Шереметев Сергей Дмитриевич
Князь Павел Петрович Вяземский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания 1868--1888.


   

Графъ С. Д. Шереметевъ.

ВОСПОМИНАНІЕ
1868--1888.

   Яръ туре Всеволоде! стоити на борони, прыгавши на вои стрѣлами, гремленіи о шеломы мечи харалужными.

Слово о полку Игоревѣ.

Душа моя Павелъ,
Держись моихъ правилъ.
Пушкинъ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".
1889.

   
   До 1868 года я не былъ знакомъ съ княземъ Павломъ Петровичемъ Вяземскимъ и почти что не встрѣчалъ его; слухи о немъ до меня, однакоже, доходили, хотя довольно смутные, и я, помня его фигуру, представлялъ себѣ человѣка суроваго и тяжелаго, нисколько не похожаго на своего отца, съ которымъ случалось иногда встрѣчаться, преимущественно у Принца П. Г. Ольденбургскаго. Позднѣе, слышалъ я о Князѣ, какъ о ревностномъ посѣтителѣ театровъ и клубовъ, а также загородныхъ увеселительныхъ заведеній, но болѣе всего доходили слухи о необыкновенномъ его аппетитѣ. Будучи знакомъ со всею семьею, не исключая Княгини Вѣры Ѳеодоровны, меня нѣсколько озабочивало знакомство съ Княземъ Павломъ Петровичемъ, о которомъ у меня были самыя сбивчивыя понятія.
   16 апрѣля 1868 года, когда я въ первый разъ пріѣхалъ въ домъ Князя Вяземскаго на Почтамтской, мнѣ предстояло первое знакомство съ Княземъ. Помню, какъ сидѣлъ я въ кабинетѣ Княгини, когда послышались въ сосѣднихъ комнатахъ тяжелые шаги: я поспѣшилъ пойти на встрѣчу Князю. Быстрыми, но тяжелыми шагами, какъ-бы переваливаясь, подходилъ Князь Павелъ Петровичъ, неряшливо одѣтый, съ всклокоченными волосами. Онъ порывисто подошелъ ко мнѣ, обнялъ... и зарыдалъ!..-- Такъ вотъ онъ какой, Князь Павелъ Петровичъ, сказалъ я себѣ -- и сразу установились тѣ добрыя отношенія, которыя въ 20 лѣтъ не измѣнялись до конца. Чуть-ли не на слѣдующій день Князь Павелъ Петровичъ отправился съ визитомъ къ моему отцу и долго сидѣлъ у него. Отецъ мой былъ въ восхищеніи отъ Князя Павла Петровича, и въ послѣдствіи ему всегда бывало пріятно его встрѣчать; отецъ всегда оживлялся и веселѣлъ даже, когда говорили о Князѣ Павлѣ Петровичѣ: и фигура ему нравилась, и оригинальность его, "и кушаетъ такъ хорошо", добавлялъ мой отецъ. Тоже замѣтилъ я въ Князѣ Павлѣ Петровичѣ: онъ относился къ отцу весьма почтительно, и изъ позднѣйшихъ разговоровъ я могъ заключить, какъ быстро и мѣтко онъ схватилъ тѣ черты характера и склада моего отца, которыя вовсе не замѣчались и не понимались.
   Въ домѣ Князя Абамелекъ, на Большой Морской, гдѣ жили въ 1868 году Князь Петръ Андреевичъ и Княгиня Вѣра Ѳеодоровна, не разъ случалось мнѣ видѣть Князя Павла Петровича у его родителей. Къ отцу онъ заходилъ въ его кабинетъ, а потомъ присаживался на короткое время у матери. Изрѣдка случалось видѣть Князя Петра Андреевича, слегка подшучивающаго надъ сыномъ, при чемъ извѣстная язвительная улыбка соединялась съ тѣмъ простодушіемъ, о которомъ говоритъ Пушкинъ.
   Въ первые годы знакомства моего съ Княземъ Павломъ Петровичемъ я засталъ его въ Петербургѣ, въ его домѣ на Почтамтской, погруженнаго въ историческія изслѣдованія. Онъ приходилъ въ гостинную Княгини, сидѣлъ около получаса и удалялся въ свой кабинетъ. Помню хорошо этотъ кабинетъ, обставленный библіотечными шкафами краснаго дерева съ бронзой, съ грудой наваленныхъ книгъ на письменныхъ столахъ и на полу. Казалось, нѣтъ хуже безпорядка, а въ этой грудѣ книгъ всегда находилось то именно, что нужно, и въ этомъ сочетаніи лавки bric à brae и букиниста съ мастерскою художника все дѣйствительно было художественно. Скоро можно было разобрать, что это не простой безпорядокъ и не случайный подборъ вещей старьевщика, а что надъ всею этою кажущеюся неурядицею господствуетъ ясная, глубокая мысль.
   Не только его кабинетъ на Почтамтской, всѣ жилыя комнаты его дома представляли изъ себя настоящій музей. Онѣ были украшены картинами, портретами, люстрами, зеркалами; тутъ были и старинные часы съ курантами, и старая бронза, и экраны (на одномъ изъ нихъ было шитое изображеніе амура съ повязанными глазами, а подъ нимъ надпись "Puisse-t-il arriver à son but"). Тутъ была и мебель, неуклюжая, тяжелая мебель, обитая желтой тканью, принадлежавшая чуть-ли не Королевѣ Изабеллѣ, и громадныхъ размѣровъ картина, изображавшая бракосочетаніе Царицы Кипрской Екатерины Корнаро.
   Въ маленькой гостинной стояли шкафы и кресла en marquetterie, купленные Княземъ въ Голландіи, портреты разныхъ историческихъ лицъ, статуи, бронза, статуэтки, вазы и пр.
   Особенно изящно была отдѣлана лѣстница. Статуи и вдѣланныя въ стѣнахъ картины напоминали лѣстницы итальянскихъ домовъ. Вещи эти далеко не всегда оставались неприкосновенными: онѣ замѣнялись другими, переходили на другое мѣсто. Сколько пришлось мнѣ видѣть, такихъ превращеній, смотря по тому, что въ извѣстное время болѣе занимало Князя, или, лучше сказать, поглощало его, потому что онъ каждымъ дѣломъ увлекался, занимаясь запоемъ, пока оно не отходило въ сторону и не замѣнялось другою работою, къ которой онъ относился точно такъ-же! Но прежнее дѣло не бросалось, а бережно откладывалось и сохранялось въ различныхъ тайникахъ, пока не сосредоточилось все это въ Остафьевѣ. Впрочемъ, это скорѣе можно отнести къ его письменнымъ работамъ, а вещи и предметы искусства часто мѣнялись, продавались и замѣнялись новыми.
   Въ годы, проведенные нами на Почтамтской, Князь частенько посѣщалъ толкучку, гдѣ всѣ его знали. За обѣдомъ, бывало, сообщалъ онъ о новой находкѣ, разъяснялъ значеніе того или другого предмета, и былъ всегда своеобразенъ и занимателенъ.
   Въ этомъ Почтамтскомъ домѣ возникло Общество Любителей Древней Письменности. Мы въ это время занимали прежнюю квартиру Князя и Княгини, а они переѣхали въ нижній этажъ дома, который очень скоро также превратился въ музей, но уже въ иномъ родѣ. Большіе библіотечные шкафы отосланы были въ Остафьево. Мой кабинетъ находился тамъ, гдѣ прежде была библіотека Князя, а сидѣли обыкновенно въ смежной съ нею комнатѣ. Разъ пришелъ онъ ко мнѣ въ хорошемъ настроеніи духа и разговорился о давней своей мечтѣ основать общество, которое положило-бы себѣ цѣлью сохранять посредствомъ печати сокровища нашихъ неисчерпаемыхъ памятниковъ письменности. При этомъ онъ скорбѣлъ о трудности такого предпріятія у насъ въ Россіи, и о недостаточномъ сознаніи его пользы и значенія. Я позволилъ себѣ за мѣтить, что дѣло это представлялось мнѣ болѣе возможнымъ, нежели оно ему казалось; что я знаю многихъ готовыхъ сочувствовать и содѣйствовать такому предпріятію, и назвалъ нѣсколько именъ. Князь оживился; онъ предложилъ мнѣ заняться переговорами съ лицами, сочувствующими обществу, и добавилъ: "я на это не способенъ". На самомъ же дѣлѣ всѣ сношенія были ведены имъ лично. Такъ дѣло и состоялось. Первымъ присоединился Графъ А. В. Бобринскій, за нимъ другіе. Въ числѣ первыхъ членовъ основателей Общества были: Митрополиты Платонъ и Макарій, Г. Фельдмаршалъ Князь Барятинскій. Въ Архивѣ Общества имѣются бумаги, служащія доказательствомъ живого сочувствія Фельдмаршала цѣлямъ Общества. Закипѣла работа, Князь воспрянулъ со всею страстью своей удивительной натуры и, вдохновляемый высокою задачею, принялся за дѣло, обдумывалъ и писалъ уставъ, собиралъ матеріалы, работалъ неустанно.
   Наступилъ 1877 годъ. Напрасно отголоски внѣшней бури грозили вторженіемъ въ его внутренній міръ. Онъ отражалъ удары мѣткимъ словомъ, изреченіемъ, полнымъ государственнаго смысла, и продолжалъ свое дѣло -- работая непрестанно и неутомимо. Въ самый разгаръ войны возникаетъ и утверждается Общество Любителей Древней Письменности.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ Остафьевѣ заставалъ я его нѣсколько лѣтъ подъ-рядъ. Здѣсь жилъ онъ, какъ мудрецъ и аскетъ, вкушая въ полной степени тотъ покой, otium cum dignitate, который плодотворнѣе иной, повидимому, блестящей дѣятельности.
   
   Привѣтствую тебя, въ минувшемъ молодѣя,
   Давнишнихъ дней пріютъ души моей Помпея!
   
   Такъ описывалъ Остафьево Князь Петръ Андреевичъ:
   
   Предъ домомъ круглый лугъ, за домомъ темный садъ,
   Тамъ роща, тамъ оврагъ съ ручьемъ, кургановъ рядъ,
   Нѣмая лѣтопись о безъимянной битвѣ;
   Бѣлѣетъ надъ прудомъ пристанище молитвѣ,
   Домъ Божій, всѣмъ скорбямъ гостепріимный домъ,
   Тамъ привлекаютъ взоръ далече и кругомъ
   Въ прозрачной синевѣ просторной панорамы
   Широкія поля, селенія, Божьи храмы,
   Лѣса, какъ темный паръ, поемные луга
   И миловидные родные берега
   Извилистой Десны, Любучи молчаливой,
   Скользящей вдоль луговъ струей своей лѣнивой.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Вотъ ретивая пѣснь несется вдалекѣ --
   То грянетъ удалью, то вдругъ замретъ въ тоскѣ
   И свѣтлымъ облакомъ на сердцѣ тихо ляжетъ,
   И много думъ ему напомнитъ и доскажетъ.
   Но постепенно дня стихаютъ голоса,
   Серебряная ночь взошла на небеса,
   Все полно тишины, сіянья и прохлады.
   Вдоль блещущихъ столбовъ прозрачной колонады
   Задумчиво брожу, предавшись весь мечтамъ,
   И зыбко тѣнь моя ложится по плитамъ.
   И съ нею прошлыхъ лѣтъ и милыхъ поколѣній
   Изъ глубины ночной выглядываютъ тѣни.
   Я вопрошаю ихъ, прислушиваюсь къ нимъ,
   И въ сердцѣ отзывъ есть привѣтамъ ихъ роднымъ.
   
   Не менѣе отца своего дорожилъ Остафьевымъ Князь Павелъ Петровичъ. Своимъ присутствіемъ онъ связывалъ прошлое съ настоящимъ, и заботы его объ Остафьевѣ прекратились только съ концомъ его жизни. Сюда сосредоточено все собранное имъ въ теченіи жизни; раскрашенные имъ самимъ потолки большой залы съ различными фигурами, своими разнообразными типами должны были напоминать ему видѣнныя въ жизни лица: это была, своего рода, "автобіографія"; облака въ послѣдствіи, подъ руководствомъ Князя, додѣланы деревенскимъ маляромъ. Первые года, когда мы живали въ Остафьевѣ, Князь занимался всегда въ старой библіотекѣ у письменнаго стола своего отца, а спалъ на верху.
   Позднѣе онъ переѣхалъ въ нижній этажъ и окончательно поселился въ бывшей спальнѣ Князя Петра Андреевича; занятъ онъ былъ постоянно и приходилъ только къ обѣду; иногда по вечерамъ сиживалъ онъ въ прихожей, увѣшанной изображеніями святыхъ, картинами, привезенными имъ изъ западныхъ монастырей. Въ Остафьевѣ Князь былъ вполнѣ у себя дома, окруженный памятниками и памятью прошлаго, цѣлымъ музеемъ, исключительно почти имъ составленнымъ. Помню, какъ однажды онъ сообщилъ, что окончилъ какое-то изслѣдованіе. Такихъ работъ, должно быть, не мало найдется въ Остафьевѣ.
   Такъ продолжалось до роковой его болѣзни, вынудившей его оставить постъ Начальника Главнаго Управленія по Дѣламъ Печати. Назначеніе его на этотъ постъ, въ самомъ началѣ нынѣшняго царствованія, было неожиданностію. Общество Любителей Древней Письменности было уже въ полномъ ходу и процвѣтало. Новое назначеніе опять оживило Князя. Этотъ періодъ его жизни не лишенъ значенія, и бумаги, имъ оставленныя, объяснятъ, какимъ онъ былъ на этомъ отвѣтственномъ посту. Онъ держался вполнѣ независимо, что могло не нравиться многимъ, но потому-то именно онъ былъ на своемъ мѣстѣ. Послѣ болѣзни Князь не могъ уже вернуться къ прежней дѣятельности; надобно удивляться, какъ онъ могъ поправиться еще на столько. Онъ чувствовалъ, что онъ уже не тотъ, какимъ былъ, и это было ему прискорбно; онъ началъ чуждаться людей и мало по малу удалялся все болѣе и болѣе въ глубь своего кабинета. Это отразилось и на Обществѣ: онъ пересталъ ходить на засѣданія, хотя заглядывалъ еще иногда днемъ въ музей и управлялъ тамъ работами. Кто его зналъ до болѣзни, тотъ не могъ примириться съ этою перемѣною. Еще нѣсколько лѣтъ держались силы Князя. Онъ успѣлъ съ внуками съѣздить въ Баденъ и тамъ навѣстилъ свою мать. Во время этой поѣздки, судя по разсказамъ, Князь былъ въ наилучшемъ расположеніи духа. Не мало было съ нимъ любопытныхъ и типичныхъ эпизодовъ, рисующихъ князя съ совершенно иной стороны. Весьма жаль, что эта поѣздка не записана. Окончательный поворотъ къ худшему начался съ кончиною Княгини Вѣры Ѳеодоровны. Работать онъ уже не могъ попрежнему; писалъ мало, почеркъ измѣнился, сдѣлался гораздо мелче; по временамъ онъ клеилъ, собиралъ вещи въ альбомы, рисовалъ, приводилъ въ порядокъ и постепенно переправлялъ въ Остафьево.
   Послѣднее лѣто 1887 года еще было нѣкоторое улучшеніе; замѣтно было какое-то искуственное возбужденіе жизни, съ значительнымъ усиленіемъ раздражительности и подозрительности. Онъ еще пользовался и наслаждался нашимъ городскимъ садомъ, въ которомъ усиленно занимался составленіемъ своеобразныхъ записокъ, о которыхъ говорилъ съ оживленіемъ прежнихъ лѣтъ. Это была послѣдняя вспышка потухающаго огня. Развившаяся неправильность сердца имѣла послѣдствіемъ водянку и удушье, сломившія, наконецъ, его богатырскую силу.
   Кто-то спросилъ его въ этомъ году, почему онъ все болѣе и болѣе отъ всѣхъ отдаляется? "Развѣ вы не знаете, отвѣчалъ Князь,-- что когда старый волкъ умираетъ, онъ уходитъ въ глубь лѣса?"
   Не забуду я, когда зимою 1888 года пришелъ я къ нему проститься передъ отъѣздомъ въ Москву. Въ его новомъ помѣщеніи, годъ тому назадъ отдѣланномъ и обставленномъ тканями и шитыми цвѣтами -- теперь было совершенно пусто... Среди комнаты стоялъ вѣнскій стулъ, столикъ и простая кровать. Я давно не видѣлъ Князя и былъ пораженъ перемѣною. Я такъ былъ смущенъ, что стоялъ неподвижно -- "это смерть", сказалъ я себѣ. Князь, всегда внимательно всматривавшійся въ выраженія лицъ, конечно, понялъ, что выражало мое молчаніе. "Вы можете располагать моею комнатою", сказалъ онъ, тяжело вздыхая: его уже мучило удушье. "Что вы, Князь", говорю ему.-- "Да, да, располагайте ею, отдайте внаймы... я уѣзжаю", сказалъ онъ отрывисто, "собираюсь въ Остафьево,-- въ Старую Русу, въ Севастополь; доктора обѣщаютъ, что протянется до августа; чтожъ, это хорошо", при этомъ Князь улыбнулся. Я стоялъ, не зная, что говорить. "Я здѣсь теперь сижу", продолжалъ Князь, "все убрано, уложено -- все отправлено въ Остафьево и архивъ мой въ Остафьевѣ", сказалъ онъ, какъ бы подчеркивая... "Вотъ я здѣсь сплю", сказалъ онъ, какъ-то просто и такъ, какъ говорятъ дѣти -- и выраженіе сдѣлалось кроткое, дѣтское -- "ночью я съ постели упалъ, еле подняли"... Я смотрѣлъ ему въ глаза: доброе было выраженіе. Я не выдержалъ: "прощайте, Князь, до свиданія; опять скоро буду; до свиданія". Онъ понялъ; пожалъ руку крѣпко и смотрѣлъ пристально и ласково... Прошло еще нѣсколько времени. Пріѣзжаю опять въ Петербургъ; говорятъ мнѣ -- никого не принимаетъ; объ васъ спрашивалъ; прошу я о себѣ доложить; на этотъ разъ принялъ онъ меня въ другой комнатѣ, гдѣ всегда была спальня. Сидитъ въ халатѣ; лицо такое маленькое стало, руки исхудали, ногти длинные, сѣдые волосы по прежнему всклокочены, дышетъ тяжело, съ трудомъ говоритъ. Я здороваюсь очень осторожно.-- "Видите, все уложено, все отправлено въ Остафьево -- все"... Въ комнатѣ было пусто; только одинъ комодъ стоялъ, и тотъ былъ перевязанъ веревкой, и къ нему приложена печать. "Я вамъ хочу дать палку", говоритъ Князь, "какъ это дерево называется?.. Кизиль... возьмите ее... вотъ она въ углу"... Я долженъ былъ подойти къ палкамъ, но этой палки не было. "Какъ досадно", сказалъ Князь, "ну я вамъ ее пришлю". Въ этотъ разъ я былъ подготовленъ, былъ спокоенъ, и также спокойно старался проститься и вышелъ, въ послѣдній разъ пожавъ его руку.....

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Припоминаю другое время. Мы на островахъ въ Ливадіи, съ Княземъ и цѣлымъ обществомъ, слушаемъ хоръ Молчанова; старикъ Молчановъ, когда-то крѣпостной Вяземскихъ, Костромской губерніи, села Краснаго, давній знакомецъ Князю: они встрѣчаются, какъ старые пріятели. Князь разспрашиваетъ его о старинныхъ напѣвахъ; Молчановъ, видимо, доволенъ; говоритъ съ оживленіемъ о какомъ-то забытомъ напѣвѣ временъ Грознаго... Хоръ его дружно и стройно затягиваетъ старинную пѣсню...
   
   "То пѣснь родного края,
   Протяжная, унылая, простая,
   Тоски и слезъ и горести полна"...
   
   Гляжу я на Князя и вижу, какъ сильны и глубоки въ немъ Русскія струны.
   А у насъ, въ Кусковѣ, онъ долго слушаетъ пѣсни цыганъ, которые не только въ молодости увлекали его, и нарочно для него поютъ любимую его пѣсню: "Боръ сырой сказалъ мнѣ сказку, соловей мнѣ пѣсню спѣлъ".
   Въ Остафьевѣ, уже послѣ своей болѣзни, когда заниматься въ кабинетѣ было ему трудно, онъ вдругъ пристрастился къ саду, сталъ слѣдить за лѣсомъ, за посадками, подсаживалъ такъ называемую Карамзинскую рощу, проводилъ въ саду дорожки, ставилъ скамейки...
   Какихъ только перемѣнъ не былъ я свидѣтелемъ за эти двадцать лѣтъ? Мѣнялись занятія, мѣнялась и обстановка. Быстро превращалось все, какъ по мановенію волшебнаго жезла. Почтамтская библіотека и портреты относились ко времени занятій историческихъ; почему-то одну зиму прожили въ верхнемъ этажѣ дома бывшаго Графа Закревскаго, противъ Исаакіевскаго собора, необычайно высоко. Тамъ появились мужскія и женскія раскрашенныя фигуры и готовились для Остафьевскаго потолка. Постоянно являлся тогда итальянецъ San Giovanni, безъ котораго Князь не обходился. Потомъ онъ совершенно исчезъ...
   Съ переѣздомъ на Фонтанку началось время "Древней Письменности". Кабинетъ Князя вдругъ превратился въ моленную, весь наполнился старинными иконами и пеленами. Появились новые шкафы, но уже съ книгами рукописными, тщательно разставленными въ этомъ шкафу, расположенномъ покоемъ. На стѣнахъ висѣли лубочныя изображенія, отдѣльные листки и пр. Вдоль всей стѣны протянулся краснаго дерева простой шкафъ, въ которомъ помѣщался Остафьевскій архивъ. Тутъ же подъ стекломъ генеалогическія изслѣдованія Князя о родѣ Вяземскихъ и составленное имъ родословное древо. По мнѣ, этотъ кабинетъ, а вмѣстѣ и столовая были самыми удачными изъ всѣхъ устроенныхъ имъ помѣщеній. Оригинально было обѣдать среди рукописей и иконъ, покрывавшихъ всѣ стѣны. Этотъ кабинетъ былъ свидѣтелемъ оживленія Князя и назначенія его Начальникомъ Управленія по Дѣламъ Печати. Здѣсь же написано имъ живое, необыкновенно любопытное воспоминаніе о Пушкинѣ. Сколько памятныхъ событій, сколько воспоминаній, тѣсно связанныхъ съ этими комнатами! Невыразимо жаль было, когда болѣзненная потребность къ уединенію довела его до новаго переѣзда, уже предпослѣдняго, въ противуположный конецъ дома, гдѣ Князь устроился въ особнякѣ, съ своимъ отдѣльнымъ хозяйствомъ. Здѣсь, въ этой первой квартирѣ, на Фонтанкѣ, Князь Павелъ Петровичъ узналъ о кончинѣ своего отца. Я былъ свидѣтелемъ, когда пришло извѣстіе и Княгиня, прочитавъ телеграмму, сказала, что все кончено. Князь сидѣлъ неподвижно на диванѣ. Наступило молчаніе. Вдругъ послышался плачъ, совершенно дѣтскій плачъ... Въ тотъ же вечеръ было засѣданіе Общества, и Князь присутствовалъ.
   Когда подумаешь, чего только не было, чего не пережито въ этихъ комнатахъ! Начало новаго царствованія... Здѣсь-же начались среды; по вечерамъ собирались на чтеніе бумагъ изъ Остафьевскаго архива, за чтеніемъ слѣдовалъ ужинъ; но это продолжалось не долго. Ужины прекратились. Среды перешли къ намъ, а по пятницамъ собирались въ музеѣ Общества. Въ продолженіе нѣсколькихъ зимъ происходили каждую пятницу засѣданія Общества, подъ предсѣдательствомъ Князя; эти засѣданія имѣли совершенно исключительный характеръ; несмотря на кажущуюся случайность ихъ, на самое отсутствіе формальностей, засѣданія эти сплошь да рядомъ отличались оживленіемъ; они были занимательны и поучительны. Князь заявлялъ о чтеніяхъ, но самъ говорилъ мало. Глядя на него, когда онъ сидѣлъ на своемъ предсѣдательскомъ креслѣ, можно было думать, что онъ мыслью своею отсутствуетъ и относится ко всему безучастно. Онъ рисовалъ какія-то головки и уходилъ въ себя, но въ тоже время онъ зорко слѣдилъ за всѣмъ, изрѣдка вставлялъ свое слово, дѣлалъ замѣчанія, возражалъ, и къ словамъ его внимательно прислушивались. Иногда Князь оставался къ ужину, которымъ обыкновенно кончалось засѣданіе. И тутъ онъ сначала, какъ будто не хотя, подходилъ къ столу, садился, гдѣ попало, даже протестуя (особенно въ послѣднее время) противъ ужина. Но кончалось тѣмъ, что онъ бралъ себѣ на тарелку значительныя порціи и благодушно заканчивалъ вечеръ. Сумрачное въ началѣ лицо Князя не разъ оживлялось при разсказахъ одного изъ обычныхъ собесѣдниковъ этихъ ужиновъ И. Ѳ. Горбунова -- но чаще всего разражался онъ такимъ веселымъ, молодымъ, даже дѣтскимъ смѣхомъ, до слезъ, который опять-таки составлялъ исключительное свойство его натуры.
   Князь былъ необыкновенно привѣтливъ и ласковъ съ дѣтьми; онъ позволялъ имъ по себѣ лазить, тормошить и теребить его во всѣ стороны; иной разъ они скатывались съ его плеча до конца ноги. Въ особенности баловалъ онъ второго внука Павла, котораго любилъ поддразнивать, и часто прозывалъ его: "Павлушка мѣдный лобъ". Эта шутка напоминала ему Пушкина, который его прозывалъ точно такъ-же. А въ дѣтскомъ альбомѣ Князь записалъ: "Павлушка мѣдный лобъ, приличное прозванье, имѣлъ ко лжи большое дарованье". Ту-же надпись сдѣлалъ Пушкинъ въ альбомѣ Князя.
   Не лишена оригинальности поѣздка Князя въ Макарьевъ монастырь, на Унжу: онъ былъ командированъ (будучи Начальникомъ Главнаго Управленія по Дѣламъ Печати) въ Унженскій монастырь для осмотра воздуховъ Великой Старицы Марфы Ивановны. Это было передъ Коронаціею, въ Министерство Графа Игнатьева.
   Князь предложилъ мнѣ поѣхать съ нимъ на Унжу; Съ нами же поѣхали сынъ его Князь Петръ Павловичъ и корректоръ изданій Общества Любителей Древней Письменности П. Н. Тихановъ.
   По Унжѣ плыли мы на маленькомъ, чуть-ли не единственномъ тогда пароходѣ, медленно, но довольно покойно. По мѣрѣ удаленія отъ Волги, мѣста становились пустыннѣе; покрытые лѣсомъ берега скользили панорамою. Насъ окружала глушь и тишина; таинственными казались безлюдные, лѣсистые берега. Какъ и всѣ почти древніе монастыри, обитель Макарьевская очень живописна: она поразила насъ своеобразной красотой. Пароходъ остановился у пристани, въ виду монастыря. Въ Макарьевѣ служили молебенъ, осмотрѣли ризницу, обѣдали у Архимандрита. Князь былъ бодръ, въ духѣ, и разговорчивъ. За столомъ у Архимандрита (который почему-то нѣ-сколько смутился пріѣзду командированнаго лица), Князь былъ очень хорошъ. Разговоръ зашелъ о скопцахъ. Князь, со свойственными ему пріемами, защищалъ скопцовъ и такъ, повидимому, сочувственно выразился о нихъ, что отецъ Архимандритъ, въ величайшемъ недоумѣніи, уставился на Князя; лицо его выражало испугъ, онъ видимо растерялся... Вообще эта вечерняя трапеза у Макарія на Унжѣ, и въ такомъ обществѣ, была совершенно необычайна. На обратномъ пути осматривали Юрьевецъ Повольскій, ѣздили по церквамъ, ходили въ подземелье, провели вечеръ въ семьѣ полиціймейстера. Князь все время былъ въ духѣ. Ему припоминалось прежнее время, когда онъ былъ Попечителемъ въ Казани.
   Не менѣе памятна и также пріятна была поѣздка съ Княземъ въ томъ-же году по пути на Унжу въ его Костромское имѣніе, въ село Красное, нѣкогда принадлежавшее Борису Годунову: тамъ сохранились еще каменныя сооруженія, остатки плотинъ, построенныхъ при Царѣ Борисѣ. Отношенія Князя съ крестьянами были патріархальныя, тѣ-же, что въ Остафьевѣ.
   Особенно мнѣ памятенъ день 29 іюня въ Остафьевѣ. Послѣ обѣдни Князь изъ церкви возвращался домой и всѣ крестьяне собирались у балкона. Происходило угощеніе, раздавались хлѣбы, выпивали по чаркѣ водки. Всѣ подходили чинно, поочереди. Князь съ ними былъ привѣтливъ и простъ, и они къ нему обращались совершенно такъ-же. Безпутный Миронъ-Чижикъ являлся за подаяніемъ; отставной солдатъ, временъ Крымской войны, изъ Остафьевскихъ крестьянъ, онъ почти съ дѣтства былъ извѣстенъ Князю, какъ горькій пьяница, и отношенія у нихъ были оригинальны. Помню, какъ Князь списывалъ самъ со словъ Мирона его стихи:
   
   "Какъ во городѣ въ Одестѣ,
   На прекрасномъ славномъ мѣстѣ...
   Тамъ и Чижикъ былъ!"
   
   Не разъ случалось видѣть Князя, сидящаго на балконѣ Остафьевскаго дома, а около его сидитъ въ лохмотьяхъ МиронъЧижикъ -- и оба молчатъ. Миронъ не иначе называлъ Князя, какъ "Филаретъ милостивый".
   Случилось, однажды, что Князь встрѣтилъ мужика, таскавшаго, безъ разрѣшенія, дрова изъ Остафьевской рощи. Увидавъ его, мужикъ до того растерялся, что уронилъ всю охапку. Князь помогаетъ ему подобрать дрова, и говоритъ: "неси скорѣе, а то Княгиня увидитъ".
   Большую часть дня Князь оставался дома; развѣ только, вечеромъ, выходилъ на балконъ, насупротивъ пруда и церкви. Его радовали грачи, никогда не умолкавшіе, и безъ которыхъ трудно представить себѣ Остафьево. Сидѣлъ онъ на креслѣ, около колоннады, близъ старыхъ кустовъ сирени, переполненныхъ шпанскими мухами... Долго могъ оставаться онъ на этомъ балконѣ, особенно въ тихій лѣтній вечеръ; и тутъ какъ-то особенно пріятно бывало въ хорошую минуту съ нимъ разговаривать. Любилъ Остафьево Князь Павелъ Петровичъ; и онъ вслѣдъ за отцомъ своимъ могъ-бы повторить:
   
   "Здѣсь съ каждымъ деревомъ сроднился, сросся я,
   На что ни посмотрю -- все быль, все жизнь моя".
   
   Иногда, какъ бывало, зайдешь къ нему, если замѣтишь, что не время, тотчасъ-же стараешься удалиться; иногда-же онъ васъ зазоветъ остаться, и тутъ начинались разговоры: онъ развивалъ свою мысль, горячился, спорилъ или сообщалъ о вновь прочитанномъ, либо о новой находкѣ, имъ сдѣланной. Въ широкомъ низкомъ креслѣ сидѣлъ онъ, окруженный книгами, бумагами, папками; тутъ и клей, и краски, и чернила, пепельницы и неизмѣнный его толстый березовый портсигаръ; куски разбитой посуды, старое оружіе, персидскіе мѣдные павлины, круглая неуклюжая, вертящаяся этажерка, длинныя хартіи и свитки, и собственныя его писанія, въ видѣ безконечныхъ столбцовъ; альбомы, рукописи, лубочныя картины, стаканъ чая съ окурками и золою, какіе-то портреты, и посреди этой обстановки самъ Князь, въ поношенномъ широкомъ сюртукѣ, съ неизмѣнной двойной цѣпочкой и съ знакомыми брелоками, со множествомъ ключей въ жилетѣ, съ цѣлою кипою бумагъ, денегъ, записочекъ въ своихъ бездонныхъ карманахъ... Сколько припоминается хорошихъ впечатлѣній, пріятныхъ бесѣдъ, и какая жизнь была среди этого кажущагося хаоса! Сколько ума, знаній, тонкой наблюдательности, чуткости сердечной; все это переплеталось, соединялось въ его сложной натурѣ, совмѣщавшей необычайную необузданность съ необыкновенно тонкимъ пониманіемъ малѣйшихъ оттѣнковъ мысли и чувства. Обаяніе Князя Павла Петровича было неотразимо, а общеніе съ нимъ для меня, по крайней мѣрѣ, неоцѣненно и живительно. Вѣчная ему память.
   
   С. Михайловское,
   15 августа 1888 г.
   
   
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru