Шершеневич Вадим Габриэлевич
Вечный жид

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Трагедия великолепного отчаяния.

   Вадим Шершеневич. Стихотворения и поэмы
   СПб.: Академический проект, 2000
   

151. ВЕЧНЫЙ ЖИД

Трагедия великолепного отчаяния

Маленькой и черной
ЖУК. СКАРАБЕЮ
моей жизни

   ...Если бы знать! Голодный добывает хлеб трудом. Оскорбленный мстит. Любовник говорит женщине: "Будь моею!" Но я сыт, и никто не оскорбляет меня... Мне нечего достигать -- я обречен на тоску.

А. Блок. "Король на площади"

...Marchant vers la terre promise
Josuc s'avanèait pensif et pâlissant,
Car il était dcjà Telu du Tout Puissant.
A. де Виньи. Moïse1

...Ailleurs! Plus loin! je ne sais où.
Lamartine 2

1 Направляясь к земле обетованной,
Иешуа шел задумчивый и бледный,
Ибо был уже избран Всемогущий.
А. де Виньи. "Колыбель"

2 Впрочем, дальше! не знаю куда.
Ламартин

Каталог действующих:

Поэт. 25 лет. Резкие углы лица. Причесан очень гладко. Немного стилизуется под англичанина.

   Бог. Более известен под именем Иисуса. Говорит тенорком. Столько лет, сколько их промчалось или проплелось от Рождества Христова.
   Девушка. Дома собрание сочинений Евреинова и Уайльда. Зимой -- шубка с шеншилями. Кольцо с бирюзою. Обожает Бердслея и Сомова.
   Женщина. Имеет абонемент к Кусевицкому. Смотрела Дункан, но не понравилось. В кафе одна не ходит.
   Господины. -- Субъекты. -- Дамы. -- Старики. -- Женщины. -- Игроки. -- Старухи. -- Юноши. -- И еще разные люди и вещи, которые двигаются, но не говорят и с которыми вы не познакомитесь, а потому я их имен не помню.

Всё здесь написанное случается вчера, сегодня и завтра.
Здесь: в Москве и около. Впрочем! случается повсюдно.

   

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

   Занавес поднимается и...
   Притон. Накурено. Бутылки. Женщины. Вино. Кокаинисты с синяками у глаз. Эстетствующие господины с плохо вычищенными ногтями и дамочки, точно спущенные с цепочки Кузнецкого. Народу весьма и весьма много, но все одноцветные (с виду похожие, похожие одни и одна на другого и другую. Словно томы собрания сочинения Брюсова в "Сирине"). Такое утомительное веселье, что спать хочется. Не то ветер, не то ночь стучит расцветающими белыми окнами. Да корни луны запутались в вермишели изысканных духов и растрепанных причесок. Ведь вот только что вошел вот этот самый господин, а уже оказывается, что он поэт, правда, мало известный, но очень неплохой. Конечно, никто всего этого не знает. Вообще никому ни до кого нет решительно никакого дела. Это совершенно очаровательно. Поэт озирается и как будто что-то вспоминает, припоминает как будто.
   

Поэт

             Вывалился из прошлого просто, как пьяный седок
             Из розвальней на повороте, где выбой,
             И какой-нибудь день мною плеснет в рожок,
             Как волна на утес зазевавшейся рыбой.
             Обвешанный грезами, как рождественская елка,
             С уже подпаленной свечами печали душой,
             Совсем несуразный, но еще зеленью колкий,
             Я в крест переулков вставлен судьбой.
             Раскачавшись на жизни, подобно белке,
             На жизнь другую лечу параболой зари,
             И руки раскрываю, как часовые стрелки,
             Когда без четверти три.
             Прошлое захлопнул на какой-то случайной
             Странице
             И нарочно закладку воспоминаний не вложил.
             А небом уж кинуты стайные
             Птицы,
             Словно сетка трепещущих черных жил.
             Но тоска всё прежняя, потому что такая ж
             Земля изрябилась улыбкой людей...
   

Одни господин

             Не скули и не стонь! На! Понюхай! Узнаешь
             Пьяный шаг прошатавшихся дней!
             Ты душу, как руки, протянул в пустынях
             Этих заселенных городами зал,
             Но за этот один изумляющий вынюх
             До земли бы
             Спасибо
             Ты миру сказал.

Предлагает ему кокаину в баночке. Поэт роняет, неловкий, трубку, рассыпает кокаин, поднимает вычурно-тщательно порошок с полу, нюхает, нюхает и недоуменно смотрит на тающих окружающих. Чем-то розовым выблескивают его глаза бесхитростные. Для него вытрясенио как-то вокруг.

Третий субъект

             Я весь высыпался смехом оттого, что слезы
             Почти не блестят на концах ресниц-вееров,
             Оттого, что город, эта серая роза,
             Опал лепестками увялых домов.
             И бегают помыслы, хроморукие странники,
             В Медину придущих столетий прозреть!
             И в моих зрачках начинаешь ты, странненький,
             Сединой
             И мечтой
             Серебреть.
             За окном растекается мокредь и гннледь,
             Кнут часов полосует ребра минут,
             И ты, сюда вшедший, ты должен вылить
             Себя в этот вечер, как в глыбкий сосуд.

Рассыпает резкая сыпь, резкая сыпь телефонного звонка раздается. Из трубки вылезает дама. Лезет, выволакивает себя и свои туалеты. Видно, что не легко это ей. Но вот, слава Богу, вылезла.

Дама

             Мы не знаем: откуда ты? Кем ты вызван?
             Как сарафанница, поешь ты, скуля.
             И из красной гортани фраз твоих вызвон
             Принимает, как морфий, земля.
   

Поэт

             Над городами вставал я кометой,
             Свежим трудом протекал в кабинет,
             Но хвоста моих песен в заре разогретой
             Ни один другой не увидел поэт.
             Из уютной двуспальной славы, как вымах
             Огромной руки, я удрал убежать за столетье вперед,
             Потому что ласки хрустящих любимых
             Облепили меня, как икра бутерброд.
             И все недотроги и все позволишни
             Вылиняли шелками на простыне души моей.
             И вот у сердца безумные пролежни.
             И вот я --
             Язык соловья,
             А не весь соловей!

В громадный клетчатый платок сморкается, как будто выстрелили. Мельком, боков вырастают, тают, пролетают фигуры видений в белом. Память пошла вспять, в юное детство. И вы видали такие проблески, выблески прошлого. Трудно сдвинуть глаза с точки, в которую они ввинчены. Застывает, стынет всё... Часы что-то пробили. И всё сразу очнулось. Всё двинулось. Прошло. Всё как прежде, только странная воцарилась тишина, и в окне большом туманная только улица видна.

   

Старик

             Говоришь ты нам ясно, но злобь абажуром
             Смягчает слова, рассевая их.
             В шамканьи леса протяжном и хмуром
             На деревьях случалось мне видать таких.
             Уходили от жен поглядеть, как небом
             Ринется поле измять, затопорщить кусты,
             И когда говорили, как в тишине бум,
             Полыхали пламенем безумцев мечты.
   

Господин с бородкой

             И около этих костров, потирая руки,
             Потому что всё выше палец Цельсия лез,
             Ночные сторожа нашей книжной муки
             Кутались в тулуп, словно в тогу небес.
   

Поэт

             Уходил на заводы, как все, кто мыслит,
             Чтоб в лязганьи поршней Гоббса открыть,
             А ткацких станков танцующий выслед
             Вместо речей мне протягивал нить.
             Я щелчком моей подписи вспугивал сотни
             Нарастающих дел и банки потоком ронял,
             Взгляд мой суровый, как пес в подворотне,
             Сердито рычал.
             Но скучно,
             И скучно,
             Но скучно
             Быть
             Сильным,
             И еще мучительнее бессильным
             Быть!
             Я велел
             Городам быстробегным и пыльным,
             И они не посмели мне в лицо не вспылить!
             Я велел --
             И Везувий кинул свой пепел,
             Эту славу сливая, как в кастрюльку яйцо!
             Но напрасно я дикия горы свирепил,
             И никчемно я зыкал равнинам в лицо!
             Что Рубикон?
             Перейден,
             Перепрыган
             Он шагом моим много раз!
             Но когда ж попадет на свежий выгон
             Мой об худавший во хлеве глаз?!
             И вот, когда золоченые щупальца счастья
             Мне подали весь мир и лунный серп,
             Я, последний в прекрасной поэтной династии,
             Сломал всё, что начато, как фамильный герб.
             И опять ухожу обнищать просторы,
             Наматывать версты на щеки шин.
             Это я хоронил у вчерашнего косогора
             Последнего из последних мужчин!
   

Женщина

             Говоришь, что всесилен, что в мир наш ты выволок
             Бредни и глыбы сна, как могучий,
             А сам невзрачнее писков иволг,
             И возле глаз бессонница взрыхлила кучи.
   

Поэт

             Вот громадной толпой.
             От наркоза дымчат,
             Сер от никотина, шурша радужной душой,
             Поджидаю, пока меня из будней вымчат
             Прыткие топоты в праздник большой.
             За бугром четвергов, понедельников рыжих,
             За линией Волгой растекшихся сред,
             Посмотрите: как криками на небе выжег
             Сплошное воскресенье сумашедший поэт!
   

Игрок

             Довольно рассказов! Средь сравнений неверных
             Мне одно лишь доступно в вечерних тисках:
             Это когда в кабаках и тавернах
             Колода, как листья, шуршит в ветреных руках!
   

Второй игрок

             Ну что же! Начнем! Пусть бедняга судьба
             Возле каждого нас заикнется удачей,
             И выкрики счастья, как гончих труба,
             Зальются по первому снегу плача.
             И вот: зеленою вешнью ужалишь,
             И стол, словно пахота, урожаем кричит,
             Копни же поглубже крапленую залежь,
             Сумей же снять пенки и с могильных плит!

Садятся. Начали. Шуршат. На этого поэта смотрят не то с завистливым подозрением, не то с подозрительной завистью. Точно не определю: забыл. Уже по одному тому, что женщины, да не одна, а все: и брюнетки, и шатенки, и блондинки, -- пересаживаются поближе к нему, заговаривают с ним, глазки ему строят, подмигивают ему, этому самому поэту, понятен суетливый жребий и капризный, сюрпризный бег игры. Пауза. Пауза длится. Поэт отходит от карточного стола и очень, до неприличия небрежно складывает деньги в разные карманы. Похоже, что это не на самом деле всё, а понарошку, на сцене, в театре, ну хотя бы в опере, в "Пиковой Даме", что ли, где актер, нет, не актер, а артист действительно не знает, что ему делать с этими бумажками, олицетворяющими деньги.

Поэт

             Конечно, везет,
             Как всегда и во что бы!
             Колода, как улей, свой мед
             Отдает
             Мне, игроку,
             И пчелы карт, которые в злобе
             Других пережалили, ко мне -- как к цветку!
             От этого счастья я пропахнул рогожей,
             Потому что на жизни всегда волочу этот куль.
             И вот ухмыляются просаленной рожей
             В железке -- восьмерка и в покере -- фуль.
             Мне скучно!
             Но скучно!
             Облеплен удачей,
             Не конца Поликратова я страшусь,
             А просто мне скучно,
             Как скучает зрячий,
             Которому глаза промозолила Русь!
             Сумасшедшее счастье дано России.
             Если б сели за зеленый стол державы,
             Так карта Европы и все другие,
             Конечно бы, ей, не рожденной, но ржавой;
             И так же, как мне, ей безвесело жутко
             Встретить набожно в пространствах глухих
             Девушку с глазами, как незабудка,
             Женщину с сердцем вымученным, как страшный стих!
             Ах, нигде,
             Но нигде
             Так в глуши не прославлены
             Частоколы набата и всплески крестов!
             Нет, нигде
             Это небо так не издырявлено
             Мольбами, взнесенными сквозь день до облаков!
   

Игрок

             Опять болтовня! Если счастье -- гуляка
             Звонит в твой подъезд, открывай-ка скорей!
             Иначе уйдет переулками мрака
             И шагами проблещут цветы фонарей.
   

Поэт

             Как швейцар недоспавший, совсем неохотно
             Открываю я сердце на этот костл          явенький стук.
             Ведь у счастья и смерти похож оскал неплотный
             И совсем одинаков злогромкий тук-тук.

Опять садится к столу. Постепенно все взгляды отпадают от поэта. Не кокетничают с ним тонкие девы, полные подведенных глаз. Не засматриваются на него пышные женщины, не подмигивают заискивающе, а пересаживаются от него, подальше усаживаются, отплывают. Всё понятно. Ход игры понятен.

   

Поэт

             Пусть текут эти слезы уплывающих денег
             По щекам моих карт за отчаянье шхер,
             Но пусть завтрашний день, неврастеник,
   

Мошенник,

             Будет мрачен и черен, но только не сер!
             Я гляделся подолгу в пустоты бутылок,
             Красную кровь белым вином разводил,
             Но коротко подстриженных событий затылок
             Меня никогда за собой не манил.
             Истекал небылицами образов четких,
             Пропотевши вернью вздрожавших стихов,
             Но в зрачках секунд, кокетках кротких,
             До дна не достал я веслом моих снов.
             Я могу вам прокрикнуть то единое слово,
             На котором земля помешалась вчера,
             И зазвучит оно, выкрученное, хаосом снова,
             И девушкой руки изломит в вечера.
             Я бродил по апостолам, ночевал я в коране,
             Всё, что будет, я выучил там, дилетант,
             Как в грязном, закуренном земном ресторане
             Замызганный проститутками прейскурант.
             Не видал я шагов рыдающих великанов,
             Но ведь знаю, что плачут, и не слезы, а гной!
             А он кляксами зеленых океанов
             Затопляет прыжок мировой!

Отходит к окну. Вдруг выучился плакать, плакать хорошими, детскими, важными слезами. Стоит, стынет и никнет у окна с красными, как после поцелуев губы, глазами.

   

Поэт

             Вот кричал я. Но в радости, в стоне ли,
             В устали камней святых, как поэту слова,
             Где вы, уютные, милые, поняли,
             Чтоб в небо упёрлась моя голова?!
             Я согнусь, если надо,
             Если надо --
             Вспрямею,
             Если надо --
             Криком согрею
             Иззябь тишине,
             Если надо --
             Суматоху тишиною проклею!
             Почему ж ничего не надо
             Мне?!
             О, дни мои глупые! Какой исковерк вы
             Привлечете тому, кто ненужью томим?!
             Вот пойду я, невзрачный,
             В мрачныя
             Церквы,
             Как товарищ детства, поболтаю с ним.
             Я спокойное лицо его мольбой
             Изуродую,
             Мы поймемся с ним, мы ведь оба пусты,
             Уведу я его за собой,
             Безбородого,
             Ночевать под мосты.
             А если он мне поможет, как сирым
             Когда-то помог он распятой душой,
             Его высоко подниму я над миром,
             Чтобы всем обнаружить, какой
             Он большой!!!

Шатко и валко проходит, ходит к выходу. Шаги стучат по заглушающим коврам, как сердце, говорящее, стучащее любимому вслед: Милый! Милый! Милый! Бельмами поблескивает за окном вьюга блоковская, мятельная, пурговая, снеговая да такая белая, белая, без конца. К отходящему из действия поэту подбегает прислуживающий мальчик и что-то лукавое спрашивает, затаенно предлагает, по-нехорошему. Поэт улыбко глядит на него. Посмотрел в присталь, в упор, быстро отвечает, кинул слово и в двери Тут....

Плавно и медленно опускается занавес.

   

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

   Тут поднимается занавес и...
   Очень высоко. Немного полусумрачно. Пустовато как-то, ненаполненно. На стенках -- черныя с золотом изображения. Чайныя розы свечек огоньком позыбливаются и подергиваются. Воздух пахнет ладаном и славянизмами торжественными. В углу стоит Бог. Как только входит сюда поэт, Бог раскрывает руки, как часовые стрелки, когда без четверти три: ведь его представляют именно так.
   

Поэт

             Здравствуй!
             Здравствуй, как Пьерро из гипса,
             Пробелевший в неудобной позе века и года!
             Я сегодня об мир коленкой ушибся
             И потому прихожу сюда.
             Я прошел сквозь черные вены шахты,
             С бедер реки прыгал в качели валов,
             Был там, где траур первой пахоты
             Грозил с рукава лугов.
             Когда пальцы молний тёрли небес переносицу
             И гроза вызернивалась громом арий,
             Я вносил высоту в широкополую многоголосицу,
             В самую июль я бросал краснощекий январий!
             Вместе с землею кашлял лавой
             И в века проходил, заглумясь и грубя!
             А ты здесь сидел, спокойственно величавый,
             Ибо знал, что земля не сбросит тебя.
             И сегодня -- уставший бездельник труда,
             Рождающийся самоубийца и неслух,
             Грязный и мутный, как в окнах слюда,
             Выцветший, как плюш на креслах, --
             Прихожу
             К тебе и гляжу
             Спроста,
             Сквозь сумрак, дрожащий, как молье порханье;
             Скажи: из какого свистящего хлыста
             Свито твое сиянье?

Бог непроницаемо молчит, и только под сводами черного с золотом протянется, тянется вопрос поэта. Вот долетели звуки, звуки взлетели под самый купол, взвихрились, долетели, зазвучали, запели вверху и замерли, попадали обратно, замерли и умерли. Паузит. Только Бог с любопытством рассматривает, разглядывает, глядывает говорящего.

Поэт

             Ну, чего раскорячил руки, как чучело,
             Ты, покрывший собою весь мир, словно мох;
             Это на тебя ведь вселенная навьючила
             Тюк своих вер, мой ленивенький Бог!
             И когда я, малая блоха вселенной,
             Одна из его поломанных на ухабах столетия спиц,
             Заполз посидеть в твой прозор сокровенный,
             Приплелся в успение твоих ресниц, --
             Ты должен сказать! Ну! Скажи и помилуй!
             Тебя ради прошу: глазищами не дави!
             Скажи мне, высокий! Скажи, весь милый,
             Слово, похожее на шаг последней любви!

Бог опускает руки и потирает их. Открывает, как двери страшного суда, губы, и большая пауза перед первым словом Бога распространяется в воздухе.

Бог

             Вы сами поставили меня здесь нелепо,
             Так что руки свело и язык мой затек!
             Ведь это сиянье подобно крепу,
             Который на мой затылок возлег.
             Поставили сюда: гляди и стой!
             Ходят вблизи и жиреют крики.
             Это вы мне сказали: Бог с тобой!
             И без нас проживешь как-нибудь, великий.
             Выскоблив с мира, как будто ошибку
             В единственно правильной четкой строке,
             Воткнули одного, ободранной липкой,
             И поцелуи, как кляксы, налипли на правой руке.

С тоской улыбается, усмехается. Нервно походит, ходит. Вспоминает детство и родителей, должно быть. Детство, цветы, подвиги и отчизну свою случайную вспоминает. И похаживает нервно.

Бог

             Я так постарел, что недаром с жолтым яйцом
             Нынче сравнивают меня даже дети.
             Я в последний раз говорил с отцом
             Уже девятнадцать назад столетий!
             Пока зяб я в этой позолоте и просини,
             Не слыхав, как падали дни с календаря,
             Почти две тысячи раз жолтые слова осени
             Зима переводила на белый язык января.
             И пока я стоял здесь в хитонной рубашке,
             С неизменью улыбки, как седой истукан,
             Мне кричали: Проворней, могучий и тяжкий,
             Приготовь откровений нам новый капкан!
             Я просто-напросто не понимаю
             И не знаю,
             В сони
             Застывший: что на земле теперь?
             Я слышу только карк вороний,
             Взгромоздившийся чорным на окна и дверь.
   

Поэт

             Всё вокруг -- что было вчера и позже.
             Всё так же молитва копает небо, как крот.
             А когда луна натянет жолтые вожжи,
             Людская любовь, как тройка, несет.
             Всё так же обтачивается круглый день
             Добрыми ангелами в голубой лучезарне;
             Только из маленьких ребят-деревень
             Выросли города, непослушные парни.
             Только к морщинам тобой знаемых рек
             Люди прибавили каналов морщины,
             Всё так же на двух ногах человек,
             Только женщина плачет реже мужчины.
             Всё так же шелушится мохрами масс
             орущая: зрелищ и хлеба!
             Только побольше у вселенских глаз
             Синяки испитого неба!
   

Бог

             Замолчи!.. Затихни!.. Жди!..
             Сюда бредут
             Походкой несмелой;
             Такою поступью идут
             Дожди
             В глухую осень, когда им самим надоело!

Поэт отходит, уходит в темь угла. Как сияние над ним, в угаре свеч и позолоты, поблескивает его выхоленный тщательный пробор и блесткие волосы. Замер одиноко. Выступает отовсюду тишина. Бог быстро принимает обычную позу, поправляет сиянье, обдергивает хитон, с зевотой, зеваючи, руки раскрывает. Входит какая-то старушка в косынке.

Старушка

             Три дня занемог! Умрет, должно быть!
             А после останется восемь детей!
             Пожух и черней,
             Как будто копоть.
             Пожалей!
             Я сама изогнулась, как сгоретая свечка,
             Для не меня, для той,
             Послушай!
             Для той,
             Кто носит его колечко,
             Спаси моего Ванюшу!
             Припадала к карете великого в митре!
             Пусть снегом йоги матерей холодны,
             Рукавом широким ты слезы вытри
             На проплаканных полночью взорах жены!

Семенит к выходу. Высеменилась. Подыбленная тишина расползается в золото и чорное. Бог опять и снова сходится с поэтом посередине. Бог недоуменно как-то разводит руками и жалобливо, безопытно смотрит на поэта.

Бог

             Ты слыхал? А я не понял ни слова!
             Не знаю, что значит горе жены и невест!
             Не успел я жениться, как меня сурово
             Вы послали на смерть, как шпиона неба и звезд.
             Ну, откуда я знаю ее Ванюшу?
             Ну, что я могу?! Посуди ты сам!
             Никого не просил. Мне землю и сушу
             В дар поднесли. И приходят: Слушай!..
             Как от мороза, по моим усам
             Забелели саваны самоубийц и венчаний,
             И стал я складом счастий и горь,
             Дешевой распродажей всех желаний,
             Вытверженный миром, как скучная роль!
   

Поэт

             Я знал, что ты, да -- и ты, несуразный,
             Такой же проклятый, как все и как я.
             Словно изболевшийся призрак заразный,
             По городу бродит скука моя.
             Мне больно!
             Но больно!
             Невольно
             Устали
             Мы оба! Твой взгляд как пулей пробитый висок!
             Чу! Смотри: красные зайцы прискакали
             На поляны моих перетоптанных щек!
   

Бог
(потягиваясь и мечтательно)

             Выпустить отсюда, и шаг мой задвигаю
             Утрамбовывать ступней города и нивы,
             И, насквозь пропахший славянскою книгою,
             Побегу резвиться, как школьник счастливый.
             И, уставший слушать "тебе господину",
             Огромный вьюк тепла и мощи,
             Что солнце взложило земле на спину,
             С восторгом подниму потащить я, тощий!
             И всех застрявших в слогах "оттого что",
             И всех заблудившихся в лесах "почему"
             Я обрадую, как в глухом захолустье почта,
             Потому,
             Что всё, как и прежде, пойму.
             Я всех научу сквозь замкнутые взоры безвольно
             Радоваться солнцу и улыбке детей,
             Потому что, ей-Богу, страдать довольно,
             Потому что чувствовать не стоит сильней!
             И будут
             Все и повсюду
             Покорно
             Работать, любиться и знать, что земля
             Только трамплин упругий и черный,
             Бросающий душу в иные поля.
             Что все здесь пройдет, как проходят минуты,
             Что лучший билет
             На тот свет --
             Изможденная плоть,
             Что страдальцев, печалью и мукой раздутых,
             Я, как флаги, сумею вверху приколоть!
   

Поэт

             И своею улыбью,
             Как сладкою зыбью,
             Укачаешь тоску и подавишь вздох,
             И людям по жилам холодную, рыбью
             Кровь растечешь ты, назначенный Бог!
             Рассказать, что наше счастье великое
             Далеко, но что есть оно там, -- пустяки!
             Я н сам бы сумел так, мечтая и хныкая,
             Отодвинуть на сутки зловещие хрусты руки.
             Я и сам, завернувшись в надежды, как в свитер верблюжий,
             Укачаясь зимою в молитвах в весну,
             Сколько раз вылезал из намыленной петли наружу,
             Сколько раз не вспугнул я курком тишину!
             Но если наш мир для нас был создан,
             Что за радость, что на небе лучше, чем здесь!
             Что ж? Поставить твой палец, чтоб звал между звезд он:
             Уставший! Голубчик! Ты на небо влезь!
             Ведь если не знаешь: к чему этот бренный,
             Купленный у вечности навырез арбуз,
             Если наш шар -- это лишь у вселенной
             На спине бубновый туз, --
             К чему же тебя выпускать на волю?
             Зачем же тебя на просторы пролить?
             Ведь город, из поля воздвигнувший, полем
             Город не смеет обратно манить!
             Сиди, неудачный, в лачуге темной,
             Ты, вычеканенный на нас, как на металле монет,
             Ты такой же смешной и никчемный,
             Как я -- последний поэт!!!
             Сиди же здесь, жуткий, тишиной
             Зачумленный,
             Глотай молитвы в раскрытую пасть,
             Покуда наш мир, тобой
             Пропыленный,
             Не посмеет тебя проклясть!

Стремительно выбегает из очень высокого, чорного с золотом, и бурно падает громыхающий, слетающий занавес.

   

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Сразу запахло в воздухе листвой, заиграла музыка, и, как легкие облака, проплывает в сторону занавес, и... Поле как таковое. Самая убедительная весна. Медленно и нелепо проходит, в широкой шляпе, с галстуком широким бантом, прохожий юноша.

Юноша

             Там, где лес спускается до воды,
             Чтоб напиться, и в воду кидает теней окурки,
             Как убедительны пронзительные доводы
             Изнемогающей небесной лазурки!
             И хочется солнцу кричать мне: Великий, дыши,
             Истоптавший огнями провалы в небесах,
             Где ночью планеты, как будто выкидыши,
             Неочертаны в наших зрачках!
             А грозе проорем: Небеса не мочи,
             Не струйся из туч в эту сочную ночь!
             Потому что корчиться в падучей немочи
             Этим молниям сверким невмочь!
             Потому что к небу обратиться нам не с чем,
             Потому что вылегли слова, от печали, как градом хлеб,
             И любовью, как пеною жизнн, мы плещем
             В крутые берега безответных молеб!

И уходит, за прилеском исчезает, тает... А откуда-то, очень осторожно, в лакированных туфлях, прыгая, как заинька, с кочки на кочку, с комочка на камушек, пробирается между луж поэт. Подмок, городской, попрыгает, попрыгает да и плюхнется в воду и весьма неодобрительно отряхивается. Не нравится ему всё это, да что поделать.

             Прыгай, скачи, городской беглец. Допрыгаешься.
   

Поэт

             Там огромную пашню мрака и крика
             Прозвякало сталью лунных лопат,
             И сердце весенне стучит мое дико,
             Словно топот любовных земных кавалькад.
             И в сетку широт и градусов схваченный
             Детский мячик земли, вдруг наморщившей почву, как лоб,
             И напрасно, как будто мудрец раскоряченный,
             Жертву взоров на небо вознес телескоп!
             И над лунью пригородного мягкого кителя,
             И над блестящей шоссейной чешуйкой плотвы
             Тихо треплется в воздухе купол Спасителя,
             Как огромная папильотка жирной Москвы.
             За табуном дачек, где горбы верблюжьи
             Смешных и ненужных бугров,
             Где торчит тупое оружье
             Телеграфных присевших столбов,
             Там весна ощупывает голубыми ручьями,
             Страстнея и задыхаясь, тело земли,
             И зеленое "Христос Воскресе" листами
             Леса
             К небесам
             Возвели!
             И скоро в черной краюхе поля
             Червями зелень закопошится и взлягут
             Широкие уши лопухов, безволя,
             На красные глаза осовеющих ягод.
             И там, где небо разошлось во все стороны,
             В ночнеющем прорыве крутых облаков,
             Сумрак нескоро промашет полетами ворона,
             А луна ли вскопнет этот сумрак сохою клыков.
             И я -- поэт -- веснею плоско,
             Прорастая грибами растущих поэм,
             И в темном лесу мой отвечный тезка
             Песни сбивает в лиловеющий крем.
             Ну, что же?! Так значит: литься
             И литься,
             Истекая стихами, как светом луна,
             И с кем-нибудь подобно мне полюбиться,
             И нужно кавычками сцапать "она!".
             И вот у гроба! И, словно на лоб нули,
             Полезли глаза, в которых ржавеет карью боль.
             Когда все пути от странствий набухли и лопнули,
             Пусть и сердце течет, как моя водяная мозоль.
             Мир, раненный скукой моею навылет,
             Оскаля березовый просек во тьму,
             До конца, безнадежно и вычурно вылит
             В лохань этих букв вековых "почему".

Из-за дач выходит девушка. Развинченной походкой напоминает босоножку она. И руки как босоножки. Знает, что профиль у нее интереснее фаса, и все время держится в профиль ко всему. Взгляд ее расплывается в весеннем просторе, как чернила на промокательной бумаге. И, увидя поэта, делает большую кляксу. Большую черную кляксу.

Девушка

             О чем грустнеете! Посмотрите: как в тосте
             Сталкиваются фужеры, эти ветки стучат!
             Поэтичную грусть на взвей-ветер бросьте,
             Улыбнитесь на пляску веселых звучат!
   

Поэт

             В городе, богатом стуком и мучью,
             Где в улицах серьги фонарей висят,
             Где залив моря, точно грудь проститучья,
             Вываливается из корсета камнистых громад,
             И на этих грудях прыщами желтеет пена,
             А утесы жмут морскую ладонь,
             И витрины глотают пастью бессменной,
             Как в цирке факиры, рекламный огонь,
             Где город перебросил на ленте бульваров суму,
             Незримую даже и мне -- поэту,
             Там видал я его, застывшего ни к чему,
             Считавшего минуты, как нищий монеты.
             Он привычным лицом улыбнулся мне,
             Сознался навыклым тоном в обидах,
             И вот я беспомощен и снова весне
             Отдаю свой мечтательный пламенный выдох!
   

Девушка

             Посмотрите: у меня чуть-чуть незабудки,
             Я тоже весенюсь и любить прихожу!
             Растеряв на дорогах февральские шутки,
             Ни о чем не тужу.
             Ведь время такое, притягивающее, мокрое!
             Дни проходят небыстрым гуськом!
             И я, наполняясь похотью до-края,
             Не могу согреться календарным теплом.
             Ты поэт, а они всегда и повсюдно
             Говорили о любви, и вот,
             Когда мне от любви особенно трудно,
             Когда вся я раскрылась, как зарей небосвод,
             Я зову тебя. Не надо мне вовсе
             Того, что привык ты всем прошептать!
             Ты поэт и мужчина. Так иди же за мной, приготовься!
             Поцелуем маю откозырять!
   

Поэт

             Ах, упасть на кровать, как кидаются в омут,
             И телами,
             Как птица крылами,
             Как в битве знамя,
             Затрясти и захлопать.
             А губы вскипят сургучом и застонут.
             И всю эту черную копоть
             Любви до бессилья раскутать.
             Пропотеть любовью,
             Как земля утренней росою, ни разу не спутать,
             Не позабыть, где изголовье!
   

Девушка

             Да! Да! Между нами
             Поцелуи заогромнятся,
             Как белая пена между телами
             Соостровья!
             Я хочу! Я нескромница!
             Я бесстыжая!
             Но весна такая рыжая!
   

Поэт

             И солнце бодает землю шилом,
             Щекоча умелыми пальцами лучей, --
             Неужели же только тел хочущих вылом,
             Неужели же только чехарда ночей?!
   

Девушка

             Но поэты сами нас звали вылиться,
             Как лавой вулкан, как минутами час.
             Любовь, как большая
             Слепая
             Кормилица,
             Прокормит обоих нас.
   

Поэт

             Боже, как скучно! Послушай, ведь это ужасно:
             Чуть весна своей кисточкой красной
             На лицах прохожих, слегка туманных,
             Зарисует веснушки, и после зари,
             Как жолтые птицы в клетках стеклянных,
             На улицах зальются пухлые фонари, --
             Так сейчас же во всех этажах,
             Как стряхнутый снег, белье срывается,
             И в кроватях, в корчах, во всех домах
             Люди катаются,
             Как на Пасху яйца,
             Крутятся, извиваются,
             Голые, худые, тучные!
             Клешнями рук защемляют друг друга,
             Слюнн смешав, целуются трудно и туго!
             Не знаю, как тебе, а мне,
             В моей тишине,
             Всё это смертельно скучно!
   

Девушка

             Да, но ведь и Уж с животом противно-стальным
             На голове несет корону!
             И в постелях над всем немного смешным
             Золотят парчу радости страстные стоны.
   

Поэт

             У лохмотий зимы не могу без сил.
             Не хлопан глазищами ты, как в ладоши.
             Я сегодня, тоскливеу н совсем нехороший,
             Пойду зарыдать у чугунных перил.
             Пусть резинкой тепла снега как-то вдруг
             Сотрутся, протрутся, не плача" не ноя,
             По канавам полей, как по линиям рук,
             Я, цыганка, земле предскажу лишь дурное.
             Ах, и улицы хотят выволочиться из города,
             И сам город вывертывает харю свою.
             И ночь трясет мраком, как козлиную бороду,
             И вздыхает: Спаси, Господи, полночь твою!
             Нет! Не коснется весною строфа уст,
             И не встретить мне, видно, зари той,
             В которой я, захудалый Фауст,
             Не спутаю Марты с Маргаритой!

Девушка вприпрыжку, попрыгивая и развинченно, напоминая босоножку, уходит. Уходит, насвистывая что-то, веселый мотивчик какой-то из оперетты; высвистывая из оперетты в тон весеннему полю. Медленно приходит женщина, честная, как, конечно, всякая женщина, вся растворенная в весне и воздухе, прополненная весной и лазурью.

Поэт

             Еще и снова! И к этой тоже!
             И с ней про любовь! И здесь не найду!
             И вот я пестрею, на себя не похожий,
             Не похожий на марабу и какаду!

Женщина томно, темно, истомно веснеет и укромно шепчет, лепечет.

Женщина

             Я ищу любовника тихого, как сахар сладкого,
             Умеющего облиться ливнем моих волос.
             Всё равно мне какого: хорошего, гадкого,
             Стройного, как восклицание, сгорбленного, как вопрос.
             Но в теплой прическе вечера спутанного,
             Где краснеет, как шрам, полоска лучей,
             Приласкаю его я, беспутного.
             Еще нежней!
   

Поэт

             А потом -- "да!",
             Когда
             От этой нежной ласкови взбесится
             Жоланий взлетный качель
             И жолтый якорь месяца
             Зацепится за постель.
   

Женщина

             Тогда нежно ласкать моего хорошего,
             Втиснуть, как руку в перчатку, в ухо слова...
   

Поэт

             Ну, а после едкого, острого крошева,
             Когда вальсом пойдет голова?
   

Женщина

             Сжимая руки слегка сильнее,
             Мечтать о том,
             Что быть бы могло!
   

Поэт

             А потом?!...
             Всё и всё нежнея,
             Лопнет ласка, как от кипятка стекло,
             Станут аршины больше сажени,
             Замахавши глазами, как торреро платком....
   

Женщина

             Тогда тихо,
             Тихо,
             Чуть-чуть увлажненней,
             Поцелуй раскачнется над лбом.
             Так долго,
             Ах, долго,
             Пока баграми рассвета
             Не выловится утонувший мрак в окно,
             Ласкать и нежить моего поэта,
             О котором желала давно...
             Трепеты,
             Взлепеты,
             Облик картавый...
   

Поэт

             Тихое "нет" перемножить на "да" --
             И вместе рухнуть поющей оравой...
   

Женщина

             Никогда!
   

Поэт

             Неужели и в этот миг -- "нет"?
             Когда тело от ласки пеною взбродится,
             Когда взгляд любовника прыгнет,
             Как сквозь обруч клоуна, сквозь уста?
   

Женщина

             Тогда тихо взглянуть, как глядела Богородица
             На еще не распятого Христа!
             И в речницах припрятать эту страсть, как на память платок...
   

Поэт

             А тело несытое, как черствый кусок,
             Опять покатится на окраины
             Подпевать весне, щекочущей бульвары,
             Опять ходить чаянно
             Без пары!
             Но ведь я поэт! Я должен стихами пролиться!
             Я должен, я должен любиться!
             В городах, покрытых шершавой мостовой,
             Точно кожей древесной жабы,
             Я пойду искать такой,
             Которая меня увлекла бы.
             Смешной
             И невзрачный, побреду влюбляться
             И, не смея не верить, безнадежно почти,
             Буду наивно и глупо искаться
             С той,
             Которую не должен найти!
             В провалы отчаянья, по ступенькам досады,
             Я буду искать ту, которой нет.
             А если 6 нашел я ту, что мне надо,
             А если 6 знал я то, что мне надо,
             Тогда бы я был не поэт.
   
             И мелкой, мелкой рябью, сеткой моросит занавес...
   
             Осень 1915 -- январь 1916
   
   151. Вечный жид. Евреинов Николай Николаевич (1879--1953) -- российский режиссер" драматург, теоретик и историк театра. Совместно с театральным деятелем и историком театра Н. В. Дризеном создал "Старинный театр" (1907--1908,1911--1912); в 1910--1914 гг. главный режиссер театра "Кривое зеркало". С 1925 г. жил за границей, во Франции. Бердслей ((Beardsley) Бердсли Обри, 1872--1898) -- английский рисовальщик. Солов Константин Андреевич (1869--1939) -- российский живописец и график. Член объединения "Мир искусства". Творчество Бердсли и Сомова характеризуется ярко выраженными иронико-эротическими мотивами. Кусевицкий Сергей Александрович (1874--1951) -- дирижер и контрабасист. Выступал с сольными концертами как контрабасист. Основал в Москве симфонический оркестр (1908) и Российское музыкальное издательство (1909). С 1920 г. жил за рубежом (Франция, США). Дункан (Duncan) Айседора (1877--1927) -- американская танцовщица, одна из основоположников школы танца "модерн". Использовала древнегреческую пластику, балетный костюм заменила хитоном, танцевала без обуви. В 1921--1924 гг. жила в России, организовала собственную студию в Москве. Была женой С. А. Есенина. Все как прежде... только улица видна -- измененные строки из стихотворения А. Блока "В голубой далекой спаленке..." (1905).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru