Шиллер Фридрих
Разбойники

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  
   Вступительный этюдъ къ "Разбойникамъ". Проф. А. И. Кирпичникова
   Разбойники. Перев. М. Достоевскаго, съ добавленіями Зин. Венгеровой
   Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ I. С.-Пб., 1901

http://az.lib.ru

[]

РАЗБОЙНИКИ

(Ихъ источники, переработки, вліяніе и положеніе въ ряду другихъ произведеній эпохи "Бури и натиска").

  

I.
ИСТОЧНИКИ ДРАМЫ.

   Въ одномъ изъ первыхъ нумеровъ "Швабскаго Магазина" за 1775 годъ былъ напечатанъ слѣдующій разсказъ, озаглавленный "Къ исторіи человѣческаго сердца" (Zur Geschichte des menschlichen Herzens). Постараемся сохранить въ переводѣ колоритъ времени:
   "Читая анекдоты, которыми насъ время отъ времени дарятъ Франція и Англія, мы должны думать, что лишь въ этихъ счастливыхъ государствахъ встрѣчаются люди со страстями. О насъ,бѣдныхъ нѣмцахъ, ничего не разсказываютъ, и молчаніе нашихъ писателей должно навести иностранцевъ на мысль, что жизнь нѣмца проходитъ въ ѣдѣ, питьѣ, механической работѣ и снѣ,что въ этомъ кругу онъ безсмысленно двигается до тѣхъ поръ, пока у него не закружится голова, и онъ не упадетъ, чтобы не вставать болѣе. Трудно выяснить характеръ народа, которому предоставлено такъ мало свободы, какъ намъ, несчастнымъ нѣмцамъ: каждая характерная черта, которую мимоходомъ отмѣтитъ перо безпристрастнаго наблюдателя, можетъ открыть ему дорогу въ общество колодниковъ. Но, несмотря на то, что господствующая у насъ форма правленія не даетъ нѣмцу возможности проявлять свою активность, всетаки мы люди, не лишенные страстей, и при случаѣ дѣйствуемъ не менѣе энергично, чѣмъ французы или англичане. Когда у насъ будутъ оригинальные нѣмецкіе романы и собраніе нѣмецкихъ анекдотовъ, тогда философу будетъ не трудно до тончайшихъ оттѣнковъ опредѣлить національный нѣмецкій характеръ.-- Вотъ разсказъ, событія котораго происходили среди насъ, и я предоставляю какому-нибудь даровитому писателю право сдѣлать изъ него комедію или романъ съ тѣмъ условіемъ, чтобы онъ отважился удержать Германію въ качествѣ мѣста дѣйствія, а не переносилъ сцены въ Испанію или въ Грецію.
   Одинъ б...скій дворянинъ, предпочитавшій деревенское уединеніе шуму придворной жизни, имѣлъ двухъ сыновей съ весьма несходными характерами. Вильгельмъ былъ благочестивъ, по крайней мѣрѣ онъ молился такъ часто, какъ вы могли только пожелать, былъ строгъ къ себѣ и къ ближнимъ, когда они поступали дурно; онъ былъ покорнѣйшимъ сыномъ у своего отца, прилежнѣйшимъ ученикомъ у своего гувернера, мрачнаго фанатика и ревностнаго поклонника порядка и экономіи. Карлъ былъ во всемъ полной противуположностью своему брату. У него была открытая, впечатлительная натура; онъ былъ временами лѣнивъ и нерѣдко раздражалъ родителей и воспитателя своими легкомысленными шалостями. Но свѣтлая голова и доброе сердце дѣлали его любимцемъ всѣхъ домочадцевъ и всей деревни. Только его строгій братъ и педантъ-гувернеръ, котораго душила желчь при видѣ своеволія Карла, не прощали ему его недостатковъ.
   Оба брата поступили въ гимназію въ Б. и остались тамъ вѣрны себѣ. Строгій почитатель прилежанія и добродѣтели осыпалъ похвалами Вильгельма, а Карла аттестовалъ, какъ легкомысленнаго, невнимательнаго юношу. Въ университетѣ Вильгельмъ не измѣнилъ своего скромнаго образа жизни, тогда какъ пылкій темпераментъ Карла не позволялъ ему успѣшно бороться съ искушеніями, встрѣчавшимися на его пути. Онъ сталъ поклонникомъ Цитеры и послѣдователемъ Анакреона. Вино и любовь были его любимыми предметами; наукой онъ занимался только урывками. Словомъ, онъ былъ одною изъ тѣхъ мягкихъ натуръ, для которыхъ чувственныя удовольствія всегда имѣютъ прелесть, и которыхъ созерцаніе прекраснаго приводитъ въ платоническій восторгъ. Строгій Вильгельмъ бранилъ его, писалъ о его поведеніи домой и навлекалъ на него упреки и угрозы. Но Карлъ былъ еще слишкомъ вѣтренъ, чтобы жить по правиламъ прописной морали, хотя его расточительность и безграничная щедрость къ бѣднымъ товарищамъ вовлекли его въ долги, настолько значительные, что скрывать ихъ долѣе было невозможно. Къ этому присоединилась несчастная дуэль, которая окончательно лишила его расположенія отца и поставила его въ необходимость покинуть университетскій городъ подъ покровомъ ночной темноты. Весь міръ былъ передъ нимъ и казался ему пустынею, гдѣ онъ не могъ найти ни пропитанія, ни убѣжища.
   Барабанный бой вывелъ его изъ этихъ размышленій, и онъ послѣдовалъ за знаменемъ Марса. Онъ сталъ въ ряды прусской арміи, и быстрота, съ которой король Фридрихъ увлекалъ свои войска отъ одного чудеснаго подвига къ другому, не оставляла ему времени заглянуть въ себя. Карлъ былъ храбрымъ солдатомъ и въ битвѣ при Фрейбергѣ (1762 г.) былъ раненъ. Онъ слегъ въ лазаретъ; картина человѣческаго горя была передъ его глазами. Стоны страдальцевъ, хрипѣніе умирающихъ, жгучая боль отъ собственной раны разрывали его мягкое сердце, и Карлъ воспрянулъ духовно: съ горькимъ раскаяніемъ посмотрѣлъ онъ на свои недостойныя увлеченія, проклялъ ихъ и рѣшился стать добродѣтельнымъ и благоразумнымъ. Немного оправившись, онъ написалъ нѣжнѣйшее письмо своему отцу, въ которомъ открыто признавался въ своихъ проступкахъ, рисовалъ картину постигшихъ его бѣдствій, свое раскаяніе и молилъ о прощеніи, давая самыя торжественныя обѣщанія исправиться. Напрасная попытка! Суровый Вильгельмъ перехватилъ его письмо, и Карлъ остался безъ отвѣта.
   Миръ былъ заключенъ, и полкъ, въ которомъ служилъ Карлъ, распустили. Новая буря въ сердцѣ Карла! Но не желая болѣе бродить по безжалостному свѣту, онъ рѣшилъ трудиться. Промѣнявъ свой мундиръ на рабочую блузу, онъ поступилъ въ батраки къ крестьянину, жившему на разстояніи полутора часовъ ходьбы отъ родового замка его отца. Съ образцовымъ усердіемъ работалъ Карлъ въ полѣ и на фермѣ. Въ часы досуга онъ училъ дѣтей своего хозяина, и успѣхи учениковъ вознаграждали его за трудъ. Его доброта и разнообразіе его талантовъ сдѣлали его любимцемъ всей деревни. Подъ именемъ добраго Ганса онъ сталъ извѣстенъ даже собственному отцу, которому часто случалось бесѣдовать съ ловкимъ работникомъ и хвалить его, не подозрѣвая, кто передъ нимъ. Однажды добрый Гансъ работалъ въ лѣсу. Вдругъ слышитъ онъ глухой шумъ, идетъ на него съ топоромъ въ рукѣ и -- о ужасъ! видитъ своего отца въ отчаянной борьбѣ съ замаскированными разбойниками, которые насильно вытаскиваютъ его изъ коляски. Кучеръ лежитъ на землѣ, обливаясь кровью, смертоносная сталь готова вонзиться въ грудь старика. Но сыновняя любовь воодушевляетъ Карла и удесятеряетъ его силы: какъ безумный, бросается онъ на злодѣевъ, укладываетъ троихъ на мѣстѣ, а четвертаго обезоруживаетъ и связываетъ. Потомъ онъ усаживаетъ въ коляску отца, тѣмъ временемъ потерявшаго сознаніе, и везетъ его въ замокъ.
   "Кто мой ангелъ хранитель?" спрашиваетъ отецъ, открывъ глаза.
   "Совсѣмъ не ангелъ, а человѣкъ сдѣлалъ то, что каждый обязанъ сдѣлать для своихъ ближнихъ", отвѣчалъ Гансъ.
   "Какое благородное сердце подъ холстинной блузой! Но скажи мнѣ, Гансъ, всѣхъ ли злодѣевъ ты убилъ?"
   "Нѣтъ, сударь, одинъ еще живъ". Приведи его".
   Разбойникъ является, бросается къ ногамъ дворянина, молитъ о помилованіи и, рыдая, произноситъ:
   "Ахъ, сударь, не я... другой... Ахъ если-бъ я могъ навѣки онѣмѣть! Другой..." "Да назови же проклятаго другого!" прогремѣлъ дворянинъ: "Кто твой сообщникъ?" "Ахъ, я долженъ это сказать!-- Господинъ Вильгельмъ!... По его мнѣнію, вы жили слишкомъ долго, и онъ хотѣлъ этимъ гнуснымъ способомъ завладѣть вашимъ состояніемъ.-- Да, сударь, вашъ убійца -- Вильгельмъ".
   "Вильгельмъ?" переспросилъ отецъ глухимъ голосомъ, закрылъ глаза и не двигался. Карлъ, какъ статуя ужаса, стоялъ передъ постелью старика. Нѣсколько мгновеній длилось страшное молчаніе. Наконецъ, старикъ открылъ глаза и воскликнулъ голосомъ, полнымъ отчаянія: "Нѣтъ болѣе; сына, нѣтъ болѣе ни одного сына! О! Эта гнусная фурія, обвитая змѣями, мой сынъ -- пусть въ аду назовутъ его имя! И тотъ юноша съ розовыми щеками и съ чувствительнымъ сердцемъ, мой сынъ Карлъ, жертва своихъ страстей, повергнутъ въ нищету... можетъ быть, уже мертвъ..."
   "Нѣтъ, онъ живъ еще!" воскликнулъ Карлъ, не будучи въ состояніи сдерживаться долѣе.
   "Онъ живъ и лежитъ въ ногахъ у лучшаго изъ отцовъ. О! развѣ вы меня не узнаете? Мои пороки лишили меня чести называться вашимъ сыномъ. Но развѣ не могутъ слезы, раскаяніе..."
   Тутъ отецъ бросается къ сыну, подымаетъ его, обнимаетъ дрожащими руками, и оба застываютъ въ нѣмомъ объятіи. Эта пауза служитъ выраженіемъ сильнѣйшей; страсти, когда голосъ сердца велитъ умолкнуть устамъ.
   "Мой сынъ, мой Карлъ явился моимъ! ангеломъ-хранителемъ!" сказалъ отецъ, когда онъ нашелъ возможность заговорить, и его слезы закапали на загорѣлый лобъ сына.
   "Карлъ открой глаза, взгляни на слезы радости, которыя проливаетъ твой отецъ".
   Но Карлъ повторялъ только: "Милый отецъ!" и прижимался къ его груди.
   Когда буря страсти улеглась, Карлъ разсказалъ отцу свою исторію, и оба отдались радости свиданія.
   "Ты -- мой наслѣдникъ", сказалъ отецъ, а Вильгельма, это исчадіе ада, я сегодня же отдамъ въ руки правосудія".
   "О, отецъ!" воскликнулъ Карлъ, снова; бросаясь къ ногамъ старика: "простите своему сыну, простите моему брату!"
   "Что за доброта!" произнесъ восхищенный и умиленный отецъ. Ты можешь простить этому клеветнику, который, какъ я узналъ, скрывалъ отъ меня твои письма, недавно найденныя мною въ его бюро, этому чудовищу, которое возстаетъ на своихъ единокровныхъ! Нѣтъ, это немыслимо!-- Но я согласенъ предоставить злодѣя терзаніямъ его совѣсти. Пусть онъ исчезнетъ съ глазъ моихъ! Средствами къ жизни онъ будетъ обязанъ твоему великодушію".
   Это рѣшеніе Карлъ, въ самыхъ мягкихъ выраженіяхъ, возвѣстилъ своему брату и тотчасъ же назначилъ ему приличное содержаніе. Вильгельмъ удалился, не выражая особеннаго раскаянія, и съ тѣхъ поръ живетъ въ большомъ городѣ, гдѣ онъ и его бывшій гувернеръ стали главами секты, называемой сектой зелотовъ. Карлъ, предметъ преданнаго обожанія своихъ будущихъ подданныхъ, живетъ съ отцомъ, покоя его старость".
   Разсказъ этотъ, въ свое время произведшій нѣкоторую сенсацію, приписывается швабскому литератору Христіану Даніэлю Шубарту (по крайней мѣрѣ сынъ Шубарта помѣстилъ его въ собраніе сочиненій своего отца), имѣвшему немалое вліяніе на лирику Шиллера, съ одной стороны, своими пѣснями въ народномъ духѣ (писанными отчасти на швабскомъ діалектѣ), съ другой, своими одами, въ тонѣ Клопштоковскихъ лирическихъ произведеній {Даніэль Шубартъ, родившійся въ 1739 году, былъ сынъ школьнаго надзирателя и дирижера оркестра въ имперскомъ городѣ Аалѣ (въ Швабіи). Онъ былъ богато одаренъ отъ природы, но его чувственная натура нуждалась въ строгой выдержкѣ, въ заботливомъ воспитаніи. Къ несчастью, судьба отказала ему въ этомъ.
   Къ школѣ онъ бездѣльничалъ, но, несмотря на это, блестящія его способности выдвигали его изъ среды товарищей. Родители сколотили маленькій капиталъ и послали сына въ университетъ изучать теологію. Съ этого времени начинается разгульная жизнь молодого Шубарта, понемногу подтачивавшая его физическая и духовныя силы. Покинувъ университетъ кандидатомъ теологіи, онъ началъ свои странствованіи по городамъ и деревнямъ Швабіи. Вращаясь преимущественно въ средѣ просто пародія, онъ умѣлъ всюду быть желаннымъ гостемъ и собутыльникомъ: музыкантъ, композиторъ, поэтъ-импровизаторъ и импровизаторъ-проповѣдникъ, учитель, влагавшій въ своихъ учениковъ не одну свѣтлую идею, а главное, отличный разсказчикъ, онъ зарабатывалъ себѣ "хлѣбъ насущный" своими разнообразными талантами и не заботился о будущемъ. Женитьба не измѣнила его, и семейная жизнь его была довольно скандальна. Молва о его музыкальномъ дарованія достигла до ушей герцога Карла Евгенія, и Шубартъ былъ въ 1769 году приглашенъ въ Людвигсбургъ дирижировать оркестромъ и развивать лекціями по эстетикѣ офицеровъ мѣстнаго гарнизона. Шубартъ сталъ вращаться въ придворномъ кругу, но остался тѣмъ же разгульнымъ, беззаботнымъ малымъ, какимъ былъ прежде. Его стихи и шуточки надъ придворными надѣлали ему много враговъ, а застольныя бесѣды атеистическаго характера и связи съ дамами высшаго круга были достаточнымъ поводомъ къ изгнанію не только изъ резиденціи, но и изъ Вюртемберга: герцогъ сталъ къ этому времени строгимъ цензоромъ нравовъ. Разставшись съ семьей, которую пріютилъ его тесть, Шубартъ опять пустился странствовать по свѣту. Въ Аугсбургѣ онъ основалъ газету "Teutsclie Chronik" и убѣдился, что его настоящее призваніе -- литература и именно журнальная литература. Свои летучіе листки онъ диктовалъ за трубкой табаку и кружкой пива, и изъ Аугсбурга его политическія пѣсенки и зажигательныя статейки распространялись по всей Германіи и читались за такими же кружками пива и трубками. Угрозы и преслѣдованія не могли помѣшать Шубарту писать, а швабамъ -- читать его "Teutschc Chronik". Тогда Карлъ Евгеній употребилъ противъ Шубарта низкое средство: онъ заманилъ легкомысленнаго человѣка въ предѣлы Вюртемберга, схватилъ его (въ 1777 г.) и на нѣсколько лѣтъ посадилъ въ Гогенъ-Аспергъ, безо всякаго законнаго предлога. Комендантъ Гогенъ Асперга, генералъ Ригель, самъ недавно выпущенный изъ заключенія, старался поскольку это отъ него зависѣло, смягчить участь своего плѣнника. Его снисходительности, между прочимъ, обязанъ Шубартъ своимъ единственнымъ свиданіемъ съ Шиллеромъ. Шиллеръ хорошо зналъ заключеннаго по разсказамъ своего друга и товарища по академіи сына Шубарта и не могъ безъ ужаса думать о томъ, что быть можетъ, и къ нему, Шиллеру, герцогъ примѣнитъ ту же суровую воспитательную мѣру, которою онъ исправлялъ Шубарта. Выраженіе его сочувствія глубоко растрогало Шубарта, видѣвшаго въ произведеніяхъ пламеннаго юноши самое высокое и чистое проявленіе генія.
   Годъ проходилъ за годомъ, а жизнь въ тюрьмѣ текла своимъ обычнымъ, ровнымъ ходомъ медленно, но вѣрно разрушая уже подточенныя прежнимъ разгуломъ силы Шубарта. Наконецъ негодованіе общества, успѣвшаго тѣмъ временемъ оцѣнить литературный талантъ Шубарта (вышло въ свѣтъ собраніе его стихотвореній) вынудило герцога вспомнить о плѣнникѣ и даровать ему свободу. Шубартъ возвратился въ кругъ своей семьи, снова принялся за редактированіе "Teutsche Chronik" и въ короткое время добился для своей газеты прежней популярности, хотя критика но пропускала случая отмѣтить упадокъ его таланта: одиночество и мистико-религіозныя книги, которыми снабжалъ его Ригель, сдѣлали свое дѣло. Шубартъ издалъ первую часть своего жизнеописанія, составленнаго имъ въ тюрьмѣ, и много толковалъ о своемъ планѣ романа, героемъ котораго долженъ былъ быть "вѣчный жидъ". Но для приведенія этого проекта въ исполненіе у него не оставалось ни силъ, ни времени: онъ умеръ въ октябрѣ 1791 г.}.
   Изъ вышеприведеннаго разсказа Шубарта Шиллеръ взялъ факты, которые происходятъ до начала дѣйствія или за сценой (вымышленный разсказъ объ участіи Карла въ семилѣтней войнѣ).
   Характеромъ Карла {За героемъ Шиллеръ оставилъ имя Карла: имя же другого брата было измѣнено, повидимому, изъ боязни обидѣть Говена и Петерсена, которые носили имя Вильгельма.} Моора Шиллеръ, по собственному признанію, болѣе всего обязанъ Плутарху и Сервантесу, который въ это время былъ въ Германіи очень популяренъ, благодаря переводу Боде: Карлъ Мооръ, какъ атаманъ-разбойникъ, имѣетъ большое сходство съ благороднымъ атаманомъ Рокомъ Гинартомъ {"Донъ-Кихотъ", томъ 2-й гл. LX. путешественники, задержанные Рокомъ, готовы принять его скорѣе за Александра Великаго, чѣмъ за бандита. Рокъ удалился изъ общества, чтобы мстить ему за свои и за чужія обиды, и всякій, нуждающійся въ защитникѣ, можетъ смѣло явиться къ нему.}, внушающимъ такое почтеніе своей шайкѣ; юморъ Шиллеровыхъ разбойниковъ имѣетъ сходство съ тономъ, какимъ Сервантесъ говоритъ о жизни шайки Рока.
   На идею, какъ разсказа Шубарта, такъ и трагедіи Шиллера, несомнѣнно имѣла сильное вліяніе евангельская притча о блудномъ сынѣ (первоначально Шиллеръ хотѣлъ назвать свою драму "Блудный сынъ"). Вообще, Библія сильно отразилась, какъ на формѣ, такъ и на содержаніи рѣчей дѣйствующихъ лицъ.
   Изъ великихъ умовъ XVIII вѣка на "Разбойникахъ" болѣе всего замѣтно вліяніе Руссо и Гете. Разбойники, разорвавшіе связь съ обществомъ, являются, до нѣкоторой степени, осуществленіемъ идеала Руссо -- людьми въ естественномъ состояніи. Чувствительность, проповѣдуемая Руссо,составляетъ одну изъ характерныхъ чертъ Карла Моора, изгоняющаго Шуфтерле за то, что онъ обезчестилъ всю шайку убійствомъ ребенка.
   Съ "Вертеромъ" Мооръ имѣетъ много общаго. Карлъ Мооръ представляетъ собою что-то среднее между Гецомъ и Вертеромъ: какъ Гецъ, онъ въ разладѣ съ обществомъ; какъ Вертеръ,-- съ самимъ собою.
   Изъ драмъ періода "бури и натиска" Шиллеръ воспользовался для "Разбойниковъ" "Уголино" Герстенберга (старый Мооръ заключенъ въ своего рода башню голода), "Юліемъ Тарентскимъ" Лейзевица и "Близнецами" Клингера. Послѣднія двѣ драмы развиваютъ модную въ то время тему вражды двухъ братьевъ, возникшей на почвѣ несходства характеровъ и соперничества въ любви. Въ "Юліи Тарентскомъ" есть сцена нападенія на женскій монастырь, откуда Юлій похищаетъ свою возлюбленную. Въ первоначальной редакціи "Разбойниковъ" тоже была такая сцена (Амалія, по первоначальному плану, должна была удалиться въ монастырь), но краски ея показались слишкомъ рѣзкими даже товарищамъ поэта по Карловой школѣ, и Шиллеръ опустилъ сцену, сохранивъ лишь разсказъ о ней. Съ "Юліемъ" "Разбойники" сходятся въ томъ, что и тамъ героемъ является пострадавшій братъ, а съ Близнецами" -- въ характеристикѣ героя: пылкій, энергичный Гвельфо, воодушевленный чтеніемъ Плутарха, имѣетъ много общаго съ Карломъ Мооромъ. Періодъ "бури и натиска", сверхъ того, явно отразился на свободной формѣ "Разбойниковъ", на языкѣ ихъ, мѣстами грубо-циничномъ, мѣстами поэтичномъ и образномъ до напыщенности, на введеніи въ пьесу музыки и пѣнія.
   Шекспиръ, съ которымъ Шиллеръ познакомился при посредствѣ своего профессора Абеля, тоже внесъ довольно значительную лепту въ "Разбойниковъ"; Францъ Мооръ во многихъ чертахъ напоминаетъ Яго. Эдмунда изъ "Лира" (подложное письмо), а больше всего -- Ричарда III. Какъ и интриганы Шекспира, онъ изображенъ матеріалистомъ, циникомъ, сластолюбцемъ; какъ они, онъ раскрываетъ свои планы въ длинныхъ монологахъ, которые, впрочемъ, подъ вліяніемъ національнаго характера и драмъ Лессинга, носятъ болѣе отвлеченный характеръ, Чѣмъ у Шекспира. Кромѣ указаннаго, на самый замыселъ "Разбойниковъ" могли подѣйствовать "Два веронца", гдѣ Валентинъ принимаетъ на себя начальство шайкой изгнанныхъ дворянъ подъ условіемъ, что его подчиненные не будутъ обижать женщинъ и бѣдняковъ.
   Изъ народныхъ пѣсенъ о разбойникахъ Шиллеру, вѣроятно, были знакомы нѣкоторыя баллады о Робинѣ Гудѣ, вошедшія въ собраніе Перси. Эпизодъ спасенія Роллера Мооромъ напоминаетъ балладу, въ которой переодѣтый Робинъ Гудъ съ опасностью собственной жизни спасаетъ своего любимца, маленькаго Джона.
   Личность Карла Моора -- амальгама самого автора и его школьнаго товарища Граммонта (какъ Вертеръ -- портретъ Гете и Іерузалема вмѣстѣ). Меланхолія Граммонта, его недовольство собою, часто повторяемое имъ желанье "быть урожденнымъ нищимъ" ("als Better geboren werden") -- все это мы находимъ у Моора вмѣстѣ съ пылкостью самого Шиллера, съ его отвращеніемъ ко всякому стѣсненію, ко всякой тиранніи.
   Жизнь въ обществѣ трехсотъ слишкомъ юношей дала Шиллеру возможность въ первомъ же своемъ произведеніи мастерски справиться съ такой трудной задачей, какъ изображеніе жизни и движеній толпы.
   Оригиналами для изображенія различныхъ типовъ разбойниковъ служили, повидимому, товарищи академики {Шиллеровскіе разбойники говорятъ языкомъ академиковъ и въ свою очередь вліяютъ на него: многія выраженія изъ Шиллеровой драмы надолго остались въ ходу среди "герцогскихъ сыновей".}, которые надѣлили ихъ и своими фамиліями (Мооръ, Швейцеръ встрѣчаются въ спискахъ академіи; Рацманъ была фамилія одного офицера, нелюбимаго воспитанниками академіи); Капфъ и Фаберъ, о которыхъ Шиллеръ отзывается, какъ о неисправимыхъ хвастунахъ, широковѣщательно повѣствующихъ о будущихъ своихъ подвигахъ, послужили оригиналами для Шпигельберга; Роллеръ, Швейцеръ во многихъ чертахъ списаны съ друзей Шиллера: Говена, Петерсена, Шарфенштейна и др.; планъ выселенія въ Св. Землю, о которомъ говоритъ Шпигельбергъ, принадлежитъ одному академику (по всѣмъ признакамъ Карлу Кемпфу), внушавшему Шиллеру большое презрѣніе.
   Закулисныя стороны придворной жизни, съ которыми академики, при ихъ близости къ герцогу, были хорошо знакомы, дали поэту впослѣдствіи сюжетъ для "Коварства и Любви", а пока послужили матерьяломъ для эпизода съ Косинскимъ.
   Научныя занятія Шиллера также не остались безъ вліянія на драму: Францъ Мооръ, въ длинныхъ своихъ монологахъ, проявляетъ довольно порядочныя свѣдѣнія по медицинѣ: въ монологѣ II дѣйствія, собираясь погубить отца, убивъ его нравственно, Францъ Мооръ чуть не дословно излагаетъ § 14 диссертаціи Шиллера "О связи между духовной и животной сторонами человѣческой натуры", а далѣе пространно разсуждаетъ о сходствѣ между сномъ и смертью -- вопросъ, которому Шиллеръ посвятилъ послѣднюю главу своей диссертаціи.
   Шиллеръ писалъ не только съ моделей, бывшихъ у него въ это время передъ глазами; яркія воспоминанія дѣтства тоже въ иныхъ случаяхъ давали необходимый матерьялъ; его лорхскій учитель, пасторъ Мозеръ, далъ свой духовный обликъ и имя священнику, пришедшему пробудить совѣсть въ Францѣ; разсказъ отца о злодѣяніи Тренка, который въ военное время разграбилъ и сжегъ городъ въ Богеміи, чтобы отомстить за убитаго товарища, перенесенъ Шиллеромъ на Моора и пріуроченъ къ освобожденію Роллера.
   Сюжетъ драмы -- сдѣлать оскорбленнаго въ своихъ чувствахъ героя предводителемъ шайки разбойниковъ былъ не чуждъ, какъ литературѣ, такъ и жизни того времени: народныя повѣсти и романы XVII вѣка съ знаменитымъ Симплициссимусомъ во главѣ, драмы Möller'а, изъ которыхъ одну, "Софію", академики даже играли, прославляли доблестныхъ и великодушныхъ атамановъ; разсказы о "великихъ" разбойникахъ, напр. о французѣ Картушѣ или объ англичанинѣ Говардсѣ, переходили изъ устъ въ уста, украшались, распространились, печатались, и жизнеописанія рыцарей; большой дороги читались въ то время съ такой же жадностью, какъ біографіи героевъ, древности. Подвиги разбойниковъ далеко не отошли еще въ область преданія: дороги южной Германіи были очень небезопасны: изъ-за шаекъ, въ члены которыхъ вербовались отставленные отъ должности чиновники, сборщики податей, проходимцы и отчаянныя головы изъ всѣхъ классовъ общества. Особенный страхъ наводили на вюртембергцевъ шайки разбойниковъ, предводителями которыхъ были евреи, напр. шайка Шмерле и Левена. Поэтому и Шиллеръ подчеркиваетъ семитическій элементъ въ своемъ Шпигельбергѣ и Шуфтерле. Несмотря на строгія мѣры, несмотря на обиліе висѣлицъ, одна изъ которыхъ украшала самый Штутгардтъ, разбойничество процвѣтало: въ самый годъ выхода въ свѣтъ драмы была захвачена въ Баваріи шайка приблизительно въ 1000 человѣкъ.
   Изъ отдѣльныхъ личностей всего болѣе сходства съ Шиллеровымъ Мооромъ имѣетъ баварскій разбойникъ Матіасъ Клостермейеръ, казненный въ 1771 году. Во главѣ шайки въ 30--40 человѣкъ онъ искусно избѣгалъ преслѣдованій посланнаго для поимки его отряда и даже пріобрѣлъ славу талантливаго стратега. Объ немъ ходилъ рядъ разсказовъ. Онъ мстителенъ, вспыльчивъ, но охотно становится на сторону слабыхъ и притѣсняемыхъ. Онъ грабитъ и зажиточныхъ людей, но при случаѣ тайно ссужаетъ часть своей добычи какому-нибудь бѣдняку. Онъ смѣло мститъ членамъ аугсбургскаго суда за крестьянъ, пострадавшихъ по ихъ винѣ. Его сообщникъ Андрей Мейеръ преданъ ему такъ же беззавѣтно, какъ Швейцеръ своему атаману. Курфюрстъ предлагаетъ Клостермейеру помилованіе, если онъ согласится покинуть свою шайку. Клостермейеръ собираетъ товарищей и сообщаетъ объ этомъ (онъ вообще имѣетъ страсть говорить громкія фразы). Товарищи просятъ не оставлять ихъ, и онъ сдается на ихъ мольбы. Узнавъ о томъ, что одинъ изъ его подчиненныхъ схваченъ, онъ поднимаетъ такую же бурю, какъ Мооръ, узнавшій о поимкѣ Роллера. Подъ конецъ карьеры въ, немъ просыпается совѣсть, и раскаяніе начинаетъ терзать его. Окружающіе замѣчаютъ это и упрекаютъ его въ трусости и намѣреніи измѣнить "дѣлу".-- Эти и подобные имъ разсказы поглощались воспитанниками академіи съ жадностью.
  

II.
ПЛАНЫ ВТОРОЙ ЧАСТИ "РАЗБОЙНИКОВЪ".

   Блестящій успѣхъ пьесы, какъ это вполнѣ естественно, надолго приковалъ къ ея сюжету вниманіе автора.
   Мысль написать 2-ю часть "Разбойниковъ" не оставляла Шиллера нѣсколько лѣтъ. Въ августѣ 1784 года онъ писалъ: "Послѣ "Карлоса" примусь за вторую часть "Разбойниковъ", которая должна быть полной апологіей автора за первую часть, и въ которой кажущаяся безнравственность должна разрѣшиться высокой нравственной идеей. Это для меня безграничное поле дѣятельности". Вторая часть "Разбойниковъ" была немыслима безъ Карла Моора: поэтому его намѣреніе отдаться въ руки правосудія должно было по какой-нибудь причинѣ остаться безъ исполненія. Въ іюлѣ 1785 г. Шиллеръ пишетъ Кернеру, что рѣшился написать одноактное продолженіе "Разбойниковъ", которое будетъ помѣщено въ издаваемой имъ "Таліи". Драма эта написана не была, но въ бумагахъ Шиллера найдены два ея наброска.
   Первый носитъ заглавіе: "Невѣста въ траурѣ. Вторая часть Разбойниковъ". Названіе это напоминаетъ Конгревовскую "Печальную невѣсту", гдѣ молодая женщина встрѣчается въ склепѣ съ своимъ мужемъ, котораго она долго считала умершимъ, и, конечно, принимаетъ его за привидѣніе.
   Въ числѣ дѣйствующихъ лицъ фигурируютъ: Карлъ Мооръ, скрывающійся подъ именемъ графа Юліана: дочь Моора; его сынъ Ксаверій; мальчикъ или маленькая дѣвочка; женихъ дочери Моора; три духа (Францъ Мооръ, Амалія, старикъ Мооръ); Косинскій, Швейцеръ, Германъ (жена Моора вычеркнута изъ списка дѣйствующихъ лицъ). Мѣсто дѣйствія не указано. О содержаніи драмы мы узнаемъ лишь слѣдующее:
   "Къ молодой графинѣ приходитъ монахиня. Она ласкаетъ молодую дѣвушку, но не произноситъ ни одного слова. Графиня видитъ ее уже не въ первый разъ: она встрѣчалась съ монахиней въ капеллѣ женскаго монастыря, которую нерѣдко посѣщала. Часто монахиня стояла рядомъ съ ней на колѣняхъ, молилась, часто шла около нея, но всегда молчала. Но, повидимому, ей хочется, чтобы Аделаида приняла постриженіе. Графиня искренно любитъ молчаливую свою подругу и поддерживаетъ сношенія съ нею. Монахиня тайно приходитъ къ ней въ замокъ и знаками даетъ ей понять, что Аделаидѣ слѣдуетъ предпочесть монастырь брачному вѣнцу. Когда монахиня снова приходитъ, ее не допускаютъ къ Аделаидѣ.-- Разъ Аделаида входитъ въ кабинетъ отца и видитъ тамъ портретъ. Она присматривается внимательнѣй: нѣтъ никакого сомнѣнія въ томъ, что это изображеніе молчаливой монахини. Она цѣлуетъ картину. Отецъ входитъ, видитъ это и съ удивленіемъ узнаетъ, что она знакома съ оригиналомъ портрета. Любопытство графа возбуждено: онъ хочетъ видѣть монахиню, которая такъ походитъ на его Амалію, такъ какъ это ея портретъ". Далѣе мы находимъ только замѣчаніе: "Вопросъ въ томъ, могутъ ли встрѣтиться эти два духа {Очевидно, духъ Амаліи и духъ Франца, которые въ спискѣ дѣйствующихъ лицъ помѣщены рядомъ.}, и какъ будутъ они держаться другъ относительно друга? Если это возможно, то лишь въ присутствіи графа, и духъ монахини"... Отсюда уже можно понять, почему драма называется "Невѣста въ траурѣ": очевидно, монахиня прикажетъ ей возложить на себя печальныя одежды. Но, повидимому, задача вести дѣйствіе съ тремя духами показалась поэту затруднительной, и онъ оставилъ этотъ планъ для другого. Имена дѣйствующихъ лицъ и самый ходъ дѣйствія здѣсь обозначены гораздо опредѣленнѣе; поэтому можно заключить, что планъ составленъ позже предшествующаго. Дѣйствіе происходитъ въ Савойѣ, въ замкѣ графа Юліана. Графъ Юліанъ не кто иной, какъ Карлъ Мооръ, а охотникъ Турнъ -- вѣрный Швейцеръ. У Юліана двое дѣтей: сынъ Ксаверій и дочь Матильда, помолвленная съ графомъ Диссентисомъ. Кромѣ этихъ лицъ, указанъ еще Косинскій, богемскій дворянинъ, и духъ Франца Моора. Основная мысль Шиллера была такая: Карлъ Мооръ, считающій, что онъ искупилъ преступленія былыхъ лѣтъ своею нравственною и полезною для общества жизнью, долженъ понести за нихъ страшное наказаніе -- видѣть гибель своей семьи.
   Какъ осуществить эту мысль -- поэтъ еще не рѣшилъ: передъ нимъ мелькалъ то одинъ, то другой планъ.
   Братъ любитъ сестру не братскою любовью. Отецъ замѣчаетъ это и, чтобы положить конецъ противуестественной страсти, старается ускорить бракъ дочери съ Диссентисомъ, за котораго Матильда выходитъ исключительно изъ любви къ отцу. Въ чемъ именно должна состоять трагическая коллизія, тоже сказать трудно. Мы находимъ такія замѣтки: "Отецъ убиваетъ сына или дочь.-- Братъ любитъ сестру и убиваетъ ее, отецъ убиваетъ его.-- Отецъ любитъ невѣсту сына.-- Братъ убиваетъ жениха сестры.-- Сынъ предаетъ или умерщвляетъ отца".-- Но все это не удовлетворяетъ Шиллера. Ему приходитъ мысль, что коллизія должна быть вызвана появленіемъ; духа, и мы видимъ новый планъ.
   "Появленіе духа и брачный пиръ открываютъ дѣйствіе. У Юліана девятнадцатилѣтній сынъ Ксаверій и восемнадцатилѣтняя дочь Матильда. Ксаверій -- натура страстная и необузданная. Отецъ обращается съ нимъ строго, но этимъ только развиваетъ въ немъ упорство. Ксаверій единъ идетъ своей дорогой; отца онъ боится, но не любитъ. Его любимое развлеченіе -- охота, которой онъ отдается со всею пылкостью своего бурнаго характера. Никто, кромѣ его сестры Матильды, не можетъ сдержать его дикихъ порывовъ. Ксаверій любитъ Матильду несчастною, роковою любовью, которую ему до сихъ поръ удавалось скрывать отъ отца. Но Матильду нерѣдко пугаетъ его волненіе, а охотникъ Георгъ подозрѣваетъ печальную истину. Именно поэтому онъ убѣждаетъ графа ускорить свадьбу дочери. Но приближеніе дня свадьбы сопровождается роковыми предзнаменованіями. Жителей замка тревожатъ какія-то странныя явленія. Одинъ изъ нихъ встрѣчаетъ привидѣніе, когда онъ"... Тутъ Шиллеръ обрываетъ, но потомъ снова продолжаетъ: "Эти событія скрываютъ отъ графа Юліана, который самъ еще не встрѣчался ни съ однимъ изъ этихъ сверхъестественныхъ явленій. Однако Ксаверій узнаетъ о нихъ и со свойственной ему неустрашимостью хочетъ изслѣдовать все дѣло. Въ ночной часъ онъ идетъ въ указанное мѣсто и, дѣйствительно, видитъ привидѣніе въ самой страшной обстановкѣ. Однако, онъ находитъ въ себѣ достаточно отваги, чтобы подойти къ призраку и заговорить съ нимъ; призракъ исчезаетъ. Онъ подозрѣваетъ тутъ какую то тайну, которая касается его отца, и старается вывѣдать ее у охотника Георга. Георгъ -- причина того, что графу ничего неизвѣстно о происходящемъ въ замкѣ. Ксаверій, несмотря на страшное видѣніе, не сталъ сдержаннѣе и мягче. Его строптивый духъ не доступенъ ужасу даже передъ загробнымъ міромъ; онъ думаетъ, что кто-нибудь изъ членовъ семьи умретъ и..." Шиллеръ обрываетъ опять: планъ не дается ему. Но онъ не бросаетъ работы окончательно, а отыскиваетъ новую идею: Карлъ Мооръ, увѣренный, что его преступленія заглажены, пытается достичь личнаго счастья и тѣмъ самымъ призываетъ на себя небесную кару.
   "Карлъ Мооръ считаетъ себя примирившимся съ небесами, двадцатилѣтнее счастье убаюкало его, и онъ уже не боится, что оно можетъ измѣнить ему. Онъ сдѣлалъ за это время много хорошего, утѣшалъ несчастныхъ, былъ благодѣтелемъ окружающихъ. Онъ живетъ въ чужой странѣ и вспоминаетъ о прошедшемъ, только какъ о тяжеломъ снѣ. Въ теченіе долгаго промежутка ничто не напоминало ему объ отдаленной эпохѣ его жизни. Объ этомъ онъ разговариваетъ съ вѣрнымъ Швейцеромъ и тѣмъ пробуждаетъ задремавшую Немезиду. Между тѣмъ у Швейцера уже есть причины опасаться разныхъ осложненій и онъ дѣлаетъ графу намекъ на это; графъ не придаетъ значенія его словамъ. Швейцеръ любитъ его такъ же, какъ въ былыя времена, и охотно избавилъ бы Моора отъ всякой непріятности. Бракъ его дочери съ графомъ Диссентисомъ стоитъ теперь для него на первомъ планѣ". На другомъ листочкѣ Шиллеръ начинаетъ совсѣмъ иначе.
   "Карлъ Мооръ -- женихъ. Онъ долженъ вступить въ бракъ съ единственной дочерью графа Диссентиса, который связанъ съ нимъ обязательствомъ величайшей важности. Нѣсколько лѣтъ, отдѣляющихъ его отъ грустнаго прошлаго, счастливое настоящее, сила красоты и любви дали миръ его душѣ; онъ начинаетъ вѣрить въ возможность счастья. Всѣ любятъ его въ домѣ графа, только сынъ графа"... Далѣе Шиллеръ не продолжалъ. Долженъ ли былъ и тутъ появиться на сцену духъ Франца -- очевидно не было ясно самому Шиллеру {Изо всѣхъ этихъ обрывковъ видно, что Шиллеръ уже оставилъ мысль объ одноактной пьесѣ, о которой онъ писалъ Кернеру въ 1785 году.}.
   Свояченица Шиллера сообщаетъ, что во время работы надъ "Теллемъ" въ 1803 г. Шиллеръ неоднократно думалъ о второй части "Разбойниковъ". На этотъ разъ она складывалась въ его воображеніи опять по совершенно новому плану. "Нужно выдумать", писалъ онъ, "трагическую семью вродѣ рода Атрея или Лая, которую судьба преслѣдовала бы безъ пощады. Для такого изображенія человѣческой судьбы въ ея всеобщности (in seiner Allgemeinheit) -- самая подходящая мѣстность -- берега Рейна, гдѣ многіе знатные роды были свергнуты революціей съ вершины счастія и легко могли подъ вліяніемъ превратностей судьбы, показавшей имъ оборотную сторону жизни, сбиться съ прямого пути".
   Здѣсь мы не замѣчаемъ уже и слѣда прежняго стремленія показать невозможность личнаго счастья даже для раскаявшагося преступника, здѣсь другая мысль, которая въ то время уже была осуществлена поэтомъ въ "Мессинской невѣстѣ".
   Такъ въ теченіе всей его жизни преслѣдовалъ Шиллера призракъ второй части "Разбойниковъ", которая должна была заключать разрѣшеніе этическихъ вопросовъ, поставленныхъ въ первой. Она, дѣйствительно, была призракомъ, такъ какъ заключеніе первой части удовлетворяло самымъ строгимъ нравственнымъ требованіямъ, и вторая часть должна была основываться на томъ, что Карлъ Мооръ по какой-нибудь причинѣ не привелъ въ исполненіе своего намѣренія -- отдаться въ руки правосудія.
  

III.
ПОДРАЖАНІЯ "РАЗБОЙНИКАМЪ".

   Въ своемъ предисловіи къ изданію "Разбойниковъ", писанномъ весною 1781 года, Шиллеръ выражаетъ опасеніе, что многіе превратно поймутъ его, увидятъ защиту порока тамъ, гдѣ онъ ведетъ съ нимъ борьбу, и собственную глупость взыщутъ на бѣдномъ поэтѣ, который можетъ ждать отъ публики всего, кромѣ справедливости.-- Послѣдствія показали, что опасенія Шиллера были не безосновательны. Нѣкогда поклонники Вертера "прострѣливали свои пустыя головы" (Minor); теперь разбойничій романтизмъ забушевалъ въ юныхъ умахъ. Въ Лейпцигѣ "Разбойники" были запрещены, такъ какъ уже послѣ второго представленія въ театрѣ и въ самомъ городѣ была совершена масса кражъ, и магистратъ сталъ опасаться, какъ бы лейпцигскіе студенты не составили разбойничьей шайки.-- Изъ Швабіи и Баваріи приходили извѣстія о школьникахъ, составлявшихъ кружки съ цѣлью побродить по свѣту въ качествѣ разбойниковъ.-- Г-жа Ла-Рошъ, съ которой Шиллеръ впослѣдствіи познакомился въ Мангеймѣ, сообщаетъ объ одномъ баденскомъ баронѣ, который хотѣлъ стать во главѣ разбойничьей шайки; первыми подвигами его и его сообщниковъ должны были быть похищеніе одной молодой дворянки, поджогъ дома и безжалостное умерщвленіе всѣхъ тѣхъ, кто отважился бы его преслѣдовать. Гораздо характернѣе сообщеніе аббата Фрика, разсказывающаго о красивомъ молодомъ юношѣ, членѣ почтенной семьи, который разбойничалъ въ окрестностяхъ Страсбурга и былъ колесованъ 3-го октября 1783 года. Передъ казнью онъ написалъ письмо, въ которомъ говорилъ, что чтеніе дурныхъ книгъ совратило его съ пути добродѣтели. Для многихъ современниковъ Шиллера не было никакого сомнѣнія въ томъ, что подъ дурными книгами подразумѣвались именно Разбойники".
   "Разбойники" произвели на общество сильное впечатлѣніе, но многіе критики находили драму слабой и плохо приспособленной для сцены. Нашелся литераторъ, взявшійся за исправленіе этихъ недостатковъ: это былъ Плюмике, поставщикъ берлинскаго театра. Онъ смягчилъ небольшія несообразности, но ввелъ крупныя нелѣпости; облегчилъ задачу декоратора и рабочихъ, но перемѣстилъ явленія весьма неудачно; избавилъ Карла Моора отъ рукъ палача, но лишилъ значенія послѣднюю сцену и сдѣлалъ героемъ ея Швейцера, который убиваетъ своего атамана и лишаетъ себя жизни. Несмотря на всѣ эти нелѣпости, передѣлка Плюмике выдержала два изданія и шла въ первые годы гораздо чаще, чѣмъ Шиллеровъ оригиналъ.-- Другой передѣлыватель, Томасъ, работавшій для труппы Тилли въ Штральзундѣ, позволилъ себѣ еще большія вольности: онъ оставилъ въ живыхъ всѣхъ, кромѣ злокозненнаго Франца. Разбойники обратились на путь истинный, старикъ Мооръ пошелъ въ монастырь, а Карлъ женился на Амаліи и зажилъ счастливо. Томасъ не тянулся въ литературу, какъ Плюмике, и своихъ искаженныхъ "Разбойниковъ" не печаталъ, но передѣлка его давалась не въ одномъ Штральзундѣ. Еще скромнѣе былъ третій театральный поэтъ Константинъ, который обработалъ "Разбойниковъ" для кукольнаго театра.
   Къ этой же фалангѣ бездарныхъ исправителей "Разбойниковъ" можно отнести и г-жу фонъ Валленродтъ, выпустившую въ 1801 году продолженіе Шиллеровой драмы подъ заглавіемъ: "Карлъ Мооръ и его товарищи, послѣ прощальной сцены у старой башни. Изображеніе возвышенной человѣческой натуры, какъ pendant къ Ринальдо Ринальдини". Уже по одному заглавію можно судить о томъ, насколько писательница была мало способна понять характеръ Шиллеровыхъ героевъ и справиться съ задачей, которой не могъ разрѣшить самъ поэтъ. Ея самодѣльщина производитъ, по выраженію Minorra'а, такое впечатлѣніе, какъ если бы актеры, игравшіе "Разбойниковъ", по окончаніи пьесы, не снимая театральныхъ костюмовъ, продолжали бы играть дальше отъ себя, что кому вздумается.-- Въ 1802 году появился двухтомный романъ "Die Grafen von Moor", а въ 1837 году Вангеймъ взялся за тотъ же неблагодарный трудъ -- передѣлки драмы Шиллера въ повѣствовательную форму. Уже отсюда ясно, что Шиллеръ былъ головой выше общества, для котораго онъ писалъ: имъ восхищались, но его не понимали (доказательствомъ чего служитъ популярность передѣлки Плюмике), ему подражали, но усвоить могли лишь внѣшнюю оболочку его драмы.-- "Разбойники" породили не произведенія, тенденціей которыхъ былъ бы протестъ противъ современнаго общества, а безконечную вереницу разбойничьихъ романовъ и разбойничьихъ драмъ. Шписъ, Крамеръ, Цшокке -- съ успѣхомъ дѣйствуютъ на этомъ поприщѣ. Романъ Цшокке "Абелинъ, великій бандитъ" (Abäilino der grosse Bandit) и выкроенная изъ него драма пользовались такою популярностью, что вызывали въ свою очередь подражанія, и явился "Абелино -- женщина или героиня Вандеи" (Der weibliche Abäilino oder die Heldin der Vendée). Но первое мѣсто среди писателей этого направленія безспорно принадлежитъ шурину Гёте, X. А. Вульпіусу, выступившему въ 1797 году со своимъ знаменитымъ "Ринальдо Ринальдини", который былъ переведенъ на русскій языкъ уже въ 1802 г. (2-ое изд. 1818 г.). Заграницу "Разбойники" проникли очень рано и прежде всего во Францію, къ революціонному настроенію которой они подходили какъ нельзя лучше: уже въ 1785 г. они были переведены на французскій языкъ. Кромѣ перевода, на французскомъ языкѣ скоро появилась передѣлка подъ заглавіемъ "Robert chef des brigands", имѣвшая такой успѣхъ, что авторъ ея, Ла-Мартельеръ, въ слѣдующемъ году сфабриковалъ продолженіе: "Le tribunal redoublé". Въ 1795 году Крезе выпустилъ новое подражаніе, а въ два послѣдніе года XVIIІ-го вѣка вышли два новыхъ англійскихъ перевода: Рендера и Томпсона (первый явился еще въ 1792 г.).
   Въ 1828 году въ Парижѣ была поставлена двухъ-актная "opera vaudeville" -- "Les brigands de Schiller", а Верди воспользовался произведеніемъ нѣмецкаго драматурга въ своей оперѣ "I. Mesnadieri", написанной имъ для Дженни Линдъ.-- Вообще, съ легкой руки Шиллера, композиторы оперъ и оперетокъ въ XIX вѣкѣ чувствуютъ особенную слабость къ изображенію разбойниковъ, какъ о томъ свидѣтельствуютъ "Фрейшютцъ", "Фра Діаволо", "Гаспаронъ", "Пираты" и т. п. произведенія.
  

IV.
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ПЬЕСЫ И ДѢЙСТВУЮЩИХЪ ЛИЦЪ.

   "Разбойники" -- классическое произведеніе, но вовсе не въ томъ смыслѣ, какъ трагедіи Софокла, Оды Горація, "Донъ Кихотъ" Сервантеса, "Германъ и Доротея" Гёте или даже "Борисъ Годуновъ" и "Евгеній Онѣгинъ" Пушкина. Если классичность непремѣнно требуетъ глубины идеи, послѣдовательности въ ея развитіи, строгой гармоніи частей, вѣрнаго воспроизведенія художественной дѣйствительности, жизненности характеровъ, то всѣ дары Лессинга, Вольтера и Дидро, не говоря уже о Корнелѣ и Расинѣ, въ безконечное число разъ классичнѣе "Разбойниковъ", переполненныхъ такими наивностями и невѣроятностями, какія допускаются только въ народныхъ патріотическихъ пьесахъ, сочиняемыхъ на случай и забываемыхъ безвозвратно черезъ два-три мѣсяца послѣ ихъ появленія. Если мы попытаемся отрѣшиться отъ личныхъ воспоминаній о первомъ знакомствѣ съ "Разбойниками" и отъ субъективныхъ (раздѣляемыхъ, однако,огромнымъ большинствомъ людей) впечатлѣній и посмотримъ на эту пьесу съ точки зрѣнія холоднаго разсудка, намъ бросятся въ глаза такія прямо нелѣпости, какія простительны развѣ только въ балаганномъ представленіи. Отецъ отказывается отъ любимаго сына, даже не заглянувъ въ письмо, обвиняющее его первенца; отецъ и невѣста вѣрятъ разсказу перваго проходимца о смерти Карла; 80 разбойниковъ, окруженные въ лѣсу полутора тысячью регулярной кавалеріи, спокойно выслушиваютъ безконечныя проповѣди патера и брань своего атамана, а въ концѣ, концовъ одерживаютъ блестящую побѣду, потерявъ только одного изъ своихъ за 300 убитыхъ непріятелей. Герой, услыхавъ на берегу Дуная имя невѣсты Косинскаго, вспоминаетъ (?!) о своей Амаліи и возвращается въ родовой замокъ, гдѣ живетъ много дней, неузнаваемый ни роднымъ братомъ, ни невѣстой (которая даже начинаетъ влюбляться въ него, какъ въ посторонняго), ни старымъ слугою. Въ какую эпоху происходитъ дѣйствіе? Съ одной стороны попъ сожалѣетъ объ упадкѣ инквизиціи (и за это сожалѣніе повѣшенъ проповѣдникомъ свободы совѣсти и мысли!), съ другой -- феодальный владѣлецъ имѣетъ возможность похоронить въ подземной тюрьмѣ любого изъ вассаловъ, а разбойники выражаютъ свою скорбь по-библейски -- раздраніемъ одеждъ своихъ. Всѣ характеры набросаны рѣзкими мазками грубой и толстой кисти: злодѣй,по характерному выраженію Пушкина, и стаканъ воды пьетъ по-злодѣйски; Максимильянъ Мооръ безъ колебанія прощаетъ своему мучителю и убійцѣ; Амалія величава, какъ скандинавская богиня; придорожные разбойники по величію души оставляютъ за собой античныхъ боговъ; "я тебя награждаю по царски, говоритъ атаманъ одному изъ нихъ: я поручаю тебѣ отмстить за моего отца", и тотъ преисполняется несказанной гордости. Этотъ атаманъ, герой пьесы,-- такой идеалъ благородства и душевной силы, соединенной съ необыкновенной нѣжностью и тонкостью чувства, какого никогда не бывало и не можетъ быть на свѣтѣ.
   Но съ этими недостатками пьесы тѣснѣйшимъ образомъ связано и ея огромное художественное значеніе; она -- продуктъ безграничнаго юношескаго идеализма, страстности чувства и желаній, благороднѣйшаго оптимизма и горячей вѣры; она -- та пѣснь весенняго соловья, которая всѣхъ заставляетъ вспомнить:
  
   Золотые сердца годы,
   Золотыя грезы счастья,
   Золотые дни свободы.
  
   Оттого-то и теперь, черезъ 120 лѣтъ, даже у читателя, ясно видящаго всѣ ея недостатки, она вызываетъ на глаза благотворныя, возвышающія душу слезы.
   Трудно назвать другой столь рельефный фактъ, показывающій, насколько далеко ушло за это время человѣчество, какъ обвиненіе "Разбойниковъ" въ безнравственности и антирелигіозности. Опасной, революціонной считалась драма, герой которой, одаренный необыкновенной душевной силой и геніальными способностями, жестоко наказанъ за то только, что осмѣлился идти къ благородной цѣли своимъ путемъ; онъ наказанъ не только внѣшнимъ образомъ -- гибелью личнаго счастья и позорной смертью; онъ казнится и внутренно, такъ какъ съ первыхъ-же шаговъ въ сторону съ протореннной дорожки онъ вынужденъ совершать дѣянія, которыя самъ-же находитъ возмутительными, которыхъ самъ гнушается. Въ послѣднемъ дѣйствіи онъ довольно малодушно и сантиментально выражаетъ глубокое раскаяніе и съ съ горькой ироніей отзывается о своей нелѣпой борьбѣ съ Провидѣніемъ: "Ребенокъ, говоритъ онъ, обращаясь къ Господу, дерзнулъ предупреждать Твои предначертанія!"
   Ближе къ истинѣ Дюрингъ и нѣкоторые другіе современные критики, которые обвиняютъ "Разбойниковъ" въ проповѣди мѣщанской морали; но Шиллера оправдываетъ исторія; если мѣщанская мораль Шиллера 120 лѣтъ назадъ считалась дерзостью, что было бы еслибъ Шиллеръ вышелъ за предѣлы этой морали? Всего вѣроятнѣе, что даже передовая молодежь періода "бури и натиска" пришла бы въ ужасъ и отступилась отъ нечестивца.
   Съ точки зрѣнія XIX вѣка, "Разбойники" -- одна изъ самыхъ нравственныхъ и "искренно-вѣрующихъ" пьесъ, какія только знаетъ исторія литературы; но мораль ея не шаблонная и не навязанная извнѣ и даже не обдуманная; она -- прирожденное свойство чистой юношеской души.
   Для чтенія это одна изъ самыхъ умныхъ драмъ, такъ какъ молодой, но уже много думавшій авторъ въ уста Карла и въ уста его брата-злодѣя вложилъ много глубокихъ идей, вложилъ лучшія свои мысли, оригинально усвоенныя. На сценѣ это одна изъ самыхъ эффектныхъ, обстановочныхъ пьесъ, хотя авторъ вовсе и не думалъ объ эффектахъ и обстановкѣ; они явились сами собою, какъ результатъ богатой фантазіи и силы идеи.
   Созданіе такой пьесы 20-лѣтнимъ юношей, только что выпущеннымъ изъ закрытаго учебнаго заведенія, чтобы не казаться маловѣроятнымъ, требуетъ нѣкотораго объясненія.
   Шиллеръ посвятилъ своимъ "Разбойникамъ" четыре долгихъ года, четыре послѣднихъ года, проведенныхъ имъ въ академіи; онъ началъ обдумывать свою драму на
   18-мъ, если не на 17-мъ году жизни, и написалъ ее на 21-мъ. Пылкая ненависть къ тиранніи, отвращеніе къ стѣсненіямъ всякаго рода, стремленіе, если не въ жизни, то хоть въ фантазіи разорвать всѣ путы,, сковывающія проявленія геніальной, страстной натуры, и открыто вступить въ бой съ испорченнымъ обществомъ,-- все это бушевало въ душѣ молодого поэта, подчиненнаго суровому, тяжелому режиму герцогской военной академіи, все это искало; себѣ выхода. Но облечь свои чувства и мысли въ образы было для Шиллера дѣломъ не легкимъ: творчество было у него въ эти годы медленнымъ, мучительнымъ процессомъ; знаніе жизни очень ограниченное и одностороннее; окружавшія его лица, товарищи и учителя были неинтересными оригиналами для портретовъ, а критическое чутье и строгая требовательность по отношенію къ самому себѣ были уже развиты настолько, что Шиллеръ лучше своихъ критиковъ видѣлъ всю незрѣлость, всѣ крупные и мелкіе недостатки собственныхъ юношескихъ произведеній и безжалостно уничтожалъ первые опыты своей музы. Поэтому насъ не должно удивлять, что "Разбойники" вынашивались въ теченіе такого продолжительнаго срока, и что суровый отзывъ объ этой драмѣ, появившійся въ 1782 году въ "Würtembergisches Repertorium", редактируемомъ Шиллеромъ въ сообществѣ съ Абелемъ и Петерсеномъ, принадлежалъ перу самого автора.
   Въ этой статьѣ, трактовавшей о современномъ нѣмецкомъ театрѣ и разбиравшей Разбойниковъ", какъ единственную драму, выросшую на вюртембергской почвѣ, удачно подмѣчены всѣ слабыя стороны пьесы: неуклюжесть и пошлость интриги, неудачные характеры (Амаліи и стараго Моора), отсутствіе человѣчныхъ чертъ въ характерѣ Франца, медленное развитіе дѣйствія въ первыхъ трехъ актахъ, неровность и излишняя цвѣтистость слога.
   Достоинства своей драмы Шиллеръ характеризуетъ не такъ мѣтко. Онъ не можетъ отрѣшиться отъ взглядовъ своего времени: увлекаясь величественнымъ образомъ своего разбойника Моора, изображая его какимъ-то титаномъ, Шиллеръ въ то же время не умѣетъ оцѣнить нравственнаго значенія своего произведенія и слѣдующей странной фразой отдѣлывается отъ этой обязанности: Ну, а что сказать о морали пьесы? Можетъ быть, мыслитель и найдетъ таковую (въ особенности если онъ самъ внесетъ ее)". Что эта небрежная тирада дѣйствительно выражала взглядъ Шиллера, объ этомъ свидѣтельствуетъ извѣстное намѣреніе его написать вторую часть "Разбойниковъ", гдѣ бы нравственное чувство нашло себѣ полное удовлетвореніе", намѣреніе, не ожидавшее поэта до конца его жизни. Въ просвѣщенномъ XVIII столѣтіи, которое не признавало возможности существованія разбойниковъ и смѣло объявляло ложью извѣстія о грабежахъ на дорогахъ южной Германіи, Шиллеръ отважился вывести на сцену цѣлую шайку бандитовъ, выставить ихъ представителями силы, правды, благороднаго единодушія, полную противоположность безсильному, подточенному предательствомъ обществу, безстыдно попирающему ногами естественное право. Шиллеръ считалъ свой вѣкъ опасно больнымъ и считалъ, что излѣчить его можно только рѣшительными, хотя бы и крутыми, мѣрами. Онъ взялъ своимъ девизомъ рецептъ Гиппократа: Quae medicamenta non sanant, ferrum sanat; quae ferrum non sanat, ignis sanat. Шайка Moopa состоитъ изъ людей, которые не въ состояніи подчиняться гнету этого общества. Они уходятъ въ лѣса и тамъ образуютъ вольную общину, о подвигахъ которой Шиллеръ повѣствуетъ съ такимъ же уваженіемъ, съ какимъ Плутархъ говоритъ о дѣяніяхъ героевъ древности. Вся жажда свободы, которая таилась въ душѣ поэта и окружавшей его толпы юношей, стѣсненныхъ военно-іезуитской системой воспитанія, нашла себѣ выраженіе въ описаніи буйной жизни товарищей Карла Моора. Шиллеръ ясно понималъ, какое впечатлѣніе должна была произвести его драма; недаромъ онъ говорилъ своимъ друзьямъ, что напишетъ книгу, которая будетъ сожжена рукою палача (судьба "Эмиля" Руссо). Итакъ, выразителемъ своихъ мыслей и чувствъ Шиллеръ дѣлаетъ не одно лицо, а цѣлую толпу, которая напоминаетъ намъ роль древнегреческаго хора, также зачастую являющагося заглавнымъ героемъ.
   Толпу Шиллеръ обрисовываетъ мастерски; онъ какъ бы разбиваетъ ее на отдѣльныя группы и выводитъ на сцену по одному, по два представителя отъ каждой группы. Такимъ образомъ передъ нами проходитъ цѣлая лѣстница характеровъ, на первой ступени которой стоитъ герой (Мооръ), а на послѣдней мошенникъ (Шпигельбергъ). Ближе всѣхъ къ атаману благородный Роллеръ и юный Косинскій; за ними идетъ вѣрный, но грубоватый Швейцеръ; Гриммъ и Шварцъ, служатъ представителями! инертной, индифферентной массы, которая поддается настроенію минуты; Рацманъ принадлежитъ къ числу колеблющихся, но уже замѣтно склоняющихся на сторону Шпигельберга; Шуфтерле -- человѣкъ съ довольно низменной натурой, способный находить прелесть въ убійствѣ беззащитныхъ женщинъ и дѣтей; Шпигельбергъ, какъ мы говорили выше,-- негодяй, позорящій всю шайку. Шиллеровы разбойники не только говорятъ и двигаются на сценѣ, но они живутъ и дѣйствуютъ, каждый согласно своему характеру.
   Какъ могъ молодой, начинающій поэтъ, допустившій въ своемъ произведеніи столько грубыхъ ошибокъ, такъ успѣшно справиться съ самой трудной изъ поставленныхъ имъ себѣ задачъ? Судьба, которая во многихъ отношеніяхъ была немилостива къ Шиллеру, оказала ему услугу въ этомъ случаѣ: не будь онъ самъ однимъ изъ толпы, не живи онъ общею жизнью съ нѣсколькими сотнями товарищей, не говори онъ именно того, что думали, но чего не умѣли выразить такъ, какъ онъ, всѣ герцогскіе сыновья, -- въ его драмѣ не было бы разбойничьей шайки, этого современнаго юношѣ-Шиллеру хора. Для изображенія отдѣльныхъ лицъ жизнь дала Шиллеру мало годнаго матеріала. Пришлось пополнить его изъ данныхъ, которыя могли доставить литературныя произведенія, украдкой читанныя академиками. Обыкновенными людьми Шиллеръ не довольствовался; ему нужны были герои, которые стояли бы или выше или ниже средняго уровня. Представить такія геніальныя натуры въ дѣйствіи Шиллеръ не могъ, такъ какъ для этого необходимы знаніе и пониманіе жизни. Поэтому Карлъ Мооръ больше говоритъ, чѣмъ дѣйствуетъ, а Францъ, если и дѣйствуетъ, то далеко не такъ умно, какъ говоритъ.
   Карлъ Мооръ -- воплощеніе чувствительности, впечатлительности XVIII вѣка, его смѣлой вѣры въ свои силы; Францъ Мооръ тоже представитель своей эпохи, но именно той ея стороны, которая была наиболѣе ненавистна поэту: онъ ученикъ французскихъ философовъ -- матеріалистовъ. Карлъ Мооръ отщепенецъ общества, Францъ -- природы. Карлъ вѣритъ въ людей; предательство брата, холодность отца для него тяжелые удары, которые повергаютъ его въ полное отчаяніе; Францъ холодно издѣвается даже надъ голосомъ крови. Карлъ считаетъ себя вправѣ попирать ногами обманувшихъ его людей, Францъ, на самомъ дѣлѣ, попираетъ инстинкты человѣческіе. Карлъ терзаемъ укорами совѣсти, которую Францъ считаетъ пустымъ измышленіемъ, цѣль котораго обуздывать страсти черни и дураковъ. Оба брата полны силы и анергіи; мелочи жизни ни для того, ни для другого не имѣютъ никакого значенія. Оба возстаютъ противъ существующаго порядка вещей: въ лицѣ Карла въ борьбу вступаетъ сила физическая и нравственная, въ лицѣ Франца -- интеллектуальная. Францъ логиченъ, но не храбръ; Карлъ отваженъ, но способенъ дѣлаться сразу жертвою двухъ противуположныхъ чувствованій. Францъ отрицаетъ загробную жизнь, потому что иначе онъ долженъ былъ бы ея бояться; Карлъ вѣритъ въ нее, потому что здѣсь на землѣ онъ еще не былъ счастливъ.
  
   Смерть является для него желаннымъ выходомъ изъ той массы противорѣчій, жертвой которыхъ онъ, Гецъ и Вертеръ въ одно и то же время, былъ въ теченіе всей своей жизни. И не одного Карла Моора успокаиваетъ принятое имъ рѣшеніе отдаться въ руки правосудія; читатель и зритель тоже чувствуютъ, что это единственное гармоничное разрѣшеніе драмы. Говенъ, указавшій Шиллеру на разсказъ Шубартовъ, какъ на хорошій сюжетъ для пьесы, далъ ему въ то же время совѣтъ показать въ своемъ произведеніи, какъ судьба нерѣдко ведетъ человѣка по дурной дорогѣ, чтобы ею вывести его на хорошую. Но для Шиллера, воспитаннаго на библейскихъ образахъ, этотъ совѣтъ былъ лишнимъ: еще въ родномъ домѣ привыкъ онъ усматривать неисповѣдимые пути Провидѣнія, видѣть перстъ Божій во всѣхъ жизненныхъ фактахъ. Высшей задачей своей философіи онъ считалъ проникновеніе въ тотъ великій планъ,который безсознательно осуществляетъ все мірозданіе. Для него было совершенно естественно сдѣлать самого грѣшника тѣмъ орудіемъ въ рукѣ Всевышняго, которое необходимо для совершенія божественнаго правосудія. Карлъ Мооръ приноситъ себя въ жертву существующему порядку, который онъ нарушалъ такъ отважно; онъ умираетъ не какъ герой и не какъ разбойникъ, а какъ мудрецъ, и умирая, думаетъ о счастьѣ своихъ ближнихъ. Этому человѣку можно помочь, -- гуманная нота, которая заключаетъ всю драму и которая даетъ зрителю отрадную вѣру въ молодыя силы эпохи, породившей "Разбойниковъ", и поэта, создавшаго ихъ.
   Непосредственно за Карломъ и Францемъ Мооромъ, по значенію, стоятъ старикъ Мооръ и Амалія. Самъ Шиллеръ признавалъ, что эти два лица очерчены очень слабо и рѣзко издѣвался надъ ними въ вышеупомянутой статьѣ. Графъ Мооръ вмѣсто нѣжнаго до слабости и до несправедливости любящаго отца вышелъ пассивнымъ, впавшимъ въ дѣтство старикомъ, удивляющимъ насъ своей необыкновенной живучестью; Амалія, возвышенныя рѣчи которой, по словамъ Шиллера-критика, отдаютъ Клопштокомъ, черезчуръ пассивна даже для дѣвушки того времени. Ея романъ въ первыхъ трехъ дѣйствіяхъ стоитъ все на одномъ мѣстѣ; она сама, послѣ смерти старика Моора, находится въ странномъ положеніи, но не дѣлаетъ никакихъ попытокъ изъ него выйти. Единственное разумное рѣшеніе, которое она принимаетъ (и то по почину Франца),-- постричься -- не особенно оригинально: всѣ покинутыя и обманутыя невѣсты въ балладахъ, романахъ и драмахъ того времени идутъ въ монастырь. Даже при изображеніи смерти Амаліи зрители думаютъ не столько о ней, сколько о Карлѣ Моорѣ, для котораго убійство возлюбленной является лишнимъ случаемъ проявить величіе своей души. Недостатки единственнаго женскаго образа въ "Разбойникахъ" станутъ для насъ вполнѣ понятными, если мы вспомнимъ, что ни въ жизни, ни въ литературѣ Шиллеръ не могъ найти хоть сколько-нибудь подходящаго образца для изображенія достойной подруги Карла Моора. Онъ зналъ женщинъ только по напыщенной лирикѣ Клопштока, и поэтому его Амалія вышла мечтательницей, роль которой начинается и кончается трагическими восклицаніями.
   Не такъ бѣдна была современная драма портретами мелкихъ интригановъ, наперсниковъ и вѣрныхъ старыхъ слугъ, преданность которыхъ проявляется въ чертахъ почти комическихъ. Сообщникъ Вильгельма (въ разсказѣ Шубарта), малодушно сознающійся въ своемъ участіи и выдающій главнаго виновника преступленія, былъ зерномъ, изъ котораго развился Шиллеровъ Германъ. У Клингера и Лейзевица герои имѣютъ при себѣ наперсниковъ, которыхъ Германъ напоминаетъ намъ многими чертами. Германъ -- человѣкъ, въ сущности, порядочный и добродушный, но ограниченный. Фальшивое положеніе, въ которое онъ поставленъ, какъ побочный сынъ дворянина, развиваетъ въ немъ раздражительность и зависть. Но чувства эти кипятъ въ немъ недолго. Видъ горя, причиненнаго его обманомъ, приводитъ его въ ужасъ. Онъ отшатывается отъ соблазнителя, сдѣлавшаго его своимъ орудіемъ, раскаивается и пытается загладить свои проступки, хотя у него не хватаетъ смѣлости открыто выступить обличителемъ Франца.
   Старикъ Даніилъ принадлежитъ къ числу простодушныхъ, вѣрныхъ старыхъ слугъ; Даніилъ любитъ своихъ господъ любовью старой няньки: онъ пространно разсказываетъ о незначительныхъ событіяхъ изъ эпохи дѣтства своего любимца Карла; признавъ въ графѣ Карла Моора, онъ прежде всего проситъ позволенія поцѣловать его руку. Типъ этотъ самъ по себѣ несложенъ и кромѣ того хорошо разработанъ въ бюргерскихъ трагедіяхъ того времени, гдѣ нерѣдко выводятся такіе старики, которые печально покачиваютъ головой, замѣчая, что вокругъ нихъ не все идетъ ладно, и съ собачьей преданностью исполняютъ волю господъ, пока тѣ не потребуютъ отъ нихъ чего-нибудь, что несогласно съ ихъ традиціонно-честными взглядами.
   Характеры дѣйствующихъ лицъ расположены съ извѣстной долей симметріи: Францъ и Карлъ, Шпигельбергъ и Роллеръ, Швейцеръ и Шуфтерле. Симметрія дополняется изображеніемъ двухъ представителей духовенства,-- патера и пастора Мозера. Піэтистъ -- патеръ -- одинъ изъ тѣхъ проповѣдниковъ, которые считали, что ихъ главная обязанность внушать слушателямъ не любовь къ Богу, а страхъ передъ дьяволомъ. Мозеръ -- вполнѣ достойный проповѣдникъ слова Божія. Онъ говоритъ Францу голосомъ его совѣсти, онъ держитъ передъ нимъ зеркало, въ которомъ тотъ видитъ свое изображеніе.
   Оба эти типа очень удались Шиллеру, такъ какъ были въ значительной степени списаны имъ съ натуры: своего патера онъ видѣлъ на каѳедрѣ въ Людвигсбургѣ въ лицѣ нѣкоего Циллинга, вопившаго объ осужденіи плоти; его же голосъ нерѣдко онъ слышалъ въ проповѣдяхъ, которыя педагогъ-герцогъ не разъ читалъ своимъ "сыновьямъ"; а пасторъ Мозеръ -- былъ, какъ мы знаемъ, первый учитель Шиллера, которому благодарный ученикъ воздвигъ такой почетный памятникъ.
   Въ техникѣ драмы насъ поражаетъ искусная концентрація дѣйствія, примѣровъ которой мы стали бы тщетно искать у предшественниковъ Шиллера, драматурговъ періода "бури и натиска", загромождавшихъ свои произведенія эпизодическими фигурами и происшествіями.
   Только у Лессинга въ его Эмиліи Галотти могъ Шиллеръ видѣть осуществленіе требованія единства дѣйствія. И таковъ былъ талантъ и тактъ начинающаго драматурга, что онъ отказался отъ прелести свободнаго творчества, чтобы учиться экономіи у холоднаго Лессинга, котораго онъ въ то время не умѣлъ еще цѣнить по достоинству. Въ "Разбойникахъ" одно связано съ другимъ, одно вытекаетъ изъ другого. Событій много, они маловѣроятны, что замѣчали даже и современники Шиллера, пріученные Клингеромъ къ большой выносливости въ этомъ отношеніи, но смѣло можно сказать, что среди современныхъ "Разбойникамъ" драмъ нѣтъ ни одной, гдѣ такое богатое внѣшнее содержаніе было бы заключено въ такія узкія, строгія рамки. Такимъ образомъ уже въ своемъ первомъ произведеніи юноша Шиллеръ показалъ себя великимъ мастеромъ драматической техники.

А. Кирпичниковъ.

  

[]

Предисловіе автора.

Quae medicamenta non sanant -- ferrum sanat, quae ferrum non sanat -- ignis sanat.
Hippocrates.

   Нужно смотрѣть на эту пьесу не иначе, какъ на драматическую исторію, которая пользуется всѣми выгодами драматическаго пріема: слѣдитъ за всѣми сокровеннѣйшими движеніями души, и въ то же время не стѣсняется предѣлами театральнаго представленія, не гонится за столь сомнительными выгодами сценической обстановки. Было бы безсмысленнымъ требованіемъ, чтобы въ теченіе трехъ часовъ успѣть сполна очертить три столь выдающіяся личности, дѣятельность которыхъ зависитъ, можетъ быть, отъ тысячи пружинъ, точно такъ, какъ было бы противоестественно, чтобы три такія личности въ теченіе какихъ-нибудь сутокъ вполнѣ выяснились бы даже передъ проницательнѣйшимъ психологомъ. Здѣсь дѣйствительность представляетъ такое обиліе одинъ за другимъ слѣдующихъ фактовъ, что ее нельзя было втѣснить въ узкіе предѣлы теоріи Аристотеля или Батте.
   Не самая сущность пьесы, но, скорѣе, ея содержаніе дѣлаетъ ее невозможной для сцены. Сценическая обстановка пьесы требовала, чтобы на сцену были выведены характеры, оскорбляющіе тонкое чувство добродѣтели, возмущающіе деликатность нашихъ нравовъ. Каждый поэтъ-психологъ поставленъ въ эту необходимость; иначе, вмѣсто снимка съ дѣйствительной жизни, у него выйдутъ идеальныя представленія, вымышленные люди. Такъ уже бываетъ въ жизни, что добрые оттѣняются злыми, что добродѣтель живѣе обрисовывается въ противоположности съ порокомъ. Кто задался цѣлью ниспровергнуть порокъ и мстить врагамъ религіи, нравственности и общественныхъ законовъ, тотъ долженъ изображать порокъ во всей его безобразной наготѣ, представлять его передъ человѣчествомъ во всей колоссальной громадности. Онъ самъ долженъ пройти моментально весь этотъ мрачный лабиринтъ, онъ долженъ самъ перечувствовать все то, чѣмъ, какъ вполнѣ противоестественнымъ возмущается его душа.
   Порокъ разоблачается здѣсь во всѣхъ своихъ внутреннихъ проявленіяхъ. Въ личности Франца онъ разрѣшаетъ смутные упреки совѣсти въ безсильную абстракцію, уничтожаетъ въ ней всякое сознаніе виновности, заставляетъ ее отшучиваться отъ строгаго голоса религіи. Кто такъ далеко зашелъ (слава, которой никто не позавидуетъ), кто изощрилъ свой разумъ на счетъ сердца -- тому не свято все, что ни есть самаго святого, тому ничто и Божество, и человѣчество: ни тотъ, ни другой міръ не существуютъ для него. Я сдѣлалъ попытку набросать точный и живой снимокъ съ такого извращеннаго человѣка, разобрать по частямъ весь механизмъ такой системы порока, провѣрить на дѣлѣ ея состоятельность и силу, что обозначится въ дальнѣйшемъ развитіи драмы. Думаю, что мой очеркъ вѣренъ дѣйствительности.
   Рядомъ съ этой личностью стоитъ другая, могущая привести въ недоумѣніе немалое число моихъ читателей. Духъ, для котораго самый величайшій порокъ становится привлекательнымъ только потому, что порокъ этотъ окруженъ величіемъ, требуетъ силы, сопровождается опасностями. Такая замѣчательная, выдающаяся личность, полная силы, неизбѣжно становится или Брутомъ, или Катилиной, смотря по направленію, которое приметъ эта сила. Несчастныя сочетанія дѣлаютъ Карла Моора вторымъ, и только послѣ величайшихъ заблужденій становится онъ первымъ.
   Ложное понятіе о дѣятельности и вліяніи, полнота силы, бьющей черезъ край, до пренебреженія всѣми законами, должны были естественнымъ образомъ разбиться объ общественныя условія. И какъ скоро къ этимъ восторженнымъ мечтамъ о величіи и дѣятельности присоединилось озлобленіе противъ далеко не идеальнаго свѣта -- выработался тотъ странный Донъ-Кихотъ, который въ разбойникѣ Моорѣ вызываетъ со стороны зрителей отвращеніе и любовь, удивленіе и состраданіе. Надѣюсь, что мнѣ не нужно оговариваться, что въ этой картинѣ я имѣлъ въ виду не однихъ только разбойниковъ, точно такъ же, какъ испанская сатира бичуетъ не однихъ только рыцарей.
   И теперь во вкусѣ времени изощрять свое остроуміе насчетъ религіи, такъ что, пожалуй, и не прослывешь геніемъ, если не станешь издѣваться и кощунствовать і надъ священнѣйшими ея истинами. Чуть ли не во всѣхъ кругахъ принято за правило, чтобы такъ называемыя острыя головы позорили благородную простоту Священнаго Писанія и представляли ее въ смѣшномъ видѣ. Развѣ все самое святое и серьезное не можетъ быть осмѣяно -- стоитъ только умышленно извратить его? Могу надѣяться, что я достойно отомстилъ за религію и истинную мораль тѣмъ, что въ лицѣ постыднѣйшихъ своихъ разбойниковъ предаю общественному позору легкомысленныхъ порицателей Священнаго Писанія.
   Скажу еще больше. Тѣ безнравственные характеры, о которыхъ говорено было выше, должны были имѣть и свои блестящія стороны и выигрывать въ умственномъ отношеніи то, что теряютъ въ сердечномъ. Здѣсь я оставался буквально вѣренъ природѣ. На каждомъ, даже самомъ порочномъ, въ извѣстной степени лежитъ божественный отпечатокъ -- и можетъ быть величайшій злодѣй гораздо ближе къ великому праведнику, чѣмъ злодѣй мелкій, ибо нравственность соразмѣряется съ силами, и чѣмъ выше духовныя способности человѣка, тѣмъ глубже и страшнѣе ихъ заблужденія, тѣмъ невмѣняемѣе ихъ извращенность.
   Клопштоковскій Адрамелехъ возбуждаетъ въ насъ ощущеніе, въ которомъ удивленіе смѣшивается съ отвращеніемъ. Съ ужасомъ и изумленіемъ слѣдимъ мы по безпредѣльному хаосу за Мильтоновскимъ Сатаной. Медея древнихъ трагедій, при всѣхъ своихъ злодѣяніяхъ, все-таки великая, достойная изумленія женщина. Читатель столько же восторгается Шекспировскимъ Ричардомъ, сколько возненавидѣлъ бы его, если бы столкнулся съ нимъ въ жизни. Если я задался мыслью представить человѣка во всей его полнотѣ, то долженъ указывать и на хорошія его стороны, которыхъ не лишенъ и самый отъявленный злодѣй. Предостерегая противъ тигра, я не смѣю обойти молчаніемъ красоту его блестящей пестрой шкуры, иначе въ тигрѣ не узнаютъ тигра. Во всякомъ случаѣ, не можетъ быть предметомъ искусства человѣкъ, который есть одно зло: онъ не привлечетъ къ себѣ вниманія читателя, въ немъ будетъ только сила отталкивающая. Непрочтенными останутся его рѣчи. Душа человѣческая такъ же неохотно выноситъ постоянную нравственную дисгармонію, какъ ухо скрипъ желѣза по стеклу.
   Потому-то я самъ не посовѣтовалъ бы ставить пьесу на сцену. Отъ обоихъ, и автора, и его читателя, требуется извѣстный запасъ нравственной силы: отъ перваго -- чтобы онъ не украшалъ порока, отъ второго -- чтобы онъ не полюбилъ его, подкупленный только одной блестящей его стороной. По моему, пусть рѣшаетъ кто-нибудь третій -- но на своихъ читателей я не могу вполнѣ положиться. Толпа, подъ которой я разумѣю не только тѣхъ, что метутъ улицы, толпа (между нами будь сказано) слишкомъ широко разрослась и, къ несчастію, даетъ тонъ. Она слишкомъ близорука, чтобы постигнуть самую сущность моего произведенія: слишкомъ скудна духомъ, чтобы понять то, что въ немъ есть великаго, слишкомъ злобна, чтобы захотѣть узнать, что въ немъ есть добраго. Я боюсь, что она не дастъ осуществиться моимъ намѣреніямъ, быть можетъ, даже захочетъ найти въ моемъ произведеніи апологію порока, который я стараюсь ниспровергнуть, и за собственную непонятливость заставитъ поплатиться бѣднаго автора, который можетъ разсчитывать на все, кромѣ справедливости.
   Вѣчное "Da-Capo" случается съ исторіею объ Абдерѣ и Демокритѣ, и нашимъ добрымъ Гиппократамъ пришлось бы истощить цѣлыя плантаціи чемерицы, если бы они захотѣли помочь злу цѣлебнымъ снадобьемъ. Сколько ни станутъ друзья правды, и съ церковной каѳедры, и съ театральныхъ подмостокъ, поучать своихъ согражданъ -- толпа все-таки останется толпой, если бы даже солнце и луна измѣнили свое теченіе и небо съ землей износилось бы, какъ какое-нибудь платье. Быть можетъ, мнѣ слѣдовало бы, изъ снисхожденія къ слабосердечнымъ, быть нѣсколько менѣе вѣрнымъ природѣ; но-если всѣмъ намъ знакомый мужъ и изъ жемчуга старается извлечь навозъ, если случается, что въ огнѣ сгораютъ и въ водѣ топятся, то слѣдуетъ ли изъ того, что жемчугъ, огонь и вода должны быть конфискованы?
   Замѣчательная развязка моего произведенія даетъ мнѣ право отвести ему мѣсто въ ряду такъ-называемыхъ нравственныхъ книгъ. Порокъ получаетъ должное воздаяніе; заблудшій вступаетъ вновь на путь закона; добродѣтель остается побѣдительницею. Кто хотя настолько поступитъ со мною справедливо, что прочтетъ всю мою книгу и захочетъ понять меня, тотъ -- смѣю ожидать -- если и не станетъ восхищаться мной, какъ писателемъ, то глубоко будетъ уважать во мнѣ честнаго человѣка.

Авторъ.

   1781.

[]

  

[]

Дѣйствующія лица.

   Максимиліанъ фонъ-Мооръ, владѣтельный графъ.
   Карлъ, Францъ, его сыновья.
   Амалія фонъ-Эдельрейхъ.
   Германъ, побочный сынъ одного дворянина.
   Даніэль дворецкій графа Моора.
   Пасторъ-Мозеръ.
   Патеръ.
   Шпигельбергъ, Швейцеръ, Гриммъ, Рацманъ, Шуфтерли, Роллеръ, Косинскій, Шварцъ, развратные молодые люди, потомъ разбойника.
   Шайка разбойниковъ

Мѣсто дѣйствія -- Германія; время -- около двухъ лѣтъ.

[]

  

[]

ПЕРВОЕ ДѢЙСТВІЕ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

Франконія.

Залъ въ замкѣ Мооровъ.

Францъ. Старикъ Мооръ.

   Францъ. Но точно ли вы здоровы, батюшка? Вы что-то блѣдны.
   Ст. Мооръ. Здоровъ, что скажешь?
   Францъ. Пришла почта... письмо отъ нашего лейпцигскаго корреспондента...
   Ст. Мооръ (съ живостью). Вѣсти о Карлѣ?
   Францъ. Гм! Гм!-- да, вѣсти. Но я боюсь... не знаю... долженъ ли... Ваше здоровье... Но точно ли вы здоровы, батюшка?
   Ст. Мооръ. Какъ рыба въ водѣ! О моемъ сынѣ пишетъ онъ? Что ты такъ безпокоишься обо мнѣ?-- Два раза спрашивалъ о здоровьѣ?
   Францъ. Если вы больны -- имѣете хоть малѣйшее предчувствіе быть больнымъ, то позвольте мнѣ уйти: я выберу другое время. (Вполголоса). Такая вѣсть не для дряхлаго тѣла.
   Ст. Мооръ. Боже! Боже! что я еще услышу?
   Францъ. Позвольте мнѣ сперва отойти въ сторону и пролить слезы состраданія о моемъ погибшемъ братѣ. Я бы долженъ былъ вѣчно молчать -- вѣдь онъ вашъ сынъ; я бы долженъ былъ вѣчно скрывать его срамъ -- вѣдь онъ мой братъ. Но повиноваться вамъ -- моя первая, печальная обязанность; потому простите меня.
   Ст. Мооръ. О, Карлъ! Карлъ! когда бъ ты зналъ, какъ поведеніе твое терзаетъ отцовское сердце! Когда бъ ты зналъ, что единственная добрая вѣсть о тебѣ прибавила-бы десять лѣтъ къ моей жизни, юношей сдѣлала-бы меня, тогда какъ каждая,-- ахъ!-- приближаетъ меня, на шагъ къ гробу!
   Францъ. Если такъ, батюшка,-- прощайте! Эдакъ мы еще нынче будемъ рвать волосы надъ вашимъ гробомъ.
   Ст. Мооръ. Останься! мнѣ и такъ не долго жить: пусть онъ поступаетъ, какъ хочетъ! Грѣхи отцовъ взыщутся въ третьемъ и четвертомъ колѣнѣ... Пусть же онъ довершаетъ!...
   Францъ (вынимая письмо изъ кармана). Вы знаете нашего корреспондента? Палецъ съ моей правой руки отдалъ бы я, лишь бы имѣть право сказать, что онъ лжецъ -- низкій, ядовитый лжецъ. Соберитесь съ силами. Простите меня, что я не даю вамъ самому читать письмо: вамъ и слышать-то нельзя всего.
   Ст. Мооръ. Все, все! Францъ,ты избавишь меня отъ костылей.
   Францъ (читаетъ). Лейпцигъ,1-го мая. Если бы меня не связывало нерушимое; обѣщаніе не скрывать отъ тебя ничего, что бы я ни узналъ о похожденіяхъ твоего брата, любезный другъ, никогда мое неповинное перо не причинило бы тебѣ столько горя. Изъ сотни твоихъ писемъ могу заключить, какъ подобныя вѣсти должны терзать твое братское сердце. Я будто вижу тебя, какъ ты объ этомъ безпутномъ, развратномъ"... (Ст. Мооръ закрываетъ лицо руками). Видите ли, батюшка! я читаю еще самое сносное... "о развратномъ льешь жгучія! слезы"... Ахъ онѣ текли, ручьями лились съ моихъ горестныхъ щекъ!.. "я какъ-будто вижу твоего стараго, почтеннаго отца, какъ онъ, блѣдный, какъ смерть"... Боже мой! и въ самомъ дѣлѣ -- хотя еще и ничего не знаете!
   Ст. Мооръ. Дальше! дальше!
   Францъ.-- Блѣдный, какъ смерть, надаетъ на стулъ и проклинаетъ день, когда въ первый разъ его назвали отцомъ. Я не могъ всего развѣдать, и изъ немногаго, что знаю, сообщаю тебѣ только очень немногое. Твой братъ, кажется, ужъ преисполнилъ мѣру своего безстыдства; я по крайней мѣрѣ не могу ничего придумать, чего бы ужъ онъ не сдѣлалъ, если только его геній въ этомъ отношеніи не превосходитъ мой собственный. Вчера ночью, надѣлавъ на сорокъ тысячъ дукатовъ долгу"... Славныя карманныя денежки, батюшка!.. обезчестивъ еще прежде дочь здѣшняго банкира и смертельно ранивъ на дуэли ея жениха, добраго молодого человѣка изъ хорошаго общества, онъ съ семью другими товарищами, вовлеченными имъ же въ распутную жизнь, рѣшилъ бѣжать отъ рукъ правосудія". Батюшка! ради Бога! батюшка, что съ вами?
   Ст. Мооръ. Довольно, перестань!
   Францъ. Я щажу васъ.-- "За нимъ послана погоня; оскорбленные громко вопіютъ объ удовлетвореніи; его голова оцѣнена; имя Мооръ"... Нѣтъ мой бѣдный языкъ да не будетъ отцеубійцею! ( письмо). Не вѣрьте, батюшка! не вѣрьте ему ни въ одномъ словѣ!
   Ст. Мооръ (горько плачетъ). Мое имя! мое честное имя!
   Францъ (падаетъ къ нему на грудъ). Презрѣнный, тысячу разъ презрѣнный Карлъ! Я словно предчувствовалъ это, когда онъ еще мальчикомъ все увивался около женщинъ, таскался съ мальчишками и всякою сволочью по лугамъ и горамъ, отъ церкви бѣгалъ, какъ преступникъ отъ темницы, и бросалъ деньги, которыя онъ всегда умѣлъ выканючивать у васъ, первому встрѣчному нищему въ шляпу, тогда какъ мы питали душу молитвами и чтеніемъ священныхъ книгъ. Я словно предчувствовалъ это, когда онъ гораздо охотнѣе читалъ жизнеописанія Юлія Цезаря, Александра Великаго и другихъ такихъ же безбожныхъ язычниковъ, чѣмъ исторію благочестиваго Товія. Я вамъ сто разъ предсказывалъ это, потому что моя любовь къ нему не выходила никогда за черту сыновнихъ обязанностей! Не говорилъ ли я, что онъ насъ всѣхъ ввергнетъ въ срамъ и гибель! О, если бы онъ не носилъ имени Мооровъ! Если бы мое сердце не билось такъ сильно для него! Безбожная любовь, которой я не въ силахъ уничтожить, будетъ еще нѣкогда свидѣтельствовать противъ меня передъ престоломъ Судіи.
   Ст. Мооръ. О, мои планы! мои золотыя грезы!...
   Францъ. Это мы ужъ слышали. Вотъ объ этомъ-то я сейчасъ и толковалъ. Пылкій духъ, который бродитъ въ мальчикѣ, говаривали вы всегда, который дѣлаетъ его чуткимъ ко всему великому и прекрасному, эта откровенность, отражающая, какъ въ зеркалѣ, его душу во взорахъ, эта мягкость чувства, вызывающая въ немъ слезы сочувствія при видѣ каждаго страданія, этотъ мужественный духъ, заставляющій его карабкаться по вершинамъ столѣтнихъ дубовъ, перескакивать черезъ рвы и палисады и гремучіе потоки, это дѣтское честолюбіе, это непреклонное упрямство и всѣ эти прекрасныя, блестящія добродѣтели,которыя росли въ батюшкиномъ сынкѣ, сдѣлаютъ; изъ него нѣкогда вѣрнаго друга, примѣрнаго гражданина, героя, великаго, великаго человѣка! Вотъ вамъ и великій человѣкъ, батюшка! Пылкій духъ развился, расширился; нечего-сказать, прекрасные плоды принесъ онъ. Посмотрите на эту откровенность -- какъ она мило переродилась въ дерзость; эта мягкость -- какъ нѣжно вьется она около кокетокъ, какъ отзывчива къ прелестямъ какой-нибудь Фрины; взгляните на этотъ пламенный геній -- какъ чисто въ шесть какихъ-нибудь годочковъ сжегъ онъ масло жизни, такъ что остались лишь кожа да кости, а люди такъ безстыдны, что говорятъ: c'est l'amour, qui а fait sa! Полюбуйтесь-ка на эту смѣлую, предпріимчивую голову, какъ она куетъ и выполняетъ планы, предъ которыми блѣднѣютъ геройскіе подвиги Картушей и Говардовъ! А что когда эти прекрасныя сѣмена достигнутъ своего полнаго развитія? Теперь отъ его молодыхъ лѣтъ нельзя же и требовать ничего совершеннаго. Можетъ быть, батюшка, доживете вы еще до той радости,! что увидите его во главѣ войска, которое квартируетъ въ священной тиши дремучихъ лѣсовъ и облегчаетъ усталаго путника на половину его ноши! Можетъ быть, прежде нежели сойдете въ могилу, вы успѣете еще совершить странствіе къ его памятнику, который онъ воздвигнетъ себѣ между небомъ, и землею! Можетъ быть... О, батюшка, батюшка, батюшка!-- хлопочите о другомъ имени, а то всѣ мальчишки и разносчики, видѣвшіе портретъ вашего сына на лейпцигскомъ рынкѣ, станутъ указывать на васъ пальцами.
   Ст. Мооръ. И ты также, Францъ? и ты также? О, дѣти, дѣти! какъ вы цѣлитесь мнѣ прямо въ сердце!
   Францъ. Видите, и я могу быть остроумнымъ; но мое остроуміе -- жало скорпіона, Къ тому жъ, этотъ сухой, будничный человѣкъ, этотъ холодный, деревянный Францъ -- какъ бишь вы еще меня называли для контраста съ вашимъ любимцемъ, когда онъ сидѣлъ у васъ на колѣняхъ и пощипывалъ вамъ щеки -- тотъ и умретъ и истлѣетъ подъ могильной плитой, и забудутъ-то всѣ о немъ, когда слава этого всемірнаго генія промчится отъ полюса къ полюсу. О! воздѣвая молитвенно руки, благодаритъ тебя, Создатель, холодный, деревянный, Францъ за то, что онъ не похожъ на брата!
   Ст. Мооръ. Прости меня, сынъ мой! Не сердись на отца, обманувшагося въ надеждахъ. Господь, посылающій мнѣ слезы черезъ Карла, осушитъ ихъ черезъ тебя, мой Францъ.
   Францъ. Да, батюшка, онъ осушитъ ихъ. Вашъ Францъ пожертвуетъ своею жизнью, чтобъ продлить вашу. Ваша жизнь -- для меня оракулъ, который всегда вопрошаю передъ всякимъ предпріятіемъ, зеркало, въ которомъ я все созерцаю. Для меня нѣтъ долга, столь священнаго, котораго бы я вмигъ не нарушилъ, когда дѣло идетъ о вашей драгоцѣнной жизни. Вѣрите ли вы мнѣ, батюшка?
   Ст. Мооръ. На тебѣ лежатъ еще большія обязанности, Францъ. Богъ да благословитъ тебя за все, чѣмъ ты мнѣ былъ и будешь!
   Францъ. Ну, скажите жъ теперь, если бъ вы этого сына не называли своимъ, вы были бы счастливымъ человѣкомъ?
   Ст. Мооръ. Тише! о, тише! Когда его впервые подала мнѣ мать, я поднялъ его къ небу и воскликнулъ: "я счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ!"
   Францъ. Вы такъ сказали, а такъ ли оно вышло? Теперь вы завидуете послѣднему изъ вашихъ крестьянъ, потому что онъ не отецъ такого негодяя. Вы до тѣхъ поръ не разстанетесь съ горемъ, пока у васъ будетъ подобный сынъ. Это горе будетъ рости съ Карломъ. Это горе подточитъ жизнь вашу.
   Ст. Мооръ. О, оно уже сдѣлало меня восьмидесятилѣтнимъ старикомъ!
   Францъ. Вотъ видите ли! Если же бы вы отреклись отъ этого сына!
   Ст. Моор ъ (вздрагивая).Францъ! Францъ! что ты говоришь?
   Францъ. Развѣ не любовь къ нему причиняетъ вамъ все это горе? Безъ этой любви онъ для васъ ничто; безъ этой непростительной, преступной любви онъ для васъ умеръ -- никогда не рождался. Не плоть и кровь -- сердце дѣлаетъ насъ отцами и сыновьями. Разлюбите его -- и этотъ выродокъ ужъ болѣе не сынъ вашъ, хотя бы онъ былъ вырѣзанъ изъ вашего собственнаго тѣла. До сихъ поръ онъ былъ для васъ зеницею ока; но "аще соблазняетъ тебя око", говоритъ, писаніе, вырви его вонъ". Лучше однимъ глазомъ глядѣть въ небо, чѣмъ обоими -- въ адъ. Лучше бездѣтнымъ предстать Богу, чѣмъ обоимъ, отцу и сыну, низринуться въ геену. Вотъ что завѣщало намъ Божество.
   Ст. Мооръ. Ты хочешь, чтобъ я проклялъ своего сына?
   Францъ. Нисколько! нисколько! Кто говоритъ вамъ, чтобъ вы прокляли вашего сына. Кого вы называете сыномъ?-- того, кому вы дали жизнь, тогда какъ онъ употребляетъ всевозможныя усилія, чтобы сократить вашу.
   Ст. Мооръ. О, это правда! Это судъ Божій надо мною. Богъ самъ избралъ его на это.
   Францъ. Полюбуйтесь же, съ какимъ сыновнимъ чувствомъ поступаетъ съ вами вашъ любимецъ. Вашимъ же отеческимъ участіемъ онъ душитъ васъ, убиваетъ вашею же любовью; даже ваше отеческое сердце подкупилъ онъ, чтобъ оно дало вамъ карачунъ. Не стань васъ -- и онъ сдѣлается господиномъ вашихъ помѣстій,властелиномъ своихъ желаній. Прочь плотина -- и потокъ его похотей помчится свободнѣе. Поставьте себя на его мѣстѣ. Съ какимъ нетерпѣніемъ долженъ онъ ожидать смерти своего отца и брата, которые такъ немилосердно стоятъ на дорогѣ его распутства? А это развѣ любовь за любовь? Развѣ это дѣтская благодарность за отцовскія ласки, когда онъ похотливому щекотанію мига жертвуетъ десятью годами вашей жизни? Когда онъ славу своихъ предковъ -- славу, незапятнанную въ продолженіе семи столѣтій -- ставитъ на карту за одну минуту сладострастія? Это вы называете сыномъ? Отвѣчайте -- это вы называете сыномъ?
   Ст. Мооръ. Неблагодарный -- но все же мой сынъ!
   Францъ. Примѣрный, драгоцѣнный сынъ, котораго вѣчная забота -- какъ бы поскорѣй лишиться отца. О. когда вы образумитесь? когда спадетъ завѣса съ глазъ вашихъ? Но ваше снисхожденіе поощритъ его къ распутству, а ваша нерѣшительность придастъ его поступкамъ видъ правоты. Конечно, вы снимете этимъ проклятіе съ его головы; но за-то на васъ, батюшка,на васъ падетъ это проклятіе.
   Ст. Мооръ. Правда, правда! Я всему виною!
   Францъ. Сколько тысячъ людей, упивавшихся прежде изъ чаши сладострастія, исправлены были потомъ страданіями! Болѣзнь тѣла, сопровождающая всякую чрезмѣрность -- не есть ли это указующій перстъ божественной воли? Вправѣ ли человѣкъ, побуждаемый преступною любовью, перетолковывать ее по своему? Вправѣ ли отецъ губить навѣки залогъ, порученный ему небомъ? Подумайте, батюшка, если вы на нѣкоторое время предоставите его на произволъ бѣдствіямъ, онъ или обратится на путь истины и исправится, или и въ школѣ страданій и несчастій останется негодяемъ и тогда -- горе отцу, уничтожающему потворствомъ предначертанія высшей мудрости! Ну, батюшка?
   Ст. Мооръ. Я напишу ему, что отклоняю отъ него свою руку.
   Францъ. И прекрасно, преумно сдѣлаете.
   Ст. Мооръ. Чтобъ онъ мнѣ и на глаза не являлся...
   Францъ. Это окажетъ спасительное дѣйствіе.
   Ст. Мооръ ( ніьжно). Пока не исправится.
   Францъ. Хорошо! очень хорошо! А ну. какъ онъ, прикрывшись маской лицемѣрія, выплачетъ у васъ состраданіе, выканючитъ прощеніе, и на другой день, въ объятіяхъ развратныхъ женщинъ, станетъ насмѣхаться надъ вашею слабостью? Нѣтъ, батюшка! онъ и самъ возвратится, когда совѣсть перестанетъ упрекать его.
   Ст. Мооръ. Ну, такъ я это сейчасъ же напишу ему.
   Францъ. Позвольте -- еще одно слово, батюшка! Я боюсь, чтобъ гнѣвъ не подсунулъ подъ перо ваше слишкомъ жестокихъ выраженій, которыя могутъ растерзать его сердце. Къ тому жъ -- не думаете ли вы, что онъ приметъ за прощеніе то, что вы его удостоиваете собственноручнаго письма? Не лучше ли будетъ, если вы это предоставите мнѣ.
   Ст. Мооръ. Хорошо, Францъ. Ахъ это бы и въ самомъ дѣлѣ растерзало мнѣ сердце. Напиши ему.
   Францъ (быстро). Такъ вы согласны?
   Ст. Мооръ. Напиши ему, что ручьи кровавыхъ слезъ, тысячи безсонныхъ ночей... Но, смотри, не доводи его до отчаянія!
   Францъ. Не хотите ли прилечь, батюшка? Вы такъ взволнованы.
   Ст. Мооръ. Напиши ему, что отцовское сердце... Повторяю тебѣ: не доводи его до отчаянія! (Уходитъ, погруженный въ задумчивость).
   Францъ (со смѣхомъ глядя ему вслѣдъ). Утѣшься, старикъ! ты ужъ не прижмешь его къ своему сердцу, путь къ нему заваленъ для него, какъ дьяволу путь къ небу. Онъ былъ вырванъ изъ твоихъ объятій прежде, нежели ты зналъ, что, можетъ быть, самъ захочешь этого. Я былъ бы жалкимъ ротозѣемъ, если бъ даже не съумѣлъ исторгнуть сына изъ родительскаго сердца, хотя бы онъ былъ прикованъ къ нему желѣзными цѣпями. Я очертилъ около него магическій кругъ проклятій, черезъ который онъ никогда не перешагнетъ. Смѣлѣй, Францъ! сынка-любимца не стало -- поле чисто. Однако, надобно поднять эти лоскутки, а то, пожалуй, еще кто-нибудь узнаетъ мой почеркъ. (Просматриваетъ разодранные лоскутки письма). Ну, теперь горе скоро и старика приберетъ къ мѣсту. Остается вырвать Карла изъ ея сердца; и я вырву его, хотя бы зависѣла отъ этого половина ея жизни. На моей сторонѣ всѣ права быть недовольнымъ природою -- и, клянусь честью, я воспользуюсь ими. Зачѣмъ не я первый выползъ изъ материнскаго чрева? Зачѣмъ не единственный? Зачѣмъ она заклеймила меня этими отвратительными чертами?-- и непремѣнно меня?-- точно, создавая меня, она изъ экономіи употребила свои залежалые остатки. Зачѣмъ именно мнѣ этотъ лапландскій носъ? ротъ, какъ у негра? готтентотскіе глаза? Право, я думаю, что она у всѣхъ породъ людей взяла самое отвратительное, скомкала все это вмѣстѣ и испекла меня изъ этого гадкаго тѣста. Адъ и смерть! Кто далъ ей полномочіе его одарить всѣмъ, мнѣ -- во всемъ отказать? Развѣ могъ кто-нибудь ухаживать за ней до своего рожденія, или оскорбить ее, прежде нежели увидѣлъ свѣтъ? Зачѣмъ же она дѣйствовала такъ пристрастно?
   Нѣтъ! нѣтъ! я несправедливъ къ ней. Она намъ дала изобрѣтательный умъ, посадила насъ голыхъ и жалкихъ на берегъ этого безграничнаго океана -- свѣта. Плыви, кто можетъ плыть, а кто тяжелъ -- тони! Мнѣ она ничего не дала на дорогу. Чего бы я ни достигъ -- это будетъ дѣло моихъ рукъ. Всякъ имѣетъ одинаковое право на большое и малое. Притязаніе разбивается о притязаніе, воля о волю, сила о силу. Право на сторонѣ побѣдителя, а въ предѣлахъ нашихъ силъ -- наши законы.
   Конечно, есть извѣстныя условія, заключаемыя людьми, по общему согласію, для того, чтобы ускорять пульсъ мірового круговращенья. Честное имя -- славная монета, которою можно дѣлать чудесные обороты, умѣй только пустить ее въ ходъ. Совѣсть!-- о, да, конечно -- отличное пугало для воробьевъ, правильно написанный вексель, съ которымъ и банкротъ иногда выпутывается изъ бѣды.
   И въ самомъ дѣлѣ, отлично пугать дураковъ и держать чернь подъ каблукомъ для того, чтобъ люди съ толкомъ могли тѣмъ свободнѣе дѣйствовать. Право, прехитрыя выдумки! Ну, точь въ точь плетни, которыми мои крестьяне прехитро огораживаютъ поля свои, чтобъ чрезъ нихъ не перескочилъ -- сохрани Богъ -- какой-нибудь заяцъ. А баринъ даетъ шпоры коню и лихо галопируетъ по бывшей жатвѣ.
   Бѣдный заяцъ! Что за скверная роль быть зайцемъ на этомъ свѣтѣ. Но господину нужны также и зайцы.
   И такъ -- смѣлѣе впередъ! Кто ничего не боится, такъ же силенъ, какъ и тотъ, кого всѣ боятся. Теперь въ модѣ носить пряжки на панталонахъ, чтобъ стягивать или распускать ихъ по волѣ. Мы постараемся сшить себѣ совѣсть по самому новому фасону, чтобъ пошире растягивать ее, по мѣрѣ того, какъ сами будемъ толстѣть. Намъ что за дѣло? Ступайте къ портному. Мнѣ до того прожжужали уши о такъ-называемой кровной любви, что у порядочнаго человѣка голова бы затрещала. Это твой братъ!-- другими словами: онъ испеченъ и вынутъ изъ той же печи, изъ которой ты явился на свѣтъ, и потому -- да будетъ онъ тебѣ священъ! Замѣтьте, ради Бога, этотъ запутанный силлогизмъ, это смѣшное заключеніе отъ сосѣдства тѣлъ къ гармоніи душъ, отъ одного мѣста рожденія къ одинакимъ ощущеніямъ, отъ одной и той же пищи къ однѣмъ и тѣмъ же склонностямъ. Далѣе -- это твой отецъ! онъ далъ тебѣ жизнь, ты его плоть, его кровь и потому -- да будетъ онъ для тебя священъ! Опять претонкая штука. Хотѣлось бы мнѣ знать, зачѣмъ онъ меня произвелъ на свѣтъ? Вѣдь не изъ любви же ко мнѣ, который еще только долженъ былъ стать "мной". Зналъ онъ меня до того, какъ произвелъ на свѣтъ? Или задумалъ сотворить меня такимъ, какъ я сталъ? или угадывалъ, что изъ меня будетъ? Этого я бы не пожелалъ ему, потому что могъ бы, пожалуй, наказать его за то, что онъ всетаки сотворилъ меня. Неужели мнѣ благодарить его за то, что я родился мужчиною? Это все равно, что жаловаться, если бъ изъ меня вышла женщина! Могу ли я признавать любовь, которая не основывается на уваженіи къ моему собственному "я"? Но могло ли быть тутъ уваженіе къ моему "я", которое именно произошло изъ того, чему оно само должно служить началомъ? Гдѣ же тутъ священное? Развѣ въ самомъ актѣ, черезъ который я получилъ бытіе? Какъ-будто это было что-нибудь особенное, а не скотскій процессъ удовлетворенія скотской похоти? Или, можетъ быть, оно въ самомъ результатѣ этого акта, который, впрочемъ, не что иное, какъ желѣзная необходимость, безъ него, право, всѣ бы обошлись, еслибъ только плоть и кровь того не требовали. Или развѣ за то мнѣ быть благодарнымъ, что онъ меня любитъ? Но это одно его тщеславіе, общій грѣхъ всѣхъ художниковъ, которые кокетничаютъ своимъ произведеніемъ, будь оно даже отвратительно. Вотъ вамъ и все колдовство, которое вы завѣшиваете священнымъ туманомъ, чтобъ только во зло употреблять нашу трусость. Вѣдь я не мальчикъ, чтобъ позволить убаюкивать себя подобными пѣснями.
   И такъ -- смѣлѣе! Я вырву съ корнемъ вокругъ себя все, что мнѣ преграждаетъ дорогу къ власти. Я хочу быть полнымъ властелиномъ и постараюсь силою добыть то, чего не могъ добыть своими достоинствами. (Уходитъ).

[]

  

ВТОРАЯ СЦЕНА.

Корчма на границахъ Саксоніи.

Карлъ Мооръ, углубленный Шпигельбергъ пьетъ, сидя столомъ.

   Карлъ Мооръ (закрываетъ книгу). О, какъ мнѣ становится гадокъ этотъ чернильный вѣкъ, когда я читаю въ "Плутархѣ" о великихъ людяхъ.
   Шпигельбергъ (ставитъ предъ нимъ стаканъ и пьетъ). Такъ читай про Іосифа прекраснаго.
   Мооръ. Священная искра Прометея выгорѣла -- и ее стали добывать изъ канифольнаго порошка, этого театральнаго огня, на которомъ нельзя раскурить и трубки табаку. И вотъ люди заползали, какъ крысы по палицѣ Геркулеса. Французскій аббатикъ проповѣдуетъ, что Александръ былъ трусливъ, какъ заяцъ; чахоточный профессоръ, который при каждомъ словѣ подноситъ флакончикъ съ нашатырнымъ спиртомъ къ носу, читаетъ лекцію о силѣ. Люди, падающіе въ обморокъ отъ всякихъ пустяковъ, критикуютъ тактику Аннибала: вислоухіе ребята ловятъ фразы изъ битвы при Каннахъ и злятся на побѣды Сципіона, потому что должны излагать ихъ учителю.
   Шпигельбергъ. Да это чисто по-александрійски.
   Мооръ. Въ награду за вашъ кровавый потъ въ жару битвъ -- вы живете теперь въ гимназіяхъ, и ваше безсмертіе прозябаетъ въ школьныхъ сумкахъ. Изъ благодарности за пролитую вами кровь, нюренбергскій торгашъ завернетъ въ васъ грошовые пряники, а при особенномъ счастіи, какой-нибудь французскій драматургъ поставитъ васъ на ходули и заставитъ плясать на проволокѣ. Ха, ха, ха!
   Шпигельбергъ (пьетъ). Читай-ка братъ Іосифа.
   Мооръ. Право, этотъ гнусный вѣкъ кани къ чему неспособенъ болѣе, какъ только пережевывать подвиги прежнихъ временъ, и героевъ древности изводить комментаріями или уродовать ихъ въ трагедіяхъ. Сила воспроизводить людей изсякла въ бедрахъ -- и вотъ теперь воспроизводить людей должны помогать пивныя дрожжи.
   Шпигельбергъ, Чай, братецъ, чай!
   Мооръ. И вотъ они искажаютъ свою здоровую природу нелѣпою рутиною, не могутъ собраться съ духомъ осушить стаканъ, потому что имъ придется при этомъ пить за чье-то здоровье; жмутъ руку лакею, чтобъ онъ замолвилъ словечко его сіятельству, и нападаютъ на бѣдняка, котораго не боятся; обожаютъ за обѣдъ и готовы отравить другъ друга за послѣднюю тряпку, перекупленную у нихъ на аукціонѣ; проклинаютъ саддукея за то, что тотъ рѣдко ходитъ въ церковь, а сами разсчитываютъ свои жидовскіе барыши у самаго алтаря; становятся на колѣни, чтобъ только выказать складки своего платья; не сводятъ глазъ съ проповѣдника, чтобъ только высмотрѣть какъ причесанъ на немъ парикъ; падаютъ въ обморокъ при видѣ зарѣзаннаго гуся и рукоплещутъ, когда ихъ соперникъ уходитъ банкротомъ съ биржи... Какъ горячо жалъ я имъ руки; "только одинъ день!" -- Куда!-- "Въ тюрьму, собаку!" Просьбы! клятвы! слезы!... (Топая ногой). Адъ и черти!
   Шпигельбергъ. И все изъ-за какихъ-нибудь двухъ тысячъ дукатовъ?
   Мооръ. Нѣтъ! я не въ силахъ болѣе объ этомъ думать! Мнѣ ли сдавить свое тѣло шнуровкою и заковать свою волю въ законы? Законъ заставляетъ ползать улиткой того, кто бы взвился орлинымъ полетомъ. Законъ не создалъ еще ни одного великаго человѣка, тогда какъ свобода высиживаетъ крайности и колоссовъ. О если бъ духъ Германа жилъ еще въ золѣ! Дайте мнѣ войско такихъ молодцовъ, какъ я -- и изъ Германіи выйдетъ республика, передъ которой Римъ и Спарта покажутся женскими монастырями. (Бросаетъ шпагу на столъ и встаетъ).
   Шпигельбергъ (вскакивая). Браво! брависсимо! Объ этомъ я и хотѣлъ рѣчь вести. Я тебѣ шепну кое-что на ухо, Мооръ -- мысль о чемъ уже давно не выходитъ у меня изъ головы. Ты для меня прямая находка. Пей же, братецъ, пей! Слушай -- сдѣлаемся жидами и возстановимъ Іудейское царство. Признайся! вѣдь это хитро задуманный планъ? Мы издаемъ манифестъ, разсыпаемъ его во всѣ четыре стороны свѣта! и приглашаемъ все, что только не ѣстъ свинины, въ Палестину. Тамъ достовѣрными документами доказываю я, что Иродъ,, четвертый царь, былъ мой предокъ -- и такъ: далѣе. То-то будетъ торжество, братецъ когда они опять немного выкарабкаются на свободу и увидятъ возможность отстроить наново Іерусалимъ. А пока желѣзо горячо -- прочь турокъ изъ Азіи, руби кедры на Ливанѣ, строй корабли, закладывай верфи, крути всѣмъ народомъ! Между тѣмъ...
   Мооръ (улыбаясь, беретъ его за руку). Товарищъ, пора бросить дурачества.
   Шпигельбергъ (озадаченный, съ удивленіемъ). Не играть же тебѣ роль блуднаго сына -- тебѣ, удальцу, писавшему шпагою на лицахъ болѣе, нежели три писца въ добрый годъ въ приказной книгѣ... Припомнить тебѣ что ли о нашихъ похоронахъ? Да эдакъ мнѣ придется вызвать твой собственный образъ предъ твои очи, чтобы заставить снова вздуться огнемъ твои жилы, когда уже ничто болѣе тебя не вдохновляетъ. Помнишь, какъ господа изъ коллегіи подстрѣлили лапу твоему бульдогу, а ты въ отместку предписалъ постъ всему! городу? Всѣ смѣялись надъ твоимъ приказомъ; но ты -- малый не промахъ -- скупаешь все мясо во всемъ Лейпцигѣ, такъ что въ продолженіе восьми часовъ въ цѣломъ округѣ не было обглоданной кости, и рыба начала подниматься въ цѣнѣ. Магистратъ, бюргерство готовы были лопнуть со злости. Припомни, какъ мы, въ числѣ тысячи семисотъ, съ тобой во главѣ, а за нами мясники, разносчики, трактирщики, цирюльники и всѣ цехи поклялись разбить въ пухъ весь городъ, если хоть кого-нибудь изъ насъ тронутъ пальцемъ. Вышло, какъ стрѣльба при Горнбергѣ, то-есть -- ушли съ носомъ. Ты созываешь докторовъ на консиліумъ и предлагаешь три дуката тому, кто пропишетъ собакѣ рецептъ. Мы боялись, что господа врачи заупрямятся и скажутъ "нѣтъ", и ужъ сговорились было прибѣгнуть къ насилію. Не тутъ то было: господа врачи передрались изъ-за трехъ дукатовъ и сбили цѣну на три баца; въ одну минуту написано двѣнадцать рецептовъ -- и бѣдное животное протягиваетъ ноги.
   Мооръ. Подлецы!
   Шпигельбергъ. Погребеніе было совершено съ подобающимъ великолѣпіемъ. Отпѣвали собаку не дурно. Мы, въ числѣ тысячи человѣкъ, каждый съ фонаремъ въ одной рукѣ и со шпажищей въ другой, среди ночи, съ колокольнымъ звономъ и гамомъ проводили собаку за городъ и тамъ зарыли. Потомъ начался кутежъ, который продолжался до ранняго утра. Ты поблагодарилъ публику за сердечное участіе и приказалъ продавать мясо по половинной цѣнѣ. Mort de ma vie! Тогда на тебя глядѣли съ такимъ же почтеніемъ, какъ гарнизонъ въ завоеванной крѣпости.
   Мооръ. И ты не стыдишься этимъ хвастаться? Въ тебѣ нѣтъ на столько совѣсти, чтобъ краснѣть отъ подобныхъ воспоминаній?
   Шпигельбергъ. Оставь, оставь, ты болѣе не Мооръ. Иль забылъ, какъ тысячу разъ за бутылкою вина подтрунивалъ надъ своимъ старымъ хрычомъ и еще говаривалъ: "пусть его копитъ и скряжничаетъ, а я буду пить такъ, что небу станетъ жарко".-- Помнишь ли это? а? помнишь? Ахъ. ты безсовѣстный, хвастунишка ты этакой! Тогда говорилъ ты по-молодецки, по-дворянски, а теперь...
   Мооръ. Будь проклятъ ты за то, что мнѣ это напомнилъ! проклятъ я, что сказалъ это! То вино говорило во мнѣ -- и мое сердце не внимало тому, что болталъ языкъ.
   Шпигельбергъ (качая головой.) Нѣтъ! нѣтъ! Не можетъ быть, чтобъ ты говорилъ серьезно. Признайся, ужъ не нужда ли тебя такъ приструнила? Дай-ка, я разскажу тебѣ кое-что изъ моихъ ребяческихъ похожденій. Возлѣ нашего дома былъ ровъ, небольшой, такъ футъ въ восемь въ ширину, и мы, ребята, бывало, всѣ бьемся, какъ бы черезъ него перескочить. Все напрасно. Скокъ -- и летишь кувыркомъ на дно, а вокругъ -- смѣхъ, крикъ, хохотъ, всего закидаютъ снѣжками. У сосѣднихъ воротъ ходила на цѣпи огромная собака, да такая бестія, что, бывало, дѣвкамъ не было прохода: такъ и рветъ за платье. Первымъ моимъ удовольствіемъ было дразнить собаку, и я, бывало, помиралъ со смѣху, когда животное на меня бросалось: если бъ не цѣпь,вотъ такъ бы, кажется, и растерзала. Что жъ случилось? Разъ, дразня собаку, я такъ утрафилъ ее по ребрамъ камнемъ, что она въ бѣшенствѣ сорвалась съ цѣпи, да за мною: я -- бѣжать, какъ угорѣлый. Чортъ возьми! проклятый ровъ какъ тутъ передо мною. Что дѣлать? Собака на пятахъ. Не долго думая, я разбѣжался -- скокъ -- и прямо черезъ ровъ! Прыжку этому обязанъ я жизнью; бестія въ клочки бы меня разорвала.
   Мооръ. Ну что жъ изъ этого?
   Шпигельбергъ. То, что силы растутъ съ нуждою... Потому -- я никогда не трушу, когда доходитъ до крайности. Мужество растетъ съ опасностью; гнетъ увеличиваетъ силу. Судьба, вѣрно, хочетъ сдѣлать изъ меня великаго человѣка, когда такъ упрямо загораживаетъ дорогу.
   Мооръ (съ сердцемъ). Право, не знаю, на что намъ еще мужество, и гдѣ намъ его не хватало?
   Шпигельбергъ. Неужели?-- Такъ ты хочешь, чтобъ твои дарованія выдохлись, таланты погибли? Ужъ не думаешь ли ты, что твои лейпцигскія проказы переходятъ предѣлъ человѣческаго остроумія? Дай-ка намъ сперва тереться къ большой свѣтъ: Парижъ и Лондонъ.-гдѣ съѣшь оплеуху, когда назовешь кого честнымъ человѣкомъ. Душа радуется, какъ тамъ ведутъ дѣло на большую ногу. Глаза, братъ, вытаращишь! Какъ поддѣлываютъ подписи, фальшивятъ кости, ломаютъ замки и вытряхиваютъ требуху изъ ящиковъ; этому всему поучись, братъ, у Шпигельберга. На первую висѣлицу повѣсилъ бы я того, кто хочетъ голодать, имѣя здоровые пальцы.
   Мооръ (разсѣянно). Какъ! неужели ты все это перепробовалъ?
   Шпигельбергъ. Чего добраго, ты, пожалуй, мнѣ не вѣришь. Не то еще увидишь, дай мнѣ только расходиться; у тебя мозгъ затрещитъ, когда расходится мое остроуміе. (Встаетъ съ жаромъ). Какъ все свѣтлѣетъ во мнѣ! Великія мысли занимаются въ душѣ моей! Великіе планы бродятъ въ творческомъ черепѣ! (Ударяетъ себя по лбу). Тіроклятая сонливость оковывала до сихъ поръ мои силы, застилала будущность, преграждала дорогу. Я пробуждаюсь, сознаю, кто я, и кѣмъ долженъ стать.
   Мооръ. Ты глупъ. У тебя зашумѣло въ головѣ.
   Шпигельбергъ (болѣе и болѣе разгорячаясь). Шпигельбергъ, закричатъ тогда, ты чародѣй, Шпигельбергъ! Жаль, что ты не сдѣлался полководцемъ, Шпигельбергъ, скажетъ король: ты бы въ мышиную щелку прогналъ австрійцевъ. Да, слышу я сѣтующихъ докторовъ, непростительно, что этотъ человѣкъ не взялся за медицину: онъ изобрѣлъ бы новый порошокъ противъ зоба. Ахъ, какъ жаль, что онъ не захотѣлъ быть министромъ, вздохнутъ Сюлли въ своихъ кабинетахъ: онъ бы камни превратилъ въ луидоры! И о Шпигельбергѣ заговорятъ на востокѣ и западѣ, и тогда -- плѣсневѣйте, трусы, гадины, между тѣмъ какъ Шпигельбергъ, распустивъ крылья, полетитъ въ храмъ безсмертія.
   Мооръ. Счастливый путь! Карабкайся по позорнымъ столбамъ на верхушку славы. Въ тѣни отцовскихъ рощъ, въ объятіяхъ моей Амаліи меня ждутъ другія радости. Еще на той недѣлѣ писалъ я къ отцу о прощеніи, причемъ не скрылъ отъ него ни малѣйшаго обстоятельства; а гдѣ чистосердечіе -- тамъ и состраданіе, и помощь. Прощай, Морицъ! Мы ужъ болѣе никогда не увидимся. Почта пришла. Отцовское прощеніе уже въ городскихъ стѣнахъ. Швейцеръ, Гриммъ, Роллеръ,Шуфтерли, Рацманъ входятъ.
   Роллеръ. Да знаете ли вы, что насъ выслѣживаютъ?
   Гриммъ. Что мы ни на минуту не безопасны?
   Мооръ. Я этому не удивляюсь. Будь, что будетъ! Не видали ли вы Шварца? Не говорилъ ли онъ о письмѣ ко мнѣ?
   Роллеръ. Онъ давно тебя ищетъ; говорилъ что-то такое.
   Мооръ. Гдѣ онъ? гдѣ, гдѣ? (хочетъ выбѣжать вонъ).
   Роллеръ. Стой! мы его послали сюда. Ты дрожишь?
   Мооръ. Я не дрожу. Отчего мнѣ дрожать? Товарищи, это письмо... Радуйтесь вмѣстѣ со мною; я счастливѣйшій человѣкъ подъ солнцемъ! Чего мнѣ дрожать?

Шварцъ входитъ.

   Мооръ (бѣжитъ ему навстрѣчу). Братъ! братъ! письмо! письмо!
   Шварцъ (подаетъ ему; Мооръ ею поспѣшно распечатываетъ). Что съ тобой? ты поблѣднѣлъ, какъ стѣна!
   Мооръ. Рука моего брата!
   Шварцъ. Да что это съ Шпигельбергомъ?
   Гриммъ. Видно съума спятилъ! Дѣлаетъ какіе-то жесты, какъ въ пляскѣ св. Вита.
   Шуфтерле. У него умъ кружится. Должно быть, стихи сочиняетъ.
   Рацманъ. Шпигельбергъ! а, Шпигельбергъ! Не слышитъ, бестія.
   Гриммъ (толкаетъ ею). Что ты спишь, что ли?
   Шпигельбергъ (стоявшій въ продолженіе всего разговора въ углу и разсуждавшій самъ съ собою, вдругъ дико вскрикиваетъ:"La bourse ou la vie!" и хватаетъ Швейцера за горло, который преспокойно отбрасываетъ его къ стѣнѣ. Мооръ роняетъ письмо и, сумасшедшій, убѣгаетъ. Всѣ въ изумленіи).
   Воллеръ (ему вслѣдъ). Мооръ! куда ты, Мооръ? Что съ тобою?
   Гриммъ. Что съ нимъ? Что сдѣлалъ онъ? Онъ блѣденъ, какъ мертвецъ.
   Швейцеръ. Хороши должны быть вѣсти! Посмотримъ!
   Роллеръ (поднявъ съ полу, читаетъ). "Несчастный братъ!" веселое начало! "Только вкратцѣ приказано мнѣ увѣдомить тебя, что твои надежды погибли. Ступай, говоритъ тебѣ отецъ, куда ведетъ твое распутство. Также велитъ онъ сказать тебѣ, чтобъ ты и не надѣялся когда-нибудь выплакать прощеніе у его ногъ, если не хочешь просидѣть въ подвалахъ его башенъ до тѣхъ поръ, пока волосы не выростутъ у тебя съ орлиныя перья, а ногти съ птичьи когти. Это его собственныя слова. Онъ приказываетъ мнѣ кончить письмо. Прощай навѣки! Сожалѣю о тебѣ!

Францъ фонъ Мооръ".

   Швейцеръ. Нечего сказать, сахарный братецъ! Францомъ зовутъ каналью.
   Шпигельбергъ (подходитъ къ нимъ). О хлѣбѣ и водѣ идетъ рѣчь. Славная жизнь! Я для васъ кое-что другое придумалъ. Не говорилъ ли я вамъ, что мнѣ еще за всѣхъ васъ придется думать?
   Швейцеръ. Что вретъ тамъ эта баранья голова? Оселъ хочетъ за всѣхъ насъ думать?
   Шпигельбергъ. Зайцы, калѣки, хромоногія собаки вы всѣ, если у васъ, не хватитъ духа предпринять что-нибудь великое!
   Роллеръ. Согласенъ, пусть будетъ по твоему: но выведетъ ли насъ твое средство изъ этого проклятаго положенія? Выведетъ ли?
   Шпигельбергъ (съ гордымъ смѣхомъ). Жалкій глупецъ! выведетъ ли изъ этого положенія?... ха, ха, ха!.. выведетъ ли изъ этого положенія?.. На большее-то, видно, не способенъ твой крошечный умишко? Съ этимъ твоя кляча ужъ согласна плестись домой. Шпигельбергъ былъ, бы жалкимъ, ничтожнымъ человѣкомъ, если бъ съ этого даже началъ. Героями, говорю я тебѣ, баронами, князьями, богами сдѣлаю я васъ.
   Рацманъ. На первый разъ это, пожалуй, и много! Но это будетъ, пожалуй, головоломная работа, и будетъ стоить по меньшей мѣрѣ головы?
   Шпигельбергъ. Ничуть!-- только одного мужества, потому что все, касающееся ума и изобрѣтательности, я беру на себя. Крѣпись, говорю я, Швейцеръ! крѣпись. Роллеръ, Гриммъ, Рацманъ, Шуфтерле! крѣпитесь!
   Швейцеръ. Крѣпиться! Если только за этимъ дѣло стало -- у меня хватитъ мужества, чтобъ босикомъ пройти черезъ адъ.
   Шуфтерле. Чтобъ у висѣлицы подраться съ самимъ чортомъ за трупъ повѣшаннаго.
   Шпигельбергъ. Вотъ это по мнѣ! Если въ васъ точно есть мужество, то можетъ ли кто-нибудь изъ насъ сказать, что онъ боится еще что-нибудь потерять и не надѣется всего выиграть.
   Шварцъ. Да много было бы что растерять, если бы можно было потерять то, что мнѣ еще остается выиграть.
   Рацманъ. Да, чортъ возьми, и много бы осталось выиграть, еслибъ я хотѣлъ выиграть то, чего уже не могу терять.
   Шуфтерле. Если бъ мнѣ случилось потерять то, что теперь на мнѣ надѣто, и то въ долгъ -- завтра и мнѣ нечего было бы терять.
   Шпигельбергъ (ставъ посреди голосомъ заклинателя). Итакъ, если хоть капля нѣмецкой крови еще сочится въ вашихъ жилахъ -- пойдемте, поселимся въ богемскихъ лѣсахъ, соберемъ шайку разбойниковъ и... Чего эта вы на меня уставили глаза-то? Ваше мужество, видно, ужъ выдохлось?
   Роллеръ. Ты не первый мошенникъ, у котораго все въ памяти, кромѣ висѣлицы. И все-таки намъ не остается другого выбора!
   Шпигельбергъ. Выбора? что?-- нѣтъ для васъ никакого выбора! Или хотите сидѣть въ долговой тюрьмѣ и плѣсневѣть тамъ до страшнаго суда? Хотите возиться съ сохой и заступомъ изъ-за куска черстваго хлѣба? У оконъ жалобной пѣснью вымаливать тощую милостыню? Или хотите присягнуть на телячьей шкурѣ и... тутъ еще вопросъ: повѣрятъ ли вашимъ рожамъ... и затѣмъ, подъ брань и побои безмозглаго капрала, предвкушать чистилище? Или прогуливаться подъ музыку и подъ тактъ барабана? Или въ галерномъ раю влачить за собою весь желѣзный магазинъ Вулкана?-- Вотъ что остается намъ выбирать! Выбирайте, коль хотите!
   Роллеръ. Шпигельбергъ отчасти правъ. Я также составилъ кой-какіе планы, но это почти одно и то же. Какъ бы, думалъ я, намъ всѣмъ присѣсть, да скропать журналъ, или альманахъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ, и за грошъ писать рецензіи, какъ это теперь вошло въ моду?
   Шуфтерле. Чортъ возьми! да это вы у меня украли. Я также подумывалъ, какъ бы эдакъ сдѣлаться піэтистомъ и разъ въ недѣлю приглашать къ себѣ на назидательныя бесѣды.
   Гриммъ. Отлично! А не пойдетъ на ладъ -- такъ атеистомъ. Начать бы писать противъ евангелистовъ, добиться того, чтобы это писаніе сожгли рукою палача -- чудесное вышло бы дѣло!
   Рацманъ. Или пойти на французовъ. Я знаю одного доктора, который выстроилъ себѣ домъ изъ чистаго Меркурія, какъ говорится въ надписи, прибитой къ его воротамъ.
   Швейцеръ (вставая и подавая Шпигельбергу руку). Морицъ, ты великій человѣкъ, или жолудь найденъ слѣпой свиньею.
   Шварцъ. Чудесные планы! честныя ремесла! Какъ однако симпатизируютъ все лихія души! Недостаетъ только одного -- сдѣлаться бабами и своднями или начать продавать нашу дѣвственность.
   Шпигельбергъ. Пѣсни, братецъ, пѣсни! Кто жъ помѣшаетъ вамъ достигнуть всего, чего ни захотите? Мой планъ вамъ всего скорѣе проложитъ дорогу. Къ тому жъ у васъ еще въ виду безсмертіе и слава. Ротозѣи вы эдакіе! вѣдь и объ этомъ надобно подумать, то-есть о потомствѣ, о сладкомъ чувствѣ неувядаемой памяти.
   Роллеръ. И занять первое мѣсто въ спискѣ честныхъ людей. Ты славный проповѣдникъ, Шпигельбергъ, когда дѣло идетъ о томъ, какъ изъ честнаго человѣка сдѣлать мошенника. Но, скажите, куда это пропалъ Мооръ?
   Шпигельбергъ. Честнаго, говоришь ты! Ужъ не думаешь ли, что тогда ты будешь менѣе честенъ, чѣмъ теперь? Что понимаешь ты подъ словомъ "честность"? Богатымъ скрягамъ сваливать съ шеи цѣлую треть заботъ, лишающихъ ихъ только золотого сна; залежалые ихъ капиталы пускать въ обороты; возстанавливать равновѣсіе богатствъ -- однимъ словомъ, стараться воскресить на землѣ золотой вѣкъ, освобождать Господа Бога отъ тягостныхъ нахлѣбниковъ, отъ войны, мора, голода и докторовъ: вотъ это по моему значитъ быть честнымъ! вотъ это значитъ явиться достойнымъ орудіемъ воли Провидѣнія!-- и такимъ образомъ при каждомъ кускѣ, который ты проглатываешь съ удовольствіемъ, думать, что тебѣ даютъ его твоя хитрость, твое львиное мужество, неутомимое бдѣніе; у мала и велика быть въ почетѣ...
   Роллеръ. И, наконецъ, заживо быть вознесенну къ небу, и, не смотря на бури и вѣтры, и не смотря на прожорливый желудокъ дряхлаго времени, качаться подъ солнцемъ и мѣсяцемъ и всѣми созвѣздіями -- тамъ, гдѣ птицы небесныя, привлеченныя благородною жадностью, слетаются пѣть свои концерты, а падшіе ангелы съ хвостами собираются на свой синедріонъ? не такъ ли? и въ то время, когда сильные міра сего будутъ пожираться червями, имѣть честь принимать визиты отъ царственной птицы Юпитера? Морицъ, Морицъ, Морицъ! берегись треногаго звѣря!
   Шпигельбергъ. И тебя это пугаетъ, заячье сердце? Сколько универсальныхъ геніевъ, могшихъ преобразовать весь міръ, сгнило на живодернѣ, а объ нихъ говорятъ цѣлыя столѣтія, тысячелѣтія, тогда какъ много королей и курфирстовъ были бы пропущены исторіей, если бы ихъ историки не боялись пустоты въ родословномъ деревѣ и ихъ книга не выигрывала отъ того двухъ лишнихъ страницъ въ осьмушку, за которыя издатель платитъ имъ наличными деньгами. А если прохожій и увидитъ, какъ ты; будешь раскачиваться туда и сюда по вѣтру: "должно быть, малый былъ не дуракъ!" проворчитъ онъ и вздохнетъ о худыхъ временахъ.
   Швейцеръ (треплетъ его по плечу). Славно, Шпигельбергъ! славно! Что же, чортъ; возьми, вы стоите тамъ и медлите?
   Шварцъ. И хотя бы это просто называлось проституціею -- что жъ изъ этого? Развѣ нельзя про случай носить съ собой порошокъ, который тихонько тебя спровадитъ за Ахеронъ, такъ что ни одна собака не залаетъ? Да, братъ Морицъ! твой; планъ годится и для моего катехизиса!
   Шуфтерле. Громъ и молнія! и для моего также. Шпигельбергъ, ты меня завербовалъ.
   Рацманъ. Ты, какъ новый Орфей, своею музыкой, усыпилъ моего звѣря -- совѣсть. Я твой, Шпигельбергъ!
   Гриммъ. Si omnes consentiuntego non dissentio. Замѣтьте, безъ запятой. Въ моей головѣ цѣлый аукціонъ: піэтисты, шарлатаны, рецензента и плуты. Кто больше дастъ, тому я и служить гораздъ. Руку, Морицъ!
   Роллеръ. И ты также, Швейцеръ? даетъ Шпигельбергу правую руку). И такъ я закладываю свою душу дьяволу.
   Шпигельбергъ. А имя -- звѣздамъ. Что нужды въ томъ, куда войдутъ наши души, когда цѣлыя толпы впередъ отправленныхъ курьеровъ возвѣстятъ о нашемъ шествіи, такъ что черти нарядятся въ праздничныя одежды и сотрутъ тысячелѣтнюю сажу съ рѣсницъ своихъ -- и миріады рогатыхъ головъ закишатъ изъ дымнаго жерла своихъ сѣрныхъ печей, чтобъ только посмотрѣть на въѣздъ нашъ! (Вскакивая). Товарищи! живѣй, товарищи! Что на свѣтѣ стоитъ этого чада восторга! Идемъ, товарищи!
   Роллеръ. Потише! потише! Куда?Звѣрю нужна голова, ребята!
   Шпигельбергъ (ядовито). Что бредишь, пустомеля? Развѣ голова не существовала, когда еще не было членовъ? За мной, товарищи!
   Роллеръ. Подожди, говорю я. И у свободы долженъ быть владыка. Безъ головы погибли Римъ и Спарта.
   Шпигельбергъ (льстиво). Да, точно!-- Роллеръ правъ. И это должна быть умная голова. Понимаете ли вы?-- тонкая, политическая голова. Да, когда я подумаю, что вы были съ часъ тому назадъ, и чѣмъ вы стали теперь -- отъ одной счастливой идеи стали... Да, конечно, у васъ долженъ быть начальникъ. Ну, а кому пришла такая идея, скажите, развѣ тотъ не тонкая, политическая голова?
   Роллеръ. Когда бъ только была надежда, хоть тѣнь надежды... Но нѣтъ! онъ никогда не согласится.
   Шпигельбергъ. Почему же и нѣтъ? Говори смѣлѣе, другъ! Какъ ни трудно править кораблемъ противъ упрямаго вѣтра, какъ ни тяжело бремя коронъ -- говори смѣлѣе, Роллеръ! Можетъ быть, онъ и согласится.
   Роллеръ. И все на мели, если откажетъ. Безъ Моора -- мы тѣло безъ души.
   Шпигельбергъ (съ негодованіемъ отходитъ отъ него). Треска!
   Мооръ (входитъ въ сильномъ волненіи шагая взадъ и впередъ по комнатѣ, говоритъ самъ съ собою). Люди! люди! лживое, коварное отродье крокодиловъ! Вода -- ваши очи, сердце -- желѣзо! На уста поцѣлуй, кинжалъ въ сердце! Львы и леопарды кормятъ своихъ дѣтей, вороны носятъ падаль птенцамъ своимъ, а онъ, онъ... Я привыкъ сносить злость; могу улыбаться, когда озлобленный врагъ будетъ по каплѣ точить кровь изъ моего сердца... но если кровная любовь дѣлается измѣнницей, если любовь отца дѣлается Мегерой: о, тогда, пылай огнемъ, терпѣніе мужа, превращайся въ тигра, кроткая овца, и всякая былинка рости на вредъ и погибель!
   Роллеръ. Послушай, Мооръ! какъ ты объ этомъ думаешь? Разбойничья жизнь вѣдь лучше, чѣмъ хлѣбъ и вода въ подвалахъ отцовскихъ башенъ.
   Мооръ. Зачѣмъ эта душа не въ тѣлѣ тигра, питающагося человѣчьимъ мясомъ? Родительская ли это нѣжность? Любовь ли за любовь? Я бы хотѣлъ быть медвѣдемъ, чтобы со всѣми медвѣдями Ледовитаго моря растерзать это отродье убійцъ! Раскаяніе-и нѣтъ прощенія. О, еслибъ я могъ отравить океанъ, чтобы родъ людской изо всѣхъ источниковъ опился смертью! Вѣра въ свои силы, непреклонная энергія и въ отвѣтъ -- безпощадная строгость!
   Роллеръ. Да слушай же, Мооръ. что я скажу тебѣ!
   Мооръ. Это невѣроятно! это сонъ, мечта воображенія! Такая трогательная просьба такое живое описаніе горя и слезнаго раскаянія... Дикій звѣрь растаялъ бы отъ со! страданія; камни бы пролили слезы -- и что! жъ?.. Да это примутъ за пасквиль на весь человѣческій родъ, если разсказать -- и что же, и что же?.. О, если бы я могъ призвать къ возстанію всю природу, и воздухъ, землю и океанъ повести войною на этотъ родъ гіенъ!
   Роллеръ. Да послушай же, Мооръ! Ты ничего не слышишь отъ бѣшенства!
   Мооръ. Прочь, прочь отъ меня! Развѣ имя твое не человѣкъ? не женщина родила тебя? Съ глазъ моихъ, ты -- съ лицомъ человѣка! Я такъ невыразимо любилъ его! такъ еще не любилъ ни одинъ сынъ: тысячу жизней положилъ бы я за него... (Въ ярости топаетъ ногою). О, если бъ мнѣ кто-нибудь далъ мечъ и велѣлъ нанести этому эхидному отродью неизлѣчимую рану! Если бъ кто научилъ меня попасть въ самое сердце его жизни, раздавить, растерзать его -- онъ сталъ бы моимъ другомъ, ангеломъ, богомъ, я бы молился ему!
   Роллеръ. Вотъ такими друзьями мы и хотимъ быть -- выслушай только!
   Шварцъ. Пойдемъ съ нами въ богемскіе лѣса! Мы соберемъ тамъ шайку разбойниковъ и ты... (Мооръ дико смотритъ на нею).
   Швейцеръ. Ты будешь нашимъ атаманомъ! Да, ты долженъ быть нашимъ атаманомъ!
   Шпигельбергъ (въ ярости бросаясь въ кресло). Рабы и низкія твари!
   Мооръ. Кто шепнулъ тебѣ эту мысль? Послушай братъ! (Хватая Роллера за руку). Это вышло не изъ твоей человѣчьей души! Кто шепнулъ тебѣ эту мысль? Да, клянусь тысячерукой смертью, мы сдѣлаемъ!-- должны это сдѣлать! Мысль достойна преклоненія. Разбойники и убійцы!-- я вашъ атаманъ.
   Всѣ. Да здравствуетъ атаманъ!
   Шпигельбергъ (вскакивая, про себя). Пока я его не спроважу!
   Мооръ. Какъ-будто бѣльмо спало съ глазъ моихъ! Какой же глупецъ я былъ, что порывался назадъ въ клѣтку! Духъ мой алчетъ подвиговъ, дыханіе -- свободы! Убійцы разбойники! Этимъ словомъ я попралъ законъ ногами. Люди застили мнѣ человѣчество, когда я взываль къ человѣчеству -- прочь же отъ меня симпатія и человѣческое состраданіе! Нѣтъ у меня болѣе отца, нѣтъ болѣе любви и кровь и смерть да научатъ меня позабыть все, что я любилъ когда-то! Идемъ! идемъ! О, я создамъ для себя ужасное развлеченіе! Рѣшено -- я вашъ атаманъ! и благо тому изъ васъ, кто будетъ неукротимѣе жечь, ужаснѣе убивать: тотъ будетъ по-царски награжденъ! Становитесь всѣ вокругъ меня, и всякъ клянись мнѣ въ вѣрности и послушаніи на жизнь и смерть! Клянитеся мнѣ въ этомъ вашей правою рукою!
   Всѣ (протягивая правыя руки). Клянемся тебѣ въ вѣрности и послушаніи на жизнь и на смерть!
   Мооръ. И я этой правою рукою клянусь вамъ: вѣрно и неизмѣнно быть вашимъ атаманомъ на жизнь и на смерть! Да обратитъ эта рука того въ безжизненный трупъ, кто когда-либо замедлитъ или усомнится или отступитъ! Да будетъ то же самое со мною, если я когда-либо преступлю свою клятву! Довольны ли вы? (Шпигель въ бѣшенствѣ бѣгаетъ взадъ и впередъ).
   Всѣ (бросая шляпы вверхъ). Да здравствуетъ атаманъ!
   Мооръ. И такъ -- пойдемте! Не бойтесь смерти и опасности: надъ нами вѣетъ непреклонная судьба! Каждый изъ насъ найдетъ свой конецъ -- будь это на мягкой ли постели, среди кроваваго боя, или на висѣлицѣ и колесѣ! Что-нибудь изъ всего этого будетъ концомъ нашимъ! (Уходятъ).
   Шпигельбергъ (глядя имъ вслѣдъ, послѣ нѣкотораго молчанія). Въ твоемъ реестрѣ есть пропускъ. Ты позабылъ объ ядѣ. ( Уходитъ).
  

ТРЕТЬЯ СЦЕНА.

Въ замкѣ Мооровъ. Комната Амаліи. Францъ. Амалія.

   Францъ. Ты не смотришь на меня, Амалія? Развѣ въ глазахъ твоихъ я ниже того, надъ кѣмъ тяготѣетъ отцовское проклятіе?
   Амалія. Прочь! О! чадолюбивый, милосердый отецъ, отдавшій сына на съѣденіе волкамъ и чудовищамъ! Самъ пьетъ дорогія вина, покоитъ свои дряхлые члены на пуховыхъ подушкахъ, тогда какъ его великій, благородный сынъ -- погибаетъ. Стыдитесь -- вы,безчеловѣчные! стыдитесь -- вы, змѣиныя души, вы, поношеніе человѣчества! И поступить такъ съ единственнымъ сыномъ!
   Францъ. Я до сихъ поръ думалъ, что у него ихъ двое.
   Амалія. Да, онъ заслуживаетъ такихъ: сыновей, какъ ты. На своемъ смертномъ одрѣ онъ тщетно будетъ протягивать исхудалыя руки къ своему Карлу, и съ ужасомъ отдернетъ ихъ, встрѣтивъ ледяную руку Франца.
   Францъ. Ты въ бреду, моя милая! Мнѣ жаль тебя.
   Амалія. Скажи мнѣ, ужели не жаль тебѣ твоего брата? Нѣтъ, чудовище, ты ненавидишь его! А меня? ты также ненавидишь?
   Францъ. Я люблю тебя, какъ самого себя, Амалія!
   Амалія. Если ты меня любишь, то вѣрно не откажешь мнѣ въ моей просьбѣ?
   Францъ. Никогда, никогда! если только она не болѣе моей жизни.
   Амалія. О, если такъ -- это просьба, которую ты такъ легко можешь исполнить. (Гордо). Ненавидь меня! Я сгораю отъ стыда, когда, думая о Карлѣ, мнѣ приходитъ на мысль, что ты меня ненавидишь. Ты обѣщаешь мнѣ это? Теперь ступай и оставь меня: мнѣ такъ хорошо одной.
   Францъ. Прелестная мечтательница! не могу не удивляться твоему кроткому, любящему сердцу. Здѣсь (касаясь ея груди), здѣсь царствовалъ Карлъ; Карлъ стоялъ передъ тобою на яву; Карлъ управлялъ твоими снами; все созданіе, казалось тебѣ, сливалось въ немъ одномъ, въ немъ одномъ отражалось, объ немъ одномъ звучало твоему сердцу.
   Амалія (растроганная). Да, я сознаюсь въ этомъ. На зло вамъ, извергамъ, со! знаюсь предъ цѣлымъ свѣтомъ, что люблю его.
   Францъ. Безчеловѣчно! жестоко! За такую любовь заплатить такъ! Позабыть ту...
   Амалія (вспыливъ). Что? меня позабыть?
   Францъ. Не давала ли ты ему перстня! на прощаньи -- брилліантоваго перстня въ залогъ вѣрности?.. И то правда,-- какъ юношѣ противустоять прелестямъ какой-нибудь развратницы? Да и кто станетъ осуждать его, когда, кромѣ этой вещи, ему уже нечего было отдать и когда, притомъ, она съ лихвою заплатила за него своими ласками и! поцѣлуями.
   Амалія (возмущенная). Мой перстень -- развратницѣ?
   Францъ. Что за низость! Но это еще не все! Перстень, какъ бы ни былъ онъ дорогъ, все же можно достать у любого жида. Вѣроятно, работа ему не понравилась -- и онъ вымѣнялъ его на лучшій.
   Амалія (вспыльчиво). Но мой перстень, я говорю -- мой перстень?
   Францъ. Не другой же, Амалія! И этакое сокровище и на моемъ пальцѣ... и еще отъ Амаліи! Смерть его бы у меня не вырвала. Не правда ли, Амалія -- не цѣнность брилліанта, не искусство работы -- любовь опредѣляетъ ему цѣну? Милое дитя, ты плачешь? Горе тому, кто выжимаетъ эти драгоцѣнныя капли изъ такихъ небесныхъ глазъ! Ахъ! если бъ ты все знала, видѣла его самаго... и въ томъ видѣ!..
   Амалія. Чудовище! какъ? въ какомъ видѣ?
   Францъ. Тише, тише, ангельская душа, не спрашивай меня ни о чемъ! (Какъ будто про себя, но громко). Когда бъ, по крайней мѣрѣ, хоть завѣса скрывала отвратительный порокъ отъ глазъ свѣта! Но онъ страшно смотритъ изъ-за желтыхъ, свинцовыхъ круговъ подъ глазами; изобличаетъ себя въ болѣзненно-блѣдномъ, исхудаломъ лицѣ, выставляя на показъ острыя кости; дрожитъ въ гнусливомъ, искаженномъ голосѣ; говоритъ о себѣ во всемъ слабомъ, измозженномъ тѣлѣ... высасываетъ мозгъ изъ костей и разрушаетъ свѣжія силы юности. Тьфу! мнѣ становится гадко! Носъ, глаза, уши -- все трясется... Ты помнишь того несчастнаго, Амалія, который умеръ въ нашей богадѣльнѣ? Казалось, сама стыдливость закрывала передъ нимъ свои робкія очи... Ты плакала надъ нимъ. Повтори въ душѣ своей этотъ ужасный образъ, и -- Карлъ передъ тобою. Его поцѣлуи -- чума, на губахъ его -- ядъ.
   Амалія (ударяетъ ею). Безстыдный клеветникъ!
   Францъ. Тебѣ страшно за Карла? Дрожишь передъ блѣдной картиной? Поди же, полюбуйся на него самого, на твоего прекраснаго, ангелоподобнаго, божественнаго Карла! Поди, упейся его благовоннымъ дыханіемъ и умри отъ амбры, вѣющей изъ его пасти: оно поразитъ тебя тою смертоносною тошнотою, какую производитъ запахъ расшевеленной падали, или видъ рва, наполненнаго трупами.
   Амалія (отворачивается).
   Францъ. Что за волненіе любви. Сколько сладострастія въ этихъ объятіяхъ! Но справедливо ли осуждать человѣка за отвратительную наружность? И въ самомъ гадкомъ эзоповомъ тѣлѣ можетъ блистать великая и нѣжная душа, какъ рубинъ среди грязи. (Злобно улыбаясь). И на зараженныхъ губахъ можетъ цвѣсть любовь. Правда, если порокъ потрясаетъ также и силу характера; если съ цѣломудріемъ улетаетъ и добродѣтель, какъ испаряется запахъ изъ поблекшей розы; если вмѣстѣ съ тѣломъ и духъ становится калѣкой...
   Амалія (весело вспрыгиваетъ). А! Карлъ! теперь я узнаю тебя снова! Ты все тотъ! же -- тотъ же! Все это ложь! Развѣ ты не знаешь, злодѣй, что въ Карлѣ это невозможно? (Францъ стоитъ нѣкоторое время погруженный въ глубокое размышленіе, потомъ вдругъ оборачивается въ намѣреніи уйти). Куда такъ скоро? Иль бѣжишь своего собственнаго стыда?
   Францъ (закрывъ лицо руками). Оставь меня, Амалія! оставь меня!-- дай литься, этимъ слезамъ! Жестокосердый отецъ! лучшаго изъ сыновей своихъ предать на произволъ нищеты и прильнувшаго къ нему порока! Оставь меня, Амалія! Я пойду я; паду къ его ногамъ, буду молить, чтобы онъ меня, меня одного поразилъ своимъ проклятіемъ, меня одного лишилъ наслѣдства... меня... мою кровь... жизнь... все...
   Амалія (падаетъ ему на шею). Братъ моего Карла! милый, дорогой Францъ.
   Францъ. О, Амалія! какъ люблю я тебя! за эту непреклонную вѣрность моему брату! Прости, что я осмѣлился такъ жестоко испытывать любовь твою. Какъ прекрасно, оправдала ты мои желанія. Эти слезы, эти вздохи, это небесное негодованіе существуютъ также и для меня: наши души были всегда такъ согласны!
   Амалія. О, нѣтъ, этого никогда не было!
   Францъ. Ахъ, онѣ были всегда такъ гармонически согласны, что я думалъ -- мы родились близнецами! И не будь этого наружнаго различія, гдѣ, конечно, бѣдный Францъ ему во многомъ уступаетъ, насъ бы десятъ разъ на день принимали другъ за друга. Ты -- говорилъ я часто самому себѣ -- ты весь Карлъ -- его эхо, его образъ и подобіе!
   Амалія (качаетъ головою). Нѣтъ! нѣтъ! клянусь цѣломудреннымъ свѣтомъ небесъ -- ни одного его нерва, ни одной искры его чувствъ!
   Францъ. Мы совершенно сходны по склонностямъ. Роза была его любимымъ цвѣткомъ: какой цвѣтокъ для меня лучше розы? Онъ страстно любилъ музыку: всезрящія звѣзды! будьте свидѣтелями -- вы такъ часто въ ночной тиши подслушивали меня за клавикордами, когда все вокругъ меня спало мертвымъ сномъ. И какъ можешь ты еще сомнѣваться, Амалія, когда любовь у насъ обоихъ сосредоточивалась на одномъ совершенствѣ? А если любовь одна и та же -- могутъ ли не быть похожи ея дѣти?
   Амалія (смотритъ на него съ удивленіемъ).
   Францъ. Былъ тихій, весенній вечеръ, послѣдній передъ его отъѣздомъ въ Лейпцигъ, когда онъ меня провелъ въ ту бесѣдку, гдѣ вы часто сиживали въ мечтахъ о любви. Долго мы молчали; наконецъ онъ схватилъ мою руку и тихо, со слезами сказалъ мнѣ; "Я оставляю Амалію; не знаю почему, но у меня есть предчувствіе, что навѣки. Не покидай ее, братъ! Будь ей другомъ -- ея Карломъ, если Карлъ никогда не возвратится!" (Бросается передъ ней на колѣни и съ жаромъ цѣлуетъ ей руку). Никогда, никогда, никогда онъ не возвратится, и я далъ ему священную клятву!
   Амалія (отскакивая). Предатель, я ловлю тебя на словахъ! Въ той же самой бесѣдкѣ заклиналъ онъ меня никого не любить, если ему суждено умереть. Видишь ли, какъ безбоженъ, какъ отвратителенъ ты. Прочь съ глазъ моихъ!
   Францъ. Ты не знаешь меня, Амалія; ты совсѣмъ меня не знаешь!
   Амалія. О, я тебя знаю! съ этой минуты я тебя знаю -- ты хотѣлъ быть похожимъ на него? Сталъ бы онъ передъ тобой плакать обо мнѣ? Скорѣй бы онъ написалъ мое имя на позорномъ столбѣ! Прочь съ глазъ моихъ!
   Францъ. Ты оскорбляешь меня!
   Амалія. Поди прочь, говорю я. Ты укралъ у меня драгоцѣнныя минуты: да будутъ онѣ вычтены изъ твоей жизни!
   Францъ. Ты ненавидишь меня!
   Амалія. Я презираю тебя. Поди прочь!
   Францъ (топая ногами). Постой же! ты затрепещешь предо мною! Мнѣ предпочитать нищаго? (Уходитъ въ бѣшенствѣ).
   Амалія. Иди, низкій плутъ! Я теперь опять съ моимъ Карломъ. Нищій, говоритъ онъ?-- стало-быть свѣтъ перевернулся! Нищіе стали королями и короли нищими. Рубище, которое онъ носитъ, я не промѣняю на пурпуръ помазанниковъ Божіихъ. Взглядъ, которымъ онъ проситъ милостыню, долженъ быть царскій взглядъ, взглядъ, уничтожающій величіе, пышность, тріумфы великихъ и сильныхъ. Во прахъ ничтожное украшеніе! (Срываетъ съ шеи жемчугъ). Носите вы -- золото, серебро и драгоцѣнные камни -- вы, сильные и великіе, пресыщайтесь за роскошными столами! покойте члены свои на мягкомъ ложѣ сладострастія! Карлъ! Карлъ! безъ нихъ я достойна тебя! (Уходитъ).

[]

  

[]

  

ВТОРОЕ ДѢЙСТВІЕ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

Францъ фонъ-Мооръ сидитъ, задумавшись, въ своей комнатѣ.

   Какъ это долго тянется: докторъ подаетъ надежду... Жизнь этого старика -- сущая вѣчность! А для меня бы открылась ровная, свободная дорога, если бы не этотъ несносный, живучій кусокъ мяса, который, какъ подземная собака въ волшебной сказкѣ, заграждаетъ мнѣ входъ къ сокровищамъ.
   Не склониться же моимъ планамъ подъ желѣзнымъ игомъ механизма? Моему парящему духу не приковать же себя къ улиткоподобному ходу матеріи? Задуть огонь, который и безъ того чуть тлѣетъ на выгорѣвшемъ маслѣ -- вотъ и все. И все-таки мнѣ не хотѣлось бы самому это сдѣлать -- людей ради. Мнѣ бы хотѣлось не убить его, но только пережить. Я хотѣлъ бы смастерить это. какъ искусный врачъ, но наоборотъ. Не загораживать дороги природѣ, а побуждать ее только итти скорѣе. Если мы можемъ въ самомъ дѣлѣ удлинять условія жизни, почему жъ бы намъ ихъ и не укорачивать по мѣрѣ надобности.
   Философы и медики утверждаютъ, что расположеніе духа дружно гармонируетъ съ движеніемъ организма. Судорожныя ощущенія всякій разъ сопровождаются разстройствомъ механическихъ отправленій: страсти подтачиваютъ тѣлесныя силы, удрученный духъ клонитъ къ землѣ свою темницу -- тѣло. Такъ какъ же бы?.. Какъ бы смерти прочистить дорогу къ замку жизни? Духомъ разрушить тѣло? Да! оригинальная идея! только, какъ привести ее въ исполненіе? Безподобная идея! Думай, думай, Мооръ! Вотъ искусство; оно заслуживало бы имѣть тебя своимъ изобрѣтателемъ. Вѣдь довели же ядосмѣшеніе до степени настоящей науки и путемъ опытовъ принудили природу опредѣлять свои границы, такъ что теперь можно за нѣсколько лѣтъ впередъ сосчитать біенія сердца и сказать пульсу: до сихъ поръ -- и не дальше. Какъ же тутъ не испытать своихъ крыльевъ?
   Но какимъ образомъ приступить къ дѣлу, чтобъ уничтожить сладкое мирное согласіе души съ тѣломъ? Какой родъ ощущеній изберу я? Какой наиболѣе угрожаетъ тонкому цвѣту жизни? Гнѣвъ?-- этотъ жадный волкъ слишкомъ скоро нажирается до-сыта; забота?-- этотъ червь точитъ слишкомъ медленно; горе?-- этотъ аспидъ ползетъ такъ лѣниво; страхъ?-- надежда не дастъ ему разыграться. Какъ? и это ужъ всѣ палачи человѣчества? Ужели такъ бѣденъ арсеналъ смерти? (Задумывается). Какъ же бы?.. Что же бы?... Нѣтъ! А! (Вскакивая).-- Чего не въ состояніи сдѣлать испугъ? Что умъ, религія противъ ледяныхъ объятій этого гиганта? Но все же... ну, если онъ устоитъ и противъ этой бури? Ну, если?.. О, тогда идите на помощь ко мнѣ -- сожалѣніе, и ты, раскаяніе, адская Эвменида, смертоносная змѣя, изрыгающая свою пищу, чтобъ снова пожирать ее, вы, вѣчно разрушающія и снова создающія свой ядъ, и ты -- вопіющее самообвиненіе, ты, опустошающее свое жилище и терзающее свою собственную мать. Идите и вы ко мнѣ на помощь, вы, благодѣтельныя граціи -- прошедшее съ кроткой улыбкой, и ты, съ своимъ переполненнымъ рогомъ изобилія, цвѣтущая будущность! Кажите ему въ вашемъ зеркалѣ радости неба и окрыленной ногой бѣгите его алчныхъ объятій. Такъ стану я наносить ударъ за ударомъ, бурю за бурей на его слабую жизнь, пока не налетитъ! войско фурій, называемыхъ отчаяніемъ. Побѣда! планъ готовъ -- трудный, искусный, какого еще не бывало; но надежный, вѣрный, потому что (насмѣшливо) ножъ хирурга! не найдетъ слѣда ни ранъ, ни остраго яда. (Рѣшительно). И такъ начнемъ! (Германъ входить). А! Deus ex machina! Германъ!
   Германъ. Къ вашимъ услугамъ!!
   Францъ ( подаетъ ему руку). И ты ихъ оказываешь не неблагодарному.
   Германъ. Знаю на опытѣ.
   Францъ. И скоро получишь болѣе. Мнѣ надо поговорить съ тобой, Германъ.
   Германъ. Слушаю тысячью ушами.
   Францъ. Я знаю тебя, ты рѣшительный малый, солдатское сердце: что на душѣ,; то и на языкѣ. Мой отецъ насолилъ тебѣ,
   Германъ. Чортъ побери меня, если я это забуду!
   Францъ. Вотъ это слова мужчины! Месть прилична груди мужа. Ты нравишься мнѣ, Германъ. Возьми этотъ кошелекъ. Онъ былъ бы тяжелѣе, будь я здѣсь господиномъ.
   Германъ. Это мое всегдашнее желаніе;! благодарю васъ.
   Францъ. Въ самомъ дѣлѣ, Германъ? Ты точно желаешь, чтобъ я былъ господиномъ? Но у моего отца львиныя силы; къ тому жъ я младшій сынъ.
   Германъ. Я бы желалъ, чтобъ вы были старшимъ сыномъ, а вашъ отецъ слабъ, какъ чахоточная дѣвушка.
   Францъ. О! какъ награждалъ бы тебя тогда этотъ старшій сынъ, какъ бы старался вывесть тебя на свѣтъ Божій изъ этой неблагодарной пыли, которая такъ мало идетъ къ твоей душѣ и благородству! Тогда бы ты ходилъ у меня облитый золотомъ, ѣздилъ бы четверней по улицамъ -- право бы ѣздилъ! Но я и позабылъ, о чемъ хотѣлъ поговорить съ тобою. Ты еще помнишь фрейлейнъ фонъ-Эдельрейхъ, Германъ?
   Германъ. Громъ и молнія! о чемъ напоминаете вы мнѣ!
   Францъ. Мой братъ подбрилъ ее у тебя.
   Германь. И будетъ каяться въ этомъ!
   Францъ. Она тебя оставила съ носомъ, а онъ чуть ли не сбросилъ тебя съ лѣстницы.
   Германъ. Онъ полетитъ у меня за это въ адъ.
   Францъ. Онъ говорилъ, что всѣ шепчутъ другъ другу на-ухо, будто твой отецъ не можетъ взглянуть на тебя безъ того, чтобъ не рвать волосъ на головѣ и не сказать со вздохомъ: Господи! прости мя многогрѣшнаго!
   Германъ (дико). Смерть надъ! да замолчите ли вы!
   Францъ. Онъ совѣтовалъ тебѣ продать дворянскую грамоту съ аукціона и починить на это чулки.
   Германъ. Адъ и черти! я ему выцарапаю глаза.
   Францъ. Что? ты сердишься?ты никакъ на него сердишься? Что жъ ты съ него возьмешь? Что можетъ сдѣлать крыса льву? Твой гнѣвъ только увеличитъ его торжество, тебѣ ничего болѣе не остается, какъ щелкать зубами и вымещать свое бѣшенство на черствомъ хлѣбѣ.
   Германъ (топаетъ ногами). Я его въ пыль изотру.
   Францъ (треплетъ ею по плечу). Германъ, ты благородный человѣкъ. И нетерпи поруганія. Ты не долженъ уступать ему дѣвушку -- нѣтъ, ни за что на свѣтѣ, Германъ! Громъ и молнія! я бы на все пошелъ, будь я на твоемъ мѣстѣ.
   Германъ. Не успокоюсь до тѣхъ поръ, пока и тотъ и другой не сойдутъ въ могилу.!
   Францъ. Не горячись, Германъ! Подойди поближе... Амалія будетъ твоею.
   Германъ. Будетъ моею! на зло всѣмъ -- будетъ моею!
   Францъ. Ты получишь ее, говорю я! и еще изъ моихъ рукъ. Подойди поближе, говорю я! Ты, можетъ быть, еще не знаешь, что Карлъ все равно, что лишенъ наслѣдства?
   Германъ (приближаясь къ нему). Что вы говорите! въ первый разъ слышу.
   Францъ. Не волнуйся и слушай далѣе -- въ другой разъ разскажу тебѣ подробнѣе. Да, говорю тебѣ, ужъ скоро годъ, какъ отецъ выгналъ его изъ дома. Но старикъ уже сожалѣетъ о необдуманномъ поступкѣ, который (со смѣхомъ), можешь быть увѣренъ, онъ сдѣлалъ не по своей волѣ. Къ тому же и эта Эдельрейхъ надоѣдаеть ему: день-деньской жалобами и упреками. Рано или поздно, а онъ начнетъ искать его на всѣхъ концахъ свѣта и -- прощай Германъ, когда отыщетъ. Тогда -- отворяй ему смиренно карету, когда онъ поѣдетъ съ ней; къ вѣнцу.
   Германъ. Я его удавлю у алтаря.
   Францъ. Отецъ передастъ ему тогда правленіе, а самъ будетъ жить на покоѣ въ своихъ замкахъ. И вотъ гордый, вѣтреный повѣса станетъ нашимъ владыкою, станетъ смѣяться надъ своими врагами и завистниками -- и я, хотѣвшій сдѣлать изъ тебя, великаго человѣка, я самъ, Германъ, буду, низко кланяясь у его дверей...
   Германъ (съ жаромъ). Нѣтъ, не будь я Германъ -- съ вами этого не случится! Если хоть одна искра ума еще тлѣетъ въ моей! головѣ -- съ вами этого не случится!
   Францъ. Ужъ не ты ли помѣшаешь? И ты, мой милый Германъ, попробуешь бича его; онъ наплюетъ тебѣ въ глаза, когда ты встрѣтишься съ нимъ на улицѣ, и горе тебѣ, если ты только пожмешь плечами и скривишь ротъ. Вотъ что будетъ тогда съ твоимъ сватаньемъ къ Амаліи, съ твоими планами, съ твоею будущностью.
   Германъ. Научите меня, что мнѣ дѣлать?
   Францъ. Слушай же, Германъ! видишь, какое горячее участіе принимаю я въ судьбѣ твоей! Ступай -- переодѣнься, чтобъ тебя никто не узналъ; явись къ старику, скажи, что ты прямо изъ Богеміи, былъ вмѣстѣ съ братомъ моимъ въ прагской битвѣ и видѣлъ, какъ онъ отдалъ душу Богу.
   Германъ. Но повѣрятъ ли мнѣ?
   Францъ. Это ужъ моя забота! Возьми этотъ пакетъ: тутъ подробная инструкція и, сверхъ того, разные документы, которые убѣдятъ, пожалуй, само сомнѣніе. Теперь выходи отъ меня осторожнѣе, чтобъ кто тебя не увидѣлъ. Перелѣзь чрезъ калитку на заднемъ дворѣ, а оттуда по садовой стѣнѣ. Что же касается исхода этой трагикомедіи, то предоставь это мнѣ!
   Германъ. И она совершится. Да здравствуетъ новый графъ Францискъ фонъ-Мооръ!
   Францъ (треплетъ его по щекѣ). Хитрецъ! Видишь ли, такимъ образомъ, мы достигнемъ всѣхъ цѣлей разомъ и скоро. Амалія его позабудетъ, а старикъ припишетъ смерть сына себѣ и -- захвораетъ. Полуразрушенному зданію не нужно землетрясенія, чтобъ развалиться, Онъ не переживетъ этой вѣсти -- и тогда я его единственный наслѣдникъ. Амалія же, оставшись безъ защиты, сдѣлается игрушкою моей воли. Остальное легко можешь себѣ представить. Однимъ словомъ, все совершится по нашему желанію, если только ты не откажешься отъ своего слова.
   Германъ. Что вы? (Скорѣе пуля полетитъ назадъ и завертится въ сердцѣ самого стрѣлка. Положитесь на меня. Увидите сами... Прощайте!
   Францъ (кричитъ ему вслѣдъ). Жатва твоя, любезный Германъ! (Одинъ). Когда волъ свезетъ весь хлѣбъ на гумно, ему даютъ одно сѣно. Скотницу тебѣ, а не Амалію! (Уходитъ).
  

ВТОРАЯ СЦЕНА.

Спальня старика Моора.

Старикъ Мооръ спитъ въ креслахъ.

Амалія.

   Амалія (проходя тихо на цыпочкахъ). Онъ дремлетъ! (Останавливается передъ нимъ). Какъ онъ прекрасенъ, величественъ!-- такими пишутъ святыхъ. Нѣтъ, я не могу на тебя сердиться! Бѣдный старикъ, я не могу сердиться на тебя! Спи спокойно, радостно пробуждайся -- пусть я одна буду страдать и плакать.
   Ст. Мооръ (во снѣ). Сынъ мой! сынъ мой! сынъ мой!
   Амалія (беретъ его за руку). Чу! чу! ему снится Карлъ.
   Ст. Мооръ. Ты здѣсь? ты точно здѣсь? Ахъ, какъ ты похудѣлъ! Не смотри на меня такъ грустно: мнѣ и безъ того горько!
   Амалія (будитъ его). Проснитесь! Это только сонъ! Успокойтесь!
   Ст. Мооръ (въпросонкахъ). Онъ не былъ здѣсь? Такъ я не жалъ ему руки? Жестокій Францъ! ты и во снѣ хочешь отнять его у меня!
   Амалія. Такъ вотъ оно что!
   Ст. Мооръ (проснувшись). Гдѣ онъ? гдѣ я? Ты здѣсь, Амалія?
   Амалія. Здоровы ли вы? Вашъ сонъ былъ такъ сладокъ.
   Ст. Мооръ. Мнѣ снился сынъ. Зачѣмъ ты меня разбудила? Можетъ быть, онъ простилъ бы меня.
   Амалія. Ангелы не помнятъ зла!-- онъ васъ прощаетъ. (Беретъ ею руку съ чувствомъ). Отецъ моего Карла, я прощаю тебя.
   Ст. Мооръ. Нѣтъ, Амалія! эта смертная блѣдность на лицѣ твоемъ обвиняетъ меня. Бѣдная! я лишилъ тебя всѣхъ радостей молодости! О, не проклинай меня!
   Амалія (цѣлуя его руку, съ нѣжностью). Васъ?
   Ст. Мооръ. Знаешь ли ты этотъ портретъ, Амалія?
   Амалія. Карлъ!
   Ст. Мооръ. Такимъ онъ былъ, когда ему минуло пятнадцать лѣтъ. Теперь онъ измѣнился. Огонь жжетъ мое сердце!... Эта кротость стала негодованіемъ, эта улыбка -- отчаяніемъ: не правда ли, Амалія? Ты писала съ него этотъ портретъ въ день его рожденія, въ жасминной бесѣдкѣ. Ваша любовь такъ радовала меня.
   Амалія (продолжая пристально смотрѣть на портретъ). Нѣтъ! нѣтъ! это не онъ! Это не Карлъ!-- здѣсь, здѣсь (указывая на сердце и на голову) совсѣмъ иначе, совсѣмъ другой... Блѣднымъ ли краскамъ выразить небесный огонь его пламенныхъ глазъ! Это такой земной портретъ. Я исказила его черты.
   Ст. Мооръ. Этотъ нѣжный, оживляющій взглядъ... Будь онъ у моей постели, я бы жилъ въ самой смерти -- никогда бы не умеръ!
   Амалія. Никогда, никогда бы не умерли! Это былъ бы скачекъ отъ одной мысли къ другой -- лучшей. Этотъ взоръ свѣтилъ бы вамъ за гробомъ; этотъ взоръ вознесъ бы васъ къ звѣздамъ.
   Ст. Мооръ. Тяжело, грустно! я умираю -- и моего сына Карла нѣтъ здѣсь; меня положатъ въ могилу -- и онъ не поплачетъ на моей могилѣ. Какъ сладко быть убаюкану въ сонъ смерти молитвою сына -- это колыбельная пѣсня.
   Амалія (мечтая). Да, сладко, небесно сладко быть убаюканной въ сонъ смерти пѣніемъ любимаго человѣка. Кто знаетъ, можетъ быть грезы и въ могилѣ не оставляютъ насъ! Вѣчный, безконечный сонъ о Карлѣ, пока не грянетъ труба воскресенія (восторженно) -- и тогда навѣкъ въ его объятія!

(Молчаніе. Она садится къ клавесину и играетъ).

             Милый Гекторъ! не спѣши въ сраженье,
             Гдѣ Ахилловъ мечъ безъ сожалѣнья
             Тѣнь Патрокла жертвами даритъ!
             Кто жъ малютку твоего наставятъ
             Чтить Боговъ, копье и лукъ направить.
             Если дикій Ксанѳъ тебя умчитъ?
  
   Ст. Мооръ. Что за чудная пѣсня, Амалія! Ты должна пѣть мнѣ ее передъ моей смертью.
   Амалія. Это прощаніе Андромахи съ Гекторомъ. Мы съ Карломъ часто пѣвали ее подъ звуки лютни.
  
             Милый другъ, копье и щитъ скорѣе!
             Тамъ въ кровавой сѣчѣ веселѣе...
             Эта длань отечество спасетъ.
             Власть боговъ да будетъ надъ тобою!
             Я погибну, но избавлю Трою.
             Но съ тобой Элизіумъ цвѣтетъ.

Даніэль входитъ.

   Данэль. Васъ спрашиваетъ какой-то! человѣкъ. Прикажете впустить его? Говоритъ, что пришелъ съ важными вѣстями.
   Ст. Мооръ. Мнѣ въ цѣломъ свѣтѣ только одно важно... ты знаешь, Амалія? Если это несчастный, требующій моей помощи -- онъ не уйдетъ отъ меня со вздохомъ. Амалія. Если это нищій, то пусти его поскорѣе. (Даніэль уходитъ).
   Ст. Мооръ. Амалія! Амалія! пожалѣй меня!
   Амалія (поетъ).
             Смолкнетъ звукъ брони твоей, о, боги!
             Мечъ твой праздно пролежитъ въ чертогѣ,
             И Пріамовъ вымретъ славный родъ.
             Ты сойдешь въ мѣста, гдѣ день не блещетъ,
             Гдѣ Коцитъ волною сонной плещетъ:
             Въ Летѣ злой любовь твоя умретъ.
             Всѣ мечты, желанья, помышленья
             Потоплю я въ ной безъ сожалѣнья,
             Только не свою любовь;
             Чу! дикарь опять ужъ подъ стѣнами!
             Дай мнѣ мечъ, простимся со слезами:
             Въ Летѣ не умретъ моя любовь!

Францъ. Германъ, переодѣтый. Даніэль.

   Францъ. Вотъ этотъ человѣкъ. Онъ говоритъ, что принесъ вамъ страшныя вѣсти. Въ состояніи ли вы ихъ выслушать?
   Ст. Мооръ. Для меня дорога одна вѣсть. Подойди ближе, мой другъ, и не щади меня. Подайте ему стаканъ вина.
   Германъ (измѣнивъ голосъ). Графъ! не сердитесь на бѣдняка, если онъ, противъ воли, растерзаетъ ваше сердце. Я чужеземецъ, но знаю очень хорошо, что вы отецъ Карла фонъ-Моора.
   Ст. Мооръ. Почему ты знаешь это?
   Германъ. Я зналъ вашего сына.
   Амалія (встревоженная). Онъ живъ? живъ? Ты знаешь его? Гдѣ онъ? гдѣ? (Хочетъ убѣжать изъ комнаты).
   Ст. Мооръ. Ты знаешь моего сына?
   Германъ. Онъ учился въ Лейпцигскомъ университетѣ, но вдругъ куда-то исчезъ. Гдѣ онъ былъ и что дѣлалъ -- я не знаю. По его словамъ, онъ, съ непокрытой головой и босикомъ, обошелъ всю Германію, вдоль и поперекъ, вымаливая подаянье у дверей и оконъ. Пять мѣсяцевъ спустя, вспыхнула война между Пруссіей и Австріей, и такъ какъ ему не на что было надѣяться, то онъ и послѣдовалъ за громомъ побѣдоносныхъ барабановъ Фридриха въ Богемію. "Позвольте мнѣ", сказалъ онъ великому Шверину, "умереть смертью героя: у меня нѣтъ болѣе отца.
   Ст. Мооръ. Не смотри на меня, Амалія!
   Германъ. Ему поручили знамя -- и онъ помчался за побѣдоноснымъ полетомъ прусаковъ. Мы были съ нимъ случайно въ одной и той же походной палаткѣ. Много говорилъ онъ о своемъ престарѣломъ отцѣ, о лучшихъ былыхъ временахъ, о несбывшихся надеждахъ -- и слезы выступили на глазахъ его.
   Ст. Мооръ. О, замолчи!,
   Германъ. Восемь дней спустя, началось жаркое прагское дѣло. Смѣю васъ увѣрить, что сынъ вашъ велъ себя, какъ храбрый воинъ. Онъ дѣлалъ чудеса въ глазахъ всей арміи. Пять полковъ смѣнилось около него -- онъ стоялъ. Каленыя ядра сыпались градомъ справа и слѣва -- сынъ вашъ стоялъ. Пуля раздробила ему правую руку, онъ взялъ знамя въ лѣвую и стоялъ.
   Амалія (въ восторгѣ). Гекторъ, Гекторъ! Слышите ли?-- онъ стоялъ.
   Германъ. Вечеромъ, по окончаніи сраженія, я отыскалъ его; онъ лежалъ, пораженный пулями. Лѣвой рукою старался онъ унять текущую кровь; правую онъ зарылъ въ землю. Братъ!" сказалъ онъ мнѣ, я слышалъ, будто нашъ генералъ убитъ?" -- "Убитъ", отвѣчалъ я: "а ты?" -- "Кто чувствуетъ себя храбрымъ солдатомъ", вскричалъ онъ, отнявъ руку отъ раны, "тотъ слѣдуй за своимъ генераломъ, какъ я." И вслѣдъ затѣмъ его великая душа отлетѣла за героемъ.
   Францъ (грозно Герману). Да прилипнетъ твой проклятый языкъ къ гортани! Развѣ ты за тѣмъ пришелъ сюда, чтобы уморить нашего отца? Батюшка! Амалія! батюшка!
   Германъ. Вотъ послѣдняя воля моего покойнаго товарища: "Возьми эту саблю", прохрипѣлъ онъ мнѣ, "и отдай ее моему старику-отцу. Кровь его сына запеклась на ней; онъ отмщенъ -- пусть его радуется. Скажи ему, что его проклятіе заставило меня искать смерти, и что я умеръ въ отчаяніи!" Послѣдній вздохъ его былъ -- Амалія.
   Амалія (будто вдругъ пробуждается отъ мертваго сна). Его послѣдній вздохъ -- Амалія!
   Ст. Мооръ (съ воплемъ рветъ на себѣ волосы). Мое проклятіе убило его! ввергло въ отчаяніе!
   Францъ (бѣгаетъ взадъ и впередъ по комнатѣ). О! что вы сдѣлали, батюшка? Мой Карлъ! мой братъ.
   Германъ. Вотъ сабля и портретъ, который онъ снялъ съ груди своей. (Амаліи). Онъ походитъ на васъ, какъ двѣ капли воды. "Это моему брату Францу!" прошепталъ онъ. Что хотѣлъ онъ сказать этимъ -- не знаю.
   Францъ (съ удивленіемъ). Мнѣ -- портретъ Амаліи? Мнѣ... Карлъ... Амалія?-- мнѣ?
   Амалія (въ гнѣвѣ подбѣгаетъ къ Герману). Низкій подкупленный обманщикъ! (Пристально на нею смотритъ).
   Германъ. Вы ошибаетесь, сударыня. Взгляните сами -- не вашъ ли это портретъ? Вы же ему, можетъ быть, и дали его.
   Францъ. Клянусь Богомъ, Амалія, это твой портретъ!
   Амалія (отдавая портретъ). Мой, мой! О, Боже!
   Ст. Мооръ (вскрикиваетъ, раздирая себѣ лицо). Горе, горе мнѣ! мое проклятіе убило, ввергло его въ отчаяніе!
   Францъ. И онъ вспомнилъ обо мнѣ въ послѣдній, тяжелый часъ кончины! Обо мнѣ, ангельская душа! Когда уже вѣяло надъ нимъ черное знамя смерти, онъ вспомнилъ обо мнѣ!
   Ст. Мооръ (тихо бормоча). Мое проклятіе убило его, ввергло въ отчаяніе!
   Германъ. Я не въ силахъ болѣе смотрѣть на ваше страданіе! Прощайте, благородный графъ! (Тихо Францу). Къ чему вы все это затѣяли? (Хочетъ уйти).
   Амалія (бѣжитъ за нимъ). Стой, стой! Его послѣднее слово?
   Германъ. Его послѣдній вздохъ былъ -- Амалія. (Уходитъ).
   Амалія. Его послѣдній вздохъ былъ -- Амалія! Нѣтъ, ты не обманщикъ! Такъ это правда, правда! Онъ умеръ! умеръ! (Шатается и падаетъ). Умеръ! Карлъ умеръ!
   Францъ. Что вижу я? Что это за надпись на саблѣ? кровью написано -- о Амалія!
   Амалія. Его рукой?
   Францъ. На яву ли я это вижу, или это сонъ? Посмотри, видишь кровавыя буквы: "Францъ, не оставляй моей Амаліи!" Посмотри! посмотри! а на другой сторонѣ: "Амалія, твою клятву разрываетъ всесильная смерть!" Видишь ли теперь, видишь ли? онъ писалъ это окостенѣвшею рукою, писалъ теплою кровью своего сердца, писалъ на страшномъ рубежѣ вѣчности. Его душа, готовая отлетѣть, остановилась, чтобъ соединить Франца съ Амаліей.
   Амалія. Отецъ небесный! Такъ это его рука! Онъ никогда не любилъ меня. (Поспѣшно уходитъ).
   Францъ (топая ногами). Все мое искусство безсильно передъ этой упрямой головою.
   Ст. Мооръ. Горе, горе мнѣ! Не оставляй меня, Амалія! Францъ, Францъ, отдай мнѣ моего сына!
   Францъ. А кто его проклялъ? кто довелъ его до смерти и отчаянія? О, это былъ ангелъ! чистая небесная душа! Проклятіе на палачей его! Проклятіе, проклятіе на вашу голову!
   Ст. Мооръ (ударяя себя кулакомъ въ грудь и голову). Онъ былъ ангелъ! чистая, небесная душа! Проклятіе, проклятіе, гибель и проклятіе на мою голову! Я, отецъ -- убійца своего великаго сына! Онъ любилъ меня до послѣдней минуты; чтобъ отмстить мнѣ, пошелъ онъ на бой и на смерть! Чудовище! чудовище! (Въ бѣшенствѣ рветъ на себѣ волосы).
   Францъ. Его ужъ нѣтъ: ваше оханье не поможетъ! (Злобно улыбаясь). Легче убить, чѣмъ воскресить. Ваши слезы не вызовутъ его изъ могилы.
   Ст. Мооръ. Никогда, никогда, никогда не вызовутъ изъ могилы! Умеръ, погибъ навѣки! Но ты вырвалъ проклятіе изъ моего сердца... ты... ты... Отдай мнѣ моего сына!
   Францъ. Не раздражайте моего гнѣва. Я оставляю васъ -- смерти.
   Ст. Мооръ. Чудовище! чудовище! отдай мнѣ моего сына! (Вскакиваетъ съ кресла и хочетъ схватитъ Франца за горло, но тотъ съ силою отталкиваетъ его на прежнее мѣсто).
   Францъ. Старыя кости!.. и вы смѣете!.. умирайте! казнитесь!
   Старикъ Мооръ. Тысячи проклятій да разразятся надъ тобою! ты изъ моихъ объятій укралъ моего сына! (Въ отчаяніи мечется въ креслахъ). Горе, горе мнѣ! Отчаиваться и не умирать!.. Они бѣгутъ, оставляютъ меня умирающаго... ангелъ-хранитель покинулъ меня! святые отступились отъ сѣдовласаго убійцы! Горе горе мнѣ! Некому поддержать мою голову, разрѣшить томящуюся душу! Нѣтъ у меня ни сыновей, ни дочери, ни друга! никого -- одинъ оставленъ... Горе, горе мнѣ! Отчаиваться и не умирать!..

Амалія входитъ съ заплаканными глазами.

   Ст. Мооръ. Амалія, посланница неба! Ты пришла освободить мою душу?
   Амалія (ласково). Вы потеряли рѣдкаго сына.
   Ст. Мооръ. Убилъ, хотѣла ты сказать. Заклейменный этимъ знаменіемъ, предстану я передъ престолъ Всевышняго.
   Амалія. Утѣшься, злосчастный старикъ! Небесный Отецъ призвалъ его къ Себѣ. Мы были бы слишкомъ счастливы на этомъ свѣтѣ... Тамъ, тамъ, надъ свѣтилами, мы свидимся снова.
   Ст. Мооръ. Свидимся, свидимся! Нѣтъ душа у меня разорвется, когда я, блаженный, увижу его въ средѣ блаженныхъ. Среди неба на меня повѣютъ ужасы ада. Въ созерцаніи Безконечнаго меня растерзаетъ воспоминаніе: я убилъ своего сына!
   Амалія. О, онъ одною улыбкой изгладитъ изъ вашего сердца горькія воспоминанія! Будьте веселы, милый батюшка: мнѣ такъ весело. Развѣ онъ не пропѣлъ невидимымъ силамъ на арфѣ серафимовъ имя Амаліи, и невидимыя силы не пролепетали его тихо за нимъ? Его послѣдній вздохъ былъ -- Амалія! Не будетъ ли и первый крикъ восторга также -- Амалія?
   Ст. Мооръ. Небесное утѣшеніе изливается изъ устъ твоихъ. Онъ улыбнется мнѣ, говоришь ты? проститъ мнѣ? Будь при мнѣ, возлюбленная моего Карла, и въ часъ моей смерти.
   Амалія. Смерть для насъ есть только полетъ въ его объятія. Благо вамъ -- я вамъ завидую. Зачѣмъ это тѣло не дряхло? эти волосы не сѣды? Горе юношескимъ силамъ! благо тебѣ, немощная старость; ты ближе къ нему, ближе къ моему Карлу!

Францъ входитъ.

   Ст. Мооръ. Подойди ко мнѣ, сынъ мой! Прости мнѣ за минутную жестокость! Тебѣ я все прощаю. Хочу умереть съ миромъ.
   Францъ. Ну, наплакались ли вы о вашемъ сынѣ? Какъ видно, у васъ только одинъ.
   Ст. Мооръ. У Іакова было двѣнадцать сыновей; но о своемъ Іосифѣ онъ проливалъ кровавыя слезы.
   Францъ. Гм!
   Ст. Мооръ. Возьми-ка Библію, Амалія, и прочти мнѣ исторію Іакова и Іосифа: она меня всегда трогала, хотя тогда я еще и не былъ Іаковомъ.
   Амалія. Которую жъ изъ нихъ прочесть вамъ? (Беретъ Библію и перелистываетъ ее).
   Ст. Mооръ. Прочти мнѣ о горести оставленнаго, когда онъ не нашелъ Іосифа между своими дѣтьми, и тщетно ждалъ его въ средѣ своихъ одиннадцати; и о его жалобныхъ крикахъ, когда онъ услышалъ, что его возлюбленный Іосифъ отнятъ у него навѣки.
   Амалія (читаетъ). "Вземше же ризу Іосифову, заклаша козлища отъ козъ и помазаша ризу кровію. И послаша ризу пеструю и принесоша къ отцу своему, и рекоша: сію обрѣтохомъ, познай аще риза сына твоего есть, или ни. ( внезапно уходитъ). И познаю и рѣче: риза сына есть: звѣрь лютъ снѣде его, звѣрь восхити Іосифа".
   Ст. Мооръ (упадая на подушки). Звѣрь лютъ снѣде его, звѣрь восхити Іосифа!
   Амалія (читаетъ далѣе). И растерза Іаковъ ризы своя, и возложи вретище на чресла своя и плакашеся сына своего дни многи. Собрашася же вси сынове его и дщери пріидоша утѣшити его; и не хотяще утѣшитися глаголя: яко сниду къ сыну моему, сѣтуя..."
   Ст. Мооръ. Перестань, перестань!-- мнѣ дурно!
   Амалія (роняетъ книгу и подбѣгаетъ къ нему). Боже мой! что съ вами?
   Ст. Мооръ. Это смерть!.. черная... стоитъ... передъ моими... глазами. Прошу тебя... позови пастора... причаститься... Гдѣ... сынъ мой... Францъ?
   Амалія. Ушелъ! Боже, умилосердись!
   Ст. Мооръ. Ушелъ, убѣжалъ отъ смертнаго одра?... И это все... все... отъ двухъ сыновей!.. Ты далъ ихъ... Ты и отнялъ... да будетъ имя Твое... (Падаетъ).
   Амалія (вдругъ вскрикиваетъ). Умеръ! Все погибло! (Убѣгаетъ въ отчаяніи).

Францъ вбѣгаетъ радостно.

   Умеръ! кричатъ они, умеръ! Теперь я полный господинъ. По всему замку только и слышится -- умеръ. Но если онъ только спитъ? Конечно, это сонъ, послѣ котораго никогда не желаютъ добраго утра. Сонъ и смерть -- близнецы; стоитъ только употребить одно названіе вмѣсто другого. Добрый, благодѣтельный сонъ!-- мы назовемъ тебя смертью. (Закрываетъ отцу глаза). Кто жъ теперь осмѣлится прійти и потребовать меня къ суду? или сказать мнѣ въ лицо: ты подлецъ? Прочь, тягостная личина кротости и добродѣтели!-- Теперь вы увидите нагого Франца и ужаснетесь. Мой отецъ подсахаривалъ свои требованія; сдѣлалъ изъ своихъ подданныхъ одинъ семейный кругъ: съ ласковой улыбкой сидѣлъ у воротъ и называлъ всѣхъ братьями и дѣтьми. Мои брови нависнутъ надъ вами, какъ грозныя тучи; мое властное имя пронесется надъ этими горами, какъ зловѣщая комета; мое чело будетъ для васъ показателемъ погоды. Онъ гладилъ, ласкалъ васъ -- вы упрямились, непокорствовали... Гладить и ласкать не мое дѣло. Я вонжу въ ваше мясо зубчатыя шпоры и заставлю попробовать бича. Я доведу васъ до того, что въ моихъ владѣніяхъ картофель и жидкое пиво будутъ подаваться въ праздники, и горе тому, кто попадется мнѣ на глаза съ полными, румяными щеками. Блѣдность нищеты и рабскій страхъ станутъ моимъ любимымъ цвѣтомъ -- и въ эту ливрею одѣну я всѣхъ моихъ подданныхъ. (Уходитъ).

[]

ТРЕТЬЯ СЦЕНА.

Богемскіе лѣса.

Шпигельбергъ. Рацманъ. Разбойники.

   Рацманъ. Ты ли это? Тебя ли вижу? Дай же задушить себя въ объятіяхъ, дорогой дружище, Морицъ! Привѣтъ тебѣ въ богемскихъ лѣсахъ! Экъ ты поздоровѣлъ. Да еще и рекрутовъ привелъ съ собой цѣлое стадо: ай да вербовщикъ!
   Шпигельбергъ. Полно, братецъ, полно! А каковы малые-то! Повѣришь ли, видимое Божіе благословеніе надо мною: былъ вѣдь бѣднымъ, голоднымъ простакомъ, ничего не имѣлъ, кромѣ этого посоха, какъ перешелъ черезъ Іорданъ, а теперь насъ семьдесятъ восемь человѣкъ,-- разоренные купцы, выгнанные чиновники и писцы -- и все изъ швабскихъ провинцій. Это, братецъ, не люди, а золото. Повѣришь ли -- одинъ у другого пуговицы со штановъ крадетъ; а сами въ усъ не дуютъ съ заряженными ружьями. Дѣла куча, и сверхъ того, въ славѣ на сорокъ миль кругомъ. Вѣришь ли, не выходитъ ни одной газеты, въ которой бы не было статейки о пролазѣ Шпигельбергѣ. Только затѣмъ и читаю ихъ. Съ ногъ до головы такъ меня описали, что я, какъ живой, у нихъ на бумагѣ; пуговицъ моихъ -- и тѣхъ не позабыли. Впрочемъ, это не мѣшаетъ мнѣ водить ихъ за носъ. Намедни иду я въ типографію, говорю, будто видѣлъ извѣстнаго Шпигельберга, и диктую тамъ сидѣвшему писаришкѣ живой портретъ одного шарлатана-доктора. Что жъ ты думаешь -- статейка пошла въ ходъ, бѣдняка хватаютъ, насильно допрашиваютъ, и онъ, со страха и глупости, признается -- чортъ меня побери!-- признается, что онъ точно Шпигельбергъ. Громъ и молнія! Меня такъ и дергало объявить магистрату, кто я, чтобъ бездѣльникъ не безчестилъ только моего имени. Что жъ ты думаешь?-- три мѣсяца спустя повѣсили таки моего доктора. Ужъ я, братъ, набилъ носъ табакомъ, когда, прогуливаясь около висѣлицы, увидѣлъ, какъ псевдо-Шпигельбергъ парадируетъ на ней во всей своей славѣ. А между тѣмъ, какъ Шпигельбергъ виситъ, Шпигельбергъ тихонько выпутывается изъ петли и приставляетъ премудрой юстиціи ослиныя уши, такъ что любо!
   Рацманъ. Ты, какъ видно, все тотъ же. Шпигельбергъ. Какъ видишь, братецъ, и тѣломъ и душою! Слушай-ка, я разскажу тебѣ шутку, которую сыгралъ въ монастырѣ Св. Цециліи. Въ одно изъ моихъ странствованій, въ сумерки, я набрелъ на этотъ монастырь, а какъ въ тотъ день я не сжегъ ни одного патрона -- ты знаешь, diem perdid! я ненавижу до смерти -- то мнѣ вздумалось ознаменовать ночь штукой, стой она хоть обоихъ ушей дьяволу. До поздней ночи мы -- ни гу-гу. Все стихло. Огни погасли. Мы и смекнули, что монахини теперь на пуховикахъ. Вотъ я и беру моего товарища Гримма съ собою; другимъ велю ждать у воротъ, пока не услышатъ моего свистка; хватаю монастырскаго сторожа, беру у него ключи, крадусь кошкой туда, гдѣ спятъ монашенки, забираю ихъ платья и бросаю весь хламъ за ворота. Такъ проходимъ мы изъ кельи въ келью, отбираемъ у каждой сестры по одиночкѣ платье, не исключая и настоятельницы. Я свищу -- и мои малые начинаютъ аукать и шумѣть, будто страшный судъ на дворѣ, и съ гамомъ, крикомъ, гвалтомъ прямо въ кельи къ спящимъ сестрамъ. Ха, ха, ха! Когда бы ты видѣлъ всю эту суматоху! Какъ бѣдные звѣречки, шныряли онѣ въ темнотѣ за своими платьями и плакали и визжали, ничего не нашедши, между тѣмъ какъ мы -- тутъ-какъ тутъ у нихъ на шеѣ. Когда бы ты видѣлъ, какъ онѣ со страха и ужаса закутывались въ простыни, или, какъ кошки заползали подъ печь! Иныя же отъ страха превращали комнату въ цѣлое озеро -- хоть плавать учись. А этотъ визгъ, этотъ вой... и наконецъ самая старая корга -- настоятельница, одѣтая какъ Ева до грѣхопаденія... Ты знаешь, дружище, что на всемъ земномъ шарѣ нѣтъ для меня созданія противнѣе паука и старой бабы. Теперь представь себѣ, что эта черная, морщинистая тварь увивается около меня и заклинаетъ еще дѣвственнымъ цѣломудріемъ... Адъ и черти! Я уже расправилъ было локоть и собирался впихнуть жалкіе остатки въ проходную кишку... Расправа коротка: или подавай серебро, монастырскую казну и всѣ свѣтлые талерчики, или... Мои молодцы меня поняли сразу. Словомъ, монастырь доставилъ мнѣ слишкомъ тысячу талеровъ чистыми деньгами и возможность сыграть съ нимъ шутку въ придачу. Что же касается моихъ малыхъ, то они оставили его обитательницамъ такіе сувенирчики, которые онѣ протаскаютъ цѣлые девять мѣсяцевъ.
   Рацманъ (топнувъ ногою). Разрази меня громъ, почему меня тамъ не было!
   Шпигельбергъ. Вотъ видишь! Говори послѣ того, что это не жизнь! А вмѣстѣ съ тѣмъ и свѣжѣешь, и сильнѣе становишься, и тѣло у тебя толстѣетъ себѣ, какъ поповское брюхо. Не знаю, а во мнѣ есть нѣчто магнетическое, что всѣхъ мошенниковъ со всего божьяго свѣта такъ и притягиваетъ, какъ сталь и желѣзо.
   Рацманъ. Нечего сказать, славный магнитъ! Но, чортъ меня побери, хотѣлось бы мнѣ знать, какимъ это ты колдовствомъ...
   Шпигельбергъ. Колдовствомъ? что тутъ за колдовство! голова, братецъ, голова, да немного практической сноровки, которую, конечно, не выѣшь въ кашѣ. Видишь ли, я всегда говорю: честнаго человѣка сдѣлаешь ты изъ всякаго пшеничнаго колоса, но для тонкаго плута и каши мало! Тутъ нужно немного и національнаго генія, и, такъ-сказать, плутовскаго климата. Съѣзди-ка, совѣтую тебѣ, въ Граубюндень -- это истинныя Аѳины теперешнихъ плутовъ.
   Рацманъ. Братъ! мнѣ хвалили Италію.
   Шпигельбергъ. Да, да! не будемъ ни отъ кого отнимать правъ. Италія имѣетъ тоже своихъ молодцовъ, но и Германія, если только пойдетъ по той же дорогѣ и броситъ совершенно Библію, что ужъ можно предполагать по блестящему началу, то, современемъ, можетъ и изъ Германіи выйти кое-что путное. Вообще, долженъ я сказать тебѣ, что климатъ мало содѣйствуетъ развитію талантовъ; геній вездѣ находитъ себѣ почву, а все прочее, братецъ... самъ знаешь, изъ простого яблока и въ раю не выйдетъ ананаса. Но я продолжаю... На чемъ бишь я остановился?
   Рацманъ. На тонкихъ штукахъ.
   Шпигельбергъ. Да,точно -- на тонкихъ штукахъ. Во-первыхъ, когда приходишь въ какой-нибудь городъ, сейчасъ разнюхай у надзорщиковъ за нищими, приставовъ, полицейскихъ и дозорныхъ, кто чаще всего къ нимъ попадался въ лапы, и потомъ отыскивай себѣ молодцовъ. Далѣе -- ты гнѣздишься въ кофейняхъ, распутныхъ домахъ, трактирахъ и тамъ щупаешь, высматриваешь, кто больше всѣхъ ругаетъ дешевое время и пять процентовъ, возстаетъ противъ чумы полицейскихъ улучшеній, больше всѣхъ лаетъ на правительство или нападаетъ на физіогномику и тому подобное... Вотъ тутъ-то, братецъ, верхъ искусства! Честность еще шатается, какъ гнилой зубъ -- стоитъ только приложить клещи... Или, лучше и проще, ты бросаешь полный кошелекъ прямо на средину улицы, а самъ гдѣ-нибудь прячешься и подмѣчаешь, кто его поднимаетъ. Немного погодя, ты выходишь изъ засады, ищешь, кричишь и спрашиваешь, такъ мимоходомъ: не поднимали ли, сударь, кошелька съ деньгами?" Скажетъ: "да" -- чортъ его возьми, ступай мимо; если жъ нѣтъ, извините сударь... не припомню... очень сожалѣю..." тогда -- побѣда, братецъ! побѣда! Гаси фонарь, хитрый Діогенъ!-- ты нашелъ своего человѣка.

[]

   Рацманъ. Да ты обтертый практикъ!
   Шпигельбергъ. Богъ мой! какъ-будто я когда-нибудь въ этомъ сомнѣвался. Когда жъ молодецъ будетъ у тебя на удочкѣ, дѣйствуй тонко, чтобъ умѣть его и вытащить.Я тебѣ разскажу, какъ я поступалъ въ подобныхъ случаяхъ. Я приставалъ къ своему кандидату, какъ репейникъ, пилъ съ нимъ брудершафтъ... Nota-bene, угощай его на свой счетъ. Конечно, это будетъ тебѣ кой-чего стоить; но на это нечего смотрѣть. Далѣе, ты вводишь его въ игорные дома и къ распутнымъ людямъ; завлекаешь его въ драки, запутываешь въ разныя продѣлки до тѣхъ поръ, пока онъ не станетъ банкротомъ въ силѣ, деньгахъ, совѣсти и въ добромъ имени, потому что, между прочимъ, будь сказано, ничего не сдѣлаешь, не испортивъ сперва души и тѣла. Повѣрь мнѣ, братецъ! Я это разъ пятьдесятъ испыталъ, въ продолженіе моей огромной практики: если честнаго человѣка вспугнуть разъ съ гнѣзда -- онъ чортовъ братъ. Переходъ такъ легокъ, о, такъ легокъ, какъ скачекъ отъ дѣвки къ святошѣ. Но, чу! что это за трескъ?
   Рацманъ. Громъ гремитъ. Продолжай.
   Шпигельбергъ. Еще лучше и ближе къ цѣли -- обдери молодца, какъ липку, такъ, чтобы у него рубахи не осталось на тѣлѣ: тогда, повѣрь, онъ самъ придетъ къ тебѣ. Ужъ меня гдѣ учить, дружище! Спроси-ка лучше эту мѣдную рожу... Чортъ возьми! его я знатно поддѣлъ: обѣщалъ ему сорокъ дукатовъ, если сдѣлаетъ мнѣ восковой слѣпокъ съ ключа его хозяина... Что-жъ ты думаешь?-- бестія вѣдь дѣлаетъ, приноситъ мнѣ, чортъ меня побери, ключъ и требуетъ! денегъ. "Мусье, говорю я ему, а какъ я съ этимъ ключомъ да пойду въ полицію и найму тебѣ квартиру на висѣлицѣ?" Тысячу дьяволовъ! Нужно было видѣть, какъ малый выпучилъ глаза и задражалъ, какъ мокрый пудель. "Ради Бога, смилуйтесь, сударь! я хочу... хочу..." -- "Чего ты хочешь? Хочешь ты подобрать вверхъ косицу и итти со мной къ чорту?" -- "О, отъ всего сердца! съ большимъ удовольствіемъ!" Ха, ха, ха! Любезный, саломъ ловятъ мышей. Да смѣйся же надъ нимъ, Рацманъ! Ха, ха, ха!
   Рацманъ. Да, да, признаюсь. Золотыми буквами запишу я у себя на мозгу твою лекцію. Видно, сатана знаетъ людей, что сдѣлалъ тебя своимъ маклеромъ.
   Шпигельбергъ. Прево, дружище, и я думаю, что если я представлю ему десятокъ, онъ оставитъ меня въ покоѣ. Вѣдь даритъ же издатель своему коммиссіонеру десятый экземпляръ, такъ съ какой же стати послѣ этого чорту скупиться, какъ жиду? Рацманъ, я чую порохъ.
   Рацманъ. Чортъ возьми!-- и я также. Берегись, здѣсь неподалеку что-нибудь да не такъ! Да, да, ужъ говорю тебѣ, Морицъ, что ты съ своими рекрутами будешь прямой находкой для атамана. Онъ также заманилъ себѣ бравыхъ молодцовъ.
   Шпигельбергъ. Но мои, мои...
   Рацманъ. Что правда, то правда! и у твоихъ, можетъ быть, славные пальчики; но, говорю тебѣ, слава нашего атамана ужъ многихъ честныхъ малыхъ привела въ; искушеніе.
   Шпигельбергъ. Ты ужъ чего не наскажешь.
   Рацманъ. Кромѣ шутокъ! И они не стыдятся служить подъ его начальствомъ. Онъ грабитъ не для добычи, какъ мы. О деньгахъ онъ и не заботится съ тѣхъ поръ, какъ можетъ имѣть ихъ сколько душѣ угодно; и даже свою треть добычи, которая слѣдуетъ ему по праву, отсылаетъ въ сиротскіе дома или употребляетъ на образованіе подающихъ надежды юношей. Но если придется ему пустить кровь помѣщику, который деретъ шкуру съ крестьянъ своихъ, или проучить бездѣльника въ золотыхъ галунахъ,который толкуетъ вкривь законы и серебритъ глаза правосудію, или другого какого-нибудь господчика той же масти -- тутъ, братецъ, онъ въ своей стихіи, и чертовски хозяйничаетъ, какъбудто каждая жилка въ немъ становится фуріей.
   Шпигельбергъ. Гм! гм!
   Рацманъ. Недавно, въ корчмѣ, узнали мы, что будетъ проѣзжать богатый графъ изъ Регенсбурга, выигравшій процессъ въ милліонъ плутнями своего адвоката. Онъ сидѣлъ за столомъ и игралъ. " Сколько насъ?" спросилъ онъ меня, поспѣшно вставая. Я видѣлъ, какъ онъ закусилъ нижнюю губу, что у него бываетъ, когда онъ въ сильномъ гнѣвѣ. "Пятеро", отвѣчалъ я. "Довольно!" сказалъ онъ, бросилъ хозяйкѣ деньги на столъ, оставивъ поданное вино невыпитымъ -- и мы отправились. Во всю дорогу онъ не вымолвилъ ни слова, ѣхалъ стороной и одинъ, и только по временамъ спрашивалъ -- не видать ли проѣзжихъ,да приказывалъ намъ иногда прикладывать ухо къ землѣ. Наконецъ видимъ: ѣдетъ нашъ графъ въ тяжело-нагруженной каретѣ, вмѣстѣ съ своимъ адвокатомъ, со всадникомъ впереди и двумя лакеями по бокамъ. Вотъ тутъ бы посмотрѣлъ на него, какъ онъ, съ пистолетомъ въ каждой рукѣ, подскакалъ одинъ къ каретѣ и громко закричалъ: стой!" Кучеръ, не хотѣвшій видно стоять, полетѣлъ кувыркомъ съ козелъ; графъ выстрѣлилъ изъ кареты на воздухъ; всадники -- давай Богъ ноги. "Твои деньги, каналья!"закричалъ онъ громовымъ голосомъ -- и графъ легъ, какъ быкъ подъ обухомъ. А! это ты, бездѣльникъ, дѣлаешь справедливость продажной дѣвкой?" У адвоката зубы щелкали со страха. Кинжалъ вонзился ему въ животъ, какъ жердь въ виноградникъ. "Я сдѣлалъ свое!" вскричалъ онъ, и гордо отворотился отъ насъ: грабежъ -- ваше дѣло!" И онъ исчезъ въ лѣсу.
   Шпигельбергъ. Гм! Гм! Послушай-ка, братъ, что я тебѣ сейчасъ расказывалъ -- останется между нами: ему всего не нужно знать. Понимаешь?
   Рацманъ. Хорошо, хорошо, понимаю.
   Шпигельбергъ. Ты вѣдь знаешь его. У него есть свои странности. Понимаешь?
   Рацманъ. Понимаю, понимаю.

Шварцъ вбѣгаетъ, запыхавшись.

   Рацманъ. Что ты? что тамъ такое? Проѣзжіе въ лѣсу?
   Шварцъ. Скорѣй, скорѣй! гдѣ наши? Тысячу чертей! Вы стоите здѣсь да болтаете? да знаете ли вы!.. Такъ вы ничего не знаете? Вѣдь, Роллеръ...
   Рацманъ Что съ нимъ? что съ нимъ?
   Шварцъ. Роллеръ повѣшенъ, и еще четверо другихъ.
   Рацманъ. Роллеръ. Чортъ возьми! когда!-- почему ты это знаешь?
   Шварцъ. Ужъ три недѣли, какъ онъ сидитъ, а мы ничего не знаемъ: три раза его водили къ допросу, а мы ничего не слышимъ; его пыткой допрашивали, гдѣ атаманъ?-- лихой парень не выдалъ. Вчера было послѣднее засѣданіе, а нынче утромъ онъ по экстра-почтѣ отправился къ дьяволу.
   Рацманъ. Проклятіе! Знаетъ атаманъ?
   Шварцъ. Только вчера узналъ. Онъ бѣсится, какъ дикій вепрь. Ты знаешь, онъ болѣе всѣхъ благоволилъ къ Роллеру... притомъ же эта пытка... Канатъ и лѣсница были уже у башни -- не помогли. Онъ самъ, въ капуцинской рясѣ, прокрался къ нему и хотѣлъ помѣняться съ нимъ платьемъ. Роллеръ упрямо отказался. Теперь онъ далъ клятву -- такъ что у насъ дрожь пробѣжала по тѣлу -- засвѣтить ему погребальный факелъ, какого еще не было ни у одного короля. Мнѣ страшно за городъ. Онъ ужъ давно у него на зубу за свое срамное ханжество; а ты знаешь, какъ онъ скажетъ: я сдѣлаю!" то это все равно, если бы кто-нибудь изъ насъ ужъ сдѣлалъ.
   Рацмлнъ. Это правда: я знаю атамана. Когда ужъ онъ даетъ сатанѣ слово итти въ адъ, то не станетъ молиться, хоть бы и половина "Отче нашъ" могла спасти его. Но бѣдный Роллеръ! бѣдный Роллеръ.
   Шпигельббргъ. Memento mori! Мнѣ до него нѣтъ дѣла. (Поетъ). j
  
             Я мыслю, если ненарокомъ
             Наткнусь на висѣлицу я:
             Ты, брать, висишь здѣсь одиноко
             Кто жъ въ дуракахъ, ты или я?
  
   Рацманъ (Вспрыгивая). Чу! выстрѣлъ! (Выстрѣлы и шумъ).
   Шпигельбергъ. Другой!
   Рацманъ. Третій! Атаманъ!

(За сценою слышна пѣсня.)

             Нюренбергцамъ насъ повѣсить
             Не придется никогда!
  
   Швейцеръ и Роллеръ (за сценою). Эй, вы! го-го!
   Рацманъ. Роллеръ! Роллеръ! тысячу чертей меня побери!
   Швейцеръ и Роллеръ (за сценою). Рацманъ! Шварцъ! Шпигельбергъ! Рацманъ!
   Рацманъ. Роллеръ! Швейцеръ! Громъ и молнія! (Бѣгутъ ему навстрѣчу).

Разбойникъ Мооръ верхомъ, за нимъ Швейцеръ, Роллеръ, Гриммъ, Шуфтерле и толпа разбойниковъ, покрытые грязью и пылью.

   Разбойникъ-Мооръ (спрыгивая съ лошади). Свобода! свобода! Ты спасенъ, Роллеръ. Отведи моего коня, Швейцеръ, да вымой его виномъ. (Бросается на землю). Ну, было жарко!
   Рацманъ (Роллеру). Ради горнила Плутона, съ колеса воскресъ ты, что ли?
   Шварцъ. Ты духъ его? Или я сталъ дуракомъ, или это ты въ самомъ дѣлѣ?
   Роллеръ (запыхавшись). Это я. Живъ. Цѣлъ. Какъ думаешь, откуда я теперь прихожу къ вамъ?
   Шварцъ. А вѣдьмы тебя знаютъ! Вѣдь мы ужъ совсѣмъ тебя отпѣли.
   Роллеръ. Еще бы! Я сорвался прямо съ висѣлицы. Вотъ спроси у Швейцера. Дайте мнѣ стаканъ водки. И ты здѣсь, Морицъ? Я уже полагалъ увидѣться съ тобою на томъ свѣтѣ. Дадите ли вы мнѣ водки: меня всего разломило. О, мой атаманъ! Гдѣ мой атаманъ?
   Шварцъ. Сейчасъ! сейчасъ! да говори же, разсказывай, какъ ты улизнулъ оттуда? какъ ты опять съ нами? Голова у меня идетъ кругомъ... Съ висѣлицы, говоришь ты?
   Роллеръ (выпиваетъ бутылку водки). Охъ, славно! Какъ зажгло! Прямо съ висѣлицы, говорю вамъ. Что вы стоите да зѣваете?-- я былъ всего въ трехъ шагахъ отъ лѣстницы, по которой долженъ былъ взойти въ лоно Авраамово... такъ близко, такъ близко... Словомъ, я былъ уже совсѣмъ запроданъ въ анатомическій кабинетъ, съ костьми и кожей -- и ты могъ бы сторговать мою жизнь за щепотку табаку. Атаману обязанъ я воздухомъ, свободой и жизнью.
   Швейцеръ. Это была знатная штука, братцы, о которой стоитъ разсказывать! За день узнали мы только черезъ нашихъ шпіоновъ, что Роллеру приходится туго, и если небо не обвалится въ этотъ день, то онъ завтра же, то-есть -- сегодня, послѣдуетъ по пути всей плоти. "Ребята!" сказалъ атаманъ: нѣтъ ничего слишкомъ большого для друга! Спасемъ ли мы его или нѣтъ, но засвѣтимъ, по крайней мѣрѣ, ему погребальный факелъ, какого еще не было ни у одного короля!" Собралась вся шайка. Мы шлемъ къ нему нарочнаго -- и тотъ въ записочкѣ, которую успѣлъ подбросить ему въ супъ, извѣщаетъ его обо всемъ.
   Роллеръ. Я отчаивался въ успѣхѣ.
   Швейцеръ. Мы выждали время, пока опустѣютъ проходы. Весь городъ такъ и валилъ къ мѣсту казни; всадники, пѣшеходы и экипажи -- все перемѣшалось. Шумъ, крикъ, пѣніе псалмовъ далеко раздавались. "Теперь", сказалъ атаманъ, "зажигай". Малые пустились, какъ стрѣлы, зажгли городъ разомъ съ тридцати трехъ концовъ, бросили зажженные фитили къ пороховымъ погребамъ, церквамъ и амбарамъ... Morbleu! не прошло и четверти часа, какъ сѣверовосточный вѣтеръ, который также, вѣроятно, косился на городъ, словно помогъ намъ и метнулъ пламя на самыя верхушки. Между тѣмъ, мы бѣгаемъ изъ улицы въ улицу, какъ фуріи, и кричимъ на весь городъ: "пожаръ, пожаръ!" Вой, крикъ, стукотня; гудитъ набатъ. Наконецъ, пороховой погребъ взлетаетъ на воздухъ: казалось, земля лопнула пополамъ и небо распалось на части, а адъ ушелъ еще глубже на десять тысячъ саженъ.
   Роллеръ. Мой конвой оглянулся назадъ: весь городъ горѣлъ, какъ Содомъ и Гоморра. Горизонтъ въ огнѣ; дымъ валитъ клубами; тысяча горъ повторяетъ адскій грохотъ. Паническій страхъ овладѣваетъ всѣми. Тутъ я, пользуясь минутой, мигомъ сбрасываю съ шеи проклятую петлю. Ужъ до того доходило, братцы! Вижу, всѣ окаменѣли, какъ Лотова жена. Я рванулся -- да черезъ толпу, да тягу. Отбѣгаю эдакъ шаговъ на шестьдесятъ, сбрасываю съ себя платье, бросаюсь въ рѣку и плыву подъ водою до тѣхъ поръ, пока не скрываюсь у нихъ изъ вида. Мой атаманъ -- тутъ какъ тутъ съ лошадьми и платьемъ. Товарищи, вотъ какъ я спасся. Мооръ! Мооръ! дай Богъ тебѣ поскорѣе попасться въ такой же омутъ, чтобъ мнѣ можно было отплатить тебѣ тѣмъ же.
   Рацманъ. Шельмовское желаніе, за которое тебя стоитъ повѣсить. Тѣмъ не менѣе это была уморительная штука.
   Роллеръ. Это была истинная помощь въ нуждѣ: вамъ ее не оцѣнить. Для этого надо -- съ петлею на шеѣ, какъ я -- заживо прогуляться къ могилѣ. А эти ужасныя приготовленія, эти отвратительныя церемоніи, причемъ съ каждымъ шагомъ, на который становятъ тебя дрожащія ноги, проклятая машина, на которой скоро отведутъ тебѣ квартиру, все ближе и ближе возстаетъ передъ тобою въ лучахъ восходящаго солнца! А поджидающіе палачи! а ужасная музыка, которая еще до сихъ поръ гремитъ въ ушахъ моихъ! а карканье проголодавшихся вороновъ, сидѣвшихъ десятками на моемъ полусгнившемъ предшественникѣ? Это все... все... и сверхъ того еще предвкушеніе того блаженства, которое цвѣтетъ для насъ на томъ свѣтѣ. Братцы, братцы! и послѣ всего этого вдругъ лозунгъ свободы. Это былъ сладкій звукъ, какъ будто на небесной бочкѣ лопнулъ невидимый обручъ. Слушайте, канальи! Увѣряю васъ, что если м мнѣ пришлось изъ раскаленной печи выпрыгнуть въ холодную, какъ ледъ, воду -- переходъ былъ бы слабѣе того, который я почувствовалъ на другомъ берегу.
   Шпигельбергъ (громко хохоча). Бѣдняга! пропотѣлъ же онъ не на шутку. (Пьетъ). Съ счастливымъ возрожденіемъ!
   Роллеръ (бросаетъ стаканъ). Нѣтъ, клянусь всѣми сокровищами Маммона, я не захотѣлъ бы переиспытать всего этого во второй разъ. Смерть не прыжокъ арлекина; а предсмертныя муки еще ужаснѣе самой смерти.
   Шпигельбергъ. Вотъ она, взорванная башня... Смекаешь теперь, Рацманъ?-- оттого-то цѣлый часъ такъ и пахло кругомъ сѣрой, какъ будто провѣтривался весь гардеробъ Молоха. Это была геніальная штука, атаманъ! Я завидую ей.
   Швейцеръ. Если весь городъ могъ радоваться при видѣ, какъ дорѣзываютъ нашего товарища, будто затравленнаго кабана, намъ и подавно нечего совѣститься того, что мы пожертвовали городомъ изъ любви къ товарищу. Къ тому же нашимъ ребятамъ представлялся славный случай поживиться на счетъ казны. Ну, говорите же, что вы тамъ успѣли подтибрить?
   Одинъ изъ шайки. Во время суматохи я пробрался въ церковь святого Стефана и споролъ бахрому съ покрова алтаря. Господь Богъ богатъ, подумалъ я, и можетъ соткать золото изъ простой веревки.
   Швейцеръ. И прекрасно сдѣлалъ!-- къ чему этотъ вздоръ въ церкви? Его тащатъ Творцу, который смѣется надъ хламомъ, а люди между тѣмъ голодаютъ. А ты, Шпангелеръ?-- куда ты закинулъ сѣти?
   Второй. Мы съ Бюгелемъ обобрали лавку и притащили разныхъ матерій: человѣкъ на пятьдесятъ будетъ довольно.
   Третій. Я спроворилъ двое золотыхъ часовъ, да дюжину серебряныхъ ложекъ.
   Швейцеръ. Хорошо, хорошо. А мы имъ удрали нѣчто такое, чего они не потушатъ и въ сорокъ дней. Чтобъ справиться съ огнемъ, имъ нужно будетъ затопить городъ водою. Не знаешъ ли, Шуфтерле, сколько погибло народу?
   Шуфтерле. Восемьдесятъ три человѣка, говорятъ. Одна башня перебила ихъ человѣкъ около шестидесяти.
   Мооръ (мрачно). Роллеръ, ты дорого намъ обошелся!
   Шуфтерле. Вотъ бѣда! Добро бы это были еще мужчины, а то по большей части грудные младенцы, золотившіе простыни, сгорбленныя старухи, сгонявшія съ нихъ мухъ, зачерствѣвшіе лежебоки, не могшіе уже болѣе находить дверей; больные, жалобно призывавшіе доктора, который важной рысью слѣдовалъ за процессіей. Всѣ, у кого только были здоровыя ноги, выползли посмотрѣть на комедію, а дома оставались только одни подонки города.
   Мооръ. О, бѣдныя, безпомощныя созданья. Больные, говоришь ты, старики и дѣти?
   Шуфтерле. Да, чортъ возьми! да няньки, да беременныя женщины, которыя видно побоялись, чтобъ не выкинуть подъ самой висѣлицей или, заглядѣвшись на привлекательное зрѣлище, не наклеймить еще въ материнскомъ чревѣ висѣлицы на горбы своимъ ребятамъ, да бѣдные поэты, у которыхъ не было башмаковъ, потому что единственную свою пару отдали въ починку -- и тому подобная сволочь, о которой и говорить-то не стоитъ. Проходя мимо одного домишка, я услышалъ пискъ: смотрю -- и, при свѣтѣ пламени, что же вижу? Ребеночекъ, да такой свѣженькій, здоровенькій, лежитъ на полу подъ столомъ, который уже начиналъ загораться. Бѣдный звѣречекъ! ты озябнешь здѣсь", сказалъ я -- и бросилъ его въ огонь.
   Мооръ. Въ самомъ дѣлѣ, Шуфтерле? Такъ пусть же это пламя бушуетъ въ груди твоей до тѣхъ поръ, пока не посѣдѣетъ сама вѣчность! Прочь, чудовище! Не показывайся болѣе въ моей шайкѣ! Вы ропщете?-- разсуждаете? Кто смѣетъ разсуждать, когда я приказываю? Прочь, говорю я. Между вами многіе уже созрѣли для моего гнѣва. Я знаю тебя, Шпигельбергъ! Но я скоро явлюсь среди васъ и сдѣлаю страшную перекличку. (Всѣ съ трепетомъ уходятъ).

[]

   Мооръ (одинъ, быстро ходитъ взадъ и впередъ). Не внимай имъ, Мститель небесный! Я не виноватъ въ этомъ! Виноватъ ли Ты, если посланный тобою моръ, голодъ, потопы пожираютъ праведника вмѣстѣ съ злодѣемъ?! Кто запретитъ пламени бушевать въ благословенной жатвѣ, когда ему назначено выжечь гнѣзда саранчи? Дѣтоубійство! убійство женщинъ! Какъ тяготятъ меня всѣ эти злодѣянія! Они отравили мои лучшія дѣла. И вотъ стоитъ ребенокъ, пристыженный и осмѣянный, передъ окомъ Неба за то, что осмѣлился играть палицей Юпитера, и поборолъ пигмеевъ, когда долженъ былъ низвергнуть титановъ. Нѣтъ, нѣтъ! не тебѣ править мстительнымъ мечемъ верховнаго судилища. Ты палъ при первой попыткѣ. Я отказываюсь отъ дерзновеннаго плана. Пойду и скроюсь гдѣ-нибудь въ трущобѣ, гдѣ свѣтъ дневной отпрянетъ навсегда отъ моего срама. (Хочетъ итти.)
   Нѣсколько разбойниковъ, вбѣгая поспѣшно. Атаманъ, здѣсь нечисто! Цѣлыя толпы богемскихъ драгунъ разъѣзжаютъ въ лѣсу.
   Еще разбойники. Атаманъ, атаманъ! Солдаты напали на слѣдъ нашъ: нѣсколько тысячъ оцѣпило лѣсъ.
   Еще разбойники. Бѣда! бѣда! Мы пойманы, переколесованы, перевѣшаны! Нѣсколько тысячъ гусаръ, драгунъ и егерей скачутъ по опушкѣ и занимаютъ всѣ проходы. (Мооръ уходитъ).

Швейцеръ. Гриммъ. Pоллеръ. Шварцъ. Шуфтерле. Шпигельбергъ. Рацманъ. Толпа разбойниковъ.

   Швейцеръ. Ну, подняли жъ мы ихъ съ пуховиковъ! Да радуйся же, Роллеръ! Мнѣ ужъ давно хотѣлось подраться съ этими дармоѣдами. Гдѣ атаманъ? Собралась ли вся шайка! Вѣдь у насъ довольно пороху?
   Рацманъ. Пороху-то цѣлая пропасть; но насъ всего только восемьдесятъ: стало быть, на одного придется ихъ двадцать.
   Швейцеръ. Тѣмъ лучше! Пусть ихъ будетъ хоть пятьдесятъ противъ моего большого пальца. Вѣдь ждали жъ, бестіи, до тѣхъ поръ, пока мы не подожгли у нихъ перинъ подъ задницей. Братцы, братцы! это еще не велика бѣда. Они продаютъ свою жизнь за десять крейцеровъ: мы будемъ драться за свои головы и свободу! Мы грянемъ на нихъ потокомъ и разразимся надъ ними зарницей. Да гдѣ же, чортъ возьми, атаманъ?
   Шпигельбергъ. Онъ оставляетъ насъ въ нуждѣ. Да нельзя ли намъ дать тягу?
   Швейцеръ. Дать тягу?
   Шпигельбергъ. Охъ! зачѣмъ не остался я въ Іерусалимѣ!
   Швейцеръ. Чтобъ тебѣ утопиться въ грязи, поганая душенка! Среди беззащитныхъ ты, небось, храбръ, а увидѣлъ два кулака, такъ и труса празднуешь. Покажи себя теперь, а то зашьемъ тебя въ свиную шкуру и затравимъ собаками.
   Рацманъ. Атаманъ! атаманъ!

Мооръ входитъ.

   Мооръ (про себя). Я допустилъ окружить себя со всѣхъ сторонъ. Мы должны теперь драться, какъ отчаянные. (Громко). Ребята! мы погибли, если не станемъ драться, какъ разъяренные вепри.
   Швейцеръ. Я пальцами распорю имъ брюхо, такъ что кишки у нихъ на аршинъ повылѣзутъ! Веди насъ, атаманъ! Мы пойдемъ за тобой въ самую пасть смерти.
   Мооръ. Зарядить всѣ ружья! Довольно ли у насъ пороху?
   Швейцеръ (вспрыгивая). Пороху довольно -- хоть взрывай землю до луны.
   Рацманъ. На каждаго брата есть по пяти паръ заряженныхъ пистолетовъ, да по три ружья на придачу.
   Мооръ. Хорошо, хорошо! Теперь пусть одна часть взлѣзетъ на деревья, или спрячется въ чащу и встрѣтитъ ихъ мѣткимъ огнемъ изъ засады.
   Швейцеръ. Это по твоей части, Шпигельбергъ.
   Мооръ. А мы, между тѣмъ, какъ фуріи, нападемъ на ихъ фланги.
   Швейцеръ. А вотъ это по моей!
   Мооръ. Пусть всякій изъ васъ свищетъ, гаркаетъ, стукаетъ по лѣсу, чтобъ число наше показалось имъ страшнѣе. Спустить; также всѣхъ собакъ и натравить на этихъ! молодцовъ, чтобы разсѣять ихъ и подвести подъ ваши выстрѣлы. Мы трое -- Роллеръ, Швейцеръ и я -- будемъ во время этой суматохи рубить направо и налѣво.
   Швейцеръ. Славно, чудесно! Мы ихъ такъ ошеломимъ, что они не будутъ знать, откуда на нихъ сыплются оплеухи. Я, бывало, вишни изо-рта вонъ выстрѣливалъ. Пусть только придутъ. (Шуфтерле дергаетъ Швейцера за полу; тотъ отводитъ атамана и тихо говоритъ съ нимъ).
   Мооръ. Молчи!
   Швейцеръ. Прошу тебя...
   Мооръ. Прочь! Благодари онъ собственный стыдъ за свое спасеніе. Онъ не долженъ умереть, когда я и мой Швейцеръ, и мой Роллеръ умираемъ. Пусть онъ снимаетъ свое платье; я скажу, что онъ путешественникъ, что я его ограбилъ. Будь покоенъ, Швейцеръ: клянусь тебѣ -- не нынче, такъ послѣ, а онъ будетъ повѣшенъ.

Патеръ входитъ.

   Патеръ (про себя, озираясь). Здѣсь что ли гнѣздо дракона? Съ позволенія вашего, государи мои, я служитель Божій, а вблизи, стоитъ тысяча семьсотъ человѣкъ, отвѣчающихъ за каждый волосъ на головѣ моей.
   Швейцеръ, Браво! браво! Славное начало, чтобъ не простудить себѣ желудка.
   Мооръ. Молчи, товарищъ! Скажите коротко, господинъ патеръ, что вамъ угодно?
   Патеръ. Я присланъ отъ высокомощнаго правительства, властнаго даровать жизнь и осудить на смерть; вы же -- воры, грабители, шельмы, ядовитыя ехидны, пресмыкающіяся во тьмѣ и жалящія исподтишка, отстой человѣчества, адово отродье, снѣдь для вороновъ и гадовъ, колонія для висѣлицы и колеса...
   Швейцеръ. Собака! перестанешь ли ты ругаться? или... (приставляетъ ему прикладъ къ самому лицу).
   Мооръ. Стыдись, Швейцеръ! Ты сбиваешь его съ толку. Онъ такъ славно выучилъ наизусть свою проповѣдь. Продолжайте, господинъ патеръ! И такъ -- "для висѣлицы и колеса"?

[]

   Патеръ. А ты, хитрый атаманъ, князь убійцъ, король воровъ, великій моголъ всѣхъ плутовъ подъ солнцемъ, совершенное подобіе того первороднаго возмутителя, распалившаго пламенемъ бунта тысячи легіоновъ невинныхъ ангеловъ и вовлекшаго ихъ вмѣстѣ съ собою въ бездонный омутъ проклятія! Вопли оставленныхъ матерей несутся по стопамъ твоимъ; ты пьешь кровь, какъ воду; люди для твоего смертоноснаго кинжала вѣсятъ легче пузыря.
   Мооръ. Правда, совершенная правда! Что жъ дальше?
   Патеръ. Какъ?-- правда, совершенная правда? Развѣ это отвѣтъ?
   Мооръ. Видно вы къ этому не приготовились, господинъ патеръ? Дальше, дальше, дальше! что вы еще намъ скажете?
   Патеръ (разгорячившись). Ужасный человѣкъ, отстранись отъ меня! Не запеклась ли кровь убитаго рейхсграфа на твоихъ проклятыхъ пальцахъ? Не ты ли вломился въ святилище Господне и воровскими руками укралъ священные сосуды? Не ты ли внесъ пожаръ въ нашъ богобоязненный городъ?; Не ты ли обрушилъ пороховую башню на головы добрыхъ христіанъ? руками). Страшныя, страшныя злодѣйства, громко вопіющія къ небу и ускоряющія страшный судъ, созрѣлыя для возмездія, для послѣднихъ звуковъ призывной трубы...
   Мооръ. До сихъ поръ великолѣпно сказано! Но къ дѣлу! Что же возвѣщаетъ мнѣ черезъ васъ высокопочтенный магистратъ?
   Патеръ. То, чего ты не достоинъ воспріять. Осмотрись, грабитель! куда ни обратится твое око, всюду ты окруженъ нашими всадниками. Нѣтъ болѣе средствъ къ побѣгу. Какъ справедливо то, что на этихъ дубахъ растутъ вишни и зрѣютъ персики на соснахъ, точно такъ справедливо и то, что вы здраво и невредимо выйдете изъ этого лѣса.
   Moоръ. Слышишь, Швейцеръ? Дальше!
   Патеръ. Такъ слушай же, какъ милосердно, какъ сострадательно обходится судъ съ злодѣемъ: если ты тотчасъ же, поползешь къ кресту и станешь молить о милосердіи и пощадѣ, строгость станетъ состраданіемъ, правосудіе -- любящею матерью. Оно закроетъ око на половину твоихъ преступленій и ограничится -- подумай только!-- ограничится однимъ колесованіемъ.
   Швейцеръ. Слышишь, атаманъ? Не сдавить ли горла этой облѣзлой собакѣ такъ, чтобы красный сокъ брызнулъ изъ всѣхъ поръ его тѣла?
   Роллеръ. Атаманъ! Адъ, громъ и молнія! Атаманъ! Ишь какъ онъ закусилъ нижнюю губу! Не вздернуть ли мнѣ эту скотину, знаешь, эдакъ повыше?
   Швейцеръ. Мнѣ! мнѣ! на колѣняхъ прошу тебя, меня подари наслажденіемъ раздавить, растереть въ пыль эту гадину!

(Патеръ кричитъ).

   Мооръ. Прочь отъ него! Никто не смѣй до него дотронуться! (саблю и обращается къ патеру). Видите ли, господинъ патеръ! здѣсь семьдесятъ девять человѣкъ и я, ихъ атаманъ. Ни одинъ изъ нихъ не умѣетъ обращаться въ бѣгство по командѣ, или плясать подъ пушечную музыку; а тамъ у опушки, стоитъ тысяча семьсотъ человѣкъ, посѣдѣлыхъ подъ ружьемъ; но выслушайте, что скажетъ вамъ Мооръ, атаманъ воровъ и грабителей. Правда, я убилъ рейхсграфа, поджогъ и разграбилъ доминиканскую церковь, внесъ пламя въ вашъ лицемѣрный городъ и обрушилъ пороховую башню на головы добрыхъ христіанъ; но это еще не все. Я еще болѣе сдѣлалъ. (Протягиваетъ правую руку). Видите вы эти четыре драгоцѣнные перстня у меня на пальцахъ?-- Ступайте же и донесите слово въ слово высокопочтенному судилищу на жизнь и на смерть то, что увидите и услышите. Этотъ рубинъ снялъ я съ пальца одного министра, котораго замертво положилъ на охотѣ къ ногамъ его государя. Онъ изъ черни лестью доползъ до степени любимца; паденіе предшественника было для него ступенью къ почестямъ; слезы сиротъ возвысили его. Этотъ алмазъ снялъ я съ одного коммерціи совѣтника, продававшаго почетныя мѣста и должности тѣмъ, кто больше давалъ, и отгонявшаго отъ дверей своихъ скорбящаго патріота. Этотъ агатъ ношу я въ честь одного попа, одной масти съ вами, котораго я повѣсилъ собственными руками за то, что онъ на каѳедрѣ, передъ всѣмъ приходомъ, плакалъ объ упадкѣ инквизиціи. Я могъ бы разсказать еще болѣе исторій о своихъ перстняхъ, если бы не раскаялся и въ этихъ нѣсколькихъ словахъ, которыя напрасно потерялъ съ вами.
   Патеръ. О, Фараонъ! Фараонъ!
   Мооръ. Слыхали ль? Замѣтили ль его вздохъ? Взгляните -- онъ стоитъ, какъ-будто хочетъ созвать всѣ огни небесные на шайку нечестивыхъ, осуждаетъ пожатіемъ плечъ, проклинаетъ однимъ христіанскимъ вздохомъ. Неужели человѣкъ можетъ до того ослѣпнуть! Онъ, у кого есть сто аргусовыхъ глазъ подмѣчать пятна на своемъ братѣ, можетъ ли онъ стать до того слѣпымъ къ самому себѣ? Громовымъ голосомъ проповѣдуютъ они смиренномудріе и терпѣніе, а сами Богу любви приносятъ въ жертву людей, какъ огнерукому Молоху; поучаютъ любви къ ближнему и гонятъ проклятіями восьмидесятилѣтняго слѣпца отъ своего порога; горячо возстаютъ противъ скупости, а сами опустошили Перу за золотые слитки и запрягли язычниковъ, будто скотовъ, въ свои колесницы. Они ломаютъ себѣ голову надъ тѣмъ, какъ могла природа произвести Іуду Искаріота, а между тѣмъ и не самые худшіе изъ нихъ съ радостію бы продали триединаго Бога за десять серебрениковъ. О, вы фарисеи, вы исказители правды, вы обезьяны божества! И вы не страшитесь преклонять колѣна предъ крестомъ и алтарями, терзать ваши ребра ремнемъ и постами убивать плоть! И вы думаете всѣмъ этимъ жалкимъ паясничествомъ пустить пыль въ глаза Тому, Кого вы сами же, глупцы, называете Всевѣдующимъ, ну точно имѣете дѣло съ тѣми великими и сильными, надъ которыми всего злѣе насмѣхаешься, когда, льстя и ползая передъ ними, увѣряешь, что они ненавидятъ льстецовъ. Вы толкуете про честность и непорочное житіе, между тѣмъ какъ Богъ, видящій насквозь сердца ваши, прогнѣвался бы на вашего Создателя, если бъ только не онъ самъ создалъ нильское чудовище! Прочь съ глазъ моихъ!
   Патеръ. Даромъ что злодѣй, а какой гордый!
   Мооръ. Мало съ тебя -- такъ я начну говорить съ тобой гордо. Ступай и скажи высокопочтенному судилищу, играющему въ жизнь и смерть: я не воръ, что въ заговорѣ со сномъ и въ полуночь карабкается по лѣстницамъ. Что я сдѣлалъ, то, безъ сомнѣнія, я нѣкогда самъ прочту въ долговой книгѣ Провидѣнія; но съ его жалкими намѣстниками я не хочу терять болѣе словъ. Скажи имъ: мое ремесло -- возмездіе, месть -- мой промыселъ. (Отворачивается отъ него).
   Патеръ. Такъ ты отказываешься отъ милосердія и пощады? Хорошо! съ тобой я кончилъ. (Обращается къ шайкѣ). Такъ выслушайте хоть вы, что черезъ меня возвѣщаетъ вамъ правосудіе. Если вы сейчасъ же свяжете и выдадите этого закоснѣлаго злодѣя -- вамъ простятся до новой вины всѣ ваши злодѣянія; святая церковь съ возобновленной любовью приметъ васъ, заблудшихъ овецъ, въ свои материнскія объятія и всякому изъ васъ будетъ открыта дорога ко всѣмъ почетнымъ должностямъ. (Съ торжествующею улыбкою). Ну? что? какъ это кажется вашему величеству? Смѣлѣй! свяжите его -- и передъ вами свобода!

[]

   Мооръ. Вы слышали? Поняли? Чего же вы еще медлите? о чемъ задумались? Церковь предлагаетъ вамъ свободу, а вы уже теперь его плѣнники; даритъ вамъ жизнь -- и это не пустое хвастовство, потому что вы уже осуждены на смерть; обѣщаетъ вамъ почести и должности, а вашъ жребій, хотя бы вы и остались побѣдителями, все-таки будетъ -- позоръ, преслѣдованіе и проклятіе; оно возвѣщаетъ вамъ примиреніе съ небомъ, а вы уже прокляты. Нѣтъ волоса ни на одномъ изъ васъ, который бы избавился отъ ада. И вы еще медлите? еще колеблетесь?
   Развѣ такъ труденъ выборъ между небомъ и адомъ? Да помогите же, господинъ патеръ!
   Патеръ (про себя). Что онъ съ ума спятилъ что ли? (Громко). Ужъ не боитесь ли вы, что это западня, чтобъ только переловить васъ живьемъ? Читайте сами: здѣсь подписано всепрощеніе. (Даетъ Швейцеру бумагу). Сомнѣваетесь ли вы еще?
   Мооръ. Вотъ видите ли? Чего жъ вы еще хотите? Собственноручная подпись -- это милость свыше всѣхъ предѣловъ. Или вы, можетъ быть, опасаетесь, чтобъ они не измѣнили своему слову, потому что когда-то слыхали, что измѣнникамъ слова не держатъ? О, не бойтесь! Уже одна политика принудитъ ихъ сдержать его, будь оно дано хоть самому сатанѣ. Иначе -- кто имъ повѣритъ впередъ? какъ они пустятъ его въ ходъ другой разъ? Я готовъ прозакладывать свою голову, что они васъ не обманываютъ. Они знаютъ, что я одинъ васъ возмутилъ и озлобилъ; васъ же они считаютъ невинными. Ваши преступленія они принимаютъ за проступки, заблужденія молодости. Одного меня имъ нужно; одинъ я понесу наказаніе. Такъ, господинъ патеръ?
   Патеръ. Какой дьяволъ глаголетъ его устами? Такъ, конечно, конечно такъ! Этотъ малый меня съ ума сводитъ.
   Мооръ. Какъ! все нѣтъ отвѣта? Ужъ не думаете ли вы оружіемъ проложить себѣ дорогу? Да посмотрите кругомъ? На это вы ужъ навѣрно не надѣетесь -- это было бы дѣтскими мечтами. Или вы надѣетесь пасть героями, потому что видѣли, какъ я радовался битвѣ? О, выбросьте изъ головы подобныя идеи! Вы не Мооры! Вы -- низкіе мошенники, жалкія орудія моихъ великихъ плановъ! Вы презрѣнны, какъ петля въ рукѣ палача! Ворамъ не пасть, какъ падаютъ герои. Жизнь -- выигрышъ для воровъ; за ея чертою наступятъ ужасы -- и воры правы, что трепещутъ смерти. Слышите, какъ трубятъ ихъ трубы! видите, какъ грозно блещутъ ихъ сабли! Какъ! еще не рѣшаетесь? Съ ума сошли вы, или поглупѣли? Это непростительно! Я не скажу вамъ спасибо за жизнь: я стыжусь вашей жертвы!
   Патеръ (въ чрезвычайномъ удивленіи). Я съ ума сойду. Я лучше убѣгу отсюда! Слыханное ли это дѣло?
   Мооръ. Или не боитесь ли вы, что я лишу себя жизни и самоубійствомъ уничтожу договоръ, отвѣчающій только за живого? Вашъ страхъ напрасенъ, дѣти! Вотъ, смотрите: я бросаю кинжалъ и пистолеты, и этотъ пузырекъ съ ядомъ, который мнѣ бы годился: я теперь такъ безсиленъ, что! даже потерялъ власть надъ собственною жизнью. Что, все еще не рѣшаетесь? Или не думаете ли вы, что я буду защищаться, когда вы примитесь вязать меня? Смотрите! къ этому дубу привязываю я свою правую руку -- теперь я беззащитенъ, ребенокъ меня свалитъ. Кто изъ васъ первый оставитъ въ нуждѣ своего атамана?
   Роллеръ (въ дикомъ волненіи). Никто, хотя бы самый адъ окружилъ насъ! (Машетъ саблею). Кто не песъ -- спасай атамана?
   Швейцеръ (разрывая прокламацію и бросая клочки ея въ лицо, патеру). Амнистія въ нашихъ пуляхъ, а не здѣсь! Прочь, каналья! Скажи сенату, пославшему тебя, что въ шайкѣ Моора ты не нашелъ ни одного измѣнника. Спасай, спасай атамана!
   Всѣ (шумно). Спасай, спасай, спасай атамана!
   Мооръ (отрываясь отъ дерева, радостно). Теперь мы свободны, товарищи! У себя въ кулакѣ я чувствую цѣлую армію. Смерть или свобода! Живые не дадимся имъ въ руки!

(Трубятъ наступленіе. Шумъ м грохотъ. Всѣ уходятъ съ обнаженными саблями).

[]

  

[]

ТРЕТЬЕ ДѢЙСТВІЕ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

Амалія въ саду играетъ на лютнѣ.

  
             Добръ, какъ ангелъ, молодъ и прекрасенъ
             Онъ всѣхъ юношей прекраснѣй и милѣй;
             Взглядъ его такъ кротокъ былъ и ясенъ,
             Какъ сіянье солнца средь зыбей.
  
             Отъ его объятій кровь кипѣла,
             Сильно, жарко билась грудь о грудь,
             Губы губъ искали... все темнѣло
             И душѣ хотѣлось къ небу льнуть.
  
             Въ поцѣлуяхъ счастіе и мука!
             Будто пламя съ пламенемъ шло въ бой,
             Какъ два съ арфы сорванные звука
             Въ звукъ одинъ сливаются порой --
  
             Такъ текли, текли и рвались;
             Губы, щеки рдѣли, какъ заря...
             Небеса съ землею расплавлялись,
             Мимо насъ неслися, какъ моря.
  
             Нѣтъ его! напрасно, ахъ, напрасно
             Звать его слезами и тоской!
             Нѣтъ его -- и все, что здѣсь прекрасно,
             Вторитъ мнѣ и вздохомъ и слезой.

Францъ входитъ.

   Францъ. Опять здѣсь, упрямая мечтательница? Ты покинула нашъ веселый пиръ и унесла вмѣстѣ съ собою веселость гостей моихъ.
   Амалія. И дѣйствительно, какъ не пожалѣть о невинной веселости, когда погребальное пѣніе, проводившее въ могилу твоего отца, должно еще звучать въ ушахъ твоихъ!
   Францъ. Неужели же ты будешь вѣчно оплакивать? Оставь мертвыхъ почивать въ покоѣ и думай о живыхъ! Я пришелъ...
   Амалія. А когда уйдешь?
   Францъ. О, не бросай на меня такихъ гордыхъ взглядовъ! Ты огорчаешь меня, Амалія. Я пришелъ сказать тебѣ...
   Амалія. И я должна поневолѣ слушать: Францъ фонъ-Мооръ сталъ нашимъ господиномъ.
   Францъ. Именно я объ этомъ и хотѣлъ поговорить съ тобою. Максимиліанъ опочилъ въ склепѣ отцовъ своихъ -- и я сталъ здѣшнимъ властелиномъ. Но мнѣ хотѣлось бы быть имъ вполнѣ, Амалія. Ты сама знаешь, чѣмъ ты была для нашего дома. Воспитывалась ты какъ дочь Моора; даже самую смерть пережила его любовь къ тебѣ, чего ты, конечно, никогда не забудешь.
   Амалія. Никогда, никогда. Да и кто же можетъ выпить такое воспоминаніе въ стаканѣ вина, на веселомъ обѣдѣ!
   Францъ. За любовь отца ты должна наградить дѣтей его. Карлъ умеръ... Ты удивляешься? голова у тебя закружилась? Да, конечно, въ этой мысли такъ много высоколестнаго, что она въ состояніи ошеломить даже женскую гордость. Францъ попираетъ ногами надежды самыхъ благородныхъ дѣвицъ; Францъ предлагаетъ бѣдной, безпомощной сиротѣ свое сердце, руку и съ нею все свое золото, всѣ свои замки и лѣса. Францъ, которому всѣ завидуютъ, котораго всѣ трепещутъ, добровольно объявляетъ себя рабомъ Амаліи.
   Амалія. Зачѣмъ молнія не сожжетъ языка твоего за эти дерзкія рѣчи! Ты убилъ жениха моего -- и Амалія назоветъ тебя супругомъ? Ты...
   Францъ. Не горячитесь, всемилостивѣйшая принцесса! Правда, Францъ не изгибается передъ тобою отчаяннымъ селадономъ; правда, онъ не умѣетъ, подобно сладенькимъ пастушкамъ Аркадіи, повѣрять эху гротовъ и утесовъ свои любовныя жалобы: Францъ говоритъ, и если ему не отвѣчаютъ, онъ приказываетъ.
   Амалія. Ты, червь, будешь приказывать? мнѣ приказывать? Ну, а если твои приказанія отошлютъ назадъ съ презрительнымъ смѣхомъ?
   Францъ. Ты этого не сдѣлаешь. У меня есть еще прекрасное средство переломить твою гордость, упрямица! это -- монастырь и келья!
   Амалія. Браво! чудесно! И въ монастырѣ, и въ кельѣ отрадно скрыться навѣки отъ твоего змѣинаго взгляда и мечтать о Карлѣ! Скорѣй же въ твой монастырь, скорѣе въ твою келью!
   Францъ. Ага! вотъ какъ! Берегись!Теперь ты сама научила меня искусству мучить тебя. Мой взглядъ, подобно огневласой фуріи, выгонитъ изъ головы твоей эти вѣчныя мечтанія о Карлѣ: пугало-Францъ будетъ всякій разъ выглядывать изъ-за образа твоего любимца, подобно заколдованному псу, стерегущему подземные клады. За волосы потащу я тебя къ алтарю; шпагой вырѣжу супружескую клятву изъ твоего сердца; силой овладѣю твоимъ дѣвственнымъ ложемъ, и твою гордую стыдливость низложу еще съ большею гордостію.
   Амалія (даетъ ему пощечину). Сперва возьми это въ приданое!
   Францъ (въ бѣшенствѣ). О! въ тысячу кратъ отомщу я за это! не супругой -- этой чести ты не стоишь -- наложницей моей ты будешь, и честныя крестьянки пальцами станутъ показывать на тебя, когда ты только осмѣлишься выглянуть на улицу. Скрежещи зубами, бросай пламенные взоры!-- меня веселитъ бѣшенство женщины; ты становишься отъ него только прекраснѣе, интереснѣе. Пойдемъ!-- борьба съ тобой украситъ мою побѣду и приправитъ для меня сладострастіе насильственныхъ объятій. Пойдемъ въ мою комнату!-- я горю желаніемъ... Ты должна итти со мною. (Хочетъ насильно увести ее).
   Амалія (падая въ его объятія). Прости меня, Францъ! (Только что онъ хочетъ обнять ее, какъ она выдергиваетъ у нею шпагу и поспѣшно отскакиваетъ). Видишь ли злодѣй, что я съ тобой могу теперь сдѣлать? Я женщина, но бѣшеная женщина! Осмѣлься; только коснуться грязною рукою до моего тѣла -- и это желѣзо въ то же мгновенье пронзитъ твое похотливое сердце: тѣнь моего: дяди направитъ мою руку. Прочь! (Прогоняетъ его).
   Амалія (одна). Ахъ, какъ хорошо мнѣ! Я дышу свободно... Я чувствовала себя сильною, какъ искрометный конь, бѣшеною, какъ тигрица, преслѣдующая убійцъ своихъ дѣтенышей. Въ монастырь, сказалъ ты, благодарю тебя за эту вѣсть! Нашлось убѣжище для обманутой любви. Монастырь, крестъ Спасителя -- будь убѣжищемъ обманутой любви. (Хочетъ итти).

Германъ входитъ робко.

   Германъ. Фрейлейнъ Амалія! фрейлейнъ Амалія!
   Амалія. Несчастный! Чего ты хочешь отъ меня?
   Германъ. Сними гнетъ съ души моей, пока онъ не низринулъ ее въ адъ! (Бросается къ ногамъ ея). Простите! простите! Я васъ жестоко оскорбилъ, фрейлейнъ Амалія!
   Амалія. Встань! Оставь меня! Я ни о чемъ не хочу знать. (Хочетъ уйти).
   Германъ (удерживая ее). Нѣтъ! останьтесь! Клянусь Богомъ, клянусь вѣчнымъ Богомъ -- вы все узнаете!
   Амалія. Ни слова болѣе. Я прощаю тебя. Ступай себѣ съ Богомъ. (Хочетъ убѣжать отъ него).
   Германъ. Но послушайте... хоть одно слово: оно возвратитъ вамъ потерянный покой.
   Амалія ( оборачиваясь и съ удивленіемъ глядя на него). Кто на небѣ и на землѣ можетъ возвратить мнѣ потерянный покой?
   Германъ. Одно мое слово. Выслушайте меня!
   Амалія (сострадательно беретъ его за руку). Добрый человѣкъ, можетъ ли слово твое расторгнуть затворы вѣчности?
   Германъ (встаетъ). Карлъ живъ!
   Амалія (вскрикивая). Несчастный!
   Германъ. Да, живъ... Еще одно слово: вашъ дядя...
   Амалія (бросаясь на нею). Ты лжешь!
   Германъ. Вашъ дядя...
   Амалія. Карлъ живъ?
   Германъ. И вашъ дядя.
   Амалія. Карлъ живъ?
   Германъ. Вашъ дядя также. Не выдавайте меня. (Убѣгаетъ).
   Амалія (долго стоитъ, какъ окаменѣлая, потомъ дико вздрагиваетъ и бѣжитъ за нимъ). Карлъ живъ!
  

ВТОРАЯ СЦЕНА.

Берегъ Дуная.

Разбойники лежатъ на возвышеніи подъ деревьями; лошади пасутся въ долинѣ.

   Мооръ. Здѣсь отдохну я. (Бросается на землю). Всѣ члены во мнѣ будто разбиты. Языкъ высохъ. (Швейцеръ незамѣтно уходитъ). Я бы попросилъ васъ зачерпнуть мнѣ пригоршню воды изъ этого источника, но вы сами чуть живы отъ усталости.
   Шварцъ. И вина нѣтъ болѣе ни капли.
   Мооръ. Взгляните, какая пышная жатва! Деревья ломятся подъ плодами; виноградникъ гнется подъ тяжелыми гроздьями.
   Гриммъ. Нынче урожайный годъ.
   Мооръ. Ты думаешь? И такъ хоть одна капля пота вознаградится на этомъ свѣтѣ. Одна? Но ночью можетъ выпасть градъ и все уничтожить.
   Шварцъ. Ничего нѣтъ мудренаго. Все можетъ погибнуть за нѣсколько часовъ до жатвы.
   Мооръ. Объ этомъ-то я и говорю. Все можетъ погибнуть. Зачѣмъ бы человѣку удалось то, что у него общаго съ муравьемъ, когда не сбывается то, что бы его сравняло съ богами? Или ужъ не въ этомъ ли вся сила его назначенія?
   Шварцъ. Не знаю.
   Мооръ. Хорошо сказалъ, и еще лучше сдѣлалъ, если никогда не старался узнавать этого. Другъ! я видалъ людей, ихъ пчелиныя заботы и ихъ исполинскіе замыслы, ихъ божественные планы и ихъ мышиныя занятія -- всю эту чудесно-странную скачку за счастіемъ. Одинъ поручаетъ себя быстротѣ коня, другой носу своего осла, третій своимъ собственнымъ ногамъ. Это пестрая лотерея жизни, гдѣ многіе берутъ билеты цѣною своей невинности и своего неба, лишь бы вытянуть выигрышный нумеръ. Тянутъ, тянутъ -- и вынимаютъ до конца одни пустые билеты -- ибо выигрыша и не было. Это -- зрѣлище, другъ, которое вызываетъ слезы на глаза и вмѣстѣ съ тѣмъ располагаетъ грудную перепонку къ громкому смѣху.
   Шварцъ. Какъ величественно закатывается солнце.
   Мооръ (погруженный въ созерцаніе). Такъ умираетъ герой. Божественно!
   Гриммъ. Ты тронутъ!
   Мооръ. Когда я былъ еще ребенкомъ, моей любимой мыслью было жить, какъ оно, какъ оно -- умереть. (Съ подавленною горстью). Это была ребяческая мысль!
   Мооръ (закрываетъ шляпой лицо). Было время!.. Оставьте меня одного, товарищи.
   Шварцъ. Мооръ! Мооръ! Что съ нимъ? онъ измѣнился въ лицѣ!
   Гриммъ. Чортъ возьми! что это съ нимъ сдѣлалось? Дурно ему, что ли?
   Мооръ. Было время, когда я не могъ уснуть, не прочитавъ вечерней молитвы.
   Гриммъ. Съ ума сошелъ ты, что ли? Ужъ не хотѣлъ ли бы ты поучиться у своего дѣтства?
   Мооръ (кладетъ голову грудь Гримму). Брать! братъ!
   Гриммъ. Да не будь же ребенкомъ, прошу тебя.
   Мооръ. Если бъ! о, если бъ могъ я имъ стать снова!
   Гриммъ. Что ты? что ты?
   Шварцъ. Развеселись. Полюбуйся этимъ живописнымъ мѣстоположеніемъ, этимъ прекраснымъ вечеромъ.
   Мооръ. Да, друзья, міръ такъ чудесенъ!
   Шварцъ. Вотъ это дѣло!
   Мооръ. Земля такъ прекрасна!
   Гриммъ. Дѣло, дѣло! Давно бы такъ.
   Мооръ ( вздрагивая). А я такъ гадокъ въ этомъ чудесномъ мірѣ, а я чудовище на этой прекрасной землѣ.
   Гриммъ. Боже мой! Боже мой!
   Мооръ. Моя невинность! моя невинность! Взгляните, все выходитъ грѣться подъ мирными лучами весенняго солнца: зачѣмъ я одинъ высасываю муки ада изъ радостей неба? Все дышетъ счастіемъ, все такъ братски связано духомъ мира. Цѣлый свѣтъ -- одно семейство; но Отецъ его -- не мой Отецъ. Я одинъ отчужденный, я одинъ изгнанный изъ среды праведныхъ; нѣтъ для меня сладкаго имени сына; нѣтъ для меня тающихъ взоровъ любви; нѣтъ, нѣтъ для меня жаркихъ объятій друга. (Съ ужасомъ подается назадъ). Окруженный убійцами -- шипящими змѣями, прикованный къ пороку желѣзною цѣпью, я по шаткой жерди грѣха иду чрезъ пропасть погибели. Среди цвѣтовъ счастливаго міра -- я горько-вопіющій Аббадона!
   Шварцъ (разбойникамъ). Непостижимо! Я въ первый разъ вижу его въ такомъ расположеніи духа.
   Мооръ (горестно). Если бъ можно было возвратиться въ чрево матери! если бъ я могъ родиться нищимъ! Нѣтъ! я не хотѣлъ бы ничего болѣе, праведное небо, только бы сдѣлаться послѣднимъ поденщикомъ! О, я бы сталъ трудиться такъ, что кровавый потъ капалъ бы съ лица моего! Я выкупилъ бы себѣ сладострастіе послѣобѣденнаго сна, блаженство единственной слезы!
   Гриммъ. Ну, слава Богу, пароксизмъ уменьшается.
   Мооръ. Было время, когда онѣ такъ охотно текли изъ глазъ моихъ. О, вы, незабвенные дни мира! ты, древній отцовскій замокъ! вы, зеленью блестящія долины! О райскія сцены моего дѣтства! вы никогда не возвратитесь, никогда своимъ тихимъ дыханьемъ не прохладите моей дышащей огнемъ груди. Ушли, ушли безвозвратно?

Швейцеръ съ водою въ шляпѣ.

   Швейцеръ. Пей, атаманъ! Воды вволю и холодна, какъ ледъ.
   Шварцъ. Ты въ крови. Что съ тобою случилось?
   Швейцеръ. Такъ...шутка,которая чуть не стоила мнѣ обѣихъ ногъ и шеи. Едва я сталъ спускаться съ песчанаго холма къ рѣкѣ, вдругъ -- трахъ! и весь хламъ проваливается подо мною и я съ нимъ вмѣстѣ съ вышины десяти рейнскихъ футъ... Вотъ я и лежу тамъ въ трущобѣ... Опомнившись, гляжу вокругъ себя и нахожу, братецъ ты мой, самую чистѣйшую воду. На этотъ разъ заработано хорошо,. подумалъ я, атаману понравится.
   Мооръ (отдаетъ ему шляпу и отираетъ кровъ съ его лица). А то невидно рубцовъ, намѣченныхъ на твоемъ лбу богемскими драгунами. Вода твоя -- прелесть, Швейцеръ; эти рубцы идутъ къ тебѣ.
   Швейцеръ. Найдется мѣсто еще хоть на три десятка.
   Мооръ. Да, дѣти, было жаркое дѣло -- и потеряли только одного. Мой Роллеръ умеръ прекрасною смертью. Я поставилъ бы мраморный обелискъ надъ его прахомъ, если бъ только онъ не за меня умеръ. Довольствуйтесь и этимъ. (Утираетъ себѣ глаза). А сколько съ непріятельской стороны осталось на мѣстѣ?
   Швейцеръ. Сто шестьдесятъ гусаръ, девяносто три драгуна, около сорока егерей -- всего триста человѣкъ.
   Мооръ. Триста за одного! Каждый изъ васъ имѣетъ право на этотъ черепъ. (Снимаетъ шляпу съ головы). Поднимаю кинжалъ и клянусь моей душою: я никогда не разстанусь съ вами!
   Швейцеръ. Не клянись! можетъ быть, ты еще будешь счастливъ и станешь потомъ раскаиваться, что далъ клятву.
   Мооръ. Клянусь прахомъ моего Роллера: я никогда не разстанусь съ вами!

Косинскій входитъ.

   Косинскій (про себя). Мнѣ сказали, что они должны быть въ этомъ участкѣ. Ей! ого! Это что за лица? Ну -- какъ?.. уже не они ли? Они, они! Заговорю-ка съ ними.
   Шварцъ. Ухо вострѣй: идетъ кто-то.
   Косинскій. Господа, извините! Не знаю, попалъ ли я на слѣдъ или сбился?
   Мооръ. А кто мы по-вашему, когда вы на него напали?
   Косинскій. Мужи.

[]

   Швейцеръ. Полно -- такъ ли, атаманъ?
   Косинскій. Ищу мужей, которые прямо смотрятъ въ лицо смерти, и играютъ съ опасностью, какъ съ ручной змѣею, ставятъ свободу выше чести и жизни, чье одно имя сладкое для ушей бѣдныхъ и угнетенныхъ заставляетъ трусить самыхъ храбрыхъ и блѣднѣть тирановъ.
   Швейцеръ (атаману). Малый мнѣ нравится. Слушай, другъ! ты нашелъ, кого искалъ.
   Косинскій. Я думаю -- и надѣюсь, что они скоро будутъ моими братьями. Такъ проводите меня къ тому, кого я ищу: къ вашему атаману, къ атаману изъ атамановъ -- графу фонъ-Моору.
   Швейцеръ (съ жаромъ подаетъ ему руку). Дружище! мы съ тобою на ты.
   Мооръ (приближаясь). А вы знаете атамана?
   Косинскій. Ты -- атаманъ... Этотъ взглядъ... Увидя тебя, кто пойдетъ искать другого. (Пристально смотритъ на него). Мнѣ всегда хотѣлось встрѣтиться съ уничтожающимъ взглядомъ человѣка, сидѣвшаго нѣкогда на развалинахъ Карѳагена: теперь я ужъ не хочу этого.
   Швейцеръ. Острый мальчикъ.
   Мооръ. Что жъ васъ приводитъ ко мнѣ?
   Косинскій. Ахъ, атаманъ!-- моя болѣе нежели жестокая судьба! Я потерпѣлъ крушеніе на бурномъ морѣ жизни; я видѣлъ, какъ мои надежды тонули въ страшной пучинѣ -- и у меня ничего болѣе не остается, какъ воспоминаніе объ ихъ потерѣ, которое могло бы свести меня съ ума, если бъ я не старался подавлять этого воспоминанія хоть какою-нибудь дѣятельностью.
   Мооръ. Опять обвинитель Провидѣнья! Продолжайте!
   Косинскій. Я сталъ солдатомъ;несчастіе и тутъ меня преслѣдовало; отправился въ Остъ-Индію: мой корабль разбился о подводные камни. Всюду рушившіеся планы, обманутыя надежды! Наконецъ, я слышу толки про твои подвиги -- злодѣянія, какъ они ихъ называютъ. И вотъ я прохожу тридцать миль и являюсь сюда съ твердымъ намѣреніемъ служить подъ твоимъ начальствомъ, если ты примешь мои услуги. Прошу тебя, достойный атаманъ, не откажи мнѣ въ этомъ!
   Швейцеръ (вспрыгивая). Ура! ура! Такъ, стало-быть, нашъ Роллеръ знатно замѣненъ! Лихой малый для нашей шайки!
   Мооръ. Твое имя?
   Косинскій. Косинскій.
   Мооръ. Какъ? Но знаешь ли ты, Косинскій, что ты -- легкомысленный ребенокъ, и важнымъ шагомъ своей жизни шутишь, какъ вѣтренная дѣвочка. Здѣсь не въ мячъ и кегли будешь играть ты, какъ воображаешь.
   Косинскій. Знаю, что ты хочешь сказать. Мнѣ двадцать четыре года, но я не разъ видѣлъ, какъ скрещались сабли, и слышалъ, какъ свистали около меня пули.
   Мооръ. А! это другое дѣло. Такъ ты затѣмъ только учился фехтовать, чтобы за какой-нибудь талеръ зарѣзать бѣднаго путешественника, или исподтишка вонзить кинжалъ въ грудь женщины? Ступай! ступай! ты убѣжалъ отъ своей няньки, потому что она погрозила тебѣ розгою.
   Швейцеръ. Кой чортъ, атаманъ! гдѣ у тебя голова? Неужели ты хочешь отослать назадъ этого Геркулеса? Чего одинъ видъ стоитъ? Такъ вѣдь и кажется, что вотъ-вотъ онъ собирается прогнать Морица Саксонскаго за Гангъ суповой ложкою.
   Мооръ. Потому только, что тебѣ не посчастливилось въ какихъ-нибудь пустякахъ, ты хочешь сдѣлаться мошенникомъ, убійцею? Убійство! Ребенокъ, понимаешь ли ты это слово? Теперь ты спокойно отходишь ко сну, нарвавъ маковыхъ головокъ; но носить въ душѣ убійство...
   Косинскій. Я готовъ отвѣчать за каждое убійство, какое ты мнѣ поручишь...
   Мооръ. А, ты ужъ такъ уменъ? хочешь лестью ловить людей? Но почему ты знаешь, что у меня нѣтъ дурныхъ сновъ, что на смертномъ одрѣ я не поблѣднѣю? Что сдѣлалъ ты до сихъ поръ такого, изъ-за чего бы можно было думать объ отвѣтственности?
   Косинскій. Конечно,еще очень немного; но все же это путешествіе къ тебѣ, благородный графъ...
   Мооръ. У жъ не попала ли тебѣ въ руки по милости гувернера исторія Робина Гуда? На галеры бъ всѣхъ этихъ неосторожныхъ каналій! Не она ли такъ разгорячила твою дѣтскую фантазію и заразила нелѣпымъ желаніемъ стать великимъ человѣкомъ? Тебя плѣняетъ громкое имя, почести? ты безсмертіе хочешь купить разбоемъ и грабежами? Замѣть, честолюбивый юноша, лавры не зеленѣютъ для убійцъ! Нѣтъ тріумфовъ для побѣдъ бандитовъ -- а проклятія, опасности, смерть и срамъ. Видишь ли висѣлицу тамъ на холмѣ?
   Шпигельбергъ (въ негодованіи ходитъ взадъ и впередъ). Ахъ, какъ это глупо! какъ это отвратительно, непростительно глупо! Этимъ ничего не возьмешь! Я поступалъ иначе.
   Косинскій. Чего бояться тому, кто не боится смерти?
   Мооръ. Славно! безподобно! Ты хорошо учился, знаешь наизусть Сенеку. Но, любезный другъ подобными изреченіями тебѣ не обморочить страждущей природы, никогда не притупить стрѣлъ горести. Обдумай хорошенько, дитя мое. (Беретъ его руку). Я совѣтую тебѣ, какъ отецъ: узнай сперва глубину пропасти, въ которую хочешь прыгнуть. Если въ свѣтѣ ты можешь еще уловить хоть одну радость... Могутъ быть минуты, когда ты пробудишься -- и тогда будетъ уже поздно. Ты выйдешь здѣсь изъ круга человѣчества; ты долженъ будешь стать или человѣкомъ исключительной высоты, или дьяволомъ. Послушай, сынъ мой! если хотя одна искра надежды еще гдѣ-нибудь тлѣетъ для тебя, оставь нашъ ужасный союзъ, скрѣпленный отчаяніемъ, если только не высшею мудростью. Можно ошибаться... повѣрь мнѣ, можно силою считать то, что на самомъ дѣлѣ есть не что иное, какъ отчаяніе... Повѣрь мнѣ -- и бѣги отъ насъ скорѣе!
   Косинскій. Нѣтъ! теперь я уже не разстанусь съ вами. Тебя не трогаютъ мои просьбы, такъ выслушай повѣсть о моемъ несчастій. Ты самъ тогда насильно всунешь кинжалъ мнѣ въ руки; ты станешь... Садитесь вокругъ и выслушайте меня со вниманіемъ.
   Мооръ. Я готовъ тебя слушать.
   Косинскій. И такъ, знайте: я чешскій дворянинъ -- и по смерти отца моего сдѣлался владѣтелемъ значительнаго дворянскаго помѣстья. Страна была райская, потому что въ ней жилъ ангелъ -- дѣвушка, украшенная всѣми прелестями юности, и цѣломудренная, какъ свѣтъ небесный. Но кому говорю я это? Мои слова проходятъ мимо вашихъ ушей; вы никогда не любили, никогда не были любимы.
   Швейцеръ. Тише! атаманъ вспыхнулъ, какъ пламя.
   Мооръ. Перестань! Въ другой разъ разскажешь... завтра когда-нибудь или... когда я насмотрюсь на кровь.
   Косинскій. Кровь! кровь!... Слушай же далѣе! Кровь -- скажу я тебѣ -- переполнитъ твою душу. Она была незнатнаго рода, нѣмка; но ея взоръ уничтожалъ предразсудки дворянства. Съ скромной застѣнчивостью приняла она обручальное кольцо изъ рукъ моихъ -- и на другой день я долженъ былъ вести мою Амалію къ алтарю.
   Мооръ (поспѣшно встаетъ).
   Косинскій. Среди упоеній ожидающаго блаженства, среди приготовленій къ свадьбѣ, меня вдругъ черезъ нарочнаго требуютъ ко двору. Я являюсь. Мнѣ показываютъ письма, которыя будто бы были писаны мною, полныя предательскаго содержанія... Я покраснѣлъ со злости... У меня взяли шпагу, бросили въ тюрьму. Я лишился чувствъ.
   Швейцеръ. А между тѣмъ... Продолжай! я уже предчувствую жаркое.
   Косинскій. Тутъ я просидѣлъ цѣлый мѣсяцъ и самъ не зналъ, что будетъ со мною. Мнѣ было страшно за Амалію, которая изъ-за меня каждую минуту умирала отъ отчаянія. Наконецъ, является ко мнѣ первый министръ двора, поздравляетъ съ открытіемъ моей невинности въ приторно-сладкихъ выраженіяхъ, читаетъ приказъ о моемъ освобожденіи и отдаетъ мнѣ шпагу. Въ восторгѣ лечу я въ свой замокъ -- въ объятія Амаліи... она исчезла. Въ полночь ее увезли, но никто не знаетъ куда -- и съ тѣхъ поръ объ ней ни слуху, ни духу. Вдругъ какъ будто молнія ударила въ мое сердце. Я лечу въ городъ, разузнаю при дворѣ: на меня смотрятъ во всѣ глаза; никто не даетъ отвѣта. Наконецъ я открываю ее за потаенною рѣшеткою во дворцѣ; она бросаетъ мнѣ записочку...
   Швейцеръ. Такъ я и думалъ!
   Косинскій. Адъ и черти! въ запискѣ было сказано, что ей дали на выборъ: или скоро узнать о моей смерти или стать любовницей владѣтельнаго князя. Въ борьбѣ между честью и любовью она рѣшила въ пользу послѣдней -- и хохотомъ) я былъ спасенъ!
   Швейцеръ. Что жъ ты сдѣлалъ?
   Косинскій. Будто тысячу громовъ ударили въ меня. "Кровь! " было моею первою мыслью, "кровь!" послѣднею. Съ пѣною у рта бѣгу я домой, выбираю трехгранную шпагу -- и стремглавъ къ министру, такъ какъ онъ одинъ былъ адскимъ сводникомъ. Меня, вѣроятно, замѣтили еще на улицѣ, потому что когда я вошелъ -- всѣ двери были заперты.Я ищу, спрашиваю -- одинъ отвѣтъ -- уѣхалъ къ князю. Отправляюсь туда -- и тамъ его нѣтъ. Возвращаюсь назадъ, выламываю двери, нахожу его, бросаюсь къ нему... но тутъ пять, или шесть лакеевъ выскакиваютъ изъ засады и вырываютъ у меня шпагу.
   Швейцеръ (топнувъ ногою). И это ему сошло даромъ? и ты ушелъ съ пустыми руками?
   Косинскій. Я былъ схваченъ, судимъ, обвиненъ и съ потерею чести -- замѣтьте, по особенной милости -- съ потерею чести высланъ за границу. Мои помѣстья достались министру; моя Амалія въ когтяхъ тигра вздыхаетъ и плачется на жизнь, тогда какъ мое мщеніе должно поститься и сгибаться подъ игомъ насилія.
   Швейцеръ (вставая и махая саблей). Это вода на нашу мельницу, атаманъ! Можно похозяйничать!
   Мооръ (ходившій все это время въ сильномъ волненіи взадъ и впередъ, быстро оборачивается къ разбойникамъ). Я долженъ ее видѣть! Вставайте! собирайте все! ты остаешься, Косинскій. Коней -- и въ походъ!
   Разбойники. Куда? куда?
   Мооръ. Куда? кто спрашиваетъ -- куда? (Вспыльчиво Швейцеру). Измѣнникъ, ты хочешь удержать меня? Но, клянусь надеждой на небо...
   Швейцеръ. Я измѣнникъ? Въ адъ ступай -- я за тобою!
   Мооръ (бросается къ нему на шею). Братское сердце! ты слѣдуешь за мною?.. Она плачетъ, она плачетъ, она проклинаетъ жизнь! Вставайте! скорѣй! Всѣ -- во Франконію! Мы должны быть тамъ черезъ недѣлю.

(Уходятъ).

[]

  

[]

ЧЕТВЕРТОЕ ДѢЙСТВІЕ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

Сельское мѣстоположеніе около замка Мооровъ.

Разбойникъ Мооръ, Косинскій вдали.

   Мооръ. Ступай впередъ и доложи обо мнѣ. Знаешь, что ты долженъ говорить?
   Косинскій. Вы -- графъ фонъ-Брандтъ, ѣдете изъ Мекленбурга; я вашъ рейткнехтъ. Не безпокойтесь! я сыграю свою роль. Прощайте. (Уходитъ).
   Мооръ. Привѣтъ тебѣ, родная земля! (Цѣлуетъ землю). Родное небо! родное солнце! и вы, луга и холмы! и лѣса и потоки! всѣмъ вамъ сердечный привѣтъ мой! Какъ сладокъ воздухъ, вѣющій съ горъ моей родины! Какимъ бальзамомъ наполняешь ты грудь бѣднаго бѣглеца -- Элизіумъ, поэтическій міръ! Остановись, Мооръ! твоя нога въ священномъ храмѣ! (Подходитъ ближе). Вотъ и ласточьи гнѣзда на дворѣ замка и садовая калитка, и тотъ заборъ, гдѣ ты такъ часто подстерегалъ и дразнилъ ловчаго! А вонъ и лужайка, по которой ты, герой Александръ, велъ своихъ македонянъ въ атаку при Арбеллахъ, и зеленый холмъ, съ котораго ты низвергъ персидскаго сатрапа и гдѣ высоко взвилось твое побѣдное знамя! (Улыбается). Золотые, майскіе годы дѣтства снова оживаютъ въ душѣ несчастнаго. Тогда ты былъ такъ безоблачно веселъ; а теперь... всюду лежатъ обломки твоихъ плановъ! Здѣсь ты долженъ былъ нѣкогда жить великимъ, всѣми чтимымъ человѣкомъ; во второй разъ пережить свои дѣтскіе годы въ цвѣтущихъ дѣтяхъ твоей Амаліи; быть идоломъ своего народа. Но злому духу, видно, не понравилось это! (Вздрагиваетъ). Зачѣмъ я пришелъ сюда. Затѣмъ ли, чтобъ, подобно колоднику, звономъ желѣзной цѣпи пробудить себя отъ сна о свободѣ? Нѣтъ, я уйду отсюда. Колодникъ позабылъ уже о свѣтѣ; но сонъ свободы промелькнулъ передъ нимъ, будто молнія въ ночи -- и вокругъ него стало еще мрачнѣе. Простите вы, родныя долины! Нѣкогда видѣли вы мальчика-Карла -- и мальчикъ Карлъ былъ счастливый мальчикъ. Теперь видите мужа -- и онъ въ отчаяніи. (Быстро оборачивается, чтобъ итти, но вдругъ останавливается и грустно смотритъ на замокъ). Не видать ее -- ни одного взгляда? и всего одна стѣна между мной и Амаліей! Нѣтъ! я долженъ ее видѣть! долженъ -- хотя бы это стоило мнѣ жизни! (Оборачивается). Батюшка! Батюшка! твой сынъ идетъ къ тебѣ. Прочь, черная, дымящаяся кровь! Прочь! тусклый, дрожащій, ужасный взглядъ смерти. Только на этотъ часъ оставьте меня въ покоѣ! Амалія! батюшка! твой Карлъ идетъ къ тебѣ! (Быстро подходитъ къ замку). Мучьте меня съ разсвѣтомъ дня, не отставайте отъ меня съ приходомъ ночи, терзайте въ страшныхъ сновидѣніяхъ -- только не отравляйте этого послѣдняго наслажденія! (Останавливается у воротъ). Что это со мною? Что это значитъ, Мооръ? Мужайся! Трепетъ смерти... предчувствіе чего-то страшнаго...

(Входитъ въ ворота).

  

ВТОРАЯ СЦЕНА.

Галлерея въ замкѣ.

Разбойникъ Мооръ и Амалія входятъ.

   Амалія. И вы думаете узнать его между этими портретами?
   Мооръ. О, навѣрное! Его образъ жилъ всегда въ моемъ сердцѣ. (Смотритъ на портреты). Не этотъ.
   Амалія. Угадали. Это родоначальникъ графскаго дома: онъ получилъ дворянство отъ Барбаруссы за отличіе въ походахъ противъ пиратовъ.
   Мооръ (все еще пересматривая портреты). И не этотъ, и это не онъ, и этотъ также. Его нѣтъ между ними.
   Амалія. Какъ? Посмотрите хорошенько. А я думала, что вы его знали.
   Мооръ. Моего отца я не лучше знаю. Этому недостаетъ кроткой черты около губъ, которая изъ тысячи заставила бъ узнать его. Это не онъ.
   Амалія. Вы меня удивляете. Какъ? восемнадцать лѣтъ не видать -- и...
   Мооръ (быстро, съ пламенѣющими щеками). Вотъ онъ! (Стоитъ, будто пораженный громомъ).
   Амалія. Рѣдкій человѣкъ!
   Мооръ (углубленный въ созерцаніе). Батюшка, батюшка, прости меня! Да это былъ рѣдкій человѣкъ! (Утираетъ глаза). Божественный человѣкъ!
   Амалія. Вы, кажется, принимаете въ немъ большое участіе.
   Мооръ. Удивительный человѣкъ! И его не стало?
   Амалія. Онъ умеръ, какъ умираютъ наши лучшія радости. (Дотрогиваясь до руки его). Графъ, нѣтъ счастія подъ солнцемъ!
   Мооръ. Правда, правда! Но неужели и васъ коснулось это печальное испытаніе? Вамъ нѣтъ еще и двадцати трехъ лѣтъ.
   Амалія. А я уже это испытала. Все живетъ для одной печальной смерти. Мы для того только и гоняемся за счастіемъ, для того только и наживаемъ его, чтобъ потомъ потерять все нажитое.
   Мооръ. И вы, уже потеряли кого-нибудь?
   Амалія. Никого!.. все!.. никого.. Пойдемте, графъ.
   Мооръ. Такъ скоро? Чей это портретъ вонъ тамъ направо? Мнѣ кажется, что у него несчастная физіономія.
   Амалія. Налѣво?-- это сынъ графа, теперешній владѣтель. Пойдемте! Пойдемте!
   Мооръ. Нѣтъ, этотъ направо?
   Амалія. Вамъ неугодно итти въ садъ?
   Мооръ. Но этотъ портретъ направо?..Ты плачешь, Амалія?

Амалія (поспѣшно уходитъ).

   Мооръ. Она любитъ меня! она любитъ меня! Все взволновалось въ ней и слезы предательски покатились съ ея рѣсницъ. Она любитъ меня! Несчастный, заслуживаешь ли ты это? Не стою ли я здѣсь, какъ осужденный передъ позорной плахой? Не здѣсь ли вмѣстѣ съ нею я утопалъ въ восторгѣ? Не это ли комната отца моего? (Содрагаясь передъ портретомъ отца). Ты... ты... Пламя льется изъ глазъ твоихъ! Проклятіе, проклятіе, отверженіе! Гдѣ я? Ночь передъ моими глазами... Боже!-- я, я убилъ его! (Опрометью выбѣгаетъ).

Францъ фонъ-Мооръ,погруженный въ размышленіе.

   Прочь, ненавистный образъ! прочь! Низкій трусъ, чего трепещешь ты? и передъ кѣмъ? Съ тѣхъ поръ, какъ этотъ графъ въ моемъ замкѣ, мнѣ все кажется, что какой-то адскій шпіонъ крадется по пятамъ моимъ. Я какъ будто его гдѣ-то видѣлъ. Въ его дикомъ, загорѣломъ лицѣ есть что-то величественное, знакомое, повергающее меня въ трепетъ. И Амалія неравнодушна къ нему: кидаетъ на него свои сладко-томные взоры, на которые -- я знаю -- она очень и очень скупа. Или я не замѣтилъ, какъ она уронила украдкою слезу въ вино, а онъ за моею спиною такъ жадно выпилъ его, какъ будто хотѣлъ проглотить вмѣстѣ съ бокаломъ? Да, я это видѣлъ -- въ зеркалѣ видѣлъ своими собственными глазами. Ого, Францъ! берегись! здѣсь кроется чреватое гибелью чудовище! (Пристально смотритъ на портретъ Карла). Его длинная гусиная шея, его черные, пламенные глаза... гм! гм... его густыя нависшія брови... (Внезапно содрогаясь). Адъ кромѣшный! не ты ли насылаешь на меня это предчувствіе? Это Карлъ! Да, теперь черты его, какъ-будто, ожили въ моей памяти. Это онъ, не взирая на маску! это онъ! это онъ! Смерть и проклятіе! (Ходитъ взадъ и впередъ). Развѣ я для того не спалъ ночи, для того сдвигалъ утесы и сравнивалъ пропасти, для того возмущался противъ всѣхъ инстинктовъ человѣчества, чтобъ послѣ всего этого какой-нибудь неуклюжій бродяга прорвалъ мои искусныя сѣти? Увидимъ! Еще немного труда! Я и безъ того погрязъ по уши въ смертныхъ грѣхахъ, такъ что, право, глупо плыть назадъ, когда берегъ назади ужъ почти скрылся изъ виду. О возвращеніи нечего и думать. Само милосердіе пошло бы по-міру и безпредѣльное состраданіе оказалось бы банкротомъ, если бы они вздумали уплатить за мои грѣхи. И такъ -- впередъ, какъ слѣдуетъ мужчинѣ! (Звонитъ).! Пусть уберется онъ сперва къ отцамъ, а потомъ ужъ приходитъ. Мертвые мнѣ не страшны. Даніэль! эй, Даніэль! Бьюсь объ закладъ, они и его вооружили противъ меня! Онъ ужъ что-то таинственно смотритъ.

Даніэль входитъ.

   Даніэль. Что прикажете, графъ?
   Францъ. Ничего. Принести мнѣ бокалъ вина, да скорѣе! (Даніэль уходитъ). Подожди, старикъ! я поймаю тебя; однимъ взглядомъ проникну тебя -- и твоя оторопѣлая совѣсть поблѣднѣетъ подъ маскою. Онъ долженъ умереть! Тотъ жалкій ротозѣй, кто, доведя работу до половины, отступаетъ и праздно глазѣетъ, что изъ нея выйдетъ.

Даніэль съ виномъ.

   Францъ. Поставь сюда. Смотри мнѣ прямо въ глаза. У тебя трясутся колѣни? ты дрожишь? Признавайся, старикъ, что ты сдѣлалъ?
   Даніэль. Ничего, ваша милость, и это такъ же вѣрно, какъ и то, что существуетъ Богъ и бѣдная душа моя!
   Францъ. Выпей-ка это вино! Что?-- не рѣшаешься? Такъ признавайся же сейчасъ: что ты подсыпалъ въ вино?
   Даніэль. Оборони Господи! что вы! я -- въ вино?
   Францъ. Яду подсыпалъ ты въ вино. Ты блѣденъ, какъ снѣгъ! Признавайся, признавайся! Кто далъ его тебѣ? не правда ли -- графъ? графъ далъ тебѣ его?
   Даніэль. Графъ? Богъ свидѣтель, графъ мнѣ ничего не давалъ.
   Францъ (наступаетъ на него). Я тебя; буду душить пока ты посинѣешь, сѣдой обманщикъ! Ничего? А что у васъ за шашни? Онъ и ты и Амалія? И о чемъ вы все шепчетесь? Признавайся: какія тайны онъ тебѣ повѣрилъ.
   Даніэль. Богъ свидѣтель, онъ никакихъ тайнъ не повѣрялъ мнѣ.
   Францъ. Ты еще запираешься? Что за замыслы вы тамъ строите, чтобъ отправить меня на тотъ свѣтъ? Ну, говори: вы хотѣли задавить меня во время сна? подговаривали цирюльника меня зарѣзать, когда стану бриться? приготовляли мнѣ успокоеніе въ винѣ или шоколадѣ... Признавайся, признавайся!.. Или въ супѣ задумали попотчивать меня вѣчнымъ сномъ? Признавайся: я все знаю.
   Даніэль. Да отступится отъ меня Богъ, если я не говорю вамъ чистѣйшей правды.
   Францъ. На этотъ разъ я тебѣ прощаю. Но я готовъ прозакладывать свою голову, если онъ не давалъ тебѣ денегъ, не пожималъ руки твоей сильнѣе обыкновеннаго, хоть такъ напримѣръ, какъ жмутъ своимъ стариннымъ знакомцамъ.
   Даніэль. Никогда, милостивый графъ. Францъ. Не говорилъ ли онъ, напримѣръ, что-знаетъ тебя? что ты его также долженъ знать? что когда-нибудь спадетъ завѣса съ глазъ твоихъ? что... Какъ! неужели онъ никогда не говорилъ тебѣ чего-нибудь подобнаго?
   Даніэль. Ни словечка.
   Францъ. Что извѣстныя обстоятельства его принуждаютъ... что часто приходится надѣвать маску, чтобъ обмануть враговъ... что онъ отомститъ за себя, жестоко отомститъ.
   Даніэль. И не пикнулъ обо всемъ этомъ.
   Францъ. Какъ! ничего подобнаго? Подумай хорошенько. Что онъ зналъ покойнаго барина -- особенно коротко зналъ? что онъ любилъ его, очень любилъ, какъ сынъ любилъ?
   Даніэль. Кое-что въ этомъ родѣ я, кажется, слышалъ отъ него...

[]

   Францъ (поблѣднѣвъ).Такъ онъ въ самомъ-дѣлѣ говорилъ? Ну, такъ разсказывай же поскорѣе! Не говорилъ ли онъ, что я братъ его?
   Даніэль (пораженный). Что, милостивый графъ? Нѣтъ, этого онъ не говорилъ. Но когда барышня водила его по галлереѣ -- я въ это время обмахивалъ пыль съ рамокъ -- онъ вдругъ остановился передъ портретомъ покойнаго барина, будто громомъ пораженный. Тогда барышня указала на этотъ портретъ и сказала: "рѣдкій человѣкъ!" -- "Да, рѣдкій человѣкъ!" -- отвѣчалъ онъ, утирая глаза.
   Францъ. Слушай, Даніэль! Ты знаешь,! для тебя я былъ всегда милостивымъ го" сподиномъ: я кормилъ, одѣвалъ тебя, щадилъ, сколько могъ, твою слабую старость,!
   Даніэль. Да наградитъ Господь-Богъ васъ за это! А я всегда служилъ вамъ вѣрою и правдою.
   Францъ. Вотъ объ этомъ-то я и хотѣлъ поговорить съ тобою. Во всю свою жизнь ты еще ни въ чемъ мнѣ не противорѣчилъ, затѣмъ что самъ понимаешь, что обязанъ мнѣ неограниченнымъ послушаніемъ во всемъ, что я ни прикажу тебѣ.
   Даніэль. Во всемъ, что только не противно Богу и совѣсти.
   Францъ. Пустяки, пустяки! И тебѣ не стыдно? Старикъ, а вѣритъ святочнымъ сказкамъ. Прочь, братецъ, съ этими глупыми мыслями. Вѣдь я здѣсь господинъ. Меня, а не тебя накажутъ Богъ и совѣсть, если только они существуютъ.
   Даніэль (всплеснувъ руками). Царь ты мой небесный!
   Францъ. Во имя твоего повиновенія -- понимаешь ли ты это слово?-- во имя твоего повиновенія приказываю я тебѣ, чтобъ завтра же не было въ живыхъ графа!
   Даніэль. Господи прости меня грѣшнаго! Да за что же?!
   Францъ. Во имя твоего слѣпого повиновенія! И въ этомъ я на тебя полагаюсь.
   Даніэль. На меня? Мать пресвятая Богородица! На меня? Въ чемъ согрѣшилъ я, окаянный?!
   Францъ. Тутъ нечего долго раздумывать! Твоя судьба въ моихъ рукахъ. Что хочешь -- или томиться цѣлую жизнь въ самомъ глубокомъ изъ подваловъ моего замка, гдѣ голодъ заставитъ тебя глодать собственныя кости, а жажда -- пить собственную воду, или въ мирѣ и покоѣ доживать свой вѣкъ?
   Даніэль. Какъ, сударь? Миръ и спокойствіе -- и убійство?
   Францъ. Отвѣчай на мой вопросъ.
   Даніэль. Мои сѣдины! о, мои сѣдины!
   Францъ. Да, или нѣтъ?!
   Даніэль. Нѣтъ! Господи, сжалься надо мной!
   Францъ (дѣлаетъ видъ, что хочетъ уйти). Да, это тебѣ скоро понадобится! (Даніэль удерживаетъ его и падаетъ предъ нимъ на колѣни).!
   Даніэль. Сжальтесь, сжальтесь!,
   Францъ. Да, или нѣтъ?
   Даніэль. Милостивый графъ, мнѣ ужъ семьдесятъ первый годъ пошелъ. Я чтилъ отца и матерь и въ жизнь свою никого съ намѣреніемъ не обманулъ ни на грошъ, и вѣрилъ въ Бога и святую церковь свято и не ложно, и служу въ вашемъ домѣ уже сорокъ четыре года, и жду спокойно приближенія смерти. Ахъ, ваше сіятельство! (Съ жаромъ обнимаетъ ею колѣни). И вы хотите: отнять у меня послѣднее утѣшеніе въ часъ смерти, хотите, чтобъ червь совѣсти прогналъ съ устъ моихъ послѣднюю молитву, чтобъ я отошелъ въ вѣчность, какъ чудовище передъ Богомъ и людьми! Нѣтъ, нѣтъ, мой золотой, дорогой господинъ, вы этого не захотите, вы этого не можете хотѣть отъ семидесятилѣтняго старика!
   Францъ. Да, или нѣтъ! Къ чему вся эта болтовня?
   Даніэль. Я буду служить вамъ еще ревностнѣе, буду дряхлыми руками работать для васъ, какъ поденщикъ, буду раньше вставать, буду позже ложиться, буду молиться за васъ денно и нощно -- и Богъ не отринетъ молитвы старика.
   Францъ. Послушаніе лучше жертвы. Слыхалъ ли ты когда-нибудь, чтобъ палачъ сентиментальничалъ передъ совершеніемъ казни.
   Даніэль. Такъ, такъ! но загубить невинную душу... загубить...
   Францъ. Я не обязанъ давать тебѣ отчета. Развѣ топоръ спрашиваетъ у палача, зачѣмъ такъ, а не эдакъ? Но -- видишь, какъ я долго терпѣливъ къ тебѣ -- я предлагаю тебѣ еще награду зато, что ты и безъ того обязанъ сдѣлать.
   Даніэль. Но я надѣялся остаться христіаниномъ, служа вамъ.
   Францъ. Безъ отговорокъ. Я даю тебѣ цѣлый день на размышленіе. Подумай хорошенько. Счастіе или горе... Слышишь ты? понимаешь?... Величайшее счастіе, или ужасныя муки! Я превзойду себя въ пыткахъ.
   Даніэль (послѣ нѣкотораго размышленія). Хорошо, завтра я все сдѣлаю. (Уходитъ).

Францъ.

   Искушеніе было сильно, а бѣднякъ не родился быть мученикомъ за свою вѣру. На здоровье, любезный графъ! По всей вѣроятности, завтра ввечеру вы будете фигурировать на томъ свѣтѣ. Все зависятъ отъ того, какъ кто смотритъ на вещи -- и глупъ тотъ, кто не видитъ своихъ выгодъ. На отца, который выпилъ, быть можетъ, за ужиномъ лишній бокалъ вина, ни съ того, ни съ другого нападетъ похоть,-- и изъ этого происходитъ человѣкъ. А человѣкъ былъ ужъ навѣрно послѣднею вещью, о которой думали въ продолженіе этой геркулесовской работы. Вотъ и на меня теперь также нашла похоть -- и человѣкъ околѣетъ: и ужъ, конечно, тутъ болѣе ума и цѣли, нежели было при его зачатіи. Жизнь многихъ людей зависитъ отъ жары іюльскаго полудня, отъ привлекательнаго вида постели, отъ лежачей позы спящей кухонной граціи или отъ потушенной свѣчи. Если рожденіе человѣка -- дѣло случая или скотской похоти, можно ли считать важнымъ и его уничтоженіе? Проклятіе безсмысленности нашихъ нянекъ и кормилицъ, которыя страшными сказками только портятъ нашу фантазію, и на мягкомъ мозгу напечатлѣваютъ страшные образы наказаній на томъ свѣтѣ, такъ что невольное содроганіе пробѣгаетъ по членамъ человѣка, смѣлая рѣшительность притупляется и разумъ падаетъ подъ цѣпями суевѣрнаго мрака. Убійство! Цѣлый адъ фурій кружится около этого слова! Природа позабыла произвести лишняго человѣка, пупокъ былъ неловко перевязанъ повивальной бабкой -- и всѣ эти страшные призраки исчезли. Было что-то -- и стало ничѣмъ: а изъ за ничего нечего и словъ терять. Человѣкъ рождается изъ грязи, бродитъ нѣкоторое время по грязи, самъ дѣлаетъ грязь и потомъ гніетъ въ грязи, пока, наконецъ,! самъ грязью не пристанетъ къ подошвѣ! своего праправнука. Вотъ и вся пѣсня -- грязный кругъ человѣческаго назначенія. Затѣмъ -- счастливый путь, любезный братецъ! Желчный больной моралистъ-совѣсть -- можетъ, пожалуй, гонять морщинистыхъ старухъ изъ непотребныхъ домовъ, или на смертномъ одрѣ мучить стараго ростовщика; но у меня она никогда не получитъ аудіенціи. (Уходитъ).

[]

  

ТРЕТЬЯ СЦЕНА.

Другая комната въ замкѣ.

Разбойникъ Мооръ входитъ съ одной стороны. Даніэль -- съ другой.

   Мооръ (быстро). Гдѣ Амалія?
   Даніэль. Ваше сіятельство, позвольте бѣдному человѣку обезпокоить васъ покорною просьбою.
   Мооръ. Изволь -- чего ты хочешь?
   Даніэль. Немногаго и всего... очень малаго и вмѣстѣ очень многаго. Позвольте мнѣ поцѣловать вашу руку.
   Мооръ. Нѣтъ, добрый старикъ. (Обнимаетъ его). Ты мнѣ годишься въ отцы.
   Даніэль. Вашу руку, вашу руку, прошу васъ!
   Мооръ. Полно, полно.
   Даніэль. Я долженъ.. (Схватываетъ его руку, смотритъ на нее и вдругъ бросается передъ нимъ на колѣни). Милый, дорогой Карлъ!
   Мооръ (пугается, потомъ, прійдя въ себя, сухо). Что съ тобой, другъ мой? Я тебя не понимаю.
   Даніэль. Хорошо, хорошо! запирайтесь, притворяйтесь, пожалуй! Вы все-таки мой дорогой баринъ. Господи ты Боже мой, и мнѣ, старику, такая радость! Какой же я болванъ, что сейчасъ васъ... Ахъ, Царь ты мой небесный! Вотъ вы и возвратились... А старый то баринъ уже подъ землею... Вотъ вы и возвратились. Слѣпой оселъ я эдакой! (ударяетъ себя кулакомъ по лбу). Какъ это я не узналъ васъ съ. перваго же разу? Ахъ ты Госп... Кому могло и въ голову-то прійти! А вѣдь я слезно молился объ этомъ. Царь ты мой небесный! вѣдь онъ живехонекъ стоитъ передо мною!
   Мооръ. Что за странныя рѣчи? Что ты въ горячкѣ, что ли? или роль какую репетируешь со мною?
   Даніэль. Что вы это, Господь съ вами? что вы это? Не хорошо смѣяться такъ надъ старымъ слугою. А рубецъ?-- ужель позабыли? Господи ты Боже мой! какъ же вы меня тогда перепугали! Я васъ такъ любилъ, а вы какую-было напасть взвели тогда на меня. Вы сидѣли у меня на колѣняхъ -- помните, тамъ въ круглой комнатѣ... Готовъ биться объ закладъ, что позабыли... и кукушку, что васъ, бывало, такъ забавляла? Представьте, и кукушку разбили -- въ черепки разбили. Старая Сусанна мела горницу -- и разбила. Да, вотъ такъ и сидѣли вы въ это время у меня на колѣняхъ, да какъ вскрикнете вдругъ: "Готто!" А я и побѣги вамъ за лошадкой. Господи ты Боже мой! и зачѣмъ, я старый оселъ, побѣжалъ-то? Ну, ужъ и забѣгали мурашки у меня по кожѣ, когда услышалъ вашъ крикъ... Бѣгу назадъ, какъ сумасшедшій -- а кровь-то такъ и течетъ, а вы-то сами на полу. Мать пресвятая Богородица! какъ-будто кто ведро холодной воды опрокинулъ мнѣ на спину... Вотъ всегда такъ бываетъ, если не смотришь въ-оба за дѣтьми. Ну, кабы въ глазокъ попало, Боже сохрани и помилуй! Вѣдь и то, какъ-нарочно, въ правую ручку. Въ жизнь мою, говорю, не дамъ ужъ дитяти ножика, или ножницъ, и чего-нибудь остраго въ руки, говорю я... Еще къ счастью -- господина и госпожи не было дома. Да, да, на всю жизнь впередъ наука, говорю я. Шутка ли это! Вѣдь выгнали бы меня, пожалуй, старика, изъ дома... Пожалуй... Богъ прости васъ -- упрямое дитя вы были. Но -- слава Богу -- рана зажила благополучно, только рубчикъ остался.
   Мооръ. Ни слова не понимаю изъ того, что ты говоришь мнѣ.
   Даніэль. Ладно, ладно! Было время!... Какъ часто, бывало, пряничекъ, или бисквитъ тайкомъ вамъ подсунешь. Ужъ любилъ я васъ, нечего сказать! А помните, что вы мнѣ еще тамъ сулили въ конюшнѣ, какъ я, бывало, каталъ васъ по лугу на графской лошади? "Даніэль" говорили вы, "подожди, выросту большой, Даніэль, сдѣлаю тебя своимъ управляющимъ: будешь ѣздить со мной въ каретѣ".-- "Да", сказалъ я, смѣясь; "когда Богъ продлитъ жизнь и здоровье, и вы не постыдитесь старика, то попрошу у васъ очистить мнѣ домикъ въ деревнѣ, что давно ужъ пустехонекъ стоитъ: тамъ я завелъ бы ведеръ съ двадцать вина и сталъ бы хозяйничать на старости лѣтъ". Ладно, смѣйтесь, смѣйтесь! Ахъ, все-то вы позабыли! Старика ужъ и знать не хотите! стали горды, знатны . Но вы все-таки мой дорогой господинъ! Правда, рѣзвы были -- ужъ не взыщите: но что жъ будешь дѣлать съ молодою кровью? Авось, съ помощью Божіею, все къ лучшему уладится.
   Мооръ (падаетъ къ нему на шлею). Да, Даніэль! Не хочу болѣе скрываться! Я твой Карлъ, твой погибшій Карлъ. Что моя Амалія?
   Даніэль (начинаетъ плакатъ). И мнѣ, старому грѣшнику, такая радость! Покойный графъ понапрасну только плакалъ. На покой, на покой, сѣдая голова, дряхлыя кости, убирайтесь съ радостью въ могилу! Нынѣ отпущаеши по глаголу твоему съ миромъ, яко видѣста очи мои...
   Мооръ. И я сдержу то, что обѣщалъ тебѣ: возьми это себѣ, честный старикъ, за верховую лошадь. (Даетъ ему тяжелый кошелекъ). Я не позабылъ тебя.
   Даніэль. Что вы? что вы? Слишкомъ много! Вы вѣрно, ошиблись.
   Мооръ. Не ошибся, Даніэль. (Даніэль хочетъ упасть ему въ ноги). Встань! Скажи-ка мнѣ, что Амалія?
   Даніэль. Да наградитъ васъ Богъ. Ахъ ты пресвят... Ваша Амалія? О, она не переживетъ этого: она умретъ съ радости!
   Мооръ (въ волненіи). Она не забыла меня?
   Даніэль. Забыла? Да что это вы Богъ съ вами, опять говорите? Васъ позабыла?-- вотъ самимъ бы вамъ посмотрѣть, какъ она мучилась тогда, сердечная, какъ пришла вѣсть о вашей смерти, что распустилъ теперешній нашъ баринъ...
   Мооръ. Что ты говоришь? Мой братъ?
   Даніэль. Да, вашъ братецъ, нашъ господинъ вашъ братецъ... Въ другой разъ на досугѣ разскажу вамъ поболѣе. И ужъ какъ она отдѣлывала его, когда онъ, бывало, всякій Божій день дѣлалъ ей предложеніе выйти за него замужъ. Но мнѣ нужно итти къ ней, разсказать ей -- принести радостную вѣсточку. (Хочетъ итти).
   Мооръ. Стой! стой! Она не должна этого знать! Никто не долженъ знать, даже и братъ мой...
   Даніэль. Вашъ братецъ? Нѣтъ, Боже упаси!-- онъ не долженъ знать этого! Онъ не долженъ... если только ужъ не знаетъ болѣе, чѣмъ нужно. О, говорю вамъ, есть жестокіе люди, жестокіе братья, жестокіе господа; но я, за все золото моего господина, не хочу быть жестокимъ слугою. Нашъ баринъ думалъ, что вы умерли.
   Мооръ. Гм! что ты говоришь тамъ?
   Даніэль (шопотомъ). Да когда такъ непрошено, незвано воскресаютъ... Вашъ братецъ былъ послѣ покойнаго графа единственнымъ наслѣдникомъ.
   Мооръ. Старикъ, что ты бормочешь тамъ, какъ будто чудовищная тайна вертится на языкѣ твоемъ и не хочетъ съ него сорваться? Говори яснѣе!
   Даніэль. Но я скорѣй соглашусь съ голода глодать собственныя кости и съ жажды пить собственную воду, чѣмъ заслужить счастіе и изобиліе убійствомъ. (Поспѣшно уходитъ).
   Мооръ, выходя изъ ужаснаго оцѣпенѣнія. Обманутъ! Обманутъ. Будто молніей освѣтило мою душу. Подлый обманъ! Адъ и небо! Не ты, отецъ мой... подлый обманъ... одинъ подлый обманъ -- и я изъ-за него убійца, разбойникъ! Очерняетъ передъ нимъ... перехватываетъ, подмѣняетъ мои письма... Его сердце было полно любви... О, я чудовище, глупецъ! Полно любви было его родительское сердце... О, подлость, подлость! Мнѣ стоило бы только упасть къ ногамъ его; одной слезы моей было бы довольно... О, я слѣпой, слѣпой, слѣпой глупецъ! (Ударяясь о стѣну). Я бы могъ быть счастливымъ... О, подлыя, подлыя штуки! Счастіе моей жизни мошеннически, мошеннически разрушено! (Въ бѣшенствѣ бѣгаетъ взадъ и впередъ). Убійца! Одинъ подлый обманъ -- и я убійца, разбойникъ! Онъ даже и не сердился, и мысль о проклятіи не закрадывалась въ его сердце... О, злодѣй! непонятный, низкій, ужасный злодѣй!

Косинскій входитъ.

   Косинскій. Ну, атаманъ, гдѣ ты это пропадаешь? Ты, какъ вижу, и не думаешь объ отъѣздѣ.
   Мооръ. Сѣдлай лошадей. До заката солнца мы должны быть за предѣлами графства.
   Косинскій. Ты шутишь?
   Мооръ (повелительно). Живѣй, живѣй! Не медли ни минуты... все брось... и чтобы ни одинъ глазъ тебя не замѣтилъ. (Косинскій уходитъ).

Мооръ.

   Я бѣгу отсюда. Малѣйшее замедленіе можетъ привесть меня въ бѣшенство, а онъ сынъ моего отца. Братъ, братъ! ты сдѣлалъ меня несчастнѣйшимъ человѣкомъ на землѣ. Я никогда не оскорблялъ тебя: ты поступилъ не по-братски. Пожинай спокойно плоды твоего злодѣйства: мое присутствіе да не отравляетъ болѣе твоего наслажденія. Но это было не по-братски. Мракъ да покроетъ навѣки это дѣло, и смерть да не обличитъ его.

Косинскій возвращается.

   Косинскій. Лошади осѣдланы: можешь ѣхать, когда хочешь.
   Мооръ. Какъ ты скоръ! Къ чему такая поспѣшность? Неужели я не увижу ее болѣе?
   Косинскій. Если хочешь, я сейчасъ разсѣдлаю. Самъ же приказалъ спѣшить, сломя голову.
   Мооръ. Только одинъ разъ! одно, послѣднее прости!.. Я долженъ, долженъ до дна выпить ядъ этого блаженства -- и тогда... Косинскій только десять минутъ, подожди меня у садовой калитки -- и мы въ дорогѣ.
  

ЧЕТВЕРТАЯ СЦЕНА.

Въ саду.

Амалія.

   Ты плачешь, Амалія?-- и это сказалъ онъ такимъ голосомъ, такимъ голосомъ.. Мнѣ показалось, что вся природа помолодѣла, былая весна любви расцвѣтала предо мной съ этимъ голосомъ. Соловей заливался, какъ прежде, цвѣты благоухали, какъ прежде, и я, упоенная блаженствомъ, лежала въ его объятіяхъ. О, лживое, коварное сердце! какъ ты умѣешь раскрашивать свою измѣну! Нѣтъ, нѣтъ! прочь изъ души моей, кощунственный образъ! Я не измѣню своей клятвѣ! ты мой единственный! Прочь изъ души моей вы, предательскія, безбожныя желанія! Въ сердцѣ, гдѣ царствуетъ Карлъ, нѣтъ мѣста для другого. Но отчего же душа моя, противъ воли, стремится къ этому пришельцу? Онъ такъ неразрывно слился съ образомъ моего Карла, сталъ вѣчнымъ спутникомъ моего Карла. Ты плачешь, Амалія? О, я убѣгу отъ него!-- Убѣгу! Никогда глаза мои не увидятъ его.

Разбойникъ Мооръ отворяетъ садовую калитку.

   Амалія (содрогается). Чу! Чу! словно скрипнула калитка? (Видитъ Карла и хочетъ бѣжать). Онъ! куда мнѣ?.. Будто кто приковалъ меня къ этому мѣсту: хочу и не могу бѣжать. Не оставь меня, Отецъ небесный! Нѣтъ, ты не вырвешь у меня моего Карла! Въ душѣ моей нѣтъ мѣста для двухъ боговъ, а я слабая дѣвушка. (Вынимаетъ портрстъ Карла). Ты, мой Карлъ,-- ты будешь моимъ геніемъ-хранителемъ! Ты защитишь меня отъ этого нарушителя моего спокойствія! На тебя, на тебя буду я безпрестанно смотрѣть -- и не будетъ у меня нечестивыхъ взглядовъ на этого... (Молча стоитъ, устремивъ взоры на портретъ).
   Мооръ. Вы здѣсь?-- и такъ печальны? Слеза блеститъ на медальонѣ? (Амалія отвѣчаетъ ему). Кто хе этотъ счастливецъ, о комъ серебрится глазъ ангела? смѣю ли взглянуть? (Онъ хочетъ посмотрѣть на медальонъ).
   Амалія. Нѣтъ... да... нѣтъ!
   Мооръ (содрогаясь). Но заслуживаетъ ли онъ такого обожанія? заслуживаетъ ли?
   Амалія. О, еслибъ вы его знали!
   Мооръ. Я бы завидовалъ ему.
   Амалгя. Обожали бы, хотите вы сказать.
   Мооръ. А!
   Амалія. О, вы бы его любили! Въ его лицѣ было такъ много, такъ много... въ его глазахъ, въ звукѣ его голоса было такъ много сходства съ вами, такъ много того, что я такъ любила...
   Мооръ (стоитъ, потупивъ взоры).
   Амалія. Здѣсь, гдѣ вы теперь стоите, стаивалъ онъ тысячи разъ, и возлѣ него та, которая съ нимъ позабывала и небо и землю; здѣсь его взоръ обнималъ эту пышную природу. Она, казалось, понимала этотъ великій, награждающій взглядъ и хорошѣла передъ нимъ. Здѣсь онъ плѣнялъ своей божественной музыкой воздушныхъ слушателей. Здѣсь, въ этомъ цвѣтникѣ,срывалъ онъ розы, и срывалъ эти розы для меня; здѣсь, здѣсь лежалъ онъ въ моихъ объятіяхъ: губы его горѣли на моихъ губахъ и цвѣты радостно умирали подъ стопами влюбленныхъ.
   Мооръ. Его уже нѣтъ?
   Амалія. Его носятъ вихри по бурнымъ морямъ -- любовь Амаліи сопутствуетъ ему, онъ скитается по непроходимымъ, песчанымъ степямъ -- любовь Амаліи заставляетъ песокъ зеленѣть подъ его ногами и цвѣсти дикій кустарникъ; полуденное солнце палитъ его непокрытую голову, снѣга сѣвера сжимаютъ, леденятъ его члены, крупный градъ хлещетъ ему въ лицо, но любовь Амаліи убаюкиваетъ его въ буряхъ. Моря, пески и горизонты между любовниками, но души вылетаютъ изъ пыльныхъ темницъ и соединяются въ эдемѣ любви. Вы печальны, графъ?
   Мооръ. Слова любви оживляютъ и мою любовь.
   Амалія (поблѣднѣвъ). Что? вы любите другую? Боже мой, что я сказала!
   Мооръ. Она думала, что я умеръ -- и оставалась вѣрна мнимо-умершему; она услыхала, что я живъ -- и пожертвовала для меня вѣнцомъ праведницы. Она знаетъ, что я блуждаю въ пустыняхъ и въ горѣ влачу жизнь свою -- и чрезъ пустыни и горести любовь ея долетаетъ ко мнѣ. Ее также зовутъ Амаліей.
   Амалія. Какъ завидую я вашей Амаліи!
   Мооръ. О, она несчастная дѣвушка: ея любовь пала на погибшаго -- и никогда, никогда не вознаградится.
   Амалія. Нѣтъ, она наградится на небѣ. Вѣдь говорятъ же, что есть лучшій міръ, гдѣ печальные возрадуются и любящіе соединятся.
   Мооръ. Да, міръ, гдѣ спадетъ завѣса и любовники въ ужасѣ содрогнутся при встрѣчѣ другъ съ другомъ. Вѣчность -- его имя. Моя Амалія несчастная дѣвушка.
   Амалія. Несчастная, когда вы ее любите?
   Мооръ. Несчастная, потому что меня любитъ! Ну что, если бъ я былъ убійцею? Ну что, если вашъ возлюбленный при каждомъ поцѣлуѣ насчитывалъ бы вамъ по убійству? Горе моей Амаліи! она несчастная дѣвушка.
   Амалія (весело вспрыгивая). О, какая же я счастливая дѣвушка! Мой возлюбленный отблескъ Божества, а Божество -- милосердіе и состраданіе. Мухи -- и той ему было жалко. Его душа такъ же далека отъ кровавыхъ мыслей, какъ полдень отъ полночи.
   Мооръ (быстро отворачивается и. къ кусту, неподвижно смотритъ въ далъ).
   Амалія (играетъ на лютнѣ и поетъ).
  
             Милый Гекторъ! не спѣши въ сраженье,
             Гдѣ Ахилловъ мечъ безъ сожалѣнья
             Тѣнь Патрокла жертвами дарить!
             Кто жъ малютку твоего наставить
             Чтить боговъ, копье и лукъ направить,
             Если дикій Ксанѳъ тебя умчитъ?
  
   Мооръ (молча беретъ лютню и играетъ).
  
             Милый другъ, копье и щитъ скорѣе.
             Тамъ въ кровавой сѣчѣ веселѣе.

(Бросаетъ лютню и убѣгаетъ.)

[]

  

ПЯТАЯ СЦЕНА.

Поляна, окруженная лѣсомъ. Ночь. Въ серединѣ древній развалившійся замокъ.

Разбойники лежатъ группами на полянѣ.

  
                       Разбойники (поютъ).
  
                       Рѣзать, грабить, куралесить
                       Намъ ужъ не учиться стать,
                       Завтра могутъ насъ повѣсить,
                       Нынче будемъ пировать!
  
             Мы жизнь разгульную ведемъ,
                       Жизнь, полную веселья:
             Мы ночью спимъ въ лѣсу густомъ,
             Намъ бури, вѣтеръ ни-почемъ.
                       Что ночь -- то новоселье.
             Меркурій, нашъ веселый богъ,
             Насъ научилъ всему, какъ могъ.
  
             Мы нынче у поповъ кутимъ,
                       А завтра -- въ путь дорогу.
             Что намъ не надобно самимъ,
                       То жертвуемъ мы Богу.
  
             И только сочный виноградъ |
                       У насъ въ башкахъ забродитъ -- [
             Мы поднимаемъ цѣлый адъ, |
             И намъ тогда самъ чортъ не братъ,!
                       И все вверхъ дномъ заходить.!
  
                       И стонъ зарѣзанныхъ отцовъ,!
                       И матерей напрасный зовъ,
                       И вой дѣтей, и женщинъ крики!
                       Для насъ пріятнѣе музыки.
  
   О, какъ они страшно визжать подъ ножемъ!
   Какъ кровь у нихъ бьется изъ горла ручьемъ!...
   А насъ веселятъ ихъ кривлянья и муки: '
   Въ глазахъ у васъ красно, въ крови у насъ руки.
  
             Когда жъ придетъ мой смертный часъ --
                       Палачъ, кончай скорѣе!
             Друзья! всѣхъ петля вздернетъ насъ:
                       Кутите жъ веселѣе!
   Глотокъ на дорогу скорѣе вина!
   Ура! ай люли! смерть на людяхъ красна!
  
   Швейцеръ. Ужъ ночь, а атамана еще нѣтъ.
   Рацманъ. А обѣщалъ ровно въ восемь вернуться къ намъ.
   Швейцеръ. Ужъ не случилось ли съ нимъ чего дурного? Товарищи, мы все сожжемъ тогда, и умертвимъ всѣхъ, даже грудныхъ младенцевъ.
   Шпигельбергъ (отводитъ Рацмана въ сторону). На пару словъ, Рацманъ.
   Шварцъ (Гримму). Не разослать ли шпіоновъ.
   Гриммъ. И, полно. Онъ вѣрно хочетъ смастерить какую-нибудь штуку, такъ что намъ завидно будетъ.
   Швейцеръ. Попалъ пальцемъ въ небо, чортъ возьми! Онъ разстался съ нами, кажется, не съ такимъ видомъ, чтобъ мастерить штуки. Позабылъ, что ли, какъ онъ намъ тамъ въ степи наказывалъ?-- "Кто хотя одну рѣпу украдетъ съ поля -- и я это узнаю -- не будь я Мооромъ, если тотъ не оставитъ головы своей". Здѣсь, братецъ, поживы не будетъ.
   Рацманъ (тихо Шпигельбергу). Да чего ты хочешь -- говори толкомъ.
   Шпигельбергъ. Тсъ! Тсъ!-- Не знаю, что у насъ за понятія о свободѣ: день-деньской, какъ волы, не выходимъ изъ упряжи, а въ то же время разлагольствуемъ о независимости. Мнѣ это не понутру.
   Швейцеръ (Гримму). Что тамъ еще затѣваетъ эта пустая голова?
   Рацманъ (тихо Шпигельбергу). Ты говоришь объ атаманѣ?
   Шпигельбергъ. Тсъ! Тсъ!-- У него вездѣ есть уши. Атаманъ, говоришь ты? Кто его поставилъ надъ нами атаманомъ? Не самовольно ли онъ присвоилъ себѣ этотъ титулъ, принадлежащій мнѣ по праву?-- Какъ! затѣмъ, что ли, мы ставимъ жизнь на карту, затѣмъ переносимъ щелчки отъ судьбы, чтобъ имѣть счастіе быть рабами раба?-- рабами, когда мы могли бы быть господами? Клянусь Богомъ, Рацманъ, мнѣ это было не по-нутру!
   Швейцеръ (прочимъ). Да, небось, ты герой -- въ лягушекъ бросать каменья. Одинъ звукъ его носа, когда онъ сморкается, въ состояніи загнать тебя въ мышинную щелку.
   Шпигельбергъ (Рацману). Да ужъ давно я мечтаю: какъ бы иначе устроить дѣло. Рацманъ, если ты точно таковъ, какъ я воображалъ себѣ... Рацманъ, онъ не приходитъ... его почитаютъ погибшимъ!... Рацманъ, мнѣ сдается, что часъ его пробилъ... Какъ! и ты нисколько не воспламеняешься, когда гудитъ передъ тобой колоколъ свободы? И у тебя нѣтъ настолько духу, чтобъ понять смѣлый намекъ?
   Рацманъ. Сатана! зачѣмъ искушаешь ты мою душу?
   Шпигельбергъ. Что? смекнулъ? Ладно,идемъ! Я замѣтилъ, куда онъ пошелъ. Идемъ,-- два пистолета рѣдко даютъ промахъ, а тамъ -- мы первые станемъ душить грудныхъ младенцевъ. (Хочетъ увлечь по). Швейцеръ (въ бѣшенствѣ вынимаетъ ножъ). А, бестія! Ты мнѣ кстати напомнилъ богемскіе лѣса! Не ты ли первый началъ выть, когда насъ окружилъ непріятель! Я тогда же поклялся душою... Умри, подлый убійца! (Закалываетъ ею).
   Разбойники (въ смятеніи). Рѣзня, рѣзня!-- Швейцеръ! Шпигельбергъ! Разнимите ихъ!
   Швейцеръ (бросая ножъ). Вотъ тебѣ -- околѣвай! Смирно, товарищи! Что расшумѣлись изъ-за бестіи! Бездѣльникъ всегда косился на атамана, а у самого не было рубца на шкурѣ. Говорю вамъ, успокойтесь! Этакая ракалья!-- изподтишка вздумалъ людей убивать. Изподтишка!... Затѣмъ, что ли, проливаемъ мы потъ, чтобъ пропадать, какъ собакамъ! Ахъ ты бестія! За тѣмъ мы, что ли, бросаемся въ огонь и пламя, чтобъ потомъ протягивать лапы, какъ крысы?
   Гриммъ. Но, чортъ возьми, товарищъ, что тамъ у васъ было такое? Атаманъ вѣдь взбѣсится.
   Шввйцвръ. Это ужъ мое дѣло. (Къ Рацману). А ты, безбожникъ, былъ его сообщникомъ? а? Прочь съ глазъ моихъ! Вотъ и Шуфтерле затѣялъ было то же: за то и виситъ въ Швейцаріи, какъ напророчилъ ему атаманъ. (Выстрѣлъ).
   Шварцъ (вскакивая). Чу! пистолетный выстрѣлъ! ( Еще выстрѣлъ). Другой! Эй, вы, подымайтесь -- атаманъ!
   Гриммъ. Погоди! Если это онъ, будетъ еще третій. (Слышенъ еще выстрѣлъ).
   Шварцъ. Онъ, это онъ! Заряжай, Швейцеръ! отвѣтимъ ему (стрѣляютъ).

Мооръ и Косинскій входятъ.

   Швейцеръ (имъ на встрѣчу). Милости просимъ, атаманъ. Я безъ тебя немного погорячился. (Подводитъ его къ трупу). Будь судьею между мною и этимъ... Изподтишка хотѣлъ убить тебя.
   Разбойники (въ изумленіи). Что? атамана?
   Мооръ (погруженный въ созерцаніе, вдругъ приходитъ въ себя). О, непостижимый перстъ мстительной Немезиды! (Указывая на трупъ). Не онъ ли первый пропѣлъ мнѣ пѣснь сирены? Посвяти этотъ ножъ темной богинѣ мести. Это не ты сдѣлалъ, Швейцеръ!
   Швейцеръ. Богъ свидѣтель, что сдѣлалъ я -- и, клянусь чортомъ, это не худшее дѣло въ моей жизни! (Въ негодованіи отходитъ).
   Мооръ (задумчиво). Понимаю Тебя, небесный Распорядитель! я понимаю Тебя! Листья падаютъ съ деревьевъ: моя осень наступила. Уберите его съ глазъ моихъ! (Трупъ Шпигельберга уносятъ).
   Гриммъ. Отдай намъ приказанія, атаманъ,-- что намъ еще остается дѣлать?
   Мооръ. Скоро, скоро все совершится. Дайте мнѣ мою лютню. Я потерялъ самого себя съ тѣхъ поръ, какъ побывалъ тамъ. Мою лютню, говорю я. Пѣснью долженъ я вызвать утраченныя силы. Оставьте меня!
   Разбойники. Уже полночь, атаманъ.
   Мооръ. То были только театральныя слезы... Римскую пѣснь долженъ я услышать, чтобъ пробудить мой уснувшій духъ. Подайте мою лютню! Полночь, говорите вы?
   Шварцъ. Да, скоро настанетъ. Сонъ, какъ свинецъ, тяготѣетъ надъ нами. Трое сутокъ не спали.
   Мооръ. Да развѣ успокоительный сонъ опускается и на глаза плутовъ? Чего же бѣжитъ онъ меня? Я никогда не былъ ни подлецомъ, ни дурнымъ человѣкомъ. Ложитесь спать. Завтра чѣмъ свѣтъ мы отправляемся дальше.
   Разбойники. Доброй ночи, атаманъ.

(Ложатся на землю и засыпаютъ).
(Глубокое молчаніе).

   Мооръ (беретъ лютню и поетъ).
  
                                 Брутъ.
             Привѣтъ мой вамъ, вы, мирныя долины!
             Послѣдняго примите изъ римлянъ.
             Съ Филибы, гдѣ сражались исполины,
             Душа взвилась къ вамъ изъ отверстыхъ ранъ.
             Мой Кассій, гдѣ ты? Римъ нашъ издыхаетъ!
             Мои полки заснули -- спять во мглѣ.
             Твой Брутъ къ тѣнямъ покойниковъ взываетъ
             Для Брута нѣтъ ужъ мѣста на землѣ!
  
                                 Цезарь.
             Чья это тѣнь съ печатью отверженья!
             Задумчиво блуждаетъ по горамъ?
             О! если мнѣ не измѣняетъ зрѣнье.
             Походка римлянина видится мнѣ тамъ.
             Давно ль простился Тибра сынъ съ землею?
             Стоятъ, иль палъ нашъ семихолмный Римъ?
             Какъ часто плакалъ я надъ сиротою,
             Что больше нѣтъ ужъ Цезаря надъ нимъ!
  
                                 Брутъ.
             А! грозный призракъ, ранами покрытый!
             Кто потревожилъ тѣнь твою, мертвецъ?
             Ступай къ брегамъ печальнаго Коцита!
             Кто правъ изъ насъ -- покажетъ то конецъ.
             На алтарѣ Филибы угасаетъ
             Святой свободы жертвенная кровь,
             Да Римъ надъ трупомъ Брута вздыхаетъ --
             И Брутъ его не оживить ужъ вновь!
  
                                 Цезарь
             И умереть отъ твоего кинжала!."
             И ты -- и ты поднять мотъ руку, Брутъ?
             О, сынъ, то былъ отецъ твой! Сынъ -- подпала
             Земля бы вся подъ царскій твой трибутъ!
             Ступай! ты сталъ великимъ изъ великихъ,
             Когда отца кинжаломъ поразилъ.
             Ступай!-- и пусть услышатъ мертвыхъ диви,
             Что Брутъ мой сталъ великимъ изъ великихъ,
             Когда меня кинжаломъ поразилъ.
             Ступай! и знай, что маѣ въ рѣкѣ забвенья
             Отъ лютой скорби нѣту исцѣленья.
             Харонъ, скорѣй отъ этихъ дикихъ скалъ!
  
                                 Брутъ.
             Постой, отецъ! среди земныхъ твореній
             Я одного лишь только въ мірѣ зналъ,
             Кто съ Цезаремъ бы выдержалъ сравненье:
             Его своимъ ты сыномъ называлъ.
             Лишь Цезарь Римъ былъ въ силахъ уничтожить,
             Одинъ лишь Брутъ могъ Цезаря столкнуть;
             Гдѣ Брутъ живетъ, тамъ Цезарь жить не можетъ
             Иди, отецъ!-- и здѣсь нашъ розенъ путь.

(Опускаетъ лютню на землю и задумчиво ходитъ взадъ и впередъ).

   Когда бы мнѣ кто-нибудь могъ поручиться?... Все такъ мрачно! запутанные лабиринты: нѣтъ выхода, нѣтъ путеводной звѣзды. Ну, если бы все кончилось съ послѣднимъ вздохомъ, какъ пустая игра маріонетокъ?... Но къ чему эта неутолимая жажда счастья? Къ чему этотъ идеалъ недоступнаго совершенства, это отлагательство неоконченныхъ плановъ, когда ничтожное пожатіе этой ничтожной вещицы (приставляя пистолетъ ко лбу) равняетъ мудреца съ глупцомъ, труса съ храбрымъ, честнаго съ плутомъ? Даже въ бездушной природѣ -- и въ той такая божественная гармонія, зачѣмъ же въ разумномъ существѣ быть подобной разноголосицѣ? Нѣтъ! нѣтъ! есть что-то высшее, потому что я еще не былъ счастливъ.
   Не думаете ли, что я задрожу передъ вами, вы, тѣни задавленныхъ мною? Нѣтъ, не задрожу! (Дрожитъ). Ваше жалкое предсмертное визжаніе, ваши посинѣлыя лица, ваши страшно-зіяющія раны -- все это только звенья неразрывной цѣпи судьбы, которыя притомъ тѣсно связаны съ моими пирами, съ причудами моихъ нянекъ и гувернеровъ, съ темпераментомъ моего отца, съ кровью моей матери. (Потрясенный ужасомъ). Зачѣмъ мой Периллъ сдѣлалъ изъ меня быка -- и человѣчество варится въ моемъ раскаленномъ чревѣ? (Приставляетъ пистолетъ ко лбу). Время и вѣчность, скованныя другъ съ другомъ однимъ мгновеніемъ! Заржавленный ключъ, запирающій за мною темницу жизни и отмыкающій мнѣ обитель вѣчной ночи, скажи мнѣ, о, скажи мнѣ, куда, куда ты приведешь меня? Чуждая, никѣмъ невиданная страна. И вотъ -- утомленное человѣчество падаетъ передъ этимъ образомъ, мышцы конечнаго слабѣютъ, и фантазія,-- эта своенравная обезьяна чувствъ -- рисуетъ нашему легковѣрію странныя тѣни. Нѣтъ, нѣтъ! Человѣкъ не долженъ колебаться... Чѣмъ бы ты ни было безымянное "тамъ" -- только бы мое "я" осталось мнѣ вѣрнымъ. Чѣмъ бы ты ни было, лишь бы я себя самого могъ взять съ собою. Внѣшность -- это одѣяніе человѣка... Я самъ -- мое небо и адъ.
   Что если Ты поселишь меня одного въ какомъ-нибудь испепеленномъ мірѣ, лишенномъ Твоего присутствія, гдѣ одна только ночь и вѣчныя пустыни будутъ окружать меня? Я населю тогда молчаливую пустоту своими фантазіями и цѣлую вѣчность буду разглядывать искаженный образъ всеобщаго бѣдствія. Или ужъ не хочешь ли Ты черезъ безпрестанно новыя возрожденія, черезъ безпрестанно новыя мѣста казни и бѣдствія, со ступени на ступень привести меня къ уничтоженію? Развѣ я не могу разорвать жизненныя нити, отпряденныя для меня тамъ, такъ же легко, какъ и эти? Ты можешь уничтожить меня, но -- не лишишь этой свободы. (Заряжаетъ пистолетъ. Вдругъ какъ бы образумившись). Ужели я умру со страха передъ мучительною жизнью? паду ницъ передъ бѣдствіями? Нѣтъ, я хочу страдать! (Бросаетъ пистолетъ). Пусть страданія разобьются о мою гордость! Я выпью до дна чашу бѣдствій.

(Становится темнѣе и темнѣе).

Германъ крадется по лѣсу.

   Чу! чу! экъ завываетъ! Полночь бьетъ въ деревнѣ. Да, да, злодѣйство спитъ; здѣсь некому подслушивать. (Подходитъ къ замку и стучитъ). Вылѣзай, бѣднякъ, жилецъ башни! Твой обѣдъ готовъ.
   Мооръ (тихо отходитъ). Это что значитъ?

[]

   Голосъ (изъ башни). Кто тамъ? А? Это ты, Германъ, мой воронъ?
   Германъ. Да, Германъ, твой воронъ. Лѣзь къ рѣшеткѣ и ѣшь. (Крикъ совъ). Страшно поютъ твои ночные товарищи, старикъ. Что -- вкусно?
   Голосъ. Я голоденъ. Благодарю Тебя, посылающаго мнѣ врана въ пустыню! Что съ моимъ милымъ сыномъ, Германъ?
   Германъ. Тише! чу!-- Какъ будто храпитъ кто-то. Слышишь?
   Голосъ. Что? а развѣ ты слышишь?
   Германъ. Это вѣтеръ вздыхаетъ въ щеляхъ твоей башни: ночная музыка, отъ которой поневолѣ зубы застучатъ и ногти посинѣютъ. Но, чу!-- мнѣ опять, какъ-будто, послышалось храпѣніе. Да ты здѣсь не одинъ, старикъ!
   Голосъ. А ты видишь кого-нибудь?
   Германъ. Прощай, прощай! Страшно это мѣсто. Ступай опять въ свое заточенье... Твой заступникъ и мститель тамъ на небесахъ!... Проклятый сынъ!... (Хочетъ бѣжать).
   Мооръ (выходитъ въ ужасѣ). Стой!
   Германъ (вскрикиваетъ). Горе мнѣ!
   Мооръ. Стой! говорю я!
   Германъ. Горе! горе! горе! Теперь все пропало!
   Мооръ. Стой! говори -- кто ты? что здѣсь дѣлаешь? Говори же!
   Германъ. Сжальтесь, сжальтесь надо мною! Прежде чѣмъ убить меня, выслушайте хоть слово въ оправданіе!
   Мооръ (вынимая кинжалъ). Что я еще услышу?
   Германъ. Правда, вы мнѣ настрого запретили... грозили смертью; но я не могъ поступить иначе... не смѣлъ поступить иначе... Вѣдь это вашъ родной отецъ! Я сжалился надъ нимъ. Теперь убейте меня, если хотите!
   Мооръ. Здѣсь кроется тайна! Говори! признавайся! Я хочу все знать.
   Голосъ (изъ башни). Горе! горе! Это ты говоришь тамъ, Германъ? Съ кѣмъ говоришь ты, Германъ?
   Мооръ. Тамъ еще кто-то? Что за чудеса? (Бѣжитъ къ башнѣ). Если это колодникъ, отверженный людьми,-- я разобью его цѣпи. Голосъ... снова... Гдѣ дверь?
   Германъ. О, сжальтесь! Не ходите дальше! Изъ состраданія пройдите мимо! (Загораживаетъ ему дорогу).
   Мооръ. Четыре замка! Прочь! Я долженъ дознаться. Теперь впервые прибѣгаю къ тебѣ, воровство. Беретъ отпорные инструменты и отворяетъ рѣшетчатую дверь. Въ глубинѣ виденъ старикъ, высохшій какъ скелетъ).
   Старикъ. Сжальтесь надъ несчастнымъ, сжальтесь!
   Мооръ (въ ужасѣ отступаетъ). Голосъ моего отца!
   Ст. Мооръ. Благодарю тебя, Господи! Насталъ часъ освобожденія.
   Мооръ. Духъ стараго Моора, что встревожило тебя въ гробѣ? Если ты сошелъ въ могилу съ грѣхомъ на душѣ, заграждающимъ тебѣ путь къ вратамъ рая -- я стану служить обѣдни и панихиды, чтобъ успокоить твою блуждающую тѣнь. Если ты зарылъ въ землю золото вдовъ и сиротъ и въ полночный часъ тебя невольно тянетъ къ нему -- я вырву кладъ изъ когтей самаго заколдованнаго дракона, хоть извергай онъ въ меня огнемъ и скрипи о мою саблю своими острыми зубами. Или пришелъ ты дать отвѣтъ на мои вопросы, растолковать мнѣ загадку вѣчности? Говори, я не поблѣднѣю отъ страха.
   Ст. Мооръ. Я не духъ. Ощупай меня; я живъ. О, жалкая ужасная жизнь!
   Мооръ. Какъ -- ты не былъ схороненъ?
   Ст. Мооръ. Я былъ схороненъ? Дохлая собака лежитъ въ склепѣ отцовъ моихъ, тогда какъ я вотъ ужъ три безконечныхъ мѣсяца томлюсь въ этой мрачной подземной пещерѣ, куда во все это время не проникъ ко мнѣ ни одинъ солнечный лучъ, гдѣ ни разу не повѣялъ на меня теплый воздухъ, не навѣстилъ меня ни одинъ другъ; гдѣ только каркаютъ вороны, да воютъ полночныя совы.
   Мооръ. Небо и земля! Но кто жъ такъ поступилъ съ тобою?
   Ст. Мооръ. Не проклинай его! Такъ поступилъ со мной родной сынъ, Францъ.
   Мооръ. Францъ? Францъ? О, вѣчный хаосъ!
   Ст. Мооръ. Если ты человѣкъ и въ тебѣ человѣческое сердце, о, избавитель мой, котораго я не знаю, то выслушай про горе отца, изготовленное ему его же собственными сыновьями. Три мѣсяца взываю я объ этомъ нѣмымъ утесамъ, но только эхо передразниваетъ мои жалобы. Если ты человѣкъ и въ тебѣ человѣческое сердце...
   Мооръ. Такія заклинанія въ состояніи вызвать и дикихъ звѣрей изъ логовищъ.
   Ст. Мооръ. Я еще лежалъ на одрѣ болѣзни и едва начиналъ оправляться, когда ко мнѣ привели человѣка, который объявилъ мнѣ, будто мой первенецъ погибъ въ сраженіи, причемъ вручилъ мнѣ саблю, обагренную его кровью, и передалъ его послѣднее прощаніе и слова, что мое проклятіе было причиною его смерти и отчаянія.
   Мооръ ( отворачивается отъ него). Это понятно!
   Ст. Мооръ. Слушай далѣе! Я обезпамятѣлъ отъ этой вѣсти. Меня, вѣроятно, сочли умершимъ, потому что, опомнившись, я лежалъ уже въ гробу, и, какъ мертвецъ, былъ завернутъ въ саванъ. Я сталъ стучать въ крышку гроба. Она открылась. Была глубокая ночь. Мой сынъ Францъ стоялъ передо мною. "Какъ!" вскричалъ онъ ужаснымъ голосомъ: "Такъ ты вѣчно хочешь жить?" И въ ту же минуту крышка захлопнулась надо мною. Звукъ этихъ словъ лишилъ меня всѣхъ чувствъ. Когда я опять пришелъ въ себя, то почувствовалъ, что гробъ подняли и повезли. Наконецъ гробъ былъ открытъ. Онъ стоялъ передъ входомъ въ этотъ склепъ, мой сынъ былъ возлѣ него, и съ нимъ человѣкъ, принесшій мнѣ окровавленную саблю Карла. Я обнималъ колѣни Франца, и просилъ, и молилъ, и молилъ и обнималъ ихъ, и заклиналъ: мольбы отца не дошли до его сердца! "Пора костямъ на покой!" отвѣчалъ онъ: "ты довольно пожилъ!" И меня безжалостно бросили въ подземелье, и самъ Францъ заперъ его за мною.
   Мооръ. Это невозможно, это немыслимо! Вы, вѣрно, ошиблись!
   Ст. Мооръ. Ошибся, говоришь ты! Слушай далѣе, только не гнѣвайся! Такъ пролежалъ я цѣлыя сутки, и ни одна душа не вспомнила обо мнѣ. Давно уже человѣческая нога не попираетъ этихъ мѣстъ, потому что въ народѣ идетъ молва, будто тѣни отцовъ моихъ гремятъ цѣпями въ развалинахъ и въ полуночный часъ поютъ похоронныя пѣсни. Наконецъ дверь моя отворилась: вотъ этотъ человѣкъ принесъ мнѣ хлѣба и воды и объявилъ, что я осужденъ на голодную смерть, и что онъ можетъ поплатиться жизнью, если узнаютъ, что онъ меня кормитъ. Такъ жилъ я все это долгое время, но постоянный холодъ, спертый воздухъ и безпредѣльное горе дѣлали свое дѣло: мои силы исчезли, тѣло сохло... Тысячу разъ со слезами молилъ я Бога о смерти; но, видно, мѣра моего наказанія еще не исполнилась, или, можетъ быть, еще какая-нибудь радость ждетъ меня, что я какимъ-то чудомъ все перенесъ. Но я заслужилъ это... О, Карлъ! Карлъ!... у него вѣдь не было еще и сѣдыхъ волосъ.
   Мооръ. Довольно. Вставайте вы, дубье, вы, ледяныя глыбы, лѣнивыя безчувственныя сони] Вставайте! Не хотите? (Стрѣляетъ изъ пистолета надъ спящими разбойниками).
   Разбойники (пробуждаясь). Эй, что тамъ? что тамъ?
   Мооръ. Какъ, и этотъ разсказъ не прогналъ вашей дремоты? О, онъ въ силахъ пробудить отъ вѣчнаго сна! Посмотрите сюда! посмотрите! Законы природы стали игрушкой, связь природы распалась, древній раздоръ выпущенъ на волю: сынъ убилъ отца своего.
   Разбойники. Что говоритъ атаманъ?
   Мооръ. Нѣтъ, онъ не убивалъ... Это слово слишкомъ мягко... Сынъ тысячу разъ колесовалъ, жегъ, рѣзалъ, пыталъ своего отца! Нѣтъ, и эти слова слишкомъ человѣчны! Отъ чего самый грѣхъ покраснѣетъ, каннибалъ содрогнется, чего въ зонахъ не выдумали сами дьяволы... Сынъ -- своего собственнаго отца! О, взгляните сюда, взгляните сюда! Онъ лишился чувствъ. Въ этотъ склепъ сынъ -- своего отца... Холодъ, нагота, голодъ, жажда... О, поглядите же, поглядите!-- это мой отецъ!
   Разбойники ( сбѣгаю и окружаютъ старика). Отецъ твой? отецъ твой?
   Швейцеръ (почтительно подходитъ и падаетъ передъ мимъ на колѣни) Отецъ моего атамана, цѣлую твои ноги! Мой кинжалъ къ твоимъ услугамъ.
   Мооръ. Месть, месть, месть за тебя, святотатственно оскорбленный старецъ! Такъ разрываю я отъ-нынѣ и до-вѣка братскій союзъ! (Разрываетъ платье свое съ верху до низу). Такъ проклинаю я каждую каплю братской крови предъ лицомъ отверстаго неба! Внемлите мнѣ, мѣсяцъ и звѣзды! Внемли мнѣ, полуночное небо, ты, взирающее на это злодѣйство! Внемли мнѣ, трикраты страшный Богъ! Ты, возсѣдающій надъ мѣсяцемъ, и мстящій и осуждающій надъ звѣздами, и пламенѣющій надъ ночью! Здѣсь становлюсь я на колѣни, здѣсь простираю я три перста къ небу, здѣсь клянусь я -- и да выплюнетъ меня природа изъ границъ своихъ, какъ зловредную тварь, если я нарушу эту клятву -- клянусь не видать дневного свѣта, пока кровь отцеубійцы, пролитая передъ этимъ камнемъ, не задымится къ солнцу! (Встаетъ).
   Разбойники. Это дьявольская штука! Вотъ, говорятъ, мы негодяи! Нѣтъ, такой штуки мы не съумѣемъ выкинуть.
   Мооръ. Да! и клянусь всѣми ужасными вздохами тѣхъ, что умерли подъ ножами вашими, тѣхъ, что пожрало мое пламя и раздавила моя взорванная башня, мысль объ убійствѣ или грабежѣ да не прежде взойдетъ къ вамъ въ головы, пока платье ваше до-красна не вымокнетъ въ крови злодѣя! Вамъ, вѣрно, никогда еще не снилось, чтобъ вы могли стать десницею высшихъ судебъ? Нынче, нынче невидимая сила облагородила ремесло наше. Молитесь Тому, Кто даровалъ вамъ такой возвышенный жребій! Кто путеводилъ васъ сюда, Кто удостоилъ васъ быть ужасными ангелами Его мрачнаго судилища! Обнажите головы! Падите во прахъ и встаньте освященными! (Всѣ становятся на колѣни).
   Швейцеръ. Атаманъ, что намъ дѣлать?
   Мооръ. Встань, Швейцеръ -- и коснись этихъ священныхъ сѣдинъ! (Подводитъ его къ отцу и даетъ ему локонъ волосъ въ руки). Помнишь ли, какъ ты однажды раскроилъ голову богемскому драгуну, когда онъ занесъ надо мной саблю, а я -- едва дышащій и истощенный -- упалъ на колѣни? Тогда я обѣщалъ наградить тебя по-царски; но до сихъ поръ не могъ еще заплатить этого долга.
   Швейцеръ. Правда, ты мнѣ это обѣщалъ; но позволь мнѣ вѣчно называть тебя своимъ должникомъ.
   Мооръ. Нѣтъ, теперь я расплачусь съ тобою! Швейцеръ, такой чести еще не удостаивался ни одинъ смертный: Швейцеръ, отмсти за отца моего! (Швейцеръ встаетъ).
   Швейцеръ. Великій атаманъ, нынче ты заставилъ меня въ первый разъ гордиться. Повели -гдѣ, какъ, когда мнѣ убить его?
   Мооръ. Каждая минута дорога; ты долженъ спѣшить. Выбери достойнѣйшихъ изъ шайки и веди ихъ къ графскому замку. Стащи его съ постели, если онъ спитъ или покоится въ объятіяхъ сладострастія; оторви его отъ стола, если онъ пьянствуетъ, отъ распятія, если онъ молится на колѣняхъ; но -- повторяю тебѣ, настрого наказываю тебѣ -- доставь его живого! Тѣло того, кто лишь оцарапаетъ ему кожу или вырветъ хотя одинъ волосъ, я разорву въ клочки и предамъ на съѣденіе плотояднымъ коршунамъ. Живого его мнѣ надобно, и если ты доставишь его мнѣ цѣлымъ и невредимымъ -- милліонъ получишь въ награду. Я украду его у короля, съ опасностью жизни -- и ты будешь свободенъ, какъ вѣтеръ въ полѣ. Ты понялъ, Швейцеръ?-- спѣши же!
   Швейцеръ. Довольно, атаманъ! Вотъ тебѣ рука моя: увидишь или насъ обоихъ, или ни одного изъ насъ. Черные ангелы Швейцера, идемъ! (Уходитъ со своимъ отрядомъ).
   Мооръ. Вы-жъ остальные -- разсѣйтесь по лѣсу. Я остаюсь!
  

[]

ПЯТОЕ ДѢЙСТВІЕ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

Анфилада комнатъ. Темная ночь.

Даніэль входитъ съ фонаремъ и узломъ.

   Прости, дорогой, родимый домъ! Много видѣлъ я хорошаго и добраго въ тебѣ при покойномъ графѣ. Царство небесное -- тебѣ, давно-истлѣвшій, и горючія слезы твоего стараго слуги. При тебѣ домъ этотъ былъ пріютомъ сирыхъ и прибѣжищемъ всѣхъ скорбящихъ, а твой сынъ превратилъ его въ разбойничій вертепъ. Прощай и ты, мой милый полъ! часто мелъ тебя старый Даніэль! Прости и ты, моя дорогая печь: мнѣ, старику, тяжело разставаться съ тобою. Мнѣ все здѣсь такъ знакомо. Ахъ, горько, горько тебѣ, старый Елисѣй! Но, Господи, избавь меня отъ обмана и козней! Убогимъ пришелъ я сюда, убогимъ и отхожу я отсюда, но душа моя чиста. (Едва онъ хочетъ, какъ вбѣгаетъ Францъ).

Францъ, въ халатѣ.

   Даніэль. Мать пресвятая Богородица! самъ графъ. (Гаситъ фонарь).
   Францъ. Измѣна! измѣна! Духи встаютъ изъ гробовъ! Царство мертвыхъ, исторгнутое изъ вѣчнаго сна, взываетъ ко мнѣ: убійца, убійца! Кто это тамъ шевелится?
   Даніэль (со страхомъ). Господи, сохрани насъ и помилуй! Такъ это вы, графъ, такъ страшно кричите на весь замокъ, что всѣ, какъ полоумные, вскакиваютъ съ постелей?
   Францъ. Съ постелей? А кто вамъ позволилъ спать? Пошелъ, зажги свѣтъ! (Даніэль уходитъ. Является другой слуга). Никто не смѣй спать въ это время. Слышишь ты? Всѣ на ноги! Вооружитесь! зарядите ружья! Видѣлъ ли ты, какъ они неслись?...
   Слуга. Кто, ваше сіятельство?
   Францъ. Кто, баранья голова! кто! Такъ хладнокровно,такъ равнодушно смѣешь спрашивать -- кто? Я чуть въ обморокъ не упалъ... Кто, ослиная голова! кто! Духи и черти! Который часъ?
   Слуга. Сторожъ только что прокричалъ два.
   Францъ. Два? Эта ночь, видно, хочетъ протянуться до страшнаго суда? Не слыхалъ ли ты шума вблизи? побѣдныхъ криковъ? топота коней? Гдѣ Ка... гдѣ графъ, я хочу сказать?
   Слуга. Не знаю, сударь.
   Францъ. Не знаешь? Ты также съ ними въ стачкѣ? Я вырву у тебя сердце изъ груди! Убирайся съ своимъ проклятымъ "не знаю"! Пошелъ, позови пастора!
   Слуга. Ваше сіятельство...
   Францъ. Ты ворчишь, медлишь?(Слуга поспѣшно уходитъ). Какъ! и нищій противъ меня въ заговорѣ? Небо, адъ! Все противъ меня въ заговорѣ?
   Даніэль (возвращается со свѣтомъ). Ваше сіятельство!
   Францъ. Нѣтъ, я не дрожу. Вѣдь это только сонъ. Мертвые не встаютъ. Кто говоритъ, что я дрожу и блѣднѣю? Мнѣ такъ легко, такъ хорошо.
   Даніэль. Вы блѣдны, какъ смерть; вашъ голосъ дрожитъ.
   Францъ. У меня лихорадка. Когда пасторъ придетъ -- скажи,что у меня лихорадка. Я завтра же пущу себѣ кровь -- скажи такъ пастору.
   Даніэль. Не прикажите ли нѣсколько капель бальзаму на сахарѣ?
   Францъ. Дай бальзаму! Пасторъ долго еще не придетъ. Голосъ дрожитъ у меня: дай мнѣ бальзаму!
   Даніэль. Пожалуйте жъ мнѣ ключи: я схожу внизъ достать изъ шкафа...
   Францъ. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! останься или я пойду вмѣстѣ съ тобой. Ты видишь самъ -- я не могу остаться одинъ. Можетъ случиться, что я -- самъ видишь -- упаду въ обморокъ, если останусь одинъ. Не надо, на надо! И такъ пройдетъ -- оставайся.
   Даніэль. Да вы, въ самомъ дѣлѣ, очень нездоровы.
   Францъ. Да, точно, точно!-- вотъ и все тутъ! А болѣзнь разстраиваетъ мозгъ и насылаетъ безсмысленные, страшные сны. Не правда ли, Даніэль? Сны происходятъ изъ желудка: сны ничего не значатъ. Мнѣ еще сейчасъ снился такой веселый сонъ... (Падаетъ въ обморокъ).
   Даніэль. Боже милосердый! что это съ! нимъ? Георгъ! Конрадъ! Бастіанъ! Мартинъ!; Да подайте хоть знакъ, что вы живы! (Толкаетъ Франца). Да придете ли вы въ себя? Еще, пожалуй, скажутъ, что я убилъ его! Господи, сохрани меня и помилуй!
   Францъ (въ бреду). Прочь, прочь, гадкій скелетъ! Чего ты толкаешь меня? Мертвые еще не встаютъ...
   Даніэль. О, небесное милосердіе!-- онъ съ ума сошелъ.
   Францъ (медленно встаетъ). Гдѣ я? Это: ты, Даніэль? Я говорилъ что-нибудь? Не! обращай на это вниманія! Все, что я ни говорилъ -- ложь, сущая ложь. Пойдемъ! помоги мнѣ! Это только дѣйствіе обморока... оттого... оттого, что я не выспался.
   Даніэль. Хоть бы Іоганнъ пришелъ; я побѣжалъ бы сейчасъ за докторомъ.
   Францъ. Останься! Садись возлѣ меня на софу -- вотъ такъ. Ты -- умный человѣкъ, добрый человѣкъ. Дай, я разскажу тебѣ...
   Даніэль. Не теперь -- въ другой разъ!.. Я уложу васъ въ постель: вамъ нуженъ покой.
   Францъ. Нѣтъ, прошу тебя, выслушай и осмѣй меня хорошенько. Видишь ли, мнѣ снилось, будто я только что всталъ изъ-за царскаго обѣда, и сердце билось у меня отъ наслажденія, и я, упоенный, лежалъ въ саду на травѣ, какъ вдругъ -- это было какъ будто въ полдень -- вдругъ... Да смѣйся же надо мною, говорю тебѣ...
   Даніэль. Вдругъ?
   Францъ. Вдругъ страшный ударъ грома поражаетъ слухъ мой: въ трепетѣ встаю я, и что же?-- вижу: яркимъ пламенемъ горитъ весь горизонтъ; и горы, и лѣса, и города растоплены, какъ воскъ въ печи; воющій вѣтеръ мететъ и море, и землю, и небо... Вдругъ раздалось съ вышины, какъ-будто изъ мѣдныхъ трубъ: Земля, отдай мертвецовъ своихъ, отдай мертвецовъ своихъ, море. И вотъ -- голая степь стала трескаться и выбрасывать черепа и ребра, и челюсти, и ноги -- и они сростались, становились тѣлами и затѣмъ видимо-невидимо неслись по воздуху, точно живая буря. Я взглянулъ вверхъ, и что же?-- я очутился у подошвы громоноснаго Синая. Гляжу -- надо мною толпы народа и подо мною толпы, а на самой вершинѣ горы, на трехъ дымящихся престолахъ, три старца, отъ взгляда которыхъ бѣжала всякая тварь.
   Даніэль. Да это подобіе страшнаго суда!
   Францъ. Не правда ли, какая безсмыслица? Вотъ всталъ первый изъ нихъ подобный звѣздной ночи. Онъ держалъ въ рукѣ желѣзный перстень, и держалъ его между восходомъ и закатомъ, и такъ говорилъ: "Вѣчно, свято, праведно, не ложно! Есть только одна истина, есть одна добродѣтель. Горе, горе, горе сомнѣвающемуся червю!" Потомъ всталъ второй. У него въ рукѣ было блестящее зеркало, и держалъ онъ его между восходомъ и закатомъ, итакъ говорилъ: Зеркало это -- истина; лицемѣріе и притворство не выдержатъ его отраженій". И я устрашился, и весь народъ со мною, потому что въ ужасномъ зеркалѣ отражались однѣ головы змѣй, тигровъ и леопардовъ. Потомъ всталъ третій. У того были въ рукѣ желѣзные вѣсы, и держалъ онъ ихъ между восходомъ и закатомъ, и такъ говорилъ: Подойдите ближе, дѣти Адамовы! Я взвѣшиваю помышленія въ чашѣ моего гнѣва, а тѣла -- гирями моей мести!"
   Длніэль. Господи помилуй!
   Францъ. Блѣдные, какъ снѣгъ, стояли мы всѣ. Ожиданіе боязливо билось въ каждой груди. Вдругъ мнѣ показалось, будто мое имя первое раздалось посреди горней бури: мозгъ застылъ въ костяхъ моихъ, и зубы громко застучали. Вѣсы зазвенѣли, загрохоталъ утесъ и часы потекли одинъ за другимъ мимо ошую висящей чаши -- и одинъ за другимъ бросали въ нее по смертному грѣху.
   Даніэль. Да проститъ васъ Богъ!
   Францъ. Этого онъ не сдѣлалъ. Чаша росла и становилась горою; но другая, полная крови искупленія, еще удерживала ее высоко на воздухѣ. Наконецъ, подошелъ старикъ, согбенный страданіями, глодавшій руку отъ нестерпимаго голода. Глаза всѣхъ въ ужасѣ отворотились отъ старика. Я узналъ старика. Онъ вырвалъ клокъ серебристыхъ волосъ, бросилъ его въ чашу грѣховъ -- и она пала, въ мгновеніе ока пала до самой преисподней, а чаша искупленія качалась высоко, высоко. И услышалъ я гремящій голосъ среди шума и дыма: Милосердіе, милосердіе каждому грѣшнику земли и преисподней!-- ты одинъ отринутъ!" (Глубокое молчаніе). Ну, что жъ ты не смѣешься?
   Даніэль. До смѣха ли тутъ, когда у меня морозъ по кожѣ подираетъ! Сны нисходятъ отъ Бога.
   Францъ. Что ты! Не говори мнѣ этого! Назови меня дуракомъ, безсмысленнымъ, безтолковымъ дуракомъ. Ради Бога! дорогой Даніэль, прошу тебя,-- высмѣй меня хорошенько!
   Даніэль. Сны нисходятъ отъ Бога. Я стану молиться за васъ.
   Францъ. Ты лжешь, говорю я. Иди сейчасъ же, бѣги, лети и отыщи мнѣ пастора; вели ему, чтобъ онъ спѣшилъ. Но повторяю тебѣ, ты лжешь!
   Даніэль. Богъ да проститъ васъ (Уходитъ).

Францъ.

   Мудрость черни -- трусость черни! Вѣдь еще не доказано, что прошедшее не прошло, или что всевидящее око царствуетъ надъ! звѣздами. Гм! гм! кто это надоумилъ меня? Развѣ есть мститель превыше звѣздъ? Нѣтъ нѣтъ!.. да, да! Все ужасно говоритъ мнѣ: есть Судія надъ звѣздами!" И къ этому надзвѣздному Судіи предстать въ эту же ночь! Нѣтъ -- это жалкая норка, куда хочетъ заползти твоя трусость. Пусто, глухо тамъ, надъ звѣздами. А если въ самомъ дѣлѣ что нибудь да есть тамъ? Нѣтъ, нѣтъ, тамъ ничего нѣтъ! Я хочу, приказываю, чтобы тамъ ничего не было! Но если есть? Горе тебѣ, если все перечтется, если въ эту же ночь перечтется!.. Отчего морозъ проникаетъ въ мои кости? Умереть! Отчего это слово такъ поражаетъ меня? Отдать отчетъ Судіи небесному... О, если Онъ справедливъ, сироты, вдовы, безпомощные, угнетенные -- всѣ возопіютъ къ Нему. Но если Онъ; справедливъ, то зачѣмъ они страдали? зачѣмъ я торжествовалъ надъ ними?

Пасторъ Мозеръ входитъ.

   Мозеръ. Вы посылали за мною, графъ? Удивляюсь! Это -- въ первый разъ въ моей жизни! Угодно вамъ насмѣхаться надъ религіей, или вы начинаете уже трепетать передъ нею?
   Францъ. Насмѣхаться или трепетать -- все смотря по тому, какъ ты станешь отвѣчать. Послушай, Мозеръ! я стану доказывать тебѣ, что ты или самъ дуракъ, или! людей дурачишь, а ты опровергай меня, Слышишь? Горе тебѣ, если ты не будешь отвѣчать мнѣ!
   Мозеръ. Вы вызываете Всевышняго на судъ свой. Онъ вамъ нѣкогда отвѣтитъ.
   Францъ. Теперь, теперь хочу я знать это, сейчасъ, сію минуту, чтобъ не надѣлать глупостей и въ часъ нужды не воззвать къ идолу черни. Я часто, насмѣхаясь, говорилъ тебѣ за бокаломъ бургонскаго: "Нѣтъ Бога!" Теперь я безъ шутокъ говорю съ тобою и повторяю: "Нѣтъ Бога!" Опровергай меня всѣми орудіями, какія имѣешь въ своей власти -- и я ихъ разсѣю однимъ дуновеніемъ устъ моихъ.
   Мозеръ. Когда бъ ты также легко могъ разсѣять громъ, который, тысячекраты поразитъ твою надменную душу! Этотъ всевидящій Богъ, котораго ты, глупецъ и злодѣй, хочешь уничтожить въ средѣ Его созданій, не имѣетъ нужды оправдываться устами праха. Онъ такъ же великъ въ своихъ ужасныхъ карахъ, какъ и въ улыбкѣ торжествующей добродѣтели.
   Францъ. Знатно, попъ! вотъ это по мнѣ!
   Мозеръ. Я пришелъ сюда по дѣламъ высшаго Владыки, и говорю съ такимъ же червемъ, какъ и я, которому не намѣренъ нравиться. Знаю, что развѣ однимъ чудомъ можно вынудить признаніе у твоей закоснѣлой злости, но если такъ сильно твое убѣжденіе, зачѣмъ призывать меня? Скажи, зачѣмъ ты посылалъ за мною въ полночь?
   Францъ. Потому что я соскучился и мнѣ надоѣли шахматы. Вотъ мнѣ и вздумалось, скуки ради, погрызться съ попомъ. Пустымъ стращаньемъ съ меня немного возьмешь. Я очень хорошо знаю, что тотъ, кто здѣсь попалъ въ просакъ, надѣется на вѣчность -- и жестоко ошибется. Я читалъ, что все наше существо есть не что иное, какъ обращеніе крови, и что, вмѣстѣ съ послѣднею каплею, застываютъ душа и мысли. Духъ раздѣляетъ съ тѣломъ всѣ его слабости, стало-быть и долженъ уничтожиться вмѣстѣ съ его разрушеніемъ, испариться вмѣстѣ съ гніеніемъ. Попади тебѣ въ мозгъ одна капля воды -- и твоя жизнь внезапно остановится и будетъ граничить потомъ съ небытіемъ -- потомъ наступитъ смерть. Ощущеніе есть сотрясеніе нѣкоторыхъ струнъ -- и разбитыя клавикорды не звучатъ болѣе. Разрушь я свои семь замковъ, или разбей я эту Венеру -- и симметріи и красоты не стало. То же и съ нашей безсмертной душою.
   Мозеръ. Это философія вашего отчаянія. Но ваше собственное сердце, боязливо бьющееся въ груди, обличаетъ васъ. Всю эту паутину системъ разорвутъ слова: "ты долженъ умереть!" Я вызываю васъ -- и пусть это послужитъ испытаніемъ: если и въ часъ смерти вы будете такъ-же непоколебимы, если ваши убѣжденія и тогда вамъ не измѣнятъ -- вы побѣдили; но если малѣйшій трепетъ хоть на мигъ овладѣетъ вами, тогда -- горе вамъ: вы обманулись!
   Францъ (въ смущеніи). Если трепетъ овладѣетъ мною?
   Мозеръ. Много видалъ я такихъ же несчастныхъ, которые всю жизнь храбро противустояли истинѣ; но въ часъ смерти -- обманъ исчезалъ. Я буду стоять у вашего смертнаго одра. Мнѣ даже хочется посмотрѣть въ глаза вамъ, когда докторъ возьметъ вашу холодную, влажную руку, станетъ напрасно доискиваться слабаго пульса, взглянетъ на васъ и потомъ съ ужаснымъ пожатіемъ плечъ скажетъ; "человѣческая помощь напрасна!" Бойтесь, о бойтесь тогда, чтобы не имѣть вида Ричарда или Нерона.
   Францъ. Нѣтъ, нѣтъ!
   Мозеръ. И это "нѣтъ" превратится тогда въ вопіющее "да". Внутренній судъ, котораго вамъ никогда не подкупить скептическими доводами, вдругъ проснется и призоветъ васъ на судъ свой. Но это пробужденіе будетъ подобно пробужденію заживо-погребеннаго во чревѣ кладбища; это будетъ ярость самоубійцы, который кается послѣ того, какъ наложилъ на себя руки; это будетъ молнія, которая внезапно освѣтитъ полночь вашей жизни; это будетъ одинъ только взглядъ... И если вы и тогда останетесь непреклонными -- вы правы.
   Францъ (взволнованный, ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ). Поповскія бредни! поповскія бредни!
   Мозеръ. И вотъ впервые мечи вѣчности растерзаютъ вашу душу; но уже будетъ поздно. Мысль о Богѣ разбудитъ ужаснаго сосѣда: имя его -- Судія. Мооръ, на концѣ вашего мизинца виситъ жизнь тысячей и изъ этихъ тысячей девятьсотъ девяносто девять вы сдѣлали несчастными.Чтобъ-быть Нерономъ, вамъ недостаетъ только Римской имперіи, и Перу, чтобы называться Пизарро. Неужели вы думаете, что Богъ допуститъ, чтобы единый человѣкъ, какъ бѣшеный, хозяйничалъ въ Его мірѣ и все становилъ вверхъ дномъ? Неужели вы думаете, что эти девятьсотъ девяносто девять созданы для того только, чтобы гибнуть отъ руки вашей, или быть куклами вашей сатанинской игры? О, не думайте этого! Онъ потребуетъ нѣкогда отъ васъ каждую минуту, что вы украли у нихъ, каждую радость, что вы имъ отравили, каждый шагъ къ совершенству, что вы преградили имъ... И если вы и на это отвѣтите ему, Мооръ,-- вы правы.
   Францъ. Довольно, ни слова болѣе! Ужъ не думаешь ли ты, что я съ этихъ поръ стану плясать подъ твою дудку?
   Мозеръ. Нѣтъ, Мооръ, судьба людей стоитъ въ страшно-прекрасномъ равновѣсіи. Чаша вѣсовъ, понижаясь въ этой жизни, возвысится въ той; возвысясь въ этой, упалетъ въ той. Что было здѣсь временнымъ страданіемъ, будетъ тамъ вѣчнымъ торжествомъ; что было здѣсь конечнымъ торжествомъ, будетъ тамъ вѣчнымъ, безконечнымъ отчаяньемъ.

[]

   Францъ (яростно наступаетъ на него). Громъ да поразитъ тебя нѣмотою, лжецъ безстыдный! Я вырву проклятый языкъ у тебя изъ горла!
   Мозеръ. А! Вы уже начинаете чувствовать всю тяжесть правды, тогда какъ я еще и не приступалъ къ доказательствамъ. Теперь приступимъ къ нимъ.
   Францъ. Молчи! ступай въ адъ съ своими доказательствами! Душа наша уничтожится, говорю я тебѣ -- и я не хочу слышать твоихъ доказательствъ.
   Мозеръ. Вотъ объ этомъ-то и стонутъ духи преисподней; но небесный Судія качаетъ головою. Неужели вы полагаете, что въ пустынномъ царствѣ пустоты вы избѣжите десницы предвѣчнаго Мстителя? Взойдете на небо -- Онъ тамъ! сойдете въ адъ -- Онъ опять тамъ! Скажете морю: спрячь меня!" и тьмѣ -- "укрой меня!" -- и тьма исполнится свѣта около васъ и ночь обратится въ день. Но вашъ безсмертный духъ борется только со словомъ и побѣждаетъ слѣпую мысль.
   Францъ. Но я не хочу быть безсмертнымъ: до другихъ мнѣ дѣла нѣтъ. Я заставлю Его уничтожить себя, я раздражу Его до бѣшенства, чтобъ Онъ въ бѣшенствѣ уничтожилъ меня. Назови мнѣ самый величайшій изъ грѣховъ, наиболѣе могущій прогнѣвить Его.
   Мозеръ. Я знаю только два грѣха. Но они не совершаются людьми; даже и въ голову не приходятъ людямъ.
   Францъ. И эти грѣхи?
   Мозеръ (значительно). Отцеубійствомъ зовется одинъ, братоубійствомъ зовется другой. Отчего вы поблѣднѣли?
   Францъ. Что, старикъ? Ты съ адомъ, или съ небомъ въ заговорѣ? Кто сказалъ тебѣ это?
   Мозеръ. Горе тому, у кого они оба на душѣ! Лучше бы ему никогда не родиться! Но успокойтесь: у васъ,вѣдь, нѣтъ ни отца, ни брата.
   Францъ. Какъ, ты не знаешь грѣховъ болѣе тяжкихъ? Подумай хорошенько! Смерть, небо, вѣчность, проклятія вьются около каждаго твоего слова! Такъ нѣтъ болѣе тяжкихъ?
   Мозеръ. Нѣтъ.
   Францъ (падаетъ на стулъ). Уничтоженія! уничтоженія!
   Мозеръ. Радуйтесь! радуйтесь! При всѣхъ своихъ злодѣйствахъ, вы еще святой въ сравненіи съ отцеубійцей. Проклятіе, которое поразитъ васъ, въ сравненіи съ тѣмъ, что ждетъ того -- пѣснь любви, искупленіе,
   Францъ ( вскакивая). Ступай въ адъ, зловѣщая сова! кто велѣлъ тебѣ прійти сюда? Вонъ, говорю я, или я убью тебя!
   Мозеръ. Развѣ поповскія бредни могутъ устрашить такого философа? Разсѣйте же ихъ однимъ дуновеньемъ устъ вашихъ. (Уходитъ).
   Францъ (въ ужасномъ волненіи, мечется въ креслахъ. Глубокое молчаніе).

Слуга входитъ поспѣшно.

   Слуга. Амалія бѣжала! графъ внезапно исчезъ!

Дaніель вбѣгаетъ въ ужасѣ.

   Даніэль. Милостивый графъ, цѣлое войско бѣшеныхъ всадниковъ скачетъ по дорогѣ; кричатъ: "смерть, смерть!" Вся деревня на ногахъ.
   Францъ. Ступай -- и прикажи ударить, во всѣ колокола. Пусть всѣ идутъ въ церковь, падутъ на колѣни и молятся за меня. Всѣхъ заключенныхъ выпустить на волю! Я вознагражу бѣдныхъ вдвое, втрое... Я... Да ступай же зови духовника; да сниметъ онъ грѣхи съ меня! И ты еще не ушелъ? (Шумъ становится слышнѣе).
   Даніэль. Господи, прости меня грѣшнаго! Я и ума не приложу! Вѣдь, вы никогда не вѣрили въ Бога, и каждый разъ, когда ловили меня за молитвой, вырывали изъ рукъ моихъ Библію и швыряли ее мнѣ въ голову.
   Францъ. Ни слова болѣе! Смерть идетъ. Слышишь ли ты -- смерть! Торопись -- не то будетъ поздно... (Слышны возгласы Швейцера). Молись же, молись!
   Даніэль. Не говорилъ ли я вамъ; "вотъ вы ругаетесь надъ молитвами; но подождите -- придетъ нужда, настанетъ страшный часъ -- и вы всѣ сокровища міра отдадите за одинъ христіанскій вздохъ". Вотъ видите! Вы ругали меня тогда -- вотъ теперь и сами попались! Видите!
   Францъ (бѣшено обнимаетъ его). Прости меня, мой милый, мой дорогой Даніэль! прости меня! Я одѣну тебя съ ногъ до... Да молись же! Я сдѣлаю тебя управителемъ... Я... Да молись же, на колѣняхъ заклинаю тебя именемъ дьявола! молись же, молись!. (Смятеніе на улицѣ, шумъ).
   Швейцеръ (на улицѣ). Бейте! ломайте! Я вижу свѣтъ: онъ вѣрно тамъ!
   Францъ (на колѣняхъ). Внемли моей молитвѣ, Царь небесный! Это въ первый разъ... и ужъ вѣрно никогда не повторится... Да услышь же, Царь небесный!
   Даніэль. Что вы? Развѣ такъ молятся? Да это безбожная молитва!

Народъ сбѣгается.

   Народъ. Воры! убійцы! Кто это тамъ шумитъ въ самую полночь?
   Швейцеръ (все еще на улицѣ). Отгони ихъ, товарищъ! Это дьяволъ хочетъ унести вашего барина. Гдѣ Шварцъ съ своимъ отрядомъ? Окружай замокъ, Гриммъ! штурмуй стѣны!
   Гриммъ. Эй! огня! Или мы къ нему, или онъ къ намъ... Вотъ -- постой -- я подожгу его покои.
   Францъ (молится). Я не былъ какимъ-нибудь обыкновеннымъ убійцей, мой Создатель! я никогда не грѣшилъ въ пустякахъ, мой Создатель!
   Даніэль. Прости его, Господи! И молитвы у него становятся грѣхами. (Летятъ камни и пуки зажженной соломы. Стекла разлетаются въ дребезги. Замокъ горитъ).
   Францъ. Я не могу молиться! (Указывая на лобъ и сердце). Здѣсь, здѣсь такъ пусто, такъ темно. (Встаетъ). Нѣтъ, я не хочу молиться: этой побѣды да не будетъ; за небомъ! адъ да не насмѣется надо мною!
   Даніэль. Боже милосердый! Помогите! помогите! Весь замокъ въ огнѣ!
   Францъ. Возьми поскорѣй эту шпагу и всади мнѣ въ животъ, чтобъ эти канальи не надругались надо мною. (Пламя увеличивается).
   Даніэль. Сохрани Богъ! что вы это! Я никого въ свѣтѣ не соглашусь преждевременно отправить на небо, тѣмъ болѣе въ... (Убѣгаетъ).
   Францъ (безумно смотритъ ему вслѣдъ; послѣ нѣкотораго молчанія). Въ адъ, хочешь сказать ты. Ты правъ: я уже чувствую что-то подобное. (Въ сумасшествіи). Ужъ не ваши ли эти пѣсни, не ваше ли шипѣнье, вы, змѣи преисподней?... Они бѣгутъ сюда, ломятся въ двери... Но отчего меня пугаетъ это смертоносное остріе?... Дверь трещитъ... падаетъ... Нѣтъ спасенья! Сжалься хоть ты надо мною! (Срываетъ золотой шнурокъ со шляпы и удавливается).

Швейцеръ со своими.

   Швейцеръ. Каналья, гдѣ ты? Что, видѣли, какъ они разбѣжались? Неужели у него такъ мало друзей? куда скрылась эта бестія?
   Гриммъ (наткнувшись на трупъ). Стой!
   Кто это лежитъ здѣсь на дорогѣ? Посвѣтите сюда.
   Шварцъ. Онъ предупредилъ насъ. Вложите сабли: онъ лежитъ, какъ околѣвшая кошка.
   Швейцеръ. Мертвъ! Что? мертвъ? безъ меня мертвъ? Вздоръ, говорю я. Посмотрите, какъ онъ вскочитъ. (Толкаетъ его). Эй, ты! хочешь еще разъ уморить отца?
   Гриммъ. Не безпокойся; не встанетъ.
   Швейцеръ (отходитъ отъ него). Да! онъ не радуется. Онъ мертвъ, какъ крыса. Ступайте назадъ и скажите атаману: "онъ умеръ!" Меня же онъ болѣе не увидитъ. (Застрѣливается).
  

ВТОРАЯ СЦЕНА.

То же мѣстоположеніе, какъ и въ послѣдней сценѣ предыдущаго дѣйствія.

Старикъ Мооръ сидитъ на камнѣ. Разбойникъ Мооръ стоитъ передъ нимъ.

Разбойники тамъ-въ лѣсу.

   Р. Мооръ. Онъ нейдетъ! ( кинжаломъ о камень, такъ что сыплются искры).
   Ст. Мооръ. Прощеніе да будетъ его наказаніемъ; моя месть -- удвоенной любовью.
   Р. Мооръ. Нѣтъ, клянусь моей раздраженной душою, этого не будетъ! Я не хочу этого. За предѣлы вѣчности онъ долженъ влачить за собою свое злодѣяніе. Зачѣмъ же бы я его убивалъ.
   Ст. Мооръ (заливаясь слезами), О, дитя мое!
   Р. Мооръ. Какъ, ты плачешь объ немъ у этой башни?
   Ст. Мооръ. Сжалься! о, сжалься! (Въ отчаяніи ломаетъ руки). Въ эту минуту судятъ моего сына!
   Р. Мооръ (съ испугомъ). Котораго?
   Ст. Мооръ. Что значитъ твой вопросъ?
   Р. Мооръ. Ничего, ничего.
   Ст. Мооръ. Ты насмѣхаться пришелъ надъ моею горестью!
   Р. Мооръ. Предательская совѣсть! Не обращайте вниманія на слова мои.
   Ст. Мооръ. Да, я мучилъ сына, и сынъ меня теперь мучитъ; это перстъ Божій. О, Карлъ, Карлъ! если ты носишься надо мною въ одеждѣ мира, прости меня! о, прости меня.
   Р. Мооръ (быстро). Онъ васъ прощаетъ. (Спохватившись). Если онъ достоинъ называться вашимъ сыномъ -- онъ долженъ простить васъ.
   Ст. Мооръ. О, онъ былъ слишкомъ: прекрасенъ для меня! Но я пойду къ нему навстрѣчу со своими слезами, со своими безсонными ночами и мучительными грезами; я обниму его колѣни и закричу, громко закричу: "я грѣшенъ передъ небомъ и тобою! я не достоинъ называться отцомъ твоимъ!"
   Р. Мооръ (растроганный). Такъ вы его любили -- вашего другого сына?
   Ст. Мооръ. Богъ тому свидѣтель! О, зачѣмъ послушался я коварныхъ совѣтовъ дурного сына?-- я былъ бы счастливѣйшимъ отцомъ между отцами всего человѣчества. Возлѣ меня цвѣли бы дѣти, полныя надеждъ. Но -- будь проклятъ этотъ часъ!-- злой духъ вошелъ въ сердце моего второго; сына; я повѣрилъ змѣѣ -- и потерялъ обоихъ. (Закрываетъ лицо руками).
   Р. Мооръ (далеко отходитъ отъ нею), Навѣки!
   Ст. Мооръ. О, я глубоко чувствую то, что мнѣ разъ сказала Амалія! Духъ мести говорилъ ея устами: "Напрасно станешь простирать руки къ сыну; напрасно захочешь уловить горячую руку твоего Карла: онъ никогда не будетъ стоять у твоей постели!"
   Р. Мооръ (отворотившись, протягиваетъ ему руку).
   Ст. Мооръ. Если бъ это была рука моего Карла! Но онъ лежитъ въ тѣсномъ дому, спитъ непробуднымъ сномъ; онъ не услышитъ никогда голоса моей горести. Горе мнѣ! Умереть на чужихъ рукахъ... безъ сына, безъ сына, который бы могъ закрыть мои глаза...
   Р. Мооръ (въ сильномъ волненіи). Теперь настало время! (Разбойникамъ). Теперь оставьте меня. Но развѣ я могу возвратить ему сына? Нѣтъ, я этого не сдѣлаю.
   Ст. Мооръ. Что, другъ мой? что говоришь ты тамъ?
   Р. Мооръ. Твой сынъ... (чуть внятно). Ты правъ, старикъ,-- твой сынъ погибъ для тебя навѣки.
   Ст. Мооръ. Навѣки?
   Р. Мооръ (съ ужасающей тоской смотритъ на небо). О, только теперь не дай ослабнуть душѣ моей! только теперь поддержи меня!
   Ст. Мооръ. Навѣки, говоришь ты?
   Р. Мооръ. Не спрашивай меня болѣе. Да, навѣки.
   Ст. Мооръ. Незнакомецъ, зачѣмъ освободилъ ты меня изъ башни?
   Р. Мооръ (про себя). Что, еслибы я похитилъ теперь у него благословеніе?-- укралъ бы его, подобно вору, и потомъ убѣжалъ съ этою божественною добычей? Отцовское благословеніе, говорятъ, навѣки нерушимо.
   Ст. Мооръ. И мой Францъ также погибъ?
   Р. Мооръ (бросается къ ногамъ его). Я сломалъ запоры тюрьмы твоей: благослови меня!
   Ст. Мооръ (съ горестью). О, если бъ ты пощадилъ сына, спаситель отца! Видишь ли: Божество не устаетъ въ милосердіи, тогда какъ мы, ничтожные черви, отходимъ въ вѣчность вмѣстѣ съ своимъ гнѣвомъ. (Кладетъ руку на голову разбойника). Будь такъ же счастливъ, какъ былъ сострадателенъ!
   Р. Мооръ (встаетъ тронутый). О, гдѣ мое мужество? Мускулы мои ослабли: кинжалъ валится изъ рукъ.
   Ст. Мооръ. О, какъ божественно, если братья живутъ согласно, божественно, какъ роса, падающая съ Гермона на горы Сіона. Постарайся заслужить это наслажденіе, молодой человѣкъ,-- и ангелы неба будутъ грѣться въ твоемъ сіяніи. Мудрость твоя да будетъ мудростью сѣдинъ, а твое сердце да будетъ сердцемъ невиннаго дѣтства!
   Р. Мооръ. О, дай мнѣ хотя понятіе объ этомъ блаженствѣ! Поцѣлуй меня, божественный старецъ!
   Ст. Мооръ (цѣлуетъ его). Вообрази, что это поцѣлуй отца! а я буду думать, что цѣлую моего сына. Ты можешь также плакать?
   Р. Мооръ. Мнѣ думается, что это поцѣлуй отца! Горе мнѣ! если они теперь приведутъ его! (Отрядъ Швейцера входитъ печально,повѣсивъ голову и закрывъ лицо руками).
   Р. Мооръ. Небо! (Боязливо пятится назадъ и стараемся спрятаться. Они проходятъ мимо. Онъ отворачивается отъ нихъ. Глубокое молчаніе. Они останавливаются).
   Гриммъ (съ преклоненною головою). Атаманъ! (Разбойникъ Мооръ не отвѣчаетъ и отступаетъ назадъ).
   Шварцъ. Атаманъ! (Разбойникъ Мооръ подается болѣе и болѣе назадъ).
   Гриммъ. Мы не виноваты, атаманъ!
   Р. Мооръ (не глядя на нихъ). Кто вы?
   Гриммъ. Ты не смотришь на насъ, твоихъ вѣрныхъ слугъ.
   Р. Мооръ. Горе вамъ, если и на этотъ разъ вы были мнѣ вѣрны!
   Гриммъ. Послѣднее прости отъ твоего вѣрнаго слуги Швейцера: онъ уже не воротится -- твой вѣрный Швейцеръ.
   Р. Мооръ (вскакивая). Такъ вы его не нашли?
   Шварцъ. Нашли мертвымъ.
   Р. Мооръ (радостно всплеснувъ руками). Благодарю Тебя, небесный Распорядитель! Обнимите меня, мои дѣти! Милосердіе отселѣ нашъ лозунгъ! Если и это миновало -- все миновало.
   Еще разбойники. Амалія.
   Разбойники. Ура! ура! добыча, знатная добыча!
   Амалія (съ распущенными волосами). Мертвецы, говорите, воскресаютъ отъ его голоса... Мой дядя живъ, въ этомъ лѣсу... Гдѣ онъ? Карлъ! Дядя! (Бросается къ старику).
   Ст. Мооръ. Амалія, дочь моя! Амалія! (Сжимаетъ ее въ объятіяхъ).
   P. Мооръ (отступая). Кто вызвалъ этотъ образъ предъ глаза мои?
   Амалія (вырывается изъ объятій старика, бѣжитъ къ разбойнику Моору и въ восторгѣ обнимаетъ его).Онъ опять со мной. О, вы, звѣзды небесныя, онъ опять со мной!
   P. Мооръ (вырываясь изъ ея объятій, къ разбойникамъ). Въ дорогу! Сатана измѣнилъ мнѣ!
   Амалія. Женихъ мой, женихъ мой, ты въ бреду! Вѣрно, отъ восторга! О, отчего я одна такъ безчувственна, такъ холодна среди этого вихря радости?
   Ст. Мооръ (содрогаясь). Женихъ? Дочь! дочь! Женихъ?
   Амалія. Навѣки -- его! навѣки, навѣки, навѣки -- мой! О, вы силы неба! снимите съ меня это убійственное наслажденіе: я изнемогаю подъ его бременемъ.
   Р. Мооръ. Оторвите ее отъ груди моей! Убейте ее! убейте его! меня! самихъ себя! все! Да погибнетъ весь міръ! (Хочетъ бѣжать).
   Амалія. Куда? Что? Любовь -- вѣчность! радость -- безконечность! и ты бѣжишь?

[]

   P. Мооръ. Прочь, прочь, несчастнѣйшая изъ невѣстъ! Всмотрись самъ, разспроси самъ, вслушайся, несчастнѣйшій изъ отцовъ! Дайте мнѣ навѣки убѣжать отсюда.
   Амалія. Поддержите меня! ради Бога, поддержите меня!-- у меня темнѣетъ въ глазахъ. Онъ бѣжитъ!
   Р. Мооръ. Поздно! напрасно! Твое проклятіе, отецъ... Нѣтъ, не спрашивай меня ни о чемъ болѣе! Я... я... Твое проклятіе, твое мнимое проклятіе... Кто заманилъ меня сюда? (Съ обнаженной саблей бросается на разбойниковъ). Кто изъ васъ заманилъ меня сюда, вы, твари преисподней? Такъ погибни жъ, Амалія! Умри, отецъ! умри отъ моей руки въ третій разъ! Твои спасители -- разбойники и убійцы! Твой Карлъ -- ихъ атаманъ! (Старикъ Мооръ умираетъ).

Амалія (нѣмая, безчувственная стоитъ, какъ статуя. Вся шайка хранитъ ужасное молчаніе).

   Р. Мооръ (ударяясь о дубъ). Души загубленныхъ мною въ чаду любви, раздавленныхъ въ священномъ снѣ -- ха, ха, ха -- слышите ли трескъ порохового погреба надъ головами невинныхъ? видите ль это пламя надъ колыбелями младенцевъ? Это -- свадебный факелъ, это -- свадебная музыка. О, онъ ничего не позабываетъ! Онъ умѣетъ связывать! вотъ почему радости любви бѣгутъ отъ меня прочь и любовь для меня -- пытка. Это возмездіе.
   Амалія. Это правда! Владыко небесный, это правда! Чѣмъ согрѣшила я, бѣдная? Я любила его.
   Р. Мооръ. Это свыше силъ человѣка Я слышалъ, какъ смерть изъ тысячи стволовъ свистала около меня -- и ни на одинъ шагъ не подавался передъ нею: ужели теперь мнѣ начать учиться дрожать, какъ женщина, дрожать передъ женщиной? Нѣтъ, женщинѣ не потрясти моего мужества! Крови, крови! Виной всему этому прикосновеніе женщины. Дайте мнѣ отвѣдать крови -- и это пройдетъ! (Хочетъ бѣжать).
   Амалія (бросается къ нему въ объятія). Убійца! дьяволъ! Ангелъ, я не могу разстаться съ тобой!
   Р. Мооръ (отталкиватъ ее отъ себя). Прочь, коварная змѣя! Ты хочешь насмѣяться надъ моимъ бѣшенствомъ; но я поборю тиранское предопредѣленіе. Чего ты плачешь? О, вы безстыдныя, злобныя созвѣздія! Она только показываетъ видъ, будто плачетъ, какъ-будто есть еще кому обо мнѣ плакать. (Амалія падаетъ къ нему на грудь). Это что? Она не плюетъ на меня, не отталкиваетъ меня. Амалія, или ты позабыла?.. Знаешь ли, кого ты обнимаешь, Амалія?
   Амалія. Единственный, неразлучный!

[]

   Р. Мооръ (въ порывѣ восторженной радости). Она прощаетъ меня! она любитъ меня! Я чистъ, какъ эѳиръ небесный: она любитъ меня! Слезы благодарности тебѣ, милосердное небо! (Падаетъ на колѣни и плачетъ). Миръ души моей возвратился ко мнѣ! умерло горе! нѣтъ болѣе ада! Смотри, о, смотри -- дѣти свѣта плачутъ на шеѣ плачущихъ дьяволовъ. (Встаетъ, къ разбойникамъ). Плачьте же и вы! плачьте, плачьте!-- вы, вѣдь, такъ счастливы. О, Амалія, Амалія! Амалія! (Уста ихъ сливаются и они остаются въ нѣмомъ объятіи).
   Одинъ изъ разбойниковъ (съ гнѣвомъ выступая впередъ). Стой, измѣнникъ! Руки врозь, или я скажу тебѣ такое слово, что у тебя затрещитъ въ ушахъ и зубы защелкаютъ отъ ужаса! (Простираетъ саблю между ними).
   Старый разбойникъ. Вспомни о богемскихъ лѣсахъ! Слышишь! чего же еще медлишь? Вспомни о богемскихъ лѣсахъ! Измѣнникъ, гдѣ твои клятвы? Развѣ раны забываются такъ скоро? Когда мы счастіе, честь и жизнь готовы были положить за тебя, когда стояли, какъ стѣны, какъ щиты, ловили удары, на тебя одного направленные -- не ты ли тогда поднялъ руку къ небу, не ты ли поклялся никогда не оставлять насъ, какъ и мы -- никогда не покидать тебя? Предатель! клятвопреступникъ! Изъ-за кого ты хочешь оставить насъ -- изъ-за какой-нибудь развратницы?
   Третій разбойникъ. Не стыдно ли тебѣ! Знай, духъ убитаго Роллера, призванный тобой въ свидѣтели изъ царства мертвыхъ, покраснѣетъ за твою подлость и, во всеоружіи вставъ изъ гроба, накажетъ тебя.
   Разбойники (разрываютъ на себѣ одежду и говорятъ всѣ вмѣстѣ). Взгляни сюда, взгляни! Узнаешь ли эти раны? Ты нашъ! Кровью нашего сердца мы купили тебя съ душою и тѣломъ. Ты нашъ хотя бы самъ архангелъ Михаилъ подрался изъ-за этого съ Молохомъ! Пойдемъ съ нами! Жертва за жертву! Амалію -- за шайку!
   P. Мооръ (выпуская ея руку изъ своей). Все кончено! Я хотѣлъ обратиться и итти къ Отцу моему; но небо судило иначе. (Холодно). Близорукій глупецъ, зачѣмъ хотѣлъ ты этого? Великій грѣшникъ развѣ можетъ когда-нибудь обратиться? Великій грѣшникъ никогда не можетъ обратиться -- дѣло давно извѣстное! Успокойся! прошу тебя, успокойся! Ничего не можетъ быть справедливѣе: я не хотѣлъ Его, когда Онъ искалъ меня; теперь я ищу Его -- и Онъ меня не хочетъ. Что жъ можетъ быть справедливѣе? Не смотрите на меня такимъ неподвижнымъ взглядомъ: я не нуженъ Ему. Вѣдь у него всякихъ тварей цѣлая пропасть! Безъ одного Онъ очень легко можетъ обойтись, и этотъ одинъ, по несчастію,-- я: вотъ и все тутъ! Пойдемъ, товарищи!
   Амалія (останавливаетъ его). Стой, стой! Удара! одного смертельнаго удара! Опять покинута! Вынь свой ножъ -- и сжалься надо мной!
   P. Мооръ. Сожалѣніе ушло къ медвѣдямъ: я не убью тебя.
   Амалія (обнимая его колѣни). О, ради Бога! ради всѣхъ милосердій! Мнѣ ужъ не нужно любви: я знаю, что наши созвѣздія враждебно бѣгутъ одно отъ другого. Одной смерти прошу я. Покинута! покинута! Понимаешь ли ты ужасные звуки этого слова: "покинута!" Я не могу перенести этого. Видишь самъ: женщинѣ не перенести этого! Одной смерти прошу я! Видишь, моя рука: дрожитъ: у меня не достаетъ твердости, чтобы нанести ударъ. Я боюсь блестящаго острія -- тебѣ жъ это такъ легко, такъ легко: ты вѣдь такой мастеръ убивать. Вынь же ножъ свой -- и я счастлива!
   Р. Мооръ. Такъ ты одна хочешь быть счастлива? Прочь -- я не убиваю женщинъ!
   Амалія. А! душегубецъ! ты умѣешь только убивать счастливыхъ, и проходишь мимо пресыщенныхъ жизнью! (къ разбойникамъ). Такъ сжальтесь же вы надо мною, вы, ученики самого дьявола! Въ вашихъ глазахъ такое кровавое страданіе, что несчастный поневолѣ утѣшается. Вашъ атаманъ -- пустой, трусливый хвастунъ.
   P. Мооръ. Женщина, что говоришь ты? (Разбойники отворачиваются).
   Амалія. Ни одного друга? И между ними нѣтъ друга? (Встаетъ). Ну такъ ты, Дидона, научи умереть меня! (Хочетъ уйти. Одинъ изъ разбойниковъ прицѣливается).
   Р. Мооръ. Стой! Осмѣлься только! Возлюбленная Моора должна и умереть отъ руки Моора! (Закалываетъ ее).
   Разбойники. Атаманъ, атаманъ! что ты дѣлаешь? въ умѣ ли ты?
   Р. Мооръ (неподвижнымъ взглядомъ смотритъ на трупъ). Въ самое сердце. Еще одно содроганіе -- и все кончено. Смотрите! чего вамъ еще нужно? Вы жертвовали мнѣ жизнью -- жизнью, которая уже не принадлежала вамъ, жизнью, полною отвратительныхъ преступленій и срама: я для васъ убилъ ангела. Посмотрите, посмотрите! Довольны ли вы теперь?
   Гриммъ. Свой долгъ ты заплатилъ съ лихвою. Ты сдѣлалъ то, чего ни одинъ человѣкъ не сдѣлалъ бы для своей чести. Теперь пойдемъ съ нами.

[]

   Р. Мооръ. Ты думаешь? Не правда ли, жизнь праведницы противъ жизни бездѣльниковъ -- вѣдь это неравная мѣна? О, говорю вамъ, если каждый изъ васъ взойдетъ на эшафотъ, и у каждаго раскаленными щипцами станутъ рвать тѣло кусокъ за кускомъ и промучатъ такъ одиннадцать лѣтнихъ дней, и тогда вамъ не искупить одной слезы ея. (Съ горькимъ смѣхомъ). Раны! Богемскіе лѣса! Да, да, это, конечно, требовало отплаты.
   Шварцъ. Успокойся, атаманъ! Пойдемъ съ нами! Такое зрѣлище не для тебя. Веди насъ далѣе!
   Р. Мооръ. Стой!-- еще одно слово передъ уходомъ. Слушайте, вы, гнусныя орудія моихъ варварскихъ плановъ!-- съ этой минуты я перестаю быть вашимъ атаманомъ. Со стыдомъ и горестью слагаю я здѣсь этотъ кровавый жезлъ, подъ которымъ вы могли безнаказанно злодѣйствовать и дѣяніями тьмы пачкать этотъ небесный свѣтъ. Ступайте, куда хотите! Съ этихъ поръ у меня съ вами ничего нѣтъ общаго.
   Разбойники. А, малодушный! гдѣ же твои высокопарные планы? Мыльные пузыри они что ли, что лопнули отъ дыханія женщины?
   Р. Мооръ. О, я глупецъ, мечтавшій исправить свѣтъ злодѣяніями и законы поддержать беззаконіемъ! И я называлъ это местью и правомъ! Я захотѣлъ -- о, Провидѣніе!-- сточить зазубрины Твоего меча и исправить Твое пристрастіе -- и вотъ -- о, вѣтреное ребячество!-- я стою теперь на краю ужасной жизни и узнаю съ воемъ и скрежетомъ зубовъ, что два такихъ человѣка, какъ я, могли бы уничтожить все зданіе нравственнаго міра. Умилосердись же, умилосердись надъ ребенкомъ, дерзнувшимъ предупреждать Твои предначертанія! Тебѣ одному подобаетъ мщенье: не нужна Тебѣ рука человѣка. Правда, не въ моей власти воротить прошедшее: что испорчено, то испорчено, что я разрушилъ -- никогда не возстановится; но еще мнѣ остается чѣмъ примирить оскорбленные законы и заживить поруганный порядокъ. Они требуютъ жертвы -- жертвы, которая показала бы всему человѣчеству свое несокрушимое величіе, и эта жертва -- я. Я самъ долженъ умереть за нихъ.
   Разбойники. Отнимите у него саблю: онъ хочетъ наложить на себя руки!
   P. Мооръ. Глупцы, осужденные на вѣчную слѣпоту! И вы думаете, что смертный грѣхъ можетъ искупить смертные грѣхи? И вы думаете, что гармонія свѣта выиграетъ отъ этой безбожной разноголосицы? (Презрительно бросаетъ свое оружіе къ ногамъ ихъ). Я иду предать себя въ руки правосудія.
   Разбойники. Закуйте его въ цѣпи -- онъ съ ума сошелъ.
   Р. Мооръ. Не то, чтобъ я сомнѣвался, что рано или поздно Оно отыщетъ меня, если захотятъ того Высшія силы; но Оно можетъ напасть на меня во снѣ, настичь меня въ бѣгствѣ, или силой и мечемъ сокрушить меня -- и тогда пропадетъ моя единственная заслуга, что я умеръ за Него добровольною смертью. И на что мнѣ, подобно вору, утаивать долѣе жизнь, которая уже давно отнята у меня въ совѣтѣ небесныхъ хранителей.
   Разбойники. Пускай идетъ! Развѣ не видите: онъ зараженъ славолюбіемъ. Онъ мѣняетъ жизнь на пустое удивленіе.
   Р. Мооръ. Мнѣ станутъ удивляться? (Послѣ нѣкотораго размышленія). На дорогѣ сюда мнѣ случилось говорить съ бѣднякомъ-поденщикомъ, у котораго одиннадцать человѣкъ дѣтей. Тысячу луидоровъ обѣщано тому, кто предастъ славнаго разбойника живымъ. Для бѣдняка это будетъ не дурная помощь. (Уходитъ).

[]

   Примѣчанія къ "Разбойникамъ".
   Эпиграфъ -- Quao medicamenta non sanant, ferrum eanat, quae ferrum non sanat ignis sanat -- въ оригиналѣ поставленъ не передъ предисловіемъ (стр. 187), но передъ всей драмой. Значеніе его: "гдѣ безпомощны лѣкарства, тамъ помогаетъ желѣзо, гдѣ безпомощно желѣзо, тамъ помогаетъ огонь".
   Афоризмы Гиппократа (Sectio VIII, 6), откуда взято это изреченіе, продолжаютъ: "quae vero ignis non sanat, еа insanapiha existimare oportet" (чего и огонь не врачуетъ, то должно считать неизлѣчимымъ).
   На заглавномъ листѣ первыхъ изданій драмы имѣется еще надпись In Tirannos (противъ тиранновъ). См. въ біографіи рис. на стр. XXII.
  

ПЕРВОЕ ДѢЙСТВІЕ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

   Стр. 192. Ст. Мооръ: Все, все! Францъ, ты избавишь меня отъ костылей: то есть отъ старости, когда я вынужденъ буду ходить на костыляхъ.
   Стр. 193. Францъ: Портретъ вашею сына на лейпцигскомъ рынкѣ,-- гдѣ выставляли у позорнаго столба портреты преступниковъ, которыхъ но могли схватить.
   Ст. Мооръ: Оно сдѣлало меня восьмидесятилѣтнимъ старикомъ: значить, старый Мооръ гораздо моложе. Въ обработкѣ Разбойниковъ для сцены Карлъ называетъ отца шестидесятилѣтній.
   Стр. 195. Францъ: Точно создавая меня, она изъ экономіи употребила свои залежавшіеся остатки: не совсѣмъ точно. Въ оригиналѣ "einen Rest gesetzt hätte", что на швабскомъ нарѣчіи значитъ обанкротилась.
  

ВТОРАЯ СЦЕНА.

   Стр. 176. Шпигельбергъ: Да, это чисто, по-александрійски: александрійскіе греки могли лишь плакать надъ былыми побѣдами своихъ героевъ и Писать ученые комментаріи къ описаніямъ ихъ подвиговъ.
   Мооръ: Изъ канидюльнаю порошка -- по совсѣмъ вѣрно; въ оригиналѣ Bärlappenmehl -- плауновое сѣмя ("дѣтская присыпка", pulvis lycopodii), употребляемое въ театрѣ для воспроизведенія молніи.
   Плясать на проволокѣ; вѣрнѣе было-бы "плясать по ниточкѣ", какъ маріонетка; въ оригиналѣ mit Drahtfädon gezogen zu werden.
   Шпигельбергъ: Читай про Іосифа Прекрасного -- невѣрно: Шиллеръ имѣлъ въ виду Іосифа Флавія, еврейскаго историка (род.-въ 37 г. по F. Х.У Знакомство съ его произведеніями, очевидно, и внушило Шпигельбергу (стр. 197) его нелѣпый плавъ возстановленія іудейскаго царства. Съ этой дикой мыслью носился одинъ изъ товарищей поэта (см. стр. 177).
   Мооръ: Проклинаютъ саддукея -- библейская секта, отрицавшая устную традицію, вѣру въ загробное воздаяніе и обрядовое благочестіе.
   Стр. 197. Послѣ словъ Шпигельберга возстановимъ іудейское царство въ оригиналѣ слѣдуетъ непристойная острота Карла Моора, выпущенная въ переводѣ. Четвертый царь -- невѣрно: въ оригиналѣ Vierfürst -- тетрархъ.
   Стр. 198. Шпигельбергъ: Господа изъ ратуши -- члены городской ратуши.
   Стрѣльба при Горнбергѣ -- по народному преданію, стрѣлки въ швабскомъ городѣ Горнбергѣ, вошедшіе въ поговорку, разстрѣляли весь свой порохъ на салюты герцогу, такъ что въ цѣль нечѣмъ было стрѣлять.
   Три баца: бацъ -- 4 крейцера (10--12 пфениговъ).
   Стр. 199. La bourse ou la vie -- кошелекъ или жизнь!
   Стр. 200. Шпигельбергъ: Въ галерномъ на каторгѣ. Желѣзный магазинъ кандалы. Прогуливаться подъ музыку -- сквозь строй. Изъ чистаго Меркурія -- ртути, специфическаго средства отъ сифилиса.
   Стр. 201. Роллеры Царственная птица Юпитера -- орелъ.
   Берегись треногою звѣря -- висѣлицы.
   Синедріонъ -- верховный совѣтъ и судъ.
   Гриммъ: Si omnes conseniiunt ego tion dissentio -- если всѣ согласны, то я тоже. Гриммъ прибавляетъ: "Замѣтьте, безъ запятой", потому что можно поставить послѣ non запятую и тогда его фраза будетъ значить: "Если всѣ согласны, то и нѣтъ, я несогласенъ". Говорятъ, одинъ изъ участниковъ знаменитаго порохового заговора въ Англіи избѣгъ казни, указавъ, что написалъ эти слова въ актѣ заговора съ запятой.
  

ТРЕТЬЯ СЦЕНА.

   Стр. 204. Францъ: Въ эзоповомъ тѣлѣ. Эзопъ, греческій баснописецъ (6 в. до Г. Хр.), былъ по преданію уродливъ, но благороденъ и нѣженъ душой.
   Гдѣ, конечно, бѣдный Францъ ему во многомъ уступаетъ -- невѣрно. Въ оригиналѣ: "И не будь этого наружнаго различіе, отчего, увы, проигралъ-бы, конечно, Карлъ".
  

ВТОРОЕ ДѢЙСТВІЕ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

   Стр. 206. Францъ: Вѣдь довели теперь ядосмешеніе и т. д.-- Примѣчаніе Шиллера: "Говорятъ, одна женщина въ Парижѣ путемъ систематическихъ опытовъ надъ ядовитыми порошками дошла до такого умѣнія, что могла напередъ опредѣлить съ приблизительной точностью отдаленный день смерти. Позоръ нашимъ врачамъ, которыхъ посрамила эта женщина въ искусствѣ прогноза!" Полагаютъ, что Шиллеръ имѣлъ въ виду маркизу де Бренвилье.
   Стр. 207. Deus ex machina. Буквально: богъ съ машины; такъ говорятъ о неожиданной развязкѣ, намекая на исходъ древней трагедіи (особенно у Еврипида), гдѣ запутаннѣйшія отношенія разрѣшались божествомъ, неожиданно спускавшимся на сцену при помощи особаго механизма.
   Стр. 203. Въ прагской битвѣ -- 6-го мая 1757 года, гдѣ палъ фельдмаршалъ графъ Шверинъ (стр. 210).
  

ТРЕТЬЯ СЦЕНА.

   Стр. 203. Шпигельбергъ. Перешелъ черезъ Іорданъ: намекъ на слова Іакова въ Пятикнижіи, 32,10: "Ибо я съ жезломъ моимъ перешелъ этотъ Іорданъ, а теперь у меня два ополченія".
   Сыгралъ штуку въ монастырѣ св. Цециліи -- подобные разсказы были очень распространены въ это время и обрабатывались въ литературѣ.
   Стр. 214. Diemperdidi -- потерялъ день: извѣстныя слова императора Тита, произнесенныя имъ, когда онъ за цѣлый день не имѣлъ случая сдѣлать доброе дѣло.
   Жалкіе остатки -- зубы; пародія на одно излюбленное выраженіе Клопштока.
   Стр. 217. Memento mori -- помните о смерти.
   Стр. 219. Послѣ словъ Богемскіе драгуны разъѣзжаютъ въ лѣсу въ оригиналѣ слѣдуетъ: Сыщикъ изъ ада (дьяволъ) выдалъ насъ.
   Стр. 222. Патеръ: О Фараонъ, Фараонъ!-- Намекъ на жестокій приказъ фараона египетскаго избить всѣхъ іудейскихъ младенцевъ.
   Нильское чудовище крокодилъ.
   Есть основаніе полагать, что разсказъ Карла о жертвахъ его мести имѣетъ связь съ дѣйствительными дѣятелями вюртембергскаго двора: министромъ Монмартэномъ, угнетавшимъ страну и интригами устранившимъ своего предшественника; министромъ финансовъ совѣтникомъ Оппенгеймеромъ, замѣстившимъ всѣ должности своими креатурами, испортившимъ монету и всѣми способами сосавшимъ соки изъ народа; послѣ смерти герцога онъ былъ въ 1738 г. преданъ суду и казненъ.
  

ТРЕТЬЕ ДѢЙСТВІЕ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

   Стр. 227. Германъ: Я васъ жестоко оскорбилъ ложью о смерти Карла.
  

ВТОРАЯ СЦЕНА.

   Стр. 229. Косинскій: Встрѣтиться уничтожающимъ взглядомъ человѣка, сидѣвшаго нѣкогда на развалинахъ Карѳагена. Плутархъ разсказываетъ, что когда посланный намѣстника карѳагенскаго приказалъ бездомному Марію тотчасъ удалиться изъ римскихъ владѣній, тотъ "съ страшнымъ взглядомъ" отвѣтилъ ему: "Скажи твоему господину, что ты видѣлъ Кая Марія въ видѣ бѣглеца на развалинахъ Карѳагена".
   Стр. 230. Швейцеръ: Морицъ Саксонскій -- знаменитый полководецъ XVIII вѣка, особенно отличившійся въ войнѣ за австрійское наслѣдство. За Гангъ -- шутливое обозначеніе далекаго разстоянія.
  

ЧЕТВЕРТОЕ ДѢЙСТВІЕ.

   Стр. 232. Мооръ: Гдѣ ты такъ часто подстерегалъ и дразнилъ ловчаго въ оригиналѣ den Fanger, по объясненію Беллерманна -- это сопри помощи которой ловятъ въ силки маленькихъ птицъ.
   Стр. 235. Даніель: Когда барышня водила его по галлереѣ -- я въ это время обмахивалъ пыль съ рамокъ -- онъ вдругъ остановился; здѣсь, очевидно, недосмотръ, такъ какъ Даніэля при той сценѣ но было, и мѣстомъ дѣйствія остается галлерея.
  

ТРЕТЬЯ СЦЕНА.

   Стр. 238. Даніэль: И кукушку разбили -- часы съ кукушкой.
   Услышалъ вашъ крикъ; пропущено: въ прихожей.
   Стр. 240. Мооръ: Она услыхала, что я живъ, и пожертвовала для меня вѣнцомъ праведницы -- отказалась отъ мысли уйти въ монастырь; неясно, откуда это извѣстно Карлу.
   Стр. 242. Шпигельбергъ: Мы первые станемъ душитъ грудныхъ младенцевъ: для того,чтобы отклонить отъ себя подозрѣніе въ убійствѣ атамана; ср. слова Швейцера въ началѣ этой сцены (стр. 241): Ужъ не случилось ли съ нимъ чего дурного? Товарищи, мы все сожжемъ тогда и умертвимъ даже грудныхъ младенцевъ.
   Стр. 243. Монологъ Карла Моора часто сравнивали съ знаменитымъ "Бытъ или не быть" Гамлета, несомнѣнно оказавшимъ вліяніе на Шиллера.
   Зачѣмъ мой Периллъ (см. въ словарѣ) сдѣлалъ изъ меня быка и человѣчество варится раскаленномъ чревѣ: зачѣмъ я являюсь орудіемъ зла въ природѣ?
   Стр. 244. Германъ въ страхѣ принимаетъ Карла за Франца; очевидно, несмотря на все внѣшнее и внутреннее различіе, голоса братьевъ сходны.
  

ПЯТОЕ ДѢЙСТВІЕ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

   Стр. 248. Все описаніе сна Франца навѣяно многими мѣстами изъ Ветхаго Завѣта, знакомство съ которымъ вообще сильно отразилось на "Разбойникахъ", особенно на языкѣ драмы.
   Стр. 252. Францъ: И сдѣлаю тебя управителемъ -- невѣрно: въ оригиналѣ eich will dich zum Hochzeiter machen" -- я сдѣлаю тебя; это безумное обѣщаніе семидесатилѣтнему старику указываетъ на душевное разстройство Франца.
  

ВТОРАЯ СЦЕНА.

   Стр. 253. Р. Мооръ: Зачѣмъ же бы я его убивалъ?-- если онъ перейдетъ въ иной міръ, прощенный отцомъ, то ради чего было бы его убывать?
   Стр. 254. Ст. Мооръ: Съ Гермона на Горы Сіона -- цитата изъ Псалма 133, ст. 1--3.
   Стр. 255. Карлъ Мооръ: Умри, отецъ, отъ моей руки въ третій разъ: въ первый разъ обморокъ во 2 актѣ, во второй разъ въ башнѣ.
   О, онъ ничего не забываетъ -- Создатель.
   Онъ умѣетъ связывать -- преступленіе и наказаніе.
  

Русскіе переводы "Разбойниковъ"

   1. Разбойники. Трагедія г-на Шиллера. Перевелъ съ нѣмецкаго Н. Сандуновъ. М. 1793.
   2. Разбойники. Переводъ фр. передѣлки Ламортельера (Kobert, chef des brigands, о которой см. выше, стр. 181) въ "Сочиненіяхъ и переводахъ Ѳ. Ѳ. Иванова", ч. II. М. 1824.
   3. Разбойники. Трагедія въ 5 дѣйствіяхъ, соч.: Шиллера. Переводъ съ нѣмецкаго (H. X. Кетчера). М. 1828.
   4. Разбойники. Переводъ М. М. Достоевскаго. Шиллеръ въ взд. Гербеля (1857 и позднѣе). Въ настоящемъ изданія воспроизведенъ съ нѣкоторыми дополненіями Зинаиды Венгеровой.
   5. Разбойники. Трагедія Шиллера. Перев. съ нѣм. Изд. Ф. А. Іогансона. Кіевъ 1891.-- То же. Изданіе второе, исправленное. Кіевъ (1890). (Составляетъ No 1 "Всеобщей библіотеки").
   6. Разбойники. Переводъ В. Алексѣева. (Дешевая: Библіотека. Изданіе А. Суворина). Спб. 1896.
   7. Разбойники. Переводъ Н. Голованова. М. 1900.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru