Шиль Софья Николаевна
Павлиний глаз

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Библиотека Горбунова-Посадова для детей и юношества

[]

Павлиний глаз

Рассказ Сергея Орловского

  

С рисунками Н. Живаго и др.

  

Типо-литография И. Н. Кушнерев и Ко, Пименовская улица, собственный дом.

Москва, 1904

  

Дозволено цензурою. Москва, 7 марта 1904 г.

  

I.

   Когда я была молоденькой девушкой, мне случилось жить летом в деревне на берегу Оки.
   Мы жили на низовом берегу. Через реку видны были на той стороне крутые горы и обрывы. Раз как-то мы катались на лодке и переправились на нагорный берег. Я помню, как мы лезли, задыхаясь, по круче и чуть не оборвались в воду.
   У нас же берег был ровный и плоский. Купаться было хорошо; песчаные отмели далеко были видны в воде, а к концу лета мелей стало еще больше.
   На самом берегу реки против деревни стоял маленький алебастровый завод, а кругом были луга и поля.
   Деревня, как почти все наши деревни, стояла, выстроившись в ряд, и смотрела своими светлыми оконцами на Оку. Когда заходило солнце, оно зажигало огоньки в окнах изб, а потом вспыхивала заря и заглядывала в реку.
   Мы очень любили кататься по Оке на вечерней заре и, катаясь, пели песни про Волгу и про ее широкое раздолье и про то как "бурлаки идут бечевой".
   Но по Оке бурлаков мы уже не видели, а мимо нашей деревни часто тащились буксирные пароходы, пыхтели, кричали и тянули за собою длинную цепь барж в Нижний Новгород.
   С того лета я полюбила красавицу Оку, ее светлые воды и тихие берега. Мне казалось, что если она не так величественна, как старшая сестра ее, Волга, зато жить у нее уютнее и веселее. Уютны были деревушки, раскинутые на большие расстояния друг от дружки; уютны были лесные уголки и дубовые рощицы где-нибудь у быстрого ручья у мельницы и все на низовом берегу и на нагорном смотрело приветливо, точно давно знакомое.
   Но от нашей деревни начинались уже большие леса, и темный вековой бор стоял за деревенскими огородами и выгонами. Леса шли на 60 верст в глубину, и в самом сердце их находилось большое темное и хмурое озеро верст в пять в ширину.
   Мы редко забирались далеко в чащу леса. Забрались раз и заблудились, еле выбрались в поле довольно далеко от нашей деревни. С тех пор ходили только по знакомым дорогам и тропкам, и если хотели пройти дальше, то зорко осматривали места и примечали тропинки.
  

II.

   Моим товарищем и приятелем был тогда брат моих подруг Гурий.
   Гурий был кадет. Ему шел двенадцатый год. Он бил неуклюж и застенчив, и когда я приехала к сестрам, он смотрел на меня исподлобья и молчал.
   А через несколько дней мы стали уже неразлучны.
   Нас сблизила наша одинаковая любовь к природе, ко всему, что дышит, красуется на Божьем свете.
   Так как я, несмотря на свои молодые годы, была ученая барышня,---я тогда училась на курсах, -- то сейчас же по приезде в Никифорицы я окинула взглядом поля и луга и смекнула: здесь нужно позаняться ботаникой и учинить гербарий.
   Тут и взялся помогать мне Гурий.
   Ему лестно было заниматься со взрослой барышней-курсисткой, и где мелькала моя шляпа с голубыми лентами, там уж наверно можно было видеть и медвежонка-кадета в холщевой блузе, подпоясанной ремнем.
   Итак, мы священнодействовали.
   У нас был хороший пресс, кипа промокашки; мы отправлялись в поход почти каждый день и досадовали, когда небо начинало хмуриться, и шел дождь.
   Кажется, не так интересно было рыться в толстой книге и определять растение, а потом раскладывать его между листами промокашки, как бродить вместе по лугам и по опушке нашего хмурого, угрюмого бора и собирать большие пучки цветов.
   Иногда мы разговаривали. Я рассказывала Гурию что знала, а он делился со мною воспоминаниями о зиме, о корпусе, о своей роте, о командире роты, о том, как все кадеты зябнут утром, когда идут умываться ледяной водой в холодном темном коридоре...
   Все это звучало так сурово и уныло, что не хотелось верить, что есть и такая жизнь. И я утешала Гурия и говорила ему, как хорошо закалять свое тело и не бояться ни холода, ни усталости, и чтоб окончательно развеселить его, рассказывала про спартанцев.
   Но чаще случалось, что мы разойдемся в разные стороны по полю и только аукаемся; Гурий поглядывает, где мелькнет шляпа с голубыми лентами, а я посматриваю, где чернеет темная стриженая голова.
  

III.

   Никогда не забуду я этого лета в Никифори цах.
   В первый раз я тогда увидала природу нашей средней России. Мне, северянке, она показалась сказочно-роскошной.
   Лето выдалось отличное.
  

[]

  
   Мы гуляли точно по саду среди великолепия и изобилия цветущих трав. Был июнь в начале. Земля точно не знала, что бы еще родить, чем бы еще блеснуть, чем бы расцвести перед ясным лицом солнца своего божества.
   Выйдешь бывало в поле к реке, и руками разведешь от изумления. Местами луг точно залит красной краской, -- это разрослась малиновая дрёма и заглушила собою зеленую траву. А в другом месте точно белый снег выпал, -- сплошным ковром растет крупная белая ромашка с золотыми сердечками. Местами трава синела вероникой, местами желтела лютиками, точно осыпанная золотыми блестками. Пройдет неделя, смотришь, -- новые цветы расцвели, а прежние отцветают, пропадают.
   У нас в избе на столе, на подоконниках стояли банки из-под варенья с огромными пучками колокольчиков величиной с яйцо и с букетами крупной белой ромашки. Мы и в комнатах хотели жить с цветами и среди цветов.
   На опушке леса, в бору, тоже праздновался этот роскошный праздник молодого лета. В оврагах, вдоль по течению быстрой струйки воды, яркой бирюзою лежали заросли незабудок. Мы с Гурием особенно любили сидеть на берегу такого овражка, раскрасневшиеся, усталые от ходьбы, и тогда мне приходили на память бессмертные стихи:
  
   Когда студеный ключ играет по оврагу
   И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
   Лепечет мне таинственную сагу
   Про мирный край, откуда мчится он...
  
   Гурий знал эти стихи, но считал, что кадету стыдно заниматься такими нежностями, и сам ни за что не стал бы их декламировать. Итак, говорила их я, с молодой восторженностью, упиваясь и красотой стиха и красотой того, что было перед глазами.
   Ландышей мы уже не застали; были еще кое- где отдельные свежие ветки, и мы с какой-то суеверной нежностью собирали их и ставили дома в единственную нашу хорошую вазочку из желтого граненого хрусталя.
   Но зато в бору благоухали пряные, сладкие грушовки, а потом вскоре появились белые гвоздички, на коротких, тонких стебельках, которые торчали из песчаной земли как щетина.
   В глуши лесной, где жила всегдашняя сырость, где ели стояли и дремали, затянутые паутинами и заросшие мохом, там не было цветов, потому что цветку, как ребенку, нужно солнышко, а в этих дремучих трущобах солнце просеивало свои лучи через густую сеть веток...
   В сосновом же лесу было веселее и просторнее. Там на прогалинах росли великолепные клумбы розового Иван-чая, высокого и стройного, с пышной веткой алого цвета. Иван-чай плохо сушился в нашем прессе: в нем было много соков, да и цветы его из розовых превращались в какие-то белесоватые, и мы много раз настойчиво бились с ним и, наконец, махнули на него рукою.
   Зато украшением и гордостью нашего гербария был великолепный экземпляр царских кудрей. Мы долго и безуспешно искали по лесу царские кудри, и когда, наконец, нашли (оказалось, что растение это цветет поздно, в июле), то положили все наше умение на то, чтоб засушить на славу эти изящные огненные цветы с затейливыми завитками.
  

[]

  

IV.

   В собирании растений и составлении гербария главной зачинщицей и коноводом была я. Гурий увлекся моим увлечением, заразился от меня любовью к цветам и, наконец, сам тащил меня сушить их или собирать.
   Мои подруги меньше интересовались делом. Старшая, Елена, не любила много ходить, а больше лежала в тени с интересной книжкой и лениво говорила нам:
   -- Охота жариться на солнопеке.
   Вторая сестра увлекалась больше хозяйством (это был ее первый опыт хозяйничанья на свой риск и страх). Несмотря на жару и на заманчивые наши рассказы про лес и чудные местечки в нем, Маруся то и дело уходила на кухню и таинственно шепталась с нашей деревенской поварихой, Ариной.
   Когда мы с Гурием возвращались из лесу заморенные, усталые, с волчьим аппетитом, на столе всегда красовалась груда ватрушек, прожков или другого печенья. Маруся с торжеством пододвигала к нам блюдо.
   -- Это по Молоховец. Замечательно удачно вышло. Да что же ты, Лена! Кушай! -- с огорчением обращалась она к сестре.
   Но Лена была ленива и на еду.
   Зато мы накидывались на пирожки госпожи Молоховец с азартом, ели и хвалили Марусино искусство, и Маруся говорила нам, довольная и веселая:
   -- В воскресенье будет пирог с курицей.
   По вечерам, когда вставал полный, светлый месяц и становилось тихо-тихо, точно в храме, мы все отправлялись в поле гулять или к реке на бережку и посмотреть на серебряный свет месяца в воде.
   Эти вечерние прогулки не были полны той жадности, того неугомонного исканья новой добычи, как наши походы с Гурием. Внимание отдыхало, мы беззаботно наслаждались красотою спящего мира и даже мало говорили между собою,-- больше молчали, и каждый думал о своем.
   Под конец лета мы познакомились с соседями и гуляли по вечерам шумной, веселой ватагой, пели песни и до полуночи катались по Оке.
  

V.

   Теперь я должна рассказать про измену Гурия.
   Да Гурий, мой друг и поклонник, оказался изменником нашему общему делу. Этот маленький военный человек был характера непостоянного и изменчивого, чего я и не подзеревала. Он сгоряча за все брался с азартом, а потом скоро охладевал, бросал старое и искал чего-нибудь новенького.
   Так было и в этот раз.
   Гурий, должно быть, все время, пока мы возились с растениями, про себя,--тайком от меня мучился такой мыслью: "А что если бы товарищи узнали, что он забавляется цветами, да еще с барышней?!"
   "Какой стыд для кадета! Ведь товарищи, разумеется, не поймут, что все это--незабудки и ромашки и букеты--с научной целью собиралось, с научной, а не просто так! Как же, поверят! Будут дразнить его и, пожалуй, назовут самого "незабудкой". Как им объяснить, что есть там тычинки, пыльца, пестики, шиловидные и стреловидные листья, что нужно считать, сколько лепестков в венчике и не перепутать его с чашечкой,--разве они поймут? А главное не поверят".
   И так пройдет лето (и ведь какое веселое лето!), а рассказать товарищам будет нечего".
   Все это, верно, иногда приходило в голову Гурия, потому что он вдруг, бывало, убежит к алебастровому заводу и начнет там драться с крестьянскими ребятами или затеет с ними грандиозную игру в казаки и разбойники.
   Но драться и играть как-то не к лицу взрослому двенадцатилетнему кадету. И вот смотрим мы из окна и видим, что наш Гурий остывает и к игре и тихонько плетется через поле к нам.
   Гурий был серьезный не по летам мальчик и в корпусе водил дружбу с товарищами, которые были старше его. Тут в деревне не было для него подходящего друга; он и скитался, не зная, где ему приткнуться,--то убегал к крестьянским ребятам и играл с ними в лапту и в разные игры, то ходил со мною за растениями и с таким усердием рылся в толстой книге и отыскивал определения растения, что Маруся, бывало, не дозовется его к обеду, рассердится, прибежит и отнимет у него книгу.
   И вот, после такого усердия, хотя и непостоянного, Гурий вдруг совершенно, окончательно охладел к ботанике и накинулся с азартом на новое.
   И что же случилось! И я увлеклась вместе с ним и забросила пресс, толстую книгу и цветы.
  

VI.

   Дело в том, что пока земля роскошествовала своими чудными яркими цветами, в воздухе над землею молодое лето праздновало еще другой праздник.
   Уж не говорю о том, что весь лес пел, щебетал, чирикал и свистал на тысячу голо- сов, на тысячу ладов, потому что в нем жили стаи реполовов, синиц, зябликов, сивоворонок, дятлов, дроздов и множества других больших и малых птиц; и в поле, над рожью, овсом и пшеницею звенели трели жаворонка, которого видел в небе только Гурий своими дальнозоркими глазами, порхали овсянки, кричали перепела, стонали пиголицы.
   По вечерам над деревней и над рекой носились ласточки, резко щебетали, и стрелою улетали с добычею в клюве к своим гнездам.
   А по временам мы видели высоко в небе ястреба, который, распластав крылья, реял над полями и высматривал добычу внизу на земле.
   Кроме этого шумного пернатого царства с песнями и свистом летавших в воздухе птиц, над полями и лугами, на опушке леса и по прогалинам его носились еще крылатые существа прекрасные и безмолвные.
   Это были точно живые цветы, которые оторвались от родной ветки и носились в воздухе, яркие и легкие, тихие и молчаливые.
   Это были бабочки и мотыльки.
   Они-то и прельстили Гурия.
   Не знаю, показалось ли ему, что ловить бабочек -- занятие более воинственное, более подходящее для кадета, или он у товарища видел коллекцию насекомых, которая ему понравилась, только Гурий вдруг запылал охотою ловить бабочек и жуков.
   Елена как раз отправлялась на два дня в Нижний Новгород за новыми книгами и с разными поручениями. Гурий пристал к сестре и упросил ее купить в городе две сетки для бабочек и длинных булавок, какие нужны для коллекции.
   -- Вы тоже будете?.. -- спросил он меня.
   Я не имела никакого понятия, как делают такие коллекции.
   Но Гурию не хотелось упускать единственного товарища.
   -- Я знаю я все покажу,--сказал он решительно.
   И я сдалась.
  

VII.

   Скоро у нас отыскался новый товарищ, "нашего полку прибыло", как поется в песне.
   Это был гимназист, живший за четыре дома от нашего двора. Дома его звали Сашей, а для нас он был Маркелов, Александр Иваныч. Ему оставалось всего год в гимназии, а если бы он не застрял в шестом классе, то был бы уже вольный казак. Кажется, это обстоятельство, что товарищи его уже скинули противную серую куртку и примеряли фуражки с синим околышем, а он все еще кис в гимназии, и повергало Маркелова в какую-то угрюмую застенчивость.
   Мы жили второй месяц в Никифорицах и знали отлично друг друга в глаза, но не знакомились. Высокий гимназист с взъерошенной черной головой торопливо и угрюмо проходил мимо нас, как будто хотел нам сказать: "пожалуйста, не вообразите, что я собираюсь знакомиться".
   Елена прозвала его Дон-Кихотом и мы часто говорили между собою:
   -- Смотрите, рыцарь печального образа в третий раз купаться пошел.
   Ему досадно было, что не находилось другой дороги к купальням, как только мимо нашей избы, и он иногда задавал крюку через лес и проходил к реке с другой стороны.
   Когда прибыли сетки и булавки, мы с Гурием решительно не знали, как быть, Гурий важничал и уверял, что все умеет, а на деле оказывалось, что он ловить-то ловил, а потом не знал, как раскладывать бабочек.
   Как-то без нас он познакомился с Маркеловым. Должно быть сумрачный гимназист не вытерпел и захотел поделиться своими знаниями с кадетом.
   Раз под вечер Елена тихонько позвала меня из избы.
   -- Смотри, -- сказала она, -- наш Гурий с Дон-Кихотом на выгоне!
   -- Не может| быть!
   -- Да выйди сюда.
   Я выскочила в сени.
   И в самом деле, они охотились вдвоем на бабочек.
   Потом Александр Иваныч победил свою застенчивость и приходил к нам, то есть в комнату Гурия, и там учил его, как накалывать бабочек.
   Вскоре они приняли и меня в свою компанию, и мы втроем стали заниматься новым делом. Ловили бабочек они, а ко мне эти воздушные создания поступали уже мертвыми. Я раскладывала их, распрямляла крылышки закалывала их полосками бумаги. Пальцы у меня были гибкие и ловкие, а Гурий своими неуклюжими руками вечно обрывал тоненькие крылышки, стирал с них бархатную пыльцу.
   Мы увлеклись собиранием бабочек и, как прежде у нас в голове носились слова: губоцветные, сложноцветные, мотыльковые, венчик спайнолепестный, венчик раздельнолепестный, так теперь машинально повторялись звучные имена бабочек: Махаон, Антиопа-траурница, Жемчужница, Ио, Галатея, Аталанта, Ласточкин хвост, Аполлон...
  

VIII.

   Древние греки, которые так любили жизнь и все, что есть в природе, восхищались и красотою бабочки.
   Всю природу они считали божественной, и бабочка тоже в их глазах была таинственное, чудное существо. Богиня Психея, или Душа, имела два больших крыла бабочки. Она летала на этих крылышках.
   Древние греки наблюдали, как из гусеницы делается куколка, а из куколки вылетает бабочка. Гусеница и куколка некрасивы, грубы, привязаны к земле; бабочка прекрасна и воздушна.
   Не такова ли доля человека?
   И бабочка стала в их глазах символом человеческой жизни и бессмертия души. Человек умирает, душа его освобождается от тела, так и куколка замирает, чтобы потом вылетела прекрасная бабочка!
   Такие мысли приходили в голову жителям Эллады за две тысячи лет до нас.
   Мы же относились к бабочкам гораздо грубее, и хотя восхищались ярким платьем их, но более с заднею мыслью, как бы изловить воздушную красавицу, разложить ее, не попортив пыльцы и потом отыскать ее научное определение в книге Брэма, которую принес нам Маркелов.
   Когда я стояла у окна в комнате Гурия и осторожно накалывала бабочек, даже их мертвые тела казались нам драгоценными, как самый великолепный рубин или изумруд.
   Прорезав иголкой нежный, яркий венчик цветка было жалко, потому что разрывалось и портилось изящное создание природы -- цветок; если же я рассматривала в лупу его лепестки, тычинки и плодничек или просто стебель и листья, то красота растения поражала ум еще больше. Как нежны были жилки его и ткани, как изящен изгиб или вырез листка, как мягки и нежны волоски, которыми бережно окутан цветок! Можно было долго, долго рассматривать цветок, любуясь им, восхищаясь и дивясь.
   Распластав его в прессе так, чтобы видны были все части растения, я затягивала пресс и ставила его в сухое место; а в памяти оставалась незабываемая прелесть цветка, сложность и затейливость живого цветка, каким создала его природа.
   Если цветок, -- простое растение, -- при близком знакомстве раскрывал невиданную красоту, то что же должна была возбуждать бабочка, живое существо, с кровью, нервами, сердцем.
   Много их прошло через мои руки, больших и маленьких, скромных и нарядных, с широкими и длинными крылышками.
   Были обыкновенные, как: лимонного цвета и белая капустница, -- так сказать, бабочки-плебейки, -- и великолепные и редкие, точно патрицианки гордые своей яркой красотой, например, Адмирал и Махаон.
   Эти гордые яркие бабочки ловились редко, и каждая из них торжественно показывалась всем: Елене, Марусе, даже Арине.
  

IX.

   Иногда я ходила ловить бабочек вместе с Гурием и Александром Иванычем. То - есть бегали, преследовали бабочек они, а я бродила около, как бабочки, порхая, бросали от себя легкую, летящую тень на траву, и кричала Гурию:
   -- Сюда, сюда! Смотри, какая маленькая, но красивая! Огненная, золотисто-красная!
   И Гурий спешил за нею с сеткою.
   -- А я голубую поймал, точно живая эмаль! -- кричал с другой стороны Александр Иваныч.
   На лугах, на опушке леса, на зеленых веселых прогалинах, -- всюду носились бабочки, прекрасные и безмолвные, и чем дальше уходило лето, тем больше их летало, и тем ярче и крупнее попадались экземпляры. Это был поздний вылет бабочек, которые за лето успели прожить все стадии своей разнообразной жизни; были прожорливой гусеницею, были неподвижной куколкой и, наконец, стали легкокрылою бабочкою. Они летали неутомимо и грелись на солнышке, пили медовый сок из цветов своим длинным хоботком, летали весь долгий летний день и потом отдыхали, спали, сложив свои тонкие прямые крылышки.
   А когда они засыпали, появлялись новые племена бабочек, сумеречные и ночные бабочки, которые таинственно появлялись из темноты и летели к нам на огонь большие, серые и мохнатые, и некоторые из них были так огромны, что пугали Елену, потому что она принимала их за летучих мышей.
   Я не любила этих бабочек тьмы и ночи; мне казались милее и симпатичнее те, которые, как я, любили солнце и яркий золотой день.
   В нашем лесу, на опушке его и по прогалинам, летали Перламутренницы. Эта бабочка сверху желто-красная, а испод ее крылышек иапоминает перламутр. Она любит заросли цветущего вереска и розовую богородицину травку и постоянно держится лесных опушек.
   Там же Гурий не раз ловил нарядную Антиопу, которую называют также Траурницей. У нее крылышки бархатистые черные с светло- желтой каймой. Антиопа тоже жительница леса, тоже любит лесные травы и цветы.
   Гурий особенно жаждал поймать двух великолепных бабочек, которые вдруг появились у нас. То были Махаон с черным узором по желтому бархату крыльев и величественный Адмирал, прозванный Адмиралом потому, что через его черно-бархатную одежду положены поперек каждого крыла красные ленты или повязки цвета киновари или яркого коралла.
   Вскоре ему удалось поймать и Махаона и Адмирала. Они попали в мои руки, и я осторожно распрямляла их бархатные крылышки, боясь чем-нибудь задеть их, попортить пыльцу. Потом обе эти бабочки ловились часто, и Гурий непременно сам хотел раскладывать их, и, надобно сказать правду, немилосердно изломал и изувечил несколько штук и, конечно, рассердившись, побросал их.
   Потом появились еще новые, невиданные нами бабочки. Появился Аполлон, большой, как птичка, с черными и красными пятнами на снежно-белых крыльях. Скоро и эта крупная, нарядная бабочка лежала у меня на столе и я, раскладывая ее, дивилась ее величине и великолепному цвету красных пятен, похожих на два драгоценных рубина.
   В комнате Гурия все стены были увешаны ящиками, на дне которых красовались мертвые красавицы, все еще прекрасные и нарядные, как живой цветок. Гурий любил разбирать свои сокровища, и то и дело составлял новые коллекции из старых: откладывал первый сорт, потом второй (похуже), потом третий (это были те несчастные бабочки которые раскладывались им самим и были в самом жалком виде). Первый сорт предназначался к перевозке в город и потом в корпус на удивление кадетов; второй сорт Гурий намеревался подарить Васе, хозяйкину сыну, который тоже бегал за бабочками и подарил Гурию жука-рогача; про третий сорт Гурий умалчивал, но по всему было видно, что он предназначался к уничтожению.
  

X.

   -- Почему вы не ловите? -- сказал мне Александр Иваныч.---Или вам лень побегать? Вы точно Елена Дмитриевна!
   Почему я не ловила, в самом деле. Хожу все время около них, а не попробую?..
   -- Что же, давайте вашу сетку, -- промолвила я.
   Был солнечный жаркий денек после нескольких дней дождя и гроз. Трава освежилась и зеленела будто в мае. Цветы сильно пахли. Над ними реяли и кружились бабочки, веселые и игривые.
   -- Что ж, попробовать разве своего счастья?
  

[]

  
   Я медленно шла по высокой траве у опушки леса, с готовой сеткой в руках. Какая-то жадность -- жадность охотника -- зашевелилась во мне. Мне хотелось отличиться и поймать особенную, удивительную бабочку.
   Но удивительных как раз не было. Летали Перламутренницы, которых у нас было много, летали маленькие огненные и голубые бабочки, похожие на эмаль; пролетела Антиопа-траурница, но слишком высоко в воз- дuхе. Наконец мне посчастливилось поймать красивую пеструю бабочку с черными жилками, которая и раньше ловилась. Мы не узнали ее имени, как ни рылись в книгах, и сами назвали ее Жемчужницей потому что она отливала желтым жемчугом.
   Я быстро накрыла бабочку сеткой, но так волновалась, что никак не могла вынуть ее из складок кисеи, и она вдруг вспорхнула и улетела! Гурий торжествовал.
   -- Вот вы как! -- укоризненно вскрикнул он. -- А когда я упущу, так смеетесь.
   "Ну, ладно же, погоди", подумала я и, нахмурив брови, пошла тихонько с сеткою прочь от них вдоль леса по пестрому царству трав.
   И вот -- о радость! -- передо мной мелькнула красавица Ио, которая представляла редкость в наших краях. У нас был только один экземпляр Ио, а теперь живая Ио, великолепная, крупная, удивительная, порхала передо мной над цветами.
   -- Подожди, подожди меня! -- молила я в душе и осторожно подбирались к ней с сеткой.
   Но красавица Ио, сидевшая, распластав свои темные бархатные крылья, на кустике белого донника, вдруг снялась с цветка и легко полетела дальше.
   Только мгновение видела я ее во всей ее красоте, -- ее темно-вишневые бархатные крылья с большими синими глазками на каждом крыле с синими глазками, окаймленными желтой оторочкой почему эту бабочку называют также Павлиний глаз.
   "Милая, подожди, подожди!" думала я между тем, пробираясь за нею. Сердце у меня стучало, я волновалась и боялась как бы дальнозоркий Гурий не приметил и не погнался за нею не отнял бы ее у меня.
   "Только бы села, только бы села и посидела спокойно несколько секунд." -- думала я подкрадываясь к бабочке.
   И вот -- один миг, -- и я кричу от восторга:
   -- Павлиний глаз! Павлиний глаз!
   Я слышу за собой, как бежит Гурий, а за ним Маркелов. Но я не оглядываюсь, я стерегу свое сокровище, накрытое сеткой.
   -- Дайте я возьму, вы опять упустите! -- говорит Гурий.
   -- Дайте мне, -- шепчет Александр Иваныч.
   Но я в негодовании отстраняю их.
   -- Не мешайте! Вот если вы будете мешать, то, конечно, упущу, -- в отчаянии и волнении говорю я, не глядя на них.
   Дрожащею рукою я пробираюсь в сетку и как раз успеваю схватить бабочку за ее мягкое тельце. Я осторожно приподнимаю сетку другою рукой, и вот она, эта прелестная Ио, этот чудесный Павлиний Глаз в моих руках!
   Она трепещет и бьется шевелит усиками. Ее тельце такое мягкое, оно все обросло рыженькими волосами, а крылья с огромными синими глазками -- совершенно бархатные.
   -- Что же теперь? -- растерянно проговорила я.
   -- Нажмите грудку! Видите, она бьется, вы ее испортите! -- нетерпеливо закричал на меня Александр Иваныч.
   И я своими грубыми, безжалостными пальцами сдавила эту мягкую маленькую грудку и задушила бабочку.
   Она лежала мертвая на моей ладони, но еще не окоченевшая. Я растерянно смотрела на нее.
   Все мое волнение, охотничья горячка в этот миг пропали. Мне стало грустно и противно.
   -- Поздравляю! -- сказал Маркелов. -- Начало счастливое.
   Он пошел с Гурием на поиски другой Ио, но я даже не заметила, как они отошли.
   Я все еще стояла на коленях в траве, с сеткой у ног и с мертвой Ио на моей ладони.
   "Милое, чудное созданьице! -- думала я с жалостью, проклиная свою грубую жадность. -- Летала она живая и резвая, грелась на солнышке и радовалась золотому, ясному дню, как я ему радуюсь, а я поймала ее и задушила. И ради чего? Ради одной прихоти".
   "Да, ради пустой прихоти я загубила"ее коротенький век! И всего-то ее жизни бывает три- четыре недели, а я пришла и убила ее".
   Мне вспомнились все те мертвые бабочки, которых я так хладнокровно раскладывала дома, которые валялись у. нас десятками, истерзанные и ненужные, на полу, на столе, на подоконнике.
   "К чему это варварство? К чему это истребление? -- думалось мне. -- Если б мы собирали с научной целью, а то ведь так, от скуки что занять время. Да кроме того достаточно было бы одного экземпляра каждого вида, если уже составлять коллекцию; а мы ловили их десятками без всякого смысла".
   Мне до того противно было вспоминать тот миг, когда я душила живую бабочку, давила пальцами ее мягкую, покрытую рыженькими волосками грудку, что я быстро встала с травы и позвала Гурия.
   -- Возьми ее и разложи, -- сказала я.
   -- Я не сумею. Отчего же вы сами?.. Такой хороший экземпляр.
   -- Бери ее!
   -- А потом меня бранить будете, что испортил.
   Я положила бабочку на сетку и молча ушла в лес.
  

XI.

   С этой минуты я точно очнулась. Мне неприятно было вспоминать, как мы проводили до сих пор время в Никифорицах.
   Мне противна стала та жадность, с какою мы странствовали по лесам и полям в поисках за новыми растениями и новыми бабочками.
  

[]

  
   Ведь мы даже забывали солнце, забывали блеск и красоту дня, и синеву неба над нашей голо вой. Мы гнались только за добычей, -- сначала за растениями, потом за бабочками. Эта жадность, которая нас обуревала, когда мы возвращались домой с огромными охапками растений, это ликованье, что бабочек у нас уже 68 штук и есть между ними столько-то Аполлонов, Адмиралов, Махаонов, -- все казалось мне теперь противным.
   Я шла по лесной тропинке и все никак не могла отвязаться от этих мыслей.
   "Вот я осуждала Елену, что она читает книги, лежа под деревом, и остается слепой к красоте Божьего мира, ну, а наше времяпровождение не хуже ли еще? Мы все пять недель,, точно одержимые какие-то, бегаем за бабочками, а раньше рыскали по полям и рвали растения в таком множестве, без всякой надобности и смысла, что потом бросали девять десятых, и Арине приходилось только вечно выметать вороха увядшей травы".
   Мне было стыдно, что этой жадностью я заразила Гурия.
   "У него их теперь 68 штук, но он так уже втянулся в охоту за ними, что верно до конца, лета будет их ловить и душить, а потом бросать".
   "И ведь только по вечерам, когда не за чем было охотиться, успокаивались мы и наслаждались Божьим миром просто, без задней мысли поживиться, поймать что-нибудь; и потому-то всего лучше были наши вечера, всего веселее вспоминать о них".
   С такими думами бродила я по лесу и, содрогаясь вспоминала тот миг, когда я душила живую бабочку.
   Если бы меня озолотили теперь, но заставили бы еще раз загубить живое существо, да разве я согласилась бы? Ни за что!
   Только потому сдвинулись у меня пальцы и придушили это прелестное создание, эту красавицу Ио, что я сама не знала, что я делаю в этот миг.
   Я остановилась среди узкой тропинки, между старыми развесистыми елями, и взглянула вверх. Уже вечерело, и небо было лазурное и алое, и грядки облаков, какие бывают при закате, похожие на зыбь в реке или на стружки, тоже розовели и разгорались в небе.
   Тихо было в лесу и торжественно, так что я, уже успокоенная, вернулась домой.
   Но не могла я любоваться на великолепную, прелестную Ио, этот бархатистый, чудный Павлиний глаз, который разложил по всем правилам искусства Александр Иваныч. Не могла я смотреть на противное душе моей дело моих жестоких рук.
   Вечером на берегу Оки мы горячо спорили с Александром Иванычем. Он сначала смялся над моим ужасом, а потом сознался, что и вправду много дикого сидит еще в нас, много еще хищного зверского живет в человеке...
  

XII.

   Вторая половина лета в Никифорицах прошла безмятежно и без всяких треволнений.
   Гурий еще некоторое время, как колесо, которое раскатилось по дороге, бегал за бабочками и что-то подолгу сидел над ними в своей комнате. Но я и Маркелов совершенно охладели к этой забаве и уже совершенно равнодушно смотрели, как мимо нас летали самые удивительные и редкостные Махаоны, Адмиралы и Антиопы.
   А я точно очнулась, и наслаждалась каждым чудным днем, каждым проявлением жизни вокруг нас, радовалась теплу и солнцу, ярким цветам земли и яркой лазури неба, радовалась травам и всем живущим созданиям, которые наполняли леса и поля вокруг нашей деревни.
   "Да будет благословенна жизнь! -- думала я про себя. -- Люблю жизнь и радуюсь ей, и пусть все другие создания так же радуются ей и так же ее благословляют!"
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru