Шишков Александр Семенович
Речь при открытии Беседы любителей русского слова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Шишков А. С. Огонь любви к Отечеству
   М.: Институт русской цивилизации, 2011.
   

РЕЧЬ ПРИ ОТКРЫТИИ БЕСЕДЫ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОГО СЛОВА

   Самое главнейшее достоинство человека, причина всех его превосходств и величия есть слово, сей дар небесный, вдохновенный в него вместе с душою устами Самого Создателя. Какое великое благо проистекло из сего священного дара! Ум человеческий посредством оного вознесся до столь большой высоты, что стал созерцать пределы всего мира, познал совершенство своего Творца, увидел с благоговением Его премудрость и воскурил пред Ним жертву богослужения. Поставим человека подле животного и сравним их состояния. Почти во всем составе своем они сходны между собою: оба родятся, растут, стареются, живут и умирают, оба имеют слух, зрение, обоняние, осязание, вкус; оба насыщаются пищею, утоляют жажду, вкушают сон, наслаждаются любовью, воспламеняются гневом, чувствуют скорби и веселия. Но при столь одинаковых свойствах и общих особенностях сколь различны! Один совокупился в сонмы, в народы, построил грады, корабли, взвесил воздух, исчислил песок, исследовал высоту небес и глубину вод. Другой скитается рассеян по дебрям, лесам и при всей своей силе, крепости и свирепстве страшится, повинуется бессильнейшему себя творению. Ни острые когти его, ни страшные зубы, ни огромное тело не могут устоять против слабой, мягкой руки, но удобной поражать его громом и молниями. Откуда сие чудесное преимущество? Каким образом не одаренный никакими естественными орудиями, нагой, ветротленный торжествует над яростью косматого, твердокожего, когтистого льва и тигра? Каким образом от движущегося медленно по земле не успевает утекать быстрый олень, ни улетать крылатая птица? Каким образом от того, кто утопает в луже, не может укрыться кит во глубине морей? Бог сотворил человека бедным, слабым, но дал ему дар слова. Тогда нагота его покрылась великолепными одеждами; бедность его превратилась в обладание всеми сокровищами земными; слабость его облеклась в броню силы и твердости. Все ему покорилось: он повелевает всеми животными, борется с ветром, спорит с огнем, разверзает каменные недра гор, наводняет сушу, осушает глубину. Таков есть дар слова, или то, что разумеем мы под именем языка и словесности! Если бы Творец во гневе Своем отнял от нас оный, тогда бы все исчезло; общежитие, науки, художества, и человек, лишась величия своего и славы, сделался бы самым несчастным и беднейшим животным. На сие время рассуждали мы о сем едином даре в отношении человека к животным, но теперь посмотрим на следствие оного в отношении человека к человеку.
   Когда, по сотворении мужа и жены, род человеческий через долгие века умножился и наподобие великой реки времен потек по всему пространству земного шара, тогда по образу устроения орудий гласа и языки начали изменяться, делаться различными. Каждый народ стал говорить иным языком, невразумительным другому народу. Сами буквы или письмена, изъявляющие разные перемены голоса нашего, сделались у каждого особенные. Тогда между народами произошли великие неравенства. Один из них, любопытствуя, примечая, размышляя, изощрял свой ум, простирался от изобретения к изобретению, переходил от понятия к понятию, делил, дробил, определял их, и через то распространял пределы языка своего и знаний. Другой, не простирая мысленных очей своих далее окружающих его лесов и гор, оставался при немногих названиях таких только вещей, которыми чувства его непосредственно поражались, или от которых имел необходимую нужду. Один, обогатясь изобилием слов, почувствовал надобность изобрести знаки или письмена для облегчения памяти своей, а также сохранения и сообщения того всем, что одним или немногими выдумано. Другой при малых познаниях своих никогда не помышлял о том и довольствовался одними изустными преданиями тесных понятий своих. В одном одаренные отличным разумом старцы сообщали собранные ими в течение жизни их примечания или откровения возрастающим юношам, а сии, присовокупя к тому собственные свои успехи и в свою очередь достигнув старости, преподавали их новым юношам, и так далее. Таким образом, посредством примечаний, опытов, умствований возрастал язык, а посредством языка из возраста в возраст, из рода в род развивалось учение. В другом, напротив, любопытство и опытность были бездейственны, старость не сообщала ничего юности, ум пребывал всегда в младенчестве, и самое величайшее благо, данное человеку, т. е. дар слова, оставался бесплоден, подобно семени, которое хотя и скрывает в недрах своих сладкие плоды, однако не приносит оных, доколе общее и долговременное о нем попечение не понудит его изникнуть, пустить отрасли, раскинуться и расцвести. Какие таинства открыло! Какие чудеса произвело сие попечение в тех народах, которые, познав пользу языка и словесности, устремили ум свой на распространение оных! Тогда человек сделался бессмертен. Тогда слабый голос свой превратил он в трубу грома, вещающего во все концы земли. Каким образом мог он совершить сие непостижимое чудо? Изобретением письмен. Он звук изобразил знаками, чертами и сделал, что сии черты говорят зрению то самое, что звук или голос говорит уху. Сим средством дальность претворил он в близость, отсутствие соединил с присутствием, ибо, живучи в Европе, разговаривает с живущим в Америке, словно как бы он был с ним в одной храмине. Но сего еще мало: он изобрел книгопечатание. Тогда из хижины своей вознес он глас свой во услышание всем странам света. Тогда из гроба своего, не существующий более, поучает он еще самых позднейших потомков своих благонравию, вере, добродетелям, мужеству и часто силою красноречия, сам давно уже истлевший, созидает в них душу, ум и сердце. До толикой степени язык и словесность отличили человека от человека! Отсюда видим мы превеликую разность между огромными афинскими зданиями и едва покрытыми шалашами диких; между огнедышащим кораблем европейца и чуть выдолбленным челноком американца; между древним греком или римлянином и нынешним ирокезцем или караибом. Один (говорит Ломоносов) "почти выше смертных жребия поставлен", другой едва только от бессловесных животных разнится; один ясного познания приятным сиянием увеселяется, другой в мрачной ночи невежества едва бытие свое видит. Так, конечно, разность сия превелика; но оная, хотя не в такой чрезвычайной степени, однако существует и между просвещенными народами. У одних науки, художества и словесность более процветают, нежели у других. Следовательно, степень просвещения определяется большим или меньшим числом людей, упражняющихся и прилежащих к полезным знаниям и наукам. Народ приобретает всеобщее к себе уважение, когда оружием и мужеством хранит свои пределы, когда мудрыми поучениями и законом соблюдает доброту нравов, когда любовь ко всему отечественному составляет в нем народную гордость, когда плодоносными ума своего изобретениями не только сам нужными для жизни вещами изобилует и украшается, но и другим знания свои сообщает. О таком народе можно сказать, что он просвещен. Но что такое просвещение, и на чем имеет оно славное свое основание? Без сомнения, на природном своем языке. На нем производятся богослужения, насаждаются семена добродетели и нравственности; на нем пишутся законы, ограждающие безопасность каждого; на нем преподаются науки -- от звездословия до земледелия. Самые художества из него почерпают жизнь и силу. Самая слава на нем утверждает бытие свое: ибо может ли слава оружия греметь в роды родов, могут ли законы и науки произрастать без языка и словесности? Нет! Без них все знаменитые подвиги и дела мужества потонут в пучине времени; без них молчит нравоучение, безгласен закон, косноязычен суд, младенчествует ум, не воспламеняется воображение, не растет природное дарование, и рука художника не производит ничего изящного и превосходного. Когда Греция и Рим восставали и облекались в величество и славу, тогда и словесность их возносилась до той же высоты. Они упали, но языки их, хотя и мертвыми называются, однако и по днесь в ученом свете живут и не допускают памяти их погибнуть. Где древние Вавилоны, Трои, Афины, Спарты? Где мраморные столпотворения их? Где огромные, великолепные здания? Лежат повержены в прах, и око путешественника, смотря на оные, не видит ничего, кроме мшистых камней и зеленого злака. Но между тем как река времен все в них истребила, красноречивое перо, тверже мраморов и меди, сохранило красоту их в воображении нашем. Каким образом по сие время гремят у нас имена и подвиги Агамемнонов, Ахиллов, Аяксов? Стихотворство сделало их бессмертными, и, может быть, оно же преисполнило их великостию духа; ибо, хотя и кажется, что сама природа влагает в нас огонь смелости и мужества, однако в какой славолюбивой душе не воспылает, не умножится сей огонь при чтении в Гомере подвигов Ахилла и Гектора? К каким великим предприятиям и деяниям не подвигнет его честолюбие, когда воображает он, что воспет будет Гомерами? Слава любит жить. Бессмертная душа наша и по разрушении тела алчет оставить по себе память. Но кто без гласа стихотворцев, без кисти дееписателей сохранит имена великих мужей? Гораций устами Ломоносова говорит:
   "Герои были до Атрида, Но древность скрыла их от нас: Что дел их не оставил вида Бессмертный стихотворцев глас".
   Пользы, происходящие от языка и словесности, бесчисленны. Никакое перо описать, никакие уста изречь их не могут. На них основаны безопасность, спокойствие, благоденствие, величие и слава человеческая. Но с сими столь великими пользами сопряжена еще приятность, превосходящая все наши прочие услаждения; ибо какие мгновенно проходящие забавы или увеселения, обыкновенно влекущие за собою или пресыщение, или скуку, могут равняться с чистым, никогда не помрачаемым удовольствием души и разума? Представьте себе человека тупого, безграмотного, никакими знаниями не просвещаемого и потому не могущего чувствовать никаких красот словесности; едва ли можно про него сказать, что он жил на свете. Жил, но в чем же преимуществовал он перед теми, которых называем мы бессловесными существами? Почти ни в чем, услаждения их были общи, следовательно, и удовольствия одинаковы. Он ходил, ел, пил, спал, дышал воздухом; и они все то же делали. Он вместе со всеми тварями видел великолепие восходящего солнца, но могло ли оно в душе его рождать то удивление, с каким смотрел на него Ньютон? Не имея понятия о безмерной величине сего вечногорящего светила, мог ли он при появлении его с восхищением воскликнуть:"Се солнце, искра славы Бога!"
   Он созерцал величественный мрак ночи; но ни сребряная луна, тихо плавающая в беспредельной глубине воздуха, ни бесчисленное множество сверкающих в небесном своде звезд не умиляли души его, не возбуждали в нем сей усердной к Творцу оных благодарности, сего благоговейного чувствования, какое рождается от размышления о необъятном пространстве той громады, в которой тьмы тем миров вращаются и которую называем мы вселенной. Он держал в руках книгу -- редкое произведение, долговременный плод величайшего ума; но она не больше, как и всякая другая, обращала на себя его внимание. Все для него было мрачно, природа безмолвна, единообразна. Бесконечные противоположности -- высокое и низкое, обширное и малое -- в тесном понятии его едва различествовали между собою. Восклицания ученых мужей:
   
   "Велик Создатель наш в огромности небесной!
   Велик в строении червей, в скудели тесной!"
   
   были для него пустые звуки, не производившие в уме и в душе его никакого понятия, никакого чувствования. Какая разность между сим человеком и тем, которого ум, просвещаемый науками, украшенный знаниями, изощренный чтением книг, удобен наслаждаться всеми творениями; почерпать из них любовь к Богу, к добродетели; видеть умственными очами природу во всей ее славе; чувствовать красоты языка и восхищаться сладким пением стихотворцев! Иногда с изумлением и восторгом внимаем мы звуку громогласной трубы; иногда с приятным трепетанием Сердца слушаем голос тихой свирели. Искусное сочетание слов, глубокий разум оных, их сила и сладость попеременно вводят нас из удовольствия в удовольствие, из восторга в восторг. Часто в свободные часы, почерпая вместе и пользу, и приятность, беседуем мы с великими умами и редкими дарованиями. Иной, рассуждая о человеке и видя в нем чудесное соединение тела с душою, сей слабой и бренной персти с сильным и нетленным духом, скажет нам о себе:
   
   "Я связь миров, повсюду сущих,
   Я крайня степень вещества;
   Я средоточие живущих,
   Черта начальна Божества;
   Я телом в прахе истлеваю,
   Умом громам повелеваю;
   Я царь -- я раб -- я червь -- я Бог!"
   
   Сии гордые и вместе уничиженные о самом себе размышления сообразны с природою нашею; они попеременно то возносят и надмевают, то смущают и страшат сердце и чувства наши. Сии по душевным силам нашим справедливые слова: "Я Царь, я Бог!" наполняют великими о себе мыслями разум человека; но не меньшая сего истина: "Я раб, я червь, я истлеваю!" погружает его в уныние: тогда гордость его усмиряется, величавые воображения исчезают, скрежещущая зубами смерть поднимает на него страшную свою косу, гробы гремят костями и земля разверзает черные свои хляби поглотить его. О как тогда телесное существо человеческое вострепещет! Но душа его не поколебается; он обратится к Богу, к источнику своему, и с твердостью скажет:
   
   "Твое созданье я, Создатель!
   Твоей премудрости я тварь.
   Источник жизни, благ Податель,
   Душа души моей и Царь!
   Твоей то правде нужно было,
   Чтоб смертну бездну преходило
   Мое бессмертно бытие;
   Чтоб дух мой в смертность облачился.
   И чтоб чрез смерть я возвратился.
   Отец! -- в бессмертие Твое".
   
   Так высокие стихотворные произведения учат нас беседовать с Богом и с самим собою. Обращая глаза наши на прошедшие времена, с восторгом читаем мы о дарах, какими небесные существа одарили новорожденного в севере багрянородного Отрока:
   
   "Я увидел в восхищеньи:
   Растворен судеб чертог;
   Я подумал в изумленьи:
   Знать, родился некий Бог.
   Гении к Нему слетали
   В светлом облаке с небес;
   Каждый Гений к колыбели
   Дар рожденному принес.
   Тот принес Ему гром в руки
   Для предбудущих побед;
   Тот художества, науки
   Украшающие свет;
   Тот принес Ему телесну,
   Тот -- душевну красоту;
   Прозорливость тот небесну,
   Разум, духа высоту.
   Словом, все Ему блаженства
   И таланты подаря,
   Все влияли совершенства,
   Составляющи Царя.
   Но последний, добродетель
   Зарождаючи в Нем, рек:
   Будь страстей своих владетель.
   Будь на троне человек".
   
   Так пророчественное перо стихотворца за несколько лет предсказало нам то, чему многочисленные народы радостное ныне видят событие. Иной плодовитым воображением и высокими стихами изобразил нам царство зимы:
   
   "В пещерах внутренних Кавказских снежных гор.
   Куда не досягал отважный смертных взор.
   Где мразы вечный свод кристальный составляют
   И солнечных лучей паденье притупляют;
   Где молния мертва, где цепенеет гром,
   Иссечен изо льда стоит прозрачный дом.
   Там бури, тамо хлад, там вьюги, непогоды,
   Там царствует зима, снедающая годы.
   Сия жестокая других времен сестра
   Покрыта сединой, является бодра,
   Соперница весны и осени, и лета,
   Белейшею снегов порфирою одета.
   Виссоном служат ей замерзлые пары,
   Престол имеет вид алмазныя горы;
   Огромные столпы, из льда сооруженны
   Сребристый мещут блеск, лучами озаренны;
   По сводам солнечно сияние скользит.
   И кажется тогда, громада льдов горит;
   Стихия каждая бездушный вид имеет:
   Пи воздух двигаться, ни огнь пылать не смеет.
   Там пестрых нет полей, но видны между льдов
   Одни замерзлые испарины цветов;
   Вода размолвлена в ущелиях лучами,
   Окаменев, висит на воздухе слоями.
   Там зримы кажутся вещаемы слова,
   Но все умерщвлено, натура там мертва.
   И если что ни есть имеет жизни свойство,
   Так трепет то един, дрожь, бледность, беспокойство.
   Седые мразы там седых рождают чад:
   Кудрявы иней, метели, томный глад.
   Развалины градов снега изображают,
   Единым видом кровь которы застужают.
   Нетающи снега подобятся горам;
   Студеным воздухом пещеры дышут там.
   Оттуда к нам зима державу простирает.
   В лугах траву, цветы в долинах пожирает
   И соки жизненны древесные сосет.
   На хладных крылиях морозы к нам несет;
   День гонит прочь от нас, печальные длит ночи,
   И солнцу отвращать велит чело и очи.
   Ее со трепетом леса и рощи ждут,
   И стужи ей ковры из белых волн прядут;
   На всю натуру сон и страх она наводит".
   
   Другой от сих льдистых пещер, где дышащая мразами зима произвела в чувствах наших некое хладное содрогание, поведет нас на ратное поле, где свирепствует страшная брань, и где он, представя нам силу и храбрость России, воспалит в душе и в очах наших искру гнева и мужества сими или им подобными стихами:
   
   "Уже и морем, и землею
   Российско воинство течет,
   И сильной крепостью своею
   За лес и реки готфов жмет.
   Огня ревущего удары
   И свист от ядр летящих ярый
   Сгущенный дымом воздух рвут
   И тяжких гор сердца трясут.
   Уже мрачится свет полдневный,
   Повсюду вид и слух плачевный.
   
   Там кони бурными ногами
   Взвивают к небу прах густой.
   Там смерть меж готфскими полками
   Бежит, ярясь, из строя в строй
   И алчну челюсть отверзает,
   И хладны руки простирает.
   Их гордый исторгая дух.
   Там тысячи валятся вдруг.
   Но если хочешь видеть ясно.
   Сколь Росско воинство ужасно:
   Взойди на брег крутой высоко.
   Где кончится землею понт;
   Простри свое чрез воды око.
   Коль много обнял горизонт;
   Внимай, как юг пучину давит.
   С песком мутит, зыбь на зыбь ставит,
   Касается морскому дну,
   На сушу гонит глубину
   И с морем дождь и град мешает:
   Так Росс противных низлагает.
   
   Как ежели на римлян злился
   Плутон, являя гнев и власть,
   И если град тому чудился.
   Что Курций, видя мрачну пасть,
   Презрев и младость и породу,
   Погиб за римскую свободу,
   С разъезду в оную вскочив.
   То ей! Квириты, Марк ваш жив
   Во всяком Россе, что без страху
   Чрез огнь и рвы течет с размаху.
   
   Всяк мнит, что равен он Алкиду
   И что немейским львом покрыт,
   Или ужасную эгиду
   Нося, врагов своих страшит;
   Пронзает, рвет и рассекает,
   Противных силы презирает;
   Смесившись с прахом кровь кипит:
   Здесь шлем с главой, там труп лежит.
   Там меч с рукой отбит валится,
   Коль злоба жестоко казнится!"
   
   Таким образом, представив ужасное зрелище битв и возбудив в груди нашей сильное движение, в другом месте успокоит и усладит он чувства наши прелестным описанием царства любви:
   
   "О коль прекрасен свет блистает,
   Являя вид страны иной!
   Там мир в полях и над водами,
   Там вихрей нет, ни шумных бурь.
   Меж бисерными облаками
   Сияет злато и лазурь.
   
   Кристальны горы окружают,
   Струи прохладны обтекают
   Усыпанный цветами луг.
   Плоды румянцем испещрены
   И ветви медом орошенны,
   Весну являют с летом вдруг.
   Восторг все чувства восхищает!
   Какая сладость льется в кровь!
   В приятном жаре сердце тает!
   Не там ли царствует любовь?"
   
   Иной представит нам другого рода чудные красоты. Он изобразит нам Монархиню, сияющую на небесах, на земле незабвенную, бессмертную, и напоминовением о ее величии, великодушии, славе исторгнет из очей наших слезы радости и благодарности. Он скажет о ней:
   
   "Представь ее, облакоченну
   На Зороастров истукан,
   Смотрящу там на всю вселенну
   На огнезвездный Океан,
   Вещающу: "О Ты, Превечный!
   Который волею Своей
   Колеса движешь быстротечны
   Вратящеся природы всей!
   Когда Ты есть душа едина
   Движенью сих огромных тел.
   То Ты ж, конечно, и причина
   И нравственных народных дел.
   Тобою царства возрастают
   Твое оружие -- цари;
   Тобой они и померцают.
   Как блеск вечерния зари.
   Наставь меня, миров Содетель!
   Да воле следуя Твоей,
   Тебя люблю и добродетель,
   И зижду счастие людей;
   Да век мой на дела полезны
   И славу их я посвящу,
   Самодержавства скиптр железный
   Моей щедротой позлащу.
   
   Да удостоена любови,
   Надзрения Твоих очес,
   Чтоб я за кажду каплю крови,
   За всякую бы каплю слез,
   Народа моего пролитых,
   Тебе ответствовать могла
   И чувств души моей сокрытых
   Тебя Свидетелем звала"".
   
   Такова молитва Великой Екатерины! Молитва, достойная быть изображенною золотыми буквами в чертогах у арей. Но что еще? Посмотрим, каковою стихотворец изображает Ее, когда Она по необходимости правосудия долженствовала определять строгую смертным участь:
   
   "Представь, чтоб тут кидала взоры
   Со отвращением Она
   На те ужасны приговоры,
   Где смерть написана, война
   Свинцова грифеля чертами,
   И медленно б крепила их, --
   И тут же горькими слезами
   Смывала бы слова все с них.
   
   Но милости б определяла
   Она с смеющимся лицом.
   Златая бы струна бежала
   За скоропишущим пером.
   И проливала бы с Престолу
   Несчетны тысячи прохлад.
   Как в ясный день с крутых гор долу
   Лучистый с шумом водопад".
   
   Таковые стихи сами собою, т. е. красотою мыслей своих рождают в нас любовь к человеколюбию, столь пламенными и приятными чертами в них изображенному; но еще более восхищают они чувства наши тем, что сила красоты их соединена с силою всем известной истины; ибо Екатерина Великая в душе своей подлинно была такова. Стихотворец, изобразя ее смывающею горькими слезами слова, когда она подписывала приговоры, и златую струю, бегущую за скоропишущим пером, когда она подписывала милости, не увеличил душевных свойств ее, но только умел о них сказать с приличным достоинством. То же самое с подобным же красноречием сказал о ней в слове своем один из наших почтенных ораторов. Вот каковою, по внушению самой истины, изображает он сию Монархиню: "Воззрим с благоговением на ее образ; изочтем, если возможно, прекрасных свойств ее сокровища. Сановитый рост являл царицу; великие небесного цвета очи -- проницание и милость; отверстое чело -- престол ума; полные руки -- щедроты символ; осанка, поступь, глас -- премудрости богиню. Во всех движениях ее видима была величественная непринужденность; в украшениях -- простота; во вкусе -- изящность. Во всех рассуждениях обитало особенное свойство сладостного убеждения, в глаголах -- Аттическая соль, Латинская краткость, Славянское великолепие. Какая в велениях кротость! Какая нежность в приветствиях! Какая в ожидании терпеливость! Повелевая, казалась просящею; даруя -- одолженною; наставляя -- приемлющею советы, Гнев ее был -- тайна кабинета, милость же обрадованных -- глас трубный. Никогда величие не являлось с благодушием подобным; ни единый из Монархов толикого уважения, ни едина из Цариц толикой любви не привлекала. Когда, окруженная блистательным двором Своим, являлась собранию чинов, всяк мнил тогда видеть Святая Святых. Когда принимала послов в облачении Императорского великолепия, казалась окруженною и благостью небес, и священным ужасом силы, могущества и власти, в ней единой совокупленных и от единой происходящих. Когда удостаивала кого Своей беседы, величие слагала, робеющего ободряла, скромную нужду предваряла, самые недостатки вещающего ей не приметившею казалась. Титул человека всегда предшествовал в понятиях ее титулу Самодержца. Нарицание Россиян чадами -- именованию подданного, любовь их повиновению предпочитала. Стражу Свою в сердцах народных, славу в блаженстве их поставляла. В наградах щедра, как мать природа; в наказаниях милостива, яко Отец Небесный. Сколько несчастных, коих злодеяния умели прогневить Ангельское ее сердце, оставлены были угрызению совести, или естественному постижению смерти, без утверждения ею осудившего их приговора! Сколько благополучных, кои немощи ради человеческой извинены были! Сколько таковых, которые исправлением погрешностей своих вновь сердце ее к себе приклоняли! От самого вступления Своего на Престол сохранила она равномерный блеск славы до последнего дня своей жизни: никогда не изнемогла в превратностях счастия; никогда в неудачах своенравия не оказала; даже в болезненных припадках ни жалоб, ни уныния не изъявила. Отягчена будучи игом правления столь обширной Державы, никогда бременем своим не скучала; никогда многозаботливым течением оного не затруднялась. Будучи осторожна, никогда тщетным сомнением сердца своего не терзала; благонадежна -- никогда не ослабила Престола Своего безопасности. Таковыми огражденная правилами, всегда была одинакова, премудра, велика, всегда себе единой подобна!"
   В обоих сих примерах мы видим ее милосердною, как сама благость. Но посмотрим еще, каким образом витийственное перо стихотворца представляет могущество ее, великолепие и славу, когда она угощаема была приготовленным для ней пиршеством:
   
   "Богатая Сибирь, наклоншись над столами,
   Рассыпала по ним и злато, и сребро.
   Восточный, западный седые Океаны,
   Трясяся челами, держали редких рыб.
   Чернокудрявый лес и беловласы степи, Украина,
   Холмогор несли тельцов и дичь,
   Венчанна класами хлеб Волга подавала.
   С плодами сладкими принес кошницу Тавр.
   Рифей, нагнувшися, в топазны, аметистны
   Лил кубки мед златый, древ искрометный сок
   И с Дона сладкие и Крымски вкусны вина.
   Прекрасная Нева, прияв от Бельта с рук,
   В фарфоре, кристалле чужие питья, снеди
   Носила по гостям, как будто бы стыдясь,
   Что потчевать должна так прихоть поневоле.
   Обилье тучное всем простирало длань.
   Картины по стенам, огнями освещенны,
   Казалось, ожили, и рдяны лица их
   Из мрака выставя, на славный пир смотрели:
   Лукуллы, Цесари, Траян, Октавий, Тит,
   Как будто, изумясь, сойти со стен желали
   И вопросить: кого так угощает свет?
   Кто, кроме нас, владеть отважился вселенной?"
   
   Какая кисть! Какое воображение! Всему в стихах сих дана жизнь, душа, движение. Всяк в свойственном своем виде предстоит высокой своей Повелительнице. Вместо обыкновенно бывающих при столе слуг кто служит ей? Седые Океаны, Сибирь, лес, степи, Украина, Холмогор, Волга, Дон, Нева, Тавр, Рифей! Все в ее подданстве. Каждый приносит ей богатые избытки свои. Подлинно, смотря на сие, зарделись бы лица у настоящих Лукуллов, Цесарей, Троянов, и соединенное с любопытством удивление понудило бы их спросить: кого так угощает свет? Но оставим трубу. Перейдем от грота стихов, от высоты мыслей, от сих возносящих душу сильных восторгов к тихим сладким удовольствиям ума и сердца. Стихотворство тысячами различных гласов умеет пленять и увеселять нас. Посмотрим, как иной остроумно, нежно и забавно опишет нам едущую по водам, сопровождаемую двором своим Венеру:
   
   "Богиня, учредив старинный свой парад,
   И в раковину сев, как пишут на картинах,
   Пустилась по водам на двух больших дельфинах.
   Амур, простря свой властный взор,
   Подвигнул весь Нептунов двор.
   Узря Венеру, резвы волны
   Текут за ней, веселья полны.
   Тритонов водяной народ
   Выходит к ней из бездны вод.
   Иной вокруг ее ныряет
   И дерзки волны усмиряет;
   Другой, крутясь во глубине,
   Сбирает жемчуги на дне,
   И все сокровища из моря
   Тащит повергнуть ей к стопам;
   Иной, с чудовищами споря,
   Претит касаться сим местам;
   Другой, на козлы сев проворно,
   Со встречными бранится вздорно.
   Раздаться в стороны велит,
   Вожжами гордо шевелит,
   От камней дале путь свой правит
   И дерзостных чудовищ давит.
   Иной с трезубчатым жезлом
   На Ките впереди верхом,
   Гоня далече всех с дороги,
   Вокруг кидает взоры строги,
   И чтобы всяк то видеть мог,
   В хоральный громко трубит рог;
   Другой из краев самых дальных
   Успев приплыть к Богине сей.
   Несет отломок гор хрустальных
   На место зеркала пред ней.
   Сей вид приятность обновляет
   И радость на ее челе.
   О если б вид сей, он вещает.
   Остался вечно в хрустале!
   Но тщетно то Тритон желает:
   Исчезнет сей призрак, как сон,
   Останется один лишь камень,
   А в сердце -- лишь нещадный пламень,
   Которым втуне тлеет он.
   Иной, пристав к Богине в свиту,
   От солнца ставит ей защиту
   И прохлаждает жаркий луч,
   Пуская кверху водный ключ.
   Толкают в ревности друг друга,
   Чтоб, вырвавшись скорей из круга,
   Смиренно пасть к ее ногам".
   
   Ежели искусные живописцы в картинах своих увеселяют глаза наши подобными изображениями, то сколько же таковые изображения должны быть превосходнее, когда начертываются сладким пером плодовитого воображения? Ибо, хотя живопись по справедливости почитается прекраснейшим произведением человеческого искусства, однако оная есть только оживотворяемое подражание дышащего жизнью стихотворства. Душу Живописи составляют краски, душу стихотворства -- язык. Наш язык есть один из древнейших, из ученейших языков, праотец многим другим. Он не уступает ни греческому, ни латинскому; не меньше их краток, не меньше силен, не меньше богат. Всякое слово его есть плод размышления, ветвь, рожденная от корней, а не заимствованный от других языков пустой мыслями звук. Он в изображении важных предметов высок и великолепен, в описании же обыкновенных вещей сладок и прост.
   Где надобно говорить громко в величаво, там предлагает он тысячи избранных слов, богатых разумом, звучных и совсем особых от тех, какими мы в простых разговорах объясняемся. Надлежит ли самую обыкновенную и простонародную мысль облечь в важность и великолепие? Он способен ко всему. Например: Императрица Елисавета едет с великою скоростью из Москвы в Петербург, и Ломоносов, мечтая солнце стыдящимся, что на колеснице своей не успевает за нею вслед, самую простую мысль выражает пристойно и величаво:
   
   "На коней пламенных, зардевшись, негодует
   И огненным бичом за леность наказует".
   
   Надлежит ли, говоря о той же Императрице, подобную же простую мысль, что она ездила верхом на охоту, представить в красивом и величественном виде? Посмотрим еще, какими звучными словами язык снабдил ум стихотворца:
   
   "Коль часто долы оживляет
   Ловящих шум меж наших гор,
   Когда богиня понуждает
   Зверей чрез трубный глас из нор,
   Ей ветры вслед не успевают;
   Коню бежать не воспрещают,
   Ни рвы, ни частых ветвей связь:
   Крутит главой, звучит броздами
   И топчет бурными ногами,
   Прекрасной всадницей гордясь!"
   
   Надобно ли глубокую, философическую мысль, напоминающую нам о скоротечности времени и суете мирской, представить не пышными, не величавыми, но простыми, однако сильно усмиряющими гордость нашу стихами? Вот они:
   
   "Суетен будешь
   Ты, человек,
   Если забудешь
   Краткий свой век.
   Время проходит.
   Время летит.
   Время проводит
   Все, что ни льстит.
   Счастье, забава,
   Светлость корон,
   Пышность и слава --
   Все только сон,
   Как ударяет
   Колокол час,
   Он повторяет
   Звоном сей глас:
   Смертный! Будь ниже
   В жизни ты сей,
   Стал ты поближе
   К смерти своей".
   
   Надобно ли в краткой басенке уколоть крючкотворство приказных людей, часто под видом законов притесняющих беззащитную невинность? Вот какие стихи вложены в уста зайца:
   
   "Толкнул какой-то льва рогами зверь --
   За то скотине всей рогатой
   Несчастие теперь
   И ссылка платой.
   В приказ
   Пришел о том указ.
   Готов осмотр, и высылка готова.
   Ступай, не говоря ни слова,
   И понесите вон отсель тела,
   Рога и души.
   Великий зайцу страх та ссылка навела.
   Рогами, мнит, сочтут в приказе зайчьи уши.
   До зайца тот указ ни в чем не надлежит,
   Однако он, как те подобно, прочь бежит.
   Страх зайца побеждает,
   И заяц рассуждает:
   Подьячий лют,
   Подьячий плут,
   Подьяческие души
   Легко пожалуют в рога большие уши;
   А ежели судьи и суд
   Меня оправят,
   Так справки, выписки одни меня задавят".
   
   Таким образом, в сочинениях наших найдем мы всякого рода приятности: глубокомысленное, громкое, сильное, острое, нежное, забавное. Язык наш так обширен и богат, что чем долее кто упражняется в оном, тем больше открывает в нем новых сокровищ, новых красот, ему единому свойственных, и которые на всяком другом языке не могут быть выражены с такою силою и достоинством. Словесность нашу можно разделить на три рода. Одна из них давно процветает, и сколько древностью своею, столько же изяществом и высотою всякое новейших языков витийство превосходит. Но оная посвящена была одним духовным умствованиям и размышлениям. Отсюда нынешнее наше наречие или слог получил и может еще более получить недосягаемую другими языками высоту и крепость. Вторая словесность наша состоит в народном языке -- не столь высоком, как священный язык, однако весьма приятном, и который часто в простоте своей сокрывает самое сладкое для сердца и чувств красноречие. Оба сии роды словесности, весьма различные между собою, требуют немалого в них упражнения, дабы напоиться духом их и научиться чувствовать красоты оных; ибо без того могут они быть подобны драгоценному камню, который до тех пор не привлекает к себе взоров, покуда искусная рука художника не снимет с него покрывающую блеск его корку. Возьмем сии две словесности, т. е. священные книги и народные стихотворения на других языках и сравним их с нашими. Мы увидим, как далеко они от нас отстают. Третья словесность наша, составляющая те роды сочинений, которых мы не имели, процветает не более одного века. Мы взяли ее от чужих народов, но, заимствуя от них хорошее, может быть, слишком рабственно им подражали, и, гоняясь за образом мыслей и свойствами языков их, много отклонили себя от собственных своих понятий. Прочитаем некоторых ученых-иностранцев, рассуждающих о сло-весностях своих: они доказывают, что самые величайшие писатели их сколько в правилах и размножении родов сочинений обязаны древним греческим и римским стихотворцам, столько же в выражениях и словах одолжены священному и народному языку своему. Они не отвергали сих двух языков, но, избирая из них различные красоты, умели дать им новый блеск, и тем словесность свою обогатили и возвысили. Когда они из скудных источников своих почерпали силу красноречия, то нам ли с богатым языком своим смотреть только на образ их мыслей и объяснений, не ища в собственных наших хранилищах той высоты и приятности, каких они в хранилищах своих никогда не могли находить? Невзирая, однако, на сей от самого начала необдуманно избранный нами путь, час от часу далее отводящий нас от двух богатейших в языке нашем источников, и несмотря на то, что мы не более одного века упражняемся в светских сочинениях, словесность наша, даже и в сем роде, по крайней мере, во многих частях, едва ли уступает словесностям других народов. Мы из малого числа приложенных здесь примеров видели, как громко и приятно знаменитые наши витии умеют бряцать на лирах. Остается только приложить нам еще больший труд к исследованию всей обширности языка нашего, к извлечению наружу тех блистающих в нем красот, которые от устремления очей наших на чужие несродные нам красоты лежат в прахе и забвении. Обратим глаза свои на них, полюбим свое: тогда пред светом сияния их померкнет волшебный блеск чужеязычных прелестей, подобно как луна померкает пред ясными лучами солнца. Похвально знать чужие языки, но не похвально оставлять для них свой собственный. Мы уже сказали, что язык есть первейшее достоинство человека, следовательно, свой язык есть первейшее достоинство народа. Без него нет словесности, нет наук, нет просвещения. Но каким средством может процветать и возвышаться словесность? Единственным: когда все вообще любят свой язык, говорят им, читают на нем книги. Тогда только рождается в писателях ревность посвящать жизнь свою трудам и учению; тогда только появляются сии великие умы, произведения которых не может поглотить даже само всеснедающее время. Ибо что извлекает из душ наших силу на всякие трудные подвиги и деяния? Слава. Но какой славы может ожидать самый трудолюбивейший ум, или самый превосходнейший песнопевец там, где его никто не читает! Что же подвигнет множество умов с великим трудом и усилием тесниться в тот храм, куда редкие достигают, когда и достигнув оный, будет он в лаврах своих стоять, никем не зримый? Напротив того, какая между умами ревность, рвение и состязание там, где каждому из них миллионы людей определяют цену! Где с отличными дарованиями человек не умереть страшится, но вечно жить надеется! Особливо же рвение сие возбуждается в нем, когда он еще при жизни своей слышит, что облеченные им в красоту слога превосходные мысли повторяются нежнейшими устами прекраснейшего пола. Какая превеликая происходит из сего польза для словесности! Женщины, сия прелестнейшая половина рода человеческого, сия душа бесед, сии любезные учительницы, внушающие нам язык ласки и вежливости, язык чувств и страсти, женщины, говорю, суть те высокие вдохновения, которые воспламеняют дух наш к пению. Стал ли бы петь соловей, если бы не надеялся быть услышан тою, для которой он голос свой на столько различных звуков изменяет и дробит? Трудолюбивые умы вымышляют, пишут, составляют выражения, определяют слова; женщины, читая их, научаются чистоте и правильности языка; но сей язык, проходя через уста их, становится яснее, глаже, приятнее, слаще. Таким образом, возрастает словесность, гремит стихотворная труба и раздаются сладкие звуки свирелей. Но где нет любви к языку своему, там все молчит, все вянет, подобно тишине ночи, подобно в осеннее время саду, час от часу больше теряющему зеленые свои листья.
   Сии-то все рассуждения и причины, сами по себе важные и полезные, но слабо исчисленные и показанные мною, побудили некоторое число любителей составить общество, которое бы под названием Беседы Любителей Русского Слова трудами своими и ежемесячными чтениями перед собранием почтенных посетителей и посетительниц могло по силам своим приносить всевозможную пользу. Мы приступаем к сему с робостью. Предлежащий нам труд страшит нас, силы наши слабы. Но Великий Монарх, покровитель наук, Александр Первый, ободряет нас гласом своим. В чьей груди при сем священном гласе не возникнет крайнее усердие, не возгорится огонь, могущий рождать силы? Так, Он мановением кротких очей своих вливает в несмелые сердца наши бодрость и охоту. Неусыпное попечение Его о распространении наук и полезных знаний не есть ли глас, призывающий каждого по мере способностей своих содействовать сему великому Его намерению? Рука его в столице сей насаждает учение. Москва, Казань, Дерпт, Вильна, Харьков и многие другие города заведенными в них университетами, гимназиями и училищами не вопиют ли громко? Не славят ли десницу Его, разливающую повсюду свет наук? Посланные по Его повелению многие по всему пространству России путешественники для собирания всякого рода древностей и достопамятных сведений, могущих озарить лучами света мрак истории, не свидетельствуют ли благотворного промысла Его о просвещении врученных Ему народов? Многие излиянные им на отличившихся художников щедроты не то же ли самое подтверждают? Подвигнутые сими Монаршими деяниями, мы стремимся вслед воле Его, и не способностями нашими, но духом Его оживотворяемые, течем по гласу Его трудиться, сколько можем, над тем первоначальным учением, на котором всякое другое учение основывается и созидается, т. е. над языком и словесностью. Мы сделали первый шаг. Начало наше не соответствует нашему желанию, но какое же начало бывает совершенно? Общие силы, общая ревность и участие всех любителей словесности умножат наши способы, а благосклонные посещенья почтенных слушателей придадут усердию нашему новое рвение угождать им и приносить пользу.
   

КОММЕНТАРИИ

   На первой полосе двадцатого номера Санкт-Петербургской газеты "Северная почта" от 25 марта 1811 года было опубликовано сообщение о том, что "Сего месяца 14 дня, в доме г-на Действительного Тайного Советника Державина было открытие Беседы любителей Русского слова. Огромная зала, нарочно для сего устроенная песнопевцем Фелицы, собрание почетнейших мужей, сидевших за пространным столом, и стечение до двухсот особ обоего пола, избраннейших людей в городе, представляли в сем случае весьма почтенное зрелище. Чтение началось в 9 часу речью г. Шишкова о достоинстве слова... Главная цель сего общества состоит в том, чтоб посредством публичных чтений распространить круг любителей Российской словесности, удерживать добрый вкус и сколько возможно искоренять вкус дурной, хотя бы он был вводим и отличными дарованиями; стараться об украшении слога, очищении оного от иностранных речей и правил ему несвойственных".
   Учреждение "Беседы" и обращение к Императору Александру I и первым лицам Российского государства с "речью о достоинстве русского слова" накануне 1812 года сыграло огромную роль в духовно-нравственной подготовке к отражению нашествия двунадесяти инославных западноевропейских языков. "Может ли слава оружия греметь в роды родов, могут ли законы и науки произрастать без языка и словесности? Нет! Без них все знаменитые подвиги и дела мужества потонут в пучине времени; без них молчит нравоучение, безгласен закон, косноязычен суд, младенчествует ум, не воспламеняется воображение, не растет природное дарование, и рука художника не производит ничего изящного и превосходного". Как видим, речь Шишкова построена на основе корнесловного мышления. Согласно его же воззрению, позже подтвержденному современными учеными-этимологами, слава и слово восходят к одному образцу слытия или слития. В живом слове, передаваемом от предков потомкам, происходит воссоединение, слияние духовных сил многих поколений народа, берущего свое начало от Небесного Отца. Не станет отечественной словесности -- не выживет и язык, т. е. народ. Если родное живоносное слово вместе со своей внутренней образностью, притчевостью будет вытеснено из народного лексикона мертвыми заимствованиями, то вместо прославления предков и православия в стране утвердится инославная власть. Понимая это, А. С. Шишков направляет силу своего красноречия на пробуждение в современниках и потомках чувства уважения, любви и верности своему Отечеству и родному языку: "Наш язык есть один из древнейших, из ученейших языков, праотец многим другим. Он не уступает ни греческому, ни латинскому; не меньше их краток, не меньше силен, не меньше богат. Всякое слово его есть плод размышления, ветвь, рожденная от корней, а не заимствованный от других языков пустой мыслями звук".
   Противники А. С. Шишкова часто обвиняли и обвиняют его в насаждении неприятия и даже ненависти ко всему иностранному и инославному. Ложность этих обвинений становится очевидной для тех, кто предпочитает ознакомиться с его словами, а не со слухами о нем: "Похвально знать чужие языки, но не похвально оставлять для них свой собственный. Мы уже сказали, что язык есть первейшее достоинство человека, следовательно, свой язык есть первейшее достоинство народа".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru