Шишков Александр Семенович
Разговор между двумя приятелями о переводе слов с одного языка на другой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Шишков А. С. Огонь любви к Отечеству
   М.: Институт русской цивилизации, 2011.
   

РАЗГОВОР МЕЖДУ ДВУМЯ ПРИЯТЕЛЯМИ О ПЕРЕВОДЕ СЛОВ С ОДНОГО ЯЗЫКА НА ДРУГОЙ

   A. Можно ли слова с другого языка переводить на свой язык?
   B. Переводить нельзя; а можно из тех же слов, из каких иностранное слово составлено, составить свое, когда свойство языка сие позволяет.
   A. Это почти то же, что переводить.
   B. Не совсем то же. Скорее, можно назвать это изобретением, или открытием; потому что, хотя чужое слово подало мне мысль, но я бы не принял оной, когда бы соображение с языком моим ее не утвердило. Например, русское баснословие по составу своему есть точно греческое слово мифология; но как оно в обоих языках само в себе знаменование свое заключает, то для меня все равно -- русское ли взято с греческого, или греческое -- с русского. Дело в том, что я для разумения слова своего не имею нужды прибегать к истолкованию Греческого.
   A. Какой же перевод слов почитаете вы худым?
   B. Когда вы, отвергая состав своих слов, станете гоняться за составом чужих. Например, вместо словесность станете говорить письменность для того только, что латинское literatura происходит от имени literae, значащего письмена, или вместо споспешествовать, совокуплять станете говорить собегствовать, сосредоточивать для того только, что французские слова concourir, concentrer сей состав имеют. Вот это называется переводить, и название сие сугубо прилично сему действию, потому что оно в самом деле переводит, т. е. истребляет собственные свои и вводит в язык чужие не свойственные ему слова.
   A. Я не думал, чтобы вы в число сих слов поставили слово сосредоточивать.
   B. Может быть, я поступил с ним строго; но скажите мне: что оно значит?
   A. Сближать к средине, или к средней точке.
   B. Понятие сие многие глаголы изъявляют: соединять, сжимать, стеснять, совокуплять и проч. Ни один из сих глаголов не значит удалять от средней точки. Но скажите мне: почему вы думаете, что глагол сосредоточивать значит сближать к средине, или к средней точке!
   A. Как почему? Потому, что слово сие в этом смысле употребляется.
   B. Но заключает ли оно само в себе сие знаменование, или, по крайней мере, заимствует ли его от свойств языка?
   A. Я вас не очень понимаю.
   B. Я постараюсь вам это яснее растолковать. Всякий язык составлен из троякого рода слов, а именно: 1) из коренных; 2) из отраслей, от сих корней происшедших; 3) из двух разных названий. Коренных слов немного: они существуют от самого начала языка; от них, как бы от некоего семени, язык наподобие великого древа возрастал и расширял ветви свои. Без сомнения, слова сии долженствовали что-нибудь значить, т. е. содержать в себе мысль, но отдаленность времени покрыла непроницаемым мраком первоначальные их знаменования. Какое понятие или мысль заключается в слове солнце, мы ныне этого уже не знаем; но только все вообще принимаем звук сей, или слово сие, за дошедший до нас знак, изъявляющий дневное светило. Итак, слово сие, может быть, у первородных предков наших содержавшее само в себе ясное о сем светиле понятие, сделалось для нас простым условным знаком, не заключающим никакой мысли. При всем, однако, оном распростертом рукою времени мраке, в некоторых словах проницаем мы первоначальное их знаменование. Например, в названиях гром, треск, стук и проч. находим те же самые звуки, какие слышим, когда сии действия естественным образом совершаются. Итак, в сем случае понятие наше из самой природы почерпается и, следовательно, не есть условное, но истинное и прямое, самим разумом постигаемое. Между тем, таких слов весьма немного; во всех других не можем мы до первоначального знаменования их добираться; не можем сказать, для чего рука называется рукою; небо -- небом; земля -- землею. Хотя бы это и нужно было знать, но мы довольствуемся тем, что сии условные знаки, глубоко врезавшиеся в воображение и память нашу, столько же нам понятны и ясны, как и те, которые мы из самой природы извлекаем. Сие можем мы сказать о коренных словах; но совсем не в тех обстоятельствах находятся происшедшие от них отрасли; разум оных непременно уже должен основываться на разуме корня, пустившего их от себя. Знаю ли я, или нет, от чего произошло название гром; но когда изъявляемое сим знаком понятие укоренилось твердо в уме моем, тогда уже на сем корне основываю я знаменования отраслей его, таковых как громко, гремушка, погромить и проч. Здесь-то, в изобретении сих слов, разум мой должен руководствоваться знанием свойств языка своего. Я имею ясное понятие о солнце, но доколе не вникну в язык свой, не буду иметь ясного понятия о том, что называется солнышко. Иностранец, хотя и посмотрит в словаре, что значат слова: мать, сырость и земля; но, не знав хорошо языка нашего, не будет иметь точного понятия о выражении мать сыра земля. Без глубокого вникания в силу слов, без многого на своем языке чтения невозможно чувствовать ни красот, ни погрешностей, часто не покоряющихся никаким правилам. По сие время рассуждали мы о коренных словах и отраслях, от них производимых. Теперь скажем нечто о сложных словах, требующих также к составлению оных немалого умствования и соглашения их со свойствами языка. Они составляются из двух, или редко -- из трех слов, и в составлении их примечаются следующие обстоятельства: иногда соединенные в сложном слове простые слова остаются без всякого изменения и потому известными знаменованиями своими показывают тотчас знаменование составленного из них слова. Например, почему известно нам знаменование слова благодарить, или слова твердокаменный!
   A. Потому, что мне известны знаменования слов благо и дарить, твердо и каменный.
   B. Очень хорошо; но в тех сложных словах, в которых одно или оба из составляющих оные названий получили какое-нибудь изменение, разум ваш не с такою удобностью открывает заключающийся в них смысл. Например, вы знаете, что значат слова высоко, низко.
   A. Знаю.
   B. Почему вы это знаете?
   A. По определенному в них общим употреблением смыслу.
   B. Стало быть, вы приемлете их за условные знаки. Но не заключают ли они сами в себе знаменования своего?
   A. Кажется, нет.
   B. Вам потому это кажется, что вы берете их за простые слова, а они сложные.
   A. Вы хотите сказать, что первое из них составлено из слов высь око, а второе -- из слов низ око!
   B. Так точно. Теперь вы знаменованию их не просто верите, но, так сказать, разумом оное ощупали. Далее: почему известно вам знаменование глагола благоденствовать!
   A. По тем же причинам, по каким известно мне знаменование глагола благодарить.
   B. Нет; там оба составляющие его слова известны вам из употребления; здесь же знаете вы только, что такое благо; но почему разумеете вы знаменование глагола действовать! Он не употребителен.
   A. Да я знаю, что он происходит от слова день, которое мне известно.
   B. Сего не довольно. Слово день изменяется во многие другие отрасли: денный, денница, поденщина и проч. Все оные слова имеют разное знаменование.
   A. Собственно действовать ничего не значит.
   B. Ничего не значит в употреблении, но имеет основанный на свойстве языка смысл, до которого мы посредством соображения сего слова с другими словами доходить можем. Например, в слове руководствовать хотя нет употребительного глагола водствовать, однако нетрудно понять, что он то же самое значит, что и водить. Ежели бы кто сказал ночствовать, мы бы, невзирая на неупотребительность сего слова, поняли, что он разумеет под сим ночевать. Равным образом и глагол действовать, хотя не употребителен, однако знаменование его меня не затрудняет: я знаю, что он значит дневать, провождать дни.
   A. Что же вы из сих рассуждений вывести хотите?
   B. То, что в словах должна заключаться мысль; а иначе они будут пустые звуки. Мы видели, что в сложных именах и глаголах, когда оба они составляются, их названия сохраняются без всякого изменения, и, следовательно, когда порознь мне известны, то и вместе сложенные понятны, или если одно из них и получает некоторое изменение, то получает оное по свойству языка, так что знаменование оного без труда могу я постигать. Теперь посмотрим, можем ли мы то же самое сказать о глаголе сосредоточивать; можем ли собственный его, или выводимый из подобия с другими глаголами находить в нем смысл. Рассуждал ли о сем тот, кто первый употребил оный? Мы, конечно, можем из сложных имен делать глаголы, но надобно, чтобы как вещь, означаемая именем, так и действие, означаемое сделанным из того глаголом, были равно для меня вразумительны. Я понимаю, что благотворить -- значит делать благотворение; злословить -- значит произносить злословие. Но в глаголе сосредоточивать я знаю только, что он происходит от известного мне существительного имени средоточие, а какое действие разуметь можно под глаголом средоточить, это столько же непонятно мне, как если бы кто от известных всем имен камень, дерево произвел неизвестные никому глаголы камнить, деревить. Правда, что сила предлога со нам известна: он во многих случаях значит соединение, совокупление чего-нибудь вместе; но надобно, чтобы сочиняемые с ним глаголы имели какое-нибудь, если не употребительное, то, по крайней мере, удобопонимаемое значение. Когда же знаменование их совсем непонятно, как, например, глаголов камнить, деревить, средоточить, то уже и соединенные с ним глаголы сокамнить, содеревить, сосредоточить столько же для меня дики и непонятны. На что же мне то употреблять, что понимать так трудно?
   A. Глагол сей взят с французского глагола concentrer, который по точному переводу слов значит сосредоточивать. Какое он у них имеет знаменование, такое же и мы своему даем.
   B. Так не посылаете ли вы меня русскому языку учиться из французского? Ежели мы разум слов не из своего, но из их языка извлекать должны, то уже вместо споспешествовать, сличать, придется нам говорить собегствовать, солобить (т. е. ставить лоб ко лбу), для того, что они говорят concourir, confronter^. Удивительное уничижение так себя подвергать игу чужого рассудка, что не сметь самому рассуждать. Не сметь собственное свое находить хорошим и для того только, что оное не похоже на чужое!
   A. Да как же выразить понятие сблизить к средине или к средоточию!
   B. Словами сблизить к средине, или как лучше придется. Например: le grand froid concentre la chaleur naturelle -- природная теплота от великого холода сжимается, или великий холод стесняет природную теплоту. Какая мне нужда вмешивать тут чужое слово: великий холод сосредоточивает природную теплоту! Разве для того, чтобы тот не разумел меня, кто не знает по-французски? Зачем же я по-русски пишу? Слово определяется употреблением, а потому ко всякому новому слову со временем привыкнут и будут ясно понимать оное.
   А. Это правда, всякое малоизвестное, новое ли оно, или старое вновь возобновленное слово, через употребление делается известнее, распространяет знаменование свое и становится общим и ясным. Однако худое употребление слова, как бы оно ни сделалось общеупотребительным, не может быть принято теми любителями словесности, которые читают с рассуждением и вникают в силу каждого слова. Например, хотя бы все вместо должно писали довлеет, но знающий корень сего слова не может на то согласиться, потому что глагол довлеет, писавшийся прежде доволеет, по составу и производству своему значит довольно, а не должно. Сверх сего что значит употребление? Надобно еще слово сие определить. Пять шесть, десять человек -- малоизвестных, неискусных в языке писателей, приемлющих нелепое и отвергающих прекрасное, могут ли служить правилом, что употреблять должно, и чего не должно! В. Да разве нельзя к выдуманному слову привязать смысла?
   A. Нельзя. Слово должно рождать смысл, и наподобие семени пускать от себя отрасли; тогда язык цветет; иначе он только спутывается и безобразится. Напрасно будете вы смысл чужого глагола concentrer привязывать к своему глаголу сосредоточивать, когда сей оного в себе не содержит. Скажите мне: если бы вам надобно было изобразить действие круга, который сперва час от часу становится меньше, и потом опять час от часу начинает становиться больше, как бы вы сие действие его изобразили?
   B. Я бы сказал: круг сжимается и расширяется.
   A. На что же вам хотеть то же понятие изображать странным слогом: круг сосредоточивается и рассредоточивается!
   B. Однако не худо, когда мы вошедшие в язык наш иностранные слова станем стараться заменять русскими.
   A. Весьма похвально и хорошо; но русские слова должны почерпаться из русского языка и быть вводимы в употребление через растолкование силы и разума оных. Иначе почерпнутое из чужого языка без соображения со своим русское слово гораздо хуже иностранного, потому что по образу употребления его в том языке вводит собою в язык наш чужие речи, приучающие ум и слух наш к их словосочинению и отвлекающие нас от чувствования красоты природного нашего слога.
   B. Между тем, я думаю, вы согласитесь, что лучше говорить занимательно, нежели интересно.
   А. Отнюдь нет. Я ни которого из сих слов не употребляю. Одно -- потому, что оно не наше; а другое -- потому, что не выражает той мысли, какую выражать его насильно заставляют. Подобных сему нововведенных слов я не терплю, и когда в книгах нахожу их, то всегда вместо оных читаю другие.
   В. Мне кажется, занимательно не новое слово; оно давно уже в употреблении.
   A. Где? Найдете ли вы его в духовных и светских наших книгах: у Феофана, Нестора, Кантемира, Ломоносова, Сумарокова, Казицкого, Полетики, Поповского, Богдановича, Хемницера, Крашенинникова, Лепехина, Платона, Хераскова и прочих известных наших писателей? Найдете ли его в Академическом словаре?
   B. Неужели нам ничего не придумывать? Все художества и науки изобретениями возрастали. Язык тоже.
   A. Так; но способность изобретать получается через знание того, что прежде было изобретено. Я верю, что новый латинский писатель может красноречием и силою выражений превзойти Цицерона и Тацита; но не верю, чтобы он достиг сего, не читая Цицеронов и Тацитов, не советуясь с ними, не приуча ум свой к красотам словесности. Откуда дастся ему дар изобретения? Всякий может выдумывать, но один выдумками своими обогащает, а другой -- портит язык.
   B. Рассуждение это справедливо, однако оно не подходит к слову занимательно, в котором смысл ясен, и, следовательно, оно не портит языка.
   A. Посмотрим, ясен ли в нем смысл. Вы хотите сделать его равнозначащим французскому слову intéressant! Так ли?
   B. Да. При переводе книг их слово сие часто нас затрудняло. Сперва заимствуя от них, говорили мы интересно, а теперь то же понятие выражаем своим словом: занимательно. Следовательно, язык наш приобрел, а не потерял.
   A. Слова суть изображения мыслей; итак, должно ли о них рассуждать?
   B. Должно, ибо без того не будет ни языка, ни словесности.
   A. Станем же рассуждать. Что значит глагол занять?
   B. Сколько мне известно, он имеет три значения: 1) занять деньги, т. е. взять взаймы; 2) занять покои в доме, т. е. расположиться в них жить. 3) занять себя чем-нибудь, т. е. сыскать себе дело.
   A. Какими словами французы выражают первое из сих понятий -- занять деньги!
   B. Empranler de l'argent.
   A. A второе -- занять покои!
   B. Occuper les chambers.
   A. A третье -- занять себя чем-нибудь!
   B. S'occuper de quelque chose.
   A. Вы видите, что глагол занять во всех своих значениях не выражает того понятия, какое хотите вы сообщить производному от него слову занимательно, и что в отношении его к французскому языку он соответствует глаголу их occuper, a не intéresser, означающему совсем иное. Ветвь получает силу от корня. Производные слова не могут означать такого смысла, какого сам корень оных в себе не имеет. Когда видали вы, чтобы от яблони рождались орехи?
   B. Однако в русском это меня занимает часто приемлется за то же, как бы сказано было: это приносит мне пользу, удовольствие; а потому и занимательно содержит в себе некоторым образом понятие, заключающееся в слове intéressant.
   A. Это правда; выражение сие употребляется иногда в сем смысле, но смысл этот есть иносказательный, привязанный к сим словам, а не их собственный. Впрочем, между русскими выражениями: я занимаюсь этим и меня это занимает в настоящем их смысле не больше разности, как между французскими: je m'occupe и cela m'occupe. Тут слово interest не имеет ни малейшего участия. Вы можете еще яснее увидеть сие из следующего примера: ежели бы вы французскую речь: je m'occupe a bâtir une maison et cela m'interesse перевели по-русски: я занимаюсь строением дома, и это меня занимает, вы бы одно и то же повторили два раза, не выразя ни мало смысла французской речи. Их выражение: occupation intéressante заключает в себе мысль, а наше занимательное занятие есть пустословие.
   B. Как же перевели бы вы слово intéressant!
   A. Я уже вам сказал, что слова не переводятся, а сыскиваются равнозначащие им в своем языке.
   B. Но когда в своем языке их нет?
   A. Тогда оставьте их и не гоняйтесь за ними. (Здесь разумеется о словах, принадлежащих к словесности, а не о тех, которые в науках и художествах употребляются.) Во всяком языке есть такие слова, которые ему одному свойственны, а другому нет. Мы также без слов чужому языку сродных обходиться можем, как чужой язык обходится без слов, нашему языку сродных. Но здесь не тот случай. Невозможно, чтобы таковых слов, как interest, intéressant в нашем языке не было.
   B. Французскому слову interest соответствует наше слово корысть, но слову их intéressant y нас нет соответственного.
   A. Почему же французы от interest могли произвести intéressant, а мы от корысть не можем производить корыстно!
   B. Корыстно! Да это совсем не то значит.
   A. Мы еще не рассматривали, что оно значит. Кажется, мы согласились в том, что о словах надобно рассуждать?
   B. Так, конечно. Однако постойте, я вас уличу в противоречии: как же вы не переводите слова, когда, подражая чужому языку, их делаете?
   A. Отнюдь нет. Я из собственного слова своего корысть извлекаю понятие корыстно, точно как французы из своего слова interest извлекли понятие intéressant. Здесь случилось, что как наше слово, так и французское удобны были пустить от себя одинаковые отрасли; но где случай сей их языку свойствен, а нашему нет, там и делать сего не должно.
   B. По крайней мере, вы хотите внести новое слово.
   А. Совсем нет. Оно не новое, и не мною выдуманное; но старое и давно в нашем языке употребляемое. Я вам покажу тому примеры. Вот они: Что нам тако возможет полезное и корыстное быти в веце (веке) сем, яко же сие еже виновно есть ко истреблению зависти от сердец наших? (Этика). Здесь слова что нам тако возможет полезное и корыстное быти вы не можете иначе выразить по-французски, как не сими словами: Que peut-il être a nous plus utile et plus intéressant etc. т. е. Корыстны ли любопытству нашему грамоты посольские и союзы, в веках отдаленных заключавшиеся, если все сие не сопряжено с побудительными причинами, со нравами? и проч. (Опыт повествования о России. Кн. I). Здесь так же корыстны ли любопытству нашему мы не переведем иначе как sont-ils intéressants a notre curiosité.
   В. Я согласен, что во всех языках одно понятие растет из другого и что, как у французов слово intéressant есть самая первородная отрасль от слова interest, так и наше слово корыстно есть самая первородная отрасль от слова корысть, ближайшая и лучше выражающая то понятие, о котором идет речь, и которое хотят выразить словом занимательно, происходящим от глагола занимать, ни мало оное не выражающего; но мне кажется, корыстно значит нечто иное. Я помню, что мне случилось прочитать: корыстные расчеты не были их целью. Здесь корыстный не то значит, что в приведенных ваших выше сего примерах.
   A. Не то. Там под словом корыстный разумеется заключающий в себе корысть или пользу; а здесь корыстный значит алчущий корысти. Сии два понятия почти нераздельны. Французы словом своим intéressant еще меньше, нежели мы, различить их могут. Мы по тому не различаем их, что смешиваем понятие, заключающееся в слове корыстный, с понятием, заключающимся в слове корыстолюбивый; и действительно, оба сии понятия в словах сих от одного корня происходящих, столь смежны между собою, что различение их составляет, так сказать, существенную тонкость языка. Мы яснее поймем сие из следующих примеров: что разумеете вы под словами он человек безкорыстный!
   B. Не падкий на корысть, некорыстолюбивый (désintéresse -- франц.).
   A. А что разумеете вы под словами он человек некорыстный!
   B. Бесполезный, неприятный, или еще хуже: негодяй (inutile, vaurien -- франц.).
   А. Видите, какое различие делают две одинакового рода отрицательные частицы без и не. Сила сих частиц такова, что иногда они ничего не значат, а иногда совсем переменяют смысл слов: бесприбыльная и неприбыльная деревня -- почти одно и то же; но бессребряный и несребряный человек великую имеют разность: одно значит -- человек, не любящий сребра, бескорыстный; а другое -- не серебряный, т. е. не из серебра сделанный. Итак, хотя бескорыстный значит не падкий на корысть (désintéresse -- франц.), и потому корыстный может некоторым образом значить противное тому, т. е. падкий на корысть; однако, поскольку некорыстный не означает того, кто не падок на корысть, но того, кто не имеет в себе ничего приятного, привлекательного, приносящего корысть (gui n'est point intéressant, n 'excite point notre interest -- франц.); того ради слова в вышесказанных примерах: в первом -- что нам тако возможет полезное и корыстное быти и во втором -- корыстны ли любопытству нашему грамоты и проч., гораздо яснее, нежели слова в третьем примере -- корыстные расчеты; ибо когда бы здесь вместо корыстные сказано было корыстолюбивые расчеты, тогда бы никакой неясности и двусмыслия в оных не было. В. Да, это правда.
   A. Вы теперь знаете, что значит слово корыстно. Составим же из оного какую-нибудь речь, например сию: "Я могу заниматься тем, чем я нимало не корыстуюсь. Мне велено переписать набело претолстую книгу; я, против воли моей повинуясь тому, принужден заниматься сею не только некорыстующею меня, но еще и весьма досадною мне работою". Понятна ли вам речь эта и видите ли вы, что можно заниматься, не корыстуясь, или, иначе сказать, упражняться в том, что ни мало меня не корыстует, т. е. не составляет собственной моей корысти, прибыли, утешения или пользы?
   B. Знаю, и мысль вашу ясно понимаю.
   А. Теперь для сличения двух речей вместе примем слово занимательно и напишем вышесказанную речь следующим образом: "Я могу заниматься тем, что для меня ни мало не занимательно: мне велено переписать набело претолстую книгу; я, против воли моей повинуясь тому, принужден заниматься сею не только не занимательною для меня, но еще и весьма досадною мне работою". Не очевидно ли, что понятие ваше в словах заниматься, занимательным так смешивается, что вы разве по упрямству, а уже конечно не по рассудку, будете находить в том ясность и вразумительность? Частое употребление приучает к слову и отъемлет у него дикость, но не дает ему разума, когда в нем самом разума недостает.
   В. Я теперь вижу, что в употреблении слов надобно быть весьма осторожным.
   А. Без сомнения. Когда мы не станем думать и рассуждать о словах, тогда привыкнем к худому и темному слогу. Принятые без рассуждения слова заведут нас в составление невразумительных речей. Новость их прельстит нас; мы подумаем, что отцы наши не умели объяснять своих мыслей. Станем и слова, и слог их презирать; станем пустословие называть красотою, невежество -- вкусом, незнание языка своего -- красноречием, и, наконец, до того удалимся от простых и ясных понятий, что будем, как в бреду, говорить, чего сами не понимаем. (Это пророчество, к сожалению, сбывается. -- Примеч. сост.)
   

КОММЕНТАРИИ

   Жанр и основная тема "Разговора" восходят ко временам античной словесности. Древние греки, еще до Сократа, Платона и Аристотеля спорили о "фюсях" (фюзис -- природная живая сила, действующая помимо человеческих мнений) и "тесях" (тезис -- человеческое мнение, нуждающееся в доказательстве). Суть этого до сих пор не завершенного спора заключается в отношении к слову или как к живой порождающей мысли и смыслы духовной силе (фюзис), или как к мертвому знаку, имеющему ряд условных общепринятых значений и служащему орудием речевого мышления (тезис). В православном христианстве, свято и нелицемерно верующем в Живое Слово, исповедуется первый подход, подчиняющий наши мнения и мысли Богу, культуре и традициям предков. В многочисленных ересях гностического толка, включая материализм и культ технократического наукообразия, утверждается второй подход, возводящий мнения и мысли большинства современников превыше религиозных догматов, культуры и традиций предыдущих поколений. Автор "Разговора" явно и последовательно придерживается первого подхода к слову:
   "-- Да разве нельзя к выдуманному слову привязать смысла?
   -- Нельзя. Слово должно рождать смысл и наподобие семени пускать от себя отрасли; тогда язык цветет; иначе он только спутывается и безобразится".
   Живые корнесловные образцы унаследованных истинных отношений придают поступкам и всему жизненному пути потомков единый с предками смысл. Этот духоносный смысл и образует язык-народ, сохраняя его культурное своеобразие, целостность и независимость от инославных и чужеродных влияний и вторжений. "Ветвь получает силу от корня. Производные слова не могут означать такого смысла, какого сам корень оных в себе не имеет. Когда видали вы, чтобы от яблони рождались орехи?".
   Орехи на яблонях, конечно, не растут, хотя лысенковцы, мичуринцы, а также современные генные и социальные инженеры упорно пытаются их выращивать. Правда, орехи можно развесить на яблоне, или на елке, обманывая легковерных невежд. К оторванным от своих языковых корней словам общественное мнение и мода могут привязывать те значения, которые противоречат их корнесловным смыслам. Шишков полностью сознает эту силу общественного мнения: "Слово определяется употреблением, а потому ко всякому новому слову со временем привыкнут и будут ясно понимать оное". Мы действительно имеем власть определять значения слов так, как нам кажется уместным или удобным. При этом наши определения зачастую полностью противоречат сокрытому в этих словах корнесловному смыслу-этимону. Вспомним, что этимон -- это символический образец истинного отношения человека к называемому словом предмету. Так же, как инструкция по эксплуатации техники, заповеданные от Творца всех слов и предметов корнесловные этимоны передаются в языке от предков к потомкам как руководство к действиям. Если их утерять, можно привыкнуть использовать компьютер вместо молотка для заколачивания гвоздей, а живое слово высшей истины -- в качестве мертвого знака, с трудом и неудобствами передающего сомнительную информацию. Привычка такого словоупотребления и такого определения слов как мертвых условных знаков лишает людей радости поэтических откровений высшей истины, вдохновений и желания слушать настоящие стихи, или читать хорошие книги. Примерно через 200 лет после написания этого "Разговора" Шишковым великий русский поэт Николай Гумилев поставил точный диагноз светскому обществу, привыкшему переводить слова с языка живого богообщения на язык сомнительных определений: "Мы себе поставили пределом узкие границы естества, и, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова". Живое слово действительно подобно пчеле, усердно собирающей нектар истинных смыслов на цветах райского сада и приносящей его людям для утоления их духовной жажды. В отличие от современных лингвистов-дарвинистов-материалистов Шишков не принимает общеупотребительность и привычность в качестве главных критериев правильности и правомерности словоупотребления. Привычки бывают и дурными, а навыки -- порочными: "Худое употребление слова, как бы оно ни сделалось общеупотребительным, не может быть принято теми любителями словесности, которые читают с рассуждением и вникают в силу каждого слова". Там, где общепринятое словарное определение (толкование) вступает в противоречие с этимоном, слово перестает нести людям свою вдохновляющую, воспитывающую и целительную силу.
   Для Шишкова слово -- это прежде всего притча, в образах которой содержится истинная мысль, возводящая "внимательных любителей словесности" к постижению Промысла Божьего: "Слова суть изображения мыслей". "В притчах отверзу уста Мои" предупреждает нас Господь в Священном писании. Изображение корнесловно означает происхождение образа (здесь есть историческое чередование з / ж) из духовного мира в материальный; воплощение идеала. Тот, кто не видит в словах изображения мыслей, является духовно слепым или закрывающим глаза на истину человеком. Тот, кто переводит слова с одного языка на другой, или из одного языка в другой, закрывая глаза на изображенные в корнях этих слов мысли-этимоны, подобен слепцу, ведущему других слепцов. Как известно из евангельской притчи, оба слепых: и переводчик, и его доверчивый почитатель -- неизбежно упадут в яму. Об этом и предостерегает соотечественников А. С. Шишков в своем "Разговоре между двумя приятелями о переводе слов с одного языка на другой": "переводить (заимствования из чужого языка в свой. -- Примеч. сост.) -- значит истреблять собственные свои и вводить в язык чужие несвойственные ему слова".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru