Шкловский Исаак Владимирович
Английская губерния

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   "Я берег покидал туманный Альбиона..." Русские писатели об Англии. 1646--1945
   М.: "Российская политическая энциклопедия" (РОССПЭН), 2001.
   

Дионео

Английская губерния

I

   Каждый знает по личному опыту, иногда очень неприятному, что представляет из себя русская губерния с Держимордами разных рангов и мундиров, иначе "хозяевами". Последних, как известно, у русского обывателя очень много. Тут его господа с "голубой кавалерией" через плечо, о которой мечтал Сквозник-Дмухановский. Эти могут арестовать обывателя, сослать его, разорить, велеть поджечь его имущество и отнять жизнь на основании закона. Тут есть господа, без всяких кавалерии или только с цветной тряпочкой в петличке, с жгутами или с узенькими эполетами. Эти могут избить обывателя, высечь его или устроить бойню на основании своего рода обычного полицейского права, признанного центральным правительством. Мы все знаем русскую губернию с грозными губернаторами, жандармами, земскими начальниками, полицеймейстерами, паспортами, шпионами разных категорий, и невероятным бесправием. Порядок в русской губернии сложился так прочно, что его неизмеримо труднее переменить, чем центральное правительство. "Хозяева" всех категорий засели здесь прочно. Их труднее выгнать, чем клеща, всосавшегося в кожу. В губернии "хозяева" привыкли к полному беззаконию и, конечно, не остановятся ни пред чем, чтобы удержаться на местах. Нет такого подлого и кровавого преступления, которое остановило бы Держиморд с "голубой кавалерией" и без нее, когда дело дойдет до их изгнания. А без радикальной чистки провинции всякое завоевание русского народа в центре не даст почти никаких результатов.
   Итак, каждый знает, что такое русская губерния. Но на что походит английская провинция, т.е. графство? Быть может, некоторый ответ на это читатели найдут в моих беглых заметках о посещении графства Уоррик, находящегося почти в центре Англии. Графство это -- одно из наиболее старинных и типичных. Оно лежит на самой границе между земледельческой Англией и промышленной. Далее на запад и на север лежат центральные или промышленные графства, "черная страна", которую я описывал когда-то очень подробно в "Русском Богатстве". "Black country" занята двумя промышленными мирами, обрабатывающими волокнистые и не волокнистые вещества и определяющими политику Соединенного Королевства. Столица одного из этих миров -- Бирмингэм -- лежит, собственно говоря, в графстве Уоррик, но составляет отдельную самоуправляющуюся единицу.
   Конечной целью моей поездки были те торжества, pageants, которые жители "губернского города" Уоррик и его окрестностей устроили по случаю тысячелетия со времени освобождения от датчан. Уоррик, однако, гордится не только тем, что его жизнь тесно сплетена с английской историей. Графство, это -- родина многих великих людей, в том числе -- Шекспира. Поэтому туристы, едущие на "pageants", отправляются сперва в Стратфорд на Авоне, а оттуда на лошадях в Уоррик и Лимингтон, и потом возвращаются по железной дороге в Лондон.
   Станция Педингтон в Лондоне. На перроне суетится юркий старичок, с подстриженными усами, в грязной соломенной шляпе, на ленте которой вышито: "Cook and Son". Старик указывает, где находятся вагоны, предназначенные для паломников, отправляющихся в Стратфорд на Авоне. В нашем отделении восемь паломников, которые все едут в Уоррик. Из них -- шесть американцев. В других отделениях паломники исключительно американцы. В это время года они всегда переезжают "на другой берег Пруда", как они называют Атлантический океан, чтобы, по американскому выражению, "сделать Европу", т.е. осмотреть континент. И первым долгом американцы отправляются на поклонение в Стратфорд на Авоне. Как только поезд тронулся, публика быстро знакомится. Тут представлены многие Штаты. Постоянно смеющийся американец, с оттопыренными ушами и топорным, обветренным лицом, как оказывается, скотопромышленник, родом из маленького городка Покательо, в территории "черноногих" индейцев в штате Айдахо. Скотопромышленник заявляет, что он не только в первый раз на "этой стороне пруда", но никогда не был даже в восточных штатах. Этому легко поверить, судя по его языку. Скотопромышленнику, привыкшему к отчаянной ругани с пастухами и индейцами, по-видимому, стоит не малых усилий помнить, что в вагоне -- дамы, и поэтому колоритные выражения -- неуместны. Другой американец -- из Филадельфии. Как выясняется из разговора, он -- шотландец родом, эмигрировал в 18 лет, по-видимому, сильно разбогател и теперь, после 35-летнего отсутствия, приехал посмотреть на родные места. Затем следуют муж и жена из Нэшвиля в штате Тенесси. Жена -- очень подвижная молодая дама, ярко наряженная, чуть-чуть подкрашенная, с большими жемчугами в ушах. Остальные две дамы -- из "Фриско", т.е. С.-Франциско. Одна из них рыжая, как верблюд, нагружена кодаком, призматическим биноклем, двумя путеводителями, большим ридикюлем, дорожным альбомом и еще чем-то. С американцами немедленно заводит разговор немец, усиленно выдающий себя за англичанина. Судя по его объяснению, он представляет "многие большие фирмы" и постоянно, поэтому, путешествует. Герцен когда-то сделал много очень остроумных замечаний об иностранцах в Англии. Замечания эти верны до настоящего времени. Английская жизнь, -- говорит Герцен, -- сначала ослепляет немцев, подавляет их, потом поглощает, или, лучше сказать, распускает их в плохих англичан. Немец, по большей части, если предпринимает какое-нибудь дело, тотчас бреется, поднимает воротнички рубашки до ушей, говорит yes вместо ja и well там, где ничего не надобно говорить. Года через два он пишет по-английски письма и записки и живет совершенно в английском кругу. Входя в английскую жизнь, -- продолжает Герцен, -- немцы не в самом деле делаются англичанами, но притворяются ими и долею перестают быть немцами. Англичане же в своих сношениях с иностранцами такие же капризники, как во всем другом; они бросаются на приезжего, как на комедианта или акробата, не дают ему покоя, но едва скрывают чувство своего превосходства и даже некоторого отвращения к нему. Если приезжий удерживает свой костюм, свою прическу, свою шляпу, оскорбленный англичанин шпыняет его, но мало-помалу привыкает в нем видеть самобытное лицо. Если же испуганный сначала иностранец начинает подлаживаться под манеры англичанина, тот не уважает его и снисходительно трактует его с высоты своей британской надменности. Тут и с большим тактом трудно найтись иной раз; можно же себе представить, что делают немцы, лишенные всякого такта, фамильярные и подобострастные, слишком вычурные и слишком простые, сентиментальные без причины и грубые без вызова.
   -- Скажите, какого мнения американцы о разоблачениях того, что творится в Чикаго на заводах мясных консервов? -- дипломатически начал немец, выдававший себя за англичанина.
   -- Для нас это не было "разоблачением", -- ответил шотландец из Филадельфии, -- мы все это давно знаем и никогда не едим мясных консервов.
   -- Да! Мы слишком хорошо знаем, как готовятся консервы, чтобы любить их! -- захохотал скотопромышленник.
   А поезд, между тем, мчался. Бесконечные ряды однообразных, закопченных кирпичных домов с щетками красных труб кончились. Потянулся типичный английский ландшафт. Бледное британское летнее небо, покрытое даже в июле легкой дымкой тумана. Яркая, сочная зелень пастбищ, крепкая и прочная, как английский строй. Эта зелень не пропадает даже зимой. По лугам, изрезанным рядами темных буков, высоких вязов и развесистых дубов, медленно бродят жирные, кудлатые, сонные овцы с большими оранжевыми таврами на руне. Задумчивые коровы, гладкие, крупные, с громадным выменем, стоят под ветлами на берегу ручьев. Телята тоже преисполнены британским self-respect. Они чинно стоят у воды, вместо того, чтобы гарцовать по лугу, задрав хвост колом. Среди полей видны столбы с наглыми, назойливыми, крикливыми и бесстыдными рекламами на них: "Пилюли от печени", "Красные пилюли для бледных людей", "Голубые пилюли от плохого пищеварения", "Пилюли, излечивающие все болезни". Пилюли носят звучные названия неизвестного происхождения, которые должны действовать гипнотизирующим образом на публику. Иные рекламы составлены в стихах; в других -- в названии пилюль соблюдена аллитерация, т.е. повторяются первые буквы во всех словах. Все живое в Англии степенно и проникнуто чувством собственного достоинства; зато особенно крикливы и наглы рекламы. Изредка попадаются одинокие мызы, возле которых виднеются нивы, как будто залитые алой кровью от цветущего дикого мака. Всюду в этих местах жирные овцы вытеснили уже землепашцев. Сельские работники перекочевали или в город, или в Канаду. Остались только пастухи. Их заработная плата (15--6 шил. в неделю) выше того, что получают плугари (12--15 шил. в неделю).
   Среди волнистой равнины, на берегу реки виден небольшой город с дымящими высокими фабричными трубами. Это -- Ридинг, имеющий свою собственную отрасль промышленности. Но читающий мир знает Ридинг не как фабричный центр, не как город, в котором university extension {Курсы при университете (англ.).} поставлено необыкновенно хорошо, а по страшной балладе несчастного Петрония конца XIX в. -- Оскара Уайльда. Из окон вагона видны закопченные стены каторжной тюрьмы. Там, пишет о себе поэт,
   
   "We sewed the sacks, we broke the stones,
   We turned the dusty drill:
   We banged the tins, and bawled the hymns,
   And sweated on the mill:
   But in the heart of every man
   Terror was lying still"1.
   1 "Мы шили мешки, дробили камни, переворачивали пыльные тюфяки, стучали посудой, ревели гимны и потели на мельнице-топчаке: но в груди каждого из нас тихо летал ужас".
   
   Оскар Уайльд был наказан не столько за то, что сделал он сам, сколько за пороки других людей, стоящих так высоко, что даже английский закон не может коснуться их. Тут, на ридингской платформе, стоял пред отправкой в тюрьму, ошельмованный, втоптанный в грязь, со скованными руками, великий и несчастный писатель, зараженный ядом пороков пресыщенного общества...
   Немец, выдававший себя за англичанина, между тем, подробно объяснял, что в Ридинге существуют "самые большие в Англии бисквитные фабрики", представителем которых он имеет честь и счастье состоять. Поезд опять помчался вперед. Опять замелькали сочные луга, ряды буков и сонные овцы... Мы останавливаемся на две минуте в Оксфорде, потом в Бенбери. Заслышав название станции, скотопромышленник захохотал и потом запел известную всему англо-саксонскому миру детскую песенку, в которой этот город играет видную роль. Еще остановка, и -- мы в Стратфорде на Авоне.
   

II

   "Про Марло мы знаем только несколько смелых шуток и драку в кабаке, закончившуюся смертельной раной. Что касается Шекспира, то нам известно еще меньше. Вряд ли есть еще другой великий писатель, про которого мы знали бы так мало. Вся юность его исчерпывается двумя малозначущими легендами, почти несомненно, ложными. До нас не дошло ни одного письма, ни одной шутки или изречения, которые характеризовали бы жизнь Шекспира в Лондоне... Сто лет после смерти, Шекспира помнили еще в родном городе. Но самым усердным и добросовестным поклонникам в эпоху Георгов не удалось, несмотря на все старания, найти подробность, хотя бы ничтожную, о жизни Шекспира в Стратфорде, после того, как он оставил Лондон" {F.R.Green "A Short History of the English People", p. 421.}. Этими словами сказано все. Многочисленные и многотомные биографии Шекспира свидетельствуют только об изобретательности их авторов. В действительности мы ничего не знаем про то, каким образом грубый, полуграмотный парень, бежавший в Лондон, где он добывал себе жизнь тем, что смотрел за лошадьми людей, приезжавших в театр, -- через два года превратился чудесным образом в ученого-энциклопедиста. Для нас загадка, каким образом ученый, опередивший во многих случаях свой век, делал, в то же время, грубые ошибки, очевидные даже для невежественных современников. Мы не можем понять, каким образом автор, так великолепно описавший Венецию, даже не подозревал, что в Милан нельзя приехать морем. Тот же автор утверждает, что Богемия -- приморская страна и пр. Если допустить гипотезу, что великий мыслитель, государственный деятель и творец нового научного метода, занимавшийся на досуге писанием беллетристических произведений ("Атлантида") и великолепных белых стихов, -- написал также несколько драматических произведений; если допустить, что этот автор, считавший подобное занятие несколько зазорным для канцлера, -- передал их знакомому актеру, который приспособил их для сцены, что он делал вообще с чужими трагедиями, то смесь глубокого знания с грубым невежеством станет понятной. Бэкон много путешествовал по Италии. Он был и в Вероне и в Венеции. Плохой актер и отличный делец, Шекспир не имел точного представления, где именно лежит Милан, но зато у него был "глазомер", и он знал, что может понравиться публике.
   Как бы там ни было, сложился известный культ одного лица, которому, справедливо или нет, приписывается авторство гениальных произведений. Каждый культ требует реликвий, при помощи которых вера должна крепнуть в сомневающихся. Когда реликвий не осталось, их можно подделать. Лиха беда только начало. Через два-три десятка лет поддельные реликвии, как известно всем у нас, освящаются уже преданием и временем.
   Стратфорд на Авоне, в значительной степени, живет шекспировскими реликвиями. Теперь они все уже освящены временем. Комната, в которой, по преданию, родился Шекспир, превратилась уже давно в комнату, в которой он действительно родился. В старой грамматической школе в Стратфорде нашли старинную парту, изрезанную школярами дореволюционной эпохи. Сейчас же составилось такое умозаключение. Шекспир учился в грамматической школе. Парта найдена в школе. Следовательно, Шекспир мог сидеть за этой партой. Скамью перенесли в музей, где она фигурирует под названием: "шекспировская скамья". Такого же происхождения все остальные реликвии, показываемые в Шекспировском музее. Старинный домик, показываемый паломникам, свидетельствует, по всяком случае, о глубоком уважении ко всему, что связано с драмами Шекспира: в саду, который прилегает к домику,растут все деревья и цветы, упоминаемые в этих произведениях. К слову сказать, в Англии драмы Шекспира гораздо больше почитаются, чем читаются. В Лондоне есть только один театр, который, по традиции, ставит произведения Шекспира по одному в сезон. Большая публика в Англии из всего Шекспира знает только несколько имен, пять-шесть стихов, превратившихся в избитые поговорки, да речь Марка Антония над трупом Цезаря, которая помещена во всех хрестоматиях. В Америке и в британских колониях Шекспира знают гораздо лучше. Но в Англии, как во всем англо-саксонском мире, культ писателя необыкновенно глубок.
   Американцы вошли в домик Шекспира, как в церковь, с непокрытой головой. Даже быкообразный скотопромышленник проникся глубоким благоговением к громадному камину, у которого мог сидеть Шекспир, к старинным стульям и к знаменитому "стратфордскому портрету", помещенному над окном и хранящемуся для верности в несгораемом стальном ящике. Скотопромышленник приобрел даже "Шекспировские душеспасительные беседы", составленные каким-то предприимчивым стратфордским попом и продаваемые тут же в домике. Когда посетителям предложили расписаться в книге, скотопромышленник, как человек практичный, справился предварительно, сколько это будет стоить? Узнав, что платить не нужно, он написал полностью три имени, фамилию, город и штат.
   Когда мы усаживались в шарабан, чтобы отправиться в Уоррик, оказалось, что одной американки, -- рыжей с кодаком, -- нет. Ее нашли в верхней комнате, у громадного камина, где она, как объяснила, "искала вдохновения". Существует правильный цикл, который проделывают все паломники в Стратфорде. Из домика, где родился Шекспир, их везут в Шоттери, к коттеджу, где жила Анна Хетвей, жена поэта, а затем -- в церковь, где он похоронен. В коттедже рыжая американка справлялась можно ли ей полежать на старинной постели, покрытой пестрым одеялом, и сколько это будет стоить. В церкви скотопромышленник попробовал присесть на старинную скамью, но сиденье опрокинулось, и он очутился на полу, на могильной плите, на которой видно было одно полустертое имя "Люси" и "1679 г.". Чтобы выехать на большую дорогу в Уоррик, нам пришлось опять пересечь мутный Авон и сонный Стратфорд.
   -- Дом знаменитой писательницы Марии Корелли, -- показал старик с подстриженными усами. Рыжая американка сейчас же слезла и стала фотографировать дом, обвитый плющом. Излюбленная большой публикой романистка усиленно занята в Стратфорде судебными процессами и саморекламированием. Она привлекла к суду критиков, отозвавшихся непочтительно об ее произведениях, и получила фартинг (т.е. копейку) за "убытки". Месяца два тому назад она начала процесс против типографа, обвиняя его в том, что тот выпустил в свет открытки с портретом романистки. Мария Корелли нашла, что на портрете у нее "глупый вид", и притянула издателя к суду "за клевету". Присяжные оправдали издателя, и романистка должна была заплатить судебные издержки.
   У нас, русских, в Англии тоже есть место, которое будет привлекать многочисленных паломников, когда великая революция кончится, и положение дел даст возможность думать о таких вещах. Я говорю о доме в Теддингтоне (близ Лондона), где много лет прожил А.И.Герцен, где написаны его лучшие произведения и издавался "Колокол". В Англии великий изгнанник пережил сильные бури и обрел надолго душевный покой. Об этом Герцен подробно рассказывает сам. "Когда на рассвете 25 августа 1852 г. я переходил по мокрой доске на английский берег и смотрел на его замарано-белые выступы, я был очень далек от мысли, что пройдут годы, прежде чем я покину меловые утесы его". Герцен весь находился под влиянием мыслей, с которыми оставил Италию. "Болезненно ошеломленный, сбитый с толку рядом ударов, так скоро и так грубо следовавших друг за другом", он не мог ясно взглянуть на то, что делал. "Мне будто надобно было еще и еще дотронуться своими руками до знакомых истин, для того, чтобы снова поверить тому, что я давно знал или должен был знать"... Герцен был унижен, "самолюбие было оскорблено... Совесть угрызала за святотатственную порчу горести, за год суеты". Изгнанник чувствовал страшную, невыразимую усталость. "Я не думал прожить в Лондоне дольше месяца, но мало-помалу я стал разглядывать, что мне решительно некуда ехать и незачем. Такого отшельничества я нигде не мог найти, как в Лондоне". По целым утрам Герцен просиживал один. "В этом досуге разбирал я факт за фактом все бывшее, слова и письма людей, и себя. Ошибки направо, ошибки налево, слабость, шаткость, раздумье, мешающее делу, увлечение другим. И в продолжение этого разбора внутри исподволь совершался переворот... были тяжелые минуты, и не раз слеза скатывалась по щеке; но были и другие нерадостные, но мужественные: я чувствовал в себе силу, я не надеялся ни на кого больше, но надежда на себя крепчала, я становился независимее от всех". Герцен поселился в 15 верстах от Лондона, в маленьком городке Теддингтоне, на берегу Темзы. Здесь душевный покой был обретен. "Ошибка была не в главном положении, -- говорит Герцен, -- она была в прилагательном, для того, чтобы был суд своих, надобно было прежде всего иметь своих. Где же они были у меня? Свои у меня были когда-то в России. Но я так вполне был отрезан на чужбине, надобно было, во что бы то ни стало, снова завести речь с своими -- хотелось им рассказать, что тяжело лежало на сердце. Писем не пропускают -- книги сами пройдут; писать нельзя -- буду печатать, и я принялся мало-помалу за "Былое и Думы" и за устройство русской типографии" {А.И.Герцен. Собрание сочинений. Т. IX (издание 1879 г.), стр. 175--180.}.
   Дом, в котором прожил много лет Герцен, сохранился до сих пор в почти нетронутом виде. В нем помещается теперь теддингтонский городской совет. На лестнице висят семь аллегорических картин, принадлежавших Герцену и вывезенных им из Италии. Сад с громадным, вековым кедром тоже не изменился. Под тенью этого кедра Герцен любил летом писать. Здесь он правка корректуры "Колокола". В сад теперь выходит новое, только что пристроенное здание -- бесплатная народная библиотека. Дом Герцена еще крепок и, вероятно, простоит много лет: но сомнительно, долго ли сохранятся Герценовские картины, к которым и теперь уже приторговываются антикварии (одна картина уже продана).
   

III

   Опять потянулись поля и ряды буков. Кони везут шарабан по великолепной дороге, мощеной асфальтом и перерезывающей все графство. Луга чередуются парками и нивами, на которых колосится высокий ячмень. С парками связаны легенды о Шекспире, сложенные много десятков лет после его смерти. Старик показывает американцам "тот самый перелаз", через который перебирался молодой Шекспир, когда отправлялся на браконьерство.
   Мы в центре земледельческой Англии. Постоянно попадаются обвитые плющом нарядные мызы, с кокетливыми занавесками на окнах в свинцовой оправе. Из раскрытых окон иных мыз слышатся звуки пианино. Рядом с мызой находятся одинокие двухэтажные домики. В них живут сельские работники. Каждый домик приспособлен для отдельной семьи. К нему обыкновенно прилегает крошечный огород в несколько квадратных саженей. У дверей бродяг две-три курицы. В углу огорода, в деревянном саже, сердито хрюкает свинья. В графстве Уоррик средний размер ферм -- 300 акров, хотя попадаются меньшие фермы -- в 40 и даже 20 акров. Английский фермер должен обладать капиталом в 5--10 ф. ст. на каждый акр. Не имеющим таких денег помещик не сдаст земли в аренду. Обработка земли обходится в 30--33 шил. за акр. Рента обходится в 30 ш. за акр, что губит земледелие. Между тем, английский лэндлорд берет за землю, лежащую неподалеку от больших центров, дренированную и перерезанную великолепными дорогами, столько же, сколько русский помещик Полтавской или Воронежской губернии за участок, сообщение с которым осенью и весною совершенно отрезано. Английское земледелие убито не иностранной конкуренцией, не ростом фабрично-заводской промышленности, а крупными помещиками. Мелкие фермы в 5--20 акров сплошь и рядом существуют, несмотря на невероятную ренту и на тенденцию помещиков превратить земледельческие графства в луга и в пустыни, поросшие вереском, с целью разведения куропаток. Какие затруднения встречают на своем пути фермеры, видно, напр., из следующего факта, взятого мною из Уоррикской газеты. Тридцать лет тому назад молодой фермер Ход-сон снял участок в триста акров у графа Эгмонта. Пшеница стоила тогда 60 шил. за четверть, и дела фермеров шли хорошо; но вскоре хлеб упал в цене, и фермеры начали банкротиться. Помещики обязывали фермеров контрактом, что сеять. Таким образом, им приходилось выращивать пшеницу в прямой убыток себе. Фермер Ходсон добился у своего лэндлорда права выращивать фрукты, вместо хлеба. В контракте значилось, кроме того, что фермер имеет право входить в леса помещика и истреблять кроликов, если лэндлорд забудет сделать это. Фермер затратил большой капитал, насадил фруктовые деревья, завел маленькую фабрику для изготовления варенья, и участок стал приносить большие барыши. Сад и фабрика дали занятие многим работникам. Расход на них составлял около пяти тысяч ф. ст. в год. В 1900 г. лорд Эгмонд продал свою землю другому помещику, некоему Колмэну, который, как и многие крупные землевладельцы, на первом плане ставил свою дичь. Помещик отдал приказ беречь дичь. И вот в лесах развелось неимоверное количество кроликов, которые стали забираться в фруктовый сад Ходсона. В 1901--1902 гг. кролики причинили в саду убытков на 600 ф. ст. В 1903 г. убыток равнялся 270 ф. ст. На просьбы Ходсона истребить кроликов не обращали внимания. Тогда фермер, основываясь на старом контракте, заключенном в 1887 г., сам "вошел в леса" помещика и убил в несколько дней 500 кроликов. Помещик начал процесс. Старый контракт был признан недействительным, и фермер принужден был заплатить 650 ф. ст. (красная цена кролику в Англии -- 8 пенсов; рыночная цена убитых 500 кроликов около 16 ф. ст.). Помещик, однако, не удовлетворился этим, а начал еще другой процесс. "Стреляя кроликов, -- объяснил помещик, -- Ходсон вспугнул и разогнал в лесах 370 фазанов". Каждый из них был оценен в 15 ш., поэтому помещик взыскивал 277 ф. 10 ш. На суде не было доказано, что фазаны вообще существовали в этом месте. Свидетель, выставленный помещиком (лесной сторож), оценил фазанов в 17 ш. каждого. Расчет основывался на ренте, жаловании сторожам, количестве пива, выпиваемого объездчиками, стоимости яиц, которые могли бы снести фазаны, и пр. Помещик и на этот раз выиграл процесс. Иски и судебные издержки совершенно разорили фермера. Он не в состоянии был уплатить ренту, и вот в феврале этого года Ходсона прогнали с фермы, которую он снимал тридцать лет. Громадный фруктовый сад, фабрика и постройка достались помещику. Фермер за них не получил ни фартинга. Теперь постройки снесены, так как помещик желает превратить всю вотчину в садок для дичи.
   Приведенный рассказ -- один из многочисленных фактов подобного рода. В Шотландии помещики прогнали крофтеров, и там, где когда-то колосились хлебные поля, -- теперь растет только вереск да багульник...
   Навстречу нам попался красный вагон в роде того, в каком разъезжают у нас по ярмаркам странствующие акробаты. Вагон представлял собою подвижной домик, с беленькими занавесками на крошечных окнах, с дымящейся трубой и козлами в виде балкончика. Молодой человек, с красным галстухом, в сдвинутой на затылок шляпе, погонял сытую, крупную лошадь. Другой молодой человек возился в фургоне с какими-то книжками.
   Над фургоном развевался красный флаг. Надпись гласила, что это -- фургон, снаряженный газетой Клэрмон. В таком фургоне разъезжают все лето по английским графствам агитаторы, проповедующие национализацию земли.
   Фургоны выезжают из Лондона после первомайской демонстрации, в которой принимают участие. Агитаторы останавливаются на ночь на обочинах дороги, перед въездом в деревню. Они поднимают флаг и возвещают о своем приезде звуками рожка. Когда деревенское население соберется, начинается митинг. Агитаторы объясняют необходимость национализации земли и раздают публике литературу, составленную так, что ее поймет каждый. Совершенно неразвитым сельским работникам аграрный вопрос разъясняется при помощи картинок и графических изображений.
   Нужно думать, что в ближайшем будущем аграрный вопрос в Англии вступит в новый и решительный фазис. Англичане люди практичные, дальновидные и отлично понимают значение фактов в роде следующего. "Вопрос о безработных принял под Манчестром неожиданный оборот, -- пишет корреспондент Daily News {July 8, 1906.}. -- Безработные захватили участок земли на окраине города в Ливеншульме, принадлежащий церкви Св. Троицы, и грозят укрепиться на нем. Движение началось в пятницу 5 июля. Передовой отряд человек в двенадцать, нагруженный сельскохозяйственными инструментами, кухонными принадлежностями и палаткой, расположился лагерем на забранном участке. Предводитель отряда Смит объяснил толпе, собравшейся из Ливеншульма, что земля немедленно будет обработана. Если же собственники попытаются прогнать работников, то последние, по примеру буров тридцатых годов, окопаются рвом, соорудят баррикады и станут защищаться до последнего".
   "По-видимому, -- продолжает корреспондент, -- происшествие в Ливеншульме является только частью широко задуманного плана захвата свободной земли безработными. Они говорят, что, если правительство враждебно отнесется к ним, произойдет революция, хотя и бескровная, но решительная. Предводитель объяснил, что отряд, захвативший землю, получает ежедневно деньги на расходы от организации. На другой день лагерь посетили корреспонденты. Они убедились, что захватчики принялись уже за работу и снимают дерн. Джентельмен-фермер вызвался дать им необходимые указания"1. Предводитель отряда объяснил корреспондентам, что работники не снимут палатки по приказу властей. Товарищи его -- все народ решительный. Через несколько дней подобные захваты будут сделаны во многих местах. "До настоящего момента -- продолжает газета -- не сделано еще никаких попыток прогнать захватчиков, но вряд ли их оставят в покое. Ректор церкви Св. Троицы заявил репортерам, что он не намерен терпеть захватчиков на церковной земле... В Манчестере основалась организация, которая путем захватов намерена осуществить возвращение народа к земледелию". Через несколько дней то же явление повторилось и в Лондоне в округе Уэст Хэм. Под предводительством муниципального советника Бенджамэна Каннинхэма безработные захватили пять акров городской земли, расположились лагерем и принялись обрабатывать участок. В Уэст-Хэме в настоящее время около 4500 безработных {Нужно помнить, что безработные -- горожане, не имеющие, большею частью, никакого представления о том, как обрабатывать землю. Отношение населения к захватчикам -- едва ли не самое поразительное в этом движении.}. Партия, захватившая землю, состоит из 24 человек в возрасте от 26--65 лет. Они заявили, что будут сопротивляться, если их попытаются прогнать.
   Я сказал, что англичане -- народ проницательный и способный оценить значение фактов. Если захваты земли, в роде приведенного, действительно станут массовым явлением, то правительство быстро встретит движение широкими аграрными реформами. Здравого смысла не лишены в Англии ни либералы ни тори. Обе партии в свое время пытались бороться с аграрным движением в Ирландии при помощи законов об усиленной охране и террора. Правительственные меры не уничтожили движения, но вызвали только в ответ красный террор с кинжалами, револьверами, динамитом и восстаниями. После того обе партии давно признали полную негодность и вред белого террора и стали замирять Ирландию при помощи широких реформ. Вряд ли поэтому либеральное правительство решится применить в Англии меры, негодность которых доказана до очевидности в Ирландии.
   

IV

   Старичок с подстриженными седыми усами все уверял нас, что кони, запряженные в шарабан, отменные, что в них "кровь играет ключом". Однако, на пятнадцатой версте, когда предстояло взобраться на холм, кони пристали. Напрасно стегал их кучер, напрасно суетился возле них старичок, размахивая руками. Кони стояли, широко раздвинув ноги и вздрагивая всем телом. Публика стала слезать. Скотопромышленник схватил коня за оброть. Шотландец схватился за колеса, как будто мог двинуть в гору громадный экипаж. Немец, выдававший себя за англичанина, махал зонтиком. Дамы разбрелись. Наконец, отдохнувшие лошади втащили шарабан на гору. Публика с шутками и смехом уселась, и мы опять покатили. Но, едва мы отъехали милю, как кто-то крикнул: "стой!"
   -- В чем дело? -- спросил кучер.
   -- Человек за бортом! -- крикнул скотопромышленник. Действительно, одним пассажиром стало меньше. Рыжая американка с кодаком куда-то исчезла. Сначала в поиски за нею пустился старик, потом -- шотландец, потом решено было всем поехать по той дороге, которую мы только что сделали.
   Скотопромышленник предложил самую мрачную гипотезу, в которой "трампы", т.е. смирные оборванцы, встречающиеся иногда на английских дорогах, играли роль черноногих индейцев или сиуксов.
   -- It will not do, sir! (т.е. предположение не годится), -- спокойно ответил кучер, передвинув свой цилиндр с затылка на лоб. -- У нас людей на дорогах не похищают.
   Неизвестно, какая гипотеза была бы еще предложена для объяснения таинственного исчезновения, если бы на дороге не показались ликующий старик, затем -- шотландец, а за ними -- рыжая американка, с кодаком в руках. Исчезновение объяснилось очень просто. Американка заметила в стороне мызу, обвитую плющом, и пошла фотографировать ее. Публика уселась, и шарабан покатился по дороге, поддерживаемой в таком отличном порядке советом графства. Мы проезжали места, с которыми связаны наиболее важные моменты в английской истории. Направо виднелся невысокий холм, покрытый купами деревьев. Это -- Хедж-Хилл, у которого в октябре 1642 г. впервые встретились роялисты с неопытными парламентскими войсками. Вождь роялистов сэр Фэтсруль Фортскью опрокинул народное ополчение и погнал его к стенам Уоррика. После этой победы роялисты были убеждены, что гидра революции раздавлена, и что теперь абсолютная власть короля будет признана навсегда. Но революция только что еще начиналась. Восстание скоро создало таких вождей, как Кромвель, и таких воинов, как его латники.
   За первой победой роялистов последовали победы парламентских войск при Грантаме, Вайнеби и, наконец, при Марстон-Муре. Английская революция поучительна, между прочим, в одном отношении. При борьбе народа с королевской властью он скорее всего может рассчитывать на поддержку войск в том случае, когда революционеры имеют организованный центр, облеченный известным престижем и располагающий средствами кормить солдат и платить им жалование. Во время английской революции таким центром был парламент. В его руках был контроль над государственными доходами. Парламент мог ввести новый налог, чтобы добыть средства для борьбы, тогда как король, отстраненный от бюджета, нуждался в деньгах и, чтобы платить жалованье своим войскам, вынужден был перечеканить серебряную и золотую монеты. Королевские войска не остановились бы пред тем, чтобы заарестовать или расстрелять сколько угодно революционеров; но те же революционеры, выбранные в парламент, представляли в глазах войск уже нечто неприкосновенное...
   Исторические места, должно быть, по ассоциации, навели моих попутчиков на разговор о королях вообще и об Эдуарде VII в частности.
   -- Я еду завтра в Виндзор, -- заявил скотопромышленник.
   -- Хотите посмотреть парк, воспетый в Виндзорских Проказницах! -- спросила вертлявая американка.
   -- Нет. Хочу взглянуть на короля и обменяться с ним рукопожатиями.
   Старик объяснил, что до короля не так легко добраться, как до Рузвельта, и что обычай shake-hands между главой государства и каждым гражданином, существующий в Соединенных Штатах, -- не принят в Англии.
   -- Но я могу вам показать короля, -- прибавил старик. -- Вы можете сказать в Америке, что видели не только Эдуарда VII, но и всех принцев. -- Старик вынул из кармана часы и показал скотопромышленнику циферблат с миниатюрами всего королевского дома.
   Из-за густых деревьев показались высокие, старинные зубчатые стены Уоррикского замка. Нас обгоняли теперь автомобили, коляски и экипажи всякого рода, направлявшиеся в "губернский город" на "pageants". Попадались крайне любопытные всадники тамплиеры в кольчугах, в белых колетах с красным крестом, герольды, саксонцы XI века в плащах из звериных шкур, в шишаках, украшенных бычачьими рогами, амазонки в пышных платьях времен Елизаветы. То из соседних городов и деревень собирались участники "pageants", актеры-любители, в собственных костюмах и на собственных лошадях. Особенно забавно было видеть крестоносца, в полных доспехах, с щитом в руках и в макинтоше, накинутом поверх лат. Мы переехали по старинному мосту через Авон. На лугу, от реки до стен замка, расположились лагерем балаганы, карусели, подвижные тиры. Отчаянно выли и пищали десятки шарманок, приводимых в движение маленьким локомобилем, вертевшим и карусель.
   В русской провинции тут кишели бы стражники, жандармы, казаки. В Англии же удовлетворились двумя полисменами, без всякого оружия.
   

V

   У нас губерния -- своего рода садок для начальства всякого рода, главная забота котораго следить во все глаза за обывателем. Губернатор, по закону, -- "первый блюститель неприкосновенности прав верховной власти, польз государства и повсеместного, точного исполнения законов, уставов, высочайших повелений, указов правительствующего сената и предписаний начальства". И до революции, как известно, бесчисленное губернское начальство с необыкновенной подозрительностью относилось к каждому шагу обывателя и в состоянии было сделать человеческое существование невозможным. Теперь, когда почти вся Россия находится на положении чрезвычайной охраны, "хозяева" провинции могут: "передавать военному суду не только отдельные дела, но и целые категории дел одним общим распоряжением; налагать секвестр на недвижимые имущества и арест на движимые имущества; подвергать в административном порядке аресту в тюрьме или крепости; устранять от должности, на все время чрезвычайной охраны, чиновников всех ведомств, а также лиц, служащих по выборам в сословных, городских и земских учреждениях; приостанавливать периодические издания и закрывать учебные заведения". Мы знаем, что в переводе на обыкновенный язык это означает: жизнь, свобода и имущество каждого обывателя в провинции, в любой момент, находятся в полной зависимости от фантазии или каприза ген. Карангозова и подобных ему воинов, выслуживших чины и кресты в походах против своих.
   Щедрин когда-то писал, что в его глазах русская бюрократия всегда представляла собою какую-то неразрешимую психологическую загадку. "Несмотря на все усилия выработать из нее бюрократию, она ни под каким видом не хочет сделаться ею. Еще на глазах у начальства она туда и сюда, но как только начальство за дверь -- она сейчас же язык высунет и сама над собою хохочет. Представить себе русского бюрократа, который относился бы к себе самому, яко к бюрократу, без некоторого глумления, не только трудно, но даже почти невозможно. А между тем бюрократствуют тысячи, сотни тысяч, почти миллионы людей. Миллион ходячих психологических загадок! Миллион людей, которые сами на себя без смеха смотреть не могут -- разве это не интересно?" {"Благонамеренные речи".} Писано это было очень давно, в начале семидесятых годов. Тогда "миллионы ходячих психологических загадок" не видели опасности для себя и проявляли даже известное благодушие в провинции. Во всяком случае, в губернии обыватель мог жить сравнительно спокойно под защитой нашего русского Habeas corpus -- взятки. Теперь "психологические загадки" видят, что дело идет о спасении жирных мест, чинов и права на насилие -- и они превратились в бешеных собак, готовых разорвать обывателя. "Благодушный" Держиморда теперь не остановится ни пред чем, чтобы спасти свой оклад; в Петербурге и, отчасти, в Москве есть все же кое-что сдерживающее; но русская губерния представляется мне, присмотревшемуся к английским порядкам, кладбищем в полночь, как оно рисовалось человеку XV века: всюду мечутся с адским воем страшные лары и упыри, залитые кровью. Оборотни люты, как по природе своей, так и потому, что знают неминуемость рассвета, когда придется уходить в могилу. Но сколько человеческой крови в Кишиневе, Одессе, Томске, Киеве, Минске, Екатеринославе, Белостоке выпили эти лары! Очистить центры -- трудно; но труднее всего будет "освобождать погосты от упырей".
   Совсем иное представляет нам английская "губерния", т.е. графство. Русская "губерния" создалась искусственно, по воле центрального начальства; английское графство -- росло естественно и является результатом совместной деятельности народа. Наша губерния наводнена "хозяевами" всякого рода, смотрящими и приказывающими смотреть за обывателем. Это присматривание стоит народу громадных денег. В английском графстве начальства очень мало, оно совершенно незаметно, права его точно определены, и стоит оно народу очень дешево. Английская провинция перестроена двумя парламентскими актами ("County Councils Act", 1888 и "Local Government Act", 1894) на принципе широкого самоуправления. Новый закон не явился результатом канцелярского сочинительства. Составители закона воскресили старый порядок, выработанный самим народом в течение веков. Закон был только приспособлен к новым требованиям времени. Аналогию широкому самоуправлению, которым пользуется теперь английская "губерния", мы находим еще во времена англо-саксов. В пятом веке мы видим общины, которые ежегодно распределяли годную для обработки землю между всеми свободными людьми. Выгоны были общие. Аггрегат общин (vici) составлял Pagus, или gaw. Совокупность же Pagi составляла Curias или Populus. В пятом веке англо-саксы имели то, чего теперь добиваются их отдаленные потомки: вся земля составляла национальную собственность и сдавалась на год свободным людям (freemen).
   Свободные люди представляли тогда, в военном отношении, одну милицию, делившуюся на сотни. Воины, входившие в состав последней, были связаны общей дружбой. Соответственно с этим делилась и земля. Она отводилась всей сотне, а затем распределялась между отдельными семьями. Часть земли оставалась в личном распоряжении вождя. "Таким образом, -- говорит исследователь, -- мы видим, как 1500 лет тому назад незаметно вползало понятие о частной земельной собственности {E.Fordham. "The Evolution of Local and Imperial Government", p. 4.}. Земля, принадлежавшая англо-саксонским племенам, делилась на Folk-land, т.е. на общинную, и на Bock-land, которая передавалась хартией частному лицу на известных условиях. Соответственно с системой владения землей Англия представляла тогда конгломерат самоуправляющихся общин. После норманского завоевания, значение короны стало увеличиваться. Мало-помалу она, а не нация, стала собственником земли. Термин Folk-land, т.е. общинная земля, исчезает и заменяется другим -- Terra-Regis, т.е. коронная земля, сохранившимся до настоящего времени.
   Посмотрим, в каком виде существовало самоуправление во времена англо-саксов. Распределение населения находилось в зависимости от системы владения землей. Земской единицей был vicus или tun, состоявший из группы аллодиальных, т.е. свободных от ленных повинностей, жителей. Каждый tun решал свои дела на сходе (tun gemot), в котором принимали участие все свободные люди, без различия пола. Группа таких единиц составляла "сотню", Hundreds или Wapentakes. Следы этих "сотен" сохранились еще до сих пор в различных местах Англии. Таковы, напр., деревни Бернгэл, Десбаро, Стон и Беке, составляющие до сих пор "Чилтернскую сотню" {См. о них "Очерки Современной Англии", стр. 539.}. Группа "сотен" составляла "Shires", т.е. графство. Слово "Shire" в прежнее время не заключало в себе понятия административного деления, каков, напр., смысл слова "губерния". "Shire" -- понятие территориальное и означало площадь земли, отведенную известному племени. Группа "Shires" составляла королевство. Так, напр., группа графств, составляющих теперь мир, обрабатывающий волокнистые вещества, -- входила когда-то в состав королевства Мерция. Каждая "сотня" имела свое вече -- Hundred-gemot, разбиравшее все дела, как гражданские, так и уголовные. На Hundred-gemot каждая земская единица присылала своего судью (reeve) и четырех представителей. Во главе веча находился выборный "сотник" (Hundred-ealdor). Представители от "сотен" собирались на "совет графства". Дела всего графства находились в руках старшины (ealdorman) и шерифа (Scir-Gerefa, впоследствии sherfï). Когда-то страшина выбирался всем населением графства: но мало-помалу власть старшины стала наследственной. До норманского завоевания наследственный ealdorman должен был вступать во власть с соизволения короля. Шериф назначался королем и, собственно говоря, он наиболее напоминал наших губернаторов, потому что "был первым блюстителем" в графстве "неприкосновенности прав верховной власти". Кроме деревень, в древней Англии мы видим еще города (Burh), возникавшие обыкновенно из сильно укрепленного поселения вождя. Burh управлялся своим советом свободных граждан (Burh-gemot).
   Обязанности шерифа теперь немногочисленны и "безвредны" для мирного обывателя; но для верности при каждом шерифе существует товарищ его (under-sheriff), адвокат, следящий за тем, чтобы "первое лицо в графстве" не нарушило в чем-нибудь закона. Английская "губерния" в высшей степени благоустроена, порядок в ней образцовый, обывателю живется свободно. При внимательном изучении вас поражает, однако, не столько это благоустройство, сколько то, какое ничтожное количество чиновников, в сравнении с Россией, работает в английской "губернии". Там, где в России заседает целая армия провинциальных юпитеров, в Англии скромно и деловито работает один клэрк. У нас в провинции шага ступить нельзя, чтобы не понадобилось посетить какую-нибудь "канцелярию" с наглым и грубым чернильным населением. Я не знаю, как на севере, но на юге России нет ни одной канцелярии, где, помимо грубости, невоспитанности и некультурности, не процветало бы еще самое отчаянное и беззастенчивое взяточничество. Английская "губерния" обходится почти без канцелярий и без армии "советников" всякого ранга, содержание которых стоит так дорого народу.
   

VI

   Заведывание делами графства, по "Local Government Act" 1888 г., находится в руках избираемого населением совета графства. Избирателями могут быть как мужчины, так и женщины, совершеннолетние, не опороченные судом и не получающие пособия из благотворительных учреждений. Избиратель должен, кроме того, занимать известное помещение в графстве или арендовать там землю.
   Англия и Уэльс разделены на 62 графства. Число выборных советников зависит от количества населения в графстве. Самое меньшее число советников -- 28 (графство Гэтлэн), самое большее -- 138 (Ланкастер). Советы графств заботятся о финансах "губернии", общественных зданиях, мостах, дорогах, домах для умалишенных, исправительных заведениях; советы заведуют составлением избирательных парламентских списков, назначают коронеров и контролируют полицию. Государственной полиции, т.е. жандармерии, этого источника произвола, насилия и провокации, в Англии нет. В "губернии" есть только несколько "бобби", заботящихся о безопасности мирных обывателей. Помимо всех других соображений, отсутствие многочисленной полиции, жандармерии, стражников, шпионов, охранников и мундирных громил отзывается крайне выгодно на кармане обывателя. По закону 1902 г., совету графства предоставлено также дело народного образования. В английской "губернии" немыслимы конфликты, постоянно возникающие у нас, вследствие вмешательства администрации в школы, грубого устранения учителей, бессмысленных запрещений лекций и чтений и пр. Английские города, имеющие населения больше, чем 50 тысяч, в административном отношении составляют самостоятельные единицы и управляются, как будто бы составляли отдельное графство. Центральная власть в английской "губернии" представлена очень слабо. Мы имеем в каждом графстве "наместника" (Lord-lieutenant), считающегося военным представителем короны; но это -- пост, главным образом, почетный, не связанный ни с какими правами над обывателями, их свободой или имуществом. У нас "хозяин" в губернии дает себя чувствовать на каждом шагу. Провинциальные газеты постоянно говорят о том, что хозяин "отбыл", запретил, сократил, сделал строжайшее внушение, распек, арестовал, выслал, вызвал войска, приказал стрелять или пороть и пр. Теперь, как известно, помимо перечисленного, многие "хозяева" заняты еще организацией погромов. Ничего подобного английский lord-lieutenant не делает и не имеет права делать. Провинциал до самой смерти не знает, если не справится в адрес-календаре, кто у них в графстве "наместник". Вот почему жизнь в английской провинции идет так спокойно. По словам знатного иностранца, цитируемого Щедриным, в России "существует особенное сословие помпадуров, назначение которого в том именно и заключается, чтобы нарушать общественную тишину и сеять раздоры с целью успешного их подавления". Lord-lieutenant, т.е. английский губернатор, считается лишь командующим войск, расположенных в "губернии". Он не имеет права оценивать "благонадежность" обывателей или общественных деятелей, не может устранять их и, вообще, не имеет никакого касательства к "внутренней политике". Нужно ли более поразительное доказательство, чем следующее? Наместником графства Уоррик является теперь граф Уор-рик, занимающий старинный замок, выстроенный его предками в X веке. Лэди Уоррик, жена графа, блиставшая недавно на придворных балах своею красотой и умом, -- теперь видный член "Social Democratic Federation". В своем памфлете о безработных, изданном в начале этого года, Лэди Уоррик доказывает, что безработица -- болезнь, коренящаяся в самом строе современного общества. Никакими паллиативами эту болезнь исцелить нельзя. Необходимо радикально перестроить общество. Как видите, английская "губернаторша" так же мало походит на русскую, как графство на губернию.
   Кроме "наместника", коронными чиновниками в графстве являются: custos rotulorum (архивариус), шериф и коронер. По старинному обычаю, восходящему ко времени Эдуарда II, ежегодно, накануне дня св. Мартына (12 ноября), лорд канцлер и министр финансов назначают по три шерифа на каждое графство. Список представляется потом 3 февраля королю, который прокалывает булавкой первое имя в каждой группе из трех. Отмеченный считается избранным в шерифы. На практике в шерифы избираются местные помещики, но для обывателя они совершенно безвредны, хотя считаются "первыми людьми в графстве". Во-первых, шериф назначается только на год, во-вторых, произвол его, если бы он мог даже проявиться, нейтрализован правами каждого гражданина. Шериф председательствует на провинциальных выборах; он заботится о поддержании порядка в графстве. В случае беспорядков, шериф призывает posse comitates, т.е. все население графства, чтобы оно помогло ему поддержать спокойствие. И все, отказавшиеся исполнить это приглашение, "если им больше, чем пятнадцать лет, и они имеют звание ниже пера", подлежат штрафу или аресту. На практике обязанности шерифа очень скромны. Он присутствует при приведении в исполнение смертной казни, задерживает, по постановлению суда, имущество несостоятельных должников (в этом ему помогает bailiff). Когда-то шериф был также и судьею, но этого уже давно нет.
   Tun-gemot теперь преобразован в самоуправление "прихода" (parish). Нынешний "совет графства" является преемником средневековых съездов, с естественной эволюцией. Burh-gemot -- являются нынешние муниципальные советы. Вся Британская империя состоит из самоуправляющихся единиц. Мы видим самоуправление в приходе, в городе, в совете графства, в Соединенном Королевстве. Сама империя состоит из группы самостоятельных демократий, каждая из которых составляет, в свою очередь, конгломерат самоуправляющихся единиц (напр., Канада составляет союз двух демократий, различных между собою по языку и по вере).
   В средние века женщины играли видную роль в общественной жизни Англии. Они были шерифами, судьями и присяжными {Примеры приведены в "Evolution of Local and Imperial Government", 150.}. Ссылаясь на эти прецеденты, английские женщины подали парламенту в 1643 г. петицию, в которой ходатайствовали об участии в общественной жизни страны. "Благородным рыцарям и гражданам, заседающим в палате общин от дворянок, купчих и других особ женского пола прошение", -- читаем мы в этой петиции. -- "Просительницы признают заботы коммонеров о государственных делах и охотно поддержали петицию, поданную парламентом королю о вольностях граждан и о святости религиозных убеждений отдельных лиц". Женщины просили, чтобы и на них распространялись те привилегии, которых добиваются мужчины. Из мотивов, выставленных женщинами, я приведу только один. Женщины должны пользоваться равными гражданскими правами, "потому что они страдают одинаково с мужчинами от тирании и от преследования религиозных убеждений. Деспотия предоставляет своим агентам право мучить одинаково как мужчин, так и женщин".
   

VII

   Флаги, венки, щиты, гербы графства, разряженные жители... Мы миновали старинную башню, защищавшую когда-то городские ворота, и въехали в Уоррик. Русского в "губернских" английских городах поражает не столько уютность и красота старинных елизаветинских домов с острыми, высокими крышами и выступающими вперед верхними этажами, -- сколько... отсутствие мундирных людей на улицах. Мундир всегда знаменует право произвола, предоставленное одному человеку над другим. Когда после многолетнего проживания в Англии, я приехал в Россию, меня прежде всего поразило обилие мундирной публики. На улицах Лондона еще можно встретить людей в мундирах: солдат, полисменов и швейцаров. В английской провинции солдат нет. Таким образом, в целом "губернском" городе можно встретить только несколько полисменов в мундирах, да и то без оружия. Это отсутствие насилия в ливреях и вооруженных людей как-то особенно внушительно говорит о гражданской свободе. Впрочем, сегодня в Уоррике более двух тысяч людей, выряженных в платье всех веков. Это -- актеры-любители, горожане Уоррика и соседних городков, принимающие участие в pageants. Представление дается людьми, не заинтересованными в нем материально. Год тому назад Уоррик решил отпраздновать свой многовековой юбилей. У нас такой праздник принял бы немедленно казенно-торжественный характер, с губернатором, войсками, жандармами, архиереями и витиями, вдохновленными полицейским участком. Да и что вспоминать большинству наших городов, кроме правительственных экзекуций? В Уоррике, когда решено было устроить "pageants", организовалась немедленно лига горожан, которая выбрала председателя и тщательно выработала план. Затем нашлись композиторы, поэты, декораторы, предложившие безвозмездно свой труд. Вызвали любителей. Организован был "комитет археологов", который должен был порыться в Британском музее и в старинных церквах, чтобы составить рисунки костюмов. Доспехи рыцарей тоже были тщательно скопированы. И через восемь месяцев, в начале весны, все было готово, пьеса составлена, роли разучены и начались репетиции. Граф Уоррик предложил к услугам граждан, вместо театра, свой громадный парк. Когда все было срепетировано, публика со всей Англии отправилась смотреть pageants, повторявшиеся шесть дней подряд.
   Сценой является громадный луг, почти в версту. Кулисами служат купы развесистых дубов и буков. На заднем плане этого естественного театра -- старинный замок с зубчатыми стенами и высокими башнями, за ним -- высокий холм, по откосу которого вьется дорога, а вдали -- лес. У подножья холма вьется сонный Авон, в который глядятся уродливые ветлы, похожие на гномов, припавших к воде, чтобы напиться. Из за "кулис", т.е. из-под тени дубов, выступают группы разряженных людей, мужчин и женщин, взрослых и детей. Различные эпохи меняются с поразительной быстротой. Представление состоит из ряда картин, или эпизодов, одиннадцати числом. Каждая картина построена на каком-нибудь эпизоде, действительном или легендарном, из жизни города Уоррика. Первый эпизод относится к временам друидов, последний -- к XVIII веку. "Театр" так громаден, что слова, сочиненные местными поэтами, почти не слышны: но "pageants" рассчитаны, главным образом, на то, что их будут воспринимать глазами.
   Где-то звучат рога и ударные инструменты. Начинается первый эпизод из времен борьбы бриттов с римскими завоевателями. На сцену является король Кимбелин, тот самый, который у Шекспира назван Цимбелином. Король провозглашает разрыв с Римом и обращается к начальнику легиона с патриотической речью, взятой из трагедии Шекспира:
   
   "Пока с нас не взял дани
   Насильно Рим, народ свободен был.
   Но честолюбее Цезаря росло,
   Так что почти расторгло все строение Вселенной.
   Он без права и предлога
   Надел на нас ярмо; его стряхнуть
   Народ отважный должен, а таким
   Считаем мы себя".
   
   Провозглашение войны сопровождается человеческими жертвоприношениями. Каменный алтарь, к которому друид, в белом плаще и в венке из омелы, влечет девицу с распущенными волосами, в красном казакине, точно скопирован с древнего городища Стонедж, на Солсбри Плейнс, где до сих пор видны древние жертвенники. В шести последующих картинах выступают графы Уоррик, начиная от легендарного Гая до "свергателя королей", выведенного в шекспировской хронике "Король Генрих VI". Легенды про Гая Уоррика можно найти в каждом сборнике английских сказок. Гай, чтобы замолить грехи, отправился крестоносцем в Палестину. В боях с сарацинами он переродился совершенно и возвратился через несколько лет в родной Уоррик, никем не узнанный. Здесь он жил отшельником, со скорбью вспоминая то время, когда насильничал над вассалами. Скоро Гай Уоррик оказал своим согражданам великую услугу, которая заставила их совершенно забыть прошлое. На берегу Авона, под скалой в пещере поселилось громадное чудовище "The Dun Cow", забодавшее рогами десятки людей. Гай Уоррик вступил в единоборство с чудовищем и убил его. "Эпизод" заканчивается тем, что на колеснице влекут громадную голову чудовища. Сзади с песнями и плясками идут дети и женщины. Голова "Dun Cow" сработана местным ваятелем. Величиной она в добрую сажень. Мастер не пожалел киновари для глаз и для языка. Рога чудовища тоже очень внушительны, а чтобы придать голове более страшный вид, мастер снабдил еще ее челюсти четырьмя торчащими острыми клыками, что для "Cow" уже несколько излишняя роскошь. Но зрители не придирчивы и награждают бурными аплодисментами и актеров и мастера. Самая продолжительная картина -- десятая. Содержание ее -- посещение Уоррика королевой Елизаветой и лордом Лейстером. Мы имеем, как известно, несколько литературных портретов королевы. Шиллер резко отнесся "к царственной лицемерке" и заставил Марию Стюарт воскликнуть:
   
   "Ублюдком осквернен престол британский!
   Кривлякой лицемерной одурачен
   Доверчивый народ".
   
   Елизавета у Шиллера сама признает себя лицемеркой: "О, рабский гнет служения народу! -- говорит она. -- Позорное холопство... Как устала я этому кумиру поклоняться, которого в душе так презираю! Когда ж мой трон свободным троном станет! Должна я чтить общественное мненье, чтоб от толпы стяжать хвалы пустые, -- угодничать должна я перед чернью, которой лишь фиглярство любо". Англичане считают этот портрет злобной, неверной карикатурой и совершенно отрицательно относятся к трагедии Шиллера. Это тем более любопытно, что характеристика Елизаветы, сделанная одним из самых замечательных английских историков, в сущности, гораздо более беспощадна. Грин отдает дожное учености Елизаветы, но зато указывает на грубость ее натуры (на возражение Эссекса, напр., она ответила оплеухой). Поразительное тщеславие, распущенность и лживость Елизаветы хорошо известны. "В бесконечном лабиринте лжи и интриг уважение к ней, как к выдающемуся лицу, почти теряется и заменяется презрением" {J.K.Green, "A short History of the English People", p. 305.}. Мне пришлось как-то указывать, что "восхищение". Елизаветой так же несправедливо, как и "презрение". "Елизавета, как впоследствии Виктория, -- были типичными представительницами женщин двух различных фазисов развития страны... Властолюбивая, жестокая, хитрая, ученая и распущенная, Елизавета была типичной представительницей правящего класса того времени. Она признавала палату общин, как неизбежное зло, без которого нельзя вводить новых налогов. Правящий класс признавал в Елизавете то, что считал наиболее достойным для дворянина, и любил ее".
   С нарождением империализма в Англии создался особый культ "королевы Бете", т.е. Елизаветы. Ее признали величайшей, мудрейшей и наиболее проницательной королевой всех времен и народов. В "pageants" Елизавета выведена в таком именно свете. Она является на сцену в старинной великолепной, неуклюжей карете, окруженная пышной свитой. Старинные гильдии Уоррика выходят ей навстречу. Елизавета поднимается на престол, и ей представляют семилетнего Шекспира (дело происходит в 1572 г.); затем королева спускается к реке и уплывает в золоченой барке. Pageants заканчиваются апофеозом. Гений города Уоррика принимает "четырнадцать своих сестер": каждая из них представляет новый город того же наименования, основанный выходцами из метрополии в Америке или в Австралии. Апофеоз символизирует молодые мощные демократии, которые возникли за океаном и создали там новые формы общественности.
   Публика шумно высыпает из широко раскрытых ворот замка. Кареты, омнибусы и кэбы берутся нарасхват. Очень многим приходится пешком идти парком версты две, до Лимингтона, чтобы взять там поезд в Лондон. На дороге звучат веселые беззаботные голоса бесчисленных зрителей и в душе невольно пробуждается чувство зависти. "Чем они лучше нас? -- думается русскому. -- А между тем, им уже давно удалось устроить себе мирную спокойную, веселую жизнь. Они так давно покончили с деспотизмом, что самое чувство ненависти к нему рассеялось бесследно; они готовы смотреть на это кровавое прошлое, как на интересную и красивую игрушку"...
   
   1908 г.
   

Комментарии

   Печатается по кн.: Дионео. На темы о свободе: Сборник статей. СПб., 1908. Ч. 1--2. С. 99-128.
   Дионео -- псевдоним Исаака Владимировича (Вульфовича) Шкловского (1864--1935), дяди писателя Виктора Борисовича Шкловского. С лета 1895 г. являлся постоянным лондонским корреспондентом московской газеты "Русские ведомости" и петербургского журнала "Русское богатство", после большевистского переворота стал эмигрантом. Автор ряда книг об Англии.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru