Шкуркин Павел Васильевич
История капитана Догерти

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Павел Васильевич Шкуркин.
История капитана Догерти

[]

1

Введение. Род Догерти. Капитан Догерти - летчик-наблюдатель и командир батареи. Нижний. Одна батарея против одиннадцати. Командующий войсками и большевистские парламентеры. Похороны 5-ой Финляндской батареи.

   -- Чем вы, Джон, недовольны?
   -- Хорошо вам говорить, Корнэл! У вас есть дом, сад, семья, богатейший жизненный и научный опыт, и вы ничем не связаны: что вы хотите, то и делаете. А я совсем в другом положении: я раб своего издателя; я должен, я обязан ежемесячно поставлять по роману в его журнал. Откуда взять темы? Обо всем уже написано, все уже выдумано; а читатель требует необыкновенных положений, захватывающих приключений; герой должен пройти через огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы, и все таки, в конце концов оказаться живым и здоровым... Мне это так надоело, что я больше ничего выдумать не могу!.
   -- Ну так и не выдумывайте! Возьмите жизнь и пишите с натуры.
   -- Легко вам говорить -- "с натуры"!.. Мне -- 26 лет; что я знаю, что я видел в хай-скул, а потом в университете?.. Вот вы -- другое дело: вы были в Европе, в Африке, в Азии, вы участвовали в трех войнах, -- вам есть что вспомнить. Расскажите что-либо о себе, дайте тему для рассказа!..
   Старый полковник помолчал.
   -- Хорошо, -- сказал он через минуту, -- я расскажу вам кое-что, но только не про себя, а про одного из моих немногих друзей, подполковника, -- дадим ему фамилию, хотя бы, Догерти... Но я -- плохой рассказчик, и дам вам только тему, а уж вы ее разработайте, как хотите.
   Так как сам герой моего рассказа и многие из действующих лиц живы и здравствуют до сих пор, то, по понятным причинам, прошу разрешить мне изменить некоторые имена и названия местности.
   Род Догерти происходит из Англии, где осталась одна его ветвь; представители ее известны в науке. Другая ветвь переселилась в Швейцарию при "королеве-девственнице", у которой не было мужа, а только несколько любовников. Прадед подполковника Догерти переселился из Швейцарии в Россию. Наш герой, Евгений Догерти, окончил Кадетский корпус и Артиллерийское военное училище, а впоследствии -- Восточный институт. Изучение китайского языка, нравов и обычаев Востока не прошло ему даром: он сделался не только прекрасным китаистом, -- но пристрастился к китайскому укладу жизни, китайским кушаньям, а также... к опиуму. Но последнее обстоятельство было известно только его жене, Елизавете Михайловне, прекрасной музыкантше и очень нервной женщине, да немногим его друзьям. Все это не мешало ему быть отличным офицером, тоже талантливым музыкантом и остроумным собеседником.
   Великая Война застала его капитаном. Во время длительного сидения в окопах, Догерти умудрился посеять мак впереди окопов. Мак растет и цветет очень быстро, и Догерти успел надрезать головки мака, собрать сок и приготовить опиум. Кроме того, сидя в окопах, он продолжал изучать философию великого Кун Цзы (Конфуция).
   Вскоре он делается наблюдателем на одном из бракованных старых аэропланов, которыми снабжали нас французы, и летает на нем над расположением немецких войск; а затем захотел идти в строй по своей основной специальности, и получает в командование 5-ю Финляндскую батарею.
   Но вот распорядителем армии делается Абрам Кирбис (Керенский), не имевший о военной службе ни малейшего понятия; издается знаменитый приказ номер 1, разложивший рус скую армию; было введено выборное начало, и кавалерийскими полками стали командовать ветеринарные фельдшера, а артиллерийскими батареями -- портняжные подмастерья.
   Те части, которые еще не успели разложиться, -- спешно отводились подальше от линии фронта, и Догерти со своей 5-ой батареей, в числе других двенадцати батарей, оказался в городе, ну, скажем, в Нижнем Новгороде. Не удивляйтесь, что Финляндская батарея пришла в глубь России: в то время Финляндия (отвоеванная от Швеции в 1809 году), принадлежала России, и финляндские артиллерийские части только носили название "финляндских", а в действительности состояли из русского состава и принадлежали к Русской армии.
   Нижний был очень важным военным пунктом. Колоссальный арсенал, пороховые и артиллерийские склады, амуниционные заводы, запасы правительственного золота, наконец, богатый, многолюдный, промышленный город, "столица Волги", в центре хлебородного района, -- Нижний замыкал Европейскую Россию с Востока и сторожил вход в Азиатскую Россию.
   Большевики понимали значение Нижнего Новгорода; и, чтобы овладеть им, употребили испытанное средство: пропаганду и разложение гарнизона.
   Офицеры всех сосредоточенных в Нижнем войсковых частей, собравшись вместе, постановили поддерживать в своих частях дисциплину всеми силами, и самим показывать пример нижним чинам. Поэтому все распоряжения командующего войсками, полковника Генер. штаба Андреянова, выполнялись с подчеркнутой точностью и быстротой. Но подосланные агитаторы и разлагатели делали свое дело; не только отдельные солдаты, но даже целые части изменяли знамени, переходили на сторону большевиков и уходили из города. Артиллеристы не составляли исключения; и вскоре одиннадцать батарей, частью перебив, частью арестовав своих офицеров, -- ушли из Нижнего, расположились полукругом около города и стали его обстреливать. Произошли страшные взрывы: то взлетели на воздух пороховые погреба.
   Но сколько ни стреляли эти батареи, все-таки нащупать сердце защиты, которое отстаивали немногие верные части и ОДНА батарея, -- бунтовщики не могли. Это было потому, что у них не было ни одного офицера, а солдаты сами не умели обращаться с недавно введенными в артиллерии сложными прицельными приборами и не умели стрелять по невидимой цели.
   Батареей, оставшейся верной, командовал капитан Догерти; помощником его был поручик Воскресенский. Догерти знал и любил солдата, и употреблял все усилия, чтобы скрасить его жизнь. Во-первых, половину своего жалованья он отдавал на батарейный котел; во-вторых, никогда не позволял солдату быть праздным: после необходимого отдыха, он устраивал беседы на всевозможные темы, включая политические или театральные представления, или читал лекции о русской истории, о Китае и Японии, давал советы по всем вопросам, возбужденным солдатами, и т. п... Солдаты его очень любили; а фельдфебель его батареи, Бирюлин, гигант с четырьмя Георгиевскими крестами, -- готов был отдать жизнь за небольшого, худощавого и моложавого своего командира.
   Елизавету Михайловну, ласковую жену Догерти, солдаты часто видели в казарме, и тоже любили и уважали ее, -- она была всеобщей заступницей и печальницей, и не считала ниже своего достоинства положить солдату заплатку на рубаху, пришить крючок или пуговицу к мундиру, написать письмо солдатской жене в деревню.
   Догерти расположил свою батарею в городе на низком пустыре, никем не занятом потому, что во время дождей здесь было болото. Небольшие домики и усадьбы подходили к пустырю задами со всех сторон.
   Догерти через своих разведчиков отлично знал места расположения взбунтовавшихся батарей. Он направил огонь своей батареи против одной из восставших батарей, -- и через полчаса все ее орудия оказались подбитыми. Затем Догерти перенес свой огонь на следующую батарею; вскоре замолчала и она. Остальные девять батарей засыпали снарядами районы Университета, Верхней и Нижней Лядской улиц, но не только не могли сбить 5-ю Финляндскую батарею, -- но даже не могли точно нащупать ее положение.
   Вечерело. Солнце зашло за правый высокий берег Волги; туманная дымка окутала город. Бунтующие батареи радовались наступающей темноте, как передышке от убийственного огня "белого" врага.
   Но они ошиблись. Догерти не нуждался в дневном свете: он лично определял расстояния и наводил орудия, -- его снаряды ложились почти без промаха.
   Прошло еще два дня, и из одиннадцати батарей десять были сбиты; осталась только одна, последняя. Но и ее, несомненно, ожидала та же участь...
   Бунтовщики это понимали. Они попросили перемирия, и парламентеры их: матрос, закройщик и артиллерийский ветеринарный фельдшер явились к полковнику Андреянову.
   -- Помилуйте, товарищ, -- говорили они Андреянову, -- эта ваша батарея у нас столько народу погубила, что у нас скоро прислуги на одну батарею не наберется! Вы -- русский, и мы -- тоже; а вы нас, своих братьев, бьете так, как немцы никогда не били. Заставьте батарею разоружиться, -- у нас ведь тоже артиллерии больше нет, -- и мы поклянемся, что прекратим всякие враждебные действия. Вы останетесь на месте, мы -- тоже, -- места на всех хватит! Прекратятся бои, драки, мы столкуемся, и вся наша война прекратится. А мы никому мстить не будем, -- пальцем не тронем, отпустим на все четыре стороны!..
   Андреянов был или очень молод, или очень измучен; перспектива примирения пришлась ему по душе. Он вызвал к себе Догерти.
   -- Капитан, -- сказал он, -- вы присягали беспрекословно исполнять приказания начальства?
   -- Да, -- ответил Догерти.
   -- Я знаю, что вы безукоризненно дисциплинированный офицер... Так вот: довольно крови, довольно вражды! Я приказываю вам немедленно прекратить стрельбу, и завтра сдать орудия представителям противной стороны. Я клянусь вам честью, что ни вам, ни вашим людям не будет причинено ни малейшей неприятности; необходимо только остановить бесполезное пролитие крови... Так ли я говорю? -- обратился он к "парламентерам".
   -- Так, так точно, верно, мы никого пальцем не тронем, лишь бы они орудия отдали!
   Догерти видел, что возражать бесполезно. Он пожал плечами:
   -- Слушаю, господин полковник. Как, когда, где и кому должна произойти сдача?
   -- Завтра утром. Вы приведете свою батарею во двор Военного училища; там и произойдет сдача. Остальные распоряжения получите там же.
   -- Слушаю. Только, г-н полковник, не откажите дать мне письменное предписание.
   -- Конечно!
   -- Могу идти?
   -- Можете. До свидания.
   Андреянов подал руку Догерти в знак того, что аудиенция окончена, и Догерти, возмущенный детской доверчивостью командующего, вышел из помещения штаба. Но ослушаться он не мог: кто, как не он, не так еще давно на собрании офицеров так горячо распинался о дисциплине и безусловном послушании приказаниям начальства?!
   Злой и с горьким осадком в душе, пришел Догерти в свою батарею. Спокойным, но каким-то деревянным голосом, он отдал приказание батарее в 6 часов утра быть во дворе здания Военного училища. Затем он выстроил людей батареи, приказал разводящему снять часового от денежного ящика, и здесь же, перед глазами всех людей, разделил все деньги и раздал поровну всем: канонирам, фейерверкерам, фельдфебелю и Воскресенскому; себе он взял тоже одинаковую со всеми долю.
   Солдаты были поражены, не понимая, в чем дело...
   Затем Догерти приказал достать скудный запас обмундирования и велел взводным фейерверкерам раздать его тем людям, у кого были плохие мундиры, шаровары или сапоги.
   Огромный Бирюлин ходил мрачный, как туча: он догадывался, что все это делается неспроста, -- очевидно, батарее пришел конец.
   Когда одежда и белье были розданы, Догерти приказал офицеру и фейерверкерам отойти в сторону и обратился к солдатам:
   -- Есть ли у кого-нибудь какая-либо претензия?..
   -- Никак нет, -- в один голос отвечали канониры.
   -- Точно на инспекторском смотру, -- вполголоса проговорил Воскресенский, до тонкого слуха которого дошел допрос Догерти.
   -- Господа офицеры и взводные -- по местам! -- скомандовал капитан, -- претензий нет!..
   -- Вот что, братцы, -- продолжал Догерти, когда все заняли свои места в строю, -- командующий войсками приказал мне завтра сдать все орудия и боевые запасы бунтовщикам. Он дал мне честное слово, что никому из вас не будет причинено никакого вреда, и никто не будет арестован; это подтвердили и вражеские парламентеры. Но ведь вы знаете, как можно им верить... Поэтому завтра, после сдачи оружия, все вы можете считать себя свободными от службы: и мой совет -- уходите скорей по домам... Разойтись!.. -- распустил он людей.
   Большая группа солдат окружила Догерти; среди них был и Бирюлин.
   -- Ваше высокоблагородие, -- обратился к командиру Бирюлин, -- мы с вами всюду пойдем; куда вы, туда и мы!
   Догерти был тронут. Он обнял Бирюлина, для чего Бирюлин должен был нагнуться, и сказал:
   -- Спасибо, Бирюлин, и тебе, и всем нашим молодцам. Но только нам придется непременно разойтись: порознь мы, может быть, как-нибудь и уйдем от этих дьяволов; ну, а вместе никак не скроемся, и все мы попадем в их лапы!
   Бирюлин поник головою, -- он понимал, что командир прав...

2

Сдача батареи. Фельдфебель Бирюлин. Поиски револьверов. "Капитан убит". Осмотр. "Заверняев Иван". Прыжок в бездну.

   На другой день 5-ая батарея с раннего утра была уже во дворе Нижегородского Военного училища. Четырехугольный плац был со всех сторон окружен двухэтажным зданием училища. Юнкера помещались во втором этаже, в который вели снизу две лестницы с противоположных концов здания, так что, поднявшись по одной лестнице и пройдя половину всего здания, можно было спуститься по другой.
   Было ясное, но холодное утро. Догерти, одетый в полушубок с капитанскими погонами и с двумя прорезами на груди, водворял порядок; одну руку он все время держал в прорези на груди, как будто бы защищая ее от холода, а на самом деле он не выпускал из руки револьвера, ибо чувствовал, что ежеминутно могла разыграться трагедия.
   Скоро явился адъютант, представитель командующего войсками, а затем во двор ввалилось человек пятьдесят "приемщиков": матросов, артиллеристов без погон и каких-то юрких людей, одетых в штатское, но которые распоряжались всем и с наглым видом отдавали приказания. Вся их толпа, бывшая безоружной, смотрела хмуро, злобно, но вела себя сдержанно, видимо, побаиваясь стоявших и сидевших на своих местах, около орудий и на передках, людей 5-й батареи.
   Догерти спросил адъютанта:
   -- Кому же мне прикажете сдавать оружие?
   -- А вот... Кто у вас, товарищи, приемщик? -- крикнул адъютант.
   -- Я, я буду приемщик, -- выдвинулся здоровый, рыжий и наглый солдат-артиллерист.
   -- Я командир всех батарей!
   Догерти начал сдачу по подробным ведомостям, заготовленным им за ночь.
   -- Ну, что там еще, -- заговорил рыжий, -- давайте все валом, а то одна волокита!
   -- Или принимайте все правильно и точно, по закону, или я прекращу сдачу, -- заявил Догерти.
   Рыжий чертыхнулся, но принужден был повиноваться.
   Скоро сданы были орудия, зарядные ящики, снаряды, кони, сбруя, шашки... Шашки самого Догерти и Воскресенского также были сданы...
   Наконец, ведомости были скреплены и подписаны Догерти и каракулями приемщика и затем переданы адъютанту, чувствовавшему себя очень скверно. Получив бумаги, он тотчас же исчез.
   -- Ну, товарищи, айда сюда, -- крикнул рыжий солдат двум толпам своих единомышленников, запружавшим оба въезда во двор.
   Догерти увидел, что небольшая кучка людей его батареи потонула среди нахлынувшей орды бунтовщиков, которые, в противоположность "приемщикам", -- были все вооружены винтовками с примкнутыми штыками, а многие -- еще шашками и револьверами.
   -- Ну, сукин сын, -- обратился рыжий к Догерти, -- теперь мы с тобой поговорим!..
   Голова Догерти лихорадочно работала, как бы найти выход из этого положения; но его окружала толпа вооруженных солдат с звериными лицами. Заложенная в прорез полушубка рука сжимала револьвер, чтобы в критическую минуту пустить себе пулю в лоб.
   -- Я знаю, что вы меня сейчас убьете; но глядите, -- там изо всех окон смотрят юнкера, а у них могут быть револьверы: они откроют по вас стрельбу из окон, и я не хотел бы, чтоб из-за меня одного погибло бы несколько десятков ваших жизней.
   Аргумент этот, по-видимому, произвел впечатление.
   -- Нет, с. с., -- снова заговорил рыжий, -- мы тебя убьем не здесь, а сведем туда, где ты положил сотни наших своей батареей; да убьем не просто, а так, чтобы мать твоя испугалась бы родить тебя, если б знала твою смерть! Да и мерзавца твоего фельдебеля туда же вместе с тобой отправим!
   -- Эй вы, сволочь, -- крикнул Бирюлин, -- запугать думаете нас? Врете, не на таких напали! -- И он, сложив руки на груди, презрительно плюнул в сторону рыжего.
   Толпа зарычала. В тот же миг десяток штыков вонзился в Бирюлина, и гигант, который продолжал ругать бунтовщиков, -- был поднят штыками на воздух. Через момент тело его наклонилось и рухнуло вниз.
   -- Ну, такой сякой, -- теперь скоро твоя очередь, -- кричали солдаты, подступая к Догерти.
   Капитан хорошо видел, что толпе, разожженной кровью, ничего не стоит разорвать его на куски, -- стоит только начать одному... Поэтому Догерти подступал вплотную к каждому солдату, говоря с ним, чтобы тому было невозможно нагнуть ружье и воткнуть в него штык.
   -- Ребята, -- убить вы меня всегда успеете: но смотрите, там глядят юнкера, -- а револьверы у них не отобраны!
   -- Ты знаешь, где револьверы? -- спросил рыжий.
   -- Знаю, -- хотя в действительности идея о револьверах пришла ему на ум лишь тогда, когда он увидел лица юнкеров, выглядывавших из окон; он отлично знал, что в вооружении юнкеров пехотного училища револьверов не бывает. Ружья же у юнкеров были отобраны раньше. -- "А ведь я никогда в училище не был", -- промелькнула мысль в голове у Догерти.
   -- Нужно отобрать у них револьверы... Ну, веди, показывай, -- продолжал рыжий.
   -- Что же, -- сказал Догерти, -- кто пойдет со мной? Как по вашему, сколько нужно людей, чтобы я не убежал от вас?
   -- Что ж, четырех довольно, -- сказал рыжий, оглядывая невысокую фигуру офицера.
   -- Ну, пойдем, -- произнес Догерти, обращаясь к нескольким ближайшим солдатам, и направился ко входу на лестницу. За ним шли четверо бунтовщиков с ружьями.
   Догерти чувствовал, что, если он не создаст теперь какого-либо выхода, -- то такой возможности больше ему никогда не представится.
   В крайнем случае, нужно было оттянуть неизбежную, безусловную и мучительную смерть. Он стал подниматься по лестнице. На площадке второго этажа были две двери: одна -- направо, другая -- прямо. Не показывая вида, что ему незнакомо расположение комнат, он уверенно открыл правую дверь. Перед ним была довольно большая, почти пустая комната: на противоположной стене, -- полуотворенная дверь; направо, у стены, между окнами, стоит небольшой столик с выдвижными ящиками. Налево, у другой стены, стоял поручик Воскресенский с каким-то офицером, вероятно, бывшим служащим училища, но на котором погоны были сняты.
   Солдаты тоже вошли и остановились у входных дверей. Догерти подошел к столику и выдвинул наполовину верхний ящик: он был пустой.
   -- Здесь были револьверы: не знаете ли, где они? -- обратился Догерти к Воскресенскому, отходя от стола.
   Солдаты инстинктивно все обратились к молодому офицеру. Но не успел удивленный Воскресенский что-либо ответить, как Догерти бросился к полуоткрытой двери, проскочил в нее и закрыл ее за собою. Он очутился в небольшой пустой комнате, из которой вели две двери: одна -- прямо, другая -- влево. С животным инстинктом, просыпающимся в человеке в минуты смертельной опасности, Догерти в один момент наметил план действий: он бросился к левой двери, ведшей в небольшой, но пустой цейхгауз, -- судя по голым полкам и, став за открытой дверью, -- прикрылся ею...
   Солдаты в первый момент были поражены и растерялись, а затем бросились, -- сначала к столику, а потом за убежавшим. Но этих двух или трех секунд и нерешительности было достаточно, чтобы Догерти выполнил свой маневр.
   Когда солдаты ворвались в следующую комнату, один из них заглянул в пустой цейхгауз, и, конечно, не заметил прикрытого дверью Догерти; затем все солдаты бросились в следующую дверь, ведшую в помещение юнкеров.
   -- Где капитан? Убег, убег, -- кричали они.
   Пробегая помещение роты и не видя нигде Догерти, они добежали до двери в противоположном конце ротного помещения; не догадавшись оставить кого-либо на карауле в роте, все они сбежали по второй лестнице вниз, предполагая, что Догерти скрылся именно этим путем.
   Этого капитану только и нужно было. Как только топот солдатских сапог затих, он тотчас же вышел из своего убежища и вошел в помещение юнкеров. Юнкера были в полном курсе дела: часть происшедшего они видели из окон, часть поняли из слов пробегавших солдат.
   Едва Догерти показался в помещении роты, к нему сразу бросилось несколько юнкеров, которые молча, без слов, протягивали ему: один -- юнкерский будничный мундир, другой -- сапоги, третий -- брюки, четвертый -- очки, пятый стоял с бритвой, мыльницей и кисточкой.
   И минуты не прошло, как Догерти был одет в юнкерское обмундирование. Отсутствие тулупа, сбритые усы и надетые очки так его изменили, что нужно было очень хорошо знать Догерти, чтобы отличить его среди сотен юнкеров. Сброшенное им собственное платье, взятое юнкерами, -- куда-то исчезло.
   Незадачливые конвоиры с криком: "убег, убег!", -- сбежали с лестницы. Но солдаты, бывшие внизу у входа, уверяли, что никто не проходил...
   -- Он там, с. с., между юнкарями, -- кричал рыжий, -- мы его сейчас слопаем! Поставить караулы у всех выходов! Эй, кто здесь есть из людей 5-ой батареи?
   Но никого, кроме бесчувственного Бирюлина, плававшего в луже крови, -- из людей 5-й батареи во дворе училища не оказалось...
   -- Эх-ма, опростоволосились! -- продолжал рыжий, узнав об этом, -- их всех нужно было отправить в Могилевскую губернию... Ну, да ничего, -- за всех ответит их командир!.. Кто хорошо знает в лицо капитана Догерти?.. Вот, ведь ты с ним сегодня разговаривал, -- ткнул рыжий пальцем в одного из солдат, -- ты и пойдешь со мной... И ты, и ты, -- указал коновод человек на пять солдат и двух штатских.
   Эта группа, усилив караулы у всех входов, поднялась на второй этаж.
   -- Эй, юнкаря, построиться!
   -- Строиться! -- раздалась чья-то команда, и через полминуты все юнкера стояли, выстроившись в две шеренги.
   -- Смирно! Первая шеренга, четыре шага вперед: шагом марш! Кру-гом!
   Таким образом, обе шеренги были раздвинуты одна от другой на пять шагов, и они стояли лицом друг к другу.
   Ни один юнкер не шелохнулся; напряженное ожидание было написано на всех лицах, -- они отлично понимали, что вопрос идет о жизни, или вернее, -- о страшной, мучительной смерти человека, слава которого успела облететь весь город.
   Рыжий подошел к правофланговому юнкеру-командиру (строевых офицеров в училище уже не было), заглянул ему в лицо, а затем полез в карман его мундира и брюк и осмотрел их содержимое. Удовлетворенный осмотром, он перешел к следующему. Его товарищи помогали ему...
   Уже больше половины юнкеров было осмотрено и обыскано прежде, чем "ревизоры" подошли к Догерти: так как юнкера стояли по ранжиру, а капитан был среднего роста, -- то он стоял ближе к левому флангу. У Догерти ни один мускул на лице не дрогнул, когда рыжий забрался в карманы его мундира; он был лишь бледен. Но бледных юнкеров было много...
   Догерти сам не знал, что у него было в карманах. Рыжий вытащил из карманов брюк футляр от очков, какие-то веревочки, маленькую металлическую масленку и носовой платок...
   Как Догерти был рад в душе, что юнкера торопились и не переложили ему из его офицерского платья портсигара с его монограммой, подаренного ему когда-то друзьями, и бумажника с деньгами и некоторыми документами!..
   Но радость его была, казалось, преждевременной: из правого кармана мундира рыжий вытащил небольшой четырехугольный кусок белого картона, нижняя сторона которого была оклеена зеленой бумагой. Догерти знал, что это -- отпускной билет и вместе с тем -- удостоверение его личности...
   Догерти похолодел: сейчас могут спросить его фамилию, которой он не знает, да и голос может, пожалуй, выдать его...
   К счастью, рыжий был малограмотный и не мог быстро прочитать имени и фамилии юнкера. Скосив глаза из-под очков, Догерти, имевший хорошее зрение, прочитал: "Заверняев Иван".
   В первый раз за весь день щеки его порозовели: "Ага, еще поживем немного, дружище Заверняев", -- промелькнуло у него в уме...
   Но рыжий ничего не спросил и перешел к следующему юнкеру.
   Осмотр продолжался безрезультатно до тех пор, пока не были осмотрены все юнкера.
   Догерти не было... Но не мог же он исчезнуть?
   Между тем свечерело. Никого из юнкеров не выпускали из здания; но несколько юнкеров, бывших днем в отпуску в городе, впустили в роту, когда они вернулись в училище. Эти юнкера, не знавшие о том, что случилось в училище, из любопытства толкались некоторое время среди наполнявших училищный двор солдат прежде, чем идти в роты. Во дворе они услыхали из разговоров солдат, что капитан Догерти не мог уйти из училища, только узнать его трудно. Но завтра в училище придет командующий войсками, хорошо знавший Догерти, непременно его узнает, и обещал уже выдать его солдатам на расправу...
   Дело в том, что в этот день произошла революционным путем смена командующих войсками. Бунтовщики, не встречая больше за устранением Догерти никакого сопротивления, вошли в город, и командующим войсками назначили принявшего их сторону прапорщика Ершова. С уходом полковника Андреянова ушло и данное им честное слово о неприкосновенности Догерти и людей 5-й батареи.
   Как только "ревизоры" ушли из роты, старший юнкер скомандовал: "Разойтись!", и что-то сказал одному из взводных. Юнкера разошлись, оживленно обсуждая события дня; а взводный, подойдя к Догерти, сказал: "Юнкер Заверняев, оправьте вашу постель, она в беспорядке; вот, смотрите!", и повел Догерти к одной из кроватей, расположенных посреди длинного ряда кроватей, идущих вдоль стены с многочисленными окнами. Взводный указал на одну из кроватей, на которой одеяло было несколько смято...
   Догерти отлично понимал, что ему указывают место отсутствующего Заверняева.
   -- Слушаю, г-н взводный, -- ответил он лукаво.
   В роту принесли ужин, -- пускать юнкеров в столовую, расположенную в нижнем этаже, -- бунтовщики не хотели. Догерти есть не мог.
   Когда посуда была убрана, во дворе было уже совсем темно. Зажгли три лампы: две -- у противоположных входов, и третью -- посредине обширного помещения роты. Солдаты поставили двух часовых с ружьями у обоих входов, как раз около ламп.
   Старший юнкер сделал перекличку, причем на фамилию: "Заверняев!", Догерти откликнулся: "Я!" После переклички юнкера были отпущены, разошлись по своим кроватям, и многие стали раздеваться.
   Прошло еще полчаса. Все были уже в постелях.
   -- Что это за резкий свет такой бьет в глаза, прямо спать не дает! -- сказал громко один юнкер. Он встал, подошел к средней лампе и потушил ее...
   Никто не протестовал; часовые тоже: им было светло около их постов; но свет бил им в глаза, и они не могли видеть ничего, что делается вне освещаемого абажуром лампы светлого круга...
   Говор и шум стали постепенно затихать.
   
   Догерти лежал на кровати одетым, хотя и прикрылся одеялом.
   Рядом с ним с одной стороны стояла пустая кровать. Вдруг кто-то тихо занял ее.
   -- Господин капитан! -- чуть слышно донеслось до него, и в говорящем он узнал старшего юнкера.
   В это время в училище уже было введено выборное начало, и юнкера выбрали своим командиром юнкера Ремизова. Выбор был удачным; Ремизов был видный, стройный, умный, честный юноша, вдобавок, пользовавшийся у юнкеров большим авторитетом и умевший влиять на товарищей.
   -- Господин капитан, -- продолжал Ремизов шепотом, -- до утра все будет благополучно; но завтра утром сюда приедет Ершов, и сам будет искать вас, и, конечно, найдет... Вам необходимо, во что бы то ни стало, уйти отсюда.
   Догерти понимал, что юнкер прав. Но как уйти? Выходов только два, и у обоих стоят часовые...
   Догерти поднял голову и взглянул на окна, а потом на Ремизова. Юнкер утвердительно кивнул головой...
   Догерти сбросил одеяло и соскользнул на пол. До ближайшего окна было всего шага три, и через несколько секунд он подполз уже к широкому подоконнику и бесшумно вполз на него. В нижней части окна рука нащупала двойной шпингалет. Догерти повернул ручку, -- и оба запора, верхний и нижний, освободились. Он потихоньку нажал раму, и окно без малейшего шума распахнулось. В лицо Догерти пахнула холодная ночь, и перед глазами встала черная бездна...
   Куда выходили окна? Он не знал, и спрашивать было некогда; одно было ясно, -- они выходили не на училищный двор. За окном была полнейшая тишина.
   Догерти, лежа на подоконнике, тихонько перевернулся и стал постепенно спускать ноги вниз, за окно, держась руками за порог рамы и отыскивая для ног точку опоры. Таковой не оказалось.
   Полная тьма и ощущение неизвестности, незнание того, что находится внизу, -- взвинтили нервы Догерти до крайности. Правда, он знал, что здание было только двухэтажным; но этажи были очень высокие.
   Все-таки он заставил себя спустить все тело вниз. Он повис, держась обеими руками за наружный прилив окна. В этот момент страх охватил его с такою силою, что он решил вернуться и притянулся на руках... И увидел, что перед самым его лицом обе створки окна бесшумно закрылись...
   Выбора больше не было. "Будь, что будет", -- подумал он; закрыл зачем-то глаза и опустил руки...
   Сильный толчок оглушил его так, что в первый момент он потерял сознание. Острая боль в коленях скоро привела его в себя.
   У него мелькнула мысль: "Не сломал ли я ноги?" И он похолодел, понимая, что с ним будет в таком случае...
   Догерти ощупал ноги и руки: кости, к великой его радости, были целы; он только сильно ушибся оттого, что упал, как оказалось, на груду кирпичей.

3

В колодце. Святой Давид. Монах. Монашеский пир. Переодеванье. Кладбище. Памятник.

   Тьма была полная. Догерти ощупал стену, и, придерживаясь ее, ощупью направился наугад вправо. Пройдя шагов двадцать, он наткнулся на другую стену, под прямым углом упиравшуюся в первую. Продвигаясь вдоль этой второй стены, Догерти удивлялся, что не встречает в ней ни окон, ни дверей... Впрочем, быть может, в ней были окна на уровне выше человеческого роста?
   Капитан решил вернуться назад и попытать счастья в другой стороне. Тем же порядком, все время ощупывая стену, он отправился в об ратный путь.
   Вот угол, где сходятся обе стены. А вот и куча кирпичей, очевидно, оставшихся от ремонта, на которую он упал...
   Догерти перелез через кучу и двинулся влево, все придерживаясь стены. Но едва он сделал шагов десять, как снова уперся в угол: новая стена упиралась в здание училища. А если и четвертая сторона будет замкнута четвертой стеной? Тогда он, очевидно, попал в какой-то замкнутый со всех сторон внутренний двор...
   Догерти пошел вдоль третьей стены более уверенно, но все же продолжал ее нащупывать.
   И вдруг рука его наткнулась на углубление. Ощупь показала, что это -- низенькая дверь. Что за этой дверью? -- смерть или спасение? Попытаться войти, или нет?
   "Будь, что будет!" -- решил Догерти и нажал на ручку.
   Дверь бесшумно отворилась внутрь, -- она была незаперта, и Догерти вошел в какое-то абсолютно темное помещение. Слышались какие-то отдаленные звуки человеческого голоса, но разобрать слов было невозможно.
   Затворив за собою дверь, Догерти тем же испытанным способом, ощупью вдоль стены, двинулся вперед. Дойдя до угла, он ощупал новую стену и пошел вдоль нее. Вскоре он наткнулся на дверь. Приложив к ней ухо, Догерти стал гораздо лучше различать чей-то монотонный, без модуляций, голос, -- точно это ручей журчал свои бесконечные песни...
   Но этот голос вселял уверенность, что он не мог принадлежать большевику, -- слишком уж он был размерен и спокоен.
   Догерти потихоньку нажал на дверь. Она подалась и пропустила в щель луч слабого, тусклого света...
   -- ..."И взял Давид венец царя их с головы его, -- ясно послышался ровный голос, читавший нараспев, -- и в нем оказалось весу талант золота, и драгоценные камни были на нем; и был он возложен на голову Давида. И добычи очень много вынес из города. А народ, который был в нем, вывел и умерщвлял их пилами, железными молотилами и секирами. Так поступал Давид со всеми городами Аммонитян" [Примечание : Паралипоменон, гл. 20, ст. 2 и 3.].
   "А, это что-то из Библии, -- подумал Догерти, -- следовательно, человек не плохой..."
   Догерти распахнул дверь и вошел в почти пустую комнату. В одном углу стоял аналой, на котором лежала толстая книга, и к закраине которой была прикреплена зажженная восковая свеча. Перед аналоем стоял пожилой монах небольшого роста, в русой бороде которого виднелись серебряные нити.
   Догерти вошел так тихо, что монах не слышал его шагов и продолжал читать; и только тогда, когда Догерти подошел поближе и свет свечи упал на него, -- монах поднял глаза от книги и взглянул на неожиданного посетителя. Но ни страха, ни удивления не отразилось на его лице...
   -- Батюшка, простите, что я так неожиданно и в такое неурочное время ворвался к вам, -- начал офицер.
   Но монах прервал его:
   -- Капитан Догерти, я рад вас видеть здесь!..
   Изумлению Догерти не было пределов:
   -- Разве вы меня знаете?
   -- Нет, господин капитан, я вас никогда не видел, но весь город полон разговоров о вашем таинственном исчезновении в Военном училище; кто же мог так необычно появиться здесь в ночное время, кроме вас? Но вам нельзя здесь оставаться: большевики вас везде усиленно ищут; и завтра утром наш монастырь будет весь обыскан. Подождите минуту, я доложу о вас отцу игумену и тотчас вернусь.
   "Ага, -- подумал Догерти, -- значит, я нахожусь в Богородицком монастыре!.."
   Монах ушел, и Догерти остался один среди звенящей тишины...
   Тут только он почувствовал, что смертельно устал: страшное напряжение нервов в течение всего дня не могло пройти даром; и хотя его поддерживало радостное возбуждение при надежде на спасение, но глаза его невольно смыкались. Он свалился бы на каменный пол, если бы в этот момент не вернулся монах: в одной руке он нес кружку с водой, а в другой кусок хлеба. Под мышкой у него был какой то сверток.
   -- Вот, господин капитан, подкрепитесь немного, извините, у нас, у монахов, теперь ничего достать нельзя, кроме хлеба и воды.
   Догерти взял кружку и хлеб и стал с жадностью есть и пить. Никогда вода и хлеб не казались ему такими вкусными, очевидно, организм требовал пополнения потраченных сил.
   Когда Догерти кончил есть, монах развернул принесенный им сверток. В нем оказались рыжие нанбуковые штаны, старый пиджак и стоптанные штиблеты.
   Догерти мысленно похвалил монаха за его догадливость и быстро переоделся. Платье сильно его изменило: он походил в нем на захудалого мещанина или рабочего парня из какого-нибудь склада.
   -- Ну, господин капитан, -- сказал монах, -- теперь пойдем в место хоть не очень веселое, но зато безопасное.
   Монах долго вел Догерти по бесконечным входам и переходам; на одном из перекрестков он снял с гвоздя тускло горевший фонарь и задул свечку, которой он освещал до сих пор дорогу.
   Наконец, через маленькую, скрипучую дверь они вышли из коридора на открытый воздух. Темная, безлунная, безмолвная ночь окружила их. Вверху кое-где мерцали звезды...
   Монах, освещая путь фонарем, повел Догерти по дорожке, усыпанной песком. Когда свет фонаря бросал тусклые блики по сторонам, то Догерти различал стволы деревьев и между ними белевшие кресты... Они шли по монастырскому кладбищу.
   Монах бросил тропинку и они пошли целиной, лавируя между могилами.
   Наконец они остановились около маленькой часовни-памятника, по-видимому, недавней постройки, на дверях которой висел заржавленный замок. Монах вынул ключ из кармана рясы, отпер замок и открыл скрипучую дверь. Они вошли в маленькое помещение, не больше трех квадратных ярдов. Прямо против входа на стене находилась икона Богоматери с Младенцем; перед ней висела лампада, сквозь красное стекло которой едва мерцал огонек. Монах тотчас задул лампаду, чтобы она не привлекла чьего-нибудь внимания...

4

Семья Власьевых.

   Несколько лет тому назад в Харбине на Китайской Восточной жел. дороге работал подрядчик по фамилии Власьев. Жена его умерла, оставив ему сына и дочь погодков. Во время начала Великой войны юноша Власьев пошел на войну вольноопределяющимся. Чтобы быть ближе к сыну, отец его ликвидировал дела в Харбине и переехал с дочерью на родину в г. Нижний Новгород. Вскоре молодой Власьев за отличие в боях был произведен в прапорщики, а затем пришла весть, что он убит, причем солдаты вынесли его труп с поля сражения и похоронили в тылу.
   Старик Власьев тотчас поспешил на фронт, и ему удалось разыскать могилу сына. Он выкопал тело, положил его в деревянный гроб и привез его в Нижний. Здесь он купил на монастырском кладбище место и устроил склеп для трех тел; а над склепом построил маленькую часовенку с неугасаемой лампадой перед образом. Гроб с телом убитого был поставлен на подставках в склепе.
   Отец и сестра так безумно тосковали по убитому, что в городе пошли всевозможные слухи о странной экзальтированной любви, связывавшей отца, сына и дочь.
   И наконец, случилось то, чего никто предполагать не мог. Власьевы жили в гостинице, занимая большой номер. Однажды они весь день не выходили из своего помещения и не звали прислуги для уборки комнаты, как это обыкновенно они делали. Когда и на другой день они не вышли, то администрация гостиницы послала за полицией и, в присутствии последней, дверь была открыта.
   Вошедшие увидели, что отец и дочь лежат на кроватях. Отец был мертв: по-видимому, он умер еще накануне; а дочь была еще жива и имела еще несколько сил, чтобы сказать:
   -- Зачем вы пришли? Неужели и умереть не дадите спокойно! Мы с папой отравились!
   Никакие меры помощи не могли спасти несчастную, и она вскоре умерла.
   По законам православной церкви самоубийц нельзя хоронить вместе с умершими своей смертью, а тем более на монастырском... Оба трупа были похоронены у ограды общего кладбища, а в склепе, рассчитанном на трех, остался почивать только один.

5

Часовня. Спокойный сосед. Приятная ночь. Странный вестник с благой вестью. Смерть в известке.

   Вот к этому-то склепу монах и привел Догерти.
   Монах снял висевший тут же на гвозде крючок и зацепил им утопленную в полу незаметную скобку и с большим усилием потянул кверху...
   Медленно отошла кверху тяжелая подъемная дверь, и из образовавшегося отверстия на Догерти пахнуло затхлостью, сыростью и еще каким-то сладковатым, тошнотворным запахом.
   -- Ну, господин капитан, -- обратился монах к Догерти, -- полезайте. Место хотя и не из веселых, зато безопасное... Да и сосед у вас будет покойный, -- прибавил он улыбаясь.
   Монах опустил фонарь над самым отверстием, и Догерти увидел несколько ступеней; но как раз под серединой отверстия, опираясь одним концом на одну из ступеней, а другим на подставку, стоял гроб.
   Догерти начал спускаться. Справа и слева от гроба было по одинаковому свободному пространству. Какое бы из них Догерти ни выбрал, все равно приходилось перелезать через гроб.
   Догерти полез вправо. Пол склепа находился так неглубоко, что Догерти не мог стоять выпрямившись. Он, согнувшись, нащупал сырой и холодный угол каменного склепа; в тот момент крышка захлопнулась над ним, и он остался наедине с безмолвным товарищем в абсолютном мраке...
   Стоять согнувшись было мучительно, и Догерти принужден был опуститься на пол. Противный запах все усиливался, и ему казалось, что он задыхается.
   Вдруг внимание его привлек время от времени повторяющийся звук падающей капли; и в то же время рука его попала в какую-то лужу...
   Это из щелей гроба просачивались продукты разложения трупа.
   Догерти казалось, что он сойдет с ума: лучше бесчисленные опасности там, наверху, лучше сама смерть, чем это соседство разлагающегося трупа...
   Он хотел бежать, вскочил... и ударился головой о низкий потолок. Чтоб поднять крышку склепа, он должен будет лечь на гроб, упереться в него и напрячь все силы, потому что крышка была очень тяжела.
   А если гроб под его тяжестью провалится? А это будет наверное... Догерти похолодел от ужаса при одной этой мысли...
   Все его попытки поднять крышку, не упираясь в гроб, были безуспешны. Он только измучился и, мокрый от пота, присел опять в угол на полу.
   Волнения всего дня и физическая усталость вызвали реакцию. Он перестал чувствовать противный запах и через минуту заснул крепко, как убитый.
   Ему казалось, что он задремал на минуту, когда его разбудил скрип поднимающейся двери.
   "Большевики нашли", -- мелькнула у него первая мысль, когда узкая полоска света блеснула над ним и в его могилу ворвалась струя свежего воздуха.
   -- Ну, как вы себя чувствуете? -- раздался знакомый голос монаха -- отца Виктора.
   Догерти увидел, что на дворе уже утро.
   -- А я вам закусить принес, -- продолжал монах, подавая капитану кусок хлеба, кружку с чаем и две печеные картофелины. -- Извините, у нас больше ничего нет... А у нас в монастыре уже обыск был, и даже кладбище осматривали, да ничего не нашли, -- смеялся монах.
   Догерти с жадностью съел все, что принес отец Виктор. Страхи его исчезли, и о присутствии трупа он позабыл: очевидно, восприимчивость притупилась.
   -- А у нас тут по соседству производится ремонт каменного дома; и на дворе стоит большое творило с известью. Кто-то сказал, что вас большевики бросили в известку и вы сгорели там. Так как вас нигде не могут найти, то все, кажется, поверили этому... Это хорошо!
   Догерти обрадовался: несомненно, прибавился лишний шанс для его спасения. Вдруг он вспомнил: "Лиза! А как же Лиза? Что с ней, такой хрупкой и нервной, сделается, когда она услышит про мою такую ужасную смерть? Нужно во что бы то ни стало ее предупредить!"
   Когда он поделился своими соображениями с о. Виктором, последний согласился с тем, что жену предупредить-то надо, но только вести ей себя необходимо так, как будто она сама верит в смерть мужа.
   -- Кто же ее предупредит? -- развел руками Догерти.
   -- А я, -- просто ответил монах.
   Не теряя времени, о. Виктор отправился по указанному капитаном адресу и нашел гостиницу, в которой жила Елизавета Михайловна. Он постучал в дверь ее номера.
   -- Войдите, -- раздался женский голос; о. Виктор отворил двери и вошел в комнату.
   Увидя черную фигуру монаха, Елизавета Михайловна, стоявшая у окна, ахнула и упала в обморок на пол... Очевидно, неожиданный визит незнакомого монаха не мог, по ее мнению, предвещать ничего иного, как только подтверждения уже дошедших до нее слухов о смерти мужа.
   Долго хлопотал о. Виктор вместе с позванной горничной над неподвижной Елизаветой Михайловной, пока зеленоватые тени не сошли с ее бледного лица и она пришла, наконец, в чувство...
   Но велика же была ее радость, когда после ухода горничной о. Виктор рассказал ей, что ее муж жив, здоров, и находится в относительной безопасности.
   В тот же день Елизавета Михайловна, одетая в строгий траур, отправилась к командующему войсками прапорщику Ершову, и была им немедленно принята.
   С криком: "Где мой муж, отдайте мне хоть его тело!" Елизавета Михайловна бросилась, протягивая руки, к Ершову, и с ней начался жестокий приступ истерии.
   Ершов растерялся, забегал, захлопотал и всячески старался успокоить женщину.
   -- Успокойтесь, пожалуйста, -- говорил он, -- мы сами не знаем ничего о его судьбе!
   -- Как не знаете? Вы ведь приказали его бросить в известку!
   -- Клянусь вам, -- оправдывался Ершов, -- что мне об этом абсолютно ничего не известно достоверного; мало ли что болтают досужие языки!
   -- Значит, он у вас содержится под арестом!
   -- Уверяю вас, что у нас его нет!
   Словом, Елизавета Михайловна так хорошо сыграла свою роль, что большевики еще больше поверили смерти Догерти в известковой яме; ведь если бы он был, жив, то не мог же он не уведомить об этом свою жену.
   Все это на другой день рассказал капитану отец Виктор. Рассказал он также о тех ужасах и безобразиях, которые творятся в городе, рассказал и о смерти их общего знакомого -- полковника Воронова.

6

Полковник Воронов.

   Воронов был заведующим обмундированием в Военном училище. Это был очень добрый, отзывчивый человек, но требовательный по службе. По роду своих обязанностей, никакого непосредственного отношения ни к юнкерам, ни к нижним чинам училища он не имел; ни близких друзей, ни врагов у него не было.
   Когда училище было захвачено мятежниками, Воронов увидел, что нужно уходить. Он переоделся в штатское платье [В России офицеры обязаны были всегда носить военную форму] и вместе со своей женой и двумя детьми пошел пешком на ближайший железнодорожный разъезд, потому что вокзал в самом городе был переполнен бунтовщиками, и попасть на нем в поезд было мудрено.
   Движение по дороге было большое; много пешеходов шло туда и сюда. Все сначала шло хорошо, но, когда он выходил уже из города, навстречу ему попалась группа солдат с каким-то штатским; одежда их была в самом растерзанном виде. Пиликала гармоника, подпевалась похабная песня.
   Один из солдат, всмотревшись в Воронова, сказал:
   -- Ребята! Да ведь это -- полковник Воронов!
   Тогда и Воронов узнал его: это был один из служителей училища, не так давно за пьянство и дурное поведение уволенный из училища обратно в строй.
   Солдат подошел вплотную к Воронову и, гадко выругавшись, ударил его кулаком по лицу. Из разбитого рта полилась кровь, и Воронов выплюнул два зуба, -- один был с золотой коронкой.
   -- Э, да у него золотые зубы! Бери их, робя! -- И солдаты выбили Воронову все зубы...
   Оглушенный ударами, несчастный упал на землю. Солдаты стали его бить ногами и топтать...
   -- Погодите, -- крикнул один из солдат, -- я устрою штуку!
   Он побежал в находившуюся поблизости пригородную лавчонку и скоро вернулся оттуда, неся банку керосина. Воронову связали ремешками руки и ноги и облили керосином.
   Несчастная жена бросилась к солдатам, умоляя пощадить ее мужа; она плакала, ползала на коленях от одного солдата к другому, обнимала их ноги и целовала сапоги. Один из солдат сильно ударил ее носком сапога в лицо, и она опрокинулась на землю; а другой в это время чиркнул спичкой и поджег платье Воронова.
   В один миг несчастный человек превратился в живой факел.
   Нечеловеческий вой горящего человека был встречен диким хохотом. Солдаты, взявшись за руки, образовали вокруг горевшего хоровод, который под звуки гармоники, дико кружась, приплясывая, хохотал и орал плясовую песню; а вокруг этого адского круга бегала, рыдала, умоляла и взывала к Господу несчастная, окровавленная женщина... Дети, полумертвые от ужаса, оцепенев, смотрели на муки отца, который скоро перестал кричать, но жестоко корчился. Постепенно корчи ослабевали и, наконец, прекратились. Тело превратилось в обугленный труп с лопнувшими глазами и кровоточащими трещинами на обугленном мясе. Тогда солдаты с хохотом сказали притихшей вдруг женщине:
   -- Ну, барыня, так и быть, смилуемся над тобою: бери себе своего муженька и милуйся с ним!
   Под звуки гармоники и взрывы хохота солдаты ушли; а жена Воронова села около трупа мужа и спокойно, без слез, говорит детям:
   -- Тише, дети, не шумите, -- папа спать хочет!
   Она сошла с ума.
   Свидетелей было много, но никто не решился остановить дьяволов.
   Детей кто-то увел с собою. О судьбе женщины о. Виктор не знал.

7

Яков Постышев и Иван Михайлов. Жандарм.

   Прошло несколько дней, в течение которых Догерти продолжал скрываться в склепе. Но он понимал, что долго так продолжаться не могло: малейшая случайность могла выдать тайну его местопребывания, -- и погубить монастырь и всех его монахов.
   Нужно было уходить из Нижнего Новгорода.
   Отслужив панихиду, Елизавета Михайловна свободно и беспрепятственно уехала по дороге в Москву, -- проливая слезы о своем погибшем муже...
   Дней через пять после ее отъезда Догерти достал паспорт на имя мещанина Якова Постышева и вышел из своего тайника. Широкие выцветшие пестрядинные шаровары, опорки на босую ногу, рубаха навыпуск, обтрепанный жилет, сильно подержанный картуз и небритое лицо так изменили наружность Догерти, что его вряд ли сразу узнала бы его собственная жена.
   Масса новостей, ежедневно приходивших в Нижний со всех концов России о творившихся в ней событиях, да и то, что творилось в самом Нижнем, -- вызывало новую злобу дня и скоро заглушило интерес к исчезновению Догерти; о нем уже не вспоминали...
   Догерти понимал, что ему, незнакомому с окрестностями Нижнего Новгорода, будет трудно уйти из этого осиного гнезда. Поэтому он стал искать товарища. Те же монахи указали ему одного бесшабашного, но верного парня из нижегородских мещан, -- Ивана Афанасьева.
   Догерти скоро столковался с Афанасьевым, купил ему паспорт (деньги Догерти были переданы женой через отца Виктора) на имя Ивана Михайлова, разработал план побега, и поручил Афанасьеву произвести необходимые для пути покупки.
   Все шло, по-видимому, хорошо; но в четверг вечером, накануне их отъезда, Афанасьев "проявил инициативу", зашел в парикмахерскую и заказал зачем-то приставные усы...
   Усы были сделаны. Получив их, Афанасьев явился к Догерти и похвастал ими.
   -- Зачем вы это сделали? -- удивился капитан.
   -- С этими усами меня мать родная не узнает, -- отвечал довольный Афанасьев.
   На другой день, под вечер, Догерти и Афанасьев, оба обтрепанные, сидели в вагоне 3-го класса поезда, отправлявшегося на запад. Когда поезд тронулся и контроль стал проверять билеты, кондуктора сказали, что на первой же станции, Зеленый Луг, поезд будет задержан: туда прибудет сам командующий войсками, прапорщик Ершов, и произведет осмотр пассажиров: ищут сбежавшего офицера...
   Догерти и Афанасьев похолодели: очевидно, ищут Догерти...
   Они не знали того, что дня за два перед тем с гауптвахты скрылся капитан Бирюков, которого бунтовщики считали одним из самых главных своих врагов. Когда парикмахер донес, куда следует, что какой-то подозрительный субъект заказывал ему усы, причем торопил его, парикмахера, говоря, что усы ему нужны непременно к завтрашнему дню, -- то большевики решили, что этот субъект не кто иной, как капитан Бирюков, который должен сегодня бежать из города. Это подтверждалось еще и тем, что Бирюков всегда был бритым, -- а теперь, для изменения лица, заказал усы...
   Как бы то ни было, положение беглецов обострялось: во что бы то ни стало им нужно было избежать военного контроля, -- т. е., скрыться до прихода поезда на станцию.
   Поезд стал замедлять ход; Догерти и Афанасьев, оставив на местах свои маленькие чемоданы, чтобы не возбуждать ничьего подозрения, вышли на платформу вагона. Вот уже видна и станция; и, хотя на перроне не было видно ни толпы, ни чего-либо необычного, -- но Догерти и Афанасьев не стали дожидаться остановки поезда: шагах в трехстах от станционной платформы они благополучно спрыгнули со ступенек вагона и юркнули в кусты.
   Поезд стоял полчаса, а затем отправился дальше.
   Беглецы видели, как с перрона станции один за другим уходили все чины станции, которым полагалось присутствовать при отправлении поезда, и на платформе, как будто, никого не осталось. Есть им очень хотелось, -- они с утра ничего не ели, -- и они решили отправиться в станционный буфет, который еще, наверное, не успел закрыться.
   Они направились к станции. Но только что они хотели подняться на платформу, как вдруг перед ними неожиданно вырос жандарм, -- даже в настоящей жандармской форме, -- только без погон.
   Жандарм подозрительно оглядел две новые для него фигуры (всех местных жителей он, конечно, знал хорошо), -- и остановил их:
   -- Вы откуда?
   -- Да вот, господин унтер, -- отвечал Догерти, -- отстали мы от поезда, -- приходится догонять!
   -- А кто вы такие будете?
   -- Мы певчие, посланы были в Астраханскую певческую школу на выучку; школа теперь закрылась, и мы едем назад и не знаем, попадем ли домой.
   -- А паспорт есть?
   -- Как же можно без паспорта? Конечно, есть.
   -- Давайте-ка их!
   Догерти и Афанасьев полезли во внутренние, специально пришитые карманы жилетов за паспортами. От волнения Догерти на минуту забыл свою "паспортную" фамилию и мучительно думал: "Как моя фамилия? как?".
   Афанасьев достал первый и подал лист жандарму. Пока последний развертывал паспорт, Догерти успел достать свой паспорт, развернуть и бросить на него взгляд: "Постышев. Я -- Постышев, Яков!"
   -- Как фамилия? -- спросил жандарм.
   -- Иван Михайлов, -- ответил усач.
   -- Постышев Яков, -- вторил ему Догерти.
   -- А ваши вещи где?
   -- В вагоне остались, два чемоданчика, один черный, другой рыжий.
   -- А вот мы увидим, как это вы от поезда отстали. Пойдемте в дежурную!
   И жандарм повел их в аппаратную, половина которой барьером отделялась от помещения дежурных агентов.
   -- Иван Петрович, -- обратился жандарм к телеграфисту, -- стукните-ка на станцию Несвижск, каки-таки чемоданчики забыли в поезде эти стрикулисты, рыженький да черненький. Поезд там стоит долго, успеют найти и прислать сюда... А вас я голубчики, арестую и пошлю куда следует!
   Догерти чувствовал, что все здание его спасения, построенное с таким трудом, рушится...
   Но Афанасьев, которому, очевидно, терять было нечего, -- неожиданно набросился на жандарма с такими, неслыханными прежде капитаном, виртуозными ругательствами, что даже жандарм опешил. Так мастерски ругаться мог, очевидно, по его мнению, только действительно ученик певческой школы... Под напором Афанасьева он стал сдавать и только повторял:
   -- Чего ты лаешься?! Протокол составлю! Погоди уж! Вот сейчас узнаем, каки-таки у вас были чемоданчики!.
   Не прошло и десяти минут, как аппарат стал выстукивать из Несвижска: "Чемоданы рыжий и черный найдены в третьем классе. Высылаются Зеленый Луг номером пятьдесят вторым".
   Жандарм был изумлен и смущен: он был уверен, что задержанные бродяги попросту выдумали про чемоданы...
   Афанасьев, а за ним и Догерти снова набросились на жандарма:
   -- Ага, что? Мы жалиться будем, теперь не царские времена, вам это наша рабоче-крестьянская власть не пропустит!
   -- Да плюньте на них, Максим Иванович, -- вступился телеграфист, -- не связывайтесь: руки марать не стоит!..
   Жандарм махнул рукой:
   -- А убирайтесь вы к черту!.. Пойду лучше ужинать!
   И грозное начальство ушло со станции. Вскоре пришел встречный товарный поезд 52-й, который привез чемоданы. Телеграфист выдал их под расписки "Постышеву" и "Михайлову", которые ног под собой не чувствовали от радости после такого оборота дела. Со следующим поездом они двинулись дальше; Афанасьев слез в Несвижске, а Догерти направился прямо в Москву, где он условился встретиться с женою.

8

Московская газета.

   Елизавета Михайловна уже несколько дней ожидала мужа в скромных комнатах на Малой Дмитровке. Нечего говорить, как встретились супруги после дней таких ужасных переживаний...
   В дверь постучали.
   -- Войдите! -- сказал Догерти. Вошел номерной.
   -- Не прикажете ли свеженькую газету? -- спросил он, подавая сложенный номер какой-то газеты.
   Догерти взял.
   -- А как прикажете вас прописать?
   -- Капитан Догерти, -- ответил капитан машинально.
   Коридорный поклонился и вышел.
   Елизавета Михайловна укоризненно посмотрела на мужа:
   -- А не сделал ли ты оплошности, назвав свою настоящую фамилию? Я ведь прописалась по оставшемуся у нас паспорту бывшей у меня в прошлом году горничной Дуняши.
   Догерти сам чувствовал, что сделал ошибку; но, желая ободрить жену ответил:
   -- Ерунда! Мало ли теперь странствует по России разных капитанов; да и кто обо мне знает!
   Он развернул газету и начал читать.
   -- Вот те и раз! -- проговорил растерянно.
   -- Что такое? -- взволновалась Елизавета Михайловна.
   -- Вот, смотри! -- указал ей муж место в газете: "События в Нижнем Новгороде". В газете весьма правдиво, но в большевистском освещении, было описано то что произошло в Нижнем за последнее время, роль капитана Догерти и его таинственное исчезновение.
   Елизавета Михайловна всплеснула руками:
   -- Да ведь наша гостиница тотчас должна уведомить полицию, что ты остановился здесь.
   Супруги Догерти немедленно собрались, благо вещей у них было очень мало, -- оставили деньги "за постой" на столе по приблизительному подсчету и вышли из меблированных комнат с тем, чтобы больше никогда в них не возвращаться.

9

Муха.

   -- А какая же дальнейшая судьба действующих лиц?
   -- Догерти с женой добрался до Маньчжурии и сначала бился там, как рыба об лед, в поисках работы. Одно время он был переводчиком в Американском железнодорожном техническом комитете, потом нашел другое занятие...
   Никто, кроме близких друзей, не подозревал, что Догерти курит опиум... Иногда в этом отношении он доходил до последней, дозволенной ему грани... Один почтенный китаец рассказывал мне, что однажды он с двумя своими служащими глубокой осенью ехал по жел. дороге из Харбина в Хайлар. В одном отделении с ним ехал какой-то русский, отлично говоривший на интеллигентном китайском языке. Когда рассказчик извинился перед спутником и расположился покурить опиум, то был немало удивлен, что и его русский попутчик тоже устроился на верхнем сиденьи и также начал курить...
   После того, как они выкурили по несколько трубок и сидели уже внизу друг против друга, китаец дал поручение одному из своих служащих -- на ближайшей станции купить папирос, и вынул кошелек, чтобы дать тому денег. Русский спутник, глядя красными глазами на кошелек, сказал: "В буфете нужно платить русскими деньгами, а у вас -- только китайские!"
   -- Почему вы знаете? -- спросил китаец.
   -- Я вижу!
   Китаец открыл кошелек: русский был прав.
   Поезд шел дальше. Заинтересованный донельзя, китаец стал говорить с русским о даосизме, о Лао Цзы, Чжан Дао-лине и других великих святых и магах, обладавших великой тайной воскресения...
   Оказалось, что этот странный русский имел во всем этом сведения не меньшие, чем рассказчик-китаец:
   -- Если организм не испорчен, -- то вернуть ему отлетевшую жизнь, я думаю, не так уж трудно, -- сказал он.
   -- Да вот нам муха, -- отозвался китаец, указывая на уснувшее в окне между двумя рамами и лежавшее кверху лапками насекомое, -- она ведь цела; но как вернуть ей жизнь?
   Русский встал и, держась обеими руками за приделанный под окном столик, стал пристально смотреть на мертвую муху красными, воспаленными после курения опиума глазами. Лицо его окаменело; лоб покрылся испариной, глаза выходили из орбит...
   И вдруг муха шевельнулась... Еще момент, она шевельнулась сильнее, задвигала лапками, затем перевернулась и поползла.
   У китайца на голове волосы поднялись от ужаса; но он не мог анализировать своих ощущений, потому что русский закрыл глаза и упал на сиденье, -- надо было ему помогать.
   Расспросив китайца о наружности его русского спутника, я убедился, что это был Догерти.
   Впоследствии, встретив его в интимной обстановке, я сказал ему, какие чудеса рассказывает о нем китаец.
   -- Да, -- ответил Догерти, -- я помню, был такой грех со мною... Я увлекся обстановкой и перекурил немного больше, чем можно было. И со мною случилось что-то необычное: я как будто потерял вес, и все предметы, кроме металлических, стали просвечивать.
   Я заметил это сам тогда, когда китаец вынул кошелек, и я ясно увидел сквозь его кожу, что в нем лежит несколько серебряных китайских монет. А когда китаец в разговоре обратил мое внимание на муху, что-то как бы толкнуло меня: я напряг всю силу моей воли, приказывая ей ожить... И когда она зашевелилась, -- я сам почувствовал необычайный подъем и вместе с тем ужас, как перед открывшейся передо мною бездной; это состояние скоро окончилось как бы электрическим ударом, после которого я некоторое время был без сознания. До этого же времени мысль моя была необычайно ясна и память обострена сверх нормы...
   -- А после были еще подобные случаи?
   -- Нет. Я пробовал повторить, но у меня ничего не выходило; вероятно, потому, что я не рисковал уже перекуривать так много, боясь, что это может плохо для меня кончиться. А может быть, вся и история с мухой была простой случайностью!..

10

Послесловие.

   Прошло еще немного времени, и Догерти, теперь уже подполковник, был приглашен читать лекции по артиллерии во вновь образованном в городе М. китайском офицерском артиллерийском училище -- где вероятно, он находится и в настоящее время. Если хотите, я дам вам его адрес.
   -- А какова судьба остальных упомянутых в вашем рассказе персонажей?
   -- Поручика Воскресенского солдаты тогда, в здании училища, стали бить по голове дулами ружей. Он закрыл голову руками; ударами ему раздробили пальцы, и он без чувств упал на пол. Но после он поправился; и ему удалось уехать в Москву к отцу-священнику, который служил в церкви Воскресения на улице Воскресенке. Что с ним было дальше, -- не знаю.
   Всего удивительнее было то, что случилось с фельдфебелем Бирюлиным. Вы помните, -- штыками он был поднят на воздух... И представьте себе: несмотря на одиннадцать штыковых ран, -- он выжил и добрался потом до своей деревни. Дальнейшая судьба его неизвестна. Когда развернулась "великая бескровная" во всю свою ширь и гнусность -- наверное, он погиб.
   Друг мой Догерти! Прости, если я что-либо позабыл и неточно передал твою одиссею; ведь сколько лет уже прошло! Ты сам -- не пишешь; а я -- стар и, если бы теперь не рассказал, то унес бы с собою в гроб твою историю. И наша смена не вписала бы, быть может, твоего имени в славный список офицеров нашей старой Императорской армии, которые были готовы принять скорее мученическую кончину, чем изменить Родине, долгу и присяге...
   Вот вам, Джон, тема для вашего очередного романа; мой сухой рассказ вы сумеете расцветить, разукрасить согласно вкусам современной читающей публики -- и растянуть его на целую книгу.

---------------------------------------------------------------------------

   Впервые: Шкуркин П. В. История капитана Догерти . San-Francisco: Земля Колумба , (1939).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru