Шумахер Генрих-Фольрат
Последняя любовь Нельсона

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Lord Nelsons letzte Liebe.
    Русский перевод 1912 г. (без указания переводчика).

Генрих Фольрат Шумахер

Последняя любовь Нельсона

I

   Резким поворотом корабль обогнул Кап-Мизеро. Скользя в Неаполитанский залив на своих белоснежных парусах, он оставлял серебристую полоску в глубокой синеве Тирренского моря, быстро приближаясь к городу.
   -- Черт знает что сталось с моими глазами! -- сердито крикнул сэр Уильям Гамильтон и побежал с балкона в комнату за подзорной трубой. -- Я не могу разглядеть флаг! А что, если это француз!
   Эмма на мгновение оторвалась от книги, которую читала.
   -- Откуда ему взяться? Ты сам говорил, что Гибралтар не пропускает ни одного корабля французов из Бреста или Гавра. А раз Гуд запер их средиземноморский флот в Тулонской гавани, то...
   -- Но если с ним приключилось несчастье? Самый лучший флотоводец может потерпеть поражение!
   -- С Фридрихом Великим это случалось не раз, но Пруссия все же не погибла от этого. Так и Англия не исчезнет с лица земли только потому, что один из ее адмиралов потерпел урон! Так не выставляться же из-за этого на солнце! Наверное, это один из новых кораблей Марии-Каролины. К их виду ты должен был привыкнуть: ведь она достаточно часто показывает тебе их!
   Сэр Уильям остановился около нее и насмешливо улыбнулся:
   -- Ты заметила это? Она хочет подчеркнуть чистоту своих союзнических намерений, а ее офицеры мечтают о том, чтобы превратить Неаполь во вторую Венецию. Весь народ только и бредит постройкой кораблей и морским учением. С тех пор как Мария-Каролина возложила на алтарь отечества материнское наследство -- бриллианты Марии-Терезии, -- государственные чины позволяют расхищать казну, а богачи жертвуют на флот половину своего состояния...
   -- А бедняки несут последние гроши! Я видела нищего, больного, искалеченного, полумертвого от голода. Когда я проезжала мимо него с Марией-Каролиной, он вырвал из уха тоненькую серебряную серьгу и бросил ей на колени. Он отдал единственное, что имел!
   Голос Эммы дрожал. Сэр Уильям кивнул и сказал с глубокой иронией:
   -- Они взбесились... наполовину из патриотизма, наполовину из ненависти к королеве. Они предпочли бы отдать последний грош, чтобы выкупить ее ожерелье и вернуть ей его. Только чтобы в их кораблях не было ничего от австриячки и чтобы Мария-Каролина не могла похвалиться истинно королевским поступком!
   Эмма выпустила книгу из рук и встала. Она усталой походкой прошлась по комнате и бросилась в кресло, стоявшее у открытой балконной двери.
   -- Истинно королевский поступок! -- протяжно повторила она. -- В этом все дело. Она чванится им и старается, чтобы все узнали: Мария-Каролина продала свое ожерелье и носит поддельные бриллианты, чтобы у Неаполя был линейный корабль!
   Сэр Уильям внимательно посмотрел на Эмму:
   -- Ты говоришь это так... разве это не правда?
   -- Это правда. И народ верит... как дети в сказку...
   -- Ничего не понимаю! Это правда и все-таки -- сказка?
   Губы Эммы дрогнули, ее лицо приняло выражение бесконечной горечи.
   -- Недавно... помнишь? Она опять побоялась спать одна и удержала меня у себя. Среди ночи ей вдруг пришла мысль разыграть целое театральное представление. Она хотела быть Титом, а я должна была стать Береникой, которая обольщает его, чтобы стать римской императрицей. Она сама принесла костюмы, стала одевать нас. Я должна была надеть все ее фальшивые драгоценности, но они показались ей недостаточно роскошными для восточной принцессы. Она опять сорвала с меня их, подбежала к шкафу, открыла тайник, достала подлинное ожерелье...
   -- Ожерелье Марии-Терезии?
   -- В полной сохранности! Заметив мое удивление, она расхохоталась, назвала всю эту историю сказкой для выманивания денег у больших детей... А тот нищий, который вырвал серьгу из уха, думал, будто королевы не лгут!
   Сэр Уильям пожал плечами:
   -- Что поделаешь? В политике совсем как на войне: все средства дозволены. Между прочим, эта сказка... ею можно было бы отлично воспользоваться в том случае, если бы Мария-Каролина вздумала пойти нам наперекор...
   -- Вы пригрозите ей разоблачением?
   -- Это было бы слишком грубо. Она мстительна и никогда не простила бы нам этого. Но мы можем сыграть на руку парижским якобинцам. Со времени казни Людовика XVI и заключения Марии-Антуанетты они видят в Марии-Каролине своего смертельного врага. Из этой сказочки они сочинят очаровательно-ядовитый памфлет, а неаполитанские друзья-патриоты уж постараются, чтобы королева прочла его. Она страстная натура и исповедует, как все женщины, политику темперамента. Она непременно захочет отомстить, а мы окажемся единственными, кто сможет помочь ей в мести. Следовательно, она окончательно отдастся нам в руки. Но самая прелесть в нем... Кто поможет нам в этом? Наши противники-французы, мнящие себя умнейшим народом в мире! Восхитительно, не правда ли? Питт будет очень потешаться над этим!
   Сэр Уильям подсел к письменному столу и взялся за перо. Эмма вскочила:
   -- Ты хочешь сообщить об этом Питту? Но ведь я единственная, кому Мария-Каролина рассказала об этом...
   -- Дай только мне сделать дело. Ты останешься совершенно в стороне. Король знает об этой истории?
   -- Он поручился честью, что будет молчать!
   -- Своей честью? -- Сэр Уильям просто умирал от хохота. -- Честью короля-носача! Хочешь держать пари, что я заставлю его проболтаться в какой-нибудь час? Между прочим, идея!
   Наверное, он выболтал обо всем кардиналу Руффо. Этот интриган косится на нас, англичан, он старается спихнуть нашего Актона и стать премьер-министром. Если Фердинанд рассказал ему об этом, подозрение о памфлете падет на Руффо, и мы навсегда отделаемся от него, тогда как доверие Марии-Каролины к тебе останется непоколебимым.
   -- Да, она доверяет мне. Я единственный человек, с которым она совершенно откровенна. Это потому, что она любит меня, считает бескорыстной. А я... я обманываю ее каждым словом, каждой улыбкой...
   -- Опять раскаяние? -- сказал сэр Уильям, нетерпеливо дернув плечами. -- Но прошу тебя... ты моя жена, англичанка... твоя обязанность -- служить на пользу родине. Кроме того, ты сама сгорала жаждой помогать мне, играть роль в политике. Именно сокровенное, тайное привлекало тебя. Ты хотела направлять случай, скрываясь, словно богиня за облаками. А теперь, когда случай представился, ты начинаешь призадумываться? И почему? Только потому, что дело коснулось королей и народов? Не будь смешной, милая моя! Ведь это -- мировой турнир ума, тончайшее искусство, какое только бывает. Да, если бы ты была каким-нибудь ничтожеством... Но ведь ты -- мастер, художник широкого размаха...
   Посланник с улыбкой кивнул Эмме и начал писать. Эмма безмолвно отступила назад. Он был прав: она сама хотела этого -- стать леди Гамильтон, чтобы отомстить Гренвиллю.
   Эмма стала сзади Уильяма и принялась смотреть на его склоненную голову. Она казалась большой и значительной, как обиталище сильного ума, но в свадебную ночь, когда у жадного старца свалился парик...
   Прежде Эмме не раз приходилось видеть такие формы черепа. Во времена нищеты и позора, когда выброшенная на улицу пресытившимся знатным лордом Эмма существовала, продавая себя, она частенько видела у порочных, погибших мальчишек такие же маленькие, мягкокостные черепа с впавшими висками, шишковатыми затылками, тонкими, изогнутыми вверху ушами.
   В ту -- брачную -- ночь она страшно бранила себя за это сравнение высокопоставленного аристократа с ворами и мошенниками. А теперь, после двух лет брака... теперь она узнала его! Сэр Гамильтон умел смотреть в глаза ясным, чистосердечным взором и ласково улыбаться, в то время как его речь была напоена ложью, а мозг лелеял злобные планы. Он умел проливать слезы сочувствия над несчастьем своей жертвы, умел ловко заметать следы... и весь мир превозносил прямоту его характера, доброту его сердца.
   Маленький воришка и мошенник...
   Но, в то время как правосудие отправляло такие темные личности на виселицу, сэр Уильям стоял на высоте общественного положения. Ему вменялось в заслугу и добродетель то, что у других было пороком и преступлением...
   Разве не был он прав, высмеивая нелепость жизни? Эмма сама была доказательством того, что человек, лишенный угрызений совести, может добиться всего. Ведь сэр Гамильтон выкупил ее у собственного племянника -- за деньги, словно рабыню... потому что он был богат, тогда как Гренвилль терпел нужду...
   Теперь, когда сэр Уильям был гарантирован в обладании Эммой, он без стеснения признался ей во всем. Он смеялся над совершенным торгом, словно над удачной шуткой. Он называл это иронией философа над комедией жизни, на которую смотрел с высоты холодного рассудка.
   Его злорадный смешок производил на Эмму впечатление удара хлыстом и лишал ее с трудом обретенного покоя, вливал злобу в ее жилы, вспенивал в мозгу дерзкие мысли. А если она отплатит ему той же монетой, если она обманет его и предаст позору, осквернив ложе? Сможет ли он в качестве героя той самой шутовской комедии жизни остаться настолько философом, чтобы иронически вышучивать собственную одураченность?
   Придворные вельможи теперь перед ней на коленях, сам король неаполитанский украдкой ищет ее взора. Она смело может рискнуть... Почему же до сих пор она не сделала этого? Неужели в ней все еще оставались следы порядочности, восстающей против новой лжи? Нет, скорее потому, что будет ложью, если она выкажет любовь какому-либо мужчине: никогда не сможет она любить более, ее сердце мертво.
   И все-таки... Было что-то такое, что порою страстной тоской пробуждалось в ее сердце, страстно манило, звало куда-то. Что это было? Что?
   "Неаполь, 10 сентября 1793 г.".
   Едва сэр Уильям успел обозначить дату своего доклада, как из гавани донесся звук пушечного выстрела. Сейчас же после этого в дверь постучались, и в комнату вошел первый секретарь посольства.
   -- Извиняюсь, ваше превосходительство, если помешал! Из гавани доложили, что только что замечен "Агамемнон" из тулонской эскадры адмирала Гуда. Одновременно прибыл кабинет-курьер Феррери. Их величества просят ваше превосходительство пожаловать к ним.
   Сэр Уильям засмеялся:
   -- Еще бы! Наверное, они немало перепугались, пока "Агамемнон" не поднял флага! Что, если бы это оказался француз?! Помните встречу девять месяцев тому назад, мистер Кларк? Нет? Ну да ведь вас тогда еще не было здесь!
   Посланник со злорадной многоречивостью рассказал секретарю историю, которой неаполитанский двор был унижен в глазах всей Европы. В гавани Неаполя появился с флотом Латуш-Тревиль, французский адмирал, и потребовал признания республики и удовлетворения за оскорбление французского посланника в Стамбуле, которое явилось следствием политики Марии-Каролины. Это требование он передал не через офицера, а через простого гренадера Бельявиля, который третировал неаполитанского короля, словно рекрута. Чтобы избежать обстрела города, Фердинанд был вынужден смиренно извиниться и пригласить офицеров к парадному обеду в знак примирения. Но "республиканцы" отказались от всякого общения с "деспотом Неаполя".
   -- Гренадер внушил королю безумный страх перед французами, -- смеясь, закончил сэр Уильям. -- Нет ничего странного, что Фердинанд дрожит перед известиями из Тулона. Передайте Фердинанду, что я сейчас же буду у его величества. Кстати, загляните в регистр, что это за судно "Агамемнон" и кто им командует -- у меня будет возможность помочь королю рассеять время нетерпеливого ожидания.
   Секретарь открыл актовую книгу, которую держал в руках.
   -- Я предвидел вопрос вашего превосходительства и захватил с собой регистр. "Агамемнон" -- линейный корабль с сорока шестью пушками, находится под командой Нельсона; в начале августа он присоединился к эскадре адмирала Гуда, который совместно с испанцами под командой адмирала Лангара блокирует города Марсель и Тулон.
   Эмма сделала резкое движение и перебила секретаря:
   -- Капитана зовут Нельсон? Горацио Нельсон?
   Мистер Кларк снова заглянул в книгу:
   -- Горацио? Точно так, ваше превосходительство, его зовут Горацио.
   -- Ты его знаешь? -- спросил сэр Уильям.
   Эмма сделала равнодушное лицо.
   -- Нет, но, должно быть, я слыхала когда-то его имя.
   -- Имеются о нем какие-нибудь подробности в актах, мистер Кларк?
   -- Очень скудные, ваше превосходительство. Он сын деревенского пастора, двенадцати лет, в 1771 году, поступил на флот, в 1773 году совершил научную поездку в Полярное море и в 1779 году стал почтовым капитаном в Вест-Индии, где завоевал испанский форт Сан-Жуан. В 1780 году он вернулся в Англию, чтобы полечиться от паралича. В 1781 году снова поступил на службу, в 1784 году у него произошел острый конфликт с начальством...
   -- Ах, помню! -- перебил его сэр Уильям. -- Он раскрыл хищение на верфях! Очень почтенная личность! Значит, сообщите Феррери мой ответ и приготовьте курьера для Лондона. Быть может, "Агамемнон" привезет такие известия, которые надо будет сейчас же передать нашему министерству! -- Он подождал, пока секретарь вышел из комнаты, а затем обратился к Эмме: -- Не зашифруешь ли ты Питту сказочки королевы Марии-Каролины?
   Она пристально посмотрела на него:
   -- Ты настаиваешь на этом?
   На тонких губах сэра Уильяма скользнула улыбка.
   -- Разве это не моя обязанность?
   Эмма холодно кивнула, села за письменный стол и принялась зашифровывать депешу. Но сэр Уильям все еще не уходил: что-то удерживало его здесь. Эмма знала, что это было, -- она знала улыбочку, с которой он посматривал на нее.
   Его присутствие раздражало. Когда же он уйдет? Ей хотелось быть одной, поразмыслить... Ведь Нельсон прибывал!
   Невольно у нее вырвался вопрос, который сжигал ее изнутри:
   -- А капитан "Агамемнона"... я спрашиваю из-за приготовлений... ты примешь его в посольстве?
   -- Публично? Невозможно! Эти морские волки со своей руганью и манерами старых пьяниц... К тому же этот господин поссорился со всем адмиралтейством из-за своих вест-индских разоблачений. Это человек, мечтающий исправить весь мир и готовый пробиваться головой сквозь стену. От таких лучше держаться подальше! -- Сэр Уильям воспользовался ее вопросом, чтобы подойти к ней, и вдруг наклонился с прерывающимся дыханием, сверкающим взглядом. -- Тебе так важно, чтобы Питт не узнал ничего о сказочке? Быть может... если бы ты была мила со мной?..
   Он схватил ее руку и принялся осыпать страстными поцелуями. Эмма не шелохнулась. Но когда он, осмелев, обнял ее за талию, она вскочила и отстранилась от его уст.
   -- Я не хочу! Не хочу! -- крикнула она, но сейчас же одумалась: ведь она была женой Гамильтона, и уже не раз ей приходилось покупать исполнение какого-нибудь желания ценой своих ласк. Она с трудом улыбнулась. -- Прости, я так устала... голова болит... в другой раз...
   Она неохотно подставила мужу губы, и в то время как он целовал их, ее руки судорожно сжались в кулаки.

II

   Наконец-то он ушел! Эмма взяла подзорную трубу, вышла на балкон и стала смотреть по сторонам. Вот она увидела корабль. Он плавно покачивался на якоре, на палубе его сновали какие-то темные тени, другие скользили по мачтам и реям. На возвышении виднелась одинокая фигура...
   Нельсон?! Шляпа отбрасывала тень на его лицо. Эмма не могла разглядеть его, а фигура мужчины ни о чем не говорила ей. Совсем при других обстоятельствах видела она Нельсона двенадцать лет тому назад, когда впервые встретила его...
   Она опустила подзорную трубу, закрыла глаза, и, из тьмы минувшего на нее нахлынули воспоминания.
  
   Закутанная с ног до головы в густую фату вошла Эмма в комнату, где в кресле сидел больной Нельсон, разбитый параличом, худой, как скелет, полный гнева на таинственную болезнь, которая оторвала его от войны. Сначала он не обратил внимания на вошедшую, но, когда Эмма взяла его за руки, внезапно закричал, словно ему причинили острую боль. Однако мало-помалу он успокоился и заснул под пассами и поглаживаниями ее рук.
   -- Видите ли вы меня? -- спросила Эмма, горя желанием испробовать свою магнетическую власть над ним.
   Нельсон сейчас же ответил. Он подробно описал ее лицо, ее фигуру. Он был в восторге от ее красоты, хотя никогда не видел ее прежде и не мог видеть теперь под густой вуалью.
   Затем, подчиняясь ее воле, он описал ей свою болезнь, и на основании его показаний доктор Грейем поставил свой безрадостный диагноз: параличное состояние излечимо, но истинная болезнь, причина всему, -- эпилепсия, перед которой наука бессильна...
   Затем Эмма, глубоко растроганная несчастьем юноши, разбудила его. Открыв глаза, Нельсон улыбнулся Эмме тихой улыбкой, которая придала его лицу своеобразную красоту. Но когда доктор Грейем спросил его, что он испытывал во время сна, он не мог вспомнить ничего.
   После этого сеанса Эмме не пришлось вновь увидеть юношу. Его отец, благочестивый священник, был противником новой науки, представителем которой являлся доктор Грейем. Он увез юношу на морские купанья; и снова, как обыкновенно, все, что было дорого Эмме, исчезало из ее жизни навсегда.
   Так, по крайней мере, она думала тогда. Но теперь тени прошлого опять всплыли из тьмы. Нельсон приближался...
  
   Громкий крик заставил ее очнуться. От дворца по берегу моря шла большая толпа, провожая королевскую лодку, которая направлялась к "Агамемнону". Под балдахином из желтого шелка сидел король Фердинанд, неуклюжими движениями руки отвечавший на народные приветствия. Около него, немного позади, стоял сэр Уильям в расшитом золотом мундире посланника; он о чем-то говорил Фердинанду.
   Нельсон встретил венценосного гостя на нижней ступеньке корабельной лестницы. Последовал краткий разговор. Вдруг Фердинанд простер руки и обнял моряка. Затем он, по-видимому, крикнул что-то британскому посланнику Гамильтону, и тот последовал за ним.
   В толпе, заполнившей берег, появилось какое-то-движение, переметнулось в город, на улицы. И вдруг до Эммы долетел крик:
   -- Тулон завоеван, флот якобинцев захвачен! Да здравствует Англия! Да здравствует капитан "Агамемнона", спаситель Италии!
   Нельсон повел Фердинанда в сопровождении сэра Уильяма вверх по лестнице. Когда он вступил на "Агамемнон", на главной мачте взвился флаг обеих Сицилии -- прямо под Георгиевским крестом Великобритании. Это было похоже на символ, на счастливый знак для Неаполя. Казалось, что сильный защитил слабейшего!
   Орудия "Агамемнона" прогремели королевский салют. Им ответили корабли в гавани, арсенал, крепость, форты. Облака дыма клубами поднялись кверху, повисли над заливом, скрыли небесную лазурь. А тут вступили голоса церквей... Весь Неаполь соединился в тысячеголосый хор, от которого, казалось, содрогнулась земля.
   Странное волнение охватило Эмму. Крики народа, гром пушек, звон колоколов заставляли ее вздрагивать мелкой дрожью, вызывали слезы на глазах, словно опьянение овладело ею.
   Она видела Нельсона, когда он беспомощно лежал больной, тогда у нее вспыхнуло горячее сочувствие к нему. А теперь... Ах, почему она -- женщина! Все триумфы красоты, все восторги искусства, все успехи политики -- что значили они в сравнении с этим гимном победе, Сотрясающим небо и землю? Быть мужчиной, воином! Быть победителем, перед которым человечество повергается в прах!
   Теперь она завидовала Нельсону.
  
   Через час мистер Кларк принес ей записку от сэра Уильяма:
   "Милая Эмма! Тулон взят, французский флот захвачен. Подробности лично! "Агамемнон" остается здесь на некоторое время, так как должен переправить в Тулон неаполитанские войска, чтобы защитить город от натиска якобинцев, которыми командуют Робеспьер и какой-то Бонапарт. Поэтому я при гласил мистера Нельсона жить у нас.
   В данный момент мы находимся на заседании Государственного совета во дворце. Странное дело! Король-носач не спит, как обычно; Мария-Каролина сияет. Оба они в восторге от маленького капитана, который, если судить по взгляду и голосу, сделан из такого материала, из какого делают великих адмиралов. Он привез мне рекомендательное письмо от принца Вильгельма; кроме того, королева сделала мне достаточно ясный намек, что она желала бы, чтобы капитан Нельсон жил на берегу где-нибудь поблизости. Поэтому я решил взять этого человека отчасти под свою протекцию. Отсюда приглашение. Отведи ему комнату, которую мы держали наготове для принца. Дельный моряк с блестящей будущностью, в конце концов, стоит не меньше, чем беспутный принц, который объявляет о своем прибытии, ввергает бедного посланника в расходы и в конце концов не приезжает.
   Мистер Нельсон просит кланяться тебе, хотя вы и не знакомы. Он несколько неуклюж, далеко не Адонис, но в общем производит впечатление приличного человека. С материнской стороны он в родстве с Уолполами. М.-К. делает ему отчаянные авансы, но он держится по отношению к ней с комической робостью. По-видимому, он не знаток женщин.
   Значит, приготовь все, я сейчас приведу его с заседания. М.-К. кланяется тебе; она надеется видеть тебя завтра. Сегодня, как она говорит, ты должна выполнить долг хозяйки и выказать себя гостю с прекраснейшей и любезнейшей стороны.
   Целую твои ручки и надеюсь еще сегодня вручить им судьбу "сказочки".

Твой Уильям Гамильтон".

   Эмма приняла Нельсона в греческой комнате, которая создавала чудный фон ее красоте, словно унаследованной от Древней Эллады. Когда Нельсон увидел молодую женщину, глаза его широко открылись, во взоре отразились изумление, восхищение и еще нечто вроде испуга. Он смущенно пробормотал извинение за то, что решился эксплуатировать ее гостеприимство.
   Эмма улыбнулась с легкой иронией. Она уже привыкла к этому безмолвному поклонению мужчин, но то обстоятельство, что и Нельсон тоже отдал дань ее красоте, наполнило ее каким-то тайным разочарованием. Почему он не таков, каким она представляла его себе? Почему он такой же, как и прочие?
   Усталым жестом она пригласила его занять место, сухо ответила на его извинение и помимо воли взяла тон салонного разговора, который обычно был ей так противен.
   -- Человек, доставляющий такие добрые вести, не нуждается в извинениях, господин капитан, особенно если в том имеется также и его личная заслуга, -- сказала она. -- Я сожалею только, что мы не могли предвидеть ваше прибытие, чтобы наломать в своих садах лавровых ветвей для победителя!
   -- Для победителя? -- Нельсон только что сел, но при этих словах снова вскочил, и густая краска залила его лицо, а голос зазвучал с раздражением. -- Извините, миледи, но я не знаю, кого именно подразумеваете вы под этим "победителем"!
   Сэр Уильям, смеясь, усадил моряка обратно в кресло.
   -- Это недоразумение, милейший капитан! Моя жена отнюдь не хотела обидеть вас. Ведь она ещё не знает никаких подробностей о тулонских событиях. Разрешите мне сыграть роль посредника и послать вестовое судно к этому хорошенькому, стройному фрегату? Вы увидите, этот фрегат вовсе не настроен враждебно к вам и готов даже на почетных условиях спустить флаг!
   Сэр Уильям принялся рассказывать Эмме то, что сообщил Нельсон на заседании Государственного совета о Тулоне.
   Разгром умеренных жирондистов Конвентом в лице Дантона и Робеспьера вызвал там восстание. Когда же якобинцы стали угрожать городу грабежом и убийствами, горожане вступили в переговоры с соединенной блокирующей эскадрой англичан и испанцев. Двадцать восьмого августа 1793 года они сдали город и блокированный в гавани флот лорду Гуду и адмиралу Лангара.
   -- Франция потеряла пятьдесят восемь кораблей! -- торжествуя, закончил сэр Уильям. -- Это успех, который избавляет нас от двух-трех кровавых битв. Вы качаете головой, капитан?
   Нельсон нахмурился:
   -- Франция потеряла их? Да точно ли она их потеряла? Ведь корабли еще плавают по воде, и Франция может снова отбить их. Но ее счастье будет несчастьем для Англии. По моему мнению, которое я высказывал также и на военном совете, взятые корабли следовало немедленно сжечь. Но Лангара протестовал против этого.
   -- Еще бы!.. Как испанец! Если Франция исчезнет с моря, то Испания будет бессильна против Англии.
   -- Но разве Гуд должен был согласиться с ним? -- крикнул Нельсон. -- Кто становится на чужую точку зрения, тот не может торжествовать над врагами. Брать и уничтожать -- вот единственный путь для Англии.
   -- Вы еще очень молоды, милый капитан, вы мыслите и чувствуете как воин! -- ответил сэр Уильям поучительным тоном. -- Но государственный человек не может не считаться с общественным мнением, он должен постоянно опираться на призрак права. Знаете ли, что я сделал бы на месте Гуда? Я взял бы на сохранение все пятьдесят восемь кораблей. Только на сохранение! И даже для Людовика XVII. Ведь именно за него, как за сына и наследника Людовика XVI, Англия официально воюет с Республикой. Таким образом, право было бы на нашей стороне. Конечно, как только он взойдет на трон, нам придется вернуть ему корабли. Но тогда мы подыщем какое-нибудь новое право не отдавать их ему. "Брать и уничтожать!" -- говорите вы, как солдат. "Брать и удерживать!" -- говорю я, как государственный человек. И мне кажется, что мой принцип будет не без пользы для старой Англии. Надеюсь, что Гуд не поспешил с этим делом и отложил окончательное решение до получения инструкций из Лондона?
   Нельсон пожал плечами:
   -- Он уже принял решение, и притом совершенно в вашем духе!
   -- В самом деле? Значит, у него больше таланта, чем я предполагал.
   Эмма молча слушала их разговор. Теперь она медленно встала. Она думала об опьянении величием и славой, которое несколько часов тому назад овладело ею. Она предполагала встретить в Нельсоне героя, победителя...
   -- И из-за этого-то громыхали пушки и надрывались колокола? -- с непреодолимым отвращением воскликнула она. -- Из-за этого-то ликует народ? Да здравствует Нельсон, спаситель Италии! Из-за дипломатической уловки! Из-за мошеннической проделки!
   Нельсон вскочил, хотел ответить что-то, но сэр Уильям опередил его, сказав жене с обычным подхихикиванием:
   -- Называй это, как хочешь, детка! Дело не в названии, а в факте, факт же сложился блестящим образом для Англии. Это признал даже Фердинанд, и, когда Нельсон потребовал для Гуда шесть тысяч человек, король не стал ожидать одобрения Марии-Каролины, а по собственной инициативе дал согласие. Он предпочел бы сам отправиться во главе своей лейб-гвардии, чтобы снова завоевать французские корабли -- от головы до пят герой и король! Не принимайте всерьез моей жены, мистер Нельсон. Она воображает себе мир несравненно совершеннее, чем он устроен, и ее сердит, когда она видит, что не все на свете идет по образцу красоты и благородства! Дамский романтизм!
   Нельсон овладел собой и вежливо поклонился сэру Уильяму.
   -- Я вполне понимаю ваш принцип, -- сказал он, и что-то вроде налета иронии прозвучало в его голосе, -- но мне кажется, я понял также и миледи. Не правда ли, миледи, вы предполагаете, что я чувствую себя польщенным одобрительными криками неаполитанцев?
   Нельсон повернулся к Эмме и твердо посмотрел ей прямо в глаза. Она вскинула голову и выдержала его взгляд.
   -- Это так, сэр. Я так думаю!
   -- Благодарю вас, миледи! Я хотел бы, чтобы у всех английских женщин всегда хватало мужества говорить правду в глаза. Значит, вы считаете меня тщеславным карьеристом, жаждущим славы, независимо от того, заслужена ли эта слава или нет?
   Она почувствовала странное наслаждение при мысли о возможности еще глубже обидеть его, еще сильнее рассердить.
   -- Если вы иначе смотрите на вещи, почему же вы не отказались от ложного ореола? -- сказала она. -- К чему вы приняли эту осанну черни?
   Нельсон отшатнулся, словно от пощечины.
   -- И у меня тоже имеется немного гордости, хотя я -- только простой капитан! Но я явился сюда по служебному делу его величества с приказанием своего адмирала какой бы то ни было ценой раздобыть войска для Тулона. Все зависело от готовности Неаполя. Имел ли я право поколебать веру в наши победы у того народа, который должен был дать нам солдат? Кроме того, приветствия относились не ко мне лично, а к моему флагу -- флагу Англии, на победе которой основываются все надежды Италии. Имел ли я право пойти против этого? Да, если бы не верил в эту победу! Но я верю в английский флаг, миледи, как верю в Бога, и в один прекрасный день надеюсь доказать, что сегодня я не был уж так недостоин явиться представителем Георгиевского креста. Быть может, миледи, вам все-таки представится случай наломать для меня в неаполитанских садах лавровых ветвей... или кипарисовых... Это уж как хочет военное счастье!
   Он начал говорить резко, сердито, а кончил в легком, почти шутливом тоне. Его взоры не отрывались от Эммы -- взоры, из которых сверкало пламя.
   Странное чувство пронзило ее. Как он говорил о Боге! Словно человек, который верит... А потом... потом она заметила тайную улыбку сэра Уильяма. Вкрадчивый лжец с состраданием смотрел на честного человека.
   -- Я верю вам, мистер Нельсон! -- тепло сказала она во внезапном порыве. -- Прошу у вас прощения за свои подозрения. Вы поняли бы их, если бы пожили среди итальянцев. Все здесь шпионят, сплетничают, интригуют. И до чего они тщеславны! Когда говорят, то стараются кричать и оглядываются на все стороны, чтобы их непременно слышали и засыпали похвалами.
   Сэр Уильям беспокойно заерзал:
   -- Художественные натуры должны измеряться особой меркой. В сущности, они должны бы быть тебе симпатичны. Так как ты сама художница, то это родственные тебе натуры.
   Эмма кинула на мужа торжествующий взгляд. Она была рада, что смогла уколоть своими словами того, кто за двадцать девять лет посланничества сам превратился в итальянца.
   -- Конечно, итальянцы родственны нам, женщинам. Они актеры, позеры. Женщины, настоящие хитрые женщины! Но именно этим-то они и несимпатичны нам. Ведь мы тоскуем по нашей противоположности -- по свободной силе, на которую мы могли бы взирать снизу вверх. Мы тоскуем по силе, которой мы даже боялись бы немного. Да, мы хотим этого! Мы хотим бояться, если любим! -- Эмма кивнула мужу со смехом, очень похожим на его злорадное подхихикивание. -- Теперь ты знаешь, почему я боюсь тебя?
   Скрывая свою досаду под искусственной веселостью, сэр Уильям взял Эмму за руку и ласково погладил ее, говоря:
   -- Мечтательница! Разве моя жена не фантазерка, мистер Нельсон?
   Эмма знала, что в этот момент она с сэром Уильямом являет картину счастливого, ничем не возмущаемого супружества. Она прочла это во взоре Нельсона. В первый момент встречи разве он не с сострадательным удивлением взглянул на нее? Двадцативосьмилетняя женщина около шестидесятитрехлетнего старца!..
   Теперь он уже не будет покачивать головой, не будет считать ее легкой добычей!

III

   Наступила короткая пауза, а затем сэр Уильям встал, чтобы показать гостю свои знаменитые помпейские сокровища. Он повел его между выставленными вазами, статуями, урнами, объясняя, рассказывая об обстоятельствах, при которых была найдена каждая вещь, восхваляя практичный ум Эммы, оказывающий ему большую помощь при раскопках в Кампанье.
   Затем вошла мать Эммы с лакеем, который принес мороженое и фрукты. Эмма сразу поняла, что старушку угнетает какая-то забота. До сих пор еще бедная женщина не могла привыкнуть к блестящему положению, занятому ее дочерью в качестве жены английского посла и фаворитки неаполитанской королевы, и по самому ничтожному поводу дрожала, опасаясь за это сказочное счастье.
   Эмма пошла ей навстречу.
   -- Что с тобой, мама? -- шепотом спросила она. -- Что случилось?
   -- Я должна поговорить с тобой! -- шепнула в ответ старушка, кидая робкий взгляд в сторону обоих мужчин. -- Только что, когда доставили багаж капитана... тут был матрос... Том Кидд, Эмма! Что, если он выдаст нас?
   Эмма почувствовала, как бледнеет.
   -- Он видел тебя? Ты говорила с ним?
   Мать хотела ответить, но тут подошел сэр Уильям и представил ей Нельсона в обычной шутливой манере:
   -- Мистер Горацио Нельсон, капитан "Агамемнона", герой дня. Миссис Кадоган, мамаша моей Эммы, перл всех хозяек! Смотрите, капитан, постарайтесь подружиться с нею! Она на стоящий министр в ведомстве хозяйства!
   Нельсон почтительно поклонился, старушка смущенно ответила ему.
   -- Прошу вас совершенно не считаться со мной, -- сказал затем капитан, и ласковая улыбка смягчила строгое выражение его лица. -- Я привык к самому простому образу жизни. В скромном церковном домике моего отца нас за стол садились одиннадцать детей. А наши судовые обеды... Если мои офицеры хотят полакомиться чем-нибудь особенным, они испрашивают себе к обеду айришстью. Это самое простое кушанье на свете, и все-таки корабельный повар не умеет готовить его. Тогда приходится обращаться к Тому Кидду с его оригинальным рецептом.
   Миссис Кадоган вздрогнула:
   -- Том Кидд?
   -- Мой старший боцман! Он родом с берегов Уэльса на Ирландском море. Наверное, оттуда у него и рецепт. Если этот рецепт интересует вас... он доставит сюда мой багаж...
   -- Ваш багаж уже доставлен! -- сказала Эмма, скрывая беспокойство под легким тоном. -- Мама только что сказала мне...
   Ты говорила с ними, мама?
   -- Я и сама не видела их, -- с трудом сказала женщина. -- Винченцо доложил мне о них, я велела пригласить их на стакан вина в людскую, но старший боцман отказался. Им нужно было немедленно вернуться на корабль.
   Нельсон рассмеялся:
   -- Том Кидд, как живой! У него уже давно отвращение к Неаполю. Знаете ли, ведь он хотел уговорить меня отказаться от поручения лорда Гуда! Он очень суеверен, как и все наши моряки. Он пришел ко мне страшно мрачный и почтительно доложил, что видел сон: я потеряю Джосаю, если отправлюсь в Неаполь. Моя жена поручила ему заботу о сыне, а потому его обязанность -- предостеречь меня. С тех пор он не спускает с мальчика глаз. Из-за него-то он и вернулся сейчас же на "Агамемнон".
   Нельсон был женат, имел сына, а теплота, с которой он об этом говорил, показывала, как привязан он к семье!.. С трудом подавила Эмма мрачное волнение, возникшее в ней.
   -- Должно быть, ваш старший боцман -- очень хороший человек! -- сказала она, заставляя себя говорить шутливо. -- Боюсь только, что, пригласив вас к себе, мы поставили его перед тяжелой задачей. Или, быть может, я ошибаюсь, предположив, что ваша супруга поручила его заботам не только сына, но также и супруга? Бедняга не может быть одновременно и в палаццо Сиесса, и на "Агамемноне"! Что же нам делать? Ах, знаю! Разрешите мне перевезти к нам также и вашего сына, а с ним и бравого Тома Кидда, снотолкователя и духовидца, которым вы меня положительно заинтересовали. Никаких возражений, капитан! На суше ваша капитанская власть кончается; здесь капитан -- сэр Уильям, а я... я его адмирал! Поэтому присаживайтесь к моему письменному столу и пишите приказ вашему заместителю на "Агамемноне". Подателю сего без возражений, на гнев или милость, с кожей и волосами, должны быть выданы старший боцман Том Кидд и... Джосая зовут его?.. И Джосая Нельсон.
   Взяв Нельсона под руку, Эмма повела его к письменному столу. Нельсон повиновался и набросал несколько строк на листке бумаги.
   Склонившись над его плечом, Эмма следила за его рукой.
   -- Низбет? -- удивленно прочла она. -- Джосая Низбет? Значит, он не ваш сын?
   Словно тень проскользнула по открытому лицу Нельсона.
   -- У меня нет детей. Джосая -- сын моей жены от ее первого брака с доктором Низбетом, который молодым умер в Вест-Индии.
   Нельсон встал и вручил листок Эмме. Она бросила взгляд на часы, висевшие над письменным столом.
   -- Теперь три часа. Когда обед, мама? В пять? Отлично! Значит, в моем распоряжении два часа. А тем временем вас займет мой муж, мистер Нельсон.
   Сэр Уильям удивленно взглянул на нее:
   -- Ты хочешь сама...
   Весело смеясь, Эмма тряхнула длинными локонами.
   -- Пожалуйста, прошу не портить мне моих маленьких сюрпризов! До свидания, мистер Нельсон! В пять!
  
   Стоило Эмме предъявить старшему офицеру "Агамемнона" письмо Нельсона, как ей была оказана полная предупредительность. В ответ на просьбу Эммы дать ей возможность поговорить наедине с Томом Киддом старший офицер провел ее в каюту Нельсона и поспешил за старшим боцманом.
   Через минуту Том вошел в каюту. Узнав Эмму, он побледнел как смерть. Словно защищаясь, выставил он вперед руки и сделал движение, собираясь убежать, но Эмма быстро очутилась возле Тома и схватила его за руку.
   -- Разве ты не узнаешь меня, Том?
   Он вздрогнул от ее прикосновения, а затем, словно следуя внезапно принятому решению, выпрямился и медленно сказал:
   -- Было время, когда Том Кидд знал маленькую Эмму Лайон. Он любил ее, она была ему как сестра.
   -- И я тоже любила тебя, Том.
   Кидд словно не слышал ее ответа. Уставившись взором в пространство, он продолжал:
   -- Было время также, когда Том Кидд знал мисс Эмму. Она училась в аристократическом пансионе, так как ее мать неожиданно получила наследство. Но когда наследство растаяло в руках злых людей, она поступила в услужение. Она была мужественна и горда. Только издали осмеливался Том
   Кидд взирать на нее.
   При этих простых словах Тома перед Эммой вставала вся ее жизнь.
   -- Я знаю это, Том. Я тоже уважала тебя, потому что ты всегда выказывал мне большую нежность чувств!
   -- К мисс Эмме пришли двое людей: мистер Ромни, художник, и мисс Келли, погибшая девка. Они напели мисс Эмме, что при своей красоте она может сделать карьеру в Лондоне. Она поверила им и пошла за ними.
   Пораженная тайным обвинением, чувствовавшимся в этих словах, Эмма вскинула голову:
   -- Это случилось вовсе не по той причине, Том! Разве ты не помнишь, как опозорили меня? Вот из-за чего я уехала в Лондон.
   -- Так думал и Том Кидд. Страх за Эмми заставил его последовать за нею. И настал день, когда она пришла в ужас от окружавшей ее скверны и сбежала от греха...
   -- И ты дал мне приют у себя. Ты думаешь, я забыла об этом? До сих пор я благодарна тебе.
   -- Не благодарности ради поступил так Том Кидд. Он любил ее, а она... Он не поставил бы ей в вину, если бы она подарила другому свое сердце. Но она продала свое сердце, продала за богатство... сэру Джону Уоллет-Пайну.
   Эмма с ужасом посмотрела на него:
   -- Да ты с ума сошел, Том? Разве ты не знал, почему я это сделала? Ведь сэр Джон давно домогался моей любви, он насильно завербовал тебя в матросы, а когда ты сбежал, он приказал терзать тебя плетьми, и, чтобы спасти тебя от наказания, чтобы избавить тебя от службы, я отдалась сэру Джону.
   Его губы дрогнули.
   -- Так думал и Том Кидд. Он хотел освободить Эмми от греховного союза с сэром Джоном и ради этого добровольно сделал то, к чему его никто не принуждал: он присягнул королю на верность! Он думал, что теперь она покинет сэра Джона. Однако она осталась у него, пока сэр Джон сам не выгнал ее. С тех пор она повела жизнь мисс Келли. Она отдавалась каждому, кто хотел ее. Так жила она... Или это неправда?
   Он по-прежнему тупо смотрел в пространство, словно в темном углу каюты ему виделся образ девушки, которой принадлежало каждое биение его сердца и которая должна была теперь превратиться в ничто под тяжестью его обвинений.
   -- Это неправда! -- сказала Эмма. -- Том... если бы ты знал...
   Ее голос замер в неопределенном бормотании.
   Он подождал, не докончит ли она своей фразы, а затем начал снова:
   -- Том Кидд ничего не знал об этом. Моря и страны отделяли его в то время от нее. А когда он снова встретился с ней, для него... она была прежней мисс Эммой, благороднейшим созданием, какое только носила на себе земля. Такой же осталась она в его глазах, когда Том узнал, что его мисс Эмма живет с сэром Чарльзом Гренвиллем. Она любила этого сэра -- так говорила она. А Том Кидд думал, что нет выше и священнее жизни ради того, кого любишь.
   Горький смех вырвался у Эммы:
   -- Нет выше и священнее!..
   Почему она так долго слушает его? Почему она допускает его быть ее судьей? Ударами плети были его слова и пламенно вспенивали в ее жилах каждую каплю крови. И все-таки -- странно! -- она не была в состоянии даже рассердиться на Тома. Дрожь неизведанного, почти физического наслаждения пробегала по ее телу...
   -- Нет выше и священнее! -- задыхаясь, повторила она. -- Почему же не продолжаешь? Ты остановился на том, что выше и священнее всего на свете, -- на любви Эмми Лайон!
   -- Ну вот... Чего стоила ее любовь, об этом Том Кидд узнал через несколько лет, когда вернулся. Он думал найти ее у человека, которому принадлежало ее сердце, она же... Этот человек был беден, в нужде; его богатый дядя полюбил ее, как отец. Она вызвалась съездить к тому дядюшке, чтобы попросить помощи для возлюбленного. Он, не подозревая ничего дурного, согласился. Но тогда... Эмма сразу успокоилась:
   -- Тогда?
   -- Тогда... дядюшка женился на ней. Теперь она стала богатой, стала леди...
   -- Леди Гамильтон?
   -- Леди Гамильтон.
   -- Дочь служанки и дровосека, не так ли? Которую прежде звали Эмма Лайон? Мисс Эмма... Маленькая Эмми...
   -- Маленькая Эмми...
   Том дрожал. Жалобный стон сорвался с его уст.

IV

   Эмма подошла к нему, остановилась перед ним так близко, что касалась его платьем.
   Только на четыре года был Том старше ее, только тридцать два года было ему, но волнистые темные волосы уже побелели на висках; глубокие борозды пролегли по лбу и щекам; плечи согнулись вперед, словно под гнетом страшной тяжести. А глаза...
   -- Ты еще ни разу не взглянул на меня, Том! -- спокойно, ласково сказала она. -- Неужели ты питаешь ко мне такое отвращение? Или ты боишься меня?
   Медленно перевел он на нее свои глаза. Точно так же смотрели глаза монаха-аскета в Неаполе, когда Эмме приходилось встречаться с ним. Эти взоры монаха презирали еретичку, проклинали греховную красоту женщины, тогда как в глубине зрачков горело бледное пламя тайной страсти.
   -- Боюсь? -- спросил Том Кидд. -- Почему боюсь?
   -- Потому что ты обвинил меня, не спросив, не выслушав! Потому что ты поверил человеку, который оклеветал меня, хотя сам в тысячу раз хуже поступил со мной, чем сэр Джон. Ведь это Гренвилль наговорил тебе все это, не правда ли?
   Том твердо выдержал ее взгляд, как бы желая проникнуть в самую глубь ее души.
   -- Я пошел к нему, осведомился о вас...
   -- И когда ты не нашел меня у него, ты потребовал от него отчета. Тогда он испугался тебя и оговорил меня.
   -- Он плакал...
   -- Да, он умеет проливать слезы по заказу. Он научился этому от своего дядюшки! А ты поверил ему!.. Конечно, он был беден, был в нужде. Все его надежды были возложены на сэра Уильяма. Тот полюбил меня. Как отец? Но разве отец нападает в безудержной страсти на ничего не подозревающую девушку?
   Глаза Тома широко открылись.
   -- В соседней комнате сидел Гренвилль и подслушивал. Когда мне удалось отбиться от старика, они постарались замять дело. Это была лишь проба моей верности... Я любила Гренвилля, верила ему. Я настолько была доверчива, что последовала его просьбе и отправилась к дядюшке просить помощи для Гренвилля. Ты понимаешь новый план? В Неаполе я была чужой, беспомощной, единственной моей защитой мог быть английский посланник. Английский посланник -- сэр Уильям! Когда он стал приставать ко мне с любезностями, я написала об этом Гренвиллю. В ряде писем я молила о спасении. Наконец пришел ответ. Не хочешь ли взглянуть на него?
   Эмма достала из-под платья листок бумаги и подала его Тому. Он быстро схватил листок и прочел:

"Отдайся сэру Уильяму. Гренвилль".

   -- Четыре слова! Теперь я поняла все! После того как я отдамся сэру Уильяму, Гренвилль должен стать его наследником. -- Эмма рассмеялась. -- Но теперь, теперь его наследницей стала я! Потому что теперь и я стала скверной, научилась рассчитывать. Он овладел мною лишь после того, как я стала перед алтарем леди Гамильтон... стала леди! Ты не радуешься, Том? Не желаешь мне счастья? Или ты мне не веришь? Так осуди меня! Сломай надо мною жезл [В военном суде это символизирует приговор к смертной казни].
   Последние фразы Эмма крикнула Тому дрожащими устами, с пылающим взглядом. Он стоял, смертельно бледный, не говоря ни слова, лишь смотрел на нее...
   Но когда она хотела отвернуться от него, он упал ниц перед ней, стал целовать подол платья, разразившись рыданиями.
   Она посмотрела на его поникшую голову, на вздрагивающие плечи.
   -- Том! Мой верный Том!
   Вдруг и она склонилась к нему, обняла его, заплакала вместе с ним... заплакала о счастье маленькой Эмми!..
  
   Эмма медленно поднялась с пола.
   Надо идти, Том. Капитан Нельсон ждет сына! -- сказала она и, заметив, как Том испугался, передала ему письмо Нельсона. -- Он хочет этого, Том!
   -- Он хочет этого? Несмотря на все, что я ему говорил?
   -- Ах да! Твой сон! Он рассказывал об этом. В чем было дело, Том? Не можешь ли ты мне сказать?
   -- Сказать!.. -- Мрачная тень скользнула по лицу матроса. -- Дело было на море, в бурю. По мосту шел капитан Нельсон, рядом с ним -- какая-то женщина, позади них -- Джосая. Вдруг мальчик кинулся на отца, поднял на него руку. Нельсон обернулся... Застрелил он его, что ли?.. Джосая упал с резким криком, исчез в прибое... Но его отец пошел далее, даже не оглянулся на сына. Без помощи оставил он его тонуть, гибнуть.
   -- А женщина?
   -- Ее лицо было закрыто фатой, но ее фигура... Когда-то я видел картину...
   -- Она была похожа на картину, Том? На Цирцею, которую нарисовал с меня Ромни?
   Он с выражением отчаяния опустил голову и ответил:
   -- Да, на нее!
   Эмма резко рассмеялась:
   -- Странные у тебя сны! Знаешь ли ты, кто была Цирцея? Красавица волшебница, превращавшая всех мужчин в свиней -- из-за безумной любви к ней. Значит, Нельсон полюбит меня, а я полюблю его? Это именно подсказывает тебе сон, не так ли? Я погубила, испортила всех людей, которые слишком близко подходили ко мне! Нравственного принца Уэльского, порядочного сэра Джона, сильного Ромни, честного
   Гренвилля, порядочного сэра Уильяма и вдобавок еще мечтательного Тома Кидда. Мне нужно было, чтобы ты последовал за мною в Лондон, и я уверила, будто люблю тебя. Но ты стал мне в тягость, и я уговорила сэра Джона завербовать тебя насильно в матросы. Я хотела порадоваться видом твоей крови и заставила бить тебя плетьми. Я...
   -- Мисс Эмма! -- с отчаянием крикнул Том. -- Перестаньте! Перестаньте!
   -- А что? Ведь ты дал Гренвиллю убедить себя в справедливости всего этого, потом стал думать и думать об этом, а в заключение это стало даже сниться тебе. Но твой сон правдив, я же лгунья. Ах, Том, твои сны... и твой Нельсон... Ведь у него имеется жена, с которой он вполне счастлив. С какой стати он влюбится в меня? Или он так испорчен, что ты боишься за него?
   -- Он верен и чист!
   -- Значит, ты боишься, что я влюблюсь в него? Леди Гамильтон -- в судового капитана? Да, если бы он был богат! Ведь это самое главное для меня, не правда ли? Право, Том, если бы я не помнила, что мы вместе выросли, что когда-то ты был моим другом... Но к чему столько слов? Ступай, при веди сына Нельсона! Нам нужно спешить!
   -- Нам? Не значит ли это, что я могу остаться при Джосае?
   -- Да, капитан Нельсон сказал, что ты поклялся его жене следить за молодым человеком...
   -- Я клялся быть возле него в опасности и нужде! И потому... да, я должен отправиться вместе. Не бойтесь, что я встану вам поперек пути. Я знаю, между Томом Киддом и мисс Эммой отношения совершенно изменились.
   -- Во всяком случае, Том, никто не должен знать, что мы были знакомы прежде. Положение сэра Уильяма...
   Она покраснела, запнувшись под его долгим, пытливым взглядом.
   -- Да, из-за этого вы и приехали сюда, на корабль. Вы боялись меня. И все-таки во все это время Том Кидд не сказал ни одного худого слова о маленькой Эмми. Даже после разговора с Гренвиллем я не делал этого! И капитан Нель знает о вас только одно хорошее!
   Она вздрогнула, впилась в него взглядом:
   -- Капитан Нель?
   -- Так называем капитана Нельсона мы, матросы! "Наш Нель, -- говорим мы, -- храбр как лев и кроток как агнец!"
   -- И ты ему сказал... все?
   -- Он заставил меня. Это было шесть лет тому назад. Мы пришли на "Борее" из Вест-Индии, встали на якорь в Портсмуте. В Вест-Индии Нель здорово отделал тех, кто беззаконно обогащался на поставках, и все лорды адмиралтейства были на него злы. Они хотели оскорбить его, затравить, пока он не уйдет со службы. Они послали в Портсмут на его корабль с ревизией адмирала, с которым Нель был на ножах, и именно одного из тех матросских живодеров, которых так ненавидит Нель, -- сэра Джона.
   -- Том! -- вскрикнула Эмма.
   -- Сэра Джона Уоллет-Пайна. Он явился с высокомерной рожей, принялся шнырять по всему судну, везде находил недостатки, но высказывал свое недовольство в таких выражениях, что Нель никак не мог придраться к нему. Наконец он подошел к нам, матросам. Увидев меня, он смутился, нашел многое не в порядке, затем спросил, как меня зовут. Я промолчал, за меня ответил Нель. Сэр Джон посмотрел на меня недобрым взглядом и уронил перчатку. "Подними, боцман!" -- сказал он. Я не двинулся с места. Он повторил свое приказание три раза. Я закусил губу и посмотрел ему прямо в глаза. Он обнажил саблю, занес ее над моей головой...
   -- Том!
   -- Он из тех, кто считает матроса не выше зверя!.. Впоследствии, при допросе, мне сказали, будто я отобрал и сломал его саблю. Только в самый последний момент удалось вырвать сэра Джона из моих рук... Ну да! Было много недовольных на судах, в воздухе пахло бунтом. Меня захотели наказать в пример другим и приговорили к смертной казни. Нель был единственным, кто был против казни, но голоса других пересилили. Так рассказывала мне потом барыня, жена Неля.
   Он замолчал. Его лицо просветлело, и, глядя на письменный стол, он, подчиняясь внутреннему порыву, молитвенно сложил руки.
   Эмма невольно последовала за его взглядом. На письменном столе стоял портрет молодой женщины с хорошеньким, ничего не выражавшим лицом.
   Эмма долго смотрела на портрет.
   -- Это миссис Нельсон? -- спросила она. -- Мать Джосая?
   Она была разочарована. Она представляла себе другой супругу Нельсона -- прекраснее, значительнее!
   Глаза Тома засверкали.
   -- Она всегда была добра ко мне, охотно допускала, чтобы я играл с маленьким Джосаей. Когда она узнала от Неля о том, что случилось со мной, она не успокоилась, пока ей не разрешили навестить меня. Она пришла к худшему из матросов в мрачное подземелье, где протухшая вода отравляла воздух и крысы гонялись друг за другом. Она заговорила со мной, хотела узнать, почему я вел себя так с сэром Джоном. Я не отвечал, не защищался. Тогда она стала настаивать, под села ко мне, умоляла, обратилась к моей чести. Неужели враги Неля должны иметь в руках основания утверждать, что он воспитывает своих людей как бунтовщиков? Тогда я все рассказал ей -- как было дело со мной, сэром Джоном и вами... и что вы были близки к тому, чтобы стать совсем погибшей. Потому только, что вы сделали доброе дело... -- Он запнулся, густая краска залила его лицо. -- В это время я еще думал, что это было добрым делом. Тогда я еще не говорил с мистером Гренвиллем!
   -- А миссис Нельсон, Том! Что она сказала? Что она сделала?
   -- Она поплакала о маленькой Эмми, удивляясь ей, была страшно зла на сэра Джона, пошла к Нелю, рассказала ему все. А он... под сенью Георгиевского креста нет другого капитана, который сделал бы это для простого матроса! Он поехал в Лондон, отправился к лордам адмиралтейства. Когда же они отказали ему, он пошел прямо к королю. Мистер Питт помог ему. Они ходатайствовали за меня, освободили меня... -- Том поднял голову и строго спросил Эмму: -- Теперь вы понимаете, что значат для Тома Кидда Нель и миссис Фанни? Должен ли я отправиться за Джосаей и поехать с вами?
   Строгий тон Тома взбесил Эмму, и она безмолвным жестом велела ему уйти. Но в тот момент, когда она собиралась выйти из каюты, ею вновь овладело беспокойство.
   -- Еще одно, Том! Ты не называл моего имени?
   Том посмотрел на нее с глубоким сожалением:
   -- Я говорил только о маленькой Эмми! Они не знали, кто это такая, и не знают, что из нее стало... Ах, как же вам приходится теперь изворачиваться и скрываться... вам, с уст которой прежде не сходило ни одного лживого слова!
   -- Прежде! -- Эмма язвительно рассмеялась и прогнала Тома безмолвно, гневным жестом.

V

   Джосая очень понравился Эмме.
   Ему было около пятнадцати лет, но во всем его существе чувствовалось что-то мужественное. Когда он волновался, его большие серые глаза становились почти черными, мягкий овал лица окаменевал. Он был очень красив, полон затаенной страсти!
   По отношению к Эмме он на первых порах держался неловко и застенчиво. Но во время поездки в палаццо Сиесса, где помещалось английское посольство, сидя с нею наедине в экипаже, он стал оживленнее и доверчивее. Стараясь узнать круг его интересов, Эмма стала расспрашивать о его жизни на "Агамемноне", о службе мичманов, об отце. Тут Джосая весь превратился в огонь. Он не уставал передавать мельчайшие подробности из жизни капитана, ярко иллюстрировавшие верность Нельсона служебному долгу, силу его характера, сердечную доброту.
   Счастлив отец, который был для сына идеалом мужчины!
   Чем-то вроде печали повеяло в сердце Эммы. И у нее тоже был ребенок. Когда-то она мечтала воспитать из него хорошего человека, лишенного недостатков матери. Теперь маленькой Эмме было тринадцать лет. Она едва знала свою мать, никогда не слыхала имени отца, жила под чужим именем в отдаленнейшем углу Англии. От чужих она видела ласку, лицемерную ласку, купленную за деньги!
   На глазах Эммы выступили слезы. Подчиняясь горячему порыву, она склонилась к мальчику, взяла его голову в руки и хотела поцеловать его свежие полные губы, но, увидев испуганный взор, отказалась от поцелуя, тогда как он густо покраснел.
  
   Только поздно вечером Эмма добралась до своей спальни и прямо у двери опустилась на кушетку. Она чувствовала смертельную усталость, словно после целого дня трудной работы.
   Но что же, в сущности, она пережила такого, что ее нервы настолько отказывались служить? Пришел корабль, она повидалась с другом детства, познакомилась с новыми людьми.
   После ужина Нельсон рассказывал о своей жене и об отце. Последние годы он прожил в Бернем-Дорпе. Впавшему в немилость капитану адмиралтейство не давало судна, он превратился в земледельца, хозяйничал на отцовских полях, охотился с соседними помещиками, занимался наукой и воспитанием Джосаи.
   Прикорнувши в кресле, Эмма вслушивалась в плавную речь Нельсона, в теплый тон его слов. Часами могла бы она лежать вот так, словно овеянная пряными ароматами цветущих полей. Неохотно повиновалась она затем просьбе сэра Уильяма пропеть гостю несколько родных песен; но, когда она взяла на арфе первые аккорды, ею овладело какое-то волнение, и она запела одну из тех песен кельтских бардов, которые сохранились в простонародье Уэльса на протяжении веков. Это были дикие строфы о смелых плаваниях по морю, о властном завоевании счастья, героической смерти.
   Резким контрастом примитивной, мужицкой идиллии Нельсона звучал в ее устах старый горделивый эпос. Эмма казалась одной из тех легендарных лесных дев, которые вооружали любимого мечом и щитом, пламенной речью устремляя его в бой.
   Понял ли он ее? В его глазах вспыхнул огонь, и руки судорожно сжались, словно ощупывая рукоятку меча...
  
   И вот теперь Эмма лежала обессиленная, усталая, несчастная, прислушиваясь к каждому шуму в просторном, полном ночного безмолвия доме, поджидала крадущиеся шаги старика...
   Сэр Уильям не мог отказаться от удовольствия лично проводить гостя в отведенную ему комнату; впереди них шел с зажженными свечами лакей. Когда Эмма хотела проститься с мужем, подставив по обыкновению лоб для поцелуя, он запротестовал:
   -- Но я еще приду к тебе! Ты ведь знаешь, что нам надо поговорить кое о чем... по поводу доклада Питту.
   Говоря это, сэр Уильям, улыбаясь, посмотрел на Нельсона, подмигнув лакею. Старый, хвастающийся красотой молодой жены фат!
   Нельсон смущенно отвернулся и не заметил руки, которую подала ему на прощание Эмма.
   Спала она или нет?
   Она испуганно вскочила, когда в глаза ей брызнул светлый луч. С горящей свечой в руках в комнату вошел муж.
   Он тщательно запер дверь, поставил свечу на стол, присел около Эммы на краю кушетки.
   -- Ты была очаровательна сегодня вечером. Драматическое тебе к лицу. Новый нюанс! Тебе надо только побольше поработать над собой, тогда ты достигнешь большего эффекта.
   Всю ее охватило отвращение.
   -- Ты думаешь, что я играла комедию перед Нельсоном?
   Нет? Разве ты и на самом деле чувствуешь себя героиней? Должен предостеречь тебя -- это не подходит к нашему трезвому, просвещенному веку. Впрочем, была ли то комедия или нет, эффект достигнут. Нельсон назвал тебя Орлеанской девой, способной воодушевить целый народ на геройский подвиг. -- Он хихикнул. -- Наивный человек! Заметила ты, как он смутился, когда я объявил тебе о своем посещении? Должно быть, у него очень оригинально сложился брак, если он краснеет от таких вещей. Ну в нашем Неаполе он быстро отучится от скромности. Но я предпочел бы, чтобы это случилось не при твоем любезном содействии!
   -- При моем!..
   -- Не будь такой порывистой, детка! Я сказал это совершенно добродушно. Ты ведь сама говорила, что хотела бы встретить после всех этих итальянских ветрогонов настоящего человека. К слову сказать, благодарю за то славное дурачество, которое ты при случае пустила по моему адресу! Я ровно ничего не имею против маленькой романтической страстишки! Это молодит жен, что может быть мужьям только приятно. Но на этот раз должен просить тебя отказаться от этого. Я не хотел бы, чтобы у меня из-под носа вырвали мои шансы!
   -- Ревнуешь? -- Она резко расхохоталась.
   Гамильтон покачал головой:
   -- Только политически. Разве я тебе не написал, что Мария-Каролина влюбилась в восходящего героя? Боже мой, у нее всегда был дурной вкус! И мне это не на руку. Я вечно боялся, как бы она не влюбилась в одного из неаполитанских патриотов, которые готовы послать нас, англичан, ко всем чертям. Если же она будет вздыхать о храбром капитане Нельсоне, боготворить мою красавицу леди и советоваться обо всех делах с честным Актоном, который опять-таки получает все инструкции от скромного, остающегося на заднем плане Гамильтона, -- ну тогда, мне кажется, Питт может быть доволен! Но все это может удаться лишь в том случае, если моя романтичная Эмма не отобьет спасителя Италии у сицилианской Семирамиды. Эмма-подруга должна будет поплатиться за зло, содеянное Эммой-соперницей. Кроме того, наш мореплаватель Одиссей кажется склонным к вулканическим извержениям и тому подобным пробам силы. Он не сумеет проскользнуть без аварии между Сциллой и Харибдой. Мы же, в качестве его земляков, должны вернуть его Пенелопе в возможно нетронутом виде!
   Сэр Уильям замолчал, блудливым, вкрадчивым взглядом скользнул по лицу жены и, хихикая, потер длинные сухие пальцы.
   Эмма опять опустилась на кушетку, ею снова овладела сонливая усталость.
   -- Это все, что ты хотел сказать мне? -- спросила она, закрывая глаза. -- В таком случае прошу уйти. Я не в состоянии долее слушать тебя.
   Гамильтон ближе подвинулся к ней с края дивана.
   -- Значит, я должен отослать Питту доклад?
   Она судорожно привскочила, но сейчас же опять упала, чувствуя, как сон властно овладевает ею.
   -- Делай что хочешь! -- пробормотала она. -- Что мне за дело до Марии-Каролины?
   Что-то зашуршало. Эмма с трудом приподняла веки и увидела, что сэр Уильям достал из шлафрока какую-то бумагу.
   -- Но еще сегодня утром... ты каялась... Если бы ты была теперь мила со мной, мы могли бы сжечь донесение на свечке.
   Веки Эммы снова закрылись. Глухо, словно издалека доносился до нее голос мужа. Все ее мысли разлетелись, словно мыльные пузыри, расплывающиеся в ничто.
  
   Что это за крик? Не Джосаи ли это голос?
   Нельсон не обернулся. Крепко держал он ее за руку, шел с ней сквозь бушующую бурю к земле. Бесконечной полосой тянулся серый мост через взбаламученную поверхность моря.
   Ах, а у нее горели подошвы и подгибались колени.
   Не лунный ли то свет, что пробирается сквозь ее сомкнутые веки?
   Да... В лодке плывут они по залитому лунным светом морю сквозь молчание ночи. Как мягок голос Нельсона!.. Как жжет взгляд его глаз... Как сладко умеют целовать его уста!..
   Так это -- сэр Уильям?
   Он погасил свет. Настала тьма. Скрипя зубами, Эмма воспротивилась его попытке, но тут же снова откинулась назад... бессильная, беспомощная...

VI

   Нельсон еще не видел Италии. Все было неведомо здесь этому моряку, почти всю свою жизнь проведшему на море. С изумлением германских варваров, выходцев из северных лесов, он увидел перед собой новый, более прекрасный мир, обласканный более жгучим солнцем, сверкающий более яркими красками.
   Сэр Уильям Гамильтон мог уделить ему лишь очень немного времени -- политика отнимала у него даже свободные часы. Поэтому гидом для Нельсона оставалась Эмма.
   Странно, что на этом настаивал сам сэр Уильям! Или он уже не думал более о том, что сказал когда-то относительно влечения королевы Марии-Каролины к Нельсону? Или это был хитрый план испытать Эмму? Что касается королевы, то она не выказывала ничего, способного свидетельствовать о ее глубоком интересе к Нельсону. Она часто приглашала его к столу, усаживала на самое почетное место возле себя, устроила в честь его парадный спектакль в театре Сан-Карло. Но ведь все это она могла делать из уважения к стране, которую Нельсон здесь представлял.
   Спокойно текли для Эммы дни, когда она колесила с Нельсоном, Джосаей и Томом Киддом по городу и его ближайшим окрестностям. Более далекие поездки не согласовывались с чувством служебного долга у Нельсона -- ведь могло прийти какое-нибудь экстренное известие, призывающее его; "Агамемнон" должен был быть постоянно готовым к отплытию.
   В этих прогулках они нередко покидали палаццо Сиесса уже на восходе солнца, вливаясь в пеструю сумятицу неаполитанских улиц. Повсюду виднелись балаганы, где черные пульчинелли и белые пальяччи потешали народ едкими остроумными шуточками. Священники и монахи собирали тысячную толпу слушателей плавной раскованностью своей речи. С криком, смехом и шутками торговались с покупателями маклеры, лавочники, рыбаки, пирожники. А среди этой пестрой толпы то и дело попадались оригинальнейшие фигуры неаполитанских лаццарони. Не имея ни дома, ни приюта, с открытой грудью и непокрытой головой, одетые лишь в жалкие тряпки, они беспечно проводили целые дни, прислонившись к стенам домов, ожидая, пока счастливый случай пошлет им несколько медных монет. По природе верные, добродушные, воздержанные, они были готовы в любую минуту убивать, поджигать, грабить и воровать ради святой католической религии. Не интересуясь природой вещей, они облекали жизнью каждый предмет и в гневе проклинали душу лимона, хлеба, стола. Королеву, которая не могла скрыть отвращения перед грязью лаццарони, они ненавидели, но за короля были готовы в огонь и в воду. Фердинанд обращался с ними, как с равными себе, позволял им высмеивать его длинный нос и старался превзойти их ь грубости шуток и острот. Будучи в хорошем расположении духа, он танцевал с ними национальный танец -- тарантеллу, а иногда продавал лично добычу с королевских озер, торгуясь из-за каждой рыбы, словно профессиональный купец.
   Нельсон недоверчиво качал головой, когда Эмма рассказывала ему это, но вскоре убедился, что это правда.
   Моряк почувствовал себя как бы лично обиженным. Ему, консервативному офицеру, король представлялся не только по конституционной форме, но в действительности главой государства. Поэтому-то он и проклинал Французскую революцию, уничтожившую самый институт королевской власти, был пламенным приверженцем Питта и Брукса и страстным противником Фукса, до известной степени оправдывавшего насильственные поступки жирондистов. Но этот Фердинанд Неаполитанский... Мария-Каролина начинала казаться Нельсону мученицей, так как она выносила такого супруга без единой жалобы.
   Эмма скорбно улыбнулась. Как чист, как неопытен был он еще! Неужели он не знал, что жажда власти бывает сильнее страданий раненого сердца? Вот и она терпела сэра Уильяма...
   Во время этих маленьких прогулок Джосая не отходил от Эммы. Подражая рыцарским манерам, с которыми придворные кавалеры, следуя испанскому этикету, ухаживали за своими дамами, он пользовался всякой возможностью оказать ей хоть маленькую услугу. Он не допускал, чтобы другой открыл дверцу ее экипажа, ревниво следил, чтобы по выходе из экипажа она оперлась непременно на его руку. Он был счастлив, если мог нести за ней ее сумку, зонт, вуаль. Когда по вечерам они ехали среди уличного оживления Неаполя, глаза Джосаи неотрывно смотрели на Эмму, оставаясь слепыми ко всему остальному; а когда однажды она приняла его руку, чтобы подняться по крутым ступенькам палаццо, он повел ее, бледный, задерживая дыхание, словно боясь, что из-за его малейшего неловкого движения она отнимет у него руку.
   Нельсон радовался смягчающему влиянию, которое производила женственность Эммы на пылкого, несколько одичавшего от морской службы мальчика. Его собственная юность прошла не так счастливо, и грубость нравов многих товарищей по службе он тоже объяснял недостатком общения с образованными женщинами.
   А Том... Не ревновал ли он, что уже не является первой после родителей привязанностью Джосаи? Боцман с суеверной настороженностью следил за каждым движением мальчика.
  
   Сэр Уильям воспользовался присутствием "Агамемнона" в неаполитанских водах, чтобы дать один из тех роскошных праздников, благодаря которым, при красоте и талантливости Эммы, английское посольство стало центром общественной жизни. После того как королева лично обещала сэру Уильяму свое присутствие, приглашения придворным, членам дипломатического корпуса, старшим чиновникам, представителям интеллигенции рассылались и принимались особенно энергично.
   На следующий день Нельсон в благодарность за оказанное ему гостеприимство позвал всех на "Агамемнон". Приготовления к празднеству отняли у него много времени, и теперь Эмма редко виделась с ним. Зато Джосая был неотступно возле нее. Как она шутила, она "призаняла его у отца" на один вечер, желая устроить сюрприз гостям.
   Не раз Нельсон просил Эмму показать хоть одну из изображаемых ею живых картин, слава о которых проникла даже в одиночество судовой жизни. До сих пор она под разными предлогами уклонялась от этого, не зная, как примет он это искусство, целиком основывавшееся на классической красоте ее тела. Что, если он сочтет ее легкомысленной, распущенной?
   И все-таки в ней горело пламенное желание показаться ему такой, какая она есть -- со всеми ошибками, достоинствами, пороками и красотой. Если он будет знать ее как следует...
   Но как это могло случиться, что теперь она стала считаться с чужим мнением?
  
   Вечером Эмма, попросив у Марии-Каролины разрешения удалиться на недолгое время, подала Джосае условный знак. Он поспешно убежал, чтобы с помощью лакея Эммы -- Винченцо -- переодеться в костюм Аскания, который она велела приготовить для него на этот день. Мальчик должен был изображать сына Энея, рассказывающего царице карфагенской о приключениях отца.
   Эмма придумала эту группу как заключительную в ряде картин, уже представленных ею в Неаполе во время приезда Гёте. Она находила, что в этой группе будет нечто лестное для Нельсона, но ускользающее от внимания других -- ведь он однажды вошел в комнату в тот момент, когда Джосая по просьбе Эммы рассказывал ей о прежних походах отца. Наверное, он поймет намек!
   Эмма торопливо переоделась в костюм Дидоны и поспешно прошла в соседнюю комнату, чтобы бросить последний взгляд на приспособления, которые она изобрела для живых картин. Здесь висели длинные шелковые шарфы, в которые она драпировалась, быстрыми движениями придавая мягким складкам материи всевозможные очертания. В них она казалась скульптурой в сверкающей мраморной рамке. На маленьких столах лежали тамбурины, жаровни и тому подобные аксессуары, которые Винченцо подавал Эмме в грот, куда она попадала потайным ходом, чтобы появиться перед зрителями. Лакей, одетый в римскую тогу, открывал и закрывал перед зрителями пурпурный занавес.
   Все было в порядке. За занавесом слышался голос королевы; разговаривавшей с Нельсоном и Гамильтоном. Наконец явился Винченцо, чтобы помочь Эмме набросить шарф.
   -- А мистер Низбет? -- нетерпеливо спросила она. -- Он готов?
   Винченцо в замешательстве пожал плечами:
   -- Я только успел одеть его, как вошел мистер Кидд, старший боцман. Он заговорил с мистером Низбетом, конечно по-английски, так что я не совсем понял. Но мне показалось, что он хотел помешать мистеру Низбету...
   Слуга остановился, так как в этот момент в комнату влетел Джосая в сопровождении Тома.
   -- Он не хочет, чтобы я представлял! -- гневно крикнул мальчик. -- Он обращается со мной, как с ребенком, словно он мой опекун!
   -- Не понимаю, мистер Кидд, по какой причине вы не позволяете Джосае выступать со мной? -- спросила Эмма.
   -- Моя причина, миледи, та, что леди Нельсон поручила мне своего сына. И... -- Том, бледный как смерть, запнулся, затем с решимостью продолжал на родном наречии, которого не понимал Джосая: -- Среди новобранцев на "Агамемноне" есть один, служивший в молодости солдатом под знаменем великого прусского короля. Он рассказывал, что король, еще будучи наследным принцем, сопровождал однажды своего отца в поездку в Дрезден. Там польский король показал принцу красивую женщину. Отец сейчас же закрыл сыну лицо шляпой и тут же уехал с мальчиком домой. Но было уже слишком поздно. Сын тайно выследил женщину и взглянул на нее к своей вечной погибели. С тех пор он всю жизнь оставался несчастнейшим человеком...
   -- Я знаю эту сказку! -- перебила Эмма Тома с потемневшим от гнева лицом. -- При чем здесь она?
   Том посмотрел на нее долгим взглядом:
   -- Люди рассказывали мне здесь... с тех пор как вы в Неаполе... и из-за вас тоже... кое-кто...
   Том замолчал и отвернулся к стене. Настала тяжелая пауза. Затем Эмма гордо выпрямилась и, открыв дверь в комнату для переодевания, сказала:
   -- Подождите здесь, Джосая, пока я не позову вас, а вы, Винченцо, ступайте в зал и попросите мистера Нельсона непременно прийти ко мне на минуточку. Живо!

VII

   Внутренне дрожа, Эмма пошла навстречу Нельсону.
   -- Вы неоднократно выражали желание посмотреть на мои пластические позы. Сегодня я решила показать их вам. Среди старых я задумала новую, которой здесь еще не видывали. Дидона слушает рассказ Аскания о приключениях его отца Энея. По моей просьбе Джосая должен был сыграть Аскания, но мистер Кидд не разрешает этого.
   Нельсон удивленно посмотрел на Тома:
   -- Я не понимаю, Том! Почему?
   -- Леди Гамильтон очень красива, ваша честь! -- ответил боцман дрожащим голосом. -- А мистер Джосая... он непрестанно говорит о ней. Я боюсь...
   Нельсон с негодованием оборвал Тома:
   -- Что это тебе в голову пришло? Как ты решаешься перетолковывать простую детскую привязанность? Кроме того... ты оскорбляешь леди Гамильтон! Не ставьте ему в вину его опасливость, миледи! Он верная, честная душа, только вот в приличиях не мастер. Он сейчас попросит у вас прощения и позовет Джосаю. Не правда ли, Том?
   Нельсон улыбнулся боцману своей доброй улыбкой, но Кидд, не шелохнувшись, продолжал стоять с мрачным лицом.
   -- Когда мы уезжали из дома, мать мистера Джосаи возложила на меня обязанность беречь сына от всего дурного...
   -- Я знаю это, Том, знаю! Ступай!
   -- Я поклялся, ваша честь...
   Лицо Нельсона залила густая краска. В несколько быстрых шагов он очутился около Тома.
   -- Ты с ума сошел? Ты хочешь взбесить меня? Ступай, говорю я тебе, ступай!
   Том невольно закрыл глаза, словно не будучи в состоянии переносить пламенный взгляд Нельсона.
   -- Ваша честь спасли Тому Кидду жизнь, -- глухо, беззвучно сказал он, -- ваша честь спасли Тома Кидда от позора. Ваша честь не захотят, чтобы Том Кидд нарушил свое слово и стал клятвопреступником по отношению к матери мистера Джосаи!
   Дрожь пробежала по телу Нельсона. С трудом овладевая собою, он холодно сказал:
   -- Хорошо, боцман! Вы отказываетесь повиноваться мне?
   -- Можете считать себя счастливым, что я стою перед вами не как ваш капитан! Но и так... в будущем вы не можете оставаться при мне.
   Том еще более побледнел.
   -- Ваша честь! -- пролепетал он. -- Ваша честь...
   -- Ни слова больше, боцман! Теперь уже говорит капитан! Ступайте на судно, явитесь в строй. Как только мы придем в Тулон, вы покинете "Агамемнон".
   Том покорно поник головой, неуклюже поклонился Нельсону и медленно пошел к двери.
   Горе, о котором свидетельствовала вся его фигура, болезненно укололо Эмму. Ее гнев рассеялся.
   -- Не будьте так суровы к нему, мистер Нельсон! -- воскликнула она. -- Быть может, его вина не так уж велика...
   -- Он позволил себе оскорбить даму!
   Ее дыхание участилось. Снова всем ее существом овладела страстная жажда заговорить, сказать все! Она поспешно схватила Тома за руку.
   -- Даму? Для Тома я не дама, мистер Нельсон! Было время, когда он ставил меня выше, чем даму... но теперь...
   Том испуганно всплеснул руками:
   -- Молчите, миледи, не говорите этого, не говорите!
   Она улыбнулась ему, улыбнулась гневно и сочувственно:
   -- Разве ты видел когда-нибудь, чтобы я струсила? Вы удивлены, мистер Нельсон! Но вы не знаете, что мы с Томом -- земляки, что мы еще детьми играли вместе. В данный момент я не могу объяснить вам все это -- королеву нельзя заставлять ждать, но, быть может, вы согласитесь выслушать меня позднее. Прошу вас позволить, чтобы и Том был при этом... чтобы я могла оправдаться также и в его глазах. А в данный момент -- одно только слово. Этим я отдаюсь в ваши руки. Если здесь проведают... здесь знают, что я низкого происхождения, но не знают... Том однажды рассказывал миссис Нельсон о девушке... тогда, когда у него произошла стычка с сэром Джоном Уоллет-Пайном... о маленькой Эмми...
   Эмма запнулась, остановилась. Она думала, это будет легко, но как тяжело было это на самом деле!
   -- О маленькой Эмми? -- Глаза Нельсона широко раскрылись. -- Это -- вы, миледи?
   Она безмолвно кивнула головой.
   Наступила томительная пауза. Затем Нельсон обратился к Тому:
   -- Ступай в мою комнату, подожди меня там!.. Где Джосая, миледи?
   Она открыла дверь:
   -- Идите сюда, Джосая! Ваш папа хочет видеть вас!
   Мальчик, смеясь, выскочил из комнаты, но, пробегая мимо зеркала и увидев свой фантастический костюм, покраснел и остановился. Нельсон подошел к нему, поднял его голову, долгим взглядом посмотрел в глаза, а затем легко оттолкнул мальчика от себя:
   -- Ступай, юный Асканий, к царице Карфагена! Расскажи ей, что пережил Эней. Не лги, как это любят делать моряки. Ты джентльмен, обязанность которого быть всегда правдивым!
   Нельсон поклонился Эмме и ушел. Представление началось.
  
   Мимоза... Цирцея... Природа... Кассандра... Мария Магдалина... Вакханка... Святая Цецилия...
   В этот вечер, посвященный Нельсону и союзу Неаполя с Англией, Эмма представляла сначала только те картины, которые когда-то написал с нее в Лондоне Джордж Ромни. Эти картины создали Ромни славу знаменитейшего портретиста Англии и в бесчисленных гравюрах обошли весь просвещенный мир. Сэр Уильям разложил гравюры в папках по столикам помпейской комнаты, и таким образом зрители могли сравнивать и решать, польстил ли художник модели, когда представил ее на полотне в ослепительной классической красоте.
   В то время как Эмма воплощала последовательно все эти картины, гравюры переходили из рук в руки. Слышались громкие возгласы удивления и восхищения. Но скоро гравюры были отложены в сторону, под очарованием оригинала стали забывать о сравнении с копией. Каждую позу встречали бурные одобрения, естественная грация модели победила искусство художника.
   Близилась "Дидона с Асканием".
   Эммой овладело страстное волнение. Она всей душой отдавалась своему искусству и, в конце концов, только искусству была обязана тем, что сделалась женой сэра Уильяма, была принята в неаполитанское общество, вошла в милость у королевы. Но теперь у нее появилась соперница. От ужасов
   Французской революции спаслась в Неаполе знаменитая портретистка Елизавета Виже-Лебрюн; здесь она надеялась занять при Марии-Каролине то же положение, которое она ранее имела при Марии-Антуанетте, но на ее дороге оказалась Эмма. Художница должна была признать красоту Эммы -- ведь она сама обеими руками ухватилась за заказ сэра Уильяма нарисовать портрет Эммы, но зато, как хитрая интриганка, стала сеять осторожными наветами сомнения в уме Эммы. Лицемерно восхищаясь ее красотой, она давала понять, что слава Эммы целиком построена на таланте Ромни, что ее знаменитые пластические позы тоже, дескать, являются изобретением Ромни, сама же она, Эмма, -- лишь безвольная модель.
   Слова знаменитой художницы с особенным удовольствием были подхвачены некрасивыми дамами, и без того завидовавшими леди Гамильтон. Теперь они называли ее бездушной, куском красивого мяса. А ведь сам Ромни признавал ее своей музой и вечно повторял в своих письмах, что теперь не может ничего творить, так как у него нет Эммы...
   Чтобы доказать лживость уверений завистниц, Эмма стала придумывать все новые и новые позы, не посвящая в свои замыслы мужа, чтобы не сказали, будто их автором является он.
  
   Лакей в римской тоге оглашал названия картин:
   -- "Дидона и Асканий".
   Наступила глубокая тишина. Занавес раздвинулся.
   Громадное зеркало на противоположной стене позволяло Эмме видеть каждую линию, каждую деталь воспроизводимой ею сцены. Положив руки на старинное кресло, сидела Дидона; она, казалось, едва дышала, глубоко заинтересованная рассказом. Ее губы вопросительно полураскрылись, глаза уставились в пространство, словно отыскивая кого-то. К ее уху склонился Асканий, живописно простирая вперед руки.
   Он был очень красив. Его загорелое гибкое тело, темные курчавые волосы и глаза цвета серого бархата контрастировали с белыми стенами грота. Вместе с тем контраст его смуглости с белизной кожи царицы Дидоны выгодно оттенял красоту Эммы. Глубокий вырез темного платья позволял видеть стройную гордую полноту шеи, плавную линию упругой груди. Розовым тоном спелого персика светилось ее по-девичьи юное лицо; нежной линией выделялись темные брови над большими, блиставшими морской голубизной глазами; пурпуром сверкал благородный изгиб губ. И все это было обрамлено пламенем огненно-рыжих распущенных волос.
   Одно мгновение оставались они в этой позе, а затем, словно увлеченная величием услышанного, Дидона воздела руки над головой Аскания, нежно притянула его к своей груди и склонилась к нему страстно ищущими устами -- в воскресшей любви к отцу поцеловала чистый лоб сына...
   Этот жест дал простор чувствам зрителей. Сама Мария-Каролина подала знак к выражению одобрения, и ее аплодисменты вызвали целую бурю восторга.
   Через голову Джосаи Эмма улыбнулась Нельсону. Он сидел около королевы неподвижно, словно прикованный к месту. Пламенное восхищение горело в его взоре. Да, не в пример Энею, он никогда не забудет образа Дидоны...
   Но когда после последнего падения занавеса Эмма отпустила голову Джосаи, она испугалась. Мальчик вскочил с густо раскрасневшимся лицом, неожиданно бросился на нее, обнял ее за шею, покрыл ее уста тысячью бурных поцелуев.

VIII

   -- Так Эмма Лайон превратилась в леди Гамильтон. Теперь судите меня, как осудили меня мои друзья!
   Эмма медленно встала, кинула документы обратно в ящик и прошла мимо мужчин в открытую дверь балкона.
   Не щадя себя, она открыла перед Нельсоном всю свою жизнь, заставила его заглянуть во все пропасти, через которые она перешагнула, показала ему всю ложь, весь обман тех сетей, которые плел Гренвилль, чтобы кинуть ее в объятия Гамильтона, и то, как она отомстила за это. Она не забыла и доказательств. Это были письма Гренвилля к сэру Уильяму, добытые хитростью.
   Теперь ее позор был обнажен перед Нельсоном, и она, словно осужденная, ждала решения судьи. Почему он не говорит ни слова? Неужели он не видит, что она может умереть от этого страшного молчания?
   Вдруг Нельсон встал, и она, вздрогнув, обернулась. Его лицо было неестественно бледно, в глазах горело какое-то странное пламя. Остановившись перед Томом, он показал ему рукой на дверь, и тот молча покинул комнату. Затем... пламенная волна обдала сердце Эммы -- Нельсон шел к ней...
   Но в этот момент Том вернулся. Его сопровождал мистер Кларк с депешей в руках.
   Эмма поспешно вбежала в комнату, кинулась навстречу ему:
   -- Мистер Кларк? В чем дело?
   Кларк поклонился с непоколебимым спокойствием дипломата и передал Эмме письмо.
   -- Винченцо сказал мне, что его превосходительство отправился с королем в Казерту, а в случаях отсутствия его превосходительства мне приказано обращаться к вам, миледи. А так как возможно, что депеша важна... ее доставила фелука от нашего сардинского консула...
   Эмма вскрыла депешу, расшифровала ее и вручила обратно секретарю.
   -- Пошлите депешу с верховым в Казерту. Консул доносит, что у берега видели французские военные суда. Нельсон вскочил:
   -- Около Сардинии? Неужели бретонский флот проскользнул мимо Гибралтара?.. -- Он на короткое время задумался, затем обратился к Тому: -- Разбуди Джосаю! Ступай с ним на судно! Скажи вахтенному офицеру, чтобы он приказал готовиться к отплытию! Я сейчас же буду сам. Быть может, миледи, вы будете так любезны дать мне несколько человек для моего багажа?
   Эмма смотрела на Нельсона, словно оглушенная.
   -- Вы хотите уехать? Не простясь с их величествами? А празднество, к которому вы их пригласили?
   Нельсон сделал резкий, как бы отсекающий жест. Его голос звучал сталью, глаза горели.
   -- Прошу извиниться за меня перед их величествами и передать об отмене празднества. Я английский моряк, а в виду показался враг. Не вручите ли вы мне копию депеши, мистер Кларк? Я должен оправдать в глазах лорда Гуда свою поездку в Сардинию! -- произнес Нельсон и, в то время как Кларк выходил из комнаты, подошел к Эмме. -- Я сожалею о помехе, миледи, но война... От всего сердца благодарю его превосходительство за столь щедро оказанное мне гостеприимство. Ваши превосходительства могут быть уверены, что чудные недели... -- Он встретился с ее взором и, смущенно оборвав прощальную речь, еле-еле был в силах пробормотать: -- Будьте здоровы, миледи! Пусть Господь пошлет вам счастья!
   Эмма с горечью усмехнулась:
   -- И это все? Больше вам нечего сказать маленькой Эмми? В эти дни... я надеялась приобрести друга... Теперь же... когда я призналась во всем... не потеряла ли я его, мистер Нельсон?
   Видно было, что он был тронут. Он искал слов, но не находил, а затем, словно следуя внезапному вдохновению, подал ей листок:
   -- Сегодня утром я писал письмо жене... хотел вручить его ближайшему курьеру сэра Уильяма. И позволил себе в этом письме высказать свое убеждение и о вас, миледи, еще дотого, как вы рассказали мне все свое прошлое. Не соблаговолите ли прочесть?
   Он протянул ей листок, указал на место, Эмма прочла: "Леди Гамильтон необыкновенно добра и ласкова к Джоеае. Она молодая женщина безукоризненного поведения и делает лишь честь тому высокому положению, которого добилась". Эмма вздрогнула:
   -- Так писали вы сегодня утром, милорд! А теперь... вечером?
   Мягкая, ласковая улыбка осветила строгое лицо моряка.
   -- И теперь мне нечего изменять в нем, миледи! Не будете ли вы так любезны послать это письмо моей жене?
   Нельсон подал Эмме письмо. На одно мгновение их руки соприкоснулись. И вдруг на Эмму накатилось нечто, бывшее сильнее ее воли. Она сжала его руку своими обеими, прижала ее к своей груди, к губам. Слезы выступили у нее на глазах.
   -- Друг мой! -- пробормотала она. -- Друг мой!
   Вдруг... случилось что-то странное... В то время как Эмма чувствовала, что всю ее обливает горячий поток, рука Нельсона внезапно похолодела, на его лбу выступил пот, лицо приняло мертвенно-восковой оттенок. Эмма испуганно выпустила его руку, но она осталась вытянутой, словно у нее была собственная воля, более мощная, чем воля хозяина. Нельсон беспомощно смотрел на свою руку в безмолвном отчаянии, его губы дергались. На него будто повеяло ледяным холодом от мраморных плит пола.
   Вдруг, словно получив удар молотком, рука резко опустилась и принялась дергаться в судороге во все стороны. Теперь между нею и Нельсоном началась дикая борьба. Стиснув зубы, он старался согнуть руку и расправить скрючившиеся пальцы, однако долгое время его усилия оставались тщетными. Наконец судорога улеглась, пальцы расправились, рука опустилась. Из груди Нельсона вырвался глубокий, трепетный вздох.
   -- Это ничего, миледи! -- резко сказал он затем. -- Последствия лихорадки, которую я схватил в Вест-Индии. Простите за тягостное зрелище и... будьте здоровы! Будьте здоровы!
   Эмма видела его смущение, замешательство и безмолвно отпустила его. Она прислушивалась к отзвуку его шагов, пока тот не замер в далеких переходах, а затем заперла дверь на замок. Ей казалось невозможным видеть сегодня другие лица, слышать другие голоса. Пусть Джосая и Том уедут, не простившись с нею. Что ей из этого? Никогда она не увидит более Нельсона...
   Никогда!
   Эмма вышла на балкон, приникла к балюстраде, опустила голову на руки, уставилась во тьму. Теперь она знала, разлука все открыла ей... А тот безумный сон в объятиях сэра Уильяма?
   Она любила Нельсона. И вот он ушел...
   Никогда?
   Когда-то она вышла из тьмы лондонских улиц, чтобы броситься в объятия Гренвилля: "Люблю тебя! Возьми меня!" Тогда она была правдива и величественна. Но теперь, после долгого позора ласк, переносимых с отвращением...
   Может быть, Нельсон не смог бы воспротивиться ее красоте. Но его сердце принадлежало жене. Обольстительница могла бы привести его к той же самой низости, от которой страдала теперь и ее собственная душа, но потом он стал бы презирать, проклинать ее. Так не лучше ли, что он ушел?
   Никогда!
   Эмму знобило, она хотела вернуться в комнату. Но в этот момент на востоке затеплилось первое робкое сияние нового дня, и она, торопливо достав подзорную трубу, отыскала корабль.
   Белые паруса уже распустились на реях, трепеща в порывах легкого утреннего бриза. Над водой неслось ритмическое пение -- это матросы поднимали якорь. Корабль медленно заскользил по заливу.
   Свет стал ярче, его пронизывали розоватые язычки. Вдруг на глубокий сапфир неба брызнули пурпурные лучи, отражаясь в голубой глади моря, играя на смарагдах мачт. Везувий отбрасывал далеко в море свою дымящуюся тень.
   Из этой тени выплыл "Агамемнон". Пламенные диадемы играли на верхушках его мачт, пурпурная мантия окутывала корпус. Казалось, будто он уносился с поверхности моря на огненно-красных крыльях к небу, к солнцу. Королевский орел!
   За Мизенумом он исчез. Тем временем выплыло солнце и раскинуло золотой гребень света над Монте-Сомма. Кристально чистое утро вставало из пучины вод!

IX

   Шестого октября Нельсон сообщил Гамильтону о бесплодности предпринятой погони за французским флотом и о возвращении к лорду Гуду в Тулон. Он приложил маленькое письмецо для Эммы, в котором Джосая описывал ей все события, происшедшие во время поездки. Эмма ответила несколькими ласковыми строками, и между нею и далекими друзьями начался оживленный обмен письмами, особенно с тех пор, как сэр Уильям, заваленный делами, поручил ей политическую корреспонденцию с флотом. Быстроходные парусники почти каждую неделю поддерживали эти сношения, и для Эммы было немало скорбного очарования в переписке с тайно любимым человеком. Словно в зеркале, отражалось в его письмах все его пламенное чистое существо, его сильный дух так стойко боролся с немощью тела! Но этот человек принадлежал другой-Целыми днями Эмма была занята грязью повседневности. Непрестанно приходилось ковать новые интриги, заключать новые соглашения, придумывать новую ложь. Ведь это было страшное время, когда все утопало в крови, и сам воздух был наполнен стонами невинных жертв. Зато в одинокие ночи Эмма всецело отдавалась своей мечте о Нельсоне. Ее помыслы были чисты, ничего плотского, физического не было в них; просто все ее существо склонялось в смиренной восторженности перед идеальным образом любимого...
  
   Шестнадцатого октября под ножом гильотины скатилась голова Марии-Антуанетты, французской королевы и сестры Марии-Каролины. Через пять дней сэр Уильям получил известие об этом через курьера.
   Никто не решался сообщить королеве Марии-Каролине о судьбе обожаемой сестры. Фердинанд трусливо удрал на охоту, поручив это премьер-министру. Сэр Джон Актон свалил все дело на сэра Уильяма как на получившего известие; но Гамильтон дрожал при мысли о дикой вспыльчивости королевы, а потому с мольбой обратился за помощью к Эмме.
   Кинув насмешливый взгляд на "улыбающегося философа", Эмма согласилась, но, когда вечером она уселась напротив ничего не подозревавшей королевы, когда Мария-Каролина, следуя своей страсти оказывать особенное внимание подруге, стала выбирать из вазы лучшие фрукты и лично чистить их для нее, она почувствовала, насколько трудна ее печальная задача.
   Эмма начала нерешительно, издалека. Два-три раза она совсем близко подходила к цели, но каждый раз ей не хватало духа сказать решительное слово. Наконец Мария-Каролина стала настораживаться, бросила фруктовый ножик и с нетерпеливой пытливостью уставилась на Эмму.
   -- А вы как будто заняты чем-то другим, миледи? -- сказала она, резко оттеняя титул. -- В чем дело? Вы получили сведения из Парижа? Вы уже два раза упомянули о французской королеве!
   При первых же строгих словах Эмма встала.
   -- Меня тревожит судьба царственной сестры вашего величества, -- почтительно ответила она. -- Не знаю почему, но... в последние дни... мне все время невольно думается о кровожадности, которую проявили якобинцы... Священная особа короля...
   Мария-Каролина удивленно взглянула на нее:
   -- Вы, кажется, усматриваете какую-то связь между казнью Людовика и судьбой моей сестры? Не понимаю почему! Неужели вы думаете, что эти отбросы человечества могут забыть, что Мария-Антуанетта -- австриячка? Это слово ей не раз кидали в лицо как оскорбление, но оно же является ее защитой теперь. Якобинцы поостерегутся испортить отношения с императором. Когда кровавый хмель черни уляжется, вожаки с радостью отправят королеву с детьми в Вену... Вы качаете головой? Говорите, миледи! Что вы думаете?
   Эмма грустно посмотрела на нее:
   -- Кровавый хмель, ваше величество? Может быть, чернь и пьяна им. Но вожаки... Я читала речи Робеспьера и попыталась представить себе по ним образ этого человека. Он говорит без страсти, без ненависти. Но в королевской власти он видит принцип, диаметрально противоположный своему собственному принципу народовластия, а потому и стремится опрокинуть трон и уничтожить все, соприкасающееся с последним. Неужели вы, ваше величество, думаете, что этот холодный, расчетливый человек испугается Австрии? Он, который готов пожертвовать ради идеи самим собой и всем своим народом?
   Мария-Каролина взволнованно встала:
   -- Миледи! Вы говорите так, как будто сами разделяете эти идеи!
   -- Я ненавижу их, как это делают все люди сердца и чувства, но тем не менее, когда я ставлю себя в положение этих людей... разве может отступить назад народ, который зашел так далеко, что потащил на эшафот своего невинного короля? Если он отпустит на свободу королеву, разве не возникнут опасения, что она вернется обратно во главе войска, требуя отмщения?
   Пламя сверкнуло из глаз Марии-Каролины.
   -- Беззащитную женщину? Невинных детей? О, если они только осмелятся... если только осмелятся! -- Она быстро забегала по комнате, затем резко остановилась перед Эммой с нахмуренным лбом и подозрением во взгляде. -- К чему вы говорите мне все это, леди Гамильтон? Вы говорите, как Актон, сэр Уильям, князь Кастельчикала, маркиз Ванни, прокуратор Гвидобальди. Они называют якобинские идеи поветрием, распространившимся из Парижа по всей Европе, и говорят, будто бы и в Неаполь тоже пробрались офицеры адмирала Латуш-Тревиля, тайно высадившиеся на берег, чтобы совратить нашу молодежь. Будто бы я уже не могу положиться на свой собственный двор! Дворянство, чиновники, горожане, войско, флот -- все строят заговор против трона. Так беспрерывно внушают мне. А теперь и вы еще, миледи! Теми несколькими минутами отдыха, которые изредка выпадают мне на долю, вы пользуетесь, чтобы вызвать предо мной кровавый призрак
   -- Людовика. Чего вы добиваетесь этим? Уж не должна ли я растеряться от всего этого и пойти на то, чего открыто не смеют от меня потребовать?
   Голос королевы звучал резкой угрозой, она пристально смотрела на Эмму. Не догадалась ли она о тайной работе Актона и сэра Уильяма, которые старались извлечь пользу для Англии из недоразумений между королевой и ее народом? Эмма с трудом подавила свое беспокойство. Прибегая к изученному в школе мужа искусству притворства, она гордо подняла голову и смерила королеву искрящимся взором.
   -- Ваше величество приказали мне сказать, что я думаю. Если мои слова не нравятся... Я английская посланница. Всемилостивейше разрешите мне, ваше величество, удалиться!
   Мария-Каролина стиснула зубы и резко отвернулась.
   -- Как вам будет угодно, миледи!
   Эмма сделала глубокий реверанс и пошла к двери. Но когда она была уже на пороге, королева кинулась за нею и схватила за платье.
   -- Ты и на самом деле пошла? Разве ты не видишь, что я больна, что мои силы на исходе?
   -- Ваше величество...
   -- Ах, да оставь ты в покое "величество"! Когда мы наедине... Ну да, я тебя обидела! У меня горячая кровь... Ну прости меня! Довольна ли ты теперь?
   Обняв Эмму, Мария-Каролина отвела ее к дивану, усадила, стала ласкать, целовать. Она, словно большой ребенок, играла с Эммой, как с куклой. Затем она опять взяла нож и, продолжая чистить фрукты, смеясь, всовывала Эмме в рот лучшие кусочки.
   Эмма не сопротивлялась. Она смеялась в ответ на шутки, отвечала ласками на ласки, но в ее душе вставала какая-то горечь. Она не видела способа исполнить возложенную на нее задачу. Королева вечно ускользала от нее. Отличаясь в политике упрямой закоснелостью, Мария-Каролина в личном общении была нервна, порывиста, впадала из одной крайности в другую.
   Так прошло время до позднего вечера, когда дежурный камергер доложил о прибытии кабинет-курьера Феррери. Мария-Каролина удивленно взглянула на камергера:
   -- Феррери? Разве он не в Персано с королем?
   -- Он прибыл оттуда с письмом к вашему величеству.
   Удивление королевы возросло. Она задумалась на мгновение, а затем приказала впустить Феррери.
   Тот вошел, разгоряченный бешеной скачкой. Пошатываясь, пошел он к Марии-Каролине, но остановился на почтительном расстоянии и медленно открыл курьерскую сумку. Быстрый, беспокойный взгляд его глаз скользнул по Эмме.
   В ее голове блеснула мысль. Фердинанд не знал, что она должна была подготовить королеву. Что, если он написал теперь жене то, что не решился сообщить ей лично?
   Эммой овладел страх. Доменико Чирилло, лейб-медик королевы, назвал нервную порывистость королевы истерией, следствием частых родов и многих забот и огорчений. Под влиянием всевозрастающей озабоченности болезнь прогрессировала, так что при резком потрясении легко могла произойти катастрофа...
   Когда Мария-Каролина схватила письмо, Эмма упала перед ней на колени:
   -- Не вскрывайте письма, ваше величество! Не читайте его, пока я...
   -- Что с вами, миледи? -- удивленно спросила королева. -- Феррери тоже сам не свой...
   Она вскрыла печать, развернула бумагу...
   -- Заклинаю ваше величество выслушать меня сначала! Вы только что спрашивали меня, почему я...
   Королева вздрогнула:
   -- Мария-Антуанетта?
   Поднеся письмо к своим близоруким глазам, королева начала торопливо читать его, вполголоса повторяя слова. Вдруг она согнулась, смертельно побледнела, а затем страшная судорога потрясла все ее тело. Словно пораженная ударом хлыста, она подскочила, открыла рот, как бы собираясь закричать. Ее взор дико забегал по комнате, наконец остановился на Феррери.
   Сначала королева смотрела на курьера так, словно не узнавала его, а затем ее зубы скрипнули, стан выпрямился, лицо стало непроницаемо бесстрастным. Выронив письмо, она судорожно вцепилась пальцами в стол. Одну минуту она простояла неподвижно. Затем тень улыбки скользнула на ее устах.
   -- Не будете ли вы так любезны, миледи, дать Феррери кошелек с моего письменного стола? -- сказала она голосом, который, казалось, выходил из самых недр груди. -- Благодарю вас, Феррери, за вашу старательность на службе королю. Теперь отдохните и вернитесь завтра утром в Персано. Скажите его величеству, что я благодарю его за внимание и желаю удачной охоты.
   Она милостиво кивнула ему, но, когда Феррери вышел из комнаты, она все еще продолжала кивать в ту строну, где он стоял, -- с той же улыбкой, улыбкой прирожденной королевы...
   Вдруг ее руки отцепились от стола, она со страшным криком упала на него и отчаянно забилась лбом о дерево.
   Долго лежала она так, испуская глухие стоны, которые всеми силами старалась подавить. Эти стоны разрывали сердце Эммы; обвив руками королеву, она склонилась к ней, называя ее именем, которое дали ей на родине близкие:
   -- Шарлотта! Шарлотта! Лоттхен!
   Мария-Каролина подняла голову, как бы прислушиваясь к далекому голосу.
   -- Тонерль?  [ласкательное от "Антуанетта"] -- пробормотала она, вдруг заговорив по-немецки. -- Моя Тонерль! Моя милая Тонерль! Она умерла, ее убили... безжалостно, позорно убили!
   Она схватилась за нож и высоко взмахнула им, как бы собираясь всадить себе в грудь. Эмма ухватила ее за руку. Началась безмолвная борьба. Вдруг рука Эммы скользнула вниз, нож опустился, разрезал платье Эммы и упал на пол. И словно силы Марии-Каролины были исчерпаны в этом движении -- она без чувств рухнула на пол.
   Эмма отнесла ее на диван, кинулась в прихожую, приказала позвать доктора Чирилло. Затем вернулась обратно к королеве, заперев дверь от любопытных взоров. Только теперь она заметила, что ранена: по груди тянулся длинный окровавленный надрез. Эмма кое-как перевязала рану, застегнула платье и пошла навстречу пришедшему Чирилло.
   Этот доктор лечил королеву уже много лет, знал природу ее болезни и обращался с ней как строгий врач, не считаясь с ее саном. Он привел ее в чувство, перенес с помощью Эммы на постель и предписал долгий, спокойный сон. Когда же в ответ она с горькой улыбкой только покачала головой, он дал ей морфия.
   Чирилло хотел дежурить возле королевы всю ночь, но она воспротивилась этому -- ее беспокоило это холодное, бесстрастное лицо, и она заявила, что только одна Эмма должна остаться при ней. Она упорно стояла на своем и грозила встать, если врач не уйдет; в конце концов ему пришлось повиноваться.
   Эмма должна была запереть все двери. Повсюду мерещились Марии-Каролине бледные, грозные лица, малейший шорох пугал ее. Несмотря на морфий, сон не являлся; королева беспокойно металась на подушках, впадала в полусон, в котором как видение появлялась отрубленная голова Марии-Антуанетты, а бедная больная сейчас же просыпалась со страшным криком.
   Наконец Эмма уступила мольбам Марии-Каролины, легла к ней в кровать и обняла ее. Тогда королева стала спокойнее, закрыла глаза и наконец уснула.
   Долго не спалось Эмме. Она прислушивалась к дыханию спящей и думала о таинственных путях жизни.
   Из лондонских улиц вышла матросская проститутка, и сейчас она находится здесь, чтобы королева могла спать спокойно...
  
   Наконец заснула и Эмма. Проснулась она утром от легкой боли в груди и, открыв глаза, увидела, что Мария-Каролина, привстав с постели, склонилась к ее ране. Эмма покраснела и хотела прикрыться, но Мария-Каролина остановила ее.
   -- Вспоминаю! -- сказала она медленно, с неподвижным лицом. -- Ты боролась со мной из-за ножа! Тогда я пролила твою кровь. Дай мне посмотреть на рану, чтобы я могла вспомнить о ней, когда захочу быть неблагодарной к тебе. Короли быстро забывают. Хорошо, если у них есть что-нибудь, способное напомнить им... Клянусь головой убиенной, с тобой я буду не королевой, а только человеком и, как теперь целую твое тело, так готова служить тебе всячески и всегда, когда ты этого потребуешь! -- Она наклонилась и прижалась к ране странно холодными губами. -- Но эта кровь сделала тебя моим солдатом. Пусть знают убийцы, что и женщины могут владеть мечом, если короли отступают в ужасе. Вставай, солдат, справедливость ждет!
   "Уж не помутился ли ее рассудок от ужасов этой ночи?" -- подумала Эмма.
   Между тем королева стояла посередине комнаты, подняв руку, словно для торжественной клятвы. На бледном лице жутко сверкали глаза, страшная улыбка обнажила заостренные зубы.
   В тот же день Мария-Каролина приказала Актону созвать чрезвычайный состав суда, в который входили князь Кастельчикала, маркиз Ванни, прокурор Гвидобальди. Целая армия сыщиков, доносчиков выслеживала тех, кто называл себя "патриотами" и участвовал в тайных сообществах, чтобы ввести также и в Неаполе объявленные в Париже права человека.
   Когда Эмма впервые увидела фанатичное лицо маркиза Ванни, ее объял ужас, и она со страхом подумала: окажется ли меч королевы в руках этого человека мечом справедливости?

X

   В конце декабря пришло письмо от Нельсона. Сэр Уильям попросил Эмму прочесть его вслух.
   У Тулона военное счастье переменилось: вопреки всяким ожиданиям, Наполеон Бонапарт, молодой французский артиллерист корсиканского происхождения, напал на сильнейший пункт крепости -- форт Лекэр, бросил туда в короткое время восемь тысяч бомб и принудил укрепление к сдаче. Но этот форт господствовал над гаванью. У лорда Гуда оставалось лишь чуть-чуть времени, чтобы успеть выйти с английским флотом в открытое море. По счастью, ему удалось сжечь перед уходом большую часть захваченных ранее французских военных судов.
   Гамильтон рассмеялся:
   -- Значит, Нельсон все же настоял на своей программе: брать и уничтожать, все равно, будь то друг или враг! Ты удивлена? Но конечно! Да, да... также и будь то друг -- ведь он завтра же может стать врагом!
   Эмма с отвращением посмотрела на него:
   -- А право? Справедливость?
   Гамильтон притворился удивленным:
   -- Право? Справедливость? Ах, ты имеешь в виду мою программу -- программу дипломатических предлогов для оправдания себя в глазах общественного мнения? Так ты думаешь, что здесь мы не найдем предлога? Гуд захватил суда для грядущего царствования Людовика XVII. В то время у него не было права сжечь их. Но теперь пришел этот Бонапарт и заставляет Гуда бежать сломя голову. Имеет ли Гуд право отдать в руки якобинцев, врагов короля, суда Людовика? Нет, в интересах самого Людовика он должен сжечь их! Славный парадокс, не правда ли? Должен отдать справедливость твоей сентиментальности, этот пожар отзывается чертовщиной. Но такова жизнь. И английская политика не всегда бывает ангельской! -- И довольный удачной игрой слов, сэр Уильям потер руки и кивнул Эмме: -- Ну продолжай, святая невинность! Что пишет друг Нельсон о планах лорда Гуда?
   Эмма стала читать далее. Будучи недовольной парижскими ужасами, значительная часть Корсики восстала под предводительством Паскуале Паоли. Лорд Гуд послал к Паоли сэра Джильберта Эллиота и предложил свою помощь на следующих условиях: остров должен быть отторгнут от Франции и получить самоуправление под протекторатом Англии, причем Паоли станет его вице-королем.
   С тех пор Нельсон шнырял на "Агамемноне" вдоль берегов, блокировал подвоз сил из Франции и время от времени совершал атаки на внешние укрепления Сан-Фиоренцо на Корсике, чтобы подготовить падение крепости, пока прибудет лорд Гуд с флотом и десантом.
   Все, по мнению Нельсона, шло слишком медленно. Он сгорал нетерпением серьезно посчитаться с врагом, стяжав флоту честь и отличия. В остальном он чувствовал себя прекрасно. Он получил письмо от жены, в котором она просила особенно благодарить леди Гамильтон за ласковый, радушный прием Джосаи.
   Джосая получил боевое крещение при схватке с французским кораблем и даже взял в плен офицера. Он бережет шпагу противника, чтобы сложить ее к ногам леди Гамильтон, как только счастье вновь приведет его в Неаполь. Он до сих пор еще мечтает о новых прекрасных днях в палаццо Сиесса.
   Том Кидд по-прежнему неразлучен с ним, но каждый день становится все молчаливее и более замкнутым. Не находит ли и леди Гамильтон лучшим отдалить его от Джосаи? Не повредит ли его мрачность развитию мальчика?
   Нельсон оканчивал письмо просьбой приветствовать Марию-Каролину.
   Сэр Уильям принес карту Средиземного моря и стал внимательно изучать ее.
   -- Положение острова очень хорошее, -- сказал он, -- но эти корсиканцы -- дикое племя, привыкшее к убийству. Не так-то легко будет отбить от них Корсику!
   -- От них? Но ведь Нельсон пишет, что они получат самостоятельность под управлением Паоли!
   Сэр Уильям улыбнулся:
   -- Это обещал им Эллиот, но сдержит ли это обещание Питт?.. Давай держать пари, что Эллиот станет вице-королем Корсики, тогда как Паоли исчезнет где-нибудь в качестве пенсионера короля Георга. Да ведь было бы непростительной глупостью со стороны Питта, если бы он не воспользовался таким удачным случаем прибрести в Средиземном море вторую станцию для нашего флота! Нам она нужна. Раз нашим кораблям надо каждый раз возвращаться в Гибралтар, как только им не хватает воды или провианта, значит, их боевая способность уменьшена наполовину. Наоборот, если мы заимеем целую цепь последовательных станций от Гибралтара до Александрии, то мы можем запереть для Европы Африку, Левант, Индию... Питт -- подходящий человек, чтобы провести это. Гибралтар у нас имеется, Корсику мы получим. Затем настанет черед Сицилии... Ты опять удивлена? Неужели ты думаешь, что Англия впадает в непомерные расходы ради бурбонского носа короля Фердинанда или габсбургской нижней губы Марии-Каролины? Мы хотим иметь приличные проценты на свой капитал, иначе выходит нестоящее дело!
   Бледная от волнения Эмма вскочила:
   -- Никогда Мария-Каролина не отдаст Сицилии!
   Сэр Уильям сделал рукой иронический жест:
   -- Да будет ли она в силах удержать Сицилию, если мы возьмемся за нее?
   -- Она строит корабли...
   -- Какой в них толк без матросов, капитанов, адмиралов? Неаполитанцы ленивы, страдают водобоязнью.
   -- Молодые офицеры -- нет! Сам Нельсон похвалил их за молодцеватое поведение при Тулоне, а к Карачиолло он даже питает нечто вроде почтения.
   Сэр Уильям пожал плечами:
   -- Один белый ворон! Да будь он австрийцем, Мария-Каролина давно сделала бы его адмиралом. А он еще герцог! Не находятся ли эти Карачиолло, как и вообще вся здешняя нищенская аристократия под подозрением в тайном якобинстве? Ванни уже рыскает вокруг них. А к тому же мастер Парадизо [Парадизо -- рай] недалеко. Парадизо... В общем, миленькое имечко для палача! Но даже если они и сохранят свои головы, что могут они поделать без флота! Суда строятся из дерева, легко горят. А здесь, в Неаполе или Сицилии, для пожара не нужно даже дипломатии. Об этом позаботится любое извержение Этны или Везувия. Боюсь, что даже сама Мария-Каролина не сможет ничего поделать против такой непреодолимой силы!
   Он сложил карту, кивнул Эмме с омерзительной улыбкой и ушел. Эмма была словно оглушена. Ей казалось, будто на нее надвигается что-то страшное, против чего она бессильна. Она не смеет даже предупредить кого следует, не изменяя своему народу и родине!
  
   События на Корсике приняли предугаданное Гамильтоном течение. Французам пришлось отступить из Сан-Фиоренцо. Сжигая или затопляя свои корабли, они отошли к Бастии. Город был сильно укреплен, его гарнизон был численностью пять тысяч человек, а у лорда Гуда матросов и десанта только тысяча четыреста. Несмотря на это, Нельсон настаивал на осаде. Взяв на себя руководство матросами, он готовился к сражению. Одиннадцатого апреля он начал обстрел, а двадцать четвертого мая уже донес об успехе:
   "При наступлении дня перед нами развернулась самая достославная картина, какую только видел когда-нибудь англичан и которую, по-моему, мог вызвать только англичан; четыре тысячи пятьсот человек положили оружие перед меньше чем тысячью британцев! Теперь остается только Кальви -- и Корсика наша!"
   Из парламентских отчетов Эмма узнала, что Кальви пало десятого августа. Парламент единогласно выразил национальную благодарность флоту, но имя Нельсона не было при этом упомянуто. Через неделю пришло письмо от него самого с описанием падения последнего оплота французов на Корсике. Жара была невыносимая и наносила не меньшие потери, чем вражеские ядра, тем не менее замысел был приведен в исполнение. Нельсон принял деятельное личное участие. Несмотря на то что двенадцатого июля он был ранен и ослеплен на правый глаз осколками ядра, он не оставил своего поста. Преисполненный горячей признательности к его заслугам, лорд Гуд послал в Лондон осадный дневник Нельсона, но лорды адмиралтейства даже не упомянули его имени в числе раненых!
   "Сто десять дней я сражался на море и суше, сделал три судовые атаки, два раза нападал с "Агамемноном" на Бастию, выдержал четыре лодочных сражения, захватил две деревни, сжег двенадцать судов. Насколько я знаю, никто не сделал большего. Мой главнокомандующий похвалил меня, но более я не получил никакой благодарности. А что еще оскорбительнее: за сражения, в которых был ранен я, восхвалены другие, которые в то время фактически лежали в кровати далеко от боя. Был ли я нескромен, если рассчитывал на более справедливую награду?
   Но все это не важно. Пусть мои лондонские враги замалчивают меня насмерть, пока могут; наступит все-таки день, когда бюллетень о победе будет говорить обо мне одном!"
   В следующих строках он вкратце сообщал о Корсике. Паоли для дальнейших переговоров был приглашен в Лондон, на его месте вице-королем остался Эллиот.
   Сэр Уильям смеялся, объятый тщеславием. Разве не предсказал он этого заранее? Только он находил неправильным, что Англия уже теперь снимает маску. Надо было усыпить сначала подозрительность этих кровожадных корсиканцев, приучить их к английскому господству разными льготами, которые потом можно и взять обратно...
   Эмма слушала, не вникая в смысл его слов. Все ее мысли были с Нельсоном.
   Его глаза... его большие, прекрасные глаза! Словно два солнца сверкали они, словно два солнца, испускавшие ослепительные молнии лучей...
   А теперь...
  
   В Неаполе Ванни "чистил" народ. По подозрению в якобинстве арестовывались те, у кого находили или видели запрещенную книгу или газету; кто, подражая французскому актеру Тальма, носил напудренные волосы; кто общался с французами. Но так как судьи, несмотря на бесконечные допросы, не могли добыть доказательства и молчание невинных называли закоренелым упорством, Ванни обещал крупные награды, высокие назначения и орден Святого Константина за доносы о преступлениях против его величества.
   Теперь город переполнился шпионами. Всех охватило недоверие, страх овладел всеми умами, подозрительность отравила семейную жизнь. Родители и дети, супруги и сестры, начальники и подчиненные, пастыри душ и прихожане -- каждый видел друг в друге шпиона и доносчика, готового заслужить сребреники Иуды.
   Сам судебный процесс преисполнял умы картинами ужаса. По испанскому образцу он был тайным, судоговорение -- письменным. Шпионы на жалованье, вышколенная прислуга, испорченные дети, жаждущие наследства родственники допускались в качестве достоверных свидетелей, анонимные доносы принимались как доказанные обвинения. Обвиняемому ни в коем случае не разрешалось лично замолвить слово в свое оправдание; специальные государственные чиновники делали это за него письменно. Приговор объявлялся при закрытых дверях. Члены суда имели право просматривать прежде дело, но приговор обязательно должен был последовать в определенное, очень краткое время, а потому судьи были лишены возможности воспользоваться своим правом и решающим оставалось мнение следственного судьи. Чтобы лишить обвиняемого возможности пользоваться разделением голосов поровну, состав суда всегда бывал нечетным. По приговору не допускалось ни малейшей апелляции: он вступал в силу сейчас же после произнесения и имел последствием неизменное обесчещение. Смерть, каторга, ссылка -- только таким было наказание.
   Однажды, во время какого-то праздника, мессинец Томазо Амато ворвался в церковь, подскочил к алтарю, повалил на пол священника и стал громогласно хулить короля и Бога. Приведенный в суд, он был осужден на смерть большинством голосов против двух, считавших его помешанным. На следующий день несчастный был казнен при восторженных криках толпы. А вечером того же дня пришло донесение от мессинского губернатора, что из сумасшедшего дома сбежал больной по имени Томазо Амато, страдавший ежегодно припадками бешенства.
   Молодые школяры, дети аристократических семей, образовали общество, где произносили наивные речи о свободе и любви к отечеству. Пьетро ди Фалько, их глава, попал под подозрение, был арестован и приведен к Ванни. Запуганный угрозами судей, поверив обещанию, что наградой за чистосердечное признание будет прощение, он во всем признался и назвал имена своих друзей. Без всякой очной ставки с ними Фалько был сослан пожизненно на остров Тремити, тогда как против остальных Ванни начал процесс. Пятьдесят из них были осуждены, десять оправданы, тринадцать подверглись слабому наказанию, двадцать сосланы, трое осуждены на галеры, трое приговорены к смертной казни: Винченцо Виталиано -- двадцати одного года, Эммануэле де Део -- двадцати, Винченцо Гальяани -- девятнадцати лет. По свидетельству учителей, это были талантливые юноши, единственная надежда родителей, любимцы товарищей. Они мужественно противостояли всем попыткам вырвать у них имена "прочих сообщников" и сложили головы на эшафоте, который был воздвигнут по приказанию Ванни, боявшегося народного возмущения, под пушками городской крепости.
   В тот же день Доменико Чирилло отказался от своей должности лейб-медика при Марии-Каролине...
   Отчаяние овладело знатью, горожанами, всем обществом. Из уст в уста передавали изречение Ванни, что страна переполнена тайными республиканцами и что к суду надо притянуть еще не менее двадцати тысяч. Говорили о восьмистах тринадцати процессах, которые предстояли еще по обвинению в государственной измене. Когда же Ванни не остановился перед сливками аристократии, перед старейшей знатью и высшими должностными лицами, когда он приказал арестовать одного Колонна, одного сына князя Стильяно [Все перечисляемые здесь имена принадлежат к популярнейшей родовой неаполитанской знати], одного Серра ди Кассано, одного родственника герцога Руово и, наконец, самого кавалера Медичи, начальника неаполитанской тюрьмы, тут уж страх перед обвинением и стремление очиститься от малейшего подозрения стали доходить до сумасшествия: в день казни одного из осужденных брат последнего задал роскошный пир. Сидя у открытого окна с видом на эшафот, где сын истекал кровью под руками Парадизо, отец играл на гитаре...

XI

   Не раз пыталась Эмма смягчить королеву, но Мария-Каролина готова была видеть в каждом, кто говорил о милосердии, бунтовщика и соучастника в смерти ее сестры Марии-Антуанетты. При этом она всегда ссылалась на пример Людовика XVI, судьба которого показала, куда заводит несвоевременное великодушие. Она не хотела впасть в ту же самую ошибку, не хотела успокоиться, пока зло не будет задавлено в зародыше. А потом -- разве не защищала она наследство своей семьи? Она была матерью, должна была бороться за детей, как львица за своих львят. И она отклоняла каждую просьбу о помиловании, запретив в конце концов даже говорить об этом.
   Гамильтон тоже не желал, чтобы Эмма продолжала свои попытки. Для Англии было только выгодно, если Мария-Каролина выроет как можно шире пропасть между собой и народом. Оказавшись лицом к лицу с враждебно настроенным народом, она невольно должна будет опереться на какую-нибудь иностранную державу, а из всех их одна только Англия могла помочь ей. Только Англия имела успех в борьбе против Франции, от знамен других союзников счастье бежало прочь. Разве и сейчас не было похоже, что они собираются увильнуть от заключенных трактатов? В воздухе носились слухи о тайных соглашениях. Необходимо было вовремя выяснить все, чтобы Англию не постигла беда. Нет, Эмма не должна была сердиться на королеву, настраивать ее на подозрения. Пусть валятся головы этих неаполитанских пульчинелли, лишь бы Мария-Каролина продолжала поддерживать сэра Уильяма и Питта тайными сведениями!
   "Казерта, 29 апреля 1795 г.
   Дорогая миледи, только что прибыл курьер из Испании. Бильбао пошел на капитуляцию, вся Бискайя принадлежит теперь французам. Тем не менее на двор и министров можно якобы вполне положиться. Алькудия сказал нашему послан нику, что потеря невелика и все еще наладится.
   Это мне совершенно непонятно. Странным образом французский генерал Монсей оказывает испанским курьерам ряд любезностей, выдает им паспорта, рекомендации. Что мне думать об этом? Я ломаю себе голову!
   Депешу сейчас расшифровывают; как только я узнаю больше, сейчас же сообщу Вам. До свидания, тысяча приветов сэру Уильяму от всей Вашей Шарлотты".
   Эту записку Эмма получила рано утром. Через два часа пришла вторая:
   "Дорогая миледи, я так сбита с толку и взволнованна, что не знаю, что делать. Авось мне удастся повидать Вас завтра в десять часов.
   При сем депеша из Испании. Но Вы должны вернуть ее мне самое позднее через сутки. Нельзя, чтобы король хватился ее. В депеше находятся в высшей степени интересные для английского правительства вещи. Я сообщаю ее Вам, чтобы доказать Вам свою симпатию, а достойному шевалье [Сэру Уильяму] -- свое доверие. Только прошу не скомпрометировать меня! До свидания! Сколько нового придется нам завтра сказать друг другу! Ваша верная подруга Шарлотта".
   Депеша была адресована лично королю Фердинанду, датирована вторым апреля и подписана испанским королем Карлом IV. Под строжайшим секретом он рисовал брату тяжелое положение, в которое поставил успех французского оружия в Пиренеях. Поэтому он боялся, что ему придется отступить от европейской коалиции против Франции и за-ключить мир с якобинцами. Он уведомлял Фердинанда об этом уже теперь, чтобы тот мог своевременно принять свои меры.
   Сэру Уильяму показалось, что это известие первейшей важности. Если Карл IV уйдет из коалиции, то объединенный флот Англии и Испании уменьшится наполовину, Англия останется изолированной в Средиземном море, и все успехи последних лет окажутся под угрозой. К тому же Нельсон в своих письмах жаловался на плохое состояние флота, сильно страдавшего от бурь и болезней команды, тогда как донесения шпионов свидетельствовали о лихорадочных приготовлениях во французских гаванях.
   По всей видимости, Англии грозили плохие времена. Одно счастье, что Мария-Каролина в ненависти к убийцам сестры не постеснялась выдать конфиденциальное сообщение деверя!
   Теперь Англия была предупреждена, и можно было избежать страшной опасности.
   В тот же вечер копия депеши с запиской Марии-Каролины к Эмме была отправлена в Министерство иностранных дел в Лондоне. Через три месяца было получено новое письмо от Карла IV, который сообщал брату, что мир заключен.
   Наступило время напряженной работы. Со всех сторон поступали известия, которые надо было принять, оценить и передать дальше через верных курьеров. На полях сражений удар следовал за ударом. Пиренейские войска французов освободились теперь и укомплектовали Итальянскую армию; Шерер и Массена побили австрийцев при Лоано, вся Ривьера попала в руки победителей. Нельсон, прикрывая из Генуи тыл побежденных, должен был зайти в док Ливорно, чтобы наспех починить "Агамемнон". Команда была истощена, корабль пришел в плачевное состояние. Не было мачты, реи, паруса, которые остались бы не тронутыми пулей, а корпус неделями приходилось держать, обвязав канатом. Джервис, новый адмирал средиземноморской эскадры, предложил Нельсону большее судно, но тот отказался. Он полюбил свой "Агамемнон" и не хотел расставаться со старыми боевыми товарищами.
   В письмах Нельсон жаловался на медлительность союзников-австрийцев и сардинцев, которые не трогались с места и тем обрекли на бездеятельность и его самого, тогда как французы...
   Наполеон Бонапарт, прежний противник Тулона, был теперь, едва достигнув двадцатишестилетнего возраста, главнокомандующим Итальянской армии. Двадцать седьмого марта 1796 года он прибыл в главную квартиру в Ницце -- и уже в первых числах апреля обнаружился новый неистовый боевой дух: Монтенотто, Милезимо, Дего, Мондови, Лоди -- сколько имен, столько побед. Четырнадцатого мая Наполеон въехал в Милан, пятнадцатого мая принудил Сардинию к позорному ущербному миру. Остатки австрийской армии он прогнал за Тироль, овладев всей Ломбардией, навел на герцогов Пармы и Модены столько страха, что они добровольной покорностью снискали милость победителя. Затем Наполеон заставил Папу Пия IV заключить мир.
   Все ближе и ближе надвигалась опасность на Неаполь. Фердинанд дрожал за свой трон, проклиная тот день, когда позволил женским мозгам начать борьбу с якобинцами. Разве перед ним не падало во прах все искусство старой военной школы? И на кой ляд английский флот в войне, которая ведется на суше?
   После горячей борьбы Мария-Каролина согласилась послать князя Бельмонте-Пиньятелли с мирными предложениями к Бонапарту. Генерал согласился на перемирие, относительно мира же предложил обратиться к Директории республики. Но основы мирного соглашения он предначертал сам: уплата крупной контрибуции и запрещение доступа в неаполитанские гавани всем судам воюющих держав.
   Против кого был направлен последний пункт, как не против Англии? И все-таки сэр Уильям, которого Мария-Каролина призвала на совет, сам посоветовал принять эти условия. Надо было выиграть время, чтобы втайне вооружиться, чтобы дать передохнуть разбитым союзникам. А потом, собрав все силы, объединившись, можно будет одним мощным ударом срубить голову гидре безумия и безбожия.
   Марии-Каролине претила предательская хитрость такой двойной игры. Тогда Гамильтон показал королеве копию письма, которую он достал подкупом из Парижа. В этом письме Бонапарт писал Директории, упрекнувшей его за преждевременно заключенное перемирие, следующее:
   "В настоящий момент мы недостаточно сильны, чтобы отомстить, но время отмщения за все оскорбления еще на станет. Ведь ненависть иностранцев к Франции потухнет не ранее, чем все новое станет старым".
   Теперь Мария-Каролина уже не стала медлить и поступила по завету "око за око". В знак своей благодарности за благожелательство Бонапарта она послала ему драгоценную золотую табакерку со своим портретом, но в то же время передала Эмме копию договора о тайном оборонительном и наступательном союзе, заключенном Карлом IV с Францией, которая была переслана им брату с предложением присоединиться.
   Когда Эмма сняла копию с этого внушительного документа, последняя была препровождена с экстренным курьером в Лондон, причем Эмма присовокупила несколько строк лично Гренвиллю:
   "Теперь у нас нет времени подробно писать тебе; три дня и три ночи мы работали над важной корреспонденцией, которая отправлена с тем же курьером правительству. Следовало бы выказать немного больше признательности сэру Уильяму и в особенности -- мне. Мое положение при здешнем дворе беспримерно: никто еще не имел такового. Но по отношению ко мне благодарности не полагается! Я уже потеряла всякую надежду на это. В общем, мы живем здесь как на вулкане. Бог знает, куда мы придем и что с нами будет, если дела пойдут так дальше.

Эмма".

   Двадцать первого сентября она переслала в Лондон франко-испанский договор, и результаты сказались уже в начале октября. Эллиот получил предписание немедленно очистить Корсику; флоту был отдан приказ отодвинуться к Гибралтару и к дружественному берегу Португалии. Все испанские суда, стоявшие в английских гаванях, были арестованы еще до объявления войны Карлом IV.
   Кропотливая работа многих лет оказалась напрасной. Англии пришлось очистить Средиземное море. Разве не Эмме была обязана Англия тем, что это удалось сделать без всяких потерь и что новая война могла быть начата с известной выгодой? Никому, кроме нее, не доверила бы Мария-Каролина важного документа. И все-таки Эмма не получила ни слова признательности; словно ее элементарной обязанностью было выносить докучливое ухаживание Фердинанда, приспособляться к изменчивым настроениям Марии-Каролины и проводить ночи за трудным шифром. Не было ли у нее тайного врага в Лондоне, вредившего ей?
   По временам в ней вспыхивало подозрение, уж не мстит ли ей этим путем Гренвилль за то, что она разгадала его предательские планы и стала женой Гамильтона. Но затем она тут же отказывалась от таких подозрений. С того времени, как его женитьба на дочери лорда Мидльтона расстроилась, Гренвилль был в еще большей зависимости от сэра Уильяма, чем прежде. Он не решится интриговать против женщины, которая легко может заставить сэра Уильяма лишить племянника наследства.
   Но, кроме Гренвилля, Эмма не знала в Лондоне никого, кто мог бы питать к ней ненависть. Только разве принц Уэльский. Дважды отвергала она его любовные домогательства. Но, будучи весьма легкомысленным по природе, джентльмен Джордж был связан тайным браком с Марией Анной Фицгерберт, а потому едва ли думал об Эмме.
   Нет, должно быть, дело было именно так, как однажды сказал Ромни: в Англии не было места для женщины-политика. Высокомерные лорды правительства не хотели признаться, что они обязаны благодарностью Эмме, но когда-нибудь настанет день и мир узнает имя спасительницы!
   С тех пор Эмма начала тайно подбирать документальные доказательства своих славных дел.
  
   Сен-Винсент!.. Тридцать семь испанских кораблей, разгромленных девятнадцатью английскими!
   Карл IV прислал в Неаполь известие об этом с копией донесения, полученного от адмирала дона Хозе де Кордовы, Мария-Каролина с горящим взором прочла Эмме этот доклад. Этот бурбонский трусишка, который, чтобы не погибнуть, пожертвовал священным принципом монархизма, -- вот он и получил награду по делам своим!
   И Эмма тоже с трудом сдерживала свою радость. Среди английских вождей особенное место было отдано Нельсону. Ему одному Кордова приписывал свое поражение.
   Сэр Джон Джервис сигналом приказал флоту пронестись цепью мимо испанской линии, стреляя по врагу. Но когда этот маневр проделывался вторично, Кордова быстрым обходным движением замыслил зайти англичанам в тыл. Один только Нельсон понял замысел врага. Вопреки приказанию своего адмирала он неожиданно покинул свое место в боевой цепи английских судов, бросился навстречу делавшей обходное движение эскадре и ринулся в атаку прямо на адмиральское судно Кордовы -- "Сантиссимма Тринидад" ("Святая Троица") -- величайшее судно в мире, вооруженное ста тридцатью шестью пушками. Он начал бой, будучи поддерживаем одним только капитаном Трубриджем на "Келдене", и продолжал сражение даже тогда, когда "Сантиссима Тринидад" вызвала на помощь шесть испанских линейных кораблей. Целый час оба англичанина выдерживали губительный огонь численно превосходящего неприятеля, пока не подошел остальной английский флот. Задержанный Нельсоном, отрезанный от большей части своей эскадры, Кордова дал сигнал к отступлению, довольный, что хоть не потерял ни одного из своих судов. Но в тот же момент двоим из них пришлось спустить флаг, так как "Кэптейн" Нельсона, потерявший паруса, снасти, переднюю мачту и руль, близкий к затоплению, бросился на "Святого Николая", стоявшего борт о борт со "Святым Иосифом". Словно английский дог, который, даже умерев, не разжимает челюстей и не выпускает врага, "Кэптейн" прочно вцепился в оба судна...
   Затем Нельсон вскочил с матросами на "Святого Николая" и меньше чем в десять минут овладел им, а затем перешел на "Святого Иосифа". С развевающимися волосами, с закопченным пороховым дымом лицом, с громовым голосом, одноглазый капитан показался суеверным испанцам каким-то дьяволом, восставшим из ада. Дрожа и кидаясь перед ним на колени, они сдали ему судно.
   Кордова оканчивал донесение следующим указанием на новую своеобразную тактику Нельсона:
   "В особенности, по-моему, заслуживает уважения боевая тактика этого англичанина. Она совершенно отличается как от нашей, так и от французской. Мы предпочитаем перекидной огонь, стараемся своими дальнобойными снарядами расстроить врага и разрушить его такелаж еще до приближения к нему. Нельсон же без выстрела вплотную приблизился к врагу и направил весь свой огонь на корпус и команду, чтобы в заключение броситься на абордаж. Вследствие этого мы понесли большие потери в людях, тогда как у Нельсона они значительно меньше. Какую тактику следует предпочесть, это можно будет решить из опыта после небольшого сражения".
   Мария-Каролина отложила письмо в сторону с презрительной улыбкой:
   -- Перекидной огонь или абордаж! Потомок Кортеса и Писарро спрашивает, на какую тактику он должен решиться -- на тактику трусливых баб или на тактику мужей! Если ты будешь писать Нельсону, Эмма, то скажи ему, что он правильно разгадал этих испанцев. Они -- бабы! Кто их сцапает, тому они и отдаются!
   Копию с донесения Кордовы Эмма тоже послала в Лондон, но на этот раз уже не в министерство иностранных дел. Разве Нельсон не жаловался, что лорды адмиралтейства замалчивают его? Поэтому, не называя себя, Эмма послала этот документ сыну короля, принцу Уэльскому, герцогу Кларенсу, который некогда в качестве мичмана служил у Нельсона на корабле.
   В начале апреля пришло письмо от Нельсона; в первый раз после долгого промежутка времени он писал подробно.
   О самой битве он еле упоминал -- ведь она произошла два месяца тому назад, но на ее последствиях он останавливался подробно. Всегда холодный, сэр Джервис обнял его в присутствии всех офицеров и благодарил за геройское самопожертвование. Наедине он дал понять Нельсону, что в своем докладе адмиралтейству он не будет упоминать про него. Конечно, Нельсон решил исход сражения к пользе Англии, но он поступил в прямом противоречии с приказом своего адмирала и тем самым совершил дисциплинарный проступок, за который полагается суровое наказание. Таким образом, при том двусмысленном отношении, которое было у адмиралтейства к Нельсону, подробное донесение скорее повредит, чем поможет ему. Однако чтобы не давать другим предпочтения, он вообще не укажет ни на кого как на отличившихся...
   Нельсону пришлось согласиться с этим. Однако как давило невезение, так упорно преследовавшее его! Он пользовался каждым случаем отличиться, жертвовал здоровьем, кидался в опасность и ни разу не получил за это благодарности. Двадцати одного года он уже был капитаном, а теперь, после восемнадцати лет самоотверженной службы, не подвинулся ни на шаг. Не лучше ли было бы для него отказаться от неосуществимых стремлений и заняться где-нибудь в глухом уголке Англии посадкой капусты?
   Так думал он в то время. Но теперь, должно быть, некоторые детали битвы дошли до Англии. Король Георг произвел сэра Джервиса в графы Сен-Винсент, повысил Нельсона в контр-адмиралы, пожаловал ему рыцарский крест ордена Бани, а города Бат, Норвич и Лондон избрали его своим почетным гражданином. Со слезами радости написал ему об этом отец. Повсюду в Англии пели хвалу заслугам его сына -- от странствующего музыканта до артиста театральной сцены.
   Джосая был произведен в офицеры и очень гордился своим повышением. Том Кидд тоже как будто стал веселее и жизнерадостнее.
  
   Все письмо было словно овеяно солнечным светом. Эмма читала и перечитывала его, прятала его на сердце, тайно целовала бумагу, которой касалась рука Нельсона, смеялась над самой собой, что ведет себя словно институтка, а в следующий момент опять делала то же самое.
   Ах, ведь она любила Нельсона, и притом иначе, чем Гренвилля. В то время ее фантазия была испорчена дикой жизнью продажных ночей, чувственность, жажду объятий красавца мужчины она приняла за любовь.
   Затем, в этом омерзительном браке с Гамильтоном, она стала холоднее, спокойнее. Теперь она знала тайные пути жизни, научилась лгать и лицемерить; теперь она грешила не в силу требований горячей крови, а из холодного расчета, потому что борьба за существование требовала этого греха.
   Но теперь, раз она любит Нельсона... То обстоятельство, что он принадлежит другой, что она может думать о нем без нечистых помыслов об обладании, делало ее любовь к нему священной. Воспоминание о Нельсоне освещало ее душу, словно одинокая звезда на ночном небе, чисто и ярко отражаясь в тихой воде...
  
   В конце августа снова пришло письмо от Нельсона. Короткие, отрывистые фразы, странно неуклюжий почерк...
   Он попытался отнять у испанцев Тенериф. Но это предприятие кончилось неудачей. Когда он высаживался на берег при ночной атаке в лодках, выстрелом ему раздробило правый локоть. Джосая перевязал ему руку своим шелковым платком, Том Кидд разорвал рубашку и сделал подвязку для раненой руки. Затем им с трудом удалось спустить на воду вытащенную на берег лодку и вывести Нельсона из-под вражеского огня.
   Они спасли ему жизнь. Он признавал это, но не находил слов благодарности; Рука была потеряна, адмирал-левша был не способен к службе, становился в тягость друзьям, ненужным государству.
   Нельсон отправился теперь в Англию. Никчемный калека. Всему конец!

XII

   В середине ноября он снова прислал письмо. Рука срасталась, купания в Бате укрепили его здоровье, через несколько недель врачи объявят его совершенно выздоровевшим. Король на аудиенции был очень милостив и лично прикрепил ему пожалованный орден Бани. Адмиралтейство назначило ему пенсию в тысячу фунтов.
   Эта пенсия угнетала его. Значит, его считали неспособным более к службе? Неужели же в тридцать девять лет он должен отказаться от своего призвания и связанных с ним надежд?
   Он хотел попытать счастья у лорда Кейта, главного начальника флота. Удастся ли ему? У него было мало друзей в адмиралтействе...
   Уныние Нельсона угнетало Эмму. Он, при всем неистовом стремлении к великим делам, должен был оставаться вдали от любимого моря, в душной атмосфере повседневности? Но как помочь ему?
   Эмма тщетно ломала голову, не находя решения.
   В это время пришло донесение мистера Удни, английского генерального консула в Ливорно, о тайных приготовлениях французского флота в Тулоне. Одновременно с этим Директория позволила по отношению к Папе Пию VI вызывающий тон и энергично занялась передвижениями войск в Верхней Италии. Финансы республики были в плачевном состоянии. Уж не задумали ли якобинцы ограбить Папскую область, пригрозить Неаполю сухопутной и морской войной и этим новым разбойничьим подвигом пополнить опустевшую кассу?
   Мария-Каролина была смертельно напугана. В лихорадочной деятельности она напрягала последние силы страны, чтобы вооружить ее. Письмо за письмом летели от нее к дочери, императрице, с мольбой побудить императора оказать ей помощь. Но ведь сама Австрия тоже истекала кровью.
   Королева горько жаловалась на английскую бездеятельность. При выплате субсидий Лондон ставил затруднение за затруднением. Со времени очистки Корсики ни одно английское судно не показывалось за Гибралтаром. Уж не хотели ли англичане предоставить Неаполь своей судьбе?
  
   Эмма воспользовалась этим настроением королевы. По ее совету Мария-Каролина написала собственноручно письмо лично королю Георгу, напомнила об услугах, оказанных ею Англии, об обещаниях, которые были ей сделаны. Англия была обязана прийти к ней на помощь флотом, бездеятельно стоявшим у португальского берега, или хотя бы послать эскадру в Тулон, чтобы задержать нападение французов на Неаполь и дать Марии-Каролине время закончить приготовления. Эскадра могла быть и небольшой, если ее поставят под команду человека отменных способностей, например, такого, как Нельсон...
   Георг III ответил несколькими вежливыми строками, которые его ни к чему не обязывали. А тем временем опасность надвигалась все ближе и ближе.
   "Дорогая леди! Бертье вступил в Рим. Ему во всем уступили, выдали заложников. Французы стали господами Рима. Несмотря на это, Ней подвигается все дальше с десятитысячным корпусом и огромным артиллерийским парком. Цель лег ко отгадать. Непрерывно прибывают новые войска, их около тридцати тысяч человек, не считая тех, которые находятся в Риме.
   Я в отчаянии. На этой же неделе отправляю курьера в Лондон. Неужели же действительно нет средства напомнить Вашей храброй нации, что она навсегда потеряет Италию, торговлю и нас, вернейших союзников, если не поможет нам теперь?
   Все это убивает меня. До свидания. Остаюсь Вашей постоянно готовой к услугам подругой.

Шарлотта".

   Двадцать первого мая пришла новость, которой так боялись. Бонапарт вышел из Тулонской гавани с флотом и десантом в тридцать шесть тысяч человек.
   А на следующий день... Письмо лорда Кейта к сэру Уильяму. Поддавшись частым представлениям Марии-Каролины, адмиралтейство послало эскадру против общего врага. Эскадра была под командой адмирала Нельсона...
   Удастся ли ему провести свои суда сквозь бури и опасности долгого морского пути? Догонит ли он французский флот? Победит ли он?
   Дни вопросов, дни муки. Все сведения отличались неопределенностью. Ничего не было известно о силе французского флота, о цели его плавания, о количестве судов эскадры Нельсона. Что, если ему придется вступить в бой с превосходящим по силе противником?
   Нельсон не отступит, поражения он не переживет... Ах, она любила его за то, что он был именно таким, за то, что он не был способен на холодный расчет, не был бесконечно слабым получеловеком -- подобным тем, с которыми судьба до сих пор сводила ее.
   Беспокойство постоянно подхлестывало Эмму. Днем она с жадностью набрасывалась на работу, отдавалась тысяче развлечений, только чтобы отвлечь себя, только чтобы не думать. Затем, смертельно усталая, она тащилась в кровать, но после короткой дремы вскакивала. Она задыхалась в тесных стенах; ей нужно было дышать свежим воздухом, видеть над собой звезды, слышать тихие голоса моря.
   Разве Нельсона не овевал тот же самый воздух? Разве те же самые звезды не светили и ему тоже? Разве эти голоса доносились не от него?
   Эмма выходила на балкон, ждала, пока занимался день, окутывая все золотом и пурпуром... как тогда, когда Нельсон исчез в залитой светом бесконечной дали...
   Пять лет прошло уже с тех пор...
   Однажды утром у нее было видение. Около Мизенумского мыса из потревоженных теней ночи выплыл корабль, пронизанный трепетным светом; он держался на голубой глади залива подобно огненному столбу.
   "Агамемнон"? Эмма улыбнулась сама себе: "Агамемнон" давно уже погиб в бурях и боях. И все-таки она бросилась в комнату за подзорной трубой.
   Когда она вернулась, туманная завеса утра уже развеялась. Эмма ясно увидела корабль, со скоростью стрелы летевший к Неаполю. Сзади него, вытянувшись в длинную линию, виднелась большая эскадра.
   Тулонский флот?
   Ужас объял Эмму. Не пропустил ли Нельсон врага? Может быть, он разбит? Убит?
   Она, дрожа от страха, побежала в дом, разбудила мужа. Когда они вернулись на балкон, с крепости Сан-Эльмо прогремел выстрел. Одновременно с этим из-под арок арсенала выскочила лодка коменданта гавани.
   На борту чужого корабля сверкнул огонь, и громом понеслось к Неаполю его ответное приветствие. Повинуясь требованиям крепости, он поднял свой флаг -- белый Георгиевский крест на голубом поле...
   -- Нельсон! -- крикнула Эмма. -- Нельсон! Нельсон!
   Она кинулась к краю балкона, склонилась над балюстрадой, впилась взором в корабль, заливаясь ликующим смехом. Он здесь, он здесь! Как любила она его! Как она его любила!
   Вдруг она почувствовала руку мужа на своем плече и встретилась с его странно пронизывающим взглядом. Вздрогнула... съежилась... побледнела...
  
   Нет, тот, кто через час очутился перед нею, был не Нельсон. Нельсон остался на "Вангаре", с флотом, который он не смел покинуть. Капитан Трубридж привез от него поклоны друзьям и просьбу посодействовать ему у неаполитанского правительства.
   Сбитый бурей с правильного пути, Нельсон упустил врага. Зато от капитана встретившегося судна он узнал, что путь Бонапарта лежал не на Неаполь, а на Египет. Цель была ясна: захват дельты Нила, революционирование Турции, изолирование Англии от торговли с Левантом, угроза Индии.
   Нельсон сразу же понял свою задачу. Пусть пойдет прахом вся его эскадра, пусть это будет стоить ему жизни -- какой угодно ценой французский флот должен быть уничтожен!
   Но французский флот несся где-то вдали, тогда как он... Буря нанесла жестокий урон его судам. Например, "Вангар" потерял все мачты. А самое скверное -- четыре быстроходных фрегата были унесены бурей. Теперь он, словно полководец без кавалерии, был не способен обезопасить себя от неожиданного нападения, выведать план и силу врага. Возвращение в Гибралтар для ремонта и запаса провианта мало могло помочь. Прежде чем он, Нельсон, сможет опять предпринять плавание, Бонапарт уже будет в Египте, а французский флот невредимо вернется в Тулон и станет поддерживать оттуда кампанию французов отдельными маленькими эскадрами, истребить которые совершенно будет невозможно. Все будущее Англии было поставлено на карту, а вместе с ним -- честь Нельсона. Вечный позор ляжет на его имя, если он не будет в состоянии разрешить эту высшую, священнейшую задачу.
   Была лишь одна возможность для спасения: на помощь должен был прийти Неаполь, открыв Нельсону гавань, где он сможет отремонтировать корабли. И это должно было быть сделано сейчас же, так как каждый потерянный час был чреват проигрышем в битве.
   Бледная, выслушала Эмма Трубриджа. Всей тяжестью обрушилась на нее опасность, грозящая Англии, Нельсону, всем. Сэр Уильям тоже понял величие момента. Если посредничество ему не удастся, для него останется лишь выйти в отставку. Но то, чего требовал Нельсон, было невозможно: Неаполь обязался перед Францией не впускать в гавань суда воюющих держав. Если Нельсон будет впущен, договор окажется нарушенным, и Франция получит повод для войны. А ведь французская армия уже стояла на границе, готовая вторгнуться в страну при первом поводе. Судьба Италии, Англии, Франции, всего мира зависела от этого решительного часа.
   В полном отчаянии Гамильтон обратился к Эмме за советом. Ее возмутили колебания мужа. Чего хотел Нельсон, то должно было быть сделано. Нельсон ждал, а здесь попусту теряют время. Трубридж пришел в пять часов, а теперь уже почти шесть. Актон должен немедленно созвать Государственный совет.
   Они поехали к Актону. К министрам побежали гонцы. Наконец в семь часов Государственный совет собрался в зале заседаний королевского дворца. Совещание началось.
   Эмма сидела в углу и слушала. Мнения склонялись то в одну, то в другую сторону, каждый вносил предложения, которые тут же оспаривались другими. Только в одном все были согласны между собой: короля отнюдь не надо привлекать к обсуждению, так как он ни в коем случае не согласится подвергнуться опасности. Все были рады, что он еще спал и что, согласно его строжайшему приказу, его не смели будить. Марию-Каролину тоже надо было не вовлекать в обсуждение. Эта пылкая женщина пойдет на решительный шаг, тогда как здесь может помочь лишь хитрость.
   Эту хитрость придумал Актон. Нужно было написать предписание коменданту сиракузской гавани так, чтобы он подумал, будто действует по желанию короля, оказывая тайную поддержку Нельсону. Но выражения должны быть очень туманными и допускать различное толкование. Если Франция потребует удовлетворения за нарушение договора, тогда всю вину следует взвалить на коменданта. Что значила жизнь одного человека, если на карту было поставлено благо всей Европы?
   Все согласились с этим и принялись за текст. Каждое слово стали взвешивать, переиначивать. Склонившись над большим, обитым зеленым сукном столом, бледные от страха правители целого народа напрягали все свои способности, чтобы получше обставить предательство одного безобидного человека. До Эммы доносился их хриплый шепот...
   Как мерзко было все это! Да и кто знал, не раскусит ли комендант гавани двусмысленное предписание? Тогда все погибнет!
   В ней пробуждался гнев при виде трусливой низости этих людей, их жалкой боязливости, хитрой игры словами. "Надо быть выше этого! И мне это по силам!" -- вдруг подумала Эмма, тихо встала и осторожно вышла из комнаты.

XIII

   Эмма застала королеву сидящей на кровати среди бумаг, которые были разбросаны повсюду. Мария-Каролина сразу догадалась, что случилось что-то важное.
   -- Известия о Нельсоне? -- крикнула она Эмме. -- Скорее, не мучай меня длинным предисловием! Скажи мне все!
   Эмма подошла к ней вплотную и сказала, понизив голос:
   -- Нельсон здесь!
   Мария-Каролина смертельно побледнела:
   -- Здесь? Значит... он разбит? Ведь иначе... гремели бы пушки, звонили бы колокола...
   -- Он не разбит, ваше величество, но, если вы предоставите решение вашим министрам, если вы сами не вмешаетесь в это дело, он никогда не победит!
   Она вкратце рассказала королеве, в чем дело. Мария-Каролина слушала с напряженным вниманием, затем от волнения вскочила с кровати и забегала в длинном пеньюаре взад и вперед по комнате.
   -- Что же я могу сделать? -- воскликнула она, когда Эмма кончила. -- Министры правы! Нам может стоить трона, если мы нарушим договор!
   -- А если вы и сдержите его, то результат будет все-таки тот же! Убийцы Марии-Антуанетты уже в Риме. Если Нельсон должен будет вернуться с флотом в Тулон, они нападут на Сицилию, последнее убежище вашего величества. Вся Италия по милости Франции станет единой республикой. Уж не думаете ли вы, что в этой республике найдется место для Бурбонов? Разве только -- на пару могил! Как одна австриячка вышла из Тампля в Париже, чтобы сложить голову под ножом гильотины, так и в Неаполе ворота Викарии раскроются для другой австриячки...
   -- Перестаньте, миледи! -- крикнула королева, закрывая лицо руками. -- Что вы позволяете себе?
   Эмма холодно поклонилась:
   -- Я позволяю себе говорить правду, ваше величество, или, по крайней мере, то, что я считаю правдой!
   Королева гордо подняла голову:
   -- Вы думаете, я боюсь? Я опасаюсь лишь за судьбу детей, а за себя... Моя сестра уже доказала, что дочери Марии-Терезии умеют умирать. К делу! Что от меня требуется?
   -- Министры боятся посвятить ваше величество в судьбу Нельсона и Англии! -- с язвительной иронией ответила Эмма. -- Я же, надеюсь, лучше знаю неаполитанскую королеву. Мария-Каролина не способна оставить в нужде друга, которого она сама призвала. Я прошу ваше величество предписать властям открыть Нельсону гавани Сицилии.
   Эмма сверкающим взглядом смотрела на королеву и закончила свои слова жестом, указывавшим на письменный стол. И, словно повинуясь непреодолимой силе, королева, присев за стол, стала писать, вполголоса повторяя слова:
   "Приказываю коменданту гаваней Сицилии добрососедски принять эскадру адмирала Нельсона, снабдить водой и пищевыми припасами и помочь как в починке судов, так и во всем необходимом".
   Она хотела подписать приказ, но вдруг перо выпало у нее из рук, она скомкала листок и вскочила, вскрикнув:
   -- Не могу! Не могу! Не только моя судьба, но и судьба моих детей и всего народа зависит от этого! Не говорите мне про мои обязанности перед Англией! Короли часто не имеют права сдерживать свои обещания. Не настаивайте более, миледи! Это невозможно!
   Она сделала рукой знак, отпуская Эмму, но та не ушла, а присела к столу на место Марии-Каролины и взяла чистый листок.
   -- Время не терпит! Не соблаговолит ли ваше величество взглянуть на то, что я пишу? -- И в то время как королева с удивлением посмотрела через ее плечо, она продолжала быстро писать:
   "Я, леди Эмма Гамильтон, сим признаю, что вчера, 17 июля 1798 года, я доставила английскому адмиралу мистеру Горацио Нельсону приказ властям Сицилии, которым ему должен был открыться вход в гавани королевства. Этот приказ я составила сама и подписала поддельной подписью королевы Марии-Каролины. Все это я сделала по добровольному побуждению, без ведома и желания королевы, адмирала Нельсона или ка кой-нибудь другой особы. Из любви к отечеству, из ненависти к Франции!"
   Мария-Каролина крикнула:
   -- Это... это... Ты знаешь, что... ты делаешь?
   -- Знаю, ваше величество, -- ответила Эмма, спокойно кивая головой. -- Я предлагаю вам в залог свою голову. Я считаю, это честнее, чем то, что задумали ваши министры, которые собираются совершить преступление над ничего не подозревающим человеком. В тот день, когда Нельсон будет побежден и Франция потребует от вас указания виновного, вы покажете им эту записку и выдадите меня. Ваше величество можете быть уверены, что леди Гамильтон сумеет умереть не менее стойко, чем дочери Марии-Терезии! -- И, снова склонившись к бумаге, она прибавила подпись:
   "Неаполь, 18 июня 1798 г. Эмма Гамильтон".
   -- Завтрашнее число? -- удивленно спросила королева. -- Зачем это?
   Эмма улыбнулась:
   -- Так правдоподобнее. Семнадцатого июня в волнении за Нельсона я подделала приказ. В следующую ночь я поняла дерзость своего поступка, во мне заговорила совесть. На следующий день, то есть восемнадцатого, я созналась вам во всем. Будучи возмущены сделанным мною, вы потребовали от меня этого письменного признания и лишили меня своей близости. Да, ваше величество, уж придется вам подвергнуть меня своей немилости... по крайней мере, до тех пор пока Нельсон не уничтожит французский флот!
   Мария-Каролина пытливо посмотрела ей в глаза:
   -- Ты веришь в него?
   -- Я верю в него, ваше величество.
   -- Так твердо, что готова умереть за свою веру? Ты любишь его, Эмма?
   Лицо Эммы стало бледным и застывшим, но скоро она оправилась и гордо ответила на вопрос королевы:
   -- О да! Я люблю его!
   Теперь и Мария-Каролина побледнела. Она резко отвернулась и, задыхаясь, прошла по комнате. Вдруг она разгладила скомканный приказ, подписала его и подала Эмме.
   -- Возьмите! Для вашего Нельсона! -- сказала она натянутым, вымученным, почти иронически звучавшим тоном. -- Разумеется, вы сообщите ему, что вы сделали для него...
   Горькая улыбка скользнула по лицу Эммы в тот миг, когда она брала приказ.
   -- Он никогда не должен узнать об этом, так как никогда не согласится сознательно воспользоваться обманом. Его благодарность будет принадлежать исключительно вашему величеству!
   Она низко поклонилась и повернулась к двери. Но королева догнала ее, стала совать ей в руки ее признание.
   -- Возьмите и это тоже; миледи! И Мария-Каролина тоже не принимает участия в обманах!
   Эмма отвела ее руку с бумажкой. Тогда Мария-Каролина разразилась судорожным рыданием, обняла Эмму, стала покрывать ее лицо поцелуями.
   Глубокая жалость пронзила Эмму. Она ясно читала в сердце стареющей женщины. Мария-Каролина была королевой, но она завидовала сопернице, решившейся принести жертву любимому; завидовала и любила ее в то же время за это...
   Когда Эмма пошла из комнаты, ее ноги задели полоску бумаги. Она подняла ее, положила на стол. Мария-Каролина не протестовала...
   Тем временем в зале заседаний Актон закончил свою двусмысленную записку, подписал ее от имени королевы и вручил Трубриджу. В этот момент вошла Эмма. Никто не заметил ее отсутствия. Капитан заторопился уходить, но Эмма попросила его обождать минутку, сказав, что хочет передать через него привет Нельсону, всего только несколько строк...
   Она присела за стол и написала:
   "Дорогой сэр! Посылаю Вам записку, только что получен ную от королевы. Поцелуйте ее и верните мне обратно, так как я обязалась, что она не попадет в чужие руки. Вечно Ваша Эмма".
   Она украдкой сунула в конверт приказ Марии-Каролины, запечатала письмо и вручила Трубриджу. Капитан поспешно удалился. Эмма облегченно перевела дух -- дело было сделано!
   Затем она поехала с мужем домой. Раньше, в пылу словопрений, ему казалось, что все трудности устранены, теперь же, подумав спокойнее, он опять стал сомневаться: а вдруг комендант гавани окажется достаточно осторожным и не захочет рискнуть на основании подписи Актона...
   Он захотел вернуться, снова собрать совещание. Тогда Эмма сказала ему все -- о борьбе с королевой, об окончательной победе. Только о цене промолчала она. Даже сам сэр Уильям не должен был знать правду, так как, если дело дойдет до катастрофы, он будет в состоянии с головой выдать Марию-Каролину, чтобы спасти ее, Эмму.
   Сначала Гамильтон просто языка лишился от изумления, а затем разразился многословной речью, в которой выражал свое восхищение Эммой и королевой. Но под конец он постарался замаскировать это восхищение притворным ворчанием.
   Эмма не должна была решаться действовать за его спиной. Ведь разве не подумают тогда, что он бездеятелен, не имеет при дворе ни малейшего влияния? Трубридж должен был бы взять письмо также и от него, чтобы Нельсон видел, что английский посол знает и одобряет поступок своей жены.
   Эмма слушала его с затаенной улыбкой -- он был тщеславен, сердился, что не может приписать себе в глазах Нельсона заслугу. Она притворилась, будто удручена сказанным им, и стала просить прощения; ведь ошибку легко исправить; пусть он сейчас напишет письмо и пошлет с ним мистера Кларка; последний может воспользоваться быстроходной парусной лодкой, которая нагонит Трубриджа...
   Сэр Уильям так и поступил.
   После обеда мистер Кларк вернулся и доложил следующее: Трубридж добрался до "Вангара" ранее его, и Нельсон перед ликующими офицерами произнес хвалебную речь в честь леди Гамильтон и Марии-Каролины, сказав, что лишь этим двум женщинам обязаны они тем, что им теперь открыта дорога к славе.
   В то время как матросы поднимали якоря, Нельсон написал леди Гамильтон нижеследующий ответ:
   "Моя дорогая леди Гамильтон! Записку королевы я поцеловал. Прошу Вас, скажите ей, что я рассчитываю на честь сметь поцеловать также и ее ручку, если судьба будет милостива ко мне. Уверьте ее величество, что никто не желает ей счастья больше, чем я. Страдания ее семейства будут для нас в дни боя башней крепости. Не бойтесь за исход. Господь за нас! Да благословит Господь Вас и сэра Уильяма! Скажите ему, что в данный момент я не имею возможности ответить на его письмо. Верный Вам
   Горацио Нельсон".
   Через два дня королева сообщила Эмме, что Бонапарт очутился перед Мальтой и принудил иоаннитов к сдаче острова. Эмма передала это известие Нельсону; он сейчас же ответил, что немедленно отправляется в путь. Затем она больше ничего не слышала о нем.
   Но Гара, французский посланник, должно быть, узнал через шпионов о пребывании английского флота в Сиракузах. Он в грозной ноте потребовал от правительства отстранения всех англичан от морских должностей, отставки Актона, передачи мессинской гавани французскому правительству, окончания процессов по государственным преступлениям, жертвы которых уже четыре года томились по тюрьмам в ожидании судебного решения. В заключение он намекнул, что знает все: Неаполь интригует с Англией против Франции; Актон и сама королева подозреваются в тайной поддержке Нельсона. Когда же Актон свалил всю вину на коменданта гавани, посол потребовал строжайшего ограждения гаваней от доступа кого бы то ни было и выдачи виновных чиновников в цепях.
   Казалось, уже близился час, когда Эмме придется сдержать слово, чтобы спасти Марию-Каролину. Но она ничуть не страшилась этого момента и, смеясь, ободряла королеву. Чего было им бояться? Нельсон в плавании, Нельсон победит.
   Наконец пришла весточка и от него -- из Сиракуз.
   Опять из Сиракуз?
   Он побывал на Мальте, но за шесть дней до его прибытия французский флот двинулся далее к Египту. Нельсон кинулся преследовать его, на всех парусах примчался в Александрию, но и там не нашел никаких следов. Тогда он повернул к северу, стал рыскать вдоль сирийского берега, а оттуда направился к малоазиатским берегам. Нигде он не встретил врага, нигде не мог получить вестей о нем -- ему не хватало фрегатов, без которых он был почти бессилен.
   Теперь он опять прибыл в Сиракузы, близкий к полному отчаянию. Флот нуждался в пресной воде и пищевых припасах; но комендант гавани отказался признать силу прежнего приказа, так как с той поры получил новый, вменяющий ему в обязанность строжайший нейтралитет. Нельсон был вне себя. В письме к Эмме он выражал свое возмущение двусмысленным поведением неаполитанского правительства, тогда как он думал "лишь о том, чтобы отыскать и уничтожить французский флот".
   Через час после получения этого письма Эмма была уже у Марии-Каролины. Опять просьба, опять борьба и наконец опять победа. Ночью был отправлен новый тайный приказ к коменданту гавани. Через два дня пришел ответ от Нельсона, преисполненный надежды:
   "Благодаря Вам мы получили пищевые припасы и почерпнули от источника Аретузы. Разве это -- не доброе предзнаменование? Мы отправимся в путь с первым же попутным ветром. И клянусь Вам, что я вернусь либо украшенный лаврами, либо прикрытый кипарисом.
   Нельсон".
   На следующий день Гара пригрозил отъездом. Война казалась неминуемой. Актон, дрожа, обещал произвести следствие и отдать под суд виновных, а вместе с тем, чтобы доказать добрую волю правительства, согласился на возобновление процессов по обвинению в государственной измене. Из двух тысяч восьмисот обвиняемых, которые уже четыре года томились без приговора по тюрьмам, большинство было оправдано, и только немногие приговорены к самым легким наказаниям. Ванни получил отставку и, преследуемый всеобщей ненавистью, скрылся в одиночестве где-то в отдаленном захолустье.
   Несмотря на это, Гара продолжал занимать угрожающую позицию. Оправдание невинных -- обязанность правительства по отношению к самому себе, но лишь наказание виновных в двукратном нарушении нейтралитета могло дать удовлетворение Франции. И, открыто напав на своего действительного противника, он потребовал отзыва сэра Уильяма.
   Только победа Нельсона могла принести спасение. Но эта победа... Нельсон отплыл из Сиракуз двадцать пятого июля -- теперь был уже конец августа, а никаких известий из таинственной дали не поступало, тогда как весь мир ждал их с лихорадочным нетерпением.
   Только одна Эмма защищала его. Разве счастье моряка не в большей мере, чем счастье солдата, зависит от случая, от капризов судьбы? Неблагоприятный ветер мог отдалить его от цели, темная ночь -- помешать заметить врага, проходя под самым носом его, буря -- сломить его силу. А Нельсону еще помимо всего не хватало фрегатов...
   Она оставалась непоколебимой в вере в него. Но все эти тревоги измучили ее. Сверлящие боли в висках, в глазных впадинах не давали покоя; в затылке -- в том месте, где начиналась шея, что-то кололо, словно иглами. Без всякого внешнего повода кровь часто приливала к голове, заставляя пошатываться, так что ей приходилось поскорее садиться, чтобы не упасть.
   Озабоченный сэр Уильям послал за доктором Чирилло. Тот осмотрел Эмму, покачал головой и повторил свое предупреждение против общения с королевой. Почти весь двор уже заразился от Марии-Каролины страшнейшей истерией. Эмма долее всех противостояла болезни, но теперь и она, по его словам, начала ощущать на себе влияние заразы.
   Эмма недоверчиво улыбалась, приписывая резкость его выражений гневу на королеву, пытавшуюся подавить идейное движение в стране тем, что посылала несовершеннолетних мальчиков на эшафот. Разве она, Эмма, не страдала такими же припадками уже давно -- еще задолго до того, как стала общаться с Марией-Каролиной? Но она не смела признаться в этом врачу, не могла без опасности для себя позволить ему заглянуть в страдальческий путь своего темного прошлого, хотя и страстно желала из мнения опытного врача составить себе ясное представление обо всем этом.
   Чирилло был у нее первого сентября. Второго она опять чувствовала себя настолько здоровой, что уговорила сэра Уильяма отправиться в Помпею, чтобы закончить начатые раскопки. А третьего... еще рано утром лакей подал ей письмо, врученное ему двумя английскими моряками, которые ждали в приемной.
   С первого же взгляда Эмма узнала почерк Нельсона. Дрожа, вскрыла она конверт и прочла:
   "Дорогая моя леди Гамильтон! Скоро Вы получите возможность осмотреть корабельные обломки Горацио Нельсона. Смеет ли он рассчитывать на снисходительный приговор? Его аварии -- отличия.
   Позволю себе рекомендовать Вам подателей сего письма -- капитанов Кейпела и Гаста. У них имеются для Вас депеши, которые авось окажутся хоть немного соответствующими Вашим ожиданиям.
   Ваш Горацио Нельсон".
   Повинуясь нетерпеливому жесту Эммы, лакей ввел капитанов. Задыхаясь, не будучи в силах вымолвить ни слова, она встала со стула и впилась в них взором.
   Старший обстоятельно представил себя и своего спутника:
   -- Капитан Кейпел, миледи! Капитан Гаст! Мы явились от адмирала Нельсона из Египта, из Абукира...
   -- Победа? -- крикнула Эмма. -- Бога ради, скажите мне, победа?
   Капитан Кейпел кивнул:
   -- Величайшая морская победа, миледи, какую только видел когда-нибудь до сих пор мир...
   Он говорил что-то далее, но Эмма больше ничего не понимала. Вскинув руки, она беззвучно упала ничком.

XIV

   "Абукир!" Не сама ли она крикнула это?
   Эмма проснулась от звучания этого слова и бессмысленным взором осмотрелась по сторонам. Доктор Чирилло склонился к ней, взял ее за руку, пощупал пульс. Затем она почувствовала, что ей на лоб положен ледяной компресс -- там что-то саднило.
   Теперь она вспомнила. Радость повергла ее наземь -- Нельсон одержал победу!
   Победа! Победа! Время ли было тут заботиться о каком-то шраме на лбу?
   Она нетерпеливо махнула Чирилло, чтобы он ушел, приказала снова ввести обоих капитанов и засыпала их бурными вопросами. Все хотела она знать, каждая деталь интересовала ее, ничто не казалось ей ничтожным. И в то же время, как капитаны рассказывали, в ее воображении рисовалась картина боя, словно эта потрясающая драма сейчас разыгрывалась здесь, перед ее глазами, словно она сама принимала в ней деятельное участие.
   Перед нею в пылающем пурпуре заходило солнце, простиралось спокойное море, белел берег, наводненный толпой из Розетты и Александрии, сбежавшейся посмотреть на морской бой. Она чувствовала на своем лице нежное веяние северо-западного ветра, который пригнал плавучие крепости Нельсона в Абукирский залив. Но вот "Голиаф" и "Зылус" ("Ревностный"), авангардные суда эскадры Нельсона, ринулись с громоподобным "ура" на врага. Не отвечая ни единым выстрелом, они выдержали огонь линейных кораблей, канонерок, береговых батарей, хладнокровно, словно на мирных маневрах, прозондировали незнакомый берег и потом присоединились к неожиданному маневру Нельсона, который, зайдя в тыл врага, под огнем береговых батарей отрезал французам отступление.
   Но вот настала ночь, и Эмма очутилась на "Вангаре" около Нельсона, следя за его борьбой, страданием, победой...
   Снедаемый боязнью, что враг снова ускользнет от него, Нельсон во все дни преследования совершенно не давал себе отдыха. Теперь, во время боя, природа мстила за дурное обращение. Его пронизывали страшные боли, лихорадочная дрожь сотрясала тело. Но ни разу не сорвался с его уст хоть малейший стон, ни разу не отдал он неясного или ошибочного приказания. Словно закованный в железо рыцарь, его дух продолжал поддерживать изнемогающее тело, призывая мозг к полету мысли, преодолевающей все чувства и страдания. Победившей в этой борьбе воле был обязан Нельсон тем, что стал победителем врагов.
   В самом разгаре сражения ему в лоб попал осколок снаряда. Адмирала спешно унесли. Кровь лила ручьем, страшная рана показалась Нельсону смертельной, он готовился к концу. Дав... кое-как перевязать себя, он потребовал письменный прибор и начал составлять донесение о ходе сражения. В этот момент до него донеслось бурное "ура" матросов. Не обращая внимания на рану, Нельсон бросился на палубу, гадая о причине радости.
   Адмирал Брюэс, предводитель вражеского флота, пал; его флагманское судно "Ориент" было объято пламенем.
   Странная, мечтательная улыбка заиграла на устах Нельсона. Однако, очнувшись, он приказал поспешить на помощь команде горящего корабля, и было спасено семьдесят жизней. Но в десять часов пожар достиг пороховой камеры, и "Ориент" взлетел на воздух.
   Наступила торжественная тишина. Словно по взаимному соглашению, огонь прекратился на несколько минут.
   Затем бой начался снова.
   Наступивший день показал Нельсону грандиозность одержанной победы. Только два линейных корабля и два фрегата французов спаслись от разгрома поспешным бегством. Цель была достигнута: план Бонапарта -- добиться из Египта господства над Средиземным морем и отсюда угрожать английской Индии -- потерпел крушение. Отечество было спасено, а имя победителя стало бессмертным!
   Да, когда-то Эмма высмеяла Нельсона! Это было пять лет тому назад, когда он в первый раз явился к ней, овеянный незаслуженной славой.
   "В один прекрасный день я надеюсь доказать, что сегодня я не был так уж недостоин явиться представителем Георгиевского креста. Быть может, миледи все-таки представится случай наломать для меня в неаполитанских садах лавровых ветвей".
   Так ответил он ей тогда. Теперь он возвращался. Близился день, когда она должна поднести ему лавры, в которых тогда отказала.
   После прощальной аудиенции капитана Гаста при дворе сэр Уильям принес Эмме запечатанное письмо от королевы.
   Он отдал ей это письмо с притворным равнодушием, но по легкому трепету в его взоре Эмма поняла, насколько велико его любопытство, его беспокойство. Ведь сэр Уильям знал, что теперь Эмма уже вышла из-под его опеки, да и вообще все последнее время он лишь проводил в жизнь ее идеи, получая благодарности от министерства. Но она не завидовала его дешевой славе, охотно оставалась в тени, откуда могла принести Нельсону больше пользы, чем в демонстративном блеске своей власти. Да, когда-то сэр Уильям снисходительно смотрел на Эмму сверху вниз, а теперь он уже поднимал к ней взор. Теперь это был робкий, не смевший даже излить свое любопытство на словах человек!
   Эмма равнодушно взяла письмо Марии-Каролины, вскрыла его. Оттуда выпал листок бумаги -- ложное признание, которым Эмма взяла на себя ответственность за нарушение нейтралитета... Поперек его рукой Марии-Каролины было написано: "Улажено Абукиром".
   Эмма задумчиво сложила листок и сделала из него маленький кораблик, подобный тем, которые она в детстве пускала на родине по реке. Этот кораблик она с улыбкой пустила в наполненный водой умывальный таз и подожгла. Сэр Уильям с удивлением смотрел на нее, с трудом сдерживая свою злость, свое разочарование.
   -- Что ты делаешь? Почему ты сожгла эту записку? Разве в ней не было ничего важного?
   Эмма каким-то странным взглядом посмотрела на него:
   -- Важного? Но ведь это -- лишь бумажный кораблик, тот самый бумажный кораблик, которым Нельсон поджег "Ориент" при Абукире!
   А разве это и на самом деле не было так? Никогда не была бы одержана эта великая победа, никогда "Ориент" не осветил бы Нельсону победным факелом путь в мировой истории, если бы не было этого листочка бумаги.
   А теперь эта бумажонка, испепеленная, плавала в умывальном тазу леди Гамильтон -- той самой, которая когда-то была красоткой Эммой лондонских улиц...

XV

   Двадцать второе сентября! В этот день Эмма пять лет тому назад в последний раз видела Нельсона, когда он, заурядный, никому не ведомый судовой капитан, исчезал с "Агамемноном" в пучине солнечного восхода. Теперь он возвращался, сверкая лучами своей славы.
   Неаполь готовил ему королевский прием, а с Неаполем -- все короли, которые могли теперь перевести дух от страха перед тайными, грозившими гибелью планами Бонапарта. И кому были обязаны они всем этим? Одна лишь Мария-Каролина знала это!
   Ее благодарностью была обязанность, возложенная ею на Эмму. Под предлогом болезни королева уклонилась от участия в приеме, предоставив Эмме честь выразить спасителю восторг Неаполя, предоставив ей наслаждение при всем народе преподнести втайне любимому лавры.
   Королевой этих дней была Эмма. Словно королева, ехала она в ослепительный полдень на палубе королевской лодки; сидела на высоком, усеянном гербами испанских Бурбонов кресле; внимала сладким речам короля; принимала поклоны знатнейших особ двора. Ей делал доклады обо всем командир королевского судна герцог Франческе Карачиолло, адмирал королевства обеих Сицилии, потомок надменнейшего княжеского рода Калабрии. Перед нею склонялись мастера искусств; она выбирала романсы и мелодии, которые изливали в звуках над голубой гладью Тирренского моря певчие Паизиелло и музыканты Чимарозы. Да, она была королевой, плыла, словно королева, навстречу возлюбленному.
   Пять лет тому назад она совсем иначе представляла себе эту встречу. Тогда она была полна гневного отвращения к старцу, унижавшему ее своей похотливостью, к миру, заставившему ее пойти на эту ложь. Как тосковала она тогда по руке, на которую могла бы опереться, по сердцу, которое могла бы любить!..
   А теперь... теперь она ехала навстречу Нельсону, любила его, любила больше, чем прежде, и все-таки... Что мог он дать ей? Он принадлежал своему отечеству, славе, своей жене... После кратких недель обманчивого счастья он отвернется от нее, как принц Джордж от Арабеллы Келли. Но тогда и сэр Уильям тоже будет потерян для нее... Нет, этого не должно быть! Никогда не будет она принадлежать Нельсону!
   Но что это с нею, почему она должна думать об этом именно сегодня? Не таилась ли в ней все еще болезнь, отчего ее мысли летали так низко? Ах, как изменилась она в эти пять лет! Всеми силами души призывала она возлюбленного и вот плыла навстречу ему, рассчитывала...
   Вдруг Эмма вздрогнула, очнулась от своих размышлений. Люди в сопровождавших их лодках встали, принялись кидать в воздух шапки, махать платками и флажками, сливаясь голосами в общем крике. Адмирал Карачиолло подбежал к Эмме и указал ей по направлению к Капри.
   Из-за скалы Тиверия, сияя в лучах солнца, показался абукирский флот.
   -- Нельсон!.. Нельсон!..
   Тысячеголосым зовом прогремело это имя над морем, и тотчас же, подобно рою пестрых птиц, на всех мачтах взлетели флаги и вымпелы, загрохотали орудия.
   -- Нельсон!.. Нельсон!..
   Стройная, юркая, словно чеграва [морская ласточка], королевская лодка Неаполя приникла к плавучей крепости Великобритании. Медленно спускался по трапу "Вангара" один-единственный человек...
  
   Страстное нетерпение объяло Эмму. Вырвавшись из рук короля, она бросилась к мосткам.
   Она придумала хвалебную речь, полную пламенного воодушевления, но, когда Нельсон очутился перед ней, все забыла. Безмолвно, сдерживая дыхание, смотрела она на него, на "отличия победы", о которых он писал, на "корабельные обломки" Горацио Нельсона.
   Бледный, со впалыми щеками, исхудалый; в пустом рукаве -- вздрагивающий обрубок руки; лоб -- опухший, покрытый воспаленной краснотой, с трудом соштопанный лоскут кожи. А внизу, в изжелта-серых кругах, глаза: один -- полузакрытый раздувшимся веком, другой... о, это неподвижное, стеклянное, безвзглядное, мертвое нечто...
   -- Боже мой, Боже мой! Нельсон? Возможно ли это?
   Отчаяние душило ее. И вдруг пожаром хлынула кровь по жилам. Дикие линии запрыгали перед глазами. Эмма напрягла все силы, борясь с припадком. Но все вокруг нее начало качаться. Высоко вскинулся вверх корабль... замелькали разноцветные птицы... темно стало, темно...
   -- Нельсон!.. Нельсон!..
  
   Солнечный луч пробрался сквозь косое окно, упал на портрет на письменном столе. Эта холодная улыбка... не видела ли она ее раньше?
   Жена Нельсона...
   Эмма с отвращением отвела взор. Посмотрела на озабоченное лицо сэра Уильяма. Рядом с ним...
   Ужас! Ужас! Свидание должно было быть молитвенным, достойным величия момента -- так грезилось оно Эмме, теперь же все было испорчено.
   Она хотела встать, извиниться перед Нельсоном, но когда взглянула на него... О, какое облегчение, что она могла хоть заплакать -- заплакать о его изнуренной фигуре... о его изуродованном лице... о глубокой грусти, исходящей от всего его существа...
   Смиренно стоял он перед нею, не решаясь поднять взор, -- он, победитель при Абукире...
   Эмма попыталась улыбнуться ему сквозь слезы, взяла его за руку, погладила нежным движением, заставила себя сказать ему несколько добрых слов... Но он ничего не ответил, безмолвно стоя перед нею. И у нее пресекся голос. Наступила жуткая тишина...
   Вошел король. С обычной шумливой, мужиковатой манерой он приветствовал "спасителя Бурбонов", "освободителя Италии".
   -- Нельсон!.. Нельсон!.. -- по-прежнему все еще кричал народ, гремели пушки, несся гимн "богу морей", гимн этому бедному богу...
   Фердинанд осмотрел "Вангар", сказал несколько слов в утешение раненому Нельсону, попросил представить ему капитанов флота и среди них юного командира "Талии" -- Джосаю Низбета, пасынка Нельсона.
   Затем Нельсон сел в королевскую лодку, приветствуемый адмиралом Карачиолло, тулонским товарищем по оружию.
   Под звуки музыки, гром орудий они пролетели в Неаполитанскую гавань, встреченные грохочущим приветом крепости, звоном колоколов, ликованием лаццарони, густой толпой усеявших набережную.
   Лишь ступив на сушу, Нельсон обратился к Эмме с первым словом. Протянув ей руку, он попросил разрешения вести ее и в первый раз поднял на нее свой взор.
   Покраснев, она подала ему свою руку и пошла с ним под ликующий рокот толпы. Король, сэр Уильям, двор... никто не обращал на них внимания; их попросту оттискивали в сторону, чтобы взглянуть на Нельсона.
   Рука об руку шли Эмма и Нельсон по празднично убранным улицам под балдахином горящего вечерним пурпуром неба. Перед ними шли одетые в белые платья девушки, бросали цветы. Мальчики сотнями выпускали на волю из клеток плененных птиц, возвращая им свободу в тот день, когда Неаполь чествовал освободителя Италии. Слепые протискивались к ним, чтобы ощупать их платья, женщины целовали их в плечи, в щеки, старцы бросались на дорогу, моля, чтобы они переступили через них. Ирландский монах-францисканец, став им на пути, в пламенной речи потребовал от Нельсона уничтожения антихриста, пророчествовал ему завоевание Рима.
   Нельсон с трудом расчищал путь себе и Эмме. Он не выпускал ее руки, она должна была делить с ним все почести... Не догадывался ли он о том, что она сделала для него? Не хотел ли он выразить ей свою благодарность перед всей Европой? Он шествовал, словно король, словно завоеватель, а Эмма была его королевой.
   Весь Неаполь знал ее, приветствовал ликованием, превозносил ее красоту, сравнивая с белокурой Мадонной, подарившей миру Спасителя...
   Когда шествие добралось до палаццо Сиесса, уже почти наступила ночь. В подъезде Нельсон обернулся и в безмолвной признательности снял шляпу. Затем он сейчас же поспешно увлек за собой Эмму -- по-видимому, южная экспансивность народа угнетала его.
  
   Эмма стояла на балконе рядом с Нельсоном. В первый раз она всецело ощутила то, каким он стал в эти пять лет. Он был уродлив, мал, искалечен, но ей казался красавцем.
   Словно цепи, искусственно скованные в чахлом пламени жизни, отпали все холодные расчеты. Ведь она любила Нельсона, как не любила еще никого и никогда, любила любовью, наполнявшей все ее тело страстным трепетом желания и в то же время пронизывавшей душу чистым светом обоготворения.
   Вдруг Нельсон обернулся к Эмме, указал на залитый иллюминационными огнями город, посмотрев на нее долгим взглядом:
   -- Всем этим я обязан вам! Вам! Вам!
   Она покачала головой:
   -- Я могла разве только убрать пару камешков с вашего пути, не более. А сама победа...
   Он резко перебил ее:
   -- Никогда бы мне не одержать ее без вас! И никогда не должна забыть это Англия!
   Эмма тихо улыбнулась:
   -- Англия? Разве я сделала это для Англии?
   Он был совсем близко от нее; его горячее дыхание касалось ее щеки. Безмолвно, страстно взял он ее за руку...
   Сладкий трепет объял Эмму. Пусть будет с нею что угодно! Она дрожала и ждала, склонившись к нему. Но он... резко отдернул свою руку, испуганно отшатнулся, словно ее близость была неприятна...
   Что оттолкнуло его? Не думал ли он о той холодной улыбке с портрета на письменном столе?
   Что-то промелькнуло в его лице, отразив бессильный гнев, горькую скорбь, усталое отречение, а также еще как будто страх... словно его угнетали сомнения.
   Наступила томительная пауза. Затем пришел сэр Уильям.

XVI

   На следующий день рано утром Мария-Каролина приняла Нельсона. На аудиенции присутствовали лишь сэр Уильям и Эмма. Ведь все-таки приходилось еще считаться с Францией.
   Бросив улыбку в сторону Эммы, королева объявила, что выздоровела, рассыпалась в благодарностях в адрес Нельсона и попросила его совета по поводу тех шагов, которые она предприняла для защиты от возможных вражеских действий Рима. Она выпросила у пасынка, германского императора, разрешение на переход барона Мака на ее службу. Этот гениальный стратег и реформатор австрийской армии должен был высказаться о состоянии неаполитанской армии и взять на себя руководство грядущим походом. Барона ожидали в начале октября. По прибытии Мака она соберет военный совет и попросит Нельсона принять в нем участие. Она рассчитывала на его деятельную помощь, которая еще более увеличит ее благодарность. Имя абукирского победителя внушит доверие и мужество самым робким.
   Взор Нельсона засверкал. Он увидел новую возможность еще более унизить врага Англии на суше, быть может, даже совсем обезвредить его. Он в пламенных словах выразил свою готовность и предоставил себя и свой флот всецело к услугам Марии-Каролины.
   Королева милостиво протянула ему руку для поцелуя, и он, всегда так пугливо вздрагивающий от малейшего прикосновения к Эмме, прижался губами к королевской руке без малейшего замешательства.
   Может быть, он все-таки любил Марию-Каролину? Нечто похожее на ревность всколыхнулось в Эмме. Но сейчас же она посмеялась над этим дурным чувством: Мария-Каролина была такой же, как ее сестра Мария-Антуанетта. Но Нельсон был не какой-нибудь Мирабо, оказавшийся способным пойти против самого себя из-за поцелуя руки королевы.
   После аудиенции Эмма отправилась с Нельсоном в морской арсенал -- надо было распорядиться насчет доставки с судов раненых, пока еще дул благоприятный ветер. Эмма заранее приготовила все нужное, как только была получена весть о приближении флота. Экипажи, портшезы, носилки стояли приготовленными на берегу, слуги предлагали освежающие напитки. Врачи госпиталей, милосердные братья и сестры ордена самаритян, представители власти принимали больных из рук судовых врачей. Все совершалось в спокойном порядке, не было ни толкотни, ни шума.
   И все-таки у Эммы было тяжело на сердце. В первый раз она глубоко почувствовала весь ужас сражений, всю цену воинской славы, когда мимо нее понесли раненых. Но потом, когда все это миновало, когда ее окружили капитаны, восхвалявшие ее предусмотрительность и заботливость, когда она прочла по взоре Нельсона восхищение и благодарность, -- снова в голову ударил хмель нового счастья... Что значили все жертвы в сравнении с ним, возлюбленным, чудным! Они были лишь орудием его величия, маленькими камнями в высившемся здании его подвигов. Они должны были быть счастливы, что смели служить ему, смели проливать для него свою кровь!
   Среди капитанов был также и Джосая. Часто думала Эмма о красивом, оживленном мальчике, который некогда был её неотлучным спутником, который заставил в ней пробудиться все инстинкты материнства, подавляемые по отношению к собственному ребенку.
   Теперь она была страшно удивлена замеченной в нем переменой. Большой, напыжившийся, грубый и неуклюжий в движениях, он напоминал тех самых офицеров, с которыми во флоте вечно боролся Нельсон. Их грубовато-надменное обращение и развязные манеры вызывали насмешку и ненависть у других, увеличивали количество врагов Англии повсеместно, куда эти господа попадали.
   В то время как Эмма говорила с Трубриджем и другими капитанами, Джосая держался в стороне, делая вид, будто не замечает ее. Вдруг раздался голос Нельсона -- резкий, повелительный, словно адмирал стоял на палубе своего "Вангара":
   -- Капитан Низбет! На одно слово!
   Джосая вздрогнул, поколебался одно мгновение, затем подошел к Нельсону, откозырял:
   -- Сэр?
   Нельсон продолжал, сильно понизив голос, но он стоял так близко от Эммы, что она слышала каждое слово:
   -- Капитан Низбет, известно ли вам, кому обязаны ваши раненые товарищи приемом в Неаполе, а вместе с тем, быть может, и выздоровлением?.. Капитан Низбет! Я жду ответа!
   -- Кажется, знаю, сэр! -- ответил Джосая, цедя слова сквозь зубы. -- Говорят, что леди Гамильтон!
   -- Это не только говорят, а так оно и есть. Все капитаны флота признали это, выразили миледи заслуженную благодарность, только вы уклонились от этого. Капитан Низбет, не угодно ли будет вам поправить этот промах?
   Густая краска залила лицо Джосаи. Упрямо откинул он голову назад, хотел что-то сказать. Но Нельсон не дал ему говорить. Он так близко подошел к пасынку, что их лица почти касались друг друга. Из его глаз сверкали молнии.
   -- Леди Гамильтон -- супруга английского посла, который замещает здесь на месте особу его величества короля Георга. Мы -- на службе, капитан Низбет, и собака -- тот, кто не исполняет на службе своих обязанностей!
   Нельсон повернулся спиной к пасынку. Джосая смертельно побледнел. Медленно, почти пошатываясь, подошел к Эмме, пробормотал что-то непонятное, склонился к ее руке, словно для поцелуя. Но его губы не коснулись руки.
   -- Джосая! -- вне себя пробормотала Эмма. -- Да что с вами? Что вы имеете против меня?
   Джосая выпрямился и окинул ее холодным взором:
   -- Я не понимаю вас, миледи...
   -- Джосая, я всегда относилась к вам с большой теплотой... мне кажется также, что и вы прежде немного любили меня... но теперь... ни с того ни с сего... вы не хотите мне признаться? Не могу ли я просить вас прийти ко мне в палаццо Сиесса? Я надеюсь, вы еще помните те дни, которые мы провели там вместе...
   Низбет небрежно дернул плечом:
   -- Это было так давно, миледи! Но если вы покажете мне, где этот дом... Вам только стоит приказать, миледи!
   Джосая натянуто поклонился, откозырял Нельсону и отошел к товарищам.
   На обратном пути Эмма засыпала Нельсона вопросами. Она вспомнила, что давно уже Нельсон не передавал ей в своих письмах поклонов от Джосаи, да и вообще не называл его имени. Но Нельсон отделался краткими ответами, говоря с явным неудовольствием: он сам не мог объяснить себе того отчуждения, которое вдруг обнаружилось между ним и Джо-саей. Там Джосая спас ему жизнь, несколько недель напролет выхаживал его как любящий сын. Вдруг, за несколько дней до отплытия Нельсона в Англию, он отошел от больного, сдал все заботы посторонним людям, а затем холодно, рассеянно простился с отчимом, словно с чужим.
   Нельсон тогда не обратил особенного внимания на странное поведение пасынка. Только в Англии, в долгие часы выздоровления, он стал задумываться об этом, поговорил с матерью Джосаи. Но и она не могла ничего сказать по этому поводу, а Том Кидд, единственный, кто был близок к Джосае, остался с ним на флоте. Позднее, когда Нельсон вернулся на флот и принял командование эскадрой, к которой принадлежал и Джосая в качестве командира "Талии", пасынок стал явно избегать отчима и обращался к нему лишь по делам службы. На товарищеских собраниях капитанов он держался холодно и замкнуто, был постоянно нацелен на непослушание -- против влияния отца, превосходства начальника, поступков человека... он, еще недавно видевший в Нельсоне свой идеал!
   Быть может, он достиг как раз того возраста, когда юноша формируется в мужчину и сын бессознательно бунтует против отцовской власти? Во всяком случае, он постоянно делал как раз обратное тому, что ценил и считал нужным Нельсон. Отличаясь по службе педантичной исполнительностью, Джосая словно преображался при приходе в гавань. Там он пьянствовал ночи напролет, играл в карты, развратничал с хвастливой откровенностью, словно хотел во что бы то ни стало огорчить, рассердить отчима.
   -- Тщетно пытался я снова подойти к нему поближе, -- хмуро закончил Нельсон. -- А теперь он, по-видимому, переносит свое недовольство мною также и на моих друзей. Иначе как можно объяснить такое загадочное обращение с женщиной, которую он сам прежде боготворил?
   -- А Том Кидд? -- спросила Эмма. -- Он все еще при нем?
   -- Я оставил его в Англии. При своем мрачном суеверии он не мог оказывать на Джосаю благотворное влияние. Да и мне самому он стал в тягость: он вечно докучал мне и старался оградить от тысячи воображаемых опасностей.
   Он сказал все это шутливым тоном, но между его бровями пролегла глубокая складка, делавшая его старше, чем он был. Он вообще казался усталым и больным, словно его угнетало что-то тяжелое.
  
   Джосая появился, когда в палаццо Сиесса было много посетителей. Неаполитанское общество стремилось поближе разглядеть героя Абукира и получить приглашение на праздник, который устраивало в его честь посольство двадцать девятого сентября, в день рождения Нельсона.
   Поэтому Эмме не пришлось объясниться с Джосаей. Но и после, когда, следуя приглашению сэра Уильяма, он стал чаще бывать в доме и напоследок стал появляться там почти ежедневно, юноша умышленно избегал возможности остаться с нею наедине. Он отличался изысканнейшей вежливостью, никогда не оскорблял общественных приличий, даже присоединял свой голос к хвалебному хору товарищей, превозносивших красоту и художественные таланты Эммы. Но он делал это так громко, словно хотел, чтобы его голос отчетливо достиг слуха Эммы.
   Она не могла отделаться от тягостного впечатления. Часто, разговаривая с Нельсоном, она чувствовала на себе взгляд Джосаи, словно он пытался издали прочитать ее слова по движению губ.
   Но когда она оборачивалась к нему, он сейчас же отводил взор в сторону.
   Он выслеживал ее... как выслеживал прежде Том?
   Эмма сама улыбнулась этой мысли. Пусть даже Том рассказал ему все небылицы, сочиненные про нее Гренвиллем! Нельсон знал истину, Нельсон оправдал ее -- что за дело было ей до суждения других!
   Двадцать девятого сентября Нельсону исполнилось сорок лет...
   Вся Европа чествовала героя. Король Георг III возвысил его в сан пэра Англии с титулом "барона Нельсона Нильского и Бернем-Дорпского". В тронной речи к парламенту была отдана дань его славе; благодарственный вотум обеих палат принес ему и его ближайшим наследникам в новом звании годовой пенсион в две тысячи фунтов. Турецкий султан, освобожденный от забот о своей египетской провинции, послал ему дорогую соболью шубу, эгретку из драгоценных камней к адмиральской шляпе и кошелек с десятью тысячами цехинов для раненых. Султанша-мать прислала ему усыпанную драгоценными камнями золотую табакерку. Русский император Павел и король Сардинии -- по собственному портрету в золотых, усыпанных бриллиантами ларцах, город Лондон -- золотую шпагу, Ост-Индская компания -- десять тысяч фунтов.
   Капитаны флота соперничали в выражении обожания. Грубоватыми, как морские нравы, были их знаки внимания. Из главной мачты "Ориента" капитан Халлоуэлл приказал сделать гроб, в котором должен был быть похоронен герой Абукира после смерти.
   Неаполь слился в единодушном восторге. Толпы поздравителей стеклись на виллу сэра Уильяма в Позилиппо, ставшую центральным пунктом празднества. Высокая, усеянная корабельными носами колонна, которую Эмма приказала воздвигнуть в честь героя праздника, была исписана именами гостей. Восемьдесят человек было приглашено к обеду, восемьсот -- к ужину, тысяча семьсот сорок -- к ночному балу.
   Море света заливало большие комнаты виллы и зеленые коридоры парка. Красивые женщины, офицеры в златотканых мундирах пестрой толпой двигались во все стороны -- живая волна блеска и роскоши.
   Но для самого Нельсона среди всей пышной красоты, казалось, существовала только одна женщина. За столом, на прогулках, во время торжественных приветствий -- она постоянно должна была быть возле него. Он улыбался, если улыбалась она, пил, когда пила она, ел, когда ела она. Когда же, уступая настойчивым просьбам гостей, Эмма показала на маленькой сцене виллы некоторые из своих пластических поз -- в качестве помпейской танцовщицы, музы танца, влюбленной мечтательницы, -- Нельсон громче всех кричал ей "браво".
   Эмма ясно видела зависть на всех лицах, слышала ядовитое перешептывание, видела пытливый взгляд сэра Уильяма, настораживающую серьезность Джосаи. Но она лишь вскидывала голову и смеялась над несвободой всех этих мелких душонок. Разве не для того родилась она, чтобы любить? Только затем и вывела ее судьба из тьмы к свету, чтобы она любила Нельсона: она, некогда служанка, -- героя!

XVII

   В холме за фонтанами и каскадами парка Эмма приказала вырыть просторный грот, вход в который был скрыт струями маленького водопада. Но если закрыть кран, то взору откроется вид грота внутри. Не замочив ног, можно пробраться из грота по мостику к высившейся амфитеатром площадке. Посредине этой площадки для Нельсона было устроено высокое троноподобное сиденье, пониже -- сиденья для капитанов его флота, а прочие места на площадке были отведены для музыкантов и гостей. Между ними лакеи с горящими факелами должны были поддерживать свободный проход от грота к трону.
   Окруженная пятьюдесятью океанидами, выбранными из красивейших девушек Неаполя, освещенная разноцветными огнями, Эмма собиралась, вынырнув из глубины вод, как богиня морей Фетида, выразить Нельсону приветствия от своего царства. Овеянная журчащей музыкой Паизиелло, она приблизится со свитой к тронному сиденью, восхвалит в звучных строфах гений Нельсона и в качестве его могущества над океаном передаст ему золотой трезубец, воздев на его чело лавровый венок, символ славы. Затем праздник должен был закончиться английским национальным гимном, исполненным под свист ракет, треск и гром фейерверка.; Незадолго до полуночи Эмма ускользнула от Нельсона, поспешила к себе в комнату и оделась в прозрачное платье цвета морской воды, усеянное золотыми якорями; потом, закутавшись в шаль, она двинулась по отдаленной лестнице в парк.
   Но когда она вышла в парк, там ей попался Джосая, стоявший около горящего светильника. Охваченная невольным страхом, Эмма хотела свернуть на боковую аллею, но тут ее шаль зацепилась за сучок. Не успела она скрыться, как Джосая уже заметил молодую женщину и почти бегом поспешил к ней.
   -- Может ли рука смертного осмелиться освободить нимфу от объятий чудовищ? -- словно шутя воскликнул он, но его голос был натянут, смех искусствен; распутав шаль, он на клонился к Эмме и заглянул ей в лицо, издав возглас удивления, словно он только теперь узнал ее. -- Миледи? Богиня красоты собственной своей персоной? Прославляю случай, доставивший мне такой приятный сюрприз! Банальная музыка, лепечущие голоса, ничего не выражающие лица -- они опротивели вам, миледи, не правда ли? Со мной было совершенно так же. Я стосковался по нежному собеседованию с родственной душой, скрылся в парке. А так как вы увидели, что я ухожу, вы последовали за мной. Разве это не так? Вы вспомнили о бедном Джосае, от которого вы домогались объяснений его странного поведения. Ну-с, мы одни! Угодно вам выслушать, за что я ненавижу вас? И за что я вас люблю?
   Он схватил Эмму за руку. Глаза его сверкали, от юноши сильно пахло вином.
   Эмму охватил страх; ей вспомнилось, что рассказывал Нельсон о диком характере Джосаи, о его наклонности к пьянству, развращенности.
   -- Вы ошибаетесь, мистер Низбет! -- ответила она, заставляя себя сохранять спокойствие. -- Я не видела, как вы уходили, а следовательно, пришла сюда вовсе не ради вас.
   Он иронически расхохотался:
   -- Ах да, вспоминаю! Почтенный старец сэр Уильям рас сказывал мне, что вы собираетесь увенчать лаврами достойного героя где-то здесь, в парке. А почему бы и нет? Ведь никому не известно, что он рядится в чужие перья... Да, да, миледи, удивляйтесь, сколько хотите! Чем Нельсон добился победы в сражении у Нила? Тем, что продвинул суда между берегом и французами, лишив их поддержки береговой артиллерии. Гениальный маневр, не правда ли? А главное -- совершенно новый! Весь мир восхваляет его за это! Но немногие, которые кое-что знают, молчат, потому что не хотят портить отношения с начальством. По секрету скажу вам, миледи, что этот маневр изобретен вовсе не Нельсоном, а лордом Гудом. Лорд Гуд пытался осуществить его еще в девяносто четвертом году, но тогда маневр не удался из-за неблагоприятного ветра. Однако Нельсон, хитрец, запомнил его и проделал у Нила. Вот чем он заслужил ваши лавры! Ха-ха-ха!..
   Джосая хрипло рассмеялся. Она же растерянно смотрела на него, будучи ошеломлена обвинением, брошенным им человеку, от которого он видел только любовь и ласку.
   -- Джосая! -- пробормотала она. -- Ведь он -- ваш отец!
   Он перебил ее яростным криком:
   -- Так из-за того, что он взял мою мать, он уже стал и моим отцом? За то, что он отнял у меня Тома Кидда, я обязан быть благодарен ему? А теперь он хочет взять у меня еще и вас... Не качайте головой! Он хочет вас! Я знаю это, могу доказать! История Тома Кидда о маленькой Эмми разохотила его!
   -- О маленькой Эмми...
   Беззвучно сорвалось это имя с уст Эммы. Джосая запнулся, словно оно слетело с его уст против воли. Но затем он продолжал. Он заговорил, заикаясь, перескакивая с одного предмета на другой, сбиваясь:
   -- Да, да, миледи! Маленькой Эмми! Я тоже немного знаком с этим прелестным ребенком!.. Не только через Тома. Когда я в последний раз был в Англии... сэр Джон... так его звали, что ли?.. Сэр Джон Уоллет-Пайн и досточтимый кавалер Чарльз Гренвилль... они стали добрыми друзьями. Я доставил себе удовольствие обойти и познакомиться со всеми подряд былыми дружками маленькой Эмми. И вот я узнал... Его королевское высочество, принц Джордж Уэльский... нет, это я солгал! Я говорил не с ним. Но эта мисс... ах да, как же зовут эту морфинистку, которая вывезла маленькую Эмми в Лондон? Мисс Келли? Она сказала мне... несмотря на его явный брак с Шарлоттой... ах да, она из какой-то смешной немецкой княжеской семьи... да! И, несмотря на тайный брак с мисс Фицгерберт, толстячок все еще влюблен, как кот, в маленькую Эмми. Если бы она пожелала... Что вы скажете, миледи, о Гебе Вестине в качестве английской королевы! Ха-ха-ха!.. Не смейтесь, мадонна! Она хитра! Когда я должен был рассказать историю... ту, ту самую, о моем отце Энее... дурачье не заметило, что означала вся картина. Но на корабле, во время ночных вахт, учишься думать, думать! Почему Дидона расспрашивает Аскания? Да потому, что она влюблена в его отца! Разве это не так, королева? Но Асканий... этот дурак мальчишка, тоже любит вас! Он любит вас, любит и воображает, что ему отвечают взаимностью... К черту!.. Зачем она целовала меня, если не любила? Но она любит Энея, потому что он знаменит, он герой. Что знает она о Гуде и его маневрах? Ей надо сказать, разъяснить. И если после этого она все-таки... Берегитесь, миледи, разве вы не знаете, что он муж моей матери?
   Диким рывком Джосая притянул Эмму к себе, впился взглядом в ее лицо, занес руку, словно собираясь ударить. Вдруг он разразился отчаянными рыданиями, упал перед ней, прижался лицом к подолу ее платья.
   -- Если бы ты еще раз поцеловала меня, Дидона... ты так красива... поцеловала бы, как тогда... поцеловала...
   Собрав последние усилия, Эмма вырвалась, оставив шаль в руках юноши. Когда она во весь дух бежала по глухим аллеям парка, ей вслед неслись рыдания.
   И все-таки... Одна ли слепая ревность говорила в пьяном?
   "Он хочет вас!" -- сказал Джосая. Он хотел доказать это? И все время, пока Эмма шла к гроту, проверяла ожидавших ее океанид, шла с трезубцем и лавровым венком к трону героя, она думала о словах Джосаи.
   Его обвинение в краденой славе она отбрасывала, как жалкую ложь. Она верила в Нельсона, видела его раны, свидетельства его геройства.
   Очутившись перед Нельсоном, она была словно во сне, в грезе красоты и сказочных чудес... Она вручила ему трезубец, надела лавровый венок, затем провела рукой по его челу. Он вздрогнул. Ее пальцы спутали его волосы...
   Вдруг... из глубокой тишины резкий голос:
   -- Браво! Браво! Самсон и Далила! Новейшая пластическая поза леди Гамильтон!
   Эмма вскрикнула, обернулась. Среди капитанов стоял Джосая, громко хлопавший в ладоши.
   Все общество подхватило этот лозунг, прорвало шпалеру лакеев с факелами, окружило тронное сиденье. И в то время, как смертельно бледный Нельсон склонился к Эмме, оркестр заиграл английский гимн...
  
   В ту ночь Эмма не могла спать. Задумчиво сидела она в темноте, прислушиваясь...
   Среди шума празднества Нельсон сказал несколько слов Трубриджу. Вслед за этим Трубридж увел Джосаю в палаццо Сиесса, в комнату Нельсона. Болтая, словно ничего не случилось, Нельсон уехал затем с Эммой и Гамильтоном в город. Он простился, поблагодарив за блестящий праздник.
   Теперь до Эммы доносился приглушенный звук его шагов. И он тоже не находил покоя; наверное, он ждал, пока пьяный проспится...
   Развратницей была Далила, обольстила Самсона, обрезала ему волосы, в которых таилась воинская сила... О, оскорбление!
   Конечно, только немногие поняли истинный смысл крика Джосаи, но даже если его поняли только Нельсон и Эмма... Пусть виновные прячутся за трусливым молчанием -- они же были невиновны. Они не смели махнуть рукой на оскорбление, так как этим оправдали бы поведение оскорбителя... Но что могло случиться? Что могло случиться?
   Наверху замерли шаги, наступила тишина.
   Эмма медленно встала, подошла к окну, открыла ставни. На нее повеяло утренней, свежестью. Над Монте-Сомма всплывало солнце.
   Дрожа от холода, Эмма отшатнулась перед этим ярким светом, побрела в спальню. Ею овладела усталость, жажда покоя, забвения.
   Нет, никогда не сможет уже она просто держать себя с Нельсоном. Вечно будут звучать в ее ушах слова Джосаи, вечно будет она читать во взоре других людей те же мысли.
   Все было кончено... Все, все!
   Но что это? Не Нельсона ли это голос? А теперь Джосая...
   Кто это закричал?
   Смертельный страх овладел Эммой. Словно безумная, бросилась она вон из комнаты... по лестнице... по длинному темному коридору... к двери комнаты Нельсона...
   Заперто! Эмма прислонилась к косяку, готовая при первом грозном слове броситься в дверь, сломать замок. В ее ушах шумело, словно где-то текла вода, и все-таки она слышала каждое слово, каждый шорох...

XVIII

   -- Еще раз говорю тебе, ты оскорбил леди Гамильтон без всякого основания. Я требую, чтобы ты попросил у нее прощения!
   -- Еще раз повторяю, сэр, что я не желаю!
   -- Джосая! Если это не будет сделано, я обращусь к твоей матери! Пусть она скажет тебе, что нечестно позорить порядочную женщину!
   -- К моей матери? Ну что же, сделайте это, если хотите причинить ей большое страдание! Пусть она узнает, почему ее супруг так заступается за эту "порядочную женщину".
   -- Я не понимаю тебя. Что значат эти темные намеки? Говори начистоту, как это подобает между мужчинами!
   -- Вам угодно это? Ну что же!.. Помните ли вы еще об осаде Тенерифа? Ах да, ведь вы потеряли там руку... И так, отец был там ранен, сын ухаживал за ним...
   -- Джосая!
   -- Сын ухаживал за ним, так как знал, что сердце матери будет разбито, если она потеряет супруга, да кроме того, потому еще, что он питал уважение к этому человеку -- ведь он видел в нем твердыню верности и чувства долга. Потому что... Довольно! Словом, сын сидел дни и ночи у кровати отца, сторожил каждый его вздох, страдал вместе с ним каждым страданием. А вечером, когда начиналась лихорадка, когда
   больным овладевали дикие фантазии... Нет, сын не всегда бодрствовал. Однажды его одолела усталость, и он уснул, но когда он проснулся... Следует ли мне продолжать?
   -- Дальше! Дальше!
   -- Он увидел отца на ногах. Больной дотащился до письменного стола, открыл потайной ящик. Он сорвал с себя повязки, так что кровь хлынула из раны, хотел умереть... потому что стал калекой, считал себя лишним... Так думал, по крайней мере, я, когда подскочил к нему. Но оказалось, что дело было вовсе не в этом... Говорить ли мне, чей портрет увидел я в его руках? Это не был портрет его жены; тот стоял на карнизе и смотрел, смотрел, как он целовал и кричал, что теперь все кончено, что никогда не осмелится обесславленный калека явиться перед нею -- прекрасной, прославленной. Должен ли я назвать вам имя, которое он выкрикивал сквозь рыдания? Имя Далилы, которая уже лишила его всей силы, еще даже не притронувшись к его волосам?
   -- И из-за этого ты отдалился от меня? Из-за этого холодно простился со мною, когда я отправился в Англию?
   -- Из-за этого, сэр, из-за этого! Что могло быть теперь общего между нами?
   -- И все-таки, Джосая... Я нашел этот портрет в Лондоне, у торговца картинами... купил как воспоминание. Думал о леди Гамильтон лишь как о даме, которая была любезна со мной... Никогда к этому не примешивалось нечистое желание; никогда, Джосая, у меня не было мыслей, которые я должен был бы скрыть от твоей матери!
   -- Но в грезах вы любили ее!
   -- В грезах... что знаю я о своих грезах? Ты хочешь сделать меня ответственным за то, чего я не знаю?
   Раздался резкий, враждебный смех Джосаи.
   -- Но теперь... я сказал вам все! Теперь-то вы знаете?
   Тихий, мечтательный ответ:
   -- Индийцы называют грезу мыслью сердца. Ах, никогда нельзя ручаться за свое сердце!.. Ты спрашиваешь, что может быть теперь общего между нами? Может быть, ты и прав; может быть, нам и лучше расстаться. Мне это очень больно, но... Хорошо же! У Трубриджа имеются депеши для Кадикса. Гаст должен был передать их по назначению. Теперь отправишься ты. Вот приказ Трубриджу; он сообщит тебе все подробности. Ты согласен, Джосая?
   -- Согласен ли я? Но адмиралу стоит лишь приказать...
   -- Тут не адмирал приказывает -- отец просит.
   -- Отец? Если адмирал был бы на самом деле моим отцом, он отказался бы от своих грез и сбежал бы на другой конец света от "мыслей своего сердца"!
   -- Могу ли я уехать отсюда? Я такой же подчиненный, как и ты. Повинуясь приказанию начальства, я должен оставаться здесь...
   -- И поэтому... ха-ха-ха!., поэтому Самсон остается у Далилы?
   Из груди Нельсона вырвался стон. Затем наступила долгая, мучительная пауза, и наконец раздались слова, падавшие, как удары молота:
   -- Теперь приказывает адмирал! Капитан Низбет, через два часа "Талиа" снимается с якоря! Вы останетесь в Кадиксе, пока не получите нового приказа. И горе вам, если вы позволите себе сказать хоть одно оскорбительное слово против леди Гамильтон! Не забудьте, что вместе с нею вы заденете также британского посланника в Неаполе и политику вашего короля. Имя вашей матери не защитит вас впредь -- я притяну вас к ответу, как подлого клеветника. Ступайте вон!
   Услышав шум близившихся шагов, Эмма спряталась за статуей Богородицы. Сейчас же вслед за этим мимо нее бешено промчался Джосая вниз по лестнице. Вот с треском захлопнулась дверь подъезда. Все стихло.
   Тогда Эмма вышла из-за статуи, хотела спуститься вниз. Но что-то было сильнее ее воли. Она подошла к двери комнаты Нельсона, нажала ручку, вошла...
   Он стоял у окна, прислонившись головой к оконному переплету, его плечи вздрагивали. Эмма осталась у дверей, прижавшись к стене, ждала. Наконец он обернулся, увидел ее.
   -- Я стояла у дверей, -- медленно сказала она, -- слышала все. И вот... я у вас!
   Она сделала шаг по направлению к нему. Он вскрикнул и, словно защищаясь, простер вперед руки.
   -- Миледи! Если вы хоть немного хорошо относитесь ко мне... Уйдите, миледи, уйдите! Вы не знаете...
   Но Эмма продолжала приближаться к нему.
   -- Хоть "немного хорошо"? Да разве вы не знаете, что я стала вашей с первого взгляда? Том Кидд был прав: это судьба. Она толкает нас друг к другу. Мы не можем уйти от велений судьбы, даже Джосая должен был служить в ее интересах... Он хотел разлучить нас и как раз кинул нас друг к другу! -- Теперь Эмма была совсем близко от Нельсона, смотрела на него с мягкой, тихой, трепетной улыбкой, положила голову к нему на плечо, закрыла глаза, шепнула: -- Горацио... милый... герой мой...
   Тогда он рванул ее к себе.
   -- Пусть я погибну от этого! -- пробормотал он в полном отчаянии. -- Пусть я погибну...
  
   Сквозь окно вливался широкий поток солнечного света. Сияя, опьяненная победой, Эмма вошла в лучистый поток, остановилась, купаясь в нем, словно в океане силы.
   Сверкающим взглядом приветствовала она залив, город, горы, острова. Ей принадлежало все это -- ей и ему, чтобы они могли радостно шествовать вместе по миру. Им служила природа, и они служили ей. Обняв друг друга, приникли они к лону ее, в вечно зеленеющий, вечно цветущий, вечно плодоносный сад любви.
   Раскрыв объятия, Эмма обернулась к Нельсону. Но он... Он, скорчившись, лежал на диване.
   Тогда Эмма стала ухаживать за ним, словно долгие годы совместной жизни сделали их самыми близкими людьми. Она применила все, чему учил ее когда-то доктор Грейем: заставила спокойнее течь прилившую страстной волной к голове кровь, массировала его теми самыми мягкими поглаживаниями, которыми некогда прогоняла убийственную меланхолию Ромни. Когда же, очнувшись, Нельсон, стыдясь своей слабости, хотел уйти, она не отпустила его, заключив в объятия, стала успокаивать.
   И тогда он наконец признался ей во всем.
   Его отец медленно умирал от прогрессирующего нервного паралича; от него, вероятно, и унаследовал он эту болезнь. Он уже родился слабеньким, никогда не имел ощущения полногр здоровья. Самую безобидную радость прогоняла боязнь припадков, которые вызывались у него волнениями как радости, так и страданий.
   Ему было двадцать пять лет, когда он полюбил в первый раз. Во Франции он увлекся юной дочерью английского священника в Сен-Омере. Уже целый год у него не было припадков, и он решился наконец признаться в любви. Но в самый момент объяснения с ним сделался припадок, и девушка в ужасе отказалась от него.
   С Фанни Низбет его свели спокойная дружба и его симпатия к Джосае. Они поженились без всякой страсти, без волнений и кипения желания. И все-таки... в первую брачную ночь... опять припадок!
   Так и зажили они с тех пор... Бесстрастная, холодная Фант ни, по-видимому, не чувствовала никаких лишений. Но его угнетала тоска -- тоска по великому неизвестному любви, по всему тому, на чем зиждется все человеческое, по высшему, величайшему откровению творчества природы, по тому откровению, которое только и делает мужчину мужчиной, -- по ребенку.
   Каждый раз, когда он возвращался после своих морских блужданий домой, он бывал преисполнен надежд. Ведь подчинится же наконец это хилое тело воле души!..
   Но что это за хрупкая воля, которую могла парализовать какая-нибудь нервная дрожь? К чему иметь душу, если ей запрещено любить? Стоило ли жить после этого?
  
   Нельсон смолк, с отчаянием уставился в пространство, погрузился в мрачные думы.
   Теперь Эмма поняла, почему он так опасливо избегал малейшего физического прикосновения к ней. Ведь уже само дыхание ее навевало на него парализующий страх!
   О, мука! Бежать должен был он от всего, что любил, чего желал всей силой страстного сердца, и все-таки...
   Вот сейчас он думал, будто умирает, но остался жив. Что, если все это -- лишь воображение? Блуждание разгоряченной страхами фантазии?
   Эмма склонилась к нему, обняла за плечи, шепнула на ухо:
   -- Помните ли вы доктора Грейема? Ученые называли его шарлатаном, его новую науку -- обманом, и все-таки он многих вылечил. А я... я была его помощницей. Все, что он знал, доктор показал мне. Суеверные скажут, что это случилось затем, чтобы Нельсон выздоровел через меня. И так будет!.. Но только вы должны верить в меня, вполне на меня полагаться. Быть может, когда-нибудь...
   Он насторожился, приподняв голову, и переспросил:
   -- Быть может?
   Вне себя от сострадания, от любви, она приникла к нему, прижалась, осыпала его лицо градом трепетных поцелуев.
   -- Когда-нибудь... о, как хочу я этого! Всеми силами своей души хочу я этого! И я знаю, это будет. Однажды я подарю тебе... ребенка, Горацио!

XIX

   Обыкновенно к обеду кто-нибудь приходил, но на другой день после празднества Гамильтоны остались в узком кругу своих близких знакомых.
   Когда Эмма вошла в столовую, сэра Уильяма еще не было. Сдерживаемая присутствием матери, она приветствовала Нельсона тайным взглядом, прислушиваясь, как он восхвалял удачное течение праздничного пиршества, руководимого старушкой. Он всегда бывал мил и любезен с нею, как с родной матерью.
   Наконец явился сэр Уильям. Эмма невольно содрогнулась, взглянув на него. Ни разу в прошлую ночь не подумала она о нем, теперь же ее вдруг пронзила мысль, что случившееся касается также и его!
   Сэр Уильям был, по-видимому, в наилучшем расположении духа. Он осведомился о здоровье всех присутствующих, крепко пожал руку Нельсону, поцеловал Эмму в лоб, похлопал по плечу миссис Кадоган, а затем с удивлением оглянулся:
   -- А юный Асканий Дидоны? Разве его еще нет здесь? Так как сегодня мы между своими, то я пригласил его к обеду.
   Нельсон съежился:
   -- Джосая... он не придет. Я должен был послать его в Кадикс... мне нужен был надежный человек...
   Сэр Уильям засмеялся:
   -- И вы выбрали как раз Джосаю? Ей-богу, по службе нет ни малейшей выгоды быть вашим сыном! Стоило ему хоть немного обжиться в нашем неаполитанском раю, как папаша-адмирал уже гонит его, словно архангел с огненным мечом, вон из рая. Ну в конце концов, свежий морской воздух не повредит ему. Вчера он держал себя... ну скажем, задорно. Немного не хватило, чтобы он испортил нам самый блестящий момент нашей программы. Ну что же, молодая кровь... к тому же крепкое вино. А когда знаешь, как он обожает отца... Тут уже при всяком удобном и неудобном случае легко разразиться криками "браво" и аплодисментами. Хорошо еще, что я тут же пустил в ход музыку; таким образом, никто ничего не заметил! -- Он по очереди посмотрел на Нельсона и Эмму, потер руки, затем указал на накрытый стол:
   -- Ну, начнем? Миссис Кадоган, лучшая из тещ, разрешите мне повести вас к столу! Я уже вижу по суровой мине господина адмирала, что он собирается отбить у меня жену. Возьми на абордаж его, Эмили! И отбуксируй его на другую сторону, подальше от нашей достопочтенной старости! Пойдемте, мамашенька, давайте сядем против молодых людей!
   Гамильтон шутливо преклонил перед нею колено, предложил ей руку, но она, смеясь, ответила:
   -- Очень жалею, сэр Уильям, но я уже обедала. Вы знаете, я привыкла делать это раньше. Сюда я вошла лишь затем, чтобы посмотреть, все ли в порядке, а то в эти праздничные дни слуги немного распустились.
   Сэр Уильям сделал комически-огорченное лицо:
   -- Вечно не везет мне с женщинами! Я с удовольствием поболтал бы с вами немного! А то вот эти дети все говорят о высоких материях, и тут уже приходится отставать и сидеть в качестве лишнего третьего лица. Ну так сделайте хоть что-нибудь для моей бедной души! Перед послеобеденным сном помолитесь Богу за своего зятя, безбожного насмешника!
   Он довел тещу до двери, простился и вернулся обратно. Усевшись против Эммы и Нельсона, он продолжал непрерывно болтать, пока лакей подавал к столу.
   -- Значит, Джосая отправился в Кадикс? Так неожиданно?
   Не отрывая взора от тарелки, Нельсон ответил:
   -- Я отправил из Египта "Леандра" с известием о победе. Но он не дошел до места назначения -- его захватил "Женере", один из сбежавших с поля сражения французов. Только вчера я получил известие об этом, во время бала. Таким образом, лорд Сен-Винсент, вероятно, еще ничего не знает об Абукире. А так как Джосая -- младший капитан...
   -- Он должен был отправиться. Ну конечно! Ах, эти вечные дела! Прямо из-за праздничного стола за работу! Вот почему на рассвете у вас все еще был свет!
   Эмма с трудом скрыла свой испуг.
   -- Ты видел...
   -- Ах, да ведь ты еще ничего не знаешь! Едва только я переоделся после бала, как на меня насел мистер Кларк с лондонской почтой. Лорды из Министерства иностранных дел опять залюбопытствовали, желают подробно знать, почему Неаполь все еще не открывает нам своих гаваней. Для меня -- сущий пустяк в восемнадцать листов писчей бумаги! А наш медлительный мистер Кларк -- я думал, мы никогда не покончим с расшифрованием. Когда взошло солнце, я потерял терпение, хотел попросить тебя помочь. Я поднялся, постучал к тебе в дверь, но ты не ответила. Тогда я подумал, что после всех волнений ты имеешь слишком большое право на крепкий сон. Я сконфуженно вернулся, словно отвергнутый супруг! -- И он захихикал и сделал комическую гримасу.
   Когда взошло солнце... А дверь! Дверь, в которую стучался сэр Уильям!.. У Эммы было такое чувство, будто в ее жилах кровь превращается в лед.
   -- Почему же ты не вошел? -- с трудом пробормотала она. -- Ведь дверь была не заперта, не правда ли? Было так жарко. Я не спала. Я сидела на балконе...
   Она встретилась с угрюмым взглядом Нельсона, и ее голос оборвался.
   Ах, вот она и сама делала то, что она так осуждала в других! А каким пошлым казалось ей, что они лгут, когда любят...
   Звонко рассмеявшись, сэр Уильям всплеснул руками:
   -- И ты, Брут? Значит, мы все трое не спали! Но вы, счастливые, могли наверстать упущенное хоть после, тогда как бедный, измученный посланник... До самого обеда курьеры летали туда и сюда, да и перед обедом пришла записка от Марии-Каролины. Она чувствует себя плохо и просит меня уговорить моего друга Чирилло, чтобы он опять стал лечить ее.
   -- Чирилло? -- повторила Эмма, поспешно хватаясь за возможность перейти на другую тему. -- Не думаю, чтобы он пошел на это! -- И, обратившись к Нельсону, она пояснила: --
   Он ненавидит ее. Прежде Чирилло был ее лейб-медиком, но после казни школяров отказался от места.
   Нельсон попытался поддерживать эту тему:
   -- Да, в свое время вы писали мне об этом... писали также, что он не любит нас, англичан.
   -- Он видит в нас губителей Неаполя. Но его ненависть лишь в теории. Как врач, он равнодушен к политике и, например, ко мне лично относится с величайшей заботливостью.
   Улыбка, та самая своеобразная, смущающая, поддразнивающая улыбка не сходила с лица сэра Уильяма.
   -- Чирилло находит, что в лице моей супруги он натолкнулся на интересный случай. "Horror vacui" [боязнь пустоты] -- так называет он в шутку это состояние. Так сказать -- "голод сердца". Не правда ли, какой лестный диагноз для меня, по закону обязанного заниматься поставкой надлежащего питания для супружеского сердца? Не беспокойся, Эмили, я отношусь к этому без всякого трагизма! Ведь это конек доктора Чирилло! Он считает всех наших дам истеричками. Конечно, тут не было бы большого чуда при их праздности и пламенности неаполитанского солнца... Бога ради, не заводите здесь интрижки, кариссимо! С этими неустойчивыми душами никогда не знаешь, до чего дойдешь, а яд и кинжал -- излюбленная развязка у итальянцев. Даже мы, иностранцы, начинаем подражать им в этом... Впрочем, что я вздумал говорить об этом? Для вас, как супруга sans peur et sans reproche [Без страха и упрека (фр.)], тут нет никакой опасности. Кстати, имеете ли вы какие-нибудь сведения о леди Нельсон? Жаль, что ее нет здесь и она не может разделить триумф своего героя! Я сгораю желанием познакомиться с нею. Привязать к себе мужа-скитальца так, чтобы, несмотря на разлуку и экзотические искушения, он оставался верен -- да она, наверное, пользуется какими-нибудь магическими средствами! Не сердитесь, иллюстриссимо! Вы, скитальцы, еще не знаете нас, людей общества. Если мы не хотим показаться смешными, то должны шутить и острить решительно над всем. Даже над своей святыней, даже над женами. Но, говоря серьезно, я чувствую величайшее уважение к леди Нельсон и был бы в восхищении, если бы Эмме удалось снискать ее дружбу. Не воспользуешься ли ты, милочка, случаем написать ей? Поделись с нею всеми маленькими приятными воспоминаниями, которыми были так богаты последние дни. И не забудь объяснить ей неожиданный отъезд Джосаи, чтобы она не подумала, что мы плохо обращались с ним. Напиши сегодня же, хорошо? А теперь возьми в руку бокал, милая! Пусть адмирал разрешит нам под итальянским небом выпить за здоровье его далекой, верной, мужественной английской женушки!
   Последние слова сэр Уильям выговорил стоя, и его торжественно-серьезный тон резко контрастировал с прежней легкостью тона. Затем он прикоснулся своим бокалом к бокалу Нельсона.
   Нельсон тоже встал. Пробормотав несколько слов благодарности, он ответил на приветствие сэра Уильяма, а затем потянулся с вином к Эмме. Но его рука дрогнула, вино взметнулось вверх, выплеснулось на скатерть. Тонкий бокал разлетелся вдребезги...
   Нельсон нахмурился. Вдруг он тяжело рухнул на стул... Эмма не решалась помочь ему, не решалась даже взглянуть или заговорить с ним: первым же взглядом, первым же словом она с головой выдаст себя!
   Сэр Уильям поспешно подбежал к Нельсону, склонился к нему:
   -- Нельсон, что с вами? Не послать ли мне за врачом?
   Нельсон с трудом оправился, попытался улыбнуться:
   -- Временная слабость... Последствия лихорадки, которой я страдал в пути сюда. Не беспокойтесь, все уже прошло.
   Сэр Уильям покачал головой:
   -- Прошло? Волнения похода, поездки, празднества -- боюсь, что вы слишком положились на свои нервы. В самом деле, вы должны позволить мне привести Чирилло. Я никогда не прощу себе, если гордость Англии пострадает в моем доме!
   Голос старика звучал нежно, дрожал слегка, словно полный сердечной заботы. Он спокойно смотрел на Нельсона.
   Эмме был знаком этот холодный, пронизывающий взгляд. Так смотрел сэр Уильям на жучков и бабочек, когда живыми надевал их на булавки для коллекции, словно любуясь судорогами страдающих животных.
   А потом он перевел взгляд с Нельсона на нее...
  
   После обеда сэр Уильям привел Чирилло и уговорил Нельсона, чтобы тот дал врачу осмотреть себя.
   Чирилло осмотрел Нельсона и состроил серьезную мину. Он предсказывает катастрофу, если Нельсон не будет беречься. Неаполь с непрестанной сутолокой будет губителен для него; лучше всего было бы ему удалиться на некоторое время куда-нибудь в деревню, в тишину, пожалуй, в Кастелламаре. Знаменитые серные ванны и соляные источники в соединении с лечением ослиным молоком вольют новую силу в истощенные нервы, обогатят кровью изможденное тело Нельсона.
   Сэр Уильям оживленно подхватил:
   -- Я сам не раз бывал там, тамошний воздух делает просто чудеса. К тому же Кастелламаре -- в часе езды от Неаполя, и вы будете у нас постоянно под рукой, если понадобитесь. Там находится старинный королевский замок, выстроенный еще Анжу на случай чумы, -- с чудным парком, дивными каштановыми аллеями, восхитительными видами на залив и Везувий. Мария-Каролина с радостью предоставит вам этот замок.
   Не напишешь ли ты сейчас же ей маленькой, славной записочки, Эмма? Если мистер Кларк сразу отнесет ее королеве, он к вечеру вернется с приказом дворцовому управителю, так что завтра можно будет уже ехать. Вы удивлены, милорд? Уж не думаете ли вы, что я так жесток, что способен отпустить вас в полном одиночестве? Самого меня, к сожалению, удерживает здесь очаровательная госпожа Политика, и я буду рад, если мне удастся навещать вас хоть на часочек. Но к чему же иметь добрую жену, если ее нельзя одолжить другу? Не правда ли, Эмили, ты согласна? Разумеется, если вы, милорд, питаете доверие к ее способностям быть хорошей сестрой милосердия. Я со своей стороны могу горячо рекомендовать ее. Разве, несмотря на свои шестьдесят восемь лет, я не кажусь настоящим Аполлоном! Ну-с, милый друг, согласны? Хотите дать вылечить себя этим хорошеньким, нежным ручкам?
   Шутил ли он? Было ли это совпадением, что он высказал как раз то, о чем Эмма страстно мечтала этой ночью?
   Она пошла к столу, чтобы написать записку Марии-Каролине, скрывая свое беспокойство под натянутым смехом. Засмеялся и Нельсон, и в его смехе дрожало то же беспокойство. Все трое смеялись, смеялись...
   Только Чирилло оставался серьезным.
   -- Простите, ваше превосходительство, -- заявил он. -- Раз вы желаете знать мое мнение... откровенно говоря, я считаю лучше, чтобы милорд отправился в Кастелламаре один. Ему нужно полное, ничем не нарушаемое одиночество. Болезнь его очень своеобразна. Под непрерывным душевным угнетением пострадала вся его конституция. Кроме того, при исследовании мне пришлось натолкнуться на кое-какие особенности, которые обыкновенно встречаются лишь у женщин. Прежде всего страшная раздражительность, причины которой остаются для меня скрытыми и которая... почти граничит с истерией!
   Сэр Уильям просто завизжал от веселости:
   -- Истерия! Ну не говорил ли я вам, что это конек доктора Чирилло, милорд? Теперь он опять оседлал этого конька и бесстрашно скачет на нем вперед, как блаженной памяти благородный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, прямо навстречу привидениям! Вы гений и схватили в Вест-Индии лихорадку, следовательно, у вас истерия. Эмили тоже вроде гения и имеет в лице Марии-Каролины истеричную подругу, а значит, и она тоже -- истеричка! Кавалер и дама, страдающие истерией, -- ну их, конечно, надо держать подальше друг от друга! Если их свести вместе, то они волей-неволей будут действовать друг на друга, друг друга воспламенять. Если они сойдутся характерами, то перевернут весь мир, ну а не сойдутся, тогда произойдет ссора и смертоубийство. Да, да, милорд, несчастья не избежать, если только вы не сойдете с пути моей жены!
   При подобной mena ges a deux [семейной жизни вдвоем (фр.)] один всегда сгрызает другого. Вопрос только в том, у кого зубы острее, а это окажется при всех обстоятельствах у дамы. Вы только посмотрите, как она смеется. Разве у нее не чудесные, белые, крепкие зубы? Берегитесь ее, милорд, берегитесь! Она съест вас, съест!
   Гамильтона просто корчило от веселости. Посматривая на всех, он искал одобрения своим шуткам. Но Эмме казалось, будто в глубине этого взора таится все то же холодное пытливое злорадство.
   Чирилло встал со стула, не скрывая своей досады.
   -- Вашему превосходительству угодно шутить, -- сказал он. -- Я не хотел сказать ничего подобного. Но во всяком случае...
   -- Вы сердитесь на меня, кариссимо дотторе? [дражайший доктор (ит.)] -- перебил его сэр Уильям, фамильярно похлопывая доктора по плечу. -- Но, несмотря на все уважение к вашей теории, я... в нее не верю. Во всяком случай, здесь нет интересного болезненного прецедента. Лорд Нельсон вернулся несколько истощенным из похода, только и всего, а моя жена совершенно здорова. Могла ли бы она иначе выносить так долго мою особу? Единственное интересное явление представляю я сам, потому что решаюсь оставить свою жену наедине с победоносным героем. Разве это не истерия? Но и в этом случае вы ошиблись бы, Чирилло! Я попрошу миссис Кадоган отправиться с ними в качестве дуэньи. Разумеется, только из-за злых языков. Ведь сторожить ей там нечего. Вашим землякам, кариссимо, я не доверился бы, конечно: они переняли у древних римлян, как надо подкатываться к чужим женам. Но мы, бритты -- не правда ли, милорд? -- честные, приличные деловые люди. Мы иной раз покупаем себе жен, но не крадем их. Так пойдем, Чирилло, сведем вашего конька на конюшню. Милорд, можете спокойно доверить свое потерпевшее аварию суденышко гавани дружбы, которая в то же время является гаванью здоровья. А ты, Эмили... готова ли записочка Марии-Каролине? Спасибо, я отправлю ее с Карлом. Я невыносимый болтун, не правда ли? Но Бог правду видит! Терпи, бедная жена! Час освобождения скоро пробьет! В Кастелламаре ты отдохнешь от меня.
   Кивнув Эмме и Нельсону, подбрасывая письмо в руке, сэр Уильям ушел, уводя с собой доктора Чирилло. Старик шел, приплясывая и напевая гавот Люлли, к музыке которого он подобрал новый текст:
   -- Мы не воры... мы не воры...
   Его старческий тонкий голос долго несся к ним из коридора.
   -- Он словно знает обо всем! -- пробормотал бледный Нельсон. -- Словно знает...
   Но Эмма бросилась в его объятия, прижалась к его устам.
   -- Мы будем с тобою наедине... наедине... наедине!
  
   Когда сэр Уильям через десять дней приехал в Кастелламаре, его поразил вид Нельсона.
   -- Да у вас щеки как у атлета, и твердый шаг, как у кирасира! Теория Чирилло потерпела блестящее крушение. Разве я не говорил вам, что у моей жены волшебные руки? Если она начнет ухаживать, то всякий выздоровеет!
   Шутя, он поднял руки, словно благословляя стоявшую перед ним пару, но, хотя он и улыбался при этом, Эмме и Нельсону казалось, будто из его взора на юные цветы их счастья сыплются холодные снежинки...
   Затем сэр Уильям стал рассказывать им новости. Французский посланник Гара был отозван, на его место назначен Лаконт Сен-Мишель, один из тех кровожадных якобинцев, которые приговорили Людовика XVI к смертной казни. Его назначение было открытым оскорблением Марии-Каролине, но оно вдохнуло новые надежды в сердца "патриотов", оживило подпольную работу тайных клубов. К прежним требованиям Гара новый посланник прибавил еще новое уменьшение неаполитанской армии. Расчет был ясен: беззащитный Неаполь должен был без боя отдаться в руки врагов и вместе с остальной Италией слиться в единую республику под французским протекторатом.
   С другой стороны, в Неаполь прибыл барон Мак, выпрошенный у императора полководец. Он осмотрел лагерь в Сан-Джермано, назвал армию лучшей в Европе и заявил, что с такими молодцами ему не трудно будет прогнать французов.
   И все-таки Фердинанд не решался двинуть войска. Единственное, чего могла добиться от него Мария-Каролина, -- это созыва военного совета, который должен был состояться на следующий день в Казерте. Королева просила Нельсона принять участие в этом совете, велела напомнить о данном им обещании. Эмму она тоже ждала. Ведь дело шло о том, чтобы общими силами заставить труса принять мужественное решение.
   В конце сэр Уильям передал Нельсону письмо, привезенное адмиралу в это утро курьером-парусником из Кадикса.
   Значит, Джосая уже прибыл туда? Как изобразил он главному адмиралу положение дел в Неаполе?
   Лорд Сен-Винсент поздравлял Нельсона с победой, выражал сожаление по поводу полученных ран, а далее сообщал ему свой приказ немедленно отбыть из Неаполя, плыть к Мальте, прогнать французов с острова и обратить крепость и гавань в станцию для английского флота. Хотя письмо было написано безукоризненно вежливо, тон его дышал такой резкой определенностью, что сопротивление было немыслимо. Одиннадцать дней продолжалась кастелламарская идиллия; теперь все было кончено...
   Но Нельсон, по-видимому, даже не подумал об этом. Он со страстным усердием принялся за приготовления к отплытию, желая уже шестнадцатого числа выйти в море.
   Неужели он уже пресытился Эммой?
   Ах, она мечтала о герое, гордилась, что нашла его, а теперь будет тосковать, что одна любовь не может наполнить его, что он не бабий прихвостень?
   Она попыталась весело улыбаться Нельсону, принуждала себя не замечать злорадного взгляда своего мужа, но в ее сердце царила томительная боязнь. Вернется ли к ней возлюбленный из этой новой опасности? А если судьба даст ей это счастье, то каким вернется он? Ведь его тело уже носило страшные доказательства пережитых сражений...

XX

   Мария-Каролина открыла заседание военного совета пламенной речью. Невероятных жертв стоило довести численность войска до шестидесяти пяти тысяч. Отдельными частями командовали опытные офицеры, общее руководство армией было возложено на испытанного воина, барона Мака. И теперь отказаться от всего этого? По приказанию этих цареубийц, которые скрывали под показными идеалами лишь кровожадность и хищность?
   -- Я знаю, если мы не подчинимся, будет война. Но чем же мы, собственно, рискуем? Великие державы уже заключили новый союз. Одна только Австрия перебросит в Верхнюю Италию шестьдесят тысяч человек, за нею последует Россия с большей армией; Англия шлет деньги, оружие, обмундировку для войск, заставит крейсировать вдоль берегов Италии сильный флот. А Неаполь хочет остаться позади, скрыться за пустыми отговорками, навлечь на себя упрек в трусости? -- закончила она свою речь с гневным взором в сторону Фердинанда.
   Тот нетерпеливо заерзал на стуле, а затем воскликнул плаксивым тоном ребенка:
   -- Но ведь я готов отдать приказ к выступлению, только не в данный момент! Сам император собственноручно писал мне, чтобы я не трогался с места, пока его армия не войдет в Ломбардию.
   Толстая нижняя губа Марии-Каролины выдвинулась вперед, что придало ее лицу выражение высокомерного презрения.
   -- Вашему величеству угодно забыть, что это письмо значительно отстало от опередивших его событий. Когда оно писалось, битвы при Абукире еще не было, Бонапарт еще не был заперт в Египте с сорокатысячным корпусом, Шампионе не был еще обессилен в Риме отправкой корпуса на Рейн. Теперь Шампионе едва ли располагает двадцатью тысячами человек. Не прикажете ли ждать, пока его армия опять усилится? Никогда еще счастье не улыбалось нам так, как теперь. Каждый потерянный нами день выгоден нашим врагам!
   -- Наши друзья в Папской области тоже молят нас выступить как можно скорее, -- вставил Актон своим тоненьким голоском. -- Если мы промедлим долее, их симпатии к Неаполю охладеют. При тосканском дворе уже полагают, что эти симпатии и так утеряны нами.
   Фердинанд обеими руками закрыл себе уши.
   -- А разве я сам не стану тоже потерянным человеком, если поступлю по-вашему? Эти хитрые французы только и ждут того, чтобы я переступил свои границы. Ведь они знают, что без флота не могут сделать мне здесь, в Неаполе, ровно ничего. Карачиолло, ты неаполитанец, знаешь народ! Скажи же королеве, можно ли совратить у меня хоть одного-единственного, самого растерзанного лаццарони речами о свободе, равенстве, братстве?
   Адмирал герцог Карачиолло склонил перед королевой свою седую голову:
   -- Это так, государыня. Если французы осмелятся пожаловать сюда, вся страна поднимется, как один человек!
   Мария-Каролина подобрала губы с горькой усмешкой:
   -- А заговоры против трона, которые были открыты нами в эти последние годы?
   Тонкая улыбка скользнула по лицу Карачиолло.
   -- Разрешите мне, ваше величество, сказать откровенно. Ведь не ваше величество открыли эти мнимые заговоры, не коренные неаполитанские судьи, а Ванни -- карьерист, пользовавшийся всякой возможностью, чтобы выплыть на поверхность. Когда милостью вашего величества эти процессы были переданы на рассмотрение законного суда, почти все обвиняемые оказались оправданными. Обвиненными оказались не сколько юных горячих голов. Но это были болтуны, у которых просто застоялся язык, потому что... -- Он запнулся, тщетно подыскивая слова.
   -- Выкладывай смело, Франческо! -- смеясь, кивнул ему Фердинанд. -- Молодые люди просто практиковались, чтобы не забыть родного языка -- ведь обыкновенно здесь говорят по-немецки или по-английски! -- Фердинанд осклабился и с улыбкой следил за действием своего ответного выпада. Но когда Гамильтон поспешно встал, чтобы возразить, король втянул в плечи голову, пугливо пригнулся, словно ожидая удара, и завопил: -- Не говорите ничего, сэр Уильям, ничего не говорите! Я уже знаю, знаю! Теперь я не смею отпустить даже остроумную шутку! А эта шутка все-таки остроумна, сэр Уильям! А, что?
   Он, смеясь, кинулся обратно на свой стул, злорадно сверкнул взором в сторону Марии-Каролины, которая сидела против него и вся раскраснелась от полного отсутствия всякого достоинства в его поведении.
   -- Во всяком случае, ваши величества можете быть уверены, что все заговоры против трона были мифическими, -- серьезно договорил Карачиолло. -- Их изобрели бессовестные люди, считавшие выгодным для себя сеять недоверие между королевским домом и народом!
   Сэр Уильям посмотрел на него в упор:
   -- Не можете ли вы назвать нам их имена, герцог? Мне во многих отношениях было бы интересно познакомиться поближе с этими порядочными людьми!
   -- Сожалею, ваше превосходительство! Я недостаточно дипломат, чтобы чувствовать себя вполне уверенно на окольных тропинках интриги. В качестве моряка я обладаю одним только словом, но ставлю это слово в залог и присовокупляю к нему еще и собственную голову, что ни один неаполитанец не в состоянии предать иностранцу веру и отечество!
   -- А короля, герцог? -- резко спросила Мария-Каролина. -- Ручаетесь ли вы своей головой за безопасность короля? Разве не верен слух, будто господа "патриоты" видят в Бурбонах чужаков, не имеющих отношения к так называемому итальянскому отечеству?
   Карачиолло закусил губу.
   -- Ваше величество, -- смущенно залепетал он, -- кто вашему величеству...
   Но Фердинанд не дал ему договорить до конца; ему уже давно надоело скучное заседание, и он рад был уйти, чтобы избегнуть необходимости принять сейчас решение.
   -- Ах, да оставим все это! Я знаю своих неаполитанцев и не боюсь их. Они пойдут за меня в огонь и воду -- лаццарони, горожане, дворяне, все! Почему я должен первым нести на рынок свою, кожу? Если император выступит в поход, выступлю и я, но ни на день раньше. А теперь мы закончим, ведь так? Заседание продолжалось достаточно долго. Пойдем со мной, Франческо! Ведь ты любишь собак. Мой друг, маркграф Ансбахский, прислал мне свору гончих, натасканных на кабанов. Чудеснейшие экземпляры, скажу я тебе! Я покажу их тебе. Господа, кому угодно, присоединяйтесь к нам!
   Он взял Карачиолло под руку и хотел выйти из зала, но, повинуясь взгляду сэра Уильяма, Актон удержал его:
   -- Прошу ваше величество еще об одной минуте внимания. Как благоугодно будет вспомнить вашему величеству, два дворянина -- Этторе Руво и лейтенант Фердинандо Априле -- неделю тому назад тайно покинули Неаполь-
   Король недовольно остановился:
   -- Ну что же из этого? Руво, наверное, отправился в свои калабрийские поместья, а Априле... ну, конечно, у него опять какая-нибудь интрижка. И из-за таких пустяков вы меня мучаете!
   -- Простите, государь, но начальник тайной полиции докладывает, что их видели в Риме...
   Фердинанд вздрогнул:
   -- Что? Что вы говорите? В Риме? Что им нужно в Риме?
   -- Сожалею, что должен огорчить вас, государь, но моя обязанность донести вашему величеству, что оба вышеназванных дворянина поступили на французскую службу офицерами!
   Король поднял руку и двинулся из Актона, словно желая ударить его.
   -- Это неправда! Это не может быть правдой! Неаполитанцы, дворяне, офицеры... Берегитесь, господин министр! Если вы обманываете меня...
   Актон гордо выпрямился и смерил короля сверкающим взором.
   -- Я не неаполитанец и не стану ручаться своей головой за вещи, которые не могу доказать. Но все-таки я не обманываю вашего величества. Нашему римскому агенту удалось достать копии патентов. Не угодно ли вашему величеству лично взглянуть!
   Он взял со стола документ и, развернув, подал его Фердинанду. Король взглянул на него, но, не будучи в состоянии разобрать французский текст, сейчас же отдал обратно. Его лицо покраснело, во взоре сверкнула жестокость...
   -- Значит, это правда? А, неблагодарные узнают меня! Возбудите против них процесс, Актон! Сейчас же! И... Что тебе нужно, Карачиолло? Зачем ты перебиваешь меня?
   Адмирал, словно заклиная, поднял руку. Теперь он почтительно приблизился:
   -- Государь, я прошу милостивого разрешения сказать несколько слов. Я не оправдываю Руво и Априле, нет!.. Я возмущен их поступком, но обстоятельства, при которых... Руво -- пламенная душа, его способностям не было поля деятельности в Неаполе... Априле был сурово наказан из-за пустячной провинности по службе... оба они принадлежат к нашим лучшим родам... Если бы ваше величество оказали милость, я уверен,
   они вернулись бы с повинной.
   Фердинанд снова уселся. Его взор неуверенно блуждал по залу.
   -- Это так, -- буркнул он, не смотря ни на кого. -- У них большое родство, много приверженцев... быть может, лучше, если милость будет предшествовать праву.
   Мария-Каролина звонко расхохоталась:
   -- Почему бы вашему величеству не разрешить этим господам показать дорогу цареубийцам в Неаполь? Тогда королю уже не придется мучить себя вопросом о праве на милость! -- И, нервно разодрав кружевной платок, королева разразилась безмолвным рыданием.
   Вдруг Нельсон встал с места, подошел к королю, вытянулся перед ним:
   -- Благоволите отпустить меня, государь. Я считаю свое дальнейшее пребывание в Неаполе бесцельным, а так как я нужен в другом месте...
   Фердинанд поднял на него изумленный, смущенный взор:
   -- Вы хотите уехать? Совсем?
   -- Я отправляюсь брать Мальту, а затем буду просить свое начальство дать мне другое назначение. Я не желаю быть поставленным в необходимость служебно общаться с людьми, с которыми офицер моего короля не должен иметь ничего общего! -- Он сухо поклонился, но затем, увидев, что Карачиолло бросился к нему с другого конца зала, холодно спросил: -- Что угодно, герцог?
   Карачиолло остановился возле него, красный и задыхающийся:
   -- Прошу объяснений, милорд! Кого вы подразумеваете под людьми, с которыми вы не желаете иметь ничего общего?
   Нельсон холодно улыбнулся:
   -- Кого? Предателей, дезертирующих из-под знамен, клятвопреступных негодяев и... их покровителей. Милорд, взглянуть на дело человечно -- не значит покровительствовать.
   -- Герцог! Советовать королю помиловать предателя -- значит делаться сообщником в предательстве! Как может король рассчитывать на верность, если предатель останется безнаказанным? На рею -- предателя, адмирал Карачиолло, его труп -- рыбам -- таков взгляд и обычай во всяком честном флоте. Пусть и неаполитанский флот усвоит его себе!
   Сказав это, Нельсон со всей надменностью британца повернулся к герцогу спиной и медленно направился к Марии-Каролине. Рука Карачиолло резко схватилась за рукоять кинжала. Эмма испуганно вскрикнула:
   -- Берегись, Горацио!
   Несколько секунд царила мертвая тишина. Вдруг сэр Уильям разразился звонким смехом.
   -- Прошу извинения, но... ну разве не комик моя жена? Она не привыкла присутствовать на заседаниях военного совета и воображает, что стоит людям разойтись во мнениях, как сейчас же произойдет несчастье. В самом деле, Эмми, ты совершенно ошибочно истолковала невинное движение герцога. И вы, милый Горацио, -- извините меня! -- тоже впали в ошибку. Герцог совершенно не собирался брать под свою защиту этих негодяев. Он хотел лишь разъяснить его величеству, что они действовали по личным мотивам, а не в силу общего дворянству бунтовщического настроения, существование которого герцог отрицает. Правильно истолковал я ваши слова, герцог? Ну-с, таким образом недоразумение разъяснено, и нет ни малейших причин вам обоим сердиться друг на друга. Однако этим далеко не сказано, что я разделяю благоприятное мнение герцога относительно так называемых "патриотов". К сожалению, у меня имеются результаты собственных наблюдений. Эти господа фактически немного заигрывают с революционными идеями якобинцев. Поэтому... в качестве представителя дружественной державы я не могу умолчать, что нашествие французов может оказаться до крайности опасным. Как бы народ ни любил ваше величество, опыт прошлого уже доказал, чего стоит народная любовь. Ведь и у Людовика XVI тоже не было ни одного личного врага!
   Сэр Уильям сказал все это легким, почти шаловливым тоном, который резко контрастировал со смыслом его речи. И тем глубже оказалось ее действие. Объятый ужасом смерти, Фердинанд вскочил и забегал взад и вперед по залу.
   -- Это правда, они любили его! -- простонал король. -- Все, все! И все-таки они потащили его на эшафот, под нож... как мясники.
   -- А когда его голова скатилась на песок, они смеялись! -- резко вставила Мария-Каролина. -- Все смеялись, все!.. Лаццарони Парижа!
   Фердинанд кинул на жену свирепый взгляд, хотел что-то ответить ей, но страх был в нем сильнее гнева. Он беспомощно, словно ребенок, подошел к Гамильтону и с мольбой взглянул на него.
   -- Что же мне делать? Что мне делать? Один говорит -- выступать, другой -- ждать. Я тут ничего не понимаю, я не солдат. Помогите мне, сэр Уильям, дайте мне совет!
   Гамильтон пожал плечами:
   -- Я тоже не солдат, государь, а профан не имеет права поднимать голос в таком важном вопросе. Но разве к услугам вашего величества не находятся два специалиста? Барон Мак, реформатор австрийской армии, доверенное лицо его императорского величества, и лорд Нельсон, победитель?
   В течение всего заседания Мак не проронил еще ни одного слова. Приткнувшись в кресле, он непрерывно ощупывал себя, корчил болезненные гримасы, испускал стоны. Его мучила подагра. Теперь он с трудом встал.
   -- Я еще не могу высказать вашему величеству свое мнение! -- тоненькой фистулой воскликнул он. -- При всем желании! Нахожусь здесь всего четыре дня, еще не осмотрелся. Мой повелитель император... если предостерегает от поспешности... имеет основания! Австрия не готова с вооружением. Но и государыня королева... если хочет использовать хороший момент... имеет основание! Шампионе слаб. Без сомнения, большой стратегической ошибкой Директории было взять у него корпус для посылки на Рейн. Армия и Неаполь, наоборот, сильны. Чудесно! Лучшая в Европе... Я так назвал армию. Не беру слов обратно. За мной дело не станет. Три-четыре недели приготовлений, и можно выступить. Через неделю после этого Рим будет освобожден. Государь может положиться на меня. Мак постоит за себя!
   Кивнув головой, он снова сел, снова издал стон.
   Фердинанд смотрел на него выпуча глаза, словно не поняв ни слова. Затем он смущенно обратился к Нельсону:
   -- Милорд, прошу вас... что вы мне посоветуете? Говорите без стеснений! Что вы сделали бы, если бы были на моем месте?
   Страх овладел Эммой. Этот непостоянный король... этот разбитый подагрой генерал... Невольно она протянула руку Нельсону, желая предостеречь его, но он, казалось, не заметил ее жеста. Меряя короля сверкающим взглядом, он гордо выпрямился:
   -- Вашему величеству угодно знать? Но мои сражения уже дали ответ на этот вопрос! Сражаться лицом к лицу, а не подстреливать издалека -- вот моя тактика! Будь я королем этого государства и будь мои дела в порядке, то, положившись на Божью помощь, я ринулся бы на врага! С мечом в руке! Победа или смерть!
   В страстном волнении Мария-Каролина захлопала в ладоши:
   -- Победа или смерть! Вот это -- Нельсон! Слушайте его, государь! Это говорит мужчина!
   -- Смерть или победа!.. -- дрожа, повторил король. -- Неужели нет другой возможности, милорд! Неужели нет? Никакой?
   -- Для короля, как я представляю его себе, -- нет! Другой, конечно... мог бы сидеть спокойно, спокойно глотать все оскорбления, ждать, пока его не вышвырнут из его королевства!
   Король вздрогнул, словно его ударили:
   -- Милорд...
   -- Или то, или другое, государь! Третьего исхода нет! Фердинанд отступил перед потоком искр, сыпавшихся из глаз Нельсона, испуганно поплелся на свое место, со стоном опустился в кресло:
   -- Хорошо уж, хорошо! Слышишь, Карачиолло, что я говорю? Я не принимаю на себя ответственности! Будь свидетелем, как меня запугивают... Ну хорошо! Прикажите изготовить приказ о мобилизации армии, Актон!
   Министр поспешно достал из портфеля заготовленный приказ и поднес королю:
   -- Это уже сделано, государь. Не хватает только подписи вашего величества!
   Губы Фердинанда дрогнули, словно он был готов заплакать.
   -- Ах, я знал заранее, что вы доведете меня...
   Он подписал, причем брызги окропили бумагу.
   С криком ликования Мария-Каролина бросилась к документу, прижала его к груди, поднесла к губам. Дикая радость была в ее взоре.
   -- Это война, господа! О Мария-Антуанетта!.. Сестра... невинно убиенная! Наконец-то мы отомстим палачам за твою кровь!
   Министры с поздравлениями окружили ее.
   Королева сейчас же занялась приказами. Маку она дала месяц на приготовления, затем войско должно было вторгнуться в римские пределы без объявления войны, как меч Божий...
   На короля никто не обращал внимания. Схватив руку Карачиолло, он тяжело направился к дверям. Но прежде чем он ушел из зала, Актон догнал его.
   -- А Руво, Априле, государь? Что прикажете вы, ваше величество, относительно их?
   Дрожь пробежала по всей тяжеловесной фигуре Фердинанда.
   -- Предатели! Предатели! Они виноваты в том, что я подписал этот кровавый приказ! А потому... А, я подпишу и им тоже кровавый приговор! -- Заметив по глазам Карачиолло, что он собирается просить о помиловании, король продолжал: -- Молчи, Франческо, а то я поверю тому, что говорят о тебе враги! Надо наказать их в пример другим. Голову долой, Актон! Голову долой!
   Фердинанд непрерывно повторял эти два слова, словно от них на него веяло каким-то диким наслаждением. Хищная улыбка, улыбка неукрощенного зверя, обнажала при этом острые зубы...
   -- Почему вы сделали мне знак, когда король захотел знать мое мнение? -- внезапно спросил Нельсон, возвращаясь в палаццо Сиесса. -- Чтобы предостеречь меня?
   Эмма кивнула:
   -- Я не хотела, чтобы вы открыто высказывались за войну. Если ее исход будет несчастлив...
   -- Вы не доверяете армии? -- с удивлением перебил ее Нельсон. -- Но ведь они отличились в Верхней Италии! Сам Бонапарт хвалил ее!
   -- Конница... две тысячи человек, но собственно армия... ах, как она сформирована! В каждой общине второго сентября неожиданно забрали по восьми человек из тысячи -- без за кона, без подготовки, без медицинского освидетельствования, все по грубому произволу. Людей без всякого стеснения оторвали от семей. Теперь они кричат об обманах и подкупах, насилии и бесправии. Можно ли будет поставить им в вину, если они не захотят сражаться?
   Сэр Уильям иронически передернул плечами:
   -- Пусть они только помаршируют под барабан! С помощью водки и розог их можно будет погнать куда угодно. Между прочим, ведь и у нас в Англии матросов забирают силой!
   Нельсон гневно дернул головой:
   -- Варварство, недостойное свободной страны!
   -- Разумеется. Но разве наши матросы -- трусы? Ах, Эмили, ты просто пессимистка! Только портишь нашему другу рас положение духа!
   Эмма скорбно покачала головой:
   -- Наши матросы -- британцы, они сражаются за отечество, за короля. Но в глазах неаполитанца Бурбоны -- чужие, испанцы. Как осторожно Карачиолло отделил понятие о династии, когда ручался за верность неаполитанцев!
   Нельсон презрительно кивнул:
   -- Двусмысленный человек... как и все эти итальянцы!
   -- Можно ли требовать прямодушия от народа, который целое тысячелетие находится под вечно сменяющимся господством? -- воскликнула Эмма. -- А потом, что ему до Марии-Антуанетты? Чтобы отомстить за неведомую ему покойницу, он должен жертвовать жизнью и достоянием? Ах, я боюсь, боюсь... Если бы я могла знать, что король возложит на вас окончательное решение... Ваша слава, ваша юная слава... я видела, как она народилась... росла, словно красавец мальчуган. Я люблю этого мальчугана, словно он -- мой собственный, и если он преждевременно умрет...
   Она озабоченно поглядела на Нельсона. Ее глаза были полны слез. Сэр Уильям рассмеялся:
   -- Ну разве не трогательна наша Эмма? Тип наших жен... Мой друг Гёте, знаменитый немецкий поэт, очень правильно изобразил ее. Сентиментальная, преисполнена чувства, готова в любой момент кинуться на колени перед божественной красотой души... Но, к счастью, лорд Нельсон -- не незрелый Вертер, а британский моряк, знающий, где раки зимуют. Допустим действительно, что король-носач будет разбит. Ну так что же? Его тестюшка-император не может оставить Неаполь без помощи, а будет вынужден выступить против французов. Но в этом случае Россия обязана прийти к нему на помощь. Значит, европейская война. Говоря между нами, она будет очень на руку нам, англичанам, чтобы без помехи завести своих овечек в свои стада. Разве мы уже не начали? Вы отправляетесь теперь на Мальту, милорд! Неужели вы воображаете, что мы рискуем Нельсоном ради того, чтобы завоевать для Фердинанда островок, способный стать для нас дивной морской станцией? А если даже мы возьмем самое худшее и предположим, что это невероятное королевство обеих Сицилии отойдет в вечность? Я не желаю этого из-за милой Марии-Каролины, но, раз это случится, мы же будем весело смеющимися наследниками. Поэтому не давайте нашей мечтательности сбивать себя с толку! Сегодня вы устроили такое дельце, над которым мы, дипломаты, -- сознаюсь в этом, к нашему стыду, -- уже давно и напрасно ломали зубы. Вы заставили покатиться с места этот королевский обрубок, а это... нет, в самом деле, милый друг, если Англия забудет это, то она не стоит Абукира! Поздравляю вас, милейший! Искренне поздравляю с первой победой в области высшей политики!
   Гамильтон схватил руку Нельсона, с восторгом потряс ее. Его лицо сияло радостным восхищением, сквозь которое просачивалась хитрая ирония.
   Нельсон ничего не ответил. На его устах застыла бледная улыбка, тогда как чело казалось овеянным мрачными тенями...

XXI

   "Лагерь Сан-Джермано, 5 ноября 1798 г.
   Дорогой друг! Только что пришло известие, что Вы завоевали Гоццо и осадили Ла-Валетту. Ликование велико. Ожидают, что вскоре крест иоаннитов вновь воссияет над всем островом. Ах, иллюзия! Тем не менее королева просит Вас вернуться поскорее, Мак объявил, что армия готова к войне, но не хочет выступать без Вас. В то время как он пойдет на Рим, он хочет, чтобы Вы взяли с моря Ливорно и высадили шесть тысяч человек под командой генерала Назелли, который кинется на Шампионе с тыла.
   Мария-Каролина горит воодушевлением, верит в быстрый успех. У нее имеется в Париже тайный агент, осведомляющий ее о тамошних настроениях. Директория впала в немилость у народа, кроме того, не хватает денег на военные расходы. Поэтому Шампионе получил приказание отступить перед неаполитанцами без боя. В данный момент Италию надо уступить.
   Правда ли это? Когда я выразила свои сомнения, Мария-Каролина показала мне донесение, и я узнала почерк агента, который состоит на жалованье также и у сэра Уильяма. А сэр Уильям готов пустить в ход все средства, чтобы война состоялась...
   Я в ужасном положении. С одной стороны -- королева, делавшая мне только добро, с другой -- отечество, сэр Уильям, Вы... Если мои опасения оправдаются, мы должны все-таки помочь Марии-Каролине. Она заслужила это уже Сиракузами. А теперь мы должны еще взвалить на себя эту ответственность! Можем ли мы радоваться, если покинем ее в несчастье? Но мне едва ли надо говорить об этом такому рыцарю, как Вы!
   Я знаю, что Вы будете здесь через несколько дней. Мое сердце дрожит от радости при одной мысли об этом, и все же страх не покидает меня. Все я рассматриваю с точки зрения отношения к Горацио, прежде всего спрашиваю себя, хорошо ли это будет или плохо для Горацио.
   С тех пор как принято решение о войне, Мария-Каролина кажется переродившейся. Она непрестанно говорит о грядущих победах и завоеваниях. Если судить по ее словам, дело не кончится одним изгнанием французов, неаполитанские владения должны быть расширены.
   Она более не покидает Сан-Джермано. Когда солдаты упражняются, она постоянно присутствует на учениях. Она сделала для себя нечто вроде мундира -- голубая амазонка с золотыми пуговицами и вышитыми на воротнике лилиями, к этому еще генеральская шляпа с белым пером. В таком виде она галопирует вдоль линии войск, по бивуакам, а я должна сопровождать ее.
   Король тоже полон воинственного воодушевления, с тех пор как видит, что дело непременно дойдет до войны. Он хочет встать во главе армии, вернуться в качестве завоевателя Рима, поднять свой престиж у лаццарони военной славой. Разве это не та самая комедия жизни, о которой говорил сэр Уильям?
   Сэр Уильям...
   Странно, что он никогда не вспоминает моего возгласа, вырвавшегося у меня на заседании военного совета, чтобы предупредить Вас насчет Карачиолло. Я не могу понять его. По временам мне кажется, будто он знает все, но затем, когда я спокойно пораздумаю над его словами, они кажутся мне совершенно невинными. Словно лишь случайно в них казался тайный смысл. Конечно, недоверие вселяет в меня в значи тельной степени моя боязнь...
   Но я не хочу думать об этом. Я хочу думать лишь о том, что должна быть сильной и мужественной, когда Горацио вернется к своей Эмме.
   P. S. В сущности, я не хотела писать это, но, пожалуй, лучше, если ты узнаешь об этом теперь. Недавно ко мне за ходил сэр Уильям. Он сказал, что получил письмо из Лондона. Там ходят слухи об интимных отношениях лорда Нельсона с какой-то неаполитанкой. Это обстоятельство сильно встревожило его семью, а леди Нельсон даже собирается лично при ехать в Неаполь. Имя неаполитанки еще неизвестно, но пущены в ход все пружины, чтобы узнать его; с этой целью конфиденциально обратились в посольство... А затем он спросил меня, не знаю ли я чего-нибудь об этом... Ах, милый, каково было мне! Но в то же время я почувствовала гордость, что не неаполитанка, а именно я -- та, которую любит Нельсон. Потом у меня все-таки стало очень тяжело на сердце. Сколько времени еще продлится мое счастье? Если придет та, которая имеет право на тебя... тогда моя любовь останется одинокой и мое сердце умрет под падающей листвой...

Э."

   Через пять дней после получения этого письма Нельсон был уже в Неаполе. Когда он вошел к Эмме, она хотела броситься ему навстречу, обезумев от радости, но, увидев его серьезное лицо, подумала, что он пришел с готовым решением, и приветствовала его очень сдержанно.
   Кроме того, они ни на минуту не оставались одни. Палаццо Сиесса был полон людей и, казалось, превратился в военный магазин. Доктора принимали медикаменты, перевязочные средства, теплые одеяла для раненых, дамы кроили бандажи, щипали корпию; солдаты таскали из кладовых горы мяса, хлеба, всяких фруктов. К Эмме то и дело обращались за советом или указанием. Едва-едва выбрала она спокойную минутку, чтобы прочитать письмо, полученное Нельсоном из Англии.
   "Дорогой лорд! Смею ли я на правах старой дружбы обратиться к Вам с откровенным словом?
   Я очень обеспокоен за Вас, а вместе со мной и все Ваши лучшие друзья. Искренне сожалеем мы, что Вы остаетесь в Неаполе. Относительно Вас здесь ходят такие слухи, которые я не решаюсь передать Вам из боязни обидеть Вас. Но сущность этих слухов Вы легко отгадаете сами...
   Ваша милая, чудная жена собирается сегодня же написать Вам по этому поводу. Она в общем чувствует себя хорошо, но полна беспокойства и заботы. Удивляться ли этому? Она просит передать Вам, что, если Вы вскоре не вернетесь, она твердо решила сама приехать к Вам в Неаполь...
   Извините мою навязчивость моей сердечнейшей привязанностью к Вам и не сетуйте на краткость моего письма. Сюжет настолько деликатного свойства, что я не могу касаться его подробнее.
   Остаюсь преданный Вам друг Александр Дейвисон".
   Сильно побледнев, Эмма вернула письмо Нельсону.
   -- Значит, сэр Уильям не солгал, -- сказала она наконец таким голосом, который показался чужим даже ей самой. -- А что ответили вы, милорд?
   Взор Нельсона скользнул по дамам, сидевшим в этой же комнате и с любопытством следившим за ними. Его лицо совершенно окаменело под гнетом вечного притворства, но под заглушённым тоном ответа все же горела самая пылкая страсть.
   -- И ты еще спрашиваешь? Какой ничтожной представляется тебе моя любовь! Моя жена... она не приедет сюда. Мои друзья... разве у меня имеются друзья? Никто не разлучит нас, никто, никто!
   Он посмотрел на нее с улыбкой. Это была стальная улыбка, но сколько огня таилось за нею!..
   -- Уходи, уходи! -- вдруг зашептала Эмма, словно обезумев. -- Если ты не уйдешь, я расцелую тебя... здесь... при всех...
  
   Вечером они поехали в Сан-Джермано на большой смотр, назначенный на следующий день. Эмма сидела около мужа, напротив нее -- Нельсон.
   Во время поездки сэр Уильям много болтал; его голос гудел непрестанно с монотонностью журчащего фонтана. Но Эмма даже не понимала, что он говорил, и не старалась понять. Устало склонив голову, она смотрела на Нельсона и украдкой пожимала его руку.
   Целый долгий месяц она не видела его. Теперь, в Сан-Джермано, в сутолоке военного лагеря, им не придется побыть наедине. А оттуда он прямо отправится на корабль в Ливорно, на войну...
   Ах, эта трусливая осторожность, эта боязнь людских толков! Почему не сделала она утром того, чего так жаждала ее душа! А теперь они, быть может, никогда уже не поцелуются в жизни...
  
   Сан-Джермано... В предстоявшем походе Мак собирался быстрым натиском своих шестидесяти тысяч неаполитанцев отбросить двадцать тысяч французов Шампионе к армии генерала Назелли, который должен был подступить от Ливорно, и совместно с Назелли стиснуть французов железным кольцом. Картину этого плана должны были отразить маневры. Часть войска, слабейшую, изображавшую Шампионе, отдали под начальствование маркиза Дамаса, французского эмигранта, поступившего на неаполитанскую службу. Сильнейшей частью предводительствовал сам главнокомандующий. Переброшенный через ручей каменный мост представлял собой Рим. Через этот мост Дамас должен был быть отброшен к корпусу Назелли.
   Сэр Уильям, король, Мария-Каролина, Эмма, Нельсон сели на лошадей и выехали на холм, господствовавший над всей окрестностью. Сзади них полукругом расположились офицеры Нельсона, свита их величеств и зрители из избранного неаполитанского общества, а совсем позади виднелась темная полоса народа, сдерживаемая жандармами.
   Маневры начались. Выползая из ущелья, развертывались эскадроны, батареи, батальоны. В ясном утреннем воздухе они казались особенно резко очерченными, словно фигуры на шахматной доске. Между ними был и Мак. Мучимый подагрой, он ехал в запряженном четверкой экипаже. Временами он приподнимался и быстрыми движениями длинных рук пытался воодушевить армию, но тут же, словно сраженный пулей, падал обратно на сиденье.
   Мелким и смешным казалось все это Эмме. Полководец, похожий на ваньку-встаньку, солдаты, напоминавшие пестро разодетых марионеток, вообще сами маневры... прогулки в Рим...
   Но Мария-Каролина, казалось, была в восторге. Она непрестанно обращала внимание Нельсона на передвижения войск, восхваляла энергию и осмотрительность Мака, постоянно открывала новые доказательства его гениальности. Когда же Нельсон явно не пожелал изменить своей молчаливой сдержанности, она осыпала его целым каскадом слов, словно желая хоть насильно вырвать у него благоприятный отзыв. Уж не пыталась ли она прикрыть этим собственный страх?
   Но вот армия Мака подошла к мосту. Батальоны Дамаса отступили перед нею; казалось, они были обращены в дикое бегство. Пыль столбом взметнулась вверх...
   Вдруг Нельсон схватился за бинокль:
   -- Что это? Видите, государыня, лесок справа от моста? Мак только что оставил его на правом фланге. А теперь лес уже за его спиной. Что там происходит?
   Мария-Каролина и Эмма взглянули в указанном направлении. Из леса стремительной атакой вылетел кавалерийский полк и бросился на арьергард Мака. Полевые батареи открыли ужасающий огонь. Пехота развернулась и бросилась со штыками в руках фланговой атакой, наполняя воздух дикими криками. В то же время только что отступавшие батальоны Дамаса остановились, повернулись и бросились на преследователей. Поднялась страшная сумятица, в центре которой оказался экипаж Мака. Вдруг послышался громкий сигнал, подхваченный дюжиной горнистов. Все стихло.
   Мария-Каролина опустила подзорную трубу и повернулась к Эмме.
   -- Продвинь свою лошадь вперед, чтобы король не слышал, что я скажу! -- шепнула она. -- А вы, милорд, пожалуйста, держитесь ближе ко мне! Эти люди, ринувшиеся из леса... разве у них не были надеты белые перевязи, отличительный признак войск маркиза Дамаса? Заклинаю вас честью, милорд, скажите мне правду.
   Нельсон мрачно усмехнулся:
   -- Правду, государыня? Барон Мак не счел нужным прикрыть свои фланги, попал в подстроенную маркизом засаду и спасся от полного уничтожения лишь тем, что дал сигнал к прекращению маневров. Гениальное средство! Боюсь только, что Шампионе оно не поможет!
   Мария-Каролина побледнела:
   -- Значит, вы не ждете ничего от Мака? От полководца, которому неизвестны элементарные правила своего ремесла? От энергии, для передвижения которой требуется пять экипажей и двадцать лошадей? Вы жестоки, милорд!
   -- Жесток? Я не ставлю ему в вину телесной немощи, я сам калека... Но ведь и его дух также расслаблен. Королевство нельзя ставить на разбитые подагрой ноги пустого болтуна. Дай Бог, чтобы я ошибся. Но быть пророком в данном случае нетрудно. Через две недели после того, как Мак переступит границы Рима, Шампионе будет перед Неаполем. Если бы мне было дозволено дать вам совет... прогоните Мака ко всем чертям, государыня!
   Королева покачала головой:
   -- Невозможно! Император... он рекомендовал... никогда не простит...
   -- Тогда откажитесь от похода.
   -- После того как мы зашли столь далеко? Теперь поздно, мы уже не можем отступить. Да и я не могу удержать короля... Что я ему скажу?. А эти "патриоты"... они заклеймят его именем труса. -- Взор королевы скользнул по экипажам знати, по темнеющей вдалеке толпе людей. -- Я слышу, они смеются... смеются... Другой совет, милорд!
   Он пожал плечами:
   -- Другой? Подождите, пока Мак победит. Быть может...
   -- А если он будет разбит?
   -- Бежать!
   Королева гневно вскрикнула. Ее рука с такой силой стиснула рукоятку хлыста, что последняя с треском лопнула.
   -- Милорд!
   Он опять поклонился:
   -- Вы заклинали меня моей честью, государыня, сказать правду!
   Она потупилась, поджала губы и так пришпорила лошадь, что та резким прыжком бросилась вперед. На вершине холма королева остановилась на виду у всех, гордо выпрямилась с каменным, непроницаемым лицом.
   Экипаж Мака приблизился. В некотором отдалении он остановился. Главнокомандующий вылез, поднялся на холм и доложил их величествам об окончании маневров. Его лицо говорило о плохо скрываемом замешательстве.
   Наступила тишина. Потом послышался подавленный смешок. Взор королевы загорелся угрозой. Вдруг ее лицо осветила милостивая улыбка и, склонившись в седле, она подала Маку руку.
   -- Благодарю вас, милый барон, -- сказала она, умышленно возвышая голос. -- Вы дали нам чудесное доказательство своего таланта. А вы сами довольны нашими солдатами? Соответствуют ли они вашим ожиданиям?
   Мак с повеселевшим лицом прижался губами к руке королевы. Затем он с энтузиазмом поцеловал кончики собственных пальцев и воскликнул:
   -- Всем, государыня, всем! Правда... наверное, от высокого внимания вашего величества не укрылось... на мосту произошла некоторая некорректность... Там образовалась толкотня... несколько... вопреки... регламенту. Но это пустяки. В серьезном случае... дело обойдется... обойдется... согласно предписанию. Как я и говорил, неаполитанские войска -- лучшие в Европе... побьют и погонят перед собою всякого врага... из Италии через Альпы, куда прикажет государь...
   -- Даже во Францию? Даже в Париж?
   Эти вопросы выкрикнул звонкий, резкий голос. Все обернулись на его звук.
   В экипаже в переднем ряду стояла стройная дама. Держа в руках записную книжку и карандаш, она смотрела на генерала большими черными глазами притворно безобидно, но за этим таилась насмешка.
   Эмма сейчас же узнала ее. Это была Элеонора Фонсеко, из дома Пиментелли, знаменитейшая неаполитанская поэтесса. Когда-то она принадлежала к числу пламенных почитательниц Марии-Каролины, но после казни школяров вместе со своим другом Чирилло стала врагом королевы. Она была музой "патриотов".
   Мак тоже обернулся к ней.
   -- Что угодно? -- сказал он, смущенно отыскивая свой лорнет. -- Я не совсем понял...
   Фонсеко слегка приподняла записную книжку:
   -- Я писательница, ваше превосходительство, и собираюсь создать эпос о чужестранных героях на итальянской почве. Разумеется, и этот достославный день не должен быть пропущен. Мнение вашего превосходительства крайне важно, поэтому я и не могла противостоять искушению спросить, будете ли вы, ваше превосходительство, в состоянии повести воинов Неаполя во Францию, в Париж?
   Мак засмеялся. Он не подозревал коварства, чувствовал себя польщенным.
   -- А почему бы и нет? Если это понадобится и если...
   -- И если это позволит французская полиция, не правда ли? Ведь без разрешения французской полиции... говорят, будто она очень строга и неохотно допускает иностранцев в Париж. Вероятно, ваше превосходительство похлопочет сначала у Шампионе насчет пропуска...
   Только теперь Мак раскусил иронию. Он покраснел от негодования, хотел что-то ответить, но его голос потонул в раскате общего смеха. Смеялась знать в экипажах, смеялись темные массы народа. Казалось, весь Неаполь объединился, чтобы дать волю этому издевательству над украшенным орденами полководцем и его прогулкой в Рим, над солдатами, разодетыми, как марионетки.
   Мария-Каролина подъехала к Нельсону, приблизила к нему гневно-бледное лицо:
   -- Видите вы эту банду лжецов, воров и безбожников? Разве все они не заслуживают того, чтобы их стерли с лица земли? Помогите мне, милорд, наказать их, чтобы я была вознаграждена за все оскорбления! Обещаете ли вы мне это, милорд? Обещаете ли вы мне это своей честью? По рукам? -- И она протянула адмиралу руку.
   Ошеломленный ее порывистостью, Нельсон не решался согласиться.
   -- Государыня...
   Она презрительно поджала губу:
   -- Друзья в несчастье! Ну да... ну да! -- Тайные слезы послышались в ее голосе, легкий стон вырвался из груди. -- Дети мои! Дети мои!
   Тогда Нельсон пожал ей руку, поклявшись во всем.

XXII

   Прогулка в Рим... Двадцать четвертого ноября армия, состоявшая из пяти корпусов, перешла границу, тогда как шестой корпус, под командой генерала Назелли, был посажен на суда эскадры Нельсона и отправлен в Ливорно. По-видимому, парижский агент сообщил Марии-Каролине верные сведения. Шампионе не оказал им малейшего сопротивления и отошел без выстрела, оставив в замке Святого Ангела пятьсот человек. Двадцать девятого ноября Фердинанд торжественно вступил в Рим.
   При короле были фавориты из числа любителей собак, все его доверенные друзья: князь Бельмонте-Пиньятелли, министр; герцог Асколи, обер-шталмейстер; цвет его придворного штата.
   Неаполь устроил пышную иллюминацию, служил благодарственные молебны, начал воздвигать триумфальные арки для встречи победителя Рима. Европа дивилась...
   После занятия Рима князь Бельмонте-Пиньятелли именем короля Фердинанда обратился с прокламацией к "народам Италии", приглашая их объединиться и восстать против ярма кровожадных цареубийц. Эта прокламация была составлена в напыщенных выражениях, и не менее напыщенно было письмо, в котором сам Фердинанд с доходящей до неприличия хвастливостью предлагал Папе вернуться в Рим, где "благочестивый меч Наш сумеет во всякое время защитить священную особу и права" его святейшества.
   Затем Мак двинулся далее, оставив Фердинанду три тысячи человек. Теперь Шампионе остановился, и "лучшая в Европе" армия столкнулась с врагом.
   Первый корпус генерала Мишеру в количестве девяти тысяч человек наткнулся при Фермо на трехтысячный корпус французов и... разбежавшись, скрылся в Абруццах.
   Второй корпус, четыре тысячи человек, под командой полковника, натолкнулся при Терни на двухтысячный французский корпус и... разбежавшись, скрылся в Абруццах.
   Третий корпус, тысяча человек, под командой полковника Джастина, натолкнулся при Виковаре на четыреста французов и... разбежавшись, скрылся в Абруццах.
   Четвертый корпус, двадцать пять тысяч человек, под командой главнокомандующего генерала Мака, хотел натолкнуться при Канталупо на семнадцать тысяч французов, узнал о судьбе остальных и... разбежавшись, скрылся в Абруццах.
   Пятый корпус, под командой генерала Дамаса, состоявший всего из 6000 человек, ударил при Тосканелле на двадцать пять французов, дал сражение и... добился свободного пропуска в Неаполь.
   Прогулка в Рим...
   Неаполь поспешил погасить иллюминационные огни, разразился проклятиями, повалил триумфальные арки. Европа смеялась.
  
   Фердинанд был в большом затруднении. Пятьсот человек, оставленных Шампионе в замке Святого Ангела, все еще были там. Правда, они обязались не стрелять из пушек, в противном случае за каждый выстрел один из их лежавших в госпиталях раненых товарищей был бы выдан неистовой черни. Но что, если они получат известия с полей сражения, сделают вылазку из замка, овладеют особой Фердинанда?.. Ведь этим собакам сам черт не брат! А три тысячи человек Мака разбегутся, как зайцы! Может быть, точно так же скроются в Абруццах. Не лучше ли было бы придвинуться немного поближе к Неаполю?
   Седьмого декабря Фердинанд переехал в Альбано, верст на тридцать ближе к Неаполю. Восьмого князь Бельмонте-Пиньятелли предложил ему к подписи два важных государственных акта. Но Фердинанд кормил собак и не мог отвлекаться на посторонние дела. Князь оставил документы и просил короля прочесть их, по крайней мере. Девятого Фердинанд обещался прочесть документы на следующий день. Десятого Пиньятелли потерял терпение:
   -- Простите мне всемилостивейше, государь, но Актон настоятельно поручил мне покончить в Риме с этим делом, а мы уже находимся в Альбано. Если мы будем ждать... Кроме того, нам нужны квитанции. Военные расходы должны быть занесены в книги...
   Фердинанд на мгновение прекратил игру с собаками.
   -- Занесены в книги? Почему же ты сразу не сказал мне об этом? В каждом хорошем хозяйстве все должно своевременно учитываться -- каждый заяц, каждый перепел, каждая рыба. У меня тоже делается так. Приди с этим вечером, тогда я подпишу... наверное!
   Вечером Фердинанд разрешил министру прочесть ему указы вслух. Но едва только Пиньятелли раскрыл рот, как с улицы послышался глухой шум.
   Фердинанд вздрогнул:
   -- Ты слышал, Бельмонте? Что это?
   Князь изменился в лице:
   -- Может быть, гроза, государь...
   -- В это время года? Вот, опять! -- Король вскочил. -- Бельмонте, это грохот пушек! Около Рима, может быть, уже в Риме. Неужели этот Шампионе...
   -- Государь...
   -- Не противоречь мне! Это Шампионе, я знаю. Он проглотил Мака и теперь идет, чтобы и меня тоже... Опять!.. Впрочем, он встретит меня готовым. Но... да... я должен поскорее отдать кое-какие распоряжения. Не трудись, Бельмонте, подожди меня здесь! Я сейчас вернусь!
   Фердинанд опрометью кинулся из комнаты. Через полчаса Пиньятелли услыхал грохот. Он подошел к окну, стал всматриваться в потоки дождя и при свете факела, который держал слуга, увидел, что Феррери сидит на козлах рядом с кучером, тогда как герцог Асколийский и король стараются втиснуть в карету пять-шесть собак.
   Схватив оба указа, Пиньятелли кинулся вниз. Фердинанд с собаками уже сидел в карете, Асколи собирался садиться.
   Пиньятелли, задыхаясь, бросился к дверце:
   -- Государь!.. Ваше величество собираетесь оставить Альбано?
   Фердинанд спрятал лицо в темном углу кареты:
   -- Что тебе пришло в голову? Оставить? Как это? Мы просто собираемся сделать маленькую прогулочку. Мои бедные собаки... у них здесь слишком тесное помещение... они издохнут, говорю тебе! Им нужно на свежий воздух. Ну, Асколи, что там? А, тут оба указа... Возьми их у него, Асколи, чтобы я мог наконец отвязаться от него! Зайди за ними завтра утром, Бельмонте! Я за ночь прочту и подпишу... Ну сел ты наконец, Асколи? Вперед, Феррери!
   Экипаж тронулся в путь, обдал министра каскадом грязи, скрылся в темноте...
   Когда скрылись последние строения Альбано, король вдруг положил руку на плечо своего спутника:
   -- Асколи, мы выросли с тобой вместе, играли еще детьми. Другие государи забывают друзей детства. Но я, став королем, разве я не возвысил тебя, не сделал своим шталмейстером? Асколи поклонился, насколько это позволяли беспокойно ерзавшие собаки: Вы всегда были полны ко мне милости и благоволения, государь!
   -- Да, это правда, Асколи, правда! Но я буду еще более милостив, если только... Асколи, эти якобинцы... они поклялись убить всех нас, королей, а ведь мы, короли, делаем все, чтобы осчастливить своих подданных. Разве я не поставил на карту свою жизнь, когда отправился на войну?
   Асколи опять поклонился:
   -- Вся Европа дивится вашему величеству, а народ...
   -- Он любит меня! Я знаю, он пойдет за меня в огонь и воду! И ты, Асколи? И ты?
   -- Государь...
   -- Асколи, если я скажу тебе, что моя жизнь в опасности, а ты можешь спасти ее, ты сделаешь это, Асколи?
   Герцог положил руку на сердце:
   -- Приказывайте, государь!
   Фердинанд радостно похлопал его по плечу:
   -- Ведь я знал -- Асколи верен. Ну так вот... Я только что получил важные известия... должен спешить в Казерту, к сожалению, не могу вернуться в Альбано. По дороге мы возьмем почтовых лошадей. Не было времени приготовить подставы. Так давай обменяемся платьем, Асколи! Сейчас же, здесь, в карете! У нас похожие фигуры, да мы и вообще похожи... Каждый примет меня за обер-шталмейстера, тебя -- за короля.
   -- Но дорога до Неаполя совершенно безопасна, государь!
   -- Безопасна? Разве у этих французов не расставлены повсюду шпионы? Моего прародителя, Генриха IV Французского, якобинцы тоже убили на улице. А теперь, при дальнобойных ружьях... пуля из засады... Ты не решаешься? Асколи! Асколи!
   Герцог снял платье. Они переоделись, обменялись местами. На почтовых станциях Фердинанд выскакивал, доставал кушанья и вина, прислуживал Асколи и собакам, непрестанно кланяясь, словно лакей. Всю ночь напролет и весь следующий день они гнали во всю прыть, неподалеку от Казерты снова переоделись и в одиннадцать часов вечера прибыли в замок. Фердинанд имел очень испуганный вид, но, узнав, что королевы нет в Казерте, облегченно вздохнул и приказал подать обильный ужин.
   За рыбой он вдруг вспомнил об указах Пиньятелли.
   -- Ты спрятал их, Асколи? Ну-ка покажи, что там такое. Читай!
   Первый документ был объявлением войны Франции. Фердинанд изумленно уронил вилку:
   -- Как? Разве Неаполь не объявлял еще войны Франции? Ах, вспоминаю, Шампионе нужно было огорошить... Только огорошили ли мы его? Да и не кончилась ли, в сущности, война? Можешь не высказываться по этому поводу. Ты ровно ничего не понимаешь в этих делах, да и я не больше тебя. Но моя австрийская гувернантка хочет этого. Значит, принеси перо, чернил и мою печать. А то гувернантка мне жить не даст!
   Он подписал. Затем герцог прочел второй документ. Это было воззвание к жителям Абруцц, приглашавшее их вооружиться и постоять за короля и веру. Фердинанд подписал и эту бумагу тоже, запечатал обе в конверт и вручил Асколи.
   -- Отдай Феррери! Пусть сейчас же отвезет к Пиньятелли. Жаль мне бедного парня, но обязанности, обязанности... Да, прикажи запрячь маленький охотничий шарабан. Мы отправимся с тобой в Сан-Леучо. Я обещал крошке Симонетте, что она может отпраздновать свадьбу по моем возвращении из Рима, а вежливость королей в том и заключается, чтобы не заставлять ждать. Не правда ли? Не заставлять ждать...
   Чувственная улыбка скривила его толстые губы.
   После фарса -- трагедия...
   Шампионе все двигался вперед, опрокинул абруццан, перешел границы Неаполя. Повсюду крепости сдавались ему, повсюду воздвигалось "дерево свободы" республики. В Капуе Мак пытался собрать рассеянные корпусы, организовать общее сопротивление, но уже восемнадцатого декабря заявил королю и королеве, что Шампионе не удержать, и спасся поспешным бегством в Сицилию.
   В Неаполе воцарился ужас. Власти смущенно колебались между партиями и сложа руки взирали на разгоравшиеся страсти. В тайном заседании "патриоты" обсуждали средства открыть врагу дорогу к городу и планировали захватить Гамильтона и Нельсона, чтобы удержать их в качестве заложников на тот случай, если по вступлении Шампионе в город английский флот вздумает бомбардировать его.
   Лаццарони же, наоборот, требовали сопротивления до последней капли крови. Проклиная безбожное якобинство, они собирались кучками на улицах и площадях, обступали королевский замок и требовали оружия. Прирожденная ненависть к иностранцам вышла из границ. Они врывались в дома, где разыскивали французов, вытаскивали подозрительных лиц, колотили их и грабили. Но еще неистовее была их ненависть к патриотам. Это была ненависть фанатиков против неверующих, невежд против образованных, неимущих против богатых. Если бы им попало в руки оружие, Неаполь неминуемо обагрился бы кровью.
   Жуткие дни пережила в это время Эмма. В непоколебимой гордости солдата, полный глубочайшего презрения к образу действий итальянцев, Нельсон готов был схватиться с "патриотами" и лучше убить себя, чем стать заложником в их руках. Эмма знала, что это не пустая похвальба, и дрожала за него, но в то же время переживала минуты пьянящего подъема.
   Прежде всего следовало отговорить его от безумного намерения доказать свое бесстрашие "патриотам". Но Эмма постаралась при этом скрыть свою личную тревогу и воздействовать на Нельсона по-другому.
   Кому будет какой прок, если Нельсон падет? Но если его убьют, он лишит Марию-Каролину последнего оплота, то есть нарушит данное ей слово. Наоборот, если он переселится на "Вангар", тогда он сможет защитить корабельными орудиями королевский замок от нападений, а в случае необходимости бегства -- предоставить свое судно к услугам их величества.
   Эмма добилась согласия Нельсона и сэра Уильяма на свой план. Теперь оставалось лишь тайно проникнуть к королеве, чтобы обсудить с нею дальнейшие действия. Но именно это-то и оказалось самым трудным.
   По-видимому, Чирилло был прав, когда приписывал лихорадочную деятельность Марии-Каролины после получения известий о смерти Марии-Антуанетты проявлению истерии. Он тогда же предсказывал, что при изменении обстоятельств королева впадет в самую черную, бездеятельную меланхолию. Так оно и случилось. После печальных известий о "подвигах" Мака Мария-Каролина заперлась в спальне и не желала никого видеть. Если к ней приходили с какими-нибудь известиями, она слегка приотворяла дверь, но сейчас же захлопывала ее, словно боясь нападения. Целыми ночами напролет она писала письма к дочери, императрице; в этих письмах, написанных для конспирации лимонным соком, она жаловалась на судьбу своих детей, кляла обстоятельства и людей -- словом, эти послания были наполнены самими дикими, беспорядочными, никому не нужными фразами. Написав такое письмо, она принимала морфий, впадала в сон, от которого пробуждалась не отдохнувшей, не успокоенной, -- пробуждалась, чтобы опять сызнова начать свое никчемное времяпрепровождение.
   Она не хотела понять, что эти бесконечные жалобы и мольбы только отвращают от нее императора, что политика большого государства не может направляться в зависимости от личных симпатий или семейных соображений ее главы. Эмма, сумевшая все-таки проникнуть к королеве, тщетно старалась втолковать ей это, но Мария-Каролина упорно стояла на том, что прийти на помощь дочери Марии-Терезии -- первейшая обязанность императора.
   Когда же Эмма стала говорить королеве о планах на будущее, она не пожелала ничего слушать. Пусть Эмма идет к королю, ведь теперь он взял государственный руль в свои руки. Со времени возвращения из Рима Фердинанд обращался к супруге только тогда, когда этого никак нельзя было избежать. Да и эти редкие посещения объявлялись официально, им предшествовали скороходы, курьеры, свита... Нет, она устала и не шевельнет даже пальцем более; она -- просто несчастная женщина, королева, которой от прежнего великолепия не осталось ничего, кроме надежд на скорую смерть.

XXIII

   В прихожей у короля Эмма застала толпу офицеров, чиновников. Дежурный адъютант предупредительно вызвался доложить о ней, но, когда он вернулся обратно, оказалось, что король не принимает: он занят важным совещанием с кардиналом Руффо и просит изложить суть ее просьбы письменно.
   Руффо! Не он ли был основой жалоб Марии-Каролины? Неужели враги Англии держали короля настолько крепко в своих руках, что без их разрешения никто не мог получить доступ к нему?
   Этот кардинал был главой англофобов. Изгнанный за темные махинации из Рима Папой Пием VI, он вернулся обратно на родину, в Неаполь, и здесь пустил в ход все свои крупные родственные связи, чтобы добиться комической должности -- управляющего Сан-Леучо, должности директора заведения тайных шалостей короля! С тех пор он стал одним из интимнейших друзей Фердинанда, старался как можно более отдалить его от королевы, изолировать от английского влияния, свергнуть Актона и стать на его место. Он был холодным карьеристом, как и сэр Уильям, продвигался вперед с большой осторожностью, окольными путями, тая коварство за добродушной улыбкой филантропа.
   Очевидно, теперь он нашел удобный момент, чтобы привести в исполнение планы и окончательно прибрать к рукам Фердинанда. Значит, нельзя было откладывать решение вопроса. Тут был дорог каждый момент, надо было все сделать, чтобы парализовать влияние Руффо. Только вот как попасть к королю?
   В голове Эммы блеснула мысль. Она потребовала перо и чернила, сказав, что согласно приказанию короля письменно изложит ему свои желания, и написала следующее:
   "Государь! Говорят, что Вас держат под арестом в Ваших комнатах. Дайте мне возможность лично повидаться с Вами, чтобы я могла убедиться, верен ли этот слух. Если через четверть часа я все еще не буду допущена к вам, тогда сочту Ваш арест доказанным. Вследствие этого лорд Нельсон при двинет флот в боевой готовности к замку и городу и направит десант для освобождения Вашего величества.
   Эмма Гамильтон"
   Она сложила письмо и скрепила его брелоком-печатью.
   -- Слушайте, полковник, что я вам скажу! -- сказала она серьезным, почти угрожающим тоном адъютанту, передавая ему записку. -- В моем лице с вами говорит Англия. Эта записка должна быть немедленно вручена королю лично. Если вы этого не сделаете, пусть последствия падут на вашу голову. Торопитесь, пока не поздно!
   Офицер взял записку с явной неохотой, ушел с нею, но сейчас же вернулся обратно и попросил Эмму войти.
   Фердинанд сидел в тени портьеры с кислой физиономией. Густой толпой, словно прикрывая от Эммы, его окружали князь Пиньятелли, герцог Карачиолло, князь Кастельчикала, маркиз Галло, полицейский префект Неаполя, чиновники, представители знати.
   Кардинал Руффо встретил Эмму у самых дверей.
   -- Но помилуйте, прекрасная миледи, что за идеи! -- воскликнул он, завидя ее. -- Король нигде не может быть в большей безопасности и свободе, чем в кругу своих подданных. Убедитесь сами! -- Злобная улыбка притаилась в уголках его рта. -- Или это интересует вас меньше всего? Тогда прошу вас сообщить мне, что именно угодно вам от его величества?
   Эмма, посмотрев ему прямо в глаза, воскликнула:
   -- Я желаю говорить лично с его величеством!
   Эмма хотела пройти мимо кардинала, но тот, чуть-чуть дотронувшись до ее руки, удержал ее:
   -- Его величеству нельзя мешать. Важное совещание.
   -- В котором принимаете участие вы? -- Эмма звонко рассмеялась и стряхнула его руку. -- Уж не идет ли дело о знаменитой колонии Сан-Леучо? Ведь ваша эминенция управляет ею. Быть может, выяснилась настоятельная необходимость выдать замуж какую-либо из хорошеньких ткачих?
   Эмма окинула всю фигуру кардинала взглядом, полным иронии и презрения.
   Во взоре Руффо что-то блеснуло; он хотел ответить ей, но в этот момент вмешался Фердинанд:
   -- Оставь, Фабрицио! Твоя римская диалектика не доросла до язычка миледи! -- Он встал с места, тяжело подошел к Эмме и недовольно сказал: -- Я к вашим услугам, миледи! Что я могу сделать для вас?
   Он сказал последнюю фразу крайне высокомерно. Это взорвало Эмму. Как? Так говорит человек, у которого завтра уже, быть может, не останется ни пяди земли? Она сверкнула глазами.
   -- Я явилась в интересах вашего величества! Просить чего-нибудь я не собиралась. Генерал Мак рекомендовал двору переселиться в Сицилию, посланник Великобритании, хотя и не обязанный ни к чему, но движимый личными симпатиями к королевской семье, предложил услуги как свои, так и лорда Нельсона. С тех пор положение Неаполя ухудшается с каждым днем. Поэтому я обращаюсь к вашему величеству с вопросом: приняли ли вы какое-либо решение?
   Фердинанд пришел в явное замешательство и, словно моля о помощи, оглянулся на других.
   -- Нет еще пока, нет еще! Но... и... да... я извещу сэра Уильяма... извещу...
   Эмма холодно кивнула:
   -- В таком случае я должна заметить вашему величеству, что с завтрашнего утра английское посольство будет находиться на "Вангаре", адмиральском судне лорда Нельсона.
   Фердинанд вздрогнул. Послышались общие возгласы удивления. Полицейский префект подскочил, весь красный.
   -- Почему это, миледи? Безопасности его превосходительства ровно ничего не угрожает. Я сам принял все меры к охране посольств.
   -- Против черни? Я знаю это, господин префект. Ну а против "патриотов", против дворянства?
   Все закричали, обступили Эмму.
   -- Что вы осмелились сказать, миледи? -- крикнул Карачиолло. -- Как вы решаетесь подозревать дворянство? -- И, полуобнажив шпагу, преклонил колено перед Фердинандом. -- Государь, не слушайте пустой болтовни людей, которым страх затуманил рассудок. Ручаюсь своей головой, что дворянство верно королю. Что касается так называемых "патриотов", то это галлюцинация, государь! Во всем Неаполе не существует того, что люди называют "патриотами". -- Он выпрямился и посмотрел на Эмму бешеным взглядом.
   Она подошла к нему вплотную, презрительно улыбаясь и с вызывающим видом покачивая головой:
   -- Однажды вы уже ставили в заклад свою голову, герцог; по-видимому, вы ею не очень дорожите. Ведь ваши утверждения слишком легко опровергнуть. Вы говорите, что дворянство остается верным? Ну так вот... -- Она обвела взором присутствующих и стала говорить громче: -- В одном из собраний объединенного дворянства, состоявшегося в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое число этого месяца на одной из пози-липпских вилл, было сделано предложение помешать бомбардировке Неаполя английским флотом в случае вступления Шампионе, а для этого надо арестовать сэра Уильяма и Нельсона и держать их в качестве заложников. Господин префект, соблаговолите осведомиться у Джузеппе Риарио, герцога ди Корлетто, кто внес это предложение? Оно принято и должно было быть выполнено студентами больницы для неизлечимых. Князь Пиньятелли-Стронголи, не угодно ли вам спросить у своего кузена, князя Винченцо Пиньятелли-Стронголи, кто предложил себя в предводители для этого преступления? Пленных предполагалось содержать в таком месте, куда никто не получит доступа, кроме "патриотов". Герцог Карачиолло, спросите своего племянника Николино Карачиолло, коменданта Сан-Эльмо, кто предоставил для этой цели подземные мрачные крепости? О, конечно, господа, дворянство соблюдает верность, "патриотов" не существует. Да здравствует король! -- И Эмма с язвительным смехом тряхнула своими локонами.
   Наступила мертвая тишина. Фердинанд снова уселся. На его лице отражалось беспомощное отчаяние, он дрожащей рукой погладил левретку, положившую свою узкую голову на его колено.
   -- Миледи... -- пробормотал он наконец. -- Миледи... миледи...
   Этот лепет дал толчок целой буре негодования. Знать принялась осыпать Эмму упреками, настаивала перед королем на строжайшем расследовании обвинений.
   -- Не было примера, чтобы все дворянство страны было так опозорено! -- кричал Карачиолло хриплым голосом. -- В том, что сказала эта леди, нет ни слова правды. Я требую доказательств, назначения следственной комиссии, допроса обвиненных...
   -- Пока солдаты Шампионе не положат конца всему этому! -- рассмеялась Эмма. -- Сколько дней просуществует еще, по-вашему, королевская юстиция, герцог?
   Но Карачиолло не обратил внимания на ее слова и продолжал кричать, бросая дикие взоры:
   -- Все это порождение подлой трусости! Перед фантазиями истеричных женщин обращаются в бегство только трусливые бабы...
   -- Карачиолло! -- послышался окрик Фердинанда. -- Ты заходишь слишком далеко! Приказываю тебе замолчать!
   Он снова вскочил, оттолкнув от себя левретку; на мгновение в нем проснулся король. Но затем он опять съежился.
   Эмма выдержала всю эту сцену молча. Теперь она слегка поклонилась Фердинанду:
   -- Благодарю ваше величество за то, что у вас нашлось слово в защиту храбрости победителя Абукира. Но он не нуждается в защите вашего величества. -- Она резкими, размеренными шагами подошла к Карачиолло и показала указательным пальцем на его руку, глаз, лоб. -- В каком сражении потеряли вы эту руку, господин адмирал? Где потеряли глаз? Какой снаряд оставил этот шрам на вашем лбу? Ах, герцог, неужели вы не понимаете, почему такие люди, как Нельсон и сэр Уильям, готовы принять обвинение в трусости? Ведь они хотят сохранить королю, вашему повелителю, его столицу. Уж не думаете ли вы, что вашим заговорщикам удалось бы взять Нельсона живым? А сэр Уильям... остался ли бы он жив или нет, но знайте -- я, его жена, вот этой самой рукой направила бы первый пушечный выстрел на Сан-Эльмо из орудий "Вангара". Мы -- британцы, адмирал! -- Высокомерно повернувшись к нему спиной, она обратилась к Фердинанду: -- Государь, я знаю, эти нападки направлены не против самого короля, а лишь против его друзей. Но это -- пока, а позднее... И Людовик XVI тоже выдал своих истинных друзей, отдался в руки жирондистов, этих "патриотов" Парижа. А кто появился вслед за жирондистами?
   Фердинанд вытянул вперед руки, словно отгонял страшную картину, нарисованную ему Эммой.
   -- Перестаньте, миледи! Перестаньте! -- крикнул он и во внезапном приливе бешенства так толкнул ногой левретку, что та с визгом кувыркнулась через всю комнату.
   Руффо хмуро молчал. Опустив глаза, скрестив руки на груди, он неподвижно стоял за креслом короля, словно весь этот спор отнюдь не касался его. Но, несмотря на все искусство притворства, его лицо выражало удовлетворение, словно он радовался победе Эммы.
   Но -- нет! -- не ему обманывать ее!.. Руффо был таким же врагом Англии, как и Карачиолло. Только он завидовал этому герцогу, хотел единолично пользоваться королевским благоволением, единолично управлять им. Его радовало поражение соперника, а теперь он, наверное, поднимет перчатку, которую она, Эмма, кинула ему при входе...
   Торжествуя, смотрела Эмма, как Руффо постепенно приподнимал веки и склонялся к стулу Фердинанда. Она даже подошла поближе, чтобы лучше слышать его тихую, медлительную речь.
   -- Возможно, что леди Гамильтон не совсем не права, государь. После жирондистов явились Робеспьер и гильотина. Но и мнение герцога тоже обосновано. Фердинанд Неаполитанский -- не Людовик XVI, Неаполь -- не Париж, богобоязненные лаццарони -- не озверелые торговки. А обвинения миледи против знати, быть может, касаются отдельных личностей, являющихся печальным исключением, но никак не общим правилом.
   Он выдержал паузу и поклонился Эмме и Карачиолло, слегка выгибая руку, словно став в дуэльную позицию и приветствуя противника шпагой.
   Фердинанд кисло поморщился:
   -- Хоть бы ты говорил яснее, Фабрицио! А то у тебя оба правы -- и леди и герцог!
   -- Правы и не правы, государь. Леди Гамильтон... я попрошу вас, миледи, не перебивать меня; его величество, наверное, предоставит вам после слово!.. Леди Гамильтон советует переселиться в Сицилию. Однако там ваше величество будет в известной зависимости от чужой державы, которую я не хочу называть, но которая не чужда миледи. Кроме того, Сицилия в государственном отношении совершенно самостоятельна; она находится с Неаполем в простой унии, объединяясь лишь особой вашего величества. Поэтому враги монархии истолкуют переселение туда в качестве бегства за границу.
   Карачиолло ожесточенно закивал, говоря:
   -- Как позорное бегство... как государственную измену! Имя короля будет обесчещено!
   Фердинанд побагровел и изо всей силы стукнул кулаком по спинке стула:
   -- Франческа! Клянусь святым Януарием, если бы я не знал, что ты предан мне... А ты, Фабрицио... поменьше слов! Просто не поймешь, что ты хочешь сказать!
   Не моргнув глазом, Руффо продолжал:
   -- С другой стороны, вашему величеству было бы очень рискованно оставаться в Неаполе по совету герцога. Именно здесь особенно сильны внутренние раздоры, а у порога стоит могущественный враг. Может ли герцог взять на себя ответственность за безопасность венценосца?
   Герцог хотел что-то ответить, но Фердинанд предупредил его ответ:
   -- Да не начинай ты опять, Франческо! Уж не хочешь ли ты один справиться с Шампионе, при появлении которого разбежалось шестьдесят тысяч наших солдат? Мне и в голову не придет оставаться в Неаполе. Или я отправлюсь, как советует леди, в Сицилию, или сделаю, как хочет Руффо, и... Кардинал поспешно перебил его:
   -- Простите, государь, но я должен напомнить о том, что мой план требует строжайшей тайны, строжайшего молчания.
   -- Ах, эта вечная осмотрительность! Ведь мы между своими! Леди Гамильтон не проболтается, я знаю ее. Это единственная женщина, умеющая молчать. А что, миледи, вы дадите Руффо свое слово?
   Эмма пожала плечами:
   -- Вы очень милостивы, государь, что пытаетесь защищать меня, но, к сожалению, я не могу ничем связывать себя в этом положении! -- Она сделала шаг к кардиналу, немного наклонилась к нему. -- Да я и так знаю план вашей эминенции! Уж не собираетесь ли вы отправить королеву с детьми в Сицилию, а сами отправиться с его величеством в Калабрию?
   Плечи Руффо еле заметно дрогнули.
   -- В Калабрию? Как это пришло вам в голову, миледи!
   -- Когда Людовик XVI бежал из Парижа... не припомнит ли ваша эминенция наш тогдашний разговор? Вы осуждали его мысль бежать за границу. Вы посоветовали ему удалить из Франции Марию-Антуанетту, ненавистную австриячку, по возможности совсем разойтись с нею, а затем Людовик должен был бы кинуться в Вандею и оттуда угрожать Парижу... Разве это не так, ваша эминенция?
   -- Не помню, миледи. Кроме того, я не вижу, что общего имеет это с Калабрией?
   -- А разве Калабрия -- не Вандея Неаполя? По первому взгляду этот план кажется вовсе не плохим. Крупные землевладельцы страны -- родственники вашей эминенции, и у них король будет иметь поддержку, в особенности если его величество в выборе будущего главнокомандующего для формирования армии проявит... признательность... Руффо попытался улыбнуться:
   -- Уж не в меня ли вы метите, миледи? Я -- кардинал, не солдат!
   Эмма тоже улыбнулась:
   -- Ваша эминенция, вы слишком скромны. Многосторонность кардинала Руффо хорошо известна. Помимо трудов по гидротехнике и разведению голубей, в библиотеке сэра Уильяма имеется талантливый труд вашей эминенции относительно передвижения войск и снаряжения кавалерии. Быть может, вашей эминенции более улыбается деятельность премьер-министра или генерального наместника королевства?
   Руффо бросил в сторону короля быстрый, пугливый взгляд, но затем, словно испуганный своей неосторожностью, опустил веки:
   -- Я не понимаю вас, миледи. Сэр Джон Актон пользуется полным доверием его величества. Вообще я должен просить оставить мою особу в стороне; здесь она не имеет ни малейшего значения. Миледи ошибается. Мой план вовсе не затрагивает Калабрии.
   Он отвернулся, сложил руки на груди, вернулся обратно на свое место за стулом короля, словно с Эммой было покончено.
   В первый момент она была словно оглушена. Неужели она все-таки ошиблась? Но что же означало явное замешательство Фердинанда? Надо было сделать последнюю попытку.
   -- Ваша эминенция, вы сняли с меня тяжелую заботу! -- сказала Эмма, словно с облегчением переводя дух. -- Кроме того, вы сами освобождаетесь от такой ответственности, которую не можете возложить на себя. Ведь посоветовать королю поселиться в Калабрии -- это значит подвергнуть его высокую особу величайшей непосредственной опасности!
   Руки Руффо дрогнули и раскинулись, словно его кто-то толкнул в спину.
   Фердинанд вскочил:
   -- Фабрицио, если ты скрыл от меня что-нибудь...
   -- Государь... почтительнейше... я должен протестовать...
   -- Да ну тебя! К черту игру в секреты! Как можешь ты требовать от меня молчания, когда на карту поставлена такая крупная ставка? Да, миледи, Руффо предложил мне отправиться в Калабрию, а теперь являетесь вы, делаете разные туманные намеки, обвиняете его! Как могу я решиться на что-нибудь, если каждый из вас противоречит другому? -- Фердинанд в бешенстве забегал по комнате.
   -- Я совершенно не обвиняю его эминенцию, -- спокойно возразила Эмма. -- Я убеждена, что он не более вашего величества осведомлен о том, что в данный момент происходит в Калабрии. Не знаете ли вы, ваша эминенция, некоего Джузеппе Логофета?
   -- Логофета? -- повторил кардинал. -- В первый раз слышу это имя!
   По его неподдельному изумлению Эмма поняла, что он не лжет.
   -- Я верю вам. Было бы странно, если бы князь церкви имел сношения с безбожником. Ведь Логофет -- "патриот", якобинец. В тот самый день, когда король выступил с армией в Рим, иначе говоря, в тот день, когда армия покинула пределы страны, Логофет исчез из Неаполя. Через два дня он объявился в Калабрии, принялся революционизировать страну, стал раздувать недовольство народа принудительной солдатчиной, гнетом помещиков, а теперь...
   Она умышленно остановилась и посмотрела на Руффо взглядом, который, казалось, отыскивал место, куда ткнуть шпагой... Кардинал все еще стоял за стулом короля, но его веки уже не были опущены, а глаза с колеблющимся огоньком останавливались то на Эмме, то на напряженных лицах других и снова обращались к Эмме.
   -- А теперь? -- задыхаясь, крикнул Фердинанд. -- А теперь?
   Эмма не обратила на него внимания. Она не спускала взора с Руффо и, выгнувшись вперед, сделала выпад:
   -- А теперь... Каламбрия вашей эминенции далеко не Вандея! У Логофета много приверженцев; они и в Реджио, и в Пальми, и в Баньяре, Шилле, Скалетте...
   Руки Руффо сразу разомкнулись, пальцы растопырились, словно выпуская оружие. Вдруг, почти пошатываясь, он вышел из-за стула и воскликнул:
   -- Это неправда, миледи! Баньяра, Шилла, Скалетта? Этого не может быть! Это невозможно, государь, невозможно!
   Эмма улыбнулась:
   -- Потому что эти места принадлежат к числу ваших родовых имений? Ах, кардинал, я боюсь, что и калабрийских крестьян манит теперь к танцам зеленое "дерево свободы" якобинцев, а не... колонна! [Намек на происхождение Руффо от княжеского рода Колонна]
   Кардинал остановился перед нею с пожелтевшим лицом и блуждающим взглядом:
   -- Подобные обвинения... да откуда вы взяли все это, миледи? Как вы могли узнать о вещах, о которых не знает сама королевская полиция? Не якобинка ли вы?
   Словно последний отчаянный выпад побежденного, бросил он это Эмме. Она же лишь пожала плечами:
   -- Я англичанка, кардинал. Если бы вы знали Англию, вы поняли бы, что там якобинцы вообще немыслимы. А как я узнала об этом? Боже мой, забота о его величестве заставила сэра Уильяма навести справки, а так как полиция его величества -- я не хочу задеть этим господина префекта -- имеет несчастье делать открытия лишь много спустя после свершившегося факта, то...
   Она потопила конец фразы в выразительном смешке, а затем движением руки простилась с Руффо, как с павшим противником. Дуэль была окончена!
   И все-таки успех не радовал Эмму. Другу, себе самой она никогда не солгала бы, но в политике, этим вечно лгущим итальянцам...
   Заговор в Калабрии был уже подавлен, Анджело ди Фиоре, прокурор в Катанцаро, арестовал Логофета с сорока семью сообщниками и отправил арестованных в Мессину. Весть об этом пришла утром в палаццо Сиесса, а при медлительности властей могла дойти до Фердинанда лишь через неделю, когда она надеялась уже видеть его вместе с Марией-Каролиной в Сицилии.
   Эмма солгала, или, вернее, сообщила половину правды, как ее научил сэр Уильям. Но разве величие Англии не стоило полулжи?

XXIV

   Руффо вернулся обратно на свое место за креслом короля и словно в изнеможении оперся о стену. В двух шагах от него Карачиолло, тяжело дышавший, обмахивался носовым платком. Остальные были очень бледны, ожидая королевского решения, от которого зависела также и их участь. Никто не говорил ни слова.
   Вдруг Фердинанд подошел к Эмме и, скрывая лицо от остальных, еле слышно зашептал:
   -- Морской переезд в это время года... я сам-то не боюсь бурь... но королева... дети... состояние наследной принцессы...
   Страх, который он отрицал, ясно был написан на его вздрагивающем лице. Он, страстный рыболов, не решался отправиться морем, когда на небе не было ни облачка.
   Эмма подавила ироническую улыбку:
   -- Я не компетентна в этом вопросе, государь. Быть может, вы посоветуетесь с лордом Нельсоном?
   Король горячо согласился:
   -- И с сэром Уильямом тоже, он должен помочь мне. Но состояние... состояние королевы... церковной казны... Я не оставлю всего этого Шампионе! А что, скоро могут прийти сюда лорд Нельсон и сэр Уильям? Сейчас? Миледи, вы упоминали о покушении... я боюсь, что лорд Нельсон не решится сойти на берег...
   Эмма знала Фердинанда, знала, что надо было сразу же использовать его теперешнее настроение.
   -- Если ваше величество разрешит мне написать ему несколько слов, то через час он будет здесь. Но мне нужен надежный посланец.
   Король кивнул:
   -- Феррери сделает это. Он надежен и не болтун.
   Теперь, когда он принял решение, все казалось ему недостаточно быстрым. Он собственноручно принес чернильницу и перо, сам сходил в прихожую за Феррери.
   Эмма принялась писать -- медленно, взвешивая каждое слово.
   Опасаясь, что ее письма могут перехватить, она выработала с мужем и Нельсоном условный язык. "Барин" означало короля, "барыня" -- королеву, "дом" -- дворец, "маленькая Эмми" -- Эмму, "источник Аретузы" -- Сицилию. Подземный (известный только доверенным лицам королевы) ход назывался "известной дорогой". Эмма подробно описала этот ход Нельсону, и ему нетрудно было бы найти его.
   Написав записку, она еще раз прочла ее:
   "Милый друг!
   Барин болен и хочет спешно ехать к источнику Аретузы. Барыня поедет с ним. Наконец-то наши желания исполнятся! Я не могу оставить дом -- должна помогать при укладке вещей, не допускать докучливых визитеров. Поэтому приходите ко мне известным Вам путем, чтобы мы могли столковаться обо всем необходимом. Только осторожнее, чтобы никто ничего не заметил. Со страстной тоской ожидает Вас
   Ваша маленькая Эмми".
   Разве это не было обычной любовной записочкой влюбленной горничной к бравому кавалеру? Никто не станет доискиваться тут тайного смысла! Эмма, смеясь, запечатала записку и вручила ее Феррери, давая указания. Но, говоря с Феррери, она в то же время смотрела в зеркало, отражавшее противоположную сторону, и невольно пригляделась внимательнее. Она видела, что Карачиолло по-прежнему стоит у окна и обмахивает платком раскрасневшееся лицо. Его волнение было все еще очень велико: два раза платок выскальзывал из его рук и вылетал на подоконник, однако герцог снова доставал его оттуда. Вдруг он упустил платок на пол и поспешно вышел на середину комнаты.
   -- Погодите еще, Феррери, погодите! -- сказал он курьеру, а затем, обратившись к Фердинанду, продолжал: -- Государь, еще раз заклинаю вас! Если вы покинете Неаполь, вы отдадите его врагу. Чем мы заслужили ваше недоверие? Неужели лишь тем, что иностранцы клевещут на нас, ничего о нас не зная? Но ведь и наша армия тоже была организована иностранцами. А народ, мы все... разве вы не знаете, чего ждут те тысячи, которые с трепетным нетерпением взирают на окна вашего дворца? Они требуют оружия, чтобы защитить своего короля, загладить позор Неаполя, пожертвовать жизнью за отечество. Государь, пока не поздно...
   Волнение пресекло его голос, но, словно услыхав его слова, в этот момент послышался громкий вопль толпы, собравшейся перед дворцом:
   -- Да здравствует король! Долой иностранцев! Смерть якобинцам! Оружие! Дайте нам оружие!
   Префект полиции бросился на улицу, чтобы усмирить народ своим появлением.
   Карачиолло бросился перед Фердинандом на колени:
   -- Государь! Внемлите голосу своего верного народа! Заклинаю вас всем для вас священным, заклинаю вас честью вашего имени, вашими детьми!
   Фердинанд остановился в нерешительности. Его взор боязливо устремился к окну.
   -- Если бы я знал... Фабрицио, это лаццарони?
   Кардинал подошел поближе и заглянул в щелку занавеси.
   -- Хорошо одетые люди... горожане... студенты...
   Король вздрогнул:
   -- Студенты?
   Эмма иронически рассмеялась:
   -- Смотрите, ваша эминенция, не наступите там на носовой платок. Герцог уронил его... как раз перед тем, как народ начал кричать...
   Карачиолло в бешенстве вскочил:
   -- Миледи...
   Но Фердинанд не дал ему договорить:
   -- Клянусь святым Януарием, Франческо, ты злоупотребляешь моим терпением! Неужели ты думаешь, я должен слушать одного тебя? Это "патриоты", Фабрицио?
   Руффо холодно пожал плечами:
   -- Кто может сказать это с достаточной уверенностью? Во всяком случае, Феррери сделает хорошо, если заговорит по-французски, если его остановят по дороге к лорду Нельсону...
   Фердинанд с посеревшим от страха лицом подскочил к курьеру:
   -- Чего ты стоишь здесь, Антонио? Почему ты еще не ушел? Ступай, говорю тебе, ступай!
   Феррери ушел.
   Эмма с удивлением услышала предупреждение Руффо. Почему он хотел, чтобы ее записка дошла до Нельсона? Уж не старался ли хитрец заручиться благовэлением Англии теперь, когда Фердинанд высказался за Сицилию?
   Тем временем крики продолжались, народ желал видеть короля. Сквозь приветствия все чаще раздавались угрозы: наверное, Фердинанд уже сбежал и оставил Неаполь в беде; надо взять штурмом дворец и захватить предателей придворных...
   В комнату, задыхаясь, вбежал префект полиции.
   -- Они прорвали цепь моих полицейских и теперь осаждают ворота... Государь, что...
   -- Да что вы хотите от меня? -- перебил его в диком страхе
   Фердинанд. -- Я, что ли, префект полиции? Дворец полон солдат, а вы спрашиваете, что делать? Если с этими канальями иначе нельзя... прикажите стрелять, стрелять!
   -- Но... войска... я боюсь...
   Фердинанд побледнел еще больше.
   -- Ах, трусливые бабы, трусливые бабы! -- простонал он. -- Я не могу быть в безопасности даже в собственном дворце! --
   Вдруг кровь хлынула ему в голову; трясясь от бешенства, он схватил Карачиолло за руку, резко дернул. -- И ты еще требуешь, чтобы я оставался здесь, в этом гнезде коварства и предательства? А-а! Ты знаешь, что я начинаю думать? Что ты сам...
   -- Государь! -- крикнул герцог, с силой отталкивая руку Фердинанда. -- Вашему величеству угодно самому лишить себя вернейших слуг?
   Его глаза метали искры, зубы скрипели, лицо горело под сединой волос.
   Фердинанд отступал назад.
   -- Если бы ты был королем... -- словно извиняясь, пробормотал он, -- если бы ты был королем...
   Мрачная улыбка скользнула по лицу Карачиолло.
   -- Если бы я был королем, я не стал бы настолько мешать своим друзьям и своему народу соблюдать мне верность... Да, да, я опять и опять повторяю и буду повторять до последнего вздоха: неаполитанский народ верен своему королю. Вашему величеству угодно проверить это? Ну так вот: покажитесь народу, скажите хоть несколько слов в успокоение, и тот же самый народ, который бьет королевских сбирров, чтобы добраться до своего государя, бросится перед вами на колени и слепо станет повиноваться малейшему жесту вашей руки... Государь!
   Теперь Пиньятелли, Галло и другие тоже стали настаивать, чтобы король хоть на минуту вышел на балкон соседней комнаты.
   -- Разрешите, ваше величество, мне идти впереди вас и прикрыть вашу особу своим телом! -- молил префект полиции.
   Фердинанд ничего не ответил. Кусая губы, сжимая пальцами виски, он продолжал молчать в полном отчаянии.
   Тогда Карачиолло стукнул шпагой о пол и сильным голосом крикнул:
   -- Неужели Неаполь должен быть потерян для дома Бурбонов! Его величество трусит?
   Теперь Фердинанд сдался. Карачиолло, Пиньятелли, Кастельчикала, Галло защитным кольцом окружили его, впереди пошел префект полиции. Так вышли они на балкон соседней комнаты.
   Они были встречены воплем ликования. Затем наступила мертвая тишина. И король-носач обратился с речью к своему народу...
   Эмма взволновалась; у нее замелькали мысли: а что, если народ останется спокойным?.. если Карачиолло с друзьями удастся преодолеть страх Фердинанда?.. Ведь только страх и гнал его из Неаполя.
   Эмма со страстным нетерпением прижалась к щелке в занавеси. Да, Руффо был прав: это были горожане, купцы, студенты. Они внимательно слушали Фердинанда, воодушевленно приветствовали его каждый раз, когда он делал паузу, били себя в грудь, умоляли остаться, предлагали все свое состояние и жизнь...
   Кто это был? "Патриоты"? Богоотступники? Республиканцы? Или Карачиолло был прав, когда доказывал их преданность королю, когда говорил, что недоверие Марии-Каролины порождено ее болезненным состоянием, вскормлено политикой сэра Уильяма, взращено предательским карьеризмом Ванни? Что, если это было так?..
   Мысли Эммы спутались. Тяжелым грузом легло ей на сердце сомнение, и в тот же момент в ней пробудилось что-то нечистое, страшное -- желание... дикое, жестокое желание... Что, если бы кто-нибудь из этих людей поднял камень и швырнул им в этого болтливого, притворяющегося храбрым короля? Нельсон, Англия, Эмма были бы оправданы этим...
   Кто-то коснулся ее руки. Эмма вздрогнула и обернулась: перед ней был Руффо.
   -- Не правда ли, странно, как покоен этот народ? Возможно, что Карачиолло еще выиграет партию... если только этим временем ничего не случится.
   "Неужели он угадал мои мысли?" -- подумала Эмма.
   Вдруг дикий вопль заглушил голос Фердинанда. Он несся из-за угла дворца, оттуда, где начиналась улица, ведущая к гавани. Распахнув окно, Эмма высунулась наружу.
   Вот из-за угла показалась кучка оборванцев, вооруженных палками, молотками, дубинками; над ними реяло нечто вроде знамени -- черный крест на обрывке полотна. Впереди стремительно бежал человек. Он дважды поскользнулся, падал, снова поднимался и продолжал бежать. Выскочив на площадь, он увидел толпу перед дворцом, остановился в смущении, хотел свернуть в боковую улочку, но преследователи отрезали ему путь. Тогда с воплем отчаяния он бросился в свободное пространство между дворцом и толпой.
   Со стороны преследователей раздался рев:
   -- Бейте его! Бейте! Шпион! Французский шпион!
   Ответом на это был вопль толпы. Теперь все бросились на беглеца и настигли его у портала дворца. Ловко брошенный молоток поразил его в ногу, и, всплеснув руками, беглец рухнул на землю. Вся толпа устремилась на него, в его грудь втыкались ножи, раздавались крики:
   -- Долой якобинцев! Смерть врагам Неаполя! Да здравствует король!
   Грубые руки схватили беглеца, подтащили под балкон, стали подбрасывать к Фердинанду. На одно мгновение над тесно сомкнувшимися головами показалось лицо умирающего.
   -- Феррери! -- крикнула Эмма. -- Феррери!
   Не показался ли отсвет улыбки на бледном лице?
   Но вот он снова исчез под ногами неистовствующей толпы. Воровские руки обыскали его, сорвали с него платье. Теперь он лежал совсем обнаженный, но так как еще вздрагивал, то к нему прокрался мальчик и камнем раздробил голову...
  
   Около Эммы чей-то голос бормотал:
   -- Этого я не хотел... не хотел... не хотел...
   С опущенными глазами, скрестив руки на груди, стоял Руффо. Его лицо оставалось неподвижным, и только губы судорожно двигались в страшном прерывистом шепоте:
   -- Этого я не хотел... не хотел... не хотел...
   Эмма с ужасом взглянула на кардинала, и вдруг она вспомнила его совет, данный Феррери, и то, что только что кричала чернь [Феррери убили потому, что он потребовал в гавани лодку на французском языке, как посоветовал ему кардинал Руффо].
   Должно быть, Руффо угадал ее мысли. Дрожь пробежала по его лицу, губы замерли, но он поднял веки, заставил себя улыбнуться, посмотрел на Эмму и произнес:
   -- Счастье благоволит вам, миледи, а счастливые всегда правы. Не откажите передать мой привет сэру Уильяму и лорду Нельсону!
   Он низко поклонился ей и ушел тихим, скользящим шагом, мрачный, словно призрак с того света.
  
   Через час Эмма провела потайным ходом Нельсона и мужа к Марии-Каролине. Королева встретила их возгласом радости.
   Фердинанд был у нее. Он примирился с нею и окончательно согласился на бегство в Сицилию. Приготовления, исполнение плана, назначение временного правительства -- все было предоставлено Марии-Каролине; муж поставил только единственное условие: его состояние должно было быть спасено целиком.
   Казалось, Мария-Каролина преисполнилась новыми надеждами. Ее взор горел восторгом власти, она со страстной энергией приступила к совещанию.
   Позднее к ним присоединился Фердинанд. Он настоял, чтобы его лейб-медик произвел осмотр трупа Феррери в его присутствии, насчитал сорок две раны и воскликнул:
   -- Я вообще не понимаю, как это могло случиться. Дать захватить себя таким канальям, позволить, чтобы тебя изрешетили, словно быка! Наверное, он вел себя уж очень глупо, как идиот!
   Продолжая ругать покойного, он кинул Эмме то, что лейб-медик нашел в горле Феррери. Это был разжеванный, слипшийся кусок бумаги... любовная записка горничной...

XXV

   День и ночь народ теснился вокруг дворца. Лакеи сновали кругом с перепуганными лицами, приглядываясь к каждому взгляду, прислушиваясь к каждому слову. Разве им не приходилось опасаться, что их убьют так же, как Феррери, если только чернь заметит попытку Фердинанда бежать?
   Бегство могло удаться только в том случае, если все приготовления будут совершены в величайшей тайне. Начался "поход трех храбрых", как окрестила Эмма план, выработанный ею совместно с мужем и Нельсоном и представлявший разительный контраст с общей трусливой растерянностью. Чтобы отвлечь общественное внимание, посланники дружественных Неаполю держав дали несколько празднеств, каждый раз ярко освещая фасады своих помещений и открывая настежь двери и окна, чтобы на улице были слышны звуки беззаботного веселья. Эмма тоже больше чем когда-либо показывалась в обществе, пела задорные песенки, танцевала помпейские танцы, придумывала новые пластические позы. Можно ли было заподозрить Марию-Каролину в отчаянном решении, если ее верная подруга беззаботно отдавалась развлечениям?
   В часы, свободные от этой комедии, Эмма лихорадочно работала. Надо было выполнить условие, поставленное Фердинандом, то есть спасти все его состояние, иначе он мог в последний момент перейти на сторону Карачиолло или Руффо.
   Вернувшись с празднества, еще одетая в прозрачный бальный туалет, в ночные часы Эмма читала тайную корреспонденцию от Марии-Каролины.
   "Дорогая миледи, с четверга мы не имеем известий от Мака. Я умираю от сердцебиения и страха. Сегодня ночью я перешлю Вам наши испанские деньги, принадлежащие мне и королю. Всего -- 60 m [60 000 испанских дукатов]. Это все наше состояние; к сожалению, мы никогда не копили. Драгоценности нашей семьи я пошлю завтра, доверяя их порядочности лорда Нельсона. Генерал Актон уже говорил с ним по поводу остальных денег, которые пойдут на уплату армии, флоту и т. п. Саверио, верный и надежный человек, доставит их.
   До свидания, поклонитесь от меня шевалье, уважаемому милорду, нашему спасителю, его храброй нации. Сохраните мне их дружбу. Ах, сколько доказательств ее уже дали Вы мне! До свидания. На жизнь и смерть Ваша благодарная, верная подруга
   Шарлотта".
   Ночь за ночью новые посылки, новые записки. Непрерывно прибывали ящики, сундуки, баулы, в которые Мария-Каролина при помощи принцессы и посвященных в тайну придворных дам упаковывала все нужное для переезда.
   "Моя дорогая миледи, при сем еще три сундука и маленький ящик. В первых трех находится немного белья моих детей для пользования в дороге; в ящике -- несколько платьев. Надеюсь, что не очень утруждаю Вас! До свидания, дорогая моя. Вы обязываете меня на всю жизнь к неизменной признательности! Ваша верная
   Шарлотта".
   Все это надо было поместить в подвалах палаццо Сиесса и, надписав крупными буквами "СОБСТВЕННОСТЬ ЛОРДА НЕЛЬСОНА", вручить матросам. А тут еще подоспело то, что хотел спасти сам Фердинанд.
   Все-то он хотел захватить с собой, ничего не соглашался оставить. И отказался от самых ничтожных пустяков лишь тогда, когда выяснилось, что на судах не хватит места. Он был вне себя от необходимости оставить собак и долго не хотел понимать, что трудно провести эту лающую стаю королевских фаворитов по улицам, не обратив внимания толпы.
   Вот когда во всей красе выступила его скупость, его низменное стяжательство! Он был глух к заявлению Пиньятелли и Карачиолло, что государство нельзя лишать всех средств, так как иначе оно не в силах будет бороться с осаждавшим его врагом. Всю наличность казначейства он забрал с собой. Пусть-ка эти негодяи чиновники изворачиваются, как умеют! Разве в долгие годы мира они путем всяких обманов не набили себе карманов? Ну так будет законным возмездием, если теперь они вернут часть украденного!
   При этом он наказывал особенно строго Пиньятелли, оставляемому в качестве королевского наместника, чтобы тот оказал врагу упорное сопротивление, и заранее делал его ответственным за каждую ошибку и упущение. В отношении к своим доверенным лицам он упорно разыгрывал комедию, будто поездка в Сицилию -- лишь прогулка, лишь временная перемена места, а никак не бегство, не говоря уже об отказе от трона.
   Таким образом, в руки Эммы стекались все сокровища Неаполя. О себе же самой она совершенно не думала. Она не хотела и пальцем шевельнуть, чтобы спасти свое имущество. Сэр Уильям с трудом упаковал наиболее ценные картины, греческие вазы и античные редкости. Все это он отправил в Англию, а прочее оставалось на месте.
   Так в труде и заботах текли дни. Все ближе и ближе надвигалось двадцать первое декабря, день, назначенный для бегства. А с этим днем -- еще одна новая забота. В городе уже начали циркулировать слухи о намерении королевской семьи покинуть Неаполь, и к Эмме стали вламываться целые толпы просителей, которые молили взять их с собой, чтобы избавить от народного гнева. Эмма должна была ходатайствовать за них перед королевой; однако число просителей все возрастало, и приемная палаццо Сиесса никогда не пустовала.
   Пришел и Ванни, некогда бывший судьей казненных школяров. Боясь мести "патриотов", опасаясь продвигавшихся все далее французов, он вернулся из своего убежища в Неаполь и теперь обратился к Эмме с просьбой дать ему местечко на корабле. Пусть это будет самый темный уголок в трюме, пусть его пищей будет кусок черствого хлеба, лишь бы спасти жизнь, жизнь!
   Но места было мало. Для тысяч желающих было всего только двадцать пять судов. Эмма не могла взять на себя составление списка спутников и передала просьбу Ванни Марии-Каролине.
   С тех пор Ванни приходил ежедневно утром, днем и вечером. Он робко проскальзывал через боковую дверь, ждал в углу приемной, не осмеливаясь обратиться с вопросом, искал взора Эммы с немой мольбой... Уж не забыла ли о нем королева? Ужас и сострадание преисполнили Эмму. Сколько отчаяния было в его взоре, как лихорадочно дрожали его губы!
   Девятнадцатого декабря Мария-Каролина прислала Эмме объемистый список лиц, которых предполагалось взять с собой, и образец легитимационного билета, по которому капитаны судов могли узнать, действительно ли данное лицо включено в список. Эмма с состраданием просмотрела список -- имени Ванни там не было...
   Лицо Ванни посерело. Один момент он оставался в нерешительности, затем подошел к Эмме и положил запечатанную записку около нее на письменный стол, осторожно, словно опасаясь дотронуться до ее руки, до платья, и при этом произнес:
   -- Если я завтра почему-либо не приду... мне могут помешать... не откажите передать эту записку королеве, миледи...
   На следующий день Мария-Каролина прислала дополнительный список. Теперь имя Ванни было занесено, но перечеркнуто жирной чертой. Видно было, что рука, зачеркнувшая это имя, сильно дрожала, так как широко кругом разлетелись чернильные брызги.
   Эмма поспешно прочла препроводительную записку королевы:
   "Дорогая миледи! Ежедневные народные восстания, еже дневные открытые убийства... разве это не показывает, что нас ждет? У меня смерть на сердце. Не будь здесь спасителя... доверчиво вручаю я ему судьбу свою и своих невинных детей.
   При сем список лиц, которым я сама вручу легитимационные билеты. Так как несчастные не решаются сами заявиться, то их еще, пожалуй, могут оставить из злобы и мести. До свидания!.. Ах, если бы я могла когда-нибудь доказать, как я Вам благодарна! Я несчастнейшая из всех женщин, матерей, королев, но все же остаюсь Вашей верной подругой Шарлоттой.
   P.S. Моя душа истерзана, сердце истекает кровью... Ванни!.. Несчастный сегодня утром застрелился. Как упрекаю я себя за него!.."
   Теперь Эмма вспомнила странный тон, которым прозвучало слово "завтра" в устах Ванни. Она взяла со стола записку, оставленную им для королевы. А что, если записка лишь принесет новое страдание обремененной горем женщине?
   Эмма решительно взяла записку и вскрыла ее:
   "Неблагодарный двор изменнически покидает меня в беде, непримиримый враг преследует меня по пятам. И нет государства, которое даст мне приют! Я отказываюсь от жизни, ставшей мне лишь в тягость. Пусть моя судьба будет уроком для судей!

Ванни".

   Настало двадцать первое декабря, день бегства.
   Вечером Келим-эфенди, турецкий посланник, дал праздник в честь сэра Уильяма. В девять часов Эмма показала новые пластические позы, а затем, в то время как Гамильтон выслушивал в зале восторженные похвалы гостей, поспешно переоделась в уборной в грубое платье женщины из простонародья и через боковую дверь выскользнула на улицу.
   Перед домом толпились группы лаццарони, смотревших на ярко освещенные окна и раздражавшихся дикими проклятиями в адрес чужеземцев, которые бесчувственно танцевали и смеялись среди народных бедствий. Затем они столпились вокруг экипажа, только что подъехавшего к порталу, и, узнав герб сэра Уильяма, дали волю ругательствам по поводу посланника и его жены.
   Он был старый глупый фат, ощипанный петух, не замечавший рогов, наставляемых ему женой. Ей мало было делить ложе с австриячкой, так она еще приспособила себе английского адмирала, этого скелета Нельсона! С тех пор они втроем правили Неаполем. Разве не они заманили короля в войну? Еще бы! Ведь им нужен был предлог, чтобы еще больше изнурить несчастный народ. Теперь деньги текли к ним целыми потоками. Ведь не скроешь, как они просаживают эти деньги! Каждую ночь "красная мадонна" шляется на балы да празднества, разодетая в дорогие платья и драгоценности. А тем временем австриячка держит короля пленником во дворце и приказывает своим агентам распространить слух, будто она уже удрала с ним в Сицилию. Только она никого не обманет! Без этой леди королева никуда не сбежит, и наступит день, когда ей будет отплачено за все! Вот когда народ штурмом возьмет дворец, освободит короля и бросит в помойную яму весь этот чужеземный сброд...
   Эмма слушала все эти разговоры, улыбаясь легковерию черни. Ведь экипаж остановился у портала по приказанию Эммы, чтобы чернь думала, будто "красная мадонна" все еще торчит на балу, и чтобы внимание толпы было отвлечено от боковых дверей... Скрыв лицо головным платком, Эмма замешалась в толпу, смеясь, отбивалась от приставаний мужчин, отшучиваясь на простонародном диалекте, и незаметно пробралась окольными путями к южному углу арсенала Молосиллио, где было условлено встретиться. Она не чувствовала страха. Ах, все это было ей хорошо знакомо со времен нужды, когда она пробиралась по туманным улицам портового квартала Лондона, где воздух оглашался пьяными выкриками загулявших матросов. Уже не в том ли был смысл ее прошлого, что всевидящее Провидение хотело закалить ее нервы для этой решительной ночи?
   Укрывшись в спасительную тень арсенала, Эмма увидела лодку. Гребцы недвижимо сидели на скамьях, держась за весла, словно готовые тотчас пуститься в путь. Эмма испугалась. Где же три барки, на которых должны были отправиться к эскадре члены королевской семьи и все спутники? Уж не окончилась ли неудачей попытка к бегству?
   С замирающим сердцем Эмма бросилась к замаскированной двери потайного хода, чтобы пробраться к Марии-Каролине и быть с ней в минуту опасности, если все потеряно -- умереть вместе с ней. Но, сделав два шага, она снова остановилась. Навстречу ей шел какой-то мужчина... Вот он окликнул ее. По голосу она узнала его: это был Нельсон...
   Задыхаясь, поспешила она к нему, бросилась на шею, засыпала вопросами. В нескольких словах он сообщил ей обо всем. Мать Эммы перебралась на "Вангар" с последним транспортом. В половине десятого Нельсон проник подземным ходом в комнату Марии-Каролины, где собралась уже вся королевская семья. Он без труда вывел их тем же путем. Час тому назад барки с беглецами отплыли и теперь, наверное, уже добрались до линии кораблей. Фердинанду Неаполитанскому посчастливилось удачнее бежать от народа, чем Людовику XVI!
   А сам Нельсон остался с этой лодочкой, чтобы подождать Эмму и сэра Уильяма. Как беспокоился он о ней! До него доносились дикие вопли и проклятия толпы, и Нельсон уже хотел бросить все и открыто пойти на выручку к ней...
   А как он был бледен! Он, герой, не знавший страха! Но ведь не за себя, за нее боялся он теперь...
   Эмма горячо прижалась к нему, потянулась губами. Он же вдруг отпрянул и направился навстречу приближавшемуся сэру Уильяму.

XXVI

   На следующее утро весь залив был усеян лодками, окружавшими "Вангар". Сидевшие в них взволнованно выкрикивали имя короля, заклинали его остаться. Но Фердинанд не показывался. К депутациям, явившимся молить короля остаться и состоявшим из представителей магистратуры, купечества и ремесленников, он выслал Актона, сам же принял только достопочтенного кардинала Капече Дзурло, которому категорически заявил, что земля предала его, короля, и что теперь он в силу нужды доверился морю.
   Неаполитанские линейные корабли "Санита" под командой Карачиолло и "Архимед" под командой графа Турна должны были эскортировать "Вангар" до Палермо. В полдень командиры этих судов явились к Фердинанду за приказаниями. Карачиолло еще раз сделал попытку повлиять на Фердинанда, уговаривая его перейти на "Саниту", чтобы все же остаться на "родной почве", а не отдаваться всецело власти чужеземцев.
   Фердинанд снова заколебался. Но тогда на герцога обрушился Нельсон. Не хочет ли Карачиолло снова ручаться своей головой за безопасность короля? Он, не умевший держать в повиновении собственных матросов?
   Теперь Фердинанд резко отклонил просьбу Карачиолло. Герцог ушел с "Вангара" с мрачным лицом и приказал спустить с "Саниты" королевский флаг.
  
   С темного, покрытого тучами неба спускалась душная ночь. Выходя из воды, взметнулось вверх багровое пламя заката, и, словно стая ночных птиц, эскадра развернула паруса.
   Эмма стояла с мужем на шканцах. Медленно ускользал из ее глаз потерянный рай.
   По-прежнему море было усеяно лодками, по-прежнему на берегу теснилась толпа народа, но везде, где появлялся "Ван-гар", замирало каждое движение, стихал каждый звук. Неаполитанцы с мрачным молчанием смотрели, как скрывался вдали королевский штандарт, склонившийся под английским крестом.
   Но что это? Что это сверкнуло там, у Позилиппо? Словно выходя из воды, взметнулось вверх багровое пламя и, словно огненное ядро, пробежал его отсвет по морской зыби. Затем пламя выросло вширь, как бы касаясь указующим перстом облаков. Но вот рядом с ним выросло второе пламя... третье, четвертое... целый сноп... пятидесятое, шестидесятое, сотое...
   С лодок, с берега, даже с нельсоновских кораблей раздавались отчаянные крики. Они пронеслись по морю, ураганом промчались по всему городу. В домах загорались огни, на улицах замелькал свет факелов, смутное сияние замерцало сквозь оконные арки церквей и дворцов. Весь Неаполь окутался трепетным заревом пожарища. Это горел неаполитанский флот.
   А тут еще начал гудеть колокол храма Санта Мария дель Кармине, и к нему присоединились колокола церквей Святого Януария, затем остальные. Со своим глухим ворчанием, всхлипывающим плачем, трепетными жалобами, колокола казались живыми существами.
   Мария-Каролина, король, мужчины, женщины, дети -- все бросились на палубу, бестолково спрашивали друг друга, не получая ответа. Да, напрасно Мария-Каролина тяжелым гнетом придавила народ, вызвала ненависть богатых непомерными налогами, выжала у бедных последнюю трудовую копейку. Плоды долголетней работы были уничтожены, а с ними -- надежды на будущее... Неаполитанский флот горел.
   Мария-Каролина разразилась истерическими рыданиями и дала Нельсону и Эмме увести себя в каюту. Она боялась остаться одна, не отпускала их, не переставая плакать и жаловаться.
   -- Как мог произойти такой ужас? Разве не было решено, что флотом пожертвуют лишь в минуту крайней необходимости? А Нельсон... разве не обещал он взять недоконченные, лишенные мачт, неспособные к плаванию суда под защиту оставленной в заливе блокирующей эскадры?
   Страшное подозрение мелькнуло у Эммы. Ей вспомнилось выражение Нельсона после завоевания Тулона, железные слова, ставшие действительностью после поджога судов Людовика XVI: "брать и уничтожать".
   Должно быть, Нельсон отгадал ее мысли. Он принес книгу приказов "Вангара" и показал место, куда была занесена инструкция для командиров блокирующей эскадры:
   "Неаполитанские военные суда поставить в стороне от португальско-британского флота, способные к плаванию переправить в Сицилию, остальные: а) в случае вступления в Неаполь французов, б) в случае народного восстания против законного правительства -- предать пламени".
   Под приказом были расписки командиров в его приеме.
   И все-таки суда были сожжены уже теперь и без всякой необходимости. Но ведь Шампионе находился еще далеко от Неаполя? Или в Неаполе дело дошло до народного восстания?
   Нельсон не знал, как объяснить случившееся, и обещал по прибытии в Палермо привлечь капитанов к ответственности.
   Эмма облегченно перевела дух, убедившись, что Нельсон тут ни при чем. Но тут же ей пришло в голову: а сэр Уильям? Почему в последние дни командир британской части блокирующей эскадры Дональд Кэмпбелл так часто бывал у него и так подолгу беседовал с ним при запертых дверях?
   Она осторожно встала, оставила Нельсона у Марии-Каролины и вышла наверх. Сэр Уильям смотрел через подзорную трубу на пожарище, облокотясь на перила. Эмма, переведя дыхание, остановилась около него, ожидая, пока он обернется к ней, но так как он не обращал внимания на ее появление, то у нее вырвалось:
   -- Однажды... это было после Тулона... ты объяснил мне свою программу. Помнишь? Брать и уничтожать...
   Опустив трубу, он перебил ее:
   -- Это была программа Нельсона.
   -- Но ты довершил ее: брать и уничтожать, будь то друг или враг. Так ли это?
   Гамильтон искоса посмотрел на нее:
   -- А, ты интересуешься?.. Ты хотела бы узнать, не приключился ли тот хорошенький пожарчик от искры, выскочившей из-под черепа старичка?
   Эмма кивнула:
   -- Да, это так! Я хотела бы знать.
   -- А если это так и было на самом деле?
   Вся сдерживаемая годами ненависть вспыхнула в сердце Эммы.
   -- Если это так и было на самом деле?.. -- повторила она, резко оттеняя каждое слово. -- Тогда я скажу об этом Марии-Каролине, крикну это Нельсону, закричу об этом на весь мир!
   Гамильтон отскочил от нее, в испуге роняя трубу:
   -- Что тебе пришло в голову? Ты с ума сошла?
   -- С ума сошла? Ах, если бы так... А то эта ложь... ложь... эта жизнь в вечной, мучительной лжи...
   Эмма смолкла и закусила губу, чтобы не разрыдаться. Одно мгновение сэр Уильям стоял неподвижно, словно оглушенный этим взрывом. Затем он отыскал в темноте трубу, поднес ее к глазам и снова впился взором в пламя, танцевавшее у Позилиппо и становившееся все меньше и меньше.
   -- Ну да, твоя нервозность! -- сказал он наконец странно хриплым голосом. -- Придет время, когда ты отдохнешь от всех этих волнений. И потому... если я могу успокоить тебя, я скажу... Нет, я не Герострат, я не поджег кораблей и не склонял к этому других. Бог знает, как это случилось. Может быть, искра вылетела из трубки пьяного матроса, может быть, беду натворил старый Везувий. Как бы то ни было, этот случай кладет конец мечтам Марии-Каролины о превращении Неаполя в Новую Венецию... А теперь я отправлюсь к ней, с твоего позволения, чтобы выразить ей в прочувствованных выражениях глубочайшее соболезнование от имени Англии!
   По небу беспорядочной массой неслись лохматые облака, озаренные тускло-желтым светом. Высоко вздымались валы, живой стеной обрушиваясь на борта "Вангара". Странно неподвижным оставалось лицо Нельсона, стоявшего на командном мостике...
   Вдруг его голос заглушил свист и грохот близившейся бури. Казалось, что звук этого голоса наполнился мощью металла, разлился по всему кораблю, ответным эхом пробудил к жизни трель боцманских свистков. Со всех сторон неслись эти свистки, к ним присоединились призывные крики палубных офицеров:
   -- То wit! To wit! To wit! All the starboard wa-a-atch! D'yer hear the news? All the larboard wa-a-atch! All hands! All hands! Come, starbolins! Come, larbolins! Come, all hands! Rouse out there! Schow a leg! Schow a leg! Schow a leg! [Внимание! Внимание! Внимание! Вся вахта со штирборда! Слышите ли вы приказ? Вся вахта с бакборда! Вся команда, вся команда! Выходите с бакборда! Выходи вся команда! Эй, внизу, подъем! Встать с кровати! Встать с кровати! Встать с кровати! (англ.)]
   Изо всех люков по лестницам устремились группы людей, темные фигуры носились по палубе, лезли по марсам. Зарифленные сотнями рук паруса свернулись, исчезли вымпелы и флаги, потухли тусклые огоньки судовых фонарей. "Вангар" стоял среди волн, освещенный одним только тусклым светом неба.
   Теперь он казался каким-то сказочным зверем далекого прошлого. Раздраженный ревом близящейся бури, он грозно поднял усеянный иглами лоб бушприта, вздыбил черные рога мачт, бил морскую кипень хвостом руля. А неистовый звон судового колокола казался бешеным ревом разгневанного зверя.
   Но вот судно оставило темные скалы Капри и вышло в открытое море. Небо и воды сомкнулись в глубоком мраке. Разбушевавшаяся стихия подхватила судно, взметнула его на вспененные хребты своих водных скал, закружила его в безумном круговороте, кинула в зияющую бездну пропастей. К нему присоединились свист, оханье, вой ветра, треск, стон, скрип канатов, рей, мачт, барабанный бой, неистовый шум хлынувших на палубу дождевых струй.
   Вдруг резкий, раздирающий слух треск... С вершины главной мачты что-то скользнуло, словно гигантская змея, пронеслось сквозь путаницу рей, рухнуло на среднюю палубу... Снова раздался резкий голос, снова залились свистки боцманов, снова забегали темные тени. Затем парус высоко взметнулся к облакам и исчез, словно стрела во мраке.
   "Вангар" тяжело выпрямился. Тем временем наступила тишина, снова блеснуло что-то. Жуткое потрескивание побежало по всему остову корабля, смешиваясь с криками, воплями, мольбами людей, доносившимися из недр судна.
   По-прежнему на командном мостике виднелось неподвижное лицо Нельсона.
   Эмма с решимостью выпустила из рук канат, за который перед тем ухватилась, ища опоры. Затем она начала тяжелое восхождение. Но уже через два шага ее нога на что-то наткнулась. Эмма вспомнила. Это "что-то" незадолго перед тем было сброшено сверху и тяжело грохнулось о дерево палубы. Теперь оно лежало темной, непонятной массой.
   Эмма с любопытством склонилась, чтобы рассмотреть, что это. Матрос... Он лежал, широко разметав руки и ноги. Его лицо пугало мрачной неподвижностью. Ни дыхания, ни биения сердца: он был уже мертв.
   Эмма ласково погладила рукой лоб и глаза покойного, улыбнулась ему, как улыбалась раненым Абукира. Разве он не умер за Нельсона? Разве он не выполнил своего предназначения? Затем она осторожно перешагнула через труп и пошла далее...
   Она радовалась буре, растрепавшей волосы, брызгам волн, хлеставшим ей в лицо, всему гигантскому возмущению стихий.
   И снова в ее теле затеплилась горячая, чувственная сила, гнавшая ее в объятия Нельсона.
   Наконец она добралась до командного мостика. Нельсон был не один, с ним находился Гард, капитан "Вангара". Они стояли спиной к Эмме...
   Вдруг Нельсон повернулся. Заметив Эмму, он вскрикнул и кинулся к ней, с тревогой заглядывая ей в лицо:
   -- Эмма... миледи... как вы решились... Почему вы не остались внизу?
   Она улыбнулась ему, ощупью нашла его руку:
   -- В этом аду страха и отчаянии? Тогда как здесь, наверху, у тебя... как хорошо у тебя, Горацио! Не гони меня, милый! Дай мне побыть возле тебя! Я хотела бы видеть, как ты борешься, умереть, если ты умрешь. Разве мы не принадлежим друг другу? Разве мы с тобой не единое существо?
   Она прислонилась к Нельсону, положила голову на его грудь.
   Он смущенно пробормотал:
   -- Но... Гард... Разве ты не видишь, что здесь Гард?
   Эмма снова улыбнулась, обняла его:
   -- Гард... человек... что такое человек среди всего этого величия, этой красоты? В Кастелламаре... помнишь ли ты еще, как мы ходили там по лугам, преклоняя колена перед богами?.. Перед богами?.. Друг перед другом преклонялись мы! Я -- перед тобой, ты -- передо мной! Мы сами стали богами себе. Ах, как долго нам не приходилось быть наедине! Но теперь... только вот эта буря и океан. Разве ты не видишь, как океан привлекает к себе бурю, впивает ее душу, пронизывает ее плоть? Они любят друг друга, Горацио... как мы любим... Приди! Приди! Пусть они посмотрят, как мы целуемся!
   Эмма обхватила его голову и прижалась к его устам...
   Не обращая внимания на Гарда, крепко обняв друг друга, отвоевывая у бури каждый шаг, они сошли с командного мостика, спустились вниз, пошли по коридору мимо кают. Они бесцельно шли вперед, перешагивая через тела корчившихся больных. Ничего не замечали они, ни на что не обращали внимания. Они чувствовали только жгучее прикосновение рук, пламенное смыкание уст, пылкий прибой пульсирующей крови.
   В конце коридора виднелась открытая дверь... Порыв сквозного ветра захлопнул ее за ними.

XXVII

   Вдруг раздался треск, грохот, и "Вангар" резко лег набок. Страшная дрожь пронзила его остов. Сейчас же вслед за этим с командного мостика послышался голос Гарда, затем свистки боцманов, топот матросских ног по лестницам и палубам.
   При стуке топоров Нельсон вскочил:
   -- Главная мачта! Гард приказал срубить главную мачту!
   Он хотел вырваться из объятий Эммы, но она не сразу отпустила его. Дрожащими, опаленными огнем его поцелуев губами прикоснулась она к его уху.
   -- Знаю, что должна пустить тебя -- мой герой должен быть там, где опасность. Знаю также, что не смею пойти вместе с тобой. Мой герой должен быть тверд, а не дрожать, словно женщина. Я пойду к королеве. Там я обожду, пока ты позовешь меня. Ведь ты должен позвать меня, когда придет смерть. Если она придет к моему герою, то должна прийти и ко мне. Слышишь? Обещаешь ты мне это? Клянешься нашей любовью,
   честью своего имени?
   Ответом Нельсона был последний пламенный поцелуй. Затем он вырвался из ее объятий, и его шаги загремели, удаляясь в коридоре.
   Прислушиваясь к шуму его шагов, Эмма проклинала мрак, не давший ей возможности в последний раз взглянуть в лицо любимому.
   Ах, нет, она улыбнулась себе, разве не вечно будет стоять перед нею это лицо?
   О, если бы она зачала ребенка... сына! Зачала в бурной качке моря, в трепетном блеске молний, в пряном аромате морского воздуха, среди величественной музыки стихий... О, если бы зачала она ребенка в этом еще никогда не испытанном упоении всех чувств!
   Вдруг Эмма упала на колени и стала громко молиться:
   -- Сделай так, чтобы это был сын! Сделай так, чтобы это был истинный человек, как его отец!
  
   Когда Эмма открыла дверь каюты, туда проник первый утренний луч. Она невольно обернулась, чтобы еще раз оглядеть место своего счастья.
   По-видимому, это была каюта офицера, который по примеру Нельсона предоставил свое помещение беглецам. Повсюду разбросаны платье и книги, лежавшие в диком беспорядке, как их разметала буря. У потолка модель "Вангара". Под нею темным пятном виднелась койка, на которой лежала шляпа Нельсона.
   Эмма узнала ее по эгретке; она сама подарила ее Нельсону. Стоило нажать на тайную пружину -- и средняя золотая пластинка открывалась, обнажая миниатюрный портрет Эммы.
   Она, улыбаясь, подошла, чтобы взять шляпу, но, когда повернулась к двери, ее взор упал на темный угол около кровати. В этом углу были сложены скрепленные железным кольцом сундуки, чемоданы, баулы. Там сидел сэр Уильям...
   Он сидел, полуоткинувшись назад, с закрытыми глазами.
   Спал ли он? Давно ли был он здесь, около этой кровати, еще носившей следы безумных объятий? Через закрытую дверь он не мог пробраться так, чтобы они не слышали. Значит... он был здесь с самого начала?
   Конечно, теперь он знает все. Ах, это было очень хорошо!.. Наконец-то прекратятся эта невыносимая игра в прятки, трусливая ложь, обман. Она сумеет дать ему ответ, сумеет прямо сказать всю правду, и эта правда станет местью за низкое торжище брака, за годами длящийся позор.
   Эмма решительно направилась к мужу и тряхнула его за плечо... Словно проснувшись от глубокого сна, сэр Уильям вскочил и вскинул руки. В каждой из них было по пистолету. Бегающим взором он как бы искал прицела и вдруг направил руки к Эмме...
   Выпустив шляпу Нельсона, она хотела кинуться на мужа, он же... он вдруг отбросил пистолеты в угол и разразился отвратительным хихикающим смешком, которым обыкновенно превращал в шутку самые серьезные вещи.
   -- Это ты, Эмма? Вот что бывает, если человека будят ни с того ни с сего! Ты, наверное, подумала, что я собираюсь подстрелить тебя? Во сне я дрался с "патриотами". Они потащили меня и Нельсона в Сан-Эльмо. Мы же дали друг другу слово, что лучше убьем себя, чем останемся в их руках, а если один из нас станет безоружным, то другой должен прикончить его. Героично, не правда ли? О да, в грезах и я могу быть героем! Ну так вот, они обезоружили его... Я принял тебя за него... Счастье еще, что дверь была открыта и я мог вовремя узнать тебя, иначе... в темноте... в самом деле я был на волосок от того, чтобы пристрелить собственную жену -- свое сокровище, свою лучшую помощницу! Вот-то поднялся бы галдеж по всему миру! Стали бы кричать о несчастной супружеской жизни, о женском кокетстве, мужской ревности! А ведь никто не может быть счастливее меня! Не правда ли, милочка? Простишь ли ты, что я невольно напугал тебя?
   Гамильтон подошел к Эмме и со слащавым жеманством хотел погладить ее по щеке, но она отвернулась с мрачным видом. Ни единому слову из его рассказа она не поверила!
   -- Ну а пистолеты? -- с язвительной иронией спросила она. -- Уж не знал ли ты заранее, какой увидишь сон?
   Что-то дрогнуло в лице Гамильтона. Затем он рассмеялся:
   -- Пистолеты?.. Я должен признаться тебе в маленькой слабости. Ведь мы свои люди, ты не будешь болтать об этом. Я ужасно боюсь утонуть -- не потому, что от этого умирают, а потому, как умирают от этого... Отвратительный вкус морской воды во рту... "глук-глук-глук" в горле... ужасно! ужасно!.. В качестве лакомки и джентльмена я заранее решил умереть более изящной смертью, если "Вангару" придет в голову намерение пойти ко дну. Вот к чему были у меня пистолеты! Вот к чему пистолеты...
   Эмма резко отвернулась и пошла к дверям, чтобы не ударить по этой лживой физиономии. Она не могла выносить более его голос, его аффектированный разговор, все его манеры.
   Гамильтон побежал за нею следом:
   -- Неужели ты снова оставишь меня одного, милочка? А я уже надеялся, что ты побудешь со мною. Разве не утешительно чувствовать в минуту опасности около себя такое существо, которое любишь, на которое можешь положиться?
   -- Мне нужно к Марии-Каролине. Принц Альберт болен, и нет никого, кто помог бы ему!
   -- Кроме тебя! Знаю и дивлюсь тебе. Я спросил только потому, что думал, ты идешь к Нельсону!
   -- К Нельсону?
   "Так он все-таки начинает? Значит..." Сэр Уильям кивнул и показал пальцем на шляпу, которую Эмма держала в руке:
   -- Ну да, чтобы отдать ему шляпу. Ведь ты принесла ее сюда? Прежде ее здесь не было! Наверное, ты нашла ее где-нибудь снаружи? Ну бури морей и океана заставляли многих платить большим, чем какой-нибудь шляпой! Но, раз ты хочешь идти к королеве, я сам отнесу шляпу к Нельсону... чтобы убедиться, что головы-то он не потерял! Он знатно посмеется, когда я расскажу ему историю своего сна!
   Сэр Уильям захихикал и торопливо вышел из каюты.
  
   Кормовая часть судна была отведена Нельсоном исключительно для королевской семьи и ее ближайшей свиты, но теперь это был действительно "ад страха и отчаяния", как выразилась Эмма в разговоре с Нельсоном.
   Повсюду лежали стонущие, молящиеся, проклинающие люди -- в углах кают, в кладовых придворной кухни, в заваленных кладью коридорах. Мужчины и женщины, господа и слуги смешались так, как будто суровая рука нужды устранила все понятия о сословных перегородках и приличиях. Казалось, иссякло даже чувство общности. Никто не заботился о другом, каждый думал лишь о самом себе, и только в тех случаях, когда сильный удар сотрясал корабль, голоса всех этих людей объединились в крике животного ужаса.
   Из салона до Эммы донесся голос Фердинанда. Странным образом морская болезнь до сих пор щадила его, но тем сильнее объял его подлый страх.
   Лишенный всякого королевского достоинства, он бегал между стульями, рвал на себе волосы, испускал дикие проклятия. Его речь была полна выражениями не знающих никакого стеснения и стыда лаццарони. Он проклинал все, что с ним случилось до сих пор, проклинал душу Марии-Каролины, заставившей его воевать, душу своего отца, женившего его на австриячке. Затем он стал осыпать руганью лоно своей матери. Одному сатане лишь известно, с какой дрянью она путалась перед тем, как родить на свет идиота. Теперь тому-то хорошо -- с ним нянчатся и возятся, его ничто не касается, тогда как у него, Фердинанда, висит на шее это забытое Богом королевство, от которого он не видит ничего, кроме бед, забот и затруднений.
   -- А уж эта властолюбивая гувернантка! -- закричал он увидев Эмму. -- Скажите ей, чтобы она не вздумала еще раз совать нос в дела, которые ее не касаются. Пусть я буду проклят, если не прогоню ее в тот же момент, как только она осмелится...
   Его перебил адский треск, похожий на шум, -- упала главная мачта. Фердинанд испуганно прижался к стене и в ужасе прислушался, что будет далее.
   Эмма смотрела на него с презрительной улыбкой.
   -- На этот раз вашему величеству удалось избавиться от печальной судьбы отправиться на тот свет с проклятиями на устах. Но в будущем вашему величеству следует быть осторожнее. Или вы воображаете, что на том свете королевские грехи не учитываются?
   Фердинанд уставился безумно испуганным взором на Эмму.
   -- Вы думаете? Вы думаете? -- Он, дрожа, отвернулся и позвал плаксивым голосом: -- Гарано! Гарано! Где Гарано?
   От угла отделилась темная монашеская фигура Гарано. По-видимому, и он тоже сильно страдал от морской болезни.
   -- Ваше величество...
   Фердинанд кинулся к нему, упал на колени, молитвенно сложил руки и, в то время как отец Гарано в изнеможении тащился обратно в свой угол, принялся порывисто шептать ему что-то на ухо. Он исповедовался, думая расквитаться этим с содеянным, а потом без угрызения совести продолжал грешить далее.
  
   Словно предчувствуя, что будет буря, Нельсон приказал обить потолок, пол, двери, стены каюты королевы толстыми тюфяками; поэтому шум бури значительно смягчался, долетая как бы издали.
   Посередине каюты стояла прочно привинченная к полу кровать, сделанная из массивного дерева, с высокими спинками и закругленными углами. На ней лежала Мария-Каролина -- неподвижно, с бледным лицом, закрытыми глазами, скрещенными на груди руками.
   Не нашел ли на нее приступ нервного столбняка, которыми она часто страдала после смерти Марии-Антуанетты? Эмма испуганно подбежала к кровати, склонилась к королеве...
   Мария-Каролина спала, но из-под сомкнутых ресниц проступали слезы и капля за каплей медленно стекали по впалым щекам; она спала и плакала.
   Эмма хотела осторожно отойти назад, но королева вдруг открыла глаза и спросила:
   -- Он умер? Не пришла ли ты сказать мне, что мой маленький Альберт умер?
   Усталый тон ее голоса, мертвенная бледность лица заставили сердце Эммы затрепетать от жалости. Она поспешила развеять опасения королевы:
   Правда, принц Альберт слишком нежного сложения для своих семи лет, но нездоровье, приключившееся с ним после завтрака, надо отнести исключительно за счет сильной качки, а никак не опасной болезни. У него легкая лихорадка, и Лалло ухаживает за ним. А в верности Лалло вы не можете сомневаться, государыня. Он -- единственный из всех слуг, не забывающий исполнять свои обязанности в эти бедственные минуты.
   -- Да, Лалло верен. Но что он может сделать против судьбы? Предопределено, что потомство Рудольфа Габсбургского должно рано умирать. Или таков закон природы, что семейные браки наказуются? Tu, felix Austria, nube! ["Счастливая браками Австрия!" -- крылатые слова, намекающие на могущество Габсбургов, построенное на семейных браках] Ax, то, что некогда почиталось счастьем, стало нашей гибелью! Наши силы иссякли, наша кровь испорчена. Брату Иосифу было только пятьдесят лет, когда он умер, а Леопольду -- сорок шесть. А мои дети... уже одиннадцать их умерло у меня. И Альберт не сможет жить. Или... не правда ли, он уже умер? Ты мне только скажи. Я много передумала о нашей судьбе, и ничто уже не может испугать меня.
   Мария-Каролина упорно стояла на своем и не хотела верить уверениям Эммы, пока та не принесла маленького принца и не положила его рядом с матерью. Луч радости сверкнул в глазах королевы; она покрыла страстными поцелуями белокурые локоны мальчика, его пылающие щечки, бессильно свесившиеся ручки.
   На одно мгновение ребенок очнулся от лихорадочного бреда и, узнав мать, улыбнулся ей. Но затем сознание опять покинуло его. Играя обнаженной грудью Марии-Каролины, он вдруг залепетал о Гемме, белой козочке, подруге его игр, оставшейся в Казерте; ему казалось, будто он снова играет с нею...
   Мария-Каролина хмуро уставилась в пространство и отдала Эмме мальчика:
   -- Возьми его! В нем неистовствует лихорадка, во мне -- кровь, он сгорит в моих объятиях. Но не уходи с ним, оставайся здесь, поближе ко мне. Сядь с ним вот там, на кровать, у моих ног. Постель достаточно велика, хватит места на всех троих. Возьми его в свои объятия, прижми к груди... нежно, совсем нежно. Разве ты не знаешь, что ты -- любовь? У тебя ему будет легко, совсем легко умереть...
   -- Государыня...
   -- Он умрет! Я знаю это, он сегодня умрет... Да и не лучше ли так? Если он останется в живых, не постигнет ли его участь Леопольда или Бурбонов?.. Ах, кровь Бурбонов тоже отравлена. Великая Мария-Терезия знала это и все-таки пожелала, чтобы ее дети смешались с нею... Мрачная сила должна жить под золотым венцом королев, если они способны извести собственное потомство... Ведь и я... разве я не поступила точно так же и с дочуркой, и с сынком?.. А ведь я знала-знала... знала...
   Голос королевы замер в неясном ропоте...
   Весь день Мария-Каролина лежала на постели с бледным лицом и закрытыми глазами, словно покойница. Только большие капли слез, проступавшие из-под ресниц, свидетельствовали, что в ее теле еще теплится жизнь. Она непрестанно что-то бормотала, словно отвечала голосу, кричавшему в ее душе... кричавшему и требовавшему ответа...
   Когда наступил вечер, Эмма осторожно встала, чтобы Мария-Каролина не заметила. Однако при первом ее движении королева открыла глаза и вопросительно посмотрела на нее.
   Эмма безмолвно поднесла мальчика к матери. Он тихо лежал на ее руках, и на его бледных устах играл словно отсвет улыбки; он только что умер.
   Мария-Каролина долго смотрела на него.
   -- Подожди, дитя мое! -- прошептала она наконец. -- Подожди немножечко у врат!.. Скоро мы все соберемся там...
   Через час Эмма поднялась на командный мостик, чтобы известить Нельсона о случившемся. Он шел к ней навстречу, страшно взволнованный. Уж не близился ли конец? Нет, он, сияя радостью, показал ей на светлую точку, горевшую в южной стороне над горизонтом.
   -- Маячные огни Монте-Перегрино! Утром мы будем в Палермо!

XXVIII

   "Палермо, 3 января 1799 г.
   Возлюбленное дитя мое! Король, твой отец, посылает курьеров в Вену и Лондон; вот и я пользуюсь случаем написать тебе. Все, что я могу сообщить тебе, -- наше бегство, расставание с Неаполем, буря, смерть Альберта, наши лишения -- все это так печально, что у меня не хватает силы подробно изобразить тебе это. Два дня я была тяжело больна сильной горячкой; теперь я перемогла болезнь, ночью же нахожу покой только благодаря опию.
   Твой отец чувствует себя хорошо; у Франца лихорадка и болит шея; твои сестры и Леопольд совершенно истощены. Моя невестка, по-видимому, все еще не может оправиться после родов; в последнюю ночь она опять накашляла два платка крови; боюсь, что у нее чахотка. Это заставляет меня тревожиться за ее мужа, который спит с нею вместе. И моим девочкам совместная жизнь с нею тоже не может быть к добру. Но ничего не поделаешь -- наше положение не позволяет вести отдельное хозяйство.
   Наша квартира... мокрые стены, нет обоев, нет мебели, в воздухе холодная сырость... просто умереть! Кроме того, в Сицилии совсем другое дело, чем в Неаполе. У Сицилии -- конституция, без согласия парламента король не получит ломаного гроша. Но все-таки надо благодарить Бога, что у нас осталось хоть это.
   Известия из Неаполя... Никогда я не пойму, как это воз можно, чтобы шестнадцать -- двадцать тысяч злодеев могли поработить четыре миллиона людей, не желающих их знать?"
   "21 января.
   Прошло шестнадцать дней с тех пор, как я начала это письмо, но наше упорное несчастье пожелало, чтобы все время дули неблагоприятные ветры; письмо нельзя было отправить.
   Вести из Неаполя с каждым днем становятся все хуже. Заключено перемирие -- по согласию генерального наместника, хотя Пиньятелли не имел на это никакого права, не обладал полномочиями!
   Перемирие позорнейшего сорта! Капуа, вся артиллерия, два с половиной миллиона душ, наши богатейшие провинции, куда враг еще не ступил ногой, уступлены; гавани обеих Сицилии заперты для наших союзников. Никогда мы не санкционируем такого позорища. Договор недействителен без на шей ратификации.
   Мы как раз собирались отправить свой протест, когда при был генеральный наместник с высшими офицерами гвардии на императорском судне. Разумеется, Пиньятелли был немедленно арестован. Теперь наконец-то мы узнали, как это про изошло. Едва только король уехал, знать поднялась. Вопреки письменному указу короля и несмотря на присутствие генерального наместника, предатели заявили, что они сами принимают бразды правления, чтобы восстановить общественное спокойствие. Пиньятелли очень вяло противился этому. Тогда они учредили национальную гвардию, потребовали перемирия. Первым -- генерал Мак. А когда Шампионе ответил, что приз нает лишь авторитет горожан, Пиньятелли опять уступил и послал к ним князя Мильяно и герцога Джессо, которые и подписали позорный договор.
   Но когда поднялся весь народ... более ста тысяч лаццарони! Они обезоружили остатки войск, с криками "Да здравствует король! Да здравствует Нельсон! Да здравствует Януарий!" избрали генерала князя Молитерно, молодого, храброго, но легкомысленного человека своим вождем, овладели крепостью, гаванью, военными пунктами. Они все разграбили, кинули министра финансов в тюрьму, грозили Пиньятелли.
   Тогда он и уехал. А Мак... он покинул армию, не сообщив нам ни слова. Никто не знает, куда он делся; Саландра, командующий остатками армии, пишет только: "Он исчез..." Мы не знаем, что и думать об этом...
   Дай Боже, чтобы я не сошла с ума! Если Неаполь будет потерян для меня демократизированием или завоеванием... этого я не переживу".
   "28 января.
   С пятнадцатого ни письма, ни известия из Неаполя! Прибывшие сюда рагузцы рассказывают, что в городе не прерывно слышна канонада. Дворянство и горожане хотят перейти на сторону французов, основать республику. Они из меняют священнейшим обязанностям ради Маммоны. Народ, напротив, не желает французов в Неаполе, готов защищать город до последних сил. Все в брожении. Арестанты и каторжане с галер освобождены, царит полнейшая анархия.
   Я боюсь только, что народ будет обманут. Ведь чем же объяснить, что вот уже две недели мы не получаем никаких известий? Где Марко, Симонетти, Каррадино, Спинелли? Где архиепископ? Где магистрат? Неужели никто не думает о короле? Страшный урок для меня!..
   Или... может быть, трехцветный флаг уже реет над городом?
   Так оно и будет. Мы все потеряли: флот, артиллерию, магазины, будущее моих детей, пять миллионов подданных, большую богатую страну, более восьми миллионов годового дохода...
   Чтобы не упрекать себя ни в чем, твой отец делает все, что может. Он назначил кардинала Руффо генеральным наместником всех провинций, еще уцелевших у него. Руффо надеется вызвать из Калабрии контрреволюцию. Ах, не верю я в его успех. Я слишком ясно, насквозь вижу план, которым хотят окончательно ввергнуть нас в бедствия. И этот план удастся. Если Неаполь будет во власти революционеров, Сицилия пойдет за ним следом. А здесь революция будет гораздо ужаснее и кровопролитнее. Никто из нас не уйдет живым.
   Ах, дети мои! Дети мои! Стоит мне увидеть их, как я разражаюсь слезами...
   Отец, по-видимому, чувствует себя очень хорошо и всем доволен. Может быть, из религиозности, может быть, из смирения. Он устроил себе хорошенький деревенский домик, строит, сажает, удит рыбу, охотится. Вечером он ходит в театр, на маскарады, забавляется, веселится. Неаполь для него -- все равно что страна готтентотов; он о нем и не думает. Франц почти таков же. Девочки, Леопольд и я -- мы никуда не выходим. После всего этого позора показываться открыто? Немыслимо!
   Шампионе живет в Казерте, занимает мою комнату, спит на моей кровати. Они все разрушают, окончательно развращают умы.
   Прощай, возлюбленное дитя мое! При теперешней жизни на острове, вдали от мира, в то время как вся Италия офранцужена и моря заперты, -- может быть, я несколько месяцев буду без вестей о тебе. Прощай, прощай! Желаю тебе счастливых родов, здорового, крепкого, красивого мальчугана. На пиши, когда ты ждешь, чтобы я могла молиться за тебя. Это -- единственное, что я могу...
   Могу ли я попросить тебя в нашем несчастье быть заступницей перед твоим мужем? Если я умру... возьми моих детей под свое покровительство. Прошу тебя от всего сердца. Девочки добры, семейственны, привыкли к лишениям. Они никому не будут в тягость. Только бы им найти приют! Суммы, вырученной от продажи моих драгоценностей, хватит на их пропитание, им нужна лишь рука, которая станет хоть немного охранять их. Господь возместит тебе это на твоих детях!"
   "9 февраля.
   Возлюбленное дитя мое, продолжаю для тебя свой печальный дневник. Стараюсь подавить свои жалобы, чтобы не тер зать чрезмерно твоего любвеобильного сердца. Но все, даже самые незначительные, мелочи болезненно бьют по нас!
   Молитерно и Роккаромана отправились со значительной частью знати в Казерту для переговоров с Шампионе. Они усугубили свое преступление, продались.
   Оставшийся верным королю народ стал подозревать не доброе и решил истребить всех якобинцев. У герцога делла Торре нашли французское письмо; предателя убили, а также его брата. Им досталось по заслугам.
   Теперь злодеев объял страх. Они опять обратились к Шампионе с мольбой занять Неаполь и слали к нему послов за послами, среди которых были Альбанезе, Бисчелиа, Доменико Чирилло. Наконец Шампионе согласился с условием, чтобы в залог честности своих намерений они передали ему крепость Сан-Эльмо. Ему обещали это. Чтобы усыпить народ, они учинили наглую комедию, используя веру народа в покровителя Неаполя, а именно: достали из собора статую святого Януария и повезли ее в торжественной процессии по городу. Клир проповедовал о мире, тогда как Молитерно, этот негодяй без веры, нравственности и принципов, нес хоругвь босой и во власянице кающегося. Затем, когда процессия вернулась обратно в собор, он обратился к народу с речью. Со вздохами и слезами заклинал он толпу положиться на помощь святого, который не допустит, чтобы французы заняли Неаполь. Он потребовал у них клятвенного обещания незыблемо стоять за отечество, сам первый дал эту клятву, и толпа восторженно подхватила ее вслед за ним. Затем он уговорил всех разойтись по домам, вернуться к семьям и пригласил пожаловать на следующий день на общее собрание в ратушу. Они поверили ему, разошлись...
   В ту же ночь клятвопреступник хитростью овладел крепостью Сан-Эльмо, заперся там с единомышленниками и дал знать Шампионе. Но когда французы двинулись четырьмя колоннами, народ, дав клятву верности королю, поднялся на врага. Три дня неаполитанцы отражали все нападения и на гнали на французов такого страха, что Шампионе стал уже отчаиваться. Тогда Молитерно и якобинцы тайно впустили французский отряд в Сан-Эльмо и провели его в тыл несчастным лаццарони. Все было потеряно.
   Якобинцы с ликованием водрузили сине-красно-желтый флаг, объявили Везувианскую республику, передали друзьям дворец. В течение трех часов его грабили; остались только голые стены. Когда же Шампионе разрешил грабить весь город в течение восемнадцати часов, что било по карману знать, бедному старому архиепископу пришлось идти на поклон к Шампионе. Тогда грабеж был заменен гигантской контрибуцией от четырех до шести миллионов, которая должна была быть выплачена в самый краткий срок. Поделом им! Мне нисколько не жалко их.
   Затем стали праздновать республику. Каждый должен был кричать: "Да здравствует свобода!" -- а кто не хотел, того расстреливали.
   Избрали пять директоров. Марио Пагано, вконец развращенный, но талантливый человек, служил до сих пор судьей в адмиралтействе; священник-бенедиктинец Капуто, интимный друг Галло, развратил, будучи учителем, бесконечное число молодых людей; адвокат Фазуро -- креатура Медичи. Все трое три года сидели в тюрьме в качестве якобинцев, но были выпущены вследствие слабости правительства. Королевский министр Флавио Пирелли -- четвертый директор, тот самый, который защищал якобинцев на суде. Пятый -- торговец древ ностями Тсарилло, человек злоязычный, укравший когда-то у короля в Капо-ди-Монте камеи. Остальными членами директории состоят Молитерно, Роккаромана, Франческо Репе, Доменико Чирилло.
   Наших честных лаццарони разоружили, их вождей рас стреляли. У них убито десять тысяч человек, зато и французов они положили много. Из боязни чумы трупы сжигали кучами.
   Все кончилось для нас. Неаполь потерян. Преступление торжествует.
   Уже многие из приехавших сюда с нами просят отпуска, желая вернуться в Неаполь. Карачиолло из флота, которого мы всегда так отличали, -- тоже. Ах, все это -- удары кинжалом..."
   "21 февраля.
   В печальном изгнании, отрезанная от всего света, я пишу тебе ежедневно, дорогое мое дитя, чтобы найти хоть немного утешения в своем страдании. Я удивляюсь, что не ослепла еще от вечных слез...
   Из Калабрии пришли более радостные вести. Честный кардинал Руффо собрал маленький отряд в четыреста человек. У его солдат на платьях белые кресты; он странствует с ними, проповедует на улицах, призывает к крестовому походу против безбожников. Его ревностное отношение к делу просто поразительно, уже многие "дерева свободы" свалены.
   Теперь, после Неаполя, французы наложили контрибуцию и на провинции в размере пятнадцати миллионов дукатов. Только на одну Калабрию приходится два с половиной миллиона... Дай Боже, чтобы это открыло глаза народам!"
   "26 февраля.
   В Неаполе все стало республиканским. Повсюду в городе и в окрестностях установлены "дерева свободы". Каждый человек -- национальный гвардеец -- носит сине-желто-красную перевязь. Французы живут в частных домах, существуют на счет своих хозяев, ездят кататься в их экипажах. В театре даются пошлейшие пьесы вроде "Бегство короля" и тому подобные любезности. Дворец, наши владения, имения детей -- все занято. Люди, которых мы осыпали милостями, служат республике. На нас пишут самые подлые памфлеты. Короче говоря, в Неаполе совершаются такие вещи, возможности которых я там никогда не допускала, и это разрывает мне сердце.
   Ах, несмотря на доброе желание простонародья, несмотря на отвращение, которое уже теперь внушает многим так называемая свобода, Неаполь все же никогда не станет вновь нашим, если не придет помощь извне -- или от твоего дорогого супруга, или из России. В Апулии, Абруццах, в Калабрии, в Романее -- повсюду недовольство растет, народ волнуется. Мне кажется, если доверчиво отправиться сейчас туда, то можно было бы в этот момент освободить всю Италию от этих чудовищ. Как буду я благословлять в этом случае все свои потери, свои страдания, горести!
   Много еще хотела бы я сообщить тебе, дорогое дитя мое, но у меня болит голова. Поцелуй от меня всех своих милых детей, будь осторожна во время родов и кланяйся мужу!
   Искренне любящая тебя мать и друг

Шарлотта".

XXIX

   С конца февраля известия стали прибывать в Палермо все радостнее и многочисленнее.
   Возмущенные насилиями французских подателей свободы, испуганные восстанием роялистов в провинциях, подкупленные щедро рассыпаемым Марией-Каролиной золотом, один за другим недавние "республиканцы" стали возвращаться к роялизму, стараясь удвоенным рвением заставить забыть о недавней измене. Когда же после изгнания французов с Корфу и Ионийских островов к итальянским берегам на четырех военных судах прибыл русско-турецкий десант численностью в тридцать две тысячи человек, роялистское движение с гигантской скоростью распространилось по всему королевству. Повсюду образовывались банды из простонародья, бывшие солдаты королевской армии искали хлеба, бродяги -- добычи, преследуемые преступники -- безнаказанности в награду.
   Со времени декабрьского воззвания Фердинанда в Абруццах не замирала партизанская война. Теперь это движение раздул в уничтожающее пламя Пронио, расстрига-священник, потом солдат полка маркиза дель Васто. Осужденный на галеры за убийство, он освободился хитростью.
   В Терра-ди-Лаворо королевское знамя поднял Михаил Пецца, грабитель и убийца. "Фра-Дьяволо" -- чертов монах -- так прозвал его народ, дивившийся тысяче уловок, при помощи которых он в течение двух лет уходил от преследователей. Теперь, став во главе сильной шайки, он нападал на маленькие французские отряды, убивал курьеров и путешественников, у которых подозревал письма, пресек всякое сообщение Неаполя с Римом.
   У Соры за Бурбонов встал Гаэтано Маммоне, мельник, атаман большого партизанского отряда. Воображая, что сила и храбрость человека живут в крови, он убил собственными руками четыреста французов и неаполитанцев, причем пил их кровь из человеческого черепа. Каждый раз, когда он садился обедать, на столе перед ним должна была лежать свежесрезанная, обагренная дымящейся кровью человеческая голова.
   Но в Апулии драма гражданской войны началась с фарса.
   Сбежав с родины из страха перед наказанием за совершенные преступления, ища какую-нибудь гавань, где они могли бы сесть тайком от французов на корабль, в деревню Монтеязи прибыли Дечезари, бывший лакей, Боккечампо, солдат-дезертир, Колонна, разоблаченный мошенник, и Корбара, клейменый вор.
   Чтобы обеспечить себе помещение в квартире управителя Джирунды, Дечезари рассказал хозяйке под строжайшим секретом, будто среди его спутников находится наследный принц Франц Неаполитанский. Джирунда, прожженный плут, узнав об этом от жены, подхватил ложь. Учитывая легковерие и фанатизм населения, они решили организовать восстание в пользу Бурбонов, с тем чтобы на их долю выпала знатная пожива. Корбара должен был изображать наследного принца, Колонна -- его камергера, Боккечампо -- брата испанского короля, Дечезари -- герцога Саксонского, тогда как на долю Джирунды досталась роль предтечи, свидетеля и герольда.
   Джирунда с утра взялся за дело; он сообщил знакомым, что у него в доме тайно остановились принцы, и разъяснил им, какое счастье ожидает всех, кто примкнет теперь к правому делу. Ему поверили. Народ собрался перед домом и предложил себя "принцам" в качестве слуг и борцов. Их проводили в ближайшее местечко, а затем и далее, и повсюду была повторена та же игра, везде их встречал тот же успех.
   Общее доверие было подкреплено архиепископом Отрантским. Епископ сразу распознал обман, потому что давно знал наследного принца и сопровождал его год тому назад в путешествии по Апулии. Тем не менее он не стал разоблачать ложь, от которой ждал пользы для дела роялизма. Он даже поощрил этот обман, убеждая с кафедры, что каждый должен верить в подлинность принца, а внешнюю перемену в нем надо приписать тяготам войны и пережитому из-за несчастья королевской семьи.
   Теперь уже никто не осмелился сомневаться. Каждому, кто не присоединялся к общему ликованию, народ грозил смертью.
   Корбара использовал благоприятный момент; он стал конфисковывать имущество республиканцев, сменять власти, опустошать общественные кассы. Затем, поделившись добычей, он отплыл на Корфу под предлогом поиска подкреплений. После долгих приключений, прибыв в Палермо, он был милостиво принят Фердинандом в качестве освободителя Апулии. Боккечампо, Дечезари остались в качестве "генералов короля" на месте, собирали войска, устраняли всех, кто им противился. Они приказали посадить в тюрьму тарентского архиепископа Канечелятро, проповедовавшего о мире, и казнили республикански настроенного потенского епископа Сер-рао.
   В конце концов они были разбиты французскими войсками около Бари, Боккечампо был взят в плен и отвезен в Анкону, тогда как Дечезари спасся бегством к кардиналу Руффо. Кардинал принял его, улыбаясь, упрекнул в обмане и назначил командиром двух дивизий "Армата кристиана" -- "Христианской армады".
  
   "Христианская армада"!
   Руффо последовал за двором в Палермо, снова выдвинул свой план вернуть Неаполь через Калабрию. Только теперь, наученный первой неудачей, он оставил мысль возбудить личный интерес Фердинанда к этому делу. Он хотел лишь заполучить доверенность от короля, чтобы иметь возможность начать войну на законных основаниях.
   Фердинанд, совершенно рассорившийся с супругой после сцены трусости на судне и лишь небрежно и мимоходом посвящавший теперь Марию-Каролину в государственные дела, никого не позвал на совет, сразу согласился с пожеланием кардинала и приказал Актону изготовить требуемую Руффо доверенность и представить ее к подписи.
   Этой доверенностью-указом кардинал назначался генерал-наместником королевства Неаполь; ему предоставлялось право пользоваться всякими средствами, его власть была почти ничем не ограничена.
   Актон взволновался. Неужели враждебная Англии партия все-таки восторжествует? И разве для Англии не пропадет вся выгода от сицилийской затеи, если Руффо станет якорем спасения Бурбонов?
   Актон в полном отчаянии пришел к сэру Уильяму, чтобы посоветоваться с ним, Эммой и Нельсоном.
   Нельсон пренебрежительно оценил шансы кардинала, Гамильтон поддержал его: как это может случиться, чтобы невежественный в воинском искусстве священник справился при помощи трусов из простонародья с опытным воином Шампионе?
   Но Эмма возразила им.
   Конечно, все эти люди были без всякого образования и жили лишь удовлетворением низменнейших инстинктов, но, если направить их как следует, их слепой фанатизм способен возгореться до самой безудержной храбрости и полной самоотверженности. А ведь кому, как не Руффо, знать свой народ? В руках хитрого, хладнокровного, одетого в пурпур кардинала народ станет послушным орудием его планов!
   Так говорила Эмма, и Актон, а также сэр Уильям согласились с нею. Несколько часов подряд они пытались придумать план, как бы погубить предприятие Руффо; но увы! Теперь, когда Фердинанд не подвергался личной опасности, его нельзя было переубедить. Единственное, что можно было сделать, -- это подстроить кардиналу как можно больше затруднений: быть может, удастся так урезать обещанную денежную поддержку, что он сам откажется от выполнения своего плана...
   Эмма иронически высмеяла эту политику мелочных средств. Так нельзя было добиться чего-либо от Руффо; надо было парализовать не желание Руффо провести свой план, а его попытку использовать свой успех против Англии. В указ о его полномочиях хорошо бы вставить какую-нибудь незначительную, на первый взгляд, оговорку, которая поставила бы его в зависимость от Палермо и позволила бы в любой момент удержать его руку, пойти наперерез его планам, объявить недействительными его распоряжения. Чтобы побудить короля к такой предосторожности, Актону достаточно было пробудить в нем подозрительность. Разве Руффо не прославился еще в Риме в качестве интригана? Он был похож на кондотьеров средневековья, которые пользовались могуществом своих наемных войск, чтобы свергнуть с трона доверившихся им государей и возвести на этот трон самих себя или свои креатуры. Разве сам он не происходил из древнейшего рода Италии, достаточно древнего, чтобы дать стране новую династию? Для самого себя он, может быть, и не мечтал о троне, но разве у него не было брата, этого могущественного, богатейшего герцога ди Баранелло, который странным образом остался в Неаполе, несмотря на все ужасы революции? Быть может, в тайном согласии с кардиналом герцог добивался народного расположения, старался все более и более убедить неаполитанцев в окончательном крушении Бурбонов? А потом, когда Руффо победит... трон святого Петра был оттеснен, Папа стар и болезнен, кардинал Руффо -- член конклава... почему бы этому влиятельному князю церкви не попытаться привлечь на свою сторону наследника Пия VI и не добиться от него признания новой династии?
   Все это можно было предупредить.
   Увлекшись чисто художественной задачей воплощения своей идеи, Эмма говорила в страстном тоне, в том искрящемся опьянением радостью собственной силы, в том восторге от легкой игры ума, который все чаще овладевал ею после Абукира. Но в то время как Актон и сэр Уильям с восторгом поддакивали ей, взор Нельсона остановился на ней с мучительным изумлением, И ей сразу пришло в голову, насколько уже погрязла она в тине лжи и обмана.
   И все-таки... Разве он не понимал, что она борется только за него? Что только для него она придумывала западню Руффо? Лишь Нельсон должен вернуть Бурбонов в Неаполь; ему одному должна принадлежать слава этого деяния, благодарность отечества. Так что за важность, если она взвалит на себя еще одну-другую ложь... она, которая и без того запятнана?
  
   Фердинанд для указа о полномочиях нового генерал-наместника всецело использовал текст, указанный самим Руффо, и только сделал самое пустяшное, на первый взгляд, добавление:
   "Ваша эминенция соблаговолит посылать мне регулярные отчеты обо всем, что Вам удалось совершить в пределах данного Вам поручения и что Вы собираетесь сделать, чтобы в случае, если позволит время, Вы могли получить мои заключения, решения и приказания".
   Для первого снаряжения Фердинанд приказал выплатить ему три тысячи дукатов, остальные пятьсот Руффо должен был получить от генерального казначея маркиза Такконе в Мессине; кроме того, ему была обещана ежемесячная поддержка в полторы тысячи дукатов. Маркиз Маласпина был назначен его адъютантом, генералу Данеро, коменданту Мессины, было приказано снабдить Руффо солдатами, оружием, амуницией и оказать ему возможную помощь.
   Неужели Руффо не чувствовал недоверия, проявлявшегося в ничтожности ассигнованных ему средств, в почти не замаскированном надзоре в лице Маласпины? Он принял все это невозмутимо, поблагодарил Фердинанда за доверие, простился с Марией-Каролиной, обещая регулярно извещать ее обо всем, и в тот же день отбыл в Мессину.
   Но там Такконе заявил, что не получал никакой ассигновки на пятьсот дукатов, а Данеро опасался, что безопасность города может пострадать, если он поступится людьми и боевыми припасами. Оба они отказались предпринять что-либо до тех пор, пока не получат сведений из Палермо.
   Руффо не стал дожидаться ответа и отплыл с Маласпиной. На флаге, реявшем на мачте его маленькой лодки, на одной стороне был изображен герб короля, а на другой -- крест с надписью "Сим победиши!" -- знамя крестового похода против якобинцев и "патриотов".
   Кардинал высадился около Ла Катона, в Южной Калабрии, поселился в замке своего брата герцога ди Баранелло и водрузил там свое знамя. Оттуда он начал действовать: рассылал манифесты и воззвания, призывая к оружию войска; чтобы достать нужные средства, обложил военным налогом помещиков, начиная с собственного брата, отобрал в казну имения всех тех, кто жил вдали от подданных под французским крылышком.
   Успех был потрясающий. Со всех сторон к Руффо потекли добровольцы, вербовавшиеся в "Христианскую армаду". Когда их набралось достаточно, Руффо выступил в поход, услал под первым попавшимся предлогом Маласпину обратно в Сицилию, овладел Милето, Монтолеоне, Катандзаро, покорил, несмотря на ожесточенное сопротивление, Косендзу, первый крупный город Калабрии, взял Паолу и обратил ее в пепел. Дече-зари, Пронио, Фра-Дьяволо привели к нему свои дикие шайки; епископ Поликастрийский Людовичи призвал к оружию население побережья; генерал Дамас с летучим отрядом проник внутрь страны, разжег там восстание. Напрасно заместитель Шампионе, генерал Макдональд, слал из Неаполя драконовские манифесты, объявлял вне закона приверженцев короля и англичан, отобрал их имущество. Грабя, сжигая, убивая, ломилась вперед "Христианская армада", взяла Альтамуру, Гравину, открыла бурным натиском дорогу к Адриатическому морю. Русские и турки под командой рыцаря Мишеру высадились в Манфредонском заливе; Фоджиа, последний республиканский город Апулии, пал; Аверза, расположенная к северу от Неаполя, объявила о своей принадлежности к партии короля и пресекла сообщение столицы с Капуей. Восстание раскинулось до валов Гаэты, в то время как британские суда, посланные Нельсоном, появились в Неаполитанском заливе, отрезая "патриотам" морской путь.
   В то же время австрийцы и русские под командованием Суворова одерживали на севере Италии блестящие победы над Шерером и Моро, овладели Пескьерой, Миланом, Турином, Феррарой, угрожали Риму. Макдональд не мог долее удерживать Неаполь; следуя просьбам Моро о помощи, он оставил полковника Межеана со слабым гарнизоном в Сан-Эльмо, а сам выступил на север, предоставив "патриотов" и республику судьбе.
   Безгранично было торжество в Неаполе по случаю освобождения от иноземного ига, безгранично восхищение идеалами республиканского образа правления, но и столь же безгранично было неведение о надвигающейся опасности. "Общество патриотов", основанное почитателем Робеспьера Антонием Сальфо, овладело верховной властью, удалило противников из состава законодательного корпуса, заставило морского министра Дорио подать в отставку и посадило на его место адмирала Карачиолло. Две дамы высшего неаполитанского общества, герцогини Кассано и Пополи, ходили по домам, собирали золото, серебро, драгоценности, а на вырученные деньги снаряжались два легиона ветеранов. Чтобы просветить и привлечь на свою сторону лаццарони, им читали под открытым небом лекции о человеческом достоинстве, о порочности деспотизма, чистоте республиканства. Священники у подножий "деревьев свободы" проповедовали о христианском братстве и равенстве, изображали Христа и святых демократами, называли Фердинанда и его приверженцев отщепенцами и проклятыми. Архиепископ Капече Дзурло торжественно заклеймил кардинала Руффо именем подлого врага Бога и людей. Подавая пример идеального образа действий, Доменико Чирилло пожертвовал все свое состояние и бесплатно пользовал всех нуждающихся во врачебной помощи. Чимароза сочинил пламенный гимн в честь свободы; Элеонора Фонсеко ди Пиментелли писала язвительные сатиры на рабство и властолюбие в новооснованной газете "Мониторе да Наполи". Ученые и художники обращались с предложением увековечить память италийских героев: надо было выстроить достойную гробницу для Вергилия, дивный мавзолей для Торквато Тассо в Сорренто, пантеон для всех, кто работал для отечества, а прежде всего -- для казненных школяров. Все, звавшиеся Фердинандом, должны были принять другое имя. Ничто в свободной Партено-пейской республике не должно было напоминать более имя тирана!
   Но в то время как волна воодушевления вздымала государственный корабль высоко к небесам идеала, себялюбие, руководствуясь низменным инстинктом близящейся опасности, спасалось в ладье предательства. Молитерно, хитростью добившись назначения послом в далекий Париж, писал Марии-Каролине покаянные письма, смиренно молил о прощении. Роккаромана под каким-то предлогом сбежал из Неаполя, бросился в раскрытое лоно Руффо, принял от него назначение на пост командира в Терра-ди-Лавора и повел бандитов Фра-Дьяволо против недавних друзей.
   А тем временем "Христианская армада" неудержимо продвигалась вперед. Получив тревожное известие, что, воспользовавшись туманом, большая франко-испанская эскадра проскочила мимо Гибралтара и несется на захват Неаполя, Руффо ускорил наступление, овладел Нолой и стал готовиться к взятию Неаполя.
   Но одиннадцатого июня к нему прибыл экстренный курьер из Палермо. Фердинанд извещал кардинала, что вскоре в залив прибудет наследный принц с эскадрой под командой лорда Нельсона и что до прибытия последнего Руффо должен воздержаться от штурма Неаполя.
   Кардинал ни минуты не колебался. Назначив штурм на тринадцатое июня, он с утра облачился в пурпур кардинальского платья, отслужил обедню и дал сигнал к штурму. Подкрепленный турками и русскими, поддержанный огнем британо-сицилийской эскадры под командой капитана Фута и графа Терна, Руффо бросился на город, смял "патриотов" и принудил к отступлению канонерки Карачиолло. Успех всюду сопровождал его. В течение двух дней одна часть города за другой переходила к "Христианской армаде". На второй день к Руффо прибыл второй курьер. Фердинанд еще раз подтверждал кардиналу, что до прибытия Нельсона отнюдь не надо приступать к штурму Неаполя. Руффо ответил, что очень рад прибытию Нельсона, который поможет сдержать в границах неистовствующую городскую чернь и дикие элементы "Христианской армады". Затем он продолжил приступ. Пятнадцатого июня он ввел свои банды в город, овладел им и расположился главной квартирой на Магдалиновом мосту.
   Здесь Руффо получил письмо от Марии-Каролины, в котором она категорически требовала, чтобы с бунтовщиками не вступали ни в какие переговоры. Пусть Руффо вступит в переговоры с французами, засевшими в Сан-Эльмо, пусть он разрешит им беспрепятственно отступить оттуда, оставив, однако, в неприкосновенности боевые припасы, но с мятежниками-неаполитанцами королевское правительство никаких переговоров как с регулярными, законными войсками вести не может!
   Руффо прочел это письмо и на следующий день завязал мирные переговоры с полковником Межеаном в Сан-Эльмо и с бунтовщиками-"патриотами" в крепостях Нуово и Дель-Уово. Рассчитывая на прибытие франко-испанского флота и желая выиграть время, те потребовали перемирия на четыре дня под предлогом выработки условий капитуляции.
   Руффо согласился на это, но Фут стал противоречить. Однако кардинал уверил его, что это время нужно и им самим, чтобы установить осадные орудия и снарядить канонерки на случай, если флот Нельсона потерпит неудачу и вражеская эскадра все же появится тут. Тогда и Фут подписал перемирие.
   Ночью с двадцать первого на двадцать второе Руффо окончательно утвердил текст капитуляции. Этим текстом гарнизонам обеих крепостей предоставлялось право выйти с развернутыми знаменами, барабанным боем и всеми воинскими почестями. Всем желающим предоставлялось право свободного выезда во Францию. Личность и имущество всех находившихся в крепости лиц должны были оставаться неприкосновенными -- словом, с бунтовщиками не только начались переговоры, но им даже гарантировались почести и безнаказанность.
   Фут не решался подписывать эти условия. Он понимал, что Нельсон никогда не одобрит такого явного покровительства "патриотам". Но вместе с тем в случае прорыва франко-испанской эскадры немногочисленной и сравнительно слабой англо-сицилианской эскадре грозило полное уничтожение. К тому же приходилось считаться с неограниченными полномочиями генерал-наместника, который лучше всего мог знать намерения своего короля. В конце концов Фут подписал капитуляцию, но в тот же день отправил Нельсону подробное донесение обо всем случившемся вместе с копией текста капитуляции.

А Карачиолло?

   Двадцать третьего к Руффо явилась его племянница, молодая княгиня Мотта-Баньяра. Несмотря на то что она была на последнем месяце беременности, она все же вышла из дома, чтобы попросить дядю за Карачиолло. После падения форта Вильена адмирал переоделся матросом, пробрался в Неаполь и явился к княгине с мольбой спросить кардинала, посоветует ли он ему бежать или остаться? Княгиня была очень взволнованна, умоляла Руффо взять несчастного под свое покровительство. Но в тот момент, когда кардинал хотел ответить, курьер привез письма из Палермо от Марии-Каролины и Фердинанда.
   В письме королевы одна фраза была подчеркнута густой, широко разбрызганной чертой:
   "Только одного нельзя выпускать никоим образом -- недостойного Карачиолло. Этот человек, без чести и благодарности, знает все закоулки и тайные бухты Неаполя и Сицилии. Он может оказаться очень опасным и будет вечной угрозой безопасности короля".
   В письме Фердинанда было почти дословно приведено то же самое требование.
   Руффо задумался, по-видимому совершенно забыв о присутствии племянницы.
   А Карачиолло? -- спросила наконец княгиня Мотта-Баньяра. -- Что мне сказать ему?
   Пусть бежит!

XXX

   Известие о прорыве через Гибралтар франко-испанской эскадры немало взволновало двор в Палермо. Нельсон сейчас же отозвал из Неаполя Трубриджа, оставив там одного Фута, и, созвав с ближайших станций подкрепления, отважно кинулся навстречу врагу. Он крейсировал десять дней, но на горизонте не появилось ни единого вражеского паруса. Сильно озабоченный вернулся Нельсон в Палермо.
   Эта озабоченность возрастала по ходу поступления тех сведений от Эммы о Неаполе. Руффо непрестанно продвигался вперед, находился уже почти у ворот города. Но с каждым успехом поведение кардинала становилось все двусмысленнее. Он отослал Маласпину и таким образом отделался от всякого наблюдения. Назначив младшего брата Франческо инспектором "Христианской армады", он увеличил свое влияние на вождей. А донесения поступали все реже, да и касались разных неважных обстоятельств, оставляя в тумане все существенное. Уж не предчувствовала ли Эмма истины, когда приписывала ему предательские планы? Не намечал ли Руффо короны для одного из своих братьев? Нельзя было терять ни минуты; необходимо было сейчас же предпринять что-либо против хитреца.
   В тот же день у короля состоялось заседание, и после него Фердинанд дал Нельсону неограниченные полномочия, без всяких оговорок и умолчаний. С этими полномочиями Нельсон должен был отправиться в Неаполь, взяв с собою наследного принца, чтобы подавить влияние Руффо весомостью королевского имени. Но Нельсон должен был быть не советником, а руководителем принца. Одновременно был отправлен курьер к Руффо, который отвез уже известный нам приказ подождать с приступом до прибытия наследного принца и Нельсона.
   Тринадцатого июня Нельсон отправился в путь, но четырнадцатого утром вновь вернулся в Палермо. По дороге он встретил два вестовых судна, которые передали ему приказ лорда Кейта, сменившего заболевшего графа Сен-Винсента в командовании средиземноморским флотом. Этим приказом Нельсону предписывалось сейчас же отправиться в Маритимо и дать там сражение французскому флоту, взявшему, по сведениям лорда Кейта, именно это направление.
   Нельсон сейчас же отправился в путь, но, не встретив врага, двадцать первого опять вернулся в Палермо и по прибытии отправился с сэром Уильямом и Эммой к их величеству. Казалось, сама судьба вручала ему жизнь Бурбонов! Накануне он получил приказ лорда Кейта взять курс на Неаполь, куда, по последним сведениям, отправился враг.
   Это известие было встречено с ликованием королевской четой. Но когда Нельсон попросил отпустить с ним наследного принца, королева испугалась и отказала. Разве можно было подвергать наследника престола опасностям морского сражения?
   Наспех созвали заседание Государственного совета. Но Актон сослался на нездоровье, у всех остальных тоже нашлись уважительные причины, в силу которых они не могли отправиться с Нельсоном. Три часа шли совещания без всякого толку. Наконец Эмма не выдержала. Вскочив со своего кресла, она произнесла горячую речь, в которой предала самой язвительной иронии низость трусов, и в заключение предложила себя в спутницы Нельсона.
   В первый момент все были поражены, наступила минута смущенного молчания, но, когда Мария-Каролина обняла свою подругу, когда Фердинанд рассыпался в благодарностях за это новое доказательство ее преданности, все окружили Эмму, стали наперебой превозносить ее отвагу и называть это решение лучшим выходом из затруднительного положения.
   Сэр Уильям тоже согласился, но при условии, чтобы и ему было разрешено примкнуть к ним. Эмма удивленно посмотрела на него -- о нем-то она совсем забыла, когда представляла себе жизнь с Нельсоном наедине, гордые дни общей работы и опасности, давно не испытанные ночи любви... А тут вдруг между ними опять эта старческая фигура! Всегда, когда Эмма хотела взять свою судьбу в собственные руки, он выскакивал вперед, указывая на свои права, словно отгадав ее мысли, словно прочитав затаенную грезу ее сердца.
   Но -- странно! -- никогда он не становился ей помехой на пути. Он тщательно поддерживал дружеские отношения с Нельсоном. В Палермо он не успокоился до тех пор, пока они не стали жить под одной крышей. Чем объяснить это? Был ли он слеп ко всему, что происходило, или боялся открытого скандала, который мог бы заставить его расстаться с Эммой и Нельсоном? Он страховал все ее необдуманные шаги, словно сводница-дуэнья, прикрывающая плащом целующуюся парочку, но от малейшего объяснения с Эммой неизменно уклонялся.
   Она никак не могла понять его. Впрочем, она уже давно отказалась от попыток разобраться в нем и беззаботно отдалась своей любви. Да и что мог сделать ей муж? Ведь Нельсон никогда не откажется от нее.
  
   На Неаполь!
   Никогда еще Эмма не видела Нельсона таким возбужденным, как в эту поездку. Он не ел, не спал и непрестанно жаловался на черепашью медлительность судна.
   И около него постоянно должны были быть сэр Уильям и Эмма, как будто он боялся оставаться наедине с самим собою. Даже в краткие летние ночи он не хотел расставаться с ними, и, если сэр Уильям уходил спать, взгляд Нельсона с немой мольбой останавливался на Эмме.
   Ах, она с такой охотой исполняла эту просьбу! Как только сэр Уильям засыпал, она проскальзывала в каюту Нельсона, приникала к его груди...
   Он же... среди любовного хмеля вдруг вскакивал, оставляя ее объятия, погружался в мрачные думы, а потом начинал говорить о Неаполе.
   В каком же виде застанет он город? Уж не вступил ли Руффо в переговоры с гарнизонами? Не заключил ли с ними капитуляционных условий, позорящих монархический принцип, но все же остающихся условиями, правомочно заключенными именем короля?

XXXI

   К Неаполю! Еще одна ночь...
   Эмма осталась с Нельсоном на командном мостике, дожидаясь восхода солнца. Вот с первым утренним лучом показался дымящийся Везувий... Пунта-делла-Кампанелла... Сорренто... Кастелламаре... райский амфитеатр Неаполя с его косами, островками, горами... А высоко над городом, вздымаясь к золотистому небу, -- валы, башни, бастионы...
   Сан-Эльмо... Нельсон указал на крепость рукой. Над нею все еще реял трехцветный флаг Франции. Но на крепостях Нуово и Дель-Уово, на мосту делла Магдалена, на британских и сицилийских судах, бывших в гавани, -- повсюду находились белые флаги!
   Что это было? Свидетели предательского договора? Признаки позора?
   Нельсон резко крикнул что-то офицеру у сигнальной мач-ты. На ней взлетели пестрые флажки, образуя сменяющиеся комбинации. Корабли эскадры ответили: на всех них величественно взлетели флаги королевства обеих Сицилии, широко распластываясь под синим Георгиевским крестом Британии, тогда как со всех пушечных фортов раздался гром королевского салюта.
   Корабли гавани пришли в движение, вот от них отделился стройный бриг и быстро понесся, салютуя, к адмиральскому судну. Эмма сразу узнала его -- когда-то этот же самый "Мятежный" привез в Неаполь первую весть о победе при Абукире.
   На борт поднялся капитан Гаст. Он только что собирался по приказанию Фута отправиться на поиски адмирала в Ма-ритимо, чтобы передать ему донесение Фута и текст заключенного с "патриотами" договора.
   Да, капитуляция была подписана два дня тому назад; несмотря на категорическое, не раз подтвержденное запрещение короля, Руффо обеспечил виновным в пролитии братской крови мятежникам свободное отступление и безнаказанность, признал за ними права на воинские почести. Но если такова была награда за государственную измену, то какой же дорожащий честью солдат поднимет за короля меч, рискнет за него жизнью?
   Флот вошел в гавань. Остановившись около Мело, эскадра встала в боевом порядке на якорь, призвала от Про-циды канонерские и мортирные лодки, обезопасила ими себя с флангов. Одновременно Нельсон обменялся с Футом сигналами.
   Белый флаг Руффо вдруг спустился вниз. На его место взлетел британский военный флаг.
   Вскоре на адмиральское судно прибыл Фут. Свою подпись на капитуляционном договоре он оправдывал полномочиями Руффо.
   Нельсон холодно выслушал его.
   -- Я не признаю вашего поступка! Единственным вашим оправданием может быть легковерие. Вы не поняли хитрости кардинала Руффо, этого негодяя, который таит мысль основать в Неаполе новую, враждебную королю партию. И вы поставили британское имя под позорным документом. Вы держитесь другого мнения? Тогда ваша обязанность протестовать. -- Он помолчал минуту, но Фут ничего не ответил. -- Хорошо! Подумайте, как вам оправдаться перед королевой!
   Нельсон движением руки отпустил Фута. Тот поклонился, весь бледный, и ушел...
   Чтобы на британское имя не пало даже тени противоправного поступка, надо было известить французов в Сан-Эльмо и "неаполитанских якобинцев" в фортах Нуово и Дель-Уово об отказе от перемирия и условий капитуляции. В прокламации, с которой обратился к ним Нельсон, он давал им два часа на сдачу крепости и только при этом условии предоставлял французам право свободного выхода.
   Нельсон велел изготовить три списка прокламаций и отправил их к Руффо с просьбой переправить по адресу и соединить свои военные силы с капитанскими.
   С той же лодкой, на которой капитаны Трубридж и Белл отплыли к Руффо, прибыл на адмиральское судно сам кардинал.
   Уважая звание генерал-наместника, Нельсон встретил кардинала салютом, вышел к нему на лестницу и провел в свою каюту, где уже ждали Эмма и сэр Уильям.
   Начались переговоры. Руффо отклонил предложение возобновить военные действия, настаивал на капитуляции как на совершившемся факте, указал на обстоятельства, вынудившие его к такому решению. Он заявил, что после последнего письма короля он мог ежечасно ждать появления франко-испанской эскадры, а при таких условиях необходимо было заручиться крепостями и фортами; кроме того, эти переговоры велись при содействии и с согласия капитана Фута, чья подпись служила ручательством действительности заключенных условий.
   На это кардиналу ответил сэр Уильям, доказавший, что подобное положение вещей несовместимо с принципом монархизма. Король Фердинанд мог помиловать мятежников, но нельзя допустить, чтобы бунтари получили по праву то, что могут получить лишь из милости.
   Руффо возразил. Пусть текст капитуляции заслуживает всяческого порицания, но договор подписан.
   Начался страстный спор, в котором никто не хотел уступить. Через час не подвинулись ни на шаг, и наконец сэр Уильям в полном изнеможении откинулся в кресле.
   За него вступилась Эмма.
   Надо сдержать условия заключенной капитуляции? Но разве кардинал имел вообще право и власть заключать таковую? Разве король и королева не подтверждали ему категорически и неоднократно своего запрещения вести переговоры с мятежниками как с воюющим государством и предоставить им право свободного выхода? Разве не получил он за два дня до заключения условия письмо от королевы, в котором еще раз подтверждалось это запрещение? И это все-таки не помешало ему нарушить таковое? Ни по гражданскому, ни по государственному праву никто не может быть принужден признать то, что совершено другим вопреки личной воле монарха и без достаточных полномочий!
   Руффо хотел возразить что-то, но Нельсон встал и, отодвинув стул, сказал:
   -- Довольно споров! Адмирал не может состязаться на словах с кардиналом! Кроме того, вашей эминенции угодно непрерывно называть предателей и бунтовщиков "патриотами", и я считаю невозможным долее выносить унижения этого слова. Еще один вопрос, но прошу вашу эминенцию ответить мне на него честно. Что сделаете вы, если я все-таки отвергну условия перемирия и капитуляции и возобновлю военные действия?
   Кардинал встал:
   -- Милорд, вы не захотите запятнать славу Абукира нарушением договорных условий!
   Лицо Нельсона не дрогнуло.
   -- Ваша эминенция, предоставьте заботу о моей славе мне самому!
   -- В таком случае, милорд... Я со всех позиций, очищенных мне враждебной партией на основании капитуляционных условий, отодвину назад свои войска и предоставлю милорду самому завоевывать крепость.
   -- Ваша эминенция не поддержит меня?
   -- Ни единым человеком... ни единой душой!
   -- А если мятежники вздумают пробиться сушей?
   -- Я не помешаю им. Наоборот, я посоветую им это!
   Нельсон отвернулся, несколько раз прошелся взад и вперед.
   -- Хорошо! Я сообщу письменно о своем решении вашей эминенции!
   С той же церемонной вежливостью, с которой Нельсон встретил кардинала, он провел его к сходням и подождал, пока лодка отплыла обратно.
   Весь остаток дня он совещался с сэром Уильямом и Эммой. В конце концов он пришел к заключению, что при создавшихся условиях нельзя предпринять ничего без одобрения короля, графа Сен-Винсента и лорда Кейта.
   В таком духе был выработан ответ кардиналу, он был вручен капитанам Трубриджу и Беллу для передачи Руффо со следующей запиской Гамильтона:
   "Милорд Нельсон просит меня уверить Вас, что с его стороны не произойдет ничего, способного нарушить дарованное Вашей эминенции фортам Неаполя перемирие".
   Кроме того, капитаны могли сказать кардиналу, что Нельсон не станет препятствовать посадке мятежников на суда и будет защищать Неаполь с моря. Но это они могли прибавить лишь после того, как Руффо в принципе согласится, что только одному королю надлежит высказаться о действительности или недействительности заключенного капитуляционного условия, и если он разрешит ознакомить мятежников с прокламацией Нельсона, в которой адмирал требует беспрекословной покорности и сдачи на милость законного короля.
   Утром двадцать шестого капитаны отправились к кардиналу. После полудня они вернулись. Предложение Нельсона было принято, мятежники подчинились требованиям прокламации и готовы были сдаться на гнев или милость короля.
   Нельсон приказал сейчас же спустить десант, занять форты, поднять на них королевское знамя и перевести капитулировавших на борт приготовленных трехмачтовых транспортных барок.
   Верили ли они, что им удастся отделаться изгнанием? Они охотно последовали за британскими солдатами, не придав значения тому, что их барки, прочно соединенные друг с другом, стояли на якоре под пушками эскадры. Разве они не знали своего короля? Разве не высмеивали его, когда он торговал на базаре своей рыбой, шутил с лаццарони, кидал женщинам влюбленные взгляды? Он будет рад отделаться так легко от мятежных элементов. Он был плохим государем, но добрым человеком!
  
   Утром двадцать восьмого Гард доложил о прибытии сицилианского корвета. Судно пришло из Палермо и привезло письма от короля и Актона к Нельсону и сэру Уильяму, от королевы к Эмме.
   В этом письме Мария-Каролина выражала свое негодование на кардинала, который во все это время не присылал никаких донесений, так что о подробностях случившегося они узнали лишь из писем Нельсона, сэра Уильяма и Эммы. Король и королева вполне присоединяются к точке зрения Нельсона. Французский гарнизон Сан-Эльмо может быть выпущен и доставлен с парламентером в Марсель или Тулон, но мятежники должны сложить оружие и сдаться. Тогда нужно примерно наказать зачинщиков, а остальных, обязав подпиской не возвращаться в Неаполь под страхом смертной казни, изгнать. Если же эти условия не будут приняты, то надо стянуть войска, взять форты и поступить с мятежниками по законам военного времени.
   Фердинанд в своей записке к Нельсону точно так же категорически отверг всякий род капитуляции и ссылался на письмо Актона, содержавшее в себе все королевские желания.
   Актон просил именем короля уничтожить все вредные для безопасности трона договоры, схватить мятежников и до приговора держать их под арестом на британских судах. Одновременно кардиналу был послан приказ согласовывать все с образом действий Нельсона, если же он, несмотря ни на что, воспротивится этому, то пусть Нельсон воспользуется прилагаемой доверенностью, арестует Руффо и отправит его под арестом в Палермо.
   Вечером того же дня Нельсон отправил Фута в Палермо с сообщением, что капитуляционные условия признаны им недействительными. Затем он приказал взять с барок всех высших чиновников и деятелей республики, заковать их и отвезти на адмиральское судно в отведенное для тюремных целей междупалубное помещение.
   Эмма видела, как они проходили... Как еще недавно они пели ей хвалу, восторгались ее красотой, грацией, искусством, называли "белокурой мадонной"!.. А теперь?.. Теперь они молча шествовали с гордым презрением на исхудалых лицах. Среди них был и Доменико Чирилло.
   Увидев последнего, Эмма бросилась вперед, схватила его за руку, хотела сказать что-то, но разрыдалась. Чирилло посмотрел на нее, тихо покачал головой, как делал это прежде, предостерегая Эмму от излишней страстности, а затем осторожно отдернул руку и пошел далее.
   За ним следовал длинный ряд товарищей по несчастью. Звеня оковами, тяжело ступая по палубе, один за другим исчезали они в темном отверстии люка.

XXXII

   На следующее утро Гард доложил об аресте Карачиолло. Переодевшись крестьянином, герцог решил попросить убежища у одного из своих бывших слуг; тот же, обольщенный суммой, назначенной за голову Карачиолло, известил об этом капитана "Христианской армады" Сципиона делла Маре. Последний, разделяя всеобщее недоверие к кардиналу, скрыл от Руффо донос на герцога, ночью напал на спавшего Карачиолло и связанного доставил на адмиральское судно.
   На губах Нельсона скользнула усмешка горького презрения.
   -- А что вы сделали с этим образцом клятвопреступника, Гард?
   Капитан открыто взглянул ему в лицо:
   -- С вашего позволения, милорд, я приказал развязать его, предложил ему питье, но так как он отказался подкрепить свои силы, то я провел его в пустую каюту, поставил у дверей двух человек с заряженным оружием и приказал лейтенанту Паркинсону стеречь его.
   Пламя блеснуло в глазах Нельсона.
   -- Скажите Паркинсону, что он своей честью отвечает мне за жизнь этого человека, а вы сами, Гард, будьте готовы отправиться с пакетом к графу Терну на "Минерву". Скорее, прошу вас, скорее!
   Капитан торопливо ушел. Нельсон сел за письменный стол, принялся писать.
   Эмма тихо подошла к нему:
   -- Горацио...
   Но уже вернулся Гард. Нельсон вручил ему письмо, после чего, подождав, пока Гард уйдет, обернулся к Эмме:
   -- Военный суд в составе офицеров неаполитанского флота под председательством графа Терна вынесет приговор Карачиолло. Его преступления очевидны: он нарушил присягу, изменил своему государю, проявил открытую вражду к своему законному флагу, судам, товарищам. Если его судьи имеют хоть каплю чести, их приговор может быть только "смерть через повешение"!
   -- Горацио... Подумай... старик... из высшего общества...
   -- Разве седина или родовитость служат патентом на подлость?
   -- Но... якобинцы угрозами принудили его.
   -- Кто может принудить честного человека действовать бесчестно? А потом, если даже он и уступил по слабости в первый момент, почему он не поступил потом, как сотни других, убежавших в Прициду? Ему не раз представлялся случай для этого. Но он оставался... Он повел свои канонерки против "Минервы"! Да, он рассчитывал на прибытие франко-испанского флота, но, чтобы на худший конец приберечь оправдание, попросил "принудить" себя. Он -- лицемер, подлый предатель, трус; он не стоит порохового заряда. Если приговор будет таким, как я жду...
   Эмма испуганно схватила его за руку:
   -- Но ведь ты не приведешь его в исполнение, Горацио? Ты подождешь, пока приедет король?
   -- Король? Что тут делать королю? Мне поручено дать пример. Могу ли я найти лучший? Здесь я -- высший военачальник, судья; я имею право над жизнью и смертью. Не забывай, что Карачиолло не находится под защитой капитуляции Руффо -- он не был в фортах, когда капитуляция была подписана. В качестве дезертира он подлежит военному суду, и приговор будет приведен в исполнение. Все право на моей стороне! -- Горькая улыбка исказила губы адмирала. -- И все-таки я знаю, что враги восстанут на меня, будут обвинять в нарушении договора, в жестокости, мстительности, а также еще... в неспособности противостоять нашептываниям леди Гамильтон... Не перебивай меня, дорогая! Разве ты сама не видишь, как мне трудно говорить от этом?
   Чтобы успокоить Эмму, Нельсон хотел привлечь ее к себе. Но она вырвалась, вся бледная, и уставилась на него неподвижным взглядом:
   -- Из-за этого... из-за этого ты и был так замкнут со мной все это время?
   Он кивнул:
   -- Я хочу один нести ответственность за все, что здесь произойдет. Тебя не должна коснуться клевета, а потому прошу тебя держаться в стороне от меня. Запрись в своей каюте и не впускай никого, пока я сам не приду к тебе. Обещаешь ты мне это?
   Нельсон нежно привлек ее к себе, погладил по голове, поцеловал трепещущие губы. И Эмма обещала ему...
  
   Раз Эмме показалось, будто кто-то остановился перед дверью, подергал за ручку. Но тут же она подумала, что, наверное, ошиблась -- шаги послышались далее, замерли...
  
   Наконец в четыре часа пришел Нельсон и повел Эмму в свою каюту. Там уже были сэр Уильям и гость лорд Нортуик... Путешествуя на яхте по Средиземному морю, он час назад прибыл в Неаполь, чтобы заехать на поклон к победителю при Абукире.
   Он горячо приветствовал Эмму, сказал, что почитает себя счастливым от возможности видеть одновременно величайшего морского героя и прекраснейшую в мире женщину, повел Эмму к столу. Пока подавали блюда, он рассказывал о Палермо, где пробыл два дня и откуда привез много новостей, среди которых было комическое положение в стиле Боккаччо, в какое попал недавно король Фердинанд.
   -- Это приключение проливает свет на так называемую кровную ревность итальянцев, -- смеясь, сказал лорд. -- Знаете ли вы, миледи, принцессу Лючию Мильяччио?
   Эмма рассеянно кивнула. Ей невыносимо было слушать эту пустую светскую болтовню.
   -- Я видела ее несколько раз. Она очень красива. Говорят, что король ухаживал за ней, но без успеха.
   Лорд Нортуик усмехнулся:
   -- Как знать! Мильяччио однажды ночью выиграл за игорным столом необычайно крупную сумму и потому вернулся домой неожиданно рано. Увидев свет в комнате жены, он пошел к ней, чтобы поделиться с нею выигрышем, потому что, как говорят, донна Лючия и по отношению к супругу играла роль Данаи, открывающей сердце лишь под золотым дождем. Но когда Мильяччио начал играть роль Зевса, под кроватью что-то вздохнуло. Князь в бешенстве вскочил, схватился за шпагу и выгнал ею воздыхателя из-под кровати. Хотя неожиданным посетителем оказался человек, одетый в костюм погонщика мулов и тщательно прикрывавший лицо, Мильяччио все же узнал нос Бурбонов, который никуда не скроешь. Это был его величество король-носач!
   Лорд Нортуик сделал паузу, чтобы усилить заключительный эффект.
   -- Ну а Мильяччио? -- спросил сэр Уильям. -- Что он сделал?
   Лорд хотел продолжать, но в этот момент послышался грохот пушечного выстрела, сопровождаемый долгой глухой барабанной дробью.
   Нортуик удивленно обратился к Нельсону:
   -- Это стреляют в Сан-Эльмо? Или, может быть, я буду иметь удовольствие присутствовать при встрече вашей эскадры, милорд, со сказочной франко-испанской эскадрой?
   Нельсон покачал головой:
   -- Сожалею, что должен разочаровать вас, милорд. Это был лишь знак к экзекуции. На "Минерве" повесили дезертира.
   Эмма почувствовала, что бледнеет как смерть. Чтобы не упасть, она судорожно ухватилась за стул обеими руками.
   -- Карачиолло? -- с трудом пробормотала она. -- Это Карачиолло?
   Сэр Уильям кивнул, хихикнул, а затем сострил:
   -- Бедный герцог так часто предлагал в заклад свою голову, что нечего удивляться, если в конце концов заклад был принят!
   Нельсон бросил на него недовольный взгляд и обратился затем к лорду Нортуику:
   -- Разрешите мне, милорд, ознакомить с сущностью дела леди Гамильтон! Как вы видите, я до такой степени нахожусь под влиянием миледи, что она даже не знает, что произошло!
   И он рассказал о суде над Карачиолло. Герцога привели на заседание суда в десять часов. Он сейчас же заявил отвод против графа Терна как своего личного врага, но так как не привел тому никаких доказательств, а Терн сослался на свою верность присяге, которая не позволит ему быть пристрастным, то Нельсон в качестве высшего судьи оставил протест без последствий. Тогда Карачиолло стал оправдывать свое предательство принуждением со стороны республиканцев, но на вопрос, почему он не воспользовался случаем бежать, не нашелся что ответить. Тогда он, видя, что его дело пропало, разразился дикими обвинениями против короля: Фердинанд первый показал позорным бегством пример дезертирству, измене. В результате он обвинил судей в составлении приговора заранее и стал призывать Божью кару на их головы и головы их детей. Приговоренный к смерти через повешение [Автор искажает факт: военный суд приговорил Карачиолло к пожизненному заключению, но Нельсон отменил этот приговор и, по праву дискреционной власти, приказал повесить его на рее "Минервы"], Карачиолло обратился к Нельсону через лейтенанта Паркинсона с просьбой заменить казнь менее позорной.
   -- Но я не видел оснований изменить приговор, -- закончил Нельсон. -- Он должен был висеть на фок-рее "Минервы", бывшей когда-то его собственным адмиральским судном, против которого он направил впоследствии пушки. До заката солнца его труп грозным предостережением должен был быть выставлен напоказ, а потом на обрывке веревки сброшен в море, на съедение рыбам, чтобы ничто в земле не напоминало о человеке, забывшем честь. Единственное, что я мог сделать для Карачиолло, -- это предоставить ему утешения священника. Это было сделано, и миледи может быть спокойна, что честь британского имени ничем не запятнана! -- Нельсон кивнул Эмме, улыбнулся и, словно желая доказать, насколько его совесть спокойна, шутя обратился к лорду Нортуику с вопросом, предложенным ранее сэром Уильямом:
   -- Ну а Мильяччио, милорд? Что он сделал, когда узнал короля?
   -- Мильяччио? Он низко поклонился, пробормотал извинения, спрятал шпагу, собрал деньги, послал супруге воздушный поцелуй и исчез.
   -- Но откуда знаете все это вы, милорд?
   Лорд лукаво подмигнул:
   -- Принцепесса Лючия сама рассказала мне об этом, когда я осматривал место происшествия!
   "Палермо, 2 июля 1799 г.
   Моя дорогая миледи! С сердечной благодарностью получила я Ваши четыре письма и список арестованных якобинцев. Это все -- величайшие преступники, какие у нас только бы вали! Я прочла о печальном, но заслуженном конце Карачиолло. Могу представить себе, что перестрадало при этом Ваше доброе сердце, и еще более благодарна Вам за это. Сегодня вечером прибыл португальский бриг "Баллон" и привез письма от нашего дорогого адмирала к королю. Король решился на основании их завтра вечером отправиться в Неаполь. Это стоит мне много слез и будет стоить еще больше, так как король не счел нужным взять меня с собою.
   Теперь я должна обратиться к Вашей дружбе, миледи, чтобы Вы написали мне обо всем. Мои корреспонденты начинают становиться молчаливыми. Они думают, что я им не могу уже больше пригодиться, и боятся скомпрометировать себя. Но я надеюсь, что Вы, мой дорогой друг, не забудете палермской изгнанницы! Пусть это будет мне наукой. Ах, как волнуется мое сердце! Сколько хотела бы я сказать Вам!
   Прощайте, моя дорогая миледи! Пожалейте, не забывайте меня! Заклинаю Вас сообщать мне обо всем, и будьте уверены, что я от всего сердца останусь на всю жизнь искренне Вам преданной, благодарной
   Шарлоттой".
   Весть о возвращении короля молнией облетела все кварталы Неаполя. Когда десятого июля корабль "Сирена", доставивший короля, появился в заливе, его окружило бесчисленное количество лодок, откуда раздавались приветственные крики и требования сурового наказания бунтовщиков.
   Сияя от восторга, посылая во все стороны воздушные поцелуи, Фердинанд пересел на адмиральское судно Нельсона, где считал себя в безопасности от пуль и кинжалов мстителей якобинцев. Вскоре после этого туда же прибыл Руффо. Кардинал после первых же приветствий заговорил с королем о капитуляции и необходимости соблюсти договорные условия.
   Фердинанд сразу оборвал его.
   -- Я разделяю точку зрения милорда Нельсона, ваша эминенция! -- сказал он с официальностью, сменившей теперь прежнюю доверчивую интимность. -- Обязанность королей награждать заслуги и карать преступления; поэтому я отвергаю капитуляцию и предам мятежников чрезвычайному суду. Это требует верный народ от меня, своего короля. Вы слышите, ваша эминенция, как кричит народ о правосудии? Глас народа -- глас Божий!
   Руффо, побледнев, отступил назад.
   -- Государь, -- пробормотал он. -- Если вашему величеству не нужна моя служба...
   Фердинанд тяжеловесно покачал головой, а затем, стараясь сохранить свою накрахмаленную позу, продолжал без всякой выразительности, словно повторяя заученную речь:
   -- Я преисполнен благодарности за все великое, совершенное вашей эминенцией. Моя вера в преданность вашей эминенции непоколебима. Освобождая вас от ответственного, лишь на исключительное время учрежденного поста генерал-наместника, я назначаю вас председателем в высший Государственный совет, вновь создаваемый мной. Этот Совет подчинен только мне одному и будет получать мои предначертания через сэра Актона и князя Кастельчикала. В качестве дальнейшего отличия я поручаю брату вашей эминенции, высоко отличившемуся инспектору моей храброй "Христианской армады", отвезти в Палермо все захваченные у французов и бунтовщиков знамена и сложить их к ногам королевы в знак победы правого дела!
   Фердинанд милостиво протянул Руффо руку, и кардинал, наклонившись, поцеловал ее.
   Эмма смотрела на это с чувством большого сострадания. Она видела опущенные веки человека, который из ничего создал армию и возвел обратно на трон этого короля, видела язвительные улыбки Актона, сэра Уильяма, придворных, видела будущность Руффо, какой она проступала из "милостивых" слов Фердинанда.
   Окруженный доверенными лицами сэра Актона, кардинал станет в качестве председателя новоучреждаемого совета безвольной, разодетой в пурпур куклой. Эту куклу будут выставлять напоказ, когда она скажет "да", и отстранять, как только она скажет "нет", тогда как его брат останется заложником при дворе в Палермо.
   Руффо был лишен влияния, Карачиолло умер, "патриоты" уничтожены... Над всеми противниками восторжествовала Англия! И все-таки Эмма не чувствовала торжества. Скорее она испытывала страх перед волшебной силой, которая руководила ею в ее деяниях.
   Мария-Каролина упоминала о мрачной власти, живущей в золотой короне королев. Теперь Эмма начинала чувствовать справедливость этих слов. Ведь она сама была королевой -- не той королевой веселья, какой она встречала победителя при Абукире, а королевой-судьей, распоряжавшейся жизнью и смертью. Все свершившееся было делом ее рук. Там, под ее ногами, сидели в цепях ждавшие своей участи преступники. Еще вчера они были на высоте власти... Среди них -- Чирилло, еще недавно боготворимый народом за бескорыстную помощь; теперь он, идеальный врач, слышит, как народ требует его казни...
   Ужас перед будущим объял Эмму. Что, если с нею будет так же, как с Чирилло, Руффо, Марией-Каролиной?..
   И ей стало страшно от высокопарных фраз сильных мира сего. Вопли этого сброда воров, разбойников, убийц Фердинанд только что назвал "гласом Божиим".
   Но тут она встретилась со взором Нельсона, и страх оставил ее. Нельсон не был каким-нибудь Фердинандом, да и английский народ не был похож на неаполитанцев!

XXXIII

   Фердинанд учредил чрезвычайное судилище для наказания-якобинцев. Председателем суда был назначен Феличе Дамиани, но духовным главой его был Винченцо Спечиале. Это был судья, совершенно не считавшийся с личностями, но одержимый страстью уличить каждого заподозренного, осудить каждого обвиненного.
   Вернулись времена Ванни. Через две недели в тюрьмах Неаполя томилось около восьми тысяч арестованных, и их число все возрастало.
   Нельсон испугался. Он иначе представлял себе правосудие, к которому сам же призывал Фердинанда. Короткая, строгая расправа с зачинщиками -- затем спокойствие, государственное строительство.
   Не раз он обращался к королю об отмене следственного производства. Фердинанд милостиво выслушивал его, кивал в знак одобрения, но не отменил ничего. В нем проступила вся жестокость трусливых натур. Прежде, когда того требовали его собственные интересы, король не раз прикидывался добродушным, теперь же, когда нужно было утвердить свою власть, он доказал, что это добродушие было слабостью, а не добротой. Для него не было наказания, достаточно сурового, запугивания, достаточно действенного.
   Соединяя в себе хитрость мужика с жестокостью тирана, Фердинанд отложил исполнение кровавых приговоров на время своего возвращения в Палермо. Тогда вся ответственность падет на чрезвычайное судилище, а имя короля незапятнанным воспарит над кровавым туманом!
   Среди осужденных был также Чирилло, и Эмма часто думала о нем, строила планы спасения, говорила с Нельсоном, умоляя его замолвить словечко за несчастного.
   Нельсон сам сожалел об ужасной участи Чирилло и с удовольствием помог бы ему. Но разве мог он покровительствовать ему одному -- только потому, что Чирилло лечил его когда-то, в то время как сотни менее виновных будут тщетно молить о пощаде? Это было невозможно. Этого не позволяли честь и чувство справедливости.
  
   Июльская жара давала себя знать, тяжело отражаясь на нервах. В утренние и вечерние часы, когда веяли прохладные ветры, Нельсон приказывал снаряжать катер и отправлялся с королем, Эммой, сэром Уильямом и лицами ближайшей свиты короля на прогулки, в которых они осматривали места, где виднелись еле заметные следы недавних сражений.
   Фердинанд никогда не разрешал приставать к берегу, вечно опасаясь тайного преследования, замаскированных убийц. Встречные суда должны были еще издали уходить с пути следования королевского катера, а с тех пор, как ядром с катера потопило лодку из рыбачьей флотилии, недостаточно быстро свернувшую с дороги, рыбаки стали поспешно собирать сети и удирать во все стороны, завидев королевский штандарт.
   Но однажды рыбачья флотилия не сошла с пути, продолжая с дикой торопливостью плыть своей дорогой наперерез катеру. Капитан Гард с изумлением замедлил ход, приказал дать предостерегающий выстрел. Тогда лодки рассыпались в разные стороны, однако сидевшие в них рыбаки, испуская громкие возгласы испуга, показывали на какой-то темный предмет, высовывавшийся вдали из воды. Этот предмет был похож на большую рыбу, которую загнали морские течения в Неаполитанский залив.
   При приближении флотилии Фердинанд укрылся в каюте. Выслушав доклад Гарда, он с облегчением перевел дух, а затем в сопровождении свиты отправился на палубу, чтобы в предложенную ему капитаном Гардом подзорную трубу посмотреть на морское чудище. Вдруг он громко рассмеялся.
   -- Парни-то, должно быть, напились спозаранку, если могут принять кусок дерева за рыбу! Это -- дерево, мачта... -- Он подал трубу Эмме. -- Не хотите ли вы взглянуть, миледи?
   Эмма посмотрела в трубу.
   -- Не могу согласиться с вашим величеством! -- шутливо сказала она. -- У этого предмета как будто имеется голова. А ниже я различаю нечто вроде груди... Если бы мы не были в Средиземном море, я приняла бы это таинственное "нечто" за тюленя!
   Фердинанд быстро вскочил:
   -- Нерпа? Вот это да! Здесь как будто водится порода нерп... с белым брюхом... их зовут, кажется, "монах-нерпа". Капитан Гард, нет ли у вас гарпуна? Ружье не годится, пожалуйста, посмотрите, нет ли на катере гарпуна! -- Он просто сиял восторгом страстного рыболова, не отрывая от трубы глаз. -- В самом деле, мне кажется, миледи Гамильтон права. Голова, грудь -- это может быть только нерпа! Но животное, по-видимому, совершенно не боится. Посмотрите только, как оно смело плывет прямо к нам! Гард! Где же он пропал с гарпуном?
   Фердинанд посмотрел в дверь, но так как капитана все еще не было видно, то он опять стал рассматривать зверя. Вдруг труба выпала у него из рук, и он, как бы защищаясь, выставил их вперед. Его лицо покрыла смертельная бледность, широко раскрытыми глазами он безотрывно смотрел на темный предмет в воде...
   Медленно-медленно близился таинственный пловец к катеру... ближе... ближе... Он стоял торчком в воде, выступая до половины груди. Ничто в нем не шевелилось, его волосы сверкали на солнце серебром. Голова была немного закинута назад, так что свет падал прямо на восковой желтизны лицо. Подбородок глубоко отвис вниз вместе с нижней губой, на шее виднелся обрывок веревки. Широко раскрытый рот обнажал белые зубы и черный язык, а глаза... эти ужасные, обращенные к небу глаза...
   -- Карачиолло! -- крикнула Эмма, с отчаянием хватаясь за Нельсона. -- Карачиолло! Разве это не Карачиолло?
   Воцарилось жуткое молчание; все замерли, созерцая страшного пловца. Молчал и король, губы которого судорожно дергались, как бы стараясь выговорить какое-то слово, которое должно было развеять эту томительную тишину.
   Вдруг у него вырвалось, словно рычание затравленного зверя:
   -- Что тебе нужно от меня? Что тебе нужно, Франческо? Что тебе нужно от меня?
   Течением заколебало труп, тени забегали по его лицу, и казалось, что покойник язвительно усмехнулся. Он медленно повернулся и поплыл далее, к Неаполю.
   Отец Гарано подошел к королю:
   -- Душа осужденного терпит муку, так как тело должно, не ведая покоя, скитаться по морям. Карачиолло являлся просить ваше величество, чтобы его похоронили в освященной земле.
   Фердинанд испуганно перекрестился:
   -- Похоронить? Похоронить? Пусть похоронят, пусть!
   Низко поклонившись, духовник отступил назад.
   К Фердинанду подошел сэр Уильям. В его взоре сверкала открытая ирония, тогда как голос звучал заискивающе:
   -- Быть может, отец Гарано правильно истолковал это явление, государь, но возможно и другое толкование. Душа Карачиолло томится под гнетом содеянного и не может найти покоя, пока не получит прощения. Поэтому душа и послала сюда тело, чтобы просить ваше величество о прощении за предательство.
   Король снова перекрестился:
   -- Вы так думаете? Он ищет прощения? Так пусть получит, пусть получит! -- Он крикнул вдогонку трупу: -- Прощаю тебя! Слышишь, Франческо? Я тебя прощаю!
   Он хотел сойти в каюту, но у него подогнулись колени, так что ему пришлось ухватиться за перила, чтобы не упасть.
   У Эммы блеснула мысль. Она подскочила к Фердинанду, предложила ему руку, свела вниз, расстегнула воротник, чтобы он не задохнулся, и принесла питье. Фердинанд безвольно повиновался ей; он был словно беспомощное дитя и только лепетал дрожащим голосом слова благодарности. Тогда Эмма набралась храбрости, упала перед ним на колени и стала молить за Чирилло. Король долго упорствовал, но Эмма не переставала напоминать ему о всех услугах, оказанных врачом королеве, королевским детям, ему самому, и Фердинанд наконец уступил, обещав помилование. Но он ставил одно непременное условие: Чирилло должен был подать прошение о помиловании, сознаться в преступлении и отречься от якобинских идей.
   Вечером Эмма рассказала об этом Нельсону и попросила разрешения ей увидеться с Чирилло. На одно мгновение лицо Нельсона озарилось лучом радости. Его сердце томилось втайне под гнетом кровопролитных обязанностей. Он сейчас же приказал Гарду освободить Чирилло от уз и немедленно привести его в каюту. Через час Чирилло вошел.
   Увидев его, Эмма вскрикнула. Ах, что сделало заключение из благородного, одухотворенного лица этого друга человечества, что сделало оно из узких, чувствительных рук врача, из стройной фигуры здорового мужчины! Ослепленный ярким светом, он остановился у дверей и стоял молча, с поникшей головой. Только когда Эмма бросилась к нему, он поднял глаза:
   -- Вы, миледи?
   Нежный тон его голоса мучительной болью отозвался в сердце Эммы. Остановившись против Чирилло, она залилась слезами, протянула к нему руки, не решаясь дотронуться до него, чтобы не причинить боли его израненному телу.
   -- Чирилло... Чирилло...
   Он тихо покачал головой:
   -- Вам не следует плакать, миледи. Разве я не твердил вам постоянно, что вы не должны волноваться? А лорд Нельсон? Ему лучше теперь? Ведь вы знаете, со времени Кастелламаре...
   Нельсон вышел из темного угла, где стоял до сих пор:
   -- Я здесь, дон Чирилло...
   Чирилло вздрогнул, сделал движение, как бы собираясь обратиться в бегство. Затем он опомнился, медленно подошел поближе и внимательно посмотрел на Нельсона. Легкая тень скользнула по его лицу.
   -- Боюсь, что не смогу быть вам полезным теперь, милорд. Инструменты у меня потеряны, а руки...
   -- Я не затем позвал вас, дон Чирилло. Миледи желала поговорить с вами, но, с вашего позволения, я тоже останусь здесь.
   Слабая улыбка скользнула по лицу врача.
   -- Но если миледи пожелает посоветоваться со мной...
   Неужели он все еще думал лишь о других, а не о себе самом? Эмма сгорала от нетерпения сказать ему все. Но он был так слаб, что у нее явилось сомнение: не повредит ли ему радость?
   -- Тут дело идет не обо мне, Чирилло. Я хотела сделать вам одно предложение... Но сначала... не правда ли, вы примете мое приглашение откушать у меня по-старому? Вы ведь знаете, за едой легче беседовать.
   Эмма указала рукой на соседнюю комнату, где был накрыт стол. Она старательно обдумала меню -- легкие кушанья, слабое вино были подобраны так, что подходили для изголодавшегося. На столе лежала белоснежная скатерть, между тарелками были брошены розы, нежно-красный, свет лампы уютно освещал комнату.
   Какой-то стон вырвался у Чирилло, в его глазах сверкнул жадный огонек. Он подбежал к столу, протянул дрожащие руки, схватил маленький хлебец, хотел спрятать его за пазухой... Но тут же он опомнился, медленно достал обратно хлебец и нерешительно положил его на край стола.
   -- Нет, я не смею есть... Я знаю, вы хотите мне добра. Но... это напомнит мне о том, что было раньше. Я -- человек, я слаб, могу впасть в искушение, а мне нужна вся моя сила, когда дело дойдет до последней, решительной минуты!
   Эмма нежно коснулась его руки:
   -- До последней, решительной минуты? А если до этого не дойдет? Если все еще наладится?
   Чирилло вздрогнул, широко раскрыл глаза, закрытые перед тем в желании избежать искушения от накрытого стола.
   -- Разве капитуляция будет признана королем?
   -- Не капитуляция, Чирилло, но все-таки он хочет оказать вам милость, если только вы сделаете то, что он потребует от вас.
   Эмма рассказала ему все. Там, на столе, лежит бумага, ему стоит лишь набросать несколько фраз о своем раскаянии; попросить прощения, сознаться в республиканских заблуждениях, и завтра же он будет свободен и может идти, куда хочет...
   Чирилло внимательно слушал ее с участливой серьезностью врача, выслушивающего жалобу пациента на свои страдания. Когда Эмма кончила, на его лице дрогнула бледная улыбка сожаления.
   -- Я могу идти, куда хочу? -- медленно повторил он. -- В последнюю ночь перед сдачей... разве не поклялся я пред всеми торжественной клятвой остаться верным в гонении и смерти нашей идее? Разве я не первый принес эту клятву? Если теперь я сделаю то, что хочет король, если я стану отступником ради своей жизни, разве сознание вероломства не будет сопровождать меня всюду, куда бы я ни пошел? -- Он поднял голову и тепло посмотрел на Эмму: -- Благодарю вас, миледи, за вашу доброту, но я не могу сделать то, что желает король. Свет назовет меня предателем!
   Эмма удивленно взглянула на него:
   -- Свет? С каких пор доктор Чирилло заботится о мнении света?
   -- Правда, прежде я об этом не заботился. Тогда я жил только для себя и своей науки. Но потом... не знаю, поймете ли вы меня, миледи... я увидел перед собой высокую задачу -- в глазах света надо было оправдать загнанную, оклеветанную идею. Если я сдамся теперь, как раз в то время, когда эта идея должна выдержать испытание, разве она не представится тогда в дурном свете? Разве ее не станут высмеивать, позорить, быть может -- похоронят навсегда?..
   -- Да о какой идее вы говорите? О кастовых претензиях знати? Так разве это -- ваша идея?
   Чирилло снова усмехнулся:
   -- Вы имеете в виду аристократическую республику? Я не аристократ и не республиканец. Я даже не противник монархического принципа. Бывали короли, всем сердцем приветствовавшие мою идею, и все-таки я одобрял Партенопейскую республику, служил ей. Но она представлялась мне лишь переходной формой к чему-то лучшему, средством, способным сделать доступным для всех то, что теперь составляет удел лишь немногих. Разве не называли вы сами неразумными зверями лаццарони? А ведь у лаццарони -- те же мысли, чувства, желания, как и у вас. Только все это у них грубее, отравлено низменными инстинктами. И вот чего я хотел: чтобы эти звери превратились в людей.
   -- И потому вы отреклись от монархизма...
   -- Да вовсе не от монархизма, миледи, а только от этих Бурбонов. Или вы думаете, что такой Фердинанд способен разлить вокруг себя просвещение?
   -- Но Мария-Каролина...
   Тень скользнула по лицу Чирилло.
   -- Да, вначале я верил, надеялся на нее, когда она только что приехала в Неаполь... Она была молода, обладала живым умом, питала склонность ко всему прекрасному. Но затем, когда она разглядела пустого человека, стоявшего рядом с ней, когда после многократных родов ее поразила болезнь, когда все доброе стало вырождаться в ней, когда из необузданной жажды деятельности родилось властолюбие, из властолюбия -- жестокость, нетерпимость, ненависть ко всем, дерзавшим противоречить, когда она приказала казнить юных мечтателей школяров, я понял, что она уже не может стать вновь прежней, что болезнь разрушила все величие, благородство, красоту ее души, что она никогда не станет воспитательницей своего народа. Разве не должен был я тогда отказаться от своего места при ней? Разве не значило тогда, что служение Марии-Каролине равносильно служению дурному делу?
   Чирилло озабоченно поник головой и повернулся, чтобы уйти. Вдруг Нельсон вышел из своего угла. Страшен был его взгляд; он тяжело дышал, его голос звучал резко:
   -- Что вы сказали, Чирилло? Служить Марии-Каролине -- значит служить дурному делу? А я, который служит ей... что вы скажете обо мне?
   Чирилло вздрогнул, вскинув голову, -- казалось, на его устах уже трепетало суровое слово. Но затем он спокойно посмотрел на Нельсона:
   -- Вы, милорд? Вы служите своему отечеству!
   Лицо Нельсона покрылось густой краской.
   -- Я вас не понимаю. Не угодно ли вам выразиться яснее! Или вы боитесь?
   Взор Чирилло гневно сверкнул.
   -- Я не солдат, милорд, и не моряк, как вы. Но неужели вы не думаете, что и врач должен обладать мужеством? Ну так хорошо! Служа Марии-Каролине, вы служите своему отечеству. И вы любите свою родину, считаете ее великой, прогрессивной. Она свободна, свободна! Это идеал государства. Гигантской башней высится она над всеми остальными, влачащими дни в рабстве, невежестве, суеверии. В вашем отечестве правит народ; ваш парламент является образцом правительства. Вы гордо смотрите на историю Англии. Вы называете законом необходимости то, что дорога к вашей свободе шла по трупам наших королей, что из деспотизма единого лица сначала родилось господство знати, а потом правовое само определение всех граждан. Но разве мы, милорд, сделали не то же самое, только бескровным путем, когда воспользовались позорным бегством труса, чтобы отделаться от этой карикатуры на монарха, когда мы пожертвовали свою жизнь, свою культуру разъяренному сброду невежд, воров, убийц? И все-таки Англия именует нас якобинцами, безбожниками, предателями и шлет своих свободных сынов душить жаждущих свободы сынов Неаполя, а, кроме того, уверяет, будто служит человечеству, служа Марии-Каролине! Но может ли быть правым дело, убивающее добро?
   Чирилло сказал все это пламенным, страстным тоном. Но затем он в изнеможении прислонился к стене:
   -- Простите милорд, я увлекся... Я должен был подумать о том, что первая обязанность офицера -- повиноваться приказаниям отечества, как и я верил, что должен повиноваться приказаниям своего... Трагической судьбе угодно было, чтобы мы стали врагами, хотя мы должны были бы быть братьями. Забудьте мои необдуманные слова и поминайте меня без злобы. Прощайте, милорд, прощайте, миледи... прощайте!
   Чирилло в последний раз простился с Эммой взглядом и ушел. За ним дверь осталась полуоткрытой, и Эмма видела, как он протянул поджидающему его солдату руки. Кандалы со звоном защелкнулись на замок...
   Нельсон стоял неподвижно...
   -- Милый! -- шепнула Эмма. -- Милый...
   Она подбежала к нему, хотела приникнуть к нему. Но он падал в ее объятия -- начался припадок...

XXXIV

   Неаполь опять принадлежал Бурбонам. Первого августа флот праздновал годовщину Абукира, затем Нельсон вернулся с королем, Актоном, Эммой, сэром Уильямом в Палермо. Фердинанд устроил торжественный въезд. Затем настал черед раздачи наград "спасителям Бурбонов".
   Фердинанд возвел Нельсона в сан герцога Бронтского, пожаловал ему богатое имение и ежегодную ренту в восемнадцать тысяч дукатов. Затем он вручил ему осыпанную бриллиантами шпагу, оставленную Карлом III в наследство сыну вместе с неаполитанским троном. Сэр Уильям получил портрет короля, оправленный в золотую, осыпанную драгоценными камнями раму. Мария-Каролина надела на Эмму дорогую золотую цепь, на которой висел портрет дарительницы; рамку этого портрета составляли отборные бриллианты, художественной группировкой образовавшие надпись: "Eterna gratitudine" ("Вечная благодарность"). Кроме того, в возмещение потерянного Эммой при поспешном бегстве из палаццо Сиесса гардероба королева послала ей полную экипировку из шелковых платьев, кружевного белья, шляп, башмаков, шалей и пр.
   Празднества следовали за празднествами -- увеселительные катания по воде и суше, охоты, балы; маскарады, карточная игра, попойки.
   Хотел ли Нельсон оттолкнуть от себя страшного морского пловца, забыть лица осужденных, заставить умолкнуть их стоны? Он, ранее считавший делом чести выделять британского офицера сдержанными манерами и мужественной серьезностью из шумной массы распущенных итальянцев, теперь зажил их жизнью. Он очертя голову кидался в вихрь развлечений, не думал о своих обязанностях, повсюду искал удовольствий, не выбирая, не взвешивая их достоинства...
   Эмма постоянно должна была быть около него. Как некогда сэр Джон Уоллет-Пайн, Нельсон тащил ее в вихрь веселья. Он громко смеялся, если она скучала, будил, если она засыпала в его объятиях, был ненасытен в изобретении новых ласк, новых объятий. Вся поправка его здоровья, которой добилась Эмма заботливым уходом в Кастелламаре, теперь сошла на нет. Опять начались припадки. Но теперь их вызывал уже не страх -- они были законными мстителями за злоупотребление наслаждениями. И все-таки Нельсон все безудержнее отдавался наслаждениям, словно желая истощить свой мозг, чтобы ему было не до мучительных дум.
   Друзья Нельсона, офицеры его флота, боевые товарищи прошлых сражений с тревогой следили за переменой в Нельсоне и просили Эмму наставить его на путь истинный. Ах, они, наверное, думали, что это она толкает его к беспутной жизни, тогда как на самом деле он оставался глух ко всем мольбам Эммы, сам кидался в омут развлечений и тянул за собой ее.
   Наконец, будучи верным братству по оружию, Трубридж осмелился в честном и прямом письме обратиться к самому Нельсону:
   "Милорд, простите меня, но искреннее уважение к Вам вынуждает меня писать Вам. Я боюсь, что Ваше здоровье пострадает от всех этих палермских празднеств. Если это случится, то флот станет проклинать всех святых этой страны.
   Я знаю, Вам не может доставить никакого удовольствия карточная игра по ночам. Так к чему же жертвовать здоровьем, добрым расположением духа, деньгами, спокойствием ради нравов страны, в которой Вы не останетесь?
   Вы не подозреваете и доли того, что происходит, и сплетен, вызванных Вашим образом жизни. Если бы Вы знали, как страдают за Вас Ваши друзья, то, конечно, отказались бы от всех ночных кутежей!.."
   Подействовало ли это письмо?
   Нельсон вдруг уехал на своем адмиральском судне из Палермо, а после переговоров с лордом Кейтом отправился на завоевание Мальты -- острова, который все еще был занят французами.
   И все-таки Эмма не была этому рада -- от всех писем Нельсона веяло отвращением к жизни, мрачной жаждой смерти.
  
   В Неаполе Спечиали входил в свою должность. Ввиду чудовищного количества казнимых он счел цену в шесть дукатов, требуемую палачом Томазо Парадизо за каждую казнь, слишком высокой и назначил ему месячное содержание в сто дукатов, гарантировав сохранение жалованья на год и разрешив подавать счета лишь на расходы по совершению казни.
   Затем началось судебное разбирательство. К ссылке и смертной казни должны были быть приговорены все те, кто письменно или словесно злословил о короле, королевском семействе или религии, все, кто дал доказательства своего безбожия тем, что не противился республике.
   Во время следствия были допущены пытки. Защиты не полагалось, апелляции, отзывов не существовало. Каждый четверг приговор должен был быть постановлен, в пятницу сообщен осужденному и в субботу приведен в исполнение.
   Четырнадцатого августа был предан смерти генерал Орон-цио Масса из рода герцогов Галиньяни, подписавший капитуляцию форта Нуово, через неделю -- Элеонора Фонсеко ди Пиментелли, писательница; Габриеле Натале, епископ; один из князей Колонна; один из герцогов Кассано. Двадцать девятого октября был казнен Доменико Чирилло, законодатель, врач, всемирно известный творец теории пульса.
   Умирали артисты, писатели, поэты, ученые, проповедники, учителя, офицеры, купцы, чиновники. Умирал цвет искусства, науки, аристократии. Умирало все, что росло в саду итальянского рая, было зелено и мощно. А что не умирало, то чахло в темницах, желтело на чужбине...
   Вопль отчаяния пронесся по всей Европе. По предписанию своих правительств иностранные послы делали в Палермо заявления, указывая на опасность, которой подвергается монархизм от излишней жестокости, советовали прекратить казни, объявить амнистии. "Патриоты", изгнанные из Неаполя, мстили бесконечным количеством памфлетов, выпускаемых ими против Марии-Каролины, сэра Уильяма, Нельсона, Эммы.
   Марию-Каролину они обвиняли в предательстве, жестокости, мстительности. Она якобы при помощи Феррери вручила Фердинанду подложное письмо от императора Франца, приглашавшего начать военные действия. Когда же война кончилась позорной неудачей, Мария-Каролина подкупила народ, чтобы Феррери убили, и тем самым она могла избавиться от опасного свидетеля. Восстание в Неаполе было поднято тайными эмиссарами королевы, она же приказала сжечь флот и перебить знать; от нее же исходили все эти казни и приговоры. Она послала к Нельсону и леди Гамильтон, которая по ее наущению отдалась адмиралу, купив этой ценой уничтожение капитуляции и голову Карачиолло.
   Сама Эмма якобы выказала кровожадную радость по поводу конца Карачиолло, любовалась отвратительным зрелищем. "Пойдем, Бронте! [На самом деле Нельсон получил этот титул лишь через полтора месяца после казни Карачиолло] -- сказала она своему любовнику. -- Пойдем посмотрим еще разок на бедного Карачиолло!" -- Они отправились на "Минерву", стали гулять под трупом повешенного. Затем Эмма использовала свою власть над Нельсоном для того, чтобы предать в руки палача всех неаполитанцев, которые не выказали достаточной покорности бывшей уличной девке Лондона.
   О Фердинанде же никто ничего плохого не говорил. Разве за него не правила Мария-Каролина, эта любительница женщин, убийца собственных детей, новая Мессалина? И разве леди Гамильтон не была предметом ее страстной любви?
   Все эти сплетни, подхваченные парижскими памфлетистами, врагами англичан и Бурбонов, и революционно настроенными жителями других стран, распространились с молниеносной быстротой и везде принимались на веру, даже в Англии.
   Третьего февраля 1800 года в английской нижней палате лидер либеральной оппозиции Чарльз Джеймс Фукс, знаменитый противник не менее знаменитого Питта, официально сделал следующее заявление:
   "Неаполь, как говорится, освобожден. Но если я хорошо осведомлен, это произошло с такими жестокостями и мерзостями, что сердце содрогается. Да, Англия готова принять упреки, если только эти слухи справедливы. Говорят, что часть неаполитанских республиканцев нашла убежище в фортах Нуово и Дель-Уово. Они пошли на капитуляцию, причем порукой им было имя английского офицера. Было решено, что их личность и имущество останутся неприкосновенными и что их доставят в Тулон. Вследствие этого их посадили на судно. Но перед тем как их отправить, часть сдавшихся арестовали, бросили в тюрьму, некоторых, несмотря на поручительство британского офицера, казнили и у всех конфисковали имущество".
   С обычным тактом, которым отличаются официальные выступления англичан, Фукс не назвал имени, но весь мир понял, кого он имел в виду.
  
   Еще ранее сэр Уильям обратился с просьбой о полугодовом отпуске для поправления пошатнувшегося здоровья. Наконец он получил согласие. Отпуск был ему дан, назначен заместитель, который затем должен был стать преемником сэра Уильяма. Это была отставка, признательность благодарного отечества...
  
   Сэр Уильям очень легко отнесся к постигшему его удару и ровно ничего не предпринимал, чтобы отразить его. Он улыбался гневу Эммы, злорадно хихикал сам над собой.
   Уж не радовался ли он, что Эмме придется расстаться с Нельсоном?
   Мария-Каролина, потерявшая теперь всякое влияние на дела государства, была вне себя и слала Эмме письмо за письмом. Она говорила, что считает отставку сэра Уильяма не только личным, но и государственным несчастьем, и настаивала на том, чтобы Эмма сама обратилась к королю и попросила его вмешаться в это дело. Если Фердинанд лично обратится с просьбой к английскому правительству об оставлении сэра Уильяма на посту, ему не откажут...
   Королева настаивала на этом до тех пор, пока Эмма не согласилась и не попросила короля об аудиенции. Но при первых же ее словах Фердинанд побагровел, забегал по комнате, разразился дикими проклятиями:
   -- А, так вы хотели остаться? Значит, вы воображаете, что я намерен долее терпеть вмешательство женщин? Разве и без того вся Европа не тычет в вас пальцем, высмеивая роль, которую вы играли в Неаполе? Вы должны быть благодарны мне, что я по добродушию даю вам вернуться в Англию без явного скандала!
   Эмма побледнела как смерть, но выслушала все это молча, не отвечая ни слова. Только когда у него перехватило дух, она подняла на короля взор и сказала с язвительной усмешкой:
   -- Значит, ваше величество лично потребовали отозвания сэра Уильяма?
   Фердинанд смешался, и это обозлило его еще больше.
   -- Ну а если даже так, что тогда?
   -- Подумали ли вы, государь, что отозвание сэра Уильяма в такое время неминуемо вызовет на нас нарекания, взвалит на наши плечи ответственность за все происшедшее здесь?
   Фердинанд обеими руками зажал уши:
   -- Я хочу иметь покой, быть господином в своем доме! Уходите, миледи, оставьте меня!
   Эмма залилась язвительным хохотом.
   -- А! Вашему величеству нужен козел отпущения, чтобы на него можно было направить удары противников? Это как тогда, когда ваше величество удостоили Асколи чести быть мишенью для якобинских пуль, предназначенных вашему величеству?
   -- Миледи... Миледи...
   Обезумев от бешенства, Фердинанд бросился к Эмме, замахнулся на нее рукой...
   Она не отступила, а смерила его с головы до ног презрительным взглядом, после чего повернулась к нему спиной и ушла.
   На следующий день Мария-Каролина написала ей:
   "Дорогая миледи! Вчера, после Вашего ухода, вот-то разыгралась сцена!.. Вопли бешенства... гневное рычание... Он хотел Вас убить, выбросить из окна, позвать Вашего мужа и пожаловаться ему на то, что Вы повернулись к нему спиной. Ужасная была сцена!"
   Далее королева по обыкновению жаловалась на нездоровье, говорила о близкой смерти...
   А Нельсон? Эмма была слишком горда, чтобы выдать ему свое страдание от предстоящей разлуки, и сообщила об ото звании сэра Уильяма в двух строках письма. В ответ она получила несколько наспех набросанных строк:
   "Возлюбленная! Я люблю тебя... нет, я боготворю тебя! И даже если бы я нашел тебя под забором и ты была свободна, я не задумываясь назвал бы тебя своей женой.
   Нельсон".
   Через несколько дней он неожиданно явился на своем "Фудруаяне" в Палермо. Близкую победу над Мальтой он предоставил Трубриджу, пожертвовал положением, славой, будущим, всем -- он подал в отставку...

XXXV

   Десятого июля "Фудруаян" поднял якоря для последней поездки по лазурному морю, из-за которого происходила вся борьба последних лет.
   Снова Эмма стояла на мостике около Нельсона и своего мужа, глядя на убегавшие скалистые берега Сицилии.
   Оплакивать ли ей все то великое, с таким трудом добытое, что она покидала теперь? Радоваться ли, как Нельсон, что все тяжкое, мучительное оставалось позади? Или... бояться того, что надвигалось?
   В ту ночь, ночь поклонения победителю при Абукире, она, дрожа, стояла перед дверью Нельсона, прислушивалась к диким обвинениям Джосаи. Самсон и Далила... Она пошла к нему, согбенному под бременем горя, с пониманием мужской слабости, трепеща от сострадания и любви: "Я хочу этого! И я знаю, что это будет! Однажды я подарю тебе, Горацио-ребенка!" -- поклялась она Нельсону.
   Все это время она жаждала ребенка, ежедневно, ежечасно страстно желала его... для него!
   Но... если теперь он отвернется от нее, бросит?.. Разве на родине его не ждет женщина, имеющая на него все права?
   Мучительное сомнение овладевало Эммой. Ей стало больно от яркого света солнца, от плавного покачивания корабля. Она украдкой спустилась вниз, устало добрела до своей каюты и упала на постель. Она лежала съежившись и думала, думала...
   Пришел Нельсон, подергал за ручку запертой двери, окликнул Эмму по имени. Она с трудом приподнялась, открыла ему и в ответ на его встревоженные расспросы постаралась весело улыбаться, стала шутить над его излишней заботливостью...
   Вдруг все в ней затрепетало: внутри что-то забилось, задергалось. И это не было биением ее сердца...
   Сказать ли ему? Но, в то время как она раздумывала над этим, признание само собой сорвалось с ее уст...
   Вне себя от безумной радости, Нельсон привлек Эмму, покрыл бурными поцелуями ее лицо, шею, руки. Затем он опомнился, осторожно повел к креслу, усадил и положил голову ей на колени, робко, нежно, почтительно прислушиваясь к трепещущему чуду в ее чреве.
  
   По дороге в Англию Эмма получила в одном из портов письмо от Марии-Каролины, в котором королева жаловалась на оккупацию англичанами Мальты, хотя все права на остров были у Неаполя.
   Сэр Уильям язвительно рассмеялся, когда Эмма показала ему письмо:
   -- Боже мой, женщине никак не следует заниматься политикой! В своей сентиментальности она и в самом деле воображает,
   что получила бы Мальту, если бы мы остались в Палермо. Она до сих пор еще не раскусила, почему я получил отставку! Эмма удивленно посмотрела на него:
   -- Разве не из-за казней?
   Сэр Уильям сделал презрительный жест:
   -- Из-за таких пустяков? Частью из-за Мальты, потому что я обещал ей этот остров -- на словах, конечно, но главным образом из-за эмансипации Фердинанда. Раз Мария-Каролина потеряла власть и влияние, то мы, как ее друзья, могли больше повредить, чем помочь английскому делу. Ах, этот милый носач! Он в состоянии вообразить, будто меня отозвали только из любезности к нему! -- И сэр Уильям залился злорадным хихиканьем.
   Шестого ноября громадная толпа приветствовала в Ярмуте возвращение своего героя. Но Нельсон отнесся почти безучастно к овациям и все время смотрел по сторонам, напрасно ожидая увидеть кого-нибудь из близких.
   Сжав губы, Нельсон сел в парадную карету, высланную за ним городом Лондоном, причем настоял на том, чтобы с ним сели Эмма, миссис Кадоган, сэр Уильям.
   Эмма отлично поняла его. Ему была известна сплетня, пятнавшая его и Эмму, но он не испугался, не отступил, а принял бой. Он был горд и верен, обладая великодушием героя...
   В воротах столицы их встретил лорд-мэр. Он в звучных словах восхвалял деяния Нельсона и его вечную славу, пригласил на следующий день к банкету в ратуше, чтобы передать там почетную шпагу от Сити за победу при Абукире, после чего поднес на шелковой подушке золотую медаль, специально отчеканенную ко дню возвращения великого адмирала на родину.
   Нельсон хотел ответить, но в этот момент сквозь толпу к нему протиснулся старичок с длинными белоснежными волосами. Нельсон вскрикнул, выпрыгнул из экипажа, бросился, смеясь и плача, на шею старику, покрыл почтенное лицо нежными поцелуями. Затем, не обращая внимания на торжественность приема, он подвел старика к карете и, сияя от радости, представил его Эмме и сэру Уильяму:
   -- Миледи! Сэр Уильям! Это -- мой милый отец! А это, батюшка, леди Гамильтон и сэр Уильям, о которых я тебе так часто писал. Леди Гамильтон -- мой лучший, единственный друг! Леди Гамильтон, отец, -- победительница при Абукире!
   Старик внимательно посмотрел на Эмму. Его лицо омрачилось, и он кивнул, словно понимая теперь все.
   -- Вы очень красивы, миледи! -- тихо сказал он. -- Смею ли я поблагодарить вас... за то доброе, что вы сделали моему сыну?
   Эмма поняла, почему он вставил эту оговорку. В ней поднялась какая-то мутная горечь, но она сейчас же вспомнила, что этот старик -- отец Нельсона, что он не мог иначе отнестись ко всему... что его сердце должно быть исполнено огорчения и тревоги. Она низко поклонилась ему, взяла его за руку, мягко, нежно, словно моля о прощении, погладила ее и робко улыбнулась...
   -- А леди Нельсон? -- спросил вдруг сэр Уильям. -- Разве леди Нельсон не прибыла, чтобы приветствовать гордость Англии?
   Нельсон вздрогнул и посмотрел на отца с мучительным напряжением. Старик смущенно покраснел:
   -- Фанни в Лондоне... в своем доме на Арлингтон-стрит. Мы сговорились поехать вместе, но она почувствовала себя плохо...
   На лице Нельсона что-то дрогнуло. С трудом овладев собою, он простился с лорд-мэром и депутациями, согласился присутствовать на банкете, сел с отцом в экипаж и дал знак ехать далее.
  
   С банкета Нельсон вернулся, трясясь от ярости.
   Значит, жена хотела отомстить ему, вызвать открытый скандал, повергнуть в прах перед лицом всей Англии собственного мужа?
   Лорд-мэр лично пригласил ее на банкет, и она дала согласие, но, когда Нельсон появился в ратуше, ее еще не было. Ее долго прождали, наконец послали к ней гонца, но тот вернулся с пустой отговоркой: миссис Нельсон чувствует себя нехорошо...
   Однако Нельсон не имел намерения допустить, чтобы она выставила его на осмеяние всему свету! Тут же на банкете он поручил адвокату Гезельвуду потребовать от нее развода.
   Через два дня Нельсон вернулся подавленным после совещания с адвокатом. Леди Нельсон в свою очередь потребовала, чтобы муж порвал с леди Гамильтон, на развод она никогда не даст согласия...
   Тогда ввиду бездны сплетен, распространившихся по городу в связи с этим скандалом, Нельсон через адвоката предложил жене уехать куда-нибудь, обещая обеспечить ей за это любую ренту. Но она отвергла и это предложение, ответив, что, где муж, там должна быть и жена.
   Дикое бешенство овладело Нельсоном. Раз она не хочет уехать, уедет он. Что мешало ему снова поступить на службу? Его здоровье совершенно восстановилось, Англии грозила новая война, герцог Клэренс обещал свое посредничество в улаживании старых счетов с адмиралтейством.
   Страшные дни переживала Эмма. Боясь скомпрометировать ее еще более, Нельсон выехал из их общей квартиры, не решался открыто показываться вместе с Эммой, заходил к ней только изредка, когда знал наверняка, что она одна.
   Наоборот, сэр Уильям настаивал на широких приемах. Он рассчитывал, что в награду за его тридцатилетнюю службу его сделают пэром Англии. Он снял на Пикадилли роскошный дом, стал принимать старых друзей и задавать пышные праздники.
   Эмма должна была с улыбкой на устах разыгрывать роль любезной хозяйки, показывать гостям свои знаменитые пластические позы, петь кельтские песни, тогда как ее пронизывала боль и смертельный страх.
   Ребенок... Еще несколько недель, и он явится на свет... Ей же приходилось скрывать его, приходилось туго зашнуровывать располневшее тело, так что иной раз она и дохнуть не могла.
   Назначенный первого января вице-адмиралом Нельсон получил приказ немедленно отправиться в Плимут, принять команду над кораблем "Сан-Жозеф" и присоединиться к эскадре лорда Сен-Винсента.
   Он пришел к Эмме страшно подавленный, жаловался на поспешность назначения, заставляющую его покидать ее в такое трудное время, не знал, что делать. Но Эмма успокоила его: она уже все предвидела и выработала весь план будущих действий.
   Когда приблизится момент родов, она уединится в своей комнате под предлогом лихорадки, ляжет в постель. Сэр Уильям занимал противоположный конец дома и уже давно не являлся к ней без предварительного оповещения; он ничего не заметит. Мать, как деревенская женщина, должна обладать достаточными знаниями, чтобы заменить акушерку. Затем, как только роды кончатся, Эмма отвезет ребенка к женщине, которая уже обещала воспитать малыша и не болтать о нем никому. Эта миссис Джибсон давно известна ей как ловкая особа, на которую можно положиться, если ей хорошо платить. Несмотря на это, она, Эмма, была очень осторожна. Она сказала миссис Джибсон, что хлопочет по поручению подруги, некоей миссис Томпсон, которая вынуждена скрыть от мужа ожидаемый плод греха с юным морским офицером. Кроме того, и Нельсон мог использовать эту фикцию, чтобы без боязни переписываться с Эммой. Поэтому-то она и "произвела" возлюбленного миссис Томпсон в морские офицеры. Как Эмма покровительствовала грешнице, так Нельсон покровительствует грешнику, служащему на его корабле. От имени этого молодого человека он мог свободно писать к Эмме для передачи миссис Томпсон. Если одно из этих писем попадет в ненадежные руки, истина все же останется скрытой.
   Нельсон радостно согласился с этим планом.
   Тринадцатого января Нельсон уехал в Плимут. Перед самым отъездом он зашел к Эмме и показал ей письмо, в котором сообщал своей жене о решении навсегда расстаться с нею:
   "Лондон, 13 января 1801 г.
   Милая Фанни! Призываю Бога в свидетели, что ничто в тебе самой или твоем поведении не дает мне права порвать с тобой. И все-таки я должен покинуть тебя -- я не могу иначе. Все, что находится в моей власти, я сделал для твоего обеспечения. Когда я умру, это будет доказано. Мое единственное желание, чтобы меня предоставили себе самому... Желая тебе счастья в дальнейшей жизни, остаюсь преданный тебе

Нельсон, герцог Бронтский".

XXXVI

   Ребенок у Эммы родился 29 января; это была девочка. Нельсон был вне себя от восторга, слал восхищенные письма, просил назвать новорожденную именем "Горация". Вечером 22 февраля он вдруг неожиданно приехал, вошел в комнату Эммы, упал перед нею, стал целовать ее ноги, платье, руки, которые она испуганно протянула вперед. Он так и остался у ее ног, прижавшись к коленям, положив ее руки себе на голову, словно для благословения.
   -- Мать моего ребенка! -- бормотал он. -- Мать моего ребенка!
   Вскоре он поднялся и, торопясь, рассказал ей, что приехал тайно, без отпуска. Дорогой он не спал, не ел. У него только час в распоряжении, а затем нужно снова уехать, чтобы успеть отплыть на корабле "Святой Георгий" из Портсмута в Ярмут.
   Он был сам не свой и умолял Эмму до тех пор, пока она не уступила и не отправилась с ним к миссис Джибсон. Увидев нежное личико девочки, опьянев от счастья, он не хотел уходить, решил пожертвовать всем, лишь бы остаться здесь -- со своей семьей, своим ребенком!
   Он очнулся от этого хмеля лишь тогда, когда Эмма напомнила ему о его воинском долге. В последний раз поцеловал он девочку, проводил Эмму до экипажа и уехал.
   "Ярмут, 1 марта 1801 г.
   Жена моя! Позволь мне так называть тебя, Перед лицом Неба, в глазах Бога ты являешься ею. Моя жена, моя сердечно любимая, чудная жена!
   Оливье лично передаст тебе это письмо. Поэтому я могу писать тебе совершенно прямо и открыто.
   Ты должна знать, моя Эмма, что нет такой вещи на свете, которой я не сделал бы, чтобы мы могли жить вместе с тобой и нашим ребенком. Я люблю тебя! Я люблю тебя! Никого, никого не любил я до тебя. И ты до меня не дарила никому того, что мы называем истинной любовью... Обожаемая моя Эмма и моя родина -- только они и живут в моем сердце. Ах, а у меня -- нежное, верное сердце. Доверься мне, никогда я не обману тебя!
   Твои дорогие письма я сжигаю. Это лучше для тебя. И прошу тебя сжигать и мои тоже. Если хоть одно письмо попадет в чужие руки или если у тебя выкрадут хоть одно письмо -- весь мир начнет клеймить нас ранее, чем нам желательно сделать общеизвестной нашу связь.
   Поцелуй, благослови нашу дорогую Горацию, как мысленно тебя целует, благословляя,

Нельсон Бронтский".

   Изнуренный вечной войной, истощенный непомерным ростом налогов, непрестанными кровавыми потерями, английский народ возопил о мире. В салонах, в газетах уже передавали слухи о тайных соглашениях держав.
   И Нельсон тоже говорил в своих письмах о желании покоя, отдыха, но лишь совместно с Эммой. Ему казалось невыносимым и далее жить врозь с нею, урывая изредка часочек для свидания с нею наедине. Это заставило его еще раз обратиться к гостеприимству сэра Уильяма, хотя уже со времени Неаполя он чувствовал отвращение при мысли быть чем-нибудь обязанным человеку, у которого он отнял жену.
   Но его здоровье стало хуже, чем когда бы то ни было. Он нуждался в свежем деревенском воздухе, в мирных занятиях, в родном гнезде, где он мог бы быть хозяином, но которое было бы расположено не слишком далеко от Лондона.
   В Мертон-Плейс, имении в графстве Серрей, расположенном в восьми милях от города, Эмма нашла требуемое. Это был маленький, с удобно расположенными комнатами дом, при нем хорошенький парк со старыми деревьями, около тридцати десятин садов, лугов, леса. Имение пересекал кишевший рыбой ручей, который давал сэру Уильяму отличный случай предаться своему любимому спорту.
   Эмма написала Нельсону, приложила наскоро набросанный чертеж. Он сейчас же ответил восторженной благодарностью за заботы и просьбой взять на себя все хлопоты по приобретению имения в собственность его, Нельсона, так как ему не дают отпуска; но вскоре он рассчитывает получить увольнение от командования судном, и тогда они уже будут совсем, совсем вместе!
   Первого октября был заключен прелиминарный мир в Амьене, а двадцать второго октября Нельсон приехал в Мертон-Плейс.
   Эмма, миссис Кадоган, сэр Уильям встретили его на границе имения; перед воротами дома его приветствовали друзья и соседи; в столовой его ожидал торжественно накрытый стол. Но совершенно особый сюрприз ждал Нельсона в кабинете.
   Чувствуя, как Нельсон страдает, Эмма обратилась письменно к его отцу. Она изобразила старику все величие сына, суровую жизнь, которую ему пришлось вести до сих пор, болезненность, отравлявшую немногие часы отдыха. Можно ли было подходить к жизни героя с меркой буржуазной морали? Можно ли было так ущемлять его дух, который в отважном, стремительном полете уже явил всему миру плоды своего величия? Может ли отец взять на себя ответственность перед самим собой, перед всем миром, если станет сердиться на сына из-за женщины, которая так враждебно, с таким непониманием отнеслась к величию собственного мужа?
   Эмма с большой робостью отправила это письмо, но теперь все обернулось как нельзя лучше. Отец Нельсона ответил согласием и гарантировал примирение всех остальных членов семьи. За день до прибытия Горацио все они собрались в Мертон-Плейс, и, когда Эмма открыла дверь в кабинет, навстречу Нельсону вышли его отец, брат -- священник Уильям Нельсон с сыном Горацио и дочерью Шарлоттой, сестры -- миссис Болтон и миссис Мечем с мужьями и четырнадцатью детьми.
   Нельсон безмолвно остановился на пороге, а затем, смеясь, ликуя, бросился в простертые навстречу ему объятия!
   Дни потекли в мирной работе, в спокойном наслаждении отдыхом. Нельсону как-то не верилось, что и для него настала пора безмятежной жизни, к которой чувствовал симпатию с самого раннего возраста. Одного только не хватало ему -- возможности постоянно иметь около себя обожаемую дочь. Но наконец Эмма придумала выход и из этого положения. Нельсон уехал под первым предлогом в Лондон и оттуда прислал сэру Уильяму письмо, в котором просил разрешения поселить в Мертон-Плейс маленькую девочку, уже давно доверенную его попечениям. Об этом ребенке он, Нельсон, как-то уже говорил сэру Уильяму и миледи -- он, право, не помнит, кому именно, -- еще перед отъездом из Италии. Ребенок отлично воспитан, не будет в досаду и тягость никому и не нарушит гармонии их совместной жизни.
   Сэр Уильям прочел Эмме это письмо.
   -- Он рассказывал нам о ребенке еще перед отъездом из Италии? -- с удивлением спросил он. -- Ты слышала что-нибудь об этом? Я не помню ничего!
   Эмма с трудом выдержала его пытливый взор:
   -- Насколько мне помнится, это было в Ливорно, когда мы получили в консульстве письма из Англии. Да, да, тогда именно он и сказал нам об этом.
   -- Вот как? Значит, я прослушал... Ну в этой сумятице... Ведь там мы получили известие о Маренго? Во всяком случае, странно, что он просит разрешения у нас. Ведь Мертон-Плейс принадлежит ему! Впрочем, он всегда отличался особой деликатностью... Ну так пусть! Ведь дом достаточно велик, и всегда можно устроиться так, чтобы не слышать детского крика. А как думаешь ты? Что мне написать ему от тебя?
   -- Что я радуюсь этой девчурке и очень довольна взять ее под свое покровительство.
   Сэр Уильям кивнул:
   -- Еще бы! Еще бы!
   Эмма почувствовала, что бледнеет:
   -- Что ты этим хочешь сказать?
   Он хихикнул:
   -- Ведь ты вечно мечтала о ребенке, поэтому маленькая сиротка Нельсона придется тебе по сердцу. Ведь в вас, женщинах, всегда много материнских чувств... Это я и напишу Нельсону. Ты увидишь, как он будет благодарен!
   Через два дня Горация прибыла с миссис Джибсон в Мер-тон-Плейс, где теперь воцарилось полное счастье.

XXXVII

   Весной 1803 года сэр Уильям стал похварывать. Семидесятитрехлетний старец сразу понял, что его песенка спета, и категорически отказался обратиться к врачебной помощи. Но когда Нельсона вызвали в адмиралтейство для обсуждения создавшегося тревожного положения, грозившего новой войной, сэр Уильям непременно пожелал переехать с Эммой в город.
   -- Неужели я должен остаться один в тот момент, когда занавес упадет по окончании моей комедии? Неужели мой Горацио хочет испортить мне самый эффектный момент, придуманный мною для эпилога комедии моей жизни? Тогда все произведение совершенно пропадет! Да ведь я перевернусь в гробу!
   Они совместно поселились на Пикадилли. В то время как Нельсон присутствовал на заседаниях в адмиралтействе, сэр Уильям сидел в большом кресле в спальне, не выпускал рук Эммы и непрестанно говорил о друге, называл его на редкость правдивым, не способным ни к какому притворству, лжи, обману человеком. Нельсон -- это спокойный, чистый свет среди отравленных туманов общего разложения! Когда же он слышал шаги возвращавшегося домой Нельсона, то простирал навстречу ему руки и его лицо светлело.
   И подолгу просиживали они втроем, держась за руки и вспоминая прошлое.
   Вечером пятого апреля Нельсон принес известие, что объявление войны Франции неминуемо и что он уже выразил готовность принять главное командование средиземноморским флотом. На следующий день его назначение должно было состояться официально.
   Сэр Уильям поздравил Нельсона с этим назначением, выразил сожаление, что не может отправиться с ним вместе и осмотреть места прежних триумфов, а затем погрузился в раздумье. Он отпустил Эмму и Нельсона ранее, чем обыкновенно, попросил их прийти на следующее утро пить с ним чай...
   Утром он принял их, сидя в кресле у накрытого к завтраку стола. Пожав им руки, он знаком пригласил их занять места, попросил Эмму разлить чай и услал прочь камердинера.
   -- Совершенно не вижу причины, к чему нам отравлять последний час нашей совместной жизни лицезрением чужой физиономии, -- пошутил он.
   Нельсон удивленно взглянул на него:
   -- Последний час? Что это вам пришло в голову?
   Сэр Уильям рассмеялся:
   -- Ну, мне кажется, теперь вам будет столько дела с подготовкой к плаванию, что у вас не найдется времени для старого, больного человека. Поэтому я и решил сегодня же проститься с вами! -- Он посмотрел на стенные часы. -- Девять! Подарите мне часок до десяти? Только эти шестьдесят минут! Затем вы будете с благодарностью милостиво отпущены!
   Голос сэра Уильяма звучал как-то иронично. Эмма и Нельсон смущенно переглянулись, предчувствуя что-то неприятное, тяжелое...
   Гамильтон между тем, казалось, ничего не замечал: он, улыбаясь, принял из рук Эммы налитый ею стакан чаю и опорожнил его единым духом. Затем он откинулся на спинку стула и стал болтать.
   Помнили ли они еще теорию об истерии мужчин и женщин, которую Чирилло выставил причиной своего нежелания, чтобы Эмма сопровождала Нельсона в Кастелламаре? Смешон был этот милый доктор со своими опасениями, что оба они неминуемо будут влиять друг на друга! Случилось как раз обратное этому! Только доброе, высокое, благородное возникло из их дружбы -- величие Англии, слава Нельсона, счастье Эммы... Ах, бедный Чирилло был уж слишком салонным врачом, слишком мало обращал внимания на законы природы! Он не подумал, что цветы приукрашаются блестящими красками, чтобы привлечь оплодотворяющих насекомых, что самцы сражаются на глазах самок, желая доказать свою силу и победой над соперником стяжать расположение представительницы другого пола. Все геройство родилось из восхищенного взгляда женщины...
   Сэр Уильям, улыбаясь, кивнул Эмме, пожал ей руку, поблагодарил ее за то, что она сделала героя из Нельсона -- героя, величие которого было равно ее красоте. Он был так же чист, как она, без пятна лживости, обмана...
   Ах, этот бедный Чирилло! Ведь он боялся, что два таких человека, как Эмма и Нельсон, не смогут жить друг с другом, не впав в любовное неистовство! Еще тогда он, сэр Уильям, сам дал ему хороший урок, доказал ему, что Нельсон -- британец, честный, приличный, не способный, подобно итальянцам доктора Чирилло, украсть жену у другого. Разве это и не было так?
   Вспомнив тот самый гавот Люлли, мелодии которого он в то время придал совершенно новый текст, старик принялся напевать:
   -- Мы не воры... Мы не воры...
   Вдруг его тихий, усталый голос перешел в язвительное хихиканье. Откинувшись на спинку стула, он некоторое время просидел неподвижно с закрытыми глазами. Затем он кивнул Нельсону так же, как ранее кивал Эмме, поблагодарил его за то, что тот пощадил седые волосы друга, не выставил его на всеобщее осмеяние, не отнял у старика молодой жены... А ведь каково было бы ему, если бы Нельсон обманул его доверие? Уж не следовало ли бы ему сделать ту же глупость, какую совершила Том Тит, которая забила в базарный колокол о нарушении мужем супружеской верности и тем самым выставила себя на публичное осмеяние? Разве не стали бы в таком случае применять к обманутому старинной песенки о старом муже и молодой жене?
   Нет, тогда ему осталось бы сделать одно: подавить в себе гнев, состроить хорошую мину при плохой игре, разыграть из себя не ведающего, не догадывающегося ни о чем человека.
   От этого его спасла порядочность Эммы и Нельсона. Он был им благодарен за это, благодарен от всего сердца. К сожалению, он не может отблагодарить их за это по заслугам, его завещание будет слабым отражением тех добрых чувств, которыми преисполнено его сердце. Правда, он не мог совершенно обойти Гренвилля, как предполагал заранее, но Эмма увидит, что он сдержал свое слово, которым обещал сделать ее своей главной наследницей.
   Ну а Нельсон... Сэр Уильям подумал и о нем. Помнит ли он еще миниатюрный портрет Эммы, который она носила в качестве поясной булавки и который был на ней в день чествования его Абукирской победы? Ведь Нельсон в то время страстно хотел получить эту брошку.
   -- Я приготовил для вас сюрприз, Горацио, -- медленно произнес старик, задыхаясь. -- Но почему мне не доставить себе удовольствия и не передать лично этого сюрприза приятелю? Сюрприз там, в коробочке. Достань его оттуда, милочка!
   Эмма встала и открыла ящичек, но, увидев портрет, вскрикнула:
   -- Портрет... откуда он у тебя? Сколько лет уже, как я не могла найти его! Последний раз эта брошка была на мне во время празднества на вилле в Позилиппо...
   -- Нет, не там! Она была на тебе еще и позднее -- когда мы вернулись в палаццо Сиесса, в ночь, когда ты пошла к Нельсону...
   Эмма с отчаянием отшатнулась от старца:
   -- Когда я... когда я...
   Ни одна жилка не дрогнула на лице сэра Уильяма.
   -- Я нашел ее на следующий день за диваном. Я знал, что она там. Я видел, как она упала, когда ты бросилась в объятия Нельсона. Да, эти старые итальянские дворцы ужасно опасны. Повсюду потайные ходы, замаскированные двери, тайные смотровые отверстия. Я любовался всю ночь, как вы целовались, словно оглашенные. А потом... я всегда был возле вас, а вы и не знали этого! В Кастелламаре, на "Вангаре", в Палермо... Вы ничего не могли скрыть от меня. Неужели ты думаешь, что я не слыхал твоих стонов, когда появлялась на свет Горация, эта бедная сиротка?
   Нельсон бросился к старику:
   -- Так почему же вы не молчали до конца? Почему вы выкладываете все это, когда уже ничто не может помочь вам?
   Умирающий поднял голову. Страшная, тщеславная улыбка заиграла на его лице.
   -- Уж не прикажете ли вы мне умереть дураком в ваших глазах? Быть до конца болваном, при виде которого можно лишь сочувственно пожать плечами?.. Ах, мой дорогой Горацио, пестрыми перьями своей славы ты вытеснил старого павлина из сердца его жены. И все же теперь ты сражен вконец! Эмма, разве ты не дивишься хоть немного сэру Уильяму -- смеющемуся философу, великому комедианту? Ну, понравилась вам эффектная развязка? Не правда ли, уход хорош? Так аплодируйте же, друзья! Браво, сэр Уильям! Браво!
   Он хихикнул, хотел соединить ладони, но вдруг всю его фигуру сотрясла дрожь, вслед за которой его тело мешком опало на спинку стула.
  
   Гамильтона похоронили в фамильном склепе рядом с прахом первой его жены. Через месяц вскрыли завещание. Наследником всего состояния был назначен Гренвилль. Эмме были положены восемьсот фунтов и годовая рента такой же величины. Это было подаяние.
   Через две недели Гренвилль потребовал, чтобы Эмма освободила дом на Пикадилли. Она вернулась в Мертон-Плейс. Нельсон подарил ей имение и назначил ей ренту в тысячу шестьсот фунтов. В то время он написал Марии-Каролине, сообщил ей о смерти сэра Уильяма и ознакомил с содержанием завещания.
   В начале августа пришел ответ:
   "Дорогая миледи! С искренним прискорбием узнала я о потере, постигшей Вас со смертью уважаемого шевалье! К сожалению, я узнала, что завещание поставило Вас в не благоприятные условия. Я душевно сожалею о Вас, так как всегда отношусь с живейшим интересом ко всему, что касается Вас. Мы все часто вспоминаем о любезностях, которые Вы нам оказывали, и от всего сердца благодарны Вам.
   До свидания, милая миледи. Буду рада услышать еще что-нибудь о Вас.
   Мария-Каролина"
   Эмма с горькой усмешкой взглянула на портрет, пожалованный ей некогда Марией-Каролиной.

XXXVIII

   Два долгих года разлуки, тоски... Двадцатого мая 1803 года Нельсон отправился на трехпалубнике "Победа" в Средиземное море, а восемнадцатого августа 1805 года вернулся в Англию. Двадцатого августа он был уже в Мертон-Плейс, у Эммы, у Горации, у тех, кого он любит.
   Он выглядел усталым. Ему было уже сорок семь лет. Из них тридцать пять он почти без перерыва провел на море, в чужих странах. Не достаточно ли славы стяжал он, не довольно ли поработал для отечества? Он жаждал покоя в кругу своих близких.
   Но судьба не благоприятствовала этому.
   Второго сентября в Мертон-Плейс прибыл капитан Блэк-вуд -- его послало адмиралтейство. Были получены важные известия. Давно уже мечтая раздавить Англию, Наполеон задумал переправить через Ла-Манш тридцатитысячное отборное войско. Ему не хватало пока еще боевого флота, достаточно большого, чтобы можно было обезопасить транспортные суда от английских атак. Если соединенный из французских и испанских эскадр флот успеет прибыть на место назначения, Англия будет разгромлена. Существовало лишь одно средство к спасению: надо было настигнуть флот Вильнева, командовавшего соединенными эскадрами, и разбить его до прибытия в Булонь. Но кому можно было доверить такое великое дело? Сам Питт считал, что только один человек способен с честью для Англии уничтожить врага. Этим человеком был победитель при Копенгагене, Сен-Винсенте, Абукире...
   В то время как Эмма с радостным, торжествующим видом выслушала сообщение Блэквуда, Нельсон как-то странно отнесся к оказанной ему высокой чести. Он казался усталым, надломленным, подавленным, сказал, чтобы Блэквуд пришел завтра, тогда он сообщит ему свой ответ...
   После отъезда Блэквуда Нельсон заперся у себя в кабинете на целый день и не отпер двери, несмотря ни на какие мольбы Эммы. Только с наступлением ночи он вышел из кабинета, позвал Эмму прогуляться по парку и здесь сообщил ей, что решил отклонить предложение и остаться с женой и дочерью. Он не может вечно скитаться, он хочет вкусить наслаждение безмятежным покоем наедине с Эммой, своей возлюбленной женой, и Горацией, своим дорогим ребенком...
   Теперь Эмма поняла все волнение, всю подавленность возлюбленного. Его душа страстно жаждала борьбы, новой славы, но воля сковывала эту жажду заботой о жене и ребенке.
   Самсон и Далила... Неужели историк будущего назовет ее, Эмму, так же, как назвал однажды ее Джосая? Неужели Эмма, леди Гамильтон, станет в глазах потомства одной из тех опозоренных баб, которые превращают героев в трусов?
   Необычайное воодушевление охватило ее. Она взяла Нельсона за руку и с силой сжала ее, заговорила горячо и страстно. Как смеет он думать о любимой женщине, о ребенке? Что они обе? Пыль, которой все равно где развеяться. Одно только важно -- исполнить свой долг, свои обязанности в глазах человечества! Нет, он должен принять почетное назначение, должен вывести родину из бедственного положения!
   Сначала Нельсон не хотел верить, что Эмма говорит от чистого сердца. Но она до тех пор твердила ему одно и то же, пока не убедила его. Когда на следующее утро Блэквуд рассыпался в похвалах самопожертвованию и геройской решимости Нельсона, последний покачал головой и сказал, указывая на Эмму:
   -- Если бы было больше таких женщин, как Эмма, то было бы больше таких мужчин, как Нельсон!
  
   Двадцать первое октября 1805 года... Трафальгар...
   Из грандиозной армады Наполеона спаслись едва только десять судов. Господство Англии на море было окончательно утверждено. Последний подвиг Нельсона стяжал ему венец -- венец героической смерти.
   Велик был выигрыш, велико торжество, но народ поставил потерю превыше выигрыша, скорбь выше торжества. Он почтил этим самого себя, возвеличил себя скорбью по павшему герою.
   Когда Эмма получила известие о смерти Нельсона, она упала замертво. Долгие недели пролежала она в горячке; когда же болезнь прошла, ею овладело мертвое, тупое равнодушие. Целыми днями просиживала она в своей комнате, не чувствительная ни к чему на свете, кроме своей скорби. Вместе с Нельсоном умерла и его Эмма; все было кончено теперь...
   Эмма вышла из этого состояния лишь тогда, когда покойного привезли на адмиральском судне в Лондон, чтобы предать торжественному погребению в соборе Святого Павла. Одиннадцатого декабря прах Нельсона был передан в устье Темзы на яхту адмиралтейства "Чатам". При следовании яхты все суда спускали флаги; последние почести отдали форты Тилбери и Гревзенда; тихо звонили колокола.
   Вечером двадцать третьего декабря яхта пристала к госпиталю инвалидов в Гринвиче. Лорд Гуд, некогда учитель, боевой товарищ погибшего, встретил тело и поместил его в пригодившийся теперь гроб, который когда-то после сражения при Абукире капитан Халлоуэлл сделал из главной мачты "Ориента".
   Многотысячная толпа стекалась отдать почившему герою последний поклон. Затем траурный кортеж доставил дорогие останки в Уайтхолл, дом адмиралтейства.
   Девятого января 1806 года последнее путешествие... Никогда еще Лондон не чествовал так покойника. Народ толпился на улицах в благоговейной тишине, двадцать тысяч добровольцев образовали шпалеры. Шествие открывал корпус, составленный из представителей всех родов оружия. Погребальная колесница изображала главную палубу адмиральского корабля. За колесницей шли матросы с "Виктории" с разорванным при Трафальгаре штандартом, за матросами -- принцы крови, высшие должностные лица страны, необозримые ряды провожавших.
   Кортеж вошел в собор Святого Павла, молитвенная сень которого приняла в свое лоно покойника. Тело опустили в тихую могилу, перед которой смолкают все страсти, стихают все бури, рассеиваются все заботы. Мир объял борца, покой овеял беспокойного.
   Капитан Гард явился к Эмме на Кларидж-стрит, где она нашла помещение для себя и Горации. Он принес ей прядь волос с головы Нельсона и письмо на ее имя, найденное неоконченным на рабочем столе адмиральской каюты.
   Известие о приближении врага застало Нельсона за этим письмом. Бросившись на палубу, он дал знак начинать бой, подняв на сигнальной мачте последнее обращение к британскому флоту: "Англия ждет, чтобы каждый исполнил свой долг". Принцип своей жизни он избрал боевым лозунгом последнего подвига.
   Эмма оросила слезами дорогую прядь, осыпала поцелуями бумагу, которой касалась верная, храбрая рука.
   -- Ну а затем? -- взволнованно спросила она. -- Что случилось затем? Я знаю из газет, как его сразило это проклятое ядро, как он закрыл себе лицо, чтобы не пугать команды... Но затем, Гард? Что он сказал? Как он умер? Скажите мне все, все, Гард!
   -- Я не мог быть неотлучно при нем, миледи; место капитана в бою -- на палубе. Когда я в первый раз спустился к адмиралу, я сделал это, чтобы доложить, что десять франко-испанских судов спустили флаг. Он радостно улыбнулся, поблагодарил меня. "Моя песенка спета, Гард! -- сказал он мне. -- Дело быстро идет к концу. Только бы мне дожить, чтобы мы одержали победу, великую победу... Подойдите ближе ко мне, Гард... Вы отдадите прядь моих волос и все, что мне здесь принадлежит, леди Гамильтон. Слышите, Гард? Прошу вас об этом!" Я обещал. Он еще раз улыбнулся мне. Вдруг он вздрогнул. Страшный залп сотряс судно. "Виктория! Виктория! -- прошептал он. -- Ты делаешь мне больно!"
   -- А затем? А затем?
   -- Мне нужно было наверх. Когда я вернулся через час, адмирал исповедовался нашему корабельному духовнику. Вдруг он приподнялся и громко сказал: "Говорил ли я вам, что завещание сделано мною? Припомните, припомните! Я оставляю леди Гамильтон и свою дочь Горацию отечеству и своему королю! Да благословен будет Бог, что я успел еще исполнить свой долг!" Нельсон утомленно опустился. Через некоторое время он заметил меня. Я доложил, что захвачено четырнадцать судов. Нельсон был уже так слаб, что не мог более шевельнуться. Он только тихонько приподнял ко мне руку. "Четырнадцать, Гард? А я рассчитывал на двадцать... на двадцать..." Он вздохнул, напряг силы, чтобы приподняться. "Позаботьтесь о моей бедной леди Гамильтон-Поцелуй меня, Гард, поцелуй!" Я опустился на колени, поцеловал его в щеки. Мое ухо было у его рта. "Ближе, Гард, еще ближе!.. Я умираю, Гард... У меня есть просьба к тебе... Когда я умру..."
   Капитан смолк, словно испугавшись того, что чуть было не сорвалось с его уст. Он испуганно потупился.
   Эмма пытливо посмотрела на него:
   -- "Когда я умру"?.. Да продолжайте, Гард! Что сказал он далее?
   -- Увольте меня, миледи!
   -- Гард! У него не было тайн от меня! Я знала все его сомнения, страдания. Если он и совершал несправедливости, то лишь невольно... мы вместе грешили, ошибались и раскаивались с ним, Гард! У нас общая ответственность за содеянное... Ну так что же он сказал? "Когда я умру"?..
   -- "Когда я умру... не бросайте меня в море, Гард... только не в море..."
   Ледяная дрожь охватила Эмму. Она невольно закрыла глаза, словно стараясь не видеть тех мрачных призраков, что встали пред нею. И все-таки она не ушла от них: ясно увидела снова лицо страшного пловца, очутившегося в залитом солнцем заливе перед своими судьями.
   Карачиолло... Неужели и Нельсону тоже привиделся он в миг расставания с жизнью?
   -- Но вы обещали ему это, Гард? -- дрожа, спросила Эмма. -- Вы обещали ему это?
   Капитан кивнул:
   -- Да, я обещал. Он медленно откинулся назад; его голос совсем замер. "Благослови тебя Бог, Гард... теперь я доволен... Эмма, Эмма, я исполнил свой долг... свой долг..."
   -- А затем?
   Глаза Гарда наполнились слезами.
   -- Затем... ничего больше...
  
   Эмма твердо решила умереть после похорон Нельсона, но, выслушав рассказ Гарда, заколебалась. Умереть самой и оставить Горацию на произвол судьбы в этом равнодушном, эгоистичном мире, тогда как сам Нельсон до последнего дыхания заботился о судьбе своего ребенка? Заботиться о Горации -- обязанность, завещанная им Эмме. Он говорил что-то о своем завещании...
   Эмма справилась, куда сдано все имущество Нельсона. Ей сообщили, что личные документы Нельсона были переданы согласно закону Уильяму Нельсону -- старшему брату покойного.
   Эмма написала ему. Ведь они были в таких хороших отношениях!
   Его преподобие Уильям Нельсон сейчас же лично навестил Эмму и сообщил, что, будучи завален делами, он еще не пересмотрел всех бумаг, но если там имеется завещание, то он немедленно займется просмотром и сделает все, чтобы исполнить волю дорогого усопшего.
   Тем временем парламент задался вопросом об отдании почившему герою посмертных почестей в лице его семьи. Всем братьям, сестрам, "законной" вдове почившего были назначены крупные пенсии, была выделена крупная сумма на покупку родового имения... О Горации не подумал никто.
   Зато, когда постановление парламента вошло в законную силу, его преподобие Уильям Нельсон прислал Эмме "только что найденное завещание". В нем Нельсон обращался к королю и нации с просьбой не забыть услуг той, которая помогла ему, Нельсону, сослужить службу отечеству в трудные времена. При этом он подробно перечислял все случаи, когда Эмма своим влиянием на неаполитанскую королеву способствовала проведению важных для Англии задач. Кроме того, он поручал заботам короля и нации свою приемную дочь Горацию.
   Теперь Эмме стало все ясно. Сэр Уильям Нельсон умышленно скрыл завещание до той поры, пока не состоялось парламентское заседание. Теперь парламент уже не станет изменять постановление. Все досталось близким по крови Нельсона, ничего тем, кому хотел почивший завещать плоды своих трудов во славу родины.
   Было ясно, что напрасно начинать неравную борьбу, и все же Эмма начала ее. Завещание Нельсона было найдено в дневнике покойного, Эмма отправила дневник с завещанием Уильяму Питту.

XXXIX

   Наступили годы борьбы. Двадцать третьего января 1806 года Питт умер, и посылка Эммы была возвращена ей обратно. Тогда Эмма послала дневник лорду Гренвиллю, новому министру, племяннику покойного сэра Уильяма Гамильтона, его наследнику, человеку, сыгравшему такую роковую роль в жизни Эммы.
   Гренвилль ответил несколькими небрежными строками. В 1807 году он вышел в отставку, сдав дела лорду Каннингу. Для Эммы и Горации не было сделано ничего. Эмма не успокоилась, надеясь, что теперь, наверное, дело сложится удачнее. По ее просьбе к ее ходатайству присоединились влиятельные друзья. Каннинг обещался сделать все, что только было в его силах, но...
   Воспротивился ли король воле покойного, которому он не мог простить связь с бывшей служанкой, хитростью ставшей женой аристократа? Или принц Джордж Уэльский, правивший королевством в периоды помешательства отца, все еще сердился на Эмму за ее неуступчивость в его любовных домогательствах? Неизвестно, только третьего июля 1808 года один из друзей Нельсона, Джордж Роуз, сообщил Эмме, что из всех его переговоров с Каннингом выяснилась полная безнадежность обращений Эммы.
   Безнадежность? Эмма решила прибегнуть к защите народа. Она передала завещание Нельсона в суд для официальной регистрации, опубликовала его в газетах.
   В результате последовал открытый скандал. Все друзья отшатнулись от Эммы, которая, по всеобщему мнению, этим поступком выставила на позор имя незабвенного героя, открыв свою связь с ним. В качестве жены сэра Уильяма Эмма уже получила все, на что имела право рассчитывать, ее заслуги были сильно преувеличены, она же предала позору память национального героя, чем доказала свое бесстыдство.
   Десятки гнусных памфлетов были ответом на стремление Эммы добиться признания воли покойного... А тут еще пришла нужда.
   Жизнь последних лет не могла способствовать развитию в Эмме чуждой ее характеру бережливости. Мертон-Плейс скоро был продан с молотка, Эмма попала в руки ростовщиков.
   Смерть матери лишила ее последней поддержки. Два-три раза Эмму спасало милосердие прежних друзей. Затем долговая тюрьма гостеприимно открыла ей свои объятия.
  
   И все-таки никогда, как бы ни была тяжела нужда, Эмма не делала Горацию участницей своего позора. Она не открывала тайны своего материнства, никогда не брала ни гроша из денег, оставленных Нельсоном еще при жизни на воспитание малютки. Священной оставалась для нее его воля.
  
   Еще раз друзья пришли Эмме на помощь, но с условием, чтобы она покинула Англию. Эмма согласилась, выехала из Кинг-Бенча с пятьюдесятью фунтами и отправилась с Горацией во Францию.

XXXX

   Пятнадцатого января 1815 года миссис Гентер, англичанка, проживавшая в Кале (Франция), зашла к мяснику на Французскую улицу, чтобы пожаловаться на плохое мясо, которое присылалось ее собакам.
   В этот момент в мясную зашел де Реймс, бедный учитель английского языка.
   -- Ах, мадам! -- горячо сказал он дрожащим голосом. -- Я так много слыхал о вашей благотворительности... В двух шагах отсюда живет дама, которая с радостью примет кусочек мяса, кажущегося плохим для ваших собак!
   Миссис Гентер с изумлением посмотрела на него:
   -- Дама? Я охотно готова помочь, если могу. Будьте любезны сообщить мне ее имя.
   Де Реймс смущенно посмотрел на мясника, подошел к миссис Гентер и шепнул ей на ухо имя. Миссис Гентер вздрогнула:
   -- Возлюбленная Нельсона?
   Она поспешно увлекла за собою де Реймса, умоляя его поскорее свести ее к несчастной.
   Французская улица... На пороге полуразрушившегося дома стояла девочка лет четырнадцати.
   -- Ваша мамаша дома, мисс Нельсон? -- спросил ее Реймс.
   Горация сердито посмотрела на него:
   -- Я уже сказала вам однажды, милостивый государь, что эта женщина -- не мать мне! Она в постели. Если вам угодно подняться к ней...
   Девочка передернула плечами, отвернулась и медленно пошла вдоль улицы.
   Де Реймс и миссис Гентер поднялись по темной лестнице. Два-три раза постучали они в полуприкрытую дверь, затем, не получив ответа, нерешительно вошли в комнату.
   На постели у стены лежала леди Гамильтон. Казалось, она спит. Прядь белоснежных волос ниспадала на грубую наволочку подушки, лицо было обращено к стене.
   Над постелью висел портрет миссис Кадоган; помимо этого, комната была совершенно пуста... пуста и холодна.
   Де Реймс окликнул леди Гамильтон по имени. Она не ответила, не шевельнулась. Он взволнованно подошел поближе, посмотрел ей в лицо.
   Леди Гамильтон была мертва. В ее застывших руках был зажат портрет в потемневшей рамке -- портрет лорда Нельсона. Широко раскрытые глаза леди Гамильтон смотрели куда-то в далекое пространство. На нежном, прозрачном лице был написан вопрос -- удивленный вопрос неведомо за что наказанного ребенка о сущности вещей... об этой странной сущности...
  

-------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Шумахер Генрих Ф. Последняя любовь Нельсона. -- СПб.: Издание А. Каспари. 1912. 240 с.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru