Скабичевский Александр Михайлович
Катедер-карьерист тридцатых годов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, изд. под редакцией К. Я. Грота, три тома. Спб., 1896 г.)

   

Катедеръ-карьеристъ тридцатыхъ годовъ.

(Переписка Я. К. Грота съ П. А. Плетневымъ, изд. подъ редакціей К. Я. Грота, три тома. Спб., 1896 г.)

Нынѣшній же пламенный юноша отскочилъ
бы съ ужасомъ, еслибъ показали ему
его же портретъ въ старости.
Гоголь.

I.

   Прежде всего переписка Я. К. Грота съ П. А. Плетневымъ поражаетъ васъ, какъ нѣчто по-истинѣ величественно-монструозное, выходящее изъ всѣхъ предѣловъ и производящее впечатлѣніе кошмара. Представьте себѣ три тома большого формата, напечатанные сжатымъ шрифтомъ по 40,000 буквъ и заключающіе: первый томъ 656 страницъ писемъ, второй -- 868, третій -- 715, итого -- 2,239 страницъ. Такое неимовѣрное количество писемъ написали два профессіонально-ученые мужа въ теченіе двѣнадцати лѣтъ взаимной переписки, отъ 1840 по 1852 годъ, живя одинъ въ Петербургѣ, другой -- въ Гельсингфорсѣ. Въ изданіи помѣщены и послѣдующія письма друзей отъ 1853 по 1865 годъ, но они занимаютъ не болѣе 100 страницъ. Обратите при этомъ вниманіе, что какъ ни часто обмѣнивались пріятели письмами, въ ихъ перепискѣ случались порою значительные перерывы. Такой перерывъ былъ, напримѣръ, въ 1841 году, когда Плетневъ ѣздилъ въ Гельсингфорсъ на юбилей Александрійскаго университета. Въ свою очередь Гротъ имѣлъ обыкновеніе зимою на Святкахъ и лѣтомъ на каникулахъ пріѣзжать въ Петербургъ,-- и переписка прекращалась на мѣсяцъ и на два. Еслибъ еще авторы писемъ были люди ничѣмъ не занятые, помѣщики или барыни, которымъ ничего не стоило бы наполнять свои досуги письменными бесѣдами съ милыми сердцу,-- плодовитость переписки ихъ была бы какъ нельзя болѣе понятна. Между тѣмъ какъ Гротъ, такъ и Плетневъ представляются намъ людьми, но горло заваленными разнообразными занятіями и научными, и служебными; каждый часъ у нихъ былъ на счету. Поневолѣ приходите вы въ недоумѣніе, какъ это умудрились они въ какія-нибудь 12 лѣтъ съ перерывами нагромоздить такіе три томища писемъ?
   Мы можемъ сказать лишь одно, что наши современники -- люди послѣднихъ тридцати лѣтъ -- навѣрно не оставятъ послѣ себя такихъ гигантскихъ переписокъ. Не говоря уже о томъ, что въ нашъ положительный, прозаическій, сухой вѣкъ далеко уже не замѣтно той экспансивности, созерцательности, мечтательности и прочихъ душевныхъ качествъ, которыя возбуждали въ людяхъ 30--50 годовъ неудержимое стремленіе къ чувствоизліяніямъ и передачѣ всяческихъ впечатлѣній; много вліяетъ здѣсь и то сокращеніе разстояній, какое произведено желѣзными дорогами. Въ сороковые годы разстояніе между Петербургомъ и Гельсингфорсомъ представлялось въ воображеніи людей несравненно въ большихъ размѣрахъ, чѣмъ нынѣ, чтобы добраться до друга и пожать ему руку, необходимо было совершить цѣлое трех- или четырехдневное путешествіе, съ разными приключеніями, опасностями, голодовками, остановками на станціяхъ за неимѣніемъ лошадей и ночлегами на грязнѣйшихъ постоялыхъ дворахъ. Гротъ успѣвалъ во время пути послать другу по нѣскольку писемъ изъ разныхъ пунктовъ дороги. Въ настоящее же время переѣздъ изъ Петербурга въ Гельсингфорсъ представляется такими пустяками, что, по всей вѣроятности, тѣмъ же Плетневу и Гроту не пришло бы и въ голову столь усердно переписываться, такъ какъ они могли бы пользоваться каждымъ свободнымъ днемъ, вродѣ двухъ праздниковъ сряду, чтобы видаться другъ съ другомъ и сообщать устно всѣ свои мысли и впечатлѣнія.
   Какъ нельзя болѣе понятно, что обнародованіе въ печати столь объемистой переписки двухъ профессоровъ и академиковъ, пользовавшихся почетною извѣстностью и въ ученыхъ, и въ литературныхъ сферахъ, не замедлило обратить на себя вниманіе всѣхъ интересующихся какъ судьбами русской науки и литературы, въ частности, такъ и исторіи вообще, въ обширномъ смыслѣ этого слова. Усердно принялся за чтеніе переписки и я, ниже подписавшійся, тѣмъ болѣе, что на второй же страницѣ предисловія издатели переписки еще болѣе привлекали вниманіе къ изданію, заявивъ, что, "предлагая переписку на судъ просвѣщенныхъ читателей, они думаютъ только, что по своему историческому, литературному и нравственному значенію она можетъ занять не послѣднее мѣсто въ ряду подобнаго рода матеріаловъ; что, не говоря о частномъ ея значеніи богатаго источника для біографіи и характеристики обоихъ корреспондентовъ, она проливаетъ не малый свѣтъ на современную ей литературную жизнь и ея теченія и на явленія общественно-бытовыя, а въ особенности на вопросъ о русско-финскихъ отношеніяхъ, ярко иллюстрируя исторію послѣднихъ за обнимаемый ею періодъ времени".
   Вторя этому заявленію издателей, критики и рецензенты періодической прессы, въ свою очередь, поспѣшили превознести изданіе, заключающее будто бы въ себѣ богатый біографическій матеріалъ для обоихъ дѣятелей науки и литературы, съ одной стороны, и матеріалъ для исторіи русскаго и финскаго обществъ -- съ другой; что здѣсь будто бы содержится чрезвычайно много данныхъ для суда надъ ходомъ развитія научнаго, литературнаго, общественнаго культурныхъ слоевъ Россіи (преимущественно Петербурга) и Финляндіи, какъ равно надъ отношеніями обѣихъ названныхъ странъ въ первой половинѣ текущаго столѣтія; и при этомъ будто бы особеннаго вниманія заслуживаютъ письма и дневникъ Плетнева, который, будучи свѣтскимъ человѣкомъ и приближеннымъ ко двору, сталкивался съ массою людей, дѣлалъ множество наблюденій, собиралъ не мало достовѣрныхъ свѣдѣній и все это наносилъ на почтовые листки бумаги съ цѣлью поставить обо всемъ этомъ въ извѣстность нѣжно-любимаго имъ гельсингфорскаго друга и т. п.
   Эти отзывы печати на первый взглядъ какъ бы подтверждались самою формой писемъ. Оказывается, что письма представляютъ собою характеръ не одной только бесѣды двухъ пріятелей между собою, о чемъ придетъ въ голову, не одного обмѣна мыслей и впечатлѣній, а дневниковъ, въ которыхъ корреспонденты чуть что не день за день сообщали другъ другу, что они дѣлали, съ кѣмъ встрѣчались, о чемъ говорили и проч. Самое писаніе этихъ писемъ-дневниковъ представляло видъ словно какого-то священнодѣйствія.
   Такъ, въ письмѣ Грота отъ 11 августа 1840 г. мы, между прочимъ, читаемъ: "Читая описаніе вашего препровожденія времени, я старался припоминать, что я въ тѣ же часы тогда-то и тогда-то дѣлалъ; но дни смѣшивались въ моей памяти, и чтобы предупредить это на другой разъ, также чтобы не забывать въ письмахъ ничего для меня важнаго, я въ тотъ же вечеръ принялся опять писать свой журналъ, въ который ничего не вносилъ съ 1 іюня, когда былъ еще въ Петербургѣ. Итакъ, поводомъ къ его возобновленію были ваши письма. Надѣюсь, что они его и поддержатъ: прекращеніе или урѣженіе ихъ будетъ смертельнымъ для него ударомъ".
   Но Гротъ все-таки не отличался такою аккуратностью и тщательностью въ сообщеніяхъ всѣхъ подробностей своего житья-бытья, какъ Плетневъ, и послѣдній не разъ ставилъ это на видъ своему другу и просилъ брать съ него примѣръ. Такъ, въ письмѣ отъ 8 окт. 1840 г. онъ, между прочимъ, писалъ:
   "Вы очень хорошо сдѣлаете, если въ отчетливости корреспонденціи станете держаться моей методы. Я изъ писемъ къ вамъ сдѣлалъ для себя священнѣйшую должность. Она выполняется мною съ любовью, съ душевнымъ наслажденіемъ и по не измѣняющимся никогда правиламъ. Садясь съ перомъ передъ чистою бумагой, на которой хочу писать къ вамъ, я кладу передъ собою двѣ бумаги, уже прежде написанныя: они служатъ мнѣ матеріаломъ и планомъ письма къ вамъ; одна изъ этихъ бумагъ есть полученное отъ васъ письмо, а другая -- веденный мною журналъ съ отправленія къ вамъ послѣдняго письма. Изъ двухъ разовъ въ недѣлю только однажды приходится мнѣ видѣть первую бумагу при письмѣ моемъ къ вамъ. Я не пропускаю въ вашемъ письмѣ ни одной фразы, чтобы не откликнуться на нее своею мыслію или чувствомъ. И это, мнѣ кажется, необходимо, когда уже мы рѣшились жить общеніемъ думъ и ощущеній. И этого-то недостаетъ иногда въ вашихъ письмахъ. Вы отвѣчаете мнѣ наизусть, а память часто измѣняетъ намъ. Въ журналѣ моемъ, который составляется не изъ оконченныхъ фразъ, а только изъ половинчатыхъ словъ, иногда существительныхъ именъ, иногда изъ глаголовъ, служащихъ необходимою помощью памяти, изложены бываютъ всѣ событія со мною хронологически, и такимъ образомъ для васъ ничто не бываетъ потеряно въ моей жизни. Признаюсь, мнѣ очень хочется довести васъ до пристрастія къ моей системѣ, потому что она только одна даетъ возможность писать и такъ часто, и такъ много, и удовлетворить ожиданію человѣка, который какъ бы сжился уже съ этимъ воздухомъ дружескихъ извѣстій".
   Судя по такому характеру корреспонденціи, представляющейся обмѣномъ не столько письмами, сколько дневниками, дѣйствительно можно было бы ожидать и не вѣсть какихъ драгоцѣнныхъ фактовъ, наблюденій, характеристикъ со стороны обоихъ пріятелей, принадлежащихъ къ самому густому слою сливокъ интеллигенціи своего времени,-- шутка ли сказать: академиковъ! И представьте себѣ ваше удивленіе, когда, по ближайшемъ знакомствѣ съ письмами, васъ поражаетъ, напротивъ того, невѣроятная скудость мало-мальски любопытныхъ историческихъ свѣдѣній. Я не скажу, чтобы ничего этого не было. Но всего этого такъ мало для 2,240 страницъ, все это такъ мелко, такъ ничтожно, и къ тому же все это безслѣдно тонетъ въ массѣ невообразимаго вздора, какой пріятели считаютъ нужнымъ сообщать другъ другу.
   Такъ, напримѣръ, откроемъ одинъ изъ томовъ на любой страницѣ. Вотъ, напримѣръ, открылась 150 страница I тома. Гротъ описываетъ здѣсь, какъ онъ провелъ пятницу 29 ноября 1840 года: "Виноватъ,-- пишетъ онъ,-- я пропустилъ пятницу. Вечеръ этого дня мы, по зову, проведи у Клинковстрема стараго. Тамъ были Армфельды, Федерлей, сенаторша Ерне, молодые Клинковстремы и еще кое-кто мнѣ неизвѣстные. Я, первый разъ въ Финляндіи, сыгралъ партію въ шахматы съ Федерлеемъ. Играли часа полтора. Я проигралъ. Послѣ вздумали идти прогуляться. Кромѣ карточнаго стола и старыхъ дамъ, все общество пустилось пѣшкомъ при прекрасной морозной лунной ночи. У дома Траверсе мы шумѣли и шалили, но никого, кромѣ Спафирьевой, не было дома" и т. п.
   А вотъ какъ проводилъ Гротъ слѣдующее за тѣмъ воскресенье: "Въ воскресенье чувствовалъ я необходимость освѣжиться ходьбою и бездѣльемъ, почему и посвятилъ весь день симъ двумъ спасительнымъ предметамъ. Вашъ уединенный философъ (всякъ человѣкъ есть ложь!) пустился съ визитами къ Эттеру, Теслеву, ген. Рамсаю (которому отнесъ два.старыхъ NoNo Современника съ Марусей и ст. Литературныя утраты), Валлену молодому и другимъ вамъ неизвѣстнымъ. На вечеръ были мы званы къ Траверсе по случаю именинъ Спафирьевой, Катерины. Прежде отъѣзда забѣжалъ я къ Грипенбергу и разговорился съ нимъ о томъ, можно ли принять умъ и глупость наслѣдственными отъ родителей къ дѣтямъ. Рѣшено, что по большей части. У Траверсе былъ балъ по формѣ. Я тотчасъ по пріѣздѣ ангажировалъ трехъ дамъ: прежде всего, разумѣется, маркизу,.потомъ графиню и, наконецъ, Рамсайку. Больше никого. Вечеръ былъ очень живой и веселый, что надо приписать знакомству всѣхъ между собою. Танцующими кавалерами были почти все моряки".
   Перевертываемъ нѣсколько десятковъ страницъ и останавливаемся на 399 стр., гдѣ въ свою очередь Плетневъ сообщаетъ своему другу, какъ онъ проводилъ время отъ воскресенья 21 сентября до вторника 23:
   "Воскресенье (21 сент.). Послѣ обѣда пошелъ я сѣсть въ дрожки и пустился въ городъ, куда люди мои отправились до меня. Я встрѣченъ былъ въ новой квартирѣ моей экзекуторомъ, унтеръ-офицеромъ и двумя солдатами. Комнаты были прибраны и освѣщены,-- это мнѣ понравилось. Я ушелъ скоро пить чай къ Олѣ. Тамъ мы прочли сегодняшнее письмо твое.
   "Понедѣльникъ (22 сент.). Вообрази мою радость: съ 7 часа до 2 солнце сіяетъ въ моихъ комнатахъ,-- и такъ я цѣлый годъ не разлучась съ весной: тепло и ярко.-Всякій день отъ 5 до 8 вечера я занимаюсь: читаю, пишу и спускаю съ рукъ казенныя бумаги.
   "Вторникъ (23 сент.). Въ Царскомъ Селѣ читали Мѣдный Всадникъ. Въ восхищеніи отъ этой поэмы. Послѣ зашелъ къ Маріи Паткуль. Мужъ ея уѣхалъ на парадъ въ Петербургъ. Она меня приняла дружески. Разсказывала, какъ представлялись во дворцѣ. Отъ ласкъ Императрицы и другихъ Особъ тронута почти до слезъ. Цесаревна сказала, что она уже давно нетерпѣливо желала познакомиться съ нею. Въ городѣ, разъ воротясь изъ гостей, Marie съ мужемъ изловила у дверей квартиры своихъ троихъ воровъ -- и очень гордится присутствіемъ духа. Вечеръ провелъ я дома за корректурами и книгами".
   Судите сами, насколько могутъ быть интересны и важны историческіе факты, вродѣ того, что съ кѣмъ-то когда-то игралъ въ шахматы Як. К. Гротъ, сколько онъ станцевалъ кадрилей на вечерѣ у Траверсе, или же у какой свѣтской дамы былъ нѣкогда съ визитомъ Плетневъ и шелъ ли онъ на этотъ визитъ пѣшкомъ или ѣхалъ на дрожкахъ. Между тѣмъ, по крайней мѣрѣ, три четверти изданія наполнены столь любопытными свѣдѣніями. А въ перемежку между ними сколько вы найдете томительныхъ разсужденій о выѣденномъ яйцѣ, взглядовъ на различныя современныя событія и личности -- косыхъ, кривыхъ, одностороннихъ, узкихъ! Все это дѣлаетъ необъятные томища переписки дремучимъ лѣсомъ, проникать сквозь который очень трудно и скучно. Въ концѣ-концовъ вы приходите къ заключенію, что даже для переписки съ друзьями требуется особеннаго рода талантъ; иначе письма, можетъ быть и интересныя въ первыя минуты для получавшихъ ихъ друзей, черезъ мѣсяцъ могутъ потерять всякое значеніе, и за что несчастнымъ потомкамъ приходится давиться этою кашею?
   

II.

   Но, какъ мы сказали уже, среди необъятной массы пустяковъ, которые считали почему-то очень важнымъ сообщать другъ другу ученые мужи, находятся изрѣдка и кое-какія крупинки, которыми можно воспользоваться для какихъ-либо историческихъ или біографическихъ соображеній. Не Богъ вѣсть, какую цѣнность имѣютъ эти крупинки, но, все-таки, не даромъ выдумана пословица: "курочка по зернышку клюетъ -- и сыта бываетъ"; попробуемъ и мы выклевать изъ изданія все, что можетъ насъ мало-мальски въ немъ заинтересовать.
   Такъ, между прочимъ, наиболѣе ярко рисуется въ перепискѣ личность самого П. Ал. Плетнева въ эпоху сороковыхъ годовъ, т.-е. на склонѣ его жизни, рисуется совершенно въ новомъ свѣтѣ сравнительно съ тѣмъ, въ какомъ представлялась она до сей поры во всѣхъ имѣющихся о Плетневѣ біографическихъ свѣдѣніяхъ. Свѣдѣнія эти, сообщенныя или друзьями, вродѣ того же Г^отъ, или родственниками, имѣютъ характеръ исключительно панегирическій и словно нарочно подобраны такъ, чтобъ убѣдить васъ, какой безукоризненно и неизмѣнно прекрасный человѣкъ былъ П. Ал. Плетневъ отъ колыбели и до могилы. Въ письмахъ же своихъ этотъ самый Плетневъ рисуется передъ нами во всей своей неподкрашенной правдѣ, такимъ, какимъ онъ былъ, когда писалъ эти письма, со всѣми своими симпатіями, антипатіями, взглядами, стремленіями и дѣлами, и, къ удивленію нашему, мы усматриваемъ въ немъ многое, что представляется далеко не безукоризненно прекраснымъ и свѣтлымъ,-- и замѣчательнѣе всего, что тотъ самый Гротъ, который послѣ смерти своего друга расточилъ въ его пользу наиболѣе панегириковъ,-- неумышленно, невольно, безсознательно своими письмами рядомъ съ письмами Плетнева, оттѣняетъ послѣдняго съ весьма невыгодныхъ сторонъ, и дѣлаетъ это онъ не одними своими сужденіями и возраженіями, а всею своею личностью. При этомъ нужно, конечно, принять прежде всего во вниманіе и имѣть постоянно въ виду то обстоятельство, что передъ нами переписка вовсе не двухъ сверстниковъ и людей одного поколѣнія, а напротивъ того: между Гротомъ и Плетневымъ было, шутка сказать, двадцать лѣтъ разницы. Гротъ родился 15 декабря 1812 года и былъ ровесникъ Герцена, родившагося въ томъ же году, двумя годами моложе Бѣлинскаго (род. 1810 г.) и годомъ старше Грановскаго (родился 1813 г.),-- однимъ словомъ, былъ вполнѣ человѣкомъ сороковыхъ годовъ. Плетневъ же родился 10 августа 1792 г., т.-е. былъ семью годами старше Пушкина. При такомъ значительномъ различіи возраста волею-неволей Гротъ долженъ былъ оттѣнять Плетнева къ невыгодѣ послѣдняго, значительно, какъ увидимъ ниже, успѣвшаго потерять ко времени своего пятидесятилѣтія живую связь съ современнымъ теченіемъ жизни и ясное пониманіе ея.
   Не Богъ вѣсть какою важною птицей является П. Ал. Плетневъ въ исторіи развитія русской мысли, чтобы копаться въ его давно прожитой жизни съ цѣлью историческаго изслѣдованія всѣхъ свѣтлыхъ и мрачныхъ сторонъ его личности. Да я и не имѣю вовсе въ виду производить какое-либо историческое слѣдствіе надъ личностью Плетнева. Для меня совершенно въ настоящую минуту безразлично, Плетневъ ли стоитъ передо мною, или кто-либо другой. Я преслѣдую чисто-этическую цѣль, благодаря даннымъ, представляющимся въ перепискѣ. Цѣль эта заключается въ томъ, чтобы лишній разъ иллюстрировать тотъ неизмѣнно-поучительный фактъ, какъ, несмотря на всѣ врожденныя прекрасныя качества души, калѣчитъ человѣка жизнь, и тѣмъ болѣе, если онъ ради честолюбивыхъ или корыстолюбивыхъ цѣлей свертываетъ на путь, не соотвѣтствующій его природнымъ силамъ. Кромѣ этой цѣли, я ничего болѣе въ виду не имѣю. Но къ дѣлу.
   Какъ ни мала была сама по себѣ фигура Плетнева въ исторіи развитія русской мысли и литературы, тѣмъ не менѣе и онъ въ свое время оказывалъ не малое вліяніе на ея развитіе, и не даромъ ему было посвящено лучшее произведеніе величайшаго русскаго поэта (Евгеній Онѣгинъ).
   Происходя изъ духовнаго званія и получивъ высшее образованіе въ с.-петербургскомъ педагогическомъ институтѣ, Плетневъ вышелъ на свойственное его силамъ и наклонностямъ педагогическое поприще. Пламенный романтикъ, горячій поклонникъ Жуковскаго, Батюшкова и Пушкина, въ то же время кроткій, смиренный, исполненный "элейности", по выраженію Тургенева, унаслѣдованной отъ отцовъ и дѣдовъ, онъ сдѣлался идоломъ своихъ воспитанниковъ, особенно же воспитанницъ Екатерининскаго и Патріотическаго институтовъ, гдѣ онъ преподавалъ и гдѣ его наперерывъ "обожали". Однимъ словомъ, изъ него выработался тотъ типъ "благодушныхъ словесниковъ стараго закала", по выраженію Тургенева, типъ идеальныхъ учителей русской словесности, который нынѣ совсѣмъ исчезъ, въ началѣ же истекающаго столѣтія встрѣчался довольно часто и въ свое время принесъ не малую пользу возраставшимъ поколѣніямъ. "Въ семействахъ и учебныхъ заведеніяхъ,-- вспоминаетъ о своемъ другѣ Я. К. Гротъ,-- гдѣ онъ являлся преподавателемъ, онъ былъ искренно любимъ: въ его обращеніи, въ его рѣчахъ и взорѣ живо чувствовалось сердечное участіе къ своему дѣлу и къ молодежи; въ его личности была неотразимая притягательная сила. Многочисленные его ученики и ученицы разныхъ поколѣній, разсѣянные по всей Россіи, съ непритворнымъ чувствомъ любви вспоминали и еще теперь вспоминаютъ своего бывшаго наставника. Говорю это съ полнымъ знаніемъ дѣла, потому что сколько разъ бывалъ свидѣтелемъ, какъ встрѣчались съ Плетневымъ такія лица послѣ многолѣтняго отсутствія, и какъ тепло выражали свою не охладѣвшую къ нему приверженность".
   Какъ и многихъ его собратій, учителей россійской словесности, которые при малѣйшихъ проблескахъ таланта пытались обыкновенно и сами пріобщиться къ сонму превозносимыхъ ими поэтовъ, потянуло въ литературу и Плетнева. Уже въ 1818 году появились въ печати первый его трудъ въ видѣ предисловія къ книгѣ Евгенія, или письма къ другу, собранныя Иваномъ Георгіевскимъ, а въ слѣдующемъ году Вольное общество любителей россійсской словесности избрало его въ свои члены, и на него были возложены обязанности редактора издаваемаго обществомъ журнала Соревнователь. Въ этомъ журналѣ появляются первыя его стихотворенія и критическія замѣтки, а затѣмъ качалъ онъ печататься и въ прочихъ періодическихъ изданіяхъ того времени: въ Сынѣ Отечества, ВЪ Новостяхъ Литературы, въ Полярной Звѣздѣ, въ Сѣверныхъ Цвѣтахъ, въ Утренней Зарѣ и пр. Около того же времени произошло сближеніе Плетнева съ Жуковскимъ и лицейскими поэтами. Сами ли эти поэты полюбили его и приблизили къ себѣ, или же Плетневъ воспользовался первымъ случаемъ, чтобы познакомиться и сблизиться съ ними, мы не знаемъ. Очень возможно, что взаимная тяга послѣдовала съ обѣихъ сторонъ. Какъ восторженный словесникъ, увлекавшійся свѣтилами своего вѣка, Плетневъ, безъ сомнѣнія, сознательно стремился всѣми силами души приблизиться къ богамъ, которымъ молился, и боги имѣли всѣ причины внять его мольбамъ. Онъ вошелъ въ среду ихъ сначала, конечно, какъ поклонникъ ихъ и почитатель, затѣмъ быстро и легко пріобрѣлъ довѣріе и дружбу съ ихъ стороны, благодаря симпатичнымъ сторонамъ своего характера. Къ тому же, не ограничиваясь одними восторженными поклоненіями, онъ оказался для боговъ человѣкомъ очень полезнымъ въ практическихъ отношеніяхъ. Большая часть ихъ вели жизнь самую кочевую, а онъ по обязанностямъ службы проживалъ въ Петербургѣ осѣдло и потому могъ исполнять дружескія порученія, которыя они ему давали, какъ-то: высылать имъ книги, пристроивать ихъ произведенія, входя для того въ сношенія съ книгопродавцами, издателями журналовъ, цензорами, наконецъ, слѣдить за выпускомъ въ свѣтъ ихъ изданій, держать корректуры и т. п. Всю жизнь Плетневъ былъ заваленъ множествомъ подобнаго рода порученій со стороны кочующихъ друзей и не только терпѣливо, но съ величайшею готовностью и радостью исполнялъ ихъ; недаромъ Пушкинъ уже въ 1822 году, въ письмѣ къ А. А. Бестужеву изъ Кишинева, называетъ его услужливымъ, а двадцать четыре года спустя Гоголь, въ письмѣ къ П. И. Сосницкому о продажѣ изданія Ревизора въ пользу бѣдныхъ, между прочимъ, выражаетъ опасеніе, что "на Плетнева слишкомъ навьючено всякихъ обузъ, и ему довольно тяжело и трудно управляться одному", и проситъ поэтому предложить ему взять помощника.
   Но, конечно, роль Плетнева въ кружкѣ олимпійцевъ, не ограничивалась однимъ коммиссіонерствомъ. Онъ былъ ихъ другомъ въ истинномъ и высшемъ значеніи этого слова, былъ повѣреннымъ всѣхъ ихъ сердечныхъ семейныхъ тайнъ; къ тому же мнѣніемъ и совѣтомъ его дорожили не только въ житейскихъ дѣлахъ, но и въ литературныхъ. Ему первому сообщали олимпійцы о своихъ художественныхъ замыслахъ и читали свои произведенія, съ цѣлью узнать его мнѣніе и получить отъ него замѣчанія, которыя всегда принимались во вниманіе, и очень часто, на основаніи этихъ замѣчаній, корифеи дѣлали поправки въ своихъ произведеніяхъ. Нагляднымъ доказательствомъ тому, какъ высоко цѣнили Плетнева друзья его, можетъ служить слѣдующая выдержка изъ письма къ Плетневу Гоголя въ 1842 г. послѣ выхода въ свѣтъ Мертвыхъ душъ "Вы вѣрно будете писать разборъ Мертвыхъ душъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ бы этого очень хотѣлось. Я дорожу вашимъ мнѣніемъ. У васъ много внутренняго, глубоко-эстетическаго чувства, хотя вы не брызжете внѣшнимъ, блестящимъ фейерверкомъ, который слѣпитъ очи большинства. Пришлите мнѣ листки вашего разбора въ письмѣ. Мнѣ теперь больше чѣмъ когда-либо нужна самая строгая и основательная критика. Ради вашей дружбы, будьте взыскательны, какъ только можно. Не позабудьте же этого, добрый старый другъ мой! Я васъ сильно люблю. Любовь эта, подобно нѣкоторымъ другимъ сильнымъ чувствамъ, заключена на днѣ души моей, и я не стремлюсь ее обнаруживать знаками. Но вы сами должны чувствовать, что съ воспоминаніемъ о васъ слито воспоминаніе о многихъ свѣтлыхъ и прекрасныхъ минутахъ моей жизни".
   

III.

   И не даромъ, какъ Гоголь, такъ и всѣ прочіе олимпійцы столь дорожили критикой Плетнева. Во всѣхъ своиХъ критическихъ статьяхъ Плетневъ былъ выразителемъ именно тѣхъ эстетическихъ взглядовъ и литературныхъ требованій, какіе господствовали въ кружкѣ олимпійцевъ. Такъ, всѣми членами кружка раздѣлялась бывшая въ то время новой идея, что поэтомъ надо родиться, а нельзя сдѣлаться, и что только человѣкъ владѣющій врожденнымъ талантомъ, способенъ силой вдохновенія создать произведеніе вполнѣ естественное и истинное. По, раздѣляя эту идею, явившуюся у насъ вмѣстѣ съ романтизмомъ, олимпійцы въ одинъ голосъ исповѣдывали, что одного поэтическаго таланта и вдохновенія все-таки мало для созданія совершеннаго произведенія. Необходима сверхъ того масса техническаго труда, чтобы овладѣть формой и придать ей ту гармонію, изящество, красоту, лишь при условіи которыхъ форма способна сдѣлаться вполнѣ художественною выразительницею поэтическаго содержанія. Требованіе это олимпійцы считали тѣмъ болѣе важнымъ, что главная суть литературнаго движенія того времени заключалась въ выработкѣ формъ поэзіи и языка. Она-то именно и побуждала всѣхъ корифеевъ, начиная съ Жуковскаго и Батюшкова и кончая Гоголемъ, употреблять на отдѣлку своихъ произведеній гораздо болѣе времени, чѣмъ на первоначальное созданіе ихъ, какъ объ этомъ свидѣтельствуютъ оставшіяся отъ нихъ черновыя рукописи.
   Именно эти самыя идеи началъ проводить Плетневъ съ первой же своей критической статьи о поэтѣ Милоновѣ, напечатанной въ Соревнователѣ въ 1822 году. Такъ, тотъ фактъ, что произведенія Милонова остались въ пренебреженіи и забвеніи, онъ объясняетъ не чѣмъ инымъ какъ именно тѣмъ, что, обладая истиннымъ поэтическимъ талантомъ, онъ писалъ стихи съ небрежною легкостью. Это, по мнѣнію Плетнева, болѣе всего ему вредило, такъ какъ, чтобы сдѣлать стихи легкими, надобно ихъ писать съ большимъ трудомъ. "Такое произведеніе искусства требуетъ для совершеннѣйшей своей отдѣлки необыкновеннаго терпѣнія: и поэзія стоитъ выше всѣхъ искусствъ, и слѣдственно ея произведеніе съ большимъ трудомъ противъ прочихъ надобно обработывать".
   Объясняя неуспѣхъ Милонова пренебреженіемъ къ языку и формѣ, Плетневъ въ то же время превозносилъ Жуковскаго и Батюшкова именно за то, что они первые обратили главное вниманіе на выработку языка. Такъ, въ своей замѣткѣ о сочиненіяхъ Жуковскаго и Батюшкова, напечатанной въ томъ же 1822 году въ книгѣ Греча: Опытъ краткой исторіи русской литературы, приводя нѣкоторые запутанные и тяжелые стихи изъ одъ Державина, Плетневъ замѣчаетъ: "Всякій согласится, что подобная разстановка словъ, при всѣхъ совершенствахъ поэзіи, стихи дѣлаетъ запутанными. Жуковскій и Батюшковъ показали прекрасные образцы, какъ надобно побѣждать сіи трудности и очищать дорогу теченію мыслей. Это имѣло удивительное послѣдствіе. Въ нынѣшнее время произведенія второклассныхъ и, если угодно, третьеклассныхъ поэтовъ носятъ на себѣ отпечатокъ легкости и пріятности выраженій. Ихъ можно читать съ удовольствіемъ. Кругъ литературной дѣятельности распространился, и богатства вкуса умножились".
   Сознаніе важности выработки языка, ставимое Плетневымъ въ заслугу Батюшкову и Жуковскому, и заставляло его и печатно, и письменно, и устно постоянно весьма строго относиться къ каждому неточному и неловкому выраженію къ слову, къ малѣйшей запинкѣ въ стихахъ, и друзья были весьма благодарны ему за это: онъ содѣйствовалъ тому дѣлу, которое наиболѣе занимало ихъ, и вполнѣ удовлетворялъ тому, чего они требовали отъ критики.
   Но не однимъ стилистомъ былъ Плетневъ въ своихъ статьяхъ. Главная заслуга его заключается въ томъ, что уже въ началѣ 20-хъ годовъ, за 14 лѣтъ раньше Бѣлинскаго, онъ первый ввелъ характеристики поэтовъ по существу, по внутреннему характеру ихъ поэзіи. Такъ, уже въ вышеупомянутой замѣткѣ его о Жуковскомъ и Батюшковѣ онъ дѣлаетъ мѣткое опредѣленіе различія между романтикомъ Жуковскимъ и неоклассикомъ Батюшковымъ. И всѣ дальнѣйшія его опредѣленія и Пушкина, и Дельвига, и Крылова, и Гоголя, и прочихъ писателей его времени столь же точны, мѣтки и обличаютъ въ немъ глубокое поэтическое и критическое чутье. Довольно сказать, что всѣ позднѣйшіе критики, не исключая и Бѣлинскаго, нисколько не измѣнили, не перерѣшили его характеристикъ, а только развили ихъ, придали имъ болѣе глубокія философскія и соціальныя толкованія, выразили ихъ рельефнѣе, разностороннѣе, талантливѣе; съ эстетической же стороны характеристики эти остались тѣ же самыя и не было надобности ихъ передѣлывать.
   Но этого мало, что Плетневъ былъ выразителемъ эстетическихъ взглядовъ и требованій кружка олимпійцевъ,-- онъ обладалъ нѣкоторымъ даромъ предвидѣнія, и въ началѣ двадцатыхъ годовъ прозрѣвалъ уже тѣ пути, по которымъ литература наша пошла не ранѣе какъ лѣтъ черезъ десять. Такъ, въ то время онъ предугадывалъ уже, что дальнѣйшее движеніе литературы не можетъ ограничиться одною пересадкою западныхъ формъ, а ей предстоитъ иная, болѣе важная задача стать на самобытно-народную почву. Казалось, ничего не давало повода ожидать подобнаго движенія: Жуковскій продолжалъ свои переводы и передѣлки иностранныхъ произведеній; Батюшковъ писалъ свои космополитическія элегіи; Пушкинъ только что успѣлъ издать Руслана и Людмилу, и еще не извѣстно было, какъ опредѣлится и куда пойдетъ этотъ начинающій еще тогда поэтъ. И вотъ стоило написать Гнѣдичу идиллію, въ которой онъ изобразилъ вмѣсто обычныхъ аркадскихъ пастуховъ и пастушекъ русскихъ рыбаковъ на берегу Невы,-- и этого было достаточно, чтобы Плетневъ поднялъ вопросъ о народности въ литературѣ въ своей статьѣ о Рыбакахъ, помѣщенной въ Трудахъ Вол. Общ. люб. рус. словесности. Въ статьѣ этой Плетневъ прямо заявляетъ, что народная поэзія предпочтительнѣе неопредѣленной или всеобщей. "По любви къ отечеству,-- говоритъ онъ,-- всѣ произведенія народной поэзіи становятся для насъ особенно драгоцѣнными. Они возвышаютъ нравственное бытіе народа и потому дѣлаются предметомъ всеобщаго наслажденія. Произведеніе поэзіи, заимствованное по предмету изъ другой страны, ограничивается тѣснымъ кругомъ знатоковъ и любителей искусствъ; но народное мало-по-малу переходитъ отъ высшаго класса къ среднему и, наконецъ, и къ низшему. Знакомыя имена, знакомыя происшествія, знакомыя мѣста возбуждаютъ любопытство въ самомъ необразованномъ человѣкѣ. Удивительно ли, что въ Аѳинахъ почти каждый гражданинъ могъ быть судьею поэта или другого художника? Въ театрѣ, на площади, въ домахъ -- онъ слышалъ, видѣлъ все греческое".
   Не могъ упустить изъ виду по своей чуткости Плетневъ въ нашей литурѣ 20-хъ годовъ и еще одного важнаго явленія, которое только что нараждалось въ то время, для того чтобы въ продолженіе по крайней мѣрѣ 25 лѣтъ оказывать на ея судьбы сильное вліяніе, именно -- байронизма. Такъ, въ своихъ статьяхъ о переводѣ Жуковскаго Шилъонскаго узника и затѣмъ о Кавказскомъ плѣнникѣ Пушкина, напечатанныхъ въ Собесp3;дникѣ 1822 г., онъ говоритъ о поэзіи Байрона, какъ о новомъ литературномъ явленіи, весьма знаменательномъ. Правда, по своей кроткой и мирной натурѣ Плетневъ не могъ оцѣнить значенія этого новаго явленія въ смыслѣ нравственнаго протеста. Его, напротивъ, смутилъ съ этой стороны гордый и требовательный духъ Байрона, неспособный мириться на немногомъ. Но это не помѣшало ему съ чисто-литературной стороны вполнѣ вѣрно оцѣнить Байрона, какъ переходную ступень отъ романтизма къ реализму. "Лордъ Байронъ,-- говоритъ онъ,-- занимающій въ нынѣшнее время своими произведеніями не одну Англію, но и всю Европу, образовалъ новый родъ поэмы. Не прибѣгая къ вымысламъ чудеснаго, онъ ограничивается повѣствованіемъ дѣйствія естественнаго. Трудно еще рѣшить: выиграетъ ли что-нибудь поэзія эпическая отъ такихъ новостей или потеряетъ? По крайней мѣрѣ, можно согласиться, что мы находимся почти въ необходимости отказаться въ эпическомѣродѣ отъ прелестныхъ вымысловъ чудеснаго. Высокая степень просвѣщенія и чистота истинной религіи не позволяютъ намъ принимать участія въ дѣйствіяхъ волшебниковъ и волшебницъ, того искренне-младенческаго участія, какое принимали греки и римляне въ дѣйствіяхъ своихъ боговъ и своихъ богинь" и т. п.
   Еще болѣе рѣшительную тягу къ реализму и предчувствіе грядущаго господства его въ нашей литературѣ обнаружилъ Плетневъ въ своей критической статьѣ о переводѣ Жуковскаго Орлеанская дѣва (въ Трудахъ вол. общ. люб. рус. словесности 1824 г.). Проводя параллель между драмами Шекспира и Шиллера, онъ отдаетъ преимущество первымъ -- именно за ихъ реализмъ. "Мы,-- говоритъ онъ,-- не ослѣплены красотами Шиллера. У него есть очень чувствительные недостатки. Слабѣйшую сторону въ его трагедіяхъ, по нашему мнѣнію, составляютъ характеры дѣйствующихъ лицъ. Въ этомъ отношеніи Шиллеръ несравненно ниже образца своего, т.-е. Шекспира. Трагикъ, преобразуя въ идеалъ избираемое для сочиненія лицо, не долженъ сглаживать съ него всѣ первобытныя черты, а только озарить ихъ поэтическимъ свѣтомъ. Онъ обязанъ спять съ него все грубое, ничтожное, земное; но не имѣетъ права замѣнить существенной или природной красоты его красотою вымышленною или мечтательною. Такимъ образомъ, въ трагедіяхъ Шекспира прекрасная природа отражается какъ въ чистомъ зеркалѣ. У него всѣ чувствуютъ, мыслятъ и говорятъ сообразно съ тѣми обстоятельствами жизни, въ которыхъ находятся. Его искусство украшаетъ природу, но не противорѣчитъ ей. Для этого надобир имѣть особенную власть надъ своимъ геніемъ. Шиллеръ былъ рабомъ его. Пополненный высочайшаго вдохновенія, чувствительный, величайшій мечтатель, онъ не умѣлъ отдѣлить собственнаго своего существованія отъ тѣхъ лицъ, которыя дѣйствуютъ у него въ трагедіи, и потому въ каждой изъ нихъ мы видимъ поэта, узнаемъ Шиллера. Онъ слишкомъ неосторожно передаетъ всякому лицу свои поэтическія мечты, свои возвышенныя созерцанія и все богатство своихъ опытовъ и умозрѣній. Поселянинъ и вельможа, простой воинъ и государь у него часто стремятся къ чему-то одному и даже сходно изъясняются". По всѣмъ этимъ основаніямъ, на романтическія драмы въ духѣ шиллеровскихъ Плетневъ смотрѣлъ какъ лишь на переходную ступень: "онѣ,-- говоритъ онъ,-- ближайшую составляютъ ступень къ тѣмъ, въ которыхъ нѣкогда восторженные зрители увидятъ все собственное: и объемъ дѣйствія, и его расположеніе, и движеніе страстей, и краски ихъ, и прелесть языка".
   Не забудьте при этомъ принять во вниманіе, что все это писалось въ 1824 году, т.-е. за десять лѣтъ до первыхъ статей Бѣлинскаго, который своимъ безусловнымъ поклоненіемъ Шиллеру въ первый періодъ его литературной дѣятельности, словно какъ бы шелъ назадъ сравнительно съ тѣмъ, что проповѣдывалъ Плетневъ въ 1824 году.
   

IV.

   Такимъ образомъ, положимъ, что Тургеневъ былъ и правъ, говоря въ своихъ воспоминаніяхъ о Плетневѣ, что "для критика -- въ воспитательномъ, въ отрицательномъ значеніи слова -- Плетневу недоставало энергіи, огня, настойчивости; прямо говоря -- мужества. Онъ не былъ, рожденъ бойцемъ. Пыль и дымъ битвы, для его гадливой и чистоплотной натуры были столь же непріятны, какъ и сама опасность, которой онъ могъ подвергнуться въ рядахъ сражавшихся". Но, вѣдь, не этими одними качествами опредѣляется значеніе и роль критики. Кромѣ критиковъ-борцовъ, существуютъ еще и критики-разъяснители и руководители. Положимъ, что второго Бѣлинскаго изъ Плетнева никогда не вышло бы, но во всякомъ случаѣ при его чутьѣ настоящаго и предвидѣньи будущаго могъ бы выработаться критикъ очень полезный въ смыслѣ безпристрастнаго и вѣрнаго оцѣнщика вновь появляющихся художественныхъ произведеній и указателя путей, по которымъ должны идти молодыя, вновь нараждающіяся силы. Но это было возможно лишь при одномъ условіи: еслибъ Плетневъ остался вѣренъ избранному имъ скромному поприщу, если бы онъ продолжалъ пребывать до сѣдыхъ волосъ все тѣмъ же идеальнымъ наставникомъ русской словесности и усерднымъ сотрудникомъ разныхъ повременныхъ періодическихъ изданій. Вѣдь, и изъ Бѣлинскаго развѣ вышелъ бы Бѣлинскій, еслибъ онъ послѣ первыхъ же статей свернулъ вдругъ куда-нибудь въ сторону, пошелъ бы, напримѣръ, служить по откупамъ или по таможенному вѣдомству?
   И вотъ тѣ же самые друзья олимпійцы, которые внушили Плетневу свѣтлыя мысли, проводившіяся имъ въ критическихъ статьяхъ въ двадцатые годы, они же и погубили въ немъ критика, оказавши ему рядъ очень дурныхъ, чисто-медвѣжьихъ услугъ. Люди свѣтскіе, вращавшіеся въ высшихъ слояхъ общества, они первымъ дѣломъ развили въ своемъ скромномъ другѣ вкусъ къ бомонду, стремленіе тянуться во что бы то ни стало въ знать, а, во-вторыхъ, при обширныхъ связяхъ имъ ничего не стоило устроить пріятелю такую карьеру, какая ему, конечно, и не снилась. Такова была каѳедра русской словесности въ началѣ тридцатыхъ годовъ, а въ 1840 году и ректорство въ Петербургскомъ университетѣ.
   Занять какую-либо каѳедру въ одномъ изъ россійскихъ университетовъ въ тѣ блаженныя времена было дѣломъ очень легкимъ. Для этого не требовалось никакихъ ученыхъ степеней, а достаточно было сильной протекціи,-- нагляднымъ доказательствомъ чего можетъ служить авторъ Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканки, пробравшійся на каѳедру исторіи безъ всякихъ на это ученыхъ правъ.
   Можно быть очень хорошимъ учителемъ безъ обширнаго ученаго багажа, но профессорство по самой своей сути требуетъ человѣка науки, который весь былъ бы преданъ своей спеціальности. Но какой же ученый былъ Плетневъ? Онъ къ этому и не готовился, и былъ неспособенъ. По крайней мѣрѣ, во всѣхъ отзывахъ о профессорствѣ Плетнева, даже наиболѣе панегирическихъ, сквозитъ отрицаніе въ немъ мало-мальски серьезной учености. Самый лучшій отзывъ въ этомъ отношеніи принадлежитъ М. Н. Лонгинову (въ No 2 Современной Лѣтописи 1866 г.), но и тотъ замѣчаетъ, что Плетневъ "читалъ не мертвыя лекціи, а живыя импровизаціи, исполненныя знанія и любви къ дѣлу. Онѣ были въ высшей степени знаменательны" и т. д. Тургеневъ въ своихъ воспоминаніяхъ прямо говоритъ, что "какъ профессоръ русской литературы, Плетневъ не отличался большими свѣдѣніями, ученый багажъ его былъ очень легокъ". Даже и Як. Кар. Гротъ при всемъ своемъ увлеченіи своимъ другомъ откровенно заявляетъ ему въ письмѣ 26 ноября 1846 г.: "Недостатокъ энергіи, въ которомъ ты обвиняешь себя, не то ли означаетъ, что ты собственно не рожденъ для ученыхъ трудовъ? Ты, добрый и практически-благоразумный человѣкъ, судишь чрезвычайно здраво, одаренъ рѣдкою способностью чувствовать и оцѣнивать изящное, съ сердцемъ въ высшей степени мягкимъ и склоннымъ къ самой нѣжной привязанности; но дала ли тебѣ природа средства къ напряженной ученой дѣятельности -- вотъ въ чемъ я сомнѣваюсь. Отсюда -- и недостатокъ истиннаго участія -- при всей доброй волѣ -- въ чужихъ трудахъ, даже людей самыхъ близкихъ тебѣ; отсюда -- и возможность равнодушно бросать время на такія безплодныя дѣла, какъ, напримѣръ, переписка, часто лишенная разумной цѣли и оправдывающаго ее содержанія. Кто глубоко проникнутъ убѣжденіемъ о предлежащихъ ему трудахъ, тотъ не станетъ расточать и мгновеній, не только часовъ и дней".
   Плетневъ не только не нашелъ ничего въ оправданіе этого строгаго приговора друга, но, напротивъ того, подтвердилъ его въ письмѣ 4 декабря 1846 г. еще въ болѣе краснорѣчивыхъ выраженіяхъ, и это самоопредѣленіе поражаетъ насъ своею характерностью и вѣрностью.
   "Ты,-- пишетъ Плетневъ,-- совершенно правъ, что я не рожденъ для ученыхъ трудовъ. Да и вообще мнѣ тягостенъ всякій усиленный трудъ. Не получивъ хорошаго воспитанія, не будучи пріученъ къ систематической дѣятельности, я всегда оставался игрушкою мгновенія. То, что неважнаго и удалось мнѣ сдѣлать, было слѣдствіемъ счастливыхъ знакомствъ, которыми, впрочемъ, скажу къ чести своей, я всегда дорожилъ и постоянно искалъ. Но и это не могло далеко подвинуть меня, потому что я не носилъ никакого запаса къ исполненію предпріятій. Не зная хорошо ни одного иностраннаго языка, не терпя усидчивости за дѣломъ, я все исполнялъ кое-какъ. Со времени знакомства моего съ тобою я долженъ бы былъ уже переродиться. Но и тутъ весь внутренній переворотъ мой ограничился только болѣзненнымъ сознаніемъ, что я -- ничтожнѣйшее существо, а прямой активной перемѣны во мнѣ не послѣдовало. Я мыслю, понимаю и соображаю правильно; но все тѣмъ и оканчивается. Итакъ, я ни въ какомъ отношеніи не могу обидѣться твоею характеристикой, представленною мнѣ на меня въ письмѣ 26 ноября, потому что глубоко и давно сознаю справедливость ея. Это, конечно, не оправданіе для будущаго: могъ бы еще я переработать многое въ себѣ, но думаю, что безъ особой Божіей помощи ничего не удастся. Конечно, и приводя это чаще себѣ на мысль, я уже дѣлаю что-нибудь: только это не будетъ то полное преобразованіе, въ которомъ настоитъ такая надобность. Ты же долженъ обходиться со мною, какъ съ мягкимъ ребенкомъ, котораго исправить вѣрнѣе мягкостью и любовью, нежели строгостью и гнѣвомъ. Всегда мнѣ гораздо стыднѣе тѣхъ, которые ставятъ меня въ положеніе неблагодарнаго, нежели тѣхъ, которые излишествомъ своего катонизма сами показываются передо мною не вовсе правыми".
   Но не одно врожденное отсутствіе усидчивости не давало Плетневу возможности сосредоточиться въ научныхъ трудахъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ крайняя разбросанность вслѣдствіе стремленія нахватать какъ можно болѣе всякаго рода болѣе или менѣе хлѣбныхъ дѣлъ. Такъ, въ письмѣ къ Гроту 1 авг. 1844 года, онъ самъ говоритъ: "Не забывай, что у меня 18 должностей, кромѣ корректуръ по разнымъ изданіямъ"... (и кромѣ обузы въ видѣ массы порученій со стороны кочующихъ друзей, могъ бы прибавить къ этому Плетневъ).
   Эти 18 должностей необходимы были Плетневу, конечно, для того, чтобы быть приняту въ знатныхъ домахъ и держаться въ нихъ не на послѣднемъ планѣ: чтобы поддерживать мало-мальски приличный престижъ, необходимо было держать своихъ лошадей, одѣваться у лучшихъ портныхъ и мало ли какія издержки. Стремленіе къ большому свѣту поражаетъ насъ въ Плетневѣ, въ этомъ разночинцѣ, вышедшемъ изъ бѣдной духовной семьи и воспитывавшемся на мѣдныя деньги въ семинаріи. Въ этомъ отношеніи онъ являлся даже порою plus royaliste, que le roi. Такъ, въ письмѣ къ Гроту 12 дек. 1840 г. Плетневъ говоритъ, что встрѣтилъ одну свѣтскую дѣвицу Marie Балабину, гуляющую съ матерью. "Какъ онѣ умны и интересны!-- восклицаетъ онъ.-- Marie не можетъ понять, отчего я думаю, что богатые и знатные должны быть (т.-е. суть) воспитаны лучше простыхъ и бѣдныхъ. Она думаетъ напротивъ, что первые ничего не знаютъ и не понимаютъ. Въ ея замѣчаніяхъ есть какое-то постоянное презрѣніе къ нимъ".
   Гротъ весьма резонно возразилъ Плетневу на это въ письмѣ 20 дек. 1840 г.: "Относительно вашего и Балабиной разговора о богатыхъ и бѣдныхъ я думаю, что первые гораздо болѣе знаютъ и понимаютъ, почему они для общежитія несравненно годнѣе, но послѣдніе лучше, т.-е. менѣе развращены въ сердцѣ, добродѣтельнѣе и потому полезнѣе для общества".
   Но Плетневъ былъ въ этомъ отношеніи неисправимъ и въ отвѣтъ на потерянное письмо Грота отъ 7 мая 1847 г., въ которомъ Гротъ, по всей вѣроятности, доказывалъ ему преимущества жизни въ глухомъ провинціальномъ городѣ передъ столичной, онъ пишетъ въ письмѣ 11 янв. 1847 г.:
   "Я совершенно согласенъ вообще съ твоими мыслями насчетъ жизни. Въ одномъ не смѣю еще согласиться, а именно, чтобъ я довольнѣе жизнью сдѣлался въ маленькомъ городкѣ, нежели здѣсь. Правда, я не люблю многолюдныхъ собраній. Но я чувствую сильную потребность въ обществѣ людей (двухъ-трехъ особъ) высшаго сословія. Средній кругъ, какой собирается у меня, у Александры Осиповны и у всѣхъ нашихъ, для меня нестерпимъ. И ты самъ, и Константинъ Карловичъ, видимо, имъ тяготитесь и при всякомъ благопріятномъ случаѣ отстраняетесь отъ него. Я это понимаю. Въ Петербургѣ я хоть разъ въ недѣлю могу побывать у кого захочу изъ высшаго круга. Въ маленькомъ городкѣ я умру съ одной мысли, что все кончилось. Ты знаешь, что идея ужаснѣе событія. Особенно отъ 9 до 11 час. веч. мнѣ необходимо общество, которое бы я любилъ. Никто не замѣнить мнѣ этого освѣженія, которое приносятъ люди, живущіе въ высшей сферѣ".
   При такой пахватанности занятій, съ одной стороны, и разсѣянной свѣтской жизни -- съ другой, понятно, не могъ выработаться изъ Плетнева дѣльный ученый; вмѣстѣ съ тѣмъ погибъ и критикъ. По крайней мѣрѣ, читая переписку Грота и Плетнева, мы моліемъ только дивиться, до какой крайней отсталости отъ современной жизни и закорузлости дошелъ Плетневъ въ продолженіе тридцатыхъ годовъ, ко времени своего ректорства (въ 1840 г.).
   

V.

   Надо удивляться той діаметральной противоположности, которую представляетъ по сравненію съ Плетневымъ и складъ характера, и теченіе жизни Як. К. Грота. Становишься положительно втупикъ, какъ люди, такъ мало похожіе другъ на друга и притомъ при такомъ различіи въ возрастѣ, могли такъ тѣсно сблизиться. Поневолѣ приходишь къ мысли, что ничто такъ не сближаетъ людей, какъ именно крайняя противоположность между ними; словно одинъ ищетъ въ другомъ то, чего ему недостаетъ самому.
   Родившись въ нѣмецкой административной семьѣ, Гротъ получилъ образованіе въ привилегированномъ заведеніи, именно въ Александровскомъ лицеѣ. При своихъ лингвистическихъ способностяхъ, уже въ ранней юности, кромѣ русскаго языка, онъ звалъ еще четыре новые -- французскій, нѣмецкій, англійскій и итальянскій; къ этому впослѣдствіи присоединилось знаніе языковъ шведскаго и финскаго, а по-латыни онъ могъ читать съ помощью словаря всѣхъ писателей. По окончаніи его образованія родные, имѣвшіе большія связи, помѣстили его на службу въ государственную канцелярію, гдѣ подъ покровительствомъ государственнаго секретаря барона Корфа онъ быстро началъ возвышаться по службѣ, и ему улыбалась блистательная будущность. Но въ то время, какъ Плетневъ измѣнилъ наукѣ и литературѣ ради устройства карьеры, Гротъ, наоборотъ, такъ пристрастился къ научнымъ и литературнымъ занятіямъ, что рѣшилъ пожертвовать для нихъ карьерою, какъ только познакомился съ Плетневымъ, и увидалъ напечатаннымъ въ Современникѣ первый свой литературный трудъ, переводъ Мазепы Байрона. Когда затѣмъ, при содѣйствіи Жуковскаго, онъ перешелъ на службу къ ст.-секретарю В. К. Финляндскаго, барону Ребиндеру, сначала чиновникомъ особыхъ порученій, а затѣмъ инспекторомъ финляндскихъ училищъ по преподаванію русскаго языка, и родные, и знакомые подумали, что онъ помѣшался.
   "Вѣсть о моемъ переходѣ,-- говоритъ онъ въ своей автобіографіи,-- быстро разнеслась между моими знакомыми. Всѣ были поражены, не могли никакъ понять, какъ я рѣшаюсь жертвовать своею карьерой, находили, что я поступилъ опрометчиво, а иные считали меня просто сумазбродомъ. Впослѣдствіи я узналъ, что до одного изъ бывшихъ моихъ товарищей, находившихся тогда въ Италіи, дошелъ даже слухъ, что я помѣшался. Мнѣ было тяжело являться въ общество; вездѣ меня допрашивали о моемъ намѣреніи, выражали свое недоумѣніе, на что же я надѣюсь. Тогдашній директоръ департамента народнаго просвѣщенія (В. Д. Комовскій), братъ моего лицейскаго товарища, замѣтилъ мнѣ, что онъ меня не понимаетъ, что въ нашемъ обществѣ званіе ученаго еще не пользуется достаточнымъ уваженіемъ и что, конечно, я современемъ раскаюсь въ томъ, что дѣлаю. Все это однакожъ нисколько меня не смутило,-- такъ сильно я чувствовалъ, что исполняю неотразимое требованіе своей природы, и съ свѣтлою юношескою довѣрчивостью глядѣлъ на будущее".
   Обладая, опять-таки въ противоположность Плетневу съ его славянскою рыхлостью и разбросанностью, рѣдкою усидчивостью, обусловливавшеюся, очевидно, тевтонскою кровью, струившеюся въ его жилахъ, Гротъ весь отдался своимъ ученымъ и литературнымъ трудамъ, переселился въ Гельсингфорсъ, вскорѣ сблизился съ финскою интеллигенціей и пріобрѣлъ общее расположеніе среди нея. По крайней мѣрѣ, вотъ какъ отзывается о немъ финляндецъ Авг. Шауманъ въ своихъ воспоминаніяхъ о празднествахъ по случаю 200-лѣтняго юбилея Гельсингфорскаго университета:
   "Самымъ многозначительнымъ и достойнымъ упоминанія эпизодомъ этихъ празднествъ было дружеское сближеніе между гостившими у насъ русскими и финскими учеными и литераторами. Здѣсь первое мѣсто посредника и соединителя принадлежитъ безспорно Я. Гроту. Совсѣмъ еще молодой человѣкъ, не достигшій и тридцати лѣтъ, топко образованный и въ полномъ смыслѣ джентльменъ во всемъ своемъ существѣ, онъ рано познакомился со шведскимъ языкомъ и литературой и былъ извѣстенъ какъ переводчикъ на русскій языкъ Фритіофа. Уже въ 1838 году посѣтилъ онъ впервые Финляндію и, между прочимъ, въ Борго завязалъ знакомство съ Рунебергомъ, котораго онъ изобразилъ съ восторженною теплотой въ одномъ русскомъ журналѣ. Въ то же время, познакомившись съ Цигнеусомъ, Лекротомъ, Нервандеромъ, онъ всѣмъ имъ умѣлъ внушить къ себѣ уваженіе и сердечную пріязнь. Личными связями своими и языкознаніемъ, онъ такимъ образомъ приготовилъ себѣ положеніе, какое тогда невозможно было и предполагать: къ занятію каѳедры при нашемъ университетѣ. И такъ какъ онъ вполовину былъ у насъ какъ дома, то и былъ особенно способенъ сблизить нашихъ финскихъ литераторовъ со своими соотечественниками".
   Горизонтъ этого сближенія Грота съ финскою интеллигенціей былъ нѣсколько омраченъ, когда по поводу вышеозначеннаго юбилея Плетневъ подалъ проектъ учрежденія при университетѣ каѳедры ординарнаго профессора русскаго языка, словесности и исторіи; проектъ этотъ былъ утвержденъ, и Гротъ былъ назначенъ профессоромъ этой вновь учрежденной каѳедры 3 апрѣля 1841 г. Въ кружкахъ финскихъ патріотовъ это нововведеніе, очевидно, возбудило непріязненное чувство, подозрѣніе въ стремленіи русскаго правительства обрусить край, и Гроту пришлось вслѣдствіе своего новаго назначенія пережить нѣсколько тяжелыхъ минутъ, которыя онъ описываетъ въ своемъ письмѣ Плетневу 13 апр. 1841 г.:
   "Въ воскресенье утромъ,-- читаемъ мы,-- былъ я у профессоровъ, начавъ съ Шультена; еще былъ у Тенгстрема, Лауреля, Гельстрема, Лансена и пр. Почти всѣми былъ принятъ довольно холодно и какъ будто съ нѣкоторою недовѣрчивостью, кромѣ, однако же, прежнихъ знакомыхъ -- Тенгстрема, Лауреля, или лучше: почти всѣми былъ принятъ хорошо, кромѣ двухъ, показавшихъ болѣе холодности. Сильны старые предразсудки: они вообразили, что правительство хочетъ вдругъ насильно навязать имъ русскій языкъ. Я всѣмъ повторялъ, что я чувствую, какъ я стою ниже ихъ въ опытности, знаніяхъ, способностяхъ и пр., но надѣюсь усердіемъ къ общей пользѣ вознаградить эти недостатки и прошу совѣтовъ...
   "Въ понедѣльникъ опять былъ у нѣкоторыхъ профессоровъ; многихъ не засталъ дома. Вчера, во вторникъ, я много плакалъ. Поутру встрѣтилъ я одного изъ профессоровъ, моего пріятеля и брата Лилле, очень хорошаго человѣка. Онъ повторилъ мнѣ, что я нахожусь въ весьма затруднительномъ положеніи по обязанности засѣдать въ консисторіи {Подъ консисторіей разумѣется здѣсь, очевидно, общій университетскій совѣтъ профессоровъ всѣхъ факультетовъ.} и факультетѣ, что это -- необыкновенное и оскорбительное нарушеніе ихъ формъ и что, наконецъ, на меня смотрятъ съ неудовольствіемъ и даже съ подозрѣніемъ. Онъ прибавилъ, что мнѣ, по незнанію здѣшняго судопроизводства и законовъ, чрезвычайно трудно будетъ участвовать въ разсужденіяхъ консисторіи. Я пошелъ къ Цигнеусу и тутъ, несмотря на присутствіе его брата, не могъ совладать съ собой и далъ волю слезамъ, едва удерживаемымъ на улицѣ. Добрый Цигнеусъ утѣшалъ меня, какъ могъ, но слово подозрѣніе жгло мою внутренность. Отъ него я пошелъ, чтобы посовѣтоваться, къ Тенгстрему,-- не засталъ его; потомъ къ Рейну; тутъ опять плакалъ долго; онъ подтвердилъ слова Лилле, но самъ отдавалъ мнѣ справедливость и совѣтовалъ требовать въ консисторіи назначенія комитета для сочиненія инструкціи. Я успокоился. Послѣ обѣда, въ 4 часа, пошелъ къ Тенгстрему, и онъ изъявилъ ко мнѣ много довѣренности... Сколько я въ этотъ день передумалъ и перечувствовалъ! Еще до свиданія съ Тенгстремомъ я уже собственно не имѣлъ болѣе надобности въ утѣшеніи. Бывъ у Цигнеуса, я Богъ знаетъ на что рѣшался и чего хотѣлъ требовать; но когда первое волненіе отъ неожиданнаго опыта прошло, я увидѣлъ свое малодушіе, мнѣ стало стыдно самого себя, и печаль превратилась въ гордое презрѣніе"...
   Не желая окончательно утратить добрыя отношенія съ туземцами, Гротъ согласился на рядъ компромиссовъ, вродѣ того, чтобы читать лекціи русской исторіи по-шведски; ему за то дозволили экзаменовать студентовъ тоже по-шведски, а не по-латыни, какъ это было принято въ Гельсингфорскомъ университетѣ.
   Плетневъ былъ очень недоволенъ этими компромиссами. "Названіе, данное тебѣ,-- писалъ онъ въ письмѣ 21 апрѣля 1841 г.,-- профессоръ русскаго языка, исторіи Россіи и ея литературы, показываетъ только, что каѳедра всѣхъ этихъ предметовъ предоставлена лично тебѣ, а ты можешь по произволу отдѣлить отъ себя нѣкоторыя части Соловьеву и Акіандеру, какъ рѣшительно подчиненнымъ тебѣ, чего, можетъ быть, у другихъ профессоровъ нѣтъ. Но тѣмъ ты и выше ихъ и долженъ поддержать довѣренность правительства. Отказаться же отъ русскаго языка и по-шведски проходить исторію политическую и литературную нашего отечества будетъ противно видамъ правительства. Требуй, чтобы нѣкогда всѣ студенты готовы были слушать по-русски; теперь-де изъ снисхожденія ты пока будешь помогать имъ объясненіемъ по-шведски, но чтобы они не надѣялись всегда эти предметы слушать по-шведски. Иначе за что тебя сдѣлали апостоломъ русскаго языка въ Чухонской землѣ? Исторію я выбралъ какъ соблазнъ, какъ приманку для любознательности студентовъ. Но главная цѣль-развитіе русскаго языка. Возьми указъ или опредѣленіе, да и читай внимательно: ты самъ увидишь, что тебѣ назначено. Повторяю, приманивать можешь по-шведски, но твердить безпрестанно, что это, дескать, не надолго,-- начнется все по-русски".
   Гротъ не послушался Плетнева, очевидно, не желая потерять окончательно расположеніе къ нему финской интеллигенціи, тѣмъ болѣе, что и безъ того уже положеніе его въ качествѣ профессора русской литературы и лектора русскаго языка въ Гельсингфорскомъ университетѣ было довольно щекотливо и постоянно вызывало разныя непріятности. Такъ, стоило ему только предложить студентамъ, не ограничиваясь однимъ чтеніемъ, придать лекціи разговорный характеръ, читать вмѣстѣ Пушкина, причемъ студенты по очереди читали бы и переводили, а профессоръ поправлялъ и объяснялъ, какъ среди студентовъ поднялось волненіе; они притворялись обиженными, говорили, что предложеніе Грота унижаетъ званіе студента, потому что они приходятъ въ университетъ не отвѣчать уроки, а слушать лекціи... Суть же заключалась въ томъ, что студенты знали русскій языкъ слишкомъ плохо для того, чтобы переводить во время лекцій Пушкина, и едва удалось Гроту уговорить ихъ согласиться на его предложеніе.
   Плохое знаніе студентами русскаго языка особенно часто обнаруживалось, конечно, во время экзаменовъ, причемъ дѣло доходило даже до плутовства. Такъ, въ письмѣ 3 ноября 1845 г. Гротъ разсказываетъ, какъ у него на дому одинъ студентъ писалъ русское сочиненіе.
   "Когда онъ ушелъ,-- читаемъ мы,-- въ 11 часовъ, и я внимательно прочелъ его произведеніе, оказалось, что онъ о Густавѣ III написалъ слово въ слово то, что у Устрялова сказано о Петрѣ I. Хороша память!"... На другой день,-- читаемъ мы дальше,-- "въ 9 часовъ пришелъ вчерашній студентъ. Онъ не сконфузился отъ моего открытія и сталъ увѣрять, что только для удобнѣйшаго начала сочиненія вписалъ слова Устрялова,-- они же составляютъ только 12 строкъ, а остальныя 18 имъ самимъ сочинены. Я отвѣчаю, что, судя по началу, надо полагать, что и все взято изъ готовыхъ источниковъ, почему и свидѣтельства дать не могу. Онъ всячески старался поколебать меня; наконецъ, я заставилъ его переводить изустно изъ шведскихъ газетъ и по этому переводу рѣшилъ уже съ достовѣрностью, что въ его сочиненіи все чужое. Однакожъ, я позволилъ ему придти въ другой разъ для возобновленія письменнаго испытанія. Когда онъ ушелъ, я сталъ ломать голову, гдѣ я прежде читалъ то, что онъ такъ упорно выдавалъ за свое, и, наконецъ, вспомнилъ, что это взято изъ исторіи Петра II, Арсеньева. Раскрываю книгу: въ самомъ дѣлѣ! Каковъ молодецъ! Густава III состряпалъ изъ смѣси Петра I съ Меньшиковымъ! Читалъ же онъ это въ книгѣ переводовъ, изданной Студитскимъ. Память хороша, надо сознаться"...
   Въ концѣ концовъ студентъ не получилъ свидѣтельства.
   "Меня здѣсь,-- пишетъ Гротъ по этому поводу въ письмѣ 25 ноября 1846 года,-- обвиняютъ въ излишней строгости требованій, о чемъ уже не одинъ профессоръ давалъ мнѣ замѣтить, что дѣлать? Безъ строгости не подвинешь такого запущеннаго дѣла, каково здѣсь было преподаваніе русскаго языка"...
   Но эта "излишняя строгость" не обошлась Гроту даромъ и вызвала со стороны студентовъ своеобразный протестъ въ видѣ битья стеколъ въ его квартирѣ. Такъ, въ письмѣ 2 февр. 1846 г. Гротъ разсказываетъ, что, возвратясь съ матерью 30 января изъ театра, онъ нашелъ у себя въ окнѣ насквозь разбитое стекло (сквозь обѣ рамы). Между обѣими рамами лежалъ крѣпкій снѣжокъ. На ночь заставили окно ставнемъ.
   Затѣмъ въ письмѣ Грота 2 марта 1846 года мы читаемъ:
   "Стекло было разбито у меня, какъ оказывается, тайнымъ врагомъ, который продолжаетъ преслѣдовать меня. Первый случай былъ 30 янв., въ то время, какъ я сидѣлъ въ театрѣ. Потомъ 5 февраля вечеромъ, часу въ 8-мъ, когда я занимался въ своей комнатѣ, вдругъ за моимъ окномъ раздался ужасный залпъ, будто выстрѣлъ, и въ ту же минуту блеснулъ снизу вверхъ за рамою такой сильный свѣтъ, что онъ виденъ былъ сквозь внутренній ставень. О выбитомъ окнѣ я никому не говорилъ ни слова, но теперь отправился на другой день къ Теслеву (ректору) и разсказалъ ему оба случая".
   Была поднята на ноги полиція, извѣщенъ губернаторъ. Тѣмъ не менѣе въ четвергъ, 28 февраля, около 8 часовъ вечера, когда Гротъ одѣвался, чтобъ идти со двора, вдругъ опять посыпались стекла съ ужаснымъ грохотомъ. Кучеръ Грота тотчасъ выбѣжалъ на улицу и увидалъ, какъ кто-то сѣлъ на извозчика и ускакалъ. Оказалось, что не только въ комнатѣ Грота разбито было одно стекло, но также одно въ прихожей (оба насквозь), да одно въ залѣ (только наружное). Ударъ былъ не камнемъ и не снѣжнымъ комомъ, потому что въ комнатѣ или на окнахъ не нашлось ничего подобнаго, а какимъ-нибудь длиннымъ орудіемъ.
   Исторія эта не замедлила распространиться по городу.
   "Рейнъ,-- повѣствуетъ Гротъ въ письмѣ 4 марта 1846 г.,-- приходилъ сказывать, что благомыслящіе студенты въ большомъ негодованіи на этотъ случай. Являлся и Кольбарсъ, который, по приказанію коменданта, будетъ по вечерамъ высылать частые патрули... Вчера вечеромъ былъ Ильмони у меня, сегодня Мерманъ съ увѣреніями, какъ всѣ негодуютъ на мошенника. По совѣту Ильмони, я сегодня объявилъ полиціи, что назначаю 100 руб. сер. въ награду тому, кто укажетъ виновнаго. Если онъ откроется, мнѣ казна должна будетъ возвратить эти деньги; это не только мое дѣло, но общее; очень важно отыскать виновнаго, во-первыхъ, для того, чтобъ у него отнять возможность повторять свои злодѣйства; во-вторыхъ, чтобъ у другихъ отнять охоту къ подобнымъ же покушеніямъ. Сегодня получилъ я анонимное письмо съ подписью студентъ. Онъ очень учтиво упрекаетъ меня, что я выразилъ подозрѣніе на цѣлое сословіе его товарищей, тогда какъ этого подозрѣнія ничѣмъ нельзя подтвердить,-- впрочемъ, увѣряетъ, что если, дѣйствительно, откроется между ними такой извергъ, то онъ немедленно будетъ удаленъ"...
   Но извергъ такъ и не былъ открыть.
   Понятно, что при всемъ расположеніи къ Гроту финской интеллигенціи, несмотря на то, что съ сослуживцами онъ былъ въ наилучшихъ отношеніяхъ и между профессорами у него было много друзей, онъ былъ очень радъ, когда Плетневъ выхлопоталъ для него мѣсто наставника дѣтей В. Кн. Наслѣдника и вмѣстѣ съ тѣмъ каѳедру въ Александровскомъ лицеѣ, хотя ему пришлось на новыхъ должностяхъ получать менѣе, чѣмъ онъ получалъ въ Финляндіи, а жизнь въ Петербургѣ была несравненно дороже гельсингфорской.
   

VI.

   Читая въ письмахъ Плетнева сужденія его о различныхъ современныхъ литературныхъ явленіяхъ и личностяхъ, приходится постоянно удивляться, до какой крайней закорузлости и полнаго непониманія того, что дѣлается вокругъ, можетъ дойти человѣкъ, разъ онъ остановился и замкнулся въ кругѣ идей и понятій своей молодости. Какимъ былъ сантиментальнымъ идеалистомъ-романтикомъ въ 20-е годы столѣтія, такимъ оставался Плетневъ и въ 30-е, и въ 40-е. Возникли новыя теченія мысли, направленія, литературныя школы,-- ничего этого для него не существовало. Русская литература въ его глазахъ словно совершила все свое дѣло, сказала послѣднее слово въ произведеніяхъ обожаемыхъ корнееевъ,-- Жуковскаго, Батюшкова, Пушкина, Баратынскаго, Дельвига и Гоголя, а дальше пошла одна мерзость запустѣнія. Такъ, въ письмѣ 14 окт. 1842 г. Плетневъ прямо говоритъ, что "у насъ въ Россіи по части литературы только и было двѣ школы: Ломоносова и Карамзина. Послѣдняя дала намъ все, что только было и есть у насъ истинно-прекраснаго. Считай съ Дмитріева, или къ Жуковскому и кончи хоть Гоголемъ: вѣдь это все люди одной идеи. Они живутъ не для публики, а для искусства. Другихъ школъ нѣтъ. Тамъ только сбродъ, сумятица, безвкусіе и корыстолюбіе..."
   Все, что ни совершали обожаемые кориѳеи въ жизни или литературѣ, все это казалось Плетневу совершенствомъ, не подлежало ни малѣйшей критикѣ, а одному восторгу, и онъ дивился, какъ это молодые люди хладнокровно относились къ тому, что заставляло его проливать слезы умиленія. Казалось, что было особенно похвальнаго въ томъ, что Жуковскій, будучи шестидесятилѣтнимъ старцемъ, вступалъ вдругъ въ бракъ съ восемнадцатилѣтней дѣвушкой или что онъ рисковалъ переводить Одиссею по подстрочному переводу, совсѣмъ не зная греческаго языка? Но для Плетнева все это было верхомъ мудрости, крупицы которой онъ благоговѣйно подбиралъ и носился съ ними. Такъ, въ письмѣ 29 марта 1844 года мы читаемъ:
   "Кажется, я говорилъ тебѣ, что, бывши вчера у Вяземскаго, я взялъ отъ него письмо къ нему Жуковскаго, гдѣ онъ подробно разсказываетъ о способѣ, какъ переводить Одиссею. Въ этомъ письмѣ есть нѣсколько и другихъ интересныхъ разсказовъ. Я рѣшился и съ этого письма снять для себя копію, что меня очень занимало въ субботу и въ воскресенье (Святая) утромъ. Все это составитъ для насъ съ тобой пріятное чтеніе, когда мы будемъ вмѣстѣ. Между прочимъ, Жуковскій въ этомъ письмѣ съ большою нѣжностью и участіемъ говорить о Карамзиной и ея дѣтяхъ. Но ужасно чувствовать со стороны, что на молодыхъ людей эти чувства, даже въ особѣ столь возвышенной по всему, никакого не производятъ впечатлѣнія. Сегодня же, прогуливаясь, я сошелся съ княгиней Мещерской, дочерью Карамзиной, и гуляя съ нею, долго разговаривалъ, между прочимъ, о Жуковскомъ. Я спросилъ ее, читала ли она его необыкновенно интересное письмо о свадьбѣ его и переводѣ Одиссеи. Прехладнокровно отвѣчая, что нѣтъ, она даже ни малѣйшаго не показала движенія, что ей хотѣлось бы это прочитать. Она только умно замѣтила, что на Жуковскомъ здѣсь совершилось то, что мы обыкновенно относимъ въ будущую жизнь, а именно: полное вознагражденіе за добродѣтель. Послѣ мнѣ встрѣтился Панаевъ, который, между прочимъ, замѣтилъ, что нынѣшній годъ Краевскому чистаго дохода приходится 70 т. Вотъ ужъ тутъ нельзя сказать, что надъ нимъ совершается то же, что надъ Жуковскимъ; напротивъ, тутъ только опять убѣждаешься, что мерзость и запустѣніе могутъ здѣсь блаженствовать..."
   Что сантиментальная великосвѣтская барыня сороковыхъ годовъ въ удовлетвореніи старческихъ похотей могла видѣть перстъ Провидѣнія, награду свыше за добродѣтель,-- это въ порядкѣ вещей, и тутъ нѣтъ еще ничего удивительнаго, но Плетневъ, поддакивающій ей и умиляющійся за своего кумира, представляетъ собой такую вопіющую нелѣпость, нелѣпѣе которой трудно себѣ и представить. Понятно, что, будучи двадцатью годами моложе, при своихъ начитанности и солидной учености, Гротъ почти ни въ чемъ не соглашался со своимъ другомъ, и у нихъ безпрестанно возникали горячіе споры. Гротъ всячески старался сдерживаться, порою уступалъ своему другу или старался замять споръ. Съ одной стороны, уваженіе къ человѣку на 20 лѣтъ старшему, съ другой стороны, признательность за благодѣянія, которыми онъ былъ обязанъ Плетневу, видимо заставляли его соблюдать извѣстный тактъ. По порою онъ невольно прорывался, и тогда во всей яркости обнаруживался весь контрастъ между друзьями. Такъ было, между прочимъ, и по вопросу о переводахъ Жуковскимъ Одиссеи и восточныхъ поэмъ съ нѣмецкаго, безъ знанія языка подлинниковъ. Плетневу очень было обидно, что Гротъ соглашался въ этомъ отношеніи не съ нимъ, а съ критикомъ Отечественныхъ Записокъ барономъ Розеномъ. "Критика Розена,-- говоритъ онъ въ письмѣ 19 февраля 1849 г.,-- вся есть образецъ безстыдства невѣжественнѣйшаго, унизительнаго для печати; а ты еще церемонишься съ нею. Понимаешь ли ты, что отбитъ только снять съ пера узду, а съ совѣсти чувство правоты и вооружиться наборомъ глупѣйшихъ выдумокъ,-- тогда и пошла писать? Вотъ тебѣ и критика. Жуковскій во все время царствованія Николая I не долженъ былъ браться за перо? Это что? Гдѣ мы? Ужъ если на такія нелѣпости у насъ нѣтъ ни чутья, ни глазъ, такъ на что же мы годимся? Лучше бы тебѣ и не упоминать объ этой критикѣ, постыдной для Россіи. Къ счастью, баронъ Розенъ -- остзеецъ. Да и то унизительно, что его впустили въ русскій журналъ. Хорошо еще, что Сынъ Отечества основанъ Гречемъ. Послѣ подобныхъ мнѣній нисколько не стыдно было бы нѣмцу написать: "Зачѣмъ Шиллеръ, написавъ свои идеалы, принялся еще за Вильгельма Теля, за Валленштейна и другія подобныя имъ пошлости?" Мнѣ давно извѣстно, что энтузіазмъ мой къ Жуковскому для тебя сдѣлался какимъ-то анахронизмомъ моей жизни".
   Гротъ отвѣчалъ на это въ письмѣ 21 февр. 1849 г.:
   "Съ барономъ Розеномъ я согласенъ въ томъ, что онъ говоритъ, сравнивая нынѣшніе бѣлые стихи Жуковскаго съ прежними, полными гармоніи и созвучій. Потому-то и сказалъ я, что въ заключеніяхъ Розена естк нѣкоторая истина. Страсть Жуковскаго передавать по-русски восточныя и греческія поэмы по нѣмецкимъ переводамъ есть, конечно, слабость простительная, положимъ; я самъ не могу безъ уваженія читать стихотвореній цвѣтущей эпохи его таланта. Но для меня не существуетъ тѣхъ причинъ, которыя тебя заставляютъ и въ недостаткахъ его видѣть совершенство, что касается до Рустема, то я еще не имѣлъ времени во второй разъ прочесть эту поэму (въ первый разъ я слышалъ ее у тебя). Лучшее для тебя доказатольство твоего пристрастія есть то, что люди столь различные, какъ Розенъ и я, нѣсколько сходимся въ сужденіяхъ, которыя ты считаешь литературною ересью... Впрочемъ, уважаю твое пристрастіе..."
   Плетневъ въ письмѣ 26 февр. 1849 г. возражаетъ на это:
   "Споры о Жуковскомъ, кажется, лучше прекратить намъ. Если ты находишь, что стихи его безъ риѳмъ, писанные въ послѣднее время, вялы и слабѣе прежнихъ, то мнѣ и отвѣчать тебѣ нечего... Одно скажу: у тебя нѣсколько мѣсяцевъ лежитъ Рустемъ, а ты не почувствовалъ искушенія прочитать его со вниманіемъ. Вообще, я замѣчаю, что идеи наши въ эстетическомъ отношеніи столько же расходятся, какъ онѣ близки между собою въ прочихъ пунктахъ жизни и философіи. Итакъ, останемся каждый въ своей области искусства. И безъ него довольно предметовъ любви и поклоненія".
   Споръ о Жуковскомъ, дѣйствительно, прекратился на нѣсколько мѣсяцевъ, но затѣмъ осенью того же года возобновился съ новою силой. Яблокомъ раздора послужилъ на этотъ разъ разборъ Одиссеи Жуковскаго, помѣщенный въ Отечественныхъ Запискахъ. Гротъ прочиталъ этотъ разборъ, имѣя передъ собою какъ подлинникъ Гомера съ другимъ переводомъ въ прозѣ, такъ и комментарій Крузіуса, изданный въ видѣ словаря къ поэмамъ Гомера, и нашелъ, что критикъ совершенно правъ и нельзя не быть на его сторонѣ. "Не зная греческаго языка,-- говоритъ Гротъ въ письмѣ 16 сент. 1849 г.,-- конечно, можно быть вполнѣ довольнымъ Одиссеею Жуковскаго, но какъ безъ этого знанія судить о ней въ сравненіи съ подлинникомъ? Съ другой стороны, какъ было и переводить безъ этого перваго условія? Развѣ можно съ вѣрностью воспроизвести поэзію, не принявъ въ душу звуковъ и словъ, въ которые она облечена? Представь себѣ, что кто-нибудь сталъ бы переводить Пушкина или Крылова по подстрочному переводу на другой языкъ,-- что вышло бы? Давно всѣми признана аксіома, что для хорошаго перевода необходимо въ равномъ совершенствѣ знать и тотъ языкъ, съ котораго переводишь, и тотъ, на который переводишь. Впрочемъ, окончательный судъ о трудѣ Жуковскаго произнесу тогда, когда провѣрю, по крайней мѣрѣ, большую часть его подлинниковъ. По нѣкоторымъ чертамъ нельзя судить: съ этимъ я самъ согласенъ".
   Отъ Плетнева всѣ эти доводы отскочили, какъ горохъ отъ стѣны, и онъ продолжалъ упорно стоять на своей романтической точкѣ зрѣнія поэтическаго всевѣдѣнія. "Все, что ни говоримъ мы другъ другу,-- писалъ онъ 21 сент. 1849 г.,-- о трудѣ Жуковскаго, сходится въ заключеніи на одно. И я, и ты. утверждаемъ, что для вѣрности перевода необходимо прежде всего знать по лексикону значеніе каждаго слова, и еще по грамматикѣ употребленіе его. То и другое сообщено было Жуковскому комментаріями дюссельдорфскаго эллиниста. Но тутъ не кончена исторія поэтическаго перевода. Какъ поэтъ, Гомеръ часто позволяетъ себѣ то, что и у насъ позволяли себѣ Крыловъ и Пушкинъ. Этого вполнѣ никому нельзя почувствовать, кромѣ поэта же., Вотъ тутъ-то Жуковскій и становится камнемъ
   Катедеръ-карьеристъ тридцатыхъ годовъ. 123 преткновенія для критика-прозаика. Его судить могли бы только равные ему поэты, каковыхъ у насъ нынѣ не имѣется. Въ какой степени пошлы замѣчанія Отечественныхъ Записокъ, видно изъ того, что онѣ толкуютъ о различіи устройства періодовъ Гомера и Жуковскаго, какъ будто это переводъ вродѣ Мартынова, предпринятый для облегченія изученія греческаго языка".
   Со стороны Плетнева споръ этотъ кончился тѣмъ же, чѣмъ и предыдущій, т.-е. предложеніемъ прекратить толки о Жуковскомъ. "Заступничествомъ за него,-- говоритъ онъ въ письмѣ отъ 22 сент. 1849 г.,-- я не прибавлю ни іоты къ его славѣ, такъ какъ и Отечественныя Записки ни іоты не отнимутъ изъ нея у него своими истязаніями. Слѣдовательно мы съ тобою только празднословимъ, если богъ вкуса не слилъ души паши въ единое чувство касательно поэзіи..."
   Но на этотъ разъ Грогъ не сдался такъ легко, какъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, а категорически выставилъ въ письмѣ 3 окт. 1849 г., въ заключеніе толковъ объ Одиссеѣ Жуковскаго слѣдующіе тезисы:
   "1. Для перевода какого-нибудь чужеземнаго произведенія первое условіе -- знаніе языка, на которомъ оно написано, потому что души нельзя постигнуть вполнѣ безъ образа (безъ ея собственнаго тѣла).
   "2. Для перевода древняго поэта, сверхъ того, нужна основательная ученость, потому что безъ знанія археологіи легко впадать въ странные промахи.
   "3. Даже истинный поэтъ не можетъ обойтись безъ этихъ двухъ условій, потому что одно поэтическое чувство не можетъ замѣнить знаній, точно такъ же, какъ и одни знанія не замѣнятъ таланта.
   "4. О томъ, вѣренъ ли переводъ поэтическому чувству, можетъ судить всякій, кто самъ не лишенъ этого чувства; но въ какой степени переводъ вѣренъ духу подлинника и согласенъ съ нимъ въ подробностяхъ, можетъ судить лишь тотъ, кто знаетъ языкъ подлинника.
   "5. Судъ человѣка, не читавшаго ни подлинника, ни лучшихъ его переводовъ на другіе языки, лишенъ всякаго ученаго основанія и авторитета.
   "6. Критикъ можетъ въ нравственномъ и поэтическомъ отношеніи стоять гораздо ниже разбираемаго поэта и, при всемъ томъ, все-таки произносить вѣрныя сужденія.
   "7. Въ журналѣ небезукоризненнаго издателя могутъ появляться хорошія статьи..."
   Какъ всѣ эти тезисы, такъ въ особенности пятый, мѣтя, что называется, не въ бровь, а въ самый глазъ Плетнева, показываютъ намъ, до какой степени вывела Грота, наконецъ, изъ себя романтическая закорузлость и слѣпое пристрастіе друга.
   

VII.

   Я уже говорилъ выше, что послѣ излюбленныхъ кумировъ (Карамзина, Жуковскаго, Пушкина и Гоголя) вся послѣдующая русская литература представлялась Плетневу сплошь одною мерзостью запустѣнія и никуда негоднымъ мусоромъ. Унаслѣдовавъ отъ своихъ корифеевъ вполнѣ раціональную ненависть къ петербургскимъ журналистамъ того времени,-- Гречу, Булгарину, Сенковскому и Полевому,-- онъ потомъ самъ уже присоединилъ къ этимъ именамъ имя Краевскаго и сталъ въ равной степени презирать и ненавидѣть всѣхъ писателей, которые имѣли какъ съ первыми, такъ и съ послѣднимъ какое-либо дѣло. Ненависть его къ Краевскому, если хотите, превышала ненависть ко всѣмъ прочимъ журналистамъ, взятымъ вмѣстѣ. Тутъ къ принципіальной враждѣ примѣшивалась еще личная, такъ какъ нигдѣ къ Современнику Плетнева не относились съ такою непочтительностью и такъ не прохаживались на его счетъ, какъ въ Отечественныхъ Запискахъ. По крайней мѣрѣ, Плетневъ не могъ заговорить о Краевскомъ и всѣхъ его сотрудникахъ, не употребивъ слова мерзавцы. "Съ Краевскимъ,-- пишетъ онъ въ письмѣ къ Гроту отъ 8 марта 1844 г.,-- не надобно вѣдаться на манеръ прочихъ журналистовъ. Онъ не заслуживаетъ, чтобы ничтожнымъ именемъ его марать страницы Современника. Надобно чаще и рѣзче вносить статьи, противоположныя духу гнуснаго ученія Отечественныхъ Записокъ. Вотъ мой планъ, а не единоборство съ ними".
   При встрѣчахъ съ Краевскимъ Плетневъ считалъ священнымъ долгомъ не отвѣчать на поклоны Краевскаго и съ особеннымъ злорадствомъ сообщаетъ онъ объ этомъ своему другу. Такъ, въ письмѣ отъ 12 апр. 1844 г., онъ пишетъ: "Вообрази, что сегодня мнѣ пришлось у П. Максимовича обѣдать съ Краевскимъ. Этотъ мерзавецъ осклабился при произношеніи "здравствуйте" и думалъ, что я подамъ ему руку, но я этого не сдѣлалъ, ничего съ нимъ не говорилъ, старался не оставаться въ той комнатѣ, гдѣ сидѣлъ онъ, и послѣ кофе тотчасъ ушелъ къ себѣ домой".
   Подобное же сообщеніе дѣлаетъ онъ въ письмѣ отъ 20 янв. 1845 г. "У П. Максимовича опять обѣдалъ Краевскій. Я даже и не взглянулъ на него. За столомъ я сѣлъ съ правой руки хозяина, чтобы не быть рядомъ съ этой піявкой. А хозяйка приказала подавать кушанья съ моего конца. Не знаю, понялъ ли Краевскій, какъ онъ всѣмъ тутъ противенъ".
   Успѣхъ Отечественныхъ Записокъ онъ объяснялъ не иначе, какъ тѣмъ, что Краевскій подкупилъ читавшаго Отечественныя Записки цензора Никитенка, и тотъ дозволялъ печатать на страницахъ этого журнала то, о чемъ въ другихъ журналахъ не смѣли и думать. Такъ, въ письмѣ 8 апр. 1844 г. Плетневъ пишетъ: "Послѣ лекціи, прогуливаясь, зашелъ къ Вяземскому. Онъ слышалъ, будто Краевскій платитъ ежегодно Никитенкѣ по 20 тыс. Это вздоръ: послѣдній удовольствуется и одной первой цифрою безъ нуля. Это, однако же, доказываетъ, какъ весь городъ пораженъ неравенствомъ тона въ журналахъ".
   Вскорѣ послѣ того Плетневу представился было случай уравнять тонъ петербургскихъ журналовъ и въ достаточной мѣрѣ покарать своихъ враговъ. Попечитель С.-Петербургскаго округа и вмѣстѣ съ тѣмъ предсѣдатель с.-петербургскаго цензурнаго комитета, князь Волконскій, уѣзжая въ Фалль, поручилъ Плетневу исправлять его должность; но -- увы!-- счастіе на этотъ разъ улыбнулось Плетневу лишь издали, потому что попечитель предоставилъ ему вѣдать лишь учебныя дѣла округа, но, въ то же время, освободилъ его отъ участія въ дѣлахъ по цензурному комитету, членамъ котораго предоставлено было самимъ руководствоваться своимъ уставомъ. Это распоряженіе попечителя Плетневъ не могъ иначе объяснить, какъ происками своихъ враговъ. "Я понялъ,-- пишетъ онъ своему другу отъ 20 апр. 1844 г.,-- что Краевскій предчувствовалъ для себя что-нибудь нерадостное отъ новаго начальства и, согласно съ выгодами Никитенка, уговорилъ послѣдняго настроить на эту мѣру Волконскаго, человѣка чистаго, не понимающаго причины ихъ тѣсныхъ связей. Но все къ лучшему. Я не введенъ во искушеніе воевать открыто съ этими мерзавцами, а они своей дерзостью и сами рано или поздно доканаютъ себя".
   Но если въ 1844 году Плетневу не удалось вступить въ подобнаго рода открытый бой со своими литературными врагами, за то въ слѣдующемъ 1845 году ничто уже не препятствовало ему въ этомъ. Князь Волконскій оставилъ мѣсто попечителя, и временно былъ назначенъ управлять дѣлами округа, не исключая и предсѣдательства въ цензурномъ комитетѣ, Плетневъ. И вотъ что читаемъ мы въ дневникѣ Никитенка отъ 8 марта 1845 г.:
   Марта 8. Плетневъ предсѣдательствуетъ въ цензурномъ комитетѣ. Первое употребленіе, какое онъ сдѣлалъ изъ своей власти въ пользу литературы -- это притѣсненіе журналовъ, ему непріязненныхъ, а они почти всѣ ему непріязненны, ибо не обращаютъ вниманія на его бѣдный Современникъ. Болѣе всего онъ ожесточенъ противъ Отечественныхъ Записокъ, которыя какъ-то разъ легонько посмѣялись надъ романомъ Семейство, покровительствуемымъ имъ. Теперь Плетневъ вздумалъ провѣрять: издаются ли журналы точь-въ-точь по программѣ, которая была утверждена правительствомъ, то-есть не помѣщаютъ ли журналисты въ своихъ изданіяхъ такихъ статей, которыя не были поименованы въ первоначальной программѣ? Оказалось, что всѣ отступили отъ нея, болѣе или менѣе, и это въ первый годъ своего существованія. Особенно виноваты въ этомъ смыслѣ Отечественныя Записки, которыя сначала не обѣщались помѣщать иностранныхъ новостей, а теперь помѣщаютъ. Обстоятельство это никогда не считалось въ цензурѣ важнымъ. Она знала, что всѣ наши журналы стремятся быть энциклопедическими, и это весьма естественно: спеціальные журналы еще не могутъ у насъ существовать. Всякій редакторъ сій шитъ взять верхъ надъ своими товарищами объемомъ и разнообразіемъ своего журнала. Цензура заботилась только о томъ, чтобы журналы не нарушали правилъ ея и не касались предметовъ, предоставленныхъ другимъ цензурамъ: духовной, военной и проч. Плетневъ, поднимая этотъ вопросъ, воздвигалъ страшную бурю и повергалъ въ затрудненіе самого министра, который въ началѣ каждаго года утверждаетъ существованіе журнала въ томъ видѣ, въ какомъ онъ уже существовалъ передъ тѣмъ. Я вступилъ въ споръ съ Плетневымъ и успѣлъ заставить его отмѣнить это намѣреніе. Но хороши мои товарищи: одни поддакивали Плетневу, другіе молчали, предоставляя мнѣ одному сражаться и побѣждать. Особенно поразилъ меня Куторга, который всегда такъ много толкуетъ о гуманныхъ началахъ: на этотъ разъ онъ настаивалъ, чтобы предложеніе предсѣдателя было уважено. Впрочемъ, онъ это дѣлалъ не изъ дурныхъ побужденій,-- онъ честный человѣкъ,-- а по легкомыслію и недостатку твердости, которые часто повергаютъ его въ противорѣчія съ самимъ собою. Какъ бы то ни было, бой былъ жаркій, и хотя я одержалъ побѣду, однако не увѣренъ въ прочности ея.
   "15. Не даромъ сомнѣвался я въ Плетневѣ. Въ среду, въ дружескихъ моихъ съ нимъ объясненіяхъ, онъ подтвердилъ мнѣ то же, а сегодня мы получили предписаніе министра, который, "увидѣвъ, что нѣкоторые журналы самопроизвольно отступили отъ своихъ программъ, предписываетъ ввести ихъ въ предѣлы". На этотъ разъ, однако, весь комитетъ возсталъ. Мнѣ поручено написать отвѣтъ министру. Жаркія пренія. Плетневъ, который кромѣ того покушался еще на другія стѣснительныя распоряженія по цензурѣ, разбитъ на всѣхъ пунктахъ. Я больше всего поражаю его закономъ. Была прочитана статья устава, по которой права предсѣдателя являются очень ограниченными въ томъ, что касается цензурованія. На этотъ разъ всѣ дѣйствовали единодушно и твердо, и Плетневъ былъ разбитъ въ пухъ. Пробовалъ онъ придраться и къ Библіотекѣ для Чтенія: въ программѣ ея объявлено, что "она будетъ печатать переводныя повѣсти, а она печатаетъ романы, какъ, напримѣръ, Вѣчный Жидъ.
   -- Какую же существенную разницу полагаете вы,-- спросилъ я,-- между повѣстью и романомъ? Мы оба съ вами профессора словесности, и я, по крайной мѣрѣ, по могу опредѣлить иначе повѣсть, какъ повѣсть есть романъ, а романъ, какъ романъ есть повѣсть. Бѣдная, бѣдная наша литература!
   Судите сами, насколько похожъ здѣсь Плетневъ на того исполненнаго благодушной елейности, какимъ расписываетъ его въ своихъ воспоминаніяхъ Тургеневъ, который, конечно, никогда не сталкивался съ нимъ въ практикѣ жизни, а встрѣчался лишь въ салонахъ. Особенно наглядно и курьезно рисуется Плетневъ во всемъ разладѣ своихъ словъ и дѣлъ въ письмѣ къ Гроту отъ 27 февр. 1846 г., по случаю смерти Н. А. Полевого. Неожиданнаясмерть эта глубоко поразила весь литературный міръ и, между прочимъ, самого Плетнева, и вотъ что мы читаемъ по этому поводу въ вышеозначенномъ письмѣ:
   "... бѣдный Полевой (Н. А.) умеръ вечеромъ въ 11 часовъ въ прошлую пятницу (22 февраля) отъ нервной горячки. Много идей волновало меня при этомъ извѣстіи. Преобладающая была та, что я недоволенъ былъ собою. Все говорю я о духѣ христіанства, о любви къ человѣчеству, о самосовершенствованіи, о смиреніи, а сколько лѣтъ ношу въ сердцѣ это гнусное чувство вражды къ нѣкоторымъ писателямъ, осквернилъ свой языкъ ругательствомъ ихъ, радуюсь ихъ несчастіямъ и даже безчувственно встрѣчалъ смерть ихъ. Это -- верхъ испорченности сердца. Кто мнѣ далъ право считать ихъ ниже себя оттого только, что они иначе думаютъ и иначе дѣйствуютъ, нежели я? Одно только препятствуетъ мнѣ полюбить ихъ: это -- продажность ихъ убѣжденій и развратъ, распространяемый ими въ молодомъ поколѣніи. По крайней мѣрѣ, если Богъ и растворитъ мое сердце любовію къ нимъ, я буду стараться забывать ихъ, не писать о нихъ, не говорить, а тѣмъ менѣе ругать и злословить ихъ. Братъ, поддержи меня въ этомъ намѣреніи".
   И вдругъ въ томъ же самомъ письмѣ, черезъ нѣсколько строкъ, тотъ же самый Плетневъ, который въ сокрушеніи сердца обѣщалъ стараться не злословить своихъ враговъ, пишетъ:
   "У Максимовича обѣдалъ со мною Краевскій. Полевой умеръ наканунѣ, а этотъ еще ничего не зналъ, между тѣмъ по Литературной газетѣ могъ бы онъ имъ сколько-нибудь поинтересоваться. Это -- нравственное чудовище".
   

VIII.

   Я говорилъ уже выше, что ненависть свою къ Краевскому Плетневъ распространилъ и на всѣхъ ученыхъ и писателей, которые находились съ нимъ въ какихъ бы то ни было соприкосновеніяхъ. Такимъ образомъ ему приходилось отрицать цѣлый рядъ такихъ знаменитостей своего времени, какъ Грановскій, Лермонтовъ, Бѣлинскій и т. п. Такъ, когда въ письмѣ отъ 11 апрѣля 1845 г. Гротъ, болѣе, чѣмъ его старый другъ, уважавшій современныхъ знаменитостей, сообщилъ Плетневу, что, между прочимъ, намѣревается познакомить своихъ слушателей съ Грановскимъ и затѣмъ напечатать извлеченіе изъ своихъ лекцій въ финляндскихъ газетахъ, Плетневъ отвѣчалъ ему на это въ письмѣ отъ 12 апрѣля 1845 г.: "очень умно дѣлаешь, что сообщаешь въ Листки о замѣчательныхъ современностяхъ нашей литературы, какъ, напримѣръ, о великомъ предпріятіи Жуковскаго, о трудахъ Шевырева и о Грановскомъ. Только умоляю тебя, будь осмотрителенъ и не увлекайся гласностью. Напримѣръ, я знаю, что Грановскій -- не историческое явленіе, какъ профессоръ. Онъ безъ малѣйшей способности къ творчеству въ наукѣ. Толпа подымаетъ его, въ противоположность профессорамъ старымъ, точно такъ, какъ въ журнальномъ мірѣ себялюбивые юноши изъ Краевскаго создали себѣ кумиръ журнальный, или какъ у насъ въ университетѣ изъ М. Куторги, мелкаго ума, слушатели создали геніальнаго профессора исторіи, тогда какъ онъ, говоря правду, не только не выше Шульгина, но гораздо помельче его. Все новое, особенно явившееся изъ-за границы, въ нашей молодежи производитъ энтузіазмъ. Она ждетъ тутъ новыхъ воззрѣній, открытій, смѣлыхъ мыслей, гордой оппозиціи -- и потому благопріятствуетъ даже нелѣпымъ выходкамъ противъ устарѣлаго порядка, не понимая, что для великаго преобразованія надобно родиться генію, который, и не ѣздивъ за границу, произведетъ его,-- примѣръ въ Пушкинѣ. Итакъ, Грановскому не надобно давать значенія, а отозваться слегка, повѣствовательно. Другое дѣло -- Жуковскій"...
   Гротъ возражалъ Плетневу на это довольно, какъ увидите, уклончиво въ письмѣ отъ 21 апрѣля: "Откуда ты знаешь Грановскаго? Надобно думать, что у него увлекательная манера и даръ слова; Герцъ очень уважаетъ его и хвалитъ особенно за обширныя свѣдѣнія и за краснорѣчіе. Онъ увлекъ всю Москву; безъ таланта трудно въ этомъ успѣть. Впрочемъ, замѣчанія, которыя ты по этому случаю дѣлаешь, вообще очень справедливы"...
   Возраженіе это, при всей своей почтительности, задѣло однако же Плетнева за живое, и въ письмѣ отъ 28 апрѣля онъ разразился цѣлою филиппикою противъ Грановскаго. "Пора убѣдиться,-- пишетъ онъ,-- что преобладающее повсюду на землѣ число субъектовъ есть число обыкновенностей, пошлецовъ, дряни, близорукихъ. И это во всемъ: въ литературѣ, въ профессіи, въ наукахъ, въ журналистикѣ, въ художествахъ. Ни климатъ, ни кровь, ни вѣкъ, ни нація, ни мѣсторожденіе, ни мѣстопребываніе, ни общество, ни связи -- ничего не опредѣляютъ въ строгомъ смыслѣ. Важенъ единственно индивидуумъ, его личныя качества -- и не фразы его, которыя чудесны во всѣхъ почти устахъ, а одни дѣла, дѣла постоянныя. Вотъ почему я рѣшительно пересталъ вѣрить такъ называемымъ репутаціямъ, когда извѣстность мнѣ дѣлъ противорѣчить имъ. Вотъ почему не могу и не долженъ вѣрить я въ достоинства Грановскаго. Онъ учился у меня въ университетѣ. Этого мало: онъ былъ принятъ у меня въ домѣ, какъ, напримѣръ, ты въ первые годы нашего знакомства. Слѣдовательно, онъ знаетъ мои идеи, мою литературную любовь и все, что я нахожу въ себѣ еще святымъ и достойнымъ уваженія образованныхъ людей, особенно людей съ талантами. Грановскій, возвратясь изъ Берлина, ни разу не отозвался ко мнѣ ни какъ къ профессору, ни какъ къ знакомому, ни какъ къ литератору, ни какъ къ журналисту. Онъ между тѣмъ могъ чувствовать различіе между мною и Краевскимъ -- и вдругъ нынѣшній годъ поручилъ этому мерзавцу публиковать, что онъ, Грановскій, сотрудникъ его, Краевскаго, что у Грановскаго нѣтъ краснорѣчія, это неоспоримо, потому что онъ -- заика, что у него нѣтъ истиннаго таланта, это опять вѣрно. Иначе не связался бы онъ съ пошлѣйшимъ журналистомъ, что у него нѣтъ истинныхъ знаній, это видно изъ того, что онъ ищетъ подпоры въ невѣжественномъ журналѣ. А у него есть выписки изъ нѣмецкихъ лекцій и есть нѣмецкія книги, что въ моихъ глазахъ безъ собственнаго таланта равно нулю. Повторяю: стремленіе къ новизнѣ въ слушателяхъ, ихъ невѣжество и мстительность партіи, противной Шевыреву,-- вотъ лѣстница, поднявшая Грановскаго"...
   Тирада эта показываетъ намъ наглядно, какъ много чисто-личнаго элемента вносилъ Плетневъ во всѣ свои симпатіи и антипатіи. Интересно было бы знать, какъ отзывался бы Плетневъ о Грановскомъ, еслибъ измѣнились лишь два условія: еслибы Грановскій по возвращеніи изъ-за границы сдѣлалъ ему визитъ и сталъ бы сотрудничать не въ Отечественныхъ Запискахъ, а въ Современникѣ. По крайней мѣрѣ, мы видимъ, что именно одни только эти условія играютъ существенную роль въ различіи отношеній Плетнева къ Тургеневу и Лермонтову. Тургеневъ, какъ извѣстно изъ его воспоминаній, будучи еще студентомъ, обратился къ Плетневу со своею фантастическою драмою Стеніо, прося оцѣнки и признанія въ немъ таланта. Плетневъ на одной изъ своихъ лекцій читалъ и разбиралъ стихотвореніе, а затѣмъ черезъ годъ напечаталъ въ Современникѣ стихотвореніе Тургенева Дубъ; затѣмъ Тургеневъ не переставалъ бывать иногда на "средахъ" Плетнева, и этого было достаточно, чтобы изъ молодыхъ поэтовъ Плетневъ признавалъ одного Тургенева. Лермонтова же, не захотѣвшаго познакомиться съ Плетневымъ, не посѣщавшаго его "средъ", пріятеля Краевскаго и сотрудника Отечественныхъ Записокъ, Плетневъ почти совсѣмъ не признавалъ, считая ничѣмъ болѣе, какъ жалкимъ подражателемъ Пушкину, и постоянно шипѣлъ, какъ только приходилось въ письмахъ къ Гроту говорить о немъ. Такъ, въ письмѣ отъ 21 ноября 1840 г. мы читаемъ: "Отъобѣдавъ, мы принялись дочитывать Героя нашего времени. Признаюсь, никогда но ожидалъ я, чтобы человѣкъ съ талантомъ, какъ Лермонтовъ, былъ до такой степени утомителенъ и даже несносенъ, какимъ въ своей Княжнѣ Мери. Всѣ тутъ лица ни на что не похожи,-- изъ рукъ вонъ, какъ говорится. И все это сдѣлано для того, что Лермонтовъ считаетъ за верхъ ума презрѣніе къ женитьбѣ".
   Узнавши отъ Грота, что Мерманъ собирается перевести на шведскій языкъ Героя нашею времени, Плетневъ пишетъ своему другу въ письмѣ отъ 3 ноября 1843 г. "Изъ Героя нашею времени можно бы перевести только Бэлу, да другую, гдѣ дѣйствіе происходитъ на Черномъ морѣ. А повѣсть о кавказскихъ минеральныхъ водахъ для меня дрянь. Уткни Шермана на повѣсти Бѣлкина, Пушкина. Тутъ много вѣчно интереснаго, особенно Выстрѣлъ и Дочъ станціоннаго смотрителя".
   Извѣстенъ фактъ, предаваемый въ книгѣ Краткій обзоръ книжной торговли и издательской дѣятельности Глазуновыхъ за сто лѣтъ, что изданный отдѣльно въ 1840 году Герой нашего времени долго не шелъ въ продажѣ, несмотря на всѣ весьма лестные отзывы печсти. По стоило только Булгарину похвалить романъ въ своей Сѣверной Пчелѣ -- и вдругъ изданіе пошло въ ходъ и было быстро распродано. Плетневъ не зналъ объ эффектѣ рецензіи Булгарина, но самая рецензія Булгарина поразила его своею неожиданностью, и вотъ что въ письмѣ отъ 1 ноября 1840 г., онъ пишетъ Гроту, съ которымъ въ то время былъ еще на вы. "Вообразите, что теперь сдѣлалъ Булгаринъ. Передъ эпохою собиранія новой подписки на газетишку свою онъ вьется, точно угорь или змѣя. Почувствовавъ, что никто не вѣритъ уже его возгласамъ, онъ для убѣжденія публики въ безпристрастіи своемъ напечаталъ такую похвалу роману Лермонтова, какой никто не писывалъ ни Шекспиру, ни Гомеру. Бранивъ прежде Лермонтова при всякомъ удобномъ случаѣ, онъ думаетъ вдругъ привлечь къ себѣ похвалы всѣхъ за справедливость, любовь къ истинѣ и самоотверженіе".
   Появленіе рецензіи Булгарина, произведшей такую сенсацію и эффектъ, въ упомянутой книгѣ Краткій обзоръ книжной торговли и издательской дѣятельности Глазуновыхъ, объясняется просто тѣмъ, что издатели, видя неуспѣхъ книги, несмотря на отзывы о ней Бѣлинскаго, сами обратились къ Булгарину и просили его дать о ней отзывъ въ Сѣверной Пчелѣ. Между тѣмъ среди враговъ и недоброжелателей Лермонтова не замедлила сложиться о происхожденіи рецензіи особенная легенда, весьма компрометировавшая Лермонтова. Такъ, на вопросъ Грота въ письмѣ отъ 20 декабря 1840 г.: "Какой пружппѣ приписать неумѣренныя похвалы Пчелы Лермонтову?" -- Плетневъ отвѣчалъ въ письмѣ отъ 2 января 1841 г.: "На первое изъ литературныхъ замѣчаній отвѣчаю: бабушка Лермонтова, сокрушающаяся объ его отсутствіи, вообразила въ простотѣ души, что преклонитъ всѣ сердца въ пользу своего внука, если заставитъ хвалить его всѣхъ и повсюду; вообразивъ это, рѣшилась поднести, въ простотѣ же души, 500 р. асс. Ѳад. Булгарину. Ну, тотъ, какъ неподкупный судья, и бросилъ въ Пчелу двѣ хвалебныхъ статейки, показавъ тѣмъ, что не омакиваетъ въ чернильницу менѣе какъ за 250 р. асс. Это я узналъ у Карамзиныхъ, которые, особенно Софья Николаевна, очень интересуется судьбою Лермонтова".
   Вообще, не уважая въ Лермонтовѣ поэта, Плетневъ не щадилъ въ немъ и человѣка. Такъ, въ письмѣ отъ 8 ноября 1840 г. съ злорадствомъ сообщаетъ онъ мнѣніе о Лермонтовѣ кн. Вяземскаго. "Вяземскій,-- читаемъ мы,-- много, умно и откровенно говорилъ со мной о Пушкинѣ покойникѣ. Отдавая всю справедливость его уму и таланту, онъ находитъ, что ни первая молодость его, ни жизнь вообще не представляютъ того, что бы внушало къ нему истинное уваженіе и участіе. Виною -- обстоятельства, родители, знакомство и духъ времени. Но Лермонтовъ, поэтъ, за дуэль съ сыномъ Баранта сосланный изъ гусарскаго полка на Кавказъ, конечно, еще менѣе Пушкина заслуживаетъ соучастія къ судьбѣ своей, потому что Пушкинъ дѣйствовалъ не въ подражаніе кому-либо, а по несчастіюму стеченію обстоятельствъ, соблазнившихъ его; Лермонтовъ же гонится за извѣстностью въ роли Пушкина,-- и тѣмъ смѣшонъ; таково о немъ мнѣніе Вяземскаго же". Даже безвременная трагическая смерть Лермонтова не возбудила въ Плетневѣ ни малѣйшей искры сожалѣнія или мало-мальски теплаго чувства. Такъ, въ письмѣ 15 августа 1841 г., онъ разсказываетъ, что былъ у попечителя и тотъ, между прочимъ, разсказывалъ ему нѣкоторыя подробности о дуэли Лермонтова. "Видно,-- прибавляетъ Плетневъ къ этому сообщенію,-- что этотъ человѣкъ не дорожилъ жизнію и не нашелъ въ ней источника высшей дѣятельности. Богъ знаетъ: молодость ли тому причиной, или неясность идеи высокаго происхожденія человѣка?"
   И только!... Итакъ, Лермонтовъ, не ясно сознававшій идею высокаго происхожденія человѣка, и Плетневъ, отлично, конечно, ее себѣ усвоившій -- вотъ до какихъ абсурдовъ можетъ доводить людей мелкая личная вражда, какою былъ въ этомъ случаѣ преисполненъ Плетневъ.
   

IX.

   Что касается Бѣлинскаго, то взгляды Плетнева на знаменитаго критика мѣнялись сообразно измѣненію взглядовъ самого Бѣлинскаго и тому, въ какихъ журналахъ онъ участвовалъ. Такъ, пока Бѣлинскій жилъ въ Москвѣ, писалъ статьи въ духѣ чистаго искусства и восхвалялъ патріотическія оды Пушкина, Плетневъ относился къ нему какъ нельзя болѣе благосклонно. Такъ, на замѣчаніе Грота въ письмѣ отъ 4 декабря 1840 г., что "когда языкъ и слухъ должны останавливаться на широкихъ подробностяхъ Бѣлинскаго, онѣ утомительны, но когда глазъ можетъ слегка скользить по нимъ, умъ вбираетъ сокъ изъ его статей, и онѣ занимательны", Плетневъ въ письмѣ отъ 10 декабря 1840 г. отвѣчаетъ: "О Бѣлинскомъ я всегда говорилъ, что онъ полонъ истинныхъ мыслей и знанія искусства". Но едва успѣлъ Бѣлинскій перейти въ ненавистныя Плетневу Отечественныя Записки, какъ вы не встрѣчаете уже въ письмахъ Плетнева иныхъ отзывовъ о Бѣлинскомъ, какъ самыхъ презрительныхъ и злобныхъ.Такъ, въ письмѣ отъ 24 января 1841 г. мы читаемъ: "Особенно взбѣсила меня статья Бѣлинскаго въ No 1 Отечественныхъ Записокъ: Взглядъ на русскую литературу 1840 г. Такой вздоръ, такая односторонность, такой произволъ, такое пристрастіе, что гадко!..." Въ письмѣ же отъ отъ 3 февраля 1843 г. мы читаемъ: "Началъ было читать и о Державинѣ Бѣлинскаго,-- нѣтъ силъ выдержать его философскія потуги. Онъ не только не исправляется, но все уходитъ въ глубь и въ даль неясности и завиранья" и т. п.
   Гротъ, какъ человѣкъ молодой и ровесникъ Бѣлинскаго, далеко, конечно, не раздѣлялъ ожесточенія Плетнева противъ послѣдняго, однако, долго сдерживался, но, наконецъ, не выдержалъ, и у него произошелъ съ другомъ большой споръ по поводу статьи Бѣлинскаго о Баратынскомъ, напечатанной въ Отечественныхъ Запискахъ 1844 г. Поводомъ къ спору послужило одно мѣсто статьи, довольно, надо признаться, ядовитое, въ которомъ Бѣлинскій, опредѣляя идею, проникающую поэзію Баратынскаго, разбираетъ подробно произведеніе его Послѣдній поэтъ. Въ произведеніи этомъ, по мнѣнію Бѣлинскаго, Баратынскій "высказался весь со всею тайной своей поэзіи, со всѣми ея достоинствами и недостатками".
   "Настоящій вѣкъ,-- говоритъ Бѣлинскій,-- служитъ исходнымъ пунктомъ его мысли, по немъ онъ дѣлаетъ заключеніе, что близко время, когда проза жизни вытѣснитъ всякую поэзію, высохнутъ растлѣнныя корыстью и разсчетомъ сердца людей, и ихъ вѣрованіемъ сдѣлается "насущное" и "полезное". Какая страшная картина! Какъ безотрадно будущее! Поэзіи больше нѣтъ. Куда же дѣвалась она?-- "исчезла при свѣтѣ просвѣщенія"... Итакъ, поэзія и просвѣщеніе -- враги между собою? Итакъ, только невѣжество благопріятно поэзіи? Неужели это правда? Не знаемъ: такъ думаетъ поэтъ -- не мы... Впрочемъ, поэтъ говоритъ не о поэзіи, но о "ребяческихъ снахъ поэзіи", а это -- другое дѣло! Посмотримъ, какъ разовьется далѣе мысль поэта:
   
             Для ликующей свободы
             Вновь Эллада ожила,
             Собрала свои народы
             И столицы подняла:
             Въ ней опять цвѣтутъ науки,
             Дышетъ роскошь, блещетъ вкусъ;
             Но не слышны лиры звуки
             Въ первобытномъ раѣ музъ!
   Блеститъ зима дряхлѣющаго міра,
   Блеститъ! Суровъ и блѣденъ человѣкъ:
   Но зелены въ отечествѣ Омира
   Холмы, лѣса, брега лазурныхъ рѣкъ;
   Цвѣтетъ Парнасъ!-- предъ нимъ, какъ въ оны годы,
   Кастальскій ключъ живой струею бьетъ:
   Нежданный сынъ послѣднихъ силъ природы,
   Позналъ поэтъ: идетъ онъ и поетъ.
   
   Теперь любопытно, о чемъ онъ поетъ: любопытно потому особенно, что въ его пѣснѣ ясно должна высказаться мысль автора этой пьесы.
   
             Воспѣваетъ простодушный
             Онъ любовь и красоту,
             И науки, имъ ослушной,
             Пустоту и суету,
             Мимолетныя страданья
             Легкомысліемъ цѣля,
             Лучше, смертный, въ дни незнанья
             Радость чувствуетъ земля!
   
   А, вотъ что, тетерь мы понимаемъ! Наука ослушна, т.-е. непокорна любви и красотѣ; наука пуста и суетна! Нѣтъ страданій глубокихъ и страшныхъ, какъ основного первосущнаго звука въ аккордѣ бытія; страданіе мимолетно -- его должно исцѣлить легкомысліемъ; въ дни незнанья (т.-е. невѣжества) земля лучше чувствуетъ радость.
   Это стихотвореніе написано въ 1835 году отъ P. X.!...
   Это мѣсто и послужило яблокомъ раздора между Плетневымъ и Гротомъ по вопросу какъ о Бѣлинскомъ вообще, такъ и его статьѣ о Баратынскомъ. Гроту понравилась статья, и въ письмѣ отъ 22 февраля 1843 г. онъ выразилъ одобреніе ея: "Во вторникъ,-- писалъ онъ,-- прочелъ изъ Отечественныхъ Записокъ статью (Бѣлинскаго) о Баратынскомъ и вообще остался ею доволенъ".
   Не говоря уже о томъ, что статья была написана ненавистнымъ Бѣлинскимъ, Баратынскій, самъ по себѣ принадлежа къ плеядѣ Пушкина, былъ въ глазахъ Плетнева неприкосновеннымъ; понятно, что замѣчаніе Грота вывело Плетнева изъ себя, и вотъ въ письмѣ отъ 6 марта 1843 г. онъ пишетъ: "Послѣ обѣда читали вторую статью о Державинѣ изъ Отечественныхъ Записокъ. Здѣсь тотъ же кривой толкъ о поэзіи, какъ и въ статьѣ о Баратынскомъ. Бѣлинскій задаетъ себѣ тему, что долженъ писать поэтъ. Послѣ прикладываетъ къ этой задачѣ произвольно выбираемыя изъ него мѣста, имѣющія сходный предметъ съ его темою. Встрѣчая у поэта особенности отъ его произвольныхъ требованій, онъ начинаетъ глумиться надъ авторомъ, называя его рабомъ идей того вѣка или поклонникомъ тогдашнихъ народовъ, и думаетъ, что прекрасно уничтожаетъ тѣмъ его достоинство, подтверждая, что оно почувствовано лишь Лермонтовымъ, который, по его воззрѣнію, вездѣ вѣренъ одной высоко-философической идеѣ: ругать и презирать человѣчество въ видѣ произвольно сотворенныхъ имъ уродовъ. Вотъ его всегдашняя метода критики, которую ты похвалилъ"...
   Въ отвѣтъ на это Гротъ замѣчаетъ въ письмѣ отъ 9 марта 1843 г. "Не знаю, почему несправедливо замѣчаніе Бѣлинскаго, что Баратынскій въ новыхъ стихахъ своихъ возстаетъ противъ науки, и какое оправданіе придумаете вы, его защитники?" Это замѣчаніе Грота еще въ большей степени вывело Плетнева изъ себя, и въ письмѣ отъ 14 марта 1843 г. онъ возражаетъ: "Баратынскій, изображая поэтически прелесть вѣры человѣка въ тайныя внушенія чистой природы и холодность сердца при торжествѣ слѣпого мудрованія, нисколько не возстаетъ противъ науки,-- и стыдно тебѣ, что самыя поэтическія изліянія не разогрѣваютъ сердца твоего, какъ будто бы и ты былъ то же, что лжесвидѣтель Бѣлинскій, который придирается къ словамъ, а не къ сущности поэзіи. Еслибъ я сказалъ, что предвѣщаніе сердца святѣе опытовъ и указаній ума, это-не значило бы, что я защищаю невѣжество, а только выражало бы прекрасное моментальное настроеніе души, и вооружаться противъ него со всѣми придирками критика-квартальнаго значитъ не понимать сущности и жизни поэзіи. Поэтъ даже можетъ быть полонъ противорѣчія, потому что онъ управляется впечатлѣніями, которыя подобно природѣ, ихъ созидающей, измѣняются ежеминутно. Только не рожденный поэтомъ выдумываетъ и сочиняетъ, философію для поэзіи... Любимая твоя паука (антропологія) не въ философскихъ сочиненіяхъ профессоровъ и академиковъ, а въ драмахъ Шекспира, въ поэмахъ Дапте, въ исторіи Тацита. Вотъ гдѣ надо ее изучать".
   Вотъ что отвѣчалъ на это Гротъ въ письмѣ отъ 22 марта 1843 г.: "славно ты меня отдѣлалъ за Баратынскаго. Но я радъ, что далъ тебѣ случай набросать нѣсколько идей, сильно тобою чувствуемыхъ. Вполнѣ ли онѣ могутъ быть примѣнены къ Баратынскому, о томъ судить теперь еще не берусь, потому что не довольно изучилъ его... Напрасно ты "осуждаешь предметъ моей любви", т.-е. антропологію, какъ самобытную науку, и велишь искать ее у Шекспира, Данте и Тацита. Согласенъ, что есть часть антропологіи, которую изъ жизни лучше можно узнать, нежели изъ книгъ, именно сердце и страсти человѣка; въ этомъ отношеніи названные тобою писатели, конечно, могутъ служить пособіемъ для антропологіи. Но изъ нихъ не узнаешь ни состава типа, ни законовъ таинственной связи его съ душою, ни естественной исторіи рода человѣческаго и проч., и потому только антропологія въ видѣ науки можетъ отчасти удовлетворить любознательность человѣка, желающаго узнать самого себя. Къ сожалѣнію, эта наука нынѣ находится еще въ состояніи, или лучше возрастѣ дѣтства".
   Плетневъ глубокомысленно возражалъ на это въ письмѣ отъ 31 марта 1843 г.: "Для того, чтобъ узнать составъ тѣла, нужна, кажется, анатомія. А о таинственной связи между тѣломъ и душой никакая наука тебѣ ничего вѣрнаго не разскажетъ. И остается только пользоваться вѣрными наблюденіями надъ свойствами нашихъ страстей и другихъ свойствъ души, что рѣшатъ одни геніальные писатели, мною названные, а не профессора антропологіи, безсознательно повторяющіе другъ друга, подобно какъ учителя реторики и піитики повторяютъ правила слога и мыслей, не почувствовавъ сами ни разу, что такое слогъ и что такое самобытная мысль"...
   На этотъ разъ Гротъ въ свою очередь вышелъ изъ себя, и имѣлъ полное основаніе, видя передъ собою ректора столичнаго русскаго университета, отрицающаго вдругъ такія почтенныя науки, какъ антропологію, и вотъ что отвѣчалъ онъ своему другу въ письмѣ отъ 7 апрѣля 1843 г.: "Когда ты въ первый разъ возсталъ на антропологію, я принялъ это за полушутку, но теперь съ удивленіемъ вижу, что ты серьезно нападаешь на эту науку. Не забудь однакоже, что прежде, нежели докажешь ея безполезность, надобно тебѣ ниспровергнуть и вообще науку, потому что для того, кому свята наука, ни одна вѣтвь знанія не можетъ показаться безполезной. Въ самомъ дѣлѣ, есть ли въ природѣ какія-нибудь точныя разграниченія знаній, и не всѣ ли они -- вѣтви одного и того же дерева, которыя всѣ поддерживаютъ одна другую и всѣ болѣе или менѣе способствуютъ къ нашему усовершенствованію? Только люди раздѣлили ихъ на науки, какъ будто чуждыя одна другой. Призваніе всѣхъ ихъ одно: знакомить насъ съ разными сторонами и точками необъятнаго міра Божьяго. Какъ же ты могъ, подобно слѣпой односторонности, вдругъ вооружиться противъ той науки, которая едва ли не болѣе всякой другой имѣетъ право на вниманіе человѣка? Къ сожалѣнію, я уже не въ первый разъ замѣчаю въ тебѣ направленіе, противное ученію. Браня меня за безчувственность къ поэзіи, ты не замѣчаешь, что самъ впадаешь въ противную крайность; неудивительно, что ты сходишься съ Баратынскимъ въ той идеѣ его, на которую напалъ Бѣлинскій. Ты съ насмѣшливымъ пренебреженіемъ говоришь о профессорахъ, но сознаешь, что порицанія заслуживаетъ между ними -- какъ бездарные педанты, такъ и тѣ, которые, вопреки своему призванію, вмѣсто того, чтобы быть жрецами истины и слѣдовательно науки, не радѣютъ о распространеніи ея святого царства и хотятъ доказать, что всякій профессоръ -- непремѣнно пустой педантъ. По растолкуй же значеніе, относительно къ человѣчеству, тѣхъ тружениковъ, которые добросовѣстно и умно посвящаютъ всю свою жизнь изслѣдованію истины и слѣдовательно распространенію свѣта. Ужели такіе люди не могутъ встрѣчаться между профессорами, и ужели труды ихъ непремѣнно будутъ безразсудны и безуспѣшны, если они обратятъ свою дѣятельность на изслѣдованіе законовъ человѣческой природы, внѣшней и внутренней, т.-е. на антропологію? Изъ того, что эта наука еще не достигла окончательнаго развитія, нельзя заключать, что она никуда негодится. Наконецъ, спрашиваю: ежели книга объ антропологіи написана тщательно умнымъ, даже геніальнымъ профессоромъ,-- ужели не безразсудно будетъ пренебрегать такою книгою, въ увѣренности, что содержаніе ея лучше можно узнать изъ трагедій Шекспира?"
   Отповѣдь эта была оставлена Плетневымъ безъ отвѣта. Гротъ же, спустя немного времени, вновь атаковалъ своего друга по вопросу о Бѣлинскомъ, вспомня, что прежде Плетневъ былъ о немъ совсѣмъ иныхъ мнѣній. "О Бѣлинскомъ,-- начинаетъ онъ письмо свое отъ 21 апрѣля 1843 года,-- ты прежде не то говорилъ, что теперь: значитъ, что о немъ могутъ быть противныя мнѣнія". И только,-- болѣе объ этомъ предметѣ Гротъ не проронилъ ни слова. Но этого было болѣе чѣмъ довольно. Укоръ попалъ не въ бровь, а прямо въ глазъ, задѣвъ Плетнева за живое, и въ письмѣ отъ 18 апрѣля 1843 г. онъ разразился слѣдующими репримандами:
   "Ты всегда стараешься только попасть въ правые, а не ищешь истины. Такъ и о Бѣлинскомъ. Ужели ты не понимаешь, что въ немъ двѣ совершенно разныя стороны: когда онъ по выученнымъ теоріямъ говоритъ о чемъ-нибудь вообще, безъ приложенія, то разсуждаетъ какъ будто умный; но когда ему придется частно сказать свое мнѣніе о какомъ-нибудь поэтѣ или вообще писателѣ, то онъ бредитъ, не нося въ душѣ сочувствія съ художническими истинами. Вотъ что я объяснялъ тебѣ. А ты вдругъ отъ радости воскликнулъ: значитъ, что о немъ могутъ быть противныя мнѣнія! Конечно, когда смотрятъ на него какъ на человѣка, вычитывающаго свои идеи, и какъ на человѣка, создающаго ихъ. Но это не о немъ противныя мнѣнія, а въ немъ разнородные предметы. Притомъ же онъ все то считаетъ уже лучшимъ, что моложе. Вотъ почему для него Лермонтовъ почти выше Пушкина, тогда какъ Лермонтову далеко и до Языкова, не только до Баратынскаго. Не будь, милый другъ, читателемъ молоденькимъ, для котораго тотъ и правъ, кто говорилъ послѣдній. Надо создать свою теорію объ изящномъ, а не дожидаться, что скажетъ голодный и злой рецензентъ. Иначе тебѣ придется перемѣнять свои понятія ежедневно. Вообрази, что Баратынскій жилъ бы въ Петербургѣ, любилъ бы писать еще стихи и никуда не давалъ бы ихъ, какъ Лермонтовъ, кромѣ Отечественныхъ Записокъ, что ни мололи бы о немъ такіе безпристрастные и уважающіе себя судьи, какъ Бѣлинскій и Краевскій! Впрочемъ, я напрасно долго объ этомъ съ тобою толкую. Кто меня съ перваго разу не хочетъ понять, съ тѣмъ (правило мое) уже нѣтъ нужды входить въ объясненія... Общая теперь бѣда для нашей литературы въ томъ, что молодое поколѣніе рѣшительно ничего не хочетъ, кромѣ современнаго. Такова же господствуетъ метода и въ отношеніи къ исторіи. Всѣ, схвативъ философическія (чужія) идеи объ исторіи, вообразили, что самые ея факты -- дрянь, что ихъ только старые профессора должны знать, а для новыхъ довольно раздѣленія человѣчества на Востокъ и Западъ, что первый есть представитель недвижимости и животности, а второй -- жизни и духовности: вотъ и вся ихъ исторія!"
   Сильная ненависть Плетнева къ Бѣлинскому еще болѣе обострилась, когда Бѣлинскій въ Отечественныхъ Запискахъ 1844 года помѣстилъ,-- правда,-- довольно злую, рецензію на романъ шведской писательницы Фредерики Бремеръ Семейство, который былъ помѣщенъ Плетневымъ въ Современникѣ и затѣмъ изданъ отдѣльно, причемъ Плетневъ какъ-то особенно носился съ этимъ романомъ, будучи въ восхищеніи отъ него. Кстати въ той же рецензіи Бѣлинскій прошелся довольно зло и ехидно и насчетъ Современника. Послѣ того Бѣлинскій наравнѣ съ Краевскимъ и Пикитенкомъ не выходилъ у Плетнева изъ "мерзавцевъ". Не помирилъ Плетнева съ Бѣлинскимъ и переходъ Современника въ руки Панаева и Некрасова. При 18 должностяхъ Плетнева и отсталости отъ современнаго литературнаго движенія, понятно, что Современникъ, перешедшій послѣ смерти Пушкина въ руки Плетнева, влачилъ самое жалкое существованіе и не только ничего не давалъ издателю, но былъ постоянною не малою статьей расхода въ бюджетѣ Плетнева. Объ успѣхѣ журнала можно судить по письму отъ 26 января 1841 года, въ которомъ Плетневъ извѣщаетъ своего друга, что "на Современникъ денежныхъ подписчиковъ только 160, въ томъ числѣ сто въ долгъ". Понятно, что Плетневъ былъ очень радъ, когда ему удалось сбыть Современникъ Панаеву и Некрасову на самыхъ выгодныхъ условіяхъ -- полученія по 3,000 р. ежегодно въ теченіе десяти лѣтъ. При такихъ условіяхъ Бѣлинскій дѣлался какъ бы данникомъ Плетнева, внося своими трудами не малую лепту въ тѣ три тысячи, какими пользовался Плетневъ съ журнала, безъ малѣйшаго съ своей стороны труда. Но сердце Плетнева нисколько не смягчилось, и загребая жаръ руками Бѣлинскаго, онъ продолжалъ при каждомъ удобномъ случаѣ поносить его, елико возможно. Такъ, въ письмѣ отъ 7 января 1848 года онъ пишетъ: "Читалъ ли ты въ Отечественныхъ Запискахъ въ No 1-мъ 1848 года обозрѣніе русской литературы за 1847 годъ? Это презамѣчательное явленіе. Тутъ послѣднее дѣло -- неумѣнье правильно писать и не противорѣчить себѣ въ мысляхъ. Но всего важнѣе, что тутъ нагло проповѣдуется соціализмъ, эпикуреизмъ и частью атеизмъ (естественный переходъ отъ насмѣшекъ надъ оптимизмомъ). Можно поэтому судить объ отсутствіи ума въ цензорахъ; а изъ нихъ одинъ извѣстенъ самою нетерпимою строгостью (Крыловъ). Но что значитъ строгость безъ ума?"
   Читая постоянныя подобнаго рода нападки на журналъ, доставлявшій Плетневу по 3,000 рублей доходу въ годъ, Гротъ, будучи, напротивъ того, доволенъ и успѣхомъ Современника и умнымъ, ловкимъ веденіемъ журнала, и на этотъ разъ не замедлилъ поставить на видъ своему другу всю его несправедливость и слѣпое пристрастіе. Такъ, въ письмѣ его отъ 25 февраля 1849 года мы читаемъ: "Въ русскихъ журналахъ надобно отличать отдѣленіе критики отъ остальныхъ. Въ первомъ встрѣчаются иногда статьи, которыя могутъ оправдывать твое негодованіе; въ прочихъ попадается очень много дѣльныхъ и интересныхъ статей, какъ переводныхъ, такъ и оригинальныхъ. Если точно въ этихъ журналахъ дѣйствуютъ только клеветники и подлецы, то какъ же ты, Жуковскій, Вяземскій и другіе безукоризненные литераторы, не соединитесь для усердной борьбы съ первыми? Если вы ясно видите дѣло и не дѣйствуете, то не падетъ ли на васъ тяжелая отвѣтственность? Признаться, я не совсѣмъ понимаю твоихъ антипатій и симпатій. Ныньче ты благоволишь къ С.-Петербургскимъ Вѣдомостямъ и къ Москвитянину. Но (я основываюсь на твоихъ собственныхъ словахъ) чѣмъ издатели ихъ лучше Булгарина и Греча? Москвитянинъ побратался съ Пчелой. Если добросовѣстные литераторы считаютъ обязанностью ненавидѣть любимцевъ публики (хотя довольно пассивно), то почему не поставятъ они себѣ также за долгъ поддерживать тѣхъ, кто бы имѣлъ право на вниманіе... Ты всегда, съ ожесточеніемъ говоря о Краевскомъ и его сотрудникахъ, самъ удвоилъ ихъ силы, предавъ имъ Современникъ. Нынѣшній Современникъ тебѣ обязанъ своимъ существованіемъ, онъ -- твой данникъ, а ты издателей его называешь подлецами. Какъ согласить одно съ другимъ? Да зачѣмъ же было давать этимъ подлецамъ оружіе въ руки? Признайся, что ты или слишкомъ строгъ, или твои дѣйствія противорѣчатъ словамъ. Но ты въ самомъ дѣлѣ слишкомъ строгъ: хотя и Современникъ, и Отечественныя Записки на меня самого нападаютъ, однако-жъ я въ ихъ критикѣ часто нахожу справедливость и умъ, и вообще многое читаю въ нихъ съ удовольствіемъ. Такой успѣхъ, какимъ они пользуются, не достается совершенно даромъ. Не вся же публика состоитъ изъ невѣждъ". Замѣчательно, что на такое прямое и рѣзкое нападеніе на пристрастіе и несправедливость Плетнева не послѣдовало съ его стороны ни одного словечка отвѣта.
   Въ заключеніе считаю не лишнимъ привести нѣсколько выдержекъ изъ писемъ друзей, писанныхъ во время революціи 1848 года. Письма эти ярко рисуютъ міросозерцаніе Плетнева въ послѣдній періодъ его жизни и его отношеніе къ современнымъ событіямъ.
   Такъ, мы видимъ, что первые дни февральской революціи привели Плетнева въ неописанное смятеніе, граничащее съ паникою. "Что это за кутерьма? Страшно,-- восклицаетъ онъ въ письмѣ отъ 25 февраля 1848 года:-- все, что ни происходитъ въ наше время въ политикѣ и въ литературѣ, все болѣе и болѣе заставляетъ меня углубляться въ самого себя. Нынѣшній человѣкъ слишкомъ вышелъ изъ сферы, Провидѣніемъ ему назначенной. Наши желанія и страсти разгорѣлись на открытомъ горизонтѣ. Мы, какъ духи по созданіи, воюемъ противъ всемогущества, подстрекаемые нѣкоторыми успѣхами. Хочу постепенно сжимать кругъ отношеній и требованій своихъ. Другимъ ни въ чемъ мѣшать не буду, потому что уважаю права всякаго, а выше другихъ ни въ чемъ себя не ставлю. На себя предпишу умѣренность, скромность и въ нѣкоторомъ смыслѣ уединеніе или отчужденіе".
   Мѣсяцемъ позже, придя въ себя, успокоившись и давши себѣ отчетъ въ происходившихъ событіяхъ, Плетневъ въ письмѣ отъ 24 марта 1848 года вотъ какъ объясняетъ причины революціоннаго движенія въ Европѣ: "Ты доискиваешься причины тѣхъ безумствъ, которыя нынѣ потрясаютъ Европу. Эти причины въ постепенности, съ какою безостановочно, по странному ослѣпленію, всѣ стремились въ нынѣшнемъ столѣтіи къ уничтоженію такъ называемаго авторитета во всемъ: въ религіи, въ политикѣ, въ наукахъ и въ литературѣ. Дерзость возстала съ такимъ безстыдствомъ, что достоинству оставалось только отстраниться. Въ нашей литературѣ приступилъ къ этому Булгаринъ, испугавшійся послѣ самъ и теперь за то страждущій отъ послѣдователей. Но во всемъ блескѣ это ученіе развито Полевымъ, Сенковскимъ и Бѣлинскимъ. Въ Западной Европѣ оно плодовитѣе и безпощаднѣе. Безъ авторитета общество подобно семейству, выгнавшему родителей изъ дома. Авторитетъ -- не предразсудокъ, а естественная закоипая власть, поучающая неопытныхъ. Онъ не выхваляетъ ошибокъ прошлаго, а указываетъ средства къ истинному прогрессу. Безъ авторитета человѣкъ,-- какъ безъ религіи, чѣмъ дальше идетъ онъ, тѣмъ становится свирѣпѣе и необузданнѣе. Такъ теперь и дошли европейцы до послѣдней степени разладицы; имъ помогали безнравственные честолюбцы и корыстолюбцы, которые какъ у насъ Краевскій и подобные ему, десять лѣтъ сѣютъ растлѣніе въ публикѣ. Ты видишь, что и власти въ Европѣ принялись за роль Краевскаго, лишь бы на короткое время удержать за собою мѣсто. Но это имъ не поможетъ. Они уступаютъ толпѣ, а эта, по закону реакціи, падетъ подъ сѣкирою генія, который не замедлитъ явиться въ лицѣ новаго Наполеона. И вотъ тебѣ вся сущность исторіи! Боже, Боже! Какъ грустно! А міръ, жизнь могли быть такъ прекрасны и велики! Дальше, дальше отъ людей!"
   Какъ ни мало расположенъ былъ Гротъ восхвалять европейское революціонное движеніе того времени, но не могло не поразить его, до крайности дикое, признаніе Булгарина родоначальникомъ русскаго подобнаго же движенія и подведеніе подъ одинъ ранжиръ съ Булгаринымъ -- и Полевого, и Сепковскаго, и Бѣлинскаго, и Краевскаго; и вотъ, чтобъ умѣрить реакціонный пылъ своего друга, онъ сдѣлалъ въ письмѣ отъ 28 марта 1848 г. нѣсколько внушеній, не лишенныхъ здраваго смысла и показывающихъ, какъ далеко впереди во всѣхъ отношеніяхъ стоялъ Гротъ отъ своего отсталаго друга.
   "Мнѣ кажется,-- писалъ Гротъ,-- что ты, указавъ на паденіе авторитета, какъ на причину новѣйшихъ буйствъ, не рѣшилъ еще вопроса. Это только признакъ внутренняго разстройства. Оно же, по моему мнѣнію, произошло отъ неестественной диспропорціи между классами общества: тогда какъ одни пользуются всѣми благами жизни, другіе -- получаютъ въ удѣлъ только зло всякаго рода: трудъ, бѣдность, невѣжество, развратъ и часто угнетенія. Соціалисты, стараясь воскресить или пересоздать общество на новыхъ наймахъ, внушили низшимъ классамъ (посредствомъ свободы книгопечатанія), что они имѣютъ право на улучшеніе своей судьбы. Вмѣстѣ съ тѣмъ легко было внушить презрѣніе къ авторитетамъ, когда люди, пользующіеся ими, часто показывали себя совершенно недостойными никакого уваженія.
   "Напрасно также ты въ этихъ переворотахъ видишь причину презирать и убѣгать людей. Великія историческія событія не бываютъ дѣломъ нѣсколькихъ десятковъ или сотенъ людей; они плодъ вѣковъ и внутренней необходимости, заключающейся въ самомъ развитіи общественной и государственной жизни. Судьбами народовъ управляетъ перстъ Божій, и изъ самаго зла Провидѣніе извлекаетъ добро для человѣчества. Нашествіе варваровъ, крестовые походы, 30-лѣтняя война, конечно, сами по себѣ были зломъ, но посмотри, что изъ нихъ вышло. Это, однакожъ, не значитъ, что я оправдываю насильственные перевороты; я только говорю, что они по ходу дѣлъ были неизбѣжны".
   Этимъ принципіальнымъ споромъ друзей мы можемъ закончить наши извлеченія изъ ихъ переписки. Я полагаю, что въ достаточной мѣрѣ и со всѣхъ сторонъ обрисовались передъ нами двѣ во всякомъ случаѣ замѣтныя историческія личности въ ихъ индивидуальныхъ особенностяхъ, но, что для васъ важнѣе, мы имѣемъ передъ собою наглядный образецъ столкновенія нетронутаго никакими философскими ученіями піэтизма начала нынѣшняго столѣтія съ философскимъ идеализмомъ сороковыхъ годовъ.

А. Скабичевскій.

"Русская Мысль", кн.VII, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru