Lib.ru/Классика: Скиталец. Метеор

МЕТЕОРЪ.

Писатель Николай Васильевичъ Зарѣчный проснулся по обыкновенію въ девять часовъ, хотя работалъ всю ночь до шести. Въ окно его маленькаго кабинета, служившаго ему также и спальней, било яркое зимнее солнце, съ улицы, занесенной пухлымъ снѣгомъ, доносились мелодичные удары въ колоколъ ближайшей церкви, и Николай Васильевичъ, все еще полный фантастическими образами вдохновенной ночи, когда даже и во снѣ продолжалась работа воображенія, пришелъ въ себя и вспомнилъ, что онъ живетъ въ тихомъ провинціальномъ городкѣ, по цѣлымъ мѣсяцамъ не выходя изъ квартиры, никому невидимый здѣсь, а между тѣмъ именно отсюда-то и гремитъ его голосъ, къ которому прислушивается вся страна. Сюда къ исму стекаются изъ столицъ дѣятели всѣхъ сортовъ, онъ же никогда еще не появлялся въ Петербургѣ. Какъ бы возстаніе какое-то поднялъ онъ, и вотъ, откуда-то изъ глубины идетъ на старыя твердыни. За нимъ вздымается наростающая волна всеобщаго подъема и онъ, какъ Спартакъ, какъ Гарибальди, долженъ собрать и соединить вокругъ себя все сильное, все талантливое и боевое...

Въ литературѣ теперь -- безлюдье: никого нѣтъ, кромѣ стариковъ... Но онъ чувствуетъ, что гдѣ-то близко уже есть молодые, новые таланты, имъ нельзя не быть, ихъ требуетъ время. То тамъ, то здѣсь промелькнетъ разсказъ или стихотвореніе неизвѣстнаго автора, въ которыхъ уже чувствуется новая сила, почти созрѣвшая и много обѣщающая. Онъ ждетъ ихъ. Ищетъ. Они нужны именно теперь. Для него самого еще слишкомъ недавнимъ прошлымъ была его неписательская жизнь. Слишкомъ живо еще стояли въ памяти образы неблагодарнаго труда и безъисходнаго страданія, лица людей темныхъ, скорбящихъ и озлобленныхъ, какъ-бы осужденныхъ на муки. Онъ весь еще всѣмъ сердцемъ, всѣми своими чувствами, всей душой принадлежалъ имъ.

Прошло только три-четыре года съ тѣхъ поръ, какъ онъ съ большимъ успѣхомъ выступилъ въ литературѣ и съ тѣхъ поръ отдался весь работѣ: въ нее ушла вся энергія его бурной и страстной натуры. И онъ жилъ только высокимъ счастьемъ творчества, ничего и никого не замѣчая вокругъ себя. Онъ покровительственно любилъ свою молодую и красивую жену, обожалъ маленькаго сына, но еслибы его спросили, что за человѣкъ его жена -- онъ бы затруднился отвѣтить: въ сущности Николай Васильевичъ не зналъ ея: за пять лѣтъ супружества онъ не удосужился приглядѣться къ ней, какъ къ человѣку: у нея была поэтическая кудрявая головка цыганскаго типа въ его вкусѣ -- и этого было достаточно: дальше начиналась его собственная фантазія: жена ему казалась поэтической цыганочкой, мало что понимающей въ идеяхъ и, кажется, вообще ничего не дѣлающей, хотя вѣчно о чемъ-то хлопочущей. Практической или, скорѣе, прозаической стороной своей семейной жизни онъ не интересовался: ему казалось, что все это дѣлалось какъ; то само собой: сама находилась и устраивалась квартира, какъ-то очень просто все нужное появлялось на обѣденномъ столѣ, невидимыя руки заботились о его бѣльѣ и костюмѣ, лѣтомъ кто-то отыскивалъ удобную дачу -- все это его не касалось, и какъ и кѣмъ дѣлалось -- Николай Васильевичъ не зналъ.

Онъ жилъ въ своемъ особенномъ, фантастическомъ мірѣ творчества, жилъ, какъ отшельникъ, и еслибы въ какое нибудь утро вдругъ оказалось, что его семья куда-то исчезла, онъ бы только слегка удивился и потомъ бы тотчасъ-же позабылъ объ этомъ: не до семьи ему было. Весь его день принадлежалъ приходящимъ къ нему посѣтителямъ: пріѣзжали изъ Москвы и Питера различные дѣятели, редакторы, актеры, антрепренеры, писатели, люди отъ политическихъ партій, приходили люди изъ простонародья за денежной помощью и начинающіе поэты со своими толстыми рукописями за совѣтомъ и протекціей. Вечеромъ собирались просто мѣстные знакомые. И только послѣ одиннадцати часовъ ночи онъ освобождался для творчества. Ночь принадлежала ему. И онъ лихорадочно работалъ каждую ночь часовъ до шести утра. А въ девять вставалъ свѣжій, бодрый, энергичный и уже кто-нибудь ожидалъ пробужденія писателя, сидя въ гостинной его маленькой квартирки: начинался сутолочный публичный день.

Николай Васильевичъ былъ высокъ ростомъ, сухъ, мускулистъ и крѣпокъ здоровьемъ. Только такая натура и могла выносить его напряженную, кипучую жизнь.

Наскоро умывшись и причесавъ большой гребенкой свои длинные прямые волосы, дѣлавшіе его похожимъ на монаха, онъ одѣлъ свою рабочую блузу и не успѣлъ подпоясаться узкимъ кавказскимъ ремешкомъ, какъ услышалъ голосъ кухарки, разговаривавшей съ первымъ посѣтителемъ въ это утро. У посѣтителя былъ густой низкій голосъ, показавшійся ему знакомымъ.

-- Если онъ спитъ, такъ я, пожалуй, лучше послѣ зайду...-- сдержанно и застѣнчиво гудѣлъ этотъ голосъ...

-- Нѣтъ, нѣтъ!..-- привѣтливо возражала ему вышколенная кухарка:-- Николай Васильевичъ встаетъ... Онъ сейчасъ къ вамъ выйдетъ... У насъ вѣдь, батюшка, никому не отказываютъ... Пожалуйте сюда... Посидите!..

-- Ну, хорошо!-- прогудѣлъ мрачный голосъ...

Николай Васильевичъ не сталъ затягивать ремешокъ, а прямо такъ, въ блузѣ безъ пояса стремительно выскочилъ въ гостинную.

Отъ порога комнаты поднялся со стула блѣдный молодой человѣкъ, почти такой же высокій, какъ и Николай Васильевичъ, худой, изможденный, въ очкахъ и тоже съ длинными волосами. Густой голосъ странно не подходилъ къ тонкой худощавой фигурѣ. Въ некрасивомъ лицѣ было что-то мрачное, глаза смотрѣли изподлобья, сурово, внимательно и настороженно, словно заранѣе ожидая какой-то непріятности.

-- Мы съ вами встрѣчались когда-то!-- прогудѣлъ онъ, пожимая протянутую ему большую и сильную руку:-- я -- "Метеоръ".

-- Я васъ отлично помню!-- улыбаясь, возразилъ Николай Васильевичъ и добавилъ:-- у васъ такая импозантная фигура и кромѣ того я недавно читалъ ваши разсказы...

Николай Васильевичъ вдругъ воодушевился:

-- Знаете что? У васъ неожиданно-хорошіе разсказы!

Онъ нервно прошелся по комнатѣ, потеребилъ длинные волосы и задумчиво, какъ бы про себя, повторилъ:

-- Неожиданно-хорошіе разсказы!

Потомъ остановился противъ стоявшаго передъ нимъ молодого автора и озабоченно спросилъ:

-- Вы сюда -- надолго?

-- Нѣтъ,-- прогудѣлъ посѣтитель:-- я -- проѣздомъ, а зашелъ къ вамъ потому, что ваши знакомые изъ нашего города просили зайти и передать вамъ почтеніе! Больше у меня къ вамъ нѣтъ никакого дѣла! До свиданія!-- вдругъ неожиданно брякнулъ онъ и протянулъ было руку Николаю Васильевичу.

-- Да постойте вы, чудакъ вы эдакій!-- улыбнулся снова Николай Васильевичъ:-- Куда вы торопитесь? Давайте сей часъ чай пить и потолкуемъ о вашихъ разсказахъ честь-честью, за милую душу? А?

И Николай Васильевичъ задушевно улыбнулся свѣтлой, особенной улыбкой, которая, онъ зналъ это,-- всегда чарующе дѣйствовала на людей.

Мрачный посѣтитель впервые улыбнулся, хотя и не совсѣмъ довѣрчиво. Все-таки онъ замѣтно просвѣтлѣлъ.

-- Я, конечно, очень радъ... только не отнять бы у васъ попусту время?

-- Къ чорту время!-- вскричалъ Николай Васильевичъ, подхватывая его подъ руку и прохаживаясь съ нимъ по комнатѣ:-- ваши разсказы представляютъ литературную цѣнность! Понимаете вы это? Вы -- человѣкъ изъ народа, вы -- очень важный свидѣтель по очень важному дѣлу, вы -- не интеллигентъ, а это очень важно!

-- То есть -- какъ это не интеллигентъ?-- удивился Meтеоръ:-- я до сихъ поръ считалъ себя интеллигентомъ...

-- Какой вы къ чорту интеллигентъ!-- махнулъ рукой Николай Васильевичъ:-- вы -- сырой, а теперь еще сами себя не понимаете... Разскажите-ка мнѣ лучше, что вы теперь дѣлаете и куда ѣдете? Пишете въ газетѣ?

-- Нѣтъ, газету я бросилъ, а ѣду на югъ...

-- Зачѣмъ?

-- Видите ли, задумалъ я написать повѣсть, а, работая въ газетѣ, не напишешь. Кромѣ того, вся обстановка, въ которой я жилъ -- не соотвѣтствуетъ. Я и бросилъ. Пробираюсь теперь на югъ, гдѣ у меня есть знакомства: найду какой-нибудь заработокъ, только не литературный, а въ свободное время буду писать повѣсть...

-- Сколько вамъ нужно времени, чтобы написать ее?-- перебилъ Николай Васильевичъ.

-- Я думаю -- дней десять... Или недѣли двѣ, если...

-- Ну, положимъ, вы будете писать ее мѣсяцъ или два...-- перебилъ опять Николай Васильевичъ, -- а если свяжетесь съ какой-нибудь службой, то и опять не сможете писать. Такъ и будете валандаться... А по моему -- вотъ что: на югъ и вообще никуда вы къ чорту не поѣдете, а останетесь здѣсь, снимете себѣ комнату за восемь рублей, обѣдать будете у меня и черезъ мѣсяцъ за милую душу напишете повѣсть... Идетъ? А?

Метеоръ задумался.

-- Не прокормишься, пожалуй...

Застѣнчиво пробормоталъ онъ.

-- Прокормитесь, чортъ васъ подери-то!-- ласково и любовно возразилъ Николай Васильевичъ:-- если удастся повѣсть -- и деньга появятся, а пока -- займите у меня! Мой совѣтъ -- оставайтесь!.. Въ чемъ сюжетъ вашей повѣсти?

Метеоръ началъ разсказывать сюжетъ. Сначала онъ говорилъ сбивчиво, но потомъ оживился, въ лицахъ представляя героевъ повѣсти. Николай Васильевичъ слушалъ, покручивая усъ и приговаривая:-- Это хорошо! Ей Богу, хорошо! Это важно! Это можно хорошо написать! Постойте, постойте, я сейчасъ жену позову!

И вдругъ, высунувши свою косматую голову въ дверь, закричалъ:

-- Василиса!

На этотъ крикъ изъ сосѣдней комнаты вышла маленькая смуглая женщина, хорошенькая, цыганскаго типа, съ курчавыми густыми волосами и большими улыбающимися глазами.

-- Что такое, Николай?-- спросила она спокойнымъ, низкимъ и груднымъ голосомъ.

-- Василиса!-- торжественно сказалъ Николай Васильевичъ:-- познакомься: Метеоръ -- новый писатель, долженствующій скоро прославиться! нашего полку прибыло, чортъ побери мою душу! Ты помнишь? Я читалъ тебѣ его стихи и разсказы!

-- Ахъ, это вы?-- спокойно улыбаясь, сказала жена писателя, подавая руку Метеору:-- очень рада, что вы такой простой... Вы -- новое увлеченіе моего мужа!-- добавила она, смѣясь.

Метеоръ издавна боялся женъ своихъ пріятелей, роковымъ образомъ возбуждая въ нихъ необъяснимую къ себѣ антипатію. Но тутъ онъ почувствомъ, что антипатіи не будетъ. Въ глазахъ, голосѣ и тонѣ цыганочки чувствовался скорѣе мужской характеръ, чѣмъ женскій, и -- странно -- разсудочный, холодный и спокойный умъ, тоже мужской совершенно не подходившій къ ея поэтической головкѣ, У него тутъ же мелькнула мысль, что, пожалуй, Николай Васильевичъ, женясь на ней, имѣлъ въ виду только ея поэтическую наружность и не ожидалъ натолкнуться на сильный, выдержанный характеръ и ясный твердый умъ, лишенный фантазіи. "Полная противоположность ему!-- подумалъ Метеоръ:-- вѣроятно, она часто охлаждаетъ его чрезмѣрный пылъ... и это хорошо для него: -- огромный костеръ и ушатъ холодной воды!" Казалось, что она слушаетъ мужа съ любовной, но снисходительной улыбкой, какъ взрослые слушаютъ дѣтей. "А, вѣдь, она сильнѣе его и, пожалуй, умнѣе",-- заключилъ Метеоръ своя тайныя мысли.

-- Вотъ увидишь!-- пламеннымъ годосомъ говорилъ Пиколай Васильевичъ:-- онъ подопретъ имъ бокъ! А какіе стихи! Позови мать, я прочту вамъ одно его стихотвореніе, самое мое любимое!

Василиса опять улыбнулась и позвала свою мать. Вышла толстая женщина въ старомодномъ черномъ платьѣ, сѣдая и смуглая, похожая на старую цыганку, и, поздоровавшись съ гостемъ, встала рядомъ съ дочерью.

Николай Васильевичъ вынесъ изъ кабинета вырѣзку изъ газеты, гдѣ было напечатано стихотвореніе Метеора, и очень плохо, по семинарски, но съ чувствомъ, прочелъ имъ коротенькое стихотвореніе. Стихи были музыкальны, красивы, искренни -- и только, но Николай Васильевичъ, читая ихъ, прослезился: голубые, милые глаза его наполнились слезами, голосъ задрожалъ и онъ торопливо отвернулся къ окну, чтобы рукавомъ рубахи вытереть слезы. Потомъ, сразу овладѣвъ собою, повернулся къ слушательницамъ и, увидя, что онѣ выслушали стихи въ совершенномъ спокойствіи, вдругъ капризно разсердился. Онъ подхватилъ Метеора подъ руку и увелъ въ кабинетъ. Захлопнувъ за собою дверь, онъ неожиданно заключилъ поэта въ свои могучія объятія и крѣпко расцѣловалъ. Слезы опять выстудили у него на глазахъ.

-- Жена и теща -- ни черта не понимаютъ!-- горестно зашепталъ онъ:-- это -- тупые люди, чортъ бы ихъ побралъ! Да вы и сами-то понимаете-ли, какъ нужно теперь то, что вы пишете? Никогда еще Россія не переживала такого всесторонняго подъема, какой начинается повсюду теперь... Мы живемъ наканунѣ великихъ событій, которыя потомъ будутъ источникомъ величайшихъ вдохновеній, и теперь, какъ никогда, нужно здоровое, бодрое творчество, на какое способны вы! Нарождается новый читатель, массовый, а для него литература -- не забава сытыхъ людей, а -- хлѣбъ насущный, манна небесная! У васъ есть огромный и серьезный читатель и онъ-то пойметъ и почувствуетъ ваши произведенія такъ, какъ -- вы видите -- чувствую ихъ я! Не будьте только лѣнтяемъ:-- пишите!-- И онъ крѣпко съ чувствомъ пожалъ его руку своей большой, мягкой и сильной рукой.

-- Мнѣ кажется,-- разсудительно отвѣчалъ Метеоръ -- что ваша жена и теща вовсе не тупые люди, а вы слишкомъ сильно чувствуете поэзію, пожалуй, какъ никто... Относительно же моихъ произведеній я и самъ знаю, что могу написать нѣсколько интересныхъ вещей, чисто бытовыхъ, и даже чувствую неизбѣжную потребность ихъ написать... Я -- человѣкъ беременный!..

-- Да, вы -- человѣкъ беременный!-- убѣжденно подхватилъ Николай Васильевичъ: -- и я буду вашимъ акушеромъ.

-- Спасибо!-- серьезно сказалъ Метеоръ: -- не разочаровывайтесь только потомъ, если изъ меня не выйдетъ настоящаго писателя... Мнѣ кажется, что вы -- человѣкъ вообще увлекающійся... Начинаете переоцѣнивать и меня съ первой же встрѣчи. Я объясняю это случайнымъ и чисто внѣшнимъ сходствомъ въ вашемъ и моемъ творчествѣ. Вы, пожалуй, да и читатели тоже, ожидаете, что я вашъ послѣдователь... Нѣтъ я -- не Зарѣчный... я другой...

-- Еще невѣдомый избранникъ?..-- съ восторгомъ подхватилъ Николай Васильевичъ.

-- Я только вашъ родственникъ!

-- Да, вы -- мой родственникъ!-- согласился Николай Васильевичъ.

Въ это время въ кабинетъ вошла его жена.

-- Родственникъ?-- удивленно улыбаясь, спросила она. И, сразу понявъ по одному слову суть ихъ разговора, разсмѣялась...

-- Николай, тебѣ и въ голову не приходитъ, что твоему родственнику, вѣроятно, нужно умыться съ дороги и надо его пока устроить въ какой-нибудь комнатѣ у насъ!..

-- Вѣрно!-- подхватилъ Николай Васильевичъ: -- отдай ему свою комнату: на кой чортъ тебѣ она? Обойдешься и такъ!

-- Да я именно свою комнату и приготовила!-- возразила жена.

-- Отлично, а потомъ -- чай пить! Идемте, я васъ самъ водворю!-- Николай Васильевичъ взялъ Метеора подъ руку и, въ сопровожденіи жены, повелъ черезъ гостинную и столовую въ ея комнату.

Комната женщины была очень мило обставлена: изящный письменный столикъ, комодъ съ зеркаломъ, мягкая красивая мебель, небольшой шкафъ съ книгами въ роскошныхъ переплетахъ, дорогая кровать, мраморный умывальникъ.

Супруги впустили его въ эту комнату, жена ушла, а мужъ стоялъ нѣкоторое время въ дверяхъ.

-- Поживу-ка я немножко и въ роскоши!-- сказалъ Метеоръ, опускаясь въ мягкое кресло.

-- Поживите-ка, чортъ васъ подери-то, въ самомъ дѣлѣ, въ роскоши-то!-- любовно смотря на него и качая длинной гривой, повторилъ хозяинъ. Онъ притворилъ дверь и зашагалъ по корридору: въ передней зазвонилъ звонокъ, явились какіе-то новые посѣтители.

II.

Было очень морозное, солнечное утро. Снѣгъ визжалъ подъ ногами, искрился подъ солнцемъ. Наступало Рождество. Зарѣчный и Метеоръ шли по троттуару. На Николаѣ Васильевичѣ была нахлобучена по самыя уши глубокая остроконечная шапка; ватное пальто и кавказскіе сапоги-бурки, безъ калошъ, на рукахъ -- рукавицы.

Метеоръ былъ одѣтъ въ этомъ же родѣ. Они отправились пѣшкомъ на окраину города, гдѣ, утопая въ сугробахъ, чуть-чуть виднѣлись хибарки, подпертыя подпорками.

Николай Васильевичъ ежегодно на Новый Годъ устраивалъ публичную елку для бѣднѣйшихъ дѣтей города. Торжество это происходило въ грандіозномъ зданіи манежа и участвовало въ немъ болѣе тысячи дѣтей бѣдноты, не имѣющихъ возможности учиться въ школахъ. Чтобы организовать такое огромное дѣло, требовалось не мало энергіи. Городъ разбивали на участки, и устроители, по двое на каждый участокъ, обходили бѣднѣйшія квартиры. Одинъ спрашивалъ, другой записывалъ положеніе семьи, количество дѣтей и тѣ предметы, въ которыхъ наиболѣе нуждались дѣти: въ качествѣ подарковъ выдавались полушубки, шапки, теплые сапоги, рубахи и проч., а для всѣхъ -- узелки съ конспектами. Все это записывалось, а главѣ семьи выдавался билетъ за номеромъ. Въ день елки тысяча дѣтей съ провожавшими ихъ родителями являлись въ манежъ, предъявляли номеръ и получали приготовленныя и занумерованныя вещи.

Чтобы устроить все это въ порядкѣ, требовалась цѣлая масса людей: нужно было ходить по квартирамъ, собирать пожертвованія деньгами и вещами, шить мѣшки для вещей, нумеровать ихъ, раскладывать, а въ день елки раздавать. Къ этому дѣлу привлекались мѣстныя дамы, барышни, студенты и курсистки. Душой дѣла былъ Николай Васильевичъ. Самъ онъ, наряду со всѣми участвуя въ обходѣ квартиръ, взялъ себѣ труднѣйшій участокъ, гдѣ ютилась самая вопіющая нищета и грязнѣйшіе подонки города, помощникомъ же себѣ взялъ Метеора, вооруженнаго записной книжкой и карандашомъ.

Первый домъ, куда они попали, былъ похожъ на какія-то заброшенныя развалины, въ которыхъ и жила дикаго вида женщина съ тремя дѣтьми.

При входѣ гостей ребятишки, какъ звѣреныши, завизжали и бросились кто за печку, кто подъ печку. Женщина поблѣднѣла, испуганно и молча смотря дикими глазами на пришедшихъ.

-- Здравствуйте, тетушка!-- сказалъ Николай Васильевичъ, снимая нахлобученную шапку и рукавицы. Длинные волосы двумя прядями свѣсились у него по щекамъ.

-- Это -- попъ!-- шептались гдѣ-то ребятишки.

-- Боюсь!-- захныкалъ младшій.

Метеоръ вынулъ записную книжку и приготовился записывать. Оба они стояли, ибо въ берлогѣ никакой мебели не было: на земляномъ полу лежала куча соломы и валялись грязныя лохмотья.

-- Мы устраиваемъ елку для бѣдныхъ дѣтей!-- продолжалъ Николай Васильевичъ:-- такъ вотъ и хотимъ записать на нее вашихъ малышей... Приведите ихъ на Новый Годъ утромъ въ манежъ... тамъ имъ дадутъ теплую одежду...

-- Спасетъ Христосъ!-- прошептала женщина и вдругъ слезы тихо и тяжело полились изъ ея помутнѣвшихъ глазъ.

Заморгалъ глазами и Николай Васильевичъ.

-- Шубенки-то есть у нихъ?-- спросилъ онъ сорвавшимся голосомъ.

-- Ничего нѣтъ!-- прошептала та, вытирая слезы.

-- А сапоги и шапки?

-- Ничего нѣтъ!-- повторила она:-- голые сидятъ... всю зиму а на улицу не выходятъ..

-- Мужа-то нѣтъ у васъ?

-- Померъ. Ушелъ на заработки и померъ гдѣ-то.

-- Чѣмъ-же вы живете?

-- По міру хожу... въ кусочки... цѣлый день ходишь подъ окнами, а ребятишки одни домовничаютъ.

Николай Васильевичъ крякнулъ, отвернулся и вытеръ глаза кистью своей большой руки.

-- Пишите!-- продиктовалъ онъ Метеору:-- троимъ: полушубки, шапки, сапоги...

Метеоръ застрочилъ.

-- Въ прошломъ году -- осмѣлилась женщина -- тоже была, баютъ, елка въ манежѣ... Только не попали мы... въ ямѣ больно живемъ-то... не нашли вы насъ...

-- Не нашли, должно...-- согласился Николай Васильевичъ.

-- Слышь, какой-то Зарѣчный дѣлаетъ это все для бѣдныхъ людей... милліонщикъ, слышь... Дай ему Господи!-- перекрестилась женщина:-- гремитъ слава-то объ немъ... пошли ему, Господи, счастья...

-- А какая слава объ немъ?-- спросилъ Метеоръ.

-- Добрый, слышь, человѣкъ-то больно!.. Всѣмъ помогаетъ!..

-- Такъ, такъ...-- съ неудовольствіемъ перебилъ ее Николай Васильевичъ:-- ну, чего еще имъ? рубахъ, чулокъ, чай, нужно? да хлѣбъ-то есть-ли у васъ?

-- Нѣту хлѣба!-- виновато прошептала женщина.

Николай Васильевичъ вынулъ кошелекъ и, не глядя, сунулъ ей бумажку.

-- Ну, пойдемъ,-- сказалъ онъ Метеору:-- выдайте ей номеръ!.. вы и приходите съ ними въ манежъ, вотъ и хорошо будетъ... да не плачьте... Богъ не безъ милости, свѣтъ не безъ добрыхъ людей, какъ-нибудь выростите... ребятишекъ-то!..-- Николай Васильевичъ крѣпко и задушевно пожалъ ея темную руку.

Женщина стояла въ какомъ-то окаменѣніи съ билетомъ и деньгами въ рукѣ, и мутныя слезы все еще текли по ея обвѣтренному, преждевременно постарѣвшему лицу.

Сгибаясь, чтобы пролѣзть въ низкую дверь, они вышли на свѣжій, морозный воздухъ.

На воздухѣ, у дверей этой звѣриной берлоги, въ которой, какъ волчица, жила съ дѣтенышами никому не нужная, безпомощная, отупѣвшая отъ ужаса своей жизни женщина, Николай Васильевичъ неожиданно разрыдался.

-- Видѣли?-- плача, трясъ онъ за рукавъ своего спутника: -- понимаете такую жизнь?-- Чувствуете, конечно?-- Чувствуете вы все это?

-- Чувствую, чувствую!..-- хмуро успокаивалъ его Метеоръ, на котораго вся эта сцена и въ особенности видъ рыдающаго могучаго человѣка подѣйствовали непріятно. На самомъ дѣлѣ онъ не понималъ этихъ слезъ своего покровителя и не чувствовалъ себя настолько растроганнымъ, чтобы присоединить къ его плачу свой. Онъ былъ только мраченъ. Онъ и самъ до этого времени жилъ почти въ такой же обстановкѣ, въ какой жила эта женщина, или, по крайней мѣрѣ, привыкъ видѣть вокругъ себя нужду, грязь, горе, пьянство, грубость и несчастіе людское. Ничего лучшаго онъ еще не видѣлъ и понялъ теперь только то, что онъ огрубѣлъ, что чувства его какъ бы окаменѣли и уже не протестуютъ противъ жестокаго отношенія людей другъ къ другу. Наоборотъ, ему самому хотѣлось вырваться изъ міра угнетенныхъ и найти гдѣ-то свободу для самого себя, потребовать себѣ счастья и свѣтлой жизни, которыхъ онъ еще не зналъ, хоть разъ узнать любовь, избавиться отъ нужды и заботъ. И только тогда, можетъ быть, проснутся проклятія за все, что накипѣло за всю жизнь на его душѣ вотъ за такихъ женщинъ и дѣтей, за такія загубленныя жизни, въ числѣ которыхъ изломана была и его жизнь... Но теперь... теперь -- онъ такъ же тупъ, какъ и эта женщина. Онъ не могъ посмотрѣть со стороны на эту жизнь, въ которой родился и жилъ: она до сихъ поръ ему казалась естественной и простой, обыкновенной человѣческой жизнью, какъ голодному въ концѣ концовъ кажется естественнымъ вѣчно хотѣть ѣсть.

Николай Васильевичъ возбудилъ въ немъ только удивленіе: какое нужно имѣть нѣжное и чувствительное, любящее сердце, чтобы такъ рыдать надъ чужими страданіями, такъ близко чувствовать чужое горе, проливать слезы за людей, за міръ! Теперь онъ понялъ тайну пылающихъ страницъ его сочиненій: вѣдь онѣ написаны слезами и кровью! Вѣдь это его сердце пылало: ахъ, чтобы быть настоящимъ писателемъ, нужно имъ родиться, родиться вотъ съ такой душой, съ такимъ отзывчивымъ сердцемъ, а не только умѣть подбирать красивыя слова и составлять изъ нихъ художественныя произведенія! слова должны рождаться въ огнѣ такой души! И Метеору казалось, что никогда ему не бывать настоящимъ писателемъ, что нѣтъ у него такого сердца и такихъ слезъ, а, слѣдовательно, и словъ такихъ, какъ у Зарѣчнаго, не будетъ и не зажжетъ онъ другія сердца. Предъ его глазами былъ примѣръ, какъ нужно жить, какъ работать, какъ любить людей, всего себя отдавая другимъ. И не слова, а дѣйствія и все поведеніе этого замѣчательнаго человѣка впервые пробудили въ душѣ Метеора стыдъ за себя и желаніе приблизиться къ нему. Съ этого момента Метеоръ полюбилъ въ немъ друга бѣдныхъ, утѣшителя скорбящихъ, похожаго на историческихъ "божьихъ" и "блаженныхъ" людей, печальниковъ за народъ. Передъ нимъ былъ большой человѣкъ, заслонявшій писателя.

-----

Они ходили до квартирамъ бѣдняковъ цѣлый день, до тѣхъ поръ, пока не начало смеркаться. Спускались въ подвалы и трущобы, гдѣ, какъ блѣдные цвѣты, росли забитыя, навсегда испуганныя дѣти въ атмосферѣ откровеннаго разврата и пьянства, среди воровъ, убійцъ и проститутокъ.

И опять Николай Васильевичъ плакалъ. Плакалъ и раздавалъ деньги и, когда всѣ роздалъ, отобралъ у своего спутника все, что у того осталось въ карманахъ -- нѣсколько рублей -- и ихъ тоже роздалъ.

Въ сумерки, усталые, голодные и взволнованные -- вернулись они, наконецъ, на свою улицу.

У подъѣзда Николая Васильевича стояли обтрепанные, дрожащіе на морозѣ босяки, стояли шеренгой, въ очередь, какъ они стоятъ обыкновенно у дверей отпирающейся винной лавки.

-- Эй, ты, рыжій!-- крикнулъ одинъ изъ нихъ Николаю Васильевичу:-- куда лѣзешь? надѣлъ дипломатъ, а на калоши не хватило?

Николай Васильевичъ улыбнулся.

-- Развѣ я рыжій?-- застѣнчиво спросилъ онъ.

-- А то нѣтъ?-- знамо рыжій! Не пускайте ихъ, ребята: пускай въ очередь становятся!..

-- Да я живу здѣсь!-- скромно возразилъ Николай Васильевичъ.

-- Не видите, что-ли, черти? Жильцы это! Пропустите ихъ!-- прогудѣлъ сильный басъ.

-- Да чего вы тутъ ждете-то?-- спросилъ ихъ Метеоръ.

-- Будто не знаешь?-- возразили ему.-- подаютъ здѣсь! по два рубля на рыло! не котъ наплакалъ!..

-- Кто подаетъ?

-- А чортъ его знаетъ кто? Намъ все равно! Подаютъ -- и ладно! Гранъ-мерси!

-- Померъ кто-нибудь!

-- Не померъ, а свадьба!

-- Можетъ, и свадьба!

-- Черти, берете, а не знаете, кто подаетъ!-- Зарѣчный подаетъ! Взялъ за женой милліонъ и подаетъ!-- самоувѣренно хрипѣлъ басъ.

-- Кто же такой этотъ Зарѣчный?-- спросилъ Метеоръ.

-- Просто -- добрый человѣкъ! Гремитъ его имя, а кто онъ -- намъ неизвѣстно! Да ты что присталъ?

-- Пропустите ихъ! Видите -- замерзли! Жильцы это!

"Жильцовъ" пропустили.

Въ квартирѣ Николая Васильевича шла лихорадочная работа: комнаты были полны дамъ и барышенъ: всѣ что-то шили, кроили, запаковывали, столы были завалены матеріями, на полу ворохомъ лежали полушубки, валенки, шапки.

Звенѣлъ женскій говоръ.

-- Василиса!-- произнесъ Николай Васильевичъ свой обычный домашній возгласъ, раздѣваясь и потирая замерзшія руки.

Вышла Василиса.

-- Вели-ка подать намъ съ Метеоромъ обѣдать!-- жрать хотимъ, какъ собаки, чортъ побери мою душу -- да водки бы!

-- Ахъ вы, бѣдные!-- засмѣялась Василиса:-- сейчасъ вамъ дадутъ въ кабинетѣ: столовая -- извините -- занята: работаемъ.

У Василисы былъ оживленный, веселый видъ.

Писатели направились въ кабинетъ.

-- Постой-ка, Николай!-- окликнула его Василиса и опять засмѣялась:

-- На пару словъ по секрету!

Николай Васильевичъ воротился къ ней въ прихожую и Метеоръ невольно услышалъ ихъ тихій разговоръ:

-- Подавать, что ли, босякамъ-то?-- спросила Василиса.

-- Обязательно!-- прогудѣлъ Николай Васильевичъ.

-- А ты знаешь, Николаи, вѣдь у насъ всѣ деньги вышли: на базаръ скоро не съ чѣмъ будетъ идти...

-- Валяй телеграмму!.. за милую душу!

-- Кому теперь?

Николай Васильевичъ понизилъ голосъ и до Метеора дошли невнятныя, глухія слова:

-- Сильно нуждаясь въ деньгахъ, прошу немедленно перевести телеграфомъ... Вотъ!

III.

Метеоръ снялъ себѣ комнату за восемь рублей недалеко отъ квартиры Николая Васильевича. Это была чрезвычайно маленькая комната, въ которой едва помѣщались кровать, два стула и дамскій письменный столикъ. Но въ ней было уютно, свѣтлая лампа съ зеленымъ абажуромъ тепло горѣла по долгимъ зимнимъ вечерамъ и далеко за полночь свѣтилось единственное маленькое окошечко, завѣшенное коленкоровой занавѣской.

Метеоръ усиленно работалъ.

Повѣсть двигалась быстро: она давно уже сложилась въ головѣ, нѣкоторыя сцены были написаны прежде, оставалось все это развить, связать и спаять въ одно цѣлое. Метеоръ былъ въ ударѣ: ежедневные разговоры съ Николаемъ Васильевичемъ, вѣчно находившемся въ состояніи жаркаго горѣнія души, дѣйствовали на Метеора заражающе: его вдохновляла завязывающаяся между ними трогательная дружба, его приподняла и встряхнула бодрость и сила сочной и богатой души этого человѣка.

Метеоръ какъ бы нашелъ самого себя, стряхнувъ съ души характерный для него налетъ мрачности. Размашистая удаль всколыхнулась въ немъ и сказалась въ повѣсти нервной силой, какой до этихъ поръ онъ и самъ не подозрѣвалъ въ себѣ. Повѣсть шла, какъ по рельсамъ, становясь съ каждой главой все сильнѣе. И онъ ходилъ, какъ пьяный, улыбаясь своимъ мыслямъ, весь поглощенный образами повѣсти, свѣтящійся внутреннимъ свѣтомъ. Кромѣ повѣсти, Метеоръ ежедневно писалъ по нѣскольку стихотвореній. Стихи эти являлись отраженіемъ разговоровъ съ Николаемъ Васильевичемъ и тѣхъ яркихъ мыслей, которыя тотъ съ беззаботной щедростью, какъ искры, разбрасывалъ вокругъ себя. Стихи особенно любилъ Николай Васильевичъ. Каждый день, поджидая Метеора къ обѣду, онъ самъ отпиралъ ему дверь и потрясая гривой, спрашивалъ:

-- Стихи есть?

-- Есть!-- улыбаясь, отвѣчалъ Метеоръ и вытаскивалъ изъ бокового кармана листокъ исписанной бумаги. Николай Васильевичъ вырывалъ его изъ рукъ автора и, когда вся семья усаживалась за обѣденный столъ, торжественно и плохо вслухъ прочитывалъ стихотвореніе. Жена и теща выслушивали стихи въ одобрительномъ молчаніи, а Николай Васильевичъ со слезами на глазахъ кричалъ:

-- Хорошо, чортъ побери мою душу!-- будто шампанскаго выпилъ!-- ей-Богу!

Въ этой семьѣ Метеоръ сразу занялъ положеніе общаго любимца: Василиса шила ему новое бѣлье, теща сдѣлала пуховую подушку. Четырехлѣтній мальчишка залѣзалъ къ нему на колѣни. Вся семья, подражая своему главѣ, наперерывъ выражала Метеору свою дружбу.

За обѣдомъ Николай Васильевичъ нескончаемо острилъ и дурачился, какъ мальчишка: старался вызвать у женщинъ отвращеніе къ ѣдѣ, называя поросенка съ кашей "мертвымъ младенчикомъ" и "херувимомъ", приказывалъ сыну таскать себя за носъ, причемъ самъ артистически строилъ изъ своей физіономіи карикатурную рожу уличнаго мальчишки. Послѣ обѣда игралъ съ сыномъ въ прятки, схватывалъ его въ свои могучія объятія, прижималъ къ груди и кричалъ слезами на глазахъ:

-- Вѣдь я обожаю тебя, чортъ ты эдакій!..

Потомъ, ставилъ его на клавиши рояли и приказывалъ: -- Бѣги!

Мальчишка бѣгалъ по клавишамъ, на какофонію въ ужасѣ прибѣгала Василиса, но они, какъ набѣдокурившіе, оба прятались за рояль.

Василиса смѣялась. И громко смѣялся одинокій бродяга Метеоръ, тепло чувствовавшій себя въ этой мирной, простой семьѣ, наблюдавшій съ дивана семейную идиллію суроваго писателя.

Уходилъ онъ только послѣ вечерняго чая, когда начинали сгущаться зимнія сумерки и опять появлялись посѣтители.

Провожая его до двери, Николай Васильевичъ превращался изъ веселаго шута въ озабоченнаго человѣка и спрашивалъ коротко:

-- Ну, какъ идетъ повѣсть?-- когда кончите?

-- Какъ сказалъ, такъ и кончу!-- отвѣчалъ Метеоръ:-- въ двѣ недѣли все будетъ готово!..

-- Ну, то-то-же!-- валяйте!.. вы пишите картинами!-- понимаете!-- одну картину за другой!-- это у васъ выйдетъ!-- жарьте!

И онъ пожималъ руку молодому автору своей большой сильной рукой, изъ которой -- это чувствовалось -- не уйдешь.

Наконецъ, однажды вечеромъ Метеоръ пришелъ съ толстой тетрадью: повѣсть была кончена.

Они вдвоемъ заперлись въ кабинетѣ, и Николай Васильевичъ въ одинъ присѣстъ, единымъ духомъ прочелъ рукопись вслухъ. Читая, онъ попутно подчеркивалъ карандашомъ неудачныя выраженія, привычной рукой зачеркивалъ лишнія слова, приговаривая: "Это къ чорту"!.. Но чѣмъ дальше онъ читалъ, тѣмъ меньше зачеркивалъ и уже совсѣмъ пересталъ приговаривать: разсказъ увлекъ его. Дочитывая послѣднія строки, онъ захлопнулъ тетрадь, глубоко вздохнулъ и тихо прошепталъ, качая головой:

-- Да!.. хорошо!..-- Потомъ помолчалъ и опять добавилъ:-- хорошо!

-- Ну!-- вдругъ крикнулъ онъ, вставая и выпрямляясь во весь свой высокій ростъ, причемъ голубые глаза его лучисто засверкали:

-- Васъ можно поздравить: вы написали удачную вещь. Руку, товарищъ!

Такъ совершилось посвященіе Метеора въ писатели.

-----

Повѣсть была вскорѣ напечатана въ модномъ толстомъ журналѣ, гдѣ печатался и Николай Васильевичъ. И тотчасъ же о ней стали писать въ газетахъ: имя Метеора замелькало въ газетныхъ статьяхъ. Разбирали замыселъ автора, отыскали идею, о которой автору и не снилось, указывали на недостатки, разсуждали, какъ нынче "всѣ" стали хорошо писать, даже неизвѣстные, начинающіе авторы, но въ общемъ привѣтствовали новый талантъ. Прислали и гонораръ -- четыреста рублей, который показался Метеору цѣлымъ состояніемъ. Впрочемъ онъ тотчасъ же куда-то роздалъ и разослалъ эти деньги, оставшись въ прежнемъ потертомъ костюмѣ.

Когда прислали книжку журнала съ напечатанной въ ней повѣстью Метеора, Николай Васильевичъ радовался больше автора: онъ вертѣлъ передъ его глазами печатную повѣсть, хлопалъ автора по плечу, радостно смѣялся, читалъ вслухъ отдѣльныя мѣста и все спрашивалъ, заглядывая въ лицо Метеора:

-- Ну, что?-- пріятно, небось, видѣть въ журналѣ первую вещь? а? канальство!

-- Да, конечно!..-- неохотно отвѣчалъ Метеоръ и со страхомъ чувствовалъ, что не ощущаетъ радости. Неожиданный успѣхъ и газетный шумъ, сразу поднявшійся около его имени, -- скорѣе испугали и ошеломили его. Онъ не могъ самому себѣ дать отчетъ, радъ или не радъ онъ: было пріятію, что напечатали, по почему-то неотступно ныло и опредѣленное чувство нерадости: вотъ прежде былъ вольный Метеоръ, до котораго никому не было никакого дѣля, а теперь его словно поймали и посадили куда-то и разсматриваютъ, какъ звѣря.

Николай Васильевичъ чутьемъ почувствовалъ его состояніе.

-- Теперь вы должны написать вторую повѣсть, лучше первой!-- строго сказалъ онъ:-- а третью лучше второй и такъ далѣе. А, когда выпустите первую книжку, а потомъ вторую -- то вторая книжка должна быть лучше первой!.. Тогда публика поставитъ васъ на пьедесталъ и будетъ передъ вами преклоняться. Когда же вы послѣ всего этого напишите вещь хуже прежнихъ, то публика столкнетъ васъ съ пьедестала къ чортовой матери!-- вотъ!-- поняли?

-- Понялъ. Къ чортовой матери!-- какъ бы запоминая, безучастно повторилъ Метеоръ.

Кончилась вольная жизнь. Теперь за нимъ слѣдятъ и наблюдаютъ, теперь всякій имѣетъ право судить его. Теперь его письменный столъ какъ бы стоитъ на базарной площади, онъ сидитъ и пишетъ на базарѣ, а весь базаръ смотритъ на него, какъ онъ шннетъ. И некуда спрятаться, кромѣ какъ къ чортовой матери. До этихъ поръ его поэзія лилась, какъ свободный ручей: куда хотѣлъ, туда и мчался; и мчался онъ потому, что не могъ не мчаться и не было около него ничего, кромѣ пространства, не было ни любующихся, ни негодующихъ, ни указывающихъ ему его путь. А теперь словно на этомъ ручьѣ поставили мельницу и требуютъ, чтобы онъ былъ кому-то полезенъ и работалъ бы какъ можно лучше, а иначе кто-то будетъ недоволенъ. И уже не для себя онъ течетъ, а для мельницы. "Приспособили". Метеоръ почувствовалъ себя какъ бы кѣмъ-то обманутымъ и порабощеннымъ и гдѣ-то въ глубинѣ души чувствовалъ глухой протестъ и желаніе уйти назадъ въ неизвѣстность. Но, какъ звѣрь, выгнанный изъ берлоги, какъ гладіаторъ, выпущенный на арену, какъ актеръ, вышедшій на подмостки, -- онъ зналъ, что возврата нѣтъ, что можно идти только впередъ, вплоть до пьедестала и только оттуда -- къ чортовой матери.

Онъ стоялъ какъ бы въ глубокомъ и печальномъ раздумья передъ открывавшейся передъ нимъ дорогой: "вправо ѣхать -- копя потеряешь, влѣво -- самъ пропадешь, а прямо -- и коня потеряешь, и самому живу не быть." Въ концѣ концовъ Метеоръ поѣхалъ прямо: сѣлъ за новую работу.

Но онъ уже попалъ въ поле зрѣнія "публики", той публики, которая кланяется талантамъ, возводитъ ихъ на пьедесталы и свергаетъ съ пьедесталовъ. Только теперь въ городѣ было замѣчено его бытіе. Появилась легенда о горчайшемъ, но талантливомъ пьяницѣ, котораго со дна трущобы извлекъ Николай Васильевичъ и который приходится ему единоутробнымъ братомъ. Появилось адресованное Николаю Васильевичу анонимное письмо, предупреждавшее его о вкравшемся къ нему въ довѣріе провокаторѣ. Появились люди, добивавшіеся случая познакомиться съ Метеоромъ. И прежде всѣхъ около него появились женщины, эти первыя ласточки славы.

Однажды вечеромъ, когда при свѣтѣ лампы Метеоръ сидѣлъ въ своей крохотной комнаткѣ за маленькимъ письменнымъ столикомъ, погруженный въ свои тайныя, тяжелыя думы,-- въ дверь его тихонько постучались.

-- Войдите!-- сказалъ Метеоръ печально.

Въ комнату вошли двѣ разрумянившіяся отъ мороза дѣвушки, одѣтыя просто, какъ одѣваются курсистки: барашковыя шапочки и слишкомъ легкія для зимы драповыя кофточки. Одна была повыше ростомъ, блондинка съ толстой, длинной, золотистой косой и славными, большими, сѣрыми глазами, другая -- маленькая брюнетка съ двумя свѣсившимися по румянымъ щекамъ черными локонами и жгучими глазами съ длинными, густыми рѣсницами, похожая на еврейку. Каждая изъ нихъ была по своему красива.

Воцдя, онѣ робко остановились у двери.

Метеоръ поднялся.

-- Извините!..-- нѣжнымъ голоскомъ сказала брюнетка:-- мы къ вамъ по дѣлу!.. можно?

-- Можно!-- прогудѣлъ смутившійся Метеоръ: -- пожалуйста!

-- Позвольте познакомиться: меня зовутъ Розой...

И она назвала мудреную еврейскую фамилію, которую Метеоръ не разслышалъ.

-- Анна Мельникова!-- густымъ контральто сказала другая, смотря на него своими большими глазами.

Метеоръ пожалъ имъ руки. У еврейки была маленькая бархатная ручка и пожимала она руку какъ-то особенно, съ чуть замѣтнымъ добавочнымъ пожатіемъ, нѣжнымъ, интимнымъ и какъ-бы тайнымъ. И смотрѣла затуманеннымъ, страстнымъ взглядомъ. Губы у нея были алыя, пухлыя, чувственныя. У Мельниковой была большая, сильная, теплая рука и пожала она его руку крѣпко, по мужски.

Метеоръ попросилъ ихъ садиться поближе къ столу, пододвинувъ имъ стулья. Барышни сѣли, разсматривая его, одна -- открыто и просто, а другая -- изподтишка, луказо опуская длинныя рѣсницы, концы которыхъ загибались кверху.

-- Ну, въ чемъ-же дѣло?-- спросилъ Метеоръ, въ свою очередь разсматривая новыхъ знакомыхъ. "Эта Анна,-- думалъ онъ,-- должно быть славная дѣвка, но у нея слишкомъ мужская рука, а еврейка -- бестія, но къ ней какъ-то тянетъ"... Ему больше понравилась еврейка.

"Дѣло" оказалось пустяками: просили прочесть стихи на предстоящемъ вечерѣ въ пользу курсистокъ. Метеоръ беззаботно согласился, хотя никогда еще не участвовалъ ни въ какихъ вечерахъ.

-- Вы -- курсистки?-- спросилъ онъ.

Оказалось -- нѣтъ. Еврейка только еще въ будущемъ году поступитъ на курсы, а пока занимается въ еврейской школѣ при синагогѣ. Анна оказалась работницей -- швеей, тоже стремящейся "къ свѣту", какъ она выразилась. Затѣмъ начались разспросы -- кто онъ? правда-ли, что онъ родной братъ Николая Васильевича? правда-ли, что былъ въ босякахъ?

Метеоръ громко расхохотался, такъ громко и раскатисто, что барышни зажали уши.

-- Какой смѣхъ!-- подавленно сказала Роза, когда онъ кончилъ смѣяться:-- все сотрясается!...

-- И какой вы громадный!-- съ комической гримасой сказала альтомъ Анна:-- вы, должно быть, очень сильный!

-- О, да!-- улыбнулся Метеоръ. Началась болтовня.

Барышни скоро осмѣлились, видя, что новый писатель не говоритъ ничего умнаго, а ведетъ себя какъ обыкновенный молодой парень, живущій въ бѣдной обстановкѣ.

Метеоръ сталъ преувеличенно жаловаться на свое одиночество.

-- Приходите къ намъ!-- сказала Роза:-- у меня есть сестра и братъ, у насъ собирается молодежь, мама моя очень добрая, а папа умеръ...

-- И ко мнѣ приходите!-- гудѣлъ грудной голосъ Анны:-- я живу только вдвоемъ съ матерью...

-- И позвольте къ вамъ приходить!-- тихонько хихикнувъ и опуская прекрасныя рѣсницы, сказала румяная Роза.

-- Милости прошу!-- шоколадными конфетами васъ прикармливать буду!-- шутилъ Метеоръ.

-- Ахъ, какъ я ихъ люблю!-- искренно вырвалось у еврейки и обѣ онѣ засмѣялись.

-- Я теперь проводите насъ: кажется, ужъ поздно! засидѣлись для перваго знакомства!..

-- Съ удовольствіемъ!

Метеоръ былъ галантенъ насколько могъ. Одѣлся, заломилъ шапку на бекрень и молодцовато отправился съ барышнями.

Люди, слѣдившіе за его судьбой, на другой же день разносили по городу вѣсть о томъ, какъ Метеоръ поздно вечеромъ съ разудалымъ видомъ шелъ по троттуару съ барышнями, какъ разсыпался мелкимъ бѣсомъ, какой имѣлъ у нихъ успѣхъ и какъ вообще незаслуженно везетъ этому ловкому прихвостню и пройдохѣ.

IV.

Однажды утромъ, зайдя къ Николаю Васильевичу, Метеоръ встрѣтилъ у него только что пріѣхавшаго съ поѣздомъ стройнаго юношу замѣчательной, картинной красоты, похожаго на итальянца съ Неаполитанскаго залива: правильный профиль съ крѣпко сжатыми топкими губами, маленькіе черные усики, каріе прекрасные глаза, смугловатое лицо и могучіе, обильные, черные кудри, отпущенные до плечъ. Онъ гордо и нѣсколько фатовато закидывалъ эту красивую голову и говорилъ быстро, нервно, отрывисто и возбужденно, съ быстрыми мелкими жестами, мелко посмѣиваясь. Одѣтъ онъ былъ въ желтую пиджачную пару, довольно поношенную.

При входѣ Метеора онъ быстро обернулся.

-- Ба!-- закричалъ Николай Васильевичъ:-- вотъ и онъ! знакомьтесь, господа! вотъ вамъ Метеоръ, а это -- Павелъ Троянскій!

Молодые люди подали другъ другу руки.

-- Вонъ онъ какой!-- посмѣиваясь, сказалъ Троянскій, пожимая руку Метеора маленькой, но крѣпкой рукой и кинулъ въ сторону Николая Васильевича:

-- Ну, вы поймали настоящаго! хе-хе-хе! настоящаго!

Николай Васильевичъ смотрѣлъ на нихъ со стороны со слезами на глазахъ и съ улыбкой умиленія.

-- Что, черти?-- спросилъ онъ:-- небось, рады видѣть одинъ другого? а? ну, то-то-же, дружитесь у меня, чортовы дѣти! вотъ!

Троянскій былъ авторомъ очень хорошаго разсказа, напечатаннаго рядомъ съ повѣстью Метеора. Разсказъ этотъ, написанный на обычную, захватанную тему, поражалъ своей глубиной, о немъ говорили въ публикѣ, Николай Васильевить носился съ нимъ, предрекая автору чуть не міровую, славу, и только критика почти не обратила, на него вниманія. Это было первое выступленіе Троянскаго, до этихъ поръ писавшаго только въ газетахъ. Метеору разсказъ его правился и онъ искренно считалъ своего сосѣда по выступленію болѣе "настоящимъ", чѣмъ себя. Въ публикѣ о Троянскомъ уже ходили соотвѣтственныя легенды: говорили о его красотѣ, о громадномъ успѣхѣ у женщинъ, о гомерическомъ пьянствѣ и разгульной жизни.

Николай Васильевичъ и Троянскій продолжали разговоръ, прерванный приходомъ Метеора.

-- Вотъ что, сударь мой,-- хмурясь и крутя усъ, задумчиво говорилъ Николай Васильевичъ:-- по совѣсти говоря, вамъ рано выпускать книжку: вы еще напишете чортъ знаетъ какія вещи и чертъ знаетъ какъ!.. вотъ!

-- Я и самъ знаю, что рано!-- быстро прервалъ его Троянскій:-- по войдите въ мое положеніе: съ редакціей у меня отношенія натянуты: того и гляди, придется уходить... хе-хе! а куда пойдешь? имени у меня нѣтъ... Мнѣ и хочется, чтобы за мной было хоть что-нибудь, хоть книжка!.. кромѣ того -- я собираюсь жениться... хе-хе!

-- Что вы?-- огорченно воскликнулъ Зарѣчный.

-- Да! надо-же когда-нибудь сдѣлать эту глупость!-- съ напускной безпечностью засмѣялся Троянскій:-- я поэтому сюда и пріѣхалъ: здѣсь живутъ родственники моей невѣсты. Ждутъ!

Троянскій посмотрѣлъ на часы.

-- Сейчасъ мнѣ пора отправляться къ нимъ...

-- Ну, валяйте, только обязательно приходите къ двумъ часамъ обѣдать: тогда и поговоримъ!..

Троянскій обѣщалъ и сталъ прощаться. Потомъ ушелъ быстрой и мелкой походкой.

Николай Васильевичъ самъ проводилъ его до двери.

Когда дверь захлопнулась, Николай Васильевичъ кивнулъ на нее Метеору.

-- Вотъ этотъ намъ всѣмъ подопретъ бокъ!-- сказалъ онъ съ восхищеніемъ:-- талантище! а? Какъ онъ вамъ понравился?

-- Ничего!-- сдержанно отвѣчалъ Метеоръ:-- что можно сказать по первому впечатлѣнію? Замѣчательно красивый парень и, кажется, уменъ!

-- И даже очень!-- подхватилъ Николай Васильевичъ: знаетъ себѣ цѣну, собака!

-- Губы у него... того...-- продолжалъ Метеоръ:-- крѣпко сжаты, а когда смѣется, то смѣхъ сдержанный, про себя, и около глазъ хитрыя морщинки... Честолюбивъ, должно быть, и не откровененъ. Такіе люди не имѣютъ потребности въ дружбѣ. Чрезвычайно симпатичный парень, а сѣменитъ! походка мнѣ что-то не нравится!-- заключилъ Метеоръ свой психологическій анализъ.

Николай Васильевичъ расхохотался.

-- Да вы психологъ!-- закричалъ онъ,-- а я этого и не зналъ! Во всякомъ случаѣ это -- здоровенная фигура, силища... Онъ намъ всѣмъ подопретъ бокъ!-- повторилъ Николай Васильевичъ свою любимую поговорку.

Отъ Николая Васильевича Метеоръ отправился къ Розѣ, чтобы посидѣть у нея до обѣда: онъ теперь бывалъ у еврейки ежедневно утромъ и вечеромъ, иногда заходила и она къ нему одна или съ Анной. Но Анна съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе отдалялась и стушевывалась. Метеоръ слишкомъ явно предпочиталъ Розу.

У нея онъ отдыхалъ отъ многолѣтняго одиночества своего сердца, просившаго тепла и ласки. И жажда любви, усиліемъ воли насильственно замороженная и заморенная, властно просыпалась въ немъ. О любви еще не было сказано ни слова, не было поцѣлуя, ни прикосновеній, ни даже тѣхъ взглядовъ, которые говорятъ лучше словъ, по еврейка чувствовала, что она ходитъ около жарко горящаго костра и это льстило ея самолюбію; ей хотѣлось, чтобы онъ горѣлъ еще жарче, и она разжигала огонь; но не подходила близко, боясь обжечься. Метеоръ возбуждалъ въ ней любопытство. А онъ даже себѣ не признавался въ любви къ ней; только чувствовалъ, что ему необходимо ежедневно видѣть ее, и думалъ, что въ этомъ нѣтъ ничего особеннаго: такъ пріятно поболтать съ хорошенькой дѣвушкой, которая къ тому же предпочитаетъ его общество всякому другому. У нея такъ уютно въ комнатѣ. Жарко натоплено. Мирно горитъ лампа на столѣ. Стоитъ большое кожаное кресло, въ которое она его всегда такъ ласково усаживаетъ, смѣется, болтаетъ, ходитъ кругомъ, иногда какъ бы украдкой гладя его непокорные волосы своей нѣжной бархатной ручкой, и ему отрадно отъ этого прикосновенія. "Мнѣ нравятся ваши волосы", -- говоритъ она обыкновенно: "они такіе мягкіе, какъ шелкъ!.." Онъ сидитъ въ креслѣ, полузакрывъ глаза, и тихонько смѣется, и голосъ ея звучитъ въ его сердцѣ, какъ музыка. "И смѣхъ вашъ мнѣ нравится", -- продолжаетъ она:-- "онъ такой открытый и звучный, а зубы у васъ бѣлые и блестятъ... Вообще вы мнѣ нравитесь... славный вы!"--добавляетъ она и, наклоняясь къ нему, заглядываетъ ему въ глаза, и онъ видитъ румяное свѣжее лицо прекрасной еврейки съ огневыми глазами и бархатными длинными рѣсницами, два вьющихся локона падаютъ на ея нѣжныя щеки, слышится запахъ ея волосъ... Онъ счастливъ... ему больше ничего не нужно. "Далила!" -- часто думается ему, но онъ не говоритъ этого слова, онъ только тихо смѣется и потомъ что-нибудь разсказываетъ ей. Ему нравится, какъ внимательно она его слушаетъ, какъ просто одѣта, нравятся протертые локти ея бѣдной кофточки, ея локоны, небогатая обстановка ея комнаты. Изрѣдка во время ихъ разговора входитъ мать, толстая низенькая еврейка, которая была, вѣроятно, когда-то такъ же красива, какъ и похожая на нее Роза, иногда заглядываетъ суровый юноша-гимназистъ -- ея братъ, но они тотчасъ же стараются оставить ихъ вдвоемъ. И Метеоръ наслаждается одинъ обществомъ милой дѣвушки.

Роза встрѣтила его съ обычной радостью: смѣялась, за руки кружила по комнатѣ и усадила въ большое кожаное кресло, "его" кресло. Пригладила ему волосы, закрутила усы, заглянула въ глаза и расхохоталась ребяческимъ смѣхомъ. Она былі сегодня особенно хороша, здоровая, цвѣтущая, съ пышащими отъ румянца щеками и двумя вьющимися прядями черныхъ волосъ, обрамляющихъ прекрасное лицо ея.

-- Ну, разсказывайте, откуда вы?-- спросила она, усаживаясь на локотникъ кресла, близко къ нему.

-- Былъ сейчасъ у Николая Васильевича...

-- Ну, что онъ вамъ говорилъ? не говорилъ ли что нибудь обо мнѣ?-- Она лукаво засмѣялась.

-- О васъ?-- удивился Метеоръ:-- нѣтъ, о васъ разговора не было: да вѣдь, онъ едва знакомъ съ вами...

-- Ахъ!-- вздохнула еврейка:-- какъ бы я хотѣла съ нимъ познакомиться поближе! вѣдь это -- богъ! приведите его когда-нибудь ко мнѣ? хорошо? а? приведете?

-- Попробую позвать, хотя не ручаюсь... Вотъ Троянскаго, пожалуй, приведу... Троянскій сегодня пріѣхалъ: вы знаете этого новаго писателя?

-- Знаю! Я читала его разсказъ вмѣстѣ съ вашимъ! Ахъ, какой талантъ! какъ онъ знаетъ душу интеллигентнаго человѣка! Вотъ это писатель! Мы всѣ теперь только и говоримъ, что о его разсказѣ... штудируемъ!...

-- Штудируете?-- иронически переспросилъ Метеоръ и поморщился; ему не понравилось это слово въ устахъ поэтической дѣвушки.

-- Ну, да, штудируемъ!-- задорно сказала она:-- что же можетъ быть интереснѣе писателя, пишущаго о человѣческой душѣ? Не насмѣхайтесь, пожалуйста!

И она отошла отъ кресла, слегка надувшись. Помолчали.

-- Приведите Троянскаго!-- тихо сказала она, стоя у окна на спиной къ нему:-- вы когда съ нимъ увидитесь?

-- Сегодня за обѣдомъ.

-- Приходите съ нимъ послѣ обѣда. Хорошо? какой онъ? молодой? интересный?

-- Молодой и очень красивый! Вы въ него влюбитесь!

-- Перестаньте,-- раздраженно сказала она:-- у васъ ьѣчно на языкѣ одно и то же...

-- Вы сегодня не въ духѣ!-- проворчалъ, помрачнѣвъ, Метеоръ и всталъ съ кресла:-- ну, мнѣ пора!

-- Приведете?

-- Хорошо, хорошо! Я позову его: если онъ согласится, то придемъ...

Еврейка подбѣжала къ нему, схватила за руки и, сжимая ихъ, сказала вкрадчиво:

-- Ну, не сердитесь... милый... не сердитесь... хорошо? приведете?..

Метеоръ улыбнулся и ничего не отвѣтилъ. Какъ можно было серьезно сердиться на нее, когда онъ жить не можетъ, не видя ея?.. Никому бы онъ не позволилъ такъ обращаться съ собой, но съ ней порвать знакомство и не видѣть ея, остаться опять одному въ цѣломъ мірѣ -- нѣтъ, это было бы слишкомъ тяжело... Вѣдь сцена-то произошла пустячная, да и не самъ ли онъ раздражили ее своимъ неумѣніемъ обращаться съ женщинами? И все-таки Метеору въ этотъ разъ впервые показалось, что Роза не любитъ его, что на него она смотритъ, какъ на средство познакомиться съ болѣе интереі пы.мы писателями. Онъ шелъ къ Николаю Васильевичу и всю дорогу старался убѣдить себя, что это ему показалось. Но сердце его уже было уколото и въ немъ все сильнѣе разливалась жгучая, безпокойная боль, которая, какъ отрава, всасывалась въ душу все глубже и глубже...

У Николая Васильевича уже садились обѣдать, когда пришелъ Метеоръ. Троянскаго не было.

-- Должно быть, не придетъ!-- сказала Василиса.

-- Женихъ!-- съ добродушной ироніей проворчалъ Николаи Васильевичъ:-- для русской литературы лучше было бы, еслибы невѣста ему отказала!

-- Говорятъ, красавицу беретъ... Какую-то московскую!-- тономъ свахи вставила теща.

-- Ну, еще-бы, эдакій-то парень!.. Я видалъ его разъ въ Москвѣ въ театрѣ: такъ около него, можно сказать, цѣлый рай Магометовъ... Охота человѣку жениться!-- ѣхать въ Тулу съ своимъ самоваромъ!

-- Николай!-- съ невольнымъ смѣхомъ окрикнула мужа Василиса.

Въ это время зазвенѣлъ звонокъ, входная дверь широко отворилась и въ нее тяжело ввалился Троянскій. Повозившись около вѣшалки, онъ вошелъ въ столовую, шатаясь изъ стороны въ сторону, что называется -- "пишучи мыслете". Длинные волосы свалились у него на лицо: онъ былъ невозможно пьянъ.

Василиса выронила ложку, ахнула и убѣжала изъ комнаты, за ней послѣдовала ея мать и бонна съ мальчикомъ.

Троянскій, тяжело дыша, хотѣлъ опуститься на стулъ подлѣ Метеора, но промахнулся, схватился за скатерть и упалъ бы, сдернувши со стола всѣ миски и тарелки, если бы его не подхватилъ Метеоръ. Утвердившись на стулѣ. Троянскій откинулъ назадъ свои роскошные кудри, осмотрѣлся и добродушно засмѣялся.

-- Спасибо, милый!-- сказалъ онъ Метеору:-- давай, братъ, выпьемъ на брудершафтъ; не могу иначе: очень я тебя полюбилъ! Только я водой: ты -- водки, а я -- воды!

Метеоръ налилъ ему стаканъ воды, а себѣ водки, и они оба выпили. Николай Васильевичъ молчалъ, ухмыляясь.

-- Такъ!-- продолжалъ Троянскій: -- извините, господа, что мы пришли къ вамъ вдвоемъ: я и мосье Алкоголь. Въ моей судьбѣ вообще есть что-то алкоголическое! Отчего иногда не выпить рюмку водки? А если выпить одну, то почему не выпить двѣ, три, десять, почему не бутылку, отчего тогда не выпить ведро и весь винный складъ? Въ этомъ есть нѣчто алкоголическое! Причинъ также много, напримѣръ: "не пришла на свиданіе!" Ахъ, Николай Васильевичъ, и ты, мои милый Метеоръ, переживали ли вы когда-нибудь во всѣхъ тонкостяхъ это настроеніе, когда "она не пришла"? Человѣкъ радостно идетъ на свиданіе, представляетъ себѣ ея походку, костюмъ, ея лицо, глаза, голосъ... Но ея нѣтъ. И онъ долго гуляетъ по аллеѣ, притворяясь безпечнымъ любителемъ природы, останавливается, что-то разсматриваетъ, свиститъ, садится, потомъ опять ходитъ, потомъ опять садится. Проходитъ полчаса, часъ, полтора, два. "Не пришла!" Тогда онъ идетъ къ ея дому и ходитъ по троттуару. Потомъ садится на тумбу и смотритъ на освѣщенныя окна. Но въ домъ войти нельзя. Онъ сидитъ на тумбѣ и ждетъ, не выйдетъ ли она, запоздавшая на свиданіе, или хоть ея горничная, или хоть собачка ея! Но -- нѣтъ никого! Свѣтятся окна, мелькаютъ тамъ какія-то тѣни, глухо слышатся звуки рояля... Тамъ весело, тепло, уютно, тамъ чужіе люди и она между ними! Ей тоже, должно быть, весело! Она не пришла, она забыла! Хе-хе! Забыла! Ха-ха-ха! Человѣкъ долго сидитъ на тумбѣ, до тѣхъ поръ, пока не гаснетъ огонь въ окнахъ дома. Тогда онъ идетъ на прежнее мѣсто, въ темную аллею посмотрѣть, не пришла ли она туда? Можетъ быть, она вспомнила и пришла! Но тамъ темно и безлюдно. Никого нѣтъ. Онъ долго сидитъ тамъ на скамейкѣ и плачетъ. Потомъ идетъ въ кабакъ, садится за столъ и спрашиваетъ бутылку. И тотчасъ же къ нему подсаживается мосье Алкоголь. Они пьютъ и размышляютъ о томъ, почему она не пришла и нельзя ли забыть ее, чтобы милый образъ ея разсѣялся въ винныхъ парахъ. Пары сгущаются и туманнымъ облакомъ плывутъ надъ бутылкой... Но изъ бутылки, весь изъ винныхъ паровъ, появляется ея милый образъ... Хе-хе! Ея милый, прекрасный образъ!.. Хе-хе! И долго такъ сидятъ они вдвоемъ: человѣкъ и мосье Алкоголь!.. Вдвоемъ!

Какъ только Троянскій утвердился на стулѣ и заговорилъ, съ него словно соскочило опьяненіе: осталось только возбужденное, вдохновенное состояніе и онъ говорилъ долго и увлекательно, словно читалъ по книгѣ талантливо написанный разсказъ. Дамы давно уже вышли изъ своего убѣжища и опять сѣли на свои мѣста. Все время обѣда Троянскій говорилъ одинъ и такъ остроумно и красиво, что заставилъ забыть свой эффектный приходъ. Въ пьяномъ видѣ Троянскій казался крупнѣе и симпатичнѣе, чѣмъ въ трезвомъ. Трезвый -- говорилъ о дѣлахъ и мелочахъ и только теперь, возбужденный и взбудораженный алкоголемъ, вдохновенно импровизируя, онъ былъ самимъ собой, незауряднымъ человѣкомъ. И лицо его теперь казалось прекраснѣе и одухотвореннѣе, чѣмъ у трезваго: оно было блѣдно и изможденно, каріе глаза горѣли, бѣлый прекрасный лобъ прорѣзала рѣзкая страдальческая складка. Замѣчательно хорошъ собой былъ Троянскій въ пьяномъ видѣ!

Даже Николай Васильевичъ, никогда самъ не пившій и не любившій пьяныхъ, хмурившійся сначала, теперь милостиво улыбался пьяному гостю.

Послѣ обѣда Троянскому предложили чаю, но онъ отказался.

-- Въ этомъ напиткѣ есть нѣчто алкоголистическое,-- смѣялся онъ своимъ добродушно-хитрымъ смѣшкомъ:-- я лучше пойду къ Метеору! Метеоръ, пойдемъ къ тебѣ: я хочу посмотрѣть твое логово!.. славный ты парень, Метеоръ! ты похожъ на большого, зубастаго пса: самъ страшный, губы развѣсилъ, слюни распустилъ, рычишь какъ звѣрь, а добрый!.. хе-хе-хе!.. въ этомъ есть нѣчто алкоголистическое, мой милый! пойдемъ!-- Они одѣлись и вышли.

Троянскій ходилъ въ шубѣ съ енотовымъ воротникомъ и высокой, сивой каракулевой шапкѣ, красиво лежавшей на его роскошныхъ кудряхъ. Въ этомъ костюмѣ онъ былъ похожъ на запѣвалу -- тенора изъ хорошаго трактирнаго хора.

-- Ты чертовски красивъ!-- сказалъ Метеоръ, любуясь имъ:-- прямо красавецъ!

-- Красавецъ, говоришь?-- посмѣиваясь, переспросилъ Троянскій:-- думаешь -- нравлюсь женщинамъ? хе-хе-хе! нѣтъ, братъ: я только произвожу первое впечатлѣніе, а потомъ, когда къ моей красотѣ привыкнутъ, я очень быстро надоѣдаю философіей: Богъ, дьяволъ, человѣкъ, природа, вѣчность и безконечность -- это мои ближайшіе друзья -- а женщинамъ въ этой компаніи -- невыносимая скучища! Въ этомъ, братъ, есть нѣчто алкоголистическое: вѣдь, если бы я былъ чуточку поглупѣе, какъ полагается настоящему красавцу, то, пожалуй, разбивалъ бы сердца, а вмѣсто этого женщины помыкаютъ мной... хе-хе-хе! еще тѣмъ, къ которымъ я равнодушенъ, я нравлюсь иногда, но есть одна, которую я самъ люблю и вотъ у нея-то никогда не имѣлъ успѣха, до нея я такъ и не достигъ, она такъ и не могла снизойти ко мнѣ! это не та, на которой я хочу жениться, а другая или, скорѣе, первая. Да и эта водитъ меня на цѣпочкѣ, какъ обезьяну, и я пляшу, кувыркаюсь и показываю штуки... хе-хе-хе!.. ахъ, милый ты мой Метеоръ, повѣрь мнѣ -- въ этомъ есть нѣчто алкоголистическое!

Уже смеркалось, когда они вошли въ крохотную комнатку Метеора. Хозяинъ опустилъ занавѣску и зажегъ на столѣ лампу съ зеленымъ абажуромъ.

Троянскій осмотрѣлся.

Нѣсколько книгъ и тетрадей на столѣ, тощая постель и маленькій старый чемоданъ въ углу составляли все имущество бродячаго поэта и самъ онъ стоялъ тутъ же, высокій и тощій, съ мрачнымъ и печальнымъ лицомъ, похожій на семинариста или студента шестидесятыхъ годовъ.

-- Ты страшно одинокъ, Метеоръ!-- со вздохомъ сказалъ Троянскій, сидя у стола на скрипѣвшемъ, хромоногомъ стулѣ и задумчиво облокотись на его спинку, отчего двѣ длинныхъ пряди его черныхъ кудрей упали ему на лицо. Онъ усталымъ движеніемъ откинулъ ихъ назадъ и повторилъ:-- Ты живешь чертовски одиноко, Метеоръ... понимаешь-ли ты, до чего ты одинокъ, мой милый, или, можетъ быть, ты этого не замѣчаешь, чудачина? а?

-- Ну, не такъ ужь одинокъ!-- возразилъ, улыбаясь, Метеоръ:-- а Николай Васильевичъ? а творчество? кромѣ того, у меня здѣсь есть двѣ знакомыхъ барышни, одна изъ которыхъ мнѣ очень правится: я бы хотѣлъ тебя съ ней познакомить: она интересуется тобой...

-- Ну, что-жь, познакомь... Я ее у тебя отбивать не буду, я только посмотрю, достойна-ли она тебя и потомъ тебѣ скажу свое мнѣніе... Я бы очень хотѣлъ, чтобы ты былъ счастливъ въ любви, мой милый Метеоръ!.. давай, выпьемъ за любовь, Метеорище, пошли-ка за полбутылочкой и на закуску чего нибудь такого-этакого, алкоголистическаго!

-- Неужели не довольно ты сегодня пилъ?-- возразилъ Метеоръ:-- впрочемъ, давай, выпьемъ, я сейчасъ распоряжусь.

Онъ высунулся за дверь и отдалъ распоряженіе рябой горничной съ бѣльмомъ на глазу.

-- Э!-- продолжалъ Троянскій:-- ты не знаешь меня, я не какой-нибудь простой алкоголикъ, а потомственный, наслѣдственный кавалеръ зеленаго змія: я пью до тѣхъ поръ, пока не засну, а не засыпаю я долго, мой милый Метеоръ, долго не засыпаю, хе-хе-хе...

Черезъ нѣсколько минутъ на письменномъ столѣ появилась бутылка водки съ "алкоголистической" закуской. Пріятели чокались, пили, закусывали и вели теплый, задушевный разговоръ.

-- Намъ надо съ тобой хорошенько выпить и хорошенько поговорить, мой милый Метеоръ!-- говорилъ Троянскій:-- вѣдь мы съ тобой вмѣстѣ выступили въ большой литературѣ и вмѣстѣ пойдемъ впередъ... и насъ обоихъ отыскалъ Василинъ: онъ, вѣдь, чувствовалъ, что мы съ тобой гдѣ-то есть, и не могъ успокоиться, пока не нашелъ! Нюхомъ какимъ-то отыскалъ, взялъ за шиворотъ, встряхнулъ, помогъ, и пошелъ дальше по своему дѣлу! Потому что и ему насъ тоже нужно было, ибо, милый ты мой Метеоръ, надежды Россіи -- это мы!

"Надежды Россія" налили, чокнулись и выпили.

Въ самый разгаръ чувствительнаго разговора въ двері постучались.

-- Войдите!-- крикнулъ Метеоръ.

Въ комнату неожиданно вошли барышни: Роза и Анна. Метеоръ тотчасъ же представилъ имъ Троянскаго.

-- Какъ вамъ не совѣстно?-- серьезно сказала Роза своему поклоннику:-- вѣдь выже обѣщались привести его къ намъ, а вмѣсто этого держите здѣсь и, кажется, спаиваете? Фи... какой вы...

У нея чуть не сорвалось какое-то рѣзкое слово, но она удержалась. Анна молчала и, вся зардѣвшись, не сводя глазъ, смотрѣла на Метеора: если бы Метеоръ могъ видѣть что нибудь, кромѣ Розы, онъ бы видѣлъ, какой это былъ обожающій, беззавѣтно-любящій взглядъ. Но онъ этого не видѣлъ.

А Роза ласкала Троянскаго своими огненными глазами.

-- Такъ вотъ какой вы!-- кокетливо говорила она пьяному красавцу:-- какіе у васъ волосы! какъ много ихъ у васъ!

-- Да, у меня обиліе!-- бормоталъ Троянскій, приглаживая свою кудрявую гриву:-- обиліе! У васъ тоже черные волосы и черные глаза! прекрасные у васъ глаза! и губы, какъ алый цвѣтокъ!..

Между ними сразу начался откровенный флиртъ, ничѣмъ не прикрытое чувственное тяготѣніе.

Метеоръ сталъ грустенъ и молчалъ такъ же, какъ молчала грустная Анна. Онъ тоже не спускалъ глазъ съ Розы и, напряженно слѣдя за ней, ловилъ новые оттѣнки ея голоса, какихъ у Розы не было для него, перехватывалъ на лету ея страстные взгляды, неудержимо тянувшіеся къ Троянскому, и становился все печальнѣе.

Пьяный Троянскій началъ уже развязно хватать ее за руки и Роза не отнимала рукъ: ей это нравилось, она и сама была какъ пьяная.

-- Пойдемте къ намъ!-- говорила она Троянскому:-- мы и пришли за вами: тамъ васъ всѣ ждутъ: у насъ собралась цѣлая компанія: студенты и барышни!

-- Студенты и барышни!-- бормоталъ Троянскій:-- отлично! идемъ, Метеоръ, повращаемся среди молодежи!..

-- Идемъ!-- нехотя согласился Метеоръ:-- можно и мнѣ къ вамъ?-- холодно спросилъ онъ Розу.

Еврейка окинула его испытующимъ, подозрительнымъ взглядомъ и отвѣтила въ томъ же тонѣ:

-- Какъ хотите!..

Она боялась Метеора. Въ его по виду спокойномъ, холодномъ взглядѣ чувствовалась жестокость и какая-то скучная, тоскливая тяжесть. Лицо было блѣднѣе обыкновеннаго и сохраняло полную неподвижность. Но она чувствовала, что подъ этой неподвижностью клокочетъ цѣлая буря бѣшенства, которое того и гляди прорвется въ какую нибудь дикую выходку. Они всѣ четверо одѣлись и гурьбой вышли изъ квартиры. Была уже темная зимняя ночь, морозная съ крупными ясными звѣздами.

Роза вела подъ руку Троянскаго, который слегка пошатывался и декламировалъ ей любовные стихи Метеора и эти нѣжные, пѣвучіе стихи, полные грусти и любви, такъ не подходившіе къ некрасивому Метеору, въ устахъ красавца дѣйствовали на нее чарующимъ образомъ: она все крѣпче и крѣпче прижималась къ нему.

Метеоръ шелъ рядомъ съ Анной, молча, какъ бы не замѣчая своей спутницы и не предлагая ей руки. А она не смѣла ни прикоснуться къ нему, ни прервать его молчанія. Проходя мимо фонаря, онъ нечаянно взглянулъ на ея лицо и его поразило выраженіе беззвучнаго, отчаяннаго рыданія на этомъ красивомъ, полномъ благородства лицѣ. Но Метеоръ подумалъ, что это ему показалось, и тотчасъ же забылъ о странномъ, молча рыдающемъ лицѣ. Онъ былъ занятъ своимъ собственнымъ тяжелымъ чувствомъ.

VI.

Когда они всѣ поднимались по длинной и высокой лѣстницѣ на второй этажъ въ квартиру Розы, Троянскій въ своей тяжелой шубѣ отсталъ отъ всѣхъ. Роза легко вбѣжала впередъ, чтобы заранѣе отпереть дверь новому кавалеру. Метеоръ и Анна поднялись вслѣдъ за ней и вошли черезъ темныя сѣни въ прихожую. Навстрѣчу имъ метнулась Роза. Она выскочила въ сѣни къ Троянскому, который тяжело поднимался по лѣстницѣ.

Самъ себѣ не отдавая отчета въ томъ, что онъ дѣлаетъ, Метеоръ бросился за ней и въ темнотъ схватилъ ее за руку повыше локтя съ такой силой, что Роза застонала... Онъ почти приподнялъ маленькую дѣвушку въ своей рукѣ и грубо втолкнулъ ее обратно въ слабо освѣщенную прихожую.

Здѣсь глаза ихъ встрѣтились. Изъ глазъ Метеора лилась тяжелая ненависть. Дѣвушка въ страхѣ затрепетала: ей показалось, что онъ убьетъ ее...

-- Пустите...-- вся дрожа, прошептала она:-- я не буду... не пойду... пустите же, вы отломите мнѣ руку!..

Метеоръ, не отрывая тяжелаго взгляда отъ ея испуганныхъ глазъ, отпустилъ свои желѣзные пальцы и глубоко перевелъ духъ. Роза шмыгнула черезъ гостинную въ свою комнату, гдѣ слышался говоръ нѣсколькихъ голосовъ.

Въ это время въ прихожую ввалился Троянскій.

-- Ну, можно-ли меня поднимать такъ высоко?-- бормоталъ онъ, укоризненно посмѣиваясь:-- я человѣкъ пьяный!

-- Ну, пойдемъ!-- мрачно сказалъ Метеоръ.

Они вошли въ комнату Розы. Тамъ кромѣ нея и Анны было еще двѣ барышни и два студента партійнаго типа.

Троянскій былъ слабъ на ноги: онъ опять пошатывался, но, какъ только усѣлся въ глубокое кожаное кресло и заговорилъ, хмель снова какъ бы соскочилъ съ него и онъ съ первой же минуты завладѣлъ общимъ вниманіемъ.

На этотъ разъ онъ принялся острить. Словно открылся какой-то новый клапанъ въ его мозгу, гдѣ хранилось у него остроуміе, куда, наконецъ, проникло пламя алкоголя, и мѣткія, безпощадныя остроты, какъ искры, посыпались оттуда, Свободно и легко, умно и зло каламбурилъ онъ и видно было, что Троянскій вовсе не старается быть остроумнымъ, а само остроуміе вдругъ забило яркимъ сверкающимъ фонтаномъ, полилось, какъ изъ рога изобилія.

Предметомъ для насмѣшекъ онъ избралъ своего друга, Метеора, какъ бы вызывая его на состязаніе. Онъ старался развѣнчать его въ глазахъ Розы, выставляя пріятеля въ карикатурномъ видѣ и старался самъ поправиться ей, ослѣпляя всѣхъ блескомъ своего ума и таланта.

Но Метеоръ не принялъ вызова и уклонился отъ состязанія. Онъ добродушію смѣялся въ отвѣтъ на эпиграммы друга. Да онѣ и не задѣвали его самолюбія: оно слишкомъ страдало отъ другой причины.

Роза не отрывала глазъ отъ Троянскаго, сдѣлавшагося героемъ вечера, и ни разу не взглянула въ сторону Метеора. Было ясно, что она рѣшила порвать знакомство съ этимъ тяжелымъ и опаснымъ поклонникомъ, не понимающимъ флирта.

Троянскій, самъ того не зная, сыгралъ роковую роль: онъ пришелъ и однимъ ударомъ порвалъ и разрушилъ непрочную любовь Метеора.

Вся компанія выходила изъ квартиры позднею ночью. Всѣ уже спустились съ лѣстницы, вышли на улицу и толпой стояли у высокаго крыльца, ожидая Троянскаго, который опять отсталъ, медленно и тяжело шествуя по скрипѣвшимъ ступенямъ со второго этажа. Наконецъ, онъ появился на крыльцѣ въ своей длинной шубѣ и сдвинутой на бекрень сивой шапкѣ... Онъ былъ опять очень пьянъ и эффектенъ, сознавалъ свою эффектность и не пропустилъ случая встать въ красивую позу.

-- Вотъ и я!-- сказалъ онъ.

Всѣ засмѣялись.

Студенты восхищенно переговаривались о немъ.

-- Отъ него несетъ, какъ изъ виннаго склада!-- смѣясь, говорилъ одинъ,-- а какъ остритъ!.. никогда не встрѣчалъ ничего подобнаго!..

-- Широченная натура!-- подтвердилъ другой.

-- Ѣдемъ на извозчикѣ, Метеоръ!-- бормоталъ Троянскій, осторожно спускаясь съ крыльца:-- эта лѣстница доканала меня!

Они попрощались на улицѣ со всей компаніей и сѣли на извозчика. Метеоръ позабылъ подать руку Розѣ. Легкія сани быстро заскользили по морозному снѣгу.

-- Ты гдѣ будешь ночевать?-- спросилъ Метеоръ.

-- Я, мой милый, нигдѣ не буду ночевать!-- посмѣиваясь, отвѣчалъ Троянскій:-- и тебѣ не совѣтую: присмотрѣлъ я здѣсь одинъ интересный трактирчикъ: тамъ на эстрадѣ хоръ поетъ и музыка играетъ: пойдемъ-ка туда, поужинаемъ, выпьемъ еще, пѣніе послушаемъ!..

-- Куда прикажете?-- спросилъ извозчикъ.

-- Въ "Ельдораду!" -- отвѣчалъ ему Троянскій.-- Поздравляю тебя!-- продолжалъ онъ:-- ты сдѣлалъ хорошій выборъ! у нея славные, честные глаза и я замѣтилъ, что она все время смотрѣла на тебя такими обожающими, преданными глазами!..

-- Да ты о комъ говоришь?-- съ досадой спросилъ Метеоръ.

-- О твоей барышнѣ, въ которую ты влюбленъ, о красивой блондинкѣ, конечно!..

-- Вовсе я въ нее не влюбленъ!-- раздраженно сказалъ Метеоръ:-- мнѣ нравилась Роза, за которой ты ухаживалъ, а она сразу же увлеклась тобой... Теперь я всю эту мою любовь отправлю къ чорту!..

-- Что ты надѣлалъ, несчастный?-- съ притворнымъ ужасомъ закричалъ Троянскій:-- почему ты не сказалъ мнѣ, которая твоя? ахъ, Метеоръ, Метеоръ!-- укоризненно качая головой, продолжалъ онъ:-- вѣдь это же подлость, такъ поступать! а я еще считалъ тебя хорошимъ товарищемъ! подлецъ ты, а не товарищъ послѣ этого!

-- Полно тебѣ валить съ больной головы на здоровую!-- возразилъ Метеоръ, невольно улыбаясь:-- ты прекрасно зналъ, что дѣлалъ, и, право, все это можетъ быть къ лучшему...

-- По правдѣ говоря, мнѣ она самому понравилась: въ ней есть нѣчто алкоголическое!-- продолжалъ Троянскій:-- ну, а ужь съ этимъ ничего не подѣлаешь! Жаль мнѣ тебя отъ души, мой милый, бѣдный Метеоръ, не везетъ тебѣ, а, впрочемъ ты самъ виноватъ: вѣдь этакую подлость отмочилъ: а? не сказалъ, которая? а? ахъ, Метеоръ, Метеоръ!

Они подъѣхали къ "Эльдорадо".

Трактиръ былъ полонъ. На эстрадѣ пѣлъ хоръ подъ аккомпаниментъ рояля. Стоялъ гамъ голосовъ, туманъ испареній и табачнаго дыма. Они едва отыскали себѣ столикъ. Троянскій заказалъ пива и водки съ закуской и тотчасъ-же сталъ пить, не притрогиваясь къ закускѣ.

-- А ты что же?-- угощалъ онъ друга, видя, что тотъ отодвинулъ отъ себя рюмку.

-- Я сегодня больше не буду пить!-- мрачно отвѣчалъ Метеоръ.

-- Что такъ?

-- Не хочется. Да ты пей одинъ и говори, а я посижу съ тобой. Домой мнѣ тоже идти не хочется.

Метеоръ ошибся, думая однимъ пинкомъ "послать къ чорту" свою любовь.

Муки ревности, обиды нераздѣленной любви и оскорбленнаго мужского самолюбія не утихали, а все болѣе возроптали въ его душѣ. Хотѣлось грохнуться объ полъ, биться головой, рвать на себѣ волосы и одежду, рычать и плакать злыми слезами. Хотѣлось найти виноватаго и растерзать его,, но виноватъ былъ только онъ самъ. Зачѣмъ не выдержалъ и опять вышелъ изъ своего счастливаго одиночества, опять окунулся въ жизнь и снова наткнулся на женщину-мучительницу? Было ужъ нѣчто подобное въ прошломъ, кончилось мукой и злобой, отравило душу, а теперь опять повторилось. И Метеоръ злобно мечталъ теперь о томъ времени, когда онъ будетъ знаменитымъ, когда имя его прогремитъ на всю Россію и онъ заживетъ въ роскошной квартирѣ, одинъ, никому недоступный, мрачный, какъ чортъ. "Къ вамъ пришли барышни!-- доложитъ ему лакей:-- въ прихожей дожидаются: прикажете впустить?" и тогда онъ крикнетъ на всю квартиру, такъ, чтобы слышали барышни въ прихожей: "къ, чорту барышень! въ шею барышень!" И будетъ радоваться, когда ихъ выгонятъ "въ шею".

-- Въ шею барышень?-- удивленно спросилъ его Троянскій,, все время что-то горячо ему разсказывавшій:-- я тебѣ не о барышняхъ говорю, я разсказываю тебѣ тему моей будущей повѣсти, мой милый Метеоръ, ты плохо слушаешь или ты пьянъ? мнѣ кажется, что кто-то изъ насъ пьянъ: я не пьянъ слѣдовательно -- ты! вѣрно я сдѣлалъ умозаключеніе?

На эстраду вышелъ пѣвецъ въ поддевкѣ и голубой атласной рубашкѣ, красивый парень съ длинными кудрями, похожій на Троянскаго. Подъ аккомпаниментъ рояля онъ запѣлъ хорошимъ теноромъ печальный романсъ:

Что вы готовы повѣсили, соколики?...

Не печальтесь, не кручиньтесь, все поправится.

Измѣнила -- ну, такъ чтожъ?

Сталъ ей больше не хорошъ...

Ну, быстрѣй летите, кони,

Отгоните прочь тоску:

Мы найдемъ себѣ другую,

Раскрасавицу-жену!...

Троянскій опять что-то разсказывалъ, а Метеоръ мрачно и безмолвно слушалъ, думая о своемъ. Такъ прошло неизвѣстно сколько времени и они оба не замѣтили, какъ это вышло, что трактиръ опустѣлъ, лампы погасли и только они двое сидѣли за столомъ при слабомъ мерцаніи свѣчи и окнихъ стоялъ, какъ неотступная мысль, усталый и блѣдный лакей. Въ окнахъ брезжилъ тусклый зимній разсвѣтъ,

-- Поѣдемъ домой!-- сказалъ Метеоръ, вставая.

-- Поѣдемъ!-- согласился, пошатываясь, Троянскій:-- но только не домой, а въ извозчичій кабакъ! теперь здѣсь закрывается, а извозчичьи кабаки открываются: понялъ? хорошо теперь опохмелиться полбутылкой свѣженькой водки и закусить горячей печенкой! хочешь?

-- Не хочу! я усталъ, хочу спать...

-- Спать?.. Что-жь, неужели ты бросишь меня одного? по товарищески это будетъ? то-то!-- торжествующе бормоталъ Троянскій, толкая друга въ извозчичьи сани.

Было совсѣмъ уже свѣтло. Въ городѣ начинался трудовой день: кухарки съ корзинками шли на базаръ, чернорабочіе выходили на работу.

Они попали въ грязный извозчичій кабакъ, только-что открывшійся. Тамъ сидѣли и грѣлись за водкой какіе-то подозрительные люди, повидимому тоже "нигдѣ не ночевавшіе". Появленіе "господъ" привлекло общее вниманіе. Троянскій всѣхъ ихъ обошелъ и со всѣми поздоровался за руку, потомъ спросилъ водки и печенки, облокотился обѣими руками на столъ, склонилъ голову и, не успѣвъ выпить, задремалъ. Метеоръ рѣшилъ дать ему немножно выспаться и оглядѣлся кругомъ: со всѣхъ сторонъ, изъ угловъ темнаго кабака глядѣли на нихъ блестящіе, голодные и жадные глаза, устремленные не на Метеора, а на енотовую шубу Троянскаго. Грубыя лица были нахмурены: они шептались между собой и, казалось, выражали досаду, что около спящей енотовой шубы бодрствуетъ трезвый высокій парень съ большими кулаками... Метеоръ заплатилъ за водку, поднялъ Троянскаго на руки и вынесъ на извозчика.

Когда сани поѣхали, Троянскій очнулся.

-- Эге!-- сказалъ онъ, слегка отрезвѣвъ:-- да ты уволокъ меня изъ кабака?

-- Уволокъ!-- отвѣчалъ Метеоръ.

-- Ну, вотъ ужь это не по товарищески! Это ужь свинство, мой милый Метеоръ!..

-- Ладно, ладно! поѣдемъ ко мнѣ!

-- Ни за что! нужно бодрствовать, а не спать! стыдно спать! смотри: мы ѣдемъ мимо квартиры Василича... видалъ: и онъ не спитъ!

Въ окнѣ кабинета Николая Васильевича, дѣйствительно, свѣтился свѣтъ его рабочей лампы съ голубымъ абажуромъ! Николай Васильевичъ работалъ, какъ всегда, до утра.

-- Работаетъ!-- пробормоталъ Троянскій,-- а мы-то? пьемъ. Далеко намъ до него! Чистый человѣкъ! Божій человѣкъ, настоящій русскій писатель!

-- Стой!-- сказалъ Метеоръ извозчику, остановивъ его у подъѣзда своей квартиры и вылѣзая изъ саней.

-- Ну, пойдемъ ко мнѣ спать! сказалъ онъ товарищу.

Троянскій засмѣялся.

-- Нѣтъ, мой милый, ты не знаешь меня: я не могу спать, я еще долго буду бодрствовать... Прощай Метеоръ! дай руку! до свиданья въ Москвѣ!.. Извозчикъ, трогай!

Извозчикъ тронулся и Троянскій, завернувшись въ шубу, скоро исчезъ изъ глазъ. Шелъ снѣгъ.

Метеоръ вздохнулъ, задумался и позвонилъ у подъѣзда.

"Измѣнила... Ну, такъ что-жь!.." -- неожиданно всплылъ въ его памяти слышанный въ трактирѣ мотивъ.

VII.

Въ концѣ февраля Николай Васильевичъ собрался ѣхать недѣли на двѣ въ Петербургъ и пригласилъ съ собой Метеора. Метеоръ первый попросилъ его объ этомъ: ему все казалось, что случайный литературный успѣхъ, какъ сонъ, быстро промелькнетъ въ его жизни и онъ, на моментъ показавшись, снова и уже навсегда погрузится въ прежнюю тьму.

Онъ хотѣлъ воспользоваться на, стоящимъ моментомъ, чтобы побывать въ Петербургѣ не въ качествѣ безпріютнаго бродяги, ищущаго какой-нибудь работы, а попасть прямо въ литературныя сферы, посмотрѣть и на другихъ писателей, кромѣ видѣнныхъ, а тамъ -- будь что будетъ: по крайней мѣрѣ останется свѣтлое воспоминаніе на всю жизнь о замѣчательныхъ людяхъ, творящихъ русскую литературу; пусть это будетъ одно изъ приключеній его жизни -- только я но онъ воочію увидитъ "соль земли русской".

Они отправились съ ночнымъ курьерскимъ поѣздомъ и Метеоръ въ первый разъ за всю жизнь ѣхалъ во второмъ классѣ. Ѣхавшихъ было немного и они вдвоемъ заняли отдѣльное купэ.

Николай Васильевичъ былъ противъ обыкновенія сумраченъ и чѣмъ-то озабоченъ. Онъ ощупывалъ въ боковомъ карманѣ какія-то важныя для него бумаги и одну изъ нихъ спряталъ за подушкой дивана. Повидимому, кромѣ дѣлъ литературныхъ у него были для Петербурга еще какія-то важныя и таинственныя дѣла, удручавшія его.

-- Должно быть, много заботъ у васъ! сказалъ ему Метеоръ, когда они укладывались спать.

-- Да, много!..-- со вздохомъ сказалъ Николай Васильевичъ и, помолчавъ, спросилъ:

-- У васъ нѣтъ-ли съ собой какихъ-нибудь писемъ или адресовъ вашихъ знакомыхъ? если есть, то вы ихъ на всякій случай уничтожьте!

-- Нѣтъ!-- отвѣчалъ Метеоръ:-- я ни съ кѣмъ не переписываюсь.

-- И въ Петербургѣ будьте осторожнѣе, не знакомьтесь съ кѣмъ попало: для Петербурга новый талантливый писатель -- все равно, что для развратника невинная, неопытная дѣвушка. Въ политику тоже не суйтесь: пропадете за пустякъ, а мнѣ хочется сохранить васъ для литературы, я хочу, чтобы передъ вами открылись двери редакцій, а тамъ вы сами ужь встанете на ноги... Такъ и пройдемъ мы съ вами честно черезъ русскую литературу...

Николай Васильевичъ повернулся на бокъ и замолчалъ. Метеоръ сталъ засыпать, но еще долго сквозь сонъ слышалъ, какъ вздыхалъ и ворочался съ боку на бокъ безсонный Николай Васильевичъ.

-- Это онъ о судьбахъ Россіи вздыхаетъ!-- подумалъ Метеоръ, засыпая.

Проснулись они отъ возгласа кондуктора, хлопнувшаго дверью купэ: поѣздъ подходилъ къ Николаевскому вокзалу.

Когда поѣздъ остановился -- путешественники быстро вышли изъ вагона со своимъ ручнымъ багажомъ. На перронѣ суетилась толпа, бѣгали и кричали носильщики. Друзья свернули на боковое крыльцо, выходившее во дворъ вокзала, гдѣ стояли извозчики. Первое, что увидалъ Метеоръ -- это высокую каменную стѣну сосѣдняго дома, мокрый, грязный снѣгъ и грязное мутное небо безъ солнца. Хмуръ и непривѣтливъ былъ Петербургъ. Они сѣли въ извозчичьи санки и немудрая финская лошаденка затрусила по сырому, смѣшанному съ грязью, снѣгу. Сверху падало что-то вродѣ дождя или снѣга, какая-то мокрая слизь. Всюду встрѣчались блѣдныя, хмурыя, чѣмъ-то недовольныя, словно не выспавшіяся лица. Кругомъ вздымались многоэтажныя каменныя громады домовъ, по тротуарамъ бѣжала озабоченная, дѣловая толпа, по улицамъ гурьбой неслись извозчики съ хмурыми сѣдоками въ нахлобученныхъ шляпахъ.

-- Гдѣ мы остановимся?-- спросилъ Метеоръ.

-- А вотъ сейчасъ заѣдемъ къ издателю: васъ можно будетъ устроить у него, а я поѣду къ редактору: будемъ жить на разныхъ квартирахъ.

-- Онъ семейный,-- вашъ издатель?

-- Нѣтъ, одинокій! вы съ нимъ сойдетесь.

Ѣхать пришлось недолго: издатель жилъ гдѣ-то близко отъ Невскаго, во дворѣ громаднаго дома, въ третьемъ или въ четвертомъ этажѣ, въ маленькой квартиркѣ изъ трехъ комнатъ. Дверь имъ открыла некрасивая горничная финскаго типа. Тутъ-же вышелъ въ прихожую и самъ хозяинъ, радушно расцѣловавшійся съ Николаемъ Васильичемъ: это былъ крѣпко сложенный мужчина среднихъ лѣтъ, съ широкимъ черепомъ, въ небольшой черной бородѣ, въ очкахъ, за которыми трудно было уловить его маленькіе сѣрые глазки.

-- Метеоръ!-- кратко представилъ своего спутника Николай Васильевичъ.

Издатель крѣпко пожалъ ему руку, какъ человѣку, котораго онъ уже знаетъ.

-- Провинціальные писатели пріѣхали!-- съ гордой скромностью сказалъ, юмористически осклабляясь, Николай Васильевичъ:-- разскажите-ка намъ, что у васъ тутъ дѣлается въ Петербургѣ?

-- Новостей много!-- сказалъ издатель, проводя гостей черезъ маленькій свой кабинетикъ въ столовую, которая тоже вся, какъ и кабинетъ, была завалена связками неразрѣзанныхъ новыхъ книгъ: на столѣ валялись корректуры, рукописи, письма, счета...

-- Садитесь, сейчасъ принесутъ кофе!.. Да!.. много!..-- продолжалъ онъ, когда гости присѣли къ столу:-- вы пріѣхали къ самому разгару событій: Толстого отлучили отъ церкви, готовится грандіозная студенческая демонстрація и, говорятъ, будутъ примѣнены суровыя мѣры... весь городъ волнуется.

-- Все это въ общемъ мнѣ извѣстно...-- хмурясь, проворчалъ Николай Васильевичъ и лицо его приняло вчерашнее печальное и озабоченное выроженіе:-- разскажите подробнѣе, впрочемъ -- это послѣ...

-- Сегодня въ литературномъ кружкѣ будетъ чрезвычайное собраніе по этому поводу!-- продолжалъ издатель:-- будутъ всѣ литературныя свѣтила, профессора, дѣятели, артисты... Вамъ обоимъ нужно быть тамъ...

-- Будемъ!-- сказалъ Николай Васильевичъ:-- я остановлюсь у нашего редактора и приду съ нимъ, а вы Метеора приведете!.. Тамъ и встрѣтимся... Ночевать устройте его у себя.

Горничная внесла кофе.

Быстро выпивъ свой стаканъ, Николай Васильевичъ попрощался и ушелъ, оставивъ Метеора издателю.

Какъ только Николай Васильевичъ ушелъ -- издатель, можетъ быть, самъ того не замѣчая, принялъ болѣе значительный видъ и заговорилъ о своей дѣятельности.

-- Работа у насъ кипитъ!-- началъ онъ:-- до выпуска книгъ Николая Васильевича наше издательство было маленькое, издавали больше научныя книги. Но колоссальный тиражъ его книгъ даетъ намъ средства расширить дѣло. Мы хотимъ издать цѣлый рядъ новыхъ беллетристовъ и создадимъ имъ успѣхъ. Пишите и вы скорѣе книгу: издадимъ. Теперь настали новыя времена, начинается чрезвычайный общественный подъемъ и книги надо издавать по новому... Нуженъ широкій размахъ... Можно сказать, что издатель можетъ поднять или уронить писателя, создать или уничтожить его. Вотъ вамъ примѣръ устарѣлаго издательства: книги Толстого. Намъ извѣстно, что они теперь расходятся не больше двухъ тысячъ въ годъ: это оттого, что они издаются по прежнему дорого и не по-томно, а всѣмъ собраніемъ сочиненій, разсчитаны на богатаго читателя; старые издатели не считаются съ появленіемъ новаго массоваго читателя, который не можетъ тратить больше рубля на книжку. И вотъ -- великій писатель плохо идетъ. Между тѣмъ какъ мы выбрасываемъ на рынокъ цѣлый фейерверкъ -- десятки тысячъ книгъ по рублю, и все это расхватывается на лету. Такой успѣхъ -- дѣло рукъ издателя, а не писателей; писатели ничего не знаютъ, ничего не умѣютъ, ни о чемъ не думаютъ. Они только пишутъ, а думаетъ за нихъ издатель! Да, господа, за васъ думаютъ!-- многозначительно подчеркнулъ издатель, слегка улыбаясь въ бороду, при чемъ ноздри его носа сплющились:-- даже такой большой писатель, какъ Николай Васильевичъ,-- и тотъ совершенно непрактиченъ; это -- слишкомъ благородный человѣкъ, довѣрчивый, какъ ребенокъ, а вѣдь книгоиздателю приходится иногда имѣть дѣло съ людьми недобросовѣстными, съ которыми нельзя быть овцой... Объ остальныхъ писателяхъ и говорить нечего: это все безпомощные, безпечные и легкомысленные люди, ведущіе бродячую жизнь, за которыхъ надо кому-нибудь думать...

Издатель остановился и на минуту задумался, уставившись глазами въ пространство.

Метеоръ мрачно слушалъ его и только теперь разсмотрѣлъ глаза издателя; они были оловяннаго цвѣта, близорукіе и тусклые, почти безжизненные, какими бываютъ глаза у глубоко задумавшихся людей; и вмѣстѣ съ тѣмъ во всей этой фигурѣ было что-то сильное и тяжелое, почти каменное и безкрылое. "Это не коммерсантъ, -- подумалъ Метеоръ -- а скорѣе человѣкъ съ какой-то упорной задачей въ жизни, съ больше и волей и страшнымъ самолюбіемъ, но онъ чего-то не понимаетъ въ себѣ: тяжелый человѣкъ". Метеору казалось страннымъ безсознательно-высокомѣрное отношеніе издателя къ писателямъ, какъ будто они были шалунами-школьниками, а онъ -- строгимъ господиномъ учителемъ. Онъ, несомнѣнно, считалъ себя умнѣе и крупнѣе ихъ всѣхъ, этихъ легкомысленныхъ и безпечныхъ, зачастую неумныхъ людей, и вотъ ихъ-то капризная природа и вздумала надѣлить талантомъ, крыльями фантазіи, способностью, не зная, угадывать. "Гуляки праздные!" -- вѣроятно, думалъ о нихъ издатель. Ихъ имена блестятъ и гремятъ, всѣмъ извѣстныя, всѣми уважаемыя, и никто не знаетъ, что всю ихъ славу создалъ онъ, издатель, имя котораго никого не интересуетъ и никогда не будетъ извѣстнымъ... Даже къ "большому" изъ нихъ, Николаю Васильевичу -- у издателя, казалось, было двоякое отношеніе, какъ у Сальери къ Моцарту: искренняя любовь, преклоненіе предъ талантомъ и -- мучительная зависть, зачѣмъ талантъ данъ не ему, достойнѣйшему...

Тяжелымъ бываетъ молчаніе, когда оба собесѣдника думаютъ про себя. Чтобы нарушить его, Метеоръ задалъ издателю какой-то вопросъ, но тотъ не отвѣтилъ, повидимому, забывъ о собесѣдникѣ. Наконецъ, издатель, какъ бы очнувшись, возвратился изъ глубины своихъ размышленій:

-- Вы, кажется, что-то сказали?

-- Да, я спрашивалъ, есть ли у васъ секретарь!

-- Нѣтъ, я работаю одинъ! вотъ видите?-- указалъ онъ на большую пачку писемъ, приготовленныхъ для отправки: -- тутъ шестьдесятъ пакетовъ; я ихъ писалъ всю ночь,-- и такъ ежедневно... Письма дѣловыя, каждое нужно обдумать и писать самому, секретарю нельзя поручить... нельзя посвящать во внутреннія дѣла издательства постороннихъ людей... Я работаю двадцать часовъ въ сутки... Иногда ночью заработаешься, голова устанетъ -- тогда берешь холодную ванну, выходишь опять свѣжій, бодрый и снова продолжаешь! Вотъ и теперь -- извините -- я сяду работать, а вы чѣмъ-нибудь займитесь; не хотите ли почитать новую рукопись Троянскаго?

-- Давайте...

Издатель подалъ ему довольно большую рукопись, написанную твердымъ, четкимъ почеркомъ.

-- Гдѣ онъ теперь?-- спросилъ Метеоръ, перелистывая рукопись.

-- Въ Москвѣ, лежитъ въ клиникѣ и вотъ написалъ тамъ прекрасный разсказъ; мы много ждемъ отъ этого писателя. Вы не встрѣчались съ нимъ?

-- Какъ же, встрѣчался: онъ недавно былъ у Николая Васильевича... Симпатичный парень, только пьетъ ужь очень...

-- Да, говорятъ... Ну, да этимъ русскимъ недостаткомъ многіе наши писатели страдаютъ!-- улыбнулся издатель, забирая какія-то бумаги и уходя въ кабинетъ.

Метеоръ вздохнулъ и, устроившись на кушеткѣ, занялся чтеніемъ рукописи Троянскаго. Это былъ солнечный, яркій, полный свѣта разсказъ, брызжущій любовью къ людямъ и жизни, странно обвѣянный мрачнымъ предчувствіемъ смерти.

Отъ разсказа вѣяло глубиной страдальческихъ переживаній; будто въ темную ночь всходила надъ моремъ новая прекрасная звѣзда и при мерцаніи ея подплывалъ къ гавани, весь въ огнѣ, большой корабль на черныхъ парусахъ.

VIII.

Небольшія, низенькія комнаты литературнаго кружка были полны народа: преобладали длинноволосыя писательскія головы, мелькали бритыя актерскія лица, проплывали молодыя и старыя дамы. Было шумно отъ общаго говора. Издатель водилъ Метеора изъ комнаты въ комнату, то и дѣло пожимая руки знакомымъ литераторамъ и съ нѣкоторыми изъ нихъ знакомя своего спутника. Метеоръ съ удивленіемъ убѣдился, что его имя уже извѣстно въ литературномъ мірѣ. Литература здѣсь казалась всѣмъ самымъ важнымъ дѣломъ на свѣтѣ, говорили только о ней и литераторахъ, знали, кто что написалъ, что пишетъ, и что намѣревается писать. Критиковали, хвалили и хулили новыя произведенія знаменитостей, только-что появившіяся въ печати. Передавали, что сказалъ о нихъ знаменитый критикъ. А вотъ и онъ прошелъ въ толпѣ -- высокій, стройный и еще свѣжій старикъ съ копной сѣдыхъ волосъ и окладистой сѣдой бородой. Метеоръ сразу узналъ его по сходству съ портретомъ. У него совсѣмъ еще молодые глаза, пронизывающій орлиный взглядъ, держится прямо и гордо. Сразу выдѣляется изъ толпы. А вотъ стоитъ извѣстный беллетристъ, плотный, сорокалѣтній человѣкъ съ живыми, наблюдательными глазами, съ коротенькой трубкой въ зубахъ, характерная фигура; Метеоръ тоже узналъ его по портрету. Одна изъ повѣстей этого писателя была любимымъ чтеніемъ для Метеора и онъ еще много лѣтъ назадъ мечталъ когда-нибудь встрѣтиться съ любимымъ писателемъ, поклониться ему, высказать свое восхищеніе передъ его талантомъ и спросить, что сталось потомъ съ героями его повѣсти...

-- Познакомьте меня съ нимъ!-- попросилъ онъ издателя.

Тотъ поздоровался съ писателемъ и познакомилъ Метеора.

Но любимый беллетристъ недовѣрчиво и нехотя подалъ ему руку, не выпуская трубки изъ зубовъ, что-то невнятно промычалъ и, повернувшись къ нему спиной, отвѣчалъ только на вопросы издателя.

У Метеора сразу пропала охота разговаривать съ нимъ.

-- Отчего это онъ такъ пренебрежительно со мной обошелся?-- недоумѣнно спросилъ Метеоръ издателя, когда они отошли отъ беллетриста.

-- А вы чего же ожидали?-- улыбаясь въ бороду, отвѣтилъ вопросомъ издатель, при чемъ ноздри его сплющились:-- вы думали, что петербургскіе писатели примутъ васъ въ свои объятія? Рады вамъ будутъ? Да многіе изъ нихъ были бы рады васъ въ порошокъ истереть, въ ложкѣ воды утопить за вашу удачную повѣсть и за близость съ Николаемъ Васильевичемъ! Здѣсь, батенька мой,-- соревнованіе, борьба, грызня, всеобщая свалка! Въ Петербургѣ нѣтъ друзей, есть только соперники, вашъ быстрый успѣхъ многимъ поперекъ горла всталъ и напрасно вы такъ скромно и робко держитесь: увѣряю васъ, что на многихъ изъ нихъ вы имѣете право смотрѣть свысока...

Метеоръ удивился: онъ не умѣлъ смотрѣть свысока.

-- Тѣмъ не менѣе -- добавилъ издатель -- это хорошій человѣкъ, только къ литераторамъ относится подозрительно; успѣхъ достался ему тяжело и поздно, не то, что вамъ!

Въ это время общій гулъ толпы внезапно затихъ и головы всѣхъ съ любопытствомъ повернулись въ одну сторону -- къ входной двери: даже гордая голова знаменитаго старика тревожно поднялась надъ головами толпы и орлиный взоръ его впился въ кого-то. Угрюмый беллетристъ вынулъ трубку изо рта и замеръ съ нею въ полуопущенной рукѣ, косматыя головы литераторовъ всѣ повернулись въ одну сторону, какъ подсолнечники къ солнцу, дамы приставили лорнетки къ глазамъ, вытягивая шеи черезъ плечи мужчинъ, и глубокая тишина воцарилась въ набитомъ людьми длинномъ залѣ собранія.

Изъ глубины зала, отъ входной двери, сопровождаемый свитой изъ редакторовъ, публицистовъ и беллетристовъ, легкими шагами шелъ Николай Васильевичъ Зарѣчный. Онъ выпрямился, какъ никогда еще не выпрямлялся, и сталъ еще выше ростомъ, чѣмъ былъ, волосы гривой лежали по плечамъ, глаза сіяли голубымъ блескомъ: онъ сознавалъ всю важность и торжественность своего перваго появленія здѣсь, гдѣ давно уже было увѣнчано его сверкающее имя. Въѣздъ въ столицу для него былъ тріумфальнымъ въѣздомъ и онъ вошелъ сюда, какъ побѣдитель, чтобы занять принадлежащее ему первое мѣсто. Быстро, на ходу окинувъ залъ поверхъ головъ своимъ свѣтящимся, лучистымъ взглядомъ, онъ увѣренно и прямо направилъ твердые и легкіе шаги въ сторону знаменитаго старика.

Старый левъ поднялся на встрѣчу молодому, толпа почтительно разступилась и они протянули другъ другу руки, какъ два равныхъ одинъ другому царя. Метеоръ съ восхищеніемъ замѣтилъ, какъ хорошо умѣлъ держать себя здѣсь Николай Васильевичъ, сколько въ немъ было природнаго достоинства и благородства, скромной гордости и тонкаго рыцарства. Это былъ уже не тотъ домашній, чертыхающійся Николай Васильевичъ, добродушный мужъ Василисы, играющій съ мальчишкой, какъ мальчикъ, и плачущій отъ стиховъ Метеора, какимъ видалъ его Метеоръ прежде. Нѣжность сердца, простодушіе и ребячливость генія были спрятаны отъ людей: грудь его покрывала богатая и крѣпкая броня. Но и старикъ былъ въ стальной, изящной и непроницаемой кольчугѣ. Они обмѣнялись двумя условными, рыцарскими поклонами, нѣсколькими важными словами и -- достойные другъ друга -- разошлись.

-- Ну, и чортъ!-- одобрительно сказалъ кто-то около Метеора по адресу Николая Васильевича:-- давно ужь такихъ не появлялось подъ нашимъ зодіакомъ!

На эстраду въ глубинѣ зала вышла молодая, красивая поэтесса, съ кудрями по плечамъ, похожая на Жанну д'Аркъ, и начала декламировать свое стихотвореніе. Оно было на гражданскую тему и заключало въ себѣ злободневные намеки на готовящуюся демонстрацію молодежи.

Затѣмъ вышелъ ораторъ. Онъ заговорилъ блестящимъ и гладкимъ литературнымъ языкомъ и видно было, что человѣкъ этотъ привыкъ и умѣетъ говорить съ эстрады. Одна прядь его длинныхъ свѣтлыхъ волосъ постоянно сваливалась съ большого чистаго лба на благообразное лицо и говорящій отводилъ ее бѣлой, выхоленой рукой.

Рѣчь его была о Толстомъ и молодежи, о настоящемъ замѣчательномъ моментѣ въ жизни русскаго общества, о надвигающемся небываломъ подъемѣ его силъ. Публика постепенно наэлектризовывалась.

Онъ сошелъ съ эстрады подъ шумные апплодисменты. Послѣ него тотчасъ же вышелъ другой. Въ воздухѣ чувствовалось повышенное, тревожное настроеніе.

Наступилъ перерывъ, во время котораго публика съ возбужденнымъ гуломъ волнами переливалась изъ одной комнаты въ другую. Было шумно, жарко и тѣсно.

Метеоръ стоялъ одинъ въ коридорѣ, прислонясь спиной къ колоннѣ, и смотрѣлъ на проплывавшія мимо него незнакомыя, взволнованныя лица. Издатель куда-то исчезъ. Отъ Николая Васильевича Метеоръ инстинктивно держался въ сторонѣ.

Вдругъ мимо него прошла высокая дама въ черномъ лицо которой показалось ему странно-знакомымъ. Она шла въ толпѣ одна, съ любопытной улыбкой разсматривая встрѣчныхъ въ черепаховый лорнетъ. Пройдя мимо Метеора, она обернулась, прищурилась, потомъ повернула назадъ и рѣшительно подошла къ нему.

-- Вы, кажется, теперь не узнаете старыхъ знакомыхъ?-- спросила она, игриво улыбаясь:-- Здравствуйте... Прославились и зазнались? Да? Какъ это нехорошо...

Это была Вѣра Александровна, провинціальная дама, которую Метеоръ зналъ нѣсколько лѣтъ назадъ, когда работалъ въ газетѣ.

-- Какими судьбами?-- почему-то обрадовался онъ:-- никакъ не ожидалъ васъ встрѣтить въ Петербургѣ...

-- Вотъ тебѣ и разъ!-- засмѣялась Вѣра Александровна, играя лорнеткой и глазами:-- Вольно же не интересоваться судьбой старыхъ друзей! Я постоянно живу здѣсь: учусь въ консерваторіи... Пройдемтесь, поболтаемъ...

Они вмѣшались въ текущую толпу и пошли по ея теченію. Вѣра Александровна взяла его подъ руку.

-- Слышала и читала о вашемъ успѣхѣ!-- продолжала она -- и очень рада за васъ! Помните, я всегда вамъ предсказывала блестящую будущность!

Метеоръ этого не помнилъ, но засмѣялся и спросилъ ее, какъ она поживаетъ и зачѣмъ учится въ консерваторіи.

-- Отъ нечего дѣлать!-- щурясь, отвѣчала дама:-- съ мужемъ я разошлась и живу теперь одна: надо же что-нибудь дѣлать!..

-- Кажется, васъ и консерваторія не удовлетворяетъ?-- спросилъ Метеоръ.

Она вздохнула.

-- Да! Что тамъ особеннаго? Народъ все -- мужчины мало интеллигентны, а женщины -- большею частью такой же ломъ, какъ и я... Скучно! Да и время, знаете, не такое, чтобы музыкой увлекаться: тамъ студенты собираются, здѣсь писатели, говорятъ рѣчи, волнуются, а я въ это время, какъ дура, вою упражненія!..-- Вѣра Александровна засмѣялась.

-- Развѣ нѣтъ у васъ такихъ знакомыхъ, которые вамъ нравятся?-- спросилъ Метеоръ.

-- Есть, но очень мало, все больше изъ прежнихъ, вотъ какъ вы, напримѣръ: хоть бы черезъ васъ познакомиться съ настоящими людьми! А то сидимъ мы съ сестрой на третьемъ этажѣ -- и ноемъ отъ безлюдья въ Петербургѣ!

-- Вы живете съ сестрой?

-- Да, ко мнѣ пріѣхала моя младшая сестра изъ деревни, совсѣмъ еще дикая: боится людей, какъ волченокъ: она все время жила у родителей въ старой помѣщичьей усадьбѣ; понимаете, тамъ теперь кругомъ сугробы, волки воютъ, старики кряхтятъ, одиночество, длинные зимніе вечера и прочая поэзія... Не хотите ли отсюда поѣхать ко мнѣ ужинать?-- я вамъ покажу это сокровище!-- неожиданно заключила Вѣра Александровна, прищуриваясь и разсматривая Метеора въ свою черепаховую лорнетку.

-- Отчего же, очень радъ!-- поспѣшилъ онъ согласиться, а самъ подумалъ, взглянувъ сбоку на свою собесѣдницу: "ну, если она на тебя похожа, то интереснаго мало..."

Въ наружности бывшей литературной дамы было что-то щучье, хищное, холодное и колючее; блѣдное, плоское лицо татарскаго типа съ мужскимъ лбомъ и большимъ твердымъ подбородкомъ, съ зеленовато-сѣрыми глазами говорило о настойчивомъ, эгоистическомъ характерѣ и гибкомъ умѣ. Во всякомъ случаѣ эта дама могла быть интересной собесѣдницей. Метеоръ вспомнилъ, что она происходитъ изъ богатой семьи, но вслѣдствіе упрямаго характера вышла замужъ на зло роднымъ за бѣдняка, терпѣла съ нимъ нужду, а теперь, разочаровавшись въ немъ, бросила его... Вообще она всегда была "мятежной душой", ищущей чего-то, рѣшительной, неудовлетворенной и все-таки ничего не дѣлающей. "Чего ищетъ эта женщина и что у нея за сестра еще?-- думалъ Метеоръ:-- вѣроятно, такая же!"

-- Вамъ не надоѣло толкаться?-- спрашивала она:-- уже двѣнадцать!-- поѣдемте: у насъ найдется рюмка водки, вино и пиво!-- пріятельски соблазняла она его...

-- Вамъ бы съ этого начать!-- отшучивался Метеоръ: -- какъ только вы упомянули о водкѣ, сейчасъ мнѣ и захотѣлось къ вамъ!-- Ѣдемте!-- вы далеко живете?

-- Конечно, на Васильевскомъ островѣ!-- засмѣялась Вѣра Александровна, увлекая его по лѣстницѣ въ шинельную:-- чего вы боитесь?-- разстоянія -- или, можетъ быть, думаете, что мы живемъ не строго-богемно?-- съ тонкой усмѣшкой покачала она головой:-- ошибаетесь: все будетъ въ вашемъ вкусѣ, какъ и въ прежнія времена: помните, когда вы ходили къ намъ въ новой гремящей рубахѣ?..

Оба они засмѣялись.

Въ Вѣрѣ Александровнѣ Метеору правился ея заразительный, слегка ироническій смѣхъ.

IX.

Квартиру Вѣры Александровны нельзя было назвать "строго-богемной": они вошли въ большую, освѣщенную элекричествомъ прихожую, откуда виднѣлась столовая, а изъ столовой въ раскрытыя высокія двери видна была длинная, просторная комната съ аркой, цвѣтами и мягкой мебелью. Всю квартиру наполняли бурные звуки рояля: кто-то очень хорошо игралъ изъ оперы "Карменъ" воинственную музыку, въ которой наростаетъ ожиданіе выхода торреадора. И подъ эти буйные, боевые и ликующіе звуки, невольно подчиняясь ихъ такту и настроенію, слѣдуя за хозяйкой,-- выкомнату, гдѣ играли, вошелъ Метеоръ.

Музыка сейчасъ же прекратилась.

-- Вотъ моя сестра Маріанна!-- сказала Вѣра Александровна.

Изъ глубины комнаты, отдѣленной аркой, изъ-за рояля смущенно встала молодая дѣвушка въ сѣромъ гладкомъ платьѣ.

Метеоръ удивился: она совсѣмъ не походила на старшую сестру: передъ нимъ робко стояла красавица съ лицомъ Васнецовской серебряной царевны подземнаго царства, немножко смуглая, съ громадными синими глазами, взглянуи шими на него испуганно и грустно.

Подавая ему тонкую, аристократически-узкую руку съ длинными музыкальными пальцами, она опустила черныя пушистыя рѣсницы и вдругъ вся вспыхнула до ушей, маленькихъ и розовыхъ, слегка прикрытыхъ волнами густыхъ каштановыхъ волосъ. У нея былъ видъ пойманнаго сѣренькаго звѣрька, готоваго при малѣйшей возможности вырваться и скрыться.

Вѣра Александровна смѣялась.

Давно уже никто не вѣритъ въ "любовь съ перваго взгляда", отошедшую въ область преданій и существующую только въ старинныхъ повѣстяхъ и балладахъ, но встрѣча Метеора съ Маріанной была именно такой молніеносной любовью. Метеору казалось, что онъ всю свою жизнь только ее одну любилъ, но только не могъ никакъ отыскать на землѣ и по неволѣ подходилъ къ другимъ женщинамъ узнать, не она ли это, и всегда ошибался. Но здѣсь онъ ощутилъ необъяснимую увѣренность, что будетъ любимъ, если только самъ этого захочетъ. Онъ взялъ ея похолодѣвшую, тонкую руку и рука эта вздрогнула, медленно поднялись необычайно длинныя рѣсницы и глянули ему въ душу синіе глаза, полные таинственной печали.

И сразу оба они почувствовали другъ къ другу такую трогательную близость, словно давно уже искали этой встрѣчи. Метеору вдругъ захотѣлось опуститься передъ ней на колѣни, торжественно и благоговѣйно, какъ вѣрующій подходитъ въ церкви ко кресту, прильнуть къ ея блѣдной рукѣ долгимъ поцѣлуемъ. Это была одна значительная секунда молчанія, пока онъ держалъ ея руку въ своей и пока сестра Маріанны смѣялась надъ ея смущеніемъ.

Смѣхъ сестры внезапно погасъ, замѣнившись недоумѣннымъ испугомъ: женскимъ чутьемъ она угадала ихъ чувства.

-- Что вижу я, сестра моя?-- иронически запѣла Вѣра Александровна, всплеснувъ руками: -- ты въ первый разъ не убѣгаешь?..

-- Да куда же я дѣнусь?-- груднымъ голосомъ отвѣчала Маріанна съ неуловимо милой улыбкой.

-- Отчего вы такъ боитесь людей?-- спррсилъ Метеоръ, облокачиваясь на крышку рояли.

Маріанна тихонько перебирала клавиши своими легкими пальчиками и отвѣчала, не поднимая глазъ:

-- Я не привыкла къ чужимъ... а знаменитостей никогда не видала...

-- Господи, такъ вѣдь я же не знаменитость, -- смѣясь, возразилъ Метеоръ, польщенный комплиментомъ.

-- Нѣтъ, вы -- знаменитость! Васъ всѣ читаютъ, всѣ знаютъ!.. Взялъ человѣкъ да и прославился -- это хорошо! я люблю людей, которые сами себѣ пробиваютъ дорогу: не то, что мы грѣшные...

Ея глубокій голосъ былъ тихъ и музыкально-благороденъ. Говорила она, не глядя на собесѣдника, съ опущенными рѣсницами, и все-таки чувствовалось, что она вся -- слухъ и вниманіе. Въ ея словахъ таилось много недоговореннаго, о чемъ нужно было догадываться. Чуть-чуть звучала тонкая и граціозная насмѣшливость и неизмѣнно чувствовалась какая-то таинственная, загадочная и непонятная грусть: "о чемъ?-- думалось Метеору:-- вѣдь она изъ міра счастливыхъ, дитя роскоши и богатства! Она не знала нужды и лишеній, росла какъ лилія... отчего же прекрасные глаза ея такъ печальны?-- Отчего?"

Не нужно было съ ней долго разговаривать, чтобы заинтересоваться ею: достаточно было посмотрѣть на ея лицо; ея разговоръ и голосъ только подтверждали и усиливали это впечатлѣніе: ничего лишняго и рѣзкаго, ничего вульгарнаго или шаблоннаго не было въ ней: вся она была -- чуткость и тактъ.

Эта внутренняя, драматическая надломленность, непонятная печаль, глубокій, музыкальный голосъ и тонкій, изящный умъ -- все было для Метеора ново.

Маріанна показалась ему идеаломъ жены художника или поэта. Метеоръ уже любилъ ее, и ему казалось, что любилъ давно, еще до встрѣчи, всю свою жизнь, любилъ въ мечтахъ, а теперь встрѣтилъ въ жизни.

Такъ думалъ Метеоръ, когда подъ тихіе аккорды рояля разговаривалъ съ Маріанной и любовался ею. О старшей сестрѣ, оставившей ихъ вдвоемъ, онъ забылъ совершенно.

-- Господа, пожалуйте ужинать!-- раздался голосъ Вѣры Александровны изъ сосѣдней комнаты.

Они встали и, какъ дѣти, взявшись за руки, побѣжали черезъ длинный большой залъ, въ столовую. Онъ держалъ ея нѣжные тонкіе пальчики въ своихъ и она довѣрчиво отдала ему свою руку, какъ будто ввѣряла ему свою судьбу и жизнь и всю себя. По рукѣ ея онъ чувствовалъ, что она уже избрала его своимъ спутникомъ, вѣритъ въ его счастливую звѣзду. И ему захотѣлось сдѣлаться знаменитымъ и богатымъ, чтобы быть достойнымъ ея.

-----

Не даромъ Николай Васильевичъ вздыхалъ въ вагонѣ, когда ѣхалъ въ Петербургъ, не даромъ онъ былъ такъ озабоченъ. Не даромъ и въ Петербургѣ цѣлую недѣлю ходилъ съ такимъ печальнымъ и сумрачнымъ лицомъ, какого Метеоръ еще никогда не видалъ у него: разразились студенческіе безпорядки, какихъ до этого еще не бывало въ Россіи и встрѣчены они были "мѣрами", къ какимъ до сихъ поръ еще не прибѣгали. Не въ однихъ студентахъ было дѣло: за студентами стояла просыпающаяся Россія. Назрѣлъ нарывъ. Появились первыя, едва замѣтныя колебанія, которымъ пока еще не было имени, но съ нихъ началась великая россійская "раскачка". Именно съ этихъ студенческихъ безпорядковъ "оно" "началось" и уже не останавливалось, а разливалось по всей Россіи вплоть до несчастной войны; позорный исходъ ея подлилъ масла въ огонь и вызвалъ страшный и, можетъ быть, преждевременный стихійный взрывъ, названный -- русской революціей.

О ней говорили уже и теперь. Спорили, когда "она" будетъ: черезъ двадцать пять лѣтъ или черезъ пять, но въ томъ, что она "будетъ," никто не сомнѣвался. Въ воздухѣ вѣяло ожиданіемъ чего-то новаго, весенняго, чувствовался "зеленый шумъ", ломающій зимніе льды и вѣрилось въ непреоборимую стихійную силу его. Все, казалось, пѣло кругомъ: "весна идетъ!".

Еще съ утра весь Петербургъ зналъ, что студенческая демонстрація рѣшена и, конечно, гораздо раньше знали объ этомъ тѣ, кому надлежало принимать противъ нея "мѣры".

День былъ солнечный, весенній, какіе иногда въ мартѣ бываютъ въ Петербургѣ. Солнце горѣло на куполахъ церквей и окнахъ стройныхъ дворцовъ. Снѣгу давно уже не было, мостовая Невскаго была суха, какъ лѣтомъ. Въ воздухѣ пахло сырымъ весеннимъ вѣтромъ.

Николай Васильевичъ, Метеоръ и "издатель" вышли изъ музея Александра III-го на Невскій къ Казанскому собору, излюбленному мѣсту студенческихъ демонстрацій.

Невскій имѣлъ въ это утро необычайный видъ: по панели густой массой валила толпа, почти сплошь состоявшая изъ студентовъ и курсистокъ, и толпѣ этой не была ни начала, ни конца: она покрывала собой всю улицу, насколько можно было охватить глазомъ. Мѣсто около Думы, скверъ противъ собора и колоссальныя ступени храма, все было покрыто гудѣвшею толпой. По мостовой мчались взадъ и впередъ одни и тѣ же экипажи. Около колоннъ храма толпа сгрудилась и видно было, что тамъ произносятъ рѣчи: по временамъ толпа жужжала, какъ растревоженный улей и вдругъ надъ ней, какъ струи крови, затрепетали красныя знамена. Въ это время изъ ближайшаго переулка неожиданно выѣхало казацкое войско.

Оно было прекрасно, это войско, на красивыхъ коняхъ, въ ярко-красныхъ картузахъ на бекрень, безъ козырьковъ, съ короткими ружьями за спиной и бряцающими саблями сбоку. Это все были на подборъ молодые красавцы, краснощекіе, бравые блондины одного типа и роста, съ мягкими, золотистыми, молодыми усами и веселыми, красивыми глазами. Метеоръ стоялъ на углу, затертый въ толпѣ, и войско ровною рысью проѣхало близко около него: онъ пропустилъ мимо себя всѣ эти промелькнувшія молодыя, красивыя лица и не нашелъ ни одного изъ нихъ отталкивающимъ: напротивъ -- они всѣ казались такими же симпатичными, какъ и лица студентовъ. Казаки переѣхали Невскій и выстроились около сквера, загородивъ собою улицу. Едва они успѣли это сдѣлать, какъ съ другой стороны, изъ другого переулка выѣхалъ новый экскадронъ всадниковъ въ синихъ картузахъ на-бекрень: эти тоже перегородили улицу. Вслѣдъ за ними появился еще отрядъ кавалеріи, потомъ еще и еще...

Площадь наводнилась всадниками въ красныхъ и синихъ картузахъ: ихъ передвиженія совершались, очевидно, по заранѣе обдуманному плану: соборъ, скверъ и прилегающая къ нимъ часть Невскаго были окружены и отрѣзаны отъ остальной многотысячной толпы. Затѣмъ эту толпу начали оттѣснять лошадьми и нагайками. Всадники въѣзжали на тротуары, взмахивая плетьми и напирая на людей: началась давка и "очищеніе Невскаго".

Между тѣмъ часть публики, заключенная въ кольцо войскъ, сгрудилась къ ступенямъ собора, густо покрытымъ воющей толпой, надъ головами которой вились красныя знамена.. Тамъ происходило что-то непонятное: крики сливались въ дикій, изступленный вой.

Казаки выстроились лицомъ къ собору. Офицеръ что-то скомандовалъ и вслѣдъ за командой всадники съ лязгомъ вынули сабли изъ ноженъ. Раздалась опять команда и лошади понеслись къ собору съ мѣста въ карьеръ. Это была аттака. Всадники неслись съ поднятыми кверху саблями; на клинкахъ сабель сіяло весеннее солнце.

Тогда на ступеняхъ храма началось что-то похожее на сраженіе: поднимались и опускались нагайки, рухнули затрепетавшія знамена, вой толпы усилился и на мраморныя ступени въѣхали казаки съ саблями на голо...

-- Началось!-- сказалъ поблѣднѣвшій Николай Васильевичъ, кладя руку на плечо Метеора:-- вотъ что, сударь мой, убирайтесь-ка вы завтра-же изъ Петербурга во свояси: теперь начнутся повальные аресты! Чтобы и духу вашего здѣсь не было! слышите?

-- Слышу!-- отвѣчалъ Метеоръ. Новый отрядъ выстроился поперекъ Невскаго и обнажилъ сабли. Толпа побѣжала.

Полный шумными впечатлѣніями Петербурга, Метеоръ возвратился "во свояси", въ тихій провинціальный городъ, но и тамъ было уже неспокойно. Петербургскій университетъ временно закрыли, студентовъ распустили, многихъ просто выслали, и сонный обывательскій городъ внезапно оживился появленіемъ нѣсколькихъ десятковъ студенческой молодежи, наэлектризованной только что пережитыми событіями.

Студенты были героями дня.

Метеоръ снялъ себѣ новую комнату у женщины-врача, одинокой интеллигентной еврейки, у которой часто собирались изгнанные студенты и мѣстная молодежь, съ типичными "партійными" лицами.

Съ толпой студентовъ къ ней всегда приходила и Роза, но къ нему не заходила, да Метеоръ и не желалъ этого; онъ началъ большую новую работу, почти не выходилъ изъ комнаты и всегда или писалъ, или мечталъ о Маріаннѣ. За Розой всегда ходилъ рыжій студентъ, родомъ изъ Ташкента, какъ сообщила ему женщина-врачъ. Метеору показалось, что у студента нахальные глаза. Вскорѣ пріѣхалъ Николай Васильевичъ.

И тутъ произошло горестное событіе, нанесшее душѣ Метеора неизгладимый ударъ.

Метеоръ по прежнему каждый день обѣдалъ въ семьѣ Николая Васильевича. Какъ-то за обѣдомъ, Николай Васильевичъ попросилъ его написать небольшой разсказъ для мѣстной газеты, редактору которой Зарѣчный обѣщалъ разсказъ Метеора. Метеоръ написалъ разсказъ въ одинъ вечеръ, спѣшно, по старой своей газетной привычкѣ, прямо на-бѣло, не отдѣлывая,-- и принесъ Николаю Васильевичу. Тотъ прочелъ и неожиданно разсердился: разсказъ былъ написанъ на интересную тему, но непростительно-небрежно. Николай Васильевичъ швырнулъ рукопись обратно Метеору и закричалъ:

-- Какого вы тутъ чорта нагородили? Что это за отношеніе къ литературѣ?..

Метеоръ мрачно положилъ рукопись въ карманъ, повернулся, нахлобучилъ шляпу и, взявшись за скобу выходной двери, буркнулъ ему въ отвѣтъ:

-- У меня нѣтъ никакого отношенія къ литературѣ...

Отъ этихъ словъ лицо Николая Васильевича исказилось гримасой пламенной злобы: оно страшно поблѣднѣло и задергалось.

-- Такъ какого же вы чорта...-- взревѣлъ онъ, весь затрясшись отъ оскорбленія, нанесеннаго литературѣ "литераторомъ".

Но Метеоръ не дослушалъ и, хлопнувъ дверью, ушелъ.

Они поссорились.

Этой ссорѣ Метеоръ сначало было не придалъ серьезнаго значенія и сѣлъ перерабатывать рукопись. Но на другой день утромъ, идя по главной улицѣ, онъ увидѣлъ, какъ шедшій ему на встрѣчу Николай Васильевичъ перешелъ на другую сторону, чтобы не встрѣчаться съ недавнимъ другомъ. Повидимому, самая физіономія Метеора сдѣлалась ему противной.

Это обстоятельство поразило Метеора въ самое сердце: онъ любилъ Николая Васильевича не за литераторскій талантъ и не за добро, которое тотъ ему дѣлалъ, а просто какъ человѣка, какъ друга, любилъ за любовь, со всею страстностью одинокаго юношескаго сердца, жаждущаго дружбы. И вдругъ теперь ему показалось, что Николаи Васильевичъ цѣнилъ и любилъ въ немъ только его талантъ, а не его самого: пропади у него талантъ -- и Зарѣчный со спокойнымъ сердцемъ выброситъ его къ "чортовой матери" и изъ головы, и изъ сердца. Да! Зарѣчный имѣетъ дѣло только съ его талантомъ: Наполеонъ -- и простой солдатъ! Вождь -- и пушечное мясо! А онъ-то, Метеоръ, думалъ, что великаго друга нашелъ! Но. позвольте, нельзя же такъ швыряться людьми, чортъ возьми, въ самомъ дѣлѣ, такъ дешево цѣнить человѣческое чувство, играть въ дружбу, какъ кокетка играетъ въ любовь!

"Кончено! Прощайте, дорогой Николай Васильевичъ, я понялъ васъ и мы должны разстаться! Спасибо за помощь моему таланту: вы такъ любите литературу, что она вамъ дороже, чѣмъ мнѣ, а для меня всего выше живой человѣкъ и живая жизнь! Я опять уйду въ жизнь и опять повторяю, что считаю себя свободнымъ человѣкомъ и къ вашей литературѣ никакихъ обязанностей и особыхъ отношеній не имѣю!"

Метеоръ не замѣчалъ, что онъ безцѣльно бѣгаетъ по улицамъ города, размахиваетъ руками и разговариваетъ самъ съ собою. Горькія мысли вихремъ крутились въ его головѣ, заставляя его все ускорять шаги, и онъ теперь имѣлъ видъ растрепаннаго человѣка, куда-то бѣгущаго. Отъ волненія и быстрой ходьбы онъ тяжело дышалъ, во рту скопилась слюна и онъ сплевывалъ ее въ сторону, съ недоумѣніемъ замѣчая, что сплевываетъ пѣну большими бѣлыми клочьями.

Что же дѣлать? Какъ поступить? Разстаться навсегда съ измѣнившимъ другомъ, уѣхать сегодня же? А начатый большой разсказъ? Вѣдь онъ обѣщалъ Зарѣчному кончить его черезъ двѣ недѣли... Если уѣхать, -- онъ подумаетъ, что Метеоръ случайно написалъ одну хорошую вещь и больше не можетъ, потому и сбѣжалъ... Да и дѣйствительно, вернувшись опять въ прежнюю, "страшную" жизнь, возможно, что онъ ничего серьезнаго не создастъ. Пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ у него есть нѣкоторыя обязанности передъ литературой? Повѣсть пишется хорошо и, несомнѣнно, будетъ лучше первой. Неизвѣстно еще, что ждетъ его впереди: можетъ быть, придется погибнуть и съ нимъ погибнутъ всѣ задуманныя имъ творенія. Нужно хоть эту, обѣщанную и начатую, кончить, отдать Николаю Васильевичу, откланяться и тогда исчезнуть съ его горизонта...

Такія мысли крутились въ разгоряченной головѣ Метеора, когда, взбѣшенный и сплевывая пѣну, онъ позвонилъ у дверей квартиры Николая Васильевича. Былъ обѣденный часъ, а не явиться къ обѣду онъ счелъ неудобнымъ: это вызвало бы всеобщее недоумѣніе, городскія сплетни и догадки объ истинѣ; объ ихъ разрывѣ никто изъ постороннихъ не долженъ знать: пусть по внѣшности все останется, какъ прежде.

Дверь открыла ему сама Василиса и невольно отступила отъ Метеора...

-- Что съ вами?-- вскричала она съ тревогой въ голосѣ:-- случилось что-нибудь?

Метеоръ овладѣлъ собой и постарался вызвать на своемъ лицѣ добродушную улыбку.

-- Ничего не случилось!-- отвѣчалъ онъ, улыбаясь.

-- Ну, слава Богу! Или мнѣ почудилось? У васъ было такое лицо, что я даже испугалась!

-- Это вамъ почудилось!-- подтвердилъ Метеоръ.

Въ гостиной сидѣлъ Николай Васильевичъ, окруженный толпой студентовъ: ихъ было человѣкъ пятнадцать,-- полная комната: кто сидѣлъ, кто стоялъ, благоговѣйно засматривая въ лицо писателя: Николай Васильевичъ "училъ" студентовъ. Чтобы не мѣшать его рѣчи и избѣгнуть рукопожатія, Метеоръ сдѣлалъ общій поклонъ и скромно приткнулся гдѣ-то въ числѣ студентовъ.

Съ лица его опять сбѣжала напускная улыбка и оно стало по прежнему печальнымъ, угрюмымъ и мрачнымъ.

Николай Васильевичъ умолкъ. Начался общій, молодой студенческій говоръ.

Метеоръ тяжело молчалъ и никто изъ студентовъ не осмѣлился заговорить съ нимъ.

Обсуждался важный вопросъ объ уличной демонстраціи въ городѣ. Николай Васильевичъ былъ противъ демонстраціи, такъ какъ по случаю встрѣчи чтимой простымъ народомъ иконы въ городъ идутъ тысячи людей изъ деревень: возможно, что они примкнутъ къ уличнымъ волненіямъ, и демонстрація обратится въ грандіозное и безполезное побоище; онъ предлагалъ по этому поводу устроить легальное собраніе въ городской думѣ съ участіемъ "отцовъ города", разрѣшеніе же на это собраніе обѣщалъ выхлопотать лично у губернатора.

-- Пусть это собраніе и рѣшитъ большинствомъ голосовъ: быть уличной демонстраціи или не быть?-- закончилъ Николай Васильевичъ. Послѣ немногихъ и слабыхъ возраженій студенты согласились отложить демонстрацію до собранія. Собраніе должно было состояться на-дняхъ.

Начали расходиться. Метеоръ сказалъ Василисѣ, что ему нездоровится, и, отказавшись отъ обѣда, ушелъ вмѣстѣ съ толпой студентовъ.

-----

Собраніе было разрѣшено губернаторомъ и черезъ нѣсколько дней состоялось въ залѣ городской думы съ участіемъ "отцовъ города". Это было первое "народное собраніе" въ Россіи, разрѣшенное начальствомъ. "Отцы города" говорили рѣчи. Предсѣдательствовалъ студентъ. За предсѣдательскимъ столомъ въ числѣ нѣсколькихъ почетныхъ лицъ сидѣлъ и Николай Васильевичъ. Онъ высказался послѣ всѣхъ и рѣчь его состояла всего изъ нѣсколькихъ словъ.

-- Демонстраціи не нужно устраивать по той простой причинѣ, что она уже состоялась... здѣсь!-- заявилъ онъ.

Голосовали и большинствомъ голосовъ рѣшили уличной демонстраціи не устраивать.

Потомъ благополучно разошлись по домамъ.

Метеоръ скучалъ на этомъ сухомъ собраніи, мало интересуясь судьбой демонстраціи и не зная, что лучше: быть ей или не быть? Онъ былъ занятъ собственнымъ тяжелымъ настроеніемъ: въ лицѣ Розы и Николая Васильевича, любовь и дружба измѣнили ему. Прежнее тоскливое чувство величайшаго одиночества охватило его угрюмую душу.

Возвращаясь поздно ночью изъ собранія, онъ вспомнилъ о трактирѣ, въ которомъ когда-то былъ вмѣстѣ съ Троянскимъ. Метеоръ завернулъ туда и сидѣлъ тамъ за бутылкой пива въ мрачной задумчивости до самаго закрытія ресторана. Потомъ побрелъ домой.

Войдя во дворъ дома, гдѣ была квартира еврейки, онъ съ удивленіемъ увидѣлъ, что всѣ окна ея комнатъ освѣщены. "Что за чортъ, имянины, что ли, у нея?" -- проворчалъ онъ себѣ подъ носъ и вдругъ наткнулся у входа на полицейскаго. "Эге!-- догадался онъ:-- допрыгалась чортова баба, собирая партійную публику: ясное дѣло -- обыскъ у нея!"

Полицейскій сдѣлалъ ему подъ козырекъ и предупредительно отворилъ двери.

Метеоръ, поднявшись по лѣстницѣ, вошелъ въ свою маленькую комнату; въ ней сидѣли товарищъ прокурора, жандармскій ротмистръ и еще нѣсколько человѣкъ въ жандармской формѣ.

-- Здравствуйте!-- иронически сказалъ имъ Метеоръ.

-- Мое почтеніе!-- галантно отвѣтилъ ему жандармскій ротмистръ, лицо котораго почему-то напоминало крысу:-- а мы васъ давно поджидаемъ; все уже кончено, осталось только вамъ росписаться!.

И онъ подсунулъ ему для подписи какую-то бумагу.

-- Позвольте, но у кого же обыскъ: у меня или у моей хозяйки?

-- У васъ!-- невозмутимо заявилъ ротмистръ:-- будьте добры подписаться и слѣдовать за мной.

-- За вами? Куда же?-- удивился Метеоръ.

-- Въ тюрьму!-- со вздохомъ отвѣчалъ ротмистръ:-- таково постановленіе...

Метеоръ прочелъ бумагу о собственномъ арестѣ, пожалъ плечами и подписался.

-- Ну, я готовъ!-- сказалъ онъ почти весело, забирая съ собою маленькій узелокъ.

-- Ѣдемте!-- сказалъ ротмистръ, вставая:-- я къ вашимъ услугамъ!

Они вышли, оставивъ въ перерытой комнатѣ всю остальную компанію, сортировавшую его тетради, бумаги, письма...

У воротъ стоялъ лихачъ. Жандармъ и писатель тѣсно усѣлись въ пролетку и помчались вдаль.

Было раннее апрѣльское утро; свѣтало. Въ воздухѣ пахло весной, вѣтви пока еще голыхъ деревьевъ чернѣли на фонѣ заалѣвшей зари. Все это какъ-то сразу стало дорого и мило Метеору, летѣвшему съ быстротой вѣтра въ тюрьму. Онъ почти радостно озирался кругомъ и вдругъ увидѣлъ, какъ мимо одного сквера шла Роза; впереди нея шагалъ полицейскій, позади другой, она повернула голову и глаза ихъ встрѣтились. Роза отвернулась. Лихачъ мчался бѣшено и дѣвушка, мелькнувъ передъ глазами, сейчасъ же исчезла.

XI.

Тюрьма была старая, вѣковая и походила на сказочный замокъ съ четырьмя круглыми башнями по угламъ. Обнесенная бѣлой зубчатой стѣной, она стояла за городомъ и за нею до самаго горизонта разстилалась ровная, безкрайная степь.

Въ полукруглыхъ желѣзныхъ воротахъ съ грохотомъ раскрылась желѣзная калитка, тюремный надзиратель впустилъ пріѣхавшихъ подъ каменные своды воротъ, и они вошли по старымъ истертымъ плитамъ черезъ какую-то узкую боковую дверь, захрипѣвшую на ржавыхъ петляхъ, въ большую комнату со сводчатымъ потолкомъ и высокими рѣшетчатыми окнами. Сквозь желѣзныя рѣшетки оконъ алымъ свѣтомъ свѣтила разгорѣвшаяся пышная заря и отражалась пламенемъ на лицахъ людей, сидѣвшихъ въ этой комнатѣ въ различныхъ позахъ: ихъ было человѣкъ двадцать и, всмотрѣвшись, Метеоръ съ удивленіемъ узналъ прежде всего Николая Васильевича, потомъ нѣсколькихъ знакомыхъ студентовъ, въ томъ числѣ и рыжаго "ташкентца", остальные были незнакомые, по физіономіи ихъ Метеоръ видѣлъ на "собраніи": виднѣлось два семнадцатилѣтнихъ гимназиста и двѣ-три фигуры, похожія на рабочихъ. За канцелярскимъ столомъ сидѣлъ и писалъ начальникъ тюрьмы.

Появленіе Метеора было встрѣчено гуломъ одобрительныхъ восклицаній. Только Николай Васильевичъ хмурился, опираясь на палку.

-- А вонъ еще двоихъ привезли!-- дѣтскимъ голоскомъ вскричалъ гимназистъ, глядя въ окно:-- одинъ -- толстый, а другой -- тоненькій!..

-- Здѣсь всѣмъ найдется мѣсто!-- мрачно пошутилъ Николай Васильевичъ:-- и толстымъ, и тонкимъ...

-- Это -- земцы!..-- пояснилъ кто-то. Ввели "земцевъ"; одинъ былъ, дѣйствительно, очень здоровъ и толстъ, а другой -- кожа да кости.

-- Ба, знакомыя все лица!-- весело воскликнулъ толстякъ. Всѣ засмѣялись.

Повидимому, никто не относился къ своему положенію серьезно. Всѣмъ этимъ мирнымъ людямъ казалось забавнымъ видѣть себя въ роли политическихъ преступниковъ.

Вошелъ помощникъ начальника тюрьмы -- высокій, пожилой мужчина, съ окладистой бородой и добродушнымъ лицомъ.

-- Ну, теперь, кажись, всѣ!-- сказалъ онъ плохимъ теноромъ, неожиданнымъ для его большой фигуры. Было въ немъ что-то безсознательно-юмористическое, почему-то напоминавшее Метеору "компримаріо" въ плохой оперной труппѣ.

-- Забирайте, господа, ваши узелки,-- пѣвуче заговорилъ онъ:-- сейчасъ я васъ одного за другимъ по мѣстамъ буду разводить! Господинъ,-- обратился онъ къ Метеору -- пожалуйте-ка первымъ номеромъ!.. Узелокъ есть у васъ?

-- Есть!-- отвѣчалъ Метеоръ. Помощникъ начальника развязалъ узелокъ Метеора и осмотрѣлъ содержимое: тамъ было только двѣ смѣны бѣлья.

-- Пожалуйте за мной!

Тюремщикъ отворилъ дверь, движеніемъ руки приглашая его съ собой. Метеоръ обернулся къ арестованнымъ и съ широкимъ жестомъ, театрально раскланялся:

-- Прощайте, господа!-- сказалъ онъ, улыбаясь.

Дверь захлопнулась. Метеоръ и его провожатый очутились на широкомъ тюремномъ дворѣ, посреди котораго стояла двухъэтажная тюрьма съ башнями по угламъ.

"Компримаріо" -- подвелъ узника къ двери нижняго этажа и долго велъ по промозглому, вонючему корридору. Въ рукѣ его звякала связка большихъ ключей. Наконецъ, онъ остановился у маленькой желѣзной двери и началъ ее отпирать громаднымъ скрежещущимъ ключомъ. Дверь отворилась, и Метеоръ по каменнымъ ступенькамъ спустился въ полутемное подземелье, съ каменнымъ поломъ и маленькимъ оконцемъ гдѣ-то очень высоко надъ его головой. Желѣзная дверь захлопнулась, послышались опять скрежещущіе звуки запиравшаго ее ключа, а затѣмъ шаги удалявшагося тюремщика.

Метеоръ осмотрѣлся.

Его посадили на дно круглаго каменнаго колодца, съ маленькимъ окошечкомъ, въ видѣ узкой щели, на высотѣ около двухъ саженъ отъ пола. Повидимому, это была внутренность одной изъ четырехъ угловыхъ башенъ тюрьмы. Стѣны башни были испещрены вырѣзанными на нихъ надписями прежнихъ узниковъ и представляли изъ себя то краснорѣчивыя цифры мѣсяцевъ и годовъ заключенія, то циничныя ругательства и страшныя проклятія. Когда Метеоръ перечелъ всѣ эти надписи, хулы, восклицанія, крики и вопли неизвѣстныхъ людей, съ давнихъ лѣтъ томившихся въ этомъ склепѣ, ему показалось, что нѣмыя стѣны оглушительно кричатъ, изрыгаютъ проклятія, плачутъ, стонутъ, воютъ и вопятъ различными голосами, словно кошмарный рой привидѣній. Хотѣлось выломать дверь, разбить по кирпичамъ эти гнусныя, промозглыя, бездушныя стѣны, какъ бы впитавшія въ себя людскую кровь и слезы, предсмертные стоны и хрипы, безсильную злобу, отчаяніе и жуткое безуміе заживо погребенныхъ, разломать все и выскочить на Божій свѣтъ, увидѣть опять синее небо, золотое солнце...

И Метеору показался страннымъ контрастъ между добродушнымъ лицомъ тюремщика и этой ужасной комнатой: за что такая свирѣпая расправа? Очевидно, произошло какое-то недоразумѣніе: вѣдь онъ ничего такого не сдѣлалъ важнаго, чтобы имъ могло заинтересоваться правительство! Онъ считалъ слишкомъ большой и незаслуженной честью для себя -- быть замурованнымъ въ башнѣ, въ качествѣ политическаго преступника. Онъ никогда не занимался политикой, а людей, занимающихся ею, ставилъ слишкомъ высоко надъ собой. Поэтому онъ шелъ въ тюрьму, улыбаясь, увѣренный, что сейчасъ же все "разберутъ" и выбросятъ его изъ тюрьмы "за ненадобностью" и непригодностью.

Однако пока тюрьма оказывалась дѣломъ нешуточнымъ и, повидимому, съ нимъ никто шутить не собирался. Въ башнѣ было темно и сыро, вмѣсто кровати стояла голая, засаленная скамья, придѣланная къ стѣнѣ, въ углу -- сосновый столъ и табуретъ, въ другомъ углу -- параша. Гдѣ-то скреблись мыши или крысы.

Метеору захотѣлось выглянуть въ окно, но оно было очень высоко. Онъ сталъ думать, какъ бы это сдѣлать: у стѣны около окна былъ каменный выступъ, игравшій роль подпорки; еслибы на него забраться, то можно бы, уцѣпившись за желѣзную рѣшетку, повисѣть немного у окна. Онъ придвинулъ къ выступу столъ, на столъ поставилъ табуретку, влѣзъ на табуретъ, уцѣпился руками за рѣшетку, поднялся на выступъ, упершись въ него колѣнями, и выглянулъ въ узкое окошко башни: надъ землей уже взошло яркое весеннее солнце, синѣло безоблачное небо, а въ небѣ съ веселымъ пискомъ носились острокрылыя ласточки. Еще онъ увидѣлъ зубчатую тюремную стѣну, а, взглянувши внизъ,-- тюремный дворъ, зароставшій молоденькой зеленою травкой. Больше ничего не видно было изъ окна тюремной башни. Вдругъ къ этому окну подбѣжалъ человѣкъ въ арестантскомъ холщевомъ костюмѣ, въ маленькой арестантской шапочкѣ, поднялъ кверху молодое, еще безусое, очень красивое лицо и спросилъ вполголоса, почти шопотомъ:

-- Вы -- Метеоръ?

Онъ какъ будто караулилъ появленіе Метеора въ окнѣ, потому что выскочилъ откуда-то моментально, словно изъ земли выросъ.

-- Да, я -- Метеоръ,-- отвѣчалъ узникъ.

-- Зарѣчный тоже здѣсь!-- сообщилъ ему арестантъ тѣмъ же таинственнымъ голосомъ:-- сидитъ въ другой башнѣ!

-- Знаю!-- отрѣзалъ Метеоръ.

-- Вы не безпокойтесь!-- продолжалъ арестантъ -- васъ скоро переведутъ изъ башни въ камеру; тамъ лучше!

-- Ничего,-- отвѣчалъ заключенный:-- я не безпокоюсь!..

-- Говорятъ,-- зашепталъ арестантъ,-- говорятъ -- вы безъ водки не можете, такъ не безпокойтесь, мы вамъ достанемъ!

Метеоръ разсмѣялся.

-- Нѣтъ, благодарю васъ: я совершенно свободно обхожусь безъ водки... вы лучше газетъ мнѣ достаньте!

-- И это можно!..

-- А почему вы такъ обо мнѣ заботитесь?

-- Потому, что мы знаемъ васъ; и васъ, и Николая Василича! Сочиненія ваши у насъ многіе читали! И я стишки ваши читалъ; очень хорошо, главное -- понятно... А газету вы на прогулкѣ получите...

-- Эй!-- раздался чей-то предостерегающій голосъ.

Таинственный собесѣдникъ въ ту же минут уисчезъ, словно сквозь землю провалился.

Метеоръ усталъ висѣть на рукахъ и снова, какъ водяной, спустился на дно своего колодца.

Онъ легъ на голую скамью, положивши руки подъ голову, съ наслажденіемъ задумался о Маріаннѣ, представляя себѣ ея милое лицо, печальные и кроткіе глаза, глубокій голосъ -- и вдругъ заснулъ, какъ убитый. Двѣ крысы тотчасъ же выползли изъ угла и, обнюхивая воздухъ, любопытно посмотрѣли на спящаго. Потомъ начали играть между собою, бѣгая и кувыркаясь по каменному полу.

-----

Черезъ три дня Метеора перевели во второй этажъ, въ большую, грязную камеру, съ нѣсколькими нарами, повидимому, служившую для заключенія уголовныхъ. Послѣ башни эта комната показалась Метеору комфортабельной. Кстати ему принесли его подушку, одѣяло, простыню, чаю, сахару, книгъ и денегъ съ запиской отъ Василисы. Позволили имѣть бумагу и чернила и Метеоръ зажилъ въ тюрьмѣ, спокойной жизнью отшельника. Окно здѣсь было большое, устроенное низко отъ пола. Можно было стоять, на подоконникѣ во весь ростъ и видѣть со второго этажа не только дворъ тюрьмы, но и пустырь за стѣной.

На дворѣ вдоль стѣны всегда расхаживалъ часовой съ ружьемъ на плечѣ. Всѣхъ часовыхъ было четверо, и они нѣсколько разъ втеченіе сутокъ смѣняли другъ друга; одинъ былъ рябой, съ черной бородой: этотъ всегда читалъ лубочную сказку, другой -- усатый и чахоточный -- все кашлялъ, сидя у стѣны, прислонивъ ружье къ плечу, третій -- совсѣмъ молодой парень, приземистый, крѣпкій, съ деревенскимъ лицомъ, постоянно кормившій хлѣбомъ голубей, а четвертый -- огромный тяжелый старикъ съ большой сѣдой бородой. Часть тюремнаго двора, куда выходило окно Метеора, служила мѣстомъ прогулки для политическихъ, которыхъ выпускали на прогулку по двое на четверть часа, и Метеоръ втеченіе дня могъ видѣть всѣхъ своихъ сотоварищей по заключенію и даже разговаривать съ ними, а затѣмъ и самого его "выводили" на прогулку. "Толстаго" всегда выпускали съ "тонкимъ", студентовъ попарно, а Метеора то съ молодымъ рабочимъ, то съ Николаемъ Васильевичемъ. Николай Васильевичъ, выходя на прогулку, прежде всего здоровался за руку съ часовымъ и вступалъ съ нимъ, въ разговоръ. Они усаживались на травкѣ и мирно бесѣдовали. Тутъ же присаживался и сопровождавшій его тюремный надзиратель, осторожно подходили нѣсколько уголовныхъ, весь день проводившихъ на другой сторонѣ двора, и Николай Васильевичъ всегда что-то имъ разсказывалъ. Была какая-то необыкновенная привлекательность въ этомъ человѣкѣ: не прошло и недѣли, какъ часовые, надзиратели, уголовные и даже тюремные начальники были очарованы имъ.

Молодой рабочій, приземистый, мускулистый, но худой и съ землистымъ цвѣтомъ лица, неожиданно началъ поправляться на тюремныхъ хлѣбахъ и чистомъ воздухѣ тюремнаго двора, настолько его жизнь "на волѣ" была, должно быть, хуже тюремной: онъ пополнѣлъ съ лица, а зеленый цвѣтъ его щекъ постепенно замѣнялся румянцемъ.

Надъ его "поправкой" смѣялись всѣ -- и студенты, и часовые, и уголовные: тюрьма оказалась для него курортомъ и, какъ наказаніе, не достигала цѣли.

Часовые всегда пикировались съ нимъ:

-- А ты не фордыбачь!-- говорили они ему:-- отъѣлся здѣсь, отдохнулъ и думаешь, что ты политическій?.. а ты обыкновенный чертоклепъ! никакой въ тебѣ нѣтъ политикатуры!..

-- Ладно, ладно!-- посмѣивался парень:-- придетъ время, и мы покажемъ свою политикатуру!..

Часовой, читавшій сказки, развивалъ свои фантазіи:

-- Зарѣчный у нихъ -- атаманъ, а Метеоръ у него въ есаулахъ... и, значитъ, хотятъ они сдѣлать подкопъ...

-- Дурачье вы!-- смѣялся благополучно чувствовавшій себя "чертоклепъ", лежа на травѣ и похлопывая себя по сытому брюху:-- никакого подкопа намъ не нужно: посидимъ и выпустятъ, только и всего!..

Подобныя сцены ежедневно происходили передъ окномъ Метеора,

Но не всѣ, какъ этотъ рабочій, чувствовали себя благополучно: прошелъ слухъ, что съ гимназистомъ начались буйные припадки умоизступленія; онъ выбилъ въ своей камерѣ окна, въ клочья изорвалъ на себѣ рубашку, рыдалъ и бился головой объ стѣну.

Одинъ студентъ облилъ керосиномъ свой матрацъ и пытался сжечь себя, а другой, рыжій "ташкентецъ" ухитрился было повѣситься, но его во время вынули изъ петли.

Николая Васильевича все это очень удручало.

Какъ-то на прогулкѣ онъ сказалъ Метеору;

-- Вѣдь это все изъ-за меня всѣхъ васъ посадили; меня ловятъ! А у мальчиковъ нервы плохіе... Вотъ и вы тоже: смотрите, не дѣлайте глупостей: я увѣренъ, что васъ прежде всѣхъ выпустятъ, потому что какой же вы къ чорту политическій? Ну, а мнѣ, конечно, придется посидѣть...

Пренебрежительный тонъ Николая Васильевича, все еще продолжавшаго сухо относиться къ Метеору, задѣлъ его за живое, но Метеоръ напустилъ на себя смиреніе и поддакнулъ:

-- Конечно, меня скоро выпустятъ, не велика фигура, на что я имъ? хотя я и не прочь посидѣть за компанію... я, знаете ли, отлично здѣсь себя чувствую, много пишу и читаю, а вашимъ мальчикамъ надо бы просто уши надрать: вѣдь они вообразили себя героями, вся эта исторія кажется имъ трагедіей, а, по моему, это не трагедія, а оперетка; я увѣренъ, что всѣ мы сюда попали ни за что, ни про что, за здорово живешь! Вотъ я напишу оперетку и буду ее исполнять на тюремномъ дворѣ! Можетъ быть, это утѣшитъ вашихъ младенцевъ!..

Николай Васильевичъ весь просіялъ.

-- А вѣдь это идея!-- вскричалъ онъ:-- пишите-ка оперетку, чортъ побери мою душу, это будетъ здорово! вотъ!..

-- И напишу!-- грозился Метеоръ:-- сегодня же ночью напишу первый актъ, а завтра на прогулкѣ самъ буду пѣть и представлять, а музыку сочинить -- плевое дѣло!..

-- Валяйте!-- заранѣе восторгался Николай Васильевичъ.

-- И знаете, какъ будетъ называться моя оперетка?

-- А ну?

-- "Веселые преступники".

Николай Васильевичъ расхохотался.

Черезъ часъ всей тюрьмѣ, а также и начальнику ея стало извѣстно, что Метеоръ пишетъ оперетку изъ тюремной жизни. Въ его камерѣ ночью долго свѣтился огонь.

XII.

Метеоръ не такъ весело себя чувствовалъ, чтобы писать оперетку, и не такъ хорошо, какъ рисовался передъ Николаемъ Васильевичемъ. Еслибы онъ далъ волю чувствамъ, онъ бы рыдалъ, какъ гимназистъ, бился бы о стѣну головой, рвалъ бы волосы, терзалъ бы собственную грудь, и не тюрьма была причиной такого настроенія: теперь онъ еще сильнѣе, чѣмъ прежде, страдалъ отъ оскорбленія, нанесеннаго ему Николаемъ Васильевичемъ и Розой, жестоко оттолкнувшими его любовь. Онъ чувствовалъ себя отверженнымъ, всѣми покинутымъ, несправедливо униженнымъ и ввергнутымъ въ душевное одиночество, передъ которымъ -- что такое тюрьма? пустяки! Онъ мучительно завидовалъ студентамъ: всѣхъ ихъ часто вызывали на свиданіе къ ихъ "невѣстамъ", въ городѣ, повидимому, считали героями, мужественно переносящими тюремныя истязанія, а они-то здѣсь хнычутъ, да воображаютъ себя страдальцами! А ужь его-то, Метеора, навѣрное, всѣ считаютъ посаженнымъ только за "знакомство" съ такими опасными людьми! Метеоръ самъ навинчивалъ себя на этотъ ладъ, самъ растравлялъ раны своей души и при одной мысли объ этомъ рычалъ у себя въ камерѣ, скрипя зубами. Желчь разливалась въ немъ. И онъ зналъ, что рыжій студентъ съ наглыми глазами, хотѣвшій здѣсь повѣситься на веревкѣ, имѣлъ успѣхъ у Розы: зауряднаго студента она предпочла Метеору и это бѣсило его.

Изъ разговоровъ этого студента съ товарищами онъ зналъ, что она уже выпущена изъ тюрьмы и ходитъ къ нему на свиданія въ качествѣ "невѣсты", присылаетъ записочки, цвѣты и фрукты. Къ Николаю Васильевичу ходитъ Василиса и хлопочетъ объ его освобожденіи, и всѣ въ городѣ, слышно, находятъ, что ему "вредно" сидѣть въ тюрьмѣ. Но никакой чортъ не ходитъ къ Метеору, и никто не хочетъ быть его невѣстой, хотя бы и по тюремному, и никто не считаетъ для него вредной тюрьму! Такъ къ чорту все это! Ему хорошо въ тюрьмѣ! Весело! Онъ смѣется, поетъ и пишетъ оперетку! Въ ней попадетъ и Николаю Васильевичу, и Розѣ, и рыжему студенту, и всѣмъ остальнымъ, въ особенности Розѣ и ея возлюбленному: это будетъ месть пѣвца.

Метеоръ съ наслажденіемъ и недобрымъ весельемъ писалъ первый актъ своей оперетки: онъ чувствовалъ душевное облегченіе, когда злость и желчь его выливалась въ забавныхъ куплетахъ и смѣшной буффонадѣ.

Утромъ онъ вышелъ на прогулку съ небольшой тетрадкой въ рукѣ. Публика вся была въ сборѣ и нетерпѣливо ожидала пѣвца: Николай Васильевичъ стоялъ въ окнѣ своей камеры, находившейся въ нижнемъ ярусѣ оконъ, какъ будто это была губернаторская ложа, остальные "преступники" занимали всѣ окна обоихъ этажей, изъ подвальныхъ оконъ выглядывали уголовные, подъ открытымъ небомъ, около артиста была "стоячая" публика: часовые и надзиратели.

Сборъ былъ полный.

Вдоль тюремной стѣны прямо противъ оконъ былъ устроенъ для часовыхъ земляной тротуаръ: Метеоръ обратилъ его въ подмостки и оттуда началъ представленье.

Прежде всего онъ театрально раскланялся, посылая публикѣ воздушные поцѣлуи и напрашиваясь на апплодисменты: апплодисменты послѣдовали.

Началъ онъ съ ремарки.

-- Комната канцеляріи въ острогѣ!-- провозгласилъ онъ, движеніями рукъ рисуя въ воздухѣ декорацію: -- низкіе своды! Окна за желѣзными рѣшетками! Толпа арестованныхъ! За столомъ начальникъ тюрьмы, у дверей -- часовые! Утро. Въ окна свѣтитъ заря. Входитъ помощникъ начальника тюрьмы. Поетъ, какъ скверный "компримаріо":

Злоумышленники!

Забирайте узелки!

Всѣхъ теперь по одному

Поведу я васъ въ тюрьму!

Затѣмъ Метеоръ превратился въ начальника тюрьмы и запѣлъ басомъ на мотивъ, явно украденный у Оффенбаха:

Привѣтъ мой вамъ, о, арестанты...

Къ услугамъ вашимъ замокъ мой:

Я -- либералъ, а вы -- таланты:

Поднимемъ здѣсь мы пиръ горой!..

Я самъ былъ хватъ.

Плясать былъ радъ,

Донынѣ нравлюсь дѣвамъ!

Въ походахъ былъ,

Кололъ, рубилъ

Направо и налѣво!

Пифъ! пафъ!!

Вотъ мой нравъ!

Вы -- мой народъ:

Впередъ, впередъ!

Хоръ отвѣчаетъ:

(Тутъ артистъ растопырилъ руки, изображая хоръ, и, какъ могъ, пропѣлъ хоромъ) --

О, заключенье!

Ты -- наслажденье!

Какъ рады мы

Стѣнамъ тюрьмы!

Въ этомъ жанрѣ Метеоръ изобразилъ цѣлую сцену. Толстый и Тонкій пропѣли дуэтъ. Писатель разразился аріей, изъ которой выяснилось, кто за что арестованъ; онъ и Метеоръ за взаимную агитацію:

Я былъ писатель, онъ -- поэтъ,

Писали мы немного лѣтъ,

Немного написали мы --

Но дописались до тюрьмы!

Хоръ стройно повторяетъ:

Но дописались до тюрьмы!

Писатель продолжаетъ:

Вотъ съ изможденною душой

Безвреднѣйшій интеллигентъ,

А вотъ дѣвица и студентъ:

Любовь ихъ кончилась тюрьмой!

И опять хоръ повторяетъ:

Любовь ихъ кончилась тюрьмой...

-- Вводятъ дѣвицу Миньону! Студентъ изъ Ташкента бросается къ ней, она къ студенту: обнимаются! Трогательная сцена!

Выкрикивалъ Метеоръ ремарку при невольномъ смѣхѣ публики.

Онъ:

Миньона!..

Она:

(Тутъ у артиста появилось искусственное сопрано)

Ташкентецъ!..

Поютъ, обнявшись:

Звѣзда востока!

Вѣдь я -- студентъ:

Сошлютъ далеко --

Туда -- въ Ташкентъ!..

И опять артистъ растопырилъ руки и загудѣлъ хоромъ:

Въ Та-шкентъ!..

Тутъ Метеоръ довольно хорошо, процѣлъ опереточнымъ теноромъ на мотивъ "Въ милыя горы мы удалимся":

О, дорогая,

Люби студента:

Въ мірѣ нѣтъ края

Лучше Ташкента!

Умчимся въ даль мы --

Даль золотая:

Растутъ тамъ пальмы.

Листвой качая!

На пальмахъ всюду,

Сидя стадами,

Поютъ верблюды

Тамъ соловьями!

-- Чудная пѣснь!-- воскликнуло сопрано;-- соловей ты мой, ташкентскій ты верблюдъ!

Только тутъ догадалась публика, что авторъ оперетки думаетъ не только позабавить ее...

-- Да онъ издѣвается, чортъ возьми!-- закричалъ изъ окна настоящій студентъ изъ Ташкента.

Но никто его не услышалъ: всѣ хохотали.

Метеоръ, выдѣлывая "па" и вскидывая, ноги, танцовалъ на тюремномъ лугу, распѣвая женскимъ голосомъ на какой-то фривольно-опереточный мотивъ:

Читала я все, что угодно,

И развилася я вполнѣ:

"Должна быть женщина свободна",

Твердили всѣ мужчины мнѣ...

Я поняла мою свободу

Кого хочу изъ нихъ любить,

И развивателямъ въ угоду

Хочу въ любви свободной быть!..

Я порхаю, увлекаю,

Постоянства я бѣгу,

Вѣрной быть я не могу!

Вся тюрьма, политическая, уголовная и административная покатывалась со смѣху.

.Метеоръ продолжалъ, танцуя:

Виновна ль я, что увлеченья

Такъ у меня коротокъ срокъ:

Любить могу лишь только день я,

Какъ мотылекъ!..

Я порхаю,

Увлекаю...

Метеоръ пѣлъ сопрано и танцовалъ, изображая балетную танцовщицу, развеселившаяся тюрьма грохотала густымъ и дружнымъ смѣхомъ, а въ душѣ его, какъ въ душѣ настоящаго паяца, что-то съ надрывомъ плакало, терзалось и ужасалось: вѣдь онъ вытащилъ на посмѣяніе и самъ втопталъ въ грязь образъ дѣвушки, которую все-таки когда-то нѣжно и глубоко любилъ!..

-----

Каждый день Метеоръ выходилъ съ новымъ актомъ оперетки: конца ей не предвидѣлось, какъ сказкѣ Шехерезады, дѣйствіе осложнялось, запутывалось, число дѣйствующихъ лицъ увеличивалось; появился квартетъ часовыхъ, хоръ уголовныхъ, огромный успѣхъ имѣла пѣсня уголовнаго татарина, поющаго въ лунную ночь, на восточный мотивъ, начинавшійся словами: "На берегу Волги сидалъ, чуркамъ-палкамъ кидалъ..." Наконецъ, всѣхъ политическихъ похищали изъ тюрьмы ихъ невѣсты, причемъ только одинъ изъ нихъ остался непохищеннымъ: это былъ, конечно, Метеоръ...

Дни шли за днями, составлялись въ недѣли. Очевиднымъ результатомъ оперетки оказалось то отрадное явленіе, что гимназисты и студенты перестали вѣшаться и самосожигаться, а, наоборотъ, заучили наизусть свои роли изъ oneретки и громко распѣвали ихъ за желѣзной рѣшеткой тюрьмы: Метеоръ развеселилъ всѣхъ, кромѣ самого себя какъ это было и до него съ лучшими юмористами.

Неизвѣстно, чѣмъ бы кончилась оперетка, еслибы ее не прервали внѣшнія событія, вмѣшавшіяся во внутреннюю жизнь "веселыхъ преступниковъ": прежде всего былъ внезапно выпущенъ изъ тюрьмы домой Николай Васильевичъ. Несомнѣнно, что это была продѣлка Василисы, убѣдившей, наконецъ, начальника жандармскаго управленія во вредѣ тюрьмы. Николай Васильевичъ, разсчитывавшій пересидѣть всѣхъ, былъ очень сконфуженъ и уѣхалъ изъ тюрьмы недовольный Василисой.

Вслѣдъ за нимъ выпустили всю партію студентовъ и Метеоръ видѣлъ и слышалъ, какъ они поѣхали на извозчикахъ, горланя куплеты изъ "оперетки". Говорили, что въ воротахъ тюрьмы барышни закидали ихъ цвѣтами.

Черезъ нѣсколько дней выпустили земцевъ и рабочихъ.

Метеоръ словно напророчилъ свою судьбу въ актѣ "похищенія мужчинъ" и остался въ тюрьмѣ одинъ, всѣми забытый...

Это доставило ему злорадное удовольствіе: онъ всѣхъ пересидѣлъ, ни разу не упалъ духомъ, имѣлъ успѣхъ съ опереткой, отвелъ въ ней душу и не желаетъ уходить изъ тюрьмы, такъ какъ онъ все равно "вездѣ одинъ"!..

Для уголовныхъ онъ остался единственнымъ утѣшеніемъ и они насѣли на него.

Каждый день въ щелку его двери сыпались безграмотныя записки съ просьбой о покупкѣ табаку, который запрещается имѣть уголовнымъ, и Метеоръ безпрекословно покупалъ табакъ имъ.

Съ этой трубки мира начались знакомства.

Во время прогулокъ, которыя теперь разрѣшались Метеору три раза въ день, по цѣлому часу, къ нему подходили мрачные люди въ звенящихъ кандалахъ и робко просили судебныхъ совѣтовъ, въ полной увѣренности, что Метеоръ "все знаетъ"; ему приходилось писать прошенія и выслушивать подчасъ ужасающія трагедіи съ неизмѣнной кровавой развязкой. Передъ нимъ открывали уголокъ завѣсы и Метеоръ опять видѣлъ безкрайную, пустынную, какъ открытое море -- "страшную жизнь".

Однажды онъ получилъ особо-униженную записку о табакѣ, заключавшуюся словами: "пожалѣйте меня, бѣднаго сиротинку"! Къ запискѣ былъ приложенъ подарокъ: костяная ручка для пера, сдѣланная въ формѣ мертвой человѣческой руки: рука была вырѣзана, повидимому, простымъ ножомъ но съ поразительнымъ искусствомъ: чувствовалось, что это непремѣнно мертвая рука.

Метеоръ послалъ просителю табаку съ дежурнымъ арестантомъ и выразилъ желаніе познакомиться съ тюремнымъ скульпторомъ.

-- Кто онъ такой?-- спросилъ Метеоръ на прогулкѣ у знакомыхъ арестантовъ.

-- А, это Могильщикъ! Онъ по ограбленію могилъ... работаетъ!-- отвѣчали ему съ грубымъ смѣхомъ: -- ничего въ немъ нѣтъ для васъ интереснаго: просто дуракъ!.. Вѣритъ въ нечистую силу и въ мертвецовъ, а самъ любитъ могилы разрывать и, если есть у покойниковъ на пальцахъ перстни, то прямо пальцы и отрубитъ!

-- И вѣдь честнымъ былъ человѣкомъ всю жизнь... лодочникомъ, что ли-то, служилъ, а какъ умерла у него жена вмѣстѣ съ дѣтьми, такъ "это" съ нимъ и началось... могилы-то грабить: любопытство у него какое-то дурацкое образовалось къ покойникамъ!..

-- А ну-ка, позовите его!-- распорядился Метеоръ.

-- Могила!-- закричало сразу нѣсколько арестантовъ, махая кому-то рукой.

Черезъ минуту передъ Метеоромъ стоялъ красивый атлетъ съ черными, смолистыми усами, падавшими ему на широкія плечи. Это была молодецкая фигура въ холщевой рубахѣ съ открытымъ воротомъ, обнажавшимъ волосатую грудь, съ маленькой арестантской шапочкой на затылкѣ.

-- Вотъ такъ сиротинка!-- съ изумленіемъ сказалъ Метеоръ, окидывая взглядомъ эту фигуру, словно сорвавшуюся съ "Запорожцевъ" Рѣпина.

"Сиротинка" отвѣтилъ лошадинымъ ржаньемъ вмѣсто смѣха. Метеоръ попробовалъ было поговорить объ его "спеціальности", но Могила отвѣчалъ тупо и только повторялъ съ непонятнымъ упрямствомъ: "все равно, въ каторгу пойду, а этого дѣла не брошу: въ каторгу мнѣ и дорога"!..

Чувствовалось еще въ его односложныхъ отвѣтахъ, что этому человѣку органически незнакомо и даже непонятно чувство страха: онъ былъ совершенно лишенъ воображенія и обладалъ какими-то тупыми, деревянными нервами, при несомнѣнномъ добродушіи сильнаго человѣка. "Неужели онъ былъ другимъ до смерти жены?-- думалъ Метеоръ: -- что произошло въ этой таинственной, мрачной душѣ?.."

Подобной загадкой представлялся ему почти каждый изъ уголовныхъ. Можетъ быть, загадки эти разрѣшались проще, чѣмъ думалъ Метеоръ.

Но это все была "шпана", мелочь, арестантская толпа. Вскорѣ ему пришлось познакомиться съ "аристократомъ" уголовныхъ, съ "самимъ Никитинымъ", знаменитымъ воромъ, О Никитинѣ уголовные говорили почтительно, какъ о человѣкѣ совсѣмъ другого масштаба, чѣмъ они. Никитинъ, по ихъ разсказамъ, былъ спеціалистомъ по части "дерзкихъ кражъ" и работалъ всегда одинъ. Еще недавно, средь бѣла дня, въ воскресенье, онъ ограбилъ ювелирный магазинъ на главной улицѣ: одѣлся стекольщикомъ и, на глазахъ гуляющей по тротуару праздничной публики, вырѣзалъ алмазомъ зеркальное стекло окна, влѣзъ, забралъ всѣ драгоцѣнности въ корзину, потомъ, не торопясь, вылѣзъ и опять вставилъ стекло. Арестанты разсказывали объ этой "работѣ" съ восхищеніемъ.

Наконецъ, всего два мѣсяца тому назадъ, ранней весной, онъ убѣжалъ было изъ тюрьмы, но самъ воротился при слѣдующихъ обстоятельствахъ: задумали они бѣжать вдвоемъ съ товарищемъ и, какъ всегда у Никитина, сдѣлали это днемъ, въ воскресенье, когда всѣ уголовные были на тюремномъ дворѣ, а около тюрьмы, за городомъ, прогуливалась городская мѣщанская публика: кругомъ было людно, шумно, былъ солнечный весенній день. Внутри двора, примыкая къ стѣнѣ, стояла каменная сторожка для часовыхъ, съ растворенной настежь дверью; дверь прилегала къ стѣнѣ: встать на скобу двери, со скобы на дверь, съ двери на крышу будки, а оттуда на стѣну -- ничего не стоило... Полѣзъ сначала товарищъ Никитина, а потомъ онъ и оба прыгнули за стѣну съ двухсаженной высоты: Никитинъ сдѣлалъ это ловко, а товарищъ вывихнулъ ногу. Тѣмъ не менѣе они ушли версты за двѣ, до земляного вала, гдѣ и сѣли: дальше товарищъ идти не могъ. Тогда Никитинъ воротился въ тюрьму, такъ какъ не хотѣлъ бѣжать, покинувъ товарища. Это было особое, арестантское благородство.

Теперь арестанты сообщили Метеору, что "самъ Никитинъ", сидящій въ одиночкѣ, желаетъ съ нимъ поговорить на прогулкѣ.

Метеоръ согласился.

Свиданіе это было устроено уголовными при довольно таинственной обстановкѣ: Метеоръ ходилъ нѣсколько минутъ по "тротуару" вдоль стѣны и съ удивленіемъ замѣтили, что весь дворъ опустѣлъ: часовые и надзиратели куда-то исчезли. Наконецъ изъ-за угла тюрьмы показалась фигура арестанта въ обычномъ холщевомъ костюмѣ и маленькой шапкѣ. Онъ быстро подошелъ къ Метеору и, протягивая ему руку, отрекомендовался:

-- Никитинъ...

Это былъ юноша лѣтъ двадцати четырехъ, небольшого роста, смуглый, съ маленькими черными усиками, красивый, съ карими блестящими глазами. Въ этихъ глазахъ было что-то особенное: что именно -- Метеоръ сразу опредѣлить не могъ, но, несомнѣнно, это были воровскіе глаза, бѣгающіе, быстрые, зоркіе, любопытные и полные жизни, даже слегка хитро смѣющіеся, могущіе быть дерзкими, но не дерзкіе, а даже какъ будто печальные: замѣчательные глаза.

Заговорилъ онъ неожиданно тихимъ, скромнымъ и печальнымъ голосомъ: нельзя было и подумать, что этотъ скромный и грустный, симпатичный юноша и есть знаменитый дерзкій воръ, одно появленіе котораго на свободѣ поднимаетъ на ноги полицію. Метеоръ и Никитинъ пошли рядомъ по тротуару вдоль стѣны и долго ходили такъ взадъ и впередъ, разговаривая. До самаго конца ихъ разговора никто не осмѣлился подойти къ нимъ.

Никитинъ приступилъ прямо къ дѣлу.

-- Видите ли, господинъ Метеоръ,-- заговорилъ онъ робко и грустно:-- я сейчасъ скажу, о чемъ мнѣ хочется съ вами поговорить. Я, какъ вы знаете,-- извѣстный воръ, моя спеціальность -- дерзкія кражи. Я и сейчасъ, сидя въ тюрьмѣ, уже приготовилъ планъ ограбленія собора!-- добавилъ онъ еще застѣнчивѣе и грустнѣе, опуская глаза въ землю и какъ бы слегка конфузясь,-- но, видите ли, когда мнѣ пришлось два года просидѣть въ одиночкѣ, въ Петербургской тюрьмѣ, -- я очень много думалъ... Вы знаете, какъ получается воръ? Это случайность, такъ сложится жизнь, а потомъ вамъ уже нѣтъ выхода изъ круга, вы -- какъ затравленный звѣрь! Долго разсказывать, почему я сдѣлался воромъ, но, видитъ Богъ, я не хотѣлъ быть имъ!.. Я совершаю иногда очень крупныя кражи вовсе не изъ-за корысти,-- деньгами я не дорожу,-- но я мщу обществу -- понимаете вы меня? Я мщу! Я люблю не только украсть, но еще и посмѣяться, поиздѣваться, оставить какую-нибудь юмористическую записку, да и самую кражу сдѣлать какъ-нибудь поостроумнѣй, чтобы "они" почувствовали себя одураченными, чтобы знали, что я смѣюсь надъ ними, надъ всей ихъ жизнью, ихъ лицемѣріемъ, надъ ихъ порядками, полиціей, попами и соборами!.. Я мщу!.. Но, видите ли, послѣ того какъ я два года просидѣлъ въ одиночкѣ и все думалъ -- теперь моя прежняя жизнь меня не удовлетворяетъ. Вѣдь это же не достигаетъ цѣли,-- какъ это называется -- палліативы! Я хотѣлъ бы мстить иначе: разумнѣе, вѣрнѣе!..

Никитинъ въ нерѣшительности остановился, потупилъ глазки, какъ барышня, и покраснѣлъ.

-- Какъ же?-- спросилъ Метеоръ, внимательно его слушавшій.

Тогда Никитинъ совсѣмъ сконфузился и почти прошепталъ тихо и застѣнчиво:

-- Я бы хотѣлъ перейти на политическое!..

Метеоръ невольно улыбнулся.

-- Развѣ это смѣшно?-- продолжалъ Никитинъ, укоризненно вскинувъ на него своими горячими глазами:-- развѣ я не могъ бы приносить вамъ пользу... ну, хоть при переправѣ литературы изъ-за границы? Вѣдь я знаю, какъ это дѣлается у васъ неумѣло, сколько проваливается литературы и гибнетъ хорошихъ людей, а у меня бы не было проваловъ, я бы каждую прокламацію губернатору на спину налѣпилъ!.. Вѣдь это же такіе пустяки!-- презрительно пожавъ плечами, закончилъ знаменитый воръ.

-- Чего же, собственно, вы отъ меня хотите?-- спросилъ Метеоръ.

-- А вотъ чего: очень немногаго,-- я на дняхъ выхожу на свободу и хочу предложить свои услуги черезъ Николая Васильевича. Но онъ, пожалуй, еще не приметъ меня: вотъ я и хочу попросить васъ: напишите ему записочку... не обо мнѣ, нѣтъ, обо мнѣ ничего не пишите, напишите о себѣ, а я передамъ... Это мнѣ нужно только для того, чтобы онъ меня принялъ: можете вы это?..

Метеоръ согласился переслать съ нимъ письмо Николаю Васильевичу, и Никитинъ горячо и благодарно пожалъ ему руку. Затѣмъ они разошлись. Писатель остался на тротуарѣ, а Никитинъ быстрыми и легкими шагами направился въ тюрьму. Метеоръ смотрѣлъ ему вслѣдъ и обратилъ вниманіе на его походку: "должно быть, силенъ и ловокъ, какъ бѣсъ",-- невольно подумалось ему.

XIII.

Прошла весна, потомъ прошло все лѣто, былъ уже конецъ августа, а Метеоръ все сидѣлъ въ тюрьмѣ. Либеральный начальникъ тюрьмы перевелъ его въ "дворянскую" камеру, совсѣмъ-таки хорошую, сухую комнату, съ окномъ на югъ, выходящую къ окнамъ квартиры начальника: начальникъ тюрьмы былъ любителемъ пѣнія и надѣялся поближе слушать "оперетку", но пѣвецъ давно уже умолкъ.

Съ каждымъ днемъ онъ становился лѣнивѣе, спокойнѣе и молчаливѣй. Почти не ходилъ по камерѣ, а больше лежалъ на койкѣ и задумчиво разсматривалъ свои руки: его удивляло замѣченное имъ обстоятельство, что, если повернуть руку ладонью къ себѣ, то кисть ея была, какъ прежде, широкая, а если повернуть ее въ профиль, то она оказывалась тоненькой, какъ палочка, и онъ думалъ, что никогда еще не смотрѣлъ на свою руку въ профиль.

Волосы его выросли до плечъ и, такъ какъ ихъ было очень трудно расчесывать, то онъ и бросилъ это дѣло. На пальцахъ ногти отросли такіе длинные, что скорѣе походили на когти. Въ тѣлѣ чувствовалась странная и пріятная легкость, а на душѣ необычайное спокойствіе и равнодушіе ко всему: Метеоръ никуда не торопился, ничего не желалъ и думалъ, что ему очень хорошо. Онъ давно кончилъ и переписалъ набѣло большую повѣсть, нѣсколько разсказовъ и много стиховъ. Теперь онъ ничего не писалъ и не читалъ, а только лежалъ и думалъ.

Онъ отдыхалъ. Думать любилъ только о Маріаннѣ и въ мечтахъ своихъ чрезвычайно легко вызывалъ ея милый и кроткій образъ. Сочинялъ разговоры съ нею, и часто заставалъ самого себя говорящимъ слухъ. Иногда она являлась ему во снѣ, а однажды, проснувшись, онъ видѣлъ, какъ она, вся свѣтлая, уплыла въ окно, но нисколько этому не удивился.

Какъ-то къ нему въ камеру вошли два человѣка: начальникъ тюрьмы и тюремный докторъ. Докторъ щупалъ пульсъ, слушалъ легкія и сердце, а начальникъ тюрьмы молча смотрѣлъ на него.

-- Какъ вы себя чувствуете?-- спросилъ его докторъ.

-- Отлично!-- отвѣчалъ Метеоръ:-- у меня ничего не болитъ!

-- Мнѣ кажется, что вы больны!-- сказалъ докторъ.

-- Ничего подобнаго!-- возразилъ Метеоръ:-- наоборотъ, я чувствую, что поздоровѣлъ здѣсь!.. Никогда мнѣ еще не было такъ хорошо!..

Узникъ смотрѣлъ на нихъ подозрительно и думалъ, что они съ какимъ-то умысломъ стараются выдать его за больного.

Докторъ помолчалъ.

-- Все-таки, я вамъ совѣтую пить чай съ коньякомъ!..-- сказалъ онъ:-- я вамъ пропишу коньякъ...

-- Просто, вы меня хотите угостить коньякомъ!-- хитро улыбаясь, сказалъ Метеоръ:-- благодарю васъ!..

-- Но только вы пейте его понемногу: по двѣ ложки на стаканъ!

-- Конечно -- согласился Метеоръ. Они ушли, пожавъ ему руку. Въ этотъ же день принесли бутылку коньяку.

Метеоръ сталъ пить чай съ коньякомъ. Къ обѣду ему почему-то начали давать стаканъ молока. Уголовные откуда-то приносили цвѣты.

-- Странно!-- думалъ онъ: -- отчего это они всѣ принялись ухаживать за мной?

Наконецъ его вызвали въ тюремную канцелярію: тамъ сидѣли жандармскій ротмистръ, арестовавшій его, и молодой товарищъ прокурора.

Прочитали ему бумагу, изъ которой Метеоръ понялъ, что его выпускаютъ изъ тюрьмы и отправляютъ въ ссылку.

Бумага не произвела на него никакого впечатлѣнія.

-- Вамъ дается недѣля на сборы!-- любезно сказалъ ему ротмистръ, -- и право ѣхать въ мѣсто назначенія на свой счетъ!-- вы свободны!

Ротмистръ щелкнулъ шпорами, всталъ и слегка наклонилъ голову. Метеоръ вышелъ изъ тюрьмы.

Грохотъ города ошеломилъ его и былъ ему непріятенъ, онъ привыкъ уже къ тюремной тишинѣ.

Когда онъ подъѣхалъ на извозчикѣ къ дому Николая Васильевича, тотъ увидалъ его изъ окна и, выскочивъ къ нему на лѣстницу, заключилъ его въ бурныя объятія, цѣловалъ и плакалъ, но Метеоръ оставался странно-спокойнымъ, молчаливымъ и почти равнодушнымъ. Въ прихожей онъ нечаянно увидѣлъ себя въ зеркалѣ: на него глянуло незнакомое, изможденное и длинное, зеленое лицо, съ безумными,: острыми глазами, остроконечной бородой и длинными, свалявшимися волосами.

-- Это не я!-- подумалось ему:-- это чортъ!..

Нѣсколько дней его собирали въ дорогу, водили по гостямъ, устроили прогулку за рѣку, старались развлечь. Метеору все это было очень пріятно, общество говорящихъ людей доставляло чувство отрады: хотѣлось безъ конца ихъ слушать, а самому говорить не хотѣлось: Метеоръ молчалъ, едва роняя по одному слову въ часъ.

Бѣдняга не зналъ, что организмъ его надломленъ, что нервы послѣ долгаго и страшнаго напряженія сразу ослабли и опустились. Ему такъ пріятно было молчать и слушать.

Наконецъ, Николай Васильевичъ проводилъ его на пароходъ. Когда пароходъ отвалилъ, Метеоръ стоялъ на палубѣ и смотрѣлъ на конторку, переполненную провожающей публикой. Изъ этой толпы рѣзко выдѣлялась оригинальная фигура Николая Васильевича въ широкополой шляпѣ, съ длинными волосами, въ длинной крылаткѣ... И Метеоръ думалъ не о себѣ, не о ссылкѣ своей, не о предстоящей ему тяжелой дорогѣ, а о Николаѣ Васильевичѣ: отъѣзжающій смотрѣлъ на толпу, не замѣчавшую въ своей средѣ человѣка, которому суждено, можетъ быть, безсмертіе и думалъ: вотъ, они всѣ умрутъ и никакого слѣда отъ нихъ не останется, а онъ -- будетъ жить!..

Скиталецъ.

"Русское Богатство", NoNo 1--2, 1913

Оставить комментарий Скиталец (yes@lib.ru) Год: 1913 Обновлено: 20/01/2021. 181k. Статистика. Повесть: Проза Романы и повести	Скачать FB2 Ваша оценка:

Скиталец Метеор

МЕТЕОРЪ.

Скиталец
Метеор