Слепцов Петр Аркадьевич
Принцип пошатнулся

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПРИНЦИПЪ ПОШАТНУЛСЯ.

(Изъ записокъ хуторянина).

   Стоялъ іюль. Въ поляхъ шла уборка. Запоздалые докашивали свою рожь. Большинство возило снопы на гумна. Солнце уже склонялось къ горизонту; тѣни становились длиннѣй и длиннѣй. Жаръ начиналъ спадать,-- дышать становилось легче, запахъ резеды казался сильнѣй.
   Я сидѣлъ на террасѣ и просматривалъ, только что привезенныя съ почты, письма и газеты. Воробей беззаботно и весело попрыгивалъ по барьеру, искоса поглядывая на мой стаканъ чаю. Вдругъ онъ вспорхнулъ и перелетѣлъ на кленъ, спускавшій на террасу свою густо-сочную темно-зеленую листву.
   И на террасу взошелъ мой прикащикъ Акимъ.
   Онъ имѣлъ видъ въ конецъ раздосадованнаго и взволнованнаго человѣка.
   -- Воля тутъ будетъ ваша, Николай Евграфовичъ, а я ужъ просто и не знаю, что мнѣ тутъ дѣлать,-- заговорилъ онъ.
   -- Что случилось?-- спросилъ я.
   И, взглянувъ на Акима, только тутъ замѣтилъ нѣкоторую небрежность въ его костюмѣ. Этотъ костюмъ состоялъ изъ чернаго жилета съ серебряными часами, которые я подарилъ ему за долговременную службу, и манчестеровыхъ, достаточно-таки потертыхъ шароваръ, заправленныхъ въ сапоги. И вотъ, костюмъ этотъ оказывался не въ порядкѣ: одна шаровара была, по обыкновенію, заправлена въ сапогъ, а другая, разодранная въ нѣсколькихъ мѣстахъ болталась поверхъ сапога и представляла собою чрезвычайно комичный видъ.
   -- Вотъ поглядите, Николай Евграфовичъ, извольте только поглядѣть,-- волновался Акимъ, теребя разодранную шаровару и разсматривая ее съ такимъ видомъ, будто онъ ее сейчасъ лишь увидалъ,-- собачонкой травитъ! Я-те, постой, затравлю!
   -- Да въ чемъ дѣло?
   -- И ужъ сказать-то какъ не знаю! Миронъ на меня собаку натравилъ. Совсѣмъ было затравилъ, спасибо палка была. Я ему сказываю: не ѣзди. Такъ нѣтъ же тебѣ, ѣдетъ и шабашъ! Хоть ты съ нимъ что хочешь дѣлай! Воля тутъ будетъ ваша, Николай Евграфовичъ, только такъ этого дѣла никакъ невозможно оставить, повадки имъ давать не слѣдуетъ. А то съ ними и сладу никакого не будетъ!... Мнѣ что? Мнѣ дѣло не въ штанахъ, а въ правилѣ! Положено правило и соблюдай его, на то оно -- правило.
   Я начиналъ понимать, въ чемъ дѣло.
   Дорогъ, по которымъ мужики наши должны были ѣздить на свои поля, было двѣ. Одна изъ нихъ шла черезъ мой хуторъ, черезъ мою плотину, по моей землѣ; другая -- огибала мой участокъ. Такъ какъ послѣдняя дорога была много длиннѣе первой, то, естественно, мужики ѣздили по моей дорогѣ. Но бѣда была въ томъ, что дорога шла въ одномъ мѣстѣ черезъ вспаханную уже нами подъ рожь будущаго года землю. И вотъ, чтобы сократить еще болѣе и безъ того короткую дорогу, мужики стали ѣздить прямикомъ черезъ пашню. Проѣхалъ одинъ, проѣхалъ другой, и образовалась новая дорога. Я противъ этого собственно ничего не имѣлъ, но Акимъ смотрѣлъ на это иначе. Въ этомъ отъѣзжаніи мужиками пашни онъ усматривалъ чуть ли не похищеніе нашей собственности.
   -- Какъ, мы развѣ для того, станемъ говорить, пахали, чтобъ они ѣздили? Развѣ имъ настоящей дороги нѣтъ?-- размахивалъ онъ руками, что всегда дѣлалъ при разговорѣ, для вящей убѣдительности.
   Но всѣ тѣ мѣры, которыя онъ принималъ къ предотвращенію отъ расхищенія нашихъ владѣній, ни къ чему не привели. Нарылъ онъ по наѣзженной по пашнѣ дорогѣ ямъ,-- стали ямы объѣзжать, но опять-таки по пашнѣ. Пробовалъ просить не ѣздить, даже ругался при этомъ и руками размахивалъ убѣдительно. Обѣщали не ѣздить и... все-таки ѣздили. Тогда Акимъ рѣшилъ во что бы то ни стало подкараулить этихъ нарушителей "правила", караулилъ нѣсколько дней подрядъ, лежалъ даже въ придорожной канавѣ, но напрасно: мужики предупреждали одинъ другого и проѣзжали по настоящей дорогѣ, какъ бы и не догадываясь, зачѣмъ это торчитъ въ полѣ Акимъ Терентьичъ. А на утро опять оказывались по пашнѣ новые и новые слѣды.
   -- Ахъ, головушка ты моя горькая, ахъ, мошенники!-- хлопалъ себя Акимъ по бедрамъ.
   И опять подкарауливалъ.
   Акимъ Кошелкинъ или, какъ всѣ его на деревнѣ звали, Акимъ Терентьичъ Кошелкинъ, жилъ у меня въ прикащикахъ давно. Мужикъ онъ былъ хорошихъ правилъ и съ сообразительною по-своему головой. Но главнымъ его достоинствомъ были его честность и безпредѣльная мнѣ преданность. Уѣзжая на зиму изъ деревни, я всю усадьбу, весь домъ оставлялъ на руки Акима. И весной, пріѣзжая на лѣто, заставалъ даже старыя перья, валявшіяся на письменномъ столѣ, прибранными и сохранными. И я зналъ, что у Акима ни одна моя копѣйка не уйдетъ на вѣтеръ, не пропадетъ ни одного снопа моей ржи. Постоянно распоряжаясь моимъ имуществомъ какъ своимъ, онъ никогда не употреблялъ мѣстоименій "мое", "ваше", а всегда "наше". У него все было "наше". Говоря о моихъ лошадяхъ и коровахъ, онъ говорилъ: "наши лошади, наши коровы", о домѣ -- "нашъ домъ", о моей землѣ -- "наша земля", о моихъ дѣтяхъ "наши дѣти" или даже еще: "наши съ вами, Николай Евграфовичъ, дѣти".
   -- Вотъ бы, Николай Евграфовичъ, нашимъ дѣтямъ эту лошадку купить,-- говаривалъ онъ.
   Съ мужиками съ тѣхъ поръ, какъ поступилъ ко мнѣ въ прикащики, онъ совсѣмъ почти порвалъ всѣ свои прежнія отношенія и я зналъ, что для него на деревнѣ не существовало ни свата, ни брата. Были только кумовья. Но и тѣ не могли разсчитывать, чтобъ онъ сдѣлалъ имъ какое-нибудь снисхожденіе противъ "правила", въ силу кумовства.
   Разъ одинъ изъ его кумовьевъ стянулъ у меня ломъ. Акимъ до тѣхъ поръ не успокоился, пока ломъ не нашелся, и сильно былъ недоволенъ тѣмъ, что я оставилъ его куму поступокъ этотъ безнаказаннымъ. Другой разъ другой его кумъ стянулъ ненарокомъ подвоза "нашего" сѣна. И его Акимъ притянулъ къ отвѣтственности.
   Или еще одинъ фактъ.
   Послалъ я какъ-то Акима вмѣстѣ съ другимъ прикащикомъ изъ другого моего имѣнія, весьма ловкимъ человѣкомъ, на ярмарку покупать рабочихъ лошадей. На ярмаркѣ они пять рублей издержали на себя, "на харчи".
   -- А какъ вы полагаете, Акимъ Терентьичъ, пять-то рублей эти надо разнести на покупки?-- предложилъ обратною дорогой тотъ.
   Но Акимъ вознегодовалъ.
   -- Какъ разнести? Для чего разносить? Какое такое есть правило? Нѣтъ, ты, братъ, каждую барскую копѣйку туда и ставь, куда она пошла... Такъ-то вотъ лучше, чѣмъ разносить!...
   За такія качества его мужики не любили и рѣдкій о немъ говорилъ хорошо. Всѣ завидовали въ душѣ его положенію и при удобномъ случаѣ не прочь были наговорить о немъ такого, чего и не было.
   У Акима были деньги -- триста рублей. Сто рублей изъ нихъ онъ предназначилъ женѣ послѣ своей смерти, сто -- дочери-невѣстѣ при выходѣ замужъ и сто оставилъ на себя -- на поминовеніе души. Мнѣ очень многого стоило уговорить его положить эти деньги въ банкъ, а не держать дома. Его смущали проценты, которые должны были приносить деньги, отданныя въ банкъ; ему почему-то казалось, что брать эти проценты грѣшно и что если онъ ими воспользуется, то непремѣнно кого-то какъ-то обидитъ. И только недавно онъ уступилъ моимъ уговорамъ и положилъ свой "капиталъ" въ банкъ.
   Эти триста рублей, которые онъ скопилъ за всю свою жизнь и дождался которыхъ уже съ сѣдиной въ бородѣ, составляли предметъ его гордости и онъ никогда ни отъ кого не скрывалъ, что деньги у него есть.
   -- А почему у меня вотъ и деньги?-- говорилъ онъ.-- Потому, милый человѣкъ, что не роскошествую, какъ иные прочіе. Тихо-то жить лучше. Живи крѣпче и будетъ человѣкъ живъ. А то у насъ теперь всѣ роскошную жизнь повели. Каждый должонъ свою цифру соблюдать и въ правилѣ жить. А наши пошли себѣ эти добрыя поддевки синя сукна справлять, сапоги въ семь рублевъ, да пахать въ нихъ, въ сапогахъ-то... рубахи тоже пунцовыя завели, шаровары разныя... А сбруи нѣтъ. Ѣхать -- глядь: колесо не годится!
   Положимъ, самъ Акимъ носитъ и пунцовыя рубашки, и манчестеровыя шаровары, и суконные жилеты съ кармашками, и даже суконную поддевку на мѣху завелъ, но ему это можно.
   -- Я вотъ,-- говорилъ онъ,-- слава Богу, и сытъ, и одѣтъ, и обутъ. Да почему же? Потому, что все, до послѣдней крохи вотъ, все заслуженное. Да и нельзя мнѣ кое-какъ-то ходить. Все же не кто-нибудь, а барскій прикащикъ, и должны меня потому понимать.
   И вотъ вдругъ какой-нибудь Миронъ его, Акима, не "понимаетъ", знать его не хочетъ и не повинуется его прикащичьему авторитету.
   Какъ же тутъ не взволноваться?
   -- Мнѣ дѣло не въ штанахъ,-- повторяетъ Акимъ, заправляя продранную шаровару въ сапогъ (раньше онъ этого не сдѣлалъ, чтобы произвести на меня большее впечатлѣніе).-- У меня ихъ, шароваровъ-то, и еще есть! А то обидно, что теперь, главное, засмѣютъ! Какъ, молъ, наша собака Акиму Кошелкину штаны рвала! Проходу теперь не дадутъ!...
   Очевидно, авторитетъ Акима, какъ моего прикащика, такимъ курьезнымъ случаемъ былъ поколебленъ. Непремѣнно требовалось его возстановить. Поэтому, отложивъ въ сторону газеты, я взялъ фуражку и трость и мы вмѣстѣ съ Акимомъ сошли съ террасы и, миновавъ садъ и прудъ, вышли въ поле.
   Солнце уже закатывалось. На горизонтѣ пролегла ярко-малиновая полоска, разливаясь по всему небу и постепенно переходя въ лиловый, алый, розовый, золотисто-желтый и голубой цвѣта. Тихо-спокойная гладь пруда, какъ въ зеркалѣ, отражала въ себѣ эти безконечно-разнообразные цвѣта неба, то отчетливо-рѣзкіе, то расплывчато-мягкіе, а послѣдніе лучи солнца, словно золотыя искры, и свѣтились, и мигали въ чуть-чуть дрожащихъ струяхъ воды, въ кругахъ, тамъ и тутъ тихо плавно расходившихся, разбѣгавшихся по всему пруду отъ одного его берега и до другого.
   Узкой и темной лентой вилась впереди насъ дорога, поднимаясь постепенно въ гору, то скрываясь въ лощинкахъ, то опять появляясь на буграхъ, капризно сворачивая то въ одну, то въ другую сторону съ прямой линіи. И далеко потянулось по обѣ ея стороны, словно золотомъ, солнечными лучами залитое, скошенное хлѣбное поле. Солнце словно привѣтъ прощальный посылало намъ передъ уходомъ на покой и золотило еще верхушки сложенныхъ въ крестцы сноповъ ржи. Но и сумерки уже не дремали. Дружно наступали онѣ, и все большая и большая полоса поля попадала въ ихъ власть и меркла, и темнѣла, словно погружаясь въ дремоту.
   Наконецъ, мы подходимъ и къ нашей пашнѣ.
   Акимъ, совсѣмъ было уже успокоившійся, при видѣ мѣста происшествія опять начинаетъ волноваться.
   -- Вотъ что хочешь, то съ ними и дѣлай!-- разводитъ онъ руками.-- Никакого, то-есть нѣтъ, на нихъ закона-порядка.
   -- Да что это за Миронъ такой?-- спрашиваю я.-- Хотя я и знаю почти всѣхъ нашихъ мужиковъ въ лицо, но Миронъ представляется мнѣ почему-то неясно.
   -- Вы его, должно быть, и не знаете, Николай Евграфовичъ, да такъ оно и есть, не знаете. Да и гдѣ же вамъ ихъ всѣхъ эдакихъ мошенниковъ-то и знать, право слово! Такъ онъ негодный старичишка, Грунькинъ,-- вотъ что еще съ Потапомъ возжается,-- отецъ. Ну, озорникъ, темный.
   Грунька пользуется на селѣ очень плохой репутаціей, и то обстоятельство, что "старичишка Миронъ" оказывается ея отцомъ, даетъ ему, въ моемъ представленіи, дурной оттѣнокъ.
   -- Вотъ вамъ крестецъ, вотъ вамъ другой!-- хватаетъ тѣмъ временемъ, когда я дѣлаю свой выводъ о Миронѣ, Акимъ раскиданные противъ пашни наши снопы.-- Два крестца, окоянные разбили. Я ему кричу: стой! А она какъ хлестнетъ по лошади.
   -- Кто она?
   -- Да Грунька-то его, маркграфиня! Ну, лошадь, конечно, въ сторону, вотъ сюда. Я къ ней. Тутъ собаченка проклятая откуда ни возьмись да за ногу меня, я, конечно, лошадь и выпустилъ. Она обернула да по крестцамъ по нашимъ и погнала! Да еще кричитъ: "ты насъ задерживать не смѣешь!" -- вотъ какія слова, вѣдь, выговариваетъ, Николай Евграфовичъ! Воля, конечно, ваша, а только помоему этого дѣла такъ никакъ нельзя оставлять.
   Я вижу, дѣйствительно, два крестца нашей ржи разбитыми; вижу слѣдъ телѣги, заворачивающій вокругъ перваго крестца и пересѣкающій то мѣсто, гдѣ былъ второй; вижу, что слѣдъ этотъ идетъ не съ дороги, а какъ разъ съ пашни. Очевидно, это неуваженіе чужой собственности и еще очевиднѣе нарушеніе Акимова авторитета. И въ виду такого явно возмутительнаго образа дѣйствій со стороны Мирона и его "маркграфини" (такъ почему-то ее зоветъ вся деревня) я невольно проникаюсь негодованіемъ обиженнаго и энергично иду дальше по дорогѣ, твердо рѣшивъ сдѣлать Мирону особенно строгое внушеніе.
   -- Вонъ и они ѣдутъ,-- указываетъ мнѣ въ даль Акимъ.-- Вонъ два воза-то. Впереди одинъ ѣдетъ,-- это не ихній, а за нимъ, подальше-то, вонъ на сѣрой лошади, это они, межами ѣдутъ.
   Я смотрю въ даль и, дѣйствительно, вижу три воза, но передній изъ нихъ ѣдетъ дорогой, а два заднихъ спускаются къ дорогѣ межами.
   Медленно подвигаются они впередъ, и какъ разъ у лощины только, гдѣ имъ надо выѣхать на дорогу, мы ихъ встрѣчаемъ. На второмъ возу, высоко на снопахъ, возсѣдаетъ, вытянувъ впередъ ноги, Грунька. Голова ея повязана свѣтлымъ ситцевымъ платкомъ, изъ-подъ котораго на меня смотритъ обыкновенное некрасивое, но и не дурное, ничѣмъ не выдающееся лицо, и только сѣрые глаза, бойкіе и дерзкіе, смотрятъ на насъ съ Акимомъ и словно смѣются.
   -- Вонъ она, маркграфиня-то, ишь возсѣдаетъ,-- дѣлаетъ замѣчаніе Акимъ.
   Самъ Миронъ въ длинной бѣлой рубахѣ, подпоясанной веревочкой, и въ лаптяхъ, шагаетъ около передняго воза. Онъ уже старикъ. Борода и усы его длинные и сѣдые. Спина порядкомъ согнулась. Изъ-подъ густыхъ сѣдыхъ бровей хитро разбѣгаются по сторонамъ такіе же, какъ и у Груньки, маленькіе глазки. Стороной, то забѣгая впередъ, то отставая, бѣжитъ желтенькая собачонка, нанесшая Акиму обиду.
   Вотъ они, нарушители "правилъ", подрыватели авторитета.
   И мы съ Акимомъ принимаемъ соотвѣтственно строгій видъ. А они уже чувствуютъ, что эта встрѣча ничего хорошаго имъ не обѣщаетъ. Миронъ снимаетъ шапчонку и останавливаетъ лошадь, Грунька на заднемъ возу тоже натягиваетъ веревочныя возжи и только одна собачонка, хотя и оставаясь въ почтительномъ отдаленіи, злобно на насъ косится и рычитъ.
   -- Что же это такое, Миронъ,-- начинаю я сурово,-- Развѣ ты ссориться со мною хочешь?
   -- Почто намъ ссориться, Николай Евграфовичъ,-- отвѣчаетъ Миронъ миролюбиво,-- мы тебѣ и такъ много благодарны, гдѣ же намъ ссориться, зачѣмъ ссориться.
   -- Какъ же ты собаку на Акима натравилъ? Развѣ это хорошо? Человѣкъ мое приказаніе исполняетъ, а вы на него собаку травите.
   Миронъ совсѣмъ недружелюбно уже взглядываетъ на Акима.
   -- Никто на него и не травилъ. Самъ онъ ее раздразнилъ, вотъ что. Самъ свару зачалъ да самъ и жалится!
   -- Вретъ онъ, баринъ!-- Вотъ провалиться мнѣ на семъ мѣстѣ, вретъ, и не думали мы,-- подаетъ голосъ съ своего воза "маркграфиня" Грунька.
   Но я ее немедленно же останавливаю:
   -- Погоди, погоди, матушка! Я не съ тобой говорю.
   А Акимъ между тѣмъ успѣлъ уже на обвиненіе Мирона поставить возраженіе.
   -- Какъ же это ты, Миронъ Мокѣичъ, говоришь, что не травилъ? Вотъ сейчасъ не травишь, она во-онъ гдѣ стоитъ. Стало быть натравилъ, коли она мнѣ штаны изорвала.
   -- А ты бы, Акимъ Терентьичъ, лошадь-то не хваталъ бы,-- отвѣчаетъ Миронъ.-- А то, вѣдь, онъ насъ, баринъ, какъ сгрудилъ. Не пущаетъ ѣхать да и на тебѣ! И за что? Такъ, здорово живешь!
   Тонъ Мирона -- тонъ обиженнаго человѣка. Этотъ тонъ приводилъ Акима въ негодованіе, и, словно плотина прорвалась въ вешнюю воду, онъ взмахиваетъ своими руками и восклицаетъ:
   -- Эхъ, ты, Миронъ, Миронъ! Старикъ ты, борода у тебя сѣдая, а врешь. Сталъ бы я тебя ни съ того, ни съ сего задерживать. Стало быть, за что-нибудь задержалъ. Вотъ за что я тебя задержалъ, Миронъ Мокѣичъ: не ѣзди по пашнѣ.
   -- Да я и не ѣздилъ, что ты кричишь напрасно-то.
   -- Какъ не ѣздилъ? А слѣдъ на что? Ты, можетъ, такъ думаешь, слѣдъ ничего не стоитъ. Нѣтъ, братъ, по немъ все видать.
   -- Дорогой ѣхать никому не заказано. Коли ежели дорога, такъ ты и задерживать не моги, не имѣешь права.
   -- Кто? Я то права не имѣю? Ну, это ты еще помолчи. Другой разъ что умнѣй сказать придумай.
   Здѣсь я прерываю этотъ діалогъ и вставляю свое замѣчаніе.
   -- Нѣтъ, Миронъ, ты ошибаешься. Если я и позволилъ вамъ пользоваться этой дорогой, то только изъ одолженія. А если вы мнѣ за добро зломъ хотите платить, по пашнѣ начинаете ѣздить, такъ я эту дорогу сегодня же закрою.
   -- И правильно ваше слово, Николай Евграфовичъ,-- восклицаетъ Акимъ.-- И разговаривать съ ними много нечего, вернуть его на ту дорогу и все тутъ. Пять-то верстъ лишнихъ проѣхать для мужика много стоитъ.
   Миронъ, очевидно, не ожидавшій такого рѣшенія, сразу смиряется и говоритъ покорно:
   -- Оно, конечно, ваша воля, Николай Евграфовичъ, на все ваша воля. Не прикажете,-- будемъ тамъ ѣздить. Только это все онъ на насъ напраслину наводитъ.
   -- Да какая напраслина?-- возвышаю и я голосъ.-- Никакой я напраслины не вижу, а вижу только, что ты виноватъ, вотъ что я вижу...
   -- Никакой напраслины нѣтъ, нечего и болтать зря,-- говоритъ и Акимъ.-- Что тамъ разсуждать много, поворачивай да и поѣзжай назадъ. Другимъ, которые помоложе, да и тебѣ, старому дураку, наука будетъ.
   -- Да для чего ты, Акимъ Терентьичъ, меня ругаешь? Я тебѣ развѣ мальчикъ достался,-- возвышаетъ опять голосъ и Миронъ и тоже начинаетъ размахивать руками.
   -- Развѣ я мальчикъ тебѣ,-- повторяетъ онъ.
   -- Да потому и ругаю, что съ тобой еще хуже не въ примѣръ, чѣмъ съ малымъ ребенкомъ. Разъ сказалъ, два сказалъ, горе взяло -- ругать зачалъ!...
   -- И чего ты, Акимъ Терентьичъ, господъ развращаешь. Ничего ты мнѣ допрежь того не говорилъ. Одно слово: покуражиться надъ нами тебѣ больно желательно.
   -- Ну, говори, говори,-- я помолчу,-- вставляетъ Акимъ.
   -- Мнѣ нечего говорить-то много. Я, Акимъ Терентьичъ, восьмой десятокъ живу. Мнѣ завтра помирать. А ты бахвалишься надо мной. Что я тебѣ сдѣлалъ? Другихъ же пущаешь. А я тебѣ поперекъ дороги сталъ, что ли...
   Въ голосѣ Мирона начинаетъ дрожать жалостная нотка. Очевидно, вспомнивъ, что живетъ восьмой десятокъ, онъ вдругъ почувствовалъ себя еще болѣе обиженнымъ. Но Акимъ мало трогается этимъ доводомъ.
   -- А скажи мнѣ, старый ты человѣкъ, какъ ты смѣкаешь: я здѣсь управитель или нѣтъ?-- спрашиваетъ онъ вызывающе. Хочу -- пущу тебя по дорогѣ, хочу -- нѣтъ. Хочу -- пятерыхъ пущу, шестого -- нѣтъ. И должонъ ты мнѣ повиноваться, потому что я къ этому приставленъ.
   Вотъ онъ именно и есть -- тотъ самый принципъ, который мы защищаемъ, думаю я при этихъ словахъ Акима.
   -- А я что же говорю?-- опять обижается Миронъ.-- То же и я говорю! Бахвалишься, куражишься надъ нами. Ну, и куражься Акимъ Терентьичъ, кураягься, потому -- воля твоя... Богъ съ тобой, куражься... Я -- что? Я ничего. Только грѣхъ тебѣ будетъ.
   Мнѣ чудятся въ голосѣ Мирона слезы. И, дѣйствительно, рукавомъ рубахи онъ смахиваетъ что-то съ глазъ.
   Акимъ же обижается еще пуще и снова налетаетъ на Мирона пѣтухомъ и разговоръ переходитъ окончательно въ тотъ фазизъ, когда отчетливо слышны только отдѣльныя слова, рѣзкія выраженія, когда становится труднымъ уловить въ немъ логическую связь и успѣваешь только схватить его общій смыслъ.
   Тѣмъ временемъ собачонка начинаетъ окончательно выходить изъ себя и все болѣе и болѣе приближается къ намъ. Злобно взвизгивая и лая и обнаруживая явное желаніе повторять давишнюю операцію съ Акимовыми шароварами; тщетно цыкаетъ на нее съ своего воза Грунька и не менѣе тщетно взываетъ къ разошедшемуся родителю.
   -- Тятенька, поѣдемте назадъ, тятенька!
   Но тятенька не такъ-то легко поддается ея разумнымъ просьбамъ и не дешево достается Акиму возстановленіе его поруганнаго авторитета.
   Но вдругъ Миронъ замолкаетъ сразу, очевидно, истощивъ весь запасъ доводовъ въ свое оправданіе и въ обвиненіе Акима, махаетъ рукой и беретъ за узду свою лошаденку.
   -- Что же, я вернусь, пожалуй, мнѣ что!... Мнѣ все равно.
   Мгновеніе онъ ждетъ, что я нарушу свое молчаніе и разрѣшу ему, все-таки, ѣхать по моей дорогѣ.
   И мгновеніе же продолжается мое колебаніе.
   Съ одной стороны, мнѣ жаль заставлять эту сѣдую бороду дѣлать пять верстъ крюку; жаль и лошаденки, понуро и безучастно стоящей, которой изъ-за нашихъ распрей, авторитетовъ и принциповъ придется протащить эти снопы лишнихъ пять верстъ.
   Съ другой, въ силу принципа, никакъ нельзя разрѣшить Мирону ѣхать прямо, потому что тогда пошатнется не только авторитетъ Акима, но даже и мой.
   -- Говорить-то, скажутъ, онъ говоритъ, стращать-стращаетъ, а на дѣлѣ-то, все-таки, въ концѣ-концовъ проститъ.
   Я знаю, что обо мнѣ это ужъ и такъ говорятъ и потому на этотъ разъ рѣшаю выдержать характеръ до конца.
   И молчу.
   А Акимъ тѣмъ временемъ, когда Миронъ заворачиваетъ назадъ своихъ лошадей, говоритъ:
   -- Такъ-то лучше. Не бойсь, будутъ знать правила! Правило для того и сказано, чтобъ его исполнять!...
   Нѣкоторое время до меня доносится поскрипываніе колесъ Миронова воза, и мы идемъ молча.
   -- И правильно ваше слово, Николай Евграфовичъ,-- нарушаетъ вдругъ молчаніе Акимъ.-- Ничего теперь намъ къ примѣру и дѣлать не остается, какъ прикрыть эту дорогу.
   Я что-то не помню, чтобъ я именно въ такой окончательной формѣ это говорилъ, но, рѣшивъ до конца быть твердымъ, говорю:
   -- Да и придется закрыть, съ ними ничего иначе не подѣлаешь.
   И придя домой, посылаю Акима за старостой.
   Сельскій староста нашъ еще недавно только поставленъ въ старосты и потому является ко мнѣ немедленно же, благо отъ моей усадьбы до села, какъ говорится, рукой подать.
   Меня онъ застаетъ сидящимъ на привезенныхъ сегодня со станціи доскахъ. Нашъ деревенскій подрядчикъ-плотникъ, Василій Уралочкинъ, перекрываетъ мнѣ скотный дворъ, и мы разсуждаемъ съ нимъ о томъ, какъ бы это намъ сдѣлать экономнѣе и хозяйственнѣе.
   Очевидно, дорогой Акимъ уже объяснилъ старостѣ, за какимъ дѣломъ я его зову, но, тѣмъ не менѣе, я ему объясняю, что такъ какъ мужики упорно не желаютъ "исполнять правилъ", иначе говоря, вопреки всякимъ мѣрамъ Акима, отъѣзжаютъ мнѣ пашню, то мнѣ и приходится дорогу закрыть.
   -- Конечно, я не хотѣлъ этого,-- говорю я,-- но они сами на это меня вынуждаютъ. Упорствомъ оки себѣ же хуже дѣлаютъ. Потомъ и близокъ будетъ локоть, да не укусишь.
   -- Извѣстно, народъ темный, что и говорить, Николай Евграфовичъ,-- соглашается староста.-- Сами не знаютъ, что дѣлаютъ.
   -- Я много спускаю,-- продолжаю я,-- и долго терплю, но если ужъ меня выведутъ изъ терпѣнія своимъ упрямствомъ, то и я стану тоже упрямъ.
   -- Ваша правда, Николай Евграфовичъ.
   -- А только, Николай Евграфовичъ,-- вставляетъ плотникъ Василій,-- чѣмъ же другіе-то, къ примѣру, мы, будемъ здѣсь виноваты? Другіе прочіе безобразничаютъ, а намъ за нихъ въ отвѣтѣ быть. Насъ-то вамъ, Николай Евграфовичъ, кажись и не за что наказывать, вы насъ ужъ пощадите.
   Говоритъ онъ тихо, съ улыбочкой щуря глаза и довольно убѣдительно. Но я пожимаю плечами.
   -- Ну, ужъ до этого мнѣ нѣтъ дѣла.
   Староста, очевидно, давно уже собиравшійся что-то сказать, наконецъ, вздохнулъ и произнесъ многозначительно и серьезно:
   -- А я бы вамъ, Николай Евграфовичъ, то-есть, вотъ какой предлогъ сдѣлалъ.
   -- Ну?
   -- Чѣмъ всѣмъ намъ за одного или двухъ тамъ, скажемъ, озорниковъ вину нести, прикажите лучше Мирона посадить въ жегулевку. Я его сейчасъ и посажу.
   Этотъ "предлогъ", очевидно, на всѣхъ произвелъ впечатлѣніе. Жегулевкой называлось особое отдѣленіе при волостномъ правленіи, родъ кануры, куда запирали "на высидку".
   Но больше всѣхъ пришелся этотъ предлогъ по сердцу Акиму. Онъ одобрительно качнулъ головой, развелъ многозначительно правою рукой въ воздухѣ, точно хотѣлъ сказать: "надо бы лучше, да некуда",-- и сказалъ:
   -- Правильны его слова, Николай Евграфовичъ! Чѣмъ другимъ въ отвѣтѣ ни за что быть, пусть онъ одинъ и отвѣчаетъ, потому какъ онъ одинъ виноватый. Не замай, ночку посидитъ.
   Мнѣ же этотъ предлогъ не совсѣмъ понравился.
   Хотя я и рѣшилъ уже, что Миронъ, въ силу принципа, такъ или иначе долженъ быть наказанъ за свои и своей "маркграфини" продерзостные поступки и слова, однако, засаживать его въ жегулевку совсѣмъ не входило въ мои намѣренія.
   -- Да, вѣдь, онъ старикъ,-- сказалъ было я.
   -- Что-жъ, что старикъ,-- возразилъ Василій.-- Онъ хуже другого молодого. Съ нимъ тоже ухо-то ахъ какъ востро надобно держать.
   -- Онъ молодого-то еще и за поясъ заткнетъ,-- добавилъ и Акимъ.
   Я надѣялся еще, что хоть староста заступится за Мирона. Но и онъ не былъ о немъ хорошаго мнѣнія.
   -- Жалѣть его, Николай Евграфовичъ, не за что. Хуже его у насъ и обидчика, почитай, на селѣ нѣтъ, даромъ, что старый. Они со своей дочкой всѣ дѣла за одно обдѣлываютъ. Развѣ хорошій-то мужикъ сталъ бы такую дѣвку дома держать, а онъ ли ей не потакаетъ, онъ ли ее еще не покрываетъ! Никакъ нѣтъ, Николай Евграфовичъ, жалѣть его больно не стоитъ: не таковъ человѣкъ... Окромя пользы, ночь въ жегулевкѣ отсидѣть -- никакого ему отъ того вреда не будетъ...
   Наступилъ вечеръ.
   Вы, жители шумныхъ городовъ, вы не знаете, вы не слышите чарующей тишины, обворожительной поэзіи нашей тихой, ясной и свѣтлой, голубовато-серебряной деревенской ночи! Такъ тихъ и безтрепетенъ воздухъ. Такъ спокойна и молчалива синева, охватившая даль. Такъ грустно-задумчивы дремлющія деревья сада... И тишина вокругъ, такая безмятежная тишина, что каждый ничтожнѣйшій звукъ, рождающійся въ ней, котораго днемъ вы еще и не успѣете услышать, какъ онъ утопаетъ уже и исчезаетъ въ массѣ другихъ звуковъ, теперь ясно и отчетливо доносится до вашего слуха...
   Мы сидимъ съ женой на лѣстницѣ нашей террасы, спускающейся въ цвѣтникъ. Изъ него несется къ намъ запахъ резеды, левкоевъ и еще какихъ-то другихъ цвѣтовъ, названій которыхъ я не знаю. Воздухъ такъ тихъ и тепелъ, и прохладенъ въ одно и то же время. И такъ легко, такъ хорошо, такъ свободно-вольготно дышется въ эти іюльскіе вечера!
   Я только что разсказалъ женѣ всю исторію съ Мирономъ. Она выслушала ее внимательно и спросила:
   -- И ты согласился и велѣлъ, чтобъ его посадили?
   -- Разумѣется, пришлось согласиться,-- дѣлаю я удареніе на словѣ "пришлось".-- Надо же поддержать Акима... И потомъ, ужъ изъ одного хотя бы принципа... Конечно, непріятно, но что же дѣлать,-- добавляю я, понимая, что жена мнѣ не сочувствуетъ.
   Но она молчитъ.
   Замолкаю и я.
   А вечеръ такъ чудно красивъ, ясенъ, благоухающъ, тихъ!...
   Но -- чу!-- среди тишины я слышу разговоръ въ полголоса.
   Отчетливо и ясно доносятся до насъ фразы сквозь отворенныя окна людской.
   И вотъ, я слышу, говоритъ стряпуха Марѳа.
   Она разсказываетъ:
   --... Вдовье дѣло -- вовсе плохое дѣло,-- слышу я.-- Ужъ и мужикамъ-то о ту пору ѣсть было нечего, а намъ-то гдѣ ужъ! Зима лютая стояла... Поначалу коровенка была. Ну, знамо, дюже ее хотѣлось прокормить, крышу, почитай, всю раскрыли по осени. Ну, зима пришла, вовсе холодно стало... Жить просто стало не можно. Коровенка сдохла!... Вотъ и заболѣла моя Маша... А шелъ ей всего девятый годокъ. Заболѣешь, коли хлѣбъ черствый, да и то черезъ два дни на третій ѣшь! Вижу: плохо ей, горемычной... Восемь дней ничего не ѣла.
   Вотъ я и спрашиваю:
   -- Доченька, чего желаешь?
   А она говоритъ:
   -- Молочка, мамка.
   Послала въ люди. Дали молочка. Принесли.
   А она крестится.
   -- Доченька, ты что же?
   -- За лапшу, мамка... Поѣли и хорошо!
   И опять крестится все... Такъ и не выпила молочка-то... Гляжу я на нее и говорю: "Что же, доченька, помирай,-- пора..." Ну, и перекрестила ее...
   Наступаетъ молчаніе. Разсказъ, очевидно, производитъ впечатлѣніе.
   Кто-то шумно вздыхаетъ, а кучеръ Кузьма спрашиваетъ:
   -- Померла?
   -- Померла,-- отвѣчаетъ Марѳа, и, когда она говоритъ одно это слово, я слышу ясно въ ея голосѣ слезы.
   И мнѣ тоже становится тяжело.
   И живо мерещится мнѣ эта "Маша", и чудятся еще другія, близко-близко видѣнныя, измученныя лица, къ счастью, уже минувшаго голоднаго года.
   Но воцарившееся молчаніе опять нарушается.
   -- Божья воля,-- произноситъ довольно громко пастухъ Ульянъ,-- Божья воля, Кузьма, Костя-Кинстинтинъ, Акимъ Терентьичъ!
   Тонъ, которымъ онъ произноситъ это заключеніе, рѣшителенъ и не терпитъ возраженій.
   Изъ этого заключенія я вижу, что разговоръ ведутъ: Кузьма -- кучеръ, Константинъ -- ключникъ, Акимъ, Ульянъ -- пастухъ и Марѳа. Остальные, значитъ, уже разошлись, потому что, я знаю, Ульянъ непремѣнно перечислилъ бы и ихъ въ своемъ заключеніи поименно. Это ужъ его такой обычай и правило. Только къ одному Константину онъ питаетъ почему-то особое расположеніе, такъ какъ всегда называетъ его обязательно двойнымъ именемъ: Костя-Кинстинтинъ.
   -- Божья воля, Кузьма, Костя-Кинстинтинъ, Акимъ Терентьевичъ,-- произноситъ Ульянъ еще разъ и, очевидно, съ нимъ всѣ согласны, потому что молчаніе продолжается. Кто-то еще вздыхаетъ, и я слышу, какъ стучатъ деревянныя ложки одна о другую, которыя Марѳа собираетъ со стола. Затѣмъ раздаются чьи-то шаги по лѣстницѣ, кто-то сошелъ съ крыльца, и тишина воцаряется снова.
   Мы по-прежнему молчимъ.
   Эта Марѳина повѣсть меня смущаетъ. Ужъ не махнуть ли рукой, въ самомъ дѣлѣ, на принципъ, не послать ли сказать, чтобы выпустили Мирона, приходитъ мнѣ въ голову мысль.
   Въ эту минуту передъ нами выростаетъ Надя, наша младшая дочь, послѣдній экземпляръ "нашихъ дѣтей" по выраженію Акима.
   Надѣ восемь лѣтъ всего и, такъ какъ она послѣдняя, то, очевидно, уже -- наша общая любимица.
   -- Папа!-- остановилась она внизу лѣстницы.-- Тамъ къ тебѣ пришелъ какой-то старикъ, хочетъ видѣть тебя, а Акимъ его не пускаетъ.
   -- Ну, что же,-- отвѣчаю я спокойно,-- значитъ, ему меня не надо видѣть, если Акимъ не хочетъ его пускать ко мнѣ.
   -- Онъ проситъ, папа, прощенья и...
   Надя останавливается (я уже знаю для чего, чтобы проглотить слезинку,-- она очень добрая дѣвочка).
   -- И, кажется, папа, мнѣ кажется... онъ плачетъ...
   -- Ну, хорошо, ступай играй,-- говоритъ жена.
   Но когда Надя съ самымъ беззаботнымъ уже личикомъ убѣгаетъ, мы опять молчимъ.
   И вотъ опять доносится къ намъ со двора голоса.
   -- Что же, Акимъ Терентьичъ,-- говоритъ Миронъ,-- покуражился и прости... Грѣхъ тебѣ будетъ. Вѣдь, я, Акимъ Терентьичъ, не мальчикъ, борода видишь у меня какая; сегодня живу, завтра умру.
   Акимъ отвѣчаетъ:
   -- Что же, Миронъ Мокѣичъ, всѣ подъ Богомъ ходимъ, правильныя твои слова.
   -- Восьмой десятокъ я, Акимъ Терентьичъ, доживаю,-- опять говоритъ Миронъ.-- Смолоду въ жегулевкѣ не сиживалъ, а ты подъ старость меня посадить хочешь... Ну, что же, Акимъ Терентьичъ, обидѣлъ ежели я тебя чѣмъ, такъ прости! Опозорить не долго, только что тутъ хорошаго-то? Слышь, Акимъ Терентьичъ, прости!
   -- Непонятливый ты какой, какъ я на тебя погляжу, Миронъ Мокѣичъ, развѣ я тебя сажаю? Баринъ сажаетъ, не я.
   -- А коли баринъ, какъ сходи къ барину, доложи, что пришелъ-де Миронъ виниться, прощенья просить.
   -- И ходить нечего,-- не проститъ. Да и что ужъ, Миронъ Мокѣичъ, ты больно боишься? Не на вѣкъ, вѣдь, сажаютъ, ночь всего и отсидишь, поутру выпустятъ!... Небойсь, давича не боялся разныя слова выговаривать!
   -- Акимъ Терентьичъ, слышь ты, я на колѣнкахъ вотъ прошу: прости ты, не позорь ты меня.
   На минуту воцаряется молчаніе. Затѣмъ я слышу опять голосъ Мирона, но уже полный отчаянія.
   -- Кого же мнѣ теперича прощенія просить? Спасителя, что ли, Небеснаго?
   Еще проходитъ нѣсколько молчаливыхъ минутъ. Я уже окончательно рѣшаюсь отмѣнить свое "наказаніе", когда на террасу съ другой лѣстницы входитъ и самъ Акимъ.
   На немъ ужь сверхъ жилета клѣтчатый пиджакъ, волосы и борода его расчесаны.
   -- Что, Акимъ?-- дѣлаю я видъ, будто ничего не знаю.
   Онъ улыбается и разводитъ руками.
   -- Да что, Николай Евграфовичъ! Пришелъ, вѣдь, прощенія проситъ... Полозитъ на колѣнкахъ посреди двора, ничего съ нимъ не подѣлаешь.
   -- Что же, простить надо?
   Акимъ проводитъ рукой по усамъ, по бородѣ, вздыхаетъ тяжело и, махнувъ рукой, говоритъ рѣшительно:
   -- Да ужъ видно такъ, Николай Евграфовичъ. Богъ съ нимъ, не трогъ идетъ... Можетъ, и такъ не забудетъ.
   И когда Акимъ уходитъ, жена улыбается и говоритъ:
   -- Что же, твой "принципъ" пошатнулся?
   -- Разумѣется, пошатнулся,-- говорю я и тоже улыбаюсь.

П. Слѣпцовъ.

"Русская Мысль", кн.XII, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru