Я иду медленным шагом сквозь тесные ряды сомкнувшихся сосен, одной рукой цепко перехватив ружье, другой отклоняя от себя удары веток и напряженно вглядываясь вперед. Я слышу свое дыхание -- глубокое, волнующееся, шорох сухих игол под ногами, вздохи августовской ночи.
Там, наверху -- крупные, влажные лучатся звезды, но мне их не видно из-под шапки леса.
Гуще у стволов, реже в просветах тянет острым запахом грибов, сырого мха, рябчиками...
Иду медленно, потом замираю, прикладываю воронкой ладонь левой руки ко рту, протяжно вою:
И откуда-то издалека неверными, срывающимися звуками проползает ко мне ответное:
-- Гу-у-у, гу-у-у...
Весь поворачиваюсь в ту сторону -- мягко ложится на плечо чья-то шуршащая лапа, -- это потревоженная ветка...
Час, два брожу так, впитываю в себя запахи леса, невнятные вздохи, трепет убегающих теней, переговариваюсь с волками...
Сначала жутко; точно незнакомое все, чужое, холодное. Точно по сторонам шушукаются подозрительно обо мне деревья, недовольны -- и гуще сплачиваются тени, больно хлещут по лицу смолистые ветви.
И кажешься маленьким, затерянным, и шибко бьется сердце...
Тут -- все сильное, понимающее, тайноживущее, широко вдыхающее влажный, лунный воздух, а я -- человек с затаенным дыханием, как непривычный вор, в чужих комнатах.
Я один среди -- грибов, шуршащих птиц, упрямых ветвей, лунных блесток...
Но уходит время, бледнеют воспоминания о другом, давно знакомом мире, выше подымается грудь, крепнут ноги, привыкают глаза к таинственному мельканию теней, острее становится слух, и голос -- раньше слабый, неуверенный -- звучит теперь тверже, медленно повышаясь и быстро падая вниз, точь-в-точь так, как воют волки:
-- Гу-у-у...
Просыпается в груди что-то новое, то, что было когда-то давно, в детстве, что-то непосредственно яркое, радостно уверенное, и уже тянут за собой лунные блестки, и понятна ворожба молчаливых теней.
Радостно вслушиваюсь в ответные выклики молодых волков, точно вижу их перед собой -- серых, со стальными упругими ногами, двумя точками фосфорических глаз. Чувствую, как у меня вспыхивают глаза и ширятся, дико округляясь, а потом суживаясь, врезаясь в тьму леса.
Легко, слегка приседающим шагом, вхожу на полянку -- всю росистую, бледно-зеленую, округлившуюся, точно дышащую. Тонкий пар плывет над ней -- низко-низко, бельмами смотрит туда, вверх, на небо с дымчатым кругом луны.
Березы, как свечи восковые, обступили вокруг, вытянулись -- стройные, а из-за них выглядывает кто-то косматый и хихикающий...
Точно сказки слушают росистые травы, и ходят по сторонам неведомые звери, что были когда-то и остались в памяти неведомо откуда пришедшие.
-- Гу-гу-у, гу... -- протяжно вскрикиваю я, а может быть не я, а кто-то другой во мне, и вдруг подымает меня что-то сильное, безумно-радостное, сжимает мускулы, я приседаю невольно и двумя прыжками -- уже на другой стороне поляны.
Как у чуткой лошади, напрягаются нервы. Чувствую на себе немигающий, жесткий взгляд -- оборачиваюсь.
Кто-то там, между черных кружев рябины, сильный -- сторожит меня.
"Это волк", -- мелькает догадка, и вслед за ней волной накатывает буйный порыв, руки приподымают ружье, привычный глаз наводит мушку, и неожиданный выстрел хлещет росистую траву, мелкие ветки, прыгает в сторону и сыплет по листьям...
Напрасно ходил я полночи в зарослях леса, вабил щенков, -- мой выстрел распугал их, и они уйдут отсюда, нельзя будет устроить облавы.
Но нет сожалений, нет прошлого, нет будущего -- я полон радостным сознанием зверя, я разбудил на время молчащее эхо, и меня поняли, меня боятся, -- я человек, я -- зверь.
Смеюсь, счастливый, слушаю, как бьется сердце -- ровно, сильными толчками.
И опять иду дальше, но уже березняком, где просторнее и легче, где брызги-жемчужины мелькают на резьбе листьев, где чертят уверенно летучие мыши.
Я попираю землю -- упругую и теплую, чувствую ее в гибкости пальцев, узлах мускулов -- точно вырос, приобщившись к ее жизни, поняв ее.
Остановилось мелькание деревьев, рассыпался волхвующий изумрудный свет, упали на землю искры неба, и поплыла с холма на холм серебряной лентой равнина, к другому лесу, другим шорохам и теням.
Здесь люди, огнистые под всполохами огня -- широкие и низкие -- двигаются, машут руками. За дымом костра неясные контуры -- ласковые морды лошадей... Запах махорки, тулупов, тела и гари...
Это они -- ночные люди -- ночлежники.
И Настка с ними. Статная, с темными кругами глаз, в белом, теперь солнечном платке. Смеется и глядит прямо, не мигая, как там -- серый и дышит полем.
И другие смеются. Уверенно, кругло.
-- Охотник. Что ж присаживайся, у нас огонек...
Скалят белые зубы -- эти люди, пахнущие землей, с понимающими глазами.
-- А твой пришел, Настка, дождалась, -- смеются девки и понимают, что так и должно быть.
-- Мо-ой, -- певуче тянет Настка и кладет мне на плечи руки.
И так мы сидим все в эту серебристо-зеленую ночь и дышим, и понимаем, и живем...
Мягко склоняются над нами теплые лошадиные морды, что-то говорят нам движениями чутких ушей и кивают знающими широкими лбами...
Белые -- жмутся к ложбине березы, и живет и дышит вместе с нами лес.
Волнами колышется свет таинственный, претворяющийся в тихую музыку, в образы неведомых существ, когда-то живших, в сказку земли и ночи...
Тухнут искры в небе, вьет седую дымку гаснущий костер· парами ложатся люди, ногами к золе, завертываются в пахнущие тулупы.
Отходим с Насткой медленно навстречу скользящей по горизонту луне -- близко придвинувшись друг к другу, и нет ненужных мыслей о других, могущих увидеть, потому что все понятно здесь, у ног деревьев, в слиянии с ночью, в восторженном служении Богу-Земли.
Я целую полные губы, смотрю в ясное, круглое лицо с одним лишь сознанием молодости, упругости мускулов, жаждой жизни. И знаю, что мне нужна женщина, и женщина эта -- Настка.
Там, в темной глубине моей души, хохочет кто-то грубо и радостно, и хохотом откликаются мне темные впадины леса.