Смирнова-Россет Александра Осиповна
Из записных книжек 1825-1845 гг

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ.

(Неизданные историческіе документы).

Изъ записныхъ книжекъ 1825--1845 гг.

   Пушкинъ пришелъ съ Гоголемъ и принесъ мнѣ тетрадку стихотвореній для Его Величества; мы опять говорили о литературѣ. Я спросила его, къ чему даютъ ученикамъ, школьникамъ, произведенія греческихъ и латинскихъ авторовъ, если они часто неудобны для чтенія? Пушкинъ улыбнулся и сказалъ: "Не всѣ. Гомеръ вполнѣ пристоенъ; точно также и Гезіодъ, Еврипидъ, Софоклъ, Виргиліи и Эсхилъ. Есть у древнихъ комедіи малопристойныя, есть у нихъ поэты вольные и циничные; но все же они неизмѣримо менѣе развратны, чѣмъ нѣкоторые французы; а подъ вліяніемъ этихъ французовъ я и написалъ поэму, которая мутитъ мнѣ сердце и рукопись которой я очень желалъ-бы уничтожить: ее переписали, такъ какъ я не предназначалъ ее для публики. Мнѣ попадались списки ея, которые я отбиралъ и жегъ. Эта поэма тяготитъ мою совѣсть. А мысль о созданіи этой вещи, о которой я не могу вспоминать безъ краски стыда, зародилась во мнѣ при чтеніи гнуснаго произведенія Вольтера о Жаннѣ д'Аркъ... Впрочемъ язычники смотрѣли на жизнь не съ нашей точки зрѣнія; жизнь матеріальная была у нихъ даже обоготворена. Я скажу вамъ также, что у насъ много разглагольствовали о древнихъ и говорили много вздорнаго о нихъ, объ ихъ добродѣтеляхъ и порокахъ. Добродѣтели ихъ могли быть только языческими; и по своимъ религіознымъ воззрѣніямъ, они не могли понимать жизнь, смерть, любовь такъ, какъ понимаемъ ихъ мы, если мы вѣрны нашимъ религіознымъ догматамъ. Надо отдать справедливость писателямъ нынѣшняго столѣтія, они уже не писали такихъ вещей, какъ писатели, предшествовавшіе революціи. Руссо, на мой взглядъ, писатель безнравственный; его хваленая чувствительность есть только флеръ, прикрывающій проповѣдь доктринъ, недостойныхъ одобренія. Онъ изображаетъ своего героя и героиню добродѣтельными, тогда какъ они противоположны добродѣтели. Идеализировать запрещенныя страсти безнравственно. Древніе этого не дѣлали, надо отдать имъ справедливость, а если и дѣлали, то очень рѣдко. Въ Римѣ больше писателей, которыхъ нельзя дать въ руки женщинамъ и школьникамъ, чѣмъ въ Аѳинахъ; да и жизнь римлянъ была вполнѣ безнравственна. Зараза шла у нихъ сверху. Убивая въ гражданахъ достоинство, убивали въ нихъ и нравственность. Тотъ же фактъ повторился и въ восточной римской имперіи, интимная исторія которой, по свидѣтельству. ея собственныхъ лѣтописцевъ, позорна. Паденіе восточной римской имперіи было вызвано и нравами, и ея политической системой. Были и въ. Римѣ и въ Греціи исключенія, благородныя исключенія -- ихъ было даже много; но ихъ нравственныя воззрѣнія не были христіанскими. Я читалъ одного византійскаго лѣтописца, монаха; отъ его писаній вѣетъ миѳологіей, а онъ считалъ себя добрымъ христіаниномъ, потому что съ мелочной добросовѣстностью исполнялъ предписанія церкви, постился, ходилъ къ обѣднѣ. Въ монастыряхъ востока и запада гнѣздилось много пороковъ; вотъ почему многіе отцы церкви такъ сурово возставали противъ женщинъ, видя свое полухристіанское общество утонченнымъ и развращеннымъ, и позже, на западѣ, имѣя дѣло съ грубыми, едва отесанными варварами. Отцы церкви преувеличивали аскетизмъ въ виду грубаго матеріализма общества".
   "А скажите, почему вы думаете, что Тартюфъ, Мизантропъ, le Festin de Pierre могутъ быть понятны только образованнымъ читателямъ"?
   "Въ "Тартюфѣ" недостаточно начитанная публика увидитъ только, памфлетъ на исполненіе обрядностей, осмѣяннаго ханжу. Тургеневъ говоритъ, что средняя буржуазія во Франціи лишена даже религіозныхъ потребностей, не только вѣрованій; представители ея слишкомъ низменны и прозаичны. Послѣ трагической эпопеи революціи и имперіи поэзія стала чуждой для массы. Заслуга романтиковъ въ томъ, что они стараются нѣсколько возстановить идеалы. Характерно то, что Беранже популярнѣйшій поэтъ французовъ. Le Dieu des bonnes gens, добродушный дѣдушка въ небесахъ, представляетъ выраженіе ихъ идеи Бога...
   Альцестъ тотъ-же Чацкій, хотя Грибоѣдову это ни на минуту не приходило въ голову. Чацкій, какъ и Альцестъ, вполнѣ честный, благородный и порядочный человѣкъ (un galant homme). Если-бъ оба они были дамскими угодниками (homme galant), Селимена и Софья оцѣнили-бы ихъ. Селимена -- типъ такъ называемой grande coquette, котораго не поймутъ маленькія мѣщанки, точно такъ-же, какъ "Ученыхъ женщинъ" не поймутъ люди, ничего не знающіе объ отелѣ Рамбулье. Все это типы салоновъ. Что касается Донъ-Жуана въ "Le Festin de Pierre",-- это типъ принадлежащій великому вѣку, типъ развратнаго прожигателя жизни и въ тоже время скептика и вольнодумца; а средняя публика увидитъ въ немъ обыкновеннаго женолюбца и гуляку. Донъ-Жуанъ у испанцевъ совсѣмъ другой; онъ не атеистъ. Когда вы будете замужемъ, я сдѣлаю для васъ критическій разборъ всѣхъ Донъ-Жуановъ и женщинъ Донъ-Жуановъ; ихъ довольно много..."
   Я вытаращила глаза. Пушкинъ разсмѣялся: "Да, да; ихъ не мало... "Скупой" Мольера почти трагедія. Эта вещь будетъ понята, потому что любовь къ деньгамъ -- черта общечеловѣческая и этотъ порокъ быстро разростается, составляя вездѣ язву общества. "Мнимаго больного" можно назвать фарсомъ, всѣ сцены котораго, относящіяся къ врачамъ, тонки и забавны. Мольеръ въ этой пьесѣ намекаетъ на пренія современныхъ ему врачей о медицинскихъ открытіяхъ, которыя туго принимались и долго оспаривались во Франціи. Открытое Гарвеемъ кровообращеніе нѣкоторое время считалось нелѣпостью. Но самъ по себѣ этотъ, якобы, фарсъ очень печаленъ, такъ какъ мы видимъ въ немъ изображеніе ипохондріи, болѣзни далеко не мнимой, и о которой Вяземскій могъ-бы сказать многое. Больной страдаетъ, а публика смѣется. "Мѣщанинъ въ дворянствѣ" (Le Bourgeois Gentilhomme) тоже фарсъ; въ этомъ желаніи героя сдѣлаться дворяниномъ, которое осмѣялъ и Лафонтенъ, видны уже зачатки той эпидеміи равенства, которая свирѣпствовала, столѣтіе спустя, во Франціи. Мольеръ былъ достаточно геніаленъ для того, чтобъ, отмѣчая хотя-бы и смѣшные симптомы своего времени, предсказывать будущее. Надъ "Жеманницами" (Les précieuses ridicules) очевидно будетъ смѣяться и средняя публика, не имѣющая понятія объ отелѣ Рамбулье, потому что обезьяничать съ тѣхъ, кто выше насъ, корчить изъ себя нѣчто и играть роль свойственно человѣческой природѣ. Будутъ смѣяться и надъ Пурсоньякомъ, надъ "Пекаремъ по неволѣ", надъ Сганарелемъ и Скапеномъ, надъ всѣмъ, что представляетъ общечеловѣческія слабости; но глубокая сущность мысли Мольера, духъ его останется недоступнымъ средней публикѣ. Въ "Школѣ женщинъ" есть трагическій моментъ, вызывающій въ публикѣ смѣхъ..."
   -- Гдѣ это?-- спросила я.
   -- Когда Арнольфъ узнаетъ, что эта дѣвочка обманула его. Онъ страдаетъ, бѣдный старикъ!Вы тоже смѣетесь; въ вашемъ возрастѣ не знаютъ жалости! Надъ нимъ смѣются, потому что онъ старъ, дуренъ собой; но вѣдь у сердца нѣтъ морщинъ, и тѣмъ хуже для сердца!.. Я очень люблю "Les Plaideurs". Расинъ, подобно грекамъ, съ успѣхомъ надѣвалъ обѣ маски. Зеа говорилъ мнѣ, что лжецъ Корнеля почти переводъ ихъ знаменитаго Аларкона; но когда онъ объяснилъ мнѣ эту комедіи, я убѣдился, что Корнель измѣнилъ ея смыслъ. Его лжецъ -- типъ лжеца и болѣе отвлеченное лицо, чѣмъ лжецъ Аларкона, который исправляётся. Въ "Силѣ" испанцы говорятъ, какъ вруны. По части стиховъ изъ всего, что написано Расиномъ, мнѣ наиболѣе нравятся "Федра" и "Атали" [Гоеолія], т. е. Федра и Жоада [Іодая], а не "сонъ Атали" или "разсказъ Терамена", которые васъ заставляли учить наизусть въ институтѣ. Въ "Les Plaideurs" есть прелестныя сцены, и я склоненъ думать, что съ тѣхъ поръ и судъ и тяжущіеся остались все тѣми-же. И теперь, какъ и тогда, дѣло идетъ о каплунѣ, а адвокатъ говоритъ о политикѣ Аристотеля. Знаете-ли, что говоритъ Тацитъ?
   Я отвѣчала, что не, знаю.
   -- Онъ говоритъ, что народъ погибъ, когда онъ попалъ въ руки риторовъ и адвокатовъ! Онъ говоритъ также, что самый скверный образъ правленія всегда найдетъ риторовъ и адвокатовъ, чтобы восхвалять и отстаивать его. Нельзя не сказать, что древніе обладали въ большой мѣрѣ умомъ и здравымъ смысломъ.
   Его серьезный видъ заставилъ меня разсмѣяться. "Это васъ забавляетъ,-- сказалъ онъ,-- но это правда. Ихъ разсудочность, ихъ здравый смыслъ были ихъ природными свойствами; къ тому же они не волновались, не суетились, какъ мы. Вяземскій былъ правъ, сказавъ:

И жить торопимся, и чувствовать спѣшимъ.

   Я. Оттого-то вы и взяли эту строку эпиграфомъ къ первой пѣсни Онѣгина?
   Онъ улыбнулся и сказалъ: "Люблю поболтать съ вами. Вы понимаете съ полуслова, и мои монологи не вызываютъ у васъ зѣвоты".
   Я отвѣчала: "Продолжайте вашъ монологъ".
   Пушкинъ. Повинуюсь. Мы -- умны; такъ, по крайней мѣрѣ, говорятъ о насъ. Но наше сужденіе часто бываетъ слабо. По моему, явнымъ признакомъ ограниченности служитъ то, что люди преклоняются передъ своимъ временемъ и воображаютъ, что имъ сказано послѣднее слово по всѣмъ вопросамъ. Такое крайнее тщеславіе мысли было великой слабостью XVIII вѣка, который кичился тѣмъ, что зналъ больше естественныхъ законовъ, чѣмъ предшествовавшіе вѣка, чѣмъ средніе вѣка, эпоха возрожденія и XVII вѣкъ. Но вѣдь и новыми открытіями и наукой энциклопедистовъ мы обязаны людямъ прошлаго: Галилею, Копернику, Бэкону, Ньютону, Лейбницу, Декарту, Паскалю,-- какъ произведеніемъ, которое называется "Essais" мы обязаны человѣку критическаго ума, чуждаго тщеславію,-- Монтаню. Впрочемъ, я отношу Монтескье и даже Бэйля къ XVII вѣку, наряду съ Спинозой, Боссюэтомъ и Фенелономъ. Хвастовство и тщеславіе XVIII вѣка замѣчательно. Несомнѣнно, у нихъ были свои ученые: Мопертюи, Ламетри, Фонтенель, д'Аламберъ, д'Аржанъ, Вольта, Гальвани, котораго называли танцмейстеромъ лягушекъ, Кювье, Бюфонъ, Кабанисъ; но у всѣхъ этихъ людей были и такіе предшественники между учеными и астрономами, какъ Бэконъ, Декартъ, Паскаль, Ньютонъ.-- Вольтеръ, Дидротъ, Кондорсе, Кондильякъ, Гольбахъ, Рэйналь, Гельвецій зачастую только перефразировали англичанъ и итальянцевъ. Кстати, Жуковскій говорилъ мнѣ, что вы любите физику и ботанику и что вы очень сильны въ естественныхъ наукахъ?
   -- Я обязана этимъ аббату де-Лошъ; онъ такъ хорошо училъ насъ. Я любила его уроки. Но еще больше любила я уроки Плетнева, вообще уроки словесности.
   -- А исторію?..
   -- Тогда я меньше интересовалась ею, потому что учителя были скучные педанты и преподаваніе было очень сухо.
   -- Странно. Никогда не подумалъ-бы, что физика можетъ интересовать васъ. Я понимаю для васъ исторію, словесность, но не Лейденскую банку, открытія Торичелли, Вольты, Линнея и классификацію растеній. Какъ-то не вяжется представленіе о васъ съ представленіемъ о Лапласѣ, Лавуазье, Веніаминѣ Франклинѣ, о вѣсѣ атмосфернаго воздуха, о многочисленности міровъ и т. д.
   -- Какъ вы насмѣшливы! Но почему-же это не можетъ интересовать меня?
   -- Это вообще мало интересуетъ женщинъ. Законы природы касаются ихъ такъ мало.
   -- Это еще не объясненіе. И не всѣ женщины на одинъ образецъ.
   -- Неоспоримая истина; и вы не очень-то обыкновенный образчикъ прекраснаго пола. Но въ большинствѣ случаевъ женщины интересуются исторіей и особенно словесностью.
   -- Вы можете объяснить, почему?
   -- Потому что въ исторіи есть герои и героини,-- а въ словесности -- тоже, и чувства. Онъ улыбнулся и прибавилъ: "Я угадалъ вѣрно и вижу это по вашимъ глазамъ и вашей насмѣшливой улыбкѣ. Какъ преподавали вамъ словесность?"
   -- Учитель французъ читалъ намъ очень многое, даже переводы съ испанскаго и итальянскаго. Онъ читалъ намъ курсъ исторіи литературы этихъ трехъ странъ. А нѣмецъ преподавалъ намъ свою литературу и англійскую; онъ читалъ намъ переводы съ англійскаго. Я училась по-англійски у m-lle де-Вальшъ, которая знала этотъ языкъ отъ своей матери-англичанки. Въ старшемъ классѣ она давала мнѣ уроки по воскресеньямъ и четвергамъ, въ часы пріема родственниковъ; и такъ какъ меня навѣщали очень рѣдко,-- въ Петербургѣ у меня были только дядя и тетка Лореръ,-- то я и научилась англійскому языку; но говорю на немъ плохо. Позже я читала по-англійски съ Марьяной Скугель въ Ревелѣ, у Карамзиныхъ.
   Пушкинъ отвѣсилъ мнѣ поклонъ: "Вотъ женщина, усердно изучающая словесность!"
   -- Моимъ усердіемъ я въ значительной степени обязана моимъ учителямъ, особенно Плетневу; они съ воодушевленіемъ отдавались своему дѣлу. Аббатъ де-Лошъ тоже, и потомъ я такъ люблю цвѣты, что изъ-за нихъ полюбила и ботанику.
   -- Какой вашъ любимый цвѣтокъ?
   -- Роза. Впрочемъ, я должна сказать, что дала-бы все на свѣтѣ за то, чтобъ увидѣть степь Украйны съ ея весенними цвѣтами: голубыми колокольчиками, нарциссами и васильками. Есть еще въ Одессѣ маленькій цвѣточекъ, что растетъ у моря; я помню его чудный запахъ; такіе цвѣточки бываютъ бѣлые и голубые.
   Пушкинъ улыбнулся. "Знаю. Онъ похожъ на нарциссъ и пахнетъ земляникой и персикомъ {Muskerra Europae, луковичное растеніе.}. Я видалъ его только на хуторахъ, близъ Одессы... Вы говорите о василькахъ; ихъ здѣсь такъ же много, какъ и ландышей".
   -- Ландыши здѣсь прелестны; но васильки ярче въ Украйнѣ; спросите Николая Васильевича {Гоголь.}, правду-ли я говорю?
   Гоголь подтвердилъ мои слова. Пріѣхалъ Жуковскій и сказалъ, что Государь повезъ наслѣдника въ Пажескій корпусъ, а онъ, пользуясь свободнымъ временемъ, пришелъ отвѣтить устно на мои вопросы, вмѣсто того, чтобъ писать ко мнѣ.
   -- Какіе вопросы?-- спросилъ Пушкинъ.
   Жуковскій. Она желала, чтобъ я разъяснилъ ей то, что ты сказалъ о Гансѣ Саксѣ и о нѣмецкой поэзіи. Учитель словесности въ институтѣ говорилъ имъ о Нибелунгахъ и о поэмахъ Вольфрама Эшенбаха. А ты сказалъ, что тевтонская поэзія начинается съ Гансомъ Саксомъ, и что миннезенгеры были нѣмецкими трубадурами.
   Пушкинъ. Такъ ты читаешь ей дополнительный курсъ словесности? Ну, читай свою лекцію.
   Жуковскій. Передаю тебѣ это право.
   Пушкинъ. Нибелунги -- произведеніе готовъ, скандинавовъ; это не тевтонская поэзія, не поэзія Германа и Туснельды {Здѣсь Пушкинъ не различаетъ скандинавскихъ эпическихъ преданій, извѣстной Niebehingusaga, отъ средневѣковой поэмы Niebelungenlied. Прим. ред.}. Разница невелика между Сагами, Эддами и пѣснью о Нибелунгахъ, которая только еще грубѣе скандинавскихъ поэмъ. Вольфрамъ фонъ-Эшенбахъ заимствовалъ у англо-саксонскихъ бардовъ и даже у бардовъ Галліи сказаніе о "Кругломъ столѣ". Трубадуры Прованса старше нѣмецкихъ миннезенгеровъ; а что касается литературы французской и англійской эпохи первыхъ трубадуровъ, то онѣ вполнѣ тождественны и разнятся только національными чертами. Варварство держалось очень прочно въ Германіи, которая цивилизовалась гораздо позже Италіи, Испаніи, Франціи и Англіи. Миннезенгеры и художники появились на югѣ и на востокѣ ея, въ вольныхъ, городахъ. Сѣверъ былъ варварской страной, точно такой же, какъ и сѣверо-западъ. Поэты, артисты, музыканты Германіи той эпохи -- швабы, франконцы. Сѣверъ и западъ ея остаются дикими и непросвѣщенными странами, гдѣ обитаютъ первобытные коренные жители. Часть поморья была славянской; славяне населяли Померанію, Силезію, Саксонію.
   Жуковскій. Венды и жители Лузаціи говорятъ славянскими нарѣчіями. У нихъ тѣ-же обычаи, тѣ-же боги, что и у славянъ. Германцы, тевтоны, кимвры, герулы -- грубыя воинственныя племена, не изгладившія слѣдовъ, которые славяне оставили въ Германіи. Брудершафтъ -- ничто иное, какъ наше славянское братство. Самое названіе Помераніи славянское: По-морье. Старгордъ -- тоже славянское названіе; отсюда и пришли новгородцы въ VIII вѣкѣ. Съ юга пришли другіе славяне; существовалъ городъ Болгары, славянскій городъ, разрушенный аварами, недалеко отъ Воронежа. Прочли-ли вы книги Карамзина, которыя я вамъ далъ?
   Я. Прочла два первые тома, которые меня заинтересовали. Я охотнѣе читаю теперь исторію. Въ институтѣ преподаваніе шло такъ, плохо; намъ сообщали только факты: древніе вѣка, эпоха возрожденія, реформація, революція; объ идеяхъ этихъ эпохъ намъ ничего не говорили.
   Пушкинъ. Геформація и есть настоящая и истинная революція, а другая революція и должна была разразиться въ такой формѣ, въ какой она явилась во Франціи, въ странѣ, гдѣ раздавили гугенотовъ, и сохранили ихъ идеи. Такъ Бэйль былъ кальвинистомъ, а подъ конецъ сдѣлался социніанцемъ. Мнѣ очень хочется написать "Очерки" на англійскій ладъ о различіяхъ и оттѣнкахъ, которые встрѣчаются у гугенотовъ въ связи съ ихъ національными характерами и направленіемъ философовъ, слѣдовавшихъ за Лютеромъ и Кальвиномъ. Во Франціи ихъ три категоріи: 1) ригористы-отшельники, 2) великіе политическіе люди, какъ Колиньи, Дюплесси-Морнэ, Сюлли, и 3) придворные поэты Маргариты Валуа... Показать также, почему все это исчезло во Франціи и въ Италіи (какъ религіозныя формы), почему англичане достигли гражданской и религіозной свободы, а Германія сохранила абсолютизмъ, болѣе деспотическій, чѣмъ неограниченное правленіе священной имперіи до Лютера. Фридрихъ Вильгельмъ и сынъ его великій Фрицъ сдѣлали изъ Пруссіи казарму. Кромвелль былъ, безъ сомнѣнія неограниченно властенъ; но король голландскій уже вынужденъ былъ подписать договоръ, ограничивающій его права. Veto не существуетъ у Джона Буля, а между тѣмъ Генрихъ VIII и Елизавета были еще самодержавными монархами. Марія. Терезія менѣе самодержавна, чѣмъ Фридрихъ Великій.
   Жуковскій сказалъ ему: "Напиши-же эти очерки".
   Пушкинъ. Невозможно: надо написать еще кое-что въ риѳмахъ; будемъ надѣяться, что въ моихъ риѳмахъ будетъ смыслъ.
   Потомъ онъ вынулъ часы и вскочилъ:
   -- Четыре часа, а я обѣдаю у Вяземскихъ; Асмодей будетъ ворчать цѣлый вечеръ!
   И онъ убѣжалъ бѣгомъ.
   Жуковскій сказалъ мнѣ по его уходѣ: "Вы хотѣли прочесть "Женитьбу Фигаро" ради оперы Моцарта; содержаніе ея неприлично. Дождитесь чепца матроны для того, чтобъ прочесть его, потому что сюжетъ этотъ не годится для дѣвушки {Жуковскій руководилъ чтеніемъ моей матери съ 1827 г.}.
   Гоголь слушалъ молча, отъ времени до времени занося слышанное въ карманную книжку. Жуковскій сказалъ ему: "Ты записываешь что говоритъ Пушкинъ. И прекрасно дѣлаешь. Попроси Александру Осиповну показать тебѣ ея замѣтки, потому что каждое слово Пушкина драгоцѣнно. Когда ему было восемнадцать лѣтъ, онъ думалъ, какъ тридцати лѣтній человѣкъ; умъ его созрѣлъ гораздо раньше, чѣмъ его характеръ. Это часто поражало насъ съ Вяземскимъ, когда онъ былъ еще въ лицеѣ. Онъ думалъ о столькихъ предметахъ и такъ свѣдущъ въ иностранной словесности; прочелъ ты то, что онъ тебѣ совѣтовалъ?"
   Гоголь. Я прочелъ "Essais" Монтаня, "Мысли" Паскаля, "Персидскія письма" Монтескьё, "Les Caractères" Ла-Брюйера, "Мысли" Вовенарга. Онъ указалъ мнѣ и трагедіи Расина и Корнеля, которыя я долженъ прочесть. Еще я прочелъ басни Лафонтена. О Вольтерѣ и энциклопедистахъ онъ сказалъ мнѣ, что я могу не читать ихъ; но совѣтовалъ прочесть сказки Вольтера, такъ какъ онъ находитъ, что это лучшее изъ написаннаго имъ. Далъ онъ мнѣ прочесть Донъ-Кихота по-французски и всего Мольера. Затѣмъ я прочелъ нѣмецкія книги, что вы мнѣ дали, и переводы Шекспира.
   Жуковскій. Это похвально. Читай только то, что есть лучшаго въ нѣмецкой и англійской литературѣ, такъ какъ ты долженъ писать. Что-же ты думаешь о Фаустѣ, о Вильгельмѣ Мейстерѣ?
   Гоголь. Я совершенно пораженъ геніемъ Гёте. Шиллеръ, съ которымъ я довольно хорошо знакомъ, кажется мнѣ теперь совсѣмъ другимъ. Я началъ читать гамбургскую драматургію и прочелъ Натана Мудраго. Я сдѣлаю извлеченія изъ этихъ книгъ.
   Жуковскій. Можешь оставить ихъ себѣ... Не благодари, потому что у меня ихъ нѣсколько изданій. Шиллеръ великій поэтъ, но Гёте и великій мыслитель. Пойдемъ обѣдать ко мнѣ: у меня борщъ и кулебяка. Поговоримъ о нѣмецкой литературѣ. Я не приглашаю колибри; онѣ питаются медомъ и росой.
   Я сказала на это: "Я сбѣдаю у Pachette. Она угощаетъ насъ съ Alexandrine Эйлеръ и Машей Дальгеймъ. Будетъ уха, растегаи и пуховая каша со сливками".
   Жуковскій. Это довольно плотно для колибри.
   Послѣ обѣда Pachette разсказывала намъ исторіи о привидѣніяхъ, пока не пришли горничныя сообщить, чтобы мы одѣвались на вечеръ Ея Величества. Были не только придворные, играли въ petits jeux, что было скучно. Терпѣть не могу этихъ игръ, особенно съ остряками, которые лѣзутъ изъ кожи вонъ, чтобы блеснуть остроуміемъ.

-----

   Мы бесѣдовали вчера о вопросахъ религіозныхъ и философскихъ. Александръ Тургеневъ вернулся изъ Парижа и говорилъ намъ о Ламеннэ. Пушкинъ называетъ Тургенева апостоломъ Бонштетена и Шатобріана въ Россіи. Иногда онъ нѣсколько завирается, особенно послѣ того, какъ повидается съ парижскими свѣтилами. Совершено неожиданно онъ объявилъ намъ: "Я искалъ Бога вездѣ! Искалъ Его въ пустыняхъ, въ горахъ, на краю пропасти..." Пушкинъ отъ души расхохотался и сказалъ мнѣ: "Не вѣрьте ему; ничего онъ не искалъ и ничего не нашелъ на краю пропасти. Онъ прочелъ сегодня страницу Шатобріана и позавтракалъ съ Бонштетеномъ, который живетъ въ Швейцаріи". Насмѣшливый тонъ Пушкина былъ такъ добродушенъ, что не было возможности разсердиться на него; и Тургеневъ, который любитъ его больше, чѣмъ кто-бы то ни было, разсмѣялся вмѣстѣ съ другими, говоря: "Если-бъ я и хотѣлъ разсердиться и поссориться съ тобой,-- это невозможно. У тебя нѣтъ желчи даже тогда, когда ты жалишь своихъ друзей. А скажи-ка ты, гдѣ ты Его искалъ и гдѣ Его нашелъ?.." {Александръ Тургеневъ былъ своимъ человѣкомъ въ Коппэ и былъ хорошъ съ Бонштетеномъ, Жуберомъ, Шатобріаномъ, со всѣми французскими писателями его времени; онъ подарилъ моей матери въ память этого вечера книжку, доставшуюся ему отъ Боштетена и украшенную замѣтками, сдѣланными карандашами друзей.}.
   "Въ моей совѣсти", отвѣчалъ Пушкинъ,-- "хотя я и пріобрѣлъ репутацію неисправимаго скептика и маловѣра, за то, что написалъ скверную эротическую поэму, навѣянную чтеніемъ Грессе, Пирона и Парни, который сводилъ съ ума до меня и дядю моего Василія, и Дмитріева, друга Вяземскаго и даже Батюшкова, что совершенно непонятно; потому что если можно находить удовольствіе въ чтеніи древнихъ писателей, наименѣе стыдливыхъ, какъ Луканъ, Проперцій, Петроній, Катуллъ, Тибуллъ, Овидій, Аристофанъ и т. п., это объясняется по крайней мѣрѣ получаемымъ отъ нихъ эстетическимъ наслажденіемъ, котораго не даютъ представители легкой музы во Франціи. Они не болѣе поэты, чѣмъ ты, Тургеневъ. Впрочемъ Батюшковъ гораздо больше читалъ древнихъ; это былъ поэтъ по существу онъ и кончилъ жизнь, какъ поэтъ. Есть что-то трагическое въ его концѣ, который глубоко трогаетъ меня. Торквато Тассо его лебединая пѣсня, и самъ онъ кончаетъ жизнь, какъ его герой. Послѣ Жуковскаго, кормильца моей юной Музы, я больше всѣхъ обязанъ Батюшкову. Греческая антологія Батюшкова научила меня очень многому и на скамьяхъ лицея и позже. Ты хочешь знать, гдѣ я искалъ Бога? Кромѣ моей совѣсти и природы, которая говорила мнѣ о Немъ, я искалъ его въ книгѣ, въ которой и нашелъ Пророка, но имя котораго, кажется, можно-бы и отпустить мнѣ мои грѣхи. Но мои добрые друзья и мои знаменитые критики, забывая о томъ, что я сдѣлалъ хорошаго, помнятъ только о глупостяхъ риѳмоплетствовавшаго мальчишки".
   Я очень люблю Александра Тургенева, хоть онъ и любитъ рисоваться и заноситься, когда возвращается изъ Парижа къ сѣвернымъ варварамъ, онъ, этотъ всевѣдующій и всезнающій человѣкъ. Онъ отвѣчалъ Пушкину:
   -- Помиримся, риѳмоплетъ!
   Пушкинъ засмѣялся.
   -- Мы не ведемъ войны; это только фехтованіе; но признайся, что ты все еще немножко относишься ко мнѣ, какъ къ растрепанному лицеисту. Это тебя старитъ, а меня не молодитъ. А затѣмъ, разскажи-ка намъ о томъ, что подѣлываютъ парижскіе умники?
   Тургеневъ сообщилъ, что Шатобріанъ старѣетъ, m-me Сталь точно также, на что Жуковскій замѣтилъ, что оба они пережили такую трагическую эпопею, такой ураганъ, что талантъ ихъ несомнѣнно долженъ былъ созрѣть, тѣмъ болѣе, что они принимали участіе въ событіяхъ. Пушкинъ находитъ, что проза Шатобріана стоитъ всѣхъ стиховъ молодыхъ поэтовъ съ 1815 г. У него есть проблески генія, которыхъ Пушкинъ не находитъ у поэтовъ, хотя Викторъ Гюго и обладаетъ большимъ воображеніемъ; его сильная сторона -- описанія, онъ великъ въ изображеніи красокъ и картинъ. Ламартинъ кажется Пушкину скорѣе классикомъ, чѣмъ романтикомъ, стихи его прекрасны; прекрасна его душа; онъ вдумывается больше, чѣмъ Викторъ Гюго, но все-же ни одно изъ его произведеній не свидѣтельствуетъ о его геніальности. Это не Гете и не Байронъ. Ламартинъ ближе къ Шиллеру. Между геніемъ и большимъ талантомъ есть разница, которую трудно объяснить или опредѣлить, но которая чувствуется.
   Тургеневъ сказалъ ему: "Ты былъ высокаго мнѣнія о Шиллерѣ"?
   Жуковскій. Талантъ его необъятенъ; онъ чувствуетъ, онъ вдумывается, подчасъ онъ бываетъ геніаленъ. Въ своемъ "Колоколѣ" онъ достигъ наибольшей высоты именно простотой этого произведенія, описывающаго человѣческую жизнь и дѣятельность рабочихъ и художниковъ; поэма эта одинаково нравится и ученымъ, и простымъ людямъ. Но все же онъ не Гёте и не Байронъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

   

Entrails des carnets ie souvenirs d'Alexandrine Smirnoff née de Rosset d. 1825 à 1845.

   Pouschkine est venu avec Gogol pour m'apporter un paquet de vers pour Sa Majesté et nous avons reparlé de littérature. No lui ai demandé pourquoi on donne les auteurs grecs et latins aux écoliers s'ils sont si peu lisibles souvent. Il a souri: "Pas tous, Homère est parfaitement décent, comme Hésiode, Euripide, Sophocle, Virgile, Eschyle. Il y a des comédies très peu décentes chez les anciens, des poètes qui sont lestes et crûs, mais infinement moins pervers que certains franèais et c'est quand j'ai lu ces franèais que j'ai fait un poème qui me pèse sur le coeur et dont je voudrais détruire le manuscrit; on l'a copié, car je ne le destinais pas au public. J'en ai retrouvé des copies que j'ai repris et brûlé. Ce poème pèse sur ma conscience, et c'est quand j'ai lu une oeuvre infâme de Voltaire sur Jeanne d'Arc que j'ai eu l'idée malheureuse d'écrire ce poème dont je rougis. D'ailleurs les païens regardaient la vie d'un autre point de vue, la vie matérielle a été deifiée même chez eux. No vous dirai aussi qu'on a beaucoup péroré sur l'antiquité et à faux, sur leurs vertus et leurs vices. Leurs vertus ne pouvaient être que païennes et, selon leur dogme réligieux, ils ne pouvaient regarder la vie, la mort, l'amour comme nous, si nous sommes fidèles à notre dogme réligieux. Il faut rendre cette justice aux écrivains modernes, ceux de ce siècle, ils n'ont plus écrit des oeuvres comme celles qui ont précédé la révolution. Rousseau est à mon avis fort immoral, parceque sa fameuse sensibilité n'est qu'une gase pour prêcher une doctrine très peu recommendable, et il fait de son héros et son héroïne des êtres vertueux et ils sont le contraire de la vertu. Idéaliser des passions défendues est immoral. Les anciens ne. l'ont pas fait, ceci est justice à leur rendre, ou du moins fort peu. Il y a plus d'écrivains illisibles pour les femmes et les écoliers à Rome qu'à Athènes, d'ailleurs la vie des romains était enfin complètement immorale, l'exemple partait de haut chez eux. En tuant la dignité des citoyens, on a tué leur sens moral aussitôt. Le même fait s'est réproduit dans le Bas Empire dont l'histoire intime d'après leurs propres chroniques est honteuse. Leurs chutes sont dues à leurs moeurs et à leur système politique. En Grèce et à Rome il y a eu des excéptions, de nobles excéptions et même en quantité, mais leur sens moral n'était pas celui des chrétiens. J'ai lu un chroniquer Byzantin, un moine, ses écrits sont fabuleux et il se croyait bon chrétien, parcequ'il exécutait minutieusement les prescriptions de l'Eglise, il jeûnait, allait à la messe. Il y a eu beaucoup de vices dans les couvents en orient et en occident et c'est pourquoi tant de Pères de l'Eglise ont tonné contre les femmes même, en voyant une société encore à demichrétienne, raffinnée et pervertie et plus tard en occident des barbares à peine dégrossis. On a même exagéré l'ascétisme, en vue de cette grossièreté matérialiste".
   "Dites moi pourquoi Tartufe, le Misanthrope, le Festin de Pierre vous paraissent faits pour des lettrés seulement?"
   "Dans Tartufe un public peu lettré ne verra qu'un pamphlet contre les pratiques réligieuses. un dévot bafoué. Tourgueneff dit que la bourgeoisie moyenne en Franèe est dénuée de besoins réligieux, plus que de croyances. Ils sont terriblement terre à terre et prosaïques. Après cette épopée tragique de la révolution et de l'empire la poésie a disparu dans les masses. Les romantiques ont le mérite de chercher à refaire un peu d'idéal. Pour tout dire, Beranger est le poète populaire. Un Dieu des bonnes gens, un bon grand'papa au Ciel est leur idée de Dieu. Alceste est un Tchatsky, mais Griboyédoff n'y a pas pensé une heure; Tchatsky comme Alceste est un parfait honnête homme et un galant homme. S'ils avaient été des hommes galants Célimêne et Sophia les auraient appréciés. Célimêne est le type de la grande coquette que de petites bourgeoises ne comprendront pas et des gens qui ne savent rien de l'hotêl Rambouillet ne comprendront pas les Femmes savantes. Tout cela fait partie des types de salon. Quand à Don Juan, celui du Festin de Pierre, c'est le type du libertin du grand siècle, ce qui voulait dire un viveur et un sceptique à la fois, le public bourgeois n'y verra que le vulgaire coureur de femmes. Celui des Espagnols est tout autre, il n'est pas athée. Quand vous serez mariée je vous ferai ma critique sur tous les Don-Juans, et les femmes Don-Juan, il y en a pas mal".
   J'ai ouvert les yeux, Pouschkine s'est mis à rire: "Oui, oui, il y en a. L'avare de Molière est presqu'une tragédie et sera compris pareeque l'amour des écus est si général et ce vice se répand beaucoup, il est la plaie des sociétés partout. Le Malade imaginaire est une farce, toutes les scènes où Molière parle des médecins sont drôles, très fines, il fait allusion à des discussions sur les découvertes médicales que les médicins ont contesté en France longtemps. Ainsi celle de Harvey sur la circulation du sang a paru une énormité en France un temps. Mais en elle-même cette soi-disant farce est triste, car c'est l'histoire d'un mal nullement imaginaire, l'hypocondrie, et Wiasemskoy peut vous en dire long là dessûs. Le malade en souffre et le public en rit. Le Bourgeois gentilhomme est une farce par certains cotés, et dans ce désir de devenir gentilhomme, que le bonhomme Lafontaine a décrit aussi, il y a le début de Vépidémie d'égalité qui a sévi un siècle après en France. Molière a eu cette somme de génie qui fait que l'écrivain est prophétique en signalant un symptôme même ridicule. Il est évident que l'on rira, le gros public, tout autant en voyant les Précieuses ridicules, sans avoir idée de l'hôtel Rambouillet, car dans tous le mondes on singe ce qui est audessûs de soi, c'est la nature humaine de vouloir imiter et se donner des airs. On rira à Pourceaugnac, au Médecin malgré lui, à Sganarelle aux fourberies de Scapin, à tout ce qui est dans le caractère général de l'humanité, mais le vrai dessous des cartes de Molière n'est pourtant pas accéssible au gros public. Dans l'Ecole des femmes il y a un moment tragique et il fait rire".
   "Lequel", fis-je.
   "Quand Arnolphe découvre que cette petite fille l'a trompé. Il souffre le pauvre vieux. Vous riez, votre âge est sans pitié! On rit parcequ'il est vieux, laid, mais vous savez que les coeurs n'ont pas de rides et c'est tant pis pour les coeurs. J'admire beaucoup les Plaideurs, Racine a été comme un grèc, il a porté les deux masques en effet. Zéa m'a dit que le menteur de Corneille est prèsqu'une traduction de leur célèbre Alarcon, mais lorsqu'il m'a expliqué cette comédie, j'ai vu que Corneille a changé le sens. Alarcon a même donné un autre titre, c'est la vérité suspecte et son menteur se corrige. Celui de Corneille est le type d'un menteur et plus abstrait: Dans le Cid les Espagnols parlent comme des gascons. Comme vers, de tout ce que Racine a fait je préféré Phèdre et Athalie, c. à. d. le rôle de Phèdre et celui de Joad, pas le songe d'Athalie, ni le récit de Théramène qu'on vous a fait apprendre par coeur à l'institut. Dans les Plaideurs il y a des scènes charmantes, et je suis prêt à croire que depuis le temps la justice et les Plaideurs en sont restés au même point; il s'agit toujours d'un chapon et l'avocat parle de la politique d'Aristote! Savez-vous ce que Tacite a dit?"
   J'ai répondu que je l'ignorais.
   "Il a dit que les peuples sont perdus quand ils tombent entre les mains des rhéteurs et des avocats! Il a dit aussi que les plus mauvais régimes trouveront toujours des rhéteurs et des avocats pour en faire l'éloge et les défendre. Il faut avouer que les anciens avaient beaucoup d'esprit et de sens commun".
   Son air sérieux m'a fait rire: "Cela vous amuse, mais c'est une vérité. Leur jugement, leur bon sens faisant partie de leur génie et puis ils n'étaient pas si agités et si pressés que nous autres. Wiasemskoy a eu raison de dire: "nous nous dépêchons de vivre et de sentir..."
   Moi. "C'est pourquoi vous avez mis ces lignes pour épigraphe au 1-er chant d'Oneguine". H a souri et m'a dit:
   "J'aime à causer avec vous, vous comprenez à demi mot et mes monologues ne vous font pas bailler".
   J'ai répondu: "continuez le monologue".
   Pouschltine. "J'obeïs. Nous autres nous avons beaucoup d'esprit, on le dit du moins. Mais notre jugement est faible souvent. A mon avis l'on est toujours court d'esprit quand on est en adoration devant son époque et qu'on se figure qu'elle a trouvé en tout le dernier mot. Ce fut la grande faiblesse du XVIII-me siècle, une vanité d'esprit extrême parcequ'on savait plus de lois naturelles que les siècles précédents, le moyen âge, la Rénaissance et le XVII-ème siècle. Mais les nouvelles découvertes et la science des Encyclopédistes sont dues aux hommes du passé, à des Galilée, des Kopernic, des Bacon, des Newton, des Leibnitz, des Descartes, des Pascal, comme l'écrit appelé Essais est dû à un homme d'esprit critique sans nulle vanité -- Montaigne. D'ailleurs je place Montesquieu et même Bayle au XVII-e siècle autant que Spinosa, Bossuet, Fénélon. La fatuité du XVIII-me s., leur vanité est très réelle, ils ont eu des savants sans contredit: Maupertuis, Lamettrie, Fontenelle, d'Alembert, d'Argens, Gassendi, Volta, Galvani, qu'on appelait le maître de danse des grenouilles, Cuvier, Buffon, Cabanis, mais tous ces hommes ont eu pour prédécésseurs des astronomes, des savants comme Bacon, Descartes, Pascal, Newton.-- Voltaire, Diderot, Condorcet, Condillac, d'Holbach, Raynal, Helvétius ont paraphrasé des anglais, des italiens sans cesse. A propos Joukowsky m'a dit que vous aimez la physique et la botanique, que vous étiez très forte en sciences naturelles".
   -- "C'est graèe à l'abbé de Loches, il enseignait si bien. J'aimais ses leèons. Mais je préférais celles de Pletneff et les leèons de littérature en général".
   -- "Aimiez-vous l'histoire?"
   -- "Moins alors, parce que les maîtres étaient pédants et ennuyeux et le cours très sec".
   -- "C'est singulier, je n'aurais jamais pensé que la physique puisse vous plaire. No comprends pour vous l'histoire, la littérature, mais non les bouteilles de Leyde, les découvertes de Torricelli, Volta, Linné et la classification des plantes! No ne vous vois pas avec Laplace, Lavoisier, Ben. Franklin, la pésanteur de l'air, la pluralité des mondes, etc..."
   -- "Que vous êtes moqueur! Pourquoi pas?"
   -- "Cela intéresse si peu les femmes en général, les lois de la nature les touchent peu".
   -- "Ceci n'est pas une raison, toutes les femmes ne sont pas sur le même modèle".
   -- "Vérité irréfutable et vous n'êtes pas un type très commun du beau "exe. Mais les femmés aiment l'histoire et les lettres surtout".
   -- "Pourquoi? Avez-vous une raison à me donner?"
   -- "Parceque dans l'histoire il y a des héros, de héroïnes et dans la littérature aussi et des sentiments". Il souriait et a repris: "J'ai touché juste, je le vois dans vos yeux et le sourire moqueur même. Comment vous enseignait on la littérature?"
   -- "Le maître franèais nous lisait beaucoup de choses, même des traductions de l'éspagnol, de l'italien, il faisait le cours des écrivains, des trois pays. L'allemand enseignait celle de son pays et l'anglaise, il lisait des traductions de l'anglais. Moi j'ai appris l'anglais de М-elle de Walsh qui le savait par sa mère anglaise et elle m'enseignait dans la g-de classe les dimanches et les jeudis à l'heure de la visite des parents et comme je n'en avais pas souvent, n'ayant qu'un oncle et une tante Lohrer à Pétersbourg et pas toujours, j'ai appris l'anglais, mais je le parle mal. Ensuite j'ai lu l'anglais à Réval avec Marianne Scougel chez Karamzine".
   Pouschkine m'a salué: "Voila une femme zelée pour la littérature!"
   Moi. "Nos maîtres y sont pour beaucoup, surtout Pletneff, car ils avaient de l'enthousiasme pour leur sujet. L'abbé de Loches aussi. Et j'aime tant les fleurs que j'ai aimé la botanique".
   -- "Quelles fleurs préférez-vous?"
   -- "Les roses surtout. Mais je dois dire que je donnerais tout au monde pour revoir les champs au printemps en Oukraine; les clochettes bleues, les narcisses et les bluéts. A Odessa il y avait une petite fleur qui poussait près de la mer, je me souviens de l'odeur qui était délicieuse, il y en avait des bleues et des blanches".
   Pouschkine a souri.-- "No la connais, c'est comme un petit narcisse, il sent la fraise et la pèche ensemble {Muskerra Europae, s'est une bulbeuse.}. No n'en ai vu qu'à Odessa aux houtors. Vous parlez des bluéts, il y en a ici et tant de muguets".
   -- "Le muguet est admirable ici, mais les bluéts sont plus bleus en Oukraine. Demandez à N. W. {Nicolaï Wasilievitsch, c'est Gogol.} si je n'ai pas raison".
   Gogol a fait chorus. Joukowsky est arrivé et m'a dit que l'Empereur ayant emmené l'fîéritier au corps des pages, il a congé et vient répondre à mes questions lui-même au lieu d'écrire.-- "Quelles quéstions", аdemandé Pouschkine.
   Joukowsky. "Elle voulait des explications sur ce que tu as dit à. propos de Hans. Sachs et la poésie allemande. Le maître de littérature à l'institut leur a parlé des Niebelungen et des poèmes de Wolfram von Eschenbach et toi tu disais que la poésie teutonne commence vraiment avec Hans Sachs. Et les Minnesänger étaient déjà des Troubadours allemands".
   Pouschkine. "Tu lui fais donc un cours de littérature supplémentaire. Eh bien! donne ta leèon".
   Joukowsky. "No te passe ce droit".
   Pouschkine. "Les Niebelungen sont Gothes, Scandinaves, ce n'est pas la. poésie de Hermann et Thusnelda, les Teutons. Il n'y a pas grande différence entre les Sagas, les Eddas et le Niebelungenlied, qui sont plus grossiers seulement que les poëmes Scandinaves souvent. Wolfram von Eschenbach a pris à des Bardes anglo-saxons et même à des bardes gaullois la table ronde; les Troubadours provenèaux sont plus anciens que les Minnesänger allemands et la littérature anglaise et franèaise de l'époque des premiers Troubadours est la même, seulement la différence est dans le caractère national des peuples. L'Allemagne est un pays où la barbarie a duré très longtemps, elle s'est civilisée bien après l'Italie, l'Espagne, la France, l'Angleterre. Et c'est dans le midi surtout et l'ouest que les Minnesänger ont paru et les peintres, dans les villes libres. Le nord était, barbare et le nord-est tout autant. Les poètes sont des Souabes, des Franconiens, comme les artistes, les musiciens. Le nord et l'est étaient incultes et même c'est dans ces contrées que les aborigènes ont vécu. Unepartie du littoral était slave, il y a eu des slaves en Poméranie, en Silésie, en Saxe".
   Joukowsky. "Les Wendes, les Luzaciens parlent encore la langue slave. Ils avaient les mêmes usages, les mêmes divinités. Les Allemands, lesTeutons, les Cimbres, les Hérules, sont des tribus guerrières très rudes et. bien des choses en Allemagne sont d'origine slave, la bruderschaft qui est notre bratstwo slave. Même le nom de Poméranie est slave, po-morié. Stargord est slave et de là sont venus les Nowgorodiens au VIII-ème s., d'autres slaves sont venus du midi, il y a eu Bolgary, une ville slave queles Avares ont détruit, pas loin de Voronège. Avez-vous lu les volumesde Karamzine que je vous ai prêtés".
   Moi. "Les deux premiers, ils m'ont intéressés. No lis plus d'histoire à présent; on l'enseignait si mal à l'institut, rien que des faits. L'antiquité, la Rénaissance, la réforme, larévolution surtout, on ne nous parlait pas des idées du temps".
   Pouschkine. La réforme est la vraie et véritable révolution et l'autre a du se faire dans la forme qu'elle a eu chez les franèais, dans un pays où l'on a écrasé les huguénots, et leurs idées sont restées. Ainsi Bayle est un calviniste, à la fin il est devenu un socinien. J'ai fort envie d'écrire des Essais à l'anglaise sur les différences qu'il y a entre les huguénots partout, selon leur caractère national, et d'après les philosophes qui ont paru après Luther et Calvin. En Franèe trois catégories: les rigoristes du Désert, les grands politiques comme Coligny, Duplessis-Mornay, Sully, et la cour de poètes de Marguerite de Valois. Et aussi pourquoi tout celaа disparu en France et en Italie dans sa forme réligieuse; pourquoi les anglais ont atteint à la liberté civile et réligieuse enfin et l'Allemagne a gardé l'absolutisme plus absolu que celui du Saint-Empire après Luther. Frédéric Guillaume et son fils le grand Fritz sont plus absolus que les Kaiser, ils ont fait de la Prusse une caserne. Cromwell était fort absolu sans doute, mais le roi Hollandais a déjà dû signer un acte limitant les droits. Il n'y a pas de véto chez les John Bull et pourtant Henri VIII et Elisabeth furent encore des souverains absolus. Marie Thérèse est bien moins absolue que Frédéric le Grand".
   Joukowsky lui a dit: "Eh bien, écris ces Essais".
   Pouschkine. "Impossible, j'ai autre chose à écrire en rimes; ésperons qu'il y aura de la raison dans mes rimes".
   Puis il a tiré sa montre et a sauté: "4 heures et je dine chez les Wiasemskoy, Asmodée grognera toute la soirée!" Il est parti en courant. Joukowsky m'a dit alors: "Vous vouliez lire le Mariage de Figaro à cause de l'opéra de Mozart; le sujet est inconvenant. Attendez le bonnet de Matrone pour le lire, car le sujet ne convient pas à une jeune fille" {Joukowsky dirigeait les lectures de ma mère depuis 1827.}.
   Gogol écoutait en silence, du temps en temps il inscrivait sur un petit carnet de poche. Joukowsky lui a dit: "Tu inscris ce que Pouschkine a dit. Tu fais bien. Prie Alexandra Ossipovna de te faire voir ses notes, car chaque parole de Pouschkine est précieuse. Quand il avait 18 ans il pensait comme un homme de 30, son esprit a mûri bien avant son caractère. Wiasemskoy et moi nous en étions souvent surpris, quand il était au lycée encore. Il a pensé à tant de sujets, il est si renseigné sur les littératures; as-tu lu ce qu'il t'a dit de lire?"
   Gogol. "J'ai lu les Essais de Montaigne, les Pensées de Pascal, les Lettres persannes de Montesquieu, les Caractères de Labruyère, les Pensées de Vauvenargues. Il m'a dit quelles tragédies de Racine et Corneille je dois lire; j'ai lu les Fables de Lafontaine, il m'a dit que je n'avais pas besoin de lire Voltaire et les Encyclopédistes, mais il m'a dit que je puis lire les contes de Voltaire, il trouve que c'est ce qu'il a fait de mieux; il m'a fait lire Don-Quichotte en franèais et Molière en entier. J'ai lu les livres allemands que vous m'avez donnés et les traductions de Schakespeare".
   Joukowsky. "Ceci est louable, ne lis que ce qu'il y a de mieux en allemand et en anglais, car tu dois écrire. Que penses-tu de Faust, de Wilhelm Meister?"
   Gogol. "No suis complètement stupéfait par Goethe, Schiller que je connais assez bien me parait à présent tout autre. J'ai commencé la Dramaturgie de Hambourg et j'ai lu Nathan der Weise. No vais faire des extraits de ces livres".
   Joukowsky. "No te donnes ces livres, ne me remercie pas, j'en ai plusd'une édition. Schiller est un grand poète, mais Goethe est un grand penseur. Allons diner; j'ai du bortch, un koulebiaka. Nous parlerons de littérature allemande! No n'invite pas les colibris, ils vivent de rosée et de miel".
   J'ai répondu: "No dine chez Pachette, elle nous donne un festin, il y aura Alex. Euler et Macha Dalheim, une ouha, des rastégaï et de la pouhova kacha avec de la crème".
   Joukowsky. "C'est assez solide pour un colibri!"
   Après diner Pachette nous a raconté des histoires de revenants et enfin les femmes de chambre sont venues nous dire qu'il.fallait s'habiller pour la soirée de S. М. Il y avait du monde de la ville, on a joué aux petits jeux, c'était ennuyeux; je déteste ses jeux d'esprit et surtout avec des diseurs de mots qui se mettent en quatre pour avoir de l'esprit'!" (sic).

-----

   Nous causions hier soir de questions réligieuses et philosophiques. Alex.Tourguéneff est revenu de Paris et nous parlait de Lamennais. Pouschkine appelle A. Tourguéneff "l'apôtre de Bonstetten et de Chateaubriand en Russie". Il pérore un peu parfois, surtout quand il a fréquenté les beaux esprits de Paris. Soudain il nous a lancé: "J'ai cherché Dieu partout! Dans les solitudes, les montagnes, auprès des abîmes". Pouschkine est parti d'un éclat de rire fou et m'a dit: "N'en croyez rien, il n'a rien cherché et il n'a rien trouvé dans les abîmes, il a lu ce soir une page de Chateaubriand et il a dejeuné avec Bonstetten qui demeure en Suisse". Son ton drôle était si bon enfant qu'il n'y avait pas moyen de se facher, et Tourguéneff qui aime Pouschkine comme pas un, s'est mis à rire comme les autres en lui disant: "No voudrais me facher et me brouiller avec toi, mais je ne le pourrais pas, c'est impossible car tu n'as pas de bile, même quand tu mords tes amis. Et toi, dis moi si tu l'as cherché et où tu l'as trouvé?" {A. Tourguéneff était intime à Coppet et fort connu avec Bonstetten, Joubert, Chateaubriand, tous les écrivains franèais de son époque. Il a donné à ma mère un petit volume qu'il tenait de Bonstetten en souvenir de cette soirée, et il est orné de notes en crayon faites par les amis.}.
   Pouschkine lui a répondu: "Dans ma conscience, quoique j'se la réputation d'un sceptique incorrigible et d'un affreux mécréant parce que j'ai commis un méchant poème érotique après avoir lu Gresset, Piron et ce farceur de Parny dont raffolaient avant moi mon oncle Basile, Dmytrieff l'ami de Wiasemskoy et même Batuchkoff, ce que je n'ai jamais compris, car si on peut lire avec plaisir les anciens les moins pudibonds, Lucain, Properce, Pétrone, Catulle, Tibulle, Ovide, Aristophane et cétéra, on a du moins un plaisir esthétique en les lisant, ce qui manque absolument à ces messieurs du Parnasse * léger en France, ils ne sont pas plus poètes que toi, Tourguéneff: mais Batuschkoff a lu les anciens infiniment plus parce qu'il était essentiellement poète et même il a fini comme un poète. Il y a quelque chosé de tragique dans cette fin qui me touche profondément, son chant du cygne est Torqüato Tasso et il finit comme lui. No dois beaucoup à Batuschkoff, après Joukowsky "le père nourricier de ma jeune muse", ce sont les antologies grècques de Batuschkoff qui m'ont enseigné le plus de choses sur les bancs du Lycée et même bien après. Tu veux savoir où j'ai cherché Dieu. Outre ma conscience et la nature qui me l'a révélé, je l'ai cherché dans le livre où j'ai trouvé mon Prophète pour lequel on aurait pu m'absoudre peut-être. Mais mes bons amis et mes illustres critiques oubliant ce que j'ai fait de bon se souviennent des sottises d'un gamin rimailleur".
   J'aime bien Alexandre Tourguéneff, mais il aime à poser et à pérorer quand il arrive de Paris chez les barbares du nord, lui -- l'homme de tout savoir et toute science. Il a répondu à Pouschkine: "Fesons la paix, rimalleur".
   Pouschkine a ri: "Nous ne sommes pas en guerre, ce n'est que de l'escrime, mais avoue que tu me vois toujours un peu en lycéen ébourriffé, cela te vieillit sans me rajeunir. Et a présent raconte nous un peu ce que font les beaux esprits parisiens". Tourguéneff a dit que Chateaubriand vieillit et М-me de Staël aussi, à quoi Joukowsky a observé qu'ils ont traversé une époque si tragique, si épique, un tel ouragan que leur talent en a mûri et gagné, d'autant plus qu'ils ont pris part aux événements et il trouve que la prose de Chateaubriand vaut toute la poésie des jeunes poètes depuis 1815, il a des lueurs de génie et il n'en a pas encore trduvé chez les poètes, quoique Victor Hugo ait une imagination énorme, mais il est descriptif surtout, il voit les couleurs et le pittoresque très en grand. Lamartine lui parait plus classique que romantique, ses vers sont beaux, il a de l'âme, il médite plus que Hugo, mais il n'y a pas de poèmesoù il y ait du génie encore, ce ne sont ni des Goethe,--ni des Byron. Lamartine sera un Schiller plutôt. Il y a entre le génie et le plus grand talent quelque, chose qu'on ne peut pas définir ou expliquer, cela se sent. Tourguéneff lui a dit: "Tu avais une haute opinion de Schiller".
   Joukowsky. "Son talent est immense, il sent, il médite, il est génial parfois, dans la Glocke il s'est élevé à sa plus grande hauteur par la simplicité de ce poème décrivant la vie humaine et l'activité de la vie des travailleurs artistes et ouvriers et c'est pourquoi ce poème est pour des lettrés et des gens simples aussi. Mais ce n'est pas un Goëthé, un Byron".

(А suivre).

   

ПИСЬМО ВЪ РЕДАКЦІЮ.

Милостивая государыня!

   Не имѣя никакой охоты вести газетную полемику, я посылаю вамъ нѣсколько замѣчаній по поводу выходки противъ "Записокъ" моей матери въ No 6233 "Новаго Времени", съ разрѣшеніемъ напечатать мое письмо въ "Сѣверномъ Вѣстникѣ", если вы найдете это не лишнимъ. Дѣло въ томъ, что въ указанномъ номерѣ "Новаго Времени" хроникеръ отдѣла "Среди газетъ и журналовъ" упрекаетъ мою мать въ томъ, что записывая разговоры Пушкина, Жуковскаго и др. на вечерѣ у Карамзиныхъ, она "очевидно что-то напутала" и потому "ея оговорка, что, самъ Пушкинъ просмотрѣлъ и исправилъ въ тотъ же вечеръ ея запись, не имѣетъ большого вѣса". Вмѣстѣ съ тѣмъ, г. хроникеръ вообще выражаетъ сомнѣніе въ подлинности и точности записей моей матери, указывая на то, что "для неспеціалиста-стенографа записать вѣрно такую обширную обстоятельную бесѣду" едва-ли возможно. Чтобы придать вѣсъ своему обвиненію, г. хроникеръ ссылается на указаніе какого-то "авторитетнаго знатока французской литературы" и дѣлаетъ отъ его имени слѣдующее замѣчаніе: "въ бесѣдѣ, записанной г-жею Смирновою, Жуковскій и Пушкинъ оцѣниваютъ историческіе романы А. Дгома вообще и въ частности Трехъ Мушкетеровъ. Бесѣда относится къ 1834 -- 36 г'г. (чиселъ у г-жи Смирновой не выставлено), но вотъ въ чемъ дѣло: Дюма вообще началъ писать свои историческіе романы съ 1835 года, когда появилась его Изабелла Баварская, вообще его серьезная дѣятельность романиста начинается съ 1838 года. Что касается до Трехъ Мушкетеровъ, то этотъ романъ появился только въ 1844 году, и потому Пушкинъ, умершій въ 1837 году, не могъ говоритъ о немъ". Всѣ справки г. знатока относительно появленія "Isabeau de Bavière" и "Трехъ Мушкетеровъ" -- вѣрны, но при всемъ томъ, онѣ, при ближайшемъ разсмотрѣніи дѣла, оказываются ни къ селу, ни къ городу. Прежде чѣмъ дѣлать легкомысленныя замѣчанія относительно недостовѣрности самыхъ "Записокъ", которыя представляютъ собою весьма серьезный историко-литературный документъ, гг. хроникеры и "знатоки" должны были бы войти въ надлежащуюкритику текста, какъ это дѣлаютъ серьезные люди на Западѣ. Такая критика легко открыла бы имъ, что въ напечатанный французскій текстъ, а также и въ русскій переводъ вкралось нѣсколько погрѣшностей, исказившихъ до нѣкоторой степени смыслъ отдѣльныхъ фразъ. Вотъ подлинный текстъ фразы Жуковскаго: "No crois que de toutes les littératures, celle des franèais est la moins apte à plaire à des illetrés, du moins jusqu' à présent. Alexandre Dumas et Béranger exceptés, l'un parceque son théâtre est du très bon mélodrame; mais c'est du roman, ece n'st plus de l'histoire, ce sont des aventures amusantes. Son mérite est de ne jamais rendre le vice intéressant, il n'est pas immoral, ses mousquetaires sont des aventuriers, des viveurs, mais pleins de valeur et de générosité". Опечатка сводится, главнымъ образомъ, къ одной фразѣ, отмѣченной нами курсивомъ, которая была напечатана слѣдующимъ образомъ: Ses romans ne sont pas de l'histoire.
   Вчитываясь внимательно въ весь разговоръ, записанный моею матерью и просмотрѣнный Пушкинымъ, всякій легко можетъ замѣтить, что по скольку онъ касается французской литературы, онъ весь посвященъ театру, драмѣ. О драмахъ Дюма Жуковскій и говоритъ, что онѣ не могутъ считаться историческими, что онѣ представляютъ собою романическій вымыселъ, описаніе занимательныхъ приключеній. Если бы гг. знатоки вникали въ характеръ и настроеніе того времени, они хорошо поняли бы, о чемъ идетъ рѣчь, и не рѣшались бы утверждать, что весь разговоръ идетъ о романахъ Дюма. Напомнимъ обстоятельства эпохи. Съ 1823 года, т. е. со статьи Henri Beyle (Стэндаля) о Шекспирѣ и Расинѣ, начинается борьба классиковъ и романтиковъ, борьба, ведущаяся въ театрѣ и по поводу театра. О романахъ въ это время еще не говорятъ. Романтики отвергаютъ Расина и заявляютъ, что "Shakespeare est notre maître au théâtre". Въ запискахъ Дюма можно найти много характерныхъ эпизодовъ изъ этой эпохи, напримѣръ, эпизодъ перевода "Отелло" Альфредомъ де-Виньи. Публика была возмущена тѣмъ, что переводчикъ два раза употребилъ слово "mouchoir": до сихъ поръ на сценѣ можно было говорить только о классическомъ "voile" или "fin tissu". Нашлись люди, которые утверждали, что говорить о носовомъ платкѣ въ трагедіи есть истинное преступленіе, que c'est pire que si Otello avait profané une Église". Эти распри между классиками и романтиками находили живой отголосокъ и въ русской литературѣ, въ которую Пушкинъ вносилъ небывалый до тѣхъ поръ реализмъ и въ которой тоже находились люди, упрекающіе его за "красныя лапки гуся" (См. сочиненія Пушкина. Критическія замѣтки 1830--1831 г.: "Опытъ отраженія нѣкоторыхъ нелитературныхъ обвиненій").
   Въ 1830'году Дюма выступилъ, какъ новаторъ, съ драмой "Christine de Suède", написанной въ прозѣ и выводившей на сцену историческихъ личностей,-- замѣтимъ кстати,-- историческихъ только по именамъ. Новаторство Дюма показалось неслыханною дерзостью -- "une audace sans pareille". Въ 1831 г. Дюма выводитъ на сцену Antony, типъ отличающійся отъ другихъ типовъ Дюма тѣмъ, что онъ не военный, не дерется каждый день на дуэли, не носитъ шляпу feutre à plume et longues moustaches à la mousquetaire. Въ 1832 году Дюма написалъ "La tour de Nesle", а въ 1833 году имѣлъ громадный успѣхъ при постановкѣ на сценѣ его "Henri III". Изображаемые имъ короли, королевы, герцоги и принцессы говорятъ въ прозѣ. Вотъ въ чемъ состоитъ новаторство Дюма, создавшее ему громкую извѣстность въ Европѣ еще за одиннадцать лѣтъ до появленія его знаменитыхъ "Трехъ Мушкетеровъ". Современная французская драма занимала и волновала умы всѣхъ просвѣщенныхъ людей того времени. "Cromwell", "Ruy Blas", "Hermani", "Henri HI", "La tour de Nesle" {Замѣчу, что и названіе этой вещи при напечатаніи искажено: она превратилась въ "Mademoiselle d'e Belle-Isle".}, все это современныя Пушкину вещи, и о нихъ-то онъ говоритъ въ разговорѣ, записанномъ моей матерью, что это "не трагедія, а только драма, а иногда мелодрама". Объ этихъ драмахъ романтиковъ и въ частности о драмахъ Дюма говоритъ Жуковскій, что это мелодрама съ романической фабулой, не слѣдующей близко за ходомъ историческихъ событій.
   Вотъ о чемъ ведется разговоръ въ гостиной Карамзиныхъ, который "Новое Время" сочло разговоромъ объ историческихъ романахъ Дюма. Что касается слова "mousquetaires", которое заставило ученаго знатока предположить, что рѣчь идетъ о "Трехъ Мушкетерахъ", то надо замѣтить, что при болѣе близкомъ знакомствѣ съ драмами Дюма онъ, вѣроятно, не смутился-бы этимъ словомъ, хотя опечатка сдѣлала изъ ses mousquetaires болѣе самостоятельное понятіе "Les Mousquetaires" и дала мысль, что рѣчь зашла о чемъ-то новомъ. Знакомство съ драмами Дюма открыло-бы глаза г. знатоку на то обстоятельство, что типъ, спеціально разработанный въ романѣ "Три Мушкетера", имѣетъ свой прототипъ въ драмахъ Дюма. Buridan -- герой драмы. "Tour de Nesle" раздробленъ въ "Трехъ Мушкетерахъ" на три отдѣльные типа. Другія дѣйствующія лица названной драмы -- такіе же авантюристы, "искатели приключеній, кутилы, храбрые, великодушные, легкомысленные, всегда влюбленные, всегда съ обнаженной шпагой". Это и есть характеристика Жуковскаго, которая относится вообще къ героямъ Дюма, по которую авторитетный знатокъ французской литературы съумѣлъ отнести только къ "Тремъ Мушкетерамъ". Герои драмъ Дюма именно миніатюра того легендарнаго Генриха IV, короля Беарица, какимъ создала его во Франціи народная фантазія, какимъ онъ изображенъ въ народной французской пѣсни:
   
   Vive Henri IV, vive le roi vaillant!
   Ce prince Auguste avait le triple talent
   De boire, de battre et d'être un vert galant!
   
   Развѣ это не типъ du mousquetaire gascon gasconnant, à rodomontades, flamberge au vent, vert galant, который такъ присущъ всему литературному темпераменту Дюма. Объ этомъ типѣ Пушкинъ и сказалъ, что онъ не приноситъ вреда читающей толпѣ, потому что "эти герои -- хвастунишки, но въ нихъ нѣтъ ничего подлаго, ничего низкаго. Это противоположность мелочной буржуазной жизни, сѣренькой и съ низменными интересами". Неужели читатель не узнаетъ въ этой характеристикѣ средній типъ героя Дюма, типъ "du drame et du roman à cape et l'épée", о которомъ Теофилъ Готье замѣтилъ ему однажды: "Tes héros ont tous plus de gueule que de malin", т. e. они крикуны, но добрые малые, О нихъ же (въ особенности о Buridan), говорили, что они похожина лакея Племенъ Маро. Извѣстно-ли г. знатоку слѣдующее стихотвореніе:
   
   J'avais un valet de Gascogne,
   Vantard, hâbleur, coureur, ivrogne и т. д.
   
   а въ концѣ:
   
   En demeurant le meilleur fils du monde.
   
   Я признаю, что, натолкнувшись на тѣ строки, въ которыхъ я указала опечатку, г. знатокъ французской литературы, да и вообще всякій читатель со стороны, имѣлъ основаніе выразить нѣкоторое недоумѣніе и указать на искаженіе смысла въ данномъ мѣстѣ. Такія случайныя искаженія текста легко могутъ произойти при печатаніи любой вещи на страницахъ журнала, обязаннаго появиться въ свѣтъ къ извѣстному сроку. Я знаю, какія затрудненія имѣетъ редакція при печатаніи подобныхъ документовъ. Стоитъ только принять во вниманіе неразборчивый почеркъ рукописи, которую я вручила для печатанія, и участіе въ дѣлѣ переписчиковъ, переводчиковъ, корректоровъ и наборщиковъ, изъ которыхъ каждый торопится и каждый легко можетъ внести въ текстъ ту или другую ошибку. Кто же не знаетъ условій, при которыхъ издаются ежемѣсячные журналы. Но въ виду всего этого добросовѣстный читатель долженъ съ особенною осторожностью дѣлать какіе-либо упреки самому документу.
   Сдѣлать совершенно произвольное допущеніе, что Пушкинъ говоритъ о "Трехъ Мушкетерахъ", а отсюда вывести, что А. О. Смирнова что-то напутала и, напутавъ, прикрылась именемъ Пушкина,-- все это по меньшей мѣрѣ легкомысленно и даже не вполнѣ добросовѣстно.
   Замѣчаніе г. авторитетнаго знатока относительно времени появленія "Трехъ Мушкетеровъ" оказалось по отношенію къ самимъ "Запискамъ" холостымъ выстрѣломъ, а обвиненіе г. хроникера по адресу А. О. Смирновой осталось доказательствомъ того, что русская пресса не имѣетъ еще и понятія о надлежащемъ отношеніи къ важнымъ историческимъ документамъ. Г. хроникеру ничего не стоитъ обвинить А. О. Смирнову чуть-ли не въ поддѣлкѣ документа, чуть-ли ни во лжи: ".оговорка г-жи Смирновой о томъ; что самъ Пушкинъ поправлялъ ея записки, не имѣетъ большого вѣса". Въ такомъ тонѣ говорятъ о женщинѣ, которая была ближайшимъ другомъ Гоголя и Пушкина, о которой эти величайшіе писатели Россіи оставили свои сужденія въ литературѣ! У меня и теперь хранится альбомъ, подаренный моей матери Пушкинымъ, куда онъ собственноручно вписалъ ей стихотвореніе съ заглавіемъ: "Историческіе записки А. О. С.". Это заглавіе, данное стихотворенію, и есть намекъ на привычку моей матери записывать все любопытное въ альбомахъ и тетрадяхъ, съ пылу, какъ и куда попало. На это же намекаетъ стихъ изъ названнаго стихотворенія: "И шутки злости самой черной писала прямо на-бѣло". Я уже говорила въ предисловіи о томъ, что эти отрывочныя записи моей матери даже не предназначались первоначально для печати. Это была просто привычка, развившаяся съ раннихъ лѣтъ при писаніи дневника, благодаря которой она мало-по-малу и усовершенствовала свою способность къ быстротѣ записыванія. Объ этомъ и говоритъ Пушкинъ, обращаясь къ моей матери съ замѣчаніемъ: "Вы прирожденная стенографка", подразумѣвая подъ этимъ способность моей матери быстро и точно записывать на бумагу все, что при ней говорилось и дѣлалось. Но авторитетные знатоки и тутъ готовы допустить чуть-ли не ложь въ устахъ женщины, о которой Пушкинъ сказалъ во всеуслышаніе:
   
   "И сохранила умъ свободный
   И правды пламень благородный.." 1).
   1) Напомнимъ еще слѣдующій отзывъ Пушкина объ А. О. Смирновой въ отрывкахъ изъ его дневника 1833--1834 г. "Петербургъ полонъ вѣстями и толками о минувшемъ торжествѣ. Разговоры несносны: слышишь вездѣ одно и тоже. Одна Смирнова по-прежнему мила и холодна въ окружающей суетѣ". Ред.
   
   Восторженными отзывами объ А. О. Смирновой полны и письма Гоголя, Жуковскаго и другихъ ея великихъ современниковъ. Но гг. знатоки литературы почему-то игнорируютъ это, почему-то забываютъ объ этомъ и смѣло бросаютъ обвиненіе, которое легко можетъ быть развѣяно всякимъ добросовѣстнымъ человѣкомъ, умѣющимъ разбираться въ исторической правдѣ.
   Выходка "Новаго Времени" показала мнѣ только лишній разъ, что современные русскіе литераторы не обладаютъ ни знаніемъ русской литературы, ни сколько-нибудь серьезнымъ знакомствомъ съ иностранной литературой, ни критическимъ чутьемъ, помогающимъ правильно судить о текстѣ историческихъ документовъ.

Ольга Смирнова.

   17/2, іюля 1893 г. Парижъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 8, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru