Соболь Андрей Михайлович
Горбатый

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Андрей Соболь.
Горбатый

   СЕГОДНЯ, 25-го МАРТА, в день Благовещенья, в двенадцать часов дня, учитель словесности бывшей Мариинской женской гимназии Сергей Петрович Скоробогачев перестанет существовать.
   Так надо, так нужно и так предопределено.
   А Скоробогачев -- это я.
   Я помню, как детьми мы выпускали в этот день из клеток бедных пичужек. Помню, как чудесно и как вольно вырывались они из клеток -- снова и снова к ясному, к мудрому в своей ясности небу.
   И вот часа через два и моя дверца откроется.
   Небо сегодня слегка облачно. Мне не везет, а ведь каким-то краешком души я верил, что день будет солнечный. В солнечный день легче подводить итоги, в солнечный день легче самому себе заглянуть в глаза.
   Завтра, конечно (ведь мне везет), день разгуляется вовсю, зашумят канавки, задорнее станет гомон воробьиный, но ждать я не могу.
   Мне тридцать шесть лег -- тридцать шесть лет ожиданий, но отложить на один день не могу -- и пусть "это" будет сегодня.
   Только так -- и только сегодня.
   И вот мне тридцать шесть лет, на моем пальто болтаются светлые форменные пуговицы (именно болтаются, еще немного -- и сорвутся, упадут), я женат, у меня мальчик лет семи.
   Жена моя, высокая, худая женщина, теперь похожая на цаплю, продает на углу Николаевской газеты. Продает из-под полы -- чудом умудряется раздобывать московские "Известия", а "Правду" ей второй месяц обещают. И когда Игорек хнычет, просит вкусных вещей, жена упрашивает его подождать до того времени, когда наш сосед-железнодорожник начнет привозить ей "Правду".
   Итак, "Правда" должна изменить в корне наш хозяйственный уклад.
   С нами живет девушка Шурочка.
   Это моя племянница.
   Ее отец, а мой брат, погиб под Эрзерумом, и я тогда еще взял ее к себе.
   Ей семнадцать лет, но она горбатая и почти одного роста с моим мальчиком.
   Она тоже занята торговлей: продает какие-то странные конфеты.
   Предлагая их покупателям, она называет их "ирисами"; продавая, краснеет, мальчишки -- главные ее клиенты -- ее надувают, но она крепится. И утешает меня:
   -- Еще будет хорошо.
   Когда жена моя и Шурочка заняты приготовлением этих самых "ирисов", в комнате нестерпимо пахнет жженым сургучом.
   Я знаю, что сургуч вещь несъедобная, но запах этот именно таков.
   В эти часы я изнываю от головной боли, мне хочется кричать, визжать, но мне жаль Шурочку.
   И я шагаю из угла в угол и повторяю сто, двести раз какой-то нелепый и, насколько мне помнится с детских лет, неприличный стишок:
   
   Ирис хорошенький цветочек,
   Он пахнет очень хорошо..,
   
   До тех пор, пока Шурочка с лотком не выходит на улицу.
   Лоток вдвое больше ее; ремешок еще ниже клонит ее к земле -- и жалкий, маленький горбик так горестно, так безнадежно горестно выползает на улицу -- к слякоти, к мокрым тротуарам, -- к новой безнадежности.
   Когда я вожусь с затворами, выпуская Шурочку, руки у меня дрожат (мы все еще кого-то боимся, и затвор у нас на двери тяжелый).
   Шурочка видит это и говорит:
   -- Дядя, не надо, я пойду черным ходом.
   Уходя, Шурочка неизменно целует мои руки, но я их всегда стараюсь прятать: они у меня грязные, ногти обкусаны.
   Та же Шурочка помнит их другими: я в прежнее время любил душиться, -- и Шурочка мне говорила:
   -- Наши (наши -- это значит гимназистки, соученицы) зовут тебя "душкой", -- ты и пахнешь, ты и душка вообще.
   Итак, я исчезаю.
   Есть люди, которые исчезают со скрежетом зубовным; другие, исчезая, проклинают все пути и все дороги, а я ухожу безропотно, без лишнего жеста.
   Я вообще всегда был врагом чрезмерных телодвижений.
   И вот, как тиха сегодня поступь весны -- так тиха моя печаль; как легко сейчас весеннее дуновенье -- так легка моя грусть.
   Я вырос в деревне, в город я попал уже юношей. Я рос без надзора, дни и ночи проводил в полях, в лесах, педелями рыбачил на низовье. Природа для меня всегда была любимой и открытой книгой, -- я по какой-то глупой случайности стал словесником. Я до сих пор, к стыду своему, путаю амфибрахий с дактилем. Но я знаю, как живут перепела, где растет желтый донник, как расцветает портулак, и где водятся лини, -- и мне больно, что я не могу сегодня умереть в поле или в лесу.
   Я умираю в городе, -- ничего не поделаешь, -- в том самом городе, где двенадцать лет тому назад я венчался в маленькой церкви, где невесте своей говорил, вступая на коврик:
   -- Боже, как ты прекрасна!
   А теперь, когда жена при мне раздевается, -- я отворачиваюсь.
   Здесь был только пожарный клуб, куда изредка наведывались проголодавшиеся в пути актеры. Летом город гнулся под пылью, осенью тонул в грязи, в трактирах табуретками проламывали головы, на речке городской ветеринар, притаившись в кустах, снимал купающихся женщин и девушек, а потом угощал приятелей коллекциями карточек, иногда шумели рабочие и поколачивали старших мастеров, а теперь тут две газеты, множество различных учреждений, памятник Лассалю и клуб поэтов.
   Но умираю я не потому, что там, где в базарный день мужики валялись в ногах околоточного, стоит памятник Лассалю, и не потому, что директор наш, Яков Иванович, друг Глеба Успенского, скалывал на той неделе лед с тротуара.
   Правда, от полицейского надзирателя к Лассалю дистанция большого размера.
   Но ведь и я, Скоробогачев, три года тому назад по утрам пивший кофе со сдобными булочками и читавший "Русские Ведомости", а сегодня шагающий в рваном пальто, где пуговицы болтаются (вот-вот оторвутся и упадут), но ведь и я тоже одни памятники сбрасывал, другие воздвигал.
   И -- надо сознаться -- менее удачно, чем это делают они теперь.
   И умираю я не потому, что Лассаль мне мешает жить.
   И не потому, что в особняке фабриканта Лишнева какая-то хроменькая барышня называет себя комендантом,-- ведь называл же себя наш бывший исправник помазанником от бога на уезд, а он был груб, как бык, воровал, как цыган, и негласно содержал все дома терпимости.
   И ведь я здоровался с ним и ведь часто первый кланялся.
   И даже не потому, что порой мне нечего есть, и что у жены черные чулки заштопаны розовыми нитками: когда трясется весь мир, и розовые нитки на черном чулке не страшны, и даже могут они привязать к жизни крепче просмоленного каната. Я умираю, потому что... Об этом знает Шурочка.
   Когда она вернется (а вернется она поздно, пока не распродаст "ирисы" свои), она уже не найдет меня в живых-- и она поймет, она знает.
   Она нагнется, поцелует меня -- и не упрекнет, только незаметно шепнет мне:
   -- Дядя, я знаю. Дядя, иначе нельзя.
   Жена, конечно, будет упрекать меня: как я смел уйти, когда фунт хлеба стоит столько-то и столько-то, как я смел покончить с собой, когда все говорят, что еще месяца два-три -- и откроется Мариинская женская, а учителям жалованье выплатят за все потерянные годы.
   А Шурочка -- Шурочка станет еще меньше, еще больше согнется, и левое плечо ее еще ниже упадет, и глаза ее серые с черными точечками совсем потемнеют.
   И тихо (это будет ночью, когда жена, утомившись за длинный хлопотливый день, уснет на диване) она подойдет ко мне и скажет:
   -- Дядя, я все знаю: ты горбатый.
   И еще тише промолвит:
   -- Меня уронили в детстве -- стал горб расти. Была я как сосна -- и вот уродец. Ты как будто прямым прожил до тридцати пяти лет и только на тридцать шестом заметил, что ты горбат. Ох, и большой же горб у тебя! И когда стремительно несутся прямые и сильные, где повернуться тебе, горбатому? Где угнаться тебе? И вот ты понял -- и не испугался правды. А другие боятся и горб свой прячут.
   И, губы свои приблизив ко мне, она шепнет мне ласково и любовно:
   -- Спи, родной. Спи спокойно: горбатого могила исправит. Спи, милый.
   И перекрестит меня.
   И я усну. Я усну...
   
   Источник текста: Андрей Соболь. Собрание сочинений. Том 4. Китайские тени (1927). С. 61--66.
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru