Спасская Вера Михайловна
Встреча с И. А. Гончаровым

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Спасская В.М.

Встреча с И. А. Гончаровым

  
   Спасская В.М. Встреча с И.А. Гончаровым // Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 202-211 (Примечания на с. 295-296).
  
   В 1881 году я вместе с своими двумя сестрами проводила лето на Рижском взморье, в Дуббельне. Мы жили на Мариенбадской (теперь Гончаровской) улице, на маленькой отдельной дачке, недалеко от кургауза, тогдашнего Aktienhaus, куда часто ходили по вечерам послушать хороший берлинский оркестр, погулять по парку и по морскому берегу.
   Во второй половине июня кто-то сказал нам, что в Дуббельне живет и тоже часто бывает в парке Акциенгауза Иван Александрович Гончаров. Мы, конечно, загорелись желанием увидеть хоть издали знаменитого писателя. Имя Гончарова было одним из наших любимых имен в литературе. Кто из нашего поколения еще в детстве не зачитывался увлекательными страницами "Фрегата "Паллады""? А дальше шло знакомство с "Обыкновенной историей", которая своим изображением победы житейской прозы над мечтами и иллюзиями молодости оставила в юной душе такое раздумчиво-меланхолическое чувство, затем с печальной судьбой несносного, но все же милого Ильи Ильича Обломова и со всем сонным бытом обломовщины. А наконец "Обрыв"! Как манил он наше воображение еще на школьной скамье! Под каким строгим интердиктом держали эту книгу институтские власти! Когда же, при более гуманных и свободолюбивых веяниях, внесенных в институтские стены новой инспекцией, она была разрешена, по крайней мере для воспитанниц выпускного класса, и стояла, доступная им, на полках библиотеки, то и тогда ее отнимала у читающих беспощадная начальническая рука. С тем большим энтузиазмом глотали мы "Обрыв" потом, на свободе!.. Марка Волохова нам было трудно простить автору. Воспитанные преимущественно на чтении английских романов с их добродетельными и корректными героями и совершенно далекие от реальной жизни, мы отнеслись к этому образу с полным неприязни недоумением. Фигура Райского, интересная и симпатичная, часто возбуждала, как это и должно было быть по замыслу романа, смешанную с жалостью досаду. Но женские образы "Обрыва"! Какое высокое художественное наслаждение доставляли они и как дороги становились читателю! Несравненная бабушка Татьяна Марковна, восхитительная в своей наивной прелести Марфинька, так напоминающая белоснежный душистый ландыш, но еще более Вера, вся обвеянная такой чарующей и такой царственной красотой. Один молодой человек из кружка наших знакомых, отличавшийся тонким вкусом и ярко выраженным литературным дарованием, каждый год, точно совершая какое-то священнодействие, перечитывал сызнова "Обрыв" и называл это: ходить на свидание с Верой.
   Мы стали всюду разыскивать И. А. Гончарова, но никак не могли найти лица, отвечающего тому представлению, какое мы о нем имели по знакомым нам фотографиям его несколько бюрократического типа. Потеряв надежду встретить писателя, мы решили, что известие об его пребывании в Дуббельне есть не что иное, как ложный слух, и что Гончаров и не думал приезжать на Рижский штранд.
   Июнь подходил к концу. 24-го в зале Акциенгауза давался большой вечерний концерт, на котором были и мы. По окончании его один из наших дуббельнских знакомых быстро подошел к нам и с оживлением сказал: "Гончаров здесь и сидит на веранде, направо от входа". Мы устремились туда.
   Действительно, на указанном месте сидел за столиком рядом с молодой еще дамой невысокого роста старичок, в котором мы сразу узнали черты И. А. Гончарова.
   Теплая волна читательской благодарности нахлынула на меня. Обыкновенно застенчивая, немного даже дикая, я, в внезапном порыве, смело подошла к Ивану Александровичу и от лица всех русских женщин стала выражать ему восторженную признательность за дивные художественные произведения, подаренные им русской литературе, и в особенности за пленительные женские образы, созданные его гениальной кистью.
   При моем приближении Иван Александрович сейчас же встал; легкая тень неудовольствия скользнула по его лицу. Но когда он услышал мою безыскусственную речь и искренние звуки моего голоса, дрожавшего от волнения, его прекрасный лоб разгладился и приветливо засияли его большие голубые глаза.
   -- Сударыня, -- с старомодной любезностью сказал он, когда я умолкла,-- сегодня я именинник, и ваше приветствие -- лучший венок, какой я мог бы получить в этот день.
   Он пожелал узнать, кто я, сказал несколько милых слов и моим сестрам и познакомил нас с сидевшей возле него дамой, его давнишней приятельницей, москвичкой, как и мы. Узнав, что наш отец был профессором Московского университета, он с теплотой отозвался о своей alma mater и о Москве, в которой давно уже не бывал, с сожалением упомянул о том, что нездоровье помешало ему в предыдущем году приехать на пушкинские празднества, приуроченные к открытию памятника поэту.
   Мы откланялись Ивану Александровичу и, обласканные его добрым взглядом, пошли домой, радостные и умиленные вдвойне, наслаждаясь теплым июньским вечером и мягким плеском волн о прибрежный песок. Не раз после этого встречали мы И. А. Гончарова то в парке, во время музыки, то гуляя в тихие вечера на пляже, когда море светилось нежными перламутровыми переливами или пламенело, принимая в свою глубь красный диск заходящего солнца. И всегда Иван Александрович узнавал нас и сам вступал в разговор с нами.
   Он любил Рижское взморье, часто проводил здесь лето и, перебывав на всевозможных заграничных морских купаниях, все-таки находил, что нигде нет тянущегося на такое далекое пространство пляжа, как здесь, такого мелкого, устланного тонким песком дна, такой целебной по своему составу воды. Некоторую досаду возбуждала в нем здесь строгая регламентация дамских и мужских часов для купанья. Ему случалось иногда забыть, что в такой-то час мужчинам запрещается ходить по берегу; он шел гулять, и вдруг его прогонял грозный окрик: "Jetzt ist es Damenstunde!" [Теперь дамский час (нем.)]
   Иван Александрович, видимо, сторонился общества и искал уединения, так что по большей части мы встречали его одного. Иногда он прогуливался с талантливым петербургским педагогом Соколовым, занявшим впоследствии видный пост в министерстве народного просвещения и рано умершим. Приветливо, как с хорошей знакомой, раскланивался Иван Александрович с жившей это лето в Дуббельне известной юристкой А. М. Еврейновой, впоследствии основательницей и редактором журнала "Северный вестник". Но собеседников, с которыми он мог бы по-дружески, что называется, душу отвести, у Ивана Александровича как будто не было, и он с сожалением вспоминал об А. Ф. Кони, в обществе которого провел здесь же, в Дуббельне, предыдущее лето, и с жаром говорил о мягкой деликатности и редкой чуткости Анатолия Федоровича.
   Как и мы, Иван Александрович жил на отдельной даче, с тремя детьми своего умершего слуги [*], которых всюду возил за собой, трогательно о них заботясь. Старшей девочке было лет одиннадцать, младшей -- девять или восемь, мальчик был, кажется, еще меньше. Все трое весело резвились на кругу и компании других детей. Помню как сейчас тоненькие фигурки и красных платьицах и белокурые головки этих двух девочек, особенно умильное личико младшей, когда старичок писатель любовно шутил с ней, называя ее в виде ласки лягушонком. Мать сирот жила при них и прислуживала Ивану Александровичу. "Иногда мне курочку изжарит", -- сказал он как-то, выражая свое недовольство немецкой кухней.
  
   [*] - После смерти слуги Гончарова в 1878 году его заменила в качестве экономки вдова, оставшаяся с тремя малолетними детьми: Александрой, Еленой и Василием, к которым Гончаров привязался, полюбил и всем дал хорошее воспитание и образование. Старшая воспитанница, А. К. Трейгут (1871--1928), окончила Коломенскую гимназию при Ивановском девичьем институте, затем Высшие женские педагогические курсы и в 1891 году вышла замуж за преподавателя музыки А. Д. Резвенова (1850--1918). Е. К. и В. К. Трейгут также воспитывались в закрытых учебных заведениях на средства Гончарова и закончили их после смерти писателя.
  
   Мы предлагали позаняться с детьми, но оказалось, что он сам ежедневно занимается с ними русским языком и арифметикой и читает им Евангелие, а музыке девочки ходили учиться к m-me Веденисовой, той даме, с которой мы его видели в первый раз. С удовольствием, но без малейшего следа тщеславия или кичливости рассказывал нам Иван Александрович, как в Петербурге высочайшие особы балуют детей, дарят им куклы и другие игрушки.
   Как известно, Гончаров дал этим сиротам законченное образование, старшую девочку поместил в консерваторию и сделал впоследствии всех троих наследниками своего состояния.
   О своих произведениях Иван Александрович говорил неохотно; мы это заметили и остерегались его расспрашивать. Как раз в 1881 году вышли в свет его "Четыре очерка", в последнем из которых, "Лучше поздно, чем никогда", он высказал о своей литературной деятельности все то, что желал и что находил нужным сказать. И ничего почти нового он к этому и не добавил в своих беседах с нами, но иногда как бы пересказывал отдельные места статьи, так, например, свой приезд на родину после долголетнего отсутствия и нахлынувший тогда на него поток дорогих воспоминаний. С тихой нежностью говорил он о своей матери, многими чертами которой воспользовался при изображении бабушки в "Обрыве", вызывал перед нами образ своей старушки няни, кроткого, смиренного и самоотверженного существа, всю жизнь свою положившего за других, и с грустью указывал на то, как много таких существований проходит у нас незамеченными и неоцененными. Упоминал Иван Александрович и о своей статье о Белинском, о том, как она возникла из письма к А. Н. Пыпину, говорил о своей горячей привязанности к великому критику. Заходила речь и о кругосветном плавании Ивана Александровича на фрегате "Паллада", и здесь он более всего оживлялся. Вообще же в ту пору И. А. Гончаров (ему было в то время шестьдесят девять лет) производил такое впечатление, точно он навсегда отошел от писательской деятельности. Любимое чтение его составляли описания путешествий, и нам он тоже советовал читать побольше подобных книг. Стихов, по его словам, он совсем не читал последние годы и вообще мало интересовался новейшими писателями и поэтами. Говоря это, не уступал ли он, может быть, лишь внушенному такой душевной деликатностью желанию уклониться от необходимости выражать перед собеседниками свое мнение о тех или других деятелях новейшей изящной литературы?
   Из своих современников он более всего восхищался могучим талантом Писемского, хотя и сожалел о недостаточной художественности его формы, и особенно горячими похвалами осыпал его "Плотничью артель".
   У Достоевского выдвигал на первый план "Записки из мертвого дома".
   Старшая сестра моя жаловалась иногда Ивану Александровичу на несколько пугавшую ее во мне склонность к энтузиазму и чрезмерный, по ее мнению, культ героев. "Jetez de l'eau froide, jetez de l'eau froide [Полейте холодной водой (франц.)], как говорят французы", -- шутливо отвечал он на это.
   "Писатели... писатели такие же люди, как и все; так и надо смотреть на них, -- сказал он как-то в другой раз. -- Ну, Тургенев -- другое дело, у него уж такая фигура! А вот меня так очень часто принимали за голландского купца" ["Постным маслом пахнет", -- замечал иногда И. А. Гончаров, когда ему приходилось выслушивать чересчур восторженные, как ему казалось, отзывы о его произведениях. (Прим. автора.)].
   Но уже совсем другой тон, тон благоговения, слышался в его голосе, когда он говорил о Пушкине, которого считал своим учителем. Иван Александрович рассказывал, как юношей он видел однажды великого поэта в церкви; Пушкин стоял, прислонившись к колонне, задумчивый, сосредоточенный. Другой раз он встретил его в книжном магазине.
   И. А. Гончаров был искренно и глубоко религиозен. Помню, с какой задушевностью передавал он нам содержание своей беседы с священником православной церкви в Дуббельне (своим внешним обликом напоминавшим Николая-чудотворца, как его обыкновенно изображают) на тему одной из его проповедей.
   Музыку Иван Александрович слушал с удовольствием, но не всякую. Сладкие звуки Россини легко и свободно вливались в его душу, нежа и лаская ее. Но музыка более серьезного, трагического, так сказать, характера в эти годы уже утомляла, порой даже раздражала его нервы.
   Чуть не с отчаянием говорил он о петербургских квартирах, где нет возможности спастись от фортепианных упражнений консерваторок. Что было бы с ним теперь, в эпоху царства граммофонов!
   Иногда в разговоре с нами Иван Александрович переносился мыслью к своей жизни за границей, особенно в Париже, к парижским театрам со всем их своеобразным строем, с продажей апельсинов и мороженого в антрактах, с нарядными и учтивыми уврёзами.
   Некультурность русской жизни сравнительно с заграничной глубоко огорчала его. "У нас не посторонятся перед женщиной, находящейся в почтенном положении, -- говорил он, -- перед женщиной, которой в древнем Риме это положение давало право на особенное внимание и почет. У нас ребенка, который упал и плачет, не поторопятся поднять".
   Несмотря на некоторую замкнутость натуры И. А. Гончарова, на его способность съеживаться и прятаться от взоров, казавшихся ему любопытными и назойливыми, на его несомненное родство с noli me tangere [Не тронь меня (лат.)] в растительном мире, чем-то удивительно мягким и благожелательным веяло от всего его существа.
   Помню, услыхав как-то в разговоре, что мы были накануне на вечере в Акциенгаузе, он спросил: "И молодые люди были с вами любезны?" Простые слова, но их милая, отеческая интонация до сих пор звучит в моих ушах.
   Не могу, с другой стороны, вспомнить без улыбки один маленький инцидент, очень характерный для Ивана Александровича. К нашей компании нередко присоединялась одна молодая дама из Майоренгофа. Мы познакомились с ней случайно, в дороге. С очень эффектной наружностью, высокая и стройная, она, отчасти вследствие своего полунемецкого происхождения, отчасти как провинциалка, была несколько эксцентрична в своих туалетах и немножко жеманна и манерна. Однажды мы сидели в парке с Иваном Александровичем, слушая музыку; с нами была и эта дама, сидевшая немного поодаль. Вдруг, в антракте, изящно перегнувшись к писателю, она громко спрашивает его: "Monsieur Гончаров, вы женаты?" Надо было видеть, какой испуг отразился на лице милого старичка! Он поднял обе руки и, как бы отмахиваясь от какого-то страшного призрака, энергично запротестовал: "Нет, нет! Никого! Никогда!"
   Кроме матери, Иван Александрович в беседах с нами никогда не касался никого и ничего, имевшего отношение к его личной жизни.
   Между тем лето проходило. Весело справили в Акциенгаузе ежегодный праздник рижского певческого общества "Баян" -- с подписным обедом, пением и застольными речами. Гончаров не присутствовал на этом торжестве. Вскоре после того мы узнали, что он уже назначил день для отъезда своего пароходом в Петербург, но собирается уехать украдкой, чтоб избежать всяких проводов. Накануне назначенного им дня (это было в конце июля) я, с записной книжкой в руках, подкараулила его при выходе его после обеда из кургауза, чтоб проститься с ним и попросить его написать в моей книжке свое имя. Размашистым почерком, заполнив всю страничку, он написал несколько любезных слов, прося при воспоминании Дуббельна вспоминать немного и о нем. Здесь я видела его в последний раз. К Новому году я послала ему в Петербург поздравительное письмо, причем решилась попросить у него на память его фотографическую карточку. Письмо я адресовала в редакцию "Вестника Европы". Вскоре пришел ответ от И. А. Гончарова, помеченный 8 января 1882 года и с указанием его адреса: Моховая, дом No 3.
   Иван Александрович выражал сожаление, что не может исполнить моей просьбы и прислать мне свои портрет: у него остались только бракованные экземпляры, которые он намеревался уничтожить. В ожидании же того времени, когда он соберется пойти сняться к фотографу, он посылал мне свою визитную карточку с фотографией в миниатюре, сделанную когда-то в Париже и случайно уцелевшую в его портфеле в одном экземпляре. Очень тронутый, по его словам, моим вниманием, Иван Александрович и меня просил принять его искренние поздравления с Новым годом и из всех своих желаний мне всякого блага выбирал и посылал мне самое лучшее, по его мнению, желание: чтоб я и мои сестры нашли "прекрасных, достойных нас мужей".
   Должна признаться, что это главное пожелание Ивана Александровича, которое он высказывал нам и раньше, в Дуббельне, далеко не польстило мне тогда и показалось даже узкобуржуазным. Не о том тогда мечталось, совсем не то носилось в воображении. Но теперь, через тридцать лет, перечитывая эти пожелтевшие от времени строки, начертанные старческой рукой, я нахожу так понятным, что И. А. Гончаров, так хорошо знавший жизнь с ее подводными камнями и обрывами и сам, в своем одиноком существовании, лишенный семейного тепла и уюта, именно счастливый брак считал самым надежным оплотом против холода, царящего в пустыне мира, и против всяких гроз и бурь океана жизни. Недаром заставляет он в своем романе бабушку Татьяну Марковну отдать Веру под защиту простого, но такого хорошего и честного человека, как Тушин.
   Я, конечно, поспешила выразить Ивану Александровичу свою горячую благодарность за письмо и карточку, но, кажется, именно в этот раз имела неосторожность упомянуть о проскользнувших в широкую публику слухах, будто он пишет новый большой роман, и о наших радостных ожиданиях. Боюсь, что это произвело неприятное впечатление на И. А. Гончарова, так тщательно оберегавшего от посторонних свои литературные планы. Нового романа мы так и не дождались. По газетным известиям и по частным сведениям у Ивана Александровича в это время уже начала развиваться болезнь глаз, грозившая ему полной потерей зрения, и вообще здоровье его все более и более расстраивалось. Лишь в самом конце восьмидесятых годов появился в "Ниве" ряд его высокохудожественных, проникнутых мягким юмором очерков под общим заглавием "Слуги". Вскоре после того в "Вестнике Европы" мы прочли "Нарушение воли".
   Под впечатлением изложенного здесь завещания И. А. Гончарова долго не решалась я занести на бумагу свои воспоминания о нем. Но появившиеся за последнее время в печати некоторые статьи, рисующие его холодным, черствым эгоистом, рассеяли мои колебания.
   По всей вероятности, эти беглые заметки покажутся читателям бледными и неинтересными, но мне думается, что они все-таки могут внести лишний штрих в характеристику И. А. Гончарова и, может быть, окажутся не совсем бесполезными для его биографов.
   В печальные для меня годы, наступившие после моей встречи с знаменитым писателем -- годы тяжелого недуга, горьких сомнений и разочарований, -- воспоминание об его светлой и глубоко гуманной личности поддерживало и нравственно укрепляло меня, и это чувство вылилось в неудачном по форме, но искреннем стихотворении к нему как к учителю родной страны, своей великой душой провидевшему ее пробуждение. Тогда я этого стихотворения не послала. Но спустя несколько лет, когда я достигла некоторого душевного равновесия, приняв страдание и найдя скромный, но доступный для себя труд, я написала Ивану Александровичу о том, что мне пришлось пережить за эти годы, и вложила в конверт стихи. Получил ли он мое письмо, прочел ли его, не знаю. Это было, кажется, года за два до его кончины.
   Я сказала в начале своих воспоминаний, что трудно было простить Гончарову Марка Волохова, с точки зрения неопытных институток. Еще сильней и по гораздо более глубоким причинам негодовали за этот образ на автора более зрелые люди среди современников Гончарова и ближайших к нему поколений.
   Но творец "Обломова" и "Обрыва" был и остается не только живым и ярким бытописателем своей страны в известные эпохи ее жизни, но сильным художником и тонким психологом. С течением времени то, что оскорбляло и больно задевало многих из нас в образе Марка Волохова, сгладится и забудется, а неприятно поражавшее и коробившее нас увлечение Веры этой грубой фигурой явится, может быть, для будущих читателей лишь мастерским воплощением той жизненной загадки, которая веками не находит себе разрешения и которую в таких неувядаемых чертах изобразил Шекспир в шутке Оберона над Титанией [Персонажи комедии Шекспира "Сон в летнюю ночь"].
  

Примечания

В. М. Спасская

ВСТРЕЧА С И. А. ГОНЧАРОВЫМ

   Спасская Вера Михайловна (род. в 1855)  переводчица, дочь метеоролога и физика профессора Московского университета М. Ф. Спасского.
   Печатается по журналу "Русская старина", 1912, No 1, стр. 96--104.
  
   Оригинал здесь: http://www.goncharov.spb.ru/mem_spasskaya/.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru