Lib.ru/Классика: Спиноза Бенедикт. Богословско-политический трактат

Бенедикт Спиноза.
Богословско-политический трактат,

содержащий несколько рассуждений, показывающих,
что свобода философствования не только может быть
допущена без вреда благочестию
и спокойствию государства,
но что она может быть отменена не иначе,
как вместе со спокойствием государства
и самим благочестием¹

Перевод с латинского М. Лопаткина

TPACTATUS THEOLOGICO-POLITICUS
Continens Dissertationes aliquot,
Quibus ostenditur Libertatem
Philosophandi non tantum salva Pietate,
et Reipublicae Расе posse concedi:
sed eandem nisi cum Расе Reipublicae,
ipsaque Pietate tolli non posse

В квадратные скобки [] заключены номера страниц издания.

Предисловие

Если бы все люди во всех своих делах могли поступать по определенному плану (consilium) или если бы им всегда благоприятствовало счастье, то никакое суеверие не могло бы овладеть ими. Но так как люди часто попадают в столь затруднительное положение, что не могут составить себе никакого плана, и так как они из-за сомнительных благ фортуны, безмерно желаемых ими, большею частью находятся в жалком колебании между надеждою и страхом, то поэтому в большинстве случаев они чрезвычайно склонны верить чему угодно. Дух их, обыкновенно самоуверенный, кичливый и надменный, легко приходит в смятение в минуту сомнения, а еще легче, когда он колеблется, волнуемый надеждой и страхом. Да это, я полагаю, каждому известно, хотя я уверен, что очень многие сами себя не знают. Никто ведь не прожил между людьми без того, чтобы не заметить, как при благоприятных обстоятельствах очень многие люди, хотя бы они и были весьма несведущи, до такой степени переполнены мудростью, что считают за оскорбление, если кто пожелает дать им совет; при несчастии же они не знают, куда обратиться, и, умоляя, просят совета у каждого; и нет той несообразности, той нелепости, или вздора, которых они не послушались бы. Далее, даже самые незначительные причины возбуждают в них то надежду на лучшее, то снова опасение худшего; люди ведь, находясь в страхе, если замечают какой-нибудь случай, напоминающий им о каком-либо прежнем благе или зле, думают, что он предвещает или счастливый, или дурной [7] исход, и поэтому называют его благоприятным или неблагоприятным предзнаменованием, хотя бы этот случай стократ их обманывал. Далее, если они видят что-либо необыкновенное, вызывающее у них большое удивление, то считают это за дурное предзнаменование, указывающее на гнев богов или высшего существа; не искупить этого предзнаменования жертвами и обетами люди, подверженные суеверию и отвратившиеся от благочестия, считают за беззаконие. Подобно этому они создают бесконечное множество выдумок и толкуют природу столь удивительно, как будто и она заодно с ними безумствует. Таким образом, для нас ясно, что суевериям всякого рода более всего предаются те люди, которые без меры желают чего-нибудь сомнительного, и что все обращаются к божественной помощи больше всего именно тогда, когда они находятся в опасности и не умеют сами себе помочь. Тут они дают обеты и проливают женские слезы, называют разум слепым (потому что он не может указать верного пути к призрачным благам, которых жаждут люди), а мудрость человеческую -- суетною, и, наоборот, бред воображения, сны, детский вздор они считают за божественные указания; более того, они верят, что бог отвращается от мудрых и написал свои решения во внутренностях животных, но не в душе, или что эти решения предсказываются дураками, безумными или птицами ² по божественному вдохновению и внушению. До такой степени страх заставляет людей безумствовать. Итак, страх есть причина, благодаря которой суеверие возникает, сохраняется и поддерживается. Если кто желает знать, кроме уже сказанного, частные примеры этого, то пусть посмотрит на Александра Македонского. Последний только тогда начал обращаться вследствие суеверия к прорицателям, когда впервые у ворот Суз убоялся судьбы (см. Курция, кн. 5, гл. 4); после же победы над Дарием он перестал советоваться с ведунами и прорицателями, пока вторично не испытал страха при неблагоприятных обстоятельствах -- когда бактрийцы отложились, а скифы вынуждали его на сражение, между тем как сам он лежал вследствие ранения в бездействии. Тогда он (как утверждает тот же Курций в кн. 7, гл. 7), "снова впавши в суеверие, это посмеяние над человеческим умом, приказывает Аристандру, перед которым он обнаружил свое легковерие, узнать посредством жертвоприношений, каков [8] будет исход". Подобным образом можно было бы привести очень много примеров, весьма ясно показывающих то же самое, именно: что люди порабощаются суеверием, только пока продолжается страх, и что все то, что когда-либо почиталось из ложного благочестия, ничего, кроме фантазий и бреда подавленной и робкой души, не представляло и, наконец, что прорицатели больше всего царили над простонародьем (plebs) и больше всего были опасны для царей при наиболее затруднительном положении государства. Но так как это всем, я думаю, достаточно известно, то я воздерживаюсь говорить об этом.

Итак, из этой причины суеверия ясно следует, что все люди от природы подвержены ему (что бы ни говорили другие, думающие, что оно возникает вследствие того, что все смертные имеют лишь смутную идею о божестве). Далее следует, что суеверие должно быть очень разнообразно и непостоянно, как все причуды души и припадки безумия, и, наконец, что оно поддерживается только надеждою, ненавистью, гневом и хитростью потому, что оно в самом деле порождается не разумом, но только аффектом, и притом самым сильным. Итак, насколько легко люди оказываются во власти какого-нибудь рода суеверия, настолько, наоборот, трудно добиться, чтобы они коснели в одном и том же суеверии; напротив даже: так как чернь (толпа -- vulgus) всегда остается одинаково жалкой, она поэтому никогда не остается спокойной надолго, но ей более всего нравится только то, что ново и в чем она еще не успела обмануться. Это-то непостоянство и было причиною многих возмущений и страшных войн, ибо (как явствует из только что сказанного и как Курций отлично заметил в кн. 4, гл. 10) "ничто лучше не властвует над толпой, чем суеверие"; вследствие этого под видом религии народу легко внушается то почитать своих царей как богов, то проклинать и ненавидеть их как всеобщий бич рода человеческого. Во избежание этого зла было употреблено огромное старание обставить религию, истинную или ложную, обрядами и церемониями так, чтобы она считалась важнее всего и чтобы к ней все постоянно относились с величайшим почтением. Удачнее всего это получилось у турок. Они считают за грех рассуждать о религии и мысль каждого подавляют такой массой предрассудков, что ни одного уголка в душе не остается здравому рассудку даже для сомнения. [9]

Но ведь если высшая тайна монархического правления и величайший его интерес заключаются в том, чтобы держать людей в обмане, а страх, которым они должны быть сдерживаемы, прикрывать громким именем религии, дабы люди сражались за свое порабощение, как за свое благополучие, и считали не постыдным, но в высшей степени почетным не щадить живота и крови ради тщеславия одного какого-нибудь человека, в свободной республике, напротив, ничего [такого] не может быть мыслимо и попытки [такого рода] могут меньше всего иметь успех, потому что предрассудками или иным образом подавлять свободное суждение всякого человека совершенно противоречит общей свободе. А что касается раздоров, возникающих под предлогом религии, то они происходят положительно только оттого, что о спекулятивных предметах (res speculativae) издаются законы и что мнения подобно преступным деяниям вменяются в вину и осуждаются, а защитники и приверженцы мнений приносятся в жертву не общественному благу, а только ненависти и жестокости противников. Если бы на основании государственного права "обвиняли только за деяния, за слова же не наказывали", то подобные раздоры не могли бы прикрываться видимостью права и разногласия не переходили бы в возмущения. И так как нам выпало на долю это редкое счастье -- жить в государстве, где каждому предоставлена полная свобода суждения и каждому разрешается поклоняться богу по своему разумению, где милее и драгоценнее свободы ничего не признают, -- то, я думаю, сделаю приятное и небесполезное дело, если покажу, что эта свобода не только может быть допущена без вреда для благочестия и спокойствия государства, но что скорее ее уничтожение означало бы уничтожение самого спокойствия государства и благочестия. И это самое главное, что я решил доказать в этом трактате. Для этого необходимо было прежде всего указать главные предрассудки касательно религии, т.е. следы древнего рабства, потом указать также предрассудки относительно права верховной власти. Многие с каким-то наглым произволом стараются это право в значительной степени присвоить себе и под покровом религии отвлечь внимание толпы (народной массы -- multitudo), преданной еще языческому суеверию, от рассмотрения монархических предрассудков, дабы все снова поверг-[10]нуть в рабство. Скажу же теперь вкратце, в каком порядке это будет показано; но прежде изложу причины, побудившие меня взяться за перо.

Я часто удивлялся, что люди, хвалящиеся исповеданием христианской религии, т.е. исповеданием любви, радости, мира, воздержанности и доверия ко всем, более чем несправедливо, спорят между собою и ежедневно проявляют друг к другу самую ожесточенную ненависть; так что веру каждого легче познать по поступкам, чем по добродетелям. Давно уж ведь дело дошло до того, что почти всякого, кто бы он ни был -- христианин, магометанин, еврей или язычник, -- можно распознать только по внешнему виду и одеянию, или по тому, что он посещает тот или этот храм, или, наконец, по тому, что он придерживается того или иного мнения и клянется обычно словами того или иного учителя ³. Житейские же правила у всех одинаковы. Отыскивая причину зла, я не сомневался, что оно возникло оттого, что толпе религией вменялось в обязанность смотреть на служение при церкви, как на достоинство, а на церковные должности -- как на доходную статью, и оказывать священникам высший почет. Ведь, как только началось в церкви это злоупотребление, тотчас у всякого негодяя стало являться сильнейшее желание занять должность священнослужителя, любовь к распространению божественной религии переродилась в гнусную алчность и честолюбие, а самый храм превратился в театр, где слышны не церковные учители, а ораторы. И ни один из таких ораторов не руководится желанием учить народ, но старается вызвать в нем удивление к себе, публично осудить разно с ним мыслящих и учить только тому, что ново и необыкновенно, [т.е. тому] чему толпа больше всего и удивляется. В связи с этим, конечно, должны были возникнуть зависть и ненависть, а также великие споры, которые не в состоянии была ослабить никакая давность. Неудивительно, что от прежней религии ничего не осталось, кроме внешнего культа (да и он, кажется, воздается толпой богу более из раболепства, чем из благоговения), и вера теперь стала не чем иным, как легковерием и предрассудками. И какими предрассудками! Такими, которые превращают людей из разумных существ в скотов, так как совершенно препятствуют пользоваться каждому своим свободным суждением и распознавать истину от лжи, и которые [11] будто нарочно, по-видимому, придуманы для окончательного погашения света разума (lumen intellectus). О боже бессмертный! Благочестие и религия заключаются в нелепых тайнах! Люди, которые прямо презирают рассудок, отвергают разум и чураются его, точно он от природы испорчен, считаются взаправду -- что горше всего -- обладателями божественного света! На самом же деле, если бы у них была хоть искорка божественного света, они не безумствовали бы столь высокомерно, но учились бы разумнее почитать бога и выделялись бы среди других не ненавистью, как теперь, но, наоборот, любовью; они не преследовали бы столь враждебно людей, разно с ними мыслящих, но скорее жалели бы их (если только они боятся за их спасение, а не за свое благополучие). Кроме того, если бы у них был какой-нибудь божественный свет, то он обнаружился бы по крайней мере из учения. Я признаю, что никогда не могли достаточно надивиться глубочайшим тайнам Священного Писания, но вижу, однако, что они ничему не научились, кроме умозрений аристотеликов и платоников, и к ним приспособили Священное Писание, чтобы не казаться приверженцами язычников. Им недостаточно было сумасбродствовать с греческими философами, и они захотели еще, чтобы и пророки заодно с ними говорили вздор. Это, конечно, ясно показывает, что они о божественности Писания и во сне не грезили, и, чем сильнее они удивляются этим тайнам, тем больше показывают, что они не столько верят Писанию, сколько поддакивают ему. Это явствует также из того, что очень многие кладут в основу понимания Писания и раскрытия его истинного смысла положение, что оно во всем истинной божественно, т.е. постановляют с самого начала за правило для его толкования то именно, что должно было бы стать известным только после его уразумения и строгого исследования и чему мы научились бы гораздо лучше из самого Писания, не нуждающегося нисколько в человеческих выдумках.

Итак, когда я взвесил это, т.е. что естественный свет (lumen naturale) не только презирается, но и осуждается многими как источник нечестия, что человеческие вымыслы признаются за божественное учение, что легковерие принимается за веру; когда я заметил, что разногласия философов обсуждаются с большою горячностью и в церкви, и в государстве, вследствие чего возникают [12] страшная ненависть и раздоры, легко приводящие народ к мятежу; когда я заметил и многое другое, о чем было бы слишком долго здесь рассказывать, -- то я серьезно решил вновь исследовать Писание, свободно и без предвзятых мыслей; решил не утверждать о нем и не принимать за его учение ничего такого, чему оно не научило бы меня самым ясным образом. И вот при такой осторожности я выработал метод толкования священных фолиантов и, руководствуясь им, стал прежде всего спрашивать: что такое пророчество? и каким образом бог открывал себя пророкам? и почему они были приятны богу? потому ли именно, что они имели возвышенные мысли о боге и природе, или же только за благочестие? После того как я узнал это, я легко мог определить, что авторитет пророков имеет значение только относительно практической жизни и истинной добродетели; в остальном же их мнения нас мало касаются. Узнав это, я задался вопросом: на каком основании евреи были названы избранниками бога? Когда же я увидел, что основанием для этого было лишь то, что бог выбрал им известную страну на земле, где они могли бы спокойно и удобно жить, то я понял, что законы, открытые Моисею богом, были не чем иным, как законодательством отдельного еврейского государства, и, стало быть, законы эти никто, кроме евреев, не должен был принимать; да и евреев-то они касались, лишь пока существовало их государство. Далее, чтобы узнать, можно ли на основании Писания заключать, что человеческий ум от природы испорчен, я захотел исследовать, была ли всеобщая религия, или божественный закон, открытый через пророков и апостолов всему человеческому роду, чем-либо иным, нежели то, чему нас учит и естественный свет; и потом, совершались ли чудеса вопреки порядку природы и убеждают ли они нас в существовании и промысле божьем вернее и яснее, чем вещи, которые мы ясно и отчетливо понимаем через их первые причины. Но так как в том, чему Писание определенно учит, я не нашел ничего, что не согласовалось бы с умом или что противоречило бы ему, и так как я видел, кроме того, что пророки учили только вещам очень простым, которые каждый мог легко понять, и изложили их таким слогом и подкрепили такими доводами, которыми дух народа (multitudo) больше всего может быть подвигнут к благоговению перед богом, то я вполне убедился, что Писание [13] оставляет разум совершенно свободным и что оно с философией ничего общего не имеет, но что как одно, так и другая опираются на свою собственную пяту. А чтобы доказать это непреложно и определить все дело, я показываю, как должно толковать Писание, и показываю, что все познание о нем и о духовных вещах должно черпаться только из него, а не из того, что мы познаем при помощи естественного света. Затем перехожу к показу тех предрассудков, которые произошли оттого, что народ (преданный суеверию и любящий остатки старины больше самой вечности) лучше почитает книги Писания, нежели само слово божие. После этого показываю, что откровенное слово божие есть не некоторое известное число книг, но простое понятие божественной мысли, открытой пророкам, именно: понятие о почитании бога всем сердцем путем соблюдения справедливости и любви. Показываю и то, что в Писании учение излагается сообразно с понятиями и мнениями тех, кому пророки и апостолы имели обыкновение проповедовать это слово божие. Это они делали для того, чтобы люди принимали его без всякого сопротивления и всей душой. Затем, показав основание веры, я заключаю, наконец, что предмет откровенного познания (cognitio revelata) есть не что иное, как повиновение, и что поэтому оно совершенно отличается от естественного познания (cognitio naturalis) как предметом, так и основаниями и средствами и ничего с ним общего не имеет, но как то, так и другое владеют своею областью, не предъявляя никакого возражения друг другу, и ни одно из них не должно быть в подчинении у другого. Далее, так как склад ума у людей весьма разнообразен и один лучше успокаивается на одних, другой -- на других мнениях и что одного побуждает к благоговению, то в другом вызывает смех, то из этого согласно с вышесказанным я заключаю, что каждому должна быть предоставлена свобода его суждения и власть (potestas) толковать основы веры по своему разумению и что только по делам должно судить о вере каждого, благочестива она или нечестива. В этом случае, следовательно, все будут в состоянии повиноваться богу свободно и от всей души и будут цениться у всех только справедливость и любовь. Указав этим на свободу, которую божественный закон откровения предоставляет каждому, я перехожу к другой части исследования, именно: показываю, [14] что эта самая свобода, не нарушающая спокойствия в государстве и права верховной власти, может и даже должна быть допущена и что она не может быть отнята без большой опасности для мира и без большого вреда для всего государства. Чтобы доказать это, я начинаю с естественного права каждого, т.е. доказываю, что оно простирается так далеко, как далеко простираются желание и мощь каждого, и что никто на основании права природы не обязывается жить сообразно со склонностями другого, но каждый есть защитник своей свободы. Кроме того, показываю, что никто этим правом не поступается на самом деле, если только он не возлагает на другого власти на свою защиту, и что тот, на кого каждый перенес свое право жить сообразно с собственными склонностями вместе с правом и властью самозащиты, необходимо удерживает эти права абсолютно. Отсюда я показываю, что те, у кого в руках находится верховная власть, имеют право на все, что они в состоянии сделать, и что только они суть защитники права и свободы; остальные же должны во всем действовать только согласно с их решением. Но так как никто не в состоянии отказаться от своей власти на самозащиту настолько, чтобы перестать быть человеком, то я заключаю отсюда, что никто не может быть совершенно лишен своего естественного права, но что подданные как бы по праву природы удерживают нечто, чего от них нельзя отнять без большой опасности для государства, и оно поэтому либо молча им предоставляется, либо об этом ясно договариваются с теми, в чьих руках находится власть. Рассмотрев это, я перехожу к государству евреев, которое довольно подробно описываю, чтобы показать, на каком основании и по чьему решению религия получила силу права; мимоходом отмечаю кое-что и другое, представляющееся мне достойным знания. После этого показываю, что обладатели верховной власти суть защитники и толкователи не только права гражданского, но и церковного и что только они имеют право решать, что справедливо, что несправедливо, что благочестиво, что нечестиво; и, наконец, заключаю, что они наилучшим образом могут удерживать это право и сохранять господство, не подвергаясь опасности, если только каждому дозволяется думать то, что он хочет, и говорить то, что он думает. [15]

Вот все, читатель-философ, что я предлагаю тебе здесь на рассмотрение в надежде, что оно вследствие важности и полезности содержания как всего сочинения, так и каждой главы не будет принято неблагосклонно. Сказал бы об этом больше, но не хочу, чтобы это предисловие разрослось в целый том, в особенности же потому, что самое главное, думаю, весьма хорошо известно философам. Остальным же я не хочу рекомендовать этот трактат, ибо у меня нет никаких оснований надеяться, что он может понравиться им в каком-либо отношении; я ведь знаю, как упорно держатся в душе те предрассудки, которым дух предался под видом благочестия; знаю также, что избавить толпу от суеверия так же невозможно, как и от страха; наконец, знаю, что постоянство толпы заключается в упорстве и что она в выражении похвалы или порицания не руководится разумом, но увлекается страстью. Поэтому толпу и всех тех, кто подвержен таким же аффектам, как она, я не приглашаю к чтению этого труда; я даже предпочел бы, чтобы они совсем не обратили внимания на эту книгу, нежели были бы огорчены ею, толкуя ее превратно, как это они обыкновенно делают. Ибо пользы они себе нисколько не принесут, а между тем повредят другим, которые философствовали бы свободнее, если бы им не мешала единственная мысль, что разум должен быть служанкой богословия; последним, я надеюсь, это сочинение будет весьма полезно.

Впрочем, так как у многих, вероятно, не будет ни досуга, ни охоты прочитать всю книгу, я должен здесь же, как и в конце этого трактата, напомнить, что я не пишу ничего такого, чего бы я весьма охотно не подверг разбору и суждению верховной власти моего отечества. Ибо если она признает, что нечто из того, что я говорю, противоречит отечественным законам или вредит общественному благосостоянию, то и я хочу, чтобы это не было сказано. Я знаю, что я человек и мог ошибиться; но я всячески старался о том, чтобы не впасть в ошибку, а прежде всего о том, чтобы все, что я пишу, соответствовало законам отечества, благочестию и добрым нравам.

Глава I.
О пророчестве

Пророчество, или откровение, есть известное познание о какой-нибудь вещи, открытое людям богом. Пророк же есть тот, кто истолковывает откровение божие тем, которые не могут иметь верного познания о предметах божественного откровения и которые поэтому могут принимать предметы откровения только на чистую веру. Пророк ведь называется у евреев "наби" [См. примеч. I.], т.е. оратор и истолкователь, но в Писании он всегда принимается за истолкователя бога, как видно из 7-й главы, стих 1 Исхода⁴. Там бог говорит Моисею: "Вот я ставлю тебя богом фараону, и Аарон, твой брат, будет твоим пророком". Как будто он хотел сказать: так как Аарон, истолковывая фараону то, что ты говоришь, играет роль пророка, то ты, стало быть, будешь для фараона как бы богом или заступающим его место.

О пророках мы будем говорить в следующей главе; здесь же поведем речь о пророчестве; изданного ему определения уже следует, что естественное познание может быть названо пророчеством. Ибо то, что мы познаем при помощи естественного света, зависит только от познания бога и его вечных решений. Но так как это естественное познание обще всем людям (оно ведь зависит от общих всем людям оснований), поэтому оно не столь ценится толпой, всегда падкой до редкого и чуждого ее природе и презирающей естественные дары; вследствие этого толпа желает, чтобы естественное познание было исключено, когда [17] речь идет о пророческом познании. Тем не менее естественное познание, как и любое другое, может с одинаковым правом называться божественным, так как его как бы подсказывают нам природа бога, поскольку мы причастны к ней, и решения бога; и отличается оно от того, которое все называют божественным, лишь тем, что последнее простирается дальше границ первого и что законы человеческой природы, рассматриваемые сами по себе, не могут быть его причиной. Что же касается достоверности, которую естественное познание в себе содержит, и источника, из которого оно проистекает (именно бога), то оно никоим образом не уступает пророческому познанию, если только кто-нибудь не желает думать или, вернее сказать, грезить, что пророки хоть и имели человеческое тело, но душа у них была нечеловеческая и потому их ощущения и сознание были совсем другой природы, нежели наши.

Но хотя естественное познание и божественно, однако распространители его не могут быть названы пророками [См. примеч. II.]. Ибо то, чему они учат, и остальные люди с равною достоверностью и основательностью, как и они, могут усмотреть и принять, и притом не на веру только.

Итак, коль скоро наша душа на основании того только, что она объективно⁵ содержит в себе природу бога и причастна к ней, имеет возможность (способность, мощь -- potentia) образовать некоторые понятия, объясняющие природу вещей и научающие образу жизни, то мы по справедливости можем считать природу души, если ее так понимать, за первую причину божественного откровения. Ведь все то, что мы ясно и отчетливо понимаем, все это нам подсказывает идея бога (как мы только что указали) и природа, и притом не словами, но гораздо более превосходным образом, лучше всего согласующимся с природой души, как, без сомнения, всякий, отведавший достоверности разума, на себе испытал. Но так как я намерен говорить преимущественно только о том, что касается одного Писания, то о естественном свете достаточно и того немногого, что я сказал. Поэтому перехожу к другим причинам и средствам, которыми бог открывает людям то, что превосходит границы естественного познания, а также и то, что не превосходит их (богу ведь [18] ничто не препятствует сообщать людям другими способами то самое, что мы познаем посредством естественного света), с целью разобрать их подробнее.

Но, разумеется, все, что можно сказать об этом, должно заимствовать из одного Писания. В самом деле: что мы можем сказать о вещах, превышающих границы нашего разума, кроме того, что передается нам устно или письменно самими пророками? И так как в настоящее время, насколько я знаю, у нас нет никаких пророков, то нам ничего не остается, как развернуть священные фолианты, оставленные нам пророками, развернуть, конечно, с той осторожностью, чтобы о подобных вещах мы не утверждали или не приписывали самим пророкам ничего такого, чего они сами ясно не высказывали. Но прежде всего здесь нужно заметить, что евреи никогда не упоминают о посредствующих или частных причинах и не заботятся о них, но всегда из религиозного и благочестивого побуждения или (как толпа обыкновенно выражается) из преданности богу относят все к нему. Ведь если, например, они получили от торговли деньги, то говорят, что они богом им посланы; если они желают, чтобы случилось что-нибудь, то говорят, что бог расположил их сердце к этому; и если также они додумываются до чего-нибудь, то говорят, что это им бог сказал. Поэтому не все то, о чем Писание говорит как о сказанном кому-нибудь богом, нужно считать за пророчество и сверхъестественное познание, но только то, что Писание прямо называет пророчеством, или когда из" обстоятельств рассказа следует, что было пророчество, или откровение.

Итак, если мы пересмотрим священные свитки, то увидим, что все, что бог открывал пророкам, было открыто им или в словах, или в образах, или тем и другим способом, т.е. в словах и образах. Слова же, а равно и образы были либо действительные и вне воображения слышащего или видящего пророка, либо же воображаемые потому именно, что воображение пророка и наяву было так настроено, что ему ясно казалось, будто он слышит слова и видит что-то.

Посредством действительного голоса бог открыл Моисею законы, которые он хотел предписать евреям, как явствует из Исхода, гл. 25, ст. 22, где он говорит: "И я буду готов для тебя там и буду говорить с тобою из той части ковчега, которая находится между двух херувимов". [19]

А это показывает, что бог пользовался каким-то действительным голосом, так как Моисей, когда бы ни пожелал, находил там бога готовым для беседы с собой. И только этот голос, именно тот, которым был высказан закон, был действительный голос, как вскоре покажу.

Я предположил бы, что голос, которым бог воззвал Самуила, тоже был действительный, потому что в I кн. Самуила, гл. 3, последи, ст. говорится: "И опять явился бог Самуилу в Силоме, потому что бог открывался Самуилу в Силоме чрез слово божие". Автор как будто желал сказать, что явление бога Самуилу было не чем иным, как тем, что бог открыл ему себя в слове, или было не что иное, как то, что Самуил слышал говорящего бога. Но так как мы принуждены делать различие между пророчеством Моисея и пророчеством остальных пророков, то необходимо должно сказать, что этот голос, слышанный Самуилом, был воображаемый. Это можно заключить также и из того, что он походил на голос Илия; этот голос Самуил слышал чаще всего и потому легче мог воображать его; ведь, трижды воззванный богом, он думал, что его зовет Илий. Голос, слышанный Авимелехом, был воображаемый, ибо в гл. 20, ст. 6 Бытия говорится: "И сказал ему бог во сне" и пр. Стало быть, Авимелех не наяву, но только во сне мог воображать волю бога (именно в то время, когда воображение естественным образом более всего способно к представлению несуществующих вещей).

Слова 10 заповедей, по мнению некоторых иудеев, не были произнесены богом, но они думают, что израильтяне слышали только шум, не выражавший, конечно, никаких слов, и, пока он продолжался, они непосредственно душою восприняли законы Десятисловия. Это и я когда-то думал, так как видел, что слова 10 заповедей Исхода разнятся со словами 10 заповедей Второзакония⁶, из чего, по-видимому, следует (так как бог только один раз их высказал), что Десятисловие хочет передать не самые слова бога, но только смысл их. Но если мы не хотим насиловать Писание, то вполне следует допустить, что израильтяне слышали действительный голос. Ибо Писание во Второзаконии, гл. 5, ст. 4, отчетливо говорит: "Лицом к лицу бог говорил с вами" и пр., т.е. как два человека обыкновенно сообщают друг другу свои мысли посредством своих двух тел. Поэтому кажется более согласным [20] с Писанием, что бог действительно создал какой-то голос, которым сам и открыл 10 заповедей. О причине же, почему слова и мысли одного Десятисловия разнятся от слов и мыслей другого, смотри гл. VIII. Но и таким образом все-таки не уничтожается вся трудность. Ибо довольно мало, по-видимому, вяжется с разумом утверждение, что сотворенная вещь, зависящая от бога так же, как и остальные, могла бы делом или словом выразить сущность или существование бога или объяснить его посредством своей особы, именно говоря от первого лица: "Я есмь Иегова, бог твой", и пр. Правда, когда кто-нибудь произносит ртом: "я понял", никто не думает, что понял рот, но [думает, что поняла] только душа человека, говорящего это, потому, что рот принадлежит к природе человека, который это говорит, а также и потому, что тот, кому это говорится, постиг природу разума и легко воспринимает душу говорящего человека по аналогии с собою. Но я не понимаю: каким образом люди, которые раньше о боге ничего, кроме имени, не знали и желали услышать его речь с целью удостовериться в его существовании, как могли они удовлетвориться созданием, которое, допустим, сказало: "Я есмь бог" (созданием, относящимся к богу не больше, чем и остальные твари, и не принадлежащим к природе бога)? А что, спрошу я, если бы бог заставил уста Моисея -- но зачем Моисея? -- просто даже какого-нибудь животного -- произнести и сказать то же самое: "Я есмь бог", уразумели ли бы они из этого, что бог существует? Затем Писание, кажется, вполне ясно указывает, что бог сам говорил (с каковой целью он и сошел с неба на Синайскую гору) и иудеи не только слышали его говорящим, но старейшины даже видели его (см. Исход, гл. 24). И открытый Моисею закон, в котором нельзя было ничего ни прибавить, ни убавить и который был установлен как отечественное право, никогда не предписывал нам верить, что бог бестелесен, а также и то, что он не имеет никакого образа, или вида, но только то, что бог существует и что нужно в него верить и ему одному поклоняться; он предписывал не отступать от его культа, не придумывать для него какого-либо образа и не делать никакого его изображения. Ибо они, не увидав образа бога, не могли сделать никакого изображения, которое походило бы на него; оно неизбежно походило бы на какую-нибудь сотворенную вещь, [21] виденную ими, и, стало быть, они, поклоняясь тому изображению бога, думали бы не о боге, но о вещи, на которую то изображение походит, и, таким образом, честь и поклонение, следуемые ему, они в конце концов воздавали бы той вещи. А все-таки Писание ясно указывает, что бог имеет вид, и Моисею, когда он слышал бога говорящим ему, удалось видеть фигуру бога, но только его заднюю сторону⁷. Поэтому я не сомневаюсь, что здесь скрывается какая-то тайна; об этом мы ниже будем говорить обстоятельнее. Здесь же я перейду к рассмотрению мест Писания, указывающих на средства, которыми бог открывал людям свои решения.

Что откровение бывало посредством одних образов, явствует из первой кн. Паралипоменон, гл. 21, где бог обнаруживает перед Давидом свой гнев через ангела, держащего меч в руке. Так же точно и перед Валаамом⁸. И хотя Маймонид ⁹ и другие полагают, что эта история (а также и все, где рассказывается о явлении какого-нибудь ангела, как например явление Маною¹⁰, Аврааму, когда он думал принести в жертву сына, и пр.) случилась во сне, а не наяву, потому что, по их мнению, не может быть, чтобы кто-нибудь видел ангела открытыми глазами, однако они говорят, конечно, зря; ибо они только о том и заботились, чтобы вымучивать из Писания аристотелевские бредни и свои собственные выдумки; смешнее этого -- для меня, по крайней мере, -- кажется, ничего нет.

В образах же не реальных, а зависящих только от воображения пророка бог открыл Иосифу его будущее господство. Посредством образов и слов открыл бог Иисусу[Навину], что он будет сражаться за израильтян, именно показав ему ангела с мечом, как бы предводителя войска; это же он открыл ему и в словах, и Иисус слышал ангела. Исайе также было образно представлено (как рассказывается в 6-й гл.), что провидение божие оставляет народ, именно: в воображении он видел трижды святого бога сидящим на очень высоком троне, а израильтян, покрытых греховной нечистотою, -- как бы погруженными в помойную яму и потому очень далеко отстоящими от бога. Из этого он уразумел настоящее, весьма бедственное состояние народа; грядущие же его бедствия были открыты ему в словах, как бы произнесенных богом. Я мог бы привести из Священного Писания множество [22] примеров вроде этого, если бы не полагал, что они всем достаточно известны.

Но все это яснее подтверждается из текста кн. Числ, гл. 12, ст. 6, 7, гласящего так: "Если кто из вас будет пророком божиим, то я буду открываться ему в видении (т.е. посредством образов и иероглифов; ибо о пророчестве Моисея бог говорит, что оно есть видение без иероглифов), в снах буду говорить с ним (т.е. не посредством действительных слов и истинного голоса). Но не так Моисею (открываюсь): устами к устам говорю с ним и в видении, но не загадками, и образ бога он видит", т.е., видя меня, он как товарищ, а не перепуганный говорит со мною, как читается в Исходе, гл. 33, ст. II. Поэтому не должно сомневаться в том, что остальные пророки не слышали действительного голоса. Это еще более подтверждается из Второзакония, гл. 34, ст. 10, где говорится: "И никогда не существовал (собственно, "восставал") в Израиле пророк, как Моисей, которого бог знал лицом к лицу". Это, конечно, должно разуметь в смысле голоса только, ибо сам Моисей никогда не видел лица божья (Исх., гл. 33).

Кроме этих средств я не нахожу в Священном Писании никаких других, при помощи которых бог сообщался бы с людьми, и поэтому, как мы выше показали, никаких других средств и не должно выдумывать и допускать. И хотя мы ясно понимаем, что бог может сообщаться с людьми непосредственно, ибо он, не употребляя никаких телесных средств, сообщает нашей душе свою сущность, однако, для того чтобы какой-нибудь человек только душою воспринимал что-нибудь, что не содержится в первых основах нашего познания и что не может быть выведено из них, душа его необходимо должна быть превосходнее и гораздо возвышеннее человеческой. Поэтому я не думаю, чтобы кто-нибудь другой достигал такого совершенства перед другими, кроме Христа, которому божественные изволения, ведущие людей к спасению, были открыты не в словах или видениях, но непосредственно; так что бог через душу Христа открыл себя апостолам, как некогда открылся Моисею посредством голоса, слышимого в воздухе. И потому голос Христа, как и голос, слышанный Моисеем, может быть назван голосом божьим. И в этом смысле мы можем сказать также, что мудрость божья, т.е. мудрость, превышающая [23] человеческую, приняла в Христе человеческую природу и Христос был путем к спасению.

Но здесь необходимо напомнить, что я говорю вовсе не о том, что утверждают некоторые церкви о Христе, а также не отрицаю их положений, ибо охотно признаюсь, что я их не понимаю. То, что я сейчас утверждал, я заключаю из самого Писания. В самом деле, я нигде не читал, что бог являлся Христу или говорил с ним, но читал, что бог через Христа открылся апостолам и что он есть путь к спасению и, наконец, что старый закон передан ангелом, а не богом непосредственно и пр. Поэтому если Моисей говорил с богом лицом к лицу, как обыкновенно человек разговаривает с собеседником (т.е. посредством двух тел), то Христос имел общение с богом душой к душе.

Итак, мы утверждаем, что, кроме Христа, никто не получал божественных откровений иначе, как при помощи воображения, именно: при помощи слов или образов; и, стало быть, для пророчествования нужна не более совершенная душа, но [нужно] более живое воображение, как я яснее покажу в следующей главе. Здесь же теперь должно исследовать, что понимает Священное Писание под утверждением, что пророки были исполнены духа божьего или что пророки говорили от [имени] духа божьего. Чтобы узнать это, должно прежде исследовать, что означает еврейское слово "руах", которое люди истолковывают словом "дух".

Слово "руах" в собственном смысле означает, как известно, ветер, но оно очень часто употребляется во многих других значениях, однако производных от него. Его применяют: 1) для означения дыхания, как в псалме 135, ст. 17: "И нет духа в устах их"; 2) для означения бодрости или одушевления, как в 1 кн. Сам., гл. 30, ст. 12: "и возвратился к нему дух", т.е. он стал бодрым. Отсюда применяют его 3) в значении мужества и силы, как в книге Иисуса Навина, гл. 2, ст. 11: "И ни в одном человеке не стало потом духа". Также у Иезек., гл. 2, ст. 2: "И вошел в меня дух (или сила), который заставил меня встать на ноги мои". Отсюда оно применяется 4) в значении таланта, способности, как у Иова, гл. 32, ст. 8: "Конечно, оно (знание) есть дух в человеке", т.е. знание не должно искать непременно у стариков, ибо я нахожу теперь, что оно зависит от особенного таланта и способности человека. [24]

Также в кн. Числ, гл. 27, ст. 18: "Муж, в котором есть дух". Берется оно затем 5) в значении голоса чувства, как в кн. Числ, гл. 14, ст. 24: "Потому что в нем был иной дух", т.е. иной голос чувства или иная мысль. Так, в Притч., гл. 1, ст. 23: "Я выскажу вам дух (т.е. мысль) мой". И в этом смысле употребляется для обозначения воли или решения, душевного побуждения и задора, как у Иезек., гл. 1, ст. 12: "Они шли туда, идти куда был дух" (или воля). Также у Исайи, гл. 30, ст. 1: "Чтобы заключать договор и не по духу моему", и гл. 29, ст. 10: "Потому что навел на вас бог дух усыпления" (т.е. охоту спать). Ив кн. Судей, гл. 8, ст. 3: "Тогда успокоился дух их", или задор. Также в Притч., гл. 16, ст. 32: "Владеющий духом (или побуждением) своим лучше берущего город". Также в гл. 25, ст. 28: "Муж, не удерживающий духа своего". И у Исайи, гл. 33, ст. И: "Дух ваш есть огонь, который вас пожирает". Далее, это слово "руах", поскольку оно означает дух (animus), служит для выражения всех душевных страстей, а также и дарований, как например: "Высокий дух" -- для обозначения гордости, "уничтоженный дух" -- для обозначения смирения, "злой дух" -- вместо ненависти и меланхолии, "добрый дух" -- вместо благосклонности, "дух ревности", "дух (или желание) любодеяния", "дух мудрости, благоразумия, храбрости", т.е. (так как по-еврейски мы чаще употребляем существительные, нежели прилагательные) мудрый, благоразумный, храбрый дух (animus) или доблесть мудрости, благоразумия, храбрости: "дух благоволения" и пр. 6) Означает самый ум (mens) или душу (anima), как в Екклез., гл. 3, ст. 19; "Дух (или душа) один и тот же у всех" гл. 12, ст. 7: "И дух возвращается к богу". 7) Наконец, это слово означает страны света (вследствие ветров, которые дуют из них), а также стороны всякой вещи, обращенные к тем странам света. Смотри Иезек., гл. 37, ст. 9, и гл. 42, ст. 16, 17, 18, 19 и пр.

Теперь должно заметить, что какая-нибудь вещь относится к богу и называется божьей: 1) потому, что принадлежит к природе бога и составляет как бы часть бога, например, когда говорят: "могущество бога", "очи бога"; 2) потому, что находится во власти бога и действует по изволению божьему; так, небеса называются в Писании "небесами божьими", потому, что они служат колесницею и жилищем бога; Ассирия называется бичом [25] божьим, Навуходоносор -- рабом божьим и пр.; 3) потому, что посвящена богу, как "храм божий", "назарянин божий", "хлеб божий" и пр.; 4) потому, что передана через пророков, а не открыта при помощи естественного света; поэтому Моисеев закон называется законом божьим; 5) для выражения вещи в превосходной степени, как "горы божьи", т.е. высочайшие горы, "сон божий", т.е. самый глубокий сон, и в этом смысле следует объяснять место у Амоса, гл. 4, ст. 11, где бог сам говорит так: "Я разрушил вас, как разрушение божие (разрушило) Содом и Гоморру", т.е. как то достопамятное разрушение. Коль так говорит сам бог, то иначе и нельзя объяснить это место. Также и естественное знание Соломона называется божьим знанием, т.е. божественным, или выше обыкновенного. В псалтыри кедры также называются божьими, чтобы выразить их необыкновенную величину. А в I Сам., гл. 11, ст. 7, для означения очень сильного страха говорится: "И напал страх божий на народ". И в этом смысле иудеи обыкновенно относили к богу все, что превосходило их понимание и естественных причин чего они в то время не знали. Поэтому гроза называлась "бранью божьей", а гром и молния -- "стрелами божьими"; они ведь думали, что бог держит ветры заключенными в пещерах, которые они называли сокровищницами божьими. В этом мнении они расходились с язычниками лишь в том, что считали владыкой ветров не Эола, но бога. На том же основании чудеса называются делами божьими, т.е. изумительными делами. Ибо все естественное, конечно, есть дело божье и благодаря только божественному могуществу существует и действует. В этом смысле, следовательно, псалмопевец называет и египетские чудеса могуществом божьим, потому что они открыли евреям [находившимся] в крайней опасности путь к спасению, когда они ничего подобного не ожидали; поэтому они и удивлялись им в высшей степени.

Итак, коль скоро необыкновенные дела природы называются делами божьими, а деревья необыкновенной величины -- божьими деревьями, то неудивительно, что в Бытии люди очень сильные и большого роста, несмотря на то, что они, нечестивые грабители и блудодеи, называются сынами божьими¹¹. По той же причине не только древние иудеи, но и язычники, обыкновенно относили к богу безусловно все то, чем кто-либо превосходил дру-[26]гих: фараон ведь, как только услыхал толкование сна, сказал, что в Иосифе находится душа богов; также и Навуходоносор сказал Даниилу, что он обладает душою святых богов. У римлян это даже весьма часто встречается, ибо про все искусно сделанное они говорят: "Это сделано божественною рукою". Если бы кто захотел перевести это на еврейский язык, то он должен был бы сказать, как известно знатокам еврейского языка: "Это сделано рукою бога".

Таким образом из этого легко можно понять и объяснить те места Писания, где упоминается о духе божьим. Именно: "дух бога" и "дух Иеговы" означает в некоторых местах не что иное, как очень сильный, очень сухой и пагубный ветер, как у Исайи в гл. 40, ст. 7: "Ветер Иеговы веет на него", т.е. очень сухой и пагубный ветер, и в кн. Бытия, гл. 1, ст. 2: "И ветер божий (или весьма сильный ветер) проносился над водою". Потом "дух божий" означает великое мужество; ведь мужество Гедеона и Самсона называется в Священном Писании "духом божиим", т.е. весьма смелым и на все готовым мужеством. Также и всякая добродетель или сила, превышающая обыкновенную, называется "духом или добродетелью божиею", как в Исх., гл. 31, ст. 3: "И исполню его (именно Веселиила) духом божиим", т.е. (как само Писание объясняет) дарованием и искусством, превышающими уровень, обычно встречающийся у людей. Так, у Исайи в гл. 11, ст. 2: "И почиет на нем дух божий", т.е., как сам пророк объясняет это потом подробно (прием самый употребительный в Священном Писании), добродетель мудрости, совета, храбрости и пр. Также и меланхолия Саула называется "злым духом божиим", т.е. очень глубокой меланхолией; слуги Саула, называвшие его меланхолию "божией меланхолией", советовали ведь ему позвать к себе какого-нибудь музыканта, чтобы он развлек его игрой на гуслях; это показывает, что они под "меланхолией божией" понимали естественную меланхолию. Далее, через "дух божий" означается самое жизненное начало в человеке, как у Иова в гл. 27, ст. 3: "И дух божий в носу моем" -- намек на то, что имеется в Бытии, именно: что бог вдунул душу жизни в нос человека. Так, Иезекииль, пророчествуя мертвым, говорит в гл. 37, ст. 14: "И дам вам дух мой, и оживете", т.е. возвращу вам жизнь. И в этом смысле говорится у Иова в гл. [27] 34, ст. 14: "Если он (т.е. бог) захотел, то дух свой (т.е. мыслящую душу, данную нам) и свою душу жизни он возвратил бы себе". Так же должно понимать в кн. Бытия, гл. 6, ст. 3: "Не будет рассуждать (или не будет решать) дух мой в человеке никогда, потому что он плоть есть", т.е. человек впредь будет действовать по влечению плоти, а не души, которую я дал ему, чтобы он различал добро. Также и в псалме 51, ст. 12, 13: "Сердце чистым сотвори у меня и дух (т.е. побуждение) приличный (или умеренный) обнови во мне; не отвергни меня от лица твоего и души твоей святости не отними от меня". Так как верили, что грехи происходят только от плоти, душа же советует только доброе, то поэтому псалмопевец и взывает к помощи божьей против побуждения плоти и просит лишь о том, чтобы душа, данная ему богом святым, была сохранена богом. Теперь, так как Писание ради слабости толпы обыкновенно изображает бога наподобие человека и приписывает богу душу, дух и душевные аффекты, а равно тело и дыхание, то поэтому в Священном Писании "дух божий" часто употребляется вместо души, т.е. чувства, аффекта, силы и дыхания уст божьих. Так, Исайя в гл. 40, ст. 13, говорит: "Кто расположил дух (или душу) божий", т.е. кто побудил душу бога, кроме самого бога, к желанию чего-нибудь; а в гл. 63, ст. 10: "И они огорчили и опечалили дух его святости". А отсюда происходит, что это слово обыкновенно берется вместо Моисеева закона, потому что оно объясняет как бы душу бога, как сам Исайя в той же главе, ст. 11, говорит: "Где тот, который вложил в среду его дух своей святости", т.е. закон Моисеев, как ясно обнаруживается из всего содержания речи; а Неемия в гл. 9, ст. 20 [говорит]: "И дух (или душу) твой благой ты дал им, чтобы сделать их разумеющими"; здесь он говорит ведь о времени законодательства и намекает также на то место Второзакония, гл. 4, ст. 6, где Моисей говорит: "Потому что он (т.е. закон) есть ваше знание и благоразумие" и пр. Также в псалме 143, ст. 10: "Душа твоя благая поведет меня на землю ровную", т.е. душа твоя, открытая нам, поведет меня на правильный путь. "Дух божий" означает также, как мы сказали, дыхание бога, которое, как и ум, дух и тело, приписывается богу в Писании в переносном смысле, например, в псалме 33, ст. 6. Затем он означает могущество божие, силу или способность, [28] как у Иова, гл. 33, ст. 4: "Дух божий меня сделал", т.е. благость или могущество божье, или, если хотите, решение божье, ибо и псалмопевец говорит на поэтическом языке: "Велением божиим небеса сделаны и духом (или дуновением) уст его (т.е. его решением, произнесенным как бы одним дуновением) все их воинство". Также в псалме 139, ст. 7: "Куда я пойду (чтобы быть) вне духа твоего или куда убегу (чтобы быть) вне созерцания твоего", т.е. (как явствует из дальнейшего разъяснения самого псалмопевца) куда я могу уйти, чтобы быть вне твоего могущества и присутствия? Наконец, "дух божий" берется в Священном Писании для выражения аффектов чувства божьего, именно: благосклонности божьей и милосердия; например, у Михея в гл. 2, ст. 7: "Разве умалился дух божий? (т.е. милосердие божье), таковы ли (т.е. неудачны) действия его?". Также у Захар., гл. 4, ст. 6: "Не воинством, не силою, но одним моим духом", т.е. одним моим милосердием. И в этом смысле, думаю, должно понимать и ст. 12, гл. 7 того же пророка, именно: "И они учинили сердце свое осторожным ¹², чтобы не повиноваться закону и заповедям, которые бог послал через первых пророков по своему духу", т.е. по своему милосердию. В этом же смысле говорит Аггей, гл. 2, ст. 5: "И дух мой (или моя милость) пребывает среди вас, не бойтесь". Относительно же того, что говорит Исайя в гл. 48, ст. 16: "И теперь послал меня господь бог и дух его", то это, конечно, можно понимать в смысле чувства расположения и милосердия божьего или же в смысле души его, открытой в законе; ибо он говорит: "С начала (т.е. как только я пришел к вам, чтобы возвестить вам гнев божий и его приговор, вынесенный против вас) я не говорил тайно; со времени, как это было произнесено, я присутствовал (как сам он в 7-й гл. свидетельствует), а теперь я вестник радости, посланный божиим милосердием, чтобы объявить о вашем освобождении". Это также можно понимать, как я сказал, и в смысле души божьей, открытой в законе, т.е. что он теперь пришел к ним ради увещания, по предписанию закона, именно: Левит, гл. 19, ст. 17; поэтому он увещает их при тех же условиях и таким же образом, как это делал обыкновенно и Моисей, и, наконец, он, как это и Моисей делал, заканчивает предсказанием об их освобождении. Однако первое объяснение мне кажется более подходящим. [29]

Но вернемся, наконец, к нашей цели. Из всего этого становятся ясными следующие выражения Писания, именно: "У пророка был дух божий, бог излил на людей дух свой, люди исполнены были духа божия и духа святого" и пр. Они означают только то, что пророки обладали особенною добродетелью, превышающею обыкновенную (См. примеч. III), и что они с отменным постоянством духа подвизались в благочестии; далее, что они воспринимали душу бога или суждения его. Мы ведь показали, что "дух" по-еврейски означает как душу, так и суждение души и что поэтому и самый закон, так как он объясняет душу бога, называется духом, или душою, бога; с равным правом посему и воображение пророков, поскольку через него были открываемы божественные решения, могло быть названо душой божьей, и о пророках можно было говорить, что в них была душа божья И хотя в нашей душе также начертана душа божья и ее вечные суждения, а следовательно, и мы (говоря согласно Писанию) познаем душу божью, однако благодаря тому, что естественное познание обще всем, оно, как мы уже сказали, не только ценится людьми, особенно евреями, которые хвалились, что они выше всех, и даже обыкновенно презирали всех, также, следовательно, и общее всем знание. Наконец, о пророках говорили, что они имеют дух божий, еще и потому, что люди не знали причин пророческого познания и удивлялись ему и вследствие этого они обыкновенно относили его, как и прочее из ряда вон выходящее, к богу и называли божественным познанием.

Итак, мы можем теперь утверждать без колебания, что пророки воспринимали божественные откровения только при помощи воображения, т.е. посредством слов или образов, и притом действительных или воображаемых. Ибо, коль скоро мы не находим в Писании никаких других средств, кроме этих, то, как мы уже показали, нам никаких других выдумывать нельзя. Но, на основании каких законов природы это совершалось, я, признаюсь, не знаю. Конечно, я мог бы сказать, как другие, что это совершилось благодаря могуществу бога, но я оказался бы болтуном. Ибо это было бы то же самое, как если бы я захотел объяснить каким-нибудь трансцендентальным термином форму какой-нибудь единичной вещи. [30]

Ведь могуществом божьим все совершено. Скажу более: так как могущество природы не что иное, как само могущество бога, то несомненно, что мы постольку не понимаем могущества божьего, поскольку не знаем естественных причин, стало быть, глупо и прибегать к этому могуществу божьему, когда мы не знаем естественной причины какой-нибудь вещи, т.е. самого могущества божьего. Да нам теперь и не нужно знать причину пророческого познания. Ибо, как я уже упоминал, мы стараемся исследовать здесь только документы Писания, чтобы на основании их вывести свои заключения, как из данных природы; источники же документов нас нисколько не интересуют.

Стало быть, коль скоро пророки воспринимали божественные откровения при помощи воображения, то они, несомненно, могли воспринимать многое, что находится вне границ разума; ибо из слов и образов можно гораздо больше составить представлений, нежели из одних тех принципов и понятий, на которых зиждется все наше естественное познание.

Далее, ясно, почему пророки почти все воспринимали и всему учили в притчах и загадках и все духовное выражали телесно: все это больше согласуется с природой воображения. Теперь мы не удивимся, почему Писание или пророки столь непрямо и темно говорят о духе, или душе, бога, как [например] в кн. Числ, гл. 11, ст. 17, в I кн. Цар., гл. 22, ст. 2 и пр., не удивимся, далее, что Михей видел бога сидящим, а Даниил -- в виде старца, покрытого белою одеждою. Иезекииль же -- в виде огня; а те, которые находились при Христе, видели духа святого в виде нисходящего голубя, апостолы же -- в виде огненных языков и, наконец, Павел до своего обращения увидел его как великий свет. Все это ведь вполне согласуется с общеизвестными представлениями о боге и духах. Наконец, так как воображение неопределенно и непостоянно, то поэтому и дар пророчества оставался у пророков недолго, а также и встречался не часто, но очень редко, именно: у весьма немногих людей, да и у них-то очень редко. А раз это так, то нам приходится теперь исследовать, откуда у пророков могла возникнуть достоверность относительно того, что они воспринимали только посредством воображения, а не при помощи точных начал разума. Но все, что только можно сказать [31] и об этом, должно заимствовать из Писания, так как у нас нет, как мы уже сказали, истинной науки об этом предмете, т.е. мы не можем объяснить его посредством первых его причин. А чему учит Писание относительно достоверности у пророков, это я покажу в следующей главе; в ней я решил говорить о пророках.

Глава II.
О пророках

Из предыдущей главы, как мы уже указали, следует, что пророки были одарены не душою более совершенною, но способностью более живого воображения. Это в достаточной мере подтверждают и рассказы Писания о Соломоне, например, известно, что он отличался от других именно мудростью, но не пророческим даром. Не были пророками также известные весьма мудрые люди Еман, Дар да, Халкол¹³; и, наоборот, люди деревенские, лишенные всякого образования, даже женки, как Агарь -- служанка Авраама, обладали даром пророчества. И это согласуется с опытом и разумом. В самом деле, кто более всего наделен воображением, тот менее способен к отвлеченному мышлению; и, наоборот, кто более всего наделен разумом и больше всего его изощряет, тот обладает более умеренною способностью воображения и более подчиняет ее, держит как бы в узде, дабы она не смешивалась с разумом. Стало быть, те, кто старается искать мудрость и познания о материальных и духовных предметах в пророческих книгах, идут всецело по ложному пути. Это я и решил подробно показать здесь, потому что время, философия и, наконец, само дело этого требуют; и я мало забочусь о том, какой вой поднимет суеверие, которое ни к кому не питает большей ненависти, чем к лицам, посвящающим себя истинной науке и истинной жизни. К прискорбию, дело дошло уже до того, что люди, открыто признающиеся, что у них нет идеи о боге и что они познают бога только при посредстве созданных (сотворенных -- creata) вещей (причины которых им неизвестны), не краснеют, обвиняя философов в атеизме.

Но, чтобы изложить предмет по порядку, я покажу, что пророчества различались не только в зависимости [32] от воображения и физического темперамента каждого пророка, но и в зависимости от мнений, которыми пророки были пропитаны, и что поэтому пророчество никогда не делало пророков более знающими, как это я сейчас подробнее объясню. Но предварительно здесь должно сказать о достоверности, бывшей у пророков, потому что это, во-первых, касается содержания настоящей главы, и, во-вторых, это несколько послужит тому, что мы намереваемся доказать.

Так как простое воображение по своей природе не содержит в себе достоверности, как всякая ясная и отчетливая идея, но к нему необходимо должно быть придано нечто, именно: рассудочность, для того чтобы мы могли быть уверены в вещах, которые воображаем, то отсюда следует, что пророчество само по себе не может содержать в себе достоверности, потому что оно, как мы уже показали, зависит только от воображения. Поэтому пророки уверялись в откровении бога не посредством самого откровения, а посредством некоторого знамения (signum), как это видно на примере Авраама (см. Бытие, гл. 15, ст. 8): Выслушав обещание бога, он попросил знамения; Авраам, конечно, верил богу и требовал знамения не для того, чтобы поверить богу, но чтобы убедиться, что это обещание дает ему бог. То же самое еще яснее видно на примере Гедеона. Он ведь так говорит богу: "И сделай мне знамения (чтобы я знал), что ты говоришь со мною" (см. Суд, гл. 6, ст. 17). Моисею также бог говорит: "И это да будет тебе знамением, что я тебя послал". Езекия, давно знавший, что Исайя -- пророк, попросил знамения в подтверждение пророчества, предсказавшего ему выздоровление. Это, конечно, показывает, что пророки всегда имели какое-нибудь знамение, делавшее их уверенными в том, что они пророчески воображали; и Моисей поэтому напоминает (см. Второз., гл. 18, ст. последний), чтобы от пророка требовали знамения, именно: осуществления какого-нибудь предсказанного события. Итак, пророчество в этом отношении уступает естественному познанию, которое не нуждается ни в каком знамении, но содержит в себе достоверность на основании своей природы. Пророческая достоверность была ведь не математическая, но только моральная. Это тоже видно из самого Писания, ибо во Второзаконии, гл. 13, Моисей напоминает, что если какой пророк [33] захочет учить о новых богах, то он, хотя бы и подтверждал свое учение знамениями и чудесами, повинен, однако, смерти; ибо, как сам Моисей продолжает, бог делает знамения, а также и чудеса для искушения народа. Об этом и Христос тоже напомнил своим ученикам, как видно из Матфея, гл. 24, ст. 24. А Иезекииль в гл. 14, ст. 9 даже ясно учит, что бог иногда обманывает людей ложными откровениями, ибо он говорит: "И когда пророк (именно ложный) обманывается и скажет слово, -- я, бог, обманул того пророка". Это и Михей свидетельствует Ахаву о пророках (см. кн. I Цар., гл. 22, ст. 21).

Хотя это, по-видимому, и показывает, что пророчество и откровение -- дело весьма сомнительное, однако оно, как мы сказали, считалось весьма достоверным. Ибо бог никогда не обманывает благочестивых и избранных, но, согласно известной древней поговорке (см. кн. I Сам., гл. 24, ст. 14) и как видно из истории Авигеи и ее речи ¹⁴, бог пользуется благочестивыми как бы орудиями своей благости, а нечестивыми -- как бы исполнителями и средством своего гнева. Это весьма ясно также видно из того случая с Михеем, который мы только что цитировали. В самом деле, хотя бог решил обмануть Ахава через пророков, однако воспользовался только ложными пророками, благочестивому же открыл дело так, как оно было, и не препятствовал ему предсказывать истину. Однако, как я сказал, достоверность у пророка была только моральная, ибо никто не может считать себя праведным перед богом и хвалиться, что служит орудием благости бога, как учит и на самом деле показывает само Писание, ибо гнев божий соблазнил на народную перепись Давида¹⁵, благочестие которого, однако, Писание достаточно подтверждает. Итак, вся пророческая достоверность основывалась на следующих трех вещах: 1) на том, что пророки воображали предметы откровения в высшей степени живо -- так же, как мы обыкновенно наяву воспринимаем впечатление от предметов; 2) на знамении; 3) наконец и главным образом на том, что они обладали духом, склонным только к справедливому и благому. И хотя Писание не всегда упоминает о знамениях, однако следует думать, что пророки всегда имели знамение; ибо Писание не всегда имеет обыкновение рассказывать о всех условиях и обстоятельствах (как уже многие отметили), но скорее предполагает их известными. Сверх [34] того, мы можем допустить, что пророки, которые, кроме того, что содержится в законе Моисея, ни о чем новом не пророчествовали, не нуждались в знамении, потому что их [пророчества] подтверждал закон. Например, пророчество Иеремии о разорении Иерусалима подтверждалось пророчествами других пророков и угрозами закона, а потому и не нуждалось в знамении; но Анания, пророчествовавший вопреки всем пророкам о скором восстановлении государства, необходимо нуждался в знамении; иначе он должен был бы сомневаться в своем пророчестве до тех пор, пока наступление события, предсказанного им, не подтвердило бы пророчества (см. Иерем., гл. 28, ст. 9).

Стало быть, коль скоро уверенность, возникавшая в пророках вследствие знамения, была не математическая, т.е. вытекающая из необходимости понятия воспринятой или виденной вещи, но только моральная, и знамения давались только с целью убедить пророка, то отсюда следует, что знамения давались сообразно мнениям и пониманию пророка; так что знамение, делавшее одного пророка уверенным в его пророчестве, другого, пропитанного иными мнениями, не могло убедить, и потому знамения каждого пророка были различны. Точно так же и самое откровение различалось, как мы уже говорили, у каждого пророка смотря по свойству физического темперамента, воображения, а также и в зависимости от мнений, усвоенных прежде. В зависимости от темперамента пророчество различалось следующим образом: если пророк был человек веселый, то ему были открываемы победы, мир и все, что побуждает людей к радости; такие люди ведь обыкновенно очень часто воображают подобные вещи; наоборот, если пророк был меланхолик, то ему были открываемы войны, наказания и всякие беды; таким образом, поскольку пророк был сострадателен, ласков, гневен, суров и пр., постольку он был более склонен к тем или иным откровениям. По свойству же воображения пророчество различалось таким образом: если пророк был человек со вкусом, то и душу бога он воспринимал в изящном стиле; если же грубоватый -- грубо. Так потом было и в отношении откровений, которые представлялись в образах, именно: если пророк был селянином, то ему представлялись быки и коровы и пр.; если же воином, -- полководцы, войска; если, наконец, он был царедвор-[35] цем, -- царский трон. Наконец, пророчество различалось и по несходству мнений пророков, именно: волхвам (см. Матф., гл. 2), верившим в астрологические бредни, рождение Христа было открыто тем, что они вообразили звезду, взошедшую на востоке; жрецам Навуходоносора (см. Иезекииля, гл. 21, ст. 26) опустошение Иерусалима было открыто по внутренностям животных, о чем тот же царь узнал и от оракулов, и по направлению стрел, брошенных вверх, в воздух. Затем, пророкам, верившим, что люди действуют по свободному выбору и собственной мощи, бог открывался равнодушным и не знающим о будущих человеческих действиях. Все это в отдельности мы теперь докажем на основании самого Писания.

Итак, первое обнаруживается из известного случая с Елисеем (см. II Цар., гл. 3, ст. 15), который потребовал гусли, чтобы пророчествовать Иораму, и мог воспринять душу бога только после того, как он был услажден музыкой гуслей; тогда уже он предсказал Иораму с союзниками радостное событие; раньше это не могло случиться, потому что Елисей гневался на царя, а кто гневен на кого-нибудь, тот, конечно, склонен воображать о нем дурное, а не хорошее.

Что же касается того, что некоторым угодно утверждать, будто бог не открывается разгневанным и печальным людям, то они, конечно, говорят вздор, ибо бог открыл Моисею, гневавшемуся на фараона, знаменитое, достойное сожаления истребление первенцев (см. Исход, гл. 11, ст. 8), и притом не употребляя никакой музыки. Каину тоже бог открылся, когда тот был разъярен. Иезекиилю было открыто бедствие и упорство иудеев, когда он сделался, нетерпеливым от гнева (см. Иезек., гл. 3, ст. 14), а Иеремия пророчествовал о несчастьях иудеев, будучи в глубокой печали и охваченный великим отвращением к жизни, так что Иосия пожелал советоваться не с ним, но с его современницею, женщиною, так как она благодаря женскому праву была более способна открыть ему милосердие божье (см. II Паралип., гл. 34). Михей тоже никогда не пророчествовал Ахаву чего-либо хорошего, что, однако, делали другие, истинные пророки (как видно из I Царей, гл. 20), но в продолжение всей своей жизни пророчествовал дурное (I Цар., гл. 22, ст. 8, и яснее во II Паралип., гл. 18, ст. 7). Итак, пророки смотря по разному физическому темпераменту были более склонны к [36] тем или иным откровениям. Затем, стиль пророчества различался также в зависимости от красноречия каждого пророка. Пророчества Иезекииля и Амоса написаны ведь не в изящном стиле пророчеств Исайи, Наума, но в более грубом. И если кто, знакомый с еврейским языком, желает это тщательно разобрать, тот пусть сличит между собой у разных пророков некоторые главы, трактующие один и тот же предмет: он найдет большое различие в стиле. Пусть он сравнит именно гл. I царедворца Исайи от ст. 11 до ст. 20 с главой 5 поселянина Амоса от ст. 21 до ст. 24, пусть он сравнит, затем, порядок и приемы пророчества Иеремии, которое он написал в главе 49 о Едоме, с порядком и приемами Авдия; далее, пусть он сличит также Исайи гл. 40, ст. 19, 20, и гл. 44 от ст. 8 с гл. 8, ст. 6, и гл. 13, ст. 2, Осии. То же самое и относительно других пророков. Если все это правильно взвесить, то легко окажется, что у бога нет никакого собственного стиля в речи, но что только смотря по эрудиции и способностям пророка бог бывает изящен, точен, суров, груб, многоречив и темен.

Пророческие представления и иероглифы ¹⁶ хотя и означали одно и то же, однако различались; ибо Исайе иначе представилась слава божья, оставляющая храм, нежели Иезекиилю ¹⁷. Раввинам же угодно утверждать, что оба представления были совершенно тождественны, но что Иезекииль, как селянин, удивился им сверх меры и потому рассказал о них со всеми обстоятельствами. Однако ж, если у них не было достоверного предания об этом, чему я не верю, то они явно выдумывают это. Ибо Исайя видел шестикрылых серафимов, а Иезекииль -- четырехкрылых животных; Исайя видел бога одетого и сидящего на царском троне, Иезекииль же [видел бога] наподобие огня; тот и другой, без сомнения, видели бога сообразно тому, как они обыкновенно воображали его. Кроме того, представления различались не только образом, но и ясностью, ибо представления Захарии столь темны, что они не могли быть поняты им без объяснения, как видно из рассказа о них; а представления Даниила и после объяснения не могли быть поняты самим пророком. Это происходило, конечно, не вследствие трудности предмета, подлежавшего откровению (говорилось ведь только о человеческих делах, превышавших границы человеческих способностей лишь тем, что они относились [37] к будущему), но только потому, что воображение Даниила не было одинаково способно к пророчествованию наяву и во сне; это видно также из того, что тотчас по началу откровения он так перепугался, что почти отчаялся в своих силах. Поэтому вследствие слабости воображения и сил вещи ему представлялись весьма темными, и он не мог понимать их и после объяснения. И здесь должно заметить, что слова, слышанные Даниилом, были (как мы выше показали) только воображаемыми; поэтому не удивительно, что он, будучи в то время в смущении, воображал все те слова столь сбивчиво и темно, что потом ничего из них не мог понять. Те же, которые говорят, что бог не хотел открыть Даниилу предмет ясно, по-видимому, не читали слов ангела, прямо сказавшего (см. гл. 10, ст. 14), что "он пришел втолковать Даниилу то, что случится с его народом в последующие времена". Стало быть, эти вещи остались темными потому, что в то время не находилось никого, кто настолько обладал бы силой воображения, чтобы они могли быть открыты ему яснее. Наконец, пророки, которым было открыто, что бог возьмет Илию к себе, желали убедить Елисея, что тот перенесен в какое-то место, где они могут еще найти его. Это, конечно, ясно показывает, что они не прямо поняли откровение божье. Нет нужды подробнее доказывать это, ибо Писание самым ясным образом обнаруживает, что бог одарил одного пророка гораздо большею благодатью для пророчествования, нежели другого. А что пророчества или представления различались также в зависимости от мнений, усвоенных пророками, и что у пророков были разные мнения, даже противоположные, л разные предрассудки (говорю относительно вещей чисто (Спекулятивных, ибо относительно того, что касается честности и добрых нравов, должно думать совершенно иначе), -- это я тщательнее и подробнее покажу, ибо я считаю это делом большой важности. Из этого я сделаю в конце заключение, что пророчество никогда не делало пророков более учеными, но что они оставались при своих предвзятых мнениях и что поэтому относительно чисто (Спекулятивных вещей мы нимало не обязаны им верить. С какой-то странной поспешностью все убедили себя, что пророки знали все, чего человеческий разум может достигнуть; и хотя некоторые места Писания весьма ясно говорят нам, что пророки не знали некоторых вещей, [38] все-таки люди предпочитают говорить, что в тех местах не понимают Писания, нежели допустить, что пророки чего-нибудь не знали; или же они стараются насиловать слова Писания так, чтобы оно говорило то, чего совершенно не имеет в виду. Если позволить один из этих приемов, то поистине все Писание пиши пропало. Напрасно ведь мы будем стараться доказать что-нибудь на основании Писания, если позволяется считать темным и недоступным то, что в высшей степени ясно, или толковать его по произволу. Например, в Писании нет ничего яснее того, что Иисус Навин, а может быть, и автор, написавший его историю, думали, что Солнце движется вокруг Земли, Земля же находится в покое и что Солнце в продолжение некоторого времени оставалось неподвижным ¹⁸. Однако многие, не желая допустить, что в небесах могло быть какое-нибудь изменение, объясняют это место таким образом, что оно ничего похожего, по-видимому, и не говорит; другие же, научившиеся философствовать правильнее, понимая, что Земля движется, из всех сил стараются выжать это же самое из Писания, хотя оно явно противоречит этому. Поистине я удивляюсь им. Неужели, скажите, мы обязаны верить, что воин Иисус знал астрономию? и что ему не могло быть открыто чудо? или что солнечный свет не мог долее обыкновенного быть над горизонтом, если Иисус не понимал причины этого? Право, мне и то и другое кажется смешным. Итак, я предпочитаю сказать открыто, что Иисус не знал истинной причины того более продолжительного света и что он и вся присутствовавшая толпа заодно с ним думали, будто Солнце в ежедневном движении движется вокруг Земли и в тот день на некоторое время остановилось, и это именно они сочли за причину того более продолжительного света, не обратив внимания на то, что вследствие избытка льда, бывшего в то время в воздушных областях (см. Иисуса Навина, гл. 10, ст. 11), рефракция могла быть сильнее обыкновенной или что-нибудь подобное, чего мы сейчас не исследуем. Точно так же и знамение отступавшей тени было открыто Исайе сообразно с его пониманием, именно: через отступление Солнца назад ¹⁹; ибо и он думал, что Солнце движется, а Земля находится в покое, и о ложных солнцах он, может быть, никогда даже во сне не думал. Это мы можем утверждать без всякого колебания, ибо знамение могло действительно произойти и быть предска-[39] зано царю Исайей, хотя пророк и не знал истинной причины его. О постройке Соломоновой, если только она была дана в откровении богом, должно сказать то же самое, именно: что все ее измерения были открыты Соломону по силе его разумения и мнения. Так как ведь мы не обязаны верить, что Соломон был математиком, то можем утверждать, что он отношения между окружностью и диаметром круга не знал и думал заодно с толпой рабочих, что оно равно 3:1. Поэтому если позволяют говорить, что мы того текста (I Цар., гл. 7, ст. 23) не понимаем, то я, право, не знаю, что мы можем понять в Писании; ведь там рассказ о постройке ведется просто и чисто исторически. Если же вдобавок позволяют измышлять, что Писание думало иначе, но по какому-то неизвестному основанию пожелало так написать, то тогда выйдет не что иное, как полнейшее извращение всего Писания, ибо всякий будет в состоянии говорить с равным правом то же самое о всех местах Писания; и, стало быть, все, что только может человеческая злоба выдумать нелепого и дурного, -- все это позволительно будет защищать и исполнять, подкрепляя авторитетом Писания. Но то, что мы утверждаем, не содержит ничего нечестивого, ибо Соломон, Исайя, Иисус и прочие хотя и были пророками, но все же были людьми, и надо думать, что ничто человеческое им не было чуждо. Также и Ною было открыто сообразно с его пониманием, что бог истребит род человеческий, потому что он полагал, будто мир вне Палестины не населен²⁰. И не только таких вещей, но и других, более важных пророки без ущерба для благочестия могли не знать и на самом деле не знали; ведь относительно божественных атрибутов они ничему особенному не учили, но имели о боге весьма заурядные мнения; к ним и приспосабливались их откровения, как я сейчас покажу на многих свидетельствах Писания. Так что легко видеть, что пророков восхваляют и прославляют не столько ради возвышенности и превосходства их ума, сколько ради благочестия и постоянства их духа.

Адам -- первый, кому бог открылся, -- не знал, что бог вездесущ и всеведущ; он ведь спрятался от бога и старался искупить свой грех перед ним, будто перед ним был человек; поэтому бог и был открыт ему по его понятию, именно: как не вездесущий и не знающий местонахождения и греха Адама; Адам ведь слыхал или казалось ему, [40] будто слышит, что бог гуляет по саду, зовет его и спрашивает, где он находится, потом спрашивает его по поводу его стыдливости, не ел ли он от запрещенного дерева. Стало быть, Адам не знал никакого другого атрибута бога, кроме того, что бог -- творец всех вещей. Каину бог был открыт тоже по его понятию, именно: как не знающий человеческих дел; да Каину для раскаяния в своем грехе и не нужно было иметь более возвышенное познание о боге. Лавану бог открыл себя как бог Авраама, потому что он верил, что всякая нация имеет своего особенного бога (см. Бытие, гл. 31, ст. 29). Авраам тоже не знал, что бог вездесущ и предвидит все вещи; ведь, как только он услыхал приговор над содомлянами, он попросил бога не приводить его в исполнение, прежде чем он не узнает, все ли были достойны того наказания. Авраам ведь говорит (см. Бытие, гл. 18, ст. 24): "Может быть, обретаются пятьдесят праведников в том городе". И иным бог не открывался ему. В воображении Авраама он ведь говорит в ст. 21 так: "Теперь сойду посмотреть, делали ли они согласно великому воплю, дошедшему до меня, а если нет, то узнаю (дело)". И божественное свидетельство об Аврааме (о чем см. Бытие, гл. 18, ст. 19) ничего не содержит, кроме одного повиновения и того, что он своих домашних наставлял справедливому и доброму, но оно не говорит, чтобы он имел о боге возвышенные мысли. Моисей также недостаточно понимал, что бог всеведущ и что все человеческие действия направляются только по его решению. Ибо хотя бог сказал ему (см. Исход, гл. 3, ст. 18), что израильтяне будут ему повиноваться, однако он сомневается и возражает (см. Исх., гл. 4, ст. 1): "Что если они мне не поверят и не будут повиноваться мне?". Поэтому и ему бог был открыт как равнодушный к будущим человеческим действиям и как не знающий о них. Он ведь дал ему два знамени и сказал (Исх., гл. 4, ст. 8): "Если случится, что они не поверят первому знамению, поверят, однако, последнему; а если и последнему не поверят, возьми тогда немного речной воды" и т.д. И действительно, если бы кто захотел без предрассудка разобрать суждения Моисея, тот явно нашел бы, что мнение Моисея о боге сводилось к тому, что он есть существо, что он всегда существовал, существует и всегда будет существовать; по этой причине он и называет его -- Иегова -- именем, выражающим на еврейском языке эти [41] три времени существования ²¹. О природе же его Моисей учил только тому, что он милосерден, благосклонен и пр. и в высшей степени ревнив, как обнаруживается из весьма многих мест Пятикнижия.

Потом он верил и учил, что это существо так отличается от всех других существ, что никакое изображение какой-либо видимой вещи не может его выразить, и что его нельзя видеть, не столько по несообразности этого, сколько вследствие человеческой слабости, и, кроме того, что оно в отношении могущества есть существо особенное или единственное. Он допускал даже, что есть существа, которые (без сомнения, по распоряжению и приказанию бога) заступают место бога, т.е. существа, которым бог дал авторитет, право и мощь управлять народами, промышлять о них и заботиться; но об этом существе, которое евреи обязаны были чтить, он учил, что оно есть высший и верховный бог, или (пользуясь еврейским выражением) бог богов. Потому в песне Исхода (гл. 15, ст. 11) Моисей сказал: "Кто из богов подобен тебе, Иегова?", а Иофор (гл. 18, ст. 11): "Теперь я знаю, что Иегова больше всех богов", т.е., наконец, я вынужден согласиться с Моисеем, что Иегова больше всех богов и обладает особенным могуществом. Но верил ли Моисей, что эти существа, заступающие место бога, были им сотворены? В этом можно сомневаться, так как о творении и начале их, насколько нам известно, он ничего не сказал. Кроме того, он учил, что это существо привело в порядок из хаоса этот видимый мир (см. Бытие, гл. 1, ст. 2) и вложило в природу семена и, стало быть, над всем имеет верховное право и верховное могущество (см. Второзак., гл. 10, ст. 14, 15) и что по этому верховному своему праву и могуществу оно избрало еврейскую нацию и определенную страну в мире (см. Второзак., гл. 4, ст. 19, и гл. 32, ст. 8, 9) только для себя; остальные же народы и области оно предоставляло заботам прочих богов, от него поставленных, и потому оно называлось богом Израиля и богом Иерусалима (см. II Паралип., гл. 32, ст. 19); остальные же боги назывались богами прочих народов и по этой причине иудеи верили, что та область, которую бог избрал себе, требует особенного культа божества, совершенно отличного от культа других областей, даже больше: что она не может терпеть культа других богов, свойственного другим областям; верили, что те народы, которые [42] ассирийский царь переселил в земли иудеев, растерзываются львами, потому что они не знали культа богов той земли (см. II Цар., гл. 17, ст. 25, 26 и пр.). Поэтому, по мнению Абен-Езры²², и Иаков, когда он захотел отправиться на родину, сказал сыновьям, чтобы они приготовились к новому культу и оставили чужих богов, т.е. культ богов той земли, в которой они тогда находились (см. Бытие, гл. 35, ст. 2, 3). Также и Давид, желая сказать Саулу, что он вследствие его преследования принужден жить вне отечества, сказал, что он от наследия божьего удален и отправлен на служение к другим богам (см. I Сам., гл. 26, ст. 19). Наконец, Моисей верил, что это существо, или бог, имеет свое местожительство в небесах (см. Второзак., гл. 33, ст. 26); каковое мнение было самым распространенным среди язычников. Если теперь мы обратим внимание на откровения [данные] Моисею, то найдем, что они были приспособлены к этим мнениям; в самом деле, так как он верил, что природа бога допускает те состояния, о которых мы говорили, именно: милосердие, благосклонность и пр., то поэтому бог и открывался ему согласно с этим его мнением и под этими атрибутами (см. Исх., гл. 34, ст. 6, 7, где рассказывается, каким образом бог явился Моисею, и Десятисловие, гл. 20, ст. 4, 5). Потом, в гл. 33, ст. 18, рассказывается, что Моисей просил у бога, чтобы тот позволил ему видеть его, но так как Моисей, как было уже сказано, никакого образа божия не сформировал в мозгу, а бог (как я уже показал) открывался пророкам только в зависимости от состояния их воображения, то поэтому ни в каком образе бог и не явился ему; и это, говорю, случилось потому, что образ бога не поддавался воображению Моисея. Ибо другие пророки именно: Исайя, Иезекииль, Даниил и другие, свидетельствуют, что они видели бога. По этой причине бог ответил Моисею: "Ты не будешь в состоянии видеть мое лицо", а так как Моисей верил, что бог видим, т.е. что это по отношению к божественной природе не содержит в себе никакого противоречия (иначе ведь он и не просил бы ни о чем подобном), то бог поэтому прибавляет: "Потому что никто, увидев меня, не будет жить"; следовательно, он дает мнению Моисея соответственное основание; он ведь говорит не то, что это содержит в себе противоречие по отношению к божественной природе, как оно есть на самом деле, [43] но что это не может произойти вследствие человеческой слабости.

Далее, чтобы открыть Моисею, что израильтяне вследствие поклонения тельцу сделались похожи на остальные народы, бог говорит в гл. 33, ст. 2, 3, что он пошлет ангела, т.е. существо, которое вместо верховного существа заботилось бы об израильтянах, сам же он не хочет оставаться среди них. И, таким образом, для Моисея ничего не оставалось, из чего ему было бы известно, что израильтяне милее богу, нежели остальные народы; ведь и их бог также поручил заботе других существ, или ангелов, как видно из ст. 16 той же главы. Наконец, так как верили, что бог обитает в небесах, то поэтому бог открывался как сходящий с неба на гору, и Моисей также восходил на гору, чтобы беседовать с богом. Это не нужно было бы ему делать, если бы он мог одинаково легко воображать бога находящимся всюду.

Израильтяне почти ничего не знали о боге, хотя он им и открылся. Это они показали более чем достаточно, когда они через несколько дней воздали тельцу божественную честь и поклонение и уверовали, что он и есть те боги, которые вывели их из Египта. И, конечно, не следует верить, что люди, привыкшие к суевериям египтян, грубые, угнетенные жалким рабством, сколько-нибудь здраво разумели о боге или что Моисей научил их чему-нибудь иному, кроме образа жизни; к тому же он учил не как философ, желающий добиться, чтобы они в конце концов руководились свободою духа, но как законодатель, надеясь принудить их жить хорошо под давлением силы закона. Поэтому для них хорошее поведение или истинная жизнь, служение богу и любовь к нему были скорее рабством, нежели истинной свободой, милостью и даром бога. Он ведь приказывал любить бога и соблюдать его закон из благодарности к богу за ниспосланные благодеяния (именно: освобождение от египетского рабства и пр.). И потом, он пугает их угрозами, в случае если они преступят те правила, и, наоборот, обещает многие блага, в случае если они сохранят их. Следовательно, он учил их таким же образом, как обыкновенно родители учат совсем еще глупеньких детей. Поэтому несомненно, что они не знали ни превосходства добродетели, ни истинного блаженства Иона думал убежать от лица божьего. Это, по-видимому, показывает, что и он верил, будто бог [44] поручил заботу о других областях вне Иудеи другим силам, хотя и поставленным от него же. И нет никого в Ветхом завете, кто говорил бы о боге более сообразно с разумом, нежели Соломон, превосходивший всех своих современников естественным светом; поэтому он и считал себя выше закона (ибо он дан только для тех, которым не хватает разума и указаний природного ума) и все законы, касавшиеся царя и состоящие главным образом из трех пунктов (см. Второзак., гл. 17, ст. 16, 17), мало уважал и даже совсем нарушал их (в этом, однако, он погрешал и поступал недостойно философа, именно: предаваясь чувственным вожделениям): он учил, что все блага счастья суетны для смертных (см. Екклезиаст) и что у людей нет ничего превосходнее разума и что для них нет большего наказания, как глупость (см. Притчи, гл. 16, ст. 22). Но возвратимся к пророкам, разноречивые мнения которых мы также предположили отметить. Раввины, оставившие нам (как рассказывается в трактате Шаббат, гл. 1, лист 13, стр. 2) те пророческие книги (какие существуют теперь), нашли суждения Иезекииля до такой степени противоречащими суждениям Моисея, что они почти порешили не допускать его книгу в число канонических и совершенно ее скрыли бы, если бы некий Ханания не взялся объяснить ее, что, говорят, наконец, он и сделал с великим трудом и усердием (как там рассказывается). Но каким способом он это сделал, именно: написал ли какой комментарий, который, может быть, погиб, или (насколько хватило смелости) изменил и скрасил по своему разумению самые слова и речи Иезекииля, -- это неизвестно. Что бы там ни было, по крайней мере гл. 18 явно не согласуется со ст. 7, гл. 34, Исхода и со ст. 18, гл. 32, Иеремии и пр. Самуил верил, что бог, раз решивши что-нибудь, никогда не раскаивается в решении (см. I Сам., гл. 15, ст. 29), ибо Саулу, каявшемуся в своем грехе и желавшему поклониться богу и испросить от него прощение, он сказал, что бог своего решения о нем не изменит. Иеремии же было открыто (см. гл. 18, ст. 8, 10) обратное, именно: что бог, решил ли он для какого-нибудь народа что-либо во вред или что-либо на благо, раскаивается в своем решении, если только люди со времени приговора изменились к лучшему или к худшему. А Иоиль учил, что бог раскаивается только во вреде (см. у него гл. 2, ст. 13). Наконец, из гл. 4 Бытия, ст. 7, [45] весьма ясно видно, что человек может побороть искушения греха и поступить хорошо; это ведь говорится Каину, который, однако, как видно из самого Писания и из Иосифа²³, никогда не поборол их. Это же самое очевидным образом вытекает из только что приведенной главы Иеремии, ибо он говорит, что бог раскаивается в своем решении, произнесенном во вред или на благо людям смотря по желанию людей изменить нравы и образ жизни. А Павел, напротив, ничему не учит яснее того, что люди не имеют никакой власти над искушениями плоти, разве только по особенному призванию и милости божьей. См. Посл., к римлян., гл. 9 от ст. 10 и т.д. и гл. 3, ст. 5 и гл. 6, ст. 19, где он, приписав богу справедливость, оговаривается, что говорит так по человеческому способу и ради немощи плоти.

Итак, отсюда более чем достаточно обнаруживается то, что мы намеревались показать, именно: что бог приспособляет откровения к пониманию и мнениям пророков и что пророки могли не знать вещей, которые касаются чистого умозрения (а не любви к ближнему и житейской практики), и действительно не знали и что у них были противоположные мнения. Поэтому далеко не верно, что от пророков следует заимствовать познание о естественных и духовных вещах. Итак, мы приходим к заключению, что мы не обязаны верить пророкам ни в чем, кроме того, что составляет цель и сущность откровения; в остальном же предоставляется свобода верить как кому угодно. Например, откровение Каину учит нас только тому, что бог увещевал Каина к истинной жизни; в этом ведь только и состоит конечная цель и сущность откровения, а не в учении о свободе воли или о предметах философии; поэтому хотя в словах и основаниях того увещания ясно содержится свобода воли, однако нам позволительно думать противное, так как те слова и основания были приспособлены только к пониманию Каина. Точно так же и откровение Михею хочет научить только тому, что бог открыл ему истинный исход сражения Ахава с Арамом. Только этому мы и обязаны верить; стало быть, все остальное содержание этого откровения, именно: сообщение об истинном и ложном духе божьем, о небесном воинстве, стоящем по обеим сторонам бога, а также и остальные обстоятельства того откровения, нас не касается, и потому каждый пусть верит этому, как ему [46] покажется более согласным с его разумом. О способах, которыми бог показал Иову свое могущество над всем (если только верно, что они были открыты Иову и что автор старался рассказать историю, а не иллюстрировать свои понятия, как некоторые думают), должно сказать то же самое, именно: что они были указаны сообразно с понятием Иова и только для его убеждения, а не потому, что они суть общие основания для убеждения всех. Не иначе должно утверждать и об основаниях Христа, которыми он изобличает фарисеев в упорстве и незнании, а учеников увещевает к истинной жизни, именно: что свои основания он приспособлял к мнениям и принципам каждого. Например, когда он сказал фарисеям (см. Матфея, гл. 12, ст. 26): "И если сатана сатану изгоняет, то он против себя самого разделился; итак, как же могло бы устоять его царство?", он хотел только изобличить фарисеев исходя из их же начала, а не учить тому, что существуют демоны или какое-то демонское царство. Точно так же, когда Христос сказал ученикам (см. Матфея, гл. 18, ст. 10): "Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих; говорю ведь вам, что ангелы их на небесах", и т.д., он хотел научить только тому, чтобы они не были горды и не презирали никого, а не иному чему, что содержится в его основаниях, приведенных им только для убеждения учеников. Наконец, то же самое, безусловно, должно сказать об основаниях и знамениях апостолов. Да и нет надобности говорить об этом подробнее; ибо если бы я должен был перечислить все места в Писании, которые написаны только для одного человека или сообразно с чьим-либо понятием и которые не без большого вреда для философии отстаиваются как божественное учение, то мне пришлось бы значительно поступиться краткостью, о которой я стараюсь. Итак, удовлетворимся тем, что мною затронуто кое-что, немногое и общее; остальное любознательный читатель пусть сам разбирает самостоятельно. Но хотя к цели, к которой я стремлюсь, именно: к отделению философии от богословия, принадлежит главным образом только то, что мы говорили о пророках и пророчестве, однако по причине того, что я коснулся этого вопроса лишь в общих чертах, желательно еще исследовать: был ли пророческий дар свойствен только евреям или же он свойствен всем нациям; затем также -- что должно утверждать о призвании евреев. Об этом смотри следующую главу. [47]

Глава III.
О призвании евреев и о том, был ли
пророческий дар свойствен только евреям

Истинное счастье и блаженство каждого состоит только в наслаждении благом, а не в той славе, что благом наслаждается лишь он один и больше никто; тот ведь не знает истинного счастья и блаженства, кто считает себя более блаженным потому, что другим живется не так хорошо, как ему одному, или что он блаженнее и счастливее остальных. Радость, испытываемая им от этого, если только она не ребяческая, происходит не от чего иного, как от зависти и дурного сердца. Например, истинное счастье и блаженство человека состоит только в мудрости и познании истины, а отнюдь не в том, что он мудрее остальных или что остальные не обладают познанием истины; это ведь решительно ни на йоту не увеличивает его мудрости, т.е. истинного его счастья. Итак, кто радуется вследствие этого, тот радуется несчастью другого; стало быть, он завистлив и зол и не знает ни истинной мудрости, ни спокойствия истинной жизни. Следовательно, когда Писание, убеждая евреев повиноваться закону, говорит, что бог избрал их себе из прочих народов (см. Второзак., гл. 10, ст. 15), что он к ним близок, а к другим нет (Второзак., гл. 4, ст. 4, 7) и что он только им предписал справедливые законы (см. ст. 8 той же главы), наконец, что он, минуя прочие народы, только им объявил себя (см. ст. 32 той же главы) и пр., то оно говорит только сообразно с понятиями людей, не знавших истинного блаженства, как мы показали в предыдущей главе и как свидетельствует также Моисей (см. Второзак., гл. 9, ст. 6, 7). В самом деле, они, конечно, были бы не менее блаженны, если бы бог всех одинаково призвал к спасению; и он был бы к ним не менее близок, хотя бы он был одинаково близок и к другим; законы были бы не менее справедливы, а они сами были бы не менее мудры, если бы законы были предписаны всем народам; чудеса не менее показывали бы могущество божье, если бы они были совершены и ради других народов; наконец, евреи были бы обязаны почитать бога не менее, если бы бог все эти дары одинаково щедро излил на все народы. Что же касается тою, что бог говорит Соломону (см. 1 Цар., [48] гл, 3, ст. 12), будто никто после него не будет столь мудр, как он, то это, по-видимому, есть только риторическая фигура для означения исключительной мудрости. Как бы то ни было, мы не должны верить, будто бог обещал Соломону для большего его счастья никого не одарять впоследствии такой мудростью: это ведь нисколько не увеличивало бы разум Соломона; и мудрый царь был бы благодарен богу за такой дар не меньше, если бы бог сказал, что он всех одарит такой мудростью.

Но, хотя мы и утверждаем, что в только что приведенных местах Пятикнижия Моисей говорит сообразно с понятиями евреев, мы, однако, не хотим отрицать ни того, что бог им одним предписал известные законы Пятикнижия, ни того, что он только с ними говорил, ни того, наконец, что никакому другому народу не удавалось видеть столько чудесного, как евреям. Мы хотим только сказать, что таким способом, а в особенности теми доводами Моисей хотел убедить евреев с целью более привлечь их к почитанию бога при их детских понятиях; наконец, мы хотели показать, что евреи отличались от других народов не знанием и не благочестием, но чем-то совсем другим, или (выражаясь языком Писания, по понятию их) евреи были избраны богом из остальных народов не для истинной жизни и возвышенных умозрений, хотя и об этом им часто напоминалось, но совершенно для другого дела. Каково же именно оно было, я покажу здесь по порядку.

Прежде чем начать это, я хочу объяснить вкратце в последующем изложении, что я понимаю под управлением бога и что под внешней и внутренней помощью божьей, что под избранием божьим и что, наконец, под счастьем (удачей -- fortuna). Под управлением бога (Dei directio) я понимаю известный незыблемый и неизменный порядок природы, или сцепление (concatenatio) естественных вещей. Мы ведь выше говорили, а также и в другом месте показали, что всеобщие законы природы, по которым все совершается и определяется, суть только вечные решения бога (decreta Dei), заключающие в себе всегда вечную истину и необходимость. Следовательно, говорим ли мы, что все происходит по законам природы или что все устраивается по решению и управлению божьему, -- мы говорим одно и то же. Затем, так как мощь (могущество -- potentia) естественных вещей есть только само могущество (мощь -- potentia) божье, посредством которою [49] все только и происходит и определяется, то отсюда следует, что все, что человек, составляющий также часть природы, добывает себе в помощь для сохранения своего бытия, или все, что природа предлагает ему без всякой затраты труда с его стороны, -- все это дано ему одним божественным могуществом, поскольку оно действует или через человеческую природу или через что-либо, находящееся вне человеческой природы. Итак, все, что только природа человека благодаря одной своей мощи может предоставить для сохранения его бытия, -- все это мы можем по справедливости назвать внутренней помощью божьей, а все, что сверх этого выпадает человеку на пользу благодаря мощи внешних причин, -- все это мы можем назвать внешней помощью божьей. А уже отсюда легко заключить, что должно упоминать под избранием божьим (Dei electio). В самом деле, так как всякий делает что-нибудь только по предопределенному порядку природы, т.е. по вечному управлению и решению божьему, то отсюда следует, что всякий избирает себе какой-нибудь образ жизни или какое-нибудь занятие только по особенному призванию божьему, которое его выбрало предпочтительно перед другими для этого дела или для этого образа жизни. Наконец, под счастьем (удачей) я понимаю не что иное, как управление божье, поскольку оно руководит человеческими делами через внешние и непредвидимые причины. Предпослав эти замечания, вернемся к нашей задаче, посмотрим, чем было то, за что еврейский народ назывался избранным от бога предпочтительно перед остальными. Чтобы показать это, я продолжаю так.

Все, чего мы благопристойно желаем, сводится главным образом к следующим трем пунктам, именно: к познанию вещей через первые их причины, к господству над страстями, или приобретению привычки к добродетели, и, наконец, к спокойной жизни при физическом здоровье. Средства, которые прямо способствуют первому и второму и которые можно рассматривать как ближайшие и действующие причины, заложены в самой человеческой натуре, так что приобретение их зависит главным образом только от нашей мощи (potentia) или только от законов человеческой природы. Поэтому следует решительно утверждать, что эти дары не составляли особенной принадлежности одного какого-либо народа, но всегда были общи всему [50] человеческому роду, если только мы не хотим грезить, что природа некогда произвела различные роды людей. Но средства, способствующие спокойной жизни и сохранению тела, находятся преимущественно вовне и называются они дарами счастья, потому что они действительно зависят больше всего от неизвестного нам управления внешних причин, так что в этом случае глупец бывает почти так же счастлив и несчастлив, как и умный. Однако человеческая распорядительность и бдительность могут во многом способствовать спокойной жизни и избежанию обид от других людей, а также и вреда от животных.

Разум и опыт научили, что для этого нет более верного средства, как сформировать общество на определенных законах, занять известную страну на земле и направить силы всех как бы на одно тело, именно: на общество. Но ведь для образования и сохранения общества нужны незаурядный ум и бдительность; и поэтому то общество будет спокойнее, более устойчиво и менее подвержено случайностям, которое основывается и управляется по большей части людьми разумными и старательными, и, наоборот, общество, состоящее из людей с умом не образованным, большей частью зависит от случая и менее устойчиво. Если бы, однако, такое общество и просуществовало долго, то этим оно было бы обязано не себе, а управлению другого кого-нибудь. Если даже оно преодолеет большие опасности и обстоятельства сложатся для него счастливо, то оно будет не в состоянии не удивляться управлению божьему (именно поскольку бог действует через скрытые внешние причины, а не через человеческую натуру и душу) и не преклоняться перед ним, так как для него все происходит крайне неожиданно и сверх ожидания, что действительно можно счесть даже за чудо.

Этим, следовательно, народы только и отличаются друг от друга, именно лишь в смысле различия общества и законов, при которых они живут и управляются. Стало быть, еврейский народ был избран богом из других не в отношении разума и спокойствия духа, но в отношении общества и счастья, благодаря которому он достиг господства и удержал его в продолжение стольких лет. Это весьма ясно обнаруживается и из самого Писания. Ведь, если кто хоть слегка просматривает его, тот ясно видит, [51] что евреи превосходили другие народы только тем, что они счастливо устраивали свои дела, относящиеся к спокойной жизни, и преодолевали большие опасности, достигая этого большей частью только благодаря внешней помощи божьей, но что в остальном они были равны другим и что бог одинаково милостив ко всем. Ибо по отношению к разуму видно, как мы в предыдущей главе показали, что они о боге и природе имели весьма заурядные мысли; поэтому они были избраны богом перед другими не в отношении разума. Но и не в отношении добродетели и истинной жизни; в этом ведь они также были равны другим народам, и избранными оказались только очень немногие. Итак, избрание и призвание их состояли только во временном счастье и выгодах государства; и мы не видим, чтобы бог обещал патриархам (См. примеч. IV) или их преемникам что-нибудь иное, кроме этого; в законе даже ничего иного не обещается за повиновение, кроме постоянного благополучия государства и прочих удобств в этой жизни, и, наоборот, за непокорность и нарушение завета обещаются гибель государства и величайшие невзгоды. Это и не удивительно, ибо цель (finis) всего общества и государства состоит (как из только что сказанного явствует и как подробнее мы покажем в дальнейшем изложении) в спокойной и удобной жизни; государство же может существовать только при законах, соблюдаемых каждым, потому что если бы все члены общества захотели не признавать законов, то тем самым общество распалось бы и государство разрушилось бы. Итак, обществу евреев могло быть обещано за постоянное сохранение законов не что иное, как спокойная жизнь (См. примеч. V) с ее выгодами; и, наоборот, за непокорность не могло быть предсказано никакое более верное наказание, чем падение царства и вытекающие из этого бедствия, а сверх того и другие, которые могли бы, в частности для них, произойти из гибели их отдельного государства. Но об этом в настоящее время нет надобности рассуждать подробнее. Прибавлю лишь то, что законы Ветхого завета были открыты и предписаны только иудеям, ибо коль скоро бог избрал только их для составления отдельного общества и государства, то они неизбежно должны были иметь и отдельные законы. Но [52] предписывал ли бог особенные законы также и другим народам и открывался ли пророчески их законодателям именно под теми атрибутами, под которыми они обыкновенно воображали бога, мне не достаточно очевидно; из самого Писания по крайней мере явствует, что и другие народы благодаря внешнему управлению божьему имели государство и отдельные законы. Чтобы показать это, я приведу только два места из Писания. В гл. 14 Бытия, ст. 18, 19, 20, рассказывается, что Мельхиседек был иерусалимский царь и первосвященник бога вышнего ²⁴ и что он благословил Авраама по праву первосвященника (см. Числ., гл. 6, ст. 23) и, наконец, что Авраам, избранник божий, отдал этому первосвященнику божью десятую часть всей добычи. Все это достаточно показывает, что бог, прежде чем основать израильский народ, поставил в Иерусалиме царей и первосвященников и предписал им богослужебные обряды и законы; но пророчески ли -- это, как мы сказали, не достаточно очевидно; я по крайней мере убежден в том, что Авраам²⁵, пока он там жил, жил благочестиво, в согласии с теми законами; ибо Авраам, в частности, никаких богослужебных обрядностей от бога не принял, а тем не менее в Бытии (гл. 26, ст. 5) говорится, что Авраам сохранял культ, правила, постановления и законы божьи; это, несомненно, должна понимать в смысле культа, правил, постановлений и законов царя Мельхиседека. Малахия в гл. 1, ст. 10, 11, упрекает иудеев следующими словами: "кто же среди вас, затворяющий двери (именно храмовые), чтобы на мой алтарь огонь не возлагался даром; это мне не нравится в вас", и пр., "ибо от восхода солнца и до его заката имя мое велико среди народов, и всюду фимиам мне приносится и чистая жертва; имя мое ведь велико среди народов, говорит бог воинств". Так как эти слова никакого другого времени, кроме настоящего, не могут означать, если мы не хотим насиловать их смысл, то, конечно, они весьма достаточно свидетельствуют, что иудеи в то время были богу не милее других наций, что, скорее напротив, бог другим народам через чудеса был более известен, нежели иудеям тогдашнего времени, без чудес получившим тогда, частично, уже снова царство ²⁶; наконец, что народы имели обряды и церемонии, благодаря которым они были приятны богу. Но я опускаю это, так как для моей цели достаточно указания, что избрание иудеев касалось не чего другого, [53] как временного телесного счастья и свободы, другими словами, -- царства, способа и средств, которыми они достигли его, а следовательно, и законов, поскольку они были необходимы для утверждения того отдельного царства, и, наконец, способа, которым они были открыты; в остальном же и в том, что составляет истинное счастье человека, они были равны с прочими народами. Итак, когда в Писании (см. Второзак., гл. 4, ст. 7) говорится, что ни к одному народу боги так не близки, как близок бог к иудеям, то это нужно понимать только по отношению к государству и только относительно того времени, когда у них совершалось столько чудес, и пр.; ведь в отношении разума и добродетели, т.е. в отношении блаженства, бог, как мы уже сказали и показали на основании самого разума, ко всем одинаково милостив. Это же и из самого Писания довольно очевидно. Псалмопевец ведь говорит в псалме 145, ст. 18: "Близок господь всем призывающим его, всем призывающим его истинно". Так же в том же псалме, ст. 9: "Милостив бог ко всем, и его милосердие (простирается) на все, что он сделал". В псалме 33, ст. 15, ясно говорится, что бог всем дал один и тот же разум, в таких именно словах: "Который образует одним и тем же образом сердце их", -- ведь сердце считалось евреями за местопребывание души и разума, что, я думаю, всем достаточно известно. Затем, из гл. 28, ст. 28, Иова ясно, что бог предписал всему человеческому роду следующий закон: почитать бога и воздерживаться от дурных дел, или поступать хорошо; и потому Иов, хотя и язычник, был богу милее всех, так как он всех превосходил благочестием и религиозностью. Наконец, из гл. 4, ст. 2, Ионы весьма ясно видно, что бог не только к иудеям, но и ко всем милостив, сострадателен, великодушен, исполнен благосклонности и раскаивается в зле. Иона ведь говорит: "Потому сначала я положил бежать в Фарсис, что я знал (именно из слов Моисея, которые имеются в гл. 34, ст. 6, Исхода), что ты бог милостивый, сострадательный" и пр. и потому простишь ниневитянам-язычникам. Мы заключаем, следовательно (так как бог ко всем равно милостив, а евреи были избраны только в отношении общества и государства), что всякий иудей, рассматриваемый сам по себе, вне общества и государства, не имеет никакого дара божьего больше других и между ним и язычником нет никакого различия. Итак, коль [54] справедливо, что бог ко всем одинаково благосклонен, милосерден и пр. и обязанность пророка заключалась не столько в научении законам, свойственным отечеству, сколько в научении истинной добродетели и в напоминании о ней людям, то несомненно, что все нации имели пророков и что пророческий дар был свойствен не только иудеям. И действительно, как гражданская, так и священная история свидетельствует об этом. И хотя из священной истории Ветхого завета не видно, что другие нации имели столько пророков, как евреи, -- напротив, видно, что ни одного языческого пророка бог не посылал специально к [другим] народам, однако это совершенно не важно, ибо евреи писали только о своих делах, а не о делах других народов. Итак, достаточно того, что в Ветхом завете мы находим, что язычники и необрезанные, как Ной, Енох, Авимелех, Валаам и другие, пророчествовали; что бог посылал еврейских пророков не только к своему, но и ко многим другим народам. Иезекииль ведь предсказывал всем тогда известным народам. Более того, Авдий, насколько мы знаем, был предсказателем только для идумеян, а Иона -- главным образом для ниневитян. Исайя оплакивает и предсказывает бедствия не только иудеев, возрождение не только их, но также и других народов. Он ведь говорит в гл. 16, ст. 9: "Поэтому я буду плачем оплакивать Иазира", а в гл. 19 сперва предсказывает египтянам бедствия, а потом их возрождение (см. ту же главу, ст. 19, 20, 21, 25), именно: что бог пошлет им спасителя, который освободит их, что бог им станет известен и что, наконец, египтяне почтут бога жертвами и дарами, а в заключение называет эту нацию "благословенным египетским народом божьим". Все это поистине весьма достойно того, чтобы быть отмеченным. Иеремия, наконец, называется пророком не только еврейского народа, но народов вообще (см. его гл. 1, ст. 5). Он, предсказывая бедствия народов, также плачет о них и предсказывает их возрождение; в гл. 48, ст. 31, он говорит о моавитянах: "Поэтому ради Моава буду рыдать и ради всего Моава вопию", и пр. и в ст. 36: "Поэтому сердце мое из-за Моава, как цевница, звучит"; и, наконец, предсказывает их возрождение, равно как и возрождение египтян, аммонитян и эламитов. Поэтому несомненно, что и прочие народы, подобно иудеям, имели своих пророков, пророчествовавших им и иудеям. Но хотя Писание упоминает [55] только об одном Валааме, которому были открыты будущие дела иудеев и других наций, однако не следует думать, что Валаам пророчествовал в том единственном случае; ведь из самого повествования весьма ясно видно, что он задолго до этого прославился пророчествованием и другими божественными дарами. Ибо Валак, приказывая привести его к себе, говорит (Числ., гл. 22, ст. 6): "Потому что я знаю, что, кого ты благословляешь, тот благословен и, кого ты проклинаешь, тот проклят". Значит, он имел ту же самую добродетель, которой бог щедро одарил Авраама (см. Бытие, гл. 12, ст. 3). Затем Валаам, как привыкший к пророчествам, отвечает посланным, чтобы они остались у него, пока ему не откроется воля божья. Когда он пророчествовал, т.е. когда он истинно истолковывал мысль бога, он обыкновенно говорил о себе так: "Речь того, кто слышит слова бога и кому известно знание (или мысль и предвидение) вышнего, кто видит видение всемогущего, падая, но не закрывая глаз". Наконец, после того как он благословил евреев по приказанию бога (как он, конечно, обыкновенно делал), он начинает пророчествовать другим народам и предсказывать их будущее. Все это вполне достаточно показывает, что он всегда был пророком или очень часто пророчествовал и что он (что еще здесь должно заметить) обладал тем, что в особенности делало пророков уверенными в истинности пророчества, т.е. духом, склонным только к справедливости и добру. Он ведь благословлял не того, кого сам хотел, и проклинал не того, кого хотел, как думал Валак, но только тех, кого бог хотел благословить или проклясть. Поэтому он ответил Валаку: "Хотя Валак дал бы мне столько серебра и золота, сколько дом его мог бы вместить, я не в состоянии буду преступить повеление бога, чтобы по своему желанию делать добро или зло; что бог скажет, то и я скажу". Что же касается того, что бог разгневался на него, пока он был в пути, то это случилось и с Моисеем в то время, как он отправлялся в Египет по поручению бога (см. Исход, гл. 4, ст. 24); а что он брал серебро за пророчествование, то это и Самуил делал (см. I Сам., гл, 9, ст. 7, 8); и если он в чем согрешил (об этом см. II Посл. Петра, гл. 2, ст. 15, 26, и Иуды, ст. 11), то никто не бывает настолько праведен, чтобы всегда хорошо поступать и никогда не согрешить (см. Екклез., гл. 7, ст. 20). И, конечно, ходатайства его [56] всегда должны были иметь большое значение у бога, а его сила проклинать, несомненно, была очень велика, так как в Писании, чтобы засвидетельствовать великое милосердие божье к израильтянам, много раз упоминается, что бог не захотел послушать Валаама и что он проклятие обратил в благословение (см. Второзак., гл. 23, ст. 6, Иисуса Нав., 24, ст. 10, Неем., 13, ст. 2). Поэтому, без сомнения, он был весьма приятен богу, ибо ходатайства и проклятия нечестивых бога нимало не трогают. Следовательно, так как он был истинный пророк, а Иисус Навин, однако, называет его волхвом, или гадателем (гл. 13, ст. 22), то несомненно, что это имя принимается и в хорошем смысле и что те, кого язычники обыкновенно называли гадателями и волхвами, были истинные пророки, а те, которых Писание часто обвиняет и осуждает, были псевдоволхвы, обманывавшие язычников, подобно тому как ложные пророки обманывали иудеев. Это и из других мест Писания довольно ясно видно; поэтому мы заключаем, что пророческий дар не был свойствен исключительно иудеям, но был свойствен всем нациям. Фарисеи ²⁷, однако, напротив, горячо утверждают, что этот божественный дар был исключительно свойствен только их нации, остальные же народы предсказывали будущие вещи благодаря не знаю уж какой дьявольской силе (чего в конце концов не выдумает суеверие). Самое главное, что они приводят из Ветхого завета для подтверждения этого мнения авторитетом Писания, есть то место Исхода, гл. 33, ст. 16, где Моисей говорит богу: "Ведь из чего именно будет ведомо, что я и народ твой обрели милость в очах твоих? конечно, когда ты пойдешь с нами, и я и народ твой будем отделены от всего люда, находящегося на лице земли". Отсюда они хотят, я говорю, вывести, что Моисей просил у бога, чтобы он находился с иудеями и пророчески открывал им себя, а потом, чтобы эту милость он не оказывал никакой другой нации. Смешно, конечно, что Моисей завидовал язычникам из-за присутствия бога или что он осмелился просить у бога чего-то подобного. Но суть дела в следующем: после того, как Моисей узнал непокорный характер и дух своего народа, он ясно увидел, что они без величайших чудес и особой внешней помощи божьей не могут выполнить начатых дел; даже напротив, что они без такой помощи необходимо погибнут. Поэтому, чтобы было очевидно, что бог желает их [57] сохранить, он и просил об этой особенной внешней помощи божьей. В гл. 34, ст. 9, он ведь так говорит: "Если я обрел милость перед очами твоими, господи, то прошу, чтобы господь шел с нами, потому что народ этот -- жестоковыйный", и пр. Итак, основание, почему он просит об особой внешней помощи божьей, заключается в том, что народ был непокорен; но что еще яснее показывает, что Моисей ни о чем, кроме этой особенной внешней помощи божьей, не просил, так это самый ответ бога; он ведь тотчас ответил (ст. 10 той же главы): "Вот я поставляю завет перед всем народом твоим, что я совершу удивительные дела, каких не совершалось ни на всей земле, ни во всех языках", и пр. Значит, Моисей здесь хлопочет только об избрании евреев в том смысле, как я его объяснил, и ничего другого не просил от бога. Впрочем, в Послании Павла к римлянам я нахожу другой текст, более поражающий меня, именно: в гл. 3, ст. 1, 2; там Павел, по-видимому, учит другому, нежели мы здесь; он говорит: "Итак, какое преимущество у иудея? или какая польза от обрезания? Великая во всех отношениях; первее всего в том, что им были вверены словеса божьи". Но если мы вникнем в учение Павла, которому он желает главным образом научить, то мы не найдем ничего, что противоречило бы этому нашему учению, напротив, он желает научить тому же самому, чему и мы здесь; ведь в 29 ст. той же главы он говорит, что бог есть бог как иудеев, так и язычников, а в гл. 2, ст. 25, 26: "Если обрезанный отступил бы от закона, то сделанное обрезание станет необрезанием, и, наоборот, если необрезанный сохранил бы заповедь закона, то его необрезание вменяется в обрезание". Потом, в ст. 9, гл. 3 и ст. 15, гл. 4, он говорит, что все, т.е. иудеи и язычники, одинаково были под грехом; грех же без заповеди и закона не существует. Поэтому отсюда весьма ясно видно, что закон, под которым все жили, был открыт абсолютно для всех (что мы и выше показали из гл. 28, ст. 28, Иова), именно закон, касающийся только истинной добродетели, а не той, которая устанавливается сообразно порядку и строю какого-нибудь отдельного государства и приспосабливается к характеру одной нации. Наконец, заключает Павел, так как бог есть бог всех народов, т.е. он ко всем одинаково милостив, и все одинаково были под законом и грехом, то поэтому бог послал своего Христа всем народам, [58] чтобы он всех одинаково освободил от рабства закона, дабы они впредь поступали хорошо не в силу заповеди закона, а вследствие твердого решения духа. Таким образом, Павел учит точь-в-точь тому же, что и мы утверждаем. Следовательно, когда он говорит, что только иудеям были вверены словеса божьи, то это ли нужно понимать так, что только им были вверены законы в письменном виде, остальным же народам они даны только в одном откровении и понятиях, или же нужно говорить, что Павел (так как он старается опровергнуть те возражения, которые только иудеи могли выдвинуть) отвечает сообразно с пониманием и мнениями иудеев, усвоенными в то время; ибо, уча тому, что он отчасти видел, отчасти слышал, он был с греками грек, а с иудеями иудей.

Теперь остается только ответить на доводы некоторых людей, которыми они желают убедить себя в том, что избрание евреев было не временное и не в отношении только государства, но вечное. Ибо, говорят они, мы видели, что иудеи после разгрома государства, будучи разбросаны всюду и отделены в продолжение стольких лет от всех народов, сохранились, чего ни с какой другой нацией не случилось; потом, что Священное Писание во многих местах, по-видимому, учит, что бог избрал себе иудеев навеки и потому, хотя они и потеряли государство, тем не менее остаются избранниками божьими. Места, которые, по их мнению, особенно ясно говорят об этом вечном избрании, суть главным образом: 1) ст. 36, гл. 31 Иеремии, где пророк свидетельствует, что семя Израиля навеки останется народом божьим, именно сравнивая их с неизменным порядком небес и природы; 2) Иезекииля, гл. 20, ст. 32, и пр., где пророк, по-видимому, хочет сказать, что, хотя иудеи ревностно желают отойти от почитания бога, бог, однако, соберет их из всех стран, в которых они были рассеяны, и поведет в пустыню народов, как повел отцов их в пустыни Египта, и, наконец, оттуда, отделивши их от мятежников и отступников, поведет их к горе своей святости, где вся семья Израиля почтет его. Кроме этого, и другие места обыкновенно приводятся, особенно фарисеями, но я думаю, что удовлетворю всех, если отвечу на эти два места. Это я сделаю довольно легко, показав из самого Писания, что бог не избирал евреев навеки, но лишь под тем условием, под каким избрал раньше ханаанеян. Они тоже, как мы выше показали, [59] имели первосвященников, свято почитавших бога, и, однако, бог отверг ханаанеян вследствие их роскоши, нерадения и плохого благочестия. Моисей в книге Левит, гл. 18, ст. 27, 28, напоминает израильтянам, чтобы они не осквернялись кровосмешением подобно ханаанеянам, дабы земля не извергла их, как она извергла те народы, которые населяли те места. И во Второзак., гл. 8, ст. 19, 20, он угрожает им в самых недвусмысленных словах общей гибелью. Он говорит так: "Свидетельствую вам сегодня, что вы совершенно погибнете, погибнете так же, как народы, которых бог истребляет перед вами". И подобным образом в законе находятся другие места, определенно указывающие, что бог не безусловно и не навеки избрал еврейский народ. Таким образом, легко убедиться, что если пророки и предсказывали им о новом и вечном завете познания любви и милости божьей, то это обещается только благочестивым, ибо в той же главе Иезекииля, которую мы только что цитировали, ясно говорится, что бог отделит от них мятежников и отступников, а у Софонии в гл. 3, ст. 12, 13, -- что бог извергнет гордых из среды и оставит бедных; а так как это избрание касается истинной добродетели, то не следует полагать, что оно было обещано благочестивым только из иудеев, устраняя прочих, но непременно нужно думать, что языческие истинные пророки (которых, как мы показали, имели все нации) также обещали это избрание верным из своего народа и утешали их им. Посему этот вечный завет познания бога и любви к нему -- всеобщий, как весьма ясно видно и из гл. 3, ст. 10, 11, Софонии, а потому в этом отношении не должно допускать никакого различия между иудеями и язычниками, а следовательно, и иного, им лишь свойственного, избрания, кроме того, которое мы уже показали. А что пророки, говоря об этом избрании, касающемся только истинной добродетели, прибавляют многое о жертвоприношениях и других церемониях, о возобновлении храма и города, то они согласно с практикой и природой пророчества желали изъяснять духовные предметы в таких образах, чтобы они в то же время указывали иудеям, пророками которых они были, на восстановление государства и храма, чего следовало ожидать во времена Кира. Поэтому в настоящее время у иудеев нет ровно ничего, что они могли бы приписать себе как преимущество перед всеми нациями. Что же касается того, что они, будучи [60] рассеяны и не составляя государства, в продолжение стольких лет сохранялись, то это нисколько не удивительно после того, как они настолько обособились от всех наций, что возбудили к себе ненависть всех, и притом не только внешними обрядами, противоположными обрядам других наций, но и признаком обрезания, который они добросовестно соблюдали. А что их очень сохраняет ненависть наций, это подтвердил теперь опыт. Когда недавно испанский король принуждал иудеев принять государственную религию или отправиться в изгнание, то очень многие иудеи приняли папскую религию; но так как принявшим религию были предоставлены все привилегии природных испанцев и притом они были признаны достойными занимать все почетные должности, то вскоре они так смешались с испанцами, что спустя некоторое время от них не осталось никаких следов и никакого воспоминания. Но совершенно обратное случилось с теми, которых португальский король принудил принять религию его государства. Они, хотя и переменили религию, жили всегда обособленно от всех, потому что король объявил их недостойными занимать все почетные должности. В этом деле, я думаю, и знак обрезания настолько могуществен, что, по моему убеждению, он один сохранит эту нацию навеки; более того, если бы основы их религии не ослабили их дух, я вполне был бы уверен, что они когда-нибудь при удобном случае (человеческие дела весьма изменчивы) опять восстановят свое государство и что бог снова их изберет. Прекрасный пример этому мы имеем в китайцах, которые тоже свято сохраняют какую-то косу на голове, чем резко отличаются от всех других. Выделившись таким образом, китайцы сохранили себя в продолжение стольких тысяч лет, что древностью они далеко превосходят все остальные народы; и они не всегда удерживали государство, однако снова восстанавливали его после потери и, без сомнения, опять восстановят, лишь только мужество татар ²⁸ начнет ослабевать вследствие материальной роскоши и беспечности. Наконец, если бы кто захотел защищать положение, что иудеи вследствие той или другой причины были избраны богом навеки, то я не буду ему противоречить, если только он утверждает, что это избрание -- временное ли или вечное, -- поскольку оно принадлежит только иудеям, касается лишь государства и телесных удобств (так как [61] только это может отличать одну нацию от другой); но в отношении разума и истинной добродетели ни одна нация от другой не отличается, и, стало быть, в отношении к этим вещам ни одна предпочтительно перед другой не избирается богом.

Глава IV.
О божественном законе

Слово закон, взятое в абсолютном смысле, означает то, что заставляет каждого индивидуума -- всех или нескольких, принадлежащих к одному и тому же виду, -- действовать одним и тем же известным и определенным образом; а это зависит или от естественной необходимости (necessitas naturae), или от людского соизволения. Закон, зависящий от естественной необходимости, есть тот, который необходимо следует из самой природы или определения вещи; закон же, зависящий от людского соизволения и называемый удачнее правом, есть тот, который люди предписывают себе и другим, чтобы безопаснее и удобнее жить, или по другим причинам. Например, то, что все тела, сталкиваясь с другими, меньшими [телами], теряют в своем движении столько, сколько сообщают его другим, есть всеобщий закон всех тел, вытекающий из необходимости природы. Точно так же и то, что человек, когда вспоминает о какой-нибудь вещи, тотчас вспоминает и другую, которая похожа на нее или от которой он получил восприятие в одно время с первой, есть закон, необходимо вытекающий из человеческой природы. А что люди поступаются своим правом, которое они имеют от природы, или их принуждают поступаться им и что они обязываются жить известным образом, то это зависит от людского соизволения. И, хотя я безусловно допускаю, что все определяется к существованию и действию согласно всеобщим законам природы известным и определенным образом, тем не менее я говорю, что эти законы зависят от соизволения людей: 1. Потому что человек, поскольку он есть часть природы, постольку и составляет часть мощи (potentia) природы; стало быть, то, что вытекает из необходимости человеческой натуры, т.е. из самой природы, поскольку мы понимаем ее определенной посредством [62] человеческой натуры, то вытекает, хотя и необходимо, однако из человеческой мощи; поэтому можно очень хорошо сказать, что санкция этих законов зависит от соизволения людей потому, что она зависит от мощи человеческой души, с тем ограничением, что последняя, поскольку она познает вещи с точки зрения истинного и ложного, может быть тем не менее весьма ясно понимаема и без этих законов, но не без необходимого закона, как мы его сейчас определили. 2. Я сказал, что эти законы зависят от соизволения людей еще и потому, что мы должны определять и объяснять вещи посредством ближайших их причин и пресловутое общее рассуждение о судьбе и связи причин меньше всего может послужить нам для образования и упорядочения наших мыслей об отдельных вещах. Прибавьте еще, что мы совершенно не знаем самого распределения и связи вещей, т.е. не знаем, каким образом вещи распределены и связаны в действительности; поэтому для житейской практики (ad usum vitae) лучше, даже необходимо, рассматривать вещи как возможные. [Это все, что я хотел сказать] о законе, рассматриваемом абсолютно.

Но слово "закон" прилагается, по-видимому, в переносном смысле к естественным вещам, и под законом обыкновенно понимается не что иное, как распоряжение, которое люди могут и исполнить и отвергнуть на том именно основании, что он сдерживает человеческую мощь в известных пределах, за которые она стремится перейти, и не приказывает чего-нибудь сверх сил; поэтому закон, по-видимому, должно определить более узко, именно: что он есть образ жизни, предписываемый человеком себе или другим ради какой-нибудь цели. А так как истинная цель законов обыкновенно ясна только для немногих и большинство людей почти неспособно понять ее и живет менее всего согласуясь с разумом, то поэтому законодатели, чтобы одинаково сдерживать всех, мудро поставили другую цель, весьма отличную от той, которая необходимо следует из природы законов, именно: они пообещали поборникам законов то, что толпа (vulgus) больше всего любит, и, наоборот, пригрозили нарушителям их тем, чего она больше всего боится; этим они старались сдержать толпу, точно лошадь уздой, насколько это возможно. Отсюда произошло то, что законом больше всего считали образ жизни, предписываемый [одним] [63] людям повелением других, а следовательно, и то, что о повинующихся законам говорят, что они живут под законом и служат ему. А на самом деле, кто воздает всякому свое потому, что боится виселицы, тот действует по принуждению, вследствие приказания другого лица под опасением кары и не может называться справедливым. Напротив, кто воздает всякому свое вследствие того, что знает истинное основание законов и их необходимость, тот действует с твердостью духа и по собственному, а не по чужому решению и потому заслуженно называется справедливым. Это же, я думаю, и Павел имел в виду, сказав, что те, которые жили под законом, не могли оправдаться через закон; справедливость ведь, как она обыкновенно определяется, есть твердая и постоянная воля признавать за каждым его право; и потому Соломон в гл. 21, ст. 15 Притчей, говорит, что справедливый радуется, когда соблюдается справедливость, несправедливые же страшатся. Итак, коль скоро закон есть не что иное, как образ жизни, который люди предписывают себе или другим ради какой-нибудь цели, то поэтому закон должно, я думаю, разделить на человеческий и божественный; под человеческим законом я понимаю образ жизни, который служит только для охранения жизни государства, под божественным же -- тот, который имеет целью только высшее благо, т.е. истинное познание бога и любовь к нему. Основание, почему я называю этот закон божественным, кроется в природе высшего блага, которую я здесь вкратце и насколько смогу ясно сейчас покажу.

Так как лучшая часть в нас есть разум (intellectus), то несомненно, что, если мы действительно желаем искать пользы для себя, мы должны больше всего стараться о совершенствовании его, насколько возможно, ибо в его усовершенствовании должно состоять высшее наше благо. Далее, так как все наше познание и достоверность, действительно устраняющая всякое сомнение, зависят только от познания бога (как потому, что без бога ничто не может существовать и быть понимаемо, так и потому, что во всем мы можем сомневаться, пока у нас нет никакой ясной и отчетливой идеи о боге), то отсюда следует, что высшее наше благо и совершенство зависят только от познания бога и пр. Затем, так как ничто без бога не может ни существовать, ни быть понимаемо, то несомненно, [64] что все, что есть в природе, заключает в себе и выражает понятие о боге, смотря по своей сущности и своему совершенству; и потому, чем больше мы познаем естественные вещи, тем большее и совершеннейшее познание о боге мы приобретаем; другими словами (так как познание действия через причину есть не что иное, как познание какого-нибудь свойства причины), чем более мы познаем естественные вещи, тем совершеннее познаем сущность бога (которая составляет причину всего). И поэтому все наше познание, т.е. высшее наше благо, не только зависит от познания бога, но в нем всецело и состоит. Это следует также из того, что человек, смотря по природе и совершенству вещи, которую он любит предпочтительно перед остальными, становится тем совершеннее, и наоборот; стало быть, тот необходимо наиболее совершенен и наиболее всего причастен высшему блаженству, кто любит больше всего разумное знание о боге, существе, действительно самом совершенном, и испытывает от этого знания высшее удовольствие. Вот к чему, таким образом, сводится наше высшее благо и наше блаженство, именно: к познанию бога и любви к нему. Следовательно, средства, которых требует эта цель всех человеческих действий, т.е. сам бог, поскольку у нас есть идея о нем, могут быть названы повелителями божьими, потому что они предписываются нам как бы самим богом, поскольку он существует в нашей душе; и потому образ жизни, ведущей к этой цели, весьма хорошо называют законом божьим. Но каковы эти средства и каков образ жизни, которого эта цель требует, и каким образом из него вытекают основы наилучшего государства и образа жизни среди людей, -- все это относится к всеобщей этике. Здесь я буду рассуждать о божественном законе только вообще.

Итак, поскольку любовь к богу есть высшее счастье и блаженство для человека, последний конец и цель всех человеческих действий, то отсюда следует, что только тот следует божественному закону, кто старается любить бога не из боязни наказания и не из любви к другой вещи, например удовольствиям, славе и пр., но только потому, что он знает бога или что он знает, что познание бога и любовь к нему есть высшее благо. Итак, суть божественного закона и его главное правило заключаются в том, чтобы любить бога как высшее благо, именно, как мы уже сказали, не из страха перед каким-либо взысканием и [65] наказанием и не из любви к другой вещи, которой мы желаем наслаждаться: идея о боге говорит ведь о том, что бог есть высшее наше благо или что познание бога и любовь к нему есть последняя цель, к которой должны направляться все наши действия. Однако плотский человек (homo carnalis) не может понять этого, -- ему кажется это нестоящим, потому, что он обладает слишком скудным познанием о боге, а также и потому, что он в этом высшем благе не находит ничего, что можно было бы осязать, съесть или, наконец, что могло бы вызвать плотские удовольствия, которыми он больше всего наслаждается, -- не может потому, собственно, что это благо состоит только в размышлении и чистой мысли. Но, кто знает, что у него нет ничего лучше разума и здорового духа, тот, без сомненья, сочтет это благо самым существенным.

Итак, мы объяснили, в чем главным образом состоит божественный закон и каковы суть человеческие законы; сюда относятся все те, которые намечают какую-нибудь цель, если только не были освящены вследствие откровения, ибо в таком аспекте вещи также относятся к богу (как выше мы показали), и в этом смысле Моисеев закон, хотя он был и не всеобщий, но в высшей степени приноровленный к характеру одного народа и специально к его сохранению, может, однако, быть назван законом бога, или божественным законом, так как мы верим, что он был освящен пророческим светом. Если мы теперь обратим внимание на природу естественного божественного залом, как мы его сейчас объяснили, то увидим: 1) что он универсален, или общ всем людям: его ведь мы вывели из природы человека вообще; 2) что он не нуждается в вере в исторические рассказы, каковы бы в конце концов они ни были, ибо коль скоро этот естественный божественный закон уразумевается только из анализа человеческой природы, то несомненно, что мы можем усмотреть его как в Адаме, так и во всяком другом человеке, как в человеке, живущем среди людей, так и в человеке, ведущем уединенную жизнь. И вера в исторические рассказы, как бы она сильна ни была, не может нам дать познания о боге, а также, следовательно, и любви к нему. Любовь к богу возникает ведь из познания о нем; познание же о нем должно почерпаться из общих понятий, которые достоверны и известны сами по себе. Поэтому далеко от истины [утверждение], что вера в исторические рассказы есть необ-[66]ходимое требование для достижения высшего нашего блага. Но хотя вера в исторические рассказы не может дать нам познание о боге и любви к нему, однако мы не отрицаем, что чтение их весьма полезно в отношении гражданской жизни; ведь, чем более мы будем наблюдать и лучше знать нравы и положение людей, познаваемые лучше всего из их действий, тем осторожнее мы будем жить среди людей и тем лучше будем в состоянии приспосабливать наши действия и жизнь к их характеру, насколько это дозволяет разум. 3) Мы видим, что этот естественный божественный закон не нуждается в религиозных обрядах (caeremoniae), т.е. в действиях, которые сами по себе безразличны и называются хорошими только в силу установления или которые представляют какое-нибудь благо, необходимое для спасения, или, если угодно, в действиях, смысл которых превосходит человеческое разумение. Естественный свет ведь не требует ничего такого, чего сам свет не касается, но он требует только того, что самым ясным образом может показать нам, что есть благо, или средство для нашего блаженства. А то, что хорошо только вследствие заповеди и постановления или потому, что оно служит символом какого-нибудь блага, то не может усовершенствовать наш разум; оно есть не что иное, как голая тень, и не может считаться в числе действий, которые суть как бы детища или плоды разума и здорового духа. Показывать это обстоятельнее здесь нет надобности. 4) Наконец, мы видим, что высшая награда за божественный закон есть сам закон, именно: познание бога и совершенно свободная, постоянная и от всего сердца любовь к нему; наказание же состоит в лишении этого блага, в плотском рабстве или в душевном непостоянстве и колебании.

Заметив, таким образом, это, должно теперь исследовать: 1) можем ли мы благодаря естественному свету мыслить о боге как о законодателе, или властителе, предписывающем людям законы, 2) чему учит Священное Писание относительно этого естественного света и закона, 3) для какой цели были установлены когда-то религиозные обряды, 4) наконец, насколько важно знать священную историю и верить ей? Первые два вопроса я разберу в этой главе, последние же два -- в следующей.

Должное решение первого вопроса легко выводится из природы воли бога, которая отличается от разума бога [67] только в отношении к нашему уму, т.е. воля бога и разум бога в действительности сами по себе суть одно и то же и различаются только по отношению к нашим суждениям, которые мы образуем о разуме бога. Например, когда мы обращаем внимание только на то, что природа треугольника от вечности содержится в божественной природе как вечная истина, тогда мы говорим, что у бога есть идея о треугольнике, или он понимает природу треугольника. Но, когда мы затем обращаем внимание на то, что природа треугольника содержится в божественной природе, таким образом, только вследствие необходимости божественной природы, а не вследствие необходимости сущности и природы треугольника и даже что необходимость сущности и свойств треугольника, поскольку и они мыслятся как вечные истины, зависит только от необходимости божественной природы и разума, а не от природы треугольника, -- тогда то самое, что мы назвали разумом бога, мы называем волей, или решением, бога. Поэтому по отношению к богу мы утверждаем одно и то же, когда говорим, что бог от вечности решил и захотел, чтоб три угла треугольника были равны двум прямым, или что это самое бог понял. Отсюда следует, что божьи утверждения и отрицания всегда заключают в себе вечную необходимость, или истину. Таким образом, если, например, бог сказал Адаму, что он не хочет, чтобы Адам вкусил от древа познания добра и зла, то положение, что Адам может вкусить от того древа, содержало бы противоречие, и потому было бы невозможно, чтобы Адам вкусил от древа: ибо то божественное решение должно было содержать в себе вечную необходимость и истину. Но так как Писание рассказывает, однако, что бог предписал это Адаму и Адам тем не менее вкусил от древа, то необходимо следует сказать, что бог открыл Адаму только зло, которое необходимо последует для него, если он вкусит от того древа, но не открыл необходимости этого следствия. В результате этого Адам воспринял то откровение не как вечную и необходимую истину, но как закон, т.е. как постановление, которое влечет за собой выгоду или вред не вследствие необходимости и природы выполненного действия, но благодаря только хотению и безусловному повелению какого-нибудь властелина. Поэтому только по отношению к Адаму и лишь ради недостаточности его познания это откровение было законом, а бог -- как бы [68] законодателем или государем. По этой же причине, т.е. вследствие недостаточности познания, Десятисловие только по отношению к евреям было законом: потому что они, не зная о существовании бога как о вечной истине, должны были воспринять как закон то, что им было открыто в Десятисловии, именно: что бог существует и что только бога должно почитать, а если бы бог говорил им непосредственно, не употребляя никаких вещественных средств, то они восприняли бы то же самое не как закон, но как вечную истину.

То, что мы сказали об израильтянах и Адаме, должно сказать и о всех пророках, писавших законы от имени бога, именно: что они воспринимали решения бога не адекватно, не как вечные истины; например, и о самом Моисее должно сказать, что он из откровения или из основ, открытых ему, воспринял способ, которым израильский народ в известной стране мира может лучше всего объединиться и образовать цельное общество или создать государство; потом воспринял также способ, которым лучше всего можно было привести этот народ к повиновению, но он не воспринял, и ему не было открыто, что этот способ есть самый лучший, а также и то, что общим повиновением народа в той стране необходимо достигнута была бы цель, к которой они стремились. Вследствие этого он воспринял все это не как вечные истины, но как правила и постановления и предписал их как законы бога, а отсюда произошло, что он вообразил бога правителем, законодателем, царем милосердным, справедливым и пр., между тем как все это суть атрибуты только человеческой природы и от божественной природы они совершенно должны быть устранены. Это, говорю, должно сказать только о пророках, писавших законы от имени бога, но не о Христе. О Христе, хотя он, по-видимому, тоже предписывал законы от имени бога, должно, однако, думать, что он воспринимал вещи истинно и адекватно, ибо Христос был не столько пророком, сколько устами божьими. Бог ведь через душу Христа (как мы показали в I гл.) открыл нечто человеческому роду, подобно тому, как раньше открывал через ангелов, т.е. посредством созданного голоса, видений и пр. Вследствие этого утверждение, что бог приспособлял свои откровения к мнениям Христа, было бы чуждо разуму, так же как и то, что раньше бог, чтоб сообщить пророкам вещи, подлежавшие откровению, [69] приспособлял свои откровения к мнениям ангелов, т.е. к созданному голосу и видениям, нелепее чего, конечно, ничего нельзя было бы утверждать, в особенности если Христос был послан научить не одних иудеев, но весь род человеческий; стало быть, Христу недостаточно было приноравливать мысль только к мнению иудеев, но нужно было приноравливать ее к мнениям и правилам, общим всему человеческому роду, т.е. к общим и истинным понятиям. И, конечно, из того, что бог открыл себя Христу или душе его непосредственно, а не через слова и образы, как пророкам, мы ничего другого не можем уразуметь, кроме того, что Христос воспринял или уразумел откровения истинно; ведь вещь тогда постигается, когда она усваивается чистой мыслью, помимо слов и образов. Итак, Христос воспринимал откровения истинно и адекватно. Следовательно, если он когда-либо предписывал их как законы, то делал это из-за народного невежества и упорства. В этом случае, значит, он заступал место бога, потому что приспосабливался к характеру народа, и потому хотя он говорил несколько яснее, чем остальные пророки, однако учил откровениям темно и часто посредством сравнений, в особенности когда говорил тем, кому не дано еще было понимать царство небесное (см. Матфея, гл. 13, ст. 10 и сл.). А тех, кому дано было знать тайны небес, он, без сомнения, учил вещам как вечным истинам, а не предписывал их как законы; в этом отношении он, освободив их от рабства закону, тем не менее еще более подтвердил и упрочил этим закон и глубоко написал его в их сердцах. На это, по-видимому, и Павел указывает в некоторых местах, именно: в Послании к римлянам, гл. 7, ст. 6, и гл. 3_; ст. 28. Впрочем, и он также не хочет говорить прямо, но, как сам говорит в гл. 3, ст. 5, и гл. 6, ст. 19, того же Послания, выражается человеческим способом, о чем он прямо говорит, когда называет бога справедливым, и, без сомнения, тоже ради немощи плоти он придает богу сострадание, милость, гнев и пр. и приноравливает свои cлова к характеру народа, или (как сам говорит в гл. 3, ст. 1, 2, Послания I к коринфянам) плотских людей. Ибо в гл. 9, ст. 18, Посл. к римл. он безусловно учит, что гнев бога и его милосердие зависят не от дел человеческих, но только от божьего признания, т.е. от воли; далее, что делами закона никто не оправдывается, но только верой (см. Поcл, к римл., гл. 3, ст. 28), под которой [70] он, конечно, разумеет не что иное_? как полную душевную гармонию, и, наконец, что никто не делается блаженным, если не имеет в себе духа Христа (см. Посл. к римл., гл. 8, ст. 9), именно посредством которого он воспринимает законы бога как вечные истины. Итак, мы заключаем, что бог только сообразно понятиям толпы и только вследствие дефекта в мышлении изображается как законодатель или властитель и называется справедливым, милосердным и пр., что в действительности бог действует и управляет всем только вследствие необходимости своей природы и совершенства и, наконец, что его решения и воления суть вечные истины и всегда заключают в себе необходимость. Вот то, что я решил объяснить и показать в первом пункте.

Перейдя теперь ко второму вопросу, пробежим священные страницы и посмотрим, чему они учат относительно этого естественного света и этого божественного закона. Первое, что нам встречается, есть история о первом человеке, в которой рассказывается, что бог заповедал Адаму не вкушать от плодов древа познания добра и зла. Это, по-видимому, означает, что бог заповедал Адаму делать добро и отыскивать его с точки зрения добра, а не поскольку оно противоположно злу, т.е. отыскивать добро из любви к добру, а не из боязни перед злом. Ведь, как мы уже показали, кто делает добро вследствие истинного познания добра и любви к нему, тот поступает свободно и с душевной твердостью, а кто действует из боязни перед злом, тот действует принуждаемый злом, как раб, и живет под господством другого. И, стало быть, одно то, что бог заповедал Адаму, заключает в себе весь естественный божественный закон и абсолютно согласуется с предписанием естественного света. Нетрудно было бы объяснить всю эту историю или притчу о первом человеке, исходя из этого основания, но я предпочитаю лучше не делать этого, отчасти потому, что не могу абсолютно быть уверенным в том, что мое объяснение согласуется с мыслью автора, отчасти потому, что многие не допускают, что эта история есть притча, но решительно утверждают, что она есть простой рассказ. Следовательно, лучше будет привести другие места Писания, в особенности те, которые были сказаны человеком, говорившим благодаря силе естественного света, которым он превосходил всех мудрецов своего века, и мнения которого народ хранил столь [71] же свято, как и пророческие. Я разумею Соломона²⁹которого не столько дар пророчества и благочестия прославляется в Писании, сколько благоразумие и мудрость. Он в своих притчах называет человеческий разум источником истинной жизни и полагает несчастие только в глупости. В гл. 16, ст. 22, он ведь так говорит: "источник жизни (есть) разум своего господина [Гебраизм. Кто имеет какую-нибудь вещь или содержит ее в своей натуре, тот называется господином этой вещи: так, птица называется по-еврейски господином крыльев, потому что имеет крылья, разумеющий -- господином разума, потому что имеет разум], и наказание глупцам есть глупость". Здесь должно заметить, что в еврейском языке под жизнью вообще разумеется истинная жизнь, как видно из гл. 30, ст. 19, Второзакония. Итак, плод разума заключается только в истинной жизни, а наказание -- только в лишении разума. Это вполне согласуется с тем, что мы заметили в 4-м пункте относительно естественного божественного закона. А что этот источник жизни, или что один разум, как мы тоже показали, предписывает мудрым законы, этому ясно учит тот же мудрец. В гл. 13, ст. 14, он ведь говорит: "Закон разумного (есть) источник жизни", т.е. разум, как видно из только что приведенного текста. Далее, в гл. 3, ст. 13, он в весьма отчетливых словах учит, что разум делает человека блаженным и счастливым и делает истинное спокойствие духа. Ибо он говорит так: "Блажен человек, нашедший знание, и сын человеческий³⁰, приобретший разумение". Основание для этого (как он продолжает в ст. 16, 17) то, что "прямо оно дает долготу дней [Гебраизм, означающий не что иное, как жизнь], косвенно -- богатство и почет; пути его (которые указывает именно знание) приятны и все стези его мир". Следовательно, и по мнению Соломона, только мудрые живут, сохраняя душевное спокойствие и постоянство, а не как нечестивцы, дух которых обуревается противоположными страстями и которые, стало быть (как и Исайя говорит в гл. 57, ст. 20), не имеют ни мира, ни покоя. Наконец, в этих притчах Соломона мы в особенности должны заметить те, которые имеются во второй главе. Они как раз яснее всего подтверждают наше мнение. Он так начинает 3-й стих той главы: "Ибо если ты призовешь благоразумие и разуму дашь твой голос и пр., тогда уразумеешь боязнь [72] перед господом и обретешь познание о боге (или лучше -- любовь, потому что слово "ядах" означает оба эти понятия), ибо бог дает мудрость, из уст его (исходит) знание и благоразумие". Этими словами, он, конечно, весьма ясно показывает, что только мудрость, или разум, научает нас мудро бояться бога, т.е. почитать его с истинным благоговением. Потом он учит, что мудрость и знание исходят из уст бога и что бог дает их; это мы также выше показали, именно: что наш разум и наше знание зависят, происходят и совершенствуются только от идеи, или познания о боге. Затем, в ст. 9, он продолжает учить во вполне ясных словах, что это знание содержит в себе истинную этику и политику и что последние выводятся из него: "тогда уразумеешь справедливость и суд, и правоту, и всякую стезю благую", и, не довольствуясь этим, продолжает: "когда знание внидет в сердце твое и мудрость будет тебе мила, тогда твоя предусмотрительность ("Мезима" означает собственно мышление, обсуждение и бдительность) будет пещись о тебе, благоразумие будет охранять тебя". Все это согласуется с естественным знанием, ибо оно учит этике и истинной добродетели, после того как мы приобрели познание о вещах и вкусили превосходство науки. Поэтому счастье и спокойствие того, кто развивает естественный разум, и по мнению Соломона, больше всего зависят не от власти счастья (т.е. внешней помощи божьей), но от внутренней добродетели (или внутренней помощи божьей), именно потому, что он больше всего сохраняет себя бодрствованием, деятельностью и хорошим размышлением. Наконец, никоим образом нельзя здесь обойти место у Павла, которое находится в гл. 1, ст. 20, Посл. к римл, , где (по переводу Тремеллия ³¹ с сирийского текста) он говорит так: "Ведь тайны бога усматриваются разумом от создания мира в творениях его, а также сила и божественность его, которая вечна, так что они лишены отговорок". Этим он довольно ясно показывает, что каждый при помощи естественного света ясно понимает силу и вечную божественность бога, из которой люди могут узнать и вывести то, что им должно отыскивать или чего должно избегать; потому он и заключает, что все лишены отговорок и не могут извинять себя незнанием; это, конечно, они могли бы сделать, если бы он говорил о сверхъестест-[73] венном свете и о плотском страдании и воскресении Христа и пр. И потому несколько ниже, в ст. 24, он так продолжает: "поэтому предал их бог в нечистых похотях сердца их", и пр. до конца главы; в этих стихах он описывает пороки невежества и рассказывает о них, как о наказании за невежество. Это вполне согласуется с той притчей Соломона в гл. 16, ст. 22, которую мы уже цитировали, именно: "и наказание глупцам есть глупость". Поэтому неудивительно, если Павел говорит, что делающим зло нет извинения. Ибо, смотря по тому, как каждый сеет, так он и жать будет; из зла, если оно мудро не исправляется, необходимо следует зло, а из добра, если оно сопровождается душевной твердостью-- добро. Таким образом, Писание безусловно рекомендует естественный свет и естественный божественный закон. Этим я и заканчиваю то, что предположил сделать в этой главе.

Глава V.
Об основании, почему были установлены
религиозные обряды,
и о вере в исторические рассказы, именно:
на каком основании и кому она необходима

В предыдущей главе мы показали, что божественный закон, делающий людей истинно блаженными и научающий истинной жизни, есть общий для всех людей; мы даже так его вывели из человеческой природы, что его должно, считать врожденным человеческой душе и как бы написанным в ней. А так как религиозные обряды, по крайней мере те, которые указываются в Ветхом завете, были установлены только для евреев и были так приноровлены к их государству, что они по большей части могли исполняться всем обществом, а не отдельным человеком, то несомненно, что они не относятся к божественному закону, а стало быть, и ничего не дают для блаженства и добродетели; они касаются только избрания евреев, т.е. (на основании показанного нами в третьей главе) только временного благополучия тела и спокойствия государства; вследствие этого они только при целости их государства и могли быть пригодны. Стало быть, если они [74] в Ветхом завете и относятся к закону божьему, то это сделано только потому, что они были установлены вследствие откровения или на данном в откровении основании. Но так как разумное обоснование, хотя бы и в высшей степени солидное, не очень ценится у обыкновенных богословов, то мне хочется здесь подкрепить только что сказанное авторитетом Писания, а потом для большей ясности показать, на каком основании и каким образом религиозные обряды способствовали укреплению и сохранению государства иудеев. Исайя учит как нельзя яснее, что божественный закон, принимаемый в безусловном смысле, означает тот всеобщий закон, который состоит в истинном образе жизни, а не в религиозных обрядах. В самом деле, в гл. 1, ст. 10, пророк призывает свой народ выслушать от него божественный закон; из него он сперва выключает все роды жертвоприношений и все праздники, а потом научает самому закону (см. ст. 16, 17) и полагает его в немногом, именно: в чистоте духа, упражнении или навыке в добродетели или хороших действиях и, наконец, в оказании помощи неимущему. Не менее ясное свидетельство находится и в псалме 40, ст. 7, 9; здесь псалмопевец обращается к богу: "Жертву и дары не восхотел, уши ты мне проткнул (Выражение для обозначения понимания), всесожжения и жертвы за грех ты не требовал; волю твою исполнить, мой боже, я хотел, ибо закон твой -- в моем сердце". Следовательно, он называет божьим законом только тот закон, который написан в сердце или душе. Он исключает из него религиозные обряды, ибо они хороши не по природе, а только вследствие установления, и, стало быть, они не написаны в душах. Кроме этого, находятся еще другие места в Писании, свидетельствующие о том же; но достаточно и этих двух, приведенных мною. А что религиозные обряды нисколько не способствуют блаженству, но касаются только временного благополучия государства, -- это также ясно из самого Писания. Оно за религиозные обряды обещает лишь удобства и удовольствия для тела, блаженство же -- только за всеобщий божественный закон. Ведь в пяти книгах, называемых обыкновенно Моисеевыми, ничего другого, как мы выше сказали, не обещается, кроме этого временного благополучия, т.е. почестей или славы, побед, богатств, удовольствий и здоровья, и хотя те пять книг, [75] кроме религиозных обрядов, содержат в себе много моральных предписаний, однако последние не излагаются в Пятикнижии как моральные правила, общие для всех людей, но как заповеди, весьма приноровленные к пониманию и характеру только еврейской нации, поэтому они имеют в виду пользу одного государства. Например, Моисей не учит иудеев не убивать и не красть, как учитель и пророк, но приказывает это как законодатель и владыка; он ведь не подкрепляет правил доводами разума, но присоединяет к приказаниям наказание, которое, как опыт достаточно подтвердил, может и должно меняться, смотря по характеру каждой нации. Точно так же и заповедь не прелюбодействовать касается пользы только общества и государства, потому что, если бы она желала научить моральному правилу, которое имело бы в виду не одну пользу общества, но и душевный покой и истинное блаженство каждого, тогда она осудила бы не только внешнее действие, но и самое вожделение души, как это сделал Христос, учивший только всеобщим правилам (см. Матф., гл. 5, ст. 28); по этой причине Христос обещает награду духовную, а не телесную, как Моисей. Ибо Христос был послан, как я сказал, не ради сохранения государства и установления законов, но только для научения всеобщему закону. Отсюда легко понять, что Христос нимало не отменял Моисеева закона, так как Христос никаких новых законов не хотел вводить в общественную жизнь и не заботился ни о чем другом, кроме как научить моральным правилам и отличить их от государственных законов. Он это делал главным образом вследствие невежества фарисеев, думавших, что тот ведет блаженную жизнь, кто защищает права государства или Моисеев закон; между тем последний, как мы сказали, имел отношение только к государству и служил не столько к научению евреев, сколько к их принуждению. Но возвратимся к нашему намерению и приведем другие места Писаний, в которых за [исполнение] религиозных обрядов не обещается ничего, кроме телесных удобств, а блаженство обещается только за всеобщий божественный закон. Из пророков никто яснее Исайи не учил этому. Он в гл. 58, после того как осудил лицемерие, рекомендует свободу и любовь к себе самому и ближнему, обещая за это следующее: "Тогда появится, как заря, свет твой, и здоровье твое быстро расцветет, и пойдет перед тобой справедливость твоя, и слава божья [76] приложит тебя" (Гебраизм, означающий время смерти: "приложиться к своему народу" -- значит "умереть", см. Быт. гл. 49, ст. 29, 33), и пр. Потом он также рекомендует праздник субботы, за усердное соблюдение которой он обещает следующее: "Тогда будешь радоваться с богом (Значит "честно радоваться", как по-голландски говорится met god en met eere) и я, как коня, посажу (Означает господство, подобно сдерживанию лошади уздой) тебя на высотах земли и сделаю, что ты вкусишь наследия Иакова, отца твоего, как уста Иеговы изрекли". Итак, мы видим, что пророк обещает за свободу и любовь здоровый ум в здоровом теле, а также и славу божью после смерти; за религиозные же обряды обещает только безопасность государства, благоденствие и телесное счастье. В псалмах 15 и 24 нет никакого упоминания о религиозных обрядах, но только о нравственных правилах, ибо в них говорится только о блаженстве и только оно предлагается, хотя и иносказательно. Ибо несомненно, что там под горой бога и его шатрами и обитанием в них разумеется блаженство и спокойствие духа, а не Иерусалимская гора и не скиния Моисея; эти места ведь никем не были обитаемы и находились в управлении только тех, кто был из колена Левин. Далее, все те изречения Соломона, которые я привел в предыдущей главе, также обещают истинное блаженство только за воспитывание разума и мудрости, потому именно, что благодаря ей наконец будет понят страх божий и найдено будет познание бога. А что евреи после разрушения их государства не обязаны исполнять религиозные обряды, это ясно из Иеремии, который в том месте, где он видит и предсказывает предстоящее опустошение города, говорит, что "бог тех только любит, которые знают и понимают, что он творит милость, суд и правду в мире; и потому в будущем только знающие это будут признаны достойными похвалы" (см. гл. 9, ст. 23). Иеремия как бы хотел сказать, что бог после опустошения города ничего особенного не требует от иудеев и не добивается от них в будущем ничего, кроме следования естественному закону, обязательному для всех смертных. Кроме того, и Новый завет вполне подтверждает то же самое. В нем ведь, как мы сказали, преподаются только нравственные правила, и за соблюдение их обещается царство небесное; религиозные же обряды апостолы упразднили, после того как еван-[77]гелие стало проповедоваться и другим народам, которые были связаны правом другого государства. Что же касается того, что фарисеи после падения государства сохранили обряды или по крайней мере большую их часть, то это они сделали более из враждебного чувства к христианам, нежели из желания угодить богу. Ибо после первого разрушения города³², когда евреев пленниками отвели в Вавилон, они тотчас стали пренебрегать религиозными обрядами, так как в то время, насколько мне известно, они не были разделены на секты; даже более: они отвергли весь Моисеев закон и предали забвению права своего отечества, как совершенно излишние, и начали смешиваться с другими народами, как довольно ясно видно из книг Ездры и Неемии. Поэтому не подлежит сомнению, что иудеи и после разрушения государства придерживались Моисеева закона не более, чем до возникновения их союза и государства; ведь, пока они до исхода из Египта ³³жили среди других народов, у них не было никаких особенных законов и они не были связаны никаким правом, кроме естественного, а также, без сомнения, и правом того государства, в котором они жили, поскольку это право не противоречило естественному божественному закону. А что патриархи приносили жертвы богу, то, полагаю, это они делали затем, чтобы более расположить к благоговению свой дух, с детства приученный к жертвоприношениям; ведь со времен Еноса ³⁴ все люди вполне привыкли к жертвоприношениям, так что последние больше всего возбуждали благоговение в людях. Следовательно, патриархи научились приносить жертву богу не вследствие повеления какого-нибудь божественного права или общих оснований божественного закона, но лишь вследствие обычая того времени; если они и делали это по чьему-нибудь наказу, то наказ этот был не чем иным, как правом того государства, в котором они жили. Этому праву они и подчинялись (как мы уже заметили здесь, а также и в третьей главе, говоря о Мельхиседеке).

Думаю поэтому, что я Подкрепил свое мнение авторитетом Писания. Теперь остается показать, каким образом и на каком основании религиозные обряды способствовали устойчивости и сохранению еврейского государства. Это я покажу сколь возможно кратко, исходя из общих оснований. Общество весьма полезно и в высшей степени необходимо не только для того, чтобы обезопа-[78]сить жизнь от врагов, но и для сбережения многих вещей. В самом деле, если бы люди не желали оказывать взаимопомощь друг другу, то им не хватило бы ни уменья, ни времени поддерживать и сохранять себя, насколько это возможно. Ведь не все одинаково ко всему способны, и не каждый был бы в состоянии приготовить себе то, в чем он один больше всего нуждается. Сил и времени, говорю, ни у кого не хватило бы, если бы он один должен был пахать, сеять, жать, молоть, варить, ткать, шить и делать многое другое для поддержания жизни. Не говорю уже об искусствах и науках, которые также в высшей степени необходимы для совершенства человеческой природы и для ее блаженства. Ведь мы видим, что люди, живущие варварами без гражданственности, ведут жалкую и почти скотскую жизнь, однако они и то немногое, жалкое и грубое, что есть у них, не приготовляют себе без взаимной помощи, какова бы она ни была. Теперь, если бы люди от природы так были созданы, что они ничего не желали бы, кроме того, на что им указывает истинный разум, то общество, конечно, не нуждалось бы ни в каких законах, но, безусловно, довольствовалось бы обучением людей истинным правилам морали, дабы люди совершенно добровольно и от всей души делали то, что истинно полезно. Но человеческая природа устроена совсем иначе. Все, конечно, отыскивают свою пользу (suum utile quaerere), но домогаются вещей и считают их полезными отнюдь не вследствие голоса здравого рассудка, но большей частью по увлечению вследствие только страсти и душевных аффектов (которые нисколько не считаются ни с будущим, ни с другими вещами). Поэтому ни одно общество не может существовать без власти и силы, а следовательно, и без законов, умеряющих и сдерживающих страсти и необузданные порывы людей. Однако человеческая природа не терпит, чтобы ее неограниченно принуждали, и, как трагик Сенека говорит, "жестокого господства никто долго не выдерживал, умеренное -- долго длится" [См. Сенека, Троянки, действие 2, ст. 258, 259 и сл.]. Ведь, пока люди действуют только из страха, до тех пор они исполняют и то, чего они больше всего не желают; они не принимают в соображение полезности и необходимости исполнения вещи, но заботятся только о том, чтобы не подвергнуться казни или взысканию. Они даже не могут не [79] радоваться несчастью или вреду для повелителя, хотя бы и на великую беду себе, и не могут не желать и не устраивать ему, где будет возможно, всяческих неприятностей. Затем, люди больше всего терпеть не могут служение равным себе и подчинение их управлению. Наконец, нет ничего труднее, как вновь отнять у людей свободу, раз им предоставленную. Из этого следует, во-первых, что или все общество должно коллективно, если возможно, удерживать власть так, чтобы все были обязаны служить сами себе и никто -- равному себе, или же, если господство удерживают немногие или только один, он должен обладать чем-то высшим в сравнении с обыкновенной человеческой природой или по крайней мере должен из всех сил стараться убедить в этом толпу. Затем, законы в каждом государстве должно так устанавливать, чтобы людей сдерживал не столько страх, сколько надежда на какое-нибудь благо, которого больше всего желают; ведь таким образом каждый охотно будет исполнять свою обязанность. Наконец, так как повиновение состоит в том, что повинуются приказаниям только вследствие авторитета повелителя, то отсюда следует, что оно не имеет никакого места в обществе, в котором власть находится в руках всех и законы санкционируются с общего согласия, и что народ, будут ли в таком обществе законы умножаться или уменьшаться, тем не менее пребывает одинаково свободен, потому что он действует не вследствие авторитета другого лица, но по своему собственному согласию. Но обратное происходит там, где только один неограниченно обладает властью, ибо все следуют приказаниям власти только вследствие авторитета одного лица; стало быть, если они первоначально не были воспитаны так, чтобы зависеть от уст повелителя, то ему трудно будет установить, когда понадобится, новые законы и отнять у народа свободу, однажды ему предоставленную.

Рассмотрев это в общих чертах, перейдем к государству евреев. Они, как только вышли из Египта, не были больше связаны никаким правом другого народа, и, стало быть, им было позволительно освятить по желанию новые законы или установить новые права и основать государство, где бы они ни пожелали, и занять земли, какие им было желательно. Но они менее всего были способны мудро установить правовой порядок и удержать сообща власть; почти все они были нрава грубого и подавлены тяжелым [80] рабством. Следовательно, власть должна была остаться только у одного того, кто мог бы повелевать другими, принуждать их силой и кто, наконец, мог бы предписывать законы и толковать их впоследствии. Власть же эту Моисей легко мог удержать, потому что он выдавался перед остальными божественной силой и убедил народ, что он обладает ею, и доказал это многими свидетельствами (см. Исход, гл. 14, ст. последний, и гл. 19, ст. 9). Таким образом, он благодаря божественной силе, которой был исполнен, установил права и предписал их народу. Но при этом он больше всего старался о том, чтобы народ не столько из страха, сколько добровольно исполнял свою обязанность; к этому его побуждали главным образом два следующих обстоятельства, именно: упрямство характера народа (который не выносит принуждения только силой) и предстоящая война, где для счастливого хода дел необходимо более ободрять воинов, нежели устрашать наказаниями и угрозами, -- ведь тогда всякий больше старается отличиться храбростью и мужеством духа, нежели только избегнуть наказания. Следовательно, по этой причине Моисей божественной силой и повелением ввел религию в государстве, дабы народ исполнял свою обязанность не столько из страха, сколько из преданности. Затем он обязал их благодеяниями и обещал многое от имени божества в будущем и законы установил не очень суровые, в чем всякий, изучивший их, легко согласится с нами, в особенности если обратить внимание на обстоятельства, которые требовались для осуждения какого-нибудь обвиняемого. Наконец, для того, чтобы народ, который не мог быть свободным, зависел всецело от повелителя, он этим людям, как привыкшим к рабству, ничего не позволил делать по произволу: народ ведь ничего не мог сделать без того, чтобы он в то же время не принужден был вспомнить закон и следовать приказаниям, зависевшим только от решения повелителя. В самом деле, не по произволу, но по известному и определенному приказанию закона позволялось пахать, сеять, жать, также и есть что-нибудь, надевать, стричь голову и бороду, веселиться и безусловно что бы то ни было делать позволялось только по приказаниям и заповедям, предписанным в законе, и не только это, но и на косяках, руках и над переносьем они обязаны были иметь некие знаки ³⁵, которые постоянно напоминали бы им о послушании. И так, цель религиозных обрядов [81] была та, чтобы люди ничего не делали по собственному решению, но все делали бы по приказанию другого и чтобы они благодаря постоянным действиям и размышлениям признали, что они не вольны решительно ни в чем, но во всем зависят от другого. Из всего этого яснее дня видно, что религиозные обряды нисколько не содействовали блаженству и что религиозные обряды Ветхого завета, даже весь Моисеев закон, имели в виду не что иное, как государство евреев, а следовательно, ничего, кроме удобства для тела. Что же касается христианских религиозных обрядов, именно: крещения, причащения, праздников, наружных молений и всяких иных, которые и теперь и всегда были общи всему христианству, то они, если и были когда-либо установлены Христом или апостолами (что еще мне недостаточно очевидно), были установлены только как внешние признаки всеобщей церкви, а не как вещи, содействующие сколько-нибудь блаженству или заключающие в себе что-нибудь священное. Посему эти религиозные обряды были установлены хотя и не по отношению к государству, однако же по отношению только к целому обществу; стало быть, тот, кто живет одиноко, нисколько не связан ими; более того, кто живет в государстве, где христианская религия запрещена, тот обязан воздерживаться от этих религиозных обрядов, и тем не менее он будет в состоянии жить блаженно. Пример этому имеется в Японском царстве, где христианская религия запрещена и живущие там голландцы согласно приказанию Ост-Индской компании обязаны воздерживаться от всякого внешнего богослужения³⁶. Подкреплять это теперь другим авторитетом я не помышляю, и хотя нетрудно было бы вывести это же самое из оснований Нового завета и сверх того, может быть, представить ясные свидетельства, однако я охотно отлагаю это в сторону, потому что мысль стремится к другому. Итак, перехожу к тому, что я решил разобрать в этой главе на втором месте, именно: кому и на каком основании необходима вера в исторические рассказы, содержащиеся в Священном Писании. По, чтобы исследовать это при помощи естественного света, должно, кажется, вести рассуждение так.

Если кто-нибудь желает убедить или разубедить людей в чем-нибудь, что само но себе неизвестно, то для того, чтобы они это приняли, он должен свое положение выводить из принятых положений и убеждать их опытом [82] или разумом, т.е. на основании того, что, как они убедились посредством чувств, встречается в природе, или на основании аксиом, которые согласны с разумом и сами по себе известны. Но если опыт не таков, чтобы он ясно и отчетливо познавался, то хотя он и убеждает человека, однако не в состоянии будет действовать на разум и рассеять его туман так же, как в том случае, когда учение о предмете выводится только из аксиом, согласных с разумом, т.е. только на основании силы разума и его порядка понимания, в особенности, если вопрос идет о предмете духовном, который никаким способом не воспринимается внешними чувствами. Но так как для вывода положений из одних рассудочных понятий весьма часто требуется длинная цепь понятий и, кроме того, еще величайшая осторожность, острота ума и весьма большое самообладание -- а все это редко встречается у людей, -- то поэтому люди предпочитают учиться из опыта, нежели выводить все свои понятия из немногих аксиом и связывать их одно с другим. Отсюда следует, что если кто-нибудь желает научить целую нацию, не говоря уже про весь род человеческий, какому-нибудь учению и во всем быть понятым всеми, то он обязан свое положение подкреплять только опытом, а свои основания и определения вещей, подлежащих изучению, приспособлять главным образом к пониманию простонародья (plebs), составляющего самую большую часть человеческого рода, а не нанизывать их и не давать определений сообразно тому, как они служат для лучшей связи оснований. Иначе он напишет только для ученых, т.е. его можно будет понять весьма немногим людям. Стало быть, так как все Священное Писание было открыто сперва на пользу целого народа, а потом всего человеческого рода, то содержание Писания необходимо должно было как можно более приспособляться к пониманию простого народа и подкрепляться только опытом. Изложим дело яснее. То, что составляет предмет только умозрения и чему Писание хочет научить, заключается главным образом в следующем, именно: есть бог, или существо, которое все сделало, всем в высшей степени мудро управляет и все поддерживает, которое весьма много заботится о людях, именно о тех, которые живут благочестиво и честно, остальных же подвергает многим наказаниям и отделяет от добрых. И Писание доказывает это только опытом, т.е. [83] теми историями, которые оно рассказывает; и оно не дает никаких определений этих вещей, но все слова и рассуждения приспособляет к пониманию простого народа. И хотя опыт не может дать никакого ясного познания об этих вещах и научить, что есть бог и каким образом он поддерживает все вещи, управляет ими и заботится о людях, однако он может научить и просветить людей настолько, насколько это требуется для того, чтобы запечатлеть в их сердцах послушание в благоговение. И я полагаю, что из этого довольно ясно видно, кому и на каком основании необходима вера в исторические рассказы, содержащиеся в Священном Писании; ведь из только что показанного весьма ясно следует, что знание исторических рассказов и вера в них весьма необходимы толпе, способность которой к ясному и отчетливому пониманию вещей незначительна. Затем следует, что, кто отрицает исторические рассказы потому, что он не верит в существование бога и в его промысел о вещах и людях, тот нечестив, но кто не знает их и тем не менее узнал путем естественного света, что бог есть, и потом (о чем, впрочем, мы говорили) ведет истинный образ жизни, тот вполне блажен, даже блаженнее толпы, потому что он, кроме истинных мнений, имеет вдобавок ясное и отчетливое понятие. Наконец, следует, что, кто не знает этих исторических рассказов Писания и путем естественного света не осведомлен о чем-либо, тот, если и не безбожник или упрямец, однако невежда и почти скот и не имеет никакого божественного дара. Но здесь должно заметить, что, говоря о необходимости для толпы знания исторических рассказов, мы подразумеваем под этим знание не всех вообще историй, содержащихся в Священном Писании, но только самых главных, которые одни ясно показывают учение, о котором мы сейчас говорили, и больше всего могут возбуждать душу людей. Ибо, если бы все истории Писания были необходимы для доказательства его учения и заключение можно было бы вывести только из всеобщего рассмотрения всех вообще историй, содержащихся в Писании, тогда, конечно, доказательство его учения и заключение превысило бы не только понимание и силы толпы, но и вообще человеческое понимание и силы. Ведь кто был бы в состоянии сосредоточить сразу внимание на столь большом числе историй и на стольких обстоятельствах и частях учения, которое приходилось [84] бы вывести из многих столь различных историй? Я по крайней мере не могу заставить себя думать, что люди, оставившие нам Писание в том виде, как мы его имеем, были преисполнены таких дарований, что могли проследить такое доказательство; а еще менее могу убедиться в том, что нельзя понять учение Писания, не выслушав споров Исаака, советов, данных Авессалому Ахитофелем, [не узнав о] гражданской войне иудеев с израильтянами и иных повествовании в этом роде; или что первым иудеям, жившим во времена Моисея, это учение не могло быть доказано из истории так же легко, как тем, которые жили во времена Ездры, но об этом подробнее говорится далее. Итак, простой народ (толпа -- vulgus) обязан знать только те истории, которые больше всего могут побудить его душу к послушанию и благоговению. Но сам простой народ недостаточно способен составить о них суждение, потому именно, что он увлекается более рассказами и необыкновенной и неожиданной развязкой, нежели самым смыслом историй; и по этой причине народ, кроме чтения историй, нуждается еще в пастырях, или служителях церкви, которые учили бы его ввиду слабости его разумения. Однако не станем отклоняться от нашей цели, но сделаем заключение о том, что мы главным образом намеревались показать, именно: что вера в исторические рассказы, каковы бы они в конце концов ни были, не относится к божественному закону и сама по себе не делает людей блаженными и представляет некоторую пользу только относительно учения, и в этом лишь отношении одни исторические рассказы могут быть лучше других. Итак, повествования, содержащиеся в Ветхом и Новом завете, превосходят прочие мирские истории, а также и сами между собой бывают лучше и хуже только в отношении спасительных мыслей, которые из них следуют. Поэтому, если кто-нибудь прочтет исторические рассказы Священного Писания и во всем даст ему веру, а на учение однако ж, которому оно теми рассказами старается научить, не обратит внимания и не исправит свою жизнь, то это для него все равно, как если бы он прочел Коран или драматические произведения поэтов или в крайнем случае обыкновенные летописи с тем вниманием, с каким обыкновенно читает простой народ; и, наоборот, кто их совершенно не знает и тем не менее имеет спасительные мнения и ведет истинный образ жизни, тот, как мы [85] сказали, безусловно блажен и на самом деле имеет в себе дух Христа. Но иудеи думают совсем обратное. Они ведь утверждают, что истинные мнения, истинный образ жизни нисколько не способствуют блаженству, пока люди получают их только путем естественного света, а не как правила, пророчески открытые Моисею. Маймонид в 8 гл. Царей, в законе 11, открыто дерзает утверждать это в следующих словах: "Всякий, кто принимает семь заповедей [Заметь, что иудеи думают, будто бог дал Ною семь заповедей и ими только обязал все народы; одному же еврейскому [народу] он кроме этих [заповедей] дал много других, чтобы сделать его блаженнее остальных народов] и будет старательным исполнителем их, тот принадлежит к праведникам из народов и наследует будущий мир; конечно, при условии, если он примет и исполнит их потому, что бог предписал их в законе, и потому, что он открыл нам через Моисея, что раньше они же были предписаны сыновьям Ноя; но если кто исполнит их, руководясь разумом, тот не поселенец и не принадлежит ни к праведникам из народов, ни к их мудрецам".

Таковы слова Маймонида, к которым р[аби] Иосиф, сын Шем-Тоба³⁷, в своей книге, называемой "Кебод Елогим", или "Слава божья", прибавляет, что хотя Аристотель (который, по его мнению, написал самую лучшую "Этику" и которого он ценит выше всех) ничего не опустил из того, что относится к истинной этике и что он принял также и в своей "Этике", но все тщательно изложил, однако это не могло ему принести пользы для спасения, потому что то, чему он учит, он принял не как божественные правила, открытые пророчески, но только как голос разума. Но, я думаю, всякому внимательному читателю ясно, что все это чистые выдумки и никакими основаниями, ни авторитетом Писания не подкреплено. Поэтому для опровержения этого взгляда достаточно изложить его. Я не намерен также опровергать здесь мнение тех, которые утверждают, будто естественный свет не может научить ничему здравому, относящемуся к истинному спасению; ибо, поскольку они сами не допускают в себе никакого здравого рассудка, они никаким основанием не могут это подтвердить. Если они и хвастают, что обладают чем-то, что выше разума, то это чистая выдумка и гораздо ниже разума; это же достаточно показал их обычный образ [86] жизни. Но откровеннее говорить об этом не нужно. Прибавлю лишь то, что мы можем узнать всякого только по делам его; стало быть, кто будет богат такими плодами, как любовь, радость, мир, великодушие, благосклонность, доброта, верность, кротость, воздержание, а против них (как говорит Павел в Послании к галатам, гл. 5, ст. 22) закон не был дан, тот -- был ли он научен только разумом или только Писанием -- действительно научен богом и совершенно блажен. Итак, этим я закончил все, что предполагал сказать о божественном законе.

Глава VI.
О чудесах

Подобно тому, как знание, превышающее человеческое понимание, называется божественным, так и дело, причина которого толпе неизвестна, люди привыкли называть божественным, или делом божьим. Толпа ведь думает, что могущество и промысл божий обнаруживаются яснее всего тогда, когда она видит, что в природе случается нечто необыкновенное и противоречащее мнению, которое в силу привычки она имеет о природе, особенно если это доставит ей выгоду или удобство; и толпа думает, что существование бога ни из чего нельзя яснее доказать, как из того, что природа, как думают, не сохраняет своего порядка. И потому полагают, что все те, которые объясняют вещи и чудеса естественными причинами или стараются уразуметь их, устраняют бога или по крайней мере промысл божий. Думают именно, что бог до тех пор ничего не делает, пока природа действует обычным порядком, и, наоборот, что мощь природы и естественные причины (causae naturales) до тех пор бездеятельны, пока бог действует. Таким образом, они воображают две мощи (могущества -- potentia), отдельные одна от другой, именно: мощь бога и мощь естественных вещей, известным образом, однако, определенную или (как многие в настоящее время охотнее принимают) созданную богом. Но, что они разумеют под тем и другим и что разумеют под богом и природой, они, конечно, не знают, -- разве что представляют себе мощь бога вроде господства какого-то царского величества, а мощь природы -- вроде [87] силы и натиска. Итак, необыкновенные дела природы толпа называет чудесами, или делами бога, и она отчасти из набожности, отчасти из желания противоречия тем, кто разрабатывает естественные науки, не желает знать о естественных причинах вещей и жаждет слышать только о том, в чем она больше всего несведуща и чему вследствие этого больше всего удивляется; а это происходит оттого, что она может почитать бога и относить все к его господству и воле не на ином каком основании, как только устраняя естественные причины и представляя себе вещи вне порядка природы, и потому, что она удивляется более мощи божьей, только пока представляет себе мощь природы как бы покоренной богом. Это, кажется, повело свое начало от первых иудеев, которые рассказывали о своих чудесах, чтобы убедить язычников своего времени, почитавших видимых богов, именно: Солнце, Луну, Землю, воду, воздух и пр., и показать им, что те боги слабы и непостоянны или изменчивы и подчинены невидимому богу; этим они старались также показать, что вся природа направлена в их только пользу благодаря господству бога, чтимого ими. Это так понравилось людям, что они до сих пор не прекратили выдумывать чудеса, дабы про них думали, что они богу милее остальных и составляют конечную цель, ради которой бог все создал и непрерывно все направляет. Чего только не припишет себе глупость толпы, не имеющей никакого здравого понятия ни о природе, ни о боге, смешивающей решения бога с решениями людей и, наконец, воображающей природу до того ограниченной, что думает, будто человек составляет самую главную ее часть!

Этим я довольно подробно рассказал о мнениях и предрассудках толпы относительно природы и чудес; однако, чтобы изложить предмет последовательно, я покажу: 1) что ничто не совершается вопреки природе, но что она сохраняет вечный, прочный и неизменный порядок, и заодно -- что должно разуметь под чудом; 2) что мы из чудес не можем познать ни сущности, ни существования, а следовательно, ни промысла божьего, но что все это гораздо лучше понимается из прочного и неизменного порядка природы; 3) на нескольких примерах из Писания покажу, что Писание под решениями и велениями бога (Dei decreta et volitiones), а следовательно, и под промыслом (providentia) разумеет не что иное, как самый порядок природы, необходимо [88] вытекающий из ее вечных законов; 4) наконец, скажу о способе толкования чудес Писания и о том, на что преимущественно должно обращать внимание в повествованиях о чудесах. И это самое главное, что относится к предмету настоящей главы и что, кроме того, думаю, не мало послужит цели всего этого труда.

Что касается первого [пункта], то он легко обнаруживается из того, что мы доказали в 4-й главе относительно божественного закона, именно: что все, чего бог хочет или что он определяет, заключает в себе вечную необходимость и истину. В самом деле, из того, что разум бога не отличается от воли бога, мы вывели, что когда мы говорим, что бог хочет чего-нибудь, и когда говорим, что бог разумеет это же самое, то мы утверждаем одно и то же, поэтому с той же необходимостью, с которой из божественной природы и совершенства следует, что бог разумеет какую-нибудь вещь так, как она есть, из нее следует, что бог и хочет той вещи, как она есть. А так как все необходимо истинно только вследствие божественного решения, то отсюда весьма ясно следует, что всеобщие законы природы суть и настоящие решения бога, вытекающие из необходимости и совершенства божественной природы. Следовательно, если бы в природе случилось что-нибудь такое, что противоречило бы ее всеобщим законам, то это необходимо противоречило бы также и разуму и природе божественной; или, если бы кто утверждал, что бог делает что-нибудь вопреки законам природы, тот вынужден был бы в то же время утверждать, что бог поступает вопреки своей природе. Нелепее этого ничего нет. Это же самое легко можно было бы вывести из того, что мощь природы действительно есть сама божественная мощь и сила, божественная же мощь есть самая что ни на есть (ipsissima) сущность бога. Но об этом я теперь лучше умолчу. Итак, в природе [Здесь я разумею под природой не одну материю и ее состояния, но кроме материи и иное бесконечное (alia infinita)] не случается ничего, что противоречило бы ее всеобщим законам, а также ничего, что не согласуется с ними или что не вытекает из них; ибо все, что делается по воле и вечному решению бога, т.е., как мы уже показали, все, что совершается, совершается по законам и правилам, заключающим в себе вечную необходимость и истину. Таким образом, природа всегда [89] сохраняет законы и правила, содержащие в себе вечную необходимость и истину, хотя они и не все нам известны, а стало быть, она сохраняет и прочный и неизменный порядок. И никакое здравое основание не побуждает приписывать природе ограниченную мощь и силу и утверждать, что ее законы приспособлены только к известной сфере, а не ко всему; в самом деле, так как сила и мощь природы суть самая сила и мощь бога, а законы и правила природы суть самые решения бога, то, конечно, должно думать, что мощь природы бесконечна, а ее законы столь обширны, что простираются на все, что мыслит и сам "божественный разум. Иначе ведь придется утверждать, что бог создал природу столь бессильной, а ее законы и правила установил столь бесполезными, что часто вынуждается вновь приходить к ней на помощь, если хочет, чтобы она сохранилась и чтобы все следовало согласно его желанию. Это, я полагаю, весьма чуждо разуму. Итак, из того, что в природе не случается ничего, что не вытекает из ее законов, из того, что ее законы простираются на все, что мыслится и самим божественным разумом, из того, наконец, что природа сохраняет прочный и неизменный порядок, весьма ясно следует, что слово "чудо" (miraculum) можно понимать только в отношении к мнениям людей и оно означает не что иное, как событие, естественной причины которого мы не можем объяснить примером другой обыкновенной вещи или по крайней мере не может тот, кто пишет и рассказывает о чуде. Правда, я мог бы сказать, что чудо есть то, причина чего не может быть объяснена из известных принципов естествознания при помощи естественного света; по так как чудеса совершались сообразно с пониманием толпы, которая, конечно, принципов естествознания совершенно не знала, то несомненно, что древние считали за чудо то, чего они не могли объяснить тем способом, которым толпа обыкновенно объясняет естественные вещи, именно: прибегая к памяти, чтобы припомнить другую подобную вещь, которую обыкновенно принимают без удивления. Ведь толпа, когда не удивляется какой-нибудь вещи, полагает, что она достаточно понимает ее. Итак, у древних и почти у всех до настоящего времени никакой нормы для чуда, кроме этой, не было; поэтому не следует сомневаться, что в Священном Писании рассказывается, как о чудесах, о многом, причины чего легко могут быть объяснены из известных [90] принципов естествознания, как уже мы намекнули во 2-й главе, когда говорили о том, что во времена Иисуса Навина Солнце остановилось и что во времена Ахаза ³⁸оно отступило назад. Но об этом мы скоро будем говорить подробнее, именно: при толковании чудес, что я обещал сделать в этой главе.

Теперь пора перейти здесь ко второму пункту, именно: показать, что из чудес мы не можем уразуметь ни сущности, ни существования, ни промысла божьего, но что, наоборот, все это гораздо лучше понимается из прочного и неизменного порядка природы. Чтобы доказать это, я рассуждаю таким образом: так как существование бога само по себе неизвестно (См. примеч. VI), то о нем необходимо должно заключать из понятий, истина которых столь прочна и незыблема, что не может существовать и быть мыслима никакая сила, которая могла бы их изменить. По крайней мере с того момента, как мы заключили из них о существовании бога, они должны казаться нам таковыми, если мы желаем из них без всякого риска сомнения заключать о нем. Ибо, если бы мы могли мыслить, что самые понятия могут быть изменены какой-нибудь силой, какова бы в конце концов она ни была, то сомневались бы тогда в их истинности, а следовательно, и в нашем выводе, т.е. в существовании бога, и ни в чем никогда не могли бы быть уверены. Потом мы знаем, что с природой согласуется или ей противоречит только то, что, как мы показали, согласуется с теми принципами или противоречит им; поэтому, если бы мы могли мыслить, что в природе может быть сделано какой-нибудь силой (какова бы она в конце концов ни была) то, что противоречит природе, то это будет противоречить тем первичным понятиям, и, стало быть, это должно быть отвергнуто как нелепость или должно подвергнуть сомнению первичные понятия (как мы сейчас показали), а следовательно, бога и все, что мы каким бы то ни было образом познали. Итак, далеко неверно, что чудеса, поскольку под этим разумеется нечто, противоречащее порядку природы, показывают нам существование бога, так как, наоборот, они заставляют нас сомневаться в нем, между тем как без них мы абсолютно могли бы быть уверены в нем, именно: зная, что все следует известному и неизменному порядку [91] природы. Но положим, что чудо есть то, что не может быть объяснено естественными причинами. Это можно понимать, конечно, двояко: или оно имеет действительно естественные причины, которые, однако, человеческим разумом не могут быть найдены; или же оно никакой причины, кроме бога или воли божьей, не признает. Но так как все, что совершается по естественным причинам, совершается также только вследствие мощи и воли божьей, то необходимо в конце концов должно прийти к тому, что чудо собственно -- имеет ли оно естественные причины или нет -- есть нечто, чего причиной объяснить нельзя, т.е. нечто, превосходящее человеческое понимание. Но из дел (opera) и вообще из того, что превосходит наше понимание, мы ничего не можем понять. Ибо все, что мы ясно и отчетливо понимаем, то должно становиться для нас известным само через себя или через иное, что само через себя ясно и отчетливо понимается. Поэтому из чуда, или дела, превышающего наше понимание, мы не можем понять ни сущности, ни существования божьего, ни вообще чего-либо о боге и природе; но, наоборот, зная, что все богом определено и установлено и что действия природы вытекают из сущности бога, законы же природы суть вечные решения и изволения божьи, безусловно должно заключить, что мы тем лучше знаем бога и волю божью, чем лучше знаем естественные вещи и чем яснее понимаем, каким образом они зависят от своей первой причины и каким образом они действуют по вечным законам природы. Поэтому по отношению к нашему разуму с гораздо большим правом должно называть делами бога и относить к воле божьей те дела, которые мы ясно и отчетливо понимаем, нежели те, которых мы вовсе не знаем, хотя они весьма занимают воображение и возбуждают в людях удивление к себе, так как те только дела природы, которые мы ясно и отчетливо понимаем, дают более высокое познание о боге и яснее всего указывают волю и решения бога. Следовательно, те, которые прибегают к воле божьей, когда не знают чего-либо, просто пустословят. Забавный, конечно, способ признаваться в неведении! Далее, хотя из чудес мы и могли бы что-нибудь вывести, однако никоим образом из них нельзя было бы вывести существование бога. Ибо так как чудо есть ограниченное дело (opus limitatum) и всегда выражает только известную и ограниченную мощь, то несомненно, что мы из [92] такого действия не можем заключать о существовании причины, мощь которой бесконечна, но -- самое большее -- о существовании причины, мощь которой больше. Говорю самое большее: ведь из стечения многих причин может последовать какое-нибудь дело, которого сила и мощь хотя меньше мощи всех причин, вместе взятых, но гораздо больше мощи каждой причины в отдельности. Но так как законы природы (как мы уже показали) распространяются на бесконечное и мыслятся нами под некоторой формой вечности и природа поступает согласно им в известном и неизменном порядке, то постольку сами они в какой-то мере показывают нам бесконечность, вечность и неизменность бога. Итак, мы заключаем, что через чудеса мы не можем познать бога и его существование и промысл, но об этом гораздо лучше можно заключать из прочного и неизменного порядка природы. В этом заключении я говорю о чуде, поскольку под ним разумеется не что иное, как дело, которое превышает -- или о котором думают, что оно превышает, -- человеческое понимание. Ибо, поскольку мы предположили бы, что оно расстраивает или прерывает порядок природы или противоречит ее законам, постольку (как мы сейчас показали) оно не только не могло бы дать никакого познания о боге, но, напротив, отняло бы и то, которое мы имеем от природы, и заставило бы нас сомневаться в боге и во всем. Здесь я не признаю никакого различия между делом противоестественным (opus contra Naturam) и делом сверхъестественным (opus supra Naturam) (т.е., как некоторые говорят, делом, которое хоть и не противоречит природе, однако не может быть произведено или сделано ею). Ибо так как чудо происходит не вне природы, но в самой природе, то хотя бы и утверждали, что оно сверхъестественно, однако оно необходимо нарушает порядок природы, который мы в других случаях мыслим прочным и неизменным в силу решений бога. Итак, если бы в природе произошло что-нибудь, что не следует из ее законов, то оно необходимо противоречило бы порядку, установленному богом в природе навек посредством всеобщих законов природы, и, стало быть, оно было бы против природы и ее законов, а, следовательно, вера в него заставила бы нас сомневаться во всем и привела бы к атеизму. Таким образом, я думаю, что то, что я наметил во втором пункте, я доказал посредством довольно солидных оснований; [93] из этого мы опять можем заключить, что чудо, будет ли оно противо- или сверхъестественно, есть чистый абсурд и что, кроме того, под чудом в Священном Писании можно разуметь не что иное, как дело природы (как мы сказали), которое превышает -- или о котором думают, что оно превышает, -- человеческое понимание.

Теперь, прежде чем перейти к третьему пункту, желательно сначала эту нашу мысль, именно: что из чудес мы не можем познать бога, подтвердить авторитетом Священного Писания; и, хотя Писание нигде открыто не учит этому, однако из пего легко можно заключить об этом, в особенности из того, что Моисей (Второзак., гл. 13) предписывает осуждать на смерть пророка-обманщика, хотя бы он и совершал чудеса. Он ведь так говорит: "и (хотя) произойдет знамение и чудо, о котором он тебе предсказал, и пр., не слушай (однако) слов того пророка и пр., потому что господь бог ваш искушает вас и пр. Итак, пусть осудят того пророка на смерть" и пр. Из этого ясно следует, что чудеса могли совершаться и ложными пророками и что люди, если они недостаточно крепки в истинном познании бога и любви к нему, могут благодаря чудесам так же легко принять ложных богов, как и истинного. Ибо он прибавляет: "потому что Иегова, ваш бог, искушает вас, чтобы знать, любите ли вы его всем сердцем вашим и душой вашей". Далее, израильтяне, видя столько чудес, не могли образовать никакого здравого понятия о боге; это сам опыт подтвердил. Ибо, когда они убедились, что Моисей ушел от них, они просили у Аарона видимых богов, и -- о стыд! -- их представлением о боге, которое они, наконец, выработали себе из стольких чудес, был телец. Асаф³⁹, хотя и слышал о многих чудесах, однако сомневался в промысле божьем и чуть не совратился бы с истинного пути, если бы, наконец, он не понял истинного блаженства (см. Пса л. 73). Соломон, во времена которого дела иудеев находились в самом цветущем состояния, также склонен думать, что все совершается благодаря случаю (см. Екклез., гл. 3, ст. 19, 20, 21, и гл. 9, ст. 2, 3 и пр.). Наконец, почти для всех пророков было очень темно все это, именно: каким образом можно было бы согласовать порядок природы и жребий людей с понятием, которое они образовали о промысле божьем; однако для философов, старающихся уразуметь вещи не из чудес, но из ясных понятий, это [94] было всегда очень ясно; особенно для тех, которые полагают истинное счастье только в добродетели и душевном спокойствии и стараются не о том, чтобы природа им повиновалась, но, напротив, они природе. Ибо они достоверно знают, что бог управляет природой так, как этого требуют ее всеобщие законы, а не частные законы человеческой природы, и что, следовательно, бог принимает в соображение не один человеческий род, но всю природу. Итак, и из самого Писания видно, что чудеса не дают истинного познания о боге и не учат ясно о промысле божьем. [Правда] в Писании часто встречается, что бог делал чудеса с целью сделаться известным среди людей, как в гл. 10, ст. 2, Исхода, что бог издевался над египтянами и давал знамения о себе, дабы израильтяне знали, что он есть бог, -- но из этого, однако, не следует, что чудеса действительно учат этому, а следует только, что иудеи имели такие взгляды, что их легко можно было убедить темп чудесами. Выше, в главе II, мы ясно показали, что пророческие, т.е. образуемые путем откровения основания извлекаются не из общих и общепринятых, а [лишь] допускаемых понятий, хотя бы нелепых, и из мнений тех, кто получает откровения или кого дух святой хочет убедить; это мы пояснили многими примерами, а также свидетельством Павла, который с греками был грек, а с иудеями иудей. Но хотя те чудеса и могли убеждать египтян и иудеев сообразно с их уровнем понятий, однако они не могли дать истинной идеи и познания о боге, но смогли привести лишь к тому, что египтяне и евреи допустили существование божества, которое могущественнее всех вещей, им известных, и допустили, что больше, чем о всех других, оно заботилось о евреях, которым в то время все сверх чаяния удавалось самым счастливым образом; но, что бог о всех равно заботится, они не допускали, ибо этому может научить только философия. Поэтому иудеи и все те, которые узнали о промысле божьем только из неодинакового состояния человеческих дел и неравной судьбы людей, пришли к убеждению, что иудеи были богу милее остальных, хотя, однако, они и не превосходили остальных истинным человеческим совершенством, как уже мы показали в главе III.

Итак, перехожу к третьему пункту, именно: покажу из Писания, что решения и приказания бога, а следовательно, и промысл [божий] в действительности есть не [95] что иное, как порядок природы; т.е. когда Писание говорит, что это или то сделано богом или волей бога, то Писание в действительности разумеет не что иное, как то, что это было сделано именно согласно с законами и порядком природы, а не разумеет, как мнит толпа, будто природа тогда перестала действовать или будто ее порядок на некоторое время был нарушен. Но Писание прямо не учит тому, что не относится к его учению, потому что (как мы показали относительно божественного закона) не его дело объяснять вещи посредством естественных причин и учить вещам, чисто спекулятивным. Поэтому то, что мы хотим показать здесь, приходится извлекать посредством заключения из некоторых исторических рассказов Писания, случайно рассказанных подробнее, со многими сопутствующими обстоятельствами. Итак, укажу на некоторые из таких рассказов. В кн. I Сам., гл. 9, ст. 15, 16, рассказывается, что бог открыл Самуилу, что пошлет к нему Саула, и, однако, бог не послал его к Самуилу, как обыкновенно посылают люди одного к другому; но это послание богом было не что иное, как самый порядок природы; действительно, Саул (как рассказывается в предыдущей главе) искал потерянных им ослиц и, намереваясь уже без них возвратиться домой, по совету своего слуги пришел к пророку Самуилу узнать от него, где он может найти их; и из всего рассказа не видно, чтобы Саул кроме этого порядка природы имел иное приказание от бога прийти к Самуилу. В псалме 105, ст. 24, говорится, что бог изменил расположение духа у египтян так, что они возненавидели израильтян. Это изменение тоже было вполне естественно -- так явствует из гл. 1, Исхода, где излагается серьезное основание, побудившее египтян обратить израильтян в рабство. В гл. 9 Бытия, ст. 13, бог говорит Ною, что он даст радугу в облаке; это действие бога, конечно, тоже есть не что иное, как преломление и отражение солнечных лучей, претерпеваемое самими лучами в каплях воды. В псалме 147, ст. 18, то естественное действие и теплота ветра, от которого тает иней и снег, называется словом божьим, а в ст. 15 речь бога и слово называются ветром и холодом. В псалме 104, ст. 4, ветер и огонь называются посланниками и служителями бога; и многое другое в этом роде встречается в Писании. Это весьма ясно указывает, что решение, приказание, речь и слово бога суть не что иное, как само действие и порядок природы. [96]

Поэтому несомненно, что все, о чем рассказывается в Писании, произошло естественным путем; тем не менее все приписывается богу, потому что, как мы уже показали, Писанию не свойственно изучать вещи через естественные причины, но свойственно только рассказывать о тех вещах, которые широко охватывают воображение, и притом рассказывать по тому методу и в том стиле, которые лучше способствуют тому, чтобы вызвать больше удивления, а следовательно, и тому, чтобы внедрялось благоговение в умы простого народа. Стало быть, если в Священном Писании встречается что-нибудь, причин чего мы не умеем изложить и что, по-видимому, случилось помимо, даже вопреки порядку природы, то это не должно нас останавливать, но безусловно должно считать, что то, что действительно произошло, произошло естественным образом. Это подтверждается также тем, что чудеса сопровождались многими обстоятельствами, хотя о них не всегда рассказывается, особенно когда воспевают в поэтическом стиле; обстановка чудес, говорю, ясно указывает, что они требуют естественных причин. Так, для того, чтобы египтяне заболели нарывами, нужно было, чтобы Моисей разбрасывал вверх по воздуху золу (см. Исх., гл. 9, ст. 10); саранча напала на страну египтян тоже благодаря естественному приказанию бога, именно: вследствие восточного ветра, дувшего в продолжение целого дня и ночи, а оставила ее вследствие весьма сильного западного ветра (см. Исх., гл. 10, ст. 14, 19); вследствие такого же повеления бога и море открыло путь иудеям (см. Исх., гл. 14, ст. 21), именно: благодаря восточному ветру, дувшему весьма сильно в продолжение целой ночи. Далее, Елисей, чтобы оживить мальчика, которого считали мертвым, должен был несколько времени лежать на нем, пока он сначала не согрелся и не открыл, наконец, глаз (см. II Цар., гл. 4, ст. 34, 35). Точно так же в евангелии Иоанна в гл. 9 рассказывается о некоторых обстоятельствах, которыми пользовался Христос для исцеления слепого; мы находим в Писании также и многие другие обстоятельства, и все это достаточно показывает, что чудеса требуют чего-то иного, нежели абсолютного, как говорят, приказания от бога. Поэтому надо думать, что хотя обстановка чудес и их естественные причины не всегда и не все указываются, однако без них чудеса не происходили. Это видно также из Исхода, гл. 14, ст. 27, где рассказывается только, что [97] по одному мановению Моисея море снова взбушевалось, и нет никакого упоминания о ветре. А между тем в песне (гл. 15, ст. 10) говорится, что это произошло оттого, что бог подул ветром своим (т.е. весьма сильным ветром); в рассказе, следовательно, это обстоятельство опущено, и чудо по этой причине кажется большим. По, может быть, кто-нибудь будет настаивать на том, что в Писании мы встречаем много такого, что никоим образом, по-видимому, не может быть объяснено естественными причинами, как, например, то, что грехи людей и их молитвы могут быть причиной дождя и плодородия земли или что вера могла исцелять слепых, и иное подобное, о чем рассказывается в Библии. Но я полагаю, что я уже ответил на это. Я ведь показал, что Писание не изучает вещи через ближайшие их причины, но только рассказывает о вещах в том порядке и в тех выражениях, которыми оно больше всего может побудить людей, и в особенности толпу, к благоговению, и по этой причине оно говорит о боге и о вещах очень неточно, потому что оно собственно старается не разум убеждать, но затронуть и пленить фантазию и воображение людей. Ведь если бы Писание рассказывало о разгроме какого-нибудь государства так, как обыкновенно рассказывают политические историки, то это нисколько не трогало бы толпу, и, наоборот, оно весьма сильно трогает, если все изображает поэтически и относит к богу, как оно обыкновенно делает. Итак, когда Писание рассказывает, что земля из-за людских грехов делается неплодородной или что слепые исцелялись вследствие веры, то это должно трогать нас не более, чем когда оно рассказывает, что бог из-за людских грехов гневается, печалится, раскаивается в обещанном и сделанном благе или что бог вспоминает обещание потому, что видит знамение и многое другое, что или выражено поэтически или рассказано сообразно с мнениями и предрассудками читателя. Поэтому здесь мы решительно заключаем, что все, о чем говорится в Писании как об истинно случившемся, необходимо случилось, как и все, по законам природы, и если бы нашлось что-либо, относительно чего аподиктически можно доказать, что оно противоречит законам природы или не могло из них следовать, то об этом положительно должно думать как о добавлении, сделанном к Священному Писанию людьми, не уважающими святыни; ведь все, что против природы, то и против разума, [98] а что против разума, то нелепо, а потому и должно быть отвергнуто.

Теперь остается только заметить еще немного о толковании чудес или лучше повторить (ибо главное уже сказано) и иллюстрировать тем или другим примером, что я обещал здесь сделать в-четвертых; и это я потому хочу сделать, чтобы кто-нибудь, плохо толкуя какое-нибудь чудо, не удивлялся легкомысленно, что он нашел в Писании нечто, противоречащее свету природы. Очень редко бывает, чтобы люди рассказали о каком-нибудь совершившемся деле так просто, что ничего не прибавили бы к рассказу от своего суждения. Напротив, когда они видят или слышат что-нибудь новое, то, если старательно не воздерживаются от своих предвзятых мнений, они по большей части до такой степени оказываются в их власти, что воспринимают совсем иное, нежели то, что видят или слышат о случившемся, в особенности если содеянное превосходит понимание рассказчика или слушателя, а главным образом если для их интересов важно, чтобы оно произошло известным образом. Вследствие этого и происходит, что люди в своих летописях и историях излагают более свои мнения, нежели [описывают] самые деяния. Один и тот же случай рассказывается двумя людьми, имеющими различные мнения, столь разно, что кажется, будто говорят о двух разных случаях; и, наконец, часто не очень трудно только из [характера] повествования установить мнение летописца и историка. В подтверждение этого я мог бы привести множество примеров, как из [трудов] философов, писавших естественную историю (historia Naturae) так и из [рассказов] летописцев, если бы не считал это излишним. Из Священного же Писания я приведу только один [пример], а об остальных читатель пусть сам судит. Во времена Иисуса Навина евреи (как мы уже выше упоминали) верили наравне с толпой, что Солнце в дневном, как его называют, движении движется, Земля же покоится, и под это предвзятое мнение они подогнали чудо, случившееся с ними во время движения против известных пяти царей. Они ведь не просто рассказали, что тогдашний день был длиннее обычного, но что Солнце и Луна остановились или прекратили свое движение. Это для них в то время также могло немало послужить к тому, чтобы убедить язычников, почитавших Солнце, и подтвердить самим опытом, что Солнце находится [99] под властью другого божества, по мановению которого оно обязано изменить свой естественный порядок. Поэтому отчасти из религиозного побуждения, отчасти в силу предвзятых мнений они поняли и рассказали дело совершенно иначе, нежели оно могло произойти в действительности. Итак, чтобы толковать чудеса Писания и понимать из рассказов о них, каким образом они происходили на самом деле, необходимо знать мнения тех, которые о них впервые рассказали и которые оставили нам их описание, и различать их от того, что могли представить им чувства. Иначе ведь с самим чудом, как оно в действительности происходило, мы смешаем мнения и суждения рассказчиков. И не только для этого, но и для того, чтобы не смешивать вещей, которые действительно произошли, с вещами воображаемыми, бывшими только пророческими представлениями, важно знать их мнения. В Писании ведь о многом рассказывается как о реальном, и многое также считалось реальным, что, однако, было лишь представлением и плодом воображения, например, что бог (высшее существо) сходил с небес (см. Исх., гл. 19, ст. 18, и Второзак., 5, ст. 19); что гора Синай дымилась потому, что бог сошел на нее, окруженный огнем; что Илия вознесся на небо на огненной колеснице и огненных конях. Все это, конечно, были только фантазии, приноровленные к мнениям лиц, передавших нам о них так, как они им представлялись, т.е. как действительные вещи. Ведь все, смыслящие хоть сколько-нибудь больше толпы, знают, что бог не имеет ни правой, ни левой руки, что он не движется и не покоится и не [пребывает] в [каком-то] месте, но абсолютно бесконечен и в нем заключены все совершенства. Это, говорю, знают те, которые судят о вещах, исходя из понятий чистого разума, а не в зависимости от того, как воображение возбуждается внешними чувствами, что обыкновенно бывает с толпой, воображающей поэтому бога телесным и облеченным царской властью, представляющей, что его трон находится в куполе неба под звездами, расстояние которых от Земли, по его мнению, не особенно велико. К этим и подобным мнениям приноровлены (как мы сказали) весьма многие случаи в Писании. Поэтому философы не должны принимать их как реальные. Наконец, для понимания того, как чудеса происходили в действительности, важно знать еврейскую фразеологию и тропы ⁴⁰. Ведь, кто недостаточно обратит на них внимания, [100] тот припишет Писанию много чудес, о которых написавшие его никогда и не думали рассказывать; стало быть, он не только не будет знать того, как вещи и чудеса произошли в действительности, но и мысли авторов священных книг совершенно не узнает. Например, Захария в гл. 14, ст. 7, говоря о некоей будущей войне, утверждает: "И единственный будет день, богу только известный (будет ведь), ни день, ни ночь, в вечернее же время свет будет". По-видимому, этими словами он предсказывает большое чудо, а между тем ими он хочет обозначить не что иное, как то, что сражение в продолжение целого дня не определится и исход его будет известен только богу и что в вечернее время стяжают победу; пророки обыкновенно ведь в таких выражениях предсказывали и описывали победы и поражения народов. Подобное же видим и у Исайи, который в гл. 13 изображает погром Вавилона таким образом: "Потому что звезды неба и его созвездия не будут светить своим светом, Солнце при восходе своем померкнет и Луна не будет испускать блеска света своего". Конечно, никто, полагаю, не верит, что это случилось при разгроме того царства, равно как не верит и тому, что он вскоре прибавляет, именно: "Поэтому я поколеблю небо, и Земля подвинется с места своего". Точно так же Исайя в гл. 48, ст. [предпоследнем, дабы показать иудеям, что они беспрепятственно возвратятся из Вавилонии в Иерусалим и не испытают в пути жажды, говорит: "И они не знали жажды, через пустыни он их провел, воду из скалы источил им, рассек скалу, и потекли воды". Этими словами, говорю, он желает означить не что иное, как то, что иудеи найдут в пустынях источники, как это бывает, из которых они утолят свою жажду. Ибо известно, что когда они с согласия Кира возвращались в Иерусалим, то никаких подобных чудес для них не случилось. И в Священном Писании встречается весьма много такого рода чудес, которые у иудеев были только фигурой речи. И нет надобности перечислять здесь все в отдельности; но я ж хотел бы вообще только заметить, что евреи благодаря этим выражениям привыкли не только говорить вычурно, но и главным образом благоговейно. Поэтому в Священном Писании встречается выражение "благословить" бога вместо "хулить" (см I Цар., гл. 21, ст. 10, и Иова гл. 2, ст. 9), и по той же причине они все относили к богу. Потому и кажется, что Писание рассказывает только о [101] чудесах даже и тогда, когда оно говорит о вещах совершенно естественных; несколько примеров этого мы уже выше приводили. Поэтому когда Писание говорит, что бог ожесточил сердце фараона, то должно думать, что это означает не что иное, как то, что фараон был упрям; и когда говорится, что бог открывает окна неба, то это обозначает не что иное, как то, что много воды выпадает в виде дождя, и т.д. Итак, если кто надлежащим образом обратит внимание на это, а также на то, что о многом рассказывается очень кратко, без всяких обстоятельств и почти отрывочно, тот Ничего почти не найдет в Писании, относительно чего можно доказать, что оно противоречит естественному свету, и, наоборот, многое, что казалось весьма темным, при умеренном размышлении можно будет понять и легко истолковать.

Этим, полагаю, я довольно ясно показал то, что было предположено мною. Но прежде чем я закончу эту главу, остается еще нечто, о чем я хочу упомянуть здесь, именно, что относительно чудес я шел здесь совсем иным путем, нежели относительно пророчеств. О пророчестве я утверждал ведь только то, что мог вывести из основоположений, открытых в Священном Писании; здесь же я сделал выводы о самом главном только из принципов, познанных при помощи естественного света, и это я сделал намеренно, потому что о пророчестве, так как оно превосходит человеческое понимание и представляет вопрос чисто богословский, я помимо основоположений откровения ничего не мог ни утверждать, ни даже знать, в чем собственно оно состоит, и потому я принужден был тогда согласоваться с историей пророчества и образовать из него некоторые догмы, которые меня научили, насколько это возможно, природе пророчества и его свойствам. А здесь, относительно чудес, я ни в чем подобном не нуждался, потому что то, что мы исследуем (именно: можем ли мы допустить, что в природе случается нечто, что противоречит ее законам или чего из них нельзя вывести), есть предмет вполне философский; напротив, я счел более целесообразным выяснить этот вопрос из основоположений, познанных при помощи естественного света, т.е. известных более всего. Говорю, что я счел это более целесообразным, ибо я легко мог разрешить вопрос на основании только догматов и основоположений Писания. Покажу это здесь коротко, чтобы каждому было ясно. Писание в некоторых [102] местах утверждает о природе вообще, что она сохраняет прочный и неизменный порядок, как, например, в псалме 148, ст. 6, и Иерем., гл. 31, ст. 35, 36. Кроме того, философ в своем Еккл., гл. 1, ст. 10, весьма ясно учит, что в природе ничего нового не случается; а в ст. 11, 12, иллюстрируя то же самое, он говорит, что хотя иногда и случается что-нибудь, что кажется новым, однако оно не есть новое, но случалось в века, которые прежде были и о которых нет никакой памяти; ибо, как он говорит, нет никакой памяти о древних у нынешних людей, и не будет также никакой памяти о нынешних у потомков. Затем, в гл. 3, ст. 11, он говорит, что бог все хорошо распределил в свое время, а в ст. 14 говорит, что он знает, что все, что ни делает бог, то пребудет вовеки и чего-либо к тому прибавить и чего-либо от того отнять нельзя. Все это весьма ясно учит, что природа сохраняет прочный и неизменный порядок, что бог во все нам известные и неизвестные века был один и тот же и что законы природы столь совершенны и плодотворны, что к ним ничего придать и ничего от них отнять нельзя, и, наконец, что чудеса только благодаря людскому незнанию кажутся чем-то новым. Итак, в Писании прямо учат этому, но нигде не говорится, что в природе случается нечто, что противоречит ее законам или что не может из них следовать; стало быть, этого и не должно приписывать Писанию. Кроме того, чудеса требуют причин и обстоятельств (как уже мы показали) и следуют они не в силу какой-то царской власти, приписываемой толпой богу, но в силу божественного господства и решения, т.е. (как тоже мы показали из самого Писания) в силу законов природы и ее порядка, и, наконец, чудеса могли совершать и шарлатаны, как убеждаешься из гл. 13 Второзак. и гл. 24, ст. 24, Матфея. Из этого, далее, весьма ясно следует, что чудеса были естественным делом и их, следовательно, должно объяснять так, чтобы они не казались (употребляя выражение Соломона) ни новыми, ни противоречащими природе, но (если то было возможно) более всего похожими на естественные вещи. Чтобы каждый мог это легче сделать, я преподал некоторые правила, заимствованные только из Писания. Впрочем, хотя я и говорю, что Писание учит о чудесах, однако я не разумею под этим, что Писание излагает учение о них как правила, необходимые для спасения; но говорю только, что пророки принимали [103] чудеса за то же, за что и мы; поэтому каждому вольно судить об этом так, как он надумает, что для него лучше, для того чтобы предаться всем сердцем религии и почитанию бога. То же думает и Иосиф; он в заключении II книги "Древностей" пишет так: "Пусть же никто не относится скептически к слову "чудо", если древние и простодушные люди верят, что путь к спасению -- открылся ли он по воле бога или сам собой -- был совершен через море; между прочим, ведь и для тех, которые были с Александром, македонским царем, некогда в старину Памфилийское море будто бы расступилось, и так как другого пути не было, то оно позволило им переход, потому что бог желал через Александра ниспровергнуть владычество персов; и это признают все, писавшие о деяниях Александра. Итак, пусть каждый думает об этом, как ему будет угодно" ⁴¹. Таковы слова Иосифа и его суждение о вере в чудеса.

Глава VII.
Об истолковании писания

Что Священное Писание есть слово божье, научающее людей истинному блаженству или пути к спасению, это, конечно, на устах у всех. На самом же деле оказывается совершенно другое. Толпа, по-видимому, меньше всего заботится о том, чтобы жить по правилам Священного Писания; и мы видим, что почти все выдают свои измышления за слово божье и стараются только о том, чтобы под предлогом религии принудить других думать заодно с ними. Мы видим, говорю, что богословы по большей части были озабочены тем, как бы им свои выдумки и мнения вымучить (extorquere) из священных письмен и подкрепить божественным авторитетом, и что они ни в чем другом не поступают с меньшей рачительностью и с большим легкомыслием, как в истолковании Писания, или мысли духа святого. Если их потом что-нибудь и беспокоит, так это опасение не о том, что они приписали святому духу какую-нибудь ошибку и уклонились с пути спасения, но о том, как бы их не уличили в ошибке другие (и таким образом собственный их авторитет не был бы попран) и как бы другие не стали их презирать. Если бы [104] люди от чистой души говорили то, что они свидетельствуют о Писании на словах, то они вели бы тогда совершенно другой образ жизни и столько разногласий не возмущало бы их душу; они не спорили бы с такой ненавистью, и их не охватывало бы столь слепое и легкомысленное желание толковать Писание и выдумывать новшества в религии; но, наоборот, они не посмели бы принять за учение Писания ничего такого, чего не узнали совершенно ясно из него самого; и, наконец, те святотатцы, которые не побоялись подделать Писание в очень многих местах, в значительной мере поостереглись бы от такого преступления и отстранили бы от него святотатственные руки. Но честолюбие и дерзость напоследок столь превозмогли, что религию обосновали не столько на повиновении учениям святого духа, сколько на защите человеческих измышлений; даже более, религия будто бы заключается не в любви, но в возбуждении разногласий между людьми и в распространении самой ожесточенной ненависти, прикрываемой ложным именем божественной ревности и пламенного усердия. К этим бедам присоединяется суеверие, учащее людей презирать разум и природу и чтить и удивляться только тому, что противоречит тому и другому. Поэтому не удивительно, что люди, дабы больше удивляться Писанию и почитать его, стараются так его объяснить, чтобы оно казалось как можно больше противоречащим им, т.е. разуму и природе; поэтому им снится, что в священных письменах скрываются глубочайшие тайны, и они упражняются в отыскивании их, т.е. нелепостей, пренебрегая прочим полезным. И все, что только они придумают, безумствуя таким образом, -- все это они приписывают святому духу и со всей силой и напором страсти стараются защитить. Люди ведь так устроены, что все, что они познают чистым разумом, они и защищать стараются только разумом (intellectus) и рассудком (Ratio); наоборот, все, о чем они мыслят, руководясь аффектами души, они и защищают, руководясь ими же. Но, чтобы выпутаться из этих неурядиц и освободить ум от теологических предрассудков и легкомысленно не принимать выдумок людей за божественные правила, мы должны повести речь об истинном методе толкования Писания и обсудить его. Ведь, не зная метода, мы ничего не можем определенно знать, чему хочет учить Писание, или святой дух. А этот метод истолкования Писания, коротко [105] говоря, не отличается, по-моему, от метода истолкования природы, но согласуется с ним совершенно. Ибо как метод истолкования природы состоит главным образом в том, что мы излагаем собственно историю природы, из которой, как из известных данных, мы выводим определения естественных вещей, так равно и для истолкования Писания необходимо начертать его правдивую историю и из нее, как из известных данных и принципов, заключать при помощи законных выводов о мысли авторов Писания. Ведь таким образом каждый (если действительно он для истолкования Писания и рассуждения о вещах, в нем содержащихся, не допустит никаких других принципов и данных, кроме тех только, которые заимствуются из самого Писания и его истории) всегда будет двигаться вперед без всякой опасности ошибиться и будет в состоянии рассуждать о том, что превосходит наше понимание, так же верно, как и о том, что мы познаем при помощи естественного света. Но, чтобы было ясно, что этот путь не только верный, но и единственный и что он согласуется с методом истолкования природы, нужно заметить, что Писание весьма часто говорит о вещах, которые не могут быть выведены из принципов, познанных при помощи естественного света; ведь большую часть Писания составляют повествования и откровения. Но повествования содержат в себе главным образом рассказы о чудесах, т.е. (как мы показали в предыдущей главе) рассказы о необыкновенных делах природы, приспособленные к взглядам и суждениям историков, писавших о них; откровения же тоже были приспособлены к взглядам пророков (как мы показали во второй главе), и они на самом деле превосходят человеческое понимание. Поэтому познание всего этого, т.е. всех почти вещей, содержащихся в Писании, должно быть заимствуемо только из самого Писания, подобно тому как познание природы -- из самой природы. Что касается нравственных правил, которые также содержатся в Библии, то хотя они могут быть доказаны из общих понятий, однако из них нельзя вывести, что Писание учит им, но это может явствовать только из самого Писания. Более того, если мы без предрассудка желаем подтверждения божественности Писания, то для нас должно только из него одного стать ясным, что оно учит истинным нравственным правилам; ведь только этим может быть доказана его божественность: ведь мы показали, [106] что достоверность пророков явствует главным образом из того, что пророки имели дух, склонный к справедливому и доброму. Посему это же самое и для нас должно быть ясно, дабы мы могли иметь к ним доверие. А что из чудес нельзя убедиться в божественности бога, мы также уже доказали, не говоря уже о том, что чудеса могли совершать и лжепророки. Поэтому божественность Писания должна явствовать только из того, что оно учит истинной добродетели. Но это может явствовать только из [самого] Писания. Если бы этого не оказалось, то принять его и засвидетельствовать его божественность было бы великим предрассудком. Итак, все познание Писания должно заимствовать из него одного. Наконец, Писание не дает определений вещей, о которых оно говорит, как не дает [их] также и природа. Посему, подобно тому как определения естественных вещей должно выводить из различных действий" природы, " так и [эти определения] должны быть извлечены из различных рассказов, которые встречаются в Писании о каждой вещи. Следовательно, общее правило толкования Писания таково: не приписывать Писанию в качестве его учения ничего, чего мы не усмотрели бы самым ясным образом из его истории. Какова же должна быть его история и о чем главным образом она должна рассказать, надо теперь здесь сказать. Именно: 1. Она должна содержать природу и свойства языка, на котором книги Писания были написаны и на котором их авторы обыкновенно говорили. Ведь таким образом мы будем в состоянии найти все значения, которые каждая речь может допускать на основании обычного способа выражения. А так как все писатели как Ветхого, так и Нового завета были евреи, то несомненно, что история еврейского языка прежде всего необходима для понимания книг не только Ветхого завета, написанных на этом языке, но и Нового, ибо хотя они были обнародованы и на других языках, однако содержат гебраизмы.

2. Она должна собрать положения каждой книги и свести их к существенным началам, чтобы таким образом все положения, встречающиеся об одном и том же предмете, могли быть у нас на виду; затем отметить все те, которые двусмысленны или темны или которые кажутся противоречащими друг другу. Здесь я называю темными или ясными те положения, смысл которых легко или трудно усматривается разумом из текста речи; мы ведь [107] интересуемся только смыслом речей, а не их истинностью. Более того, пока мы отыскиваем смысл Писания, должно в высшей степени остерегаться предпосылать ему наше умозаключение, поскольку оно основано на принципах естественного познания (умалчиваю уже о предрассудках); но, чтобы нам не смешать истинность смысла с истиной по существу, его должно отыскивать на основании только употребления языка или посредством умозаключения которое никакого другого основания, кроме Писания не признает. Все это для лучшего понимания поясню примером. Положения Моисея, что бог есть огонь и что бог ревнив, весьма ясны, пока мы обращаем внимание только на значение слов; и потому я отношу их также к ясным, хотя в отношении к истине и разуму они весьма темны; даже хотя бы буквальный смысл их противоречил естественному свету, но, если он ясно не противополагается принципам и основаниям, добытым из истории Писания, этот смысл, именно буквальный, должно, однако, принять; и, наоборот, если бы эти положения оказались на основании их буквального толкования противоречащими принципам, добытым из Писания, то хотя бы они были и весьма согласны с разумом, однако их должно было бы истолковать иначе (именно метафорически). Итак, чтобы нам узнать, верил ли Моисей, что бог есть огонь, или нет, об этом никоим образом не должно заключать на основании того, что это мнение согласно с разумом или что оно ему противоречит, но только на основании других положений самого Моисея. Так как Моисей в очень многих местах ясно учит, что бог не имеет никакого сходства с видимыми вещами, находящимися в небесах, на земле или в воде, то отсюда должно заключить, что это положение или все таковые нужно объяснять метафорически. Но так как от буквального смысла должно отходить как можно меньше, то поэтому должно исследовать прежде, допускает ли это единичное положение: "бог есть огонь", иной смысл, кроме буквального, т.е. означает ли слово "огонь" что-либо иное, кроме естественного огня. Если в практике языка другое значение не встречается, то это положение никаким другим образом и не должно истолковывать, сколько бы оно ни противоречило разуму; но, наоборот, с ним надо было бы сообразовать все остальные, хотя бы и согласованные с разумом. Если же на основании употребления языка и этого [108] нельзя было бы сделать, тогда эти положения были бы несогласованны, и поэтому суждение о них должно быть отложено в сторону. Но так как слово "огонь" употребляется также в смысле гнева и ревности (см. Иова, гл. 31, ст. 12), то положения Моисея здесь легко согласуются, и мы законно заключаем, что эти два положения: "бог есть огонь" и "бог ревнив", суть одно и то же положение. Далее, так как Моисей ясно учит, что бог ревнив, и нигде не учит, что бог лишен страстей или волнений души, то отсюда по справедливости должно заключить, что Моисей этому самому верил или по крайней мере хотел учить, сколько бы нам ни думалось, что это положение противоречит разуму. Ибо, как мы уже показали, нам не позволительно извращать смысл Писания по внушениям нашего разума и сообразно с нашими предвзятыми мнениями, но все познание о Библии должно заимствовать только из нее.

3. Наконец, эта история должна рассказать об обстоятельствах, относящихся ко всем книгам пророков, память о которых сохраняется у нас, т.е. о жизни, характере и занятиях автора каждой книги; кто именно он был, по какому случаю, в какое время, кому и, наконец, на каком языке он написал; потом судьбу каждой книги, именно: как она первоначально была принята и в чьи руки попала, потом сколько разночтений ее было и по чьему решению она была принята в число священных; и, наконец, каким образом все книги, которые теперь всеми признаются за священные, соединились в одно целое. Все это, говорю, должна содержать история Писания. Ибо, чтобы нам знать, какие именно положения предлагаются как законы, а какие -- как нравственные правила, важно знать жизнь, характер и занятия автора; прибавьте, что мы тем легче можем объяснить чьи-либо слова, чем лучше знаем его дарование и характер. Затем, чтобы не смешать вечных правил с теми, которые только временно или для немногих могли быть полезны, важно также знать, по какому случаю, в какое время и для какого народа или века все правила были написаны. Наконец, важно знать остальное, о чем мы выше говорили, чтобы кроме достоверности каждой книги мы знали также и то: могла ли она быть испорчена руками подделывателей или нет, вкрались ли ошибки и были ли они исправлены людьми, достаточно опытными и заслуживающими [109] доверия. Знать это весьма необходимо, дабы мы не принимали в слепом порыве увлечения все, что нам навязывают, но [принимали] только то, что верно и несомненно.

Лишь после того, как у нас будет эта история Писания и мы твердо решим не выдавать за подлинное учение пророков ничего, что не следует из этой истории или что не выводится из нее самым ясным образом, наступит время приняться за отыскивание мысли пророков и святого духа. Но для этого требуется и метод и порядок, схожие с теми, которыми мы пользуемся при истолковании природы на основании ее истории. Ведь как при исследовании естественных вещей мы стараемся найти прежде всего самое общее и присущее всей природе, именно: движение и покой и их законы и правила, которые природа всегда сохраняет и по которым она постоянно действует, а от них постепенно переходим к другому, менее общему, -- так и на основании истории Писания должно искать сперва то, что есть самое общее и что составляет базис и основание всего Писания и что, наконец, рекомендуется в нем всеми пророками как вечное и самое полезное для всех смертных учение. Например, что существует единый и всемогущий бог, которого одного должно почитать и который о всех заботится и расположен больше всего к тем, кто почитает его и любит ближнего, как самого себя, и пр. Этому и подобному, говорю, Писание везде учит столь ясно и столь определенно, что никогда никого не было, кто сомневался бы в его понимании (sensus) этих вопросов. Но что такое бог и каким образом он видит все вещи и промышляет о них, этому и подобному Писание ясно и как вечной доктрине не учит. Напротив, выше мы уже показали, что сами пророки были не согласны относительно этого, и потому насчет подобных вещей не должно ничего выдавать за учение святого духа, хотя бы даже оно весьма хорошо могло быть определено посредством естественного света. Итак, хорошо познав это всеобщее учение Писания, должно потом переходить к другому, менее общему и касающемуся, однако, обычной житейской практики и представляющему как бы ручейки, вытекающие из этого всеобщего учения; таковы все частные внешние действия истинной добродетели, которые могут обнаруживаться только при случае; и все, что найдется по этому поводу в Писании темного или двусмысленного, то должно быть объясняемо и определяемо из общего учения Писания; [110] если же найдутся положения, противоречащие друг другу, то должно посмотреть, по какому случаю, в какое время или для кого это было написано. Например, когда Христос говорит: "блаженны плачущие, потому что они получат утешение", то мы из этого текста не знаем, каких плачущих он разумеет; но так как он потом учит заботиться только об одном царстве бога и его справедливости и это рекомендует как высшее благо (см. Матф., гл. 6, ст. 33), то отсюда следует, что он под плачущими разумеет тех только, кто плачет по царству бога и справедливости, пренебрегаемой людьми, а об этом могут плакать только те, которые ничего, кроме царства божьего или правоты, не любят и остальные дары счастья совершенно презирают. То же относится и к его словам: "Но тому, кто ударяет тебя по правой твоей щеке, подставь ему и другую". и т.д. Если бы Христос приказывал это как законодатель судьям, то этим правилом он разрушил бы закон Моисея, на который, однако, он, напротив, ясно ссылается (см. Матф., гл. 5, ст. 17); поэтому должно рассмотреть, кто именно это сказал, кому и в какое время. Сказал [это] Христос, который не устанавливал законов как законодатель, но учил как учитель нравственным правилам, потому что (как выше мы показали) он желал исправить не столько внешние действия, сколько душу. Затем, сказал он это людям угнетенным, жившим в государстве развратившемся, в котором справедливость была в полном пренебрежении и близкое падение которого он видел. Но мы видим, что Иеремия при первом разрушении города, т.е. в подобное же время, учил (см. "Плач", гл. 3, буквы "тет" и "иод" ⁴²) тому же самому, чему учит здесь Христос при предстоящем разрушении города. Поэтому, так как пророки учили этому только во время угнетения и это нигде не провозглашалось как закон и, наоборот, Моисей (писавший не во время угнетения, а старавшийся -- заметьте это -- об устройстве хорошего государства) хотя также осудил мщение и ненависть к ближнему, однако приказал платить око за око, то отсюда весьма ясно следует, из самых только основ Писания, что это правило Христа и Иеремии о перенесении обиды и уступке во всем нечестивцам имеет место только в странах, где справедливость пренебрегается, и во времена угнетения, а не в хорошем государстве. Напротив того, в хорошем государстве, где справедливость охраняется, каждый [111] обязан, если он хочет показать себя справедливым, заявлять об обидах перед судьей (см. Левит, гл. 5, ст. 1) не ради мести (см. Левит, гл. 19, ст. 17, 18), но из побуждения к защите справедливости и законов отечества и чтобы дурным людям невыгодно было быть дурными. Все это вполне согласуется и с естественным разумом. Подобным образом я мог бы привести много других примеров, но думаю, что и этого достаточно для разъяснения моей мысли и полезности этого метода, о чем я теперь только и забочусь. Но до сих пор мы учили исследовать только те мысли Писания, которые касаются обычаев жизни и которые поэтому легче можно исследовать, ибо о них действительно никогда никакого разногласия не было между библейскими писателями. Остальное же, что встречается в Писании и что составляет предмет одного умозрения, не так легко можно уследить: путь ведь к этому более узок; ибо так как относительно умозрительных вещей, (как уже мы показали) пророки между собой не соглашались и рассказы их больше всего приноравливались к предрассудкам каждой эпохи, то нам нельзя мыслей одного пророка ни выводить, ни объяснять из более ясных текстов другого, [сделать это можно] разве только [в том случае, когда] видно самым ясным образом, что они лелеяли одну и ту же мысль.

Итак, каким образом в подобных случаях должна извлекаться из истории Писания мысль пророков? Это я изложу уже вкратце. Именно: относительно этого нужно начинать тоже с самого общего, отыскивая, конечно, прежде всего из наиболее ясных мыслей Писания, что есть пророчество или откровение и в чем главным образом оно состоит; потом -- что есть чудо, а затем далее -- самые обыкновенные вещи; отсюда должно перейти к мнениям каждого пророка; а от них, наконец, переходить к смыслу каждого откровения, или пророчества, истории и чуда. Какую же осторожность должно соблюдать, чтобы при этом не смешать мысль пророков и историков с мыслью святого духа и с истиной вещи, мы показали выше на многих примерах, поэтому я не нахожу нужным говорить об этом подробнее. Однако по отношению к смыслу откровений должно заметить, что этот метод учит исследовать только то, что пророки в самом деле видели или слышали, а не то, что они хотели обозначить или представить известными иероглифами; об этом ведь мы можем гадать, [112] а не выводить с уверенностью из основ Писания. Итак, мы показали способ толкования Писания и вместе с тем доказали, что он есть единственный и вернейший путь для нахождения его истинного смысла. Я признаю, конечно, что о нем более знают те люди (если таковые есть), у которых хранится известное предание о нем или истинное объяснение, полученное от самих пророков, как заявляют фарисеи, или у которых есть первосвященник, не могущий ошибаться относительно толкования Писания, чем хвалятся римские католики. Но так как ни в этом предании, ни в авторитете первосвященника мы не можем быть уверены, то ничего достоверного и не можем основывать на этом; последний ведь отрицали древнейшие из христиан, а предание -- древнейшие секты иудеев ⁴³; и если, наконец, мы обратим внимание на хронологию (не говоря уже о другом), которую фарисеи приняли от своих раввинов и при помощи которой они возводят это предание от Моисея, то мы найдем, что она ошибочная, как я показываю в другом месте. Поэтому такое предание должно быть для нас весьма подозрительным; и хотя мы при нашем методе принуждены предполагать некоторое предание иудеев как неиспорченное, именно: значение слов еврейского языка, который мы от них получили, однако относительно того предания мы сомневаемся, а относительно этого нисколько, ибо изменение значения какого-либо слова никогда и никому не могло быть выгодно, а изменение смысла какой-нибудь речи, конечно, нередко могло быть полезно. Даже и сделать это весьма трудно, ибо если бы кто попытался изменить значение какого-нибудь слова, то он был бы принужден в то же время истолковать всех авторов, писавших на том языке и пользовавшихся тем словом в общепринятом его значении, сообразно характеру или складу ума каждого, либо, при всей осторожности, исказить их. Затем, язык сохраняет и народ (толпа -- vulgus) вместе с учеными, смысл же речей и книги сохраняются только учеными; и потому мы легко можем понять, что ученые могли изменить или исказить смысл речи какой-нибудь весьма редкой книги, бывшей в их власти, но не значение слов; прибавьте, что если бы кто захотел изменить значение какого-нибудь слова, к которому он привык, на другое, то он не мог бы впоследствии без затруднения соблюдать его при разговоре и писании. Таким образом, исходя из [113] этих и других оснований, мы легко убеждаемся, что никому не могло прийти на ум портить какой-нибудь язык; но мысль какого-нибудь писателя, конечно, портили часто, изменяя его речи или толкуя их не надлежащим образом. Так как, стало быть, этот наш метод (основывающийся на том, чтобы познание Писания черпалось только из него) -- единственно верный, то там, где он окажется не пригодным для достижения полного познания Писания, придется оставить всякую надежду [на такое познание]. Здесь теперь следует сказать, в чем же состоит его трудность или чего от него нужно желать для того, чтобы он мог вести нас к полному и верному познанию священных книг. Большая трудность, во-первых, происходит при этом методе оттого, что он требует полного знания еврейского языка. Но откуда его теперь получить? Об основаниях и теориях этого языка древние почитатели еврейского языка ничего не оставили потомству; мы по крайней мере от них решительно ничего не имеем: ни словаря какого-либо, ни грамматики, ни риторики; еврейская же нация утратила все, что ее украшало, и всю славу (и это не удивительно после стольких поражений и преследований, которые она претерпела) и удержала только кое-какие немногие фрагменты языка и немногих книг; ведь с течением беспощадного времени утратились почти все имена плодов, птиц, рыб и весьма многое другое. Потом значение многих существительных и глаголов, встречающихся в Библии, или совершенно неизвестно или спорно. Помимо всего этого, нам в особенности не достает фразеологии этого языка; ведь его выражения и обороты речи, свойственные еврейской нации, алчное время почти все изгладило из памяти людей. Таким образом, мы не всегда будем (См. примеч. VII) в состоянии но желанию найти все смыслы каждой речи, которые она может допускать на основании практики языка; и много встретится речей, которые хотя и выражены самыми известными словами, однако смысл их будет весьма темен и совершенно непонятен. К этому, т.е. что мы не можем иметь совершенной истории еврейского языка, присоединяется самый состав и природа этого языка; из нее возникает столько двусмыслиц, что невозможно найти такой метод, который научил бы верно отыскивать истинный смысл всех речей Писания. Ибо, [114] кроме причин двусмыслицы, общих всем языкам, существуют в этом языке некоторые другие, от которых происходит весьма много двусмыслиц; указать их здесь я считаю небесполезным.

Во-первых, двусмыслица и темнота речей в Библии возникают часто оттого, что буквы одного и того же органа берутся одни вместо других. Именно: евреи разделяют все буквы алфавита на пять классов, соответственно пяти органам рта, которые служат для произношения (именно: губы, язык, зубы, нёбо и гортань). Например, "алеф", "хет", "айн" и "го" называются гортанными и без всякого различия -- по крайней мере известного нам -- берутся одна вместо другой: "эл", что означает "к", берется часто вместо "гал", что означает "над", и наоборот. Вследствие этого все части речи часто делаются или двусмысленными или как бы звуками, не имеющими никакого значения.

Затем, во-вторых, двусмыслица в речах возникает вследствие множественного значения союзов и наречий. Например, "вав", без различия служа для соединения и разделения, обозначает "и", "но", "потому что", "же", "тогда"; "ки" имеет семь или восемь значений, именно: "потому что", "хотя", "если", "когда", "как", "что", "сжигание" и пр. И так почти все частицы.

Есть третья причина, -- и она служит источником многих двусмыслиц, -- та, что глаголы в изъявительном наклонении не имеют настоящего, прошедшего несовершенного, давнопрошедшего, будущего совершенного и других времен, весьма употребительных в других языках; в повелительном же и неопределенном [наклонениях] они не имеют ни одного времени, кроме настоящего, а в сослагательном совершенно [не имеют] времен. И хотя все эти дефекты времен и наклонений при помощи известных правил, выведенных из оснований языка, легко, даже с большим изяществом, можно было пополнить, однако древнейшие писатели совершенно пренебрегали ими и безразлично употребляли будущее время вместо настоящего и прошедшего и обратно -- прошедшее вместо будущего и, кроме того, изъявительное наклонение вместо повелительного и сослагательного; и это не может не привести к большой двусмысленности в речах.

Кроме этих трех причин двусмыслиц в еврейском языке, остается отметить еще две другие, каждая из которых имеет [115] еще большую важность. Первая из них -- та, что у евреев нет гласных букв. Вторая -- та, что они никакими знаками препинания обыкновенных речей не разделяли и не выражали или не подчеркивали. И хотя и те и другие, т.е. и гласные и знаки препинания, обыкновенно восполняются акцептами и точками, мы, однако, не можем полагаться на них, так как они были изобретены и установлены людьми позднейшей эпохи, авторитет которых не должен иметь никакого значения у нас. Древние же писали без точек, т.е. без гласных и акцентов (как явствует из многих свидетельств), но потомки прибавили и то и другое так, как им казалось надо толковать Библию; поэтому акценты и точки, которые мы теперь имеем, суть только новейшие толкования и заслуживают не больше доверия и авторитета, чем и остальные объяснения авторов. Те же, кому это неизвестно, не знают, на каком основании оправдать автора, написавшего Послание к евреям, за то, что он в 11-й гл., ст. 21, истолковал текст Бытия, гл. 47, ст. 31, совсем иначе, нежели он имеется в пунктированном еврейском тексте; словно апостол должен был учиться смыслу писания у пунктистов! Мне, конечно, думается, что скорее следует винить пунктистов! Чтобы каждому было видно это, а одновременно и то, что это разногласие произошло только от недостатка гласных, я приведу здесь то и другое толкование. Пунктисты благодаря своим точкам истолковали: "и склонился Израиль на или (меняя "айн" на "алеф", т.е. на букву того же органа) к изголовью постели", а автор Послания: "и склонился Израиль на вершину жезла", читая именно "мате", вместо чего другие читают "мита"; эта разница происходит только от гласных. Теперь, так как в этом рассказе речь идет только о старости Иакова, а не о болезни его, как в следующей главе, то кажется более правдоподобным, что мысль историка была та, что Иаков склонился на вершину жезла (в котором действительно старики глубокого возраста нуждаются для своей поддержки), а не постели; особенно когда таким образом не нужно предполагать какой-либо замены букв. И этим примером я не только хотел указанное место Послания к евреям согласовать с текстом книги Бытия, но главным образом показать, как мало доверия должно иметь к новейшим точками акцентам; и поэтому тот, кто хочет толковать Писание без всякого предрассудка, обязан в них усомниться и вновь исследовать его. [116]

Итак (возвращаясь к нашей цепи), на основании такого склада природы еврейского языка каждый легко может предположить, что двусмыслицы должны возникнуть в таком количестве, что нельзя дать никакого метода, благодаря которому можно было бы все их разрешить. Ибо наша надежда на то, что взаимным сопоставлением речей (мы показали, что это единственный путь для раскрытия истинного смысла из многих, которые каждая речь может допустить на основании употребления языка) можно безусловно это сделать, ничего не значит, как потому, что это сопоставление речей только случайно может иллюстрировать какую-нибудь речь, так как ни один пророк не писал с той целью, чтобы объяснять со знанием дела (ex professo) слова другого или свои собственные, так равно и потому, что мы не можем заключать о мысли одного пророка, апостола и пр. на основании мысли другого, за исключением случаев, касающихся житейской практики, как уже мы ясно показали, но не тех, когда говорится об умозрительных вещах или когда рассказывают о чудесах и исторических событиях. Впрочем, это, т.е. что в Священном Писании встречаются многие необъяснимые речи, я могу показать на некоторых примерах, но сейчас охотнее откладываю их и буду продолжать отмечать прочее, что остается, а именно: какие еще трудности представляет этот истинный метод толкования Писания, или чего в нем не достает.

Другая трудность, кроме того, возникает при этом методе оттого, что он требует [знания] истории судеб всех книг Писания, которая нам большей частью неизвестна; ведь авторов или (если предпочитаете) писателей многих книг мы или совсем не знаем или сомневаемся в них, как я подробно покажу в следующих главах. Затем мы не знаем также: ни по какому поводу, ни в какое время были написаны эти книги, писатели которых нам неизвестны. Кроме того, мы не знаем, в чьи руки все книги попали, в чьих экземплярах были найдены столь различные чтения и, наконец, не было ли многих других вариантов у иных. А что все это важно знать, я кратко указал в своем месте; однако я там с намерением выпустил кое-что, что здесь теперь приходится рассмотреть. Если мы читаем какую-нибудь книгу, содержащую невероятные или непонятные вещи или написанную в довольно темных выражениях, и не знаем ни ее автора, а также ни [117] в какое время и по какому поводу он писал, то напрасно будем стараться узнать ее истинный смысл. Не зная ведь всего этого, мы не можем знать, что автор подразумевал или мог подразумевать; между тем, наоборот, хорошо зная это, мы определяем наши мысли таким образом, что никакой предрассудок не овладевает памп, т.е. мы не приписываем автору или тому, в угоду кому автор писал, больше или меньше, чем следует, и думаем только о том, что автор мог иметь в уме или чего требовали время и обстоятельства. Это, конечно, всем ясно, я думаю. Ведь весьма часто случается, что мы читаем в разных книгах схожие рассказы, о которых делаем совершенно разное суждение вследствие именно разных мнений, которые мы имеем о писателях. Знаю, что я в какой-то книге читал некогда, будто человек, имя которому было Неистовый Роланд ⁴⁴, имел обыкновение путешествовать по воздуху на каком-то крылатом чудовище и перелетал в какие бы ни захотел страны, будто он один убивал огромное число людей и гигантов, и другие фантазии подобного же рода, которые с точки зрения разума совершенно непонятны. Подобную же историю я читал у Овидия о Персее ⁴⁵ и, наконец, другую в книгах Судей и Царей о Самсоне, который один и [к тому же] безоружный убил тысячи, и об Илии, который летал по воздуху и, наконец, поднялся на небо на огненных конях и колеснице. Эти истории, говорю, очень схожи, однако далеко не схожее суждение мы делаем о каждой, именно: что первый хотел написать только сказку, второй о политических, третий, наконец, о священных событиях; и в этом мы убеждаемся не на основании какой иной причины, как вследствие мнений, которые мы имеем о писателях тех историй. Итак, ясно, что сведения об авторах, писавших о предметах темных и для разума непонятных, весьма необходимы, если мы желаем толковать их произведения; по тем же причинам ради того, чтобы мы могли из разных вариантов темных рассказов выбрать истинные, необходимо знать, в чьем экземпляре были найдены эти различные толкования и не было ли когда еще других вариантов у других, более авторитетных лиц.

Иная, наконец, трудность толкования некоторых книг Писания при помощи этого метода заключается в том, что мы не имеем их на том языке, на котором они первоначально были написаны. Ведь евангелие от Матфея и, без [118] сомнения, также Послание к евреям были написаны, согласно общему мнению, по-еврейски; однако они не сохранились. Относительно же книги Иова не решено, на каком языке она была написана. Абен-Езра в своих комментариях утверждает, что она с другого языка была переведена на еврейский и что в этом лежит причина ее темноты. Я ничего не говорю об апокрифических книгах, так как они обладают весьма неодинаковой достоверностью. Таковы все трудности этого метода толковать Писание на основании его истории, какую мы можем иметь, о которых я взялся рассказать; и их я считаю столь большими, что не затрудняюсь утверждать, что во многих местах мы истинного смысла Писания или не знаем или гадаем о нем без уверенности. Но, с другой стороны, приходится заметить опять и то, что все эти трудности могут препятствовать нашему постижению мысли пророков только относительно непонятных вещей и только воображаемых, но не относительно вещей, которые мы можем и разумом постичь и о которых легко образовать ясное понятие (См. примеч. VIII) ведь вещи, которые по своей природе легко воспринимаются, никогда не могут быть выражены столь темно, чтобы их нелегко было понять, согласно известной пословице: "разумному сказанного достаточно" ⁴⁶. Эвклид, писавший только о вещах, очень простых и весьма понятных, легко понятен каждому на любом языке; чтобы постигнуть его мысль и быть уверенным в ее истинном смысле, нам не нужно ведь обладать безукоризненным знанием языка, на котором он писал, но достаточно только весьма обыкновенного и почти детского знания; не нужно знать жизни, занятия, характера автора, ни кому, на каком языке и когда он писал, ни судьбы книги, ни различных ее чтений, ни каким образом, по чьему, наконец, решению она была принята. И что здесь сказано об Эвклиде, то должно сказать про всех, писавших о вещах, понятных по своей природе; и потому заключаем, что мысль Писания относительно нравственных правил мы легко можем постичь из доступной нам его истории и быть уверенными в истинности его смысла. Ведь правила истинного благочестия выражаются словами, самыми употребительными, так как они довольно обыкновенны и достаточно просты и легки для разумения; и так как истинное спасение и блаженство состоят в истинном душевном спокойствии и мы истинно успокаиваемся только на том, что весьма ясно понимаем, то отсюда очевиднейшим образом следует, что мы можем верно постигнуть мысль Писания относительно вещей спасительных и необходимых для блаженства; поэтому пет основания, почему бы мы так заботились об остальном; ведь остальное скорее любопытно, нежели полезно, так как мы большей частью не можем обнять его ни разумом, ни рассудком.

Этим, полагаю, я показал истинный метод толкования Писания и достаточно объяснил свою мысль о нем. Кроме того, я не сомневаюсь, что теперь каждый видит, что этот метод не нуждается ни в каком свете, кроме самого естественного. Ведь природа и сила этого света состоят главным образом в том, что он вещи темные выводит и заключает о них на основании законных следствий из известных или как бы известных данных. И иного наш метод не требует; и хотя мы допускаем, что он не достаточен для достоверного расследования всего, что встречается в Библии, однако это происходит не от его недостатка, но от того, что о дороге, которую он объявляет истинной и прямой, никогда не заботились и она людьми не проторена, а потому с течением времени она сделалась очень трудной и почти непроходимой, как, полагаю, весьма ясно становится из самых трудностей, приведенных мною.

Остается теперь разобрать мнение лиц, не согласных с нами. Первое, что здесь приходится разобрать, -- это мнение тех, которые утверждают, будто естественный свет не имеет силы для толкования Писания, но что для этого больше всего требуется сверхъестественный свет; а что .это за свет, кроме естественного, объяснить предоставляю им самим. Я по крайней мере ничего другого не могу предположить, кроме того, что они пожелали в еще более темных выражениях признаться, что относительно истинного смысла Писания они большей частью сомневаются; ведь, вникнув в их объяснения, мы найдем, что последние ничего сверхъестественного не содержат, что они даже суть только чистые догадки. Пусть их сопоставят, если угодно, с объяснениями тех, которые откровенно признаются, что они никакого света, кроме естественного, не имеют, и их найдут совершенно схожими, т.е. человеческими, придуманными после долгих размышлений и с трудом. Что же касается утверждения, будто естествен-[120] ный свет для этого недостаточен, то его ложность ясна как уже из нашего доказательства, что трудность толкования Писания произошла отнюдь не вследствие недостатка сил естественного света, но только вследствие беспечности (чтобы не сказать злостности) людей, которые пренебрегли историей Писания, между тем как они могли ее начертать, так и из того, что этот сверхъестественный свет есть божественный дар, доступный только верным (как, если не ошибаюсь, все признают). Но пророки и апостолы проповедовали обыкновенно не только верным, но больше всего неверным и нечестивым людям, которые, стало быть, были способны понимать мысль пророков и апостолов. Иначе казалось бы, что пророки и апостолы проповедовали ребятам и бессловесным младенцам, а не мужам, одаренным разумом; и Моисей напрасно предписал бы законы, если бы их могли понимать только верные, которые ни в каком законе не нуждаются. Поэтому, кто требует сверхъестественного света для разумения мысли пророков и апостолов, тот, по-видимому, поистине нуждается в естественном свете. Итак, я очень далек от мысли, что такие люди имеют сверхъестественный, божественный дар.

Совершенно иное мнение было у Маймонида: он ведь думал, что каждое место Писания допускает различные, даже противоположные, смыслы и что мы не уверены относительно истинного смысла какого-либо места, если не знаем, что то место, смотря по его толкованию нами, не содержит ничего, что не согласуется с разумом или что ему противоречит; ведь если бы из буквального его смысла обнаружилось, что оно противоречит разуму, то, по его мнению, это место, сколь ни кажется смысл ясным, должно, однако, толковаться иначе. И это он весьма ясно указывает в гл. 25, части 2-й, книги "Море Небухим"; он говорит: "Знай, что мы не ради текстов, встречающихся в Писании о творении мира, избегаем говорить, что мир вечен, ибо количество текстов, говорящих о сотворении мира, не больше тех, которые учат, что бог телесен. И пути к объяснению находящихся в Писании мест о творении мира нам не закрыты, а также и не затруднены, но мы могли бы объяснить их подобно тому, как мы это сделали при устранении телесности от бога: и, может быть, сделать это было бы много легче, и мы могли бы объяснить их и обосновать вечность мира более ловко, нежели когда [121] объяснили Писание с целью устранить телесность благословенного бога. Но не делать этого и не верить этому (т.е. что мир вечен) меня побуждают две причины. Первая: так как благодаря ясному доказательству очевидно, что бог бестелесен, то и необходимо объяснить все те места, буквальный смысл которых противоречит этому доказательству, ибо бесспорно, что они тогда необходимо имеют объяснение (другое, кроме буквального). Но вечность мира никаким доказательством не показывается, стало быть, не нужно насиловать Писание и объяснять его в угоду призрачному мнению; ведь под влиянием другого соображения мы могли бы склониться к противоположному мнению. Вторая причина: так как вера в бестелесность бога не противоречит основаниям закона и пр., а вера в вечность мира, как о ней думалось Аристотелю, разрушает закон в его основании", и пр. Это слова Маймонида. Из них ясно следует то, что мы сейчас сказали; ведь если бы ему было очевидно из разума, что мир вечен, он не поколебался бы извратить и объяснить Писание так, что, наконец, казалось бы, что оно учит тому же самому. Он даже тотчас уверился бы, что Писание, как бы оно везде открыто ни протестовало, хотело, однако, учить этой вечности мира; стало быть, он до тех пор не мог бы увериться в истинном смысле Писания, как бы он ни был ясен, пока у него могло быть сомнение в истинности самого существа предмета или пока оно оставалось бы неясным для него. Ибо, пока истина вещи не ясна, до тех пор мы не знаем, согласуется ли вещь с разумом или же противоречит ему, и, следовательно, до тех нор также мы не знаем, истинен ли буквальный смысл или ложен. Конечно, если бы эта мысль была истинна, я, безусловно, допустил бы, что мы для толкования Писания нуждаемся, кроме естественного света, еще и в другом. Ибо почти все, что встречается в Писании, нельзя вывести из начал, известных через естественный свет (как мы уже показали); стало быть, относительно истины тех вещей, а также, следовательно, и относительно истинного смысла и духа Писания нам через силу естественного света ничего не может быть известно; но для этого мы необходимо нуждались бы в другом свете. Затем, если бы эта мысль была истинна, то отсюда следовало бы, что простой народ (толпа -- vulgus), который большей частью не знает доказательств или не может ими заняться, мог бы принимать все касающееся Писания только на [122] основании авторитета и свидетельства людей философствующих, и, следовательно, он должен будет предположить, что философы не могут ошибаться относительно толкования Писания. Это, конечно, был бы новый церковный авторитет и новый род жрецов или первосвященников, которых простой народ более осмеивал бы, нежели почитал. И хотя наш метод требует знания еврейского языка, изучением которого простой народ также не может заниматься, однако против нас нельзя выставить подобное возражение, ибо простой народ у иудеев и язычников, которым некогда пророки и апостолы проповедовали и писали, понимал язык пророков и апостолов, благодаря чему понимал и мысль пророков, но не основания проповедуемых вещей, которые, по мнению Маймонида, он также должен был знать, чтобы быть в состоянии понять мысль пророков. Итак, из основания нашего метода не следует, чтобы простой народ необходимо удовлетворялся свидетельством толкователей; ведь я ссылаюсь на простой народ, который знал язык пророков и апостолов, а Маймонид не укажет ни на какой простой народ, который разумел бы причины вещей, благодаря которым он понимал бы их мысль. А что касается нынешнего простого народа, то мы уже показали, что он все необходимое для спасения, хотя основания его и неизвестны, может, однако, легко понимать на любом языке по той причине, что оно весьма обще и обыкновенно; и этим пониманием, а не свидетельством толкователей простой народ удовлетворяется, а что касается остального, то в этом он разделяет одинаковую с учеными участь. Но возвратимся к мысли Маймонида и исследуем ее тщательнее. Во-первых, он предполагает, что пророки во всем были согласны между собой и что они были величайшими философами и богословами; он ведь утверждает, что они делали заключения на основании истинности предмета, но во 2-й главе мы показали, что это ложно. Затем он предполагает, что смысл Писания нельзя установить из самого Писания, ведь истина вещей устанавливается не из самого Писания (так как оно ничего не доказывает и не учит вещам, о которых говорит, посредством определений и их первых причин), поэтому, по мнению Маймонида, и нельзя установить из [самого Писания] истинный его смысл и, стало быть, такового и не должно добиваться от него. Но что и это ложно, явствует из этой главы; мы ведь и рассуждениями, и примерами показали, [123] что смысл Писания устанавливается только из самого Писания и из него только должен заимствоваться, даже когда говорится о вещах, познаваемых при помощи естественного света. Наконец, он полагает, что нам позволительно объяснять, извращать слова Писания, отрицать буквальный смысл, хотя бы и весьма ясный или весьма отчетливый, и заменять его каким угодно другим на основании наших предвзятых мнений. Всякий, конечно, видит, что эта вольность, кроме того, что она полностью противоречит доказанному нами в этой и других главах, чрезмерна и безрассудна. Но предоставим ему эту великую свободу; к чему она в конце концов приводит? Конечно, ни к чему; ведь что недоказуемо и что составляет большую часть Писания, того мы не в состоянии будем ни исследовать разумом, ни объяснить по этому правилу, ни истолковать, между тем, наоборот, следуя нашему методу, мы можем объяснить большинство мест этого рода и уверенно рассуждать о них, как мы уже показали и самими фактами и рассуждением; а смысл того, что по своей природе понятно, как мы также уже показали, становится ясным уже из контекста изложения. Посему этот метод совершенно бесполезен. К тому же он совершенно отнимает всякую уверенность в смысле Писания, которую простой народ может иметь при бесхитростном чтении и которую могут иметь все, следуя другому методу. По этой причине мы отвергаем эту мысль Маймонида как вредную, бесполезную и нелепую.

Далее, что касается предания фарисеев, то мы уже выше сказали, что оно неустойчиво; авторитет же римских пап нуждается в более ярком свидетельстве, и я бракую его именно по этой причине. Ибо если бы нам могли показать его на основании самого Писания так же верно, как некогда могли первосвященники иудеев, то меня это нисколько не разубедило бы в том, что между римскими папами бывали еретики и нечестивцы, как некогда между первосвященниками евреев находили еретиков и нечестивцев, достигших неблаговидными средствами первосвященнического сана; а ведь на основании повеления Писания им принадлежала высшая власть (potestas) толковать закон (см. Второзаконие, гл. 17, ст. 11, 12, и гл. 33, ст. 10, и Малах., гл. 2, ст. 8). Но так как нам не показывают никакого такого свидетельства, то авторитет их остается довольно подозрительным; и, чтобы кто-нибудь, [124] увлекшись примером первосвященника евреев, не подумал, что католическая религия также нуждается в первосвященнике, приходится заметить, что законы Моисея необходимо нуждались для своего сохранения в каком-нибудь общественном авторитете, потому что они были публичным правом отчизны. Ведь если бы каждый имел свободу толкования общественного права по своему усмотрению, то ни одно государство не могло бы устоять, но вследствие именно этого тотчас распалось бы, а общественное право стало бы частным. Но основание религии совершенно другое. Ибо, так как она состоит не столько во внешних действиях, сколько в душевной простоте и правдивости, она не есть предмет ни какого-либо права, ни общественного авторитета. Ведь душевная простота и правдивость ни властью законов, ни общественным авторитетом не навязываются людям, и, безусловно, никто не может быть принужден силой или законами сделаться блаженным, но для этого требуется благочестивое и братское увещание, хорошее воспитание, а больше всего -- собственное и свободное суждение. Следовательно, так как верховное право свободно судить даже о религии есть у каждого и нельзя понять, чтобы кто-либо мог поступиться этим правом, то у каждого, следовательно, будет также верховное право и высший авторитет свободно судить о религии и, следовательно, объяснять и толковать ее себе. Ибо высший авторитет в толковании законов и высшее суждение об общественных делах принадлежат властям (magistratus) только потому, что они относятся к общественному праву, а не вследствие какой другой причины; стало быть, по той же причине будет у каждого и высший авторитет в объяснении религии и в суждении о ней, а именно: потому, что это относится к праву каждого человека. Итак, из авторитета еврейского первосвященника в толковании отечественных законов не только нельзя заключить об авторитете римского папы в толковании религии, но, наоборот, отсюда легче заключить, что каждый человек полностью имеет [такой авторитет]. А отсюда мы можем показать также, что наш метод толкования Писания есть наилучший. Ибо, так как высший авторитет в толковании Писания есть у каждого, следовательно, ничто не должно быть нормой при толковании [Писания], кроме естественного света, общего всем. Какой-либо сверхъестественный свет и какой-либо внешний [125] авторитет [не могут служить такой нормой]. [Этот метод] не должен быть также настолько труден, чтобы с ним могли управиться только самые остроумные философы, но должен быть приспособлен к естественному и обыкновенному уму и способностям людей, каким является, как мы доказали, наш метод. Мы ведь видели, что те трудности, которые он теперь в себе содержит, произошли от человеческой беспечности, а не от природы метода.

Глава VIII,
В которой показывается, что Пятикнижие
и книги Иисуса Навина, судей,
Руфи, Самуила и царей не суть оригиналы.
Затем исследуется: были ли все они написаны
многими авторами или одним только
и кем именно?

В предыдущей главе мы рассуждали об основаниях и принципах познания Священного Писания и показали, что они суть не что иное, как правдивая его история. Но хотя эта история в высшей степени необходима, однако древние не радели о ней, или если они кое-какую [историю] и написали или передали, то она с течением времени потерялась, и, следовательно, большая часть оснований и принципов этого познания погибла. Это было бы еще терпимо, если бы потомки держались в правильных границах и то немногое, что они получили или нашли, передавали своим преемникам добросовестно, а не выдумывали бы новшеств из собственной головы. Вследствие этого история Писания осталась не только несовершенной, но и ошибочной, т.е. основы познания Писания не только недостаточны для того, чтобы на основании их можно было воссоздать целое, но и неверны. Исправление их и устранение общих предрассудков теологии относится к цели моего труда. Опасаюсь, однако, не слишком ли поздно я приступаю к этому; дело ведь почти уже дошло до того, что люди не допускают исправлений в этом отношении, но упорно защищают то, что приняли под видом религии; и только у весьма немногих (сравнительно с остальными) осталось, по-видимому, некоторое место для разума, до того широко эти предрассудки охватили человеческий ум. [126]

Всеми силами, однако, постараюсь сделать опыт и доведу его до конца, так как нет оснований считать это дело совершенно безнадежным.

Но, чтобы показать это по порядку, я начну с предрассудков относительно истинных авторов священных книг и прежде всего об авторе Пятикнижия. Таковым почти все считали Моисея. Фарисеи даже до того упорно это отстаивали, что считали еретиком того, кто оказывался иного мнения. И по этой причине Абен-Езра, человек свободного ума и незаурядной эрудиции, из всех, кого я читал, первый, обративший внимание на этот предрассудок, не осмелился открыто высказать свою мысль, но посмел только указать на это в довольно темных словах. Я не побоюсь представить здесь это яснее и показать самый предмет очевидным образом. Итак, слова Абен-Езры, которые имеются в его комментариях на Второзаконие, суть следующие: "За Иорданом и проч., лишь только уразумеешь тайну двенадцати -- и Моисей написал также закон. И ханаанеин тогда был на земле; на горе божией будет открыто; потом также вот постель его -- постель железная; тогда узнаешь истину". По этим немногим словам он указывает и вместе с тем доказывает, что не Моисей был тот, кто написал Пятикнижие, но кто-то другой, живший долго спустя, и, наконец, что книга, написанная Моисеем, была другая. Чтобы показать это, он, говорю я, отмечает: 1) самое предисловие Второзакония, которое Моисеем, не переходившим Иордана, не могло быть написано, отмечает, 2) что вся книга Моисея была очень ясно написана только по окружности одного алтаря (см. Второзаконие, гл. 27, и Иис. Пав., гл. 8, ст. 37 и пр.), который по отзыву раввинов состоял только из двенадцати камней; из этого следует, что книга Моисея была гораздо меньшего объема, нежели Пятикнижие. Думается, говорю, что [именно] это хотел этот автор обозначить через "тайну двенадцати", если только он не разумел, может быть, те двенадцать проклятий, которые содержатся в вышеуказанной главе Второзакония. Про них он, может быть, думал, что они не были написаны в книге Закона, и именно по той причине, что Моисей, кроме написания Закона, еще приказывает левитам провозгласить те проклятия, чтобы обязать народ клятвой к сохранению писаных законов. Или, может быть, он имел в виду последнюю главу Второзакония о смерти Моисея, потому [127] что глава состоит из двенадцати стихов. Но это и то, что кроме этого предполагают иные, нет надобности разбирать здесь более тщательно. Потом он замечает, 3) что в гл. 31, ст. 9, Второзакония говорится: "И написал Моисей закон". Эти слова, конечно, не могут принадлежать Моисею, но принадлежат другому писателю, рассказывающему о делах и писаниях Моисея. Он отмечает 4) место в книге Бытие, гл. 12, ст. 6, где историк, рассказывая, что Авраам обходил землю ханаанеев, прибавляет, что ханаанеин был в то время в той земле; этими словами он ясно выделяет время, в которое он это писал. Это, стало быть, должны были написать после смерти Моисея, когда ханаане и были уже изгнаны и более не владели теми странами; тот же Абен-Езра в комментарии на это место поясняет это следующим образом: "И ханаанеин был тогда в той земле; это, кажется, означает, что Ханаан (внук Ноя) отнял землю ханаанскую, которою владел другой; если же это неверно, то тут заключается тайна, и, кто ее разумеет, пусть молчит". То есть если Ханаан вторгся в те страны, тогда будет [тот] смысл, что ханаанеин был уже тогда в той земле, значит исключается предшествующее время, в которое она была населена другим народом. Но, если Ханаан первый заселил те страны (как следует из 10-й гл. Бытия), тогда текст исключает настоящее время, т.е. время писателя, стало быть, не Моисея, в эпоху которого в действительности они еще владели теми странами; это и есть тайна, молчать о которой он рекомендует. 5) Он замечает, что в Бытии, гл. 22, ст. 14, гора Мория называется (См. примеч. IX) горою божьей⁴⁷; название же это она получила только после того, как была назначена под постройку храма; а этот выбор горы не был еще сделан во время Моисея. Моисей ведь не указывает никакого места, избранного богом, но, наоборот, предсказывает, что некогда бог изберет некоторое место, к которому будет приложено имя "божье". 6) Наконец, он замечает, что в гл. 3 Второзакония, в рассказе об Оге, царе васанском, вставлено следующее: "Только Ог, царь васанский, оставался из остатка (По-еврейски "рефаим" значит "осужденные", а также, по-видимому, и имя собственное, по Паралип. I, гл. 20, ст. 4, 6, 8. И потому я думаю, что здесь оно означает какую-нибудь фамилию) исполинов, потому вот одр его был [128] одр железный; тот именно (одр), который находится в Рабате у сынов Аммона, девять локтей в длину" и пр. Эта вставка весьма ясно указывает, что писавший эти книги жил долгое время спустя после Моисея; ведь этот способ выражения свойствен только тому, кто рассказывает о весьма древних событиях и кто, дабы ему верили, указывает на вещественные остатки; и, без сомнения, этот одр был найден только во времена Давида, который завоевал этот город, как рассказывается во II Самуила, гл. 12, ст. 30. Но не только тут, а и немного ниже тот же самый историк вставляет между словами Моисея: "Иаир, сын Манасси, взял всю область Аргоба до пределов Гезурита и Мааката и назвал те места с Васапом своим именем, селениями Иаира, что и доныне". Это, говорю, историк прибавляет для объяснения слов Моисея, которые он только что привел, а именно: "И остальной Галаад и весь Васан, царство Ога, дал половине колена Манассиина, вся область Аргоба со всем Васаном, которая называется землею исполинов". Без сомнения, в эпоху этого писателя евреи знали, какие были селения Иаира из колена Иудина, но не под именем области Аргоба и земли исполинов; и потому он вынужден был объяснить, какие именно были эти места, которые в древности так назывались, и вместе с тем дать основание, почему в его время они были обозначаемы именем Иаира, который был из колена Иуды, а не Манассии (см. I Паралип., гл. 2, ст. 21 и 22). Этим мы объяснили мысль Абен-Езры, как и места Пятикнижия, которые он приводит для ее подтверждения. Но, конечно, он отметил не все и не главное; в этих книгах ведь есть многое и более существенное, что должно быть отмечено. Именно: 1) писатель этих книг говорит о Моисее не только в третьем лице, но он, сверх того, свидетельствует о нем многое, например: бог говорил с Моисеем; бог разговаривал с Моисеем лицом к лицу; Моисей из всех людей был самый кроткий (Числ., гл. 12, ст. 3); Моисей был охвачен гневом на вождей войска (Числ., гл. 31, ст. 14); Моисей -- муж божественный (Второзак., гл. 33, ст. 1); Моисей, раб божий, умер; никогда не восставал пророк в Израиле, как Моисей, и пр. Но, напротив, во Второзаконии, где описывается закон, который Моисей объяснил народу и который он написал, Моисей говорит и рассказывает о своих деяниях в первом лице, именно: "Бог мне сказал" (Второзак., гл. 2, ст. 1, 17 и пр.), "я просил бога". Только [129] потом, в конце книги, историк, после того как присел слова Моисея, опять продолжает рассказывать, говоря в третьем лице, каким образом Моисей этот закон (который он объяснял), изложив его письменно, передал народу и в последний раз увещал его и как, наконец, он окончил жизнь. Все это, именно: способ выражения, свидетельства и самый состав всего повествования, вполне убеждает, что эти книги были написаны [кем-то] другим, а не самим Моисеем. 2) Следует также заметить, что в этой истории рассказывается не только, каким образом Моисей умер, был погребен и поверг евреев на 30 дней в печаль, но что в ней после сравнения его со всеми жившими впоследствии пророками говорится, кроме того, что он их превосходил. "Не существовал никогда, -- говорит [историк], -- пророк в Израиле, как Моисей, которого бог знал лицом к лицу". Это свидетельство мог, конечно, дать не Моисей сам о себе и не другой, кто непосредственно следовал за ним, но кто-нибудь, живший много веков спустя, в особенности потому, что историк говорит о прошедшем времени, именно: "Не существовал никогда пророк", и пр. И о могиле он говорит, что "никто не знает ее до сего дня". 3) Должно заметить, что некоторые местности называются не теми именами, которые они имели при жизни Моисея, но другими, которыми они были обозначены уже много лет спустя. Например, Авраам преследовал врагов "до Дана" (см. Бытие, гл. 14, ст. 14), а такое название этот город получил только много лет спустя после смерти Иисуса (см. Судей, гл. 18, ст. 29). 4) Исторические рассказы иногда продолжаются и за пределы времени жизни Моисея. Ибо в Исходе (гл. 16, ст. 34) рассказывается, что сыны Израиля ели манну в продолжение 40 лет, пока не пришли в обитаемую землю, пока не пришли к границе земли Ханаанской, именно: до времени, о котором говорится в книге Иисуса, гл. 5, ст. 12. В книге же Бытия, гл. 36, ст. 31, говорится: "Это суть цари, царствовавшие в Еломе прежде, нежели царствовал царь у сынов Израиля". Здесь, без сомнения, историк рассказывает о том, какие цари были у идумеян, прежде чем Давид покорил их (См. примеч. X) и поставил правителей в самой Идумее (см. II Сам., гл. 8, ст. 14). Таким образом, из всего этого яснее дневного света видно, что Пятикнижие было написано не Моисеем, но [130] другим, кто жил много веков спустя после него. Но обратим, кроме того, внимание, если угодно, на книги, которые написал сам Моисей и которые упоминаются в Пятикнижии; из них самих ведь будет видно, что они были иные, нежели Пятикнижие. Так, во-первых, видно из Исхода, гл. 17, ст. 14, что Моисей по повелению божьему описал войну против Амалика, а в какой книге -- из этой главы не видно. Но в Числах, гл. 21, ст. 12, указывается некая книга, названная книгою Браней господних, и в ней, без сомнения, было рассказано об этой войне против Амалика и, кроме того, еще и о всех лагерных стоянках (о которых и автор Пятикнижия в Числах, гл. 33, ст. 2, свидетельствует, что они были описаны Моисеем). Кроме того, из Исхода, гл. 24, ст. 4, 7, известно о другой книге, называвшейся книгой Завета ("Сефер" -- по-еврейски чаще означает письмо, или грамоту.)⁴⁸, которую он прочитал перед израильтянами, когда они вступили в первый договор с богом. Но эта книга, или эта грамота, содержала только немногое, именно: законы, или повеления божий, о которых рассказывается от ст. 22, гл. 20, Исхода до гл. 24 той же книги, чего не будет отрицать никто, кто прочел вышеназванную главу с некоторым здравым рассуждением и без партийной пристрастности. Там ведь рассказывается, что как только Моисей узнал мнение народа о заключении завета с богом, то он тотчас записал божьи изречения и права и рано утром, выполнив некоторые церемонии, прочел всему собранию условия заключаемого завета. Когда они были прочитаны и, без сомнения, поняты всем простонародьем (plebs), народ (populus) в полном согласии принял обязательство. Посему как из краткости времени, в которое она была написана, так и из сущности заключаемого договора следует, что эта книга не содержала в себе ничего, кроме того немногого, о чем я сейчас сказал. Наконец, известно, что в сороковой год от исхода из Египта Моисей все законы, какие он внес, объяснил (см. Второзак., гл. 1, ст. 5) и снова обязал ими народ (см. Второзак., гл. 29, ст. 14) и, наконец, написал книгу, содержавшую эти объясненные законы и этот новый договор (см. Второзак., гл. 31, ст. 9). Эта книга и была названа книгою Закона божья, которую впоследствии Иисус дополнил рассказом о договоре, которым в его время народ снова себя обязал и который он в третий раз [131] заключил с богом (см. Иисус Нав., гл. 24, ст. 25-26). Но так как у нас нет никакой книги, которая содержала бы этот договор Моисея, а также и договор Иисуса, то необходимо должно допустить, что эта книга погибла; или надо будет безумствовать с халдейским парафрастом Ионатаном ⁴⁹ и коверкать слова Писания по произволу. Ионатан ведь под влиянием этой трудности предпочел исказить Писание, нежели признаться в своем незнании. Слова книги Иисуса (см. гл. 24, ст. 26): "И написал Иисус эти слова в книге Закона божья", он в самом деле перевел по-халдейски таким образом: "И написал Иисус эти слова и сохранил их с книгою Закона божия". Что поделаешь с теми, кто видит только то, что им угодно. Что это, говорю, иное, если не отрицание самого Писания и не фабрикация нового из собственной головы? Итак, мы заключаем, что эта книга Закона божьего, которую написал Моисей, была не Пятикнижие, но совершенно другая, которую автор Пятикнижия включил в свой труд в надлежащих местах, что весьма ясно следует как из только что сказанного, так и из того, что я сейчас скажу. Именно: когда в уже цитированном месте Второзакония рассказывается, что Моисей написал книгу Закона, историк прибавляет, что Моисей передал ее жрецам и что, кроме того, он будто бы приказал им читать ее в определенное время всему народу. Это показывает, что эта книга была значительно меньшего объема, нежели Пятикнижие, потому что она в одно собрание могла быть прочитана так, что ее все могли уразуметь. Нельзя здесь упустить и того, что из всех книг, которые написал Моисей, он будто бы приказал благоговейно сохранять и оберегать одну эту [книгу] второго завета и песнь (которую он также потом написал, чтобы ее весь народ выучил). Ибо, так как он первым договором обязал только присутствовавших современников, а вторым -- и всех потомков их (см. Второзак., гл. 29, ст. 14, 15), он поэтому приказал благоговейно сохранять и в будущие века книгу этого второго договора, а, кроме того, как мы сказали, также и песнь, которая касается по преимуществу будущих веков. Итак, поскольку неизвестно, что Моисей написал другие книги, кроме этих, э сам он не приказывал потомству благоговейно сохранять, кроме книжечки Закона с песнью, никакой другой, и, наконец, поскольку в Пятикнижии встречается многое, что не могло быть написано Моисеем, то отсюда следует, [132] что необоснованно и совершенно противно разуму утверждение, будто Моисей есть автор Пятикнижия. Но здесь, может быть, кто-нибудь спросит, не записывал ли Моисей, кроме того, также и законы, как только они ему были открываемы. То есть разве он в промежутке 40 лет из законов, которые он давал, никаких не записал, кроме тех немногих, о которых я сказал, что они содержались в книге первого договора? Но на это я отвечаю: хотя я готов допустить, что с разумом, по-видимому, согласуется, что Моисей записывал законы в то самое время и в том самом месте, где приходилось обнародовать их, однако я отрицаю, что на этом основании нам можно утверждать это; мы ведь выше показали, что о подобных вещах мы должны утверждать только то, что очевидно из самого Писания или что выводится путем законных заключений только из его оснований, а не из того, что кажется согласным с разумом. Прибавьте, что и сам разум не принуждает нас утверждать это. Ибо возможно, что сенат ⁵⁰ сообщал народу письменно постановления Моисея, которые потом историк собрал и вставил в подходящих местах в историю жизни Моисея. Это [я хотел сказать] о пяти Моисеевых книгах.

Теперь пора исследовать и остальные. На подобных же основаниях показывается, что книга Иисуса Навина не есть автограф ⁵¹; ведь тот, кто свидетельствует об Иисусе, что славен он был по всей земле (см. гл. 6, ст. 27), что он ничего не опустил из предписанного Моисеем (см. поел. ст. гл. 8 и гл. II, ст. 15), что он состарился и призвал всех на собрание и что, наконец, он испустил дух, -- очевидно, другое лицо. Далее, рассказывается также о некоторых событиях, случившихся после его смерти, именно: что после его смерти израильтяне почитали бога, пока были живы старейшины, знавшие его, а в гл. 16, ст. 10, -- что Ефрем и Манассия "не изгнали Ханаана, живущего в Газере, но что (прибавляет он) Ханаан жил среди Ефрема до сего дня и был данником". Это то же самое, что рассказывается в книге Судей, гл. 1; также и способ выражения -- "до сего дня" -- показывает, что писатель рассказывает о древнем событии. Подобны этому также текст гл. 15, поел, ст., о детях Иуды и история Халева, от ст. 13 той же главы. Кажется, что и тот случай, рассказанный в гл. 22, от ст. 10 и пр., о двух с половиной коленах, соорудивших алтарь за Иорданом, [133] также произошел после смерти Иисуса, так как во всей этой истории пет никакого упоминания об Иисусе, но только народ решает вести войну, посылает послов и ожидает их ответа и, наконец, одобряет его. Наконец, из гл. 10, ст. 14, ясно следует, что эта книга была написана много веков спустя после Иисуса; там говорится: "Ни одного другого дня не было, как тот, ни прежде, ни после, в который бог (так) повиновался бы кому-нибудь", и пр. И гак, если Иисус и написал когда-либо какую книгу, то она, конечно, была та, которая цитируется в гл. 10, ст. 13, т.е. в том же самом рассказе. А что книга Судей написана самими судьями, то, я думаю, ни один здравомыслящий но убежден в этом; ведь эпилог всей истории, которая имеется в 21 главе, ясно показывает, что вся она была написана только одним историком. Затем, так как писавший ее часто упоминает, что в те времена никакого царя не было в Израиле, то несомненно, что она была написана после того, как цари получили власть. На книгах Самуила нам тоже нечего долго останавливаться, так как история продолжена далеко за пределы его жизни. Однако я желал бы заметить лишь то, что эта книга была написана тоже много веков спустя после Самуила. Ибо в кн. 1, гл. 9, ст. 9, историк замечает в скобках: "В древности в Израиле так говорили, когда кто-либо шел спросить совета у бога: ну пойдем к видящему, ибо, кто теперь называется пророком, в древности назывался видящим". Наконец, книги Царей, как из них же самих видно, были составлены на основании книг о деяниях Соломона (см. I Цар., гл. 11, ст. 41), летописей царей иудейских (см. гл. 14, ст. 19, 29, той же книги) и летописей израильских царей. Таким образом, мы заключаем, что все эти книги, которые мы до сих пор рассматривали, суть списки с других и что о событиях, содержащихся в них, рассказывается, как о старине.

Если мы теперь обратим внимание на связь и содержание всех этих книг, то легко заключим, что все они были написаны одним и тем же историком, желавшим написать об иудейских древностях от первого их начала до первого разрушения города. Эти книги ведь так взаимно связаны, что по одному этому мы можем распознать, что они содержат только один рассказ одного историка. Ибо, как только он прекращает рассказывать про жизнь Моисея, он переходит к истории Иисуса так: "И случилось, после того [134] как умер Моисей, раб божий, что бог сказал Иисусу", и пр. И, окончив ее смертью Иисуса, он таким же переходом и связью начинает историю Судей, именно: "И случилось, после того как умер Иисус, что сыны Израиля вопрошали от бога", и пр. А к этой книге как приложение он присоединяет книгу Руфь⁵² таким образом: "И случилось в те дни, когда судили судьи, быть голоду в той земле". И к ней таким же образом он присоединяет первую книгу Самуила, окончив которую, он обычным своим переходом приступает ко второй, а к этой, не окончив еще истории Давида, он присоединяет первую книгу Царей и, продолжая рассказывать историю о Давиде, присоединяет, наконец, к ней при помощи такой же связи вторую книгу. Потом, соединение и порядок исторических рассказов также указывает, что был только один историк, поставивший себе известную цель: он ведь начинает рассказ с первого появления еврейской нации, потом говорит по порядку, но какому случаю и в какое время Моисей издавал законы и предсказывал им многое; потом, каким образом, согласно предсказаниям Моисея, они вступили в обетованную землю (см. гл. 7 Второзак.), овладев же ею, они перестали соблюдать закон (Второзак., гл. 31, ст. 16), вследствие чего их преследовали многие бедствия (ст. 17 той же гл.). Далее рассказывается, каким образом они пожелали потом избрать царей (Второзак., гл. 17, ст. 14), у которых дела оканчивались благополучно или несчастливо постольку, поскольку и они соблюдали законы (Второзак., гл. 28, ст. 36 и ст. последний), и, наконец, автор рассказывает о падении государства, как предсказывал об этом Моисей. Остальное же, что нисколько не служит упрочению закона, он или совсем обходит молчанием, или отсылает читателя к другим историкам. Итак, все эти книги клонят к одному, именно: научить изречениям и постановлениям Моисея и доказать их посредством хода событий.

Таким образом, из этих трех совместно рассматриваемых обстоятельств, именно: простоты содержания всех этих книг, их связи и того, что они суть списки, сделанные спустя много веков после совершившихся событий, мы заключаем, как сейчас говорили, что все они были написаны только одним историком. Кто же именно он был, -- это я не могу показать так ясно; подозреваю, однако, что это был сам Ездра; и есть некоторые солидные данные, на [135] основании которых я делаю [это] предположение. Ибо, так как историк (о котором мы уже знаем, что он был только один) доводит историю до освобождения Иехонии и, кроме того, прибавляет, что тот обедал за царским столом в продолжение всей своей жизни (т.е. или Иехонии, или сына Навуходоносора, ибо смысл двоякий), то отсюда следует, что раньше Ездры он не жил. Но Писание ни о ком из живших тогда, кроме одного Ездры, не свидетельствует (см. Ездра, гл. 7, ст. 10), что он прилагал свое старание к отыскиванию закона божьего и приведению его в порядок и что он был писатель (ст. 6 той же гл.), сведущий в законе Моисея. Вот почему я могу подозревать, что, кроме Ездры, не было никого, кто мог бы написать эти книги. Затем из этого свидетельства о Ездре мы видим, что он старался не только отыскать закон божий, но также и привести его в порядок; и у Неемии в гл. 8, ст. 9, также говорится, что "они читали книгу Закона божия объясненную и прилагали разумение и уразумевали Писание". А так как в книге Второзакония содержится не только книга закона Моисея или большая ее часть, но, кроме того, находится многое, что вставлено для более полного объяснения, то я заключаю, что книга Второзакония и есть та книга Закона божьего, Ездрой писанная, приведенная в порядок и объясненная, которую тогда читали ⁵³. А что в этой книге Второзакония многое вставлено в скобках для более полного объяснения, то относительно этого мы показали два примера при объяснении мысли Абен-Езры; примеров этого рода встречается много, например в гл. 2, ст. 12: "А на Сеире обитали прежде хорреи; сыны же Исава изгнали их и истребили от лица своего и стали обитать вместо их, как Израиль сделал в земле наследства своего, которую дал ему бог". То есть он объясняет ст. 3 и 4 той же главы, именно: что гору Сеир, доставшуюся в наследство сынам Исава, они заняли не как безлюдное место, но что они завоевали ее, а хорреев, населявших ее прежде, оттуда изгнали и истребили, подобно тому как израильтяне -- ханаанеев после смерти Моисея. В скобках в слова Моисея включены также стихи 6, 7, 8 и 9, гл. 10; всякий ведь видит, что ст. 8, начинающийся словами: "В то время отделил бог колено Левия", необходимо должен относиться к ст. 5, но не к смерти Аарона, замечание о которой Ездра вставил сюда, по-видимому, не по чему иному, как потому, что Моисей в этом рассказе о тельце, которому [136] народ поклонялся, сказал (см. гл. 9, ст. 20), что он просил бога за Аарона. Затем он объясняет, что колено Левин избрано богом для себя в то время, о котором Моисей здесь говорит, с целью показать причину избрания, а также почему левиты не были призваны к участию в наследстве; сделав это, он спешит продолжать нить истории словами Моисея. К этому, прибавьте предисловие книги и все места, говорящие о Моисее в третьем лице; и, без сомнения, кроме этого, он многое другое, что нами теперь не может быть распознано, прибавил или выразил другими словами, чтобы легче понималось людьми его эпохи. Если бы, говорю, у нас была подлинная Моисеева книга Закона, то я не сомневаюсь, что мы нашли бы большое различие как в словах, так и в распределении и основаниях заповедей. Ведь, когда я сравниваю только Десятисловие этой книги с Десятисловием Исхода (где собственно рассказывается его история), я вижу, что первое отличается от второго во всех заповедях: четвертая заповедь ведь не только предписывается другим образом, но вдобавок и излагается гораздо подробнее; основание же ее от того, которое приводится в Десятисловии Исхода, отличается, как небо от земли. Наконец, порядок, в котором здесь изъясняется десятая заповедь, также иной, нежели в Исходе. Итак, я полагаю, что это как здесь, так и в других местах сделано, как я уже говорил, Ездрою, потому что он изъяснял своим современникам закон божий, и это, следовательно, есть книга Закона божьего, исправленного им и объясненного. Я думаю, что эта книга была первая из всех, о которых я сказал, что он [их] написал. Это я заключаю потому, что она содержит законы отечества, в которых народ больше всего нуждается, а также потому, что эта книга не соединена с предшествующей никакой связью, как все остальные, но начинается самостоятельным предложением: "Вот слова Моисея", и пр. А после того как он окончил ее и научил народ законам, тогда, я думаю, он приложил старание к тому, чтобы написать всю историю еврейской нации, т.е. от сотворения мира до окончательного разорения города. В нее он вставил в своем месте и эту книгу Второзакония. И первые пять книг ее он, может быть, назвал именем Моисея потому, что в них главным образом содержится его жизнь, и он взял имя главного лица. И на этом же основании шестую книгу он назвал именем Иисуса, седьмую -- Судей, восьмую -- Руфи, девятую и, может [137] быть, также десятую -- Самуила и, наконец, одиннадцатую и двенадцатую -- Царей. Но Ездра ли наложил последнюю руку на этот труд и завершил ли он его так, как желал, об этом смотри следующую главу.

Глава IX.
Разбираются другие вопросы о тех же книгах,
именно: Ездра ли наложил на них последнюю
руку, и затем -- маргинальные заметки,
которые находятся в еврейских кодексах,

Были ли разночтениями?

Насколько предыдущее исследование об истинном авторе этих книг способствует совершенному их пониманию, это легко заключить из одних тех мест, которые мы привели в подтверждение нашей мысли об этом предмете и которые без этого исследования каждому должны были бы казаться весьма темными. По, кроме автора, есть в самих книгах другие заслуживающие внимания вещи, узнать которые толпе не позволяет обыкновенное суеверие. Главная из них та, что Ездра (его я буду считать автором вышеназванных книг, пока кто-нибудь не укажет другого, более достоверного) не наложил последней руки на рассказы, содержащиеся в этих книгах. Он сделал не что иное, как собрал истории из разных авторов, а иногда просто списал и оставил их потомкам еще не проверенными и не приведенными в порядок. Какие же причины помешали (если не преждевременная, может быть, смерть) выполнить ему это дело во всех его частях, я не могу угадать. Это, однако, весьма ясно видно на самом деле из весьма немногих отрывков из древних еврейских источников, которые у нас имеются, хотя [целиком] они не дошли до нас. Так, история Езекии от ст. 17, гл. 18 II кн. Цар. списана с рассказа Исайи, как он был найден написанным в летописях иудейских царей, потому что мы читаем его целиком в книге Исайи, содержавшейся в летописях иудейских царей (см. II Паралип., гл. 32, стих предпоследний), изложенным теми же словами, как и здесь, только за весьма немногими исключениями (См. примеч. XI), но из последних [138] можно заключить не что иное, как то, что существовали разные чтения этого рассказа Исайи, -- разве только кто предпочел бы и в этом случае бредить о тайнах. Затем, последняя глава этой книги содержится в последней главе, Иеремии, ст. 39 и 40. Кроме того, 7-ю гл. II Самуила мы находим списанной в I Паралиноменон, гл. 17; но слова в разных местах оказываются до того удивительно измененными (См. примеч. XII), что весьма легко узнать, что эти две главы были взяты из двух разных экземпляров истории о Натане. Наконец, родословие царей Идумеи, имеющееся в Бытии, гл. 36, от ст. 31, в тех же словах перенесено и в I Паралипоменон, гл. 1, хотя, впрочем, видно, что автор этой книги взял свой рассказ из других историков, а не из тех двенадцати книг, которые мы приписали Ездре. Потому несомненно, что, если бы мы имели самих историков, дело само обнаружилось бы прямо; но так как мы лишены их, как я сказал, то нам остается только исследовать самые истории, именно: их порядок и связь, разные повторения и, наконец, различие в счете годов, чтобы мы могли судить и об остальном.

Итак, обсудим эти истории или по крайней мере главные из них, в первую очередь историю об Иуде и Фамари. Ее историк в гл. 38 Бытия начинает рассказывать так: "случилось же в то время, что Иуда отошел от своих братьев". Это время необходимо должно быть поставлено в связь с другим (См. примеч. XIII), о котором непосредственно говорилось; но к тому, о котором в Бытии непосредственно ведется речь, оно нимало не может относиться. Ведь с того времени, именно со времени-отвода Иосифа в Египет, до тех пор, как патриарх Иаков отправился туда же со всем семейством, мы можем считать но более 22 лет; ибо Иосиф, когда его продали братья, был 17 лет от роду и 30, -- когда по приказанию фараона он был освобожден из темницы; если к ним прибавить 7 лет плодородия и 2 года голода, то составится вместе 22 года. Но никто не будет в состоянии понять, чтобы в этот промежуток времени могло случиться столько событий, именно: что Иуда от одной жены, которую он тогда взял, прижил 3 детей одного за другим, из которых старший женился на Фамари, как только позволил возраст; после же его смерти [139] на Фамари женился второй, который также умер; и что долю спустя после того, как это произошло, сам Иуда имел по неведению дело с самой снохой Фамарью; от нее он получил опять 2 детей, в одни роды, однако один из них в вышеуказанное время тоже сделался отцом. Итак, коль скоро все это не может относиться к тому времени, о котором ведется речь в Бытии, то необходимо должно отнести это к другому, о котором непосредственно говорилось в другой книге; стало быть, и эту историю Ездра просто списал и вставил ее, еще не проверив, среди остальных. И необходимо следует признать, что не только эта глава, но и вся история об Иосифе и Иакове была заимствована и списана у разных историков, так мало мы видим ее согласной с собой. гл. 47 Бытия рассказывает ведь, что Иаков, когда он в первый раз в сопровождении Иосифа приветствовал фараона, имел 130 лет от роду; если от них отнять 22 года, которые он провел в печали вследствие отсутствия Иосифа, и, кроме того, 17 лет возраста Иосифа, когда его продавали, и, наконец, 7, которые Иаков служил из-за Рахили, то оказывается, что он был весьма преклонного возраста, именно 84 лет, когда женился на Лии; и, наоборот, Дине было едва 7 лет от роду (См. примеч. XIV), когда она претерпела насилие от Сихема; Симеон и Левий были едва 12 и 11 лет, когда они разграбили весь тот город и избили мечом всех его граждан. Но мне нет надобности рассматривать здесь все истории Пятикнижия; если кто обратит внимание только на то, что все, т.е. и предписания и истории, рассказываются в этих 5 книгах смешанно, без порядка и без расчета времени и что одна и та же история часто, а иногда и различным образом повторяется, тот легко распознает, что все это было собрано и нагромождено без разбору, с тем чтобы впоследствии легче это исследовать и привести в порядок. Да и не только то, что содержится в Пятикнижии, но и остальные истории до разорения города, содержащиеся в остальных 7 книгах, были собраны таким же образом. Ведь кто не видит, что во 2-й гл. Судей от ст. 6 приводится новый историк (который тоже описывал деяния, совершенные Иисусом) и слова его просто списываются. Ибо каким образом наш историк, после того как он в последней главе книги Иисуса Навина рассказал о его смерти и погребении, а в первой [140] главе этой книги обещал рассказать о том, что произошло после его смерти, мог бы, если желал продолжать нить своей истории, присоединить к предыдущим рассказам то, что он здесь начинает рассказывать о самом Иисусе (См. примеч. XV). Также и гл. 17, 18 и сл. I Самуила были взяты из другого историка, который думал, что причина, почему Давид стал посещать двор Саула, была другая, совершенно отличная от той, о которой рассказывается в гл. 16 той же книги; он не думал, что Давид пришел к Саулу, вызванный им по совету служителей (как рассказывается в гл. 16), но что, случайно посланный отцом к братьям в лагерь, он сделался тогда уже известным Саулу по случаю победы, одержанной над филистимлянином Голиафом, и был удержан при дворе. То же самое подозреваю и относительно гл. 26 той же книги, именно: что историк, по-видимому, рассказывает там согласно мнению другого лица ту же историю, которая имеется в гл. 24. Но я опускаю это и перехожу к рассмотрению счета годов. В 6-й главе I [книге] Царей говорится, что Соломон соорудил храм в 480 г. по исходе из Египта; но на основании самих историй мы выводим гораздо большее число лет, ибо:

Лета

Моисей управлял народом в пустыне 40

Иисусу, жившему 110 лет, приписывают согласно

с мнением Иосифа и других не более как 26

Хушан Ришафаим держал народ в подданстве 8

Гофониил, сын Кеназа, судил * 40

Еглон, царь Моавитский, держал власть над народом 18

Аод и Самгар судили его же 80

Иавин, царь Ханаана, снова держал народ в подданстве. 20

После того народ пребывал в миро 40

Потом он был в подданстве мадианитян 7

Во время Гедеона он жил на свободе 40

Под властью же Авимолоха 3

Фола, сын Пуи, судил 23

Иаир же 22

Народ опять в подданстве филистимлян и аммонитян был . 18

Иеффай судил 6

Есевон из Вифлеема 7

Елон Завулонянин 10

Авдон Пирафонянин 8

Народ опять был в подданстве филистимлян 40

__________________

* См. примеч. XVI. [141]

Самсон судил * 20

Илий же 40

Народ был опять в подданстве филистимлян, прежде

чем он был освобожден Самуилом 20

Давид царствовал 40

Соломон до сооружения храма 4

А все они по сложении дают число лет 580.

______________________

* См. примеч. XVII.

Затем к ним ладо прибавить годы того столетия, в которое по смерти Иисуса еврейское государство процветало, пока не было покорено Хушан Ришафаимом; число их, я думаю, было большое; ведь я не могу убедиться ни в том, что тотчас после смерти Иисуса все те, которые видели чудесные дола его, погибли в одно мгновение, ни в том, что их преемники с одного взмаха порешили с законами и с высшей доблести впали в величайшую порочность и нерадивость, и ни в том, наконец, что Хушан Ришафаим сказано -- сделано покорил их. Но так как каждое из этих событий требует почти людского века, то несомненно, что Писание в гл. 2, ст. 7, 9, 10, книги Судей охватило историю многих годов, которые прошли молчанием. Кроме того, надо прибавить годы, в течение которых Самуил был судьей, числа которых в Писании не имеется. Потом надо прибавить годы царствования Саула, которые я опустил при вышеприведенном подсчете, потому что из истории о нем недостаточно ясно, сколько лет он царствовал; говорится, правда, в гл. 13, ст. 1, кн. I Самуила, что он царствовал два года, но и этот текст оборван, а из самой истории мы заключаем о большем числе. Что текст оборван, в этом никто, хоть мало-мальски ознакомившийся с еврейским языком, не может сомневаться. Он ведь начинается так: "[один] год от роду был Саул⁵⁴, когда он воцарился, и 2 года он царствовал над Израилем". Кто, говорю, не видит, что число лет Саулова возраста, когда он вступил на царство, опущено. А что из самой истории выводится большое число, в этом, я думаю, никто не сомневается. Ибо в гл. 27, ст. 7, той же книги значится, что Давид у филистимлян, к которым он убежал из-за Саула, пробыл 1 год и 4 месяца; поэтому на основании этого счета остальные события должны были случиться в промежуток 8 месяцев, чему, я полагаю, никто не верит. Иосиф по крайней мере в конце шестой книги "Древно-[142]стей" так исправил текст: "итак царствовал Саул при жизни Самуила 18 лет, после же его смерти 2 года". Да и вся эта история гл. 13 никоим образом не согласуется с предшествующим. В конце гл. 7 рассказывается, что филистимляне так были поражены евреями, что не осмеливались при жизни Самуила вступать в пределы Израиля; а здесь, что евреи (при жизни Самуила) подвергались нападениям со стороны филистимлян, которыми они были доведены до такой крайности и нищеты, что были лишены оружия, которым могли бы защищаться, а сверх того и средств делать оное. Для меня, конечно, было бы довольно хлопотным делом, если бы я попытался все эти истории, имеющиеся в этой I [книге] Самуила, согласовать между собой так, чтобы все они казались написанными и распределенными одним историком. Но возвращаюсь к моей цели. Итак, годы царствования Саула должны быть прибавлены к вышеприведенному счислению. Наконец, я не считал также годы безначалия у евреев, потому что их не установишь из самого Писания. Время, говорю, в которое случилось то, о чем рассказывается от гл. 17 до конца книги Судей, по-моему, не установлено. Таким образом, из этого весьма ясно следует, что истинный счет годов и не устанавливается из самих историй и сами истории не согласны между собой в одном и том же счислении, но предполагают весьма разный счет. И потому должно признать, что эти истории были собраны из разных писателей и не были еще ни приведены в порядок, ни подвергнуты разбору. И не меньшее, кажется, различие было относительно счета годов в книгах летописей царей иудейских и книгах летописей царей израильских. Ведь в летописях израильских царей значилось, что Иорам, сын Ахава, начал царствовать во второй год царствования Иорама, сына Иосафатова (см. II Цар., гл. 1, ст. 17), а в летописях иудейских царей, -- что Иорам, сын Иосафата, начал царствовать в пятый год царствования Иорама, сына Ахавова (см. гл. 8, ст. 16, той же книги). И если кто желал бы, кроме того, сравнить истории книги Паралипоменон с историями книг Царей, то он нашел бы много подобных несоответствий, разбирать которые здесь мне нет надобности, и еще менее -- измышления авторов, пытающихся таким путем согласовать эти истории. Ибо раввины совершенно безумствуют; комментаторы же, которых я прочел, бредят, выдумывают и, наконец, совер-[143]шенно искажают самый язык. Например, когда в II Паралипоменон говорится: "Сорока двух лет от роду был Охозия, когда воцарился", то некоторые воображают, что эти годы берут начало от царствования Иорама, а не от рождения Охозии; но если бы им удалось показать, что такова именно мысль автора книг Паралипоменон, то я не поколебался бы утверждать, что он не умел говорить. Подобным образом они выдумывают и много других объяснений, и если бы эти объяснения были истинны, то я, безусловно, сказал бы, что древние евреи совершенно не знали ни языка своего, ни порядка в рассказе, и я не признавал бы никакого основания, никакого правила в толковании Писания, и можно было бы все измышлять по произволу.

Если, однако, кто-нибудь думает, что я говорю здесь слишком обще и недостаточно основательно, то я его прошу сделать это самому -- пусть он покажет нам в этих историях какой-нибудь определенный порядок, которому историки могли бы без греха подражать в летописях, и пусть он, толкуя и пытаясь согласовать истории, столь строго соблюдает и так объясняет фразы и обороты языка, распределение и построение предложений, чтобы и мы могли подражать им в письме согласно с его объяснением (См. примеч. XVIII). Если он это сделает, я тотчас протяну ему руки, и будет он для меня великим оракулом. Ибо признаюсь, что я, хотя и долго искал, ничего, однако, подобного никогда не мог найти. Прибавлю даже, что я здесь не пишу ничего такого, чего бы я давным-давно и зрело не обдумал; и хотя с детства был пропитан обычными мнениями о Писании, однако я не мог в конце концов не прийти к этим выводам. Но нет основания дольше задерживать читателя на этом и приглашать его к безнадежному занятию. Однако представить самую тему нужно было, чтобы лучше объяснить мою мысль. Итак, перехожу к остальному, что я взялся заметить относительно судьбы этих книг.

Кроме того, что мы сейчас показали, должно заметить, что эти книги но сохранялись потомками с такою заботливостью, чтобы в них не закралось никаких ошибок; древние писцы заметили много сомнительных чтений и, кроме того, кое-какие испорченные места; однако они заметили не все. Но такого ли это сорта ошибки, чтобы [144] читателю стояло на них долго останавливаться, -- об этом я теперь не рассуждаю; думаю, однако, что они не столь важны, по крайней мере для тех лиц, которые читают Писание, руководствуясь свободным суждением. Я могу определенно утверждать, что относительно нравственных правил я не заметил ни какой-либо ошибки, ни разночтения, которые могли бы сделать их темными или сомнительными. Впрочем, очень многие не допускают, чтобы и в остальное содержание Библии вкралась какая-нибудь погрешность, но утверждают, что бог в силу какого-то особенного предусмотрения сохранил неповрежденной всю Библию; различные же чтения, по их словам, суть знаки глубочайших тайн; то же самое они утверждают и о звездочках в середине параграфа, которых имеется 28; утверждают даже, что в самых значках над буквами содержатся Большие тайны⁵⁵. Положительно не знаю, говорят ли они это по глупости и набожности, свойственной старым бабам, или же вследствие высокомерия и порочности, -- чтобы их одних считали обладателями тайн божьих; знаю по крайней мере то, что я ничего у них не читал, что отзывалось бы тайною, но только детские рассуждения. Читал также и, кроме того, знал некоторых болтунов-каббалистов, безумию которых я никогда не мог достаточно надивиться. А что ошибки, как мы сказали, вкрались, то в этом, я думаю, не сомневается ни один здравомыслящий человек, прочитавший известный текст о Сауле (уже приводившийся нами из I Самуила, гл. 13, ст. 1), а также ст. 2, гл. 6, II Самуила, именно: "Встал и пошел Давид и весь народ, который находился с ним, из Иудеи, чтобы вынести оттуда ковчег божий". Здесь также никто не может не видеть, что место, куда они пошли, именно Кириаф-Иарим (См. примеч. XIX), чтобы оттуда принести ковчег, было пропущено. Не можем также отрицать, что ст. 37, гл. 13, II Самуила искажен и оборван, именно: "И Авессалом убежал и ушел к Фалмаю, сыну Амиуда, царю Гедсурскому, и оплакивал сына своего все дни, и Авессалом убежал и ушел в Гедсур и оставался там 3 года" (См. примеч. XX). Знаю, что раньше я замечал и другие места такого же рода, которые в данную минуту не попадаются под руку. [145]

А что маргинальные заметки, встречаемые иногда в еврейских кодексах, были сомнительными чтениями, в этом также не может сомневаться никто, кто обращает внимание на то, что очень многие из заметок произошли из-за большого сходства еврейских букв между собой, именно: вследствие сходства, какое имеют [начертания] "каф" с "бет", "иод" с "вав", "далет" с "реш" и пр. Например, где во II Самуила, гл. 5, ст. предпоследний, пишется: "И в то время, в которое услышишь", на полях имеется: "когда услышишь", и в гл. 21 Суд., ст. 22: "и когда отцы их или братья во множестве (т.е. часто) будут приходить к нам", и пр., на полях имеется: "для тяжбы". И, таким образом, очень многие заметки произошли потом также вследствие употребления букв, называемых "покоящиеся", произношение которых действительно весьма часто вовсе не слышно и которые употребляются безразлично, одна вместо другой. Например, в книге Левит, гл. 25, ст. 30, пишется: "И будет закрепощен дом, который находится в городе, у которого нет стены"; на полях же имеется: "у которого есть стена", и пр.

Но хотя это само по себе довольно ясно, однако хочется ответить на доводы некоторых фарисеев, которыми они пытаются убедить, что маргинальные заметки были прибавлены или показаны для обозначения некоторой тайны самими писателями священных книг. Первый из этих доводов, который даже мало касается меня, они берут из практики чтения Священного Писания. Если, говорят [они], эти заметки были прибавлены из-за различия в чтении, в котором потомки древних евреев не могли разобраться, то почему возымел силу обычай, чтобы везде удерживался смысл маргинальных заметок; почему, говорят [они], смысл, который они хотели удержать, отмечен ими на полях. Они, напротив, должны были бы самые свитки писать так, как им хотелось их читать, а не на полях отмечать смысл и чтение, которые они больше всего одобряли. Второй же довод, претендующий, кажется, на некоторую видимость, берется из самой природы предмета, именно: что ошибки вкрадывались в книги не намеренно, но случайно, а подобные ошибки бывают различные; но в пяти книгах слово "девушка", за исключением только одного места, всегда пишется сокращенно, вопреки правилу грамматики, без буквы "хе", на полях же -- правильно, по общему правилу грамматики. Не-[146]ужели это тоже могло случиться оттого, что рука ошиблась при писании? Какими судьбами могло произойти, что перо всегда, сколько бы раз это слово ни встречалось, спешило? Наконец, ведь этот дефект легко и без затруднения можно было бы исправить по правилам грамматики и дополнить [слово]. Итак, поскольку эти чтения произошли не случайно и столь явные погрешности оставлены без исправления, то заключают, что это было сделано первыми писателями с известным намерением, чтобы через это обозначить что-то. Но на это мы легко можем ответить, ибо ссылка в аргументации на действовавшую у них практику меня нисколько не останавливает. Суеверие могло присоветовать не знай что, и, может быть, это произошло оттого, что то и другое чтение они считали одинаково хорошим или сносным, а потому, чтобы не пренебрегать каким-нибудь из них, они положили, что одно должно писать, а другое -- читать ⁵⁶. Они именно боялись высказать определенное суждение в таком деле, чтобы не выбрать по неведению ложное вместо истинного, и потому они не захотели предпочесть одно другому; а это они, безусловно, сделали бы, если бы постановили писать и читать только одно, тем более что в священных свитках маргинальные заметки не пишутся. Или, может быть, это произошло оттого, что они пожелали, чтобы некоторые слова, хотя и правильно написанные, читались, однако, иначе, именно: так, как они отметили на полях, и потому вообще установили, чтобы Библия читалась по маргинальным заметкам. Я сейчас скажу, что за причина побудила писцов отметить на полях некоторые слова, которые должно читать особенно (ибо не все маргинальные заметки суть сомнительные чтения, но они отметили также и слова, вышедшие из употребления), именно: устаревшие слова, которые добрые нравы того времени не дозволяли читать в общественных собраниях, ибо простодушные древние писатели называли вещи без всяких вежливых обиняков, но собственными их именами, а после того, как воцарились порочность и роскошь, стали считать неприличным то, что не стыдясь говорили древние. Хотя вследствие этой причины не было надобности изменять самое Писание, тем не менее, снисходя к слабости народа, ввели в обычай читать в общественных собраниях названия для полового совокупления и испражнений благопристойнее именно так, как их отметили на полях. [147]

Наконец, какова бы ни была причина, по которой вошло в обычай читать и толковать Писание по маргинальным чтениям, это во всяком случае не означало, что верное толкование должно делаться по ним. Ибо, кроме того, что сами раввины в Талмуде часто отступают от масоретов и придерживаются других чтений, которые они одобряют, как я скоро покажу, на полях находятся еще некоторые заметки, которые, по-видимому, меньше подтверждаются практикой языка. Например, в II Самуила, гл. 14, ст. 22, пишется: "Потому что царь сделал по мнению своего слуги"; эта конструкция совершенно правильна и согласна с конструкцией ст. 15 той же главы, а конструкция, имеющаяся на полях: "слуги твоего", не согласуется с лицом глагола. Точно так же стих последний, гл. 16, той же книги пишется: "Как когда спрашивает (т.е. спрашивается) о слове божием", здесь на полях прибавляется "кто" как именительный при глаголе. Это сделано, очевидно, довольно неправильно, ибо обычная практика этого языка требует употребления безличных глаголов в третьем лице единственного числа действительного залога, как очень хорошо известно грамматикам. И подобным образом встречаются многие заметки, которые никоим образом не могут быть предпочтены текстуальному чтению. Что же касается второго довода фарисеев, то и на него легко ответить на основании только что сказанного, именно: писцы, кроме сомнительных чтений, отмечали также слова, вышедшие из употребления. Ибо несомненно, что в еврейском языке, как и в остальных, позднейшая практика сделала многие слова неупотребительными и устаревшими, а позднейшие писцы встречали их в Библии; они, как мы сказали, отметили их все, чтобы народу читать их по принятому тогда обычаю. По этой, стало быть, причине всюду встречается отмеченным имя "на`ар", потому что в древности оно было общего рода и обозначало то же, что у латинян juvenis (юноша). Точно так же столица евреев обыкновенно называлась у древних "Иерушалем", а не "Иерушалаим". О местоимении "он" и "она" думаю то же самое, именно: что позднейшие писцы меняли "вав" на "иод" (каковое изменение часто бывает в еврейском языке), когда хотели обозначить женский род; тогда как древние обыкновенно отличали женский род этого местоимения от мужского только огласовкой. Так, кроме того, и неправильность в некото-[148]рых глаголах у древних была одна, позже -- другая; и наконец, древние употребляли парагогические буквы ⁵⁷сообразно с особым изяществом стиля своего времени. Все это я мог бы проиллюстрировать здесь многими примерами, но не хочу удерживать читателя за скучным чтением. Но, если кто спросит меня, откуда я это узнал, я отвечу, что я это часто находил у самых древних писателей в Библии; однако позднейшие писатели не желали им подражать; это есть единственное начало, руководясь которым мы и в остальных языках, хотя также уже мертвых, узнаем, однако, устаревшие слова.

Но, может быть, кто-нибудь по поводу моего утверждения, что большая часть этих заметок суть сомнительные чтения, выдвинет еще такое возражение: отчего никогда не встречалось больше двух чтений одного места? отчего не встречалось когда-нибудь трех или больше? Далее, могут возразить, что некоторые места в Писании столь очевидно противоречат грамматике -- эти места на полях отмечаются правильно, -- что отнюдь не должно думать, будто писцы могли затрудняться и сомневаться в том, какое из двух чтений было правильнее. Но и на это легко ответить. На первое возражение я, конечно, отвечу, что было больше вариантов, нежели мы находим указанными в книгах. В Талмуде ведь отмечается много вариантов, не принимаемых масоретами, а во многих местах они до того резко отступают от них, что известный суеверный корректор Бомберговой Библии ⁵⁸ принужден был, наконец, признаться в своем предисловии, что он не умеет их согласовать. "И мы не умеем, -- говорит он, -- ответить, кроме того, что выше ответили, именно: что обычай Талмуда -- противоречить масоретам". Поэтому мы не можем с достаточной основательностью утверждать, что никогда не было больше двух вариантов одного места. Впрочем, легко допускаю, даже уверен, что больше двух вариантов одного места никогда не находили, и это допускаю по двум основаниям, именно: 1) по причине, по которой, как мы указали, произошла разница в этих чтениях, можно допустить не больше двух [вариантов]; ведь мы показали, что они произошли главным образом благодаря сходству некоторых букв. Поэтому сомнение почти всегда в конце концов сводилось к этому, т.е. к тому, какую из двух букв нужно было писать: "бет" или "каф", "иод" или "вав", "далет" или "реш", и пр. Эти [149] буквы чаще других употребляются, и потому могло случиться, что и та и другая давала сносный смысл. Затем [сомнения] возникали также по вопросу о том, был ли слог долог или краток, а количество⁵⁹ слогов определяется теми буквами, которые мы назвали покоящимися. К этому прибавьте, что не все заметки относятся к сомнительным чтениям; многие ведь, мы сказали, были прибавлены для приличия, а также для объяснения древних и вышедших из употребления слов; 2) основание, почему я убежден, что больше двух чтений одного места не встречается, лежит в моей вере в то, что писцы нашли только немного экземпляров -- может быть, не больше двух или трех. В трактате Писцов ⁶⁰, гл. 6, упоминается лишь о трех экземплярах, которые будто бы были найдены во времена Ездры, почему и выставляют на вид, что эти заметки были прибавлены самим Ездрой. Как бы то ни было, мы легко можем понять, что если у них было три экземпляра, то два всегда были согласны в одном и том же месте; наоборот же, всякий мог бы действительно удивляться, если бы в трех только экземплярах было найдено три различных чтения одного и того же места. Но какими судьбами случилось, что после Ездры оказался такой недостаток в экземплярах? Этому перестанет удивляться каждый, кто прочтет только или гл. 1, кн. I Маккавеев, или гл. 5, кн. XII "Древностей" Иосифа. Кажется даже похожим на чудо, что после такого и столь продолжительного преследования можно было сохранить и те немногие [экземпляры]; в этом, полагаю, не сомневается ни один человек, который прочел ту историю хоть с умеренным вниманием. Итак, мы видим причины, почему нигде не встречается больше двух сомнительных чтений. Поэтому далеко не верно, что из наличности везде не больше двух вариантов можно заключить, что Библия в отмеченных местах была написана намеренно неправильно, для обозначения тайн. Что же касается второго возражения, т.е. что встречаются некоторые места, до того неправильно написанные, что никоим образом нельзя было сомневаться в противоречии их с практикой письма всех времен, и, стало быть, писцы, безусловно, должны были исправить их, а не на полях отметить, что оно меня мало касается, ведь я не обязан знать, какой религиозный мотив побудил их не делать этого. Может быть, они сделали это по душевной простоте, захотев передать потомкам Библию такой, [150] какой она была найдена в немногих оригинальных экземплярах, и отметить несходства оригиналов не как сомнительные, но как разные чтения; я назвал их сомнительными только в том смысле, что действительно нахожу их почти все такими, что решительно не знаю, какое какому следует предпочесть. Наконец, кроме этих сомнительных чтений, писцы отметили еще (оставляя пустое место в середине параграфов) много мест оборванных -- число их передают масореты; они насчитывают 28 мест, где в середине параграфа оставлено пустое место. Думают ли они, что и в числе скрывается какая-нибудь тайна, -- не знаю. Но известную величину пространства фарисеи соблюдают как святыню. Пример этого (чтобы привести один) имеется в Бытии, гл. 4, ст. 8, где так пишется: "и сказал Каин Авелю брату своему... и случилось, в то время как они были в поле, что Каин" и пр. Здесь оставляется пустой промежуток в том месте, где мы ожидали узнать, что именно сказал Каин брату. И, таким образом (кроме тех мест, которые мы уже заметили), имеется 28 [мест], оставленных писцами. Однако многие из них не казались бы оборванными, если бы не было оставлено промежутка. Но об этом довольно.

Глава X.
Остальные книги Ветхого завета исследуются
тем же способом, как и предыдущие

Перехожу к остальным книгам Ветхого завета. Но о двух книгах Паралипоменон я не имею заметить ничего определенного и стоящего, кроме того, что они были написаны много лет спустя после Ездры, а может быть, и после того, как Иуда Маккавей ⁶¹ возобновил храм (См. примеч. XXI). Ибо в гл. 9, кн. I, историк рассказывает, какие именно семьи сначала (т.е. во время Ездры) обитали в Иерусалиме; и потом, в ст. 17, указывает привратников, о двух из которых рассказывается и у Неемии в гл. II, ст. 19. Это показывает, что книги эти были написаны много лет .спустя после восстановления города. Впрочем, об истинном авторе их и о их достоверности, полезности и учении для меня ничего нет установленного. Я даже не могу достаточно надивиться, почему они были приняты в число священных книг теми людьми, которые из канона священных книг изъяли книги Премудростей, Товита и пр., считающиеся апокрифами; однако уменьшать их авторитет у меня нет намерения, но так как они всеми приняты, то я оставляю их так, как они есть.

Псалмы также были собраны и разделены на пять книг в эпоху второго храма; ибо псалм 88, по свидетельству иудея Филона ⁶², появился в то время, пока еще царь Иехония содержался в темнице в Вавилоне, а псалм 89 тогда, когда тот же царь получил свободу; я не думаю, чтобы Филон когда-либо позволил себе сказать это, если бы в его время не было принято такое мнение или если бы он не получил его от других, достойных доверия лиц. Я думаю, что и Притчи Соломона были собраны в то же время или по крайней мере во время царя Иосии, и это потому, что в гл. 24, ст. последнем ⁶³, говорится: "Это также Притчи Соломона, которые передали мужи Езекии, царя иудейского". Но не могу умолчать здесь о смелости раввинов, которые желали, чтобы эта книга вместе с Екклезиастом была исключена из канона священных книг и чтобы она хранилась с другими, которые теперь уже не существуют. Они, безусловно, сделали бы это, если бы не нашлись некоторые места, где рекомендуется Моисеев закон. Должно, конечно, скорбеть, что священные и самые лучшие предметы зависели от их выбора. Однако я благодарен им за то, что они пожелали сообщить нам эти книги; но не могу не сомневаться в том, добросовестно ли они передали их, чего здесь подвергать строгому исследованию не хочу.

Итак, перехожу к книгам пророков. Всякий раз, как я вникаю в них, я вижу, что пророчества, содержащиеся в них, были собраны из других книг и не всегда списаны с них в таком порядке, в каком они были высказаны или написаны самими пророками; и что содержатся в них не все пророчества, но только те, которые можно было найти здесь или там; поэтому эти книги суть только фрагменты пророческих. Ибо Исайя начал пророчествовать в царствование Узии, как сам писатель свидетельствует в первом стихе. Но он в то время не только пророчествовал, но, кроме того, и описал все дела, совершенные этим царем (см. II Паралип., гл. 26, ст. 22). Этой книги [152] теперь нет. [Те же книги], которые у нас есть, как мы показали, списаны из летописей царей иудейских и израильских. Прибавьте к этому, что раввины утверждают, будто этот пророк пророчествовал и в царствование Манассии, которым он, наконец, был умерщвлен; и хотя они, кажется, рассказывают басню, однако они, по-видимому, верили, что имеются не все его пророчества. Затем, излагаемые исторически пророчества Иеремии извлечены и собраны из разных летописцев. Ибо, помимо того что они нагромождены беспорядочно, без всякой последовательности, в них одна и та же история повторяется различным образом. Так, гл. 21 называет причиной ареста Иеремии именно то, что он предсказал Седекии, спрашивавшему у него совета, разорение города; гл. 22, прервав эту историю, переходит к рассказу о его воззвании к Иоакиму, царствовавшему до Седекии, и о том, что он предсказал пленение царя; гл. 25 описывает то, что было открыто пророку до этого, именно: в четвертый год [царствования] Иоакима, потом [следуют] откровения в первый год [царствования] этого царя, и так продолжается нагромождение пророчеств без всякого соблюдения порядка во времени, пока, наконец, в гл. 38 (как будто эти пятнадцать глав были сказаны в скобках) [повествование] не возвращается к тому, о чем рассказывалось в гл. 21. Ибо союз, которым начинается та глава, относится к ст. 8, 9 и 10, гл. 38; и, кроме того, здесь совсем иначе описывается последний арест Иеремии и указывается совершенно иная причина продолжительного его задержания стражей во дворе, нежели о которой рассказывается в гл. 37. Так что ясно видишь, что все это было собрано из разных историков и никаким другим образом не может быть оправдано. Впрочем, остальные пророчества, содержащиеся в остальных главах, где Иеремия говорит в первом лице, списаны, по-видимому, со свитка, который написал Варух под диктовку самого Иеремии. Свиток этот содержал (как видно из гл. 36, ст. 2) только то, что было открыто этому пророку со времени Иосии до четвертого года Иоакима; с этого времени эта книга и начинает [повествование]. Потом с того же свитка, кажется, списано то, что имеется от гл. 45, ст. 2, до гл. 51, ст. 59. А что книга Иезекииля есть также только отрывок, то это весьма ясно показывают первые стихи ее. Кто же не видит, что связь, которой начинается книга, относится к другому, о чем уж [153] было говорено, и примыкает к тому, что должно быть сказано? И не только связь, но и весь контекст речи предполагает другое сочинение; ведь тридцатый год, с которого начинается эта книга, показывает, что пророк продолжает рассказ, а не начинает! Это отмечает и сам писатель в ст. 3, в скобках: "Было часто слово божие Иезекиилю, сыну Вузия, священнику в земле Халдейской", и пр. Он как бы говорит, что слова Иезекииля, которые он до сих списывал, относятся к другому откровению, которое было ему до этого тридцатого года. Потом Иосиф в кн. X "Древностей", гл. 7, рассказывает, будто Иезекииль предсказал, что Седекия не увидит Вавилонию; об этом в дошедшей до нас книге его не говорится, но сказано наоборот, именно: в гл. 17, что он был отведен пленником в Вавилонию [См. примеч. XXII]. Относительно Осии мы не можем сказать наверняка, что он написал больше того, что содержится в книге, называемой его именем. Но я, однако, удивляюсь, что у нас от того, кто, по свидетельству Писания, пророчествовал больше 84 лет, имеется столь мало. В общем по крайней мере мы знаем, что писатели не собрали пророчеств от всех пророков, а от тех, от кого мы имеем, собрали не все. Ибо от тех пророков, которые пророчествовали в царствование Манассии и о которых в кн. II Паралипоменон, гл. 33, ст. 10, 18, 19, упоминается в общем, у нас нет совершенно никаких пророчеств, а также нет и всех пророчеств этих 12 пророков. Ибо из Ионы списаны только пророчества о ниневитянах, между тем, однако, он пророчествовал и израильтянам, о чем смотри кн. II Цар., гл. 14, ст. 25.

О книге Иова и о самом Иове был большой спор среди писателей. Некоторые думают, что ее написал Моисей и что вся история есть только притча; таково предание и некоторых из раввинов в Талмуде; с ними и Маймонид соглашается в своей книге "Море Небухим". Иные думали, что история была истинная; из последних есть некоторые, полагавшие, что этот Иов жил во время Иакова и был женат на его дочери Дине. Но Абен-Езра, как я уже выше говорил, в своих комментариях на эту книгу утверждает, что она была переведена на еврейский с другого языка. Я, конечно, желал бы, чтобы он показал нам это яснее, ибо мы могли бы заключить тогда, что у языч-[154]ников были священные книги. Итак, оставляю это дело под сомнением; однако допускаю, что Иов был некий язычник, с большой душевной стойкостью, дела которого сперва шли удачно, потом очень несчастливо, а под конец опять весьма счастливо; ибо Иезекииль в гл. 14, ст. 14, упоминает его в числе других. И я думаю, что эта превратность судьбы Иова и его душевное постоянство многим дали случай спорить о провидении божьем, а автору этой книги по крайней мере составить диалог, ибо содержание этого диалога, а равно и стиль кажутся свойственными не человеку, тяжко болящему, сидящему в пепле, но размышляющему на досуге в кабинете. И здесь я склонен был бы думать с Абен-Езрой, что эта книга была переведена с другого языка, так как она, по-видимому, смахивает на поэзию язычников; ибо отец богов дважды созывает совет, а Мом ⁶⁴, называемый здесь Сатаной, с большой свободой оспаривает слова божьи, и пр. Но это чистые догадки, и они недостаточно солидны.

Перехожу к книге Даниила. Она с гл. 8, несомненно, содержит писание самого Даниила. Но откуда были списаны первые семь глав, я не знаю. Мы можем подозревать, что из халдейских летописей, так как, за исключением 1-й гл., они написаны по-халдейски. Если бы это было ясно видно, то имелось бы богатейшее доказательство, которое убеждало бы, что Писание постольку лишь священно, поскольку мы разумеем под ним вещи, в нем обозначенные, а не поскольку понимаем слова или язык предложения, которыми те вещи обозначаются; и, кроме того, убеждало бы, что книги, поучающие и сообщающие о самых лучших вещах, на каком бы языке и какой бы нацией ни были написаны, равно священны. Однако мы по крайней мере можем отметить то, что эти главы были написаны по-халдейски и что тем не менее они равно священны, как и остальные в Библии.

К этой же книге Даниила примыкает I кн. Ездры таким образом, что легко распознать, что автор -- то же лицо, которое продолжает последовательно рассказывать о делах иудеев от первого пленения. А к этой книге я не затрудняюсь присоединить и книгу Есфирь; ибо связь, которой начинается та книга, ни к какой другой не может быть отнесена. И не должно думать, что она есть та же самая книга, которую написал Мардохей, ибо в гл. 9, ст. 20, 21, 22, кто-то другой рассказывает о самом Мардохее, [155] что он написал письма, и передает их содержание; потом, в ст. 31 той же главы, что царица Есфирь указом подтвердила постановления, относящиеся к празднику жребиев (пурим), и что указ был вписан в книгу, т.е. (как звучит по-еврейски) в книгу, всем известную в то время (т.е. когда это было описываемо), и Абен-Езра признает, и все обязаны признать, что она с другими [книгами] погибла. Наконец, относительно остальных [деяний] Мардохея историк ссылается на летопись персидских царей. Поэтому не следует сомневаться, что и эта книга была написана тем же историком, который рассказал о деяниях Даниила и Ездры, а кроме того, и книге Неемии [См. примеч. XXIII], потому что она называется второй книгой Ездры. Итак, мы утверждаем, что эти четыре книги, именно: Даниила, Ездры, Есфири и Неемии, были написаны одним и тем же историком, но, кто именно это был, я не могу даже предположить. Но, кто бы в конце концов он ни был, для того чтобы знать, откуда он получил сведение об этих историях и, может быть, даже списал большую часть их, должно заметить, что правители, или князья, иудеев имели при втором храме, как цари их при первом, писцов, или историографов, которые последовательно вели их летописи, или временники. Ведь царские временники, или летописи, цитируются в книгах Царей часто, а летописи князей и жрецов второго храма цитируются сперва в кн. Неемии, гл. 12, ст. 23, потом в Макк., кн. I, гл. 16, ст. 24. Без сомнения, упомянутая нами сейчас книга (см. Есф., гл. 9, ст. 31) и есть та, в которой были написаны указ Есфири и письма Мардохея и о которой я заодно с Абен-Езрой сказал, что она погибла. Итак, по-видимому, из этой книги заимствовано или списано все, что содержится в тех четырех, ведь никто другой автором их не цитируется и никакой иной книги официального характера мы не знаем. А что эти книги не были написаны ни Ездрой, ни Неемией, -- это явствует из того, что в кн. Неемии, гл. 12, ст. 10, 11, генеалогия верховного первосвященника, Иисуса, продолжена до Иаддуя, т.е. шестого первосвященника, который вышел навстречу Александру Великому, когда власть персов была уже почти ниспровергнута (см. "Древности" Иосифа, кн. XI, гл. 8), или, как говорит иудей Филон в книге "Времен", шестого [156] и последнего первосвященника при персах. Даже в той же главе Неемии, именно: в ст. 22, это самое ясно указывается. "Левиты, -- говорит историк, -- времени Елиашива, Иояды, Иоханана и Иаддуя сверх (supra) (Если это не означает ultra (далее), то списывавший ошибся, написав "сверх" вместо "по") царствования перса Дария были вписаны", т.е. во временниках. И, я думаю, никто не полагает что Ездра (См. примеч. XXIV) или Неемия были столь долговечны, что они пережили 14 персидских царей, ибо Кир первый из всех дал иудеям позволение восстановить храм, а с того времени до Дария, четырнадцатого и последнего царя персов, считается больше 230 лет. Поэтому не сомневаюсь, что эти книги были написаны гораздо позже того, как Иуда Маккавей возобновил служение в храме. Не сомневаюсь потому еще, что в то время подложные книги Даниила, Ездры и Есфири были распространяемы некоторыми злонамеренными людьми, принадлежавшими, без сомнения, к секте саддукеев, ибо фарисеи, сколько я знаю, никогда не принимали тех книг. И хотя в книге, называемой четвертой книгой Ездры ⁶⁵, встречаются некоторые басни, которые читаем и в Талмуде, однако только поэтому их не следует приписывать фарисеям, ибо из них нет никого, исключая самых глупых, кто не считал бы, что те басни вставлены каким-нибудь болтуном, и я думаю, что их вставил кто-нибудь затем, чтобы предания фарисеев сделать для всех смешными. Или, может быть, они были написаны и изданы в то время для того, чтобы показать народу исполнение пророчеств Даниила и чтобы укрепить его на этом основании в религии, дабы он, будучи в таком бедственном положении, не терял надежды на лучшие времена и будущее спасение.

Действительно, хотя эти книги так недавни и новы, однако в них вкралось много ошибок, если не ошибаюсь, от поспешности переписчиков. Ведь в них, как и в остальных книгах, тоже встречается много маргинальных заметок, о которых мы говорили в предыдущей главе, а кроме того, есть также некоторые места, которые ни на каком другом основании нельзя оправдать, как сейчас покажу. Но предварительно я желаю сделать замечание относительно маргинальных чтений этих книг, потому что, если согласиться с фарисеями, что маргинальные [157] варианты так же древни, как и самые авторы этих книг, тогда необходимо будет сказать, что их отметили сами авторы, если их было несколько, по той причине, что они нашли самые временники, с которых они списывали книги, недостаточно правильно написанными; и хотя некоторые ошибки были ясны, однако они не осмелились исправить писания древних и предков. Да мне уже нет нужды подробно разбирать здесь вторично этот вопрос. Итак, перехожу к указанию того, что отмечено на полях. 1) Скажу, что множество ошибок вкралось в гл. 2 Ездры. Так, в ст. 64 дается общее число всех тех, кто по поколениям перечисляется во всей главе. О них говорится, что всего их было 42 360, однако если сложить частные суммы, то получится не более 29 818. Итак, ошибка здесь или в итоге, или в частных суммах. Но нужно думать, что общая сумма, кажется, сообщена правильно, потому что ее, без сомнения, каждый удержал в памяти, как вещь достопамятную, частные же суммы -- не то. Стало быть, если бы ошибка закралась в общую сумму, то она тотчас была бы очевидна каждому и легко была бы исправлена. И это вполне подтверждается тем, что у Неем., в гл. 7, где списывается эта глава из Ездры (называемая родословной переписью), как об этом прямо говорится в ст. 5, той же гл. Неемии, общая сумма вполне согласуется с [общей] суммой книги Ездры; частные же суммы весьма отличаются: некоторые оказываются больше, некоторые меньше, чем у Ездры, а все вместе составляют 31 089. Поэтому несомненно, что больше ошибок вкралось в частные суммы как книги Ездры, так и Неемии. Комментаторы же, старающиеся согласовать эти очевидные противоречия, выдумывают по силе своего ума всё, что только могут, а между тем именно они своим преклонением перед буквами и словами Писания делают (как уже выше мы напомнили) не что иное, как выставляют писателей Библии на позор, так что они кажутся не умевшими ни говорить, ни излагать по порядку то, что им надлежало сказать. Более того, они ничего другого не делают, как только совершенно затемняют ясность Писания, ибо если бы везде было позволительно толковать Писание по их способу, то, конечно, не было бы ни одного предложения, в истинном смысле которого мы могли бы не сомневаться. Но нечего дальше останавливаться на этом, я убежден, что если бы какой-нибудь историк захотел подражать [158] всему тому, что сами комментаторы благочестиво допускают относительно писателей Библии, то они насмеялись бы над ним на разные лады. И если они считают богохульником того, кто говорит, что Писание в некоторых местах ошибочно, то спрашивается: каким именем я назову тогда их самих, [т.е. тех], кто приплетает к Писанию все, что угодно, кто до того унижает историков священных книг, что о них думают, как о людях, без толку болтающих и всё путающих, кто, наконец, отрицает ясный и самый очевидный смысл Писания? Ведь что в Писании яснее того, что Ездра с сотрудниками брал по частям в родословной переписи, написанной в гл. 2 книги, названной его именем, число всех тех, которые отправились в Иерусалим, так как в частных суммах сообщается число не только тех, которые могли указать свою генеалогию, но и тех, которые не могли ее указать? Что, говорю, из ст. 5, гл. 7, Неемии яснее того, что он эту самую перепись просто списал. Итак, те, кто объясняет это иначе, делают не что иное, как отрицают истинный смысл Писания, а следовательно, и само Писание. Что же касается того мнения, будто благочестиво приспособлять одни места Писания к другим, то поистине это забавное благочестие, потому что места ясные они приспособляют к темным, а правильные -- к ложным и здоровое портят гнилым. Я, однако, далек от того, чтобы называть их, не имеющих никакого намерения злословить, богохульниками, ибо ошибаться, конечно, свойственно человеку. Но возвращаюсь к своей цели. Кроме ошибок, которые должно признать в суммах родословной росписи как Ездры, так и Неемии, замечается также много ошибок в самих именах семейств; сверх того, много ошибок в самих генеалогиях, в историях, и опасаюсь, нет ли их также и в самих пророчествах. Так, пророчество Иеремии, гл. 22, о Иехонии никоим образом, по-видимому, не согласуется с его историей (см. конец кн. II Цар., Иерем. и кн. I Паралип., гл. 3, ст. 17, 18, 19), в особенности слова последнего стиха той главы; не вижу я также, на каком основании он мог сказать о Седекии, глаза которого были вырваны, как только он увидел умерщвление сыновей: "Ты умрешь в мире", и пр. (см. Иерем., гл. 34, ст. 5). Если пророчества должны толковаться по исполнению, то должно было бы переменить эти имена, и вместо Седекии, казалось бы, должно взять Иехонию и, наоборот, [159] вместо Иехонии -- Седекию. Но это слишком парадоксально, и потому я предпочитаю оставить вопрос как неразрешимый главным образом потому, что если здесь и есть какая-либо ошибка, то она должна быть приписана историку, а не погрешности в экземплярах. Что касается остальных ошибок, о которых я сказал, то я не думаю отмечать их здесь, так как этим я мог бы сильно утомить читателя, тем более что они уже были замечены другими. Ибо р[аби] Соломон ⁶⁶ вследствие очевиднейших противоречий, которые он заметил в вышеуказанных родословных, принужден был высказаться в таких словах, именно (см. его комментарии на кн. 1, гл. 8, Паралип.): "Что Ездра (который, по его мнению, написал книги Паралип.) называет сыновей Вениамина другими именами и его родословие выводит иначе, нежели мы имеем его в книге Бытия, и что, наконец, он большую часть городов левитских указывает иначе, чем Иисус, то это произошло оттого, что он нашел различные оригиналы", и немного ниже: "Родословие Гаваона и других дважды и розно списывается потому, что Ездра нашел много разных росписей каждого родословия и при списывании их следовал наибольшему числу экземпляров, а когда число несогласных генеалогов было одинаково, тогда он списывал экземпляры того и другого".. Таким образом, он, безусловно, допускает, что эти книги были списаны с оригиналов, недостаточно исправленных и недостаточно достоверных. Даже сами комментаторы, стараясь согласовать тексты, весьма часто делают не что иное, как указывают причины ошибок. Наконец, я полагаю, что ни один здравомыслящий человек не думает, что историки священных книг намеренно захотели так написать, чтобы они казались противоречащими себе на каждом шагу. Но, может быть, кто-нибудь скажет, что таким образом я совершенно ниспровергаю Писание, ибо таким образом все могут подозревать, что оно везде ошибочно. Но я, напротив, показал, что таким образом я забочусь о Писании, дабы его ясные и чистые места не приспосабливали к ошибочным и не искажали; а из-за того, что некоторые места искажены, нельзя подозревать то же относительно всех [мест], ведь никогда не было ни одной книги без ошибок. Неужели, спрашиваю, кто-нибудь когда-нибудь подозревал по этой причине, что книги во всем ошибочны? Конечно никто, особенно когда речь вразумительна и мысль автора ясно понимается. [160]

Этим я закончил то, что хотел заметить относительно истории книг Ветхого завета. Из этого мы легко заключаем, что до времен Маккавеев не было никакого канона священных книг (См. примеч. XXV); те же, которые теперь имеем, были отобраны из многих других фарисеями второго храма, установившими и молитвенные формулы, и приняты были только на основании их решений ⁶⁷. Итак, кто хочет доказать авторитет Священного Писания, тот обязан доказать авторитет каждой книги; и недостаточно доказать божественность одной, чтобы заключать о божественности всех, иначе должно утверждать, что собор фарисеев не мог ошибиться при этом выборе книг, чего никто никогда не докажет. Основанием же, заставляющим меня утверждать, что только фарисеи собирали книги Ветхого завета и сложили их в канон священных книг, служит то, что в книге Даниила, в поел, главе, ст. 2, предсказывается воскресение мертвых, которое саддукеи отрицали, затем то, что сами фарисеи в Талмуде ясно указывают это. Именно: в гл. 2, л. 30, ст. 2, трактата Шаббат говорится: "Сказал р. Иуда от имени Рава ⁶⁸: старались мудрецы скрыть книгу Екклезиаста, потому что слова ее противоречат словам Закона (NB: книге закона Моисея). Почему же ее не скрыли? Потому что она согласно с Законом начинается и согласно с Законом оканчивается". А немного ниже: "И также книгу Притчей старались скрыть", и пр. И, наконец, в том же трактате, в гл. 1, л. 13, ст. 2: "Поистине называй с признательностью того мужа, имя которого Ханания, сын Хизкии, ибо если бы не он, то книга Иезекииля была бы скрыта, потому что слова ее противоречили словам Закона", и пр. Из этого весьма ясно следует, что знатоки Закона держали совет о том, какие книги должно принять как священные и какие исключить. Итак, кто хочет увериться в авторитете всех книг, тот пусть снова приступает к обсуждению и требует отчета в каждой.

А теперь своевременно было бы исследовать и книги Нового завета таким же образом. Но так как я слышу, что это сделано людьми, весьма сведущими как в науке, так в особенности и в языках, и так как я не обладаю настолько безукоризненным знанием греческого языка, чтобы осмелиться взяться за это дело, и, наконец, так как [161] до нас не дошли экземпляры книг, которые были написаны на еврейском языке, то я предпочитаю воздержаться от этой работы. Тем не менее то, что ближе всего относится к моей задаче, я думаю отметить; об этом в следующей главе.

Глава XI.
Исследуется, написали ли апостолы свои послания как апостолы и пророки или же как учители; затем показывается обязанность апостолов

Никто из читавших Новый завет не может сомневаться в том, что апостолы были пророками. Но так как пророки говорили по откровению не всегда, но, напротив, очень редко, как мы показали в конце гл. 1, то сомневаться в том, написали ли апостолы Послания в качестве пророков, по откровению и выраженному приказу, как Моисей, Иеремия и другие, или же в качестве частных лиц или учителей, мы можем; тем более что в I Послании к коринфянам, гл. 14, ст. 6, Павел указывает два рода проповедования: одно на основании откровения, другое на основании познания; и потому, говорю, сомневаться в том, пророчествуют ли апостолы в Посланиях или же учат, можно. Но если мы пожелаем обратить внимание на стиль Посланий, то найдем, что он весьма отличен от стиля пророчества. Так, у пророков весьма употребительно было свидетельствовать всюду, что они говорят по указу бога, именно: "так глаголит бог", "говорит бог воинств", "указ бога", "и пр. И это, по-видимому, имело место не только в публичных речах пророков, но и в письмах, содержавших откровения, как видно из письма Илии, написанного Иораму (см. II Парал., гл. 21, ст. 12). Он тоже начинает: "Так говорит бог". Но в Посланиях апостолов мы ничего подобного не читаем, но, наоборот, в I Послании к коринфянам, гл. 7, ст. 40, Павел говорит, руководствуясь своим суждением. В весьма многих местах встречаются даже формы выражения, свойственные душе колеблющейся и смущенной, например в Послании к римлянам, в гл. 3, ст. 28: "Итак, мы полагаем" (См. примеч. XXVI), и в гл. 8, ст. 18: "Ведь [162] я полагаю", и многое в этом роде. Кроме того, встречаются другие формы выражения, весьма далекие от пророческого авторитета, именно: "Это же я говорю по совету, а не по приказанию" (см. I Посл. к коринф., гл. 7, ст. 6), "Совет даю как муж, который милостию бога верен" (см. там же, гл. 7, ст. 25), и много других в этом роде. Должно заметить, что, когда в вышеуказанной главе Павел говорит, что он имеет или не имеет повеление, или приказание, божье, он разумеет под этим не повеление, или приказание, открытое ему богом, но только правила Христа, преподанные им на горе ученикам. Кроме того, если мы обратим также внимание на способ, которым апостолы передают в этих Посланиях евангельское учение, то увидим, что он тоже весьма отличается от способа пророков. Ибо апостолы везде умозаключают, так что они кажутся не пророчествующими, но рассуждающими; пророчества же, наоборот, содержат одни только догматы и решения, потому что в них выводится как бы говорящим бог, который не умозаключает, но решает вследствие абсолютной мощи своей природы, да и потому также, что авторитет пророка не позволяет умозаключать; ведь всякий, желающий подкрепить свои догматы разумом, тем самым подвергает их свободной критике каждого. И Павел, так как он умозаключает, по-видимому, делал это. В 1 Послании к коринфянам, гл. 10, ст. 15, он говорит: "Как мудрым говорю, судите вы сами о том, что я говорю". И, наконец, потому, что пророки, как мы показали в гл. 1, воспринимали открываемые вещи, не прибегая к силе естественного света, т.е. не делая умозаключений. И хотя в пяти книгах Моисея некоторые положения, по-видимому, выводятся посредством умозаключения, однако, кто вникнет в них, тот увидит, что они никоим образом не могут быть принимаемы за решительные доказательства. Например, когда Моисей во Второзаконии, гл. 31, ст. 27, сказал израильтянам: "Если вы, пока я с вами жил, были мятежниками против бога, то после того, как я умру, -- тем более", то никоим образом не должно разуметь, что Моисей хочет доводами убедить израильтян в том, что они после его смерти необходимо уклонятся от истинного почитания бога, ведь доказательство было бы ложное, что можно доказать из самого Писания: ибо израильтяне пребывали постоянными при жизни Иисуса и старейшин, а потом также при жизни Самуила, Давида, [163] Соломона и прочих. Поэтому приведенные слова Моисея суть только моральное изречение, которым он в риторической форме, давшей ему возможность живее вообразить событие, предсказывает будущее отпадение народа. Основание же, почему я не говорю, что Моисей сказал это сам от себя с целью представить народу свое предсказание правдоподобным, а не по откровению, как пророк, имеется в том, что в ст. 21 той же главы рассказывается, что бог открыл Моисею это же самое в других словах. Моисея, конечно, не нужно было посредством правдоподобных доводов уверять относительно этого предсказания и решения божьего, но необходимо было, чтобы оно живо представлялось в его воображении, как мы показали в гл. 1; а этого легче всего можно было добиться, представляя настоящее упорство народа, которое он часто испытывал, как будущее. И подобным образом должно понимать все доказательства Моисея, встречающиеся в пяти книгах, т.е. что они не были извлечены из сокровищниц разума, но суть только манера говорить, благодаря которой он решения бога сильнее выражал и живо воображал. Однако я не хочу абсолютно отрицать, что пророки могли аргументировать на основании откровения; но я утверждаю только то, что, чем правильнее пророки аргументируют, тем более их познание, которое они имеют о предмете откровения, приближается к естественному, что пророки имеют сверхъестественное познание, мы узнаем ведь главным образом именно из того, что они высказывают чистые догмы, или решения, или сентенции, потому величайший пророк Моисей и не употребил ни одного законного доказательства; и, наоборот, допускаю, что длинные дедукции и аргументации Павла, встречающиеся в Послании к римлянам, никоим образом не были написаны на основании сверхъестественного откровения. Таким образом, у апостолов как манера говорить, так и манера рассуждать в Посланиях весьма ясно указывает, что они были написаны не вследствие откровения и божественного приказа, но только на основании естественного суждения самих апостолов и не содержат ничего, кроме братских увещаний, смешанных с выражениями учтивости, с которой, конечно, пророческий авторитет совершенно несовместим, каково, например, известное извинение Павла в Послании к римлянам, гл. 15, ст. 15: "Я написал вам, братья, с некоторой смелостью". Мы можем, кроме [164] того, заключить это же самое из того, что мы никогда не читаем о том, что апостолам было повелено писать, но только проповедовать, куда бы они ни шли, и сказанное подтверждать знамениями. Ибо их присутствие и знамения, безусловно, требовались для обращения язычников к религии и для утверждения их в ней, как сам Павел в Послании к римлянам, гл. 1, ст. 11, прямо указывает: "Потому что весьма желаю вас видеть, чтобы сообщить вам дар духа, дабы вы утвердились". Но здесь можно было бы возразить, что мы таким же образом могли бы заключить, что апостолы и не проповедовали как пророки; ибо, когда они шли проповедовать в то или иное место, делали это не вследствие прямого приказа, как некогда делали пророки. Мы читаем в Ветхом завете, что Иона пошел проповедовать в Ниневию, и в то же время читаем, что он туда был умышленно послан и что ему было открыто то, что он должен был там проповедовать. Также и о Моисее подробно рассказывается, что он отправился в Египет как посол бога и в то же время ему было задано, что сказать израильскому народу и царю-фараону и какие знамения сделать перед ними для того, чтобы ему поверили. Исайя, Иеремия, Иезекииль получают специальные приказания проповедовать израильтянам. Да, наконец, пророки не проповедовали ничего, о чем Писание не свидетельствовало бы, что они получили это от бога. Но об апостолах, когда они шли проповедовать в то или иное место, мы в Новом завете ничего подобного, за очень редкими исключениями, не читаем. Напротив, находим некоторые места, прямо указывающие, что апостолы по собственному решению выбирали местности для проповедования; взять, например, известный спор Павла с Варнавой, дошедший до размолвки (о чем см. Деяния, гл. 15, ст. 37, 38 и пр.), а также то, что часто они безуспешно пытались направиться в то или иное место, как тот же Павел в Посл., к римл., гл. 1, ст. 13, свидетельствует, именно: "В те времена я часто желал прийти к вам и был задерживаем", и в гл. 15, ст. 22: "Сие-то много раз препятствовало мне прийти к вам", и, наконец, в последней главе I Посл. к коринфянам, ст. 12: "Относительно же брата моего Аполлоса я много просил его, чтобы он отправился к вам с братьями, и совершенно никакого желания у него не было прийти к вам, когда же ему будет Удобно", и пр. Поэтому как из этих форм выражения и из [165] спора между апостолами, так и из того, что Писание, когда апостолы шли куда-либо проповедовать, не свидетельствует о них, как о древних пророках, что они шли по приказу бога, я должен был заключить, что апостолы проповедовали как учители, а не как пророки. Впрочем, этот вопрос мы легко разрешим, лишь только обратим внимание на различие в призвании апостолов и ветхозаветных пророков. Ибо последние не были призваны проповедовать и пророчествовать всем нациям, но только некоторым, особенным, и потому требовали выраженного и особого приказа для каждой. Апостолы же были призваны проповедовать без исключения всем и всех обращать к религии. Таким образом, куда бы они ни шли, они следовали приказу Христа, и для них не нужно было, чтобы, прежде чем им идти, вещи, подлежащие проповедованию, были открыты им самим, т.е. ученикам Христа, которым он сам сказал: "Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать, ибо будет дано вам в тот час, что сказать", и пр. (см. Матф., гл. 10, ст. 19, 20). Итак, мы заключаем, что апостолы имели особое откровение только относительно того, что они проповедовали устно и в то же время подтверждали знамениями (см. то, что мы показали в начале 2-й гл.); а чему они просто учили письменно или устно, не прибегая для доказательства ни к каким знамениям, то они говорили или писали на основании познания (т.е. естественного), см. об этом I Посл. к коринфянам, гл. 14, ст. 6. И здесь нас не затрудняет то обстоятельство, что все Послания начинаются с удостоверения апостольства, ибо апостолам, как вскоре покажу, была дана не только сила для пророчествования, но и [был дан] авторитет для учительства. На этом основании мы и допускаем, что они писали свои Послания как апостолы. По этой причине каждый и начинал с удостоверения своего апостольства; или, может быть, для того, чтобы легче склонить на свою сторону ум читателя и возбудить внимание, они хотели прежде всего свидетельствовать, что они суть те, которые стали известны всем верным своими проповедями и которые столь ясными свидетельствами показали, что они учат истинной религии и пути к спасению. Ибо все, что говорится в этих Посланиях о призвании апостолов и святом и божественном духе, который они имели, относится, на мой взгляд, к их проповедям, которые они произносили, [166] за исключением тех только мест, в которых дух божий, или дух святой, берется в смысле здоровой, блаженной и богу посвященной души, и пр. (об этом мы в 1-й гл. говорили). Например, в I Послании к коринфянам, гл. 7, ст. 40, Павел говорит: "Но она блаженна, если останется так по моему совету, а я полагаю, что дух божий есть и во мне". Здесь под духом божьим он разумеет свою собственную душу, как показывает самое содержание речи; он ведь хочет [сказать] следующее: вдову, которая не хочет вторично выходить замуж, я считаю блаженной согласно своему мнению -- я, который решил жить безбрачным, и думаю, что я блажен. Встречаются и другие, подобные же места, которые приводить здесь я считаю излишним. Следовательно, так как должно утверждать, что Послания апостолов были продиктованы только естественным светом, то следует посмотреть теперь, каким образом апостолы на основании только естественного познания могли учить вещам, которые не подлежат его ведению. Но если мы обратим внимание на то, что мы говорили относительно толкования Писания в 7-й гл. этого трактата, то никакой трудности для нас здесь не будет. Ибо, хотя то, что содержится в Библии, большей частью превосходит наше понимание, однако мы можем уверенно рассуждать об этом, лишь только не допуская никаких других принципов, кроме тех, которые заимствуются из самого Писания. Точно таким же образом и апостолы из вещей, которые они видели и о которых слышали и которые, наконец, они узнавали вследствие откровения, могли заключать и выводить о многом и могли учить тому людей, если им угодно было. Затем, хотя религия, в том виде, в каком она проповедовалась апостолами, т.е. в виде простого рассказа об истории Христа, не подлежит ведению разума, однако суть ее, состоящую главным образом из нравственных правил, а также и всего учения Христа (См. примеч. XXVII) каждый может легко усвоить при помощи естественного света. Наконец, для того чтобы религию, которую прежде подтверждали знамениями, приспособлять к обычному пониманию людей, так чтобы каждый легко принимал ее сердцем, апостолы не нуждались в сверхъестественном свете; не нуждались они в нем также [167] и для того, чтобы назидать людей. Цель Послания в этом и заключается, именно: в научении и назидании людей тем путем, который каждый из апостолов считал самым лучшим для утверждения их в религии. И здесь должно заметить то, что мы говорили немного раньше, именно: что апостолы не только получили силу для проповедования истории Христа как пророки, т.е. подтверждая его знамениями, но, кроме того, и власть учить и назидать тем путем, какой каждый считал самым лучшим. На этот двойной дар Павел во II Послании к Тимофею, гл. 1, ст. 11, ясно указывает в следующих словах: "В котором я поставлен проповедником, и апостолом, и учителем язычников". И в I Послании к нему же, гл. 2, ст. 7: "Которого я поставлен проповедником и апостолом (истину говорю, Христом, не лгу), учителем язычников, знающим веру (NB) и истину". Этим, говорю, он ясно указывает призвание того и другого, т.е. апостольства и учительства. А о власти назидать кого и когда он ни захотел бы Павел в Посл. к Филимону, ст. 8, говорит следующим образом: "Хотя большую во Христе свободу имею приказывать тебе то, что следует, однако", и пр. Здесь должно заметить, что если то, что нужно было приказать Филимону, Павел получил от бога как пророк и как пророк должен был приказать, тогда ему совершенно нельзя было бы менять приказание на просьбу. Поэтому необходимо должно понимать, что он говорит о свободе назидания, которой он обладает как учитель, а не как пророк.

Однако, если мы не хотим прибегать к помощи разума, который точно учит, что тот, кто имеет власть учить, имеет -также власть выбирать способ, какой он хочет, то из сказанного еще недостаточно ясно следует, что апостолы могли избирать способ обучения, какой каждому представлялся самым лучшим, но следует только, что они по обязанности апостольства были не только пророками, но и учителями. Но лучше будет доказать все дело только на основании Писания; из него ведь ясно видно, что каждый из апостолов избирал отдельный способ, именно: из следующих слов Павла в Послании к римлянам, гл. 15, ст. 20: "Тщательно стараясь проповедовать не там, где было возвещено имя Христа, дабы не созидать на чужом основании". Конечно, если у всех был один и тот же способ обучения и все созидали христианскую [168] религию на одном и том же основании, то Павел никоим образом не мог называть основания другого апостола чужими, потому что они у него были те же самые. Но коль скоро он называет их чужими, то необходимо должно заключить, что каждый возводил религию на разном основании, и с апостолами в их учительской деятельности случилось то же, что бывает и с прочими учителями, имеющими свой, особый метод обучения: они всегда сильнее желают учить тех, которые совершенно необразованны и которые языкам или наукам, даже математическим, в истине которых никто не сомневается, ни у кого другого не начинали учиться. Затем, если мы пробежим с некоторым вниманием самые Послания, то увидим, что апостолы в самой религии, конечно, согласны, в основаниях же ее весьма расходятся. Ибо Павел, желая утвердить людей в религии и показать им, что спасение зависит только от милости бога, учил, что никто не может величаться делами, но только верой и что никто делами не оправдывается (см. Посл. к римл., гл. 3, ст. 27, 28), и далее он приводит все знаменитое учение о предопределении. Иаков же в своем Послании, наоборот, учит, что человек оправдывается делами, а не верою только (см. его Посл., гл. 2, ст. 24), и, опустив все те рассуждения Павла, излагает все учение религии очень кратко. Наконец, несомненно, оттого, что апостолы создавали религию на разных основаниях, произошли многие споры и ереси, которые уже со времен апостольских непрестанно терзали церковь и, конечно, будут вечно терзать, пока, наконец, религия когда-нибудь не отделится от философских умозрений и не сведется к очень немногим и самым простым догматам, каким Христос научил своих учеников; для апостолов это было невозможно, потому что евангелие не известно было людям. И потому, чтобы новизна его учения не слишком поражала их слух, они приспосабливали его, насколько это было можно, к духу людей своего времени (см. I Посл. к коринф., гл. 9, ст. 19, 20 и пр.) и строили учение на основаниях, самых известных и принятых в тогдашнее время; а потому никто из апостолов не философствовал больше Павла, который был призван для проповедования язычникам. Остальные же, проповедовавшие иудеям, т.е. людям, презиравшим философию, тоже подлаживались к их характеру (см. об этом Посл. к гадат., гл. 2, ст. 11 и пр.) и учили рели-[169]гии, лишенной философских умозрений. Счастлив же поистине был бы теперь наш век, если бы мы видели ее [философию] свободною и от всякого суеверия.

Глава XII.
Об истинном подлиннике Божественного закона)
на каком основании писание называется
Священным и на каком основании -- словом
Божьим; наконец, показывается, что оно,
поскольку содержит слово Божье,
дошло до нас неповрежденным

Те, кто принимает Библию такой, какова она есть, за письмо божье, ниспосланное людям с неба, без сомнения, возопиют, что я совершил грех против святого духа, именно: утверждая, что это слово божье содержит ошибки, пропуски, подделки и не согласно само с собою и что мы имеем только отрывки из него и, наконец, что подлинник договора божьего, заключенного с иудеями, погиб. Но если бы они захотели обсудить самый предмет, то, я не сомневаюсь, они тотчас перестали бы вопить. Ибо как сам разум, так и высказывания пророков и апостолов ясно гласят, что вечное слово и договор бога и истинная религия (Religio vera) божественно начертаны в сердцах людей, т.е. в человеческой душе, и что она есть истинный подлинник божий, который бог скрепил своей печатью, т.е. идеей о себе, как отображением своей божественности. Письменно, в виде закона, религия была передана первым иудеям потому именно, что они в то время считались как бы детьми. Но впоследствии Моисей (Второзак., гл. 30, ст. 6) и Иеремия (гл. 31, ст. 33) предсказывают им, что настанет время, когда бог напишет свой закон в их сердцах. Потому только иудеям и в особенности саддукеям подобало когда-то ратовать за закон, написанный на скрижалях, но отнюдь не тем, у кого он написан в душе. Итак, кто пожелает вникнуть в это, тот не найдет в вышесказанном ничего, что противоречило бы слову божьему, или истинной религии, и вере или что могло бы их ослабить, но, наоборот, найдет, что мы ее подкрепляем, как мы и показали в конце десятой главы. И если бы это было не так, то я порешил бы совсем умолчать [170] об этом, даже охотно допустил бы во избежание всяких затруднений, что в Писании скрыты глубочайшие тайны; но так как отсюда возникло невыносимое суеверие и иные весьма пагубные неудобства, о которых я говорил во вступлении к седьмой главе, то я считаю, что их не должно оставлять без внимания, в особенности потому, что религия не нуждается ни в каких суеверных прикрасах, но, напротив, она лишается своего блеска, когда украшается подобными выдумками. Но, скажут, хотя божественный закон и написан в сердцах, тем не менее Писание есть слово божье, и потому сказать о Писании, что оно отрывочно и искажено, столь же непозволительно, как и о слове божьем. Я же, напротив, опасаюсь, не слишком ли они стараются быть святыми и не превращают ли они религию в суеверие; даже более: не начинают ли они почитать за слово божье изображения и отпечатки, т.е. бумагу и чернила. Я то знаю, что я ничего недостойного Писания или слова божьего не сказал: я не утверждал ничего такого, истинность чего я не доказал бы самыми очевидными доводами, и поэтому, конечно, могу утверждать, что я ничего нечестивого или что отзывает нечестием не сказал. Признаюсь, что иные светские люди, которым религия в тягость, могут из этого вывести заключение о свободе грешить и могут без всякого основания, только ради потворства желанию заключать отсюда, что Писание везде содержит ошибки, подделки, а следовательно, и не обладает никаким авторитетом. Но помочь подобным людям невозможно согласно той ходячей истине, что ничего нельзя сказать настолько правильно, чтобы сказанное нельзя было исказить дурным толкованием. Те, кто хочет потворствовать желаниям, могут легко найти какой-нибудь предлог; и те, у кого некогда имелись самые оригиналы, ковчег завета, имелись даже сами пророки и апостолы, были не лучше и повиновались не больше; но все, как иудеи, так и язычники, всегда были одни и те же, и добродетель во всяком веке была очень редка. Впрочем, чтобы устранить всякое недоразумение, должно показать здесь, на каком основании Писание или любой неодушевленный предмет должны быть названы священными и божественными; затем объясним, что такое на самом деле слово божье, и покажем, что оно содержится не в известном числе книг и, наконец, что Писание, поскольку оно учит тому, что необходимо для послушания [171] и спасения, не могло быть испорчено. Ибо из этого всякий легко получит возможность судить о том, что мы ничего не сказали против слова божьего и никакого места не уделили нечестию.

Священным и божественным называется то, что назначено для упражнения в благочестии и религии. Предмет до тех пор будет священным, пока люди религиозно относятся к нему; если же они перестают быть благочестивыми, то одновременно и предмет также перестает быть священным; а если его назначат для совершения нечестивых дел, тогда то самое, что раньше было священным делается нечестивым и скверным. Например, некое место было названо патриархом Иаковом "дом божий", потому что там он почтил открывшегося ему бога, но пророками то же самое место было названо "дом неправды" (см. Амоса, гл. 5, ст. 5, и Осии, гл. 10, ст. 5), потому что израильтяне вследствие постановления Иеровоама обыкновенно приносили там жертвы идолам. Другой пример, который весьма ясно показывает дело: слова имеют известное значение только благодаря употреблению, и если согласно этому употреблению их они расположены таким образом, что люди при чтении их побуждаются к благочестию, тогда те слова, а также книга, написанная с таким распределением слов, будет священна. Но если впоследствии эти слова выходят из употребления настолько, что теряют всякое значение, или когда книгой совсем пренебрегают -- вследствие ли злого умысла или потому, что в ней не нуждаются, -- тогда и в словах, и в книге не будет никакой пользы и никакой святости. Наконец, если те слова располагаются иначе или возобладает обычай применять их в противоположном значении, тогда и слова, и книги, прежде священные, будут непристойными и нечестивыми. Из этого следует, что вне души абсолютно нет ничего священного или непристойного, или нечестивого, но бывает только по отношению к ней. Это также весьма ясно вытекает из многих мест Писания. Приведем один-два примера: Иеремия (в гл. 7, ст. 4) говорит, что иудеи его времени ложно называли храм Соломона храмом божьим, ибо, как сам он продолжает в той же главе, наименование "божий" можно было прилагать к тому храму только до тех пор, пока его посещают люди, которые чтут его и защищают справедливость; если же его будут посещать убийцы, воры, идолопоклонники и другие преступные [172] люди, тогда он скорее яма для преступников. Что сталось с ковчегом завета. Писание об этом ничего не рассказывает, чему я часто удивлялся; однако известно то, что он был сожжен с храмом, хотя у евреев не было ничего более священного и более почитаемого. На этом основании, следовательно, Писание до тех пор священно, а его речи божественны, пока оно побуждает людей к благоговению перед богом; но если люди им совершенно пренебрегают, как некогда иудеи, то оно ничего, кроме бумаги и чернил [собой], не представляет и совершенно профанируется ими и подвергается порче. И потому если тогда оно искажается или погибает, то ошибочно говорить, что искажается или гибнет слово божье, подобно тому, как во времена Иеремии ошибочно говорили, что в пламени погиб храм, который в то время был якобы храмом бога. Это сам Иеремия говорит и о самом законе, ибо он укоряет безбожников своего века таким образом: "На каком основании вы говорите: "Мы сведущи, и закон божий с нами?". Поистине он напрасно был приукрашен, тростник писцов напрасно сделан", т.е. вы ложно говорите, будто вы, хотя Писание и есть у вас, имеете закон божий, после того как вы сделали его недействительным. Также, когда Моисей разбил первые скрижали, он не слово божье бросил в гневе из рук и разбил (ибо кто мог бы подозревать это о Моисее по отношению к слову божьему), но только камни. Они прежде хотя и были священны, потому что на них был написан завет, по которому иудеи обязывались повиноваться богу, однако в тот момент в них совершенно не было никакой святости, потому что иудеи вследствие поклонения тельцу сделали тот завет недействительным. По той же самой причине могли погибнуть и вторые скрижали с ковчегом завета. Итак, коль скоро целиком мог погибнуть истинный подлинник божественного завета, предмет самый священнейший из всех, то неудивительно, если теперь не существует первых оригинальных книг Моисея, и неудивительно, что с книгами, которые мы имеем, случилось то, о чем мы выше говорили. Следовательно, пусть перестанут обвинять в нечестии нас, ничего против слова божьего не сказавших и его не осквернивших, но пусть обратят гнев, если у них может быть справедливый гнев, на древних, порочность которых осквернила и подвергла порче божий ковчег завета, храм, закон и всю святыню. Наконец, если они согласно [173] известному выражению апостола во II Послании к коринфянам (гл. 3, ст. 3) имеют в себе письмо божье, написанное не чернилами, но духом божьим и не на скрижалях каменных, но на плотских скрижалях сердца, то пусть перестанут почитать букву и столь заботиться о ней. Думаю, что я достаточно объяснил этим, в каком смысле Писание должно считать священным и божественным.

Теперь следует посмотреть, что особенно должно понимать под "дебар Иегова" (слово божье). "Дебар" обозначает слово, речь, указ и вещь. А на каком основании по-еврейски говорится о какой-нибудь вещи, что она божья и относится к богу, мы показали в 1-й гл.; а отсюда легко понять, что хочет обозначить Писание под словом божьим, речью, приказом и вещью. Итак, нет надобности все повторять здесь, а также и то, что мы показали в гл. 6 о чудесах в 3-м пункте. Достаточно лишь указать на предмет, чтобы лучше понять то, что мы желаем сказать здесь об этом. Именно слово божье, когда оно проповедуется о каком-либо предмете, который не есть сам бог, обозначает собственно тот божественный закон, о котором мы говорили в гл. 4, т.е. религию, общую всему человеческому роду, или всеобщую; смотри об этом гл. 1, ст. 10, и пр. Исайи, где он учит истинному образу жизни, заключающемуся, конечно, не в церемониях, но в любви и в праведном духе, и такой образ жизни он безразлично называет законом и словом божьим. Затем оно в переносном смысле (metaphorice) обозначает самый порядок природы и судьбу (fatum) (потому что это действительно зависит от вечного решения божественной природы и следует из него) и в особенности то, что в этом порядке пророки предвидели, потому что они воспринимали будущие события не через естественные причины, но как изволения и решения бога. Потом оно применяется также для обозначения всякой" приказа каждого пророка, поскольку он воспринял его благодаря особенной своей силе или пророческому дару, а не в силу общего естественного света, и это главным образом потому, что пророки действительно обыкновенно представляли бога как бы законодателем, как мы показали в гл. 4. Итак, Писание называется словом божьим по этим трем причинам, именно: потому, что оно учит истинной религии, вечный виновник которой есть бог; затем потому, что предсказания о будущих событиях оно излагает как решения бога; и, наконец, потому, [174] что те, которые в действительности были его авторами, по большей части учили, руководствуясь не общим естественным светом, но каким-то им свойственным, и вводили бога изрекающим эти слова. И хотя, кроме этого, в Писании содержится много чисто исторического материала, понимаемого при помощи естественного света, однако оно получает название по более важной части. И мы легко понимаем отсюда, в каком смысле можно рассматривать бога как автора Библии, именно по причине истинной религии, которая в ней преподается, а не потому, что он хотел сообщить людям известное число книг. Далее, отсюда мы можем также узнать, почему Библия разделяется на книги Ветхого и Нового завета; это, конечно, потому, что до пришествия Христа пророки обыкновенно проповедовали религию как отечественный закон и в силу договора, заключенного во время Моисея; после же пришествия Христа апостолы проповедовали ее всем как всеобщий закон и в силу только страданий Христа, а не для того, чтобы книги различались учением, не для того, чтобы они были написаны как подлинник завета, и не для того, наконец, чтобы всеобщая религия (religio catholica), которая наиболее естественна, была нова, если не принимать в расчет людей, не знавших ее. "В мире был, -- говорит евангелист Иоанн в гл. 1, ст. 10, -- и мир не познал его". Итак, хотя бы у нас было меньше книг как Ветхого, так и Нового завета, мы все же не были лишены слова божьего (под которым, собственно, понимается, как мы уже говорили, истинная религия), точно так же мы не думаем, что мы лишены его теперь, хотя и не имеем многих других весьма важных сочинений вроде книги Закона, которую благоговейно хранили как подлинник завета в храме, и, кроме того, книг о войнах, летописей и многих других, из которых были заимствованы и собраны книги, имеющиеся у нас в Ветхом завете. И это подтверждается, кроме того, многими основаниями, именно: 1) Потому что книги того и другого завета были написаны не по нарочитому приказу в одно и то же время для всех веков, но случайно, для некоторых людей (и притом смотря по .тому, как этого требовали время и их специальное содержание), как ясно указывают призвания пророков (призывавшихся для увещания безбожников своего времени), а также и Послания апостолов. 2) Потому что одно дело понять Писание и мысли пророков, а иное -- мысль бога [173] (mens Dei), т.е. самую истину вещи (rei veritas), как это следует из показанного нами в гл. 2, о пророках. В гл. 6 мы показали, что это приложимо также к историческим рассказам о чудесах. Но о местах, где говорится об истинной религии и истинной добродетели, этого нельзя сказать. 3) Потому что книги Ветхого завета были выбраны из многих и, наконец, были собраны и одобрены собором фарисеев, как мы показали в гл. 10; книги же Нового завета тоже были приняты в канон по решениям некоторых соборов; и по их же решениям множество других книг, считавшихся многими за священные, были отвергнуты как ложные. Но члены этих соборов (как фарисейского, так и христианского) состояли не из пророков, но только из учителей и знатоков; и, однако, необходимо должно признать, что они в этом выборе взяли за норму слово божье; следовательно, прежде чем одобрить все книги, они необходимо должны были иметь понятие о слове божьем. 4) Потому что апостолы писали не как пророки, но как учители (как мы в предыдущей главе сказали) и выбрали тот путь к научению, который они считали наиболее легким для учеников, которых они желали тогда научить; из этого следует, что в Посланиях (как мы в конце предыдущей главы и заключили) содержится много такого, без чего мы теперь в отношении религии можем обойтись. 5) Наконец, потому, что в Новом завете есть четыре евангелиста; и кто поверил бы, что историю о Христе бог захотел рассказать и письменно сообщить людям четырехкратно. И хотя у одного евангелиста есть кое-что, чего нет у другого, и один часто помогает понимать другого, однако отсюда не следует заключать, что все, что рассказывается у этих четырех евангелистов, необходимо было знать и что бог избрал их писать с целью лучшего понимания истории о Христе; ибо каждый проповедовал свое евангелие в разном месте, и каждый написал то, что проповедовал, и притом бесхитростно, с целью вразумительно рассказать историю о Христе, а не с целью объяснения остальных евангелистов. Если теперь благодаря их взаимному сопоставлению они иногда легче и лучше понимаются, то это происходит случайно и только в немногих местах. Если бы эти места и были неизвестны, история, однако, была бы одинаково ясна, и люди были бы не менее блаженны. Этим мы показали, что Писание только по отношению к религии, или по отношению к всеобщему божественному [176] закону, называется собственно словом божьим. Теперь остается показать, что оно в собственном значении этого слова не содержит ошибок, искажений и недосказов. Но я называю здесь ошибкой, искажением и недосказом то, что написано и конструировано столь неправильно, что найти смысл речи на основании практики языка или вывести этот смысл только из Писания невозможно; ибо я не хочу утверждать, что Писание, поскольку оно содержит божественный закон, всегда сохраняло одни и те же значки над буквами, одни и те же буквы и, наконец, одни и те же слова (доказывать это я предоставляю масоретам и тем, которые суеверно чтут букву). Но я утверждаю только то, что смысл, по отношению к которому лишь и может быть названа какая-нибудь речь божественной, дошел до нас неискаженным, хотя бы мы и предполагали, что слова, в которых он первоначально был выражен, часто подвергались изменениям. Ибо это, как мы сказали, нисколько не умаляет божественности Писания: Писание было бы одинаково божественным, если бы оно было написано другими словами или на другом языке. Итак, никто не может сомневаться в том, что в этом отношении мы получили божественный закон неискаженным. Ибо из самого Писания мы без всякой трудности и двусмысленности усматриваем, что суть его заключается в том, чтобы любить бога больше всего, а ближнего, как самого себя. Но это не может быть ложью и не могло быть написано пером второпях, по ошибке. Ибо, если Писание когда-нибудь учило иному, оно необходимо также должно было учить иначе и всему остальному, так как это есть основание всей религии, с устранением которого все здание сразу рушится. Следовательно, такое Писание было бы не тем, о котором мы здесь говорим, но совсем другою книгою. Итак, остается неопровержимым, что Писание всегда этому учило и что, следовательно, здесь не вкралось никакой ошибки, которая могла бы испортить смысл и которая не была бы тотчас замечена каждым, это не мог и исказить кто-либо без того, чтобы его коварство немедленно не обнаружилось. Так как, следовательно, об этом основании должно утверждать, что оно не искажено, то необходимо должно признать то же самое относительно прочего, что вытекает из него без всякого противоречия и что тоже является основным, например: что бог существует, что он о всем промышляет, что он всемогущий и что [177] по его решению благочестивым бывает хорошо, а нечестивым плохо и что наше спасение зависит от его милости. Этому ведь всему Писание всюду весьма ясно учит и всегда должно было учить; иначе все остальное было бы суетно и необоснованно. В такой же мере неповрежденными должны быть признаны и остальные моральные правила, так как они очевиднейшим образом вытекают из этого всеобщего основания, именно: защищать справедливость, помогать бедняку, никого не убивать, не желать ничего чужого и пр. Ничего этого, говорю, не могло ни коварство людей исказить, ни давность времени уничтожить. Ведь если бы какое из этих правил было уничтожено, его тотчас вновь предписало бы всеобщее их основание и в особенности учение о любви к ближним, которое в том и другом завете всюду в высочайшей степени рекомендуется. Прибавьте, что хотя и нельзя выдумать ни одного столь постыдного поступка, какой кем-нибудь не был бы совершен, однако нет никого, кто пытался бы уничтожить законы ради оправдания своих проступков или ввести что-нибудь нечестивое как вечное и спасительное учение: ведь мы видим человеческую натуру устроенной таким образом, что всякий (царь ли он или подданный), совершив что-нибудь постыдное, старается приукрасить свое деяние такими обстоятельствами, чтобы люди думали, что ничего не совершено против справедливости и приличия. Итак, мы заключаем, что весь всеобщий божественный закон, которому учит Писание, дошел до наших рук абсолютно неискаженным. Но, кроме этого, есть еще и другое, относительно чего мы не можем сомневаться, ибо оно добросовестно было передано нам, именно: сущность исторических рассказов Писания, потому что она всем была очень известна. Иудейский народ когда-то, обыкновенно в псалмах, воспевал национальную старину. Также все главное из деяний Христа и его страдание тотчас были разглашены по всей Римской империи ⁶⁹. Поэтому отнюдь не следует думать -- если только большая часть людей не сговорилась об этом, что невероятно, -- что сущность содержания этих историй потомки передавали иначе, нежели получали от предшественников; таким образом, все, что только есть подложного или ошибочного, -- все это могло случиться только с остальным, именно: с тем или другим обстоятельством исторического рассказа или пророчества -- с целью более побудить народ к благо-[178]говению; с тем или другим чудом -- с целью помучить философов; или, наконец, с вещами спекулятивными, после того как они начали вводиться в религию схизматиками, -- дабы каждый, таким образом, мог обосновать свои измышления, злоупотребляя божественным авторитетом. Но для спасения неважно, искажены ли таковые или нет. Это я специально покажу в следующей главе, хотя оно и из сказанного уже, а в особенности из гл. II, теперь ясно, я полагаю.

Глава XIII.
Показывается, что Писание учит только самым
простым вещам и, кроме повиновения,
не преследует иной цели и относительно
божественной природы оно учит только тому,
чему люди могут подражать известным
образом жизни

Во второй главе этого трактата мы показали, что пророки имели только особенную силу воображения, но не разумения, и что бог никаких философских тайн им не открывал, но только самые простые вещи и что он приспособлялся к мнениям, заранее усвоенным ими. Мы показали потом, в пятой гл., что Писание передает и учит о вещах таким образом, каким они легче всего могут быть восприняты каждым; именно: оно лишь просто говорит о вещах, но не выводит и не составляет их при помощи аксиом и определений; а чтобы вызвать веру к себе, оно подтверждает сказанное только опытом, т.е. чудесами и историческими событиями; последние также излагаются в таком стиле и таких выражениях, при помощи которых сильнее всего можно воздействовать на дух простонародья (animus plebis) (см. об этом в шестой гл. то, что доказывается в 3-м пункте). Наконец, мы показали в седьмой гл., что трудность понимания Писания заключается только в языке, а не в возвышенности содержания. К этому присоединяется то, что пророки проповедовали не знатокам, но абсолютно всем иудеям, а апостолы обыкновенно излагали евангельское учение в церквах, где собирались всякие люди. Из всего этого следует, что учение Писания содержит не возвышенные умозрения и не философские [179] вопросы, но вещи только самые простые, которые могут быть восприняты даже каким угодно тупицей. Итак, я не могу достаточно надивиться разуму тех людей (я говорил о них выше), которые видят в Писании столь глубокие тайны, что они будто бы не могут быть объяснены ни на каком человеческом языке; и потом, они ввели в религию столько предметов философского характера, что церковь кажется академией, а религия -- наукой или, лучше, словопрением. Впрочем, что я удивляюсь, если люди, похваляющиеся, будто они обладают сверхъестественным светом, не хотят уступать в познании философам, которые, кроме естественного света, ничего не имеют? Я, конечно, удивился бы, если бы они учили чему-нибудь новому, что составляло бы предмет одного умозрения и что не было бы хорошо известно когда-то языческим философам (которые, однако, по их утверждению, блуждали впотьмах); ибо если мы станем исследовать, какие именно тайны они видят скрытыми в Писании, то мы не найдем решительно ничего, кроме измышлений Аристотеля или Платона, или другого, подобного им философа. Часто эти измышления легче мог бы какой угодно неуч увидать во сне, нежели самый ученый человек найти в Писании. Мы собственно не хотим абсолютно утверждать, будто ничто из того, что составляет предмет одного умозрения, не принадлежит к учению Писания, ибо в предыдущей главе мы привели некоторые положения этого рода как основные в Писании; но я хочу только сказать, что таких положений очень немного и они очень просты. А каковы они и как они определяются, я решил показать здесь; это теперь нам будет легко, после того как мы узнали, что изучение наук не было целью Писания; отсюда ведь мы легко можем заключить, что оно ничего, кроме повиновения, не требует от людей и осуждает только непокорность, а не незнание. Затем, так как повиновение богу состоит только в любви к ближнему (ибо, кто любит ближнего с той именно целью, чтобы угодить богу, тот, как говорит Павел в Посл. к римл., гл. 13, ст. 8, исполнил закон), то отсюда следует, что в Писании не рекомендуется никакой другой науки, кроме той, которая всем людям необходима для того, чтобы иметь возможность повиноваться богу по его предписанию, и, не зная которой, люди необходимо должны быть непокорны или по крайней мере без дисциплины в послушании. Остальных же умо-[180]зрений, не относящихся сюда прямо, -- будут ли они трактовать о познании бога или естественных вещей -- Писание не касается, и, стало быть, они должны быть отделены от религии откровения.

Но хотя это теперь каждый, как мы сказали, легко может видеть, однако я хочу точнее показать и яснее представить все дело, потому что от этого зависит оценка всей религии. Для этого требуется прежде всего показать, что разумное или точное познание о боге не есть дар, общий всем верным, как повиновение; затем, что то познание, которого бог требовал через пророков от всех вообще и которое каждый обязан иметь, не есть какое-либо другое кроме познания божественной его справедливости и любви. Оба эти положения легко доказываются из самого Писания. Ибо первое весьма ясно следует из гл. 6, ст. 2, Исхода, где бог говорит Моисею, чтобы показать особенную милость, ему оказанную: "и открылся Аврааму, Исааку и Иакову богом Шадай, но под именем моим, Иегова, я не был известен им"; здесь для лучшего уяснения должно заметить, что Эл Шадай по-еврейски означает: "бог, который довлеет" ⁷⁰, потому что он дает каждому то, что ему довлеет, и хотя часто [слово] Шадай употребляется самостоятельно, вместо слова бог, однако не следует сомневаться, что везде должно быть подразумеваемо имя существительное Эл (бог). Затем должно заметить, что в Писании не встречается никакого имени, кроме Иеговы, которое указывало бы на абсолютную сущность бога, без отношения к сотворенным вещам. Поэтому евреи и утверждают, что только это имя бога есть собственное, остальные же суть нарицательные; и действительно, остальные имена бога, будут ли они существительные или прилагательные, суть атрибуты, которые богу приличествуют, поскольку он рассматривается в отношении к сотворенным вещам или становится известным через них. Так, слово Эл или с парагогической буквой "хе" -- Элоа означает, как известно, не что иное как могущественный; и оно служит лишь преимущественным определением бога, подобно тому как мы Павла называем апостолом. Иногда поясняются свойства его мощи, например Эл (могущественный) великий, грозный, справедливый, милосердный и пр., или, чтобы охватить все свойства сразу, это имя употребляется во множественном числе со значением единственного, что в Писании весьма [181] часто бывает. Теперь, так как бог говорит Моисею, что он под именем Иеговы не был известен отцам, то следует, что они не знали ни одного атрибута бога, который изъясняет его абсолютную сущность, но знали только его действия и обещания, т.е. его могущество, поскольку оно проявляется через видимые вещи. Впрочем, бог говорит это Моисею не ради обвинения их в неверии, но, напротив, с целью возвеличения их доверчивости и веры, благодаря которой они хотя и не имели столь исключительного познания о боге, как Моисей, однако верили в обетования божьи как в непреложные и верные, а не как Моисей. Последний хотя и имел о боге более возвышенные мысли, однако сомневался в божественных обетованиях и упрекнул бога, что вместо обещанного спасения он ухудшил дела иудеев. Следовательно, так как отцы не знали особенного названия для бога и бог говорит Моисею об этом факте, чтобы похвалить их душевную простоту и веру и вместе с тем напомнить об особенной милости, оказанной Моисею, то отсюда весьма ясно следует то, что мы утверждали в 1-м пункте [а именно]: что людей нельзя обязывать знать атрибуты бога по приказанию, но что это есть особенный дар, предоставленный только некоторым верующим, и нет надобности показывать это множеством свидетельств из Писания. Кто же не видит, что познание о божестве не было равным у всех верующих и что никто не может быть мудрым по приказанию, так же как нельзя по приказанию жить или быть? Повиноваться приказанию, конечно, могут одинаково мужчины, женщины, дети и все [без исключения], но не [могут] быть [одинаково] мудрыми. Если бы кто сказал, что нужно не разуметь атрибуты бога, но совершенно просто и без доказательства верить, тот, конечно, сказал бы вздор. Ибо невидимые вещи и те, которые суть объекты только духа, могут быть видимы не иными какими очами, как только посредством доказательств; следовательно, у кого их нет, те ровно ничего из этих вещей не видят; и, стало быть, все, что рассказывают о подобных предметах понаслышке, затрагивает или обнаруживает их ум не более, чем слова попугая или автомата, которые говорят без разумения и смысла. Но, прежде чем идти дальше, я обязан сказать об основании, почему в Бытии часто говорится, что патриархи проповедовали от имени Иеговы, что, по-видимому, совершенно противоречит сейчас [182] сказанному. Но если мы вникнем в то, что мы показали в восьмой главе, мы будем в состоянии легко согласовать это; ведь в указанной главе мы показали, что писатель Пятикнижия обозначает предметы и места совсем не теми именами, которые употребляли в то время, о котором говорится, но теми, под которыми они были лучше известны в эпоху писателя. Стало быть, в Бытии указывается, что бог был возвещен патриархам под именем Иеговы не потому, что он был известен под этим именем отцам, но потому, что это имя у иудеев было в высочайшем почете. Это, говорю, необходимо должно сказать, так как в этом нашем тексте Исхода ясно говорится, что бог под этим именем не был известен патриархам, а также и потому, что в гл. 3, ст. 13, Исхода Моисей выражает желание знать имя бога: если бы оно было известно прежде, оно было бы, конечно, известно и ему. Итак, должно заключить, как мы желали, именно; что верующие патриархи не знали этого имени бога и что познание о боге есть дар, а не приказание бога.

Пора, следовательно, перейти ко 2-му пункту, именно к доказательству, что бог не требует никакого иного познания о себе от людей через пророков, кроме познания божественной своей справедливости и любви, т.е. таких атрибутов бога, которым люди могут подражать известным образом жизни. Этому по крайней мере Иеремия учит в самых определенных словах. Ибо в гл. 22, ст. 15, 16, говоря о царе Иосии, он выражается: "Отец твой, конечно, ел и пил и творил суд и правду, тогда ему хорошо (было): он утверждал право бедного и нуждающегося, тогда ему хорошо (было), ибо (заметьте хорошо) это значит меня знать, сказал Иегова". И не менее ясны слова, имеющиеся в гл. 9, ст. 23, именно: "Но тем только пусть хвалится каждый, что разумеет меня и знает, что я, Иегова, делаю милость, суд и правду на земле, ибо это меня радует, говорит Иегова". Это вытекает, кроме того, и из гл. 34, ст. 6, 7, Исхода, где бог Моисею, желающему его видеть и знать, не открывает никаких других атрибутов, кроме тех, которые изъясняют божественную справедливость и любовь. Наконец, здесь в особенности должно отметить место у Иоанна, о котором также скажем впоследствии, именно: он объясняет бога только через любовь, потому что бога никто не видит, и он заключает, что тот действительно имеет и знает бога, кто имеет любовь. Итак, мы [183] видим, что Иеремия, Моисей, Иоанн ограничивают познание о боге, которое каждый обязан иметь, немногим и полагают его, как мы и хотели показать, только в следующем, именно: что бог в высшей степени справедлив и в высшей степени милосерд или что он единственный образец истинной жизни. К этому присоединяется то, что Писание не передает никакого отчетливого определения бога и не предписывает принимать другие атрибуты бога кроме сейчас указанных и определенно их как таковые не рекомендует. Из всего этого мы заключаем, что интеллектуальное познание о боге, которое рассматривает его природу, как она есть сама в себе, -- а этой природе люди не могут ни подражать известным образом жизни, ни взять ее за образец при устроении истинного образа жизни, -- никоим образом не относится к вере и религии откровения и, следовательно, относительно нее люди могут на всю поднебесную заблуждаться -- преступления не будет. Итак, не удивительно, что бог приспосабливался к представлениям и предвзятым мнениям пророков и что верующие держались различных взглядов о боге, как мы показали на множестве примеров в гл. 2. Потом, не удивительно также, что священные книги везде говорят столь несвойственно о боге и приписывают ему руки, ноги, глаза, уши, душу и местное передвижение (motus localis) и, кроме того, также душевные движения, например: что он ревнив, милосерд и пр., и что, наконец, рисуют его как судью и сидящим на небесах, как бы на царском троне, а Христа -- по правую сторону от него. Действительно, [священные книги] говорят сообразно с понятием толпы, которую Писание старается сделать не ученой, но послушной. Однако богословы обычно утверждали, что все несогласия с божественной природой, какие они смогли усмотреть при помощи своего естественного света, должно истолковывать метафорически, а все, что не поддается их пониманию, должно принимать буквально. Но если все, что в этом роде встречается в Писании, необходимо должно было бы толковать и понимать метафорически, тогда Писание было бы написано не для народа и необразованной толпы, но только для весьма ученых людей и преимущественно для философов. Вдобавок, если бы благочестиво и в простоте души верить относительно бога тому, что мы сейчас привели, было нечестиво, то, разумеется, пророки должны были бы [184] в высшей степени остеречься подобных фраз -- ради слабости толпы по крайней мере -- и, напротив, учить прежде всего отчетливо и ясно об атрибутах бога так, как обязан принимать их каждый, а этого нигде не сделано. Стало быть, не следует думать, что мнения, рассматриваемые абсолютно, без отношения к действиям, содержат сколько-нибудь от благочестия или нечестия, но следует сказать только, что человек верит во что-нибудь благочестиво или нечестиво, поскольку он благодаря своим мнениям побуждается к повиновению или на основании их же дает себе волю грешить или бунтовать; так что, кто, веруя в истину, делается непокорным, тот в действительности имеет нечестивую веру, и, наоборот, кто, веруя в ложное, послушен, тот имеет благочестивую веру. Ведь мы показали, что истинное познание о боге есть не приказ, но божественный дар и что бог не требовал от людей никакого другого познания, кроме познания божественной своей справедливости и любви, каковое познание необходимо не для наук, но только для повиновения.

Глава XIV.
Что есть вера, кто такие верующие;
определяются основания веры и, наконец,
сама она отграничивается от философии

Всякий, кто хоть немного вдумается, может видеть, что для истинного познания веры весьма необходимо знать, что Писание было приспособляемо не только к пониманию пророков, но также и к пониманию изменчивой и непостоянной иудейской толпы; ведь кто принимает без разбору все, что находится в Писании, за всеобщее и абсолютное учение о боге и тщательно не разузнал, что именно было приспособлено к понятиям толпы, тот не сумеет не смешивать мнений толпы с божественным учением и не выдавать людских вымыслов и взглядов за божественные правила и не злоупотреблять авторитетом Писания. Кто, говорю, не видит, что в этом заключается самая главная причина, почему сектанты учат стольким и столь различным мнениям как правилам веры и подтверждают их многими примерами из Писания, вследствие чего [185] у голландцев давно вошла в употребление поговорка: geen ketter sonder letter ⁷¹. И действительно, священные книги были написаны не одним-единственным человеком и не для народа одной эпохи, но многими мужами различного таланта и жившими в разные века. Если бы мы пожелали сосчитать время, захватываемое всеми ими, то получилось бы почти две тысячи лет, а может быть, и гораздо больше. Однако мы не желаем обвинять сектантов за это в нечестии, т.е. за то, что они приспосабливают слова Писания к своим мнениям; ведь подобно тому, как некогда оно было приспособлено к понятию толпы, точно так же каждому позволительно приспосабливать его к своим мнениям, если он видит, что таким образом он может с полнейшим душевным согласием повиноваться богу в том, что касается справедливости и любви; но мы обвиняем сектантов за то, что они не желают предоставить этой самой свободы остальным, но всех, не соглашающихся с ними, преследуют как врагов бога, хотя бы они были вполне честны и преданны истинной добродетели; и, наоборот, сектанты любят как избранников божьих тех, кто с ними соглашается, хотя бы они и были весьма слабы душой; преступнее этого и для государства более пагубного ничего, конечно, нельзя и придумать. Итак, чтобы было очевидно, до каких пределов простирается в отношении веры свобода каждого думать то, что он хочет, и кого именно мы обязаны признавать все-таки за верующих, хотя бы и инакомыслящих, необходимо определить веру и ее основные положения; это я и решил сделать в этой главе и в то же время отграничить веру от философии, что и было главной целью всего труда. Итак, чтобы показать это по порядку, вернемся к самой главной цели всего Писания, ведь это укажет нам истинную норму для определения веры. Мы сказали в предыдущей главе, что цель Писания заключается только в том, чтобы учить послушанию. Этого, конечно, никто не может отрицать. Ведь кто не видит, что оба завета суть не что иное, как учение о послушании, что тот и другой не преследуют иной цели кроме той, чтобы люди повиновались от чистого сердца? Ибо (не станем повторять уже показанное в предыдущей главе) Моисей старался не убедить израильтян разумом, но обязать их договором, клятвами и благодеяниями; затем он под страхом наказания заставил народ повиноваться законам и поощрял его наградами к этому. [186]

Все эти средства ведут не к знанию, а только к повиновению. Евангельское же учение не содержит ничего, кроме простой веры, именно: оно учит верить в бога и почитать его, или, что то же самое, повиноваться богу. Чтобы доказать это вполне ясное положение, мне нет надобности подбирать тексты из Писания, рекомендующие повиновение и встречающиеся во множестве в том и другом завете. Потом, само Писание также в очень многих местах весьма ясно учит, что именно каждый должен исполнять, чтобы угодить богу, именно: что весь закон только в том и состоит, что в любви к ближнему; поэтому никто и не может отрицать, что тот, кто согласно приказанию бога любит ближнего, как самого себя, на самом деле послушен и согласно закону блажен, а кто, наоборот, ненавидит или презирает ближнего, тот мятежник и супротивник. Наконец, всеми признается, что Писание написано и обнародовано не для одних ученых, но для всех людей, любого возраста и разряда. А из одного этого весьма ясно следует, что мы по повелению Писания обязываемся верить только тому, что безусловно необходимо для исполнения этой заповеди. Посему эта самая заповедь есть единственная норма всеобщей веры (fides catholica), и посредством одной этой заповеди должны определяться все догматы веры, которые действительно каждый обязан принять. Так как это весьма очевидно и так как из одного этого основоположения при помощи одного разума законно можно вывести все, то пусть каждый судит о том, как могло случиться, что в церкви возникло столько разногласий, и могли ли быть тому другие причины кроме тех, о которых было сказано в начале седьмой главы. Итак, эти самые причины принуждают меня показать здесь способ определения догматов веры из этого найденного основоположения, ибо, если я этого не сделаю и не определю вещи по известным правилам, тогда справедливо подумать, что я до сих пор мало подвинулся вперед, так как всякий будет в состоянии внести все, что он хочет, под этим же предлогом, т.е. что это-то и есть средство, необходимое для повиновения, особенно [это важно] когда вопрос будет о божественных атрибутах.

Итак, чтобы последовательно показать весь предмет, я начну с определения веры. Она на основании этого данного основоположения должна быть определена так: вера означает не что иное, как чувствование о боге (dе Deo [187] sentire) того, без знания чего прекращается повиновение богу и что при наличности этого повиновения необходимо полагается. Это определение столь ясно и вытекает столь очевидно из только что доказанного, что не нуждается ни в каком объяснении. А что из него следует, я сейчас вкратце покажу, именно: 1) что вера спасительна не сама по себе, но только сообразно с повиновением, или, как говорит Иаков в гл. 2, ст. 17, вера сама по себе, без дел мертва; смотри об этом всю указанную главу этого апостола, 2) что тот, кто истинно повинуется, необходимо имеет истинную и спасительную веру, ведь мы сказали, что при наличности повиновения и вера необходимо полагается; об этом также тот же апостол в гл. 2, ст. 18, ясно говорит в следующих словах, именно: "Покажи мне веру свою без дел, а я покажу тебе из моих дел свою веру". И Иоанн в 1-м Послании, гл. 4, ст. 7, 8: "Всякий, кто любит (т.е. ближнего), от бога родился и знает бога; кто не любит, не знает бога, ибо бог есть любовь". Из этого опять следует, что мы можем считать каждого верующим или неверующим только на основании дел. Именно: если дела добры, то хотя бы человек в догматах и не соглашался с другими верующими, однако он есть верующий; и, наоборот, если дела дурны, то хотя бы человек на словах и соглашался, однако он есть неверующий. Ведь при наличности повиновения вера необходимо полагается, а без дел вера мертва. Этому также отчетливо учит тот же Иоанн в ст. 13 той же главы. "Потому, -- говорит он, -- мы познаем, что пребываем в нем и он в нас пребывает, что Он дал нам от духа своего", т.е. любовь. Раньше ведь он говорил, что бог есть любовь, откуда (на основании именно его принципов, усвоенных в то время) заключает, что тот действительно имеет дух божий, кто любовь имеет. Более того, так как бога никто не видел, то он заключает отсюда, что каждый чувствует или сознает бога только благодаря любви к ближнему, а стало быть, никто и не может знать другого атрибута бога кроме этой любви, поскольку мы причастны ей Хотя эти доводы и не решающие, они, однако, довольно ясно раскрывают мысль Иоанна; но гораздо яснее те, которые имеются в гл. 2, ст. 3, 4, того же Послания, где он в весьма ясных выражениях учит тому же, что и мы желаем здесь [доказать]. "И потому, -- говорит он, -- мы знаем, что познали его, если заповеди его Соблюдаем. Кто говорит: "Я познал его", а заповедей [188] его не соблюдает, тот лжец, и в нем нет истины". А из этого опять следует, что антихристы на самом-то деле суть те, которые преследуют мужей честных и любящих справедливость за то, что те не согласны с ними и не защищают с ними тех же догматов веры. Мы ведь знаем, что, кто любит справедливость и любовь, те через это одно суть верующие, а кто преследует верующих, тот антихрист. Наконец, из изложенного следует, что вера требует не столько истинных, сколько благочестивых догматов, т.е. таких, которые побуждают душу к повиновению, пусть даже между ними весьма много таких, которые не имеют ни тени истины, -- лишь бы, однако, тот, кто их приемлет, не знал, что они ложны; иначе он неизбежно воспротивился бы. Ведь каким образом могло бы случиться, чтоб кто-нибудь, старающийся любить справедливость и угождать богу, почитал божественным то, о чем он знает, что оно чуждо божественной природе? Но люди по простоте душевной могут заблуждаться, и Писание, как мы показали, осуждает не неведение, но только упорство. Это даже необходимо следует из одного определения веры, все элементы которой должны выводиться из всеобщего, указанного сейчас основоположения и единственной цели всего Писания, если только мы не желаем примешивать к нему наших мнений. Но данное нами определение ясно требует не истинных догматов, но лишь таких, которые необходимы для послушания, т.е. таких, которые способны укрепить душу в любви к ближнему; ведь только по отношению к ней каждый пребывает (говоря с Иоанном) в боге и бог в каждом. Стало быть, так как вера каждого должна считаться благочестивой или неблагочестивой только по отношению к повиновению или упорству, а не по отношению к истине или лжи и так как никто не сомневается в том, что обыкновенный характер людей очень разнообразен и не все во всем приходят к одинаковым заключениям, а мнения различным образом направляют людей: то, что одного побуждает к благоговению, то другого побуждает к смеху и презрению, то отсюда следует, что никакие догматы, относительно которых может существовать между честными людьми разномыслие, не относятся к католической, или всеобщей, вере. [Догматы] ведь по природе таковы, что по отношению к одному человеку могут быть благочестивы, а по отношению к другому нечестивы, так как о них должны судить только на [189] основании дел. Следовательно, к всеобщей вере (fides catholica) относятся только те догматы, которые безусловно постулируются повиновением богу и без знания которых повиновение решительно невозможно; об остальных же каждый должен думать так, как он найдет для себя лучшим, чтобы укрепиться в любви к справедливости, потому что каждый себя самого лучше знает. И, таким образом, я думаю, не остается никакого повода для споров в церкви.

Теперь я не побоюсь перечислить догматы всеобщей веры (fides universalis), или основные цели всего Писания. Все они (как весьма очевидно следует из того, что мы в этих двух главах показали) должны сводиться к следующему, именно: что есть верховное существо (Ens supremum), которое любит справедливость и любовь и которому все обязаны повиноваться, чтобы быть спасенными, и почитать его, чтить справедливость и любовь к ближнему; а отсюда легко определяются и все догматы, которых, стало быть, кроме следующих, никаких нет, именно: 1) что существует бог, т.е. верховное существо, в высшей степени справедливое и милостивое, или образец истинной жизни; ведь кто не знает или не верит, что он существует, тот не может ему повиноваться и признавать его судьей; 2) что он един (unicum); никто ведь не может сомневаться, что это также безусловно требуется для величайшего благоговения, удивления и любви к богу, ибо благоговение, удивление и любовь происходят только из превосходства одного над остальными; 3) что он всюду присутствует или что все для него открыто; если бы думали, что вещи от него скрыты, или не знали бы, что он все видит, то сомневались бы в равномерности его справедливости, с которой он всем управляет, или не знали бы о ней; 4) что он имеет верховное право и господство над всем и все делает не по принуждению права, но по абсолютному благоизволению и особой милости; ему ведь все обязаны безусловно повиноваться, сам же он -- никому; что почитание бога и повиновение ему состоит только в справедливости и благости, или любви к ближнему; что только все те спасены, кто повинуется богу, ведя этот образ жизни; остальные же, живущие под господством чувственных наслаждений, суть погибшие; если бы люди не верили твердо в это, то не было бы никакого основания, почему они предпочитают подчиняться богу более, нежели [190] чувственным наслаждениям; 7) наконец, что бог прощает грехи кающимся. Ведь нет никого, кто бы не грешил. Таким образом, если это не признавать, то все отчаялись бы в своем спасении и не было бы у них никакого основания верить, что бог милосерд; но кто твердо верит в это, именно: что бог по милосердию и благодати, с какими он всем управляет, прощает грехи людей, и кто по этой причине более воспламеняется любовью к богу, тот действительно знает Христа по духу, и Христос есть в нем. И никто не может не видеть, что все это весьма необходимо знать для того, чтобы [все] люди без всякого исключения могли повиноваться богу по предписанию закона, выше объясненного; ибо с устранением каких-нибудь из этих догматов прекращается и повиновение. Но что такое бог, или тот образец истинной жизни, есть ли он огонь, дух, свет, мысль и пр., -- это по отношению к вере ничто, равно как и то, на каком основании он есть образец истинной жизни -- потому ли именно, что он имеет дух справедливый и милосердный, или потому, что все вещи существуют и действуют через него, а следовательно, и мы через него понимаем и через него видим то, что истинно, справедливо и хорошо. Что бы ни утверждали об этом отдельные люди, -- все равно. Потом, нисколько не имеет значения по отношению к вере, если кто думает, что бог вездесущ по сущности или по мощи; что он управляет вещами свободно или по необходимости природы; что он предписывает законы как правитель или учит им как вечным истинам; что человек повинуется богу вследствие свободы воли или вследствие необходимости божественного решения и что, наконец, награда добрым и наказание злым естественна или сверхъестественна. Как каждый разумеет эти и им подобные вопросы, нисколько, говорю, не важно в отношении веры, лишь бы только он ничего не заключал из них с той целью, чтобы дать себе большую свободу грешить или чтобы сделаться менее послушным богу. Более того, всякий, как мы уже выше говорили, обязан приспосабливать эти догматы веры к своему пониманию и толковать их себе таким образом, каким он легче может, по-видимому, принять их без какой-либо нерешительности, не нарушая гармонии души, следовательно, так, чтобы он повиновался богу при полной душевной гармонии. Ибо, как мы уже упоминали, подобно тому как некогда вера была открыта и записана сообразно с пониманием и [191] мнениями пророков и народа того времени, так и теперь каждый обязан приспосабливать ее к своим мнениям, чтобы таким образом принять ее без всякого сопротивления со стороны души и без всякого колебания. Мы ведь показали, что вера требует не столько истины, сколько благочестия, и только в смысле повиновения она бывает благочестивой и спасительной и, следовательно, всякий человек бывает верующим только в отношении к повиновению. Поэтому не тот, кто обнаруживает самые лучшие рассуждения, показывает непременно и самую лучшую веру, но тот, кто показывает самые лучшие дела справедливости и любви. Предоставляю всем судить, как спасительно и как необходимо это учение в государстве для того, чтобы люди жили мирно и согласно, и как много и насколько серьезных, скажу я, поводов к возмущениям и преступлениям оно заранее предупреждает. И здесь, прежде чем продолжать дальше, должно заметить, что мы на основании сейчас показанного легко можем ответить на возражения, приведенные нами в гл. 1, когда мы вели речь о боге, говорящем к израильтянам с Синайской горы. Ибо, хотя тот голос, который слышали израильтяне, не мог дать тем людям никакой философской или математической достоверности относительно существования бога, однако он был достаточен для того, чтобы вызвать в них удивление к богу сообразно с тем, как они раньше его знали, и побудить к повиновению. Это и было целью того явления. Ибо бог хотел не ознакомить израильтян с абсолютными атрибутами своей сущности (он ведь не открыл в то время никаких атрибутов), но сокрушить их непокорный дух и привлечь к повиновению; поэтому он пришел к ним не с доводами, но при звуке труб, с громом и молниями (см. Исход, гл. 20, ст. 20).

Теперь остается показать, наконец, что между верой, или богословием, и философией нет никакой связи или никакого родства; этого теперь никто не может не увидеть, кто узнал и цель, и основания этих двух сил, различающихся, конечно, во всех смыслах. Ведь цель философии есть только истина, вера же, как мы обстоятельно показали, -- только повиновение и благочестие. Затем, основания философии суть общие понятия, и сама она должна заимствоваться только из природы; основания же веры суть история и язык, а заимствовать ее должно только из Писания и откровения, как мы показали в 7-й главе. [192]

Итак, вера предоставляет каждому полнейшую свободу философствования, так что он может думать о каких угодно вещах все, что он хочет, не впадая в преступление, и она только тех осуждает как еретиков и отщепенцев, которые научают мнениям с целью вызвать непокорность, ненависть, споры и гнев, и, наоборот, только тех считает за верующих, которые по силам своего разума и способностей склоняют к справедливости и любви. Наконец, так как то, что мы здесь показали, есть самое главное, к чему я стремлюсь в этом трактате, то, прежде чем идти дальше, я хочу убедительнейше просить читателя, чтобы он внимательнее прочитал эти две главы и обдумал их еще и еще раз, и пусть он убедится, что мы писали не с тем намерением, чтобы ввести новшества, но чтобы исправить искажения, которые мы надеемся некогда увидеть, наконец, исправленными.

Глава XV.
Ни богословие разуму, ни разум (ratio) богословию не служит; показывается и основание, которое убеждает нас в авторитете Священного писания

Те, кто не умеет отделять философию от богословия, спорят о том, должно ли Писание служить разуму или, наоборот, разум -- Писанию, т.е. должен ли приспособляться смысл Писания к разуму или же разум -- к Писанию; и последнее защищается скептиками, отрицающими достоверность разума, первое же -- догматиками. Но уже из сказанного видно, что как те, так и другие целиком заблуждаются, ибо, какому бы из двух мнений мы ни последовали, мы неминуемо нарушили бы или разум, или Писание. Ведь мы показали, что Писание учит не философским вещам, но одному благочестию и что все содержащееся в нем приспосабливалось к пониманию и предвзятым мнениям толпы. Следовательно, кто желает приспосабливать его к философии, тот, конечно, припишет пророкам многое, о чем они и во сне не думали, и превратно истолкует их мысль; кто же, наоборот, делает разум и философию служанкой богословия, тот обязан принять предрассудки древней черни (vulgus) за божественные вещи и занять и ослепить ими ум. Стало быть, и тот и другой будут говорить нелепости: один -- без разума, а другой -- с разумом. Первый, кто между фарисеями [193] открыто утверждал, что Писание должно приспосабливать к разуму, был Маймонид (мнение которого мы разобрали в седьмой главе и опровергли многими доказательствами); и хотя этот автор пользовался большим авторитетом в их среде, однако большинство их не согласилось с ним в этом и следовало мнению ⁷² некоего р. Иуды Альфахара ⁷³, который, желая избежать ошибки Маймонида, впал в другую -- противоположную ей. Именно: он утверждал (Я помню, что читал это когда-то в письме против Маймонида, которое имеется среди писем, называемых Маймонидовыми), что разум должен служить Писанию и ему вполне подчиняться, и он думал, что в Писании должно изъяснять что-либо метафорически не потому, что буквальный смысл противоречит разуму, но потому только, что он противоречит самому Писанию, т.е. ясным его догматам. А отсюда Он выводит такое всеобщее правило: все, чему Писание догматически учит (См. примеч. XXVIII) и что утверждает в точных словах, то должно на основании одного его авторитета, безусловно, принимать как истину; далее, в Библии не найдется никакой другой догмы, которая противоречила бы этому прямо, но только в своих выводах ⁷⁴, вследствие того что способы выражения Писания часто, по-видимому, предполагают что-то противное прямому смыслу; потому только такие места и должно объяснять метафорически. Например, Писание ясно учит, что бог един (см. Второзак., гл. 6, ст. 4), и нигде не встречается другого места, утверждающего прямо, что существует много богов, но есть, правда, много мест, где бог о себе и пророки о боге говорят во множественном числе; этот способ выражения только предполагает, но смысл самой речи не указывает, что существует много богов; и потому все эти места должно объяснять метафорически, не потому именно, что разуму противоречит существование многих богов, но потому, что само Писание прямо утверждает, что бог един. Точно так же, вследствие того что Писание во Второзаконии, гл. 4, ст. 15, прямо (как он думает) утверждает, что бог бестелесен, и мы на основании только именно этого места, а не на основании авторитета разума обязаны верить, что бог не имеет тела; и, следовательно, на основании только авторитета Писания мы обязаны объяснять метафорически все места, которые приписывают богу руки, ноги и пр., так как здесь, по-видимому, предположение телесности бога -- только спо-[194] соб выражения. Такова мысль этого автора, которого, поскольку он хочет объяснять Писание посредством Писания, я хвалю, но удивляюсь, что человек, одаренный разумом, старается его сокрушить. Конечно, это верно, что Писание должно объяснять Писанием, пока мы исследуем только смысл речей и мысль пророков; но, после того как мы обнаружили истинный смысл, необходимо должно пользоваться суждением и разумом, для того чтобы мы согласились с ним. И если разум нужно, однако, вполне подчинить Писанию, хотя бы он ему и противоречил, то, спрашивается, должны ли мы сделать это с разумом или без разума, как слепцы. Если мы принимаем последнее, то мы действуем, конечно, глупо и без рассуждения; если первое, то мы, стало быть, только в силу повеления разума принимаем Писание, которого, следовательно, мы не приняли бы, если бы оно противоречило разуму. И кто, спрашиваю, может принять что-нибудь душой, если разум предъявляет возражения? Ведь отрицать душой что-нибудь -- не значит ли это отрицать то, чему противится разум? И действительно, я не могу достаточно надивиться, что разум -- величайший дар и божественный свет -- хотят подчинить мертвым буквам, которые могли быть искажены человеческой недобросовестностью, и что не считается каким-либо преступлением говорить недостойное против ума -- истинного, подлинного слова божьего--и утверждать, что он испорчен, слеп и развращен, но почитается за величайшее преступление думать подобное о букве и изображении слова божьего. Думают, что благочестиво ни в чем не верить разуму и собственному суждению, но неблагочестиво сомневаться в основательности доверия к тем, кто передал нам священные книги. Это же чистая глупость, а не благочестие. Но скажите, пожалуйста, что их беспокоит? Чего они боятся? Неужели религия и вера могут быть защищены только при условии, чтобы люди намеренно игнорировали все и окончательно распростились с разумом? Если они так думают, то поистине они скорее боятся Писания, нежели верят ему. Но отвергнем, однако, мысль, что религия и благочестие хотели обратить в служанку себе разум или разуму -- религию и что религия и разум не могли утверждать свое царство в величайшем согласии. Об этом я сейчас буду говорить. А здесь прежде всего нужно разобрать правило упомянутого раввина. Он, как мы [195] сказали, хочет, чтобы мы обязались все то, что Писание утверждает или отрицает, принять как истину или отвергнуть как ложь; потом он говорит, что Писание никогда не утверждает или не отрицает в категорической форме чего-нибудь противоположного тому, что оно утверждало или отрицало в другом месте. Не видеть, как легкомысленно высказаны эти два положения, никто не может. Не будем уже говорить о том, что он не обратил внимания на то, что Писание состоит из разных книг, что оно написано в разные эпохи, для разных людей и, наконец, разными авторами; он, далее, не заметил и того обстоятельства, что он утверждает это на основании собственного авторитета, между тем как разум и Писание ничего подобного не говорят; но он ведь должен был бы показать, что все места, противоречащие другим только в своих выводах, могут быть удобно объяснены метафорически согласно природе языка и смыслу места; потом показать, что Писание дошло до наших рук неповрежденным. Но разберем дело по порядку; и вот относительно первого пункта я спрашиваю: а что если разум противится? обязаны ли мы тем не менее принимать как истину или отвергать как ложь то, что Писание утверждает или отрицает? Впрочем, может быть, он прибавит, что в Писании не встречается ничего, что противоречит разуму. Но я настаиваю, что оно ясно утверждает и учит, что бог ревнив (именно в самом Десятисловии, в Исх., 34, ст. 14, Второзак., 4, ст. 24 и многих других местах), а это противоречит разуму. Тем не менее, следовательно, это должно считать истиной; даже более: если бы в Писании нашли какие-нибудь места, предполагающие, что бог не ревнив, то необходимо должно было бы их объяснить метафорически, дабы не казалось, что они предполагают что-либо подобное. Точно так же Писание прямо говорит, что бог сошел на гору Синай (см. Исх., гл. 19, ст. 20 и пр.), и приписывает ему другие местные передвижения, но нигде определенно не учит, что бог не перемещается; стало быть, и это все должны принять за истину; а если Соломон говорит, будто бог не ограничен никаким местом (см. I Цар., гл. 8, ст. 27), то, -- так как он этим не прямо утверждает, но только приводит отсюда к выводу, что бог не движется, -- это место необходимо должно объяснить таким образом, чтобы не получилось, что оно у бога отнимает движение в пространстве ⁷⁵. Точно так же небеса пришлось бы принять за жилище и [196] трон божий, потому что Писание прямо утверждает это. И подобным образом весьма многое сказано сообразно с понятиями пророков и простого народа, ложность чего вскрывают только разум и философия, но не Писание. Однако все это, по мнению того автора, должно предположить истинным, потому что в этих вопросах разум лишен всякого совещательного голоса. Наконец, он ложно утверждает, что одно место противоречит другому только своими выводами, а не прямо, ибо Моисей прямо утверждает, что бог есть огонь (см. Второзак., 4, ст. 24), и прямо отрицает, что бог имеет какое-либо сходство с видимыми предметами (см. Второзак., 4, ст. 12). А если бы он возразил, что последнее место не прямо, но только косвенно отрицает, что бог есть огонь, и, стало быть, оно должно быть подогнано к первому, дабы не казалось, что оно отрицает первое, -- пускай: допустим, что бог есть огонь, или лучше -- чтобы не болтать с ним вздор -- оставим это и возьмем другой пример. Именно: Самуил (См. примеч. XXIX) прямо отрицает, что бог раскаивается в решении (см. I Сам., гл. 15, ст. 29), а Иеремия, наоборот, утверждает, что бог раскаивается в добре и зле, которые он определил (см. Иерем., гл. 18, ст. 8, 10). Что же? Неужели и эти два места не прямо противоположны друг другу? Итак, которое из этих двух он желает объяснить метафорически? И то и другое мнение имеют общий характер, и одно противоречит другому: что одно прямо утверждает, то другое прямо отрицает. И, стало быть, он сам в силу своего правила обязан это самое принять за истину и в то же время отвергнуть как ложь. Потом, что за важность, что какое-нибудь место не прямо, но только в своих выводах противоречит другому, если выводы ясны и обстановка и свойство места не допускают метафорических объяснений? Таких мест весьма много встречается в Библии; смотри об этом вторую главу (где мы показали, что пророки имели разные и противоречивые мнения) и в особенности все те противоречия, которые мы показали в исторических рассказах (именно: в главах 9 и 10). И мне нет надобности рассматривать все вновь, ибо сказанного достаточно, чтобы показать нелепость, которая вытекает из этого мнения и правила, его ложность и опрометчивость автора. Посему как это мнение, так и мнение Маймонида мы отвергаем и утверждаем [197] за незыблемое, что ни богословие разуму, ни разум богословию не обязаны служить, но каждый владеет своим царством. Именно, как мы сказали, разум -- царством истины и мудрости, богословие же -- царством благочестия и послушания. Ибо могущество разума, как мы уже показали, не простирается так далеко, чтобы он мог решить, что люди могут быть счастливы только благодаря повиновению, без разумения вещей. Богословие же ничего, кроме этого, не предписывает и ничего, кроме повиновения, не повелевает и против разума ничего не хочет и не может сделать; ведь догматы веры (как мы в предыдущей главе показали) оно определяет лишь постольку, поскольку это достаточно для повиновения; но насколько точно их должно понимать по отношению к истине, -- это оно оставляет определять разуму, который действительно есть светоч души (lux mentis), без которого она ничего не видит, кроме грез и фантазий. И здесь под богословием я точно разумею откровение, поскольку оно указывает цель, которую, как мы сказали, Писание преследует (именно: способ и образ повиновения, или догматы истинного благочестия и веры), т.е. то, что, собственно, называется словом божьим, которое не заключается в известном числе книг (об этом см. гл. 12). Ведь, принимая богословие таким образом, вы, рассматривая его предписания или правила жизни, найдете, что оно согласуется с разумом, а рассматривая его намерение и цель, найдете, что оно ни в чем ему не противоречит и потому оно для всех общее. Что же касается всего Писания вообще, то мы уже в 7-й главе показали, что смысл его должен быть определяем только из его истории, а не из всеобщей истории природы (universalis historia Naturae), составляющей основание только философии; и нас не должно смущать, если бы мы, найдя, таким образом, истинный смысл Писания, узнали, что тут или там оно противоречит разуму. И все, что в этом роде встречается в Библии или чего люди без ущерба для любви могут не знать, то, как мы наверное знаем, не касается богословия, или слова божия, и, следовательно, каждый может думать об этом, что он хочет, не впадая в преступление. Итак, мы безусловно заключаем, что не должно приспосабливать ни Писание к разуму, ни разум к Писанию. Но так как мы не можем доказать разумом, истинно или ложно основание богословия, -- именно, что люди спасаются даже благодаря одному повиновению, -- то, сле-[198]довательно, нам могут возразить: зачем же мы верим в него? Если мы принимаем его без разума, как слепцы, то, следовательно, мы поступаем тоже глупо и без рассуждения. Если, же, наоборот, мы пожелали бы утверждать, что это основание может быть доказано разумом, то богословие, следовательно, будет частью философии и не должно от нее отделяться. Но на последнее я отвечаю: я абсолютно утверждаю, что эта основная догма богословия не может быть найдена при помощи естественного света или по крайней мере не было никого, кто доказал бы ее, и потому откровение было в высшей степени необходимо; тем не менее мы можем пользоваться суждением, чтобы принимать с моральной по крайней мере достоверностью то, что уже дано в откровении. Говорю "с моральной достоверностью", ибо мы не вправе ожидать, что мы можем быть лучше осведомлены об этом, чем сами пророки, которым это прежде было открыто и достоверность которых, однако, была только моральная, как мы уже показали в главе 2 этого трактата. Таким образом, те, кто старается показать авторитет Писания математическими доказательствами, на всем пути заблуждаются. Ибо авторитет Библии зависит от авторитета пророков, и, стало быть, он не может быть доказан никакими более сильными аргументами, чем те, которыми некогда пророки обыкновенно убеждали народ в своем авторитете; даже наша уверенность относительно него не может быть утверждена ни на каком другом основании, кроме того, которым пророки обосновывали свою достоверность и авторитет. А мы показали, что вся достоверность пророков заключается в следующих трех вещах, именно: 1) в отчетливом и живом воображении; 2) в знамении; 3) наконец и главным образом в духе, склонном к справедливости и добру; и ни на какие другие основания они не опирались; стало быть, ни народу, с которым они некогда говорили посредством живого слова, ни нам, с которыми говорят письменно, никакими другими основаниями они не могли доказать свой авторитет. Но первое-- что вещи живо воображались -- могло быть ясно только пророкам, поэтому вся паша уверенность относительно откровения может и должна основываться только на остальных двух, именно: на знамении и учении. Этому же и Моисей ясно учит. Ибо во Второзаконии, гл. 18, он повелевает народу повиноваться пророку, который именем бога дал истинное знамение, но, если Моисей ложно пред-[199]сказал что-нибудь, хотя бы и именем бога, осуждать его на смерть наравне с тем, кто захотел отвратить народ от истинной религии, хотя бы он и подтверждал свой авторитет знамениями и чудесами (об этом см. Второзак., гл. 13). Отсюда следует, что истинный пророк распознается от ложного по совмещению учения с чудом; Моисей ведь объявляет такого пророка истинным и повелевает верить ему без всякого страха быть обманутым и говорит, что те пророки ложны и достойны смерти, которые ложно, хотя бы и именем бога, предсказали что-нибудь или которые учили верить в ложных богов, хотя бы и совершили истинные чудеса. Поэтому и мы только по этой причине обязаны верить Писанию, т.о. самим пророкам, именно ради учения, подтвержденного знамениями. В самом деле, так как мы видим, что пророки больше всего рекомендуют любовь и справедливость и ни к чему другому не стремятся, то отсюда заключаем, что они не с коварной целью, но от чистого сердца учили, что люди делаются счастливыми благодаря послушанию и вере; и так как они, кроме того, подтверждали это знамениями, то отсюда мы убеждаемся, что они говорили это не легкомысленно и не безумствовали, когда пророчествовали. В этом мы еще более укрепляемся, когда обращаем внимание на то, что они не преподали ни одного морального правила, которое полнейшим образом не согласовалось бы с разумом; ибо не пустая болтовня то, что слово божье, говорившее в пророках, вполне согласуется с самим словом божьим, говорящим в нас. В этом, говорю, мы так же уверяемся из Библии, как некогда иудеи заключали о том же самом на основании живой проповеди пророков. Ибо выше, в конце главы XII, мы показали, что Писание в отношении учения и главных исторических фактов дошло до наших рук неповрежденным. Посему мы это основание всего богословия в Писании, хотя оно и не может быть показано посредством математического доказательства, принимаем, однако, по здравом рассуждении. В самом деле, ведь невежественно не желать принимать то, что подтверждено столькими свидетельствами пророков и из чего происходит великое утешение для тех, кто не так богат разумом, и проистекает значительная польза для государства и чему, безусловно, мы можем верить, не подвергаясь опасности или вреду, и притом не желать только по той причине, что это не может быть доказано математически. [200]

Но разве для мудрого устроения жизни мы не принимаем за истину ничего такого, что при каком-либо поводе сомневаться может быть подвергнуто сомнению? Или разве большинство наших действий не достаточно неверны и не полны случайностей? Конечно, я признаю, что те, кто думает, будто философия и теология взаимно противоречат одна другой, и на этом основании считает, что одна из двух должна быть изгнана из своего царства и с той или другой должно распроститься, те не без основания стараются дать богословию прочные основания и пытаются доказать его математически. Кто же, если он не впал в отчаяние и не сумасшедший, захочет легкомысленно расстаться с разумом или презреть искусства и науки и отрицать достоверность разума? И все-таки мы абсолютно не можем извинить их, так как они желают призвать на помощь разум для того, чтобы изгнать его, и стараются представить его посредством известных доводов недостоверным. Даже более: стараясь показать математическими доказательствами истину и авторитет богословия и отнять авторитет у разума и естественного света, они делают не что иное, как увлекают само богословие под власть разума, и совершенно очевидно предполагают, что авторитет богословия не имеет никакого блеска, если он не освещается естественным светом разума. И если, напротив, они хвалятся, что они во всем успокаиваются на внутреннем свидетельстве святого духа и призывают разум на помощь не по какой иной причине, как только ради неверных, именно чтобы их убедить, все-таки нисколько не должно давать веры их словам, ибо теперь мы легко можем показать, что они говорят это или из пристрастия, или из тщеславия. Ведь из предыдущей главы весьма ясно следует, что святой дух дает свидетельство только о добрых делах, которые и Павел в Послании к галатам (гл. 5, ст. 22) называет плодами святого духа, да и сам дух святой в действительности есть не что иное, как успокоение духа, которое возникает в душе вследствие добрых поступков. Об истине же и достоверности вещей, которые составляют предмет спекулятивного мышления, никакой дух, кроме разума (Ratio), не дает свидетельства: он один, как мы уже показали, подчинил себе царство истины. Если, следовательно, они утверждают, что, кроме разума, у них есть другой дух, который делает их уверенными в истине, то они ложно похваляются и говорят это только [201] вследствие предрассудка страстей или прибегают к святыне только из-за великого страха быть побежденными философами и публично подвергнуться осмеянию. Но напрасно, ибо какой алтарь может приготовить себе тот, кто оскорбляет величие разума? Но оставим их, так как думаю, что я достаточно сделал для своего дела, показав, каким образом философия должна быть отделена от теологии и в чем та и другая главным образом состоят, и [выяснив], что ни та, ни другая не прислуживают одна другой, но что каждая владеет своим царством без всякого сопротивления со стороны другой; и, наконец, где представлялся случай, я показывал также нелепость, неудобство и вред, вытекающие из того, что люди удивительным образом смешивали эти две силы между собой и не умели тщательно различать их и отделять одну от другой. Теперь, прежде чем перейти к другому вопросу, я хочу здесь отчетливо напомнить (См. примеч. XXX) (хотя об этом уже было сказано) о пользе и необходимости Священного Писания, или откровения, что я считаю их весьма великими. В самом деле, так как мы при помощи естественного света не можем понять, что простое повиновение есть путь к спасению (См. примеч. XXXI), но только откровение учит, что это делается вследствие особенной милости божьей, которую разумом постичь мы не можем, то отсюда следует, что Писание принесло смертным очень большое утешение. Действительно, повиноваться могут, безусловно, все, но людей, для которых добродетель стала привычкой только под руководством разума, встречается весьма немного сравнительно со всем человеческим родом, и, стало быть, мы могли бы сомневаться в спасении почти всех людей, если бы у нас не было этого свидетельства Писания.

Глава XVI.
Об основах государства,
о естественном и гражданском праве каждого
и о праве верховной власти

До сих пор мы старались отделить философию от богословия и показать свободу философствования, которую оно предоставляет каждому. Поэтому пора исследовать, до [202] какого предела простирается в наилучшем государстве эта свобода мыслить и говорить то, что каждый мыслит. Чтобы по порядку рассмотреть это, должно подвергнуть обсуждению основы государства, начав с естественного права каждого, не обращая пока внимания на государство и религию.

Под правом и установлением природы я разумею не что иное, как правила природы каждого индивидуума, сообразно с которыми мы мыслим каждого человека естественно определенным к существованию и деятельности определенного рода. Например, рыбы определены природой к плаванию, большие -- к пожиранию меньших; стало быть, рыбы по высшему, естественному праву владеют водой, и притом большие пожирают меньших. Ибо известно, что природа, рассматриваемая абсолютно, имеет верховное право на все, что в ее власти, т.е. право природы простирается так далеко, как далеко простирается ее мощь. Ведь мощь природы есть сама мощь бога, который имеет верховное право на все. Но так как всеобщая мощь всей природы есть не что иное, как мощь всех индивидуумов, вместе взятых, то отсюда следует, что каждый индивидуум имеет верховное право на все, что он может, или что право каждого простирается так далеко, как далеко простирается определенная ему мощь. И так как высший закон природы состоит в том, что каждая вещь стремится, поскольку от нее зависит, оставаться в своем состоянии, и притом не считаясь ни с чем другим, а только с собой, то отсюда следует, что каждый индивидуум имеет верховное право на это, т.е. (как я сказал) на то, чтобы существовать и действовать сообразно с тем, как он к тому естественно был определен. И здесь мы не признаем никакого различия между людьми и остальными индивидуумами природы, а также между людьми, одаренными разумом, и теми, кто истинного разума не знает, а также между глупыми, безумными и здоровыми. Ведь все, что каждая вещь делает по законам своей природы, она делает по верховному праву, потому что она делает так, как определено природой, и иначе не может. Поэтому среди людей, пока они рассматриваются как живущие под господством одной только природы, тот, кто разума еще не знает или кто навыка в добродетели еще не имеет, живет только по законам желания (appetitus) с таким же полным правом, как и тот, кто направляет свою жизнь по законам разума. [203]

То есть как мудрец имеет верховное право на все, что предписывает разум, или на жизнь по законам разума, так и невежда и слабоумный имеют верховное право на все, что им подсказывает желание, или на жизнь по законам желания. И это то же самое, чему учит Павел, который до закона, т.е. пока люди рассматриваются живущими под господством природы, не признает никакого греха.

Итак, естественное право каждого человека определяется не здравым рассудком, но желанием (cupiditas) и мощью. Ведь не все от природы определены к деятельности по правилам и законам разума, но, наоборот, все родятся ничего не знающими, и проходит большая часть жизни, прежде чем они могут узнать истинный образ жизни и приобрести навык в добродетели, хотя бы они и были хорошо воспитаны; а тем не менее в то же время они обязаны жить и сохранять себя, насколько в них есть силы, руководясь только импульсом желания, так как природа им ничего другого не дала и отказала в действительной возможности жить сообразно со здравым рассудком; и потому они обязаны жить по законам здравого рассудка не более, чем кошка -- по законам львиной природы. Таким образом, если рассматривать человека как действующего по велениям одной только природы, то все, что он считает для себя -- по указанию ли здравого рассудка или в порыве страстей -- полезным, ему по верховному праву природы позволительно присваивать и захватывать каким бы то ни было способом: силой ли, или хитростью, или просьбами, или вообще как ему будет сподручнее, а следовательно, и считать врагом того, кто хочет препятствовать выполнению его намерения.

Из этого следует, что право и установление природы, под которым все рождаются и большая часть живет, запрещает только то, чего никто не желает и чего никто не может; что оно не отвращается ни от распрей, ни от ненависти, ни от гнева, ни от хитрости, ни абсолютно от чего-либо, что подсказывает желание. И неудивительно, ибо природа ограничивается не законами человеческого разума, имеющими в виду только истинную пользу и сохранение людей, но иными -- бесконечными, имеющими в виду вечный порядок всей природы, частичку (particula) которой составляет человек; только вследствие приходной необходимости все индивидуумы известным образом определяются к существованию и деятельности. [204]

Следовательно, все, что нам в природе кажется смешным, нелепым или дурным, -- все это происходит оттого, что мы знаем вещи только отчасти и в большинстве случаев не знаем порядка и связи (ordo et cogerentia) всей природы и что мы хотим управлять всем по привычкам нашего разума; между тем то, что разум признает дурным, дурно не в отношении порядка и законов природы в целом, но только в отношении законов одной нашей природы.

Но, конечно, никто не может сомневаться в том, насколько полезнее для людей жить по законам и известным указаниям нашего разума, которые, как мы сказали, имеют в виду только истинную пользу людей. Кроме того, нет никого, кто не желал бы жить в безопасности, вне страха, пока это возможно; это, однако, никоим образом невозможно, пока каждому позволено делать все по произволу и разуму предоставлено не больше прав, чем ненависти и гневу. Ибо нет никого, кто не чувствовал бы себя тоскливо, живя среди вражды, ненависти, гнева и хитрости, и кто не старался бы избегать их по мере сил своих; но если мы сообразим также, что люди без взаимной помощи необходимо живут весьма жалко и не изощряя разума, как мы показали в 5-й главе, то весьма ясно увидим, что люди для того, чтобы жить в безопасности и наилучшим образом, необходимо должны были войти в соглашение и потому сделали так, что они коллективно обладают правом, которое каждый от природы имел на все, и что оно больше не определяется на основании силы и желания каждого, но на основании мощи и воли всех вместе. Однако они напрасно проделали бы это, если бы хотели следовать только тому, что подсказывает желание (ведь по законам желания все стремятся в разные стороны); стало быть, они должны были весьма твердо постановить и договориться направлять все только по указанию разума (которому никто не смеет открыто противоречить, чтобы не показаться безумным) и обуздывать желание, поскольку оно советует что-нибудь во вред другому, и никому не делать того, чего не желаешь себе, и, наконец, защищать право другого, как свое. Посмотрим теперь, каким же образом должен быть совершен этот договор, чтобы быть основательным, прочным. Всеобщий закон человеческой природы таков, что никто не пренебрегает чем-либо, что он считает за благо, разве только в надежде на большее благо или из-за страха перед большим вредом, [205] и не переносит какого-либо зла, кроме как во избежание большего или в надежде на большее благо. Это значит, что каждый изберет из двух благ то, которое сам он считает большим, и из двух зол то, которое кажется ему меньшим. Подчеркиваю, -- которое кажется ему при выборе большим или меньшим, а не то, чтобы вещь необходимо была такой, как он сам о ней судит. И этот закон столь прочно начертан в человеческой природе, что он должен считаться в числе вечных истин, не знать которых никто не может. А из этого необходимо следует, что никто не станет без обмана (См. примеч. XXXII) обещать поступиться правом, которое он имеет на все, и что абсолютно никто не исполнит обещаний иначе, как только под страхом большего зла или надеясь на большее благо. Чтобы лучше понять это, положим, что разбойник принуждает меня обещать ему, что я отдам ему свое добро, когда он пожелает. Теперь, так как мое естественное право, как я уже показал, определяется только моей мощью, то несомненно, что если я могу освободиться от этого разбойника хитростью, обещая ему все, что он хочет, мне по праву природы позволительно сделать это, именно: коварно согласиться на все, что он хочет. Или положим, что я обещал кому-нибудь без обмана, что в продолжение двадцати дней не буду вкушать ни пищи, ни какой-либо снеди, а впоследствии увидел, что я глупо обещал и что без величайшего вреда [для себя] я не могу выполнить обещания, так как по естественному праву из двух зол я должен выбрать меньшее, тогда я, следовательно, с величайшим правом могу нарушить верность такому договору и счесть сказанное несказанным. И это, говорю, по естественному праву позволительно, -- вижу ли я оплошность обещания, имея на это истинное и известное основание, или мне только от воображения кажется, что я ее вижу; ведь, верно ли, ошибочно ли я смотрю на это, я буду бояться величайшего зла и, стало быть, буду стараться на основании установления природы избегать его всяким образом. Из этого мы заключаем, что всякий договор может иметь силу только в зависимости от пользы, по устранении которой договор сразу прекращается и остается недействительным; и что поэтому глупо требовать себе от другого верности навек, если в то же время не стараться сделать так, чтобы от нарушения заключаемого [206] договора не последовало для нарушителя более вреда, нежели пользы. Это, конечно, больше всего должно иметь место при установлении государства. Но если бы все люди легко могли руководиться только указанием разума и знать наивысшую пользу и необходимость государства, то не было бы ни одного человека, который решительно не гнушался бы обманов; стремясь к этому высшему благу, именно: сохранению государства, все с величайшей верностью всячески стояли бы за договоры, а верность -- высший оплот государства -- сохраняли бы больше всего. Но мы далеки от того, чтобы все легко могли всегда руководиться указаниями только разума, ибо каждого влечет его желание и весьма часто скупость, слава, зависть, гнев и пр. так овладевают душой, что разуму не остается никакого места. Поэтому хотя люди с известными признаками сердечной искренности обещают и договариваются сохранять верность, однако никто не может быть уверен в верности другого, если к обещанию не присоединяется что-нибудь иное, потому что каждый может по естественному праву действовать с хитростью и не обязан исполнять договоры, если не надеется на большее благо или не страшится большего зла. Но так как мы показали, что естественное право определяется только мощью каждого, то, следовательно, сколько каждый уделяет другому от своей мощи -- по принуждению или добровольно, -- столько же он необходимо уступает другому и из своего права, и верховное право над всеми имеет тот, кто имеет высшую власть, благодаря которой он может всех принуждать силой и удерживать страхом высшего наказания, которого все вообще боятся. Это право, конечно, он удержит только до тех пор, пока он будет сохранять эту мощь исполнять все, чего он желает; в противном случае он будет господствовать из милости и никто более сильный не будет обязан ему повиноваться, если не пожелает.

Итак, этим способом общество может быть создано без всякого противоречия с естественным правом, а всякий договор может быть соблюдаем всегда с величайшей верностью, если, конечно, каждый перенесет на общество всю мощь, какую он имеет; оно, стало быть, одно будет иметь высшее естественное право на все, т.е. высшее господство, которому каждый будет обязан повиноваться или добровольно, или под страхом высшего наказания. Но право такого общества называется демократией, [207] которая поэтому определяется как всеобщее собрание людей, сообща имеющих верховное право на все, что они могут. Из этого следует, что верховная власть не связывается никаким законом, но все должны ей во всем повиноваться; ведь все должны были молчаливо или открыто согласиться на это, когда переносили на нее всю свою мощь самозащиты, т.е. все свое право. Конечно, если они хотели сохранить себе какое-нибудь право, то должны были в то же время позаботиться и о том, чем бы можно было безнаказанно защищать его; но так как они этого не сделали и не могли сделать без раздела, следовательно, и без разрушения государства, то тем самым они безусловно подчинились воле верховной власти. Так как они это сделали безусловно, и притом как по необходимости, так и по совету самого разума, как мы уже показали, то отсюда следует, что, если мы не желаем быть врагами государства и поступать против разума, советующего защищать государство всеми силами, мы обязаны безусловно исполнять все приказания верховной власти, хотя бы она повелевала исполнить величайшую нелепость; ведь разум приказывает и таковую исполнить, чтобы из двух зол избрать меньшее. Прибавьте, что этот риск, именно: абсолютно подчиниться господству и произволу другого, каждый легко мог взять на себя, ибо, как мы показали, верховным властям принадлежит это право -- [право] приказывать все, что они хотят, только до тех пор, пока они действительно имеют верховную власть. Если же они потеряют ее, то они в то же время потеряют и право приказывать все и оно достается тому или тем, кто его приобрел и может утверждать. Поэтому очень редко может случиться, чтобы верховная власть приказывала величайшую нелепость; для нее ведь чрезвычайно важно заботиться об общем благе и все направлять по указанию разума, чтобы обеспечить себя и удержать господство: "Ведь насильственного господства, -- как говорит Сенека, -- никто долго не выдерживал". К тому же в демократическом государстве менее должно бояться нелепостей, ибо почти невозможно, чтобы большинство собрания, если оно велико, сошлось на одной нелепости. Далее, ведь его основание и цель, как мы также показали, состоят не в чем ином, как в избежании нелепостей желания и в удержании людей, насколько возможно это сделать, в границах разума, дабы они жили согласно и мирно, [208] и если уничтожить это основание, тогда и все здание легко рушится. Следовательно, заботиться об этом надлежит только верховной власти; подданным же, как мы сказали, надлежит исполнять ее приказания и не признавать другого права, кроме того, которое верховная власть объявляет за право. Но, может быть, кто-нибудь подумает, что мы таким образом превращаем подданных в рабов, потому что думают, будто раб есть тот, кто действует по приказанию, а свободный тот, кто проявляет своеволие. Это, конечно, абсолютно неверно, ибо в действительности кто таким образом обуревается своей прихотью и не может ни видеть, ни сделать ничего, что ему полезно, тот есть раб в высшей степени, и только тот свободен, кто, не кривя душой, живет, руководствуясь одним разумом. Конечно, действие по приказанию, т.е. повиновение, некоторым образом уничтожает свободу, но делает рабом не это, а основание действия. Если цель действия есть польза не самого действующего, но повелевающего, тогда действующий есть раб и бесполезен себе. Но в той республике и империи, где высший закон есть благо всего народа, а не повелителя, тот, кто во всем повинуется верховной власти, должен быть назван не бесполезным для себя рабом, но подданным, а потому то государство наиболее свободно, законы которого основаны на здравом рассудке; там (См. примеч. XXXIII) ведь каждый, когда он захочет, может быть свободным, т.е., не кривя душой, жить по указанию разума. Так же и дети, хотя они обязаны повиноваться всем приказаниям родителей, не являются, однако, рабами, ибо приказания родителей больше всего направлены на пользу детей. Следовательно, мы признаем большое различие между рабом, сыном и подданным. Они поэтому определяются так: раб есть тот, кто обязан подчиняться приказаниям господина, имеющим в виду пользу только повелевающего; сын же тот, кто делает по приказанию родителя то, что ему полезно; наконец, подданный тот, кто делает по приказанию верховной власти то, что полезно обществу, а следовательно, и ему. И я думаю, что этим я довольно ясно показал основания демократического государства. Я предпочел говорить о нем более, чем о всех других, потому что, казалось, оно наиболее естественно и наиболее приближается к свободе, которую [209] природа представляет каждому, ибо в нем каждый переносит свое естественное право не на другого, лишив себя на будущее права голоса, но на большую часть всего общества, единицу которого он составляет. И на этом основании все пребывают равными, как прежде -- в естественном состоянии. Потом, решив говорить о пользе свободы в государстве, я захотел говорить специально только об этой форме правления, потому что она больше всего содействует моему намерению. Следовательно, основания остальных форм власти я разбирать не буду. И, чтобы узнать их право, нам уже не нужно знать, откуда они его получили и часто получают: это ведь из показанного сейчас достаточно хорошо видно. Ибо известно, что верховное право приказывать все, что хочется, принадлежит тому, кто имеет высшую мощь, будет ли это одно лицо или несколько, или, наконец, все, и, кроме того, известно, что всякий, кто добровольно или по принуждению силы перенес на другого власть самозащиты, тот совершенно поступился своим естественным правом и, следовательно, решил повиноваться ему безусловно во всем, поэтому он обязан все исполнять, пока царь или аристократы или народ сохраняют приобретенную высшую мощь, которая была основанием перенесения на них права. Большего прибавлять к этому нет надобности.

Показав основания и право государства, легко будет определить, что в гражданском быту есть частное гражданское право, что -- правонарушение, что -- правосудие и неправосудие, далее, кто считается союзником, кто врагом и что, наконец, [считается] преступлением оскорбления величества. Под частным гражданским правом мы можем разуметь не что иное, как свободу каждого сохранять себя в своем состоянии, определяемую указами верховной власти и защищаемую только ее авторитетом. Ибо, после того как каждый перенес на другого свое право жить но собственному благоизволению (а оно определяется только его властью), т.е. перенес на него свою свободу и мощь защищать себя, он обязан уже жить только сообразно с его решением и защищать себя только его средствами. Правонарушение бывает, когда гражданин или подданный принужден другим потерпеть какой-нибудь вред вопреки гражданскому праву или указу верховной власти. Правонарушение ведь может быть мыслимо только в гражданском быту, но никакого правонарушения для поддан-[210]ных не может произойти от верховной власти, которой по праву все позволительно; следовательно, оно может иметь место только между частными лицами, которых право обязало не вредить друг другу. Правосудие есть твердость в воздаянии каждому того, что ему следует на основании гражданского права; неправосудие же есть отнятие у кого-нибудь под видом права того, что ему следует на основании истинного толкования законов. Говорят также о "равенстве" и "неравенстве" потому, что те, кто поставлен для разбора тяжб, обязаны отнюдь не взирать на лица, но считать всех равными и защищать право каждого одинаково: богачу не завидовать и бедняка не презирать. Союзники суть люди двух стран, которые с целью не подвергаться опасности вследствие военной распри или ради какой-либо иной выгоды договариваются между собой не вредить друг другу, но, наоборот, помогать при настоятельной нужде, и притом так, чтобы каждый сохранял свою независимость. Этот договор до тех пор будет иметь силу, пока будет существовать его основание, а именно повод к опасности или выгоде, так как никто не договаривается и не обязывается исполнять договоры, если не надеется на какое-нибудь благо или но тревожится из-за какого-нибудь зла. Если бы это основание отпало, то и договор сам собою уничтожился бы, -- этому и опыт учит более чем достаточно. Ибо хотя разные державы и договариваются между собой не вредить друг другу, однако они стараются, насколько могут, препятствовать одна другой сделаться могущественнее и не дают веры словам, пока они не усмотрят достаточно ясно цель и пользу договора для обеих сторон. Иначе они боятся обмана, и не без основания: кто же, кроме глупца, который не знает права верховных властей, удовольствуется словами и обещаниями того, кто обладает верховной властью и правом делать все, что угодно, и для кого благосостояние и польза его государства должны быть высшим законом? И если, кроме того, мы обратим внимание на благочестие и религию, то увидим вдобавок, что никто, власть имущий, не может, не совершая преступления, исполнить обещаний во вред своей державе; ведь всякое обещание, которое на его взгляд клонится ко вреду его державы, он может исполнить только нарушив данное подданным слово, которое, однако, его в высшей степени обязывает и которое обыкновенно обещают сохранять [211] весьма свято. Далее, враг есть всякий, кто живет вне страны и не признает власти страны ни как союзник, ни как подданный; ведь врага государству делает не ненависть, но право; и право страны над тем, кто ни по какого рода договору не признает ее власти, ость то же самое, как и над тем, кто причинил вред; поэтому она может принудить его по праву или к подданству, или к союзу всяким способом, каким она будет в состоянии [принудить]. Наконец, преступление оскорбления величества имеет место только в среде подданных, или граждан, которые в силу молчаливого или выраженного обязательства все свое право перенесли на государство и [поэтому] говорится, что такое преступление совершил тот подданный, который пытался каким-либо способом завладеть правом верховной власти или передать его другому. Говорю "пытался", потому что если бы признавать виновными следовало только после совершения факта, то после присвоения права или передачи его другому в большинстве случаев государству поздно было бы думать об этом. Затем, говорю, безразлично, "кто каким способом пытается завладеть правом верховной власти", так как не признаю никакого различия в том, последовал ли от этого самый очевидный вред или прибыль для всего государства. Ведь, по каким бы соображениям он ни покушался на власть, он оскорбляет величество и но праву осуждается. Это по крайней мере на войне, по признанию всех, делается с полнейшим правом; именно: если кто не сохраняет своего поста, но без ведома полководца наступает на врага, то, хотя бы он предпринял дело и с добрым намерением, но самовольно и победил врага, он все-таки но праву осуждается на смерть, потому что попрал клятву и право полководца. Впрочем не все одинаково ясно видят, что без исключения все граждане всегда подчинены этому праву; основание, однако, [в обоих случаях] совершенно то же самое. В самом деле, так как государство должно быть сохраняемо и управляемо только по решению верховной власти и было договорено, что это право принадлежит только ей, то, следовательно, если кто по своей только воле и без ведома верховного совета начал выполнять какое-нибудь общественное дело, то хотя бы от этого и последовала несомненная польза для государства, однако, как мы сказали, он попрал право верховной власти и оскорбил величество и по праву достойно наказуется. [212]

Теперь, чтобы устранить всякое недоразумение, остается ответить на вопрос: не явно ли противоречит божественному откровенному праву то, что мы выше утверждали, именно: что каждый, кто не пользуется разумом и живет в естественном состоянии, по законам желания в силу высшего права природы, не стоит в явном противоречии с данным в откровении божественным правом? В самом деле, так как по божественной заповеди безусловно все (пользуются ли разумом или нет) одинаково обязаны любить ближнего, как самого себя, то мы, следовательно, не можем, не нарушая права, нанести вред другому и жить только по законам желания. Но мы легко можем ответить на это возражение, если только мы вникнем в естественное состояние, ибо оно и по природе, и по времени предшествует религии. Ведь никто от природы не знает, что он обязан каким-либо повиновением богу, и даже посредством какого-либо рассуждения не может прийти к этому (См. примеч. XXXIV), но каждый может узнать это только через откровение, подтвержденное знамениями. Поэтому до откровения никто не обязывается божественным правом, которого он не может знать. И потому естественное состояние не должно смешивать с состоянием в религии, но о нем нужно мыслить, как о состоянии без религии и закона, а следовательно, и без греха и несправедливости, как мы уже развили и подтвердили авторитетом Павла. И естественное состояние мыслится нами как существующее до откровенного божественного права и без него не только по отношению к незнанию, но и по отношению к свободе, в которой все родятся. Ведь если бы люди от природы были обязаны божественным правом или если бы божественное право было правом природным, то излишне было богу заключать договор с людьми и связывать их обязательством и клятвой. Поэтому, безусловно, следует допустить, что божественное право началось с того времени, с которого люди выраженным обязательством обещали богу повиноваться во всем; этим они как бы отказались от своей естественной свободы и свое право перенесли на бога, подобно тому, как, мы говорили, делается в гражданском быту. Но об этом я дальше буду рассуждать подробнее. Но можно еще возразить, что верховные власти обязываются этим божественным правом наравне с подданными, [213] а между тем мы сказали, что они удерживают и естественное право и что им по праву все позволительно. Поэтому для полного устранения этого затруднения, возникающего не столько относительно естественного состояния, сколько относительно естественного права, я говорю, что в естественном состоянии каждый обязывается жить, руководясь откровенным правом, на том же основании, на каком он обязывается жить по указанию здравого рассудка, именно: потому, что это ему полезнее и необходимо для спасения; если бы он не захотел этого, то ему грозила бы опасность. И, стало быть, он обязан жить только по собственному решению, а не по решению другого и не обязан признавать какого-либо смертного ни за судью, ни за карателя по праву религии. И я утверждаю, что верховная власть сохранила это право; она, конечно, может спрашивать совета у людей, но не обязана признавать судьей никого и никакого смертного, кроме себя, -- карателем за чье-либо право, исключая пророка, который намеренно будет послан богом и который подтвердит это несомненными знамениями. Но и тогда даже она принуждена признать судьей не человека, но самого бога. Если же верховная власть не пожелает повиноваться богу в его откровенном праве, то ей от этого грозят опасность и вред даже при отсутствии противоречия с каким-либо гражданским или естественным правом. Гражданское право зависит ведь только от ее решения; естественное же право зависит от законов природы, которые приспособлены но к религии, имеющей в виду только человеческую пользу, но к всеобщему порядку природы, т.е. к вечному решению бога, нам не известному. И это, по-видимому, несколько смутно понимали некоторые авторы, а именно те, которые утверждают, что человек может грешить, конечно, против данной в откровении воли бога, но не против его вечного решения, которым он все предопределил. Если же теперь кто спросил бы: что если бы верховная власть повелела делать что-нибудь против религии и повиновения, которое мы обещали богу в ясно выраженном обязательстве? Божественному или человеческому повелению должно повиноваться? Но так как об этом я дальше буду говорить подробнее, то здесь говорю только кратко: богу должно повиноваться больше всего, когда имеем известное и несомненное откровение. Но так как относительно религии люди обыкновенно больше всего заблуждаются и смотря [214] по различию духовных дарований выдумывают многое с большим рвением, как свидетельствует опыт более чем достаточно, то несомненно, что если бы никто не обязывался на основании права повиноваться верховной власти в том, что по его мнению относится к религии, тогда и право страны зависело бы от различного суждения и настроения духа каждого. Ибо никто не считался бы с этим правом, если бы думал, что оно установлено противно его вере и суеверию, и, следовательно, каждый мог бы под этим предлогом осмелиться на все. А так как это означало бы полное нарушение нрава страны, то отсюда следует, что верховной власти, на которой только и лежит как по божественному, так и по естественному праву обязанность сохранять и оберегать права государства, принадлежит верховное право постановлять относительно религии все, что бы она ни порешила, и что согласно данному ой обещанию, которое бог повелевает всячески сохранять, все обязаны повиноваться ее решениям и приказам относительно религии. Если же те, кто обладает верховной властью, язычники, то с ними или не следует ни о чем договариваться, но лучше решиться претерпеть крайности, нежели передать им свое право; или, если бы [люди] заключили договор и перенесли на них свое право, то, лишившись через это права защищать себя и религию, они обязаны повиноваться им и сохранять верность, или их могут принудить к этому; исключается лишь тот, кому бог в определенном откровении обещал особенную помощь против тирана, или тот, кого он персонально захотел бы освободить [от обязательства]. Так, мы видим, что из стольких иудеев, бывших в Вавилоне, только трое юношей, которые не сомневались в помощи божьей, не захотели повиноваться Навуходоносору ⁷⁶, остальные же, исключая еще Даниила, которого сам царь весьма почитал, без сомнения, повиновались, принужденные правом, думая, может быть, в душе, что они но решению бога были отданы царю и что царь обладает верховной властью и сохраняет ее по божественному распоряжению. Напротив, Елеазар ⁷⁷, когда отечество еще кое-как держалось, желал дать пример стойкости своим соотечественникам, чтобы они, следуя ему, лучше претерпели все, нежели согласились перенести на греков свое право и власть, и все испробовали, дабы не быть принужденными перейти в веру язычников. Это и ежедневным опытом [215] подтверждается. Ведь те, кто владеет христианской державой, не колеблются заключать для большей ее безопасности союз с турками и язычниками и приказывают своим подданным, отправляющимся туда на жительство, не допускать при исполнении каких-либо бытовых или божественных церемоний большей свободы, нежели обусловлено текстом договора, или та держава допускает, как явствует из договора голландцев с японцами, о котором мы выше говорили.

Глава XVII.
Показывается, что никто не может передать
всего верховной власти и что в этом
нет необходимости. О государстве евреев:
каково оно было при жизни Моисея, каково
после его смерти до избрания царей, и о его
преимуществе; и, наконец, о причинах, почему
теократия могла погибнуть и почти не могла
существовать без раздоров

Данное в предыдущей главе рассуждение о праве верховных властей над всем и перенесении на них естественного права каждого немало согласуется с действительностью, и действительность так могла бы быть устроена, чтоб она все более и более приближалась к нему; однако всегда оно во многом неизбежно останется чисто теоретическим. Ибо никто не будет в состоянии когда-либо перенести на другого спою мощь, а следовательно, и свое право так, чтобы перестать быть человеком; и никогда не будет существовать какая-либо такая верховная власть, которая могла бы выполнить все так, как она хочет. Напрасно ведь она приказала бы подданному ненавидеть того, кто его привязал к себе благодеянием, любить того, кто причинил ему вред, не обижаться на оскорбления, не желать освобождения от страха и весьма многое другое подобного рода, что необходимо следует из законов человеческой природы. И я думаю, что и самый опыт весьма ясно показывает это, ибо никогда люди не отказывались настолько от своего права и не передавали другому своей мощи настолько, чтобы их не боялись те самые, которые получили их право и мощь, и чтобы правительство не под-[216]вергалось опасности от граждан, хотя и лишенных своего права, больше, чем от врагов. И, конечно, если бы люди могли быть лишены своего естественного права до такой степени, что впредь они ничего не могли бы делать (См. примеч. XXXV) против воли тех, кто завладел верховным правом, тогда совершенно безнаказанно можно было бы царствовать над подданными самым жестоким образом. Я думаю, что это никому и на ум не может прийти. Посему должно допустить, что каждый сохраняет при себе из своего права многое, зависящее, таким образом, только от его решения, но ни от чьего другого. Однако, чтобы правильно понять, до каких пределов простираются право и власть правительства, должно заметить, что власть правительства заключается собственно не в том, что оно может принуждать людей страхом, но абсолютно во всем, при помощи чего оно может заставить людей следовать его приказаниям; ведь не основание повиновения, но [самое] повиновение делает человека подданным. Ибо, на каком бы основании человек ни решил исполнять приказания верховной власти -- потому ли, что он боится наказания или потому, что он ждет чего-нибудь от этого, или потому, что любит отечество, или под влиянием какого-либо иного аффекта, -- он, однако, решает по своему собственному разумению и тем не менее действует по приказу верховной власти. Итак, из того, что человек делает что-нибудь по собственному разумению, не следует тотчас же заключать, что он делает это по своей воле, а не по воле правительства: в самом деле, так как человек и в том случае, когда его обязывает любовь, и в том, когда страх принуждает его избегать зла, всегда действует по собственному совету и решению, то выходит, что или не было бы никакого правительства и никакого права над подданными, или это право необходимо простиралось бы на все, чем можно заставить людей решиться уступить правительству, и, следовательно, подданный поступает по воле правительства, а не по своей во всем, что он делает соответственно приказаниям верховной власти, будет ли он обязан к тому любовью или принужден страхом, или -- что, конечно, чаще -- вследствие соединения надежды и страха, или из почтительности, которая есть страсть, где сочетается страх и удивление, или руководясь каким бы то [217] ни было другим основанием. Это устанавливается также весьма ясно из того, что повиновение имеет в виду не столько внешнее, сколько внутреннее действие души; и, стало быть, тот больше всего находится под господством другого, кто решает повиноваться другому от искреннего сердца во всех его приказаниях, и, следовательно, тот больше всего удерживает господство, кто царствует над сердцами подданных. Если бы наибольшее господство удерживали те, кого больше всего боятся, тогда, конечно, им обладали бы подданные тиранов, ибо тираны их больше всего боятся. Затем, хотя над сердцами нельзя так господствовать, как над языками, однако сердца находятся в некотором отношении под господством верховной власти, которая многими способами может добиться, чтобы весьма большое число людей думало, любило, ненавидело все, что ей желательно. Стало быть, хотя это и не делается по непосредственному приказанию верховной власти, однако, как опыт обильно свидетельствует, это часто делается благодаря авторитету ее мощи и ее управлению, т.е. благодаря ее праву; поэтому мы без всякого противоречия с разумом можем мыслить людей, которые только сообразно с правительственным правом верят, любят, ненавидят, презирают и вообще охватываются любым аффектом.

Но хотя, таким образом, мы мыслим право и власть правительства довольно обширными, однако никогда не будет существовать власть настолько сильная, чтобы ее обладатели простирали свою мощь абсолютно на все, чего они хотят. Думаю, что я довольно ясно уже показал это. А что касается того, каким образом может быть образована -правительственная власть, чтобы она тем не менее всегда оставалась прочной, то я уже сказал, что в мой план не входит показывать это. Однако, чтобы выполнить намеченную мною задачу, я отмечу то, чему в этих целях божественное откровение научило некогда Моисея, и потом разберем историю и успехи евреев. Из этого мы в конце концов увидим, какие уступки прежде всего должны быть сделаны подданным со стороны верховных властей для большей безопасности и усиления государства.

Разум и опыт весьма ясно учат, что сохранение государства зависит главным образом от верности подданных и их добродетели и душевного постоянства в выполнении [218] приказаний. Но каким образом должно руководить подданными, чтобы они постоянно хранили верность и добродетель, -- это увидеть не так-то легко. Ибо все, как правители, так и управляемые, -- люди, т.е. они склонны вместо труда к наслаждению. А кто только узнал изменчивый характер толпы, того он почти приводит в отчаяние, потому что она управляется не разумом, но только аффектами; она падка на все и весьма легко развращается или алчностью, или роскошью. Каждый думает, что он все знает, и хочет всем распоряжаться по своему усмотрению, и каждый считает то или иное справедливым или несправедливым, законным или незаконным постольку, поскольку оно, по его мнению, клонится к его выгоде или вреду; из тщеславия он презирает равных и не терпит, чтобы они им управляли; завидуя лучшей славе или счастью, которое никогда не бывает равномерным, он желает зла другому и радуется этому злу. И нет нужды перечислять все. Все ведь знают, какие преступления часто внушают людям отвращение к настоящему положению и желание новшеств, какие -- поспешный гнев, какие -- презираемая нищета и сколько они занимают и волнуют их души. Следовательно, предупредить все это и организовать правительство так, чтобы обману не оставалось никакого места, и притом еще установить все так, чтобы все, независимо от склада ума, предпочитали общественное право частным выгодам, -- это работа, это труд. Необходимость, правда, заставила измыслить многое; однако никогда не достигали того, чтобы государство подвергалось опасности от граждан менее, нежели от врагов, и чтобы те, кто правит им, боялись первых менее, чем последних. Свидетель -- непобедимейшее для врагов Римское государство, столько раз побежденное своими гражданами и подавленное всяческими бедствиями, особенно в междоусобную войну Веспасиаиа с Вителлием⁷⁸; смотри об этом Тацита, в начале IV кн. "Историй", где он рисует весьма печальный вид Рима. Александр (как говорит Курций в конце VIII кн.) ценил добрый отзыв о себе врага меньше, чем отзыв гражданина, так как он думал, что его величие может быть разрушено его подданными, и пр. И, боясь за свою судьбу, он просит друзей о следующем: "Вы только сохраните меня невредимым от домашнего коварства и козней придворных, -- опасностям войны и сражений я бестрепетно [219] подвергнусь. Филипп⁸⁹ в строю был в большей безопасности, нежели в театре; от руки врагов он часто спасался, руки своих избежать не мог. И если вы припомните кончину других царей, то насчитаете загубленных своими подданными больше, нежели неприятелями" (см. Курция, кн. IX, § 6). Итак, по этой причине цари, которые в былое время узурпировали власть, старались в интересах именно своей безопасности внушить, что они ведут свой род от бессмертных богов. Очевидно, они думали, что если бы только подданные и вообще все не смотрели на них как на равных себе, но сочли бы их за богов, то они охотно позволили бы им управлять собой и легко предались бы им. Так, Август убедил римлян, что он ведет свое происхождение от Энея, которого считали сыном Венеры, богом: "Он пожелал, чтобы его почитали храмами и изображением в виде божества через фламииов и жрецов" (Тацит, "Летоп.", кн. 1[10]. Александр захотел, чтобы ему поклонялись как сыну Юпитера⁸⁰, правда, он это, кажется, сделал с умыслом, а не из гордости, как указывает его ответ на упрек Ермолая. "Было почти достойно смеха, -- сказал он, -- то, что Ермолай требовал от меня, чтобы я отверг Юпитера, оракул которого меня призывает. Разве в моей власти то, что боги вещают? Он (Юпитер) преподнес мне имя сына; принятие (заметьте хорошо) не противоречило делам, которые мы совершаем. О, если бы и индусы верили, что я бог. Молва ведь помогает войнам, и часто то, что считалось ложным, заступало место истины" (Курций, VIII кн., § 8). Этими немногими словами он убеждает простаков в явной выдумке и В то же время намекает на причину обмана. Это сделал также и Клеон в своей речи, в которой старался убедить македонян согласиться с царем; рассказывая с удивлением о славе Александра и перечисляя его заслуги и придав обману вид истины, он переходит затем к разъяснению выгоды этого взгляда: "Персы, конечно, не только благочестиво, но и разумно почитают царей своих в число богов; ведь величество есть оплот благосостояния", и, наконец, заключает, что "сам он при входе царя в пиршественную залу повергнется ниц. Это же и остальные должны делать и в особенности одаренные мудростью" (см. в той же книге VIII, § 5). Но македоняне были более разумны; и люди, за исключением разве совершенных варваров, не позволяют так явно обманы-[220] вать и превращать себя из подданных в бесполезных для себя рабов. Но другие легче сумели убедить [себя], что величество священно и заступает на земле место бога, что оно устанавливается богом, а не по выбору и соглашению людей и что оно сохраняется и защищается особым промыслом и божественной помощью. И подобным образом монархи для ограждения своего господства выдумывали и другое. Все это я пропущу и, чтобы перейти к тому, к чему я хочу [перейти], отмечу и разберу, как я сказал, только то, чему некогда божественное откровение научило с этой целью Моисея.

Мы сказали уже выше, в 5-й главе, что, после того как евреи вышли из Египта, они больше не были обязаны никаким правом другой народности, но они получили возможность по желанию установить новые права и занять земли, какие они хотели. Ибо, после того как они были освобождены от невыносимого гнета египтян и не были отданы кому-либо из смертных по какому-либо договору, они вновь приобрели свое естественное право на все, что они могли, и каждый снова мог решить, хочет ли он удержать его или же поступиться им и перенести его на другого. Итак, находясь в этом естественном состоянии, они по совету Моисея, к которому все имели величайшее доверие, решили не переносить своего права ни на кого из смертных, но только на бога; и, не медля, все, словно в один голос, обещали безусловно повиноваться богу во всех его приказаниях и не признавать другого права, кроме того, которое он сам утвердил бы как право в пророческом откровении. И это обещание или перенесение права на бога было сделано таким же образом, как это мы выше уразумели о происходящем в обыкновенном обществе, когда люди решают поступиться своим естественным правом. Они ведь в точно выраженном обязательстве (см. Исход, гл. 24, ст. 7) и клятве в силу своего естественного права свободно, а не но принуждению силы и от страха пред угрозами отказались от своего естественного права и перенесли его на бога. Потом, чтобы договор имел силу и был прочен и не было подозрения в обмане, бог ни о чем не договаривался с ними, пока они не испытали его удивительной мощи, которая только и сохранила их и которая только и могла сохранить в будущем (см. Исход, гл. 19, ст. 4, 5). Ибо но тому самому, что они верили, будто они могут быть сохранены только мощью бога, они [221] и перенесли на бога всю свою естественную мощь самозащиты, которая по их первоначальным представлениям, может быть, исходит из них самих, а следовательно, и все свое право. Следовательно, государством евреев правил только бог, и оно одно, стало быть, в силу обязательства по праву было названо царством божьим, а бог тоже по праву назван царем евреев; следовательно, и враги этого государства -- враги бога, и граждане, которые желали бы им завладеть, виновны в оскорблении божественного величества, и, наконец, права государства -- нрава и приказания бога. Посему в этом государстве гражданское право и религия, которая, как мы показали, состояла только из повиновения богу, были одно и то же. Другими словами, догматы религии были не поучениями, но правами и приказаниями, благочестие считалось справедливостью, нечестие -- преступлением и несправедливостью. Тот, кто отпадал от религии, переставал быть гражданином и по одному этому считался врагом, а кто умирал за религию, тот рассматривался как умерший за отечество; и вообще между гражданским правом и религией решительно никакого различия не было. И по этой причине это государство могло называться теократией, так как граждане его подчинялись только праву, открытому богом. Но, впрочем, все это существовало более в представлении, нежели в действительности, ибо на деле евреи, безусловно, сохранили право власти, как будет видно из того, о чем я сейчас должен сказать, именно: из способа, которым это государство управлялось и который я решил объяснить здесь.

Так как евреи ни на кого другого не переносили своего нрава, .но все, как в демократии, отказались от своего права и единогласно заявили: "Все, что бог скажет (без всякого явного посредника), сделаем", то отсюда следует, что они все но этому обязательству остались вполне равными и право советоваться с богом, принимать и толковать законы у всех было одинаковое и абсолютно все одинаково заведовали всем управлением государства. Они, следовательно, по этой причине на первый раз все одинаково приступили к богу, чтобы выслушать то, что он хотел повелеть; но при этом первом посещении они до того были поражены страхом и с таким испугом слушали говорящего бога, что думали, будто наступает их последний час. И вот, исполненные страха, они снова обращаются к Мои-[222]сею: "Вот мы слышали бога, говорящего в огне, и нет у нас основания желать умереть; конечно, этот великий огонь нас пожрет; если опять нам придется услыхать голос бога, то мы, наверное, умрем. Итак, ты ступай и слушай все приказания бога нашего, и ты (а не бог) нам будешь говорить. Всему, что бог тебе скажет, мы будем повиноваться и выполним это". Этим они ясно уничтожили первый договор, и свое право советоваться с богом и толковать его повеления они безусловно перенесли на Моисея; ведь здесь они не обещали, как прежде, повиноваться всему, что бог скажет им самим, но тому, что бог скажет Моисею (см. Второзак., гл. 5, после Десятисл., и гл. 18, ст. 15, 16). Моисей, следовательно, остался один носителем и толкователем божественных законов, а, следовательно, также и верховным судьей, которого никто не мог судить и который один у евреев заступал место бога, т.е. имел высшее величество, так как он один имел право советоваться с богом и передавать божественные ответы народу и принуждать его к исполнению их. Говорю: один, ибо если кто при жизни Моисея желал проповедовать что-нибудь именем бога, то хотя бы он был и истинным пророком, однако считался подлежащим каре похитителем верховного права (см. Числ., гл. 11, ст. 28) (См. примеч. XXXVI). И должно заметить здесь, что хотя Моисея избрал народ, однако преемника Моисею он не мог на основании права избрать, ибо коль скоро они перенесли на Моисея свое право советоваться с богом и безусловно обещали считать его за божественный оракул, то они совершенно потеряли все право и должны были принять того, кого Моисей выбрал бы преемником, как если б его избрал бог. Если бы он избрал такого, кто, как он сам, держал бы все управление государством в своих руках, именно: имел бы право советоваться с богом наедине в своем шатре, а следовательно, и право устанавливать и отменять законы, право решать о войне и мире, отправлять послов, назначать судей, выбирать преемника, словом -- право отправления всех функций верховной власти, то государство было бы чисто монархическое и не было бы никакого другого различия, кроме того, что монархическое государство обыкновенно управляется или должно было бы управляться известным образом согласно решению бога, скры-[223] тому даже от самого монарха; еврейское же -- по решению бога, открытому только монарху. Это различие, конечно, не уменьшает, по, напротив, увеличивает господство и право монарха над всеми. Впрочем, что касается народа того и другого типа государства, то он одинаково и в том и в другом является подданным и не знает божественного решения. Ибо тот и другой зависят от уст монарха и от него только узнают, что законно и что незаконно; а оттого что народ верит, что монарх приказывает все на основании открытого ему решения бога, он в действительности подчиняется ему не менее, но, напротив, более. Но ведь Моисей никакого такого преемника не избрал, а оставил преемникам такое управление государством, что оно не могло быть названо ни народным, ни аристократическим, ни монархическим, но теократическим. Ибо право толкования законов и сообщения ответов бога было у одного, а право и власть управления государством по законам уже изъясненным и ответам уже сообщенным были у другого (см. об этом Числ., гл. 27, ст. 21 См. примеч. XXXVII).

И, чтобы это лучше понять, я опишу по порядку все государственное управление. Сперва было повелено народу соорудить дом, который был бы вроде дворца для бога, т.е. высшего величества того государства. И его должно было построить иждивением по одного лица, но всего народа, дабы дом, в котором следовало советоваться с богом, был общественным. В этом божьем дворце в придворные и администраторы были выбраны левиты, главным же из них и как бы вторым после царя-бога был выбран Аарон, брат Моисея, которому законно наследовали его сыновья. Он, следовательно, как ближайший к богу, был верховным истолкователем божественных законов и давал народу ответы божественного оракула, и он же, наконец, приносил жертвы богу за народ. Если бы при этом у него было право повелевать, то быть неограниченным монархом ему ничто не препятствовало бы, но он был лишен этого права, и все колено Левия совершенно было отстранено от общественной власти и не имело даже [своей] доли [наравне] с остальными коленами, которая ему принадлежала по праву и которая по крайней мере дала бы ему средства к существованию. Моисей же постановил, чтобы это колено кормило остальной народ, но чтобы [224] оно вместе с тем всегда считалось в величайшем почете у простого народа, именно: как единственное посвященное богу. Затем, образовав из остальных двенадцати колен войско, он приказал ему напасть на государство ханаанеян и разделить его на двенадцать частей и распределить коленам по жребиям. Для этого были избраны двенадцать князей, из каждого колена по одному, которым вместе с Иисусом и главным первосвященником Елеазаром было дано право разделить земли на двенадцать равных частей и распределить по жребиям. В главные же начальники над войском был выбран Иисус, который один имел право спрашивать совета у бога при новых обстоятельствах (по не как Моисей, один в своем шатре или скинии, но через верховного первосвященника, которому одному бог давал ответы); кроме того, он имел право узаконивать приказания бога, сообщенные первосвященником, и принуждать к ним народ, придумывать и употреблять средства к их исполнению, избирать из войска, сколько он хочет и кого он хочет, посылать от своего имени послов, и абсолютно все право войны зависело только от его решения. Его же никто в узаконенном порядке не заменил, и ни один, кроме бога, непосредственно не был избираем, да и то лишь в случаях настоятельной необходимости для всего народа; в другое же время всем, касающимся войны и мира, распоряжались князья колен, как вскоре покажу. Наконец, он приказал всем с двадцатилетнего до шестидесятилетнего возраста носить оружие, а войско набирать только из народа; войско давало клятву в верности не полководцу и не верховному первосвященнику, но религии, или богу; поэтому оно у евреев называлось войском, или отрядами, бога, а бог, наоборот, -- богом воинств, и по этой причине в больших сражениях, от исхода которых зависели или победа, или поражение всего народа, ковчег завета шествовал в середине войска, чтобы народ, видя как бы присутствие своего царя, сражался изо всех сил. Из этих приказаний Моисея преемникам мы легко заключаем, что он избрал служителей, а не повелителей государства. Ибо он никому не дал права советоваться с богом наедине и где ему угодно, а следовательно, никому не дал власти, какую он сам имел: устанавливать и отменять законы, решать о войне и мире, избирать должностных лиц как храмовых, так и государственных, а ведь все это обязанности верховной власти предержащей. [225]

Верховный первосвященник хотя имел право толкования законов и передачи ответов бога, но не как Моисей (когда бы он ни захотел), а только по просьбе полководца или верховного собора, или подобных им, и, наоборот, главный начальник войска и соборы могли спрашивать совета у бога, когда они хотели, но могли получить ответы бога только от верховного первосвященника. Поэтому речи бога в устах первосвященника были не решениями, как в устах Моисея, но только ответами; принятые же Иисусом и собором, они потом уже получали силу приказания и решения. Затем, этот верховный первосвященник, получавший от бога его ответы, не имел войска и не обладал по праву властью, и, наоборот, те, кто по праву владел землями, не могли но праву устанавливать законы. Верховный первосвященник -- и Ларон, и сын его Елеазар, -- правда, были избраны Моисеем, но по смерти Моисея никто не имел права избирать первосвященника, но сын наследовал отцу в узаконенном порядке. Начальник войска также был избран Моисеем и принял звание начальника, сообразуясь не с правом верховного первосвященника, но с правом, данным ему Моисеем; и потому после смерти Иисуса первосвященник не избрал никого на его место и князья не спрашивали совета у бога о попом полководце, но каждый удержал право Иисуса над войском своего колена, а все вместе -- над всем собранным войском. И, по-видимому, не было надобности в верховном полководце, за исключением тех случаев, когда они должны были сражаться соединенными силами против общего врага. Это, конечно, больше всего имело место во времена Иисуса, когда еще не все получили прочную оседлость и все было общим; но, после того как все колена разделили между собой земли, захваченные по праву войны, и те, которые было приказано еще захватить, и все уже не принадлежало больше всем, тем самым устранилось основание иметь общего полководца, так как от такого разделения различные колена должны были считаться не столько согражданами, сколько союзниками. В отношении бога и религии они, конечно, должны были считаться согражданами, но в отношении права, которое одно колено имело над другим, -- только союзниками; почти так же (если не считать общий храм), как высокомощные Соединенные нидерландские штаты. Ибо деление общего предмета на части означает не что иное, как то, [226] что каждый уже один владеет своей частью, а остальные отступились от права, которое они имели на ту часть. Итак, Моисей по этой причине и избрал начальников колен, чтобы каждый после раздела- государства заботился о своей части, а именно: советовался через верховного первосвященника с богом о делах своего колена, начальствовал над своим войском, строил и укреплял города, поставлял в каждом городе судей, нападал на врага своего отдельного владения и распоряжался абсолютно всем, касающимся войны и мира. И он никого, кроме бога или специально посланного им пророка, не был обязан признавать судьею (См. примеч. XXXVIII); если бы он когда и отпал от бога, то остальные колена должны были не судить его как подданного, но напасть, как на врага, который нарушил верность договору. Примеры этого мы имеем в Писании. Ведь после смерти Иисуса спрашивали совета у бога сыны израилевы, а не новый верховный владыка; а когда узнали, что колено Иуды прежде всех должно было напасть на своего врага, оно только с Симеоном договаривается, чтобы соединенными силами того и другого напасть на врага; остальные колена не участвовали в этом договоре (смотри Суд., гл. I, ст. 1, 2, 3), но каждое отдельно (как рассказывается в указанной главе) ведет войну против своего врага и принимает кого хочет под власть и покровительство, хотя и было приказано не щадить никого ни при каких условиях договора, но всех истребить; за этот грех они, правда, порицаются, но никем не привлекаются к суду. И не было случая, чтобы из-за этого они начинали воевать друг с другом и чтобы одни вмешивались в дела другого. Напротив, они враждебно нападают на вепиамитян, которые оскорбили остальных и настолько разорвали узы мира, что никто из союзников не мог безопасно пользоваться у них гостеприимством, и, наконец, после трижды возобновлявшейся битвы победитель по нраву войны убивает без различия всех виновных и невиновных, что впоследствии они и оплакивали с запоздалым раскаянием.

Этими примерами мы вполне подтвердили то, что сейчас сказали о праве каждого колена. Но, может быть, кто-нибудь спросит: кто именно избирал преемника князю каждого колена? Но об этом я ничего определенного не могу привести из самого Писания; предполагаю, однако, следующее: так как каждое колено было разделено на роды, главы которых избирались из старейшин рода, то место князя по праву заступал старейшин. Моисей ведь из старцев избрал 70 помощников, образовавших с ним верховный совет; те, которые по смерти Иисуса управляли государством, называются в Писании старейшинами; и, наконец, у евреев чаще всего под старейшинами разумеют судей, что, я думаю, всем известно. Но для нашей цели не важно знать это достоверно; достаточно и того, что я показал, что никто после смерти Моисея не исполнял всех функций верховного владыки; в самом деле, так как не все зависело от решения одного мужа или одного собрания, или народа, но кое-что было в управлении одного колена, иное в управлении остальных при равноправии тех и других, то весьма ясно, что государство от кончины Моисея было не монархическим, не аристократическим, не народным, но, как мы сказали, теократическим: 1) потому что царским дворцом в государстве был храм и только в отношении к нему, как мы показали [члены] всех колен были согражданами; 2) потому что все граждане должны были клясться в верности богу, своему верховному судье, которому одному они обещали во всем безусловно повиноваться, и, наконец, 3) потому, что верховный над всеми повелитель, когда в нем была нужда, никем, кроме одного бога, не избирался. Моисей именем бога раньше прямо объявил народу об этом во Второзаконии, гл. 18, ст. 15, а избрание Гедеона, Самсона и Самуила на самом деле подтверждает это. Поэтому не должно сомневаться, что остальные верные вожди были избраны подобным же образом, хотя это из истории о них и но видно.

После того как мы установили это, нам пора посмотреть, насколько этот способ государственного устройства мог умерять умы и сдерживать как управлявших, так и управляемых таким образом, чтобы первые не становились мятежниками, а вторые -- тиранами.

Те, кто управляет государством или кто им владеет, всегда стараются прикрыть видимостью права всякий неблаговидный поступок, какой бы они ни совершили, и убедить народ в том, что поступили честно. Этого они легко достигают, когда все толкование права зависит только от них. Несомненно, тем самым они получают [228] величайшую свободу делать все, что они хотят и что подсказывает их склонность, и, наоборот, они в большой мере лишаются свободы, если право толкования законов принадлежит другому и если в то те время правильное толкование их настолько для всех ясно, что никто в нем не может сомневаться. Из этого очевидно, что для еврейских вождей главная причина злодеяний была устранена тем, что все право толкования законов было предоставлено левитам (см. Второзак., гл. 21, ст. 5), которые нисколько не участвовали в управлении государством и не имели доли с прочими и вся судьба и почет которых зависели от истинного толкования законов; потом тем, что всему народу было приказано через каждые семь лет собираться в известном месте, чтобы он мог научаться от первосвященника законам и, кроме того, чтобы каждый поодиночке непрестанно и с величайшим вниманием читал и перечитывал книгу Закона (см. Второзак., гл. 31, ст. 9 и пр., и гл. 6, ст. 7). Следовательно, вожди должны были, ради себя по крайней мере, весьма заботиться о том, чтобы управлять всем по предписанным и для всех достаточно ясным законам, если они желали пользоваться у народа величайшим почетом; народ тогда почитал их как служителей царства божьего и наместников бога; иначе они не могли избежать крайней ненависти со стороны подданных, каковой обыкновенно бывает религиозная [ненависть]. К этому, т.е. к сдерживанию необузданного каприза вождей, привходило другое обстоятельство чрезвычайной важности, а именно то, что войско набиралось из всех граждан (без всякого исключения от двадцатилетнего до шестидесятилетнего возраста) и что вожди не могли нанять за плату ни одного постороннего воина. Это, говорю, было чрезвычайно важно, ибо известно, что вожди могут подавлять народ только с помощью войска, которому они платят жалованье; кроме того, известно, что они ничего так не боятся, как свободы воинов-сограждан, доблестью, трудом и ценой крови которых были приобретены свобода и слава государства. Поэтому Александр, когда он во второй раз должен был сражаться против Дария, выслушав совет Пармениона, накричал не на того, кто дал совет, но на Полисперхонта⁸¹, который согласился с ним. "Ибо, -- как говорит Курций в кн. IV, § 13, -- он по посмел вторично наказать Пармениона, разбраненного им незадолго перед этим сильнее, [229] нежели он хотел; и он мог подавить свободу македонян, которой он более всего боялся, как мы уже говорили, только после того, как он значительно увеличил число воинов из пленников по сравнению с числом македонян; только тогда он мог показать норов своего страстного и долго сдерживаемого свободой лучших граждан характера". Итак, если эта свобода воинов-сограждан сдерживает вождей светского государства, имеющих обыкновение присваивать всю славу побед только себе, то тем более она должна была обуздывать вождей у евреев, воины которых сражались не ради славы вождя, но ради славы бога и вступали в сражение только по получении ответа от бога.

Привходило потом то обстоятельство, что все вожди евреев были соединены вместе только узами религии; посему если бы кто-нибудь отпал от нее и стал нарушать божественное право каждого, то остальные могли его считать врагом и по праву его подавить.

Привходила 3) боязнь перед новым каким-нибудь пророком; ведь если только какой-нибудь муж праведной жизни показывал некоторыми полученными знамениями, что он пророк, то тем самым он получал верховное право повелевать, как Моисей, именем бога, ему одному открывшегося, а не только по указанию первосвященника, как вожди. И несомненно, что такие люди легко могли привлекать к себе угнетенный народ и незначительными знамениями убеждать его во всем, чего бы они ни захотели; меж тем, напротив, если управление делами шло правильно, то вождь мог заблаговременно устроить так, что пророк должен был сперва предстать перед его судом, чтобы подвергнуться испытанию: праведной ли он жизни, есть ли у него верные и несомненные знамения своей миссии и, наконец, согласовалось ли с принятым учением и общими законами отечества то, что он говорил якобы именем бога. Если бы знамения недостаточно отвечали или учение было новым, то можно было бы по праву осудить его на смерть, в противном же случае его принимали только благодаря авторитету и свидетельству вождя.

Привходило 4) то, что вождь не превосходил остальных родовитостью и управление государством доставалось ему не по праву крови, но только из уважения к возрасту и доблести. [230]

Привходило, наконец, то обстоятельство, что вожди и все войско могли быть одержимы не меньшим желанием войны, чем желанием мира. Ибо войско, как мы сказали, состояло только из граждан; посему вершителями как военных, так и мирных дел были одни и те же лица: кто в лагере был солдатом, тот на площади был гражданином; и, кто в лагере был предводителем, тот в каморе был судьей; и, кто, наконец, в лагере был главнокомандующим, тот князем был в городе. Поэтому никто не мог желать войны ради войны, но лишь ради мира и для защиты свободы, и возможно, что вождь воздерживался, насколько мог, от нововведений, чтобы но быть обязанным приходить к верховному первосвященнику и стоять перед ним вопреки своему достоинству.

Таковы основания, которые сдерживали вождей в их границах. Теперь следует посмотреть, каким образом народ был сдерживаем; но и это весьма ясно указывают основы государства; ведь если кто-нибудь захочет хоть слегка вникнуть в них, то он тотчас увидит, что они должны были вселить в сердца граждан столь исключительную любовь, что менее всего кому-либо могло прийти на ум предать отечество или отпасть от него, по, наоборот, все должны были быть так настроены, что они скорее претерпели бы самую крайнюю нужду, нежели чужое владычество. Ибо после того как они перенесли свое право на бога и уверовали, что их царство есть царство бога и что только они -- сыны божьи, а остальные народы -- враги бога, к которым поэтому они были преисполнены самой ожесточенной ненависти (ибо верили, что и это благочестиво, смотри Псалм. 139, ст. 21, 22), то для них ничего отвратительнее быть не могло, чем клясться в верности какому-нибудь чужеземцу и обещать ему повиновение; и они представить себе не могли большего бесчестия и чего-нибудь более гнусного, чем предательство отечества, т.е. самого царства бога, пред которым они благоговели. Даже идти кому-нибудь только жить вне отечества считалось позором, потому что поклонение богу, к чему они всегда были обязаны, дозволялось совершать только в одном отечестве: ведь только эта земля считалась святой, остальные нее считались нечистыми и оскверненными. Поэтому Давид, будучи принужден идти в изгнание, жалуется Саулу: "Если те, кто восстанавливает тебя против меня, суть люди, то они -- проклятые, [231] потому что выключают меня, дабы я но ходил в наследия божьем, но говорят: ступай чтить чужих богов". И по этой же причине ни один гражданин, что здесь особенно должно заметить, не осуждался на изгнание, ибо, кто грешит, тот, конечно, достоин наказания, но не бесчестия. Следовательно, любовь евреев к отечеству была не простой любовью, но благочестием. Оно вместе с ненавистью к остальным племенам настолько подкреплялось и питалось ежедневным богослужением, что должно было стать второй натурой; ведь повседневное богослужение но только было совсем иное (вследствие чего они совсем обособились и совершенно отделились от остальных), но и абсолютно противоположно. Посему от ежедневного, так сказать, порицания должна была произойти постоянная ненависть, прочнее которой не могло быть в сердцах, именно: ненависть, происшедшая от великого благоговения или благочестия и считавшаяся благочестивой; больше и упорнее ее, конечно, и существовать не может. Была и общая причина, по которой ненависть всегда более и более разгорается, а именно: ее взаимность; ибо и язычники в свою очередь должны были питать к ним ожесточеннейшую ненависть. Но насколько все это, т.е. свобода светского государства, благоговение перед отечеством, абсолютное право над всеми остальными и ненависть не только позволительная, но и благочестивая, враждебное отношение ко всем, особенность нравов и обычаев, -- насколько, говорю, это способствовало укреплению духа евреев, ради того чтобы они с особым постоянством и доблестью претерпевали все за отечество, -- этому весьма ясно учит разум и это засвидетельствовал сам опыт. Они ведь, пока существовал город ⁸², никогда не могли жить под господством другого, и потому Иерусалим называли мятежным городом (см. Ездры, гл. 4, ст. 12, 15). Второе государство⁸³ (бывшее лишь тенью первого, после того как первосвященники захватили и верховную власть) с большим трудом могло быть разрушено римлянами, о чем сам Тацит в книге II "Историй" свидетельствует в следующих словах: "Веспасиан окончил иудейскую войну, оставив осаду Иерусалима -- дело тягостное и трудное -- скорее по причине характера этого народа и упорства в суеверии, нежели потому, что у осажденных оставалось достаточно сил для перенесения бедствий". Но, кроме этих обстоятельств, оценка которых зависит только [232] от мнения, в этом государстве была другая особенность -- сущая твердыня, которая больше всего должна была удерживать граждан от мысли об отпадении и от возникновения в них когда-либо желания оставить отечество, именно: расчет выгоды (ratio utilitatis), составляющей рычаг и жизненный нерв всех человеческих действий. И она, говорю, была особенной в этом государстве. Ибо нигде граждане не владели своим имуществом с большим правом, чем подданные этого государства, которые с князем имели равную часть в земле и пашне. Здесь каждый был вечным господином своей части, ибо если кто-нибудь, принуждаемый бедностью, и продавал свое поместье или поле, то с наступлением юбилея оно должно было вновь восстанавливаться за ним. Подобным образом были сделаны и другие постановления, для того чтобы никто не мог быть лишен своих недвижимых имуществ. Затем, нигде бедность не переносилась так легко, как там, где любовь к ближнему, т.е. к согражданину, должна была соблюдаться с величайшей богобоязнью, дабы иметь в своем боге милостивого царя. Итак, еврейским гражданам только в их отечестве могло быть хорошо, вне же его для них могли быть величайший вред и бесчестие. Далее, не только для удержания их на отечественной почве, но и для избежания гражданских войн и устранения поводов к раздорам весьма полезно было следующее: никто не служил равному себе, но только богу и участливость и любовь к согражданину считались за высшее благочестие, которое немало подогревалось общей ненавистью со стороны евреев к остальным народам и, наоборот, со стороны последних к ним. Кроме того, весьма полезна была величайшая дисциплина в послушании, в которой их воспитывали, потому что они должны были делать все на основании определенного предписания закона; им ведь позволялось пахать не когда угодно, но [только] в определенные сроки и годы и вместе с тем одной только породой рабочего скота; точно так же позволялось только определенным способом и в определенное время сеять и жать, и абсолютно жизнь их была непрерывной заботой о послушании (см. об этом в гл. V -- о пользе церемоний). Поэтому послушание, после того как они совершенно к нему привыкли, не должно было больше казаться им рабством, но свободой. Отсюда также должно было следовать, что каждый желал не запрещенного, но предписанного. Этому немало также [233] способствовало, по-видимому, то, что в известные времена года они обязаны были предаваться отдыху и веселью, повинуясь не влечениям сердца, но богу от всего сердца. Трижды в году они были гостями у бога (см. Второзак., гл. 16); в седьмой день недели они должны были прекращать всякий труд и предаваться покою; кроме этих, были назначены и другие дни, в которые благопристойные удовольствия и пиршества не то что допускались, но предписывались. И я не думаю, что можно выдумать что-нибудь действеннее этого для того, чтобы привлечь сердца людей, ибо ничем сердце более не полонится, как радостью, происходящей от благоговения, т.е. от любви и удивления одновременно. Это все не могло также стать для них привычным и скучным, ибо служение, назначенное для праздничных дней, происходило редко и разнообразно. К этому присоединилось величайшее почтение к храму, которое они всегда весьма свято сохраняли из-за особенного в нем богослужения и всего того, что они обязаны были соблюдать, прежде чем кому-нибудь позволялось в него войти; даже нынешние евреи не без великого ужаса читают об известном постыдном поступке Манассии, именно об установлении им идола в самом храме⁸⁴. Также и к законам, которые весьма свято сохранялись во внутреннем святилище, у народа было не меньшее почтение. Поэтому народного ропота и предрассудков здесь нисколько не должно было бояться, ведь никто не смел высказать суждений о божественных вещах, но они должны были, нисколько не советуясь с разумом, повиноваться всему, что им приказывалось на основании авторитета божественного ответа, полученного в храме, или закона, установленного богом.

Думаю, что этим я хотя кратко, однако довольно ясно изложил высшую суть этого государства. Остается теперь исследовать причины, почему евреи столько раз отпадали от закона, почему столько раз их порабощали и почему, наконец, государство могло быть совершенно уничтожено. Впрочем, здесь, пожалуй, кто-нибудь скажет, что это случилось из-за упорства народного; но это есть ребячество, ибо почему же эта нация была упорнее остальных? По природе? Последняя ведь создает не нации, но индивидуумов, которые разделяются на нации, конечно, только вследствие различия в языке, законах и усвоенных нравах; и только последние два фактора, т.е. законы и нравы, [234] приводят к тому, что каждая нация имеет особенный характер, особенное положение и, наконец, особенные предрассудки. Итак, если допустить, что евреи более остальных смертных были упорны, то последнее нужно было бы поставить в вину законам или усвоенным нравам. И, конечно, верно то, что если бы бог хотел, чтобы их государство было более долговечным, то он иначе установил бы права и законы и научил бы другому способу управления народом; поэтому, что еще мы можем сказать, кроме того, что они прогневили своего бога не только, как говорит Иеремия в гл. 32, ст. 31, с основания города, но уже с установления законов. Об этом и Иезекииль в гл. 20, ст. 25, свидетельствует, говоря: "И я дал им учреждения не добрые и права, с которыми они не могли бы жить, и я осквернил их в их собственных приношениях, допускал всякое разверзание ложесн (т.е. первородное), чтобы разорить их, дабы они знали, что я -- Иегова". Чтобы правильно понять эти слова и причину разрушения государства, должно заметить, что первоначально намеревались передать все священное служение первородным, а не левитам (см. Числ., гл. 8, ст. 17), но, после того как все, кроме левитов, поклонились тельцу, первенцы были отвергнуты и осквернены и левиты были избраны на их место (Второзак., гл. 10, ст. 8). Эта перемена, чем больше и больше я о ней размышляю, заставляет меня сослаться на слова Тацита, что в то время у бога была забота не об их безопасности, но об отмщении им. И я не могу достаточно надивиться тому, что в душе небожителя было столько гнева, что он самые законы, имеющие всегда целью только честь, благо и безопасность всего народа, дал с намерением отомстить за себя и наказать народ, так что законы оказались не законами, т.е. благом для народа, но скорее наказаниями и мучениями. Ведь все приношения, которые обязательно было давать левитам и жрецам, а равно и то, что за первенцев должно было платить выкуп и отдавать левитам деньги за голову, и, наконец;, то, что только левитам дозволялось вступать в святилище, -- все это постоянно доказывало евреям их нечистоту и отверженность. С другой стороны, и левитов было чем постоянно попрекать. Ибо несомненно, что среди стольких тысяч встречалось много наглых лжебогословов; отсюда у народа появилась склонность наблюдать за поступками левитов, которые, без сомнения, [235] были люди, и, как водится, обвинять всех из-за преступления одного, а отсюда постоянный ропот, потом нежелание кормить людей праздных и ненавистных и не соединенных узами крови с ними, особенно если съестные припасы были дороги. Итак, что удивительного, если в мирное время, когда явные чудеса прекратились и не было людей с выдающимся авторитетом, возбужденный и алчный дух народа начал слабеть и, наконец, отпал от культа хотя божественного, однако для него бесславного и подозрительного, и пожелал нового, и что удивительного в том, что вожди, которые ради удержания верховного права господства только за собой всегда ищут способа привязать к себе народ и отвратить его от первосвященника, дозволяли народу все и вводили новые культы? Если бы государство было устроено согласно первоначальному плану, то у всех колен было бы одинаковое право, все пользовались бы одинаковым почетом и все находились бы в полной безопасности; в самом деле, кто захотел бы нарушать священное право своих единокровных, чего другого желали бы более, нежели из религиозного благочестия кормить своих единоплеменников, братьев и родных, учиться у них толкованию законов и, наконец, от них ожидать божественных ответов? И потом все колена, таким образом, были бы гораздо теснее связаны взаимно, если бы у всех было одинаковое право распоряжаться святыней; более того, нечего было бы бояться, если бы самое избрание левитов имело другую причину, нежели гнев и мщение. По, как мы сказали, они прогневили своего бога, который их, повторяя опять слова Иезекииля, "осквернил в их собственных приношениях, допуская всякое разверзание ложесн, чтобы разорить их". Это подтверждается, кроме того, самой историей. Как только народ стал пользоваться в пустыне покоем, многие, и притом люди не из черни, стали тяготиться этим избранием, а отсюда возникло представление, что Моисей ничего не устанавливает по божественному приказу, но все устанавливает но своему произволу, потому что он избрал именно свое колено из всех и право первосвященства отдал навеки своему брату; поэтому они, возбудив волнение, приходят к нему с криками, что все одинаково святы и что он вопреки праву превознесен над всеми. И он никаким способом не мог успокоить их, но все они были истреблены совершившимся в знамение [236] веры чудом; отсюда произошло новое и всеобщее восстание всего народа, верившего, что мятежники были истреблены не судьей-богом, но хитростью Моисея; народ, изнемогши, наконец, после великого поражения, или моровой язвы, успокоился, но так, что все желали лучше умереть, нежели жить; поэтому в то время можно говорить скорее о прекращении восстания, нежели о начале согласия. Так свидетельствует об этом Писание во Второзаконии, гл. 31, ст. 21, где бог, предсказав Моисею, что народ после его смерти отпадет от божественного культа, говорит ему следующее: "Ведь знаю я твою мятежность и твое упорство. Если, пока я с вами жил, вы были мятежниками против бога, то гораздо более вы будете ими после моей смерти". И действительно, как известно, так и случилось. Отсюда большие перемены и большая распущенность во всем, роскошь и леность, вследствие чего все стало приходить в худшее состояние, пока они, часто порабощаемые, совершенно не нарушили божественного права и не захотели смертного царя, так чтобы царским жилищем в государстве был не храм, но дворец и чтобы далее все колена пребывали согражданами не в отношении к божественному праву и первосвященству, но в отношении к царям. Но отсюда появился огромный материал для новых восстаний, из-за которых, наконец, и воспоследовало разрушение всего государства. Ибо может ли что иное быть для царей невыносимее того, чем царствовать из милости другого лица и терпеть государство в государстве? Первые цари, избранные из частных лиц, были довольны степенью достоинства, до которой они возвысились; но, после того как сыновья по праву наследства овладели царством, они начали мало-помалу все изменять с целью удержать только за собой все право власти, которой они в значительной мере были лишены, пока право законодательства зависело но от них, но от первосвященника, хранившего законы в святилище и истолковывавшего их народу; стало быть, цари подобно подданным были связаны законами и не могли по праву отменять их или давать новые с равным авторитетом; затем, право левитов запрещало царям наравне с подданными, как профанам, управлять святыней, и, наконец, вся прочность их власти зависела только от воли одного человека, который казался пророком; примеры этому они видели; именно: видели, с какой свободой Самуил приказывал все Саулу [237] и как легко за один проступок он мог передать право на царство Давиду; потому-то у них и было государство в государстве и царствовали они из милости другого лица. Следовательно, для преодоления этого они дозволяли посвящать храмы другим богам, дабы не иметь больше надобности считаться с указаниями левитов, затем они отыскивали людей, которые пророчествовали бы от имени бога, дабы иметь пророков, которых можно было бы противопоставить истинным. Но что только они не предпринимали, а желаемого никогда не могли достигнуть. Ведь пророки, подготовленные ко всему, выжидали удобного времени, именно: правления преемника, которое, пока жива память о предшественнике, всегда непрочно; тогда они, ссылаясь на божественный авторитет, легко могли побудить какого-нибудь враждебно настроенного и знаменитого добродетелью царя к защите божественного права и к владению государством или частью его на основании права. Но этим способом и пророки не могли успеть в чем-либо, ибо, хотя они и низвергали тирана, причины, однако, оставались; посему они делали не что иное, как покупали нового тирана за кровь множества граждан. Таким образом, несогласиям и гражданским войнам не было конца, причины же нарушения божественного права были всегда те же самые и могли быть уничтожены только одновременно со всем государством.

Из этого мы видим, как была введена религия в государстве евреев и каким образом держава могла бы быть вечной, если бы справедливый гнев законодателя допустил утвердиться в ней. По, так как это не могло случиться, она должна была в конце концов погибнуть. И здесь я говорил только о первом государстве, ибо второе было лишь тенью первого, так как евреи были подчинены праву персов, подданными которых они были; а после того, как они получили свободу, право княжеского достоинства присвоили себе первосвященники, благодаря чему они получили неограниченное государство. Отсюда у жрецов возникло сильнейшее желание царствовать и в то же время добиваться первосвященнического сана; посему об этом втором царстве не нужно было много говорить. Но достойно ли первое, насколько мы представили его длительным, подражания, или благочестиво ли подражать ему, насколько это возможно, -- это будет видно из дальнейшего. Здесь я только желал бы вме-[238]сто заключения отмстить то, на что мы уже выше указали, именно: из того, что мы показали в этой главе, явствует, что божественное, или религиозное, право возникает из договора, без которого нет никакого нрава, кроме естественного, и потому евреи на основании предписаний религии не были обязаны питать любовь к народам, не участвовавшим в договоре, но только к согражданам.

Глава XVIII.
Из государства и истории евреев выводятся некоторые политические догмы

Хотя государство евреев, каким мы ого представили в предыдущей главе, могло быть вечным, однако никто уже не может подражать ему, да это и не рекомендуется. Ибо если бы кто хотел перенести на бога свое право, то он должен был бы ясно договориться об этом с богом, как сделали евреи; следовательно, потребовалась бы не только воля переносящих право, но и воля бога, на которого оно должно было бы быть перенесено. Но бог, напротив, открыл через апостолов, что договор с богом пишется уже не чернилами и не на каменных скрижалях, но духом божьим в сердце. Затем, такая форма власти могла бы быть полезна только для тех, может быть, кто желает жить лишь для себя, без внешнего общения, замкнувшись внутри своих пределов и обособившись от остального мира, но отнюдь не для тех, кому необходимо иметь общение с другими; поэтому такая форма власти может быть на пользу только очень немногим. По, поистине, хотя во всем она не заслуживает подражания, однако у нее было многое, что стоит по крайней мере отметить и чему, может быть, следовало бы посоветовать подражать. Впрочем, так как в мой план, как я уже упомянул, не входит говорить специально о государстве, то большую часть этого я опущу и отмечу только то, что относится к моей цели, именно: что царству бога не противоречит избрание верховного величества (majestas summa), которое обладало бы верховным правом власти. Ибо евреи передали Моисею верховное право повелевать после того как перенесли свое право на бога; и он, следовательно, один имел власть издавать и отменять именем бога [239] законы, избирать священнослужителей, судить, учить и наказывать и, наконец, всем абсолютно все приказывать. Потом, хотя священнослужители были толкователями законов, однако не их делом было судить граждан и изгонять кого-либо из общества; это право ведь было присвоено только судьям и правителям, избранным из народа (см. Иисус Нав., гл. 6, ст. 26; Судей, гл. 21, ст. 18, и I Самуила, гл. 14, ст. 24).

Если бы мы пожелали также обратить внимание на успехи и историю евреев, то, кроме этого, мы найдем и другое, также достойное того, чтобы его отметить. Именно: 1) что секты стали возникать в религии только после того, как первосвященники во втором царстве получили власть постановлять решения и управлять делами государства; для того чтобы эта власть была вечной, они присвоили себе княжеское достоинство и, наконец, пожелали называться царями. Основание этого ясно; ибо в первом государстве никакие декреталии не могли исходить от первосвященника, так как у них не было никакого права постановлять решения, но было только право передавать ответ бога, когда к ним обращались князья или народные собрания; поэтому в то время у них не могло быть никакой охоты предписывать новшества, но была лишь охота служить и защищать обычное и принятое. Ибо никаким другим способом они не могли обеспечить свою свободу вопреки воле правителей, как только нерушимо охраняя законы. Но, после того как они получили правомочие заведовать делами государства и право княжеского достоинства вместе с первосвященством, каждый из них как в религии, так и в остальном начал искать личной славы; определяя все первосвященническим авторитетом и принимая ежедневно новые постановления относительно церемоний, веры и всего прочего, они хотели, чтобы эти постановления были не менее священны и не менее авторитетны, чем закон Моисея. Вследствие этого религия смахивала на пагубное суеверие и истинный смысл и толкование законов извращались. К этому присоединилось также то обстоятельство, что первосвященники, пролагая себе в начале реставрации путь к княжескому достоинству, соглашались на все, чтобы привлечь к себе народ, именно: одобряли поступки народа, хотя бы и нечестивые, и приспосабливали Писание к самым дурным его нравам. Это по крайней мере Малахия свидетельствует о них весьма [240] ясными словами; разбранив священников своего времени, назвав их пренебрежителями имени божьего, он продолжает упрекать их так: "Уста первосвященника охраняют знания, и закон ищется от уст его, потому что он посланец божий; но вы уклонились с пути, сделали то, что закон для многих стал соблазном. Договор с Левием вы разрушили, говорит бог воинств", и продолжает обвинять их таким образом далее в том, что они произвольно толковали законы и не обращали никакого внимания на бога, но только на лица. Но известно, что первосвященники никогда не могли делать это столь осторожно, чтобы более разумные люди этого не заметили; поэтому они с возрастающей смелостью утверждали, что никаких других законов не должно придерживаться, кроме тех, которые были написаны, а постановления, которые обманутые фарисеи (состоявшие, как полагает Иосиф в "Древностях", большей частью из простонародья) называли преданиями отцов, нисколько не должно соблюдать. Как бы ни было, мы никоим образом не можем сомневаться в том, что льстивость первосвященников, порча религии и законов и их невероятное разбухание давали очень сильные и частые поводы к спорам и ссорам, которые никогда не могли быть улажены; ибо, где люди в пылу суеверия начинают спорить, причем одна из сторон поддерживается начальством, там они никогда не могут быть примирены, но необходимо разделяются на секты.

2) Достойно заметить, что пророки, т.е. частные мужи, своей свободой назидания, обличения и порицания скорее раздражали, нежели исправляли людей, которые, однако, легко склонялись перед царскими увещаниями или наказаниями. И даже для благочестивых царей они часто были невыносимы но причине имевшегося у них права судить о том, что было сделано благочестиво или неблагочестиво, и упрекать даже самих царей, если они [цари] способствовали выполнению какого-либо дела -- общественного или частного -- вопреки их [пророков] суждению. Царь Аса, царствовавший, по свидетельству Писания, благочестиво, посадил пророка Ананию в толчею (см. II Паралип., гл. 16), потому что он осмелился свободно порицать его и бранить за договор, заключенный с царем арамейским. Кроме этого встречаются и другие примеры, показывающие, что от такой свободы религия получила более вреда, нежели пользы; умалчиваю уже о том, [241] что оного, что пророки удержали за собой столь обширные права, произошли и большие гражданские войны.

3) Достойно также заметить, что, пока народ управлял царством, была только одна гражданская война; она, однако, была совершенно прекращена, победители сжалились над побежденными и даже всеми способами старались восстановить их в прежней их чести и могуществе. Но, после того как народ, совершенно не привыкший к царям, изменил первую форму правления на монархическую, гражданским войнам почти никогда не было конца и начались сражения столь жестокие, что они превзошли всякую молву. Ведь в одном сражении было убито (что почти превосходит вероятие) иудеями пятьсот тысяч израильтян; а в другом, наоборот, израильтяне убивают многих из иудеев (число в Писании не передается), полонят самого царя, почти разрушают стену Иерусалима и совершенно разграбляют самый храм (чтобы знали, что гнев не знает меры) и, обремененные огромной добычей у братьев, упившись кровью, получивши заложников и оставив царя в его почти уже разоренном царстве, складывают оружие, обезопасив себя не уверениями, но бессильем иудеев. А спустя немного лет, когда силы окрепли, иудеи опять начинают новое сражение, из которого израильтяне вторично выходят победителями, убивают 120 тысяч иудеев, уводят в плен их жен и детей -- до 200 тысяч -- и вторично уводят большую добычу. Истощенные этим и другим сражениями, о которых в историях рассказывается мимоходом, они, наконец, стали добычей врагов. Затем, если бы мы пожелали сосчитать периоды, в которые можно было наслаждаться полным миром, то нашли бы большую разницу: до царей ведь они проживали в согласии, часто без внешней или внутренней войны, а однажды даже (сверх всякого чаяния) 80 лет. Но, после того как цари получили власть, мы читаем, что все, кроме одного Соломона (добродетель которого, именно: мудрость, лучше могла обнаружиться во время мира, нежели на войне), вели войны, потому что уже надо было больше ратовать не за мир и свободу, как прежде, но за славу; потом сюда присоединилось пагубное желание царствовать, сделавшее для очень многих дорогу к царству очень кровавой. Наконец, законы в продолжение царствования народа пребывали неиспорченными и соблюдались с большим постоянством. Ибо до царей было [242] весьма немного пророков, которые назидали народ; после же избрания царя их одновременно бывало весьма много; ибо Авдий освободил от умерщвления 100 [пророков] и скрыл их, чтобы они не были убиты с прочими. И мы видим, что народ оказывался обманутым ложными пророками только после того, как он уступил власть царям, которым очень многие стараются угодить. Прибавьте, что народ, дух которого большей частью бывает, смотря по обстоятельствам, велик или низок, легко исправлялся при бедствиях и обращался к богу и восстанавливал законы и таким образом освобождал себя от всякой опасности; наоборот, цари, дух которых всегда одинаково надменен и без позора [для себя] не может стать уступчивым, упорно придерживались пророков до окончательного разрушения города.

Из этого мы весьма ясно видим: 1) как пагубно и для религии, и для государства предоставлять служителям святыни какое-либо право издавать декреты или заниматься делами правления; и, наоборот, насколько все выходит прочнее, если их ограничивают таким образом, что они подают свой голос за что-нибудь, только когда их спрашивают, а в то же время учат только тому, что принято и вошло в обычай, и исполняют это на практике; 2) как опасно относить к божественному праву вещи чисто спекулятивные и устанавливать законы о мнениях, о которых люди имеют обыкновение или могут спорить; ведь царская власть более жестока там, где мнения, составляющие право каждого, которым никто не может поступиться, считаются за преступление; как раз там, где это имеет место, обыкновенно больше всего царит ярость народа. Так, Пилат, чтобы уступить ярости фарисеев, приказал распять Христа, которого он признал невиновным. Кроме того, фарисеи, чтобы лишить более богатых их почетного положения, начали возбуждать вопросы о религии и обвинять саддукеев в нечестии; а по этому примеру фарисеев всякие гнусные лицемеры, побуждаемые той же злобой, которую они называют ревностью о божественном праве, всюду преследовали мужей, отличавшихся честностью и знаменитых добродетелью и поэтому неприятных для толпы, именно: публично предавали проклятию их мнения и разжигали гнев свирепой толпы против них. И это дерзкое нахальство не могло быть легко обуздано, так как оно прикрывалось религией, -- в особен-[243]ности [там], где высшие власти ввели какую-нибудь секту, основателями которой они не являются; потому что они оказываются тогда не толкователями божественного права, но сектантами, т.е. признающими учителей секты за толкователей божественного права, и потому авторитет начальства в этих вещах у простонародья (plebs) обыкновенно имеет малое значение, но больше всего имеет значение авторитет учителей, толкованиям которых, как полагают, даже цари должны подчиняться. Следовательно, чтобы избежать этого зла, ничего нельзя придумать более безопасного для государства, как полагать благочестие и исповедание религии только в делах, т.е. только в упражнении в любви и справедливости, а в остальном предоставить каждому свободное суждение; но об этом подробнее потом. 3) Мы видим, сколь необходимо как для государства, так и для религии предоставить верховной власти право решать, что законно и что незаконно. Ибо если самим божественным пророкам это право оценивать поступки могло быть предоставляемо только с большим ущербом для государства и религии, то гораздо менее оно должно быть предоставляемо тем, которые ни будущего не умеют предсказывать, ни чудес творить не могут. Но об этом впоследствии я поговорю обстоятельнее. 4) Наконец, мы видим, как пагубно для народа, не привыкшего жить под [властью] царей и имеющего уже установленные законы, избирать монарха. Ибо ни сам [народ] не будет в состоянии выдержать такое правление, ни царская власть не сумеет терпеть законы и права народа, установленные другим лицом, менее авторитетным, а еще менее она будет склонна защищать их, в особенности потому, что при установлении их не могли быть приняты в соображение интересы царей, но только народа или народного собрания, которое думало править царством; и, стало быть, защищая древние права народа, царь казался бы скорее слугой, нежели господином его. Следовательно, новый монарх с величайшим усердием будет стараться установить новые законы и изменить права государства в свою пользу, а народ поставить в такое положение, чтобы он не так легко мог отнимать почет у царей, как воздавать его.

Но здесь я никак не могу умолчать о том, что не менее опасно также и умертвить монарха, хотя бы было совершенно ясно, что он тиран. Ибо народ, привыкший к царскому авторитету и им только сдерживаемый, будет пре-[244]зирать и высмеивать меньший [авторитет]; и потому, если бы одного умертвили, то для народа будет, необходимо, как некогда для пророков, избрать на место первого другого, который будет тираном не добровольно, но по необходимости. Ибо каким образом для него будет возможно видеть окровавленные цареубийством руки граждан и слышать их похвальбу убийством как доблестным поступком, который они сделали только затем, чтобы показать пример для него одного? Понятно, если он желает быть царем и не признавать народ судьей царей и своим господином и царствовать независимо, то он должен отомстить за смерть первого и в свою очередь показать пример в своих интересах, дабы народ вторично не отважился совершить такое преступление. Но отомстить за смерть тирана убийством граждан ему будет не легко, если только он в то же время не будет защищать принципов того первого тирана и одобрять его деяний и, следовательно, не пойдет во всем по стопам первого тирана. Вот почему и происходило, что народ хоть и часто мог менять тирана, но никогда не мог освободиться от него или заменить монархическое правление иной формой правления. Роковой пример этого дал английский народ, искавший причин, которые позволили бы ему умертвить монарха на законном основании; однако, умертвив его, он менее всего мог изменить форму правления. По, пролив много крови, пришли к тому, что был провозглашен новый монарх, под другим названием (как будто весь вопрос был в одном названии); последний никоим образом не мог утвердиться иначе, как совершенно истребив царский род, убив друзей короля или подозреваемых в дружбе с ним и нарушив войной мирный досуг, способный порождать россказни, дабы простой народ, занятый и увлеченный новыми событиями, направил мысли от убийства короля на другое. Народ поэтому поздно заметил, что для спасения отечества ничего другого не сделал, как только нарушил право законного короля и все привел в худшее состояние. Таким образом, он при первой возможности решил вернуться к старому и не успокоился, пока не увидел, что все пришло в прежнее свое состояние ⁸⁵. Но, может быть, кто-нибудь, приведя в пример римский народ, возразит, что народ легко может освободиться от тирана; но я думаю, что именно на нем наша мысль вполне подтверждается. Ибо хотя [245] римский народ гораздо легче мог избавиться от тирана и изменить форму правления по причине того, что право избрания царя и его преемника было у самого народа и что сам он (состоявший именно из людей мятежных и отчаянных) еще не привык повиноваться царям (ибо из шести царей, бывших у него раньше, он умертвил троих), однако он ничего другого не сделал, как вместо одного избрал нескольких тиранов ⁸⁶, которые постоянно вовлекали его в бедственную внешнюю и внутреннюю войну, пока, наконец, власть снова не перешла к монарху, и тоже только под измененным названием, как и в Англии. Что же касается Голландских штатов, то у них никогда, сколько мы знаем, не было королей, но были графы, на которых право господства никогда не переносилось. Ибо, как объявляют сами великомощные Голландские штаты в докладе, изданном ими во время графа Лейчестера, они всегда сохраняли за собой право (authoritas) напоминать тем графам об их обязанности и удерживали у себя власть защищать это свое право и свободу граждан и предъявлять требования к графам, если бы они выродились в тиранов, сдерживая их так, что они только с дозволения и одобрения штатов могли что-либо сделать. Из этого следует, что право верховного величества, которое последний граф ⁸⁷ старался присвоить себе, всегда было у штатов; поэтому далеко не верно, что они изменили ему, когда восстановили свое древнее, почти уже утраченное господство. Таким образом, этими примерами вполне подтверждается то, что мы сказали, именно: что форму всякого правления необходимо должно сохранять и она может быть изменена не без риска полного его разрушения; эхо и есть то, что я счел нужным здесь заметить.

Глава XIX.
Показывается, что право относительно
священных вещей принадлежит всецело
верховной власти и что внешний культ религии
должен быть приспособлен к соблюдению
спокойствия в государстве, если мы хотим
правильно повиноваться Богу

Когда я говорил выше, что только те, кто обладает властью, имеют право на все и что только от их решения зависит все право, я желал разуметь под ним не только [246] гражданское, но и священное; ибо и этого права они должны быть истолкователями и защитниками; и это здесь я желаю отчетливо отметить и специально поговорить о нем в этой главе, потому что есть весьма много людей, которые совершенно отрицают, что это право, т.е. право относительно священных предметов, приличествует верховным властям, и не хотят признавать их за истолкователей божественного права, а потому берут на себя смелость обвинять и позорить их и даже отлучать за это (как некогда Амвросий⁸⁸ императора Феодосия) от церкви. Но, что они таким образом делят власть, и даже сами стремятся к власти, мы увидим ниже в этой самой главе. Прежде всего я хочу показать, что религия получает силу права только по решению тех, кто имеет право повелевать, и что бог никакого особого владычества над людьми не имеет иначе, как только через тех, кто обладает властью; и, кроме того, что культ религии и практика в благочестии должны сообразоваться со спокойствием и пользой государства и, следовательно, должны быть определены только верховными властями, а эти власти должны быть и истолкователями этого. Говорю умышленно о "практике в благочестии" и "внешнем культе" религии, а не о самом благочестии и внутреннем почитании бога или о средствах, которыми душа внутренне располагается к почитанию бога всем сердцем; ибо внутреннее почитание бога и само благочестие составляют право каждого (как мы показали в конце главы VII), которое не может быть перенесено на другого. Далее я полагаю, что из главы XIV довольно ясно то, что я разумею здесь под царством божьим; там ведь мы показали, что тот исполняет закон божий, кто соблюдает справедливость и любовь по заповеди божьей, откуда следует, что царство божье есть то, в котором справедливость и любовь имеют силу права и заповеди. И здесь я не признаю никакого различия, преподает ли и предписывает ли бог истинный культ справедливости и любви посредством естественного света или посредством откровения; ведь нисколько не важно, как был открыт тот культ, лишь бы он получил высшее право и был для людей высшим законом. Итак, если я покажу теперь, что справедливость и любовь могут получить силу права и заповеди только на основании государственного права, то легко заключу из этого (так как государственное право находится в руках только [247] верховных властей), что религия получает силу права только вследствие решения тех, кто обладает правом повелевать, и что бог никакого особого владычества над людьми не имеет иначе, как только через тех, которые обладают властью. Но, что культ справедливости и любви получает силу права только на основании государственного права, ясно из предыдущего; ведь мы показали в главе XVI, что в естественном состоянии у разума не больше права, чем у желания, но что как те, кто живет по законам желания, так и те, кто живет по законам разума, имеют право на все, что они могут. По этой причине в естественном состоянии мы не могли представить ни греха, ни бога как судью, карающего людей за грехи, но представляли, что все происходит по общим законам всего мироздания (Natura universa) и что один и тот же случай (говоря словами Соломона) приключается с праведным и нечестивым, чистым и нечистым и пр. и нет никакого места ни справедливости, ни любви. Но, для того чтобы правила истинного разума, т.е. (как мы показали в главе IV относительно божественного закона) сами божественные правила, абсолютно имели силу права, мы представили, что необходимо было, чтобы каждый поступился своим естественным правом и все перенесли его на всех или на несколько человек, или на одного, и тогда нам в первый раз стало ясно, что есть справедливость, что -- несправедливость, что -- правота и что -- неправота. Итак, справедливость и абсолютно все правила истинного разума, а следовательно, любовь к ближнему получают силу права и заповеди только от государственного права, т.е. (как мы в той же главе показали) только от решения тех, кто имеет право повелевать. И так как (как я уже показал) царство божье состоит только в праве справедливости и любви, или истинной религии, то отсюда следует то, что мы хотели доказать, именно: что бог никакого владычества над людьми не имеет иначе, как только через тех, кто обладает властью. И все равно, говорю, получили ли мы религию посредством естественного света или пророческого откровения, ведь наше доказательство имеет общий характер, так как религия остается одной и той же и равно открытой богом независимо от предположения, что она стала известной людям этим или тем способом. Потому, чтобы и пророчески откровенная религия имела у евреев силу права, необходимо было, чтобы каждый [248] из них сперва поступился своим естественным правом и все с общего согласия постановили повиноваться только тому, что было пророчески открыто для них богом; точь-в-точь как делается в демократическом государстве, как мы показали, где все с общего согласия решают жить только по предписанию разума. И хотя, кроме того, евреи перенесли свое право на бога, они, однако, могли сделать это более в идее, нежели на деле, ибо в действительности (как мы выше видели) они сохраняли неограниченное право господства, пока не перенесли его на Моисея, который также вслед за этим остался неограниченным царем, и только через него бог царствовал над евреями. Далее, по той же причине (именно: что религия получает силу права только на основании государственного права) Моисей не мог подвергнуть никакому наказанию тех, которые нарушили субботу до договора и которым, следовательно, принадлежало еще их право (см. Исход, гл. 16, ст. 27), как он мог сделать это после договора (см. Числ, гл. 15, ст. 36), именно после того, как каждый поступился своим естественным правом и суббота в силу государственного права получила силу заповеди. Наконец, по той же причине после разрушения государства евреев религия откровения перестала иметь силу права; мы ведь никоим образом не можем сомневаться в том, что царство божье и божественное право прекратились тотчас же, как только евреи перенесли свое право на вавилонского царя. Ибо этим самым договор, по которому они обещали повиноваться всему, что говорит бог и что было основанием царства божьего, совершенно был уничтожен; и они не могли больше исполнять его, так как с того времени они больше не зависели от своего права (как это было тогда, когда они были в пустыне или в своем отечестве), но зависели от царя Вавилонии, которому во всем (как мы показали в XVI главе) обязаны были повиноваться; это и Иеремия в гл. 29, ст. 7, прямо советует им. "Заботьтесь, -- говорит он им, -- о мире города, в который я отвел вас пленными, ибо при его благосостоянии и у вас будет благосостояние", но они могли заботиться о благосостоянии того города не как слуги государства (они ведь были пленниками), но как рабы, т.е. показывая себя не склонными к восстаниям, послушными во всем, соблюдающими права и законы государства, хотя и очень отличные от законов, к которым они привыкли в отечестве, [249] и пр. Из всего этого весьма очевидно следует, что религия у евреев получила силу права только от государственного права, а после разрушения государства она не могла более считаться как бы велением отдельному государству, но всеобщим правилом разума; говорю: разума (Ratio), ибо всеобщая религия еще не была известна через откровение. Итак, мы безусловно заключаем, что религия, открыта ли она через естественный свет или пророческий, получает силу заповеди только на основании решения тех, кто имеет право повелевать, и что бог никакого особого владычества над людьми не имеет иначе, как только через тех, кто обладает властью. Это также следует и яснее также понимается из сказанного в главе IV; там ведь мы показали, что все решения бога заключают в себе вечную истину и необходимость и что бог не может быть мыслим как князь или законодатель, приносящий законы людям. По этой причине божественные правила, открытые посредством естественного света или пророческого, получают силу заповеди не от бога непосредственно, но необходимо от тех или посредством тех, кто обладает правом повелевать и решать; стало быть, мы можем мыслить, что бог только при посредстве тех лиц царствует над людьми и направляет дела человеческие согласно праву и справедливости. Это и самим опытом подтверждается; ибо следы божественной справедливости находят только там, где царствуют справедливые; иначе (повторяя опять слова Соломона) мы видим, что один и тот же случай приключается с праведным и неправедным, чистым и нечистым. Это заставляло, конечно, весьма многих лиц, думавших, что бог царствует над людьми непосредственно и всю"природу направляет в их пользу, сомневаться относительно божественного промысла. Следовательно, так как ясно и из опыта и из разума, что божественное право зависит только от решения верховных властей, то следует, что они же суть и толкователи его. А каким образом, -- сейчас увидим, ибо пора показать, что внешний культ религии и вся практика благочестия должны быть приноравливаемы к миру и сохранению государства, если мы желаем правильно повиноваться богу. Доказавши же это, мы легко поймем, каким образом верховные власти становятся толкователями религии и благочестия.

Известно, что любовь к отечеству есть самая высшая любовь, какую кто-либо может обнаружить; в самом деле, [250] с уничтожением государственной власти ничто хорошее не может устоять, но все подвергается опасности и только ярость и беззаконие господствуют, наводя величайший страх на всех; отсюда следует, что ничего благочестивого нельзя сделать ради ближнего, что не стало бы неблагочестивым, если от этого следует вред для всего государства, и, наоборот, ничего нечестивого против ближнего нельзя учинить, чего не приписали бы благочестию, если это совершается ради сохранения государства. Например, тому, кто препирается со мной и хочет взять мою рубашку, благочестиво отдать и плащ, но если принять в соображение, что это гибельно для сохранения государства, то, наоборот, благочестиво привлечь его к суду, хотя бы он должен был быть осужден на смерть. По этой причине и прославился Манлий Торкват ⁸⁹, так как благо народа для него значило больше, нежели любовь к сыну. Коль скоро это так, то следует, что благо народа (salus populi) есть высший закон, к которому должно быть приноровлено все человеческое и божественное. Но так как только верховной власти поручено определять то, что необходимо для блага всего народа и безопасности государства, и приказывать то, что она признает необходимым, то отсюда следует, что только верховной же власти поручено определять то, каким образом каждый должен выражать любовь к ближнему, т.е. каким образом каждый обязан повиноваться богу. Из этого мы ясно понимаем, каким образом верховные власти оказываются толкователями религии; далее, понимаем, что никто не может правильно повиноваться богу, если он не приноравливает служение любви к ближнему к обязательной для каждого общественной пользе и, следовательно, если он не повинуется всем решениям верховной власти. Ибо так как по заповеди бога мы все (без всякого исключения) обязаны упражняться в благочестии и не причинять вреда никому, то отсюда следует, что никому не позволительно помогать кому-нибудь во вред другому, а тем более во вред всему государству и что, стало быть, никто не может благочестиво относиться к ближнему согласно заповеди бога, если он благочестие и религию не сообразует с общественной пользой (utilitas publica). Но о том, что полезно для государства, ни один частный человек не может знать иначе, как на основании решения верховных властей: им только дано управлять общественными [251] делами; следовательно, никто не может правильно упражняться в благочестии и повиноваться богу, если он не исполняет всех решений верховной власти. И это подтверждается также самой практикой: ведь кого (гражданина или чужеземца, частное лицо или облеченное властью над другими) верховная власть признала достойным смерти или врагом, тому никто из подданных не вправе оказывать помощь. Точно так же, хотя евреям было сказано, чтобы каждый любил товарища, как самого себя (см. Лев., гл. 19, ст. 17, 18), однако они обязаны были указывать судье того, кто совершил что-нибудь против постановлений закона (см. Лев., гл. 5, ст. 1, и Второзак., гл. 13, ст. 8, 9), и убивать его, если его признавали заслужившим смерти (см. Второзак., гл. 17, ст. 7). Потом, для того чтобы евреи могли сохранить приобретенную свободу и удержать над землями, которые они заняли, неограниченное господство, им необходимо было, как мы показали в главе XVII, приспособить религию только к своему государству и отделить себя от остальных наций; и потому им было сказано: "Люби ближнего своего и ненавидь врага своего" (см. Матф., гл. 5, ст. 43). Но, после того как они потеряли государство и были отведены как пленники в Вавилонию, Иеремия учил их заботиться о благосостоянии и того города, в который они были приведены как пленники, а после того как Христос увидел, что они будут рассеяны по всему свету, он учил их питать любовь абсолютно ко всем. Все это весьма ясно показывает, что религия всегда была приноравливаема к пользе государства. Если же кто спросил бы теперь, по какому же, следовательно, праву ученики Христа, бывшие людьми частными, могли проповедовать религию, я бы сказал, что они сделали это по праву власти, которую получили от Христа против нечистых духов (см. Матф., гл. 10, ст. 1). Выше, в конце главы XVI, я ведь определенно заметил, что даже тирану все обязаны сохранять верность, исключая тех лиц, кому бог в известном откровении обещал особую помощь против тирана; поэтому брать пример с этого случая непозволительно никому, если он не имеет власти творить чудеса. Это становится ясным также из того, что Христос и ученикам сказал, чтобы они не страшились тех, которые убивают тело (см. Матф., гл. 10, ст. 28). Если бы это было сказано каждому, то напрасно было бы учреждать правительство и изрече-[252]ние Соломона (Притч., гл. 24, ст. 21): "Сын мой, бойся бога и царя", было бы сказано нечестиво, а ведь это отнюдь не верно; стало быть, необходимо должно признать, что то право, которое Христос дал ученикам, было дано единственно только им и что с этого нельзя другим брать пример. Впрочем, я нисколько не останавливаюсь на доводах противников, которыми они хотят отделить божественное право от права гражданского, и утверждают, что у верховных властей имеется только последнее, а первое принадлежит всеобщей церкви; ибо эти доводы столь легкомысленны, что не заслуживают опровержения. Одного только не могу обойти молчанием: как жалко они обманываются, когда для подтверждения этого возмутительного мнения (прошу прощения за несколько . резкое слово) они приводят в пример верховного первосвященника евреев, у которого когда-то было право управления священными делами. Как будто первосвященники не получили того права от Моисея (который, как мы выше показали, один обладал верховной властью)! Решением его они могли быть и лишены этого права; ведь он сам избрал не только Аарона, но и сына его Елеазара и внука Финееса и дал им власть управлять первосвященством; первосвященники сохранили ее впоследствии, причем так, что они считались тем не менее заместителями Моисея, т.е. верховной власти. Ибо, как мы уже показали, Моисей никакого преемника на господство не избрал, но все обязанности правителя распределил так, что потомки казались его викариями и управляли государством так, как будто царь был в отсутствии и не умирал. Затем, в период второго царства, первосвященники получили неограниченное обладание этим правом после того, как они вместе с первосвященством приобрели и право верховной власти. Поэтому право первосвященства всегда зависело от предписания верховной власти и первосвященники никогда им не обладали иначе, как соединяя его с княжеским достоинством. Даже более: право относительно священных вещей было у царей неограниченное (как будет видно из того, что я скажу в конце этой главы), кроме одного того, что им не позволялось трогать руками употреблявшиеся в храме священные предметы, потому что все, кто не вел своей родословной от Аарона, считались мирянами, что, конечно, в христианском государстве не имеет никакого места. И поэтому мы не можем сомневаться [253] в том, что теперь священные дела (управление которыми требует особых нравственных качеств, а не родовитости, вследствие чего те, кто обладает властью, не устраняются от него, как миряне) зависят единственно от права верховных властей и никто иначе, как по доверенности или с согласия оных, не имеет права и власти управлять ими, избирать служителей при них, определять и устанавливать основы церкви и ее учение, судить о нравах и поступках благочестия, отлучать кого-нибудь или принимать в церковь и, наконец, заботиться о бедных. И обнаруживается (как мы уже доказали), что это не только истинно, но и прежде всего необходимо для сохранения как самой религии, так и государства; все ведь знают, как много значат в глазах народа право и власть, касающиеся святыни, и насколько каждый зависит от того, кто обладает ею; так что можно утверждать, что больше всего господствует над умами тот, кому эта власть принадлежит. Если, следовательно, кто желает отнять ее у верховных властей, тот старается разделить правление, из чего необходимо должны будут произойти, как некогда между еврейскими царями и первосвященниками, споры и несогласия, которые никогда не могут быть улажены. Более того: кто старается отнять это право у верховных властей, тот (как мы уже сказали) пролагает себе дорогу к власти. Ибо, что могут предписать верховные власти, если это право за ними не признается? Решительно ничего -- ни о войне, ни о каком бы то ни было деле, если они обязаны ожидать мнения другого лица, которое научило бы их, благочестиво или неблагочестиво то, что они признали полезным, но, напротив, все лучше делается по решению того, кто имеет право судить и решать, что благочестиво или нечестиво, законно или незаконно. Примеры этого все века видели, я приведу только один из них, служащий образчиком для всех. Так как римскому первосвященнику это право было предоставлено неограниченно, то он мало-помалу начал забирать всех королей под свою власть, пока не достиг апогея господства; и все, что впоследствии монархи, в особенности германские императоры, ни предпринимали для уменьшения хоть сколько-нибудь его авторитета, им ничего не удалось, но, напротив, они тем самым увеличили его во много раз. И поистине то самое, что ни один монарх не мог сделать ни огнем, ни мечом, церковники могли сделать одним только пером; [254] даже только из этого легко познаются сила и мощь того авторитета и, кроме того, то, как необходимо для верховных властей сохранить этот авторитет за собой.

Если же мы пожелаем рассмотреть и то, что в предыдущей главе отметили, то увидим, что и то немало также способствует выгоде религии и благочестия; ведь мы видели выше, что хотя сами пророки и были одарены божественной добродетелью, однако вследствие того, что они были частными людьми, они своей свободой назидания, обличения и упреков скорее раздражали, нежели исправляли, людей, которые, однако, легко склонялись перед царскими увещаниями или наказаниями; потом мы видели, что сами цари только по причине того, что им это право не принадлежало неограниченно, весьма часто отпадали от религии, а с ними почти и весь народ: известно, что и в христианских государствах это случалось по той же причине весьма часто. Но здесь, может быть, кто-нибудь спросит меня: "Кто же в таком случае будет защищать по праву благочестие, если те, кто обладает властью, захотят быть нечестивыми? Неужели и тогда они должны считаться истолкователями его?" Но я в свою очередь спрошу того: "А что если служители церкви (а они суть люди, и люди частные, которым надлежит заботиться только о своих делах) или другие, кому он желает присвоить право над священными делами, захотят быть нечестивыми? Неужели и тогда их должно считать истолкователями его?" Конечно, верно, что если те, кто обладает властью, пожелают идти по пути удовольствия -- имеют ли они право над священными вещами или нет, -- то все, как священное, так и мирское, придет в худшее состояние; а еще скорее [это случится], если какие-нибудь частные лица, взбунтовавшись, пожелают защищать божественное право. Вследствие этого от отказа верховным властям в этом праве решительно ничего не выигрывается, но, наоборот, зло более умножается, ибо в результате они необходимо (так же как и еврейские цари, которым это право не было предоставлено неограниченно) оказываются нечестивыми и, следовательно, вред и зло для всего государства из неопределенных и случайных становятся определенными и необходимыми. Итак, будем ли мы рассматривать существо предмета или безопасность государства, или, наконец, возрастание благочестия, мы принуждены утверждать, что божествен-[255]ное право, или право над священными делами, безусловно зависит от решения верховных властей и что они суть его толкователи и защитники. Из этого следует, что те суть служители слова божьего, кто, не роняя авторитета верховных властей, научают народ благочестию, сообразуясь с тем, насколько оно по решению их приноровлено к общественной пользе.

Остается теперь указать причину, почему всегда в христианском государстве спорили об этом праве, между тем, однако, евреи, насколько я знаю, никогда в нем не сомневались. Действительно, могло бы казаться чудовищным, что всегда существовало сомнение о предмете столь очевидном и столь необходимом и что верховные власти никогда этим правом не обладали бесспорно, даже никогда [не обладали им] без того, чтобы не было вреда для религии и большой опасности от мятежей. Конечно, если бы мы не могли указать никакой определенной причины этого явления, я легко согласился бы, что все показанное мной в этой главе есть только теория или принадлежит к роду тех измышлений, которые никогда не могут быть полезны. Но для человека, рассматривающего самые зачатки христианской религии, причина этого явления становится совершенно ясной, именно: первыми учили христианской религии не цари, но частные люди, привыкшие вопреки воле тех, кто обладает властью и подданными кого они были, проповедовать в течение долгого времени в частных собраниях, устанавливать духовные должности, управлять, распределять и решать все сами, не обращая никакого внимания на правительство. А когда по прошествии уже многих лет религия стала вводиться в империи, то церковники должны были учить ей, как они ее определили, самих императоров; благодаря этому они легко могли добиться того, чтобы их признали учителями и истолкователями ее и, сверх того, пастырями церкви и как бы наместниками бога; а чтобы впоследствии христианские государи не могли присвоить себе этот авторитет, церковники весьма хорошо оградили его, именно: запретив вступать в брак высшим служителям церкви и верховному толкователю религии. К этому, кроме того, присоединилось то обстоятельство, что догматы религии довели до столь большого числа и так смешали с философией, что верховный ее толкователь должен был быть величайшим философом и богословом [256] и заниматься многими бесполезными измышлениями, а это может быть доступно только частным людям, обладающим большим досугом. Но у евреев дело происходило совсем иначе, ибо церковь их началась одновременно с государством и Моисей, неограниченно им управлявший, научил народ религии, распределил священные должности и выбрал служителей для них. От этого же, напротив, вышло то, что у народа больше всего имел значение царский авторитет и что право над священными делами принадлежало главным образом царям. Ибо хотя после смерти Моисея никто неограниченно не правил государством, однако право решения как относительно священных дел, так и относительно остальных было в руках князя (как мы уже показали). Затем, для того чтобы научаться религии и благочестию, народ обязан был приходить к первосвященнику не более как к верховному судье (см. Второзак., гл. 17, ст. 9, 11). Наконец, хотя у царей не было права, равного Моисееву, однако почти всякое назначение и избрание на священную должность зависело от их решений; ведь Давид предначертал устройство всего храма (см. I Паралип., гл. 28, ст. 11, 12 и сл.); потом он же избрал из всех левитов двадцать четыре тысячи для псалмопения и шесть тысяч, из которых были избраны судьи и чиновники, потом четыре тысячи привратников и, наконец, четыре тысячи для игры на музыкальных инструментах (см. той же книги гл. 23, ст. 4, 5). Далее он разделил их на отделы (и начальников их он же назначил), чтобы каждый отдел в свое время, соблюдая очередь, отправлял службу (см. ст. 6 той же главы). И священников разделил он на столько же отделов, но, чтобы мне не перечислять всего поодиночке, я отсылаю читателя к II Паралипоменон, гл. 8, где, именно в ст. 13, говорится, что "богослужение, как его установил Моисей, было отправляемо в храме по приказанию Соломона", а в ст. 14 [говорится], что "сам он (Соломон) поставил отделения священников на их службу и левитов и пр. по приказанию Давида, мужа божественного". И, наконец, в ст. 15 историк свидетельствует, что "не отступали они от царского предписания, данного священникам и левитам, ни в чем, ни даже в управлении сокровищами". Из всего этого и других историй о царях весьма ясно следует, что вся религиозная практика и священная служба зависели только от приказа царей. Но, сказав [257] выше, что они не имели права избирать, как Моисей, верховного первосвященника, непосредственно спрашивать совета у бога и осуждать пророков, которые пророчествовали при их жизни, я сказал это только на том основании, что пророки в силу авторитета, который они имели, могли выбрать нового царя и дать позволение на отцеубийство, а не потому, что царя, дерзнувшего сделать что-либо против закона, можно было бы привлечь к суду и действовать против него по праву (См. примеч. XXXIX). Поэтому, если бы не было никаких пророков, которые по особому откровению, не опасаясь, могли давать позволение на отцеубийство, они имели бы право абсолютно на все -- как священное, так и гражданское. Поэтому современные верховные власти, которые и не имеют пророков и не обязаны принимать их (потому что они не подчинены еврейским законам), обладают этим правом неограниченно, хотя бы они и не были безбрачными, и всегда будут им обладать, лишь бы только они не позволяли делать большим число догматов религии и смешивать ее с науками.

Глава XX.
Показывается, что в свободном государстве
каждому можно думать то, что он хочет,
и говорить то, что он думает

Если бы повелевать умами было так же легко, как и языками, то каждый царствовал бы спокойно и не было бы никакого насильственного правления, ибо каждый жил бы сообразуясь с нравом правящих и только на основании их решения судил бы о том, что истинно или ложно, хорошо или дурно, справедливо или несправедливо. Но, как мы уже в начале главы XVII заметили, это, т.е. чтобы ум неограниченно находился во власти другого, не может статься, так как никто не может перенести на другого свое естественное право, .пли свою способность свободно рассуждать и судить о каких бы то ни было вещах, и никто не может быть принужден к этому. Из этого, следовательно, выходит, что то правление считается насильственным, которое посягает на умы, и что [258] верховное величество, видимо, делает несправедливость подданным и узурпирует их право, когда хочет предписать, что каждый должен принимать как истину и отвергать как ложь и какими мнениями, далее, ум каждого должен побуждаться к благоговению перед богом: это ведь есть право каждого, которым никто, хотя бы он и желал этого, не может поступиться. Я признаю, что суждение может быть предвзято многими и почти невероятными способами, и притом так, что оно хотя прямо и не находится во власти другого, однако до такой степени зависит от другого, что справедливо можно считать его несвободным. Но, как бы ни изощрялось в этом отношении искусство, никогда дело не доходило до того, чтобы люди когда-либо не сознавали, что каждый обладает в достаточной степени своим разумением и что во взглядах существует столько же различий, как и во вкусах. Моисей, который не посредством хитрости, но благодаря божественной добродетели в высшей степени воздействовал на суждение своего народа, потому что считался человеком божественным, говорившим и делавшим все по божественному вдохновению, и тот, однако, не мог избежать народного ропота и превратных толкований, а тем менее остальные монархи; и если это можно было бы мыслить каким-нибудь образом, то оно было бы во всяком случае мыслимо лишь для монархического государства, но отнюдь не для демократического, которым коллегиально управляют все или большая часть народа; думаю, что причина этого для всех ясна.

Таким образом, сколько бы ни думали, что верховные власти распоряжаются всем и что они суть истолкователи права и благочестия, они, однако, никогда не будут в состоянии заставить людей не высказывать суждения о каких-нибудь вещах сообразно с их собственным образом мыслей и соответственно не испытывать того или иного аффекта. Верно, конечно, что власти по праву могут считать врагами всех, кто с ними не согласен безусловно во всем, но мы рассуждаем теперь не о праве их, но о том, что полезно. Я ведь допускаю, что по праву они могут царствовать с величайшим насилием и обрекать граждан на смерть по самым ничтожным поводам; но никто не скажет, что это можно делать, не повредясь в здравом рассудке. Более того, так как они могут это делать только с большим риском для всего государства, то мы можем [259] также отрицать, что у них есть неограниченная мощь для этого и подобных вещей, а следовательно, у них нет и неограниченного права для этого, мы ведь показали, что право верховных властей определяется их мощью.

Итак, если никто не может поступиться своей свободой судить и мыслить о том, о чем он хочет, но каждый по величайшему праву природы есть господин своих мыслей, то отсюда следует, что в государстве никогда нельзя, не опасаясь очень несчастных последствий, домогаться того, чтобы люди, хотя бы у них были различные и противоположные мысли, ничего, однако, не говорили иначе, как по предписанию верховных властей, ибо и самые опытные, не говоря уже о толпе, не умеют молчать. Это общий недостаток людей -- доверять другим свои планы, хотя и нужно молчать; следовательно, то правительство самое насильническое, при котором отрицается свобода за каждым говорить и учить тому, что он думает, и, наоборот, то правительство умеренное, при котором эта самая свобода дается каждому. Но поистине мы никоим образом не можем отрицать, что величество может быть оскорблено столько же словом, сколько и делом; и, стало быть, если невозможно совершенно лишить подданных этой свободы, то и, обратно, весьма гибельно будет допустить ее неограниченно. Поэтому нам надлежит здесь исследовать, до какого предела эта свобода может и должна даваться каждому без ущерба для спокойствия в государстве и без нарушения права верховных властей; это, как я в начале главы XVI напомнил, было здесь главной моей целью.

Из выше объясненных оснований государства весьма ясно следует, что конечная его цель заключается не в том, чтобы господствовать и держать людей в страхе, подчиняя их власти другого, но, наоборот, в том, чтобы каждого освободить от страха, дабы он жил в безопасности, насколько это возможно, т.е. дабы он наилучшим образом удерживал свое естественное право на существование и деятельность без вреда себе и другому. Цель государства, говорю, не в том, чтобы превращать людей из разумных существ в животных или автоматы, но, напротив, в том, чтобы их душа и тело отправляли свои функции, не подвергаясь опасности, а сами они пользовались свободным разумом и чтобы они не соперничали друг с другом в ненависти, гневе или хитрости и не относились враждебно [260] друг к другу. Следовательно, цель государства в действительности есть свобода. Далее, мы видели, что для образования государства необходимо было только одно, именно: чтобы вся законодательная власть находилась у всех или нескольких, или у одного. Ибо так как свободное суждение людей весьма разнообразно и каждый в отдельности думает, что он все знает, и так как невозможно, чтобы все думали одинаково и говорили едиными устами, то они не могли бы жить мирно, если бы каждый не поступился правом действовать сообразно с решением только своей души. Таким образом, каждый поступился только правом действовать по собственному решению, а не правом рассуждать и судить о чем-либо; стало быть, и никто без нарушения права верховных властей не может действовать против их решения, но вполне может думать и судить, а следовательно, и говорить, лишь бы просто только говорил или учил и защищал свою мысль только разумом, а не хитростью, гневом, ненавистью и без намерения ввести что-нибудь в государстве благодаря авторитету своего решения. Например, если кто показывает, что какой-нибудь закон противоречит здравому рассудку, и поэтому думает, что он должен быть отменен, если в то же время он свою мысль повергает на обсуждение верховной власти (которой только и подобает постановлять и отменять законы) и ничего между тем не делает вопреки предписанию того закона, то он, конечно, оказывает услугу государству, как каждый доблестный гражданин, но если, напротив, он делает это с целью обвинить в неправосудии начальство и сделать его ненавистным для толпы или мятежно старается вопреки воле начальства отменить тот закон, то он всецело возмутитель и бунтовщик. Итак, мы видим, каким образом каждый, не нарушая права и авторитета верховных властей, т.е. не нарушая мира в государстве, может говорить [то] и учить тому, что он думает, именно: если он решение о всем, что должно сделать, предоставляет им же и ничего против их решения не предпринимает, хотя и должен часто поступать против того, что он считает хорошим и что он открыто высказывает. Это, конечно, он может делать, не нарушая справедливости и благочестия, даже должен делать, если хочет показать себя справедливым и благочестивым, ибо, как мы уже показали, справедливость зависит только отрешения верховных властей и, стало быть, никто не может отсюда [261] быть справедливым, если он не живет по общепринятым решениям. Высшее же благочестие (по тому, что мы в предыдущей главе показали) есть то, которое проявляется в заботах о мире и спокойствии государства, но оно не может сохраниться, если каждый стал бы жить по изволению своего сердца; стало быть, и не благочестиво делать по своему изволению что-нибудь против решения верховной власти, подданным которой являешься, так как от этого, если бы это каждому было позволено, необходимо последовало бы падение государства. Даже более: он ничего не может делать против решения и предписания собственного разума, пока он действует согласно решениям верховной власти; он ведь по совету самого разума всецело решил перенести на нее свое право жить по собственному своему суждению. Впрочем, это мы можем подтвердить и самой практикой, ибо в собраниях как высших, так и низших властей редко что-нибудь делается по единодушному голосованию всех членов, и, однако, все делается по общему решению всех, именно: как тех, кто подавал голос против, так и тех, кто подавал его за. Но возвращаюсь к своей цели. Мы видели из оснований государства, каким образом никто не может пользоваться свободой суждения, не нарушая права верховных властей. А из этого не менее легко мы можем определить, какие мнения в государстве суть мятежнические: те именно, с принятием которых уничтожается договор, по которому каждый поступился правом действовать по собственному своему изволению. Например, если бы кто думал, что верховная власть зависит не от себя самой или что никто не должен сдерживать обещания, или что каждому нужно жить по своему усмотрению и иное подобного рода, что прямо противоречит вышесказанному договору, тот есть мятежник, но не столько, конечно, вследствие суждения и мнения, сколько вследствие факта, скрытого в таких суждениях, потому что именно тем самым, что он думает нечто такое, он нарушает клятву верности, данную мысленно или открыто верховной власти. И потому прочие мнения, не скрывающие в себе деяний вроде нарушения договора, мщения, гнева и пр., не суть мятежнические; они таковы разве только в государстве, расшатанном каким-либо образом, т.е. в таком, где суеверные и честолюбивые люди, не способные переносить людей с благородным сердцем, приобрели такую славу своему имени, [262] что их авторитет у простого народа значит больше, нежели [авторитет] верховных властей; мы, однако, не отрицаем, что бывают, кроме того, некоторые мнения, которые, хотя, по-видимому, просто вращаются вокруг [вопросов] истины и лжи, предлагаются и распространяются только с дурным намерением. Их мы тоже в главе XV определили, но так, что разум тем не менее остался свободным. Если же, наконец, мы обратим внимание и на то, что преданность каждого государству, равно и богу может быть познана только из дел, именно: из любви к ближнему, то нам никоим образом нельзя будет сомневаться в том, что наилучшее государство представляет каждому ту же свободу философствования, какую, как мы показали, каждому дает вера. Конечно, я признаю, что от такой свободы иногда происходят некоторые неудобства; но было бы когда-либо установлено что-нибудь столь мудро, что из него не могло произойти какое-либо неудобство? Кто хочет все регулировать законами, тот скорее возбудит пороки, нежели исправит их: что не может быть запрещено, то необходимо должно быть допущено, хотя бы от того часто и происходил вред. Ведь сколько происходит зол от роскоши, зависти, скупости, пьянства и т.д. Однако их терпят, потому что властью законов они не могут быть запрещены, хотя на самом деле они суть пороки. Поэтому свобода суждения тем более должна быть допущена, что она, безусловно, есть добродетель и не может быть подавлена. Прибавьте, что от нее не происходит никаких неудобств, которых (как сейчас покажу) нельзя было бы избежать при помощи авторитета начальства; не говорю уже о том, что эта свобода в высшей степени необходима для прогресса наук и искусств, ибо последние разрабатываются с успехом только теми людьми, которые имеют свободное и ничуть не предвзятое суждение.

Но положим, что эта свобода может быть подавлена и люди могут быть так обузданы, что ничего пикнуть не смеют иначе, как по предписанию верховных властей; все-таки решительно никогда не удастся добиться, чтобы люди думали только то, что желательно властям; тогда необходимо вышло бы, что люди постоянно думали бы одно, а говорили бы другое и что, следовательно, откровенность, в высшей степени необходимая в государстве, была бы изгнана, а омерзительная лесть и вероломство нашли бы покровительство; отсюда обманы и порча всех [263] хороших житейских навыков. Но далеко не верно, что можно достигнуть того, чтобы все говорили по предписанному; напротив, чем больше стараются лишить людей свободы слова, тем упорнее они за нее держатся -- конечно, держатся за нее не скряги, льстецы и прочие немощные души, высочайшее благополучие которых состоит в том, чтобы любоваться деньгами в сундуках и иметь ублаженный желудок, но те, которых хорошее воспитание, чистота нравов и добродетель сделали более свободными. Люди по большей части так устроены, что они больше всего негодуют, когда мнения, которые они считают истинными, признаются за вину и когда им вменяется в преступление то, что побуждает их к благоговению перед богом и людьми; от этого происходит то, что они дерзают пренебрегать законами и делают против начальства все, что угодно, считая не постыдным, но весьма честным поднимать по этой причине мятежи и посягать на какое угодно злодейство. Итак, поскольку ясно, что человеческая природа так устроена, то следует, что законы, устанавливаемые относительно мнений, касаются не мошенников, но людей благородных и что они издаются не для обуздания злодеев, но скорее для раздражения честных людей и не могут быть защищаемы без большой опасности для государства. Прибавьте, что такие законы совершенно бесполезны, ибо те, кто считает мнения, осужденные законом, здоровыми, не будут в состоянии повиноваться законам; а те, кто, наоборот, отвергает такие мнения как ложные, принимают осуждающие их законы как привилегии и до того их превозносят, что потом начальство не имеет силы их отменить, хотя бы и желало.. К этому присоединяется то, что мы вывели выше, в главе XVIII, из истории евреев в п[ункте] 2. И, наконец, столько ересей в церкви произошло большей частью оттого, что власти хотели законами прекратить препирательства ученых! Ибо если бы люди не были одержимы надеждой привлечь на свою сторону законы и начальство, торжествовать при всеобщем одобрении толпы над своими противниками и приобрести почет, то они никогда не спорили бы со столь неприязненным чувством и их душу не возбуждала бы такая ярость. И этому учит не только разум, но и повседневный опыт; именно подобные законы, т.е. повелевающие то, во что каждый должен верить, и запрещающие что-либо говорить или писать против [264] того или другого мнения, часто устанавливались в угоду или скорее в виде уступки гневу тех, кто не может выносить свободных умов и может благодаря грозному, так сказать, авторитету легко изменять благоговение мятежного простонародья в бешенство и подстрекать его против того, против кого они хотят [его] натравить. Но насколько лучше было бы сдерживать гнев и ярость толпы, нежели устанавливать бесполезные законы, которые могут нарушаться только людьми, любящими добродетели и науки, и ставить государство в столь затруднительное положение, что оно не может выносить благородных людей! Можно ли выдумать большее зло для государства, чем то, что честных людей отправляют как злодеев в изгнание потому, что они иначе думают и не умеют притворяться? Что, говорю, пагубнее, того, что людей считают за врагов и ведут на смерть не за какое-либо преступление или бесчестный поступок, но потому, что они обладают свободным умом и что эшафот -- страшилище дурных людей -- становится прекраснейшим театром, где показывается высший пример терпения и добродетели на посрамление величества? Ведь те, кто сознает себя честным, не боятся подобно преступникам смерти и не умоляют отвратить наказание, потому что дух их не мучится никаким раскаянием в постыдном деле, но, наоборот, они считают честью, а не наказанием умереть за хорошее дело и славным -- умереть за свободу. Следовательно, что за пример дается казнью таких людей, причины которой люди инертные и слабодушные не знают, мятежные ее ненавидят, а честные уважают? Каждому, конечно, она может служить только примером для подражания или в крайнем случае поводом к лести.

Таким образом, для того чтобы в цене была не угодливость, но чистосердечность и чтобы верховные власти лучше всего удерживали господство и не были принуждены уступать мятежникам, необходимо должно допустить свободу суждения и людьми так должно управлять, чтобы они, открыто исповедуя разные и противоположные мнения, все-таки жили в согласии. И мы не можем сомневаться в том, что этот способ управления есть самый лучший и страдает меньшими неудобствами, так как он наиболее согласуется с природой людей. Ведь мы показали, что в демократическом государстве (которое больше всего подходит к естественному состоянию) все [265] договариваются действовать по общему решению, а не судить и размышлять, т.е. так как все люди не могут мыслить совершенно одинаково, то они договорились, чтобы силу решения имело то, что получило большее число голосов, сохраняя, между прочим, право отменить это решение, когда увидят лучшее. Итак, чем менее дают людям свободы суждения, тем более уклоняются от состояния наиболее естественного и, следовательно, тем насильственнее господствуют. Но, чтобы, далее, было ясно, что из этой свободы не происходит никаких неудобств, которых нельзя было бы устранить одним лишь авторитетом верховной власти, и что им одним легко удержать людей от причинения обид друг другу, хотя бы они и исповедовали открыто противоположные мнения, для этого примеры налицо и мне не нужно их искать далеко. Примером может служить город Амстердам, пожинающий, к своему великому успеху и на удивление всех наций, плоды этой свободы; ведь в этой цветущей республике и великолепном городе все, к какой бы нации и секте они ни принадлежали, живут в величайшем согласии и, чтобы доверить кому-нибудь свое имущество, стараются узнать только о том, богатый он человек или бедный и привык ли он поступать добросовестно или мошеннически. Впрочем, религия или секта нисколько их не волнуют, потому что перед судьей они нисколько не помогают выиграть или проиграть тяжбу и нет решительно никакой столь ненавистной секты, последователи которой (лишь бы они никому не вредили, воздавали каждому свое и жили честно) не находили бы покровительства в общественном авторитете и помощи начальства. Наоборот, когда однажды спор ремонстрантов и контрремонстрантов ⁹⁰ относительно религии начал разбираться политиками и чинами провинций, он в конце концов перешел в схизму, и тогда на многих примерах подтвердилось, что законы, издаваемые о религии с целью как раз прекращения споров, более раздражают людей, нежели их исправляют, что иные затем получают неограниченную вольность на основании тех же законов; кроме того, ереси возникают не от великого рвения к истине (т.е. к источнику приветливости и кротости), но от великого желания господствовать. Из этого яснее божьего дня видно, что те, кто осуждает сочинения других и мятежно подстрекает буйную толпу против писателей, скорее суть схизматики, [266] нежели сами писатели, пишущие большей частью только для ученых и призывающие на помощь только разум; видно также, что на самом-то деле возмутители суть те, кто свободу суждения, которая не может быть подавлена, хотят, однако, уничтожить в свободном государстве. Этим мы показали: 1) что невозможно отнять у людей свободу говорить то, что они думают; 2) что эта свобода без вреда праву и авторитету верховных властей может быть дана каждому и что каждый может ее сохранять без вреда тому же праву, если при этом он не берет на себя никакой смелости ввести что-нибудь в государстве как право или сделать что-нибудь против принятых законов; 3) что эту самую свободу каждый может иметь, сохраняя мир в государстве, и что от нее не возникает никаких неудобств, которых нельзя было бы легко устранить; 4) что каждый может ее иметь также без вреда благочестию; 5) что законы, издаваемые относительно спекулятивных предметов, совершенно бесполезны; 6) наконец, мы показали, что эта свобода не только может быть допущена без нарушения в государстве мира, благочестия и права верховных властей, но ее должно допустить, чтобы все это сохранить. Напротив, там, где стараются отнять ее у людей и к суду привлекаются мнения разномыслящих лиц, а не души, которые только и могут грешить, там наказываются ради примера честные люди. Эти примеры скорее кажутся мученичеством, и они не столько устрашают, сколько раздражают остальных и побуждают скорее к состраданию, если не к отмщению; кроме того, хорошие житейские привычки и чистосердечность портятся, льстецы и вероломные люди поощряются, и противники ликуют, что их гневу уступили и что они сделали власть имущих приверженцами своего учения, истолкователями которого они считаются. Вследствие этого происходит то, что они осмеливаются присваивать себе авторитет и право властей и не стыдятся хвастать, будто они непосредственно избраны богом и их решения божественны, а решения верховных властей, напротив, человеческие, которые поэтому должны уступать божественным, т.е. их, решениям. Что все это, безусловно, противоречит благополучию государства, никто не может не знать. Поэтому здесь, как выше, в главе XVIII, мы заключаем, что для государства нет ничего безопаснее того, чтобы благочестие и религия были ограничены [267] только исполнением любви и справедливости и чтобы право верховных властей как в отношении священных дел, так и мирских относилось только к действиям, а в остальном чтобы каждому дозволялось и думать то, что он хочет, и говорить то, что он думает.

Этим я закончил то, что решил изложить в этом трактате. Остается только специально напомнить, что я ничего в нем не написал такого, чего я весьма охотно не подверг бы разбору и суждению верховных властей моего отечества. Ибо если они сочтут, что нечто из того, что я сказал, противно отечественным законам или вредит общественному благополучию, то и я хочу, чтобы это не было сказано. Я знаю, что я человек и мог ошибиться, но я всячески старался о том, чтобы не впасть в ошибку, а прежде всего о том, чтобы все, что я написал, вполне соответствовало законам отечества, благочестию и добрым нравам.

Примечания
к "Богословско-политическому трактату",
написанные автором после издания книги³¹

(к стр. 17)

Третья коренная буква в глаголах, если она из тех, которые называются покоящимися (quiescentes), обыкновенно опускается, а вместо нее вторая буква основы удваивается, например, из"килах" по. опущении покоящейся "х" делается "колал" (а из "ниба" делается "новев", откуда "нив сфасаим" -- разговор или речь; так из "ваза" делается "вазае" или "вуз").

Таким образом, лучше всего истолковал это слово "ниба" Р. Соломон Ярхи ⁹², но оно плохо переводится Абен-Езрою, который еврейский язык не так хорошо знал. Кроме того, должно заметить, что слово "нвуах" (пророчество) есть общее и обнимает собою всякий род пророчествования, остальные же имена более специальные и большею частью относятся к тому или иному роду пророчествования, что, думаю, известно ученым.

(к стр. 18)

Т.е. истолкователь бога. Ибо истолкователь бога есть тот, кто решения бога (ему открытые) истолковывает другим людям, которым они не были открыты и которые, принимая их, опираются только на пророческий авторитет и доверие, которое к нему имеется. Если бы люди, слушающие пророков, делались пророками, подобно тому как делаются философами те, которые слушают философов, тогда пророк не был бы истолкователем божественных решений, так как слушатели его опирались бы не на свидетельство и авторитет этого пророка, но на само (божественное) откровение и внутреннее свидетельство (как и сам пророк). Так, верховные власти суть истолкователи права в своем государстве, потому что законы, ими данные, защищаются только авторитетом самих верховных властей и только на их свидетельство опираются. [269]

III

(к стр. 30)

Хотя некоторые люди имеют нечто, чего другим природа не дает, однако про них не говорят, что они превышают человеческую природу, если присущие им особенности не суть таковы, что их нельзя понять из определения человеческой природы. Например, гигантский рост -- редкое явление, но, однако, оно человеческое. Затем способность импровизировать стихами дастся весьма немногим, тем не менее и она человеческая; равно и то, что кое-кто с открытыми глазами воображает некоторые вещи столь живо, как будто бы они находились перед ним. Но если бы нашелся кто, имеющий другие средства восприятия и другие основания познания, тот, конечно, перешел бы границы человеческой природы.

(к стр. 52)

В гл. 15 Бытия рассказывается, что бог сказал Аврааму, что он его защитник и даст ему весьма большое вознаграждение; на это Авраам возразил, что он ничего уже не ждет для себя такого, что могло бы иметь какое-нибудь значение, потому что он при маститой уже старости не имеет детей.

(к стр. 52)

Что для вечной жизни недостаточно сохранять заповеди Ветхого завета, явствует из Марка, гл. 10, ст. 21.

(к стр. 91)

В существовании бога, а следовательно, и во всем мы сомневаемся, пока имеем о самом боге идею не ясную и отчетливую, но смутную. Ибо как тот, кто не постиг правильно природу треугольника, не знает, что три угла его равны двум прямым, так и тот, кто смутно понимает божественную природу, не видит, что к природе бога принадлежит существование. Но для того, чтобы природа бога могла пониматься нами ясно и отчетливо, необходимо, чтобы [270] мы обратили внимание на некоторые самые простые понятия, которые мы называем общими, и связали с ними те, которые относятся к божественной природе; тогда только и становится для нас ясным, что бог необходимо существует и вездесущ; и вместе с тем тогда обнаруживается, что все, что мы познаем, заключает в себе природу бога и через нее познается, и, наконец, что все то истинно, что мы адекватно познаем. Но об этом смотри предисловие книги, озаглавленной "Основы философии, доказанные геометрическим способом" ⁹³.

VII

(к стр. 114)

Для нас именно, не имеющих навыка в этом языке и нуждающихся в его фразеологии.

VIII

(к стр. 119)

Под постижимыми вещами (res perceptibiles) я разумею не только те, которые законно доказываются, но и те, которые мы обыкновенно приемлем, основываясь на моральной достоверности, и о которых без удивления слушаем, хотя они никак не могут быть доказаны. Предложения (теоремы) Эвклида кем угодно постигаются, прежде чем доказываются. Также рассказы как о будущих, так и о прошедших событиях, которые не превышают человеческой веры, равно права, постановления и нравы я зову постижимыми и ясными, хотя они не могут быть доказаны математически. Но иероглифы и рассказы, превышающие, по-видимому, всякое вероятие, я называю непостижимыми; однако и в них есть многое, что на основании нашего метода может быть исследовано с целью понять мысль автора.

(к стр. 128)

Именно историком, а не Авраамом, ибо он говорит, что место, которое ныне зовется: "на горе божией будет открыто", было названо Авраамом: "бог предусмотрит". [271]

(к стр. 130)

С этого времени до царствования Иорама, в которое они отпали от него (II Цар., гл. 8, ст. 20), Идумея не имела царей, но место царя заступали наместники, поставленные иудеями (см. I Цар., гл. 22, ст. 48); поэтому наместник Идумеи (II Цар., гл. 3, ст. 9) и называется царем. Но начал ли царствовать последний из идумейских царей прежде, чем Саул был сделан царем, или же Писание в этой главе Бытия только хотело передать о царях, которые умерли непобежденными, в этом можно сомневаться. Впрочем, совершенно заблуждаются те, которые хотят занести в каталог еврейских царей Моисея, установившего по божественному внушению еврейское государство, совсем несходное с монархическим.

(к стр. 138)

Напр. во II Цар., гл. 18, ст. 20, читается во втором лице, "ты сказал, но только устами" и пр., но у Исайи в гл. 36, ст. 5: "я сказал: конечно, это -- слова; для войны нужны совет и крепость". Потом в ст. 22 читается: "но, может быть, вы скажете": во множественном числе, то что в книге Исайи встречается в единственном числе. Кроме того в тексте Исайи нет следующих слов из ст. 32 цитированной главы: "в землю масличных плодов и в землю меда; вы будете жить и никогда не умрете".

Подобным образом встречается много других разных чтений, и никто не определит, какое именно из них должно быть выбрано предпочтительно пред другими.

XII

(к стр. 139)

Напр. во II кн. Сам., в гл. 7, ст. 6, читается: "постоянно странствуя, я пребывал в шатре и скинии", а в I Паралип., гл. 17, ст. 5: "я ходил из шатра в шатер и из скинии в скинию", именно изменено "влишикан" в "мимишкан". Потом ст. 10 цитированного места Самуила читается: "чтобы опечалить его", а в Паралип., пит. гл., ст. 9: "чтобы истребить его". Подобным образом и много других разногласий большей важности заметит, прочитавши хоть раз эти главы, каждый, кто не совершенно слей и не совсем глуп. [272]

XIII

(к стр. 139)

Что этот текст имеет в виду только то время, в которое Иосиф был продан, не только явствует из связи самой речи, но вытекает и из самого возраста Иуды, которому в то время был самое большее двадцать второй год от роду, если позволительно сделать подсчет на основании предшествующей истории о нем. Ибо из гл. 29, ст. последнего Бытия ясно, что Иуда родился в десятый год от того момента, с которого патриарх Иаков начал служить Лавану, а Иосиф -- в четырнадцатый. Стало быть, коль скоро самому Иосифу при его продаже был семнадцатый год от роду, то, следовательно, Иуде в то время было от роду двадцать один год, не больше. Итак, те, которые думают, что это продолжительное отсутствие Иуды из дома случилось до продажи Иосифа, стараются обмануть себя и более беспокоятся о божественности Писания, нежели уверены в нем.

XIV

(к стр. 140)

Ибо мнение некоторых лиц, будто Иаков 8 или 10 лет странствовал между Месопотамией и Вефилем, отзывается, да простит мне Абен-Езра выражение, глупостью. Ибо не только вследствие желания, которым, без сомнения, Иаков был охвачен, видеть престарелых родителей, но также и для того, и главным образом, чтобы исполнить обет, данный им, когда он убегал от брата (смотри Быт., гл. 28, ст. 10, и гл. 31, ст. 13, и гл. 35, ст. 1), он, насколько было возможно, торопился, и о выполнении этого бог напомнил ему (Быт., гл. 31, ст. 3 и 13) и обещал помочь ему вернуться в отечество. Если, однако, подобные догадки кажутся лучше, нежели доводы, ну тогда, конечно, можно допустить, что Иаков употребил на этот короткий путь 8 или 10 и, если угодно, много лет сверх этого, гонимый худшей судьбой, чем Одиссей ⁹⁴. Они, конечно, не в состоянии будут отрицать то, что Вениамин родился в последний год этого странствования, т.е., по их гипотезе, в пятнадцатом или шестнадцатом году от рождения Иосифа или около того. Ибо Иаков в седьмом году от рождения самого Иосифа распростился с Лаваном; но от 17 года Иосифова возраста до года, в который сам патриарх пошел на чужую сторону в Египет, насчитывают не более 22 лет, как мы показали в этой самой главе; стало быть, Вениамин в то время, когда он отправился в Египет, имел самое большее 24 года; а известно, что он в этот цветущий возраст имел внуков (см. Быт., гл. 46, ст. 21, что сравни с ст. 38, 39, 40, гл. 26 Числ. и со ст. 1 и след. гл. 8, кн. I Паралип.). Ибо Вала, первенец Вениамина, уже родил двух сыновей, Арда и Наамана. Это, конечно, чуждо разуму не менее, чем и то, что Дина семи лет претерпела насилие, и остальное, что мы вывели из хронологической последовательности в этой истории. И, стало быть, ясно, что несведущие люди, когда они стараются распутать затруднение, впадают в другие и еще более запутывают и портят дело. [273]

(к стр. 141)

Т.е. в других выражениях и в другом порядке, нежели они находятся в книге Иисуса Навина.

XVI

(к стр. 141)

Равви Леви бен-Герсон ⁹⁵ и другие думают, что эти 40 лет, про которые Писание говорит, что они прожиты на свободе, берут, однако, начало от смерти Иисуса Навина и, следовательно, содержат в себе одновременно 8 предыдущих годов, в которые народ был в подданстве X ушана Ришафаима, а 18 следующих должны быть включены также в счет 80 лет, в которые судили Аод и Самгар, таким же образом думают, что и остальные годы рабства всегда включаются в те, о которых Писание свидетельствует, что они прожиты на свободе. Но так как Писание точно перечисляет, сколько лет евреи были в рабстве и сколько на свободе, а в гл. 2, ст. 18, ясно рассказывает, что дела евреев при жизни судей всегда процветали, то вполне ясно, что тот раввин, человек, впрочем, весьма ученый, и остальные, шествующие по его стопам, стараясь распутать подобные узлы, скорее исправляют Писание, нежели объясняют. Это же делают и те, которые утверждают, что Писание хотело в том общем счете годов указать только времена благоустройства иудейского; время же анархии и рабства, как неблагоприятное и как бы переходное состояние царства, оно не могло включить в общий счет годов. В действительности, хотя Писание обыкновенно обходит молчанием времена безначалия, все-таки годы порабощения оно передает не меньше, чем годы свободы, а не выключает их из летописей, как снится [комментаторам]. А что Ездра в кн. I Цар. хотел разуметь в том общем числе годов безусловно все годы от исхода из Египта, то это до того очевидное дело, что ни один сведущий в Писании человек никогда в этом не сомневался. Ибо, не говоря уже о словах самого текста, сама генеалогия Давида, передаваемая в конце книги Руфи и I Паралип., гл. 2, едва допускает столь большую сумму лет. Ибо Наасон во 2 году от исхода из Египта был князем племени Иуды (см. Числ., 7, ст. 11 и 12) и, стало быть, умер в пустыне, а сын его по той же генеалогии Давида был прапрадедом Давида. Если из этой суммы 480 лет отнять 4 года царствования Соломона и 70 лет жизни Давида и 40 лет, которые были проведены в пустыне, то окажется, что Давид родился в 366 году от [времени] перехода через Иордан; и" стало быть, необходимо, чтобы его отец, дед, прадед и прапрадед рождали детей, будучи каждый из них 90 лет.

По-французски прибавлено: "и следовательно, едва ли бы насчитали от исхода из Египта до 4-го года царствования Соломона 480 лет, если бы Писание прямо не сказало этого". [274]

XVII

(к стр. 142)

Можно сомневаться в том, следует ли относить эти 20 лет к годам свободы или они заключатся в 40 непосредственно предшествующих, в течение которых народ был под игом филистимлян. Что касается меня, то я признаюсь, что вижу больше правдоподобия в последнем, и для меня вероятнее, что евреи возвратили свою свободу, когда самые значительные из филистимлян погибли с Самсоном. Отнес же я эти 20 лет судейства Самсона к тем, в течение которых продолжалось иго филистимлян, только потому, что Самсон родился после того, как филистимляне покорили евреев; кроме того, в "Трактате о субботе"⁹⁶ сделано упоминание о некоей книге Иерусалима, где сказано, что Самсон судил народ 40 лет; но вопрос не в этих только годах.

XVIII

(к стр. 144)

Иначе, они скорее исправляют слова Писания, нежели объясняют.

XIX

(к стр. 145)

Кириаф-Иарим называется также "Ваал Иуды", вследствие чего Кимхи ⁹⁷ и другие думают, что "Ваалы Иуды", что я здесь перевел: "из народа Иуды", есть название города; но они ошибаются, потому что Ваал -- форма множественного числа. Потом, если этот текст из Самуила сличить с тем, который есть в I Паралип., то увидим, что Давид не вставал и не выходил из Ваала, но что он туда шел. Если бы автор книги Самуила старался по крайней мере указать место, откуда Давид взял ковчег завета, тогда, чтобы сказать по-еврейски, он выразился бы так: и встал и отправился Давид и пр. из Ваала Иуды и оттуда унес ковчег божий.

(к стр. 145)

Те, которые брались объяснить этот текст, исправили его таким образом: "и Авессалом убежал и возвратился к Фалмаю, сыну Амиуда, царя Гедсурского, где он оставался 3 года, и Давид [275] оплакивал своего сына все время, которое он был в Гедсуре". Но если это называть толкованием и если позволительно допускать себе такую вольность в изложении Писания и переставлять таким образом целые фразы, прибавляя к ним или от них отнимая что-нибудь, то я признаю, что позволительно извращать Писание и придавать ему, как куску воска, столько форм, сколько пожелают.

XXI

(к стр. 151)

Возникает это подозрение, если, конечно, можно назвать подозрением то, что достоверно, из выведения генеалогии царя Иехонии, передаваемой в гл. 3, кн. I Паралип. и доводимой до сыновей Елионея, которые были тринадцатыми от него; и должно заметить, что у этого Иехонии, когда его заключили в оковы, не было детей, но кажется, что он родил детей в темнице, насколько можно догадываться по именам, которые он им дал. Внуки же, насколько можно догадываться тоже по их именам, были у него, по-видимому, после того, как он был освобожден из темницы; и поэтому Педайя (что значит "бог освободил"), о котором в этой главе говорится, что он был отцом Зоровавеля, родился в 37 или 38 году пленения Иехонии, т.е. 33 годами раньше, чем Кир дал иудеям волю; и следовательно, Зоровавелю, которого Кир поставил во главе иудеев, по-видимому, было самое большее 13 или 14 лет от роду. Но я хотел бы лучше обойти это молчанием по причинам, объяснять которые не позволяет тяжелое время. Но для разумных достаточно указать на одно обстоятельство: если бы они пожелали просмотреть с некоторым вниманием все это потомство Иехонии, о котором передается в гл. 3, кн. I Паралип., от ст. 17 до конца самой главы, и сличить еврейский текст с переводом, который называется переводом Семидесяти, то они будут в состоянии увидеть без всякого затруднения, что эти книги были восстановлены после, а не прежде второго возобновления столицы Иудою Маккавеем, в каковое время потомки Иехонии потеряли княжеское достоинство.

XXII

(к стр. 154)

И, стало быть, никто не мог бы предполагать, что его пророчество противоречит предсказанию Иеремии, как все предполагали на основании рассказа Иосифа, пока не узнали из исхода дела, что оба предсказывали истину. [276]

XXIII

(к стр. 156)

Что большая часть этой книги заимствована из книги, написанной самим Неемией, свидетельствует сам историк в ст. 1, гл. 1. Но что рассказ от гл. 8 до ст. 26, гл. 12 и, кроме того, два последних стиха гл. 12, вставленные в скобках в слова Неемии, прибавлены самим историком, жившим после Неемии, -- не подлежит сомнению.

XXIV

(к стр. 157)

Ездра был дядей первому верховному первосвященнику--Иисусу, см. Ездры, гл. 7, ст. 1, и I Паралип., гл. 6, ст. 14, 15; и он одновременно с Зоровавелем отправился из Вавилона в Иерусалим; см. Неем., гл. 12, ст. 1. Но кажется, что он опять вернулся в Вавилонию, когда увидел, что дела иудеев запутываются; это и другие сделали, как явствует из Неем., гл. 1, ст. 2; там он оставался до царствования Артаксеркса, пока вторично не возвратился в Иерусалим, получив то, чего желал; Неемия также возвратился в Иерусалим с Зоровавелем во время Кира; см. Ездры, гл. 2, ст. 2 и 63, которого сличи с ст. 9, гл. 10, и Неем., гл. 10, ст. 1. Ибо перевод толковниками слова "хатиршата" словом "посол" не подтверждается у них ни одним примером, между тем как, наоборот, известно, что иудеям, которые должны были посещать царский двор, давались новые имена. Так, Даниил был назван Валтасаром, Зоровавель -- Сасавесаром (см. Дан., гл. 1, ст. 7, Ездры, гл, 1, ст. 8, и гл. 5, ст. 14), а Неемия -- Хатиршатою. Но его по отношению к должности обыкновенно величали "пеха" -- начальником области или наместником; см. Неем., гл. 5, ст. 14, и гл. 12, ст. 26. Несомненно, следовательно, что Хатиршата есть имя собственное, как Хацлелпони, Хацовева (I Паралип., гл. 4, ст. 3, 8), Халохеш (Неем., гл. 10, ст. 25) и т.д.

XXV

(к стр. 161)

Синагога, называемая Великой, получила начало только после того, как Азия была покорена македонянами. Что же касается утверждений Маймонида, р. Авраама бен-Давида ⁹⁸ и других, будто президентами этого собрания были Ездра, Даниил, Неемия, Аггей, Захария и др., ти это -- смешная выдумка, и утверждения эти опираются не на иное основание, как на предание раввинов, сообщающих, что персидское царство устояло 34 года, не больше. [277]

И другим способом они не могут подтвердить, что решения той Великой синагоги, или синода, почитаемого только фарисеями, были получены от пророков, которые получили их от других пророков и так далее до Моисея, который получил их от самого бога и передал устно, а не письменно потомкам. Но пусть этому верят фарисеи с обычным для них упорством. Разумные же люди, знающие о причинах соборов и синодов и вместе с тем о спорах фарисеев и саддукеев, будут в состоянии легко догадаться о причинах созыва той Великой синагоги или собрания. Несомненно то, что на этом собрании никакие пророки не присутствовали и что решения фарисеев, которые они называют преданиями, получили авторитет благодаря тому же собранию.

XXVI

(к стр. 162)

'NoЁ?ІNo??? переводят толкователи этого места через "заключаю" и утверждают, что оно употребляется Павлом в смысле Єе""NoЁ?ІNo???; между тем, однако, 'NoЁ?ІNo??? у греков значит то же самое, что у евреев "хашаф" -- "считать, думать, полагать"; в этом значении оно лучше всего согласуется и с сирийским текстом. Ведь сирийский перевод (если, конечно, он перевод, в чем можно сомневаться, так как мы не знаем ни переводчика, ни времени, в которое перевод появился, а природный язык апостолов был не какой иной, как сирийский) передает этот текст Павла так: methrahgenan hochil, что Тремеллий ⁹⁹ весьма хорошо переводит: "итак, мы мним". Ибо имя существительное rehgjon, которое образуется от этого глагола, означает мнение; а rehgjono (по-еврейски rahgava) -- воля: следовательно, methrahgenan -- "мы волим", или "думаем".

XXVII

(к стр. 167)

Т.е. то, чему Иисус Христос учил на горе и о чем святой Матфей упоминает в гл. 5 и следующих.

XXVIII

(к стр. 194)

См. "Толкователь Писания", стр. 75.

(Есть книга, озаглавленная: "Philosophia S. Scripturae Interpres; Exercitatio Paradoxa etc. Eleutheropoli", 1666 ¹⁰⁰. [278]

Там, на стр. 75, излагается, не знаю чье, мнение, в следующих словах: "Когда Св. Писание где-нибудь чему-либо ясно и откровенно учит или ЄNoЁ??д?І?? ¹⁰¹, а в другом месте случайно и путем логического заключения утверждает, по-видимому, противоположное, тогда то ясное место должно понимать в собственном смысле и согласно букве, другое же должно истолковывать иносказательно и согласно с первым. Напр., Св. Письмена ясно ЄNoЁ??д?ІNoец?, что бог есть един, а в других местах бог говорит во множественном числе, из чего, по-видимому, следует, что он не есть един. И так как первому учат неприкровенно, второе же выводится посредством логического заключения из него, то нужно будет принимать последние тексты не в собственном смысле, но излагать согласно с теми, которые обязательно принять в собственном смысле. Подобным образом повелевается, что должно остерегаться воображать бога телесным; ибо в 4 гл. Второзак. говорится: "вы должны очень остерегаться (ибо вы не заметили какого-либо изображения и пр.) делать изваяние, изображение какого-либо кумира" и пр. И потом: "если вы сделаете изваяние, изображение какой-либо вещи и пр., свидетельствуюсь пред вами сегодня небом и землей, что вы совершенно пропадете весьма скоро с земли той", и пр. В этих местах ясно преподается, что бог бестелесен. И посему эта заповедь, а не разум, обязывает нас все тексты, из которых, по-видимому, можно заключить, что бог телесен, толковать на основании этой заповеди".)

XXIX

(к стр. 197)

"Толкователь Писания", стр. 76.

(На стр. 76 указанной сейчас книги, вопреки мнению, которое мы сейчас изложили, оспаривается как этот, так и другой взгляд. Но пусть мы согласились, что в свящ. книгах что-нибудь ясно и очевидно выражено. Итак, если бы они ЄNoЁ??д?ІNoец?? утверждали, что ничто есть нечто или нечто есть ничто, то должно ли их, как бы они ни противоречили нашему разуму, понимать в собственном смысле и таким образом, что они гласят что-нибудь? Конечно, "пусть верит иудей Апелла, а не я" ¹⁰².

И ни одно здравомыслящее существо, да и сам он пусть не верит. Ведь он, когда Писание, по-видимому, противоречит себе, принужден будет признать, что пользоваться разумом позволительно, дабы можно было распознать, какие именно места должно понимать и толковать в собственном и какие в несобственном и иносказательном смысле. Таковы суть: "Бог не движим раскаянием", Числ. 23, 23; I Сам. 15, 29 и пр.; "Он раскаялся в том, что сотворил человека", Быт. 6, 6, и "в том зле, о котором он сказал, что он сделает народу своему", Исх. 32, 14. И весьма многое другое в этом роде встречается тут и там".) [279]

XXX

(к стр. 202)

"Толкователь Писания", стр. 113.

(Той же книги на странице по счету 133 (хотя на ней и на остальном эпилоге номер страницы не поставлен) читается следующее: "Одно [затруднение], и притом не маловажное, по нашему мнению, мы постараемся устранить, твердо убежденные, что по устранении его все остальное будет гладко и ясно. Состоит же оно в том, что, буде философия, согласно с тем, что мы утверждали, есть мерило толкования Св. Письмен, сами Св. Письмена казались бы бесполезными и напрасно написанными и переданными нам". Сущность ответа, который потом дается, приблизительно состоит в следующем: "[Слова] суть только повод или побуждение, благодаря которому разум поощряется и побуждается внимательнее рассматривать и сравнивать между собою идеи и уметь таким образом необходимо включать одну в другую. Теперь же, так как все книги состоят и составляются из связных и соединенных между собою речей, то весьма очевидно следует, что высшая и самая большая польза, какую можно получить при правильном и тщательном познании и разумении вещей, состоит только в том, что они заставляют читателя мыслить и побуждают его рассматривать ясные и отчетливые и обозначенные словами в тех книгах идеи, которые уже сформированными имеются у него в уме, сравнивать идеи между собою и исследовать, включена ли одна в другую или связана с ней; но никоим образом они не могут сами по себе или сами собою привести разум к истинному познанию вещей, а тем менее могут они вложить или влить в ум, или запечатлеть, или иным каким способом породить в нем ясные и отчетливые идеи, если последние раньше не были влиты и вложены в него. Отсюда ясно, что не лишне прибегать к Писанию и советоваться с ним: конечно, не ради того, чтобы оно или породило истину в наших умах, или показало ее яснее или отчетливее, или сделало ее более прочною, но ради того, как мы сказали, что оно доставляет случай и материал для размышления, и именно о таких вещах, о которых, может быть, в другое время мы никогда и не подумали бы. Также относительно вещей, касающихся высшего блаженства людей и, стало быть, для них более выгодных, чем все остальное, а не относительно изучения истины польза Писания и весьма велика и резко должна противополагаться пользе других книг".)

XXXI

(к стр. 202)

Т.е. не разум, но откровение, как явствует из доказанного в гл. IV, может учить тому, что для спасения или блаженства достаточно принимать божественные решения за права или заповеди и что не нужно понимать их как вечные истины. [280]

XXXII

(к стр. 206)

В гражданском состоянии, где на основании общего права решается, что есть благо и что есть зло, правильно различается обман во благо и обман во зло. Но в естественном состоянии, где каждый себе судья и имеет верховное право предписывать себе и толковать законы и отменять их, смотря по тому, как ему лучше заблагорассудится, там, конечно, не может быть мыслимо, что кто-нибудь действует с злостным обманом.

ХХХIII

(к стр. 209)

В каком бы государстве человек ни был, он может быть свободен. Ибо человек, несомненно, постольку свободен, поскольку он руководится разумом. Но разум (заметьте, Гоббс думает иначе) всячески советует мир; последний же может удержаться только в том случае, когда общие права государства сохраняются ненарушенными. Следовательно, чем более человек руководится разумом, т.е. чем более он свободен, тем постояннее он будет сохранять права государства и исполнять приказание верховной власти, подданным которой он состоит.

XXXIV

(к стр. 213)

Павел, утверждая, что у людей нет отговорки, говорит это по человеческому обычаю. Ибо в гл. 9 того же Послания он ясно учит, что бог жалеет, кого хочет, и ожесточает, кого хочет, и что людям нет прощения только по той причине, что они находятся во власти бога, как глина во власти горшечника, который из одной и той же массы делает сосуды один для почетного, другой для низкого употребления, а не потому, что они получили предостережение. Что же касается естественного божественного закона (lex divina naturalis), высшее предписание которого состоит, как мы сказали, в любви к богу, то я называл его законом в том смысле, в каком философы называют законами общие правила природы, по которым все совершается. Ведь любовь к богу есть не повиновение, но добродетель, необходимо присущая человеку, который правильно познал бога. Но повиновение имеет в виду волю повелевающего, а не необходимость вещи и истину. А так как мы не знаем природы воли бога и, наоборот, достоверно знаем, что все, что делается, делается только вследствие могущества бога, то мы не иначе как из откровения можем [281] знать, хочет ли бог, чтобы люди воздавали ему почитание, как государю. Прибавьте и то, что, как мы показали, божественные права (jura divina) кажутся нам правами или установлениями (instituta), пока мы не знаем их причины; когда же она узнана, то они тотчас перестают быть правами, и мы принимаем их как вечные истины, а не как права, т.е. повиновение тотчас переходит в любовь, которая с такой же необходимостью происходит от истинного познания, с какою свет от солнца. Итак, вследствие руководства разума мы можем именно любить бога, но не повиноваться ему, так как разумом мы не можем ни принять божественные права за божественные, пока мы не знаем их причины, ни понимать бога как государя, который устанавливает права.

XXXV

(к стр. 217)

Два простых солдата вздумали изменить власть над римским народом и изменили. Тац. в I кн. Ист. ¹⁰³.

XXXVI

(к стр. 223)

В этом месте обвиняются двое в том, что они пророчествовали в стане, и Иисус думает, что их должно взять под стражу; этого он не сделал бы, если бы было позволительно каждому без приказания Моисея давать народу божественные ответы. Но Моисею было угодно простить виновных, и он упрекает Иисуса за то, что он советовал ему применить свое царское право в то время, когда его охватила такая досада на владычество, что он лучше желал умереть, нежели владычествовать один, как явствует из ст. 14 той же главы. Он ведь так отвечает Иисусу: "Не из-за меня ли ты горячишься? О если бы весь народ божий был пророком!", т.е.: о если бы право совещаться с богом дошло до того, что власть очутилась бы у самого народа! Итак, Иисусу были неизвестны не права, но обстоятельства времени, а потому Моисей его и порицает, как Давид Авессу, когда последний советовал царю предать смерти Семен, бывшего, несомненно, виновным в оскорблении величества. См. II Сам., гл. 19. ст. 22, 23.

XXXVII

(к стр. 224)

Ст. 19 и 23 этой главы, которые мне пришлось видеть, переводчики плохо передают. Ибо ст. 19 и 23 не обозначают, что он дал ему предписания или преподал наставления, но что он сделал или поставил Иисуса князем, что в Писании часто встречается, напр. Исх., в гл. 18, ст. 23; I Сам., в гл. 13, ст. 14; Иисуса Навина в гл. 1, ст. 9, и I Сам., в гл. 25, ст. 30, и пр. [282]

Чем больше переводчики стремятся передать слово в слово стихи 19 и 23 этой главы, тем менее понятно они переводят их; и я уверен, что очень мало лиц понимает их истинный смысл, ибо большинство людей воображает, что в стихе 19 бог приказывает Моисею преподать Иисусу наставления в присутствии народного собрания, а в стихе 23, что он возложил на него руки и наставил его. Они не обращают внимания на то, что этот способ выражения весьма употребителен у евреев при объявлении законности избрания князя и утверждении его в сане. Так, Иофор, советуя Моисею избрать помощников, которые помогали бы ему судить народ, говорит: "Если ты сделаешь это (говорит он), тогда бог повелит тебе". Он как бы сказал, что его авторитет будет прочен и в состоянии будет действовать; относительно этого смотри Исх., гл. 18, ст. 23, и I Сам., гл. 13, ст. 15, и гл. 25, ст. 30, а в особенности гл. 1 Иисуса Навина, в ст. 9, где бог говорит ему: "Не приказал ли я тебе: будь мужествен и покажи себя твердым", как будто бог сказал ему: не я ли поставил тебя князем? не страшись же ничего, ибо я всюду с тобою.

XXXVIII

(к стр. 227)

Раввины воображают, что Великий, как обыкновенно называют, синедрион был установлен Моисеем; и не одни раввины, но весьма многие и из христиан заодно с раввинами утверждают эту нелепость. Моисей, точно, избрал себе 70 помощников, которые заботились с ним о государстве, так как он один не мог выдержать бремя всего народа; но он никогда не давал никакого закона об установлении 70-членной коллегии, но, напротив, повелел, чтобы каждое колено поставило в городах, данных ему богом, судей, которые решали бы тяжбы по законам, от него данным, а если бы случилось, что сами судьи стали сомневаться относительно права, тогда они должны прийти к верховному первосвященнику (который именно и был верховным толкователем законов) или к судье, которому они в то время были бы подчинены (ибо он имел право совещаться с первосвященником), и согласно объяснению первосвященника решать тяжбы. Если бы случилось, что подчиненный судья утверждал, что он не обязан постановлять приговор сообразно с мыслью верховного первосвященника, которую он узнал от него самого или через его верховную власть, то он осуждался на смерть; и осуждался именно тем бывшим в ту пору высшим судьей, которым подчиненный судья был назначен (см. Второзак., гл. 17, ст. 9), т.е. [тем, кто мог действовать] либо как Иисус, в качестве верховного вождя всего народа израильского; либо как князь одного колена, который после совершившегося разделения имел право совещаться с первосвященником о делах своего колена, о решении войны и мира, укреплении городов, назначении судей и пр., или как царь, на которого все или несколько колен перенесли свое право. В подтверждение же этого я мог бы привести много свидетельств из истории, но из многих приведу одно, которое кажется наиболее важным. Когда пророк Силонитянин избрал Иеровоама царем, то он этим самым дал ему право совещаться с первосвященником, [283] поставлять судей; и, безусловно, все право, которое Ровоам удержал над двумя коленами, Иеровоам целиком получил над десятью. Поэтому Иеровоам с таким же правом, с каким Иосафат в Иерусалиме (см. II Паралип., гл. 19, ст. 8 и сл.), мог учредить при своем дворце высший совет для своего государства. Ибо известно, что, поскольку Иеровоам был царем по повелению бога, следовательно, и подданные его по закону Моисея не были обязаны являться, как к судье, к Ровоаму, подданными которого они не были, а тем более не были обязаны являться на суд иерусалимский установленный Ровоамом и ему подчиненный. Итак, смотря по тому, на сколько частей разделялось государство евреев, столько и верховных советов в нем было. Те же, которые не обращают внимания на переменчивость состояния евреев, но разные их состояния сливают в одно, всячески запутываются.

XXXIX

(к стр. 258)

Здесь в особенности должно обратить внимание на то, что мы сказали относительно права в гл. XVI.

Примечания

"БОГОСЛОВСКО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ТРАКТАТ"

¹ "Богословско-политический трактат" -- второе (и последнее) из произведений Спинозы, вышедших при его жизни. Оно было издано анонимно и с ложным указанием места печатания (Гамбург вместо Амстердама). В 1674 г. "Богословско-политический трактат" был запрещен голландским правительством. На русском языке впервые опубликован в 1906 г. в Казани в переводе М. Лопаткина. Этот перевод был отредактирован А. Рановичем и опубликован в 1935 г. Для настоящего издания перевод заново сверен с изданием Гебхардта. В нем сделаны исправления, уточнена терминология. В отличие от издания 1935 г. в настоящем издании цитаты из Библии на древнееврейском языке (как это имеет место в оригинале) не воспроизводятся. Приведены лишь переводы этих цитат с латинского языка, на который сам Спиноза перевел их с древнееврейского. Примечания к "Богословско-политическому трактату" в большей части заимствованы из издания 1935 г.

² Гадание по полету птиц (ауспиции) входило как важный элемент в официальный древнеримский культ. Ауспиции были обязательны перед каждым более или менее важным государственным актом и составляли привилегию высших патрицианских магистратов.

³ "Клясться словами учителя" (jurare in verba magistri) -- латинская поговорка, осмеивающая слепое преклонение перед авторитетом.

⁴ Еврейский канонический текст Библии ("Ветхий завет" христианской традиции) состоит из 39 книг, расположенных в следующем порядке:

⁵ См. примеч. 10 к "Основам философии Декарта".

⁶ Как в свое время заметил еще Гете, кроме тех десяти заповедей, которые имеются в двух вариантах: в Исх. XX 5-17 и Второзак., V 6-18, в Библии есть еще один декалог: Исх. XXXIV 14-26, содержащий исключительно культовые предписания.

⁷ Исх. XXXIII 20: "И потом сказал Он: лица Моего не можно тебе увидеть; потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых. 21. И сказал Ягве: вот место у Меня: стань на этой скале. 22. Когда же будет проходить слава Моя, Я поставлю тебя в расселине скалы, и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду. 23. И когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня сзади, а лицо Мое не будет видимо (тебе)".

⁸ В кн. Числ. XXII--XXIV рассказывается о том, как моавитский царь Валак, испугавшись евреев, призвал пророка Валаама, чтоб проклясть их. Но Ягве и в сновидении, и при личной встрече (XXIII, 4), и через ангела (XXII, 22 и сл.) внушил Валааму произнести вместо проклятия благословение.

⁹ Маймонид (Моисей бен-Маймон) -- крупнейший еврейский богослов и комментатор (1135-1204) (см. вступ. ст.).

¹⁰ Маной, согласно Суд. XIII, -- отец сказочного героя Самсона. Библейское повествование сохранило о нем следы древнего мифа о солнечном божестве.

¹¹ Быт. VI. 2. "Тогда сыны божьи увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал. 4. В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны божьи стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди".

¹² Спиноза перевел shamir (кремень), как shamur (осторожный); правильный перевод: "они сделали свое сердце кремнем".

¹³ "Восточные и египетские мудрецы", упоминаемые III Цар. IV31.

¹⁴ I Сам. XXV.

¹⁵ II Сам. XXIV рассказывает, что, будучи разгневанным на Израиль, Ягве подстрекнул Давида провести народную перепись, а затем в наказание за этот грех послал мор, от которого погибло за один день 70 тыс. человек. Представление о греховности переписи связано с представлением об опасности, грозящей со стороны злых духов, от которых верующие стараются скрыть свое имя, свою численность и т.п.

¹⁶ Египетские письмена были расшифрованы лишь в 1822 г. французским ученым Шампольоном. Он пришел к выводу, что иероглифы обозначают определенные буквы или сочетания их. До того считали, что иероглифы (греч. "священные начертания") представляют собою символы, содержащие тайное учение египетских жрецов. Спиноза слово "иероглифы" употребляет в смысле "загадка", "шарада".

¹⁷ Ис. VI, Иезек. I.

¹⁸ Отвергая принципиальную возможность чудес как нарушения законов природы, Спиноза не считает нужным делать отсюда вывод о вымышленности библейских чудес, тем более что, как он не раз подчеркивает, он разбирает Писание только с точки зрения его внутренней последовательности. Попытки дать рационалистическое толкование библейских чудес, объяснять их естественными причинами характерны для атеизма XVII--XVIII веков. Конечно, чудо, о котором повествует кн. Иисуса Навина X 12 ст._; -- вымысел, сказка, и искать для него естественных объяснений бесцельно. Другое дело, что вера в чудеса имеет под собою реальную почву в тех гнетущих силах природы и общества, которые господствуют над людьми.

¹⁹ Согласно Исайе XXXVIII 7-9 Ягве дал знамение царю Езекии: он заставил Солнце отступить на солнечных часах Ахаза на 10 ступеней назад.

²⁰ По-видимому, миф о потопе, который, как теперь стало известно (на основании открытых памятников вавилонской литературы), заимствован библейским автором из шумерского религиозного эпоса. Спиноза толкует этот миф рационалистически и считает, что речь идет о местном наводнении, которое Ной принял по невежеству своему за всемирный потоп.

²¹ Произнесение имени бога у евреев запрещено в связи с весьма распространенным, особенно в первобытных религиях, представлением об опасной магической силе имени божества. Поэтому, читая еврейские тексты, где гласные не изображаются, имя бога Jhwh произносили (а впоследствии стали также писать с вокализацией Aedonaj или (реже) Elohim, т.е. Jehowah или (редко) Jehowih. В настоящее время, на основании транскрипции имени Jhwh в греческих текстах, общепринято чтение Ягве (Jalrweh); наряду с этим, несомненно, существовало обозначение имени Jhwh -- "Ягу" и "Иего"; имя "Ягу" или "Яго" засвидетельствовано также в древнейшем еврейском памятнике -- в арамейских папирусах из Элефантины конца V в.

Что касается значения имени Jhwh, то Спиноза исходит из того толкования, которое дает сама Библия; оно уже no_tодному этому подозрительно. Удовлетворительного объяснения этого имени до сих пор нет, так как оно гораздо древнее, чем тот язык, на котором написана Библия, и потому на основе этого языка не может быть объяснено.

²² Абен-Езра (правильнее Ибн-Эзра), Авраам бен-Меир (1093-- 1167) -- крупный еврейский комментатор Библии, поэт и ученый. Кроме комментария к Пятикнижию, Ибн-Эзре принадлежит ряд трудов оригинальных и переводных (с арабского) -- по философии, грамматике, математике, астрономии.

²³ Иосиф Флавий (ок. 37 г. -- ок. 95 г.) -- известный еврейский историк. Им написаны: "Иудейская война" -- очерк истории евреев от взятия Иерусалима Антиохом Эпифаном (170 г. до н.э.) до окончательного подавления еврейского восстания против Рима; "Иудейские древности" -- от "сотворения мира" до эпохи Нерона; "Против Апиона" -- полемическая книга в защиту евреев; "Автобиография". Ценность трудов Иосифа Флавия состоит в том, что он использовал много не дошедших до нас трудов древних историков.

²⁴ Так обычно переводят имя "Эл эльон"; в действительности это имя финикийского божества.

²⁵ Спиноза не подвергает сомнению историчность Авраама и других библейских персонажей, так как считает, что, поскольку философия несовместима с верой, Библию нужно разбирать только на основании того материала, который она сама дает. В настоящее время установлено, что патриархи -- древние родовые и племенные божества; когда после разложения родового строя восторжествовала религия Ягве, эти божества утратили свои божественные атрибуты, и мифология очеловечила их, превратив в "родоначальников", заключивших первые "заветы" с Ягве и учредивших его культ.

²⁶ Автор кн. Малахии писал в ту эпоху, когда евреи после "вавилонского плена" (в конце VI века до н.э.) получили возможность восстановить Иерусалим, вновь построить храм и основать полунезависимое маленькое княжество, входившее в состав Персидской монархии.

²⁷ Фарисеи -- богословская школа у евреев в эллинистическо-римскую эпоху, разрабатывавшая не вошедшую в библейский канон "устную традицию". Фарисеи заложили основы синагоги, ставшей религиозным центром евреев; развили учение о бессмертии души, о демонах и ангелах, разработали правила тщательного соблюдения субботы, обрезания, пищевых обрядов. Фарисеи были идеологами городских элементов -- мелких и средних торговцев и ремесленников, которые пассивно сопротивлялись нивелирующей силе Рима, замыкаясь в рамки национальной обособленности и утешая себя надеждой на потустороннее возмездие поработителям.

Развивая идеи мессианизма, утверждая веру в пришествие "помазанника божия", фарисеи противились революционной борьбе закабаленного крестьянства и городской бедноты. Когда восстания против Рима стали перерастать в гражданскую войну угнетенных классов против "своих", еврейских, эксплуататоров, фарисеи были на страже "порядка" и с ненавистью обрушивались на революционных партизан, которых они презрительно называли сикариями (разбойниками). Крайне враждебно фарисеи относились к христианству, стремившемуся стать интернациональной религией, поэтому новозаветная литература проникнута ненавистью к фарисеям, их имя стало синонимом ханжи, лицемера. Спиноза применяет термин "фарисеи" также к раввинам.

²⁸ Монгольская династия в Китае прекратилась еще в 1367 г. В XVII веке в Китае правила маньчжурская династия; по-видимому, Спиноза под татарами подразумевает маньчжур.

²⁹ Богословская традиция приписывает библейские "Притчи" легендарному царю Соломону (X век до н.э.), несмотря на то, что в самой кн. "Притч" ясно указаны другие авторы (Агур, XXX, 1, Лемуил, XXXI, 1, "Мудрецы", XXII, 17 и др.). В действительности этот сборник изречений составлен на основе различных литературных источников уже после "вавилонского плена". В частности, опубликованное в 1923 г. египетское "Учение Амен-ем-опе" (конец II тысячелетия до н.э.), несомненно, как видно из текстуальных совпадений обоих сборников, было использовано авторами "Притч".

Позже, уже в эллинистическую эпоху, написана книга "Песни Песней", также приписываемая Соломону; наконец, "Екклезиаст", который раввины включили в канон не без колебаний, некоторые исследователи относят даже к эпохе Ирода. Спиноза, конечно, не мог считать Соломона автором приписываемых ему книг, что вытекает из его критики библейского текста; на стр. 117 он прямо заявляет, что "авторов... многих книг мы или совсем не знаем или сомневаемся в них..."; называет он Соломона (или в отношении псалмов -- Давида), лишь поскольку таково принятое по традиции обозначение. См. прим. 25.

³⁰ В библейском тексте читаем не "сын человеческий", а "человек".

³¹ Тремеллий (1510-1580) -- итальянский гебраист, перевел Библию с еврейского языка на латинский.

³² В 586 г. до н.э. Иерусалим был разрушен, и храм Ягве сожжен вавилонским царем Навуходоносором. В 538 г. покоривший Вавилонию персидский царь Кир разрешил постройку нового храма в Иерусалиме, законченную в 516 г., а через 100 лет были вновь возведены укрепления Иерусалима, и Иудея образовала отдельную сатрапию с внутренней иерократией. Около 150 г. образовалось вновь, благодаря победе Маккавеев, иудейское царство, существовавшее самостоятельно, а затем под властью Рима до 70 г. н.э., когда Иерусалим и его храм были окончательно разрушены. Поэтому в традиционной истории евреев своеобразная хронология: эпоха первого царства, или первого храма (до 586 г.), эпоха плена (586-538), второе царство, или эпоха второго храма.

³³ В настоящее время на основании изучения египетских памятников и критики Библии установлено, что пребывание евреев в Египте и исход оттуда -- фикция, не имеющая под собой никакой исторической основы. Памятники свидетельствуют, что в ту эпоху, к которой библейская традиция относит исход, евреи были давними обитателями Палестины, с которыми часто воевали местные вассалы египетских фараонов. Племена Яков, Иосиф, Израиль фигурируют и числе племен, покоренных в Палестине фараонами Тутмосом III (XVIII династия) и Мереннтахом (XIX династия).

³⁴ Быт. IV 26: "У Сифа также родился сын, и он нарек ему имя: Енос; тогда начали призывать имя Ягве".

³⁵ Имеются в виду амулеты, прибиваемые к косякам дверей (мезуза), и филактерии (тефилин) -- заключенные в коробочки священные тексты, которые верующие евреи прикрепляют ремнями к голове и левой руке во время утренней молитвы. Эти магические знаки и тексты, применение которых предписывается во "Второзаконии" VI 8-9, являются пережитком, который восходит, возможно, еще к периоду тотемизма и был возрожден, получив новое содержание, когда в эпоху "вавилонского плена" жрецы принимали всякие меры, чтобы подчеркнуть обособленность евреев и сохранить свое влияние на них.

³⁶ В 1542 г. португальцы появились в Японии. Попытки иезуитов обратить японцев в христианство кончились тем, что в 1587 г. иезуиты были изгнаны и постепенно все христиане были истреблены или изгнаны; только голландцы в 1609 г. получили в Японии некоторые торговые права ценою отказа от выполнения культа.

³⁷ Иосиф ибн-Шем-Тоб -- еврейский богослов XV в., написавший комментарий к "Этике" Аристотеля; в цитируемой Спинозой книге "Кебод Елогим" (опубликована в 1555 г.) автор опровергает этику Аристотеля, как противоречащую догматам иудаизма.

³⁸ Не во времена Ахаза, а во времена Езекии, см. прим. 19.

³⁹ Асаф -- один из упоминаемых в псалмах представителей цеха псалмопевцев.

⁴⁰ Тропами называются такие образные обороты речи, когда слова употребляются в переносном смысле (метафоры, метонимии и др.).

⁴¹ Спиноза цитирует Иосифа Флавия по плохому латинскому переводу. Даем более точный перевод греческого оригинала Antiqu., II. XVI, 5 (= II 348 Niese): "Я все это передал так, как нашел в священных книгах. Пусть никого не удивит невероятность сообщения: древние люди, непричастные к злу, по воле ли бога или сами нашли спасительный путь через море. Памфилийское море отступило перед жившими недавно людьми Александра, царя Македонского. Когда у них не оказалось другого пути, оно дало им возможность пройти, так как бог пожелал уничтожить господство персов. Все писавшие о деяниях Александра соглашаются с этим".

⁴² "Плач Иеремии" написан в виде акростиха; в частности, гл. III представляет тройной акростих, т.е. три стиха начинаются буквой "алеф", следующие три -- буквой "бэт" и т.д. Таким образом буквы "тет" и "иод" означают ст. 25-30.

⁴⁸ С богословской школой фарисеев (см. прим. 27) конкурировала школа саддукеев, выражавшая идеологию еврейской знати и высшего жречества. В отличие от фарисеев, разрабатывавших святость преданий, саддукеи признавали святость только писаного "закона".

⁴⁴ Эти подвиги описываются в поэме Ариосто "Неистовый Роланд", но относятся не к Роланду, а к Руджеро.

⁴⁵ Персей -- герой греческой мифологии, сын Зевса и Данаи, убивший чудовище -- Медузу и совершивший ряд других подвигов. Спиноза ссылается на "Метаморфозы" Овидия.

⁴⁸ Sapienti sat (для мудрого достаточно); аналогичным еврейским выражением vedaj lemebin обычно комментаторы Библии и Талмуда заканчивают наиболее туманные места в своих комментариях.

⁴⁷ Ибн-Эзра и Спиноза неправильно переводят это туманное и явно испорченное место: надо перевести -- "на горе бог является".

⁴⁸ Основное библейское законодательство, заключенное как законченное целое в элогистическую редакцию (Исх. XXI--XXIII), названо на основании Исх. XXIV "книгой Завета", в которой богословы и буржуазные критики Библии, старающиеся спасти авторитет Писания и историчность Моисея, усматривают "подлинное творение Моисея". В действительности законодательство "книги Завета" представляет собою неумелую модификацию обычного права и уголовного законодательства, составленную по образцу соответствующих вавилонских и финикийских кодексов: "книга Завета" предполагает существование развитого денежного хозяйства и оседлого земледелия, она поэтому никак не может быть приурочена к условиям существования кочующего в пустыне пастушеского народа или племени.

Наряду с "книгой Завета" в той же книге Исх. (гл. XXXIV), в ее ягвистской редакции, имеется другая, так называемая "малая книга Завета".

⁴⁹ Ионатан бен-Узиель -- легендарный раввин I века, которому талмудисты приписывают арамейский таргум (толковый перевод) книг пророков.

⁵⁰ Т.е. старейшины.

⁵¹ Слово "автограф" употреблялось в смысле книги, написан ной тем лицом, имя которого она носит.

⁵² В греческом переводе Библии кн. Руфь следует непосредствен но за кн. Судей, составляя как бы ее продолжение. В еврейском каноническом тексте Руфь помещается в третьем разделе ("Писания").

⁵³ В данном случае Спиноза, как и всюду при разборе Библии, исходит только из библейских данных и потому говорит, что кн. "Второзаконие" написана Моисеем. Он высказывает также более близкое к истине предположение, что "Второзаконие" опубликовано Ездрой. Большинство критиков Библии считает, что "Второзаконие" -- та самая "книга Закона", которую жрецы "нашли" в храме в 622 г. до н.э. В пользу этого мнения говорит главным образом то, что "Второзаконие" усиленно пропагандирует централизацию культа при иерусалимском храме. Однако эта теория встречает веские возражения со стороны некоторых критиков (Гельшер, Эстрайхер и др.), доказывающих, что "Второзаконие" не только было обработано и дополнено после падения Иудейского царства, а что оно цели ком составлено в VI--V веках до н.э.

⁵⁴ В еврейском тексте, очевидно, пропущено число, обозначающее возраст Саула при его воцарении: "лет от роду был Саул" и т.д.

⁵⁵ Существующий ныне еврейский текст Библии, как печатный, так и рукописные свитки (для богослужебных целей), во всех мелочах регламентирован Талмудом (в специальном трактате "Соферим") и так называемой масорой, т.е. системой критических примечаний, разрабатывавшейся в течение полутора тысяч лет переписчиками и толкователями Библии. В печатных изданиях Библии замечания масоретов, отмечавших на полях варианты и разного рода грамматические ошибки в тексте, обычно помещены после текста.

Текст Библии, установленный масоретами, считается неприкосновенным.

В тексте оставляются явные описки, хотя в масоретских примечаниях указано правильное чтение; сохраняются все значки, которыми некогда тот или иной масорет отметил отдельное слово или букву по каким-либо ему одному известным соображениям; таинственные точки над некоторыми буквами, пустые места и т.п. рабски копируются во всех текстах. Для рукописных свитков Талмуд строго установил материал для письма, расстояния между буквами, словами, главами, строками, столбцами, число строк в столбце, число столбцов в полосе и т.д.

⁵⁶ Сохраняя в неприкосновенности традиционное, хотя бы и явно ошибочное написание, масореты в своих заметках отмечают: "написано... читать", или: "читать не написанное", или "написанного... не читать".

⁵⁷ Буквы, прибавляемые к концу слова либо в качестве флексии, либо из стилистических соображений.

⁵⁸ Даниил Бомберг (ум. в 1549 г.) -- крупнейший издатель еврейских текстов Библии и Талмуда и комментариев к ним. "Бомбергова библия" (Biblia Rabbinica) снабжена комментариями и тремя арамейскими таргумами (толковыми переводами).

⁵⁹ Термин "количество" в метрике обозначает долготу или краткость слога.

⁶⁰ Талмудический, так называемый "малый", трактат "Соферим" устанавливает правила изготовления рукописных свитков Библии, применяемых при богослужении.

⁶¹ Иуда Маккавей -- один из вождей восстания евреев против владычества правителей Сирии, в состав которой входила Иудея. Одержав ряд побед над войсками Антиоха IV, Иуда в 165 г. до н.э. занял Иерусалим и восстановил храмовый культ. В 160 г. Иуда был убит в сражении с сирийцами.

⁶² Филон Александрийский -- еврейский религиозный философ первой половины I века н.э. Дошедшие до нас его сочинения на греческом языке, преимущественно апологетического характера, представляют сочетание аллегорически и рационалистически истолкованных еврейских преданий и библейских текстов с греческой стоической, отчасти платоновской философией. Его учение о Логосе (боге-слове) было воспринято христианством. Сочинения Филона -- важный источник для знакомства с историей евреев и особенно с религиозно-философской идеологией эпохи зарождения христианства.

⁶³ Должно быть: гл. 26, ст. 1.

⁶⁴ Момус (или Мом) -- в греческой мифологии бог насмешки и порицания, излюбленный персонаж в произведениях античных сатириков.

⁶⁵ "Четвертая книга Ездры" -- апокалиптическое сочинение неизвестного автора, написанное около 100 г., на еврейском языке; сохранились лишь переводы на латинский, сирийский, арабский и другие языки.

⁶⁶ Рабби Соломон Ицхаки -- Раши (часто смешивали с С. Ярхи) (1040-1105) -- крупный комментатор Библии и Талмуда.

⁶⁷ Существующий ныне библейский канон складывался посте пенно, входящие в него книги многократно переделывались и дополнялись; в него включали и новые, сравнительно поздно написанные книги (кн. Даниила, "Песни Песней" и др.). Так как необходимым условием для включения книги в канон была ее "богооткровенность", то в него могли попасть только такие, которым приписывалась глубокая древность и автором которых считали какою-либо древ него пророка; поэтому, например, "Откровение Даниила", написанное лишь во II веке до н.э., приписали мифическому пророку VI-- V века до н.э. Даниилу, "Песни Песней", "Притчи", "Екклезиаст" -- Соломону, псалмы -- Давиду и т.д. Однако утверждение каноничности ряда книг позднего происхождения встречало возражения, и, хотя в основном канон был установлен во II веке до н.э., споры о нем еще продолжались, и окончательное завершение еврейского канона произошло не ранее 100 г. н.э. Все не вошедшие в канон книги, в том числе и вошедшие в христианский ветхозаветный канон (Товит, Премудрость Иисуса, сына Сирахова, Юдифь, Маккавеи и др.), считаются апокрифическими, "внешними".

⁶⁸ Переводчики, в том числе Гебхардт, исходя не из еврейского текста, а из плохо понятого латинского перевода Спинозы, передают это выражение так: "сказал р. Иуда по имени Рабби". Между тем здесь речь идет о двух лицах, и текст гласит: "сказал р. Иуда от имени Рава".

Иуда бар Иезекииль (прибл. 218-298) -- вавилонский талмудист, глава академии в Пумбедите; его учитель Абба Арика (Абба Длинный), прозванный за свою ученость "Рав" (учитель) -- выдающийся талмудист 1-й половины III века, основатель академии в Суре.

⁶⁹ В то время вопрос об историчности Иисуса как вопрос, заслуживающий научного исследования, и не ставился. Что Иисус, как и другие божества, -- существо мифическое, а евангельские повествования о нем -- мифы, стало признанной научной истиной лишь в конце XIX и начале XX века.

⁷⁰ Толкование имени Шадай как "бог, который довлеет" с слова daj (довольно) -- неправильно; здесь скорее имеется связь со словом "шед" -- бес; имя "Шадай" сопоставляют со сходным именем финикийского бога.

⁷¹ "Нет еретика без Писания".

⁷² В подлиннике "pedibus in sententiam ibant" -- "ногами шли к мнению"; в римском сенате существовал способ голосования, когда сенаторы вставали с места и подходили к защитнику или противнику обсуждаемого законопроекта; такое голосование называлось презрительно: pedibus in sententiam ire--"высказываться ногами".

⁷³ Иуда Альфахар (ум. в 1235 г.) --лейб-медик Фердинанда III, вмешался в острый спор, возникший по поводу херема (отлучения), объявленного в 1232 г. и распространявшегося на всех, кто будет читать "Море небухим" Маймонида. Альфахар оказался на стороне противников Маймонида. Свои доводы Альфахар изложил в письме к комментатору Давиду Кимхи. Спиноза, знавший, по-видимому, это арабское имя в еврейской транскрипции, неточно передает его Alpachar.

⁷⁴ Per consequentiam, т.е. по следствию, логически вытекающему из данного высказывания.

⁷⁵ Смысл этого места таков. Альфахар считает, что, поскольку Библия приписывает богу передвижение и нигде определенно не утверждает, что он недвижим, приходится признать, что бог движется. Поэтому если из утверждения Соломона косвенно вытекает, что бог неподвижен, то это место надо толковать метафорически, чтоб не получилось противоречия с утверждением "Писания".

⁷⁶ Имеется в виду библейская сказка о Седрахе, Мисахе и Авденаго (Анания, Мисаил и Азария), которые за отказ поклониться идолу были брошены в огненную печь и вышли оттуда невредимыми (Дан. III).

⁷⁷ Насильственная эллинизация евреев Антиохом IV вызвала ряд легенд о мучениках за веру, в том числе об Елеазаре (II Макк. VI).

⁷⁸ После смерти Нерона (68 г.) в течение 2 лет сменились 4 императора -- Гальба, Отон, Вителлий и Веспасиан, получившие императорскую власть силою оружия. В междоусобной войне между Вителлием и Веспасианом Вителлий был убит (69 г.).

⁷⁹ Филипп -- царь Македонский (359-336 до н.э.), отец Александра Македонского.

⁸⁰ Александр Македонский, по сообщению древних историков, после покорения персидской династии стал притязать по примеру восточных деспотов на божеские почести в качестве сына Зевса.

⁸¹ Парменион -- полководец Филиппа и Александра Македонских, сторонник осторожной политики и тактики. Полисперхонт также был полководцем Филиппа и Александра и после смерти последнего в течение 20 лет вел борьбу с его преемниками за власть.

⁸² Т.е. пока существовало независимое царство со столицей в Иерусалиме.

⁸³ См. прим. 32.

⁸⁴ По сообщению IV Цар., XXI царь Манассия, сын "праведного" Езекии, восстановил все языческие культы, упраздненные его отцом.

⁸⁵ Речь идет об английской революции XVII в.; в 1649 г. был казнен король Карл I Стюарт и в Англии провозглашена республика, во главе которой стал "протектор" Оливер Кромвель; контрреволюция 1660 г. восстановила династию Стюартов. Вторая, так называемая "славная революция" в Англии произошла уже после смерти Спинозы в 1688 г.

⁸⁶ Согласно легендарной римской традиции, после основания Рима последовательно правили 6 царей; последний из них -- Тарквиний Гордый -- был убит в 509 г. до н.э., и во главе правительства были поставлены два консула.

⁸⁷ Имеется в виду испанский король Филипп II (1527-1598), жестоко подавлявший протестантизм в Нидерландах, входивших в то время в состав обширной испанской монархии.

⁸⁸ Амвросий (ок. 340-397) -- епископ миланский, отлучил от церкви императора Феодосия за указ о восстановлении разрушен ной христианами еврейской синагоги. Император вынужден был отменить свой указ.

⁸⁹ Манлий Торкват, Тит (IV век до н.э.) -- римский полководец. Согласно преданию, казнил своего сына за то, что он вопреки приказу вступил в сражение с неприятелем. Предание это часто приводится в римской литературе как пример преданности, дисциплинированности.

⁹⁰ Названная по имени своего основателя Арминия (1560-1609) секта арминиан в Голландии разошлась с господствующей церковью в основном вопросе -- в вопросе о предопределении, вокруг которого разгорелись догматические споры. Признавая догмат предопределения, арминиане ставили его в зависимость от веры людей, в то время как господствующая церковь считала, что предопределение абсолютно и не зависит от поступков людей. В 1610 г. арминиане подали в Генеральные штаты свои тезисы "Re- monstrantia", отчего и получили название ремонстрантов, а их противники, представители официальной церкви, руководимые Гомаром, -- контрремонстрантов.

⁹¹ Кроме примечаний, имеющихся в первом издании "Трактата", обычно помещаемых в сносках, есть примечания, написанные Спинозой на полях после выхода в свет этой книги. Эти примечания опубликованы во французском переводе "Трактата", сделанном Сен-Глэном (Амстердам 1678), позднее Мурром (Гаага 1802), Бемером (Галле 1852) и др. Кроме того, на отдельных экземплярах первого издания имеются примечания на полях и в виде отдельных приложений. Некоторые примечания сохранились только на французском языке в переводе Сен-Глэна (XVII, XX, отчасти XXXVII). В примечаниях XXVIII, XXIX, XXX часть, заключенная нами в скобки, имеется только на экземпляре Р. Маршанда и, по всей вероятности, не принадлежит Спинозе.

⁹² См. примеч. 66.

⁹³ Спиноза имеет в виду свою книгу "Основы философии Де карта", помещенную в 1-м томе настоящего издания.

⁹⁴ Одиссей -- один из героев древнегреческого эпоса. После завоевания Трои Одиссей претерпевает ряд сказочных приключений и бедствий и после многих лет скитаний возвращается благополучно к себе домой.

⁹⁵ Леви бен-Герсон (Герсонид) (ок. 1288-1344) -- известный комментатор, философ, математик и врач. В книге по астрономии подвергает критике систему Птолемея.

⁹⁶ "Шаббат" -- один из основных трактатов Талмуда.

⁹⁷ Давид Кимхи из Нарбонны (1160-1235) -- еврейский грамматик, писал комментарии к библейским книгам.

⁹⁸ Авраам бен-Давид (Рабад) -- талмудист и богослов, жил во Франции в XII в.

⁹⁹ В изданном Тремеллием (см. прим. 31) Новом завете дан греческий и сирийский текст и латинский перевод сирийского текста.

¹⁰⁰Автор этой книги -- Людовик Мейер (см. прим. 2 к "Основам философии Декарта").

¹⁰¹ Греч. "Объявлять решение, догмат".

¹⁰² Гораций, Sat. I 5, 100; иудей для Горация -- синоним суеверного и легковерного человека.

¹⁰³ По словам Тацита ("История", I 25), два солдата, польстившись на подарки, обязались после смерти Нерона доставить Отону императорскую власть и добились этого.

---------------------------------------------------

Источник текста: Спиноза Б. Избранные произведения в 2 т. Том второй / [общ. ред. и вступ. ст. В.В. Соколова ; Акад. наук СССР, Ин-т философии, Гос. ун-т М.В. Ломоносова, Каф. истории зарубеж. философии]. -- Москва : Госполитиздат, 1957. -- 21 см. С. 5--284.

Оставить комментарий Спиноза Бенедикт (перевод: М. Лопаткин) (yes@lib.ru) Год: 1670 Обновлено: 25/03/2020. 660k. Статистика. Трактат: Переводы, Философия Сочинения Иллюстрации/приложения: 3 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Tpactatus theologico-politicus. Перевод с латинского М. Лопаткина (1906).

Спиноза Бенедикт Богословско-политический трактат

Бенедикт Спиноза. Богословско-политический трактат,

Предисловие

Глава I. О пророчестве

Глава II. О пророках

Глава III. О призвании евреев и о том, был ли пророческий дар свойствен только евреям

Глава IV. О божественном законе

Глава V. Об основании, почему были установлены религиозные обряды, и о вере в исторические рассказы, именно: на каком основании и кому она необходима

Глава VI. О чудесах

Глава VII. Об истолковании писания

Были ли разночтениями?

Глава X. Остальные книги Ветхого завета исследуются тем же способом, как и предыдущие

Глава XI. Исследуется, написали ли апостолы свои послания как апостолы и пророки или же как учители; затем показывается обязанность апостолов

Глава XIV. Что есть вера, кто такие верующие; определяются основания веры и, наконец, сама она отграничивается от философии

Глава XV. Ни богословие разуму, ни разум (ratio) богословию не служит; показывается и основание, которое убеждает нас в авторитете Священного писания

Глава XVI. Об основах государства, о естественном и гражданском праве каждого и о праве верховной власти

Глава XVIII. Из государства и истории евреев выводятся некоторые политические догмы

Глава XX. Показывается, что в свободном государстве каждому можно думать то, что он хочет, и говорить то, что он думает

Примечания к "Богословско-политическому трактату", написанные автором после издания книги31