Станюкович Константин Михайлович
Вдали от берегов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
К. М. СТАНЮКОВИЧА.

Томъ I.
Морскіе разсказы.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова. Петровка, д. No 17, Савостьяновой.
1897.

ВДАЛИ ОТЪ БЕРЕГОВЪ.

Посвящается Манѣ.

  

I.

   Порто-Гранде, довольно скверный португальскій городокъ и складочная угольная станція, находится на С. Винцентѣ, одномъ изъ группы оголенныхъ, скалистыхъ острововъ Зеленаго Мыса, которые лежатъ въ области пассата, на большомъ морскомъ трактѣ судовъ, идущихъ изъ Европы въ Бразилію и Аргентину, на мысъ Доброй Надежды и въ Австралію. Прежде, до постройки Суэзскаго канала, Порто-Гранде служилъ перепутьемъ и для кораблей, ходившихъ въ Индію, Китай и Японію.
   Вотъ этотъ-то маленькій городокъ, пріютившійся на пескѣ у подножія голыхъ горъ, въ глубинѣ бухты, и сверкавшій подъ лучами палящаго тропическаго солнца своими бѣлыми, напоминающими хохлацкія мазанки, домишками,-- городокъ, населенный неграми-христіанами да нѣсколькими десятками разноплеменныхъ европейцевъ, отечество которыхъ тамъ, гдѣ нажива,-- былъ нашей послѣдней стоянкой предъ длиннымъ и долгимъ переходомъ въ нѣсколько тысячъ миль.
   Мы пополнили нашъ восьмидневный запасъ угля, налили цистерны привезенной съ сосѣдняго острова водой (нортограндская была скверная), чтобъ по возможности меньше пить въ плаваніи опрѣсненной океанской воды, очень безвкусной, и набрали всякой живности столько, сколько возможно было взять, не загромождая очень палубы.
   Наканунѣ ухода, палуба нашего щегольского клипера, къ ужасу старшаго офицера, представляла собою необычный видъ, нѣсколько напоминавшій деревню и сильно оскорблявшій его "морской глазъ".
   Пять рослыхъ крупныхъ быковъ, только-что поднятыхъ на таляхъ, одинъ за другимъ, съ качавшейся у борта шаланды, и водворенныхъ въ стойлѣ, устроенномъ на бакѣ, очевидно, еще не успѣли прійти въ себя послѣ воздушнаго подъема и продолжали выражать свое неудовольствіе безпокойнымъ мычаніемъ, не смотря на ласковыя шутки и подачки матросовъ, которые уже успѣли дать клички всѣмъ пяти животнымъ. Тутъ же, въ загородкѣ, топтались бараны, безпечно пощипывая припасенную для нихъ траву. Немного подальше, въ сооруженномъ нашимъ старикомъ-плотникомъ ящикѣ-хлѣвѣ, хрюкали свиньи, а въ большихъ, принайтовленныхъ у ростръ клѣткахъ гоготали, крякали и кудахтали гуси, утки и куры. Повсюду были развѣшаны овощи, зелень и связки недозрѣлыхъ банановъ, около которыхъ вертѣлась "Сонька", маленькая забавная мартышка, купленная на Мадерѣ однимъ изъ мичмановъ и съ перваго же дня сдѣлавшаяся любимицей матросовъ.
   Этотъ деревенскій видъ клипера возмущалъ старшаго офицера. Онъ хмурилъ брови, ворчалъ, что "загадили" судно, и приказывалъ боцману смотрѣть, чтобы чаще вычищали палубу и чтобы вездѣ были подстилки.
   Всѣ остальные офицеры, не чувствовавшіе ни малѣйшаго желанія, ради военно-морского великолѣпія клипера, пробавляться на длинномъ переходѣ одними консервами да солониной, напротивъ, оглядывали палубу веселыми взглядами. Да и самъ старшій офицеръ, въ качествѣ обязательнаго ревнителя умопомрачающей чистоты, кажется, больше кокетничалъ, преувеличивая свое негодованіе, тѣмъ болѣе, что и онъ любилъ-таки покушать.
   Но за то какое удовольствіе испытывали матросы! Присутствіе скотины и птицы, напомнивши здѣсь, далеко отъ родины, деревенскую обстановку и запахъ родного гнѣзда, дѣйствуетъ оживляющимъ образомъ. Почти въ каждомъ матросѣ, не смотря даже на долгую службу, пробуждается мужикъ, позабывшій деревни и чувствующій надъ собой власть земли. Четыре матроса, назначенные ходить, по выраженію боцмана, за "пассажирами", съ видимой, чисто-крестьянской любовью принялись за это дѣло, которое было гораздо ближе ихъ душѣ, чѣмъ чуждая русскому крестьянину морская служба.
   И на бакѣ, среди матросовъ, говоръ, шутки и смѣхъ.
   -- А ты не ори, Васька! Нельзя, братъ... военное судно!-- смѣется матросъ, подавая бѣлому, съ темными мѣтинами, быку размоченный въ водѣ черный сухарь.
   Испуганное животное продолжаетъ мычать въ унисонъ съ другими.
   -- Чернаго хлѣбушка-то у васъ и званія нѣтъ... А ты попробуй, скусно! Нечего горло драть...
   -- Тоже скотина, а не бойсь понимаетъ, зачѣмъ его къ намъ привезли!-- замѣчаетъ кто-то.
   -- Чуетъ, что на убой!
   -- То-то онъ и кричитъ. По мѣсту по своему родному тоскуетъ!-- увѣренно произнесъ, выдвигаясь изъ толпы къ стойлу, низенькій, рябоватый матросъ, недавній вологодскій мужикъ.
   -- Въ окіянъ, Арапка, пойдемъ!-- шутитъ подбѣжавшій вѣстовой, обращаясь къ черному, самому большому быку.-- Поди, укачаетъ?
   -- Привыкнетъ.
   -- А и здоровые же, братцы, быки!-- восторженно продолжаетъ рябоватый матросъ-вологжанинъ.-- Арапку бы въ соху. Важный работникъ!-- прибавляетъ онъ, любуясь своимъ знающимъ мужицкимъ глазомъ красивымъ животнымъ, которое мрачно озирало незнакомыхъ людей и, по временамъ, яростно помахивало головой съ большими загнутыми рогами, снова негодуя на веревку, которая держала его на привязи.
   -- Сердитый... Смотри, братцы, пырнетъ!-- смѣются матросы.

-----

   У бакового орудія, среди небольшой кучки матросовъ, стоитъ матросскій любимецъ и гость, порто-грандскій негръ Паоло. Онъ улыбается, скаля зубы ослѣпительной бѣлизны, и что-то говоритъ, коверкая англійскія слова въ перемежку съ португальскими и ласково глядя своими большими черными на выкатѣ глазами. Паоло пріѣхалъ изъ города на утлой лодченкѣ, чтобы проститься и еще разъ поблагодарить своихъ, нежданно обрѣтенныхъ друзей за любовь, ласку и гостепріимство. Десятокъ апельсиновъ и связка банановъ были его прощальнымъ гостинцемъ.
   Этотъ Паоло, юноша лѣтъ семнадцати, съ необыкновенно кроткимъ выраженіемъ чернаго лоснящагося лица, въ день нашего прихода въ Порто-Гранде явился на клиперъ въ самыхъ невозможныхъ лохмотьяхъ и вмѣстѣ съ другими любопытными неграми любовался щегольскимъ убранствомъ клипера, восхищаясь ярко сверкавшею на солнцѣ мѣдью, орудіями, машиной. Онъ съ перваго же раза понравился матросамъ своимъ добродушнымъ видомъ и дѣтски-кроткой улыбкой и возбудилъ къ себѣ участіе своимъ тряпьемъ. Матросы порѣшили, что "Павла" горемычный бѣднякъ (онъ и въ самомъ дѣлѣ былъ такимъ), и, когда просвистали обѣдать, одна изъ артелей очистила ему мѣсто у бака съ жирными матросскими щами. Его пригласили знаками сѣсть въ артель, дали ему ложку и кто-то сказалъ:
   -- Маширъ, братъ!
   Удивленный этимъ приглашеніемъ, негръ сперва стѣснялся, но вскорѣ сталъ вмѣстѣ съ матросами хлебать щи изъ бака, съ видимымъ наслажденіемъ проголодавшагося человѣка. Когда щи были опростаны и принялись за мясное крошево, негръ, опять-было, постѣснялся ѣсть и матросы снова его заставили и весело глядѣли, какъ онъ уписывалъ за обѣ щеки и мясо, а затѣмъ и кашу.
   -- Ѣшь, Павла, на здоровье. Ѣшь, съ Богомъ!-- любезно приговаривали матросы, угощая гостя. Харчъ, братецъ, бонъ. Понимаешь? Гутъ...
   -- Не бойсь, понялъ... Ишь ухмыляется, черномазый... сытъ! Тоже, братцы, и здѣсь бѣднота у нихъ.
   -- Хлѣбушка не родится... Камень!
   -- И жрутъ же они, сказываютъ, всякую нечисть... Ни крысой, ни собачиной, ничѣмъ не брезгуютъ... Одно слово: арапы!
   -- А будутъ какіе: нехристи?-- полюбопытствовалъ молодой: матросикъ.
   -- Хрещеные... Польской вѣры.
   -- Ишь ты!-- почему-то удивился матросикъ.
   Послѣ обѣда одинъ изъ матросовъ принесъ старенькую рубашку и далъ ее негру. Примѣръ подѣйствовалъ заразительно и скоро Паоло подарили цѣлый гардеробъ. Одинъ отдалъ штаны, другой портянки, третій старые, выслужившіе уже срокъ башмаки, четвертый -- еще рубаху...
   Паоло совсѣмъ ошалѣлъ.
   -- Бери, Павла! Одѣнься, братъ... Твоя одежа... того!-- смѣялись матросы.
   Надо было видѣть радость молодого негра, когда онъ раздѣлся и, бросивъ свое отчаянное тряпье за бортъ, одѣлъ ситцевую рубашку, штаны, башмаки и старую матросскую фуражку и взглянулъ на себя въ зеркальце, принесенное кѣмъ-то изъ матросовъ. Онъ чуть не прыгалъ отъ восторга и выражалъ свою благодарность и словами, и краснорѣчивыми пантомимами.
   -- Не за что, не за что, Павла!-- ласково говорили матросы и, улыбаясь, хлопали негра по спинѣ.
   -- Одѣли дьявола? -- проговорилъ, останавливаясь на ходу, старый боцманъ.-- Не бойсь, радъ, чертова рожа.
   Лицо боцмана на видъ сурово; негръ труситъ и, словно виноватый, показываетъ на матросовъ: "дескать это они подарили".
   -- Бери, идолъ!-- продолжаетъ боцманъ и, въ свою очередь, кладетъ ему на ладонь махорки. Покури россійскаго табачку!
   Съ этого дня Паоло каждое утро являлся на клиперъ и проводилъ на немъ цѣлые дни; его всегда звали обѣдать, поили чаемъ и вечеромъ онъ уѣзжалъ, увозя съ собой сухари, которыми надѣляли его матросы. Онъ плелъ имъ корзины изъ какой-то травы, примостившись у баковой пушки, помогалъ грузить уголь и послѣ обѣда, отдохнувъ вмѣстѣ съ командой часъ, другой, плясалъ и пѣлъ свои пѣсни, монотонныя и заунывныя, напоминающія наши,-- однимъ словомъ, старался какъ-нибудь да отблагодарить за ласку и гостепріимство. И въ теченіе пятидневной нашей стоянки въ Порто-Гранде матросы такъ привыкли къ Паоло, что очень удивились, не видя его на клиперѣ наканунѣ ухода. Нѣкоторые даже подумали: "не стянулъ ли негръ чего-нибудь?"
   -- Вотъ онъ, Павла, ѣдетъ!-- весело крикнулъ кто-то, увидавъ подъ вечеръ лодченку негра.-- Ишь... гостинецъ везетъ.
   Противъ обыкновенія, Паоло пробылъ на клиперѣ часъ и сталъ собираться. Передъ этимъ онъ быстро и оживленно что-то говорилъ на своемъ гортанномъ языкѣ и съ тревожнымъ видомъ указывалъ рукой на берегъ.
   -- Домой, Павла, торопишься? Цу хаусъ?-- спрашиваетъ марсовой Ивановъ, видимо очень довольный, что умѣетъ говорить "по ихнему".
   -- Падре... падре... Но гудъ... торопливо поясняетъ Паоло.
   -- Неладно что-то у Павлы, видно, дома... А какая-такая "падра?".. Пойми, что онъ лопочетъ?
   Подошедшій фельдшеръ, пользовавшійся у матросовъ репутаціей человѣка, умѣющаго говорить "по всякому", и дѣйствительно знавшій нѣсколько десятковъ англійскихъ, французскихъ и нѣмецкихъ словъ, которыми дѣйствовалъ съ увѣренностью и необычайной отвагой, послѣ объясненія съ негромъ и, повидимому, не вполнѣ яснаго для обоихъ,-- авторитетно говоритъ:
   -- Отецъ у него заболѣлъ. Лежитъ въ лихорадкѣ!-- прибавляетъ уже онъ свое собственное соображеніе и уходитъ.
   Между тѣмъ Паоло снова горячо заговорилъ на своемъ языкѣ и, прикладывая руку къ сердцу, показывалъ другой, на свое платье.
   Его большіе черные глаза были влажны отъ слезъ.
   -- Благодаритъ, значитъ...
   -- Ну прощай, Павла!
   -- Дай тебѣ Богъ!
   -- Будь здоровъ, Павла!
   И матросы привѣтно жали ему руку.
   Паоло обошелъ чуть ли не всѣхъ, бывшихъ наверху матросовъ, прощался, что-то говорилъ, видимо взволнованный, и, быстро спустившись по черному трапу къ своей шлюпченкѣ, отвязалъ ее, прыгнулъ, поставилъ опытной, привычной рукой парусокъ и понесся къ городу.
   -- Адью, адью, Павла!-- кричали ему съ бака.
   "Павла" часто кивалъ своей черной, какъ смоль, курчавой головой и махалъ шапкой, подаренной матросами.
   -- Душевный парень!-- произнесъ кто-то.
   И всѣ хвалили "Павлу" и смотрѣли, какъ маленькая его лодченка, совсѣмъ накренившись, быстро удалялась отъ клипера, ныряя на океанской зыби.

-----

   Раннимъ, чуднымъ утромъ слѣдующаго дня, когда солнце только что выплыло надъ горизонтомъ, заливая его ослѣпительнымъ блескомъ золотистаго огня, мы снялись съ якоря и, поставивъ всѣ паруса, съ мягкимъ, вѣявшимъ прохладой пассатомъ вышли изъ Порто-Грандской бухты на широкій просторъ океана, чтобъ итти въ долгое плаваніе: прямо въ Зондскій проливъ, на островъ Яву, не заходя ни въ Ріо-Жанейро, ни на мысъ Доброй Надежды, если только на клиперѣ будетъ все благополучно.
   Черезъ нѣсколько времени островъ С. Винцентъ окутался туманной дымкой, затѣмъ обратился въ сѣрое безформенное пятно и, наконецъ, совсѣмъ скрылся отъ нашихъ глазъ и съ тѣхъ поръ ужь долго, долго не пришлось намъ видѣть "берега".
  

II.

   Послѣ чуднаго плаванія въ тропикахъ съ благодатнымъ сѣверо-восточнымъ пассатомъ, который несъ клиперъ подъ всѣми парусами узловъ по семи, восьми въ часъ, мы встрѣтили у экватора проливные тропическіе дожди и пробѣжали штилевую экваторіальную полосу, страшную для парусныхъ судовъ, подъ парами.
   Переходъ черезъ экваторъ былъ отпразднованъ, согласно старинному морскому обычаю, традиціоннымъ обливаніемъ тѣхъ, кто въ первый разъ попадалъ въ нолевую широту. Облиты были, впрочемъ, только матросы за исключеніемъ десяти человѣкъ, уже ходившихъ въ "кругосвѣтку" и, такъ сказать, "крещеныхъ". Капитанъ и офицеры откупились отъ удовольствія быть окаченными широкой струей пожарнаго бранспойта бочкой рома, потребованной для всей команды старикомъ Нептуномъ.
   Въ вывороченномъ тулупѣ, съ длинной сѣдой бородой изъ бѣлой пакли, съ картонной короной на головѣ и съ трезубцемъ въ рукѣ, владыко морей, въ лицѣ бойкаго матроса изъ кантонистовъ и лучшаго на клиперѣ "царя Максимиліана", важно возсѣдалъ на пушечномъ станкѣ, представлявшемъ колесницу, везомый четырьмя, испачканными черной краской, матросами. Предполагалось, что это морскіе кони. Нѣсколько полуголыхъ матросовъ, раскрашенныхъ сурикомъ и охрой, съ бумажными вѣнками на головахъ и въ тупикахъ изъ простынь, составлявшихъ свиту, изображали собой, вѣроятно, наядъ, тритоновъ и нереидъ, а одинъ матросъ, загримированный бабой, надо полагать, намекалъ на Амфитриду.
   Колесница съ бака подъѣхала на шканцы и остановилась противъ мостика, на которомъ стояли капитанъ и офицеры. Тогда Нептунъ сошелъ съ пушечнаго, станка, театрально отставилъ впередъ босую ногу и, стукнувъ трезубцемъ, спросилъ:
   -- Какой державы вы люди? Откуда и куда идете и много ли васъ на суднѣ офицеровъ и команды?
   Капитанъ отвѣчалъ:
   -- Мы русской державы люди. Идемъ изъ Кронштадта на дальній востокъ. Насъ восемнадцать офицеровъ и сто шестьдесятъ человѣкъ команды.
   Нептунъ нѣсколько трусилъ играть свою роль передъ такими зрителями его сценическаго искусства. Это вѣдь не то, что представлять на бакѣ передъ своею публикой. И онъ продолжалъ скороговоркой, словно бы стараясь поскорѣй отвѣтить вытверженный урокъ:
   -- Россійскіе, значитъ, люди. Наслышаны и мы о нихъ въ подводномъ нашемъ царствѣ и готовы имъ помочь. Угодно ли вамъ, господинъ капитанъ россійскаго корабля, попутныхъ вѣтровъ? Отвѣтствуйте!
   Разумѣется, капитанъ пожелалъ попутныхъ вѣтровъ.
   Тогда Нептунъ предложилъ на выборъ: крещеніе водой или выкупъ бочкой рома.
   -- Какъ будетъ угодно,-- прибавилъ онъ.
   -- Развѣ Нептунъ пьетъ?-- спросилъ, улыбаясь, капитанъ.
   Эта реплика не входила въ программу представленія. Актеръ на мгновеніе опѣшилъ и, забывъ свое достоинство владыки морей, по-матросски отвѣчалъ:
   -- Точно такъ, вашескобродіе! Выпиваетъ по малости!
   Сдѣлка состоялась къ полному удовольствію и актеровъ, и зрителей. И Нептунъ, снова входя въ роль, произнесъ:
   -- Жалую васъ, славные россійскіе люди, попутнымъ вѣтромъ и благополучнымъ плаваніемъ. Быть по сему. Ура!
   Крикъ этотъ былъ подхваченъ всей командой.
   И, вновь ударивъ трезубцемъ по палубѣ, Нептунъ сѣлъ на колесницу. Процессія отправилась на бакъ. Затѣмъ, при общемъ смѣхѣ, началось окачиваніе изъ бранспойта, послѣ чего вынесена была ендова рома и всѣ матросы получили, за счетъ капитана, по чаркѣ.
   Вечеромъ, когда спалъ томительный зной и далекая высь почернѣвшаго бархатнаго неба зажглась миріадами яркихъ звѣздъ, запѣлъ хоръ пѣсенниковъ. И пѣсни, то заунывныя, то веселыя, разносились среди штилѣвшаго океана, который лѣниво шевелился своей громадной зыбью, раскачивая клиперъ.
   Дня черезъ два послѣ перехода черезъ экваторъ, мы встрѣтили юго-восточный пассатъ, поставили паруса, прошли южные тропики и спускались все ниже и ниже къ югу, чтобы воспользоваться господствующимъ въ южныхъ широтахъ вѣтромъ и съ этимъ "попутнякомъ" подняться въ Индійскій океанъ.
   Пришлось сказать "прости" безмятежному плаванію въ тропикахъ Атлантическаго океана, снять лѣтнее платье и облачиться въ сукно. Относительная близость южнаго полюса давала себя знать холоднымъ рѣзкимъ вѣтромъ и изрѣдка встрѣчавшимися льдинами. Снова начались безпокойныя вахты, снова приходилось быть всегда "на чеку". Часто налетали грозные шквалы, вѣтеръ свѣжѣлъ до степени шторма, и громадные валы разбивались о бока нашего маленькаго клипера, разсыпаясь серебристой пылью своихъ сѣдыхъ верхушекъ.
   Наконецъ мы вошли въ Индійскій океанъ.
   Вступили мы въ этотъ грозный океанъ урагановъ, наводящій трепетъ на самыхъ закаленныхъ и посѣдѣвшихъ въ морѣ моряковъ и поглощающій самое большее количество жертвъ, не безъ нѣкоторой торжественности. Суевѣрные моряки-купцы, вступая въ этотъ коварный океанъ, бросаютъ, какъ говорятъ, золотыя монеты для его умилостивленія, а мы отслужили молебенъ.
   Изнывавшій отъ бездѣлья и большую часть времени спавшій въ своей маленькой душной каюткѣ, отецъ Дамаскинъ, іеромонахъ съ Коневскаго монастыря, облачился въ епитрахиль, и въ палубѣ, передъ образомъ, едва стоя на ногахъ вслѣдствіе изрядной качки, стремительно бросавшей клиперъ,-- блѣдный, съ вспухшимъ отъ спанья лицомъ, торопливо молилъ Создателя о благополучномъ плаваніи.
   Въ палубѣ плотной стѣной стояли матросы, не бывшіе на вахтѣ, разставивъ врозь свои крѣпкія цѣпкія ноги и балансируя на нихъ. Распоряженіе капитана о молебнѣ, видимо, отвѣчало ихъ душевной потребности. Лица ихъ были сосредоточены и серьезны. Засмоленныя, жилистыя и мозольныя руки то и дѣло поднимались и, складываясь въ персты, осѣняли себя истовымъ крестнымъ знаменіемъ.
   А изъ-за приподнятаго машиннаго люка слышно было, какъ на верху "ревѣло". Индійскій океанъ съ перваго же дня встрѣтилъ насъ не любезно: очень свѣлшмъпорывистымъ вѣтромъ, который развелъ большое волненіе.
   Молебенъ оконченъ. Матросы благоговѣйно подходили къ кресту и отходили съ видомъ удовлетворенія. Образной помогъ батюшкѣ снять облаченіе, погасилъ лампаду и убралъ евангеліе и крестъ. Всѣ разошлись и принялись за свои обычныя дѣла, а отецъ Дамаскинъ опять скрылся въ свою каюту.
   -- Спишь -- меньше грѣшишь!-- постоянно говорилъ онъ.
   -- Заболѣете, батя!-- пугали его, бывало, мичманы.
   -- Все въ руцѣ Божіей!-- неизмѣнно отвѣчалъ своимъ низкимъ баскомъ о. Дамаскинъ.
   -- Такъ-то такъ, а все провѣтриваться надо. Спросите-ка у доктора.
   -- Пустое!-- упорствовалъ батюшка и, не зная, что съ собой дѣлать, заваливался спать, выползая изъ своей каюты и появляясь въ каютъ-компаніи только во время чая, обѣда и ужина.
   Въ каютъ-компаніи батюшка постоянно молчалъ. Изрѣдка лишь, послѣ усиленнаго угощенія мичмановъ, онъ оживлялся и разсказывалъ пикантныя иногда подробности о своей монастырской жизни.
   Отчаянная скука одолѣвала бѣднаго о. Дамаскина. Мѣщанинъ по происхожденію, выучившійся грамотѣ въ кельѣ монастыря, онъ, разумѣется, не читалъ "свѣтскихъ" книгъ, бывшихъ у насъ въ библіотекѣ, и ни въ одномъ изъ посѣщенныхъ нами портовъ не съѣзжалъ на берегъ, находя, что и "не любопытно" и что въ портахъ одинъ лишь "соблазнъ дьявола". Красоты тропической природы -- да, повидимому, и всякой -- были ему чужды, и лучшимъ мѣстомъ на свѣтѣ онъ считалъ свой Ковенецъ. Тамъ онъ "жилъ". Тамъ, по его словамъ, онъ трудился, занимаясь огородами, а здѣсь онъ тосковалъ, среди чуждой обстановки, безъ всякаго дѣла. Онъ былъ охотникъ выпить, но въ обществѣ офицеровъ стѣснялся и рѣдко-рѣдко сдавался на предложеніе чокнуться стаканомъ краснаго вина, но, кажется, изрядно "заливалъ" у себя, но-фельдфебельски, въ каютѣ {Такіе монахи на судахъ бывали въ прежнія, отдаленныя времена. Теперь, говорятъ, на суда дальняго плаванія назначаются образованные монахи, изъ кончившихъ духовную академію.}.
  

III.

   Вотъ уже болѣе мѣсяца, какъ мы ушли изъ Порто-Гранде и плывемъ, ни разу не видавши даже издали береговъ, а плыть еще далеко! Не менѣе трехъ недѣль, если только не будетъ никакихъ непріятныхъ случайностей (вродѣ противныхъ вѣтровъ или штормовъ), столь обычныхъ на морѣ. Еще не скоро увидимъ мы берегъ, всѣми столь желанный берегъ!
   И за все это время ничего кромѣ неба да океана, то нѣжныхъ и ласковыхъ, то мрачныхъ и грозныхъ, которые составляютъ одинъ и тотъ же фонъ картины, окаймленной со всѣхъ сторонъ далекимъ горизонтомъ. Подчасъ чувствуется гнетущее одиночество среди этой пустоты океана. Изрѣдка лишь увидишь на широкой водяной дорогѣ бѣлѣющій парусъ встрѣчнаго или попутнаго судна, мимо пронесется "купецъ", поднявъ при встрѣчѣ свой флагъ, и снова пусто кругомъ. Только высоко рѣютъ въ воздухѣ вѣстники далекой земли: альбатросы и глупыши, да порой низко летаютъ надъ волнами, словно скользя но нимъ, маленькія штормовки, предсказывающія, по словамъ моряковъ, бурю.
   Въ центрѣ видимаго горизонта несется по индѣйскому океану нашъ стройный, трехмачтовый клиперъ "Отважный" подъ гротомъ, фокомъ и марселями въ два рифа, узловъ по десяти, по одиннадцати въ часъ, легко убѣгая отъ попутной волны. Слегка накренившись, покачиваясь и вздрагивая отъ быстраго хода, онъ легко и свободно вскакиваетъ на волну, разрѣзая ея сѣдую верхушку своимъ острымъ носомъ. Брызги воды попадаютъ на бакъ, обдавая водяной пылью двухъ, одѣтыхъ въ кожаны, съ зюйдвестками на головахъ, матросовъ, которые смотрятъ впередъ, обязанные тотчасъ же крикнуть, если что-либо замѣтятъ. Вѣтеръ ихъ продуваетъ, и вода пробирается за спины. Они добросовѣстно смотрятъ впередъ и, нетерпѣливо ожидая смѣны, перекидываются разговоромъ насчетъ проклятой службы.
   Съ высоты бирюзоваго неба, по которому бѣгутъ перистыя облака, смотритъ яркое солнце, прячется по временамъ за узорчатыя, бѣлоснѣжныя тучки и снова показывается, заливая блескомъ холмистую водяную поверхность. Барометръ стоитъ хорошо, и капитанъ рѣже выходитъ на верхъ. Вѣтеръ дуетъ ровный и свѣжій и радуетъ моряковъ. Суточное плаваніе, значитъ, будетъ хорошее и подвинетъ насъ впередъ миль на 250.
   Тридцать пять дней въ морѣ! Это начинаетъ уже надоѣдать русскимъ людямъ, непривыкшимъ къ морю и сдѣлавшимся моряками только потому, что малы ростомъ {Въ матросы обыкновенно берутъ малорослыхъ людей.}. Среди матросовъ замѣтно нетерпѣніе. Всѣмъ очертѣлъ длинный переходъ и хочется, какъ моряки говорятъ, "освѣжиться" -- выпить и вообще погулять на берегу. И они все чаще и чаще справляются: долго ли еще итти. Дни тянутся теперь съ томительнымъ однообразіемъ безпокойныхъ вахтъ, уборки судна и не всегда покойнаго отдыха. Того и жди, что въ палубу, словно полуумный, сбѣжитъ боцманъ и разбудитъ своимъ бѣшенымъ окрикомъ: "Пошелъ всѣ наверхъ, четвертый рифъ брать!", прибавляя, разумѣется, къ этому призыву артистическую ругань.
   Не поется по вечерамъ, какъ прежде, пѣсенъ. Не говорится сказокъ за ночными вахтами и не слышно обычныхъ оживленныхъ разговоровъ на бакѣ. Матросы видимо "заскучили" и какъ будто апатичнѣе дѣлаютъ свое трудное и опасное матросское дѣло. Боцмана и унтеръ-офицеры отъ скуки словно "озвѣрѣли": они чаще и съ большимъ раздраженіемъ ругаются и, не смотря на запретъ капитана, чаще дерутся, придираясь къ пустякамъ.
   Берега всѣмъ хочется, берега!
   "Пассажировъ", за которыми съ такой любовью ухаживали матросы, нѣтъ ни одного. Они всѣ съѣдены. Палуба снова своей чистотой и своимъ великолѣпіемъ ласкаетъ взоръ старшаго офицера, но за то въ каютъ-компаніи сидятъ на консервахъ и часто за обѣдомъ ворчатъ на повара. Матросы давно не лакомились "свѣжинкой". Послѣдняго быка "Ваську" убили недѣли двѣ тому назадъ, и они ѣдятъ щи изъ консервованнаго мяса, изъ солонины и горохъ.
   Всѣхъ, рѣшительно всѣхъ беретъ одурь отъ этого долгаго пребыванія въ морѣ, безъ новыхъ впечатлѣній, въ одномъ и томъ же обществѣ, съ однимъ и тѣмъ же однообразіемъ судовой жизни, и офицеровъ, пожалуй, еще сильнѣй, чѣмъ матросовъ.
   Капитанъ, обреченный, ради престижа власти, суровыми правилами дисциплины на постоянное одиночество у себя на кораблѣ, еще болѣе чувствуетъ его тягость на длинномъ переходѣ. На верху онъ говоритъ съ офицерами лишь по службѣ, и только за своимъ обѣдомъ, къ которому обыкновенно, каждый день по очереди, приглашаются два офицера, онъ можетъ забыть, что онъ неограниченный властелинъ судна, и вести не служебные разговоры. Остальное время онъ одинъ, постоянно одинъ.
   Обыкновенно спокойный и сдержанный, никогда не прибѣгавшій къ тѣлеснымъ наказаніямъ и ни разу не осквернившій своихъ рукъ зуботычинами (такіе стыдливые капитаны появились въ шестидесятыхъ годахъ),-- онъ сталъ нервнѣе и нетерпѣливѣе, и на дняхъ даже былъ виновникомъ безобразной сцены.
   Это случилось во время налетѣвшаго шквала.
   Стоявшій на вахтѣ, лейтенантъ Чебыкинъ, высокій, довольно красивый молодой человѣкъ, каррьеристъ, любившій лебезить предъ начальствомъ, злой съ матросами, которыхъ, онъ-таки частенько билъ, потихоньку отъ товарищей, спрятавшись за мачту, (въ тѣ времена открыто бить стыдились),-- только-что скомандовалъ: "Марса-фалы отдать!"
   Но матросъ, стоявшій у гротъ-марса-фала, хоть и слышалъ крикливый тенорокъ "пилы" (такъ звали матросы нелюбимаго офицера), но замѣшкался и не могъ отвязать снасти отъ кнехта. У него, какъ говорятъ моряки, "заѣло".
   Шквалъ, между тѣмъ, приближался.
   Капитанъ, стоявшій на мостикѣ, вышелъ изъ себя и крикнулъ:
   -- На марса-фалѣ! Отдавай!.. Ты, что же?.. Да ударьте этого осла, Николай Петровичъ!
   Въ эту минуту марса-фалъ уже былъ отданъ.
   Но офицеръ не замедлилъ исполнить въ точности сорвавшееся въ пылу приказаніе. Онъ налетѣлъ на испуганнаго матроса и съ ожесточеніемъ ударилъ его по зубамъ такъ, что полилась кровь, и, сіяющій, возвратился на мостикъ.
   Капитанъ уже пришелъ въ себя и бросилъ взглядъ, полный презрѣнія, на своего исполнительнаго подчиненнаго. Видимо взволнованный, онъ спустился къ себѣ въ каюту. Съ тѣхъ поръ онъ сталъ еще холоднѣе съ Чебыкинымъ и нѣсколько мѣсяцевъ спустя, когда мы встрѣтились съ эскадрой, Чебыкина перевели на другое судно.

-----

   Въ каютъ-компаніи нѣтъ прежняго оживленія. Всѣ уже успѣли порядочно надоѣсть другъ-другу. Постоянное общеніе съ одними и тѣми же лицами, въ тѣсной общей каютѣ, отравляетъ существованіе. Каждый знаетъ вдоль и поперекъ другого, знаетъ, у кого осталась въ Россіи хорошенькая жена, у кого невѣста, кто за кѣмъ ухаживаетъ въ Кронштадтѣ, знаетъ, что старшаго артиллериста, безобиднаго, маленькаго, лысаго человѣчка бьетъ супруга, а у механика жена удерживаетъ все содержаніе, оставляя мужу самые пустяки, знаетъ, кто сколько долженъ портному Задлеру, еврею, пріѣзжавшему проводить своихъ кредиторовъ въ день ухода клипера въ плаванье, кто копитъ деньги и потихоньку у себя въ каютѣ ѣстъ -- чтобъ не угощать другихъ -- сыръ и пьетъ портеръ.
   Недостатки и слабости каждаго, терпимые въ обыкновенное время, теперь преувеличиваются и злобно ставятся на счетъ. Является желаніе покопаться въ душѣ и сказать что-нибудь обидное. Чувствуется какое-то глухое взаимное раздраженіе, и необходимы большой тактъ и умѣнье со стороны старшаго офицера, чтобъ умѣть во-время прекращать пикировки, грозящія обратиться въ ссоры, которыми все чащей чаще обмѣниваются между собою прежде дружно жившіе люди. Книги всѣ прочитаны. Разговоры и воспоминанія всѣ исчерпаны. Уйти другъ отъ друга некуда. Одинъ, другой спасаются отъ одуряющей скуки, занимаясь языками. Старшій офицеръ выдумываетъ себѣ дѣло, донимая матросовъ "чистотой" Остальные рѣшительно не знаютъ, какъ убить время, свободное отъ вахтъ и служебныхъ занятій.
   Полдень.
   Вѣстовые накрываютъ на столъ. Офицеры собираются къ обѣду и слушаютъ лѣниво, какъ одинъ изъ офицеровъ играетъ, не смотря на качку, "Травіату" на маленькомъ принайтовленномъ піанино.
   -- Бросьте, надоѣло!-- говоритъ кто-то.
   Въ это время торопливо входитъ старшій штурманъ Аркадій Вадимычъ, только-что ловившій полдень, и садится заканчивать вычисленія. Онъ изъ такъ-называемьтхъ "молодыхъ" штурмановъ. Это не сухой, сморщенный, невзрачный и угрюмый пожилой капитанъ, какими обыкновенно бываютъ старшіе штурмана, а бойкій, франтоватый поручикъ лѣтъ за тридцать, окончившій офицерскіе классы, щеголявшій изысканностью манеръ и носившій на мизинцѣ кольцо съ бирюзой. Онъ не только не питаетъ традиціонной штурманской ненависти къ флотскимъ, но самъ смѣется надъ старыми штурманами, мечтаетъ перейти во флотъ и старается быть въ дружбѣ со всѣми въ каютъ-компаніи.
   -- Ну, что, какъ, гдѣ мы, Аркадій Вадимычъ?-- спрашиваютъ его со всѣхъ сторонъ.
   Онъ говоритъ широту и долготу, обращаясь къ старшему офицеру.
   -- А миль сколько?
   -- Двѣсти шестьдесятъ. Отличное плаваніе...
   -- А скоро ли придемъ въ Батавію?-- задаютъ вопросы мичмана.
   -- Потерпите, господа, потерпите... Скоро муссонъ получимъ, а тамъ ужь не долго!..-- торопливо и любезно отвѣчаетъ Аркадій Вадимычъ и бѣжитъ къ капитану, оправляя предъ входомъ къ нему въ каюту сюртучекъ и принимая дѣловой серьезный видъ.
   -- А вѣдь подлиза!-- шепчетъ одинъ мичманъ угрюмому долговязому гардемарину, только-что отдолбившему сто англійскихъ словъ.
   -- Не безъ того... вродѣ Чебыкина...
   -- Онъ нынче опять своего вѣстового Ворсуньку {Уменьшительное Варсонофія.} отдулъ, Чебыкинъ-то!
   -- Скотина! Дантистъ! Онъ только клиперъ позоритъ!-- негодуетъ угрюмый гардемаринъ, и его блѣдно-зеленое лицо вспыхиваетъ краской.
   Чебыкинъ чувствуетъ, что говорятъ про него, но дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ, и даетъ себѣ слово сегодня-же "разнести" угрюмаго гардемарина, который у него подъ вахтой. Онъ его не любилъ, а теперь ненавидитъ.
   Всѣ садятся за столъ. На одномъ концѣ стола, "на ютѣ", старшій офицеръ, по бокамъ его докторъ и первый лейтенантъ, далѣе старшій штурманъ, артиллеристъ, батюшка, механикъ, вахтенные начальники, а на другомъ концѣ, "на бакѣ", мичмана и гардемарины.
   Вѣстовые разносятъ тарелки съ супомъ, пока за столомъ каждый пьетъ по рюмкѣ водки. Качка хоть и порядочная, но можно ѣсть, не держа тарелокъ въ рукахъ, и крѣпкіе графины съ краснымъ виномъ устойчиво стоятъ на столѣ. Всѣ ѣдятъ въ молчаніи и словно бы чѣмъ-то не довольны. Два "Аякса" -- два юнца гардемарина, еще недавно закадычные друзья, сидѣвшіе всегда рядомъ, теперь сидятъ врозь и стараются не встрѣчаться взглядами. Они на-дняхъ поссорились изъ-за пустяковъ и не говорятъ. Каждый считаетъ бывшаго друга безпримѣрнымъ эгоистомъ, недостойнымъ бывшей дружбы, но все-таки никому не жалуется, считая жалобы недостойнымъ себя дѣломъ. Курчавый круглолицый мичманъ Сережкинъ, веселый малый, всегда жизнерадостный, несосвѣтимый враль и болтунъ, и тотъ присмирѣлъ, чувствуя, что его невозможное вранье не будетъ, какъ прежде, встрѣчено веселымъ хохотомъ. Однако, онъ не воздерживается и, окончивши супъ, громко обращается къ сосѣду:
   -- Это что нашъ переходъ... пустяки... А вотъ мнѣ дядя разсказывалъ... про свой переходъ... вотъ такъ переходъ!.. Сто шестьдесятъ пять дней шелъ, никуда не заходя... Ей Богу... Такъ половину команды пришлось за бортъ выбросить... Все отъ цынги...
   Никто даже не улыбается, и Сережкинъ смолкаетъ, сконфуженный не своимъ враньемъ, а общимъ невниманіемъ.
   Докторъ, было, началъ разсказывать объ Японіи, въ которой онъ былъ три года тому назадъ, но никто не подавалъ реплики.
   "Слышали, слышали!" -- какъ будто говорили всѣ лица.
   Но онъ все-таки продолжаетъ, пока кто-то не говоритъ:
   -- Нѣтъ ли у васъ чего-либо поновѣе, докторъ?.. Про Японію мы давно слышали...
   Докторъ обиженно умолкаетъ.
   Жаркое -- мясные консервы -- встрѣчено кислыми минами.
   -- Ну-жъ и гадость!-- замѣчаетъ Сережкинъ.
   -- А вы не ѣшьте, коли гадость!-- словно ужаленный восклицаетъ лейтенантъ, бывшій очереднымъ содержателемъ каютъ-компаніи и крайне щекотливый къ замѣчаніямъ. Чѣмъ я буду васъ кормить здѣсь?.. Бекасами что ли? Должны Бога молить, что солонину рѣдко даю...
   -- Молю.
   -- И молите...
   -- Но это не мѣшаетъ мнѣ говорить, что консервы гадость, а бекасы вкусная вещь.
   -- Что вы хотите этимъ сказать?..
   -- То и хочу, что сказалъ...
   Готова вспыхнуть ссора. Но старшій офицеръ вмѣшивается.
   -- Полноте, господа... Полноте!
   А угрюмый гардемаринъ уже обдумалъ каверзу и, когда Ворсунька подаетъ ему блюдо, спрашиваетъ у него нарочно громко:
   -- Это кто тебѣ глазъ подбилъ?..
   Ворсунька молчитъ.
   Всѣ взгляды устремляются на Чебыкина. Тотъ краснѣетъ.
   -- Кто, говорю, глазъ подбилъ?
   -- Зашибся...-- Отвѣчаетъ наконецъ молодой чернявый вѣстовой.
   Чрезъ минуту угрюмый гардемаринъ продолжаетъ:
   -- Вѣдь вотъ капитанъ отдалъ приказъ: не драться! А есть же дантисты!
   -- Не ваше дѣло объ этомъ разсуждать!-- вдругъ крикнулъ Чебыкинъ, блѣднѣя отъ злости.
   -- Полагаю, это дѣло каждаго порядочнаго человѣка. А развѣ это вы своего вѣстового изукрасили? Я не предполагалъ... думалъ, боцманъ!
   -- Алексѣй Алексѣичъ! Потрудитесь оградить меня отъ дерзостей гардемарина Петрова!-- обращается Чебыкинъ къ старшему офицеру.
   Тотъ проситъ Петрова замолчать.
   Послѣ пирожнаго всѣ встаютъ и расходятся по каютамъ озлобленные.
  

IV.

   Клиперъ точно ожилъ. У всѣхъ оживленныя, веселыя лица.
   -- Скоро братцы придемъ!-- слышатся одни и тѣ же слова среди матросовъ.
   -- Чрезъ два дня будемъ въ Батавіи!-- говорятъ въ каютъ-компаніи и всѣ смотрятъ другъ на друга безъ озлобленія.
   Всѣ, точно по какому-то волшебству, снова становятся простыми добрыми малыми и дружными товарищами. Аяксы, конечно, примирились.
   Подъ палящими отвѣсными лучами солнца клиперъ прибирается послѣ длиннаго перехода. Матросы весело скоблятъ, чистятъ, подкрашиваютъ и трутъ судно и подъ носъ мурлыкаютъ пѣсни. Всѣ предвкушаютъ близость берега и гулянки. Уже достали якорную цѣпь, давно покоившуюся внизу, и приклепали ее.
   На утро слѣдующаго дня вѣтеръ совсѣмъ стихъ, и мы развели пары. Близость экватора сказывалась нестерпимымъ зноемъ. Кочегаровъ безъ чувствъ выносили изъ машины и обливали водой. По разсчету берегъ долженъ былъ открыться къ пяти часамъ, но уже съ трехъ часовъ охотники-матросы съ марсовъ сторожили берегъ. Первому, увидавшему землю, обѣщана была денежная награда.
   И въ пятомъ часу съ форъ-марса раздался веселый крикъ: "берегъ!" -- крикъ, отозвавшійся во всѣхъ сердцахъ неописуемой радостью.
   Къ вечеру мы входили въ Зондскій проливъ. Штиль былъ мертвый. Волшебная панорама открылась предъ нами. Справа и слѣва темнѣли острова и островки, облитые чуднымъ свѣтомъ полной луны. Вода казалась какой-то серебристой гладью, таинственной и безмолвной, по которой шелъ нашъ клиперъ, оставляя за собой блестящую фосфорическую ленту.
   Къ утру картина была не менѣе красива. Мы шли точно садомъ между кудрявыхъ, зеленыхъ островковъ, залитыхъ яркимъ блескомъ солнца. Прозрачное изумрудное море точно лизало ихъ.
   Наконецъ, мы вышли въ открытое мѣсто и къ сумеркамъ входили въ Батавію. Когда якорь грохнулъ въ воду, офицеры, радостные и примиренные, поздравляли другъ друга съ приходомъ и скоро почти всѣ уѣхали на берегъ, на который не вступали шестьдесятъ два дня.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru