Станюкович Константин Михайлович
Письмо

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказ из былой морской жизни.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
К. М. СТАНЮКОВИЧА.

Томъ XIII.

Изданіе А. А. Карцева.

Москва.
Типо-Литог. Г. Я. Простакова. Москва Балчугъ, д. Симон. монаст.
1900.

  

ПИСЬМО
Разсказъ изъ былой морской жизни.

I.

   Въ прелестное теплое декабрьское утро 186* года, русскій военный клиперъ "Чародѣйка", направлявшійся въ Тихій океанъ, послѣ бурнаго перехода изъ Шербурга и изрядной "трёпки" въ "Бискайкѣ", какъ называлъ старшій штурманъ Бискайскій заливъ, бросилъ якорь на открытомъ со всѣхъ сторонъ Фунчальскомъ рейдѣ на островѣ Мадера.
   Былъ мертвый штиль, и клиперъ слегка покачивало на лѣниво-колыхавшейся океанской зыби.
   Часа черезъ два послѣ того, какъ "Чародѣйка" стала на якорь и большая часть офицеровъ съѣхала на берегъ, изъ рускаго консульства привезли почту изъ Россіи.
   Разбирая въ своей большой, свѣтлой, щегольской капитанской каютѣ казенные пакеты, письма и пачки газетъ, командиръ "Чародѣйки", капитанъ-лейтенантъ Сергѣй Михайловичъ Вершининъ, смуглый брюнетъ лѣтъ тридцати пяти-шести на видъ, только-что жадно прочитавшій письмо любимой жены и бывшій, вслѣдствіе этого, въ приподнято-умиленномъ настроеніи, внезапно поблѣднѣлъ, словно бы нежданно-негаданно увидалъ вдругъ на ходу подъ носомъ своего милаго клипера отвѣсную скалу или грозные сѣдые буруны и, какъ лихой опытный морякъ, понялъ сразу, что "Чародѣйкѣ" спасенья нѣтъ.
   Его красивое сухощавое лицо, серьезное и мужественное, опушенное черными, чуть-чуть начинавшими серебриться бакенбардами, омрачилось выраженіемъ недоумѣнія, ужаса и страданія. Темно-каріе, острые, какъ у ястреба, глаза, обыкновенно увѣренно-покойные и даже слегка надменные во время штормовъ, расширились, загораясь безпокойно-гнѣвнымъ огонькомъ, нижняя губа вздрагивала, открывая ослѣпительно бѣлые зубы. Вздрагивали и тонкіе, длинные, съ твердыми заостренными ногтями пальцы правой руки, которые крѣпко держали, словно бы что то ненавистное и страшное, небольшой, но вѣскій конвертъ, заключавшій въ себѣ, какъ казалось на ощупь, нѣсколько листковъ письма и фотографическую карточку и адресованный на имя мичмана Бориса Константиновича Огнивцева, начальника пятой вахты на "Чародѣйкѣ".
   Взглядъ Вершинина впился въ этотъ нетвердый, несомнѣнно женскій почеркъ, и изъ груди моряка вырвался вздохъ не то скорби, не то гнѣва.
   Такъ прошло нѣсколько секундъ. Слишкомъ взволнованный, Сергѣй Михайловичъ, казалось, растерялся и не могъ сообразить, что ему надо сдѣлать.
   А что-то сдѣлать было необходимо. Онъ это чувствовалъ.
   И Вершининъ, наконецъ, понялъ. Въ лицѣ его появилось удовлетворенное выраженіе человѣка, принявшаго рѣшеніе, и по губамъ скользнула торжествующая улыбка.
   Не выпуская изъ пальцевъ конверта, словно бы боясь разстаться съ такимъ важнѣйшимъ для него въ эту минуту предметомъ, отъ котораго зависѣло что-то необыкновенно значительное, Вершининх лѣвою рукой вынулъ изъ бокового кармана разстегнутаго бѣлаго кителя надорванный конвертъ, къ которомъ былъ лишь одинъ, написанный разгоннымъ почеркомъ, листокъ, и сталъ сравнивать почерки на конвертахъ, вглядываясь въ каждую букву того и другого адресовъ съ сосредоточенно-упорнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ боязливымъ вниманіемъ эксперта, отъ показанія котораго зависитъ приговоръ ему самому.
   Почерка, на письмѣ, адресованномъ "этому мерзавцу", какъ мысленно назвалъ Вершининъ мичмана, до этой минуты пользовавшагося особеннымъ расположеніемъ своего капитана, казалось, былъ другой, хотя нѣкоторыя буквы были удивительно схожи.
   Но за то самый конвертъ.
   Этотъ небольшой конвертъ, поднявшій въ душѣ моряка бурю, ужаснѣе для него всякихъ штормовъ на морѣ, былъ точно такой, какъ и полученный имъ.
   Тотъ же форматъ, та же толстая матовая англійская бумага и, главное, тотъ же крѣпкій, раздражающій запахъ любимыхъ женою духовъ: "Peau d'Espagne", внезапно вызвавшій въ Вершининѣ образъ очаровательной маленькой женщины съ манящими русалочными глазами.
   Охваченный жгучей ревностью, морякъ почти не сомнѣвался, что держитъ въ рукахъ письмо жены.
   "И какъ легко убѣдиться въ этомъ... Стоитъ только..."
   Эта мысль неожиданно озарила его голову, на мгновенье овладѣла имъ, и онъ уже поднялъ другую руку, чтобы вскрытъ чужое письмо.
   -- Фу, подлость!-- брезгливо вдругъ прошепталъ капитанъ.
   И, чувствуя отвращеніе и стыдъ, онъ швырнулъ письмо на столъ и подумалъ:
   "Этого еще не доставало!"
   Когда первый, мучительно острый захватъ ревности прошелъ, Вершинину очень хотѣлось убѣдить себя, что его подозрѣнія неосновательны.
   "Точно не можетъ быть такого же конверта и такихъ-же духовъ и у другой женщины!" подумалъ онъ и нѣсколько успокоился.
   Но это продолжалось нѣсколько мгновеній.
   Въ возбужденной головѣ капитана вихремъ проносились мысли о женѣ, и ревнивыя подозрѣнія относительно письма снова терзали бѣднаго моряка.
  

II.

   Вершининъ не обманывалъ себя.
   Дѣйствительно, эта обворожительная Маруся, сводившая съ ума всѣхъ мичмановъ въ Кронштадтѣ и на которой Вершининъ женился три года тому назадъ, потерявши голову и точно опьянѣвшій послѣ флирта съ ней, подавала поводы къ ревности..
   А Вершининъ любилъ свою Марусю безумно, мучительно. Любилъ и порой ненавидѣлъ ее за то, что она его мучила, и за то, что онъ сдѣлался ея рабомъ. Онъ ревновалъ ее, скрывая передъ ней изъ самолюбія муки ревности, и самъ приводилъ въ домъ молодыхъ мичмановъ, такъ какъ Маруся скучала безъ поклонниковъ. Онъ вѣрилъ и не вѣрилъ ей; до сихъ поръ сомнѣвался, любитъ ли его Маруся серьезно или только терпитъ, позволяя любить себя, торжествующая, что обратила въ рабство человѣка, непризнававшаго власти женщины, и черезъ три года влюбленъ былъ въ жену еще сильнѣе, чѣмъ прежде, когда былъ женихомъ.
   Маруся знала силу своихъ чувственныхъ чаръ и умѣла ими пользоваться. Эти чары и заставили главнымъ образомъ Вершинина жениться быстро, не узнавши характера будущей своей жены.
   Съ той поры Вершининъ почувствовалъ себя словно бы выбитымъ изъ колеи. Жена овладѣла имъ всецѣло. Жизнь безъ нея казалась невозможной. Человѣкъ необыкновенно привязчивый и страстный, до встрѣчи съ Марусей не испытавшій захватывающаго чувства, онъ любилъ свою Марусю со всѣми ея недостатками и надѣялся, что подъ его вліяніемъ недостатки эти сгладятся, и она будетъ желанной женой и вѣрнымъ товарищемъ.
   Но время шло. Вліянія Вершинина не было ни малѣйшаго, и жизнь съ Марусей была для него сплошнымъ мучительнымъ безпокойствомъ ревнивыхъ терзаній и страха потерять эту маленькую, граціозную, какъ кошечка, изящную и хорошо сложенную женщину, съ темно-каштановыми волосами, съ большими сѣро-зелеными глазами, быстро мѣнявшими выраженія, безвольную и въ то же время упрямую, умную, отзывчивую и скрытную, лѣнивую и праздную, веселую и, порой, тоскующую, что она никому не нужна и никому не можетъ дать счастья.
   Маруся далеко не была хороша собой. Черты ея лица были неправильны, но въ немъ -- этомъ подвижномъ, выразительномъ лицѣ, съ родинками на щекахъ, съ круглымъ, нѣжнымъ подбородкомъ и рядомъ мелкихъ зубовъ, виднѣвшихся изъ полураскрытыхъ сочныхъ губъ -- и особенно въ большихъ глазахъ, опушенныхъ длинными рѣсницами, было что-то манящее, мягкое и въ то же время насмѣшливо-лукавое и самоувѣренное.
   Вершининъ сознавалъ унизительную мучительность своей жизни, отравленной постоянной ревностью, но онъ все забывалъ, все прощалъ изъ-за счастья обладанія своей Марусей.
   Порою онъ приходилъ въ ужасъ при мысли, что жена его не любитъ и во время его лѣтнихъ плаваній занимается съ кѣмъ-нибудь флиртомъ такъ же охотно, какъ занималась и съ нимъ, когда онъ былъ женихомъ. И тогда у него закрадывалась даже мысль оставить жену.
   Но достаточно было ея улыбки, ея взгляда, полнаго ласки и нѣги, и Вершининъ, котораго всѣ знали какъ человѣка сильной воли и рѣшительнаго характера, дивился, какъ могла прійти ему въ голову такая дикая мысль. И онъ не только не думалъ объ оставленіи жены, но не спрашивалъ никакихъ объясненіи, скрывая втайнѣ свои муки ревности.
   И что это была за каторга -- видѣть въ домѣ у себя постоянно поклонниковъ жены, видѣть, какъ она оживаетъ съ приходомъ гостей, не обращая ни малѣйшаго вниманія на мужа: нравится ли ему это или нѣтъ?
   Вершининъ зналъ, что Маруся любила, чтобы за нею ухаживали, и не только ухаживали, но чтобы влюблялись въ нее основательно, и охотно слушала признанія, вызванныя ея же кокетствомъ, далеко не разборчивымъ. Ея тщеславію льстило поклоненіе, и когда влюбленный, которому она какъ будто подавала какія-то надежды вмѣстѣ съ молчаливымъ позволеніемъ цѣловать ея красивыя, надушенныя руки, окончательно терялъ голову, ей доставляло удовольствіе мучить своего поклонника, жалѣя его и говоря, что она никакъ не ожидала, что это "серьезно", и что сама она нисколько не увлечена.
   -- И вы лучше сдѣлаете, если перестанете ходить ко мнѣ... Простите, если невольно причинила вамъ непріятность!-- оканчивала обыкновенно Маруся, когда поклонникъ начиналъ предъявлять дерзкія требованія или начиналъ надоѣдать ей своимъ глупымъ видомъ, какой обыкновенно бываетъ у влюбленныхъ.
   Такое отношеніе къ людямъ возмущало Вершинина. Онъ зналъ, что одинъ недалекій мичманъ чуть было не пустилъ себѣ пулю въ лобъ изъ-за Маруси, а одинъ женатый солидный капитанъ І-го ранга запилъ горькую.
   Вершининъ пробовалъ съ ней говорить объ этомъ. Она, смѣясь, объясняла его негодованіе ревностью. Она не виновата, что въ нее влюбляются и что находятся сумасшедшіе, готовые стрѣляться или пьянствовать. А ей интересно наблюдать людей. Что въ этомъ дурного?
   -- Или ты хочешь меня держать взаперти, чтобы я никого не видѣла?-- иронически спрашивала Маруся и прибавляла: -- Тогда я сбѣгу отъ тебя... Люби меня, какая я есть, или брось меня, если, по твоему, я гадкая.
   И она глядѣла на мужа вызывающе обворожительнымъ взглядомъ.
   Тотъ покорно смолкалъ, увѣряя ее въ своей любви.
   -- Еще бы ты смѣлъ не любить!-- властно говорила Маруся съ торжествующей улыбкой и милостиво протягивала губы.
   По временамъ въ голову Вершинина закрадывалась мысль, что у жены есть любовникъ.
   И онъ пытливо заглядывалъ въ ея глаза. Но ея "русалочные" глаза не разрѣшали сомнѣній и ничего не говорили. Она хоть и не выказывала мужу знаковъ особенно-нѣжной любви, но всегда была съ нимъ мила, ласкова, внимательна и не противилась его ласкамъ.
   И Вершининъ снова вѣрилъ и думалъ, что его жена, по крайней мѣрѣ, не измѣняетъ ему, и онъ одинъ пользуется счастьемъ ласкать свою Марусю.
   Но какое-нибудь холодно-равнодушное замѣчаніе въ отвѣтъ на его горячія признанія, усталый, скучающій взглядъ при немъ и оживленіе при другихъ, и Вершининъ еще зорче слѣдилъ за Марусей и, казалось, тѣмъ болѣе любилъ ее, чѣмъ менѣе былъ въ ней увѣренъ.
   Дѣтей у нихъ не было, и это огорчало Вершинина.
   "Будь дѣти, она не вела бы такой праздной, пошлой жизни, не проводила бы цѣлыхъ дней въ болтовнѣ съ поклонниками, кокетничая съ ними", не разъ думалъ Вершининъ.
   Когда на нее находили припадки тоски, и онъ видѣлъ эти грустные, казалось, полные отчаянія, глаза, онъ безконечно жалѣлъ жену и придумывалъ, чѣмъ бы занять ее, чѣмъ наполнить ея жизнь. Въ ту пору возбужденія, охватившаго общество, мало ли было дѣла!
   И Вершининъ какъ-то предложилъ Марусѣ заниматься въ воскресной школѣ.
   Она удивленно взглянула на него и не безъ иронической нотки въ голосѣ кинула:
   -- Исправлять меня хочешь?
   -- Занять тебя чѣмъ-нибудь хочу, Маруся.
   -- Развѣ я на что нибудь способна?
   -- Ты? Моя умница?
   -- А ты развѣ во мнѣ умницу цѣнишь, Сергѣй?
   -- Еще бы!
   -- Едва-ли!-- промолвила она въ какомъ-то грустномъ раздумьи.-- И не поздно?-- прибавила она.
   -- Что поздно?
   -- Пріурочить меня къ какому-нибудь дѣлу?
   -- Попробуй, Маруся! Попробуй, родная!-- съ необыкновенной нѣжностью говорилъ Вершининъ.
   -- И ты думаешь, что отъ этого ты будешь счастливѣе?-- спросила Маруся, взглядывая на мужа взглядомъ, въ которомъ было больше жалости, чѣмъ любви.
   -- Я и безъ того счастливъ, Маруся... А вотъ ты...
   -- Я не жалуюсь!-- перебила молодая женщина. И, минуту спустя, проговорила:
   -- Что жъ... Попробуемъ воскресную школу...
   Она вначалѣ ретиво принялась за дѣло, но скоро ей это надоѣло.
   -- Скучно, не захватываетъ всю!-- объяснила она мужу.-- И ничего путнаго изъ меня не выйдетъ!
   И снова вела прежнюю жизнь: читала французскіе романы, проводила время съ поклонниками, искала развлеченій, пока не наступали дни, когда она, словно бы понимая пустоту своей жизни и свою безвольность, хандрила одна въ своемъ уютномъ кабинетѣ, не принимая никого.
   Но проходилъ день, другой, и Маруся становилась прежней легкомысленной женщиной, главное занятіе которой была игра съ поклонниками, при чемъ не было даже и особенно тщательнаго выбора. Кружокъ молодыхъ людей, бывавшихъ у Маруси, былъ далеко не блестящій. За то Маруся играла въ немъ первенствующую роль по своему уму и это ее тѣшило.
   Вершининъ часто запирался у себя въ кабинетѣ и терзался ревностью въ одиночествѣ. Эти вѣчные гости, это торчаніе какого-нибудь мичмана съ утра до вечера возмущали его, но онъ молчалъ, зная, что малѣйшее его замѣчаніе будетъ принято женой, какъ стѣсненіе ея свободы и какъ ревность, и Маруся, чего добраго, оставитъ его.
   Въ послѣднее время къ Вершининымъ сталъ ходить мичманъ Огнивцевъ, имѣвшій въ Кронштадтѣ репутацію либерала, умницы и литератора. Онъ напечаталъ въ одномъ журналѣ горячую статейку о позорѣ тѣлеснаго наказанія, за которую отсидѣлъ двѣ недѣли на гауптвахтѣ и обратилъ на себя вниманіе. Маруся увидала его на вечерѣ въ клубѣ, попросила представить его себѣ и пригласила бывать. Вершининъ, знавшій Огнивцева, радъ былъ этому знакомству.
   -- По крайней мѣрѣ, не глупый молодой, человѣкъ и славный... Только горячка!..-- говорилъ онъ женѣ.
  

III.

   Огнивцевъ при первомъ же визитѣ началъ съ того, что сталъ громить отсталость молодой женщины. Не безъ насмѣшливой бойкости и не безъ пылкаго краснорѣчія, значительно подогрѣтаго, вѣроятно, привлекательностью Маруси, доказывалъ онъ пустоту ея жизни въ такое время, когда всѣ должны жить сознательно и приносить пользу освобожденному народу по мѣрѣ своихъ силъ, и, разумѣется, совѣтовалъ прежде всего быть развитой женщиной и для этого читать хорошія книжки.
   Хотя онъ былъ нѣсколько дерзокъ, этотъ двадцатипятилѣтній, жизнерадостный, пригожій, безбородый мичманъ съ темнорусыми, кудреватыми волосами, маленькими усиками, живыми, какъ у мышенка, карими глазами и съ такимъ запасомъ здоровья, силъ и надеждъ, съ такою вѣрою въ скорое наступленіе на землѣ царства правды, добра и всеобщаго благополучія, что хоть отбавляй,-- тѣмъ не менѣе Маруся не только не разсердилась на мичмана за то, что онъ ей наговорилъ дерзостей, не сказавши ни одного комплимента, и за то, что онъ безбожно надымилъ въ гостиной, куря папироску за папироской, а, напротивъ, обрадовалась новому, неглупому гостю, живому, увлекающемуся и, казалось, искреннему, и когда онъ, просидѣвши почти часъ, не переставая болталъ на циническія темы, сорвался съ мѣста такъ же стремительно, какъ и сѣлъ, Маруся подарила мичмана чарующимъ взглядомъ и, крѣпко пожимая его руку, просила его почаще заходить, когда вздумается.
   -- Если только вы не боитесь соскучиться съ такою отсталой женщиной, какъ я!-- прибавила она съ лукавой улыбкой.
   -- Если будетъ время... Я много занимаюсь... Читаю!-- проговорилъ мичманъ умышленно рѣзко, хотя и очень обрадовался приглашенію, представлявшему ему новый случай пропагандировать свои идеи, да еще такой... такой... Такой обворожительной ретроградкѣ, чортъ ее возьми!-- мысленно прибавилъ Огнивцевъ, нѣсколько поспѣшно награждая новую свою знакомую презрительной кличкой и стремительно уходя изъ гостиной.
   Время, конечно, нашлось у мичмана, и дня черезъ три послѣ перваго визита, въ тридцатый день января 1867 года онъ снова пришелъ и, просидѣвъ цѣлый вечеръ, ушелъ съ убѣжденіемъ, что Марья Николаевна не такая "отсталая", какъ онъ заключилъ съ перваго раза, и что изъ нея можетъ выйти "настоящій человѣкъ". Вмѣстѣ съ этимъ, такимъ же скоропалительнымъ заключеніемъ, Огнивцевъ нашелъ, что у Марьи Николаевны какіе-то особенные глаза, словно ласкающіе и въ то же время смѣющіеся. Взглянетъ, такъ точно ожгетъ, а потомъ холодной водой обольетъ...
   -- Набалованная... Воображаетъ!.. Видно, только амуры въ головѣ!-- не безъ презрѣнія къ такому пустому занятію проговорилъ вслухъ мичманъ, возвратившись къ себѣ домой, въ маленькую комнатку, нанимаемую у одной сорокалѣтней вдовы, которую безпокойный мичманъ тоже пробовалъ было сдѣлать "настоящимъ человѣкомъ", по крайней мѣрѣ на столько, чтобы она не пилила съ утра до вечера безотвѣтную горничную. Но, не добившись никакого толка, назвалъ ее "сытой коровой", обѣщалъ обличить въ газетахъ и подать жалобу къ мировому, если она не перестанетъ обижать Аннушку.
   Послѣ перваго вечера, проведеннаго съ Марусей, мичманъ "зачастилъ" къ Вершининымъ и сталъ, какъ тогда говорили, "развивать" молодую женщину съ усердіемъ истиннаго пропагандиста. Онъ ходилъ къ Марусѣ ежедневно, просиживалъ цѣлые дни, сталъ своимъ человѣкомъ и внесъ въ эту атмосферу довольно пошлыхъ разговоровъ, ухаживанія и любовныхъ признаній, свѣжую струю совсѣмъ другого воздуха. Какъ-то незамѣтно онъ разогналъ цѣлую стайку поклонниковъ Марьи Николаевны, которымъ при рѣчистомъ мичманѣ невольно приходилось молчать, чтобы не быть поднятыми на смѣхъ или не особенно двусмысленно быть названными въ спорѣ идіотами, ретроградами, тупоголовыми и тому подобными эпитетами, въ которыхъ мичманъ не стѣснялся, коль скоро дѣло шло о какомъ-нибудь близкомъ его сердцу общественномъ или этическомъ вопросѣ.
   И Марья Николаевна, заинтересованная этой вѣрой и жизнерадостностью Огнивцева, не удерживала своихъ поклонниковъ и довольно безсердечно отвернулась отъ нихъ, обративъ свое исключительное вниманіе на Огнивцева.
   Обрадовался новому знакомству и Вершининъ. По крайней мѣрѣ, умный человѣкъ ходитъ и не для того, чтобы пялить на Марусю глаза и говорить пошлости. И на Марусю Огнивцевъ долженъ имѣть хорошее вліяніе, и оно ужъ сказалось: постоялаго двора больше въ квартирѣ нѣтъ. И Маруся стала будто серьезнѣе.
   Такъ думалъ Вершининъ и относился очень дружески къ Огнивцеву, считая его вполнѣ порядочнымъ человѣкомъ для того, чтобы ухаживать за чужой женой. Да и высказываемые имъ взгляды не вязались съ этимъ.
   И Вершининъ отдыхалъ теперь отъ ревности и, не боясь оставлять вдвоемъ жену съ Огнивцевымъ, уходилъ иногда по вечерамъ играть въ глубъ.
   А Огнивцевъ говорилъ въ это время горячіе монологи о задачахъ жизни, читалъ Марусѣ "Современникъ", "Русское Слово", Фохта, Бюхнера, Молешотта и "Рефлексы головного мозга", доказывалъ -- и даже въ присутствіи Сергѣя Михаиловича -- что бракъ въ томъ видѣ, какъ онъ существуетъ, отжившее учрежденіе, совѣтовалъ Марьѣ Николаевнѣ открыть переплетную мастерскую на артельныхъ началахъ или -- и того лучше -- подготовиться основательно и ѣхать за границу изучать медицину и довольно скоро, какъ и подобало двадцатипятилѣтнему мичману, влюбился въ Марусю, послѣ чего еще высокомѣрнѣе и категоричнѣе сталъ утверждать, что любовь, собственно говоря, ерунда, простое влеченіе половъ для размноженія человѣческаго рода (Огнивцевъ только что прочиталъ Шопенгауера), и что разумно мыслящіе люди не должны страдать отъ любви, какъ она описывается въ романахъ, и быть выше этого "глупаго времяпрепровожденія". Служеніе честному дѣлу -- вотъ главная задача жизни, и онъ, мичманъ Огнивцевъ, Борисъ Константиновичъ Огнивцевъ, никогда не "втемяшится съ сапогами" хотя бы въ саму Клеопатру Египетскую, не станетъ страдать отъ любви и не попадетъ въ рабство къ женщинѣ, какъ какой-нибудь болванъ!-- прибавлялъ мичманъ, довольно любопытно однако поглядывая украдкой своими мышиными живыми глазами на красивую руку Марьи Николаевны съ обручальнымъ кольцомъ на третьемъ пальцѣ и съ рубиномъ на мизинцѣ.
   -- Никогда-съ. Сдѣлайте ваше одолженіе!-- рѣшительно восклицалъ онъ съ особенной горячностью, точно оспаривая, какого-то невидимаго опонента.
   Молодая женщина слушала и, лукаво улыбаясь, замѣчала:
   -- Вы въ этомъ увѣрены?
   -- Увѣренъ.
   -- И никогда не влюблялись?
   -- Влюблялся недѣли на двѣ и потомъ...
   -- Потомъ влюблялись въ другую?..
   -- Случалось... Но вообще я никогда не придавалъ серьезнаго значенія этимъ глупостямъ... Есть дѣла посерьезнѣе, чѣмъ любовь.
   И, словно бы въ доказательство своихъ категорическихъ положеній, мичманъ не обмолвился даже намекомъ на признаніе, не "пялилъ" на молодую женщину глазъ, ни разу не поцѣловалъ ея красивой руки, хотя удобные случаи къ тому и были -- и, продолжая себѣ читать хорошія книжки и говорить горячія рѣчи, повидимому, рѣшительно хотѣлъ остаться разумномыслящимъ человѣкомъ и не попасть въ рабство къ этой воображающей о себѣ барынѣ.
  

IV.

   Такъ прошелъ мѣсяцъ.
   Подобное геройское поведеніе Огнивцева рѣшительно удивляло Марусю и даже задѣвало ее за живое, словно бы Огнивцевъ проявилъ относительно нея неслыханную и неожиданную дерзость.
   Въ самомъ дѣлѣ это было что-то невѣроятное.
   Обыкновенно, почти всѣ, знакомившіеся съ Марьей Николаевной, черезъ недѣлю дѣлались ея военноплѣнными, а на вторую уже глупѣли, вздыхали, писали довольно глупые стихи, дѣлали признаніе и, при малѣйшей возможности, цѣловали руки, а этотъ проповѣдникъ и чтецъ, считающій любовь глупымъ времяпрепровожденіемъ, дѣйствительно воображаетъ, что онъ неуязвимъ и не можетъ "втемяшиться съ сапогами"... Скажите, пожалуйста!
   И Маруся съ обычнымъ своимъ мастерствомъ и легкомысліемъ тщеславной женщины принялась "обработывать" уже и безъ того обработаннаго, но крѣпившагося въ своихъ теоретическихъ взглядахъ мичмана.
   Краснорѣчивые взгляды "русалочныхъ" глазъ, порой грустные и задумчивые, порой ласковые, манящіе, что-то обѣщающіе... Сочувственныя реплики на восторженныя рѣчи... Загадочное молчаніе... Внезапная порывистость... Нечаянно срывавшіяся слова восхищенія умомъ мичмана... Платья съ легкимъ вырѣзомъ. Красивыя позы во время лежанія на кушеткѣ по случаю легкаго нездоровья и... ко всему этому, быть можетъ, и маленькое увлеченіе мичманомъ во время этой травли...
   Мичманъ все еще держалъ себя съ мужествомъ героя, стараясь не обнаруживать своего чувства къ этой, еще недавно "отсталой" женщинѣ, которую онъ уже теперь считалъ умной и отзывчивой ко всему хорошему и честному... Но, тѣмъ не менѣе, эти чарующіе взгляды, это явно выказываемое сочувствіе, это загадочное молчаніе заставляли мичмана по-временамъ дѣлаться дѣйствительно отчаяннымъ "подлецомъ", то есть забывать о будущемъ переустройствѣ вселенной и о трехъ мальчишкахъ, которыхъ онъ сталъ неаккуратно обучать грамотѣ, и отвратительно, словно-бы у него пересохло въ горлѣ, читать "Рефлексы головного мозга" и вмѣсто "рефлексовъ" думать объ этихъ большихъ сѣрыхъ глазахъ, считая высшимъ въ мірѣ счастьемъ любить Марусю и быть ею любимымъ и по временамъ испытывая безумное желаніе цѣловать и эти глаза, и эти маленькія ручки съ длинными, тонкими пальцами, и эти полураскрытыя алыя губы, прелесть которыхъ онъ замѣтилъ только недавно, за что и называлъ себя добросовѣстно "болваниссимусомъ".
   И Маруся уже не безъ нетерпѣнія ждала признанія, когда, въ одинъ изъ мартовскихъ вечеровъ, Огнивцевъ особенно скверно читалъ статью Добролюбова и, прерывая чтеніе, взволнованно курилъ папиросу за папиросой, взглядывая строго, рѣшительно и пытливо на молодую женщину, сидѣвшую въ двухъ шагахъ отъ него на оттоманкѣ, въ капотѣ и въ туфелькахъ на ногахъ.
   Мужа дома не было, и Марія Николаевна почти не сомнѣвалась, что мичманъ, который такъ отвратительно читаетъ въ ея присутствіи и такъ рѣшительно на нее взглядываетъ, воспользуется такимъ удобнымъ случаемъ, чтобы высказать ей все то, что, очевидно, онъ до сихъ поръ скрывалъ.
   И, какъ-бы поощряя его къ откровенности, она проговорила, даря мичмана тѣмъ загадочнымъ взглядомъ, полнымъ чаръ, который, по опредѣленію Огнивцева, способенъ былъ спалить человѣка и подавать ему нѣкоторыя надежды.
   -- Вы сегодня скверно читаете, Борисъ Константиновичъ.
   -- Да... Въ горлѣ першитъ что-то... Вѣрно простудился немного, Марія Николаевна...
   -- Такъ бросьте читать.
   -- Но надо кончить... Статья вѣдь какая!
   -- Завтра окончимъ, а теперь лучше поболтаемъ.
   -- Что-жъ... я съ большимъ удовольствіемъ...
   Но, несмотря на "большое удовольствіе", Огнивцевъ, обыкновенно болтавшій за двоихъ, теперь рѣшительно не находилъ словъ и неистово курилъ съ рѣшительнымъ по-прежнему видомъ.
   Зато молодая женщина болтала теперь безъ умолку. Она говорила и о томъ, какая хорошая статья Добролюбова, и о томъ, какъ ей надо еще много учиться и читать, и о томъ, что послѣ завтра она поѣдетъ въ Петербургъ въ Итальянскую оперу ("Быть-можетъ и вы поѣдете?") и, какъ-то незамѣтно перейдя въ задушевный тонъ, выразила удовольствіе, что познакомилась съ такимъ умнымъ и развитымъ человѣкомъ, какъ Борисъ Константиновичъ.
   И, замѣтивъ, какъ "умный и развитой" Борисъ Константиновичъ вспыхнулъ отъ удовольствія отъ такой похвалы, прибавила:
   -- Съ вами никогда не бываетъ скучно, Борисъ Константиновичъ... Съ вами умнѣе становишься, Борисъ Константиновичъ... И вся праздная моя жизнь кажется такою пустой... И я такъ рада, если мы съ вами будемъ друзьями, Борисъ Константиновичъ... Съ вами вѣдь можно дружить, не боясь, что вы серьезно влюбитесь, или какъ это вы говорили... Такое смѣшное слово?..
   -- Втемяшусь!-- добросовѣстно подсказалъ Огнивцевъ.
   -- Именно... Вѣдь вы отрицаете такое глупое времяпровожденіе? Не правда-ли?
   -- Отрицаю!-- какъ-то нерѣшительно на этотъ разъ промолвилъ мичманъ.
   -- И отлично... значитъ мы будемъ друзьями... Хотите?
   И, не дожидаясь согласія, она протянула Огнивцеву руку и взглянула на мичмана, словно бы приласкала его взглядомъ своихъ бархатныхъ глазъ.
   Огнивцевъ такъ сжалъ маленькую руку Марьи Николаевны, что она чуть было не вскрикнула и отъ боли и, быть можетъ, отъ, изумленія, что онъ не поцѣловалъ руки.
   Но изумленіе ея увеличилось, когда Огнивцевъ, точно полоумный, сорвался съ кресла и, походивъ взадъ и впередъ по гостиной, остановился передъ молодой женщиной и взволнованно спросилъ:
   -- Марія Николаевна! Вы любите своего мужа?
   Никакъ не ожидавшая такого вопроса, молодая женщина на секунду растерялась и молчала.
   -- Вы любите Сергѣя Николаевича?-- снова спросилъ мичманъ.
   -- Что за странный вопросъ?
   -- Вы не хотите отвѣтить?..
   -- Да зачѣмъ вы вдругъ спросили объ этомъ?
   -- Мнѣ необходимо это знать!-- не безъ нѣкоторой торжественности проговорилъ рѣшительно и рѣзко молодой мичманъ.
   -- И даже необходимо?-- смѣясь повторила Маруся.
   И послѣ паузы, во время которой успѣла прочесть въ глазахъ мичмана мучительное нетерпѣніе, промолвила какъ-то загадочно:
   -- Любовь -- понятіе относительное.
   И прибавила:
   -- Ну, положимъ, люблю. Вамъ-то что до этого?
   -- Мнѣ?!
   О какъ бы хотѣлось ему, этому самому мичману, уже втайнѣ питавшему къ Вершинину ревнивую злобу, сказать этой маленькой женщинѣ, что ему до "этого" большое дѣло, огромное дѣло, но вмѣсто того онъ на секунду притихъ и, наконецъ, проговорилъ:
   -- Разумѣется, мнѣ до этого нѣтъ, собственно говоря, никакого дѣла... И вы извините меня, Марья Николаевна... Дѣйствительно, глупый, нелѣпый вопросъ... Развѣ вы жили бы съ человѣкомъ, котораго не любите... Вѣдь это было бы ужасно?! Это вѣдь...
   Онъ чуть было не прибавилъ, что быть женой нелюбимаго мужа позорно, но во-время прикусилъ языкъ и, взволнованный и поблѣднѣвшій, хотя и старавшійся сохранить отважный видъ, сѣдъ снова въ кресло и не безъ нѣкоторой даже развязности проговорилъ:
   -- Такъ, если позволите, я буду читать, Марья Николаевна.
   -- Не запершитъ ли у васъ опять въ горлѣ, Борисъ Константиновичъ?-- участливо замѣтила Маруся.
   -- Не бойтесь.
   -- Ну, такъ я не позволю. Вы задѣли мое любопытство... Вы мнѣ скажите, зачѣмъ вы спрашивали, люблю ли я мужа? Слышите ли?! Я хочу знать. Мнѣ тоже это необходимо!-- значительно прибавила она.
   -- Не спрашивайте, Марья Николаевна! Вы любите мужа и... шабашъ!
   -- Ну, а еслибъ я не любила мужа, какъ слѣдуетъ, по настоящему... Еслибъ я только его терпѣла. Что-бы тогда?-- вдругъ кинула Маруся, понижая голосъ.
   -- Если-бы... Мало, что было, если-бы...
   -- Но вы скажите... Вѣдь мы друзья?.. Такъ скажите...
   -- Вы непремѣнно этого хотите?
   -- Хочу.
   -- Тогда я сказалъ бы вамъ, что люблю васъ. И если бы вы могли отвѣтить на мою любовь любовью, я сказалъ бы: оставьте мужа и со мной начните новую жизнь!-- восторженно и рѣшительно проговорилъ Огнивцевъ, взглядывая на Марусю благоговѣйно-влюбленнымъ взоромъ.
   -- Однако, вы... вы стремительны, Борисъ Константиновичъ... И это говорите вы? Вы, отрицающій любовь? Вы, который никогда не втемяшитесь? Я не повѣрила бы вамъ...
   -- А хотѣли бы повѣрить?
   -- Почему же нѣтъ?-- уронила Маруся.
   -- И могли бы полюбить меня? Отвѣтьте: могли бы?
   Маруся ничего не отвѣчала, но торжествующая смотрѣла на Огнивцева такимъ ласкающимъ взглядомъ, что мичманъ, опьяненный и обнадеженный имъ, прочелъ въ немъ то, что ему такъ хотѣлось, и сталъ говорить, что онъ только теперь понялъ, какой онъ былъ идіотъ, отрицая любовь, что онъ съ первой встрѣчи влюбился въ Марью Николаевну, что онъ любитъ ее до безумія, что онъ...
   Но онъ не окончилъ рѣчи, хоть и хотѣлъ еще много, много сказать.
   Совсѣмъ опьянѣвшій отъ этого, полнаго нѣги и вызова, взгляда, онъ уже сидѣлъ рядомъ на диванѣ съ Марусей и, вѣроятно, желая окончательно убѣдить ее въ своей горячей любви, сталъ осыпать поцѣлуями ея руки.
   Сна ихъ не отнимала, и мичманъ вдругъ оставилъ ихъ и дерзко прильнулъ къ ея губамъ.
   Повидимому, молодая женщина не ожидала такой удивительной смѣлости и такого быстраго перехода отъ руки къ губамъ, особенно отъ человѣка, который только что говорилъ, что любовь -- ерунда. Но онъ такъ искренно отрекся отъ своего заблужденія и такъ пригожъ былъ этотъ молодой, жизнерадостный мичманъ, что Маруся не успѣла даже настолько разсердиться, чтобы оттолкнуть его отъ себя и не только не противилась безумнымъ поцѣлуямъ, но и сама цѣловала мичмана.
   И только тогда вырвалась изъ его крѣпкихъ объятій, когда, наконецъ, увидала, что мичманъ готовъ совсѣмъ потерять голову.
   -- Довольно. Уходите... Уходите!-- шепнула она и благоразумно поднялась съ дивана и отошла на другой конецъ гостиной.
   Еще одинъ прощальный и "мирный" на честное слово поцѣлуй, и Огнивцевъ ушелъ счастливымъ, отравленнымъ. и далеко не "мыслящимъ" человѣкомъ.
   Такъ прошла недѣля, другая. Когда Вершининъ былъ дома, мичманъ читалъ и украдкой бросалъ на Марусю влюбленные взоры, а когда мужа не было дома, Огнивцевъ говорилъ о любви и доказывалъ ее горячими поцѣлуями.
   Но совѣсть его мучила, и терзала ревность къ мужу. А главное, надо же скорѣе покончить и начать новую жизнь. Хотя Маруся, при напоминаніи о новой жизни, отвѣчала неопредѣленно, но для мичмана не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что онъ любимъ и что она желаетъ новой жизни.
   И вотъ однажды вечеромъ, послѣ порціи поцѣлуевъ, онъ рѣшительно объявилъ Марусѣ, что пользоваться дальше краденымъ счастьемъ онъ не можетъ. Надо объяснить мужу. Если Марья Николаевна не рѣшается, то онъ самъ завтра утромъ скажетъ Сергѣю Николаевичу.
   -- О чемъ?-- изумленно и испуганно спросила Маруся.
   -- Какъ о чемъ? О томъ, что мы любимъ другъ друга, и поэтому вашъ мужъ долженъ отстраниться...
   -- Но развѣ я говорила, что васъ люблю настолько, чтобы бросить мужа... Съ чего вы это взяли?
   Мичманъ замеръ отъ изумленія.
   -- Вы мнѣ нравитесь, лгать не стану... Я виновата передъ вами, что могла ввести васъ въ заблужденіе, допустить то, чего не слѣдовало... Простите, Борисъ Константиновичъ. Но ломать всю жизнь, сдѣлать несчастнымъ человѣка, который такъ любитъ меня... Борисъ Константиновичъ! Вы вѣдь умный человѣкъ, и кромѣ того, человѣкъ съ характеромъ... Увлеченіе ваше скоро пройдетъ. Вѣдь есть дѣла посерьезнѣе любви. И вы простите меня, неправда ли?
   Огнивцевъ не вѣрилъ своимъ ушамъ.
   -- Такъ значитъ... значитъ все... кончено!-- упавшимъ голосомъ проговорилъ онъ.
   -- То есть, что кончено?.. Вы знаете, я расположена къ вамъ... Я люблю съ вами болтать... Останемся друзьями и приходите ко мнѣ...
   -- Вы смѣетесь? Прощайте совсѣмъ, Марья Николаевна.
   -- Совсѣмъ? Значитъ, вы меня больше не хотите видѣть?..
   И Маруся опять ожгла мичмана своимъ взглядомъ.
   -- Не хочу видѣть!?.
   И мичманъ снова сталъ говорить о своей любви съ отвагой отчаянія человѣка, спасающаго свою жизнь, и такъ горячо, такъ страстно, что Маруся снова внимала этимъ прельстительнымъ рѣчамъ съ такимъ участіемъ, все лицо ея снова дышало такой радостью и глаза снова такъ нѣжно глядѣли на мичмана, что онъ малодушно попросилъ на прощанье послѣдній поцѣлуй.
   И ему дали его. И онъ былъ такой долгій, былъ полонъ такой отравы этотъ послѣдній поцѣлуй, что мичманъ готовъ былъ, казалось, заплакать, когда Маруся, наконецъ, отвела свое закраснѣвшееся лицо...
   -- Прощайте, Марья Николаевна!-- проговорилъ Огнивцевъ, почти выбѣгая изъ гостиной.
   -- Такъ вы, значитъ, болѣе не придете. Борисъ Константиновичъ?-- бросила ему Маруся изъ передней.
   -- Отъ васъ зависитъ...
   Маруся только усмѣхнулась.
   -- Вы, Марья Николаевна, играете, что ли, со мной?.. Совсѣмъ прощайте.
   -- Такъ ли? Пожалуй, завтра же придете?-- вызывающе кинула Маруся.
   -- Вы увѣрены?
   -- Почти.
   -- Напрасно... Или все, или ничего! Слышите?-- въ свою очередь крикнулъ Огнивцевъ.
   -- Ничего!? Развѣ вамъ мало того, что вы называете "ничего"? Неблагодарный! Такъ не приходите больше. Я не желаю васъ видѣть. Я ошиблась въ васъ.
   -- А я въ васъ... И не приду. Прощайте!
   -- Прощайте!-- сухо проговорила Маруся.
   Огнивцевъ стукнулъ дверями и возвратился домой возмущенный, печальный и еще болѣе влюбленный въ женщину, которая, по его мнѣнію, такъ безсердечно поступила съ нимъ, не соглашаясь начать съ нимъ новую жизнь.
   Нѣсколько разъ послѣ того онъ подходилъ къ дому, гдѣ жила "эта женщина", но самолюбіе мѣшало ему войти къ Марусѣ, и онъ возвращался. Наконецъ, чтобы скорѣе побороть свою любовь, онъ уѣхалъ въ мѣсячный отпускъ, въ Тамбовскую губернію, къ старой теткѣ. Отецъ и мать Огнивцева давно умерли, и тетка была его самой близкой и любимой родственницей.
   Когда однажды онъ разсказалъ ей, почему пріѣхалъ въ деревню, старая, умная тетка, выслушавъ его исповѣдь, сказала, ему:
   -- И умно сдѣлалъ. Эта женщина никогда не любила и никого не полюбитъ. Она только себя любитъ. И моли Бога, Боря, что все такъ хорошо окончилось... Такія исковерканныя женщины счастья не даютъ... Онѣ только дурманятъ людей. Это -- пустоцвѣты!

-----

   -- Что это Огнивцева давно не видно?-- спросилъ вскорѣ послѣ послѣдняго визита Огнивцева Вершининъ жену.
   -- А не знаю... Видно, надоѣло ходить...
   -- Ужъ не влюбился ли въ тебя?.. И какъ порядочный человѣкъ...
   -- У тебя вѣчно одно на умѣ!-- раздраженно перебила Маруся...
   Она въ самомъ дѣлѣ была раздражена и немного скучала безъ своего "неистоваго" мичмана. Почти увѣренная, что онъ придетъ, она была удивлена, что онъ не идетъ, и черезъ недѣлю поѣхала на балъ въ собраніе, надѣясь тамъ встрѣтить Огнивцева и... снова заставить его бывать у нея. Но Огнивцева въ клубѣ не было. Знакомые офицеры сказали ей, что мичманъ внезапно уѣхалъ въ отпускъ.
   Маруся была изумлена, нѣсколько времени похандрила и въ эти дни была нервна и особенно холодна съ мужемъ. Вершининъ это замѣтилъ и мысленно благодарилъ Огнивцева за его отѣздъ.

-----

   Назначеніе "Чародѣйки" въ дальнее плаваніе было неожиданностью для Вершинина. "Чародѣйку" посылали вмѣсто другого, прежде назначеннаго въ кругосвѣтное плаваніе, только что выстроеннаго клипера, который оказался на пробѣ неудачнымъ и требующимъ серьезныхъ исправленій.
   Отказаться отъ назначенія было немыслимо. Все, что могъ сдѣлать Вершининъ, это заручиться обѣщаніемъ высшаго морского начальства, что ему разрѣшатъ вернуться въ Россію годомъ раньше.
   Нечего и говорить, какъ тяжело было Вершинину разставаться съ женой. Два года разлуки! Мало ли что можетъ случиться съ такой легкомысленной женщиной!
   Его, впрочемъ, утѣшала мысль, что Маруся эти два года будетъ жить не одна въ Кронштадтѣ, а въ Петербургѣ вмѣстѣ съ матерью и отцемъ, старымъ адмираломъ. И кромѣ того, Вершининъ замѣтилъ, что послѣ того, какъ Огнивцевъ уѣхалъ, жена какъ будто стала нѣсколько серьезнѣе и не окружала себя поклонниками, какъ прежде.
   А Огнивцевъ, вернувшись изъ отпуска, ни разу ни заглянулъ къ Марусѣ. Назначенный по личной своей просьбѣ на "Чародѣйку", онъ усердно работалъ на клиперѣ и только за нѣсколько дней до ухода клипера пріѣхалъ къ Марусѣ съ визитомъ въ то время, когда мужъ былъ дома. Онъ просидѣлъ нѣсколько минутъ и, казалось Марусѣ, былъ нѣжно грустенъ и говорилъ, противъ обыкновенія, мало.
   Когда, въ день ухода "Чародѣйки", Маруся пріѣхала на клиперъ, Вершининъ замѣтилъ какъ нѣжно и ласково смотрѣла Маруся на Огнивцева, разговаривая съ нимъ долѣе, чѣмъ, казалось бы, слѣдовало женѣ, пріѣхавшей провести послѣднія минуты съ мужемъ.
   Но онъ не показалъ и виду, что это его глубоко обидѣло, въ послѣднюю минуту разставанія, когда на клиперѣ гудѣли пары, и якорь уже былъ поднятъ, долго, любовно и пытливо заглянулъ въ русалочные глаза Маруси и, крѣпко сжимая ея руку, съ необыкновенной серьезностью проговорилъ:
   -- Помни, родная моя, объ одномъ: Я никакой правды не боюсь. Я только обмана боюсь. Я люблю тебя, Маруся, больше жизни и умоляю тебя: если полюбишь кого-нибудь -- напиши. Я стѣснять тебя не буду. Дамъ разводъ.
   Маруся взглянула на мужа тоскующимъ взглядомъ. Этотъ взглядъ словно и ласкалъ, и жалѣлъ.
   -- Будь покоенъ, Сережа, я тебя не обману. Если бы случилось что-нибудь серьезное, я напишу.
   И со своей властной манящей улыбкой протянула губы.
   Вершининъ прильнулъ къ нимъ, долго не отрывался и наконецъ, сдерживая подступающія слезы, шепнулъ:
   -- Прощай, прощай, Маруся, моя любимая, моя ненаглядная.
   Когда Маруся по сходнѣ перешла на пароходъ, Вершининъ, поднявшись на мостикъ, долго еще не отрывалъ глазъ отъ любимой женщины.
   Наконецъ, клиперъ пошелъ тихимъ ходомъ, и Вершининъ замахалъ фуражкой и не замѣтилъ, что одинъ изъ прощальныхъ кивковъ Маруси былъ направленъ не на мостикъ, а на корму, гдѣ стоялъ Огнивцевъ.
  

V.

   Самыя мрачныя мысли лѣзли въ голову Вершинину по поводу этого конверта. Ему думалось, что Огнивцевъ и жена любятъ другъ друга и что Огнивцевъ пересталъ бывать изъ за того, чтобы обмануть подозрѣнія мужа... Навѣрное они видѣлись въ Петербургѣ.
   И при мысли, что Маруся была въ объятіяхъ другого -- тоска и злоба охватывали его. Онъ вскочилъ съ дивана и заходилъ по каютѣ. Что-то грызло его, мучило, терзало. Ни о чемъ онъ думать не могъ. И онъ словно бы дразнилъ себя, рисуя въ своемъ воображеніи подробности этихъ свиданій... Демонъ ревности не выпускалъ его изъ своихъ когтей и, казалось, хотѣлъ извести его...
   И Вершининъ между рыданіями повторялъ:
   -- О подлая! Господи! За что, за что?!
   Онъ старался увѣрить себя, что онъ ненавидитъ жену, если только его подозрѣнія справедливы, но подозрѣнія не оставляли его и онъ въ то же время чувствовалъ, что не можетъ жить безъ Маруси...
   Усталый, бросился, наконецъ, онъ на диванъ и вдругъ въ голову его неожиданно пришла мысль:
   "Но тогда зачѣмъ же Огнивцевъ просился въ плаваніе? Безъ меня имъ свободнѣе было бы наслаждаться".
   Это соображеніе нѣсколько успокоило капитана.
   -- Матвѣевъ!-- крикнулъ онъ.
   -- Есть!-- отозвался изъ-за дверей громкій голосъ.
   И въ ту же минуту въ каюту вбѣжалъ небольшого роста, худощавый, съ круглой головой, покрытый щетинкой темнорусыхъ волосъ, некрасивый, рябоватый матросъ лѣтъ тридцати, съ рыжими бачками и усами и глазами, доброе выраженіе которыхъ скрашивало некрасивость его лица.
   Это былъ вѣстовой Сергѣя Николаевича, жившій у него около семи лѣтъ и привязавшійся къ нему со всей силой своего благодарнаго сердца послѣ того, какъ Вершининъ, раньше служившій на одномъ кораблѣ съ Матвѣевымъ, вызволилъ его, только что поступившаго на службу первогодка, отъ жестокой порки, назначенной за какую-то незначительную служебную оплошность старшимъ офицеромъ, отличавшимся жестокостью въ обращеніи съ матросами.
   Этотъ неказистый, робкій матросикъ, испуганный предстоящимъ наказаніемъ, имѣлъ такой страдальческій покорный видъ, съ такимъ отчаяніемъ глядѣлъ своими большими сѣрыми глазами, повторяя вздрагивавшими, побѣлѣвшими губами "Господи помилуй!" что Вершинина, бывшаго случайно на бакѣ, гдѣ уже наказывали другихъ матросовъ, охватила жалость, и онъ упросилъ старшаго офицера отмѣнить наказаніе.
   Вскорѣ послѣ этого онъ взялъ Матвѣева въ вѣстовые и пріобрѣлъ въ немъ смышленаго, честнаго, усерднаго и преданнаго человѣка, который заботился о Вершининѣ съ самой утонченной внимательностью и глядѣлъ ему, что называется, въ глаза. Въ свою очередь и Вершининъ привязался къ своему вѣстовому.
   -- Узнай, на клиперѣ ли мичманъ Огнивцевъ, и, если на клиперѣ, попроси его ко мнѣ сейчасъ.
   -- Есть!
   Матвѣевъ исчезъ изъ каюты и чрезъ минуту докладывалъ капитану, что мичманъ Огнивцевъ въ одинъ секундъ явится. Только одѣнутся.
   -- Отдыхалъ онъ, что ли?
   -- Никакъ нѣтъ, вашескобродіе! Такъ значитъ, по жаркости. Писали что-то.
   "Пишетъ! Вѣрно, ей пишетъ!" невольно подумалъ капитанъ.
   И лицо его мгновенно омрачилось. И жгучее больное чувство ревности охватило его съ новой силой. Подозрѣнія казались несомнѣнной ужасной дѣйствительностью.
   Жена переписывается съ нимъ.
   Матвѣевъ, хорошо изучившій характеръ Сергѣя Николаевича и видѣвшій его необыкновенную "приверженность" къ женѣ, понималъ причины нерѣдкаго тоскливаго настроенія капитана съ тѣхъ поръ, какъ онъ женился. Нечего и говорить, что Матвѣевъ жалѣлъ Сергѣя Николаевича, сочувствуя ему всей душой, и питалъ къ Маріи Николаевнѣ смѣшанное чувство невольной симпатіи и неодобренія, а подчасъ даже и непріязни -- когда, бывало, Сергѣй Николаевичъ очень "заскучивалъ" и по цѣлымъ часамъ просиживалъ въ своемъ кабинетѣ мрачный какъ туча.
   Барыня всегда была съ Матвѣевымъ ласкова, привѣтлива и необыкновенно заботлива о немъ всегда, бывало, и на табакъ дастъ, и сахару не забудетъ ему положить, когда сама пила чай, и на водку давала, когда посылала съ какимъ-нибудь порученіемъ. И вообще была добра съ прислугой и какъ-то умѣла возбуждать къ себѣ привязанность.
   Но, съ другой стороны, онъ возмущался ея поведеніемъ, и главнымъ образомъ изъ-за своего капитана, рѣшительно не понимая, съ чего это ей неймется, и она, какъ выражался Матвѣевъ, "дразнитъ мужчиновъ" и зря ихъ "обезкураживаетъ", имѣя такого хорошаго, молодого и, слава Богу, форменнаго красавца-мужа.
   Возмущался Матвѣевъ и тѣмъ, что барыня недостаточно любитъ мужа, мало покорна ему и нисколько его не жалѣетъ, видя его отъ нея тоску, и ужъ очень позволяетъ мичманамъ "муслить" свои руки. Не особенно ободрялъ Матвѣевъ и того, что Огнивцевъ, по его выраженію, "увязался" было ходить и что капитанъ оставлялъ барыню съ нимъ одну. Особенно это ему не нравилось послѣ того, какъ онъ однажды вошелъ въ гостиную съ какимъ-то докладомъ барынѣ и замѣтилъ, какъ при его появленіи они шарахнулись въ разныя стороны. И онъ очень былъ доволенъ, когда мичманъ Огнивцевъ пересталъ ходить.
   "Видно, сперва прикуражила, а потомъ обезкуражила!" подумалъ вѣстовой и рѣшительно не могъ понять, что за охота барынѣ "облещивать мужчиновъ" при такомъ мужѣ, какъ Сергѣй Николаевичъ, и въ искренней душевной тревогѣ за своего капитана очень сокрушался, что не даетъ Богъ барынѣ дѣтей.
   "Тогда, не бойсь, перестала бы шилохвостить!" И теперь, замѣтивъ своего капитана въ мрачномъ настроеніи, въ какомъ тотъ часто бывалъ въ Кронштадтѣ, Матвѣевъ сообразилъ, что тутъ опять-таки не безъ "барыниной какой-нибудь штуки".
   Вѣрно письмо не ласковое написала или какой-нибудь подлый человѣкъ что-нибудь про барыню написалъ.
   И, желая отвлечь Сергѣя Николаевича отъ мрачныхъ думъ, проговорилъ:
   -- Вольное {Статское.} платье прикажете изготовить вашескобродію? Можетъ, на берегъ изволите поѣхать -- прогуляться. Воздухъ тамъ на острову, сказываютъ, легкій.
   -- Нѣтъ, братъ, не поѣду. А тебѣ, Матвѣевъ, письма нынче нѣтъ!
   Повидимому, вѣстовой довольно спокойно принялъ извѣстіе о томъ, что нѣтъ вѣсточки отъ жены, жившей нянькой въ Кронштадтѣ.
   -- Тебя это не безпокоитъ?
   -- Что безпокоиться, вашескобродіе! Только зря себя нудить, да грѣшнымъ дѣломъ можетъ понапрасну обижать бабу дурными мыслями. А это, вашескобродіе, неправильно! Вѣрно, письмо потомъ будетъ, вашескобродіе.
   Эти слова вѣстового устыдили и въ то же время нѣсколько утѣшили Вершинина, и онъ, улыбнувшись, замѣтилъ:
   -- Философъ ты, Матвѣевъ, я тебѣ скажу.
   -- Точно такъ, вашескобродіе!-- весело отвѣтилъ матросъ, хотя и не понявшій, что сказалъ ему капитанъ, но чувствовавшій, что онъ сказалъ что-нибудь хорошее.
   Въ эту минуту двери изъ каютъ-компаніи открылись, и въ капитанскую каюту вошелъ мичманъ Огнивцевъ.
   Вѣстовой тотчасъ же вышелъ.
   При видѣ молодого, свѣжаго, пригожаго мичмана съ возбужденными, искрившимися глазами, Вершинина охватило злобное, скверное чувство негодующаго самца къ счастливому и болѣе молодому сопернику. Онъ преувеличивалъ теперь и привлекательность его живого, выразительнаго лица и обаяніе его молодости и тѣмъ ненавистнѣе становился этотъ человѣкъ, такъ подло воспользовавшійся его довѣріемъ.
   "А онъ еще оставлялъ ихъ по вечерамъ вдвоемъ читать!" вспомнилъ капитанъ. И ему стоило усилій, чтобъ не обнаружить своихъ чувствъ и со своей обычной, даже теперь нѣсколько преувеличенной любезностью проговорить:
   -- Я васъ попросилъ, Борисъ Константиновичъ, чтобы обрадовать письмомъ. Вотъ оно... И какое толстое!-- прибавилъ Вершининъ, пытаясь улыбнуться, но вмѣсто этого дѣлая страдальческую гримасу и передавая Огнивцеву слегка вздрагивающей рукой конвертъ.
   -- Очень вамъ благодаренъ Сергѣй Николаевичъ!-- отвѣчалъ мичманъ и, въ свою очередь, густо покраснѣлъ не то отъ радости, не то отъ смущенія.
   И, отводя взглядъ отъ капитана, почему то счелъ необходимымъ прибавить, взглянувъ на конвертъ и опуская его въ карманъ своей бѣлой "тужурки".
   -- Это отъ кузины!
   "Отъ Маруси"!-- мысленно рѣшилъ капитанъ, при видѣ смущенія Огнивцева, и, овладѣвъ совершенно собой, проговорилъ, повидимому, самымъ спокойнымъ тономъ.
   -- А вамъ, Борисъ Константиновичъ, жена проситъ передать поклонъ.
   -- Прошу передать Марьѣ Николаевнѣ мое глубочайшее почтеніе и благодарность за память.
   -- Еще бы не помнить!.. Вы вѣдь сколько съ ней хорошихъ книгъ перечитали!
   -- Да... какъ же...
   И Огнивцевъ хотѣлъ, было, уходить, но капитанъ остановилъ его.
   -- Еще минутку, Борисъ Константиновичъ. Надѣюсь, потерпите минутку прочитать письмо отъ кузины?
   -- Хоть десять, Сергѣй Николаевичъ!
   -- Ишь вы какой!.. Видно кузина не интересная.
   -- Не особенно!
   -- Ну такъ и подавно потерпѣть можно. А я вотъ что хочу вамъ предложить, Борисѣ Константинычъ... Мнѣ кажется, будто вы въ послѣднее время скучаете и не тотъ веселый Борисъ Константинычъ, какимъ я васъ зналъ прежде... Быть можетъ, вы хотите вернуться въ Россію? Такъ скажите. Я васъ могу списать съ клипера по болѣзни и отправить въ Россію, хотя, конечно, пожалѣю такого отличнаго и усерднаго офицера, какъ вы...
   Огнивцевъ слушалъ изумленный и, казалось, ничего не понимающій и, когда капитанъ кончилъ, воскликнулъ:
   -- Сердечно благодаренъ вамъ, Сергѣй Николаевичъ, но я, во-первыхъ, вовсе не скучаю и, во-вторыхъ, не имѣю ни малѣйшаго пока желанія вернуться въ Россію. Я самъ просился, какъ вамъ извѣстно, въ плаваніе...
   -- Не имѣете ни малѣйшаго желанія?.. А мнѣ казалось, что вы тоскуете... Очень, очень радъ, что ошибся и что на клиперѣ у меня останется такой хорошій офицеръ... Вы знаете, я не комплиментъ вамъ говорю, Борисъ Константинычъ!-- горячо прибавилъ капитанъ.
   И когда мичманъ ушелъ, у Вершинина отлегло отъ сердца.
   Онъ приказалъ Матвѣеву передать всю корреспонденцію старшему офицеру и сѣлъ писать письмо своей Марусѣ, горячее, полное любви письмо, тая свои ревнивыя подозрѣнія и, мучимый раскаяніемъ, вспоминалъ слова своего вѣстового о томъ, что неправильно обижать понапрасну бабу дурными мыслями.
   Окончивъ письмо, Вершининъ позвалъ Матвѣева.
   -- Ты что, Матвѣевъ, дѣлаешь?
   -- А вольное платье ваше чистилъ, вашескобродіе. Думалъ, можетъ надумаетесь прогуляться.
   -- А. пожалуй, и съѣзжу... Такъ неправильно обижать бабу дурными мыслями, Матвѣевъ? а?..-- неожиданно спросилъ капитанъ, привѣтливо взглядывая на своего любимца вѣстового, съ которымъ любилъ иногда полясничать.
   -- А то какъ;же, вашескобродіе? Очень даже неправильно. И главная причина, что въ человѣкѣ не настоящая обида оказываетъ, а естество бунтуетъ. Такъ по моему разсудку я полагаю, вашескобродіе.
   -- И ты никогда не имѣлъ дурныхъ мыслей о своей Аннушкѣ?
   -- Какъ не имѣть? Про рѣдкую бабу нельзя не имѣть дурныхъ мыслей, вашескобродіе, потому какъ всякая, почитай, баба любитъ пошилохвостить... Такая ужъ ей отъ Бога дадена природа. Но только, осмѣлюсь доложить вамъ, вашескобродіе, мысли эти я гоню и себя зря не обезкураживаю... Начну посуду вытирать, либо платье ваше досматривать -- за дѣломъ нудныя мысли и пройдутъ.
   -- Ну и если бы, Матвѣевъ, твоя Аннушка въ самомъ дѣлѣ обманула тебя... Писала бы тебѣ, что вѣрная жена... А сама... Что бы ты сдѣлалъ?
   -- А ничего бы не сдѣлалъ, вашескобродіе!-- съ необыкновенной простотой отвѣтилъ Матвѣевъ.
   Вершининъ даже удивился.
   -- То-есть, какъ бы ничего не сдѣлалъ?
   -- А что тутъ дѣлать, вашескобродіе! И обманъ разный бываетъ: одинъ обманъ лукавый, а другой отъ стыда. Не бойсь, такія дѣла часто случаются съ матроскими женками. Вернется матросикъ изъ дальней, а у его дитё.
   -- Ну и что же?-- съ нетерпѣливостью спросилъ Вершининъ, у котораго вдругъ замерло сердце при внезапно набѣжавшей мысли, что вдругъ и онъ по возвращеніи увидитъ ребенка.
   -- Извѣстно что. Побьетъ для вида жену и проститъ.
   -- И ты бы простилъ?
   -- А то какъ же. Очень просто. Съ легкимъ бы сердцемъ простилъ, еслибъ, не дай Богъ, Аннушка довела бы себя до такой линіи. Не гнать же ее въ шею, чтобы въ конецъ загубить и сдѣлать, грѣхомъ, дозвольте сказать, форменной потаскухой, вашескобродіе. Коли человѣка взаправду любишь, а не какъ, пряло сказать, кобель, такъ надо его пожалѣть, помочь ему, а не доводить изъ-за своего же мужчинскаго азарта до отчаянности... У господъ, можетъ, другія понятія, вашескобродіе, а по нашему, по матроскому понятію, такъ и вовсе большой обиды нѣтъ, если баба, безкарактерная усмирить свою плоть, не сустоитъ противъ облестителя. Тоже и она живой человѣкъ и упользоваться баловствомъ иной въ большую охотку. А настоящую, значитъ, приверженность она все-таки, быть можетъ, къ мужу имѣетъ, даромъ что съ кѣмъ-нибудь льстилась. Польстилась да и забыла, особенно если безлюбая. Такія бабы бѣдокурыя. Имъ легче всего пропасть, вашескобродіе!-- закончилъ Матвѣевъ.
   Вершининъ былъ возмущенъ такою простотой отношенія къ "измѣнѣ". Но въ то же время онъ не могъ не сознать, что понятіе о любви и самая любовь у этого философа-матроса несравненно возвышеннѣе и одухотвореннѣе, чѣмъ его страстная и ревнивая любовь къ Марусѣ.
   Онъ подлой измѣны не проститъ... Нѣтъ, не проститъ!
   Но послѣ разговора со своимъ вѣстовымъ Вершининъ все-таки сталъ нѣсколько покойнѣе.
   Матвѣевъ замѣтилъ это и спросилъ:
   -- Такъ сейчасъ прикажете вольную одежду подавать, вашескобродіе!
   -- Пожалуй, подай... Къ консулу надо зайти.
   -- То-то у концыря время и проведете. А то все одни да одни, вашескобродіе!
   -- Да скажи на вахтѣ, чтобы вельботъ приготовили!
   -- Есть, вашескобродіе!-- отвѣчалъ Матвѣевъ, весь подтягиваясь и принимая тотъ видъ исполнительнаго вѣстового, который онъ считалъ для себя обязательнымъ, когда дѣло касалось его, такъ сказать, оффиціальныхъ обязанностей.
   Онъ хотѣлъ, было, уходить, какъ Сергѣй Николаевичъ остановился и сказалъ:
   -- А знаешь ли, что я тебѣ скажу, Матвѣевъ?
   -- Не могу знать, вашескобродіе.
   -- Славный ты человѣкъ... Вотъ что я скажу тебѣ, Матвѣевъ!-- сердечно промолвилъ Вершининъ...-- Ну, а теперь подай платье да скажи насчетъ вельбота!
   -- Есть, вашескобродіе!-- отвѣчалъ вѣстовой, и въ его голосѣ звучала веселая нотка.
  

VI.

   Черезъ три дня "Чародѣйка" въ девятомъ часу утра снималась съ якоря. Дулъ ровный нордъ-вестъ, и "Чародѣйка" собиралась уходить изъ Фунчаля подъ парусами.
   Только что раздалась команда старшаго офицера, распоряжавшагося авраломъ: "по марсамъ и салингамъ". И марсовые бросились, какъ бѣшеные, по вантинамъ.
   Мрачный стоялъ капитанъ на мостикѣ, мрачный, напрасно старавшійся скрыть отъ всѣхъ свое душевное состояніе. Тоска и злоба грызли его сердце.
   Еще бы!
   Онъ только что пріѣхалъ съ завтрака отъ консула и у него въ кабинетѣ, куда послѣ завтрака консулъ пригласилъ гостей покурить, на письменномъ столѣ, среди пачки писемъ, присланныхъ съ клипера для отправки ихъ въ Россію съ первымъ почтовымъ пароходомъ, замѣтилъ большой пакетъ, невольно бросившійся въ глаза своею объемистостью.
   Вершининъ машинально взглянулъ на него и поблѣднѣлъ.
   Пакетъ былъ адресованъ на имя Аделаиды Петровны Любарцевой, подруги Маруси, съ припиской; "для передачи М. Н. В.".
   Сомнѣній больше не могло быть. Жена въ перепискѣ съ Огнивцевымъ!
   "И сколько, подлецъ, ей написалъ!" -- пробѣжало у него въ голбвѣ.
   И вотъ теперь взглядывая, какъ ставились паруса, Вершишининъ уже не испытывалъ обычнаго чувства удовлетворенности и удовольствія капитана, на суднѣ котораго матросы работаютъ лихо, и "Чародѣйка" одѣлась въ паруса, похожая на бѣлокрылую птицу, съ такой быстротой, которая могла бы удовлетворить самаго требовательнаго моряка.
   На палубѣ царитъ тишина, обычная на военномъ суднѣ во время аврала {Авралъ -- работа, требующая присутствія наверху всего экипажа судна.}. Только раздаются отрывистыя командныя слова старшаго офицера, видимо счастливаго, что "съемка съ якоря" идетъ великолѣпно. Гребныя суда были подняты мастерски. На шпилѣ ходили быстро. Во время постановки парусовъ нигдѣ, слава Богу, ни одна снасть не "заѣдала", словомъ все шло, какъ по маслу.
   И старшій офицеръ, взглянувъ на капитана, удивился, что онъ не только не веселъ, а, напротивъ, мраченъ, словно бы чѣмъ-то серьезно недовольный.
   А, кажется, нечѣмъ быть недовольнымъ!
   И старшій офицеръ снова поднялъ голову кверху, оглядывая внимательно: дотянуты ли вездѣ до мѣста шкоты, нѣтъ ли какой-нибудь неисправности.
   Но все въ порядкѣ. И старшій офицеръ недоумѣвающе пожалъ плечами и съ нѣкоторымъ раздраженіемъ въ голосѣ крикнулъ:
   -- Пошелъ брасы!
   Почти безучастно относившійся къ тому, что дѣлается теперь на "Чародѣйкѣ", Вершининъ все-таки по привычкѣ глядѣлъ на верхъ, какъ отдаютъ паруса, и самъ въ это время думалъ, какъ лжива и испорчена Маруся и какъ она подло обманываетъ. Пишетъ ласковыя письма -- и въ то же время переписывается съ Огнивцевымъ. До сихъ поръ она, кажется, ни кѣмъ серьезно не увлекалась, а теперь дѣло кажется серьезное... Такъ зачѣмъ же скрывать? Зачѣмъ лгать? Вѣдь я ей говорилъ, что правды не боюсь...
   И какой же подлецъ этотъ Огнивцевъ. Какой подлецъ!-- злобно повторялъ про себя Вершининъ и, какъ это обыкновенно бываетъ у ревнивыхъ людей, ему съ какою-то болѣзненною рельефностью представлялось, какъ Маруся ласкала Огнивцева и въ то же время охотно отдавалась мужу. И онъ стискивалъ зубы, готовый крикнуть отъ боли и оскорбленія.
   Вершининъ опустилъ взглядъ на палубу, и взглядъ упалъ на "подлеца". Онъ стоялъ у своей гротъ-мачты, которою завѣдывалъ, и въ эту минуту проговорилъ что-то механику, смотрѣвшему въ качествѣ посторонняго зрителя на авралъ.
   Неодолимая, чисто физическая ненависть охватила капитана при видѣ мичмана, веселаго, улыбающагося.
   И Вершининъ внезапно крикнулъ Огнивцеву рѣзкимъ и грубымъ голосомъ:
   -- Во время аврала не разговариваютъ. Мичманъ Огнивцевъ, я вамъ говорю!
   -- Есть!-- отвѣтилъ Огнивцевъ.
   И мгновенно поблѣднѣвшій, съ засверкавшими негодующими глазами, онъ вызывающе и съ недоумѣніемъ взглянулъ на капитана, взглянулъ и, словно бы внезапно понявшій причину этого грубаго окрика, отвелъ взглядъ, пожалъ плечами и какъ-то неестественно улыбнулся.
   И Вершининъ тотчасъ же спохватился, что сдѣлалъ грубое замѣчаніе Огнивцеву не за то, что онъ что-то сказалъ механику, а за то, что онъ любимъ, какъ ему казалось, Марусей,-- внезапно покраснѣлъ и, сознавая совершенную имъ несправедливость, избѣгалъ смотрѣть на Огнивцева.
   "Изъ-за этой женщины я дѣлаюсь подлецомъ!" -- подумалъ Вершининъ и въ эту минуту ненавидѣлъ жену, благодаря которой совсѣмъ терялъ самообладаніе. Полный стыда за свою грубую и несправедливую выходку, онъ тутъ же далъ себѣ слово не быть такимъ подлецомъ и не проявлять въ служебныхъ отношеніяхъ своихъ личныхъ чувствъ, недостойныхъ порядочнаго человѣка.
   Всѣ офицеры были поражены. Всѣ привыкли видѣть капитана настоящимъ джентельменомъ, сдержаннымъ и справедливымъ. Всѣ привыкли къ тому, что онъ если и дѣлалъ замѣчаніе, то въ вѣжливой формѣ и предпочтительно съ глазу на глазъ. И вдругъ -- этотъ бѣшеный окрикъ изъ-за пустяка и при томъ на такого хорошаго морского офицера, какъ Огнивцевъ.
   Между тѣмъ "Чародѣйка" снялась съ якоря. Слегка накренившись. съ поставленными верхними и нижними парусами, она понеслась въ полвѣтра отъ Мадеры въ океанъ, взявши курсъ къ югу въ область пассата.
   Подвахтенныхъ просвистали внизъ.
   Когда офицеры спустились въ каютъ-компанію, многіе съ недоумѣніемъ спрашивали Огнивцева: не было ли какихъ причинъ этой грубой выходки капитана.
   -- Никакихъ!--отвѣчалъ Огнивцевъ.
   -- И вы, Борисъ Константиновичъ, конечно, пойдете объясняться къ капитану? Такъ оставить это нельзя!..-- не безъ задора спрашивалъ своимъ тонкимъ визгливымъ голосомъ рыжій лейтенантъ Болховитиновъ, одинъ тѣхъ мнительныхъ, мелко-самолюбивыхъ и легко обижающихся людей, которые всегда съ кѣмъ-нибудь и изъ-за чего нибудь любятъ объясняться.
   -- Нѣтъ, не пойду!-- сухо отвѣтилъ Огнивцевъ.
   -- Такъ и оставите это дѣло?
   -- Такъ и оставлю!-- почти рѣзко проговорилъ Борисъ Константиновичъ.
   Болохвитиновъ замолчалъ, удивленно пожавши плечами. Удивились и другіе, знавшіе, что Огнивцевъ очень ревнивъ къ своему достоинству и грубости не снесетъ.
   А вотъ теперь снесъ. А какъ храбръ на словахъ!
   Огнивцевъ читалъ такія мысли почти на всѣхъ лицахъ. Только старшій штурманъ, повидимому, не раздѣлялъ общаго удивленія и, сочувственно взглядывая на Огнивцева, промолвилъ:
   -- Не бойсь, капитанъ и самъ теперь мучается... Онъ совсѣмъ разстроенный ушелъ въ каюту. Я видѣлъ...
   Еще въ каютъ-компаніи не улеглось возбужденіе, вызванное грубой выходкой капитана, какъ вбѣжалъ разсыльный съ докладомъ, что капитанъ требуетъ всѣхъ офицеровъ наверхъ.
   Всѣ вышли съ обычной у моряковъ быстротой на палубу и выстроились на правой сторонѣ шканцевъ по старшинству. На многихъ лицахъ стояло выраженіе недоумѣнія. Къ чему это капитанъ собралъ всѣхъ офицеровъ и не у себя въ каютѣ, а наверху при торжественно-оффиціальной обстановкѣ?
   Огнивцевъ, казалось, догадывался, и на его нервномъ, подвижномъ лицѣ отразилось душевное волненіе. Онъ чувствовалъ себя виноватымъ передъ Вершининымъ за эти краденные поцѣлуи и, неблагодарный, вспомнилъ теперь объ нихъ подъ чуднымъ голубымъ небомъ южныхъ широтъ далеко не съ хорошимъ чувствомъ и къ Марусѣ и къ самому себѣ за то, что поступилъ не какъ "мыслящій человѣкъ", а какъ свинья. "Именно свинья!" энергично подчеркнулъ про себя молодой мичманъ въ порывѣ раскаянія. И теперь онъ даже сожалѣлъ, что въ отвѣтъ на письмо Маруси отвѣчалъ длиннымъ посланіемъ. Не слѣдовало отвѣчать.
   "Но если бы Вершининъ зналъ, что я писалъ. Если бы зналъ! "
   И въ ту же минуту, какъ Огнивцевъ подумалъ объ этомъ, онъ увидалъ поблѣднѣвшее, осунувшееся и напряженно-серьезное лицо капитана, который быстрыми шагами приблизился къ офицерамъ. Увидалъ и, прикладывая руку къ козырьку фуражки, почувствовалъ себя еще болѣе виноватымъ и въ то же время пожалѣлъ, что такой хорошій человѣкъ, какъ капитанъ, страдаетъ изъ-за такой женщины, какъ Маруся.
   А капитанъ между тѣмъ говорилъ слегка вздрагивающимъ, но громкимъ рѣшительнымъ голосомъ:
   -- Я только что позволилъ себѣ сдѣлать грубое замѣчаніе Борису Константиновичу и, сознавая себя виноватымъ, считаю долгомъ извиниться передъ Борисомъ Константиновичемъ въ присутствіи всѣхъ господъ офицеровъ.
   И затѣмъ, обратившись къ Огнивцеву, продолжалъ:
   -- Прошу васъ, Борисъ Константиновичъ, извинить меня и забыть о случившемся... Но если -- если васъ мое извиненіе не удовлетворяетъ, я охотно готовъ дать вамъ удовлетвореніе, какое вы отъ меня потребуете!-- прибавилъ капитанъ, понижая голосъ и глядя на Огнивцева въ упоръ своими большими, черными, полными скорби глазами.
   -- Я вполнѣ, вполнѣ удовлетворенъ Сергѣи Николаевичъ!-- возбужденно и растроганно отвѣчалъ Огнивцевъ, невольно краснѣя подъ этимъ грустнымъ, словно бы укоряющимъ взглядомъ Вершинина.
   -- Очень вамъ благодаренъ, Борисъ Константиновичъ! Можете расходиться, господа!-- промолвилъ капитанъ, казалось, душевно облегченный.
   Офицеры спустились въ каютъ-компанію и восхваляли джентельменство капитана. Огнивцевъ былъ рѣшительно подавленъ его благородствомъ и питалъ къ нему восторженныя чувства.
   И теперь вина его передъ нимъ казалась ему великой и требовала искупленія. Но какъ искупить ее? Какъ успокоить его ревность? Какъ объяснить ему, что онъ въ своемъ посланіи былъ только проповѣдникомъ и обвинителемъ, и ничѣмъ больше.
   Дѣйствительно, въ отвѣтъ на письмо Маруси, одно изъ тѣхъ заигрывающихъ, полныхъ недосказанныхъ словъ и кокетливыхъ намековъ, женскихъ писемъ, въ которыхъ Маруся проявляла то же кокетство, что и въ жизни, въ отвѣтъ на ея сожалѣнія, что Бориса Константиновича нѣтъ и ей не съ кѣмъ читать и не съ кѣмъ посовѣтоваться о томъ, какъ избавиться отъ праздной жизни,-- Огнивцевъ исписалъ чуть ли не тетрадь бумаги, рекомендуя Маріи Николаевнѣ прежде всего прочитать массу книгъ, списокъ которыхъ онъ добросовѣстно приложилъ, и затѣмъ поступить на медицинскіе курсы. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ говорилъ о самовоспитаніи, о болѣе серьезномъ отношеніи къ людямъ, правдивости въ чувствѣ, о безнравственности обмана... Однимъ словомъ, посланіе мичмана было горячее, пространное и нисколько не походило на любовное. Вдали отъ Маруси, Огнивцевъ чувствовалъ себя освобожденнымъ отъ ея чаръ, хотя порой, вспоминая объ ея поцѣлуяхъ, приходилъ въ волненіе и негодовалъ, что Маруся такъ подло съ нимъ поступила, введя его въ обманъ своими поцѣлуями и заставивъ его быть такимъ подлецомъ передъ Вершининымъ.
   И Огнивцева раздражало еще болѣе то, что онъ былъ не одинъ, пользовавшійся поцѣлуями.
   Передъ отправленіемъ въ плаваніе онъ слышалъ отъ одного товарища, что цѣловали ее многіе и что самъ онъ былъ даже любовникомъ Маруси въ теченіе трехъ недѣль и, внезапно прогнанный ею, чуть было не застрѣлился. И товарищъ началъ было поносить молодую женщину, но былъ остановленъ негодующимъ Огнивцевымъ, который сказалъ ему, что онъ свинья, во-первыхъ, потому, что обманывалъ мужа, а во-вторыхъ, потому, что разсказываетъ объ интимныхъ отношеніяхъ къ женщинѣ и поноситъ ее за то, что его прогнали.
   -- Ты подлецъ, и я съ тобою больше незнакомъ!-- прибавилъ Огнивцевъ.
   Раздумывая обо всемъ этомъ послѣ извиненія передъ нимъ Вершинина, молодой мичманъ рѣшилъ болѣе не отвѣчать Марусѣ, если бы она и писала ему еще. Для него не было никакихъ сомнѣній, что капитанъ догадывался, отъ кого было письмо, когда передавалъ его и неожиданно предложилъ ѣхать въ Россію...
   -- Не стоитъ эта женщина такого человѣка!-- проговорилъ вслухъ Огнивцевъ, лежа на койкѣ въ своей маленькой каютѣ, и рѣшилъ, что онъ никогда не женится.
   А капитанъ въ это время ходилъ по своей каютѣ, все еще мучимый ревнивымъ чувствомъ, все еще полной скорби, и скоро вошелъ за альковъ въ маленькую спальню, долго-долго глядѣла. на большую фотографію жены, висѣвшую надъ койкой, и, наконецъ, изъ груди его вырвалось:
   -- Маруся, Маруся!
   И въ тонѣ этого скорбнаго восклицанія звучали и укоръ, и любовь.
  

VII.

   Вотъ уже десять часовъ, какъ бѣдная "Чародѣйка" безпомощно бьется о камни среди бушующаго моря.
   Она врѣзалась "основательно" (какъ злобно выразился старшій штурманъ), набѣжавши ночью съ полнаго хода парами на маленькую группу подводныхъ островковъ въ Китайскомъ морѣ, несмотря на то, что курсъ былъ благоразумно проложенъ въ 15 миляхъ отъ нихъ. Но астрономическаго наблюденія сдѣлать было нельзя -- небо было покрыто облаками и солнце не выглядывало -- и теченіе, мало изслѣдованное въ этихъ мѣстахъ, предательски нанесло клиперъ на каменья.
   И этотъ потрясающій ударъ, внезапно остановившій клиперъ, пробудилъ всѣхъ спавшихъ моряковъ, вселилъ въ нихъ ужасъ и заставилъ ихъ выскочить наверхъ и увидѣть кромѣшную тьму кругомъ и сѣдые ревущіе буруны, со всѣхъ сторонъ окружавшіе "Чародѣйку", бившіеся о ея бока и вливавшіеся своими верхушками черезъ бортъ клипера, когда его бросало то на одинъ, то на другой бокъ.
   Положеніе было критическое, и неоткуда было ждать помощи. Выстрѣлы изъ орудій, раздававшіеся черезъ пять минутъ, печальные, словно бы похоронные выстрѣлы, напрасно говорили о бѣдствующемъ суднѣ бъ сто шестьюдесятью моряками. Буря заглушала ихъ, да и кто могъ бы подать въ такую бурю помощь?
   До ближайшаго порта было миль двадцать, но какъ добраться до него въ такую погоду на шлюпкѣ, чтобы позвать на помощь какое-нибудь судно?
   Вотъ уже десять часовъ, какъ капитанъ, напряженно-серьезный, почти суровый и въ то же время сохраняющій хладнокровіе, не сходитъ съ мостика, придумывая и испытывая всѣ средства, чтобы спасти любимую имъ "Чародѣйку" и людей.
   Но напрасно работаетъ машина. Напрасно сброшены были за бортъ тяжести для облегченія судна.
   Клиперъ не двигался съ мѣста, и вода все прибывала, да прибывала, несмотря на то, что всѣ помпы пущены въ ходъ.
   Надежды на спасенье почти никакой. Вѣтеръ реветъ съ адской силой, потрясая снасти и проносясь зловѣщимъ воемъ въ рангоутѣ. Свинцовыя волны словно бы говорятъ своимъ гуломъ о смерти.
   Надежды нѣтъ. И это чувствуется почти на всѣхъ лицахъ, блѣдныхъ, съ расширенными зрачками, полныхъ выраженія ужаса и отчаянія.
   А удары клипера о камни раздаются все чаще и сильнѣе. И при каждомъ ударѣ матросы крестятся.
   Но капитанъ, и самъ едва ли питавшій какія-либо надежды на спасеніе, тѣмъ не менѣе имѣетъ мужественный видъ человѣка, который не падаетъ духомъ, готовый бороться до послѣдней минуты. И онъ время отъ времени вскрикиваетъ въ рупоръ своимъ громкимъ твердымъ голосомъ:
   -- Не робѣй, ребята!.. Вѣтеръ скоро долженъ стихнуть и можно будетъ спустить гребныя суда!
   И словно бы увѣренный, что вѣтеръ долженъ стихнуть, капитанъ отдаетъ приказаніе, чтобы гребныя суда были готовы къ спуску, а самъ въ эту минуту думаетъ, что не видать ему больше Маруси.
   Огнивцевъ, бывшій на вахтѣ, невольно поддался обаянію мужества капитана и старался не выказать того ужаса передъ смертью, который охватывалъ его всего какимъ-то пронизывающимъ холодомъ, и старался не глядѣть на эти бушующія волны, говорящія о смерти, когда такъ мучительно хочется жить.
   Несмотря на сознаваемую всѣми близость гибели, работы по приготовленію къ спасенію шли своимъ чередомъ и въ этой работѣ люди какъ-будто на минуту забывали, что они дѣлаютъ напрасное и безполезное дѣло. Но старшій офицеръ покрикивалъ, наблюдая, какъ выносили казенный денежный ящикъ, какъ вязали плотъ, какъ готовили къ спуску шлюпки, и боцманъ, несмотря на ужасъ положенія, все-таки сыпалъ ругательствами и даже далъ какому-то матросику затрещину. И все это какъ-будто вселяло надежды въ смятенныя человѣческія сердца.
   Такъ прошелъ еще часъ, безконечно долгій часъ.
   Буря, казалось, стала понемногу утихать, и капитанъ въ эти минуты сталъ надѣяться... Если клиперъ продержится еще нѣсколько часовъ, быть можетъ...
   -- Какъ вода въ трюмѣ? Сходите узнать, Борисъ Константиновичъ.
   Огнивцевъ сбѣжалъ внизъ, спустился въ трюмъ и, вернувшись, доложилъ:
   -- Скоро къ топкамъ подойдетъ!
   Капитанъ только поморщился и все-таки крикнулъ веселымъ тономъ:
   -- Вѣтеръ стихаетъ, ребята. Не робѣй, молодцы!
   И "молодцы" дѣйствительно какъ-будто почувствовали приливъ надежды отъ этого веселаго окрика.
   Огнивцевъ между тѣмъ думалъ какую-то думу и вдругъ, словно бы просвѣтленный, полный рѣшимости, подошелъ къ капитану и сказалъ:
   -- Сергѣй Николаевичъ! Разрѣшите мнѣ на баркасѣ съ охотниками попробовать добраться въ Амое... Тамъ можно найти пароходъ и привести сюда.
   -- Вы на вѣрную смерть хотите итти?...
   -- Все равно умирать... А можетъ быть, и удастся... Вѣтеръ стихаетъ...
   Капитанъ взглянулъ на Огнивцева, на его смѣлое красивое лицо, и мучительно-ревнивое чувство кольнуло его. Но теперь, не все ли равно?
   И, стараясь побороть это чувство, онъ сказалъ:
   -- Нѣтъ, Борисъ Константиновичъ! васъ я не пошлю.
   -- Отчего?
   -- Отчего?-- переспросилъ капитанъ.,
   -- Да... позвольте узнать, отчего вы меня не хотите послать?
   -- Оттого, что вы любите мою жену и она васъ любитъ!-- вдругъ почти на ухо проговорилъ Вершининъ.
   -- Это неправда. Клянусь вамъ Богомъ!
   -- Но переписка?..
   -- Я получилъ только одно письмо и отвѣчалъ, совѣтуя Маріи Николаевнѣ учиться, читать, серьезнѣе относиться къ жизни и больше цѣнить такого благороднаго, чуднаго человѣка, какъ вы... Вотъ, что я писалъ!-- взволнованно проговорилъ Огнивцевъ.
   -- Борисъ Константиновичъ.. Простите... Вы честный человѣкъ. Поѣзжайте на баркасѣ... Спасите насъ, если не утонете!-- проговорилъ капитанъ.
   И съ этими словами крѣпко пожалъ руку Огнивцева.
   Вызвали охотниковъ. Охотниковъ нашлось болѣе, чѣмъ нужно. Спустили баркасъ, поставивъ на немъ зарифленные паруса, скоро баркасъ понесся и скрылся въ волнахъ.
   Матросы перекрестились. Никто не сомнѣвался, что мичманъ и охотники матросы погибли.
   А буря дѣйствительно стихала, и клиперъ било о камни не такъ жестоко. И надежда на спасеніе понемногу оживляла всѣхъ.
   Къ вечеру на горизонтѣ показался дымокъ. Скоро подошелъ военный французскій корветъ и остановился недалеко отъ "Чародѣйки" на вольной водѣ.
   Громкое ура раздалось на клиперѣ, и когда Огнивцевъ на баркасѣ вернулся на клиперъ, капитанъ крѣпко пожалъ руку Огнивцеву и взволнованно и горячо проговорилъ:
   -- Вы спасли "Чародѣйку" и насъ... И кромѣ того...
   Онъ на секунду остановился и, понижая голосъ, застѣнчиво прибавилъ:
   -- Вѣру въ Марусю.
   Счастливый и радостный, что живъ, что сдѣлалъ то, что надо было сдѣлать, Огнивцевъ смѣло и открыто глядѣлъ теперь въ глаза капитана и думалъ:
   "Какой онъ несчастный, что любитъ эту женщину!"
   И вслѣдъ затѣмъ въ душѣ его шевельнулось что-то вродѣ завистливаго чувства къ капитану, словно онъ былъ бы и самъ не прочь попробовать этого несчастія съ Марусей.
   Черезъ день "Чародѣйка" съ помощью французскаго корвета была снята съ каменьевъ и на буксирѣ отведена въ Гонконгъ, въ докъ.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru