Стасов Владимир Васильевич
"Вот наши строгіе ценители и судьи"!

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

"ВОТЪ НАШИ СТРОГІЕ ЦѢНИТЕЛИ И СУДЬИ"!

   И есть еще люди, до сихъ поръ сомнѣвающіеся въ благодѣтельности искусства, въ его способности приводить цѣлыя массы людскія къ единенію, къ согласію, къ одному знаменателю! Есть еще люди, возстающіе противъ словъ одного изъ новѣйшихъ эстетиковъ, Гюйо, когда онъ въ своей книгѣ "Искусство съ точки зрѣнія соціологіи" восклицаетъ: "Всякое искусство есть средство соціальнаго согласія, и, можетъ, быть, даже болѣе глубокое средство, чѣмъ всѣ другія. Одинаковымъ образомъ думать есть, безъ сомнѣнія, уже много; но этого еще недостаточно для того, чтобы заставить насъ одинаково желать: великая тайна -- заставить всѣхъ насъ одинаково желать, великая тайна -- заставить всѣхъ насъ одинаковымъ образомъ чувствовать, и это-то чудо совершается -- искусствомъ..." Надо быть совершенно какимъ-то глухимъ и слѣпымъ, чтобъ не видѣть и не понимать, до какой степени глубоко справедливы эти превосходныя слова современнаго намъ французскаго эстетика. Онъ извлекъ, конечно, свое убѣжденіе изъ множества видѣнныхъ собственными глазами не только во Франціи, но и во всей Европѣ фактовъ и выразилъ это глубоко правдивымъ и художественнымъ словомъ. Но мы здѣсь, въ Петербургѣ, никуда далеко исходя, никуда не заглядывая за предѣлы нашего родного города, можемъ тысячу разъ въ одинъ день убѣждаться, до какой степени правъ Гюйо и всѣ его товарищи по философіи искусства, до какой степени каждое ихъ слово дышетъ тутъ истиной.
   Въ самомъ дѣлѣ, кто еще больше насъ, истыхъ славянъ, прославился на весь свѣтъ своею рознью, раздорами, непримиримымъ глядѣньемъ въ разныя стороны. Кто еще больше насъ знаменитъ отсутствіемъ единства, единодушія, единомыслія? И что же! Стоитъ только показаться искусству съ лучшими, съ наивысшими своими произведеніями, и -- тотчасъ же совершается то неимовѣрное чудо, про которое говоритъ Гюйо: всѣ (или, по крайней мѣрѣ, почти всѣ, главная доля всей массы) начинаютъ "одинаковымъ образомъ чувствовать", принимаются "одинаковымъ образомъ желать". Что именно чувствовать, чего именно желать -- то уже само собою разумѣется. Конечно, чувствовать -- величайшее отвращеніе, желать -- изгнанія, загнанія, переломанія, исковерканія, покрытія презрѣніемъ и насмѣшками того, что лучшаго дало искусство. Замѣтьте: именно только "лучшаго". Никогда ничто посредственное и плохое не приводитъ къ единодушію, къ согласію. О такого рода вещахъ мнѣнія бываютъ еще разныя, и хотя то, что похуже, скорѣе всего одерживаетъ верхъ, однако жъ все-таки происходятъ противоположныя сужденія. Но явись созданія истинно высокія и значительныя,-- о, тогда уже всѣ въ одну секунду встаютъ какъ одинъ человѣкъ, и вопіютъ, и протестуютъ, и сердятся, и негодуютъ, и защищаютъ нарушенные права и законы. Единодушіе -- такое трогательное, что хоть плачь навзрыдъ отъ восхищенья, такъ оно поразительно, такъ оно могуче, такъ сердечно и искренно, такой это мгновенный потокъ. У насъ такъ всегда было, дастъ Богъ такъ всегда и впредь будетъ. Эстетика сто тысячъ разъ права, эстетики сто милліоновъ разъ правы. Ура имъ обоимъ!!
   Мои надежды не на мыльныхъ пузыряхъ опираются, мои соображенія не на пустыхъ фантазіяхъ зиждутся, у меня, на страницахъ нашей исторіи, все только несокрушимые факты передъ глазами. Покуда Пушкинъ писалъ первыя, молодыя свои произведенія, всѣ были за него, толпа громко хлопала ему въ ладоши. Но когда, по словамъ Гоголя, онъ "погрузился въ сердце Россіи, предался глубже изслѣдованію жизни и нравовъ своихъ соотечественниковъ, его поэмы ужъ не всѣхъ поразили". Когда онъ сталъ "вѣренъ одной истинѣ, высокъ тамъ, гдѣ высокъ предметъ, рѣзокъ и смѣлъ, гдѣ истинно-рѣзкое и смѣлое", тогда, говоритъ Гоголь, все замѣтнѣе уменьшался кругъ обступившей его толпы и наконецъ становился такъ тѣсенъ, что поэтъ можетъ перечесть по пальцамъ всѣхъ своихъ истинныхъ цѣнителей. "Прощай толпа!" А что думала и говорила о самомъ Гоголѣ эта самая толпа, то онъ нарисовалъ геніальными, на вѣки несокрушимыми чертами въ своемъ "Театральномъ разъѣздѣ". Что было съ операми Глинки и Даргомыжскаго, съ картинами Александра Иванова, Перова и Верещагина -- всякій тоже очень хорошо знаетъ, всѣ эти великія созданія были какъ слѣдуетъ тотчасъ же обруганы, оплеваны, оттолкнуты. Единодушіе было изумительное. Если всегда такъ бывало съ самыми высокими нашими талантами, то чего надо было ожидать для тѣхъ нашихъ художниковъ, которые были хотя и не геніи, но все-таки истинные, крупные, значительные таланты. Разумѣется, законъ общаго "единства", антипатіи и преслѣдованія "знатоками" былъ и для нихъ всегда въ полной силѣ. Примѣровъ -- не есть числа! Скорбные листы русской художественной исторіи никогда не прекращались, никогда ни на единую іоту не укорачивались. Толпа и ея почтенные представители, художественные критики и писатели, всегда высоко держали свое знамя, всегда свято хранили свое достоинство. Виватъ эстетики, виватъ чудное, приводящее всѣхъ къ согласію искусство!
   Кажется, кто у насъ изъ художниковъ въ Россіи не получилъ этого крещенія огнемъ и мечомъ, т. е. благодатнаго опозоренія, насмѣшекъ и преслѣдованія, тотъ не крупный талантъ.
   Ныньче съ Рѣпинымъ совершается обычный процессъ. На него со всею ревностью обрушились эстетики, доки и знатоки, на него уже плеснули изъ десятка подворотень помойными ушатами; публика лѣниво и вяло посѣщаетъ его выставку. Изъ этого надо, кажется, несомнѣнно заключить, даже не смотрѣвши его картинъ, что вѣрно онъ очень выросъ и возмужалъ. Вѣрно его выставка заключаетъ что-то особенное, великое и высокое. На то были даже значительные признаки. По мѣрѣ того, какъ этотъ художникъ росъ и приближался къ полному своему развитію, лучшимъ его созданіямъ все меньше и меньше давали цѣны. Оцѣнилъ-ли кто нибудь его удивительнаго "Поприщина", его чудную "Монахиню", его "Не ждали", его портреты-картины: "Листъ", "Глинка", "Левъ Толстой", и еще нѣкоторыя другія? Только одинъ разъ, въ 1885 году, толпа ринулась какъ ошалѣлая, смотрѣть его "Ивана Грознаго съ сыномъ", и я тотчасъ подумалъ: "тутъ, въ этихъ восторгахъ, навѣрное что-нибудь да не такъ! Разношерстная толпа въ 20,000 человѣкъ даромъ не пойдетъ смотрѣть то, что въ самомъ дѣлѣ высоко и хорошо. Вѣрно тутъ у Рѣпина въ картинѣ какой-нибудь крупный недочетъ, какая-нибудь существенная нехватка!" Впрочемъ, это было во всякомъ случаѣ какое-то особенное, необъяснимое событіе; всѣ остальныя вещи Рѣпина были оцѣняемы толпою и "критикой" по настоящему, какъ толпѣ и критикѣ свойственно. На нынѣшній разъ, когда Рѣпинъ даетъ лучшее и высшее, къ чему до сихъ поръ способенъ, опять совершаются факты, какъ имъ по всѣмъ правамъ надлежитъ быть.
   Правильно-то правильно, законно-то законно все это, а все бѣдному паціенту, автору, пожалуй немножко горько въ носу бываетъ. Не мудрено, если-бы и онъ, какъ многіе его товарищи по таланту, изъ прежнихъ временъ, подумалъ однажды про себя, въ мрачную, безотрадную минуту: "Да что, у насъ и талантомъ-то быть не стоитъ"! По счастью, такія темныя мысли могутъ промелькнуть въ головѣ у настоящаго, широкаго духомъ художника развѣ только на одну четверть секунды.
   Однако, воротимся къ русской художественной критикѣ, проявившей всѣ свои коренныя качества, умъ, знаніе, вкусъ, понятливость по поводу нынѣшней выставки Рѣпина. Надо правду сказать, ни одинъ изъ нашихъ писателей не рѣшился сказать, что Рѣпинъ безталаненъ, что онъ художникъ ординарный, ничего не стоющій. Нѣтъ, этого-то не было, да и быть не могло. Какъ тамъ ни что, а у Рѣпина все-таки водворилась, въ теченіе 20-ти лѣтъ художественной дѣятельности, извѣстная репутація, образовалось извѣстное имя, и эту рамку уже нельзя переступать. Хочешь не хочешь, а принимаясь говорить про Рѣпина, даже самый большой его врагъ и ненавистникъ, хотя-бы даже величайшій невѣжда и олухъ царя Гороха, обязанъ произнести или написать фразу: "Рѣпинъ, нашъ крупный", или "нашъ самый крупный талантъ". Но, конечно, послѣ такого обязательнаго приступа, особливо если тутъ же будетъ брошена пара фразочекъ про "технику", "рисунокъ" и "колоритъ", можно говорить про Рѣпина уже какую угодно пакость, и костить его на всѣ четыре корки, по-свойски. Гуляй душа! Выливайся и разливайся ненависть къ таланту и правдивости его!
   И господа рецензенты попользовались на этотъ разъ всѣми своими льготами и привиллегіями, всею безнаказанностью и невмѣняемостью невѣжества. Отъ предварительныхъ похвалъ Рѣпину въ концѣ концовъ ничего не оставалось, а оставалась одна только очень громко звучащая нота антипатіи и отталкиванія.
   Одинъ говорилъ, что Рѣпинъ -- "несуразный талантъ, не знающій никакой школьной дисциплины"; "талантъ-самодуръ"; "реалистъ до буквоѣдства"; человѣкъ пишущій множество "лишнихъ пустяковъ, которыхъ не долженъ былъ-бы писать". Что за художникъ выходитъ послѣ этого Рѣпинъ,-- тотъ самый Рѣпинъ, котораго умная и толковая критика тутъ же величаетъ "Гоголемъ въ краскахъ"! Гоголь -- и несуразный живописецъ! Гоголь -- и талантъ-самодуръ! Нѣтъ, концы съ концами тутъ не сходятся. Тутъ только фарисейское притворство, іезуитская фальшь на лицо.
   Другой критикъ заявляетъ, что и въ прежнее время творчество Рѣпина было всегда "несвободно отъ вольнодумства", что въ своихъ картинахъ онъ все предавался "фельетоннымъ, либеральнымъ вздорамъ", а въ нынѣшней, послѣдней своей картинѣ "Запорожцы", какъ и въ первой, "Бурлаки", "первое мѣсто принадлежитъ не духу, а плоти: здѣсь разгулъ тѣлесности". Въ "Запорожцахъ" характерность прямо переходитъ въ уродство и предумышленную карикатуру. Вѣяніе чистой красоты не коснулось его. Въ "Явленной иконѣ" нѣтъ и слѣда любви художника къ сюжету; искренность вѣры ни мало не трогаетъ художника и кажется ему смѣшною. Постоянный же недостатокъ художника -- слабое знакомство съ пропорціями человѣка и перспективой. Чувствуя свои слабыя стороны, Рѣпинъ предпочитаетъ полу-фигуры, и избѣгаетъ фигуры во весь ростъ. Задній фонъ въ "Запорожцахъ" остался безъ обработки, воздуха почти не чувствуется, на безхарактерномъ фонѣ рѣжетъ глаза ненужный и дурно написанный шатеръ.-- И такъ, недуренъ выходитъ общій итожецъ для Рѣпина: содержаніе -- гадкой фальшиво, письмо -- плохо. Но вотъ что странно: отчего же этотъ писатель "Московскихъ Вѣдомостей", такъ солидно доказавъ всю нелѣпость Рѣпина, все-таки радуется слуху (совершенно ложному), что онъ воротится въ академію художествъ и сдѣлается тамъ професоромъ въ классахъ. Кто такъ фальшивъ въ творчествѣ и такой невѣжда въ техникѣ -- того надо поскорѣе гнать по шеямъ изъ школы, а не звать туда и не апплодировать его приходу. Вѣдь онъ только всю молодежь перепортитъ!
   Еще иные писали, что "Рѣпинъ берется за всѣ сюжеты и самъ не знаетъ хорошенько, куда приложить свои громадныя силы"; что двѣтри большія вещи, написанныя имъ въ послѣдніе годы, "не могутъ считаться вполнѣ удачными"; при большомъ талантѣ и хорошей техникѣ Рѣпинъ "слишкомъ увлекается обличительными тенденціями, что конечно не можетъ не вредить чистому искусству". Картина "Явленная икона" исполнена хорошо, краски пролиты (?!) сильною, могучею кистью, фигуры дьякона и маленькаго убогаго человѣчка полны жизни, и, не смотря на утрировку и разсчетъ на эффектъ, подкупаютъ зрителя и заставляютъ забыть недостатки техники. Въ ряду такихъ ошибокъ, главная -- художникъ не сообразилъ хорошенько разстояній, оттого люди на дальнемъ планѣ картины вышли у него черезъ-чуръ миніатюрными". Въ "Запорожцахъ" тотъ же критикъ признаетъ "много, достоинствъ", и прежде всего (какъ онъ выражается, но всегдашней банальной терминологіи невѣждъ-репортеровъ) "массу экспрессіи въ фигурахъ, а также отдѣлку подробностей". Третью новую картину Рѣпина "По слѣду" тутъ же объявляютъ неудачною: ее "нельзя назвать идейной, хотя видимо она навѣяна г. Рѣпину идеями неувядаемаго таланта, покрытаго европейскими лаврами, В. В. Верещагина"... "Мазокъ Рѣпина грубъ, силенъ, какъ мозолистыя руки мужика. Пишется картина не иначе какъ помеломъ. Аксессуары блѣдны и жалки! Послѣ картинъ французской выставки (на Большой Морской) вы попадаете къ Рѣпину точно въ нашу деревенскую улицу, съ обязательной лужей, въ которой барахтается мальчикъ безъ штановъ".
   Вотъ любопытнѣйшіе образчики того, что ныньче говорили наши художественные критики про выставку Рѣпина. Подобныхъ примѣровъ можно было-бы привести еще сколько угодно. Кто только не писалъ, кто только не высказывалъ своихъ драгоцѣнныхъ мнѣній. Развѣ только лѣнивый не спѣшилъ помакнуть острое и умное перо свое въ чернила и нацарапать на бумагѣ что слѣдуетъ, съ приличной антипатіей ко злу, съ добродѣтельной симпатіей къ попранному добру, съ примѣрномъ знаніемъ и вкусомъ. Единственныя исключенія составляютъ статьи въ "Русскихъ Вѣдомостяхъ" (No 338), и въ "Новостяхъ" (No 334). Онъ одни были въ самомъ дѣлѣ безъ фарисейства сочувственны. Только въ первой газетѣ можно было прочитать, что "Запорожцы" Рѣпина -- настоящее событіе въ текущей лѣтописи русскаго искусства, новый тріумфъ Рѣппискаго таланта: въ картинѣ запечатлѣна удивительная мощь и выразительность его кисти; что такихъ характерныхъ, привдивыхъ и цѣльныхъ представителей запорожской шири до Рѣпина не было въ нашей живописи; что картина эта -- апоѳеозъ запорожской Сѣчи, казацкой вольницы и удали. Только во второй газетѣ, точно также, можно было прочитать такія мысли: "Вглядитесь въ картину "Запорожцы" попристальнѣе, и вы начинаете понимать, что передъ вами не просто веселая компанія, а историческіе дѣятели, не комическій эпизодъ комедіи, а историческій моментъ. Удивительную эпопею казацкой вольности, написанную Рѣпинымъ, можно сравнить, по глубинѣ творчества, проникновенія и юмора, развѣ только съ "Тарасомъ Бульбой" Гоголя. Поразительная вещь!..."
   Кромѣ этихъ немногихъ строкъ, всѣ прочія газеты, очень многочисленныя, говорили совсѣмъ другое. Авторы ихъ точно были кѣмъ-то и чѣмъ-то горько оскорблены, словно кто то нанесъ имъ нестерпимую обиду, за которую надо поскорѣе расправиться, отомстить, а то и житья нѣтъ на свѣтѣ. Вотъ они и расправлялись.
   Публика оказалась гораздо выше, толковѣе и лучше своихъ обычныхъ учителей, коренныхъ путеводителей и совѣтниковъ,-- газетныхъ критиковъ и репортеровъ. Многіе десятки, а можетъ быть и сотни человѣкъ изъ ея среды съ искреннимъ интересомъ проходили по выставкѣ Рѣпина, чувствовали восхищеніе и восторгъ отъ соприкосновенія съ жизнью и талантомъ, разсѣянными по картинамъ необычайнаго русскаго художника, и уносили съ собою чувство теплой любви къ образамъ и сценамъ Рѣпина. Сколько сужденій я слышалъ въ этомъ родѣ и на выставкѣ и внѣ выставки! У Рѣпина и на нынѣшній разъ, какъ всегда, было не мало почитателей. Иначе и быть не могло. Однако, ихъ было не столько, сколько можно было впередъ ожидать. Выставку посѣщали далеко не тѣ многочисленныя толпы, которыя встрѣтишь всегда тамъ, гдѣ есть что-то притягательное и драгоцѣнное для всѣхъ, для каждаго, и гдѣ, поэтому, тотчасъ заводится мода, всеобщій стремительный потокъ. Моды, всеобщаго повальнаго увлеченія на нынѣшній разъ не было. Хвалила и была довольна только частица публики, далеко не вся она. Положимъ, сочувствовала лучшая, интеллигентнѣйшая доля -- и, конечно, въ ней вся суть, весь интересъ. Но нельзя было безъ досады замѣчать, что и изъ этой среды, доли, раздавались иногда приговоры, достойные критиковъ и репортеровъ, совершенно одного сорта и качества съ ихъ приговорами. Мнѣ не разъ случилось слышать: "И что это за тема такая, у "Запорожцевъ"! Анекдотъ, анекдотъ, и болѣе ничего. Стоило-ли брать его задачей для серьезной картины? Стоило-ли на такую картину тратить столько годовъ, трудовъ и хлопотъ? И потомъ, сколько карикатуръ, сколько безобразія, нигдѣ ничего милаго, граціознаго, нигдѣ истинной красоты, нигдѣ чистаго, высокаго искусства! Что это за голые запорожцы, развѣ это хорошо, развѣ это прилично? Смотрѣть иной разъ просто досадно. И какъ-же это, великихъ историческихъ дѣятелей, знаменитыхъ запорожцевъ, представлять все только уродами, чучелами, карикатурами, безобразниками, пьяницами? Развѣ въ такомъ видѣ слѣдуетъ изображать великія историческія событія отечества?.."
   Ну да, вотъ они, вотъ они,--
   
   Наши строгіе цѣнители и судьи!
   Къ свободной жизни ихъ вражда непримирима!
   
   Вся бѣда Рѣпина въ томъ, что онъ не желаетъ знать фальшиваго, примазаннаго, накрахмаленнаго и выглаженнаго искусства; что оно ему нестерпимо и противно, и что съ нимъ у него перемирія никогда быть не можетъ. Ему нужна, для его картинъ, правдивая "свободная жизнь", а тѣмъ -- именно неправдивая и не свободная. На заглавномъ листѣ своего "Ревизора" Гоголь написалъ: "На зеркало нёча пенять, коли рожа крива", и по этому закону создались у него и "Ревизоръ", и "женитьба", и "Мертвыя души", и все, что ни есть у него самаго великаго и вѣчнаго. Только большинство людей, темная масса, не хочетъ этого знать, и давнымъ-давно забыла про заглавный листъ "Ревизора", эту скрижаль новаго искусства. Еслибъ не забыла, то не обижалась-бы тысячу разъ, годъ за годомъ, на каждаго художника, кто только ни слѣдовалъ, послѣ Гоголя, этой самой великой народной поговоркѣ. Большинству, толпѣ (въ томъ числѣ и большинству рецензентовъ) вѣчно всего болѣе нужно не то, что правдиво и истинно, а то, что льститъ дурному вкусу, уже худому и самому по себѣ, но сдѣлавшемуся еще хуже отъ уродливаго воспитанія, никуда негодной классной дрессировки, "классическихъ" образцовъ, вдолбленныхъ въ голову навыворотъ, "наперекоръ стихіямъ", благодаря, наконецъ, легіонамъ бездарныхъ фальшивыхъ картинъ и банальныхъ иллюстрацій. Отъ всего этого просто спасенія нѣтъ бѣдной одураченной, беззащитной толпѣ. Но вѣдь нынѣшній художникъ, добравшійся, наконецъ, послѣ безконечныхъ ухабовъ, до смысла и жизненной правды въ своемъ искусствѣ, не виноватъ въ невѣжествѣ слишкомъ многихъ своихъ соотечественниковъ, не можетъ же онъ въ угоду имъ фальшивить и уродовать себя, спускаться туда, гдѣ темно, и сыро, и безумно. Но тогда вотъ и натерпишься. Рѣпинъ всю жизнь не измѣнялъ (какъ и лучшіе его товарищи) своей натурѣ, своему понятію, своему чутью, и только все шелъ впередъ, не слушая никого ни направо, ни налѣво,-- только одного себя. Отъ этого сыръ боръ загорѣлся. Ждали-ждали люди противоположнаго лагеря: "ахъ, авось-таки онъ еще передѣлается, перепортится по-нашински, какъ намъ надо и требуется"; ждали-ждали, ну, наконецъ и устали, ну, наконецъ и запѣли всегдашнюю свою пѣсню, ту самую, которую 50 лѣтъ тому назадъ слышалъ и записалъ Гоголь: "Свѣтская дама: А вѣдь здѣсь всѣ лица -- одно отвратительнѣе другого: Мужчина въ мундирѣ: Да, тривіально, тривіально! Свѣтская дама: Скажите, отчего у насъ, въ Россіи, все еще такъ тривіально?.. Бекеша: У французовъ тоже, напримѣръ, но у нихъ все это очень мило. На все это можно смотрѣть, это не оскорбляетъ. А здѣсь, ну, что это, право, какой-нибудь мерзавецъ, мужикъ, котораго-бы и въ переднюю не пустилъ, развалится, съ сапогами, зѣваетъ или ковыряетъ въ зубахъ, ну, что это, право, на что это похоже? Другая бекеша: У французовъ другое дѣло. Тамъ société, mon cher! У насъ это невозможно... Свѣтская дама: Но что за люди, что за лица выведены, хотя-бы одинъ привлекъ... Ну, отчего не пишутъ у насъ такъ, какъ французы, напримѣръ какъ Дюми и другіе?" Что, каково? Есть-ли хоть тѣнь разницы между тѣмъ, что 50 лѣтъ говорили и думали у насъ, и тѣмъ, что теперь? Ни единой черточки не измѣнилось, ни единаго волоска не тронулось съ мѣста. Твердость и прочность -- изумительныя. "Вѣяніе чистой красоты не коснулось Рѣпина. Создать и облечь натуру въ идеальную форму -- внѣ власти Рѣпина... Карикатуры... Оживотѣлыя мордищи... Такъ-ли надо писать историческихъ отечественныхъ дѣятелей..." все тутъ явилось. Даже ссылка на французовъ -- и та на лицо есть. "Женскіе портреты у Рѣпина нельзя всѣ назвать удачными. Дамы неумѣло посажены... безвкусная мѣщанская обстановка... просто стыдно за тѣхъ особъ, что положились на вкусъ художника. Совѣтуемъ г. Рѣпину взглянуть на портреты француза Лефевра, на французской выставкѣ..." Само собою разумѣется, портреты француза Лефевра никуда не годны, банальные, бездарные, гладко и гадко прилизанные. Да гг. критикамъ-то что за дѣло?! Имъ подавай только то, что имъ нравится, что, какъ патока, пошло и нѣжно щекотитъ ихъ небо.
   Любопытно очень то, какъ наблюдательны, какъ впечатлительны, ицкъ понятливы и знающи наши критики и репортеры. Одни изъ нихъ смѣшали прежній "Крестный ходъ" Рѣпина, выставленный нѣсколько лѣтъ тому назадъ (1883) и "Крестный ходъ" нынѣшній, нисколько на него непохожій. Одинъ изъ критиковъ провозглашаетъ: "картина эта является передъ публикой значительно исправленною и многое прежде видѣнное на ней теперь стушевано Рѣпинымъ". Другой пишетъ: "Если мы не ошибаемся, "Крестный ходъ" въ Третьяковской галлереѣ (въ Москвѣ) составляетъ переработку "Явленной иконы". Въ свое время мы указывали на крупныя погрѣшности "Крестнаго хода". Прекрасный сюжетъ былъ извращенъ подъ вліяніемъ фельетонныхъ вздоровъ (буйство урядника)... Картина писалась 18 лѣтъ (NB: это невѣрно: она была начата лишь въ 1877 году и много разъ покидалась для другихъ работъ, въ томъ числѣ для второго Крестнаго хода), и все-таки написана не вполнѣ... художникъ все еще не можетъ отдѣлаться отъ отрицательнаго отношенія къ народной набожности..." -- Но каковы наши критики: они смѣшали въ одну картину -- двѣ совершенно разныя, съ совершенно различными подробностями, мѣстностью, дѣйствующими лицами, съ совершенно различнымъ расположеніемъ, группами, красками.
   Другой примѣръ такой же наблюдательности, художественной памяти, впечатлительности нашихъ критиковъ, выразился въ томъ, что было у нихъ писано про портреты двухъ госпожъ Стасовыхъ. Два портрета Рѣпина относятся къ двумъ личностямъ, совершенно различнымъ по возрасту, внѣшнему виду, темпераменту, характеру; нѣкоторые изъ гг. критиковъ приняли эти два портрета, исполненные Рѣпинымъ въ разные годы и совершенно различною кистью,-- за одинъ и тотъ-же.
   Еще другіе писатели наши относятъ къ величайшей чести Рѣпина, что онъ можетъ писать портреты по фотографическимъ карточкамъ. Вотъ-то похвала, вотъ-то художественное пониманіе! Да вѣдь писаніе портретовъ по фотографіямъ есть только печальная необходимость, антипатичное для художника зло, отъ котораго онъ всегда открещивается, отъ котораго онъ всегда съ восторгомъ отказался-бы! Умеръ человѣкъ, его больше нѣтъ, съ настоящей натуры писать его болѣе уже нельзя, а портретъ требуется; что дѣлать: художнику по крайней необходимости и приходится писать съ фотографіи, т. е. выдумывать, писать изъ головы, на-обумъ, то, чего онъ не знаетъ и не видитъ, то, что придетъ въ голову. И это будутъ называть "даромъ"?
   Но всего лучше, всего замѣчательнѣе у гг. нашихъ критиковъ, это -- ихъ отношеніе къ этюдамъ и эскизамъ Рѣпина. Они объявляютъ, что это -- "мелочь, которую не надо выставлять на выставкѣ", даже болѣе того, что "тутъ Рѣпинъ теряется, ищетъ свое дѣло не тамъ, гдѣ слѣдуетъ, что это лишніе пустяки, которые не нужны, а при общей оцѣнкѣ художника сбиваютъ съ толка;" что это только матеріалы для университетской диссертаціи, черная работа, которые лучше хранить у себя въ кабинетѣ на память. Одинъ, будто-бы ревностно безпокоясь объ интересахъ публики, а по настоящему выражая только свой собственный вкусъ и понятіе, восклицалъ: "Я думаю, что для художника невыгодно выставлять свои этюды и эскизы для публики. Поймутъ ихъ очень немногіе, знакомые съ процессомъ живописи, а иной еще и брякнетъ: "Что за мазня? На что тутъ смотрѣть?" Это то же самое, если бы литераторы показывали публикѣ, вмѣсто книгъ, свои черновыя тетради, записныя книжки и т. д.". Каково все это? Да вѣдь это просто ужасно! Этюды, эскизы -- это ничто иное какъ черновики, которые слѣдуетъ прятать у себя гдѣ-то въ дальнемъ ящикѣ. Господи, что за безобразія пишутъ у насъ критики и репортеры! Такихъ нелѣпостей и глупостей нигдѣ не найдешь даже за дорогія деньги, обойди хоть всю Европу. Да пусть-бы наши наставники и учителя вспомнили хоть то, что черновыхъ тетрадей съ разными данными, и записныхъ книжекъ съ матеріалами и выписками никто никогда не ищетъ и не заводитъ (развѣ что для курьеза, для біографическихъ справокъ объ авторѣ), между тѣмъ, этюды и эскизы художника составляютъ лакомое блюдо, глубокое наслажденіе для каждаго, хоть сколько нибудь чувствующаго искусство. За этюды и эскизы талантливаго художника платятъ всегда и вездѣ дорогія деньги, а почему? Потому, что тутъ дѣло идетъ не о копіяхъ и выпискахъ откуда-то, изъ книгъ, лѣтописей или ученыхъ сочиненій, а о живыхъ-наброскахъ съ натуры, съ жизни, съ существующаго, съ живыхъ людей, съ живой природы,-- наброскахъ, всегда писанныхъ со всѣмъ жаромъ и огнемъ, къ какому только способенъ художникъ. Во многихъ случаяхъ, эскизы и этюды талантливѣе и драгоцѣннѣе самихъ картинъ, конченныхъ потомъ со всевозможною тщательностью. Да притомъ-же талантливый эскизъ и этюдъ доступнѣе для пониманія публики. Въ немъ невольно сливаются жаръ экспромта съ лучшею виртуозностью художника, принужденнаго торопиться и быстро писать быстро схваченное его глазомъ и чувствомъ. И все это вдругъ объявляютъ у насъ "черновиками", "матеріалами, которые надо спрятать"! Прекрасно, только отчего же этого нигдѣ на свѣтѣ нѣтъ? Вездѣ эскизы и этюды не прячутъ, а выставляютъ какъ лучшія драгоцѣнности, какъ высокіе предметы для наслажденія. И это давно знаетъ даже наша публика. Съ великою жадностью были тотчасъ-же раскуплены на выставкахъ этюды и эскизы Александра Иванова, Перова, Верещагина, Крамского, Владиміра Маковскаго и другихъ. Ныньче такъ было и съ этюдами Рѣпина: о картинахъ его еще иные изъ публики спорили и сомнѣвались, а этюды и эскизы почти всѣ цѣликомъ уже раскуплены. И такія-то новыя истины объ этюдахъ и эскизахъ еще надо растолковывать и вдалбливать нашимъ критикамъ, "строгимъ цѣнителямъ и судьямъ!" Одни они всего этого еще не знаютъ. Одни они еще толкуютъ о "мелочахъ", о "мазнѣ", о томъ, "на что тутъ смотрѣть!" Хороши же будутъ, послѣ того, критики у васъ, о господа критики, о господа невѣжды непроходимые! А еще иные изъ нихъ осмѣливались, бывало, подписываться подъ своими статьями: "художникъ".
   Нельзя было довольно надивиться на нынѣшній разъ еще и на то, какъ по-свойски расправлялись тѣ-же гг. критики съ портретами. Правда, иные еще замѣчали вскользь, что Рѣпинъ "истинно великъ -- дескать въ портретахъ, они у него дышатъ жизнью и выходятъ изъ рамокъ; главное достоинство ихъ въ превосходной экспрессіи" (опять это банальное, глупое слово!), но вѣдь тутъ же тотчасъ было прибавлено: "Г. Рѣпинъ лучшій послѣдователь Крамского". Этою прибавкою тотчасъ же уничтожались всѣ предъидущія похвалы. Какой-же Рѣпинъ "послѣдователь" Крамского, да и кого бы то ни было? Главное его качество -- полная самостоятельность, независимость отъ кого бы то ни было, и его портреты обладаютъ этимъ качествомъ въ такой степени, что не похожи не только на портреты Крамского (впрочемъ, прекрасные), но и не на чьи-бы то ни было портреты. У него своя натура, свой взглядъ, свое постиженіе, свой способъ пониманія людскихъ натуръ, свой способъ передачи ихъ. Находить Рѣпина "послѣдователемъ" Крамского значитъ ровно ничего не понимать въ портретахъ и того, и другого. Но другіе ваши критики еще и того хуже отнеслись къ портретамъ нынѣшней выставки. Одни замѣчали въ нихъ только "тонкость" или "нѣжность письма" и тому подобныя внѣшнія качества, а иные шли еще дальше: они прямо совѣтывали Рѣпину все, кромѣ историческихъ картинъ броситъ, даже портреты; "слишкомъ большой талантъ, чтобы расточатъ его на пустяки". Слышите, слышите, что говорятъ наши мудрецы про портреты, всѣ вы,-- Тиціаны, Рубенсы, Вандейки, Рембрандты, Веронезы, Веласкецы, слышите? Кланяйтесь и благодарите изъ своихъ гробовъ, кайтесь даже внутри земли, что писали тѣ великія созданія, тѣ несчастные портреты, за которые весь міръ призналъ васъ несравненными геніями? Чурайтесь и отплевывайтесь отъ этихъ ненужныхъ "пустяковъ".
   Конечно, только при такомъ чудесномъ взглядѣ на вещи никто изъ нашихъ превосходныхъ писателей не замѣтилъ, какую дивную галлерею портретовъ выставилъ у себя нынче на выставкѣ Рѣпинъ. Но посмотрите, какъ рано началъ это большое свое дѣло: еще не ѣздивши въ Петербургъ, еще не видавши ни одного художника, еще не понюхавши даже и издали академическихъ классовъ, самъ еще юноша, Рѣпинъ пишетъ въ 1863 году въ своей малороссійской глуши свой портретъ, и этотъ портретъ, еще юный по кисти, носитъ крупные признаки дарованія, интересенъ даже и нынче, почти черезъ 30 лѣтъ. Значитъ, вотъ какъ къ портретамъ тянуло Рѣпина уже тогда, когда онъ былъ еще просто мальчишка. Потомъ, ученикомъ академіи художествъ, лишь послѣ четырехъ лѣтъ пребыванія въ ней, онъ уже пишетъ, въ 1868 году, такіе мастерскіе портреты, какъ архитектора Хлобощина и П. Н. Кривковича. Вотъ на какихъ работахъ выростала его художественная натура, его могучая кисть. Натура, натура, только одна натура, пристальное вдохновленное изученіе ея! Оттого то, взгляните, какая уже и въ этихъ двухъ портретахъ жизнь, правдивость, какъ глядятъ эти глаза, какъ одушевлены эти лица. То же самое чувство -- правда и исканіе натуры, водили кистью Рѣпина и во всѣхъ его картинахъ, возникавшихъ постепенно въ продолженіе всей его жизни. Въ 1871 году академія потребовала съ него программы на золотую медаль: "Воскрешеніе дочери Іаировой". Цѣлыхъ полдюжины юношей, товарищей, писали съ нимъ заразъ на эту же самую тему, но ни у кого картина не вышла такъ талантлива, какъ у Рѣпина. А почему? Во-первыхъ, потому, что у него гораздо таланта было больше, чѣмъ у прочихъ товарищей; но главное потому, что у него внутри головы и груди жизнь билась, потому, что онъ ничего не хотѣлъ, да и не умѣлъ, выдумывать, а написалъ на холстѣ свое живое впечатлѣніе, впечатлѣніе изъ собственной жизни, то, какъ онъ видѣлъ на смертномъ одрѣ, среди тусклыхъ погребальныхъ свѣчей въ головахъ, свою умершую двоюродную сестру, бѣдную несложившуюся еще дѣвочку, какъ его щемило, какъ ему было больно. И академіи пришлось только поскорѣе дать ему самую первую большую золотую медаль. Даромъ что академія, а она тоже была покорена и увлечена. Я помню и на себѣ самомъ несравненное впечатлѣніе отъ этой картины на выставкѣ 1871 года. Вотъ 20 лѣтъ прошло, а оно не изгладилось. И какъ мнѣ было отрадно и дорого увидѣть отблескъ тогдашняго въ двухъ этюдахъ нынѣшней выставки: "Свѣчи и ложе къ Іаировой дочери"! Съ какою силою тогдашнее чувство опять воскресло! И точно такъ, на всѣхъ своихъ портретахъ, на всѣхъ своихъ этюдахъ съ натуры, Рѣпинъ учился для будущихъ созданій своихъ. Мнѣ кажется, карандашъ никогда не покидалъ его, ни въ дорогѣ, ни въ собраніи, ни на балу, ни въ путешествіи, ни въ концертѣ. Онъ вѣчно наблюдалъ и учился, и нѣтъ границъ, гдѣ кончался у него "этюдъ", гдѣ начиналась "картина". Я бы даже такъ сказалъ: всѣ портреты Рѣпина -- сущія историческія картины. До этого Крамской, при всей своей талантливости, доходилъ лишь очень рѣдко. Это удѣлъ лишь наивысшихъ талантовъ. Взгляните на эти изумительныя вещи на выставкѣ, что называются: портретъ Шишкина, портретъ Микѣшива, портретъ Сѣченова, портретъ Кюи, портретъ графини Аржанто, портретъ Антокольскаго, портретъ "малороссіянки", портретъ С. И. Мамонтова, портретъ Т. А. Рачинекой, портретъ В. А. Рѣпиной -- это ли еще не картины? Какая жизнь, какое изумительное разнообразіе позъ, какая правда, какая красочность и колоритность (даже въ неконченномъ, но чудесно начатомъ портретѣ московской пѣвицы М. Н. Климентовой). Какое полное изображеніе всей натуры, всего внутренняго, душевнаго, интеллектуальнаго склада человѣка! А отчего? Оттого, что Рѣпину хотѣлось всякій разъ не "портретъ" писать, и на немъ отличаться виртуозностью, а написать цѣликомъ всего человѣка, вотъ этого или того. Тутъ сейчасъ выйдетъ (у таланта) само собою и разнообразіе, и живописность, и новизна, и своеобразность, и несравненная смѣлость, и интересъ величайшій. Всѣхъ выше мнѣ кажутся, однакоже, на выставкѣ, портреты Микѣшина и Кюп. У перваго съ такою глубиною выражено высокомѣріе, горделивая самодовольная надменность человѣка, сознающаго свое достоинство; у второго -- тихое счастіе, блаженство и покой немного усталаго художника, много потрудившагося, въ живописной военной формѣ. Русская красота "малороссіянки", французское изящество графини Аржанто, когда то блестящей звѣзды двора Наполеона III, а теперь тихо замирающей на кружевныхъ подушкахъ въ Петербургѣ, глубокая значительность во всемъ лицѣ и быстрый острый взглядъ въ глазахъ у профессора Сѣченова, талантливость и художественная озабоченность въ лицѣ и во всей фигурѣ Антокольскаго, лѣпящаго свою новую статую, увлекательная грація въ лицѣ и позѣ Т. Л. Рачинской -- все это истинныя чудеса въ картинахъ-портретахъ Рѣпина. Кажется, очень немногіе обратили на нихъ вниманіе на выставкѣ. Но что меня безконечно поразило, это -- почти всеобщее равнодушіе къ двумъ картинамъ, изображающимъ Льва Толстого. Я думалъ, непроходимыя толпы будутъ стоять передъ этими двумя вещами, написанными необыкновенно талантливо, и изображающими сцены изъ ежедневной жизни величайшаго русскаго писателя. Я воображалъ, никогда нельзя будетъ тутъ сквозь толпу и продраться. Не тутъ-то было: всѣ проходили равнодушно и безучастно мимо, точно будто ни всего рѣпинскаго таланта тутъ нѣтъ, ни самого Льва Толстого во-очію, живьемъ. Однимъ словомъ, повторилось то, что случилось съ большимъ рѣпинскимъ портретомъ Льва-же Толстого на выставкѣ 1888 года. Онъ былъ истинный chef d'oeuvre, но его какъ-то никто не замѣтилъ -- онъ никого не поразилъ, никому не понравился. Я думалъ, что нынѣшнія двѣ картинки: "Левъ Толстой, пишущій у себя въ кабинетѣ", и "Левъ Толстой, читающій книгу въ саду подъ деревомъ", такъ будутъ дороги и интересны всѣмъ, что множество людей станетъ тотчасъ же спрашивать фотографій, литографій въ краскахъ -- ничуть не бывало. Про обѣ картины даже и не говорили. Развѣ кто-нибудь спрашивалъ, что это, въ какой то "подвальной сводчатой комнатѣ, среди бѣдной обстановки, сидитъ знаменитый писатель за письменнымъ столомъ, повернувъ къ зрителю профилемъ свою крупную волосатую голову" (вопрошатель никогда не слыхалъ, что Левъ Толстой ходитъ въ мужицкой рубахѣ, и въ комнатѣ его стоятъ лопата и коса, виситъ пила, крестьянскій балахонъ и шляпа), или еще, развѣ что кто-нибудь спрашивалъ "что это надѣто на ногахъ у Толстого" во второй картинѣ. Но что обѣ картины были полны живой правды, картинности, чудеснаго солнечнаго свѣта, что тутъ передъ всѣми являлся геніальный писатель въ дни и часы своей работы, какъ еще никогда и никто его не представлялъ -- объ этомъ ни у кого не было и помина. У великолѣпныхъ критиковъ нашихъ -- всего менѣе.
   Точно также, сказалъ-ли кто-нибудь хоть единое слово про чудесную рѣпинскую картинку: "Докторъ Е. В. Павловъ въ операціонномъ залѣ"? Даже въ чисто-художественномъ, техническомъ отношеніи, эта небольшая вещица была сущій брилліантъ. Я видалъ на послѣднихъ французскихъ, всемірныхъ и иныхъ выставкахъ, не мало огромныхъ и прославленныхъ картинъ съ изображеніями больницъ, лазаретовъ, операцій, и ни одна изъ нихъ (Жервекса, Хименеса и другихъ извѣстныхъ художниковъ) не достойна, по моему мнѣнію, развязать вретища сапога у этой. Рѣпинъ совершилъ тутъ великій tour-de-force колорита, красочности и освѣщенія. Все въ ней бѣлое: и стѣны, и мебель, и потолокъ, и свѣтъ въ окно, и балахоны докторовъ, и ихъ передники, и ихъ токи на головахъ. Одни лица и руки присутствующихъ, да обнаженныя ноги больного, надъ которыми докторъ Е. В. Павловъ совершаетъ, молотомъ и долотомъ, какъ плотникъ, одну изъ труднѣйшихъ и изумительнѣйшихъ своихъ операцій -- другаго, живого тѣльнаго цвѣта. Но что вышло у Рѣпина изъ этой сплошной бѣлой краски? Сущее чудо искусства! А потомъ, эти портреты докторовъ и сестеръ милосердія, эта ихъ озабоченность, углубленное вниманіе, устремленные глаза, изумительно простыя и натуральныя позы -- вотъ чего никто у насъ не замѣтилъ. Право, точно слѣпые по выставкѣ ходятъ. По счастью, у П. М. Третьякова побольше чутья и пониманія, и онъ въ первый же день взялъ да и купилъ поскорѣе этотъ chef d'oeuvre для своей великой русской національной галлереи. Пусть онъ остается про запасъ хоть для будущихъ поколѣній.
   Картины: "По слѣду", эскизы: "У Петрушки на балаганахъ въ Москвѣ", "15 градусовъ въ Петербургѣ", "Студентки медицины въ препаровочной", "Штормъ на Волгѣ"; этюды: два вида запорожской церкви, малороссійская хатка, бакша, березы на солнцѣ, ольховая роща, этюды парижскаго бульварнаго люда -- полны живой прелести и правды.
   Наконецъ, гипсовый бюстъ Льва Толстаго -- необыкновенно похожъ и прекрасенъ.
   Я не стану много распространяться про "Явленную икону" и про "Запорожцевъ", это такія выходящія изъ ряду вонъ вещи, что про нихъ будутъ еще много и часто писать -- въ числѣ другихъ, конечно, и я. Въ настоящую минуту я скажу про обѣ лишь нѣсколько словъ.
   Еще въ 1877 году, скоро послѣ возвращенія изъ обязательныхъ чужихъ краевъ и послѣ поѣздки по Россіи, Рѣпинъ задумалъ написать "крестный ходъ". Но въ двухъ картинахъ. Въ одной дѣйствіе происходитъ лѣтъ 30 раньше, въ другой -- 30 позже. Случилось такъ, что вторая была кончена и выставлена для публики напередъ, а первая -- кончена и является передъ публикой только теперь, почти 10 лѣтъ спустя. Поэтому-то, какъ ни великолѣпна та, вторая, а мнѣ кажется, первая (нынѣшняя) еще талантливѣе, чудеснѣе и выше. Въ этой послѣдней Рѣпинъ изобразилъ поэтическое впечатлѣніе густого дремучаго лѣса, чудно освѣщеннаго лучами солнечными, и гдѣ по узкой тропинкѣ извивается шествіе. Несутъ на плечахъ богатый кивотъ, издали сверкающій, въ вышинѣ, своимъ золотомъ и развѣвающимися разноцвѣтными лентами. Священникъ -- уже цивилизованный, но діаконъ -- еще дремучій провинціальный дикарь, какъ самъ лѣсъ, по которому онъ идетъ. Поясной портретъ съ натуры, съ самаго оригинала, явился тогда же, въ 1877 году, подъ названіемъ "Протодіакона", и составляетъ ныньче одно изъ высшихъ сокровищъ третьяковской галлереи. Крестьяне и крестьянки, еще въ живописныхъ своихъ народныхъ костюмахъ, локтями протискиваются къ явленной иконѣ, которую несутъ на мѣсто ея первоначальнаго явленія въ лѣсу, или бросаются ницъ на землю, чтобъ ее пронесли надъ ихъ головой. Одни больные идутъ близко, истомленные и чающіе помощи, другіе смотрятъ издали съ телѣгъ, подвезшихъ ихъ къ тропинкѣ. Провинціальная разряженная барынька, словно голубое яичко, круглится своимъ личикомъ подъ ярко освѣщеннымъ зонтикомъ; впереди всѣхъ шествуетъ самъ господинъ городничій, кургузенькій, кругленькій отставной офицеръ, съ орденомъ на шеѣ, жестоко вспотѣвшій на ходу и утирающій себѣ лобъ платкомъ; вездѣ кругомъ провинціальные франты, бабы-старухи (изъ нихъ одна клюкой гонитъ прочь собаку), набожные, сосредоточенные мужики; въ глубинѣ среди толпы сверкаетъ лицо прелестной молодой монахини,-- все это, то ярко тронуто скользнувшимъ солнечнымъ лучемъ, то погружено въ зеленый густой мракъ лѣса. Но прошло 30 лѣтъ, и все перемѣнилось. Во второй картинѣ опять крестный ходъ, но у него уже совершенно другой видъ и характеръ. Нѣтъ больше лѣса, онъ давно вырубленъ, проданъ и увезенъ кулаками. Осталась голая степь, гдѣ ложатся длинныя тѣни отъ людскихъ фигуръ по засохшей землѣ, и по ней-то шагаетъ теперь процессія. Всѣ личности уже другія. Пропали народные костюмы, все уже приглажено и вылощено, пиджаки и карикатуры на модныя юбки царствуютъ повсюду. Разжирѣвшій откупщикъ, откормленная купчиха, "строго распоряжающіеся" урядники, моментально водворяющіе "порядокъ", также царствуютъ повсюду. Но нищихъ, старухъ, калѣкъ -- столько же, сколько и въ прежней картинѣ. Набожность тоже не убавилась, и она разлита горячею наивною струею по лицамъ несущихъ мужиковъ, по лицамъ всего шествія, въ томъ числѣ и разговаривающаго промежъ собой на ходу духовенства. Жаль, если обѣ картины не будутъ навсегда стоять другъ съ дружкой въ одной и той же галлерѣе. Имъ бы не надо никогда разлучаться.
   
   "Запорожцы" -- великое произведеніе русской художественной школы. Рѣпинъ -- на половину малороссъ родомъ, и это старинныя, невѣдомыя для-него самого, глубокія силы родины поднялись у него въ груди и зазвучали, когда у него мелькнула мысль написать "кругъ казаковъ-запорожцевъ". Онъ долго приготавливался, смотрѣлъ, учился, искалъ повсюду остатки запорожской жизни -- однимъ словомъ, занимался тѣми "пустяками" и "мелочами", за которые пробуютъ ныньче погладить его противъ шерсти критики-доки, и только тогда взялъ кисти и написалъ изумительную свою сцену. За что-то ему только тутъ не досталось отъ петербургскихъ, художественныхъ мудрецовъ! Даже и мѣсто дѣйствія -- не такъ. Одинъ говоритъ: зачѣмъ не лѣсъ? Другой -- зачѣмъ не степь? И глупостямъ предложеній нѣтъ конца. И все это для того, чтобы показать глубокое свое вниманіе въ самую суть дѣла. Казачество -- это "ширина", это -- "громадная масса", "сила", значитъ, подай намъ непремѣнно и "степь" широкую, безъ нея казакамъ узко, тѣсно. Какія дѣтскія понятія! Казаки -- и непремѣнно "въ степи", только "въ лѣсу"! Нѣтъ степи, нѣтъ лѣса -- и тотчасъ все пропало. Рѣпинъ сдѣлалъ лагерь, и среди него, около палатокъ, толпу казаковъ, усѣвшихся на бочкахъ и скамейкахъ, вокругъ стола, сложеннаго мгновенно изъ откуда-то оторванной двери и кольевъ подъ него. Нѣтъ, все не такъ. Несите, казаки, свой столъ и ставьте въ степи, сидите и стойте въ степи, разсуждайте и пишите письмо -- въ степи. Безъ того картина не въ картину. Подлѣ меня кто-то на выставкѣ разсуждалъ даже, что всего-бы лучше поставить тутъ сбоку лошадь: это какой-нибудь казакъ мимо ѣхалъ, да и заѣхалъ, сталъ слушать. Этакъ-дескать будетъ "полнѣе" и "характернѣе", да и "разнообразія" тоже больше. "Ахъ, какъ умно, возразилъ я! Да вѣдь этотъ совѣтъ для казаковъ тоже, что государственный совѣтъ для насъ и нынѣшняго времени. Кто же потерпитъ тутъ посторонняго, да еще съ лошадинымъ фырканьемъ, и топотомъ, и топотаньемъ. Да пускай праздный казакъ подъѣхалъ бы тутъ отъ нечего дѣлать -- задали-бы ему тутъ такой "лошади", что не забылъ-бы потомъ никогда". Еще одинъ премудрый жаловался, затѣмъ тутъ среди казаковъ -- полуголый человѣкъ сидитъ. Нехорошо, неприлично! Другой доказывалъ, что у этого "голаго" нѣтъ жесткихъ мускуловъ, нѣтъ энергическихъ рукъ и мышцъ, все "мягко" и "слабо". Но онъ не уразумѣлъ, что этотъ казакъ -- нѣженка и лѣнтяй, обжора и сластолюбъ, балагуръ, враль и потѣшникъ, веселящій и забавляющій другихъ, нѣчто вродѣ русскаго Фальстаффа, много калякающій, но мало дѣлающій, который всего скорѣе уйдетъ и спрячется. Примѣры такіе на Запорожьѣ извѣстны. Отъ этого-то одинъ изъ товарищей, изъ "настоящихъ", взялъ да и хватилъ его всѣмъ кулакомъ по спинѣ. "Эхъ ты, молъ, что ты тамъ врешь! Ишь, забавникъ какой!" Медвѣжьи шутки и ласки желѣзнаго человѣка. Онъ еще сущій азіятъ, и его эѳіопская чернота, его дикій видъ, его чугунный кулакъ -- составляютъ изумительный контрастъ съ выхоленностью, пухлостію и бѣлизною тѣла жуира-бѣлоручки. Замѣтьте, одному этому послѣднему стало жарко, тяжело, и онъ одинъ, нѣженка!, одинъ изъ всей толпы, сбросилъ верхнее платье свое. Всѣ остальные -- сама сила, мужество и залихватская мощь. Тотъ, что стоитъ надъ писаремъ, опустивъ немного раненую голову, обвязанную кровавой тряпицей, и прижавъ раненую руку, тоже всю въ крови, къ тѣлу,-- такой-же дикарь и азіятъ, неумолимый и свирѣпый, какъ тотъ, что кулакъ свой спустилъ молотомъ на спину малороссійскаго Фальстаффа. Отѣманъ Сѣрко, въ сѣрой шапочкѣ и покуривающій трубочку, очевидно всѣхъ остальныхъ тутъ цивилизованнѣе, обтесаннѣе и даже, можетъ быть, ученѣе ("были и тѣ, которые знали, что такое Горацій, Цицеронъ и римская республика", говоритъ Гоголь въ "Тарасѣ Бульбѣ"). Какъ онъ хитро поглядываетъ кругомъ изъ-подъ густыхъ бровей, какъ хитро и весело улыбается, и, однако-же, онъ тоже маху не даетъ: сдеретъ съ живого шкуру, закопаетъ живого въ землю, перебьетъ дѣтей головой объ стѣну, перевѣшаетъ стариковъ -- сколько угодно, и даже своимъ толстымъ сѣдымъ усомъ не моргнетъ. Какія безпощадныя, неумолимыя лица вездѣ кругомъ: они теперь пьяны, эти люди, чуть не мертвецки, какъ слѣдуетъ доброму казаку, они хохочутъ, такъ что слезы струями текутъ изщ краешекъ глазъ, они размахались безумно руками и шапками, у нихъ, кажется, только и есть, что вино въ головѣ на цѣлую жизнь ("Сѣчь представляла необыкновенное явленіе; это было какое-то безпрерывное пиршество, балъ, начавшійся шумно и потерявшій конецъ свой, говоритъ тотъ-же Гоголь. Всякій приходящій плевалъ на свое прошедшее и беззавѣтно предавался волѣ и товариществу такихъ-же, какъ самъ, гулякъ, не имѣвшихъ ни родныхъ, ни угла, ни семейства, кромѣ воль. наго неба и вѣчнаго пира души своей. Это производило ту бѣшеную веселость, которая не могла родиться ни изъ какого другого источника"). Но эти-же самые пьяницы и гуляки становились львами и тиграми, когда ихъ душа и умъ были враждебно затронуты. "Твово войска мы не боимся, землею и водою будемъ биться мы съ тобою", писали казаки султану въ томъ самомъ письмѣ (можетъ быть и выдуманномъ), которое послужило Рѣпину темой. Да, передъ нами толпа хохочущихъ, но какіе это хохочущіе! Это тѣ самые, которые съ Тарасомъ Бульбой жгли, рубили и кололи безпощадно всѣхъ, зажигали чернобровыхъ панянокъ, бѣлогрудыхъ, свѣтлоликихъ дѣвицъ, у самыхъ алтарей, вмѣстѣ съ ними. Ничему они не внимали, и, поднимая копьями съ улицъ младенцевъ, кидали къ горящимъ-же женщинамъ въ пламя. Между ними, въ лѣвомъ углу, вы видите красавца -- юношу, мужественнаго но еще мягкаго: это сущій Андрій Бульба Гоголя. Эти голые бритые nepenà съ раскинувшимися чубами, турецкія богатыя куртки съ золотомъ, дорогое награбленное оружіе, высокія папахи, отрепье на плечахъ вмѣсто платья, и рядомъ великолѣпные кафтаны въ галунахъ и золотыхъ пуговицахъ, густыя темныя бурки, копья, поднимающіяся. Въ фонѣ въ верху, за спинами у всѣхъ, закуриваемыя люльки, карты и фляжка съ виномъ на столѣ, рядомъ съ чернильницей -- все это сливается въ одно общее, пестрое и чудное какъ персидскій коверъ цѣлое, и рисуетъ неизгладимую историческую сцену въ воображеніи. Фигуры -- сама мощь, энергія и красота. Каждая что ни фигура -- великій образецъ для всей русской школы. Вотъ какъ надо учиться и завоевывать природу и жизнь, живую человѣческую фигуру, характеръ и всю душу насквозь.
   Но, признаюсь, изъ всей картины, изъ среды всѣхъ ея мужественныхъ, глубокихъ красотъ, меня всегда, всего болѣе поражали двѣ: одна -- это фигура того хохочущаго казака, въ бѣлой папахѣ, запрокинувшаго голову назадъ, который такъ хохочетъ, такъ хохочетъ, что грудь у него, наполовину раскрытая, вся какъ вулканъ колеблется и дрожитъ, и онъ къ ней прижимаетъ свои толстыя, грубыя, растопыренныя ладони, а глаза, а глаза у него сдѣлались узенькіе, узенькіе какъ щелки, и оттуда текутъ слезы. Другая фигура стояла съ нимъ рядомъ. Этотъ казакъ, въ красной съ золотомъ шапочкѣ, формой въ видѣ княжеской короны, тоже запрокидывалъ голову назадъ, и хохоталъ, поднявъ руку локтемъ кверху надъ головой, и обнаруживъ въ открытомъ ртѣ рядъ крѣпкихъ, сверкающихъ бѣлизною зубовъ. Этотъ казакъ былъ такое-же совершенство, какъ и предъидущій. Онъ ни на единую іоту не уступалъ тому. И однако-же -- вотъ сущее-то несчастіе!-- художникъ разсудилъ, что онъ лишній, что онъ "повтореніе", что его не надо въ картинѣ -- и стеръ его вонъ, замѣнилъ его тою фигурою во весь ростъ, спиной къ намъ, которая стоитъ въ правомъ углу, въ длинномъ бѣломъ зипунѣ. Общее красочное пятно въ картинѣ, уже и такъ несравненное по красотѣ, много, очень много выиграло, но той чудной фигуры, выразительной и характерной, уже болѣе нѣтъ, и это -- громадная потеря. Отъ того казака осталась только копія по грудь, которую Рѣпинъ написалъ передъ уничтоженіемъ всей фигуры, по настоятельнымъ просьбамъ своихъ друзей и искреннихъ почитателей. Эта копія виситъ на выставкѣ рядомъ съ самой картиной, направо.
   Замѣчу, въ заключеніе, что вообще вся выставка Рѣпина состояла только изъ картинъ и этюдовъ, которые никогда и нигдѣ не были выставлены. Когда-то мы дождемся полной, цѣлой выставки всего сдѣланнаго Рѣпинымъ. Вѣдь новыя, подросшія въ послѣднія 20 лѣтъ поколѣнія не видятъ и не знаютъ многихъ прежнихъ великолѣпныхъ его созданій.

-----

   Я имѣю возможность сказать лишь немного словъ про выставку Шишкина. Она вся состояла изъ "этюдовъ", которые такъ высоки въ глазахъ всякаго любящаго и понимающаго художество, и такъ ничтожны въ глазахъ невѣждъ. Здѣсь было множество самыхъ драгоцѣнныхъ художественныхъ страницъ. Вѣдь эта выставка плодъ 40-лѣтнихъ трудовъ, изученія, наблюденій. Шишкинъ -- художникъ народный. Всю жизнь онъ изучалъ русскій, преимущественно сѣверный, лѣсъ, русское дерево, русскую чащу, русскую глушь. Это его царство, и тутъ онъ не имѣетъ соперниковъ, онъ единственный. Иные рисунки перомъ, иные гравюры его офортъ еще выше, чѣмъ картины, такова ихъ сила, изящество и поразительная правда, такова любовь къ нимъ ихъ автора. Тутъ есть лѣсъ, и дерево, и чаща во всѣ часы дня, отъ зари и до заката, во всѣ времена года -- впрочемъ, кромѣ зимы, и это очень удивительно для Шишкина: впрочемъ, въ послѣдніе годы у него явился и снѣгъ, чудесно воспроизведенный,-- лѣсъ, дерево и чаща вдоль всей Волги, начиная отъ ея крошечныхъ, незамѣтныхъ истоковъ и до устья, есть сотни лѣсныхъ "сценъ", будящихъ мысль и фантазію. но какъ разсмотрѣть и описать цѣлыхъ 500 картинъ, цѣлую художественную жизнь человѣка, влюбленнаго въ свое дѣло, и никогда его не покидавшаго?
   Однако-же и тутъ отличились наши критики. Всѣ вообще подхваливали Шишкина, но вмѣстѣ съ тѣмъ одни вздумали тутъ-же жалѣть зачѣмъ ему "на первыхъ порахъ не посчастливилось найти руководителей и руководство! Что-бы тогда создалъ его талантъ и любовь къ искусству!". Другіе объявляли на весь свѣтъ, что Шишкинъ -- ученикъ Калама, и что первая лучшая манера Шишкина -- есть каламовская. Кому вѣрить, кого слушать? Я думаю, оба хороши, но главное: Шишкинъ -- послѣдователь и копистъ Калама! Ха-ха-ха-ха-ха!!! Откуда, скажите ради Бога, откуда только этакіе доки и знатоки, такіе цѣнители и судьи берутся?! А вѣдь преспокойно пишутъ и печатаютъ.

В. Стасовъ

"Сѣверный Вѣстникъ", кн.I, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru