Lib.ru/Классика: Стеффенс Хенрик. Жизнь Стефенса

ЖИЗНЬ СТЕФЕНСА.

Стефенсъ, одинъ изъ первокласныхъ двигателей наукъ въ Германіи, особенно знаменитъ какъ Литераторъ -- философъ.-- Другъ Шеллинга, сначала его своеобразный послcдователь, потомъ самобытный создатель собственнаго своего направленія, онъ не образовалъ, однако же, никакой особенной школы, не составилъ никакого систематическаго ученія; но на всc школы, на всc системы, на всc мнcнія и партіи дcйствовалъ сильно и возбудительно.-- Потому слcды его вліянія на Антропологію, на Геологію, Ботанику, физику, Зоологію, и почти всc Естественныя науки, но особенно на философію, были не столько примcтные, сколько существенные.-- Но если воззрcнія его всегда дcйствовали живительно на Германское любомудріе, не смотря на разногласіе его стремленія съ господствовавшимъ до сихъ поръ направленіемъ раціонализма, то въ наше время, кажется, предназначено ему получить еще особенный смыслъ и значеніе отъ совпаденія его требованій съ настоящимъ требованіемъ философіи.-- Характеръ его мышленія заключается въ безпрерывномъ стремленіи отъ понятія отвлеченнаго къ понятію живому, и отъ живаго бытія къ разумному сознанію.-- Онъ постоянно искалъ той неосязаемой черты, гдc наука и вcра сливаются въ одно живое разумcніе, гдc жизнь и мысль одно, гдc самыя высшія, самыя сокровенныя требованія духа находятъ себc не отвлеченную формулу, но внятный сердцу отвcтъ.-- Онъ былъ рожденъ для этого стремленія: въ немъ всc движенія разума, каждое колебаніе ума, каждое трепетаніе мысли, невольно переходили въ музыкальную вибрацію души; цыфры обращались въ звуки; отвлеченныя формулы въ живыя воззрcнія.-- Онъ испыталъ все, для удовлетворенія своей глубокой потребности, сознать живую истину: не только изучилъ, но пережилъ всc системы философскія, испробовалъ на себc различныя формы Западнаго вcрованія, сдcлавшись изъ Протестанта Католикомъ, и потомъ изъ Католиковъ перейдя опять въ Протестанта.-- Его жизнь, имъ самимъ написанная, подъ названіемъ: Was ich erlebte, и еще не доведенная до настоящей минуты, есть одна изъ самыхъ замѣчательныхъ книгъ современной литературы. Занимательность психологическаго романа соединяетъ она съ интерессомъ дѣйствительности и съ значительностью философскаго воззрѣнія. Она наполнена самыхъ живыхъ разсказовъ вмѣстѣ съ самыми глубокими мыслями, представленными съ увлекательною и поэтическою ясностью.-- Внѣшнія и внутреннія событія его собственной жизни сливаются въ ней со всею исторіею его времени, разнообразно перемѣшиваясь съ живописными описаніями природы, съ частными анекдотами, съ остроумными характеристиками и глубокими замѣчаніями.-- Послѣ исповѣди Руссо, записокъ Ласъ-Казаса, мемуаровъ Байрона и Гете, жизнь Стефенса останется какъ необходимое дополненіе характеристики нашего времени: окно на внутреннее развитіе философа.

Объемъ этого сочиненія дѣлаетъ полный переводъ его невозможнымъ для журнала. Мы предлагаемъ здѣсь отрывки, выпуская, все что относится къ наукамъ, къ описанію земель и городовъ, къ ученымъ личностямъ мало извѣстнымъ, но сохраняя то, что касается, до собственнаго развитія автора, вмѣстѣ съ его описаніемъ знаменитѣйшихъ людей и направленій Германіи, и передавая даже анекдоты и мѣлкія замѣчанія, тамъ гдѣ намъ казалось, что они не лишены занимательности.

Въ заключеніе этого предисловія просимъ мы позволенія приложить здѣсь отрывокъ изъ письма, полученнаго нами изъ Берлина отъ одного Русскаго путешественника, который описываетъ впечатлѣніе, производимое Стефенсовымъ преподаваніемъ, и его теперешнюю наружность:

Берлинъ1844. . . . .

. . . . Слушаю лекціи Стефенса объ Антропологіи: впечатлѣніе, которое они оставляютъ, такъ сильно, что по неволѣ забываешь о своемъ правъ судить учителя и указывать ему мѣсто въ ряду другихъ философовъ: -- его рѣчь имѣетъ что-то выходящее за границы школы, что-то живое, существенно важное, неразгаданное... неумѣстимое въ формулахъ, и потому дѣйствующее на умъ такъ же точно, какъ всякое увлекательное явленіе природы, или искуства. Потому не удивитесь, что Русскій въ первый разъ услышавшій краснорѣчивую рѣчь, будетъ вамъ описывать не содержаніе лекцій Стефенса, а его самого. Представьте себѣ величественнаго старика, густые сѣдые локоны, правильныя строгія черты лица, живые большіе глаза, которые загараются иногда огнемъ неподдѣльнаго восторга.... Подобныя наружности чаще встрѣчаются на древнихъ Греческихъ медаляхъ и камеяхъ, нежели въ новѣйшихъ обществахъ. Съ первыхъ словъ его лекція стала непохожа на лекцію, -- больше на бесѣду подъ яснымъ небомъ Аттики. Право, какъ будто бы невзначай сошлась толпа Аѳинскихъ юношей вокругъ Греческаго философя, и онъ невзначай разговорился, а народъ и радъ, и боится, чтобъ старикъ не кончилъ.... а онъ, кажется, намѣренъ сказать только нѣсколько словъ, и того и гляди уйдетъ, оглядываешься, нѣтъ ли кого изъ его учениковъ, чтобы удержать его вопросомъ или возраженіемъ.... Стефенсъ не читаетъ курса, не ораторствуетъ, не преподаетъ; а просто бесѣдуетъ, и кажется, будто его не перерерываюгь потому только, что неприличію, неестественно перервать такую одушевленную рѣчь. Мнѣ удалось слушать у насъ и въ чужихъ краяхъ нѣкоторыхъ профессоровъ одаренныхъ высокою простотою изложенія, но ни въ одномъ не помню такого совершеннаго отсутствія всего книжнаго, такого умѣнья заставить забыть душную, кабинетную ученость, такого дара переносить свою аудиторію въ безконечный просторъ вселенной.-- Смотря на Стефенса убѣдишься, что краснорѣчіе не то, что даръ произносить изящныя рѣчи. Стефенсъ говоритъ на языкѣ чужемъ, ищетъ словъ, иногда даже дѣлаетъ грубыя грамматическія ошибки; въ его произношеніи Нѣмецъ всегда слышитъ Норвежскій акцентъ, -- и при всемъ томъ едвали кто изъ природныхъ Нѣмцевъ въ Берлинѣ такъ очаровываетъ своимъ словомъ. Чувствуешь, что не въ словѣ сила, не въ томъ что говорится, а въ томъ кто говоритъ, въ симпатическомъ, неизъяснимомъ дѣйствіи его личнаго присутствія. Передъ вами стоитъ человѣкъ, котораго рѣчь дышетъ вдохновеніемъ времени незабвеннаго для Германскихъ Университетовъ, восторгомъ той эпохи творчества, когда воскресала и. пластическая красота языческой Греціи и поэзія среднихъ вѣковъ и доблести древнихъ Германцевъ; онъ самъ живетъ высокою жизнію, которою жили Гете и Шиллеръ, Фихте и Шеллингъ, которая изъ Университетовъ разошлась по цѣлой Германіи и освободила ее.-- Такой человѣкъ будетъ краснорѣчивъ, не смотря на нестройность періодовъ, и даже грамматическія ошибки.-- Впрочемъ надобно отдать честь и слушателямъ: сначала меня удивляло, какъ могутъ слушать и хвалить Стефенса даже Гегельянцы, и отъ чего они, не возстаютъ, напримѣръ, на отсутствіе строгой системы, даже на безпорядокъ его преподаванія. Дѣло въ томъ, что нашему брату трудно понять, что такое ученое направленіе Нѣмецкихъ студентовъ?-- Каждый талантъ, даже самый односторонній, находитъ здѣсь свое мѣсто и своихъ цѣнителей: между самыми крайними противоположностями гораздо больше общаго, нежели мы думаемъ. Духъ партіи ослѣпляетъ немногихъ, и вообще обузданъ любовью къ общему дѣлу: студентъ прежде всего наслаждается наукою, а послѣ, и то съ Нѣмецкою осторожностію, составляетъ свое мнѣніе о Профессорѣ; вообще здѣсь сильнѣе жажда Знанія, нежели потребность имѣть собственное мнѣніе. Отъ того то можетъ быть и хорошія качества профессора узнаются прежде, чѣмъ недостатки...............

-----

Мы проходимъ въ молчаніи первые томы Стеффенсовой Біографіи, гдѣ онъ разсказываетъ свое дѣтство и юность. Выписки наши начинаются съ третьяго тома, когда онъ, на 21 году, оставилъ родину, и, лишенный почти всѣхъ средствъ жизни, путешествуетъ съ ученою цѣлью, и съ надеждою на будущую славу:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Образъ жизни, который вели въ Бергенѣ, уничтожилъ бы меня непремѣнно, еслибъ я совершенно отъ него не отдалился. Скажу нѣсколько словъ объ немъ. Бергенъ славился тогда своимъ пьянствомъ. Меня позвалъ однажды къ себѣ одинъ богатый купецъ: у него нашелъ я много другихъ купцевъ, врачей, гражданскихъ чиновниковъ и пасторовъ. Хозяйка дома вышла къ намъ, когда мы садились за столъ, одѣтая по старинному, тихая, робкая, сѣла на большомъ мѣстѣ, ни съ кѣмъ не говорила ни слова, да и на нее никто не обращалъ вниманія. За десертомъ она молча удалилась; мы остались за столомъ. При началѣ обѣда подали гостямъ вмѣсте обыкновенной рюмки, по полубутылкѣ мадеры; потомъ поставили передъ каждымъ по двѣ бутылки бордо. Кромѣ того подавали множество другихъ винъ, и большая частъ гостей опорожняли все. Послѣ обѣда подали кофе и коньякъ. За тѣмъ все общество отправилось въ садъ играть въ кегли, тамъ на столѣ уже дымился пуншъ, и чаша нѣсколько разъ опоражнивалась и наполнялась. Вечеромъ возвратились въ комнаты и пили до полуночи. Я зналъ, что могъ выпить бутылки двѣ безъ малѣйшаго опьяненія, но тутъ воротился домой далеко не трезвый. Такое ужасное пьянство на ходилъ я во всѣхъ домахъ; скоро оно мнѣ опротивѣло, но послужило въ пользу. Я отъ отца наслѣдовалъ несчастную склонность къ питью, и только постояннымъ занятіемъ умственными предметами принуждалъ себя къ умѣренности. Тутъ же дѣйствительно испугался такого ужаснаго излишества. Оно отдалило меня отъ общества, равно какъ и совершенная ничтожность разговоровъ. Этой дикости нравовъ много способствовалъ образъ жизни женщинъ. Я видѣлъ немногихъ, но и тѣ изумили меня своей необразованностью. Погода въ Бергенѣ почти всегда пасмурна и дождлива. Когда матросы, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ странствованія, возвращаются назадъ, то обыкновенно спрашиваютъ: идетъ ли еще дождь въ Бергенѣ? По этому женщины на улицахъ являются въ весьма странномъ видѣ. Онѣ накрываются большимъ, широкимъ платкомъ, завязываютъ его подъ бородою, такъ, что лица со всѣмъ почти не видно. Онѣ напомнили мнѣ Египетскихъ и Арабскихъ женщинъ, изображенныхъ Нибуромъ, съ тою только разницею, что здѣсь на Сѣверѣ темный цвѣтъ, въ который онѣ облекаются, напоминалъ о мрачномъ ихъ климатѣ. Женщины никогда не показываются въ общество и съ ними обходятся весьма грубо. Я былъ свидѣтелемъ сцены, которая меня очень удивила Незнаю, какою судьбою забрела въ Бергенъ итальянская труппа, и дала тамъ въ залѣ ратуши нѣсколько представленій. Можетъ статься, нѣкоторые изъ зрителей, побывавъ въ какой нибудь итальянской пристани, выучили нѣсколько итальянскихъ словъ, во конечно ни одинъ не понималъ ни содержанія піесы, ни Словъ пѣсенъ, въ томъ числѣ и я. Между тѣмъ живая игра Актеровъ, драмматическое представленіе, вовсе неизвѣстное многимъ, шутки буфа, произвели сильное впечатлѣніе на публику. У женщинъ на головахъ былъ престранный нарядъ: высокая флёровая наколка торчала въ верхъ на прямой проволокѣ. Онѣ сидѣли, а мущины стояли за ними. Высокой уборъ впереди сидящихъ дамъ мѣшалъ смотрѣть заднимъ: онѣ встали, и заслонили собою мущинъ, такъ что имъ уже ничего не было видно. Мущины требовали повелительнымъ голосомъ, чтобъ дамы сѣли; но желаніе насладиться новымъ зрѣлищемъ было слишкомъ сильно; дамы продолжали стоять, повелѣнія не послушались. Тогда въ одно мгновеніе множество палокъ поднялось вверхъ, и спустилось не совсѣмъ нѣжно на дамскія головы и плечи. Я видѣлъ какъ головные уборы принимали совсѣмъ другую форму, которая показалась мнѣ ничуть не страннѣе прежней. Всѣ дамы сѣли и нагнулись низко, весь театръ казался вдругъ какимъ-то побоищемъ, кой-гдѣ слышался удержанный крикъ, -- но любопытство не унялось. Сперва поднялись разстроенные наколки, потомъ головы; потомъ тихо и робко сами женщины; грозный голосъ мужчинъ снова раздался и снова напрасно, и опять палки начали дѣйствовать. Это явленіе продолжалось три или четыре раза.

(Отказавшись отъ общества, Стефенсъ почти не имѣлъ средства учиться. Одна библіотека Док. Бетнера была ему открыта. Каждый свѣтлый день проводилъ онъ въ горахъ, погруженный въ изслѣдованія).

Между книгами, которыя попадались мнѣ въ руки, находились многія даже жизнеописанія знаменитыхъ ученыхъ. Когда я читалъ, съ какимъ тщаніемъ обыкновенію родители и наставники будущаго ученаго вели его къ образованію, какъ все окружающее поддерживало и ободряло каждый шагъ его, какъ нерѣдко участь зрѣлыхъ его лѣтъ напередъ уже приготовлялась разсудительнымъ попеченіемъ заботившихся о его дѣтствѣ;-- когда потомъ я вспоминалъ, какъ самъ бывалъ свидѣтелемъ такихъ попечительныхъ совѣщаніи объ участи младшихъ моихъ родственниковъ и друзей, тогда мнѣ становилось ясно и страшно, что я самъ всегда былъ предоставленъ самому себѣ. Никогда не былъ я предметомъ подобныхъ совѣщаній. Изъ уединенной моей комнатки, по собственной волѣ предпринималъ я все, самое вздорное, необдуманное, смѣлое и рѣшительное, а друзья узнавали объ этомъ только тогда, когда я уже переносилъ послѣдствіе моей глупости. Образъ матери моей являлся мнѣ тогда живо. Она готовила меня не для здѣшняго свѣта, который плѣнилъ меня всѣми своими чарами, -- готовила для другаго, который, я это чувствовалъ, сдѣлался для меня совершенно чуждымъ.

Раскажу еще мое знакомство съ настоящимъ Норвежскимъ крестьяниномъ; читатель позволитъ мнѣ повторить это происшествіе, описанное уже мною въ одной повѣсти.

Въ фіордь Гардангерѣ съѣхались мы съ однимъ знатнымъ Датскимъ офицеромъ; мы путешествовали нѣсколько времени вмѣстѣ и ночевали всегда въ грязныхъ хижинахъ. Однажды утромъ, послѣ безпокойной ночи, увидѣли мы красивый домикъ. Намъ нужно было взобраться еще на нѣкоторыя горы; Офицеръ увидѣлъ служанку, выходящую изъ боковой пристройки, растворилъ дверь, откуда она вышла и спросилъ хозяйку. Хозяйка явилась; въ этихъ темныхъ сѣняхъ ее разсмотрѣть было не возможно. Офицеръ заказалъ намъ обѣдъ, и, вспоминая непріятности проведенныхъ дней, насмѣшливо прибавилъ къ изчисленію кушаній: "Немѣшало бы тоже подать немножко грязи."

Хозяйка обѣщала приготовить обѣдъ: мы пошли на горы и черезъ нѣсколько часовъ, возвратились. Насъ повели въ чистую комнату, которой стѣны были изъ бревенъ; свѣтлые окна освѣщали ее; посрединѣ стоялъ столъ накрытый тонкою скатертью, на немъ Англинскій фарфоръ, стаканы, графины съ виномъ. Шестнадцати или семнадцатилѣтняя дѣвушка, чисто и красиво одѣтая въ обыкновенное крестьянское платье, была одна въ горницѣ. Она стояла спустя глаза, робко, молчаливо, и не смѣла подойти къ намъ. Скоро вышелъ хозяинъ въ шерстяной крестьянской курткѣ бѣлаго цвѣта. Длинная сѣдая борода покрывала открытую грудь; на головѣ была низкая шапка; онъ былъ высокъ ростомъ, широкой лечь, съ живыми, смѣлыми глазами. Видъ его внушалъ невольное почтеніе. Онъ подалъ намъ руку и привѣтствовалъ ласково. Потомъ пришла жена также чисто и просто одѣтая; лице ея разгорѣлось, видно было, какъ она заботилась на кухнѣ для своихъ гостей. Мнѣ случалось уже видать такія крестьянскія семьи, и, по природѣ моей, тотчасъ стало мнѣ ловко и привольно съ этими людьми; но офицеръ былъ смѣшенъ, онъ сѣлъ подлѣ хозяйки, которая безъ всякой застѣнчивости зачала съ нами живый разговоръ. Принесли супъ для всѣхъ, а подлѣ офицера поставили накрытую тарелку. "Вы вѣрно хотите меня особливо чѣмъ нибудь полакомить, милая хозяйка?" -- спросилъ онъ, взялъ тарелку, открылъ ее и, къ великому удивленію, увидѣлъ кусокъ грязи. "Баринъ можетъ взять этого кушанья сколько угодно, сказала насмѣшливо хозяйка; намъ оно не нужно." -- Нельзя описать смущенія Офицера: онъ сидѣлъ оскорбленный и разстроенный; послѣ обѣда хотѣлъ непремѣнно заплатить хозяину деньги.-- При этомъ предложеніи крестьянинъ пришелъ въ бѣшенство. Норвежскій крестьянинъ гордится своимъ гостепріимствомъ, и нельзя больше обидѣть его, какъ отвергнуть его угощеніе. Къ томуже на Датчанъ смотритъ онъ всегда съ презрѣніемъ.-- Бранныя слова посыпались на офицера; онъ испугался.-- Шпага не помогла бы ему противъ сильнаго Норвежца. Жена смутилась также какъ я, дочь плакала, опасность сдѣлала меня краснорѣчивымъ. Я уговаривалъ то крестьянина, то офицера, который наконецъ увидѣлъ, что долженъ уступить; ласковое мирное слово скоро успокоило крестьянина. Мои рѣчи понравились женѣ его и дочери, и мы выпили еще бутылку очень хорошаго вина. Когдаже простились съ хозяевами, то дорогой, Офицеръ съ досадой бранилъ крестьянъ я называлъ ихъ Грубыми и гордыми. Я же внутренно смѣялся.

Эта страна кажется мнѣ одной изъ самыхъ ужасныхъ, какія знаю. Направленіе первозданныхъ горъ извивается лабиринтомъ; различные пласты падаютъ почти отвѣсно въ различныхъ направленіяхъ, и образуютъ ужасныя пропасти. Огромныя развалины покрываютъ голыя скалы; дико стремящіяся волны прячутся за развалины, и, пѣнясь, выплываютъ вновь. Все вмѣстѣ представляетъ страшное смѣшеніе хаотическаго окаменѣніи и дикаго неустройства. Всякій слѣдъ гармоніи изчезъ въ этомъ хаосѣ, и сами жители, привыкшіе къ ужасамъ горнымъ, называютъ одно мѣсто середи этихъ утесовъ, долиною страха.

Въ эти горы влекло меня безпокойное стремленіе къ ясному порядку. Все, что я находилъ, умножало только мое смущеніе, и расположеніе духа моего было, по несчастію, таково, что это неустройство имѣло для меня величайшую прелесть.

У меня есть дневникъ того времени, который свидѣтельствуетъ о моемъ внутреннемъ печальномъ растройствѣ. Но двадцатилѣтній юноша, съ природною веселостью, не могъ долго оставаться въ такомъ мучительномъ состояніи. Изъ того-же дневника заключаю, что всякій разъ, когда разстройство духа моего достигало высшей степени, тогда оно изчезало само собою и врожденная веселая довѣренность снова оживлялась въ душѣ моей.

Непостижимо и вмѣстѣ страшно для меня, что въ это время я не чувствовалъ никакого желанія утѣшить себя воспоминаніемъ религіозныхъ дней моего дѣтства, Во мнѣ было сильное, неуклонное чувство, которое всякому несчастію готово было стать поперегъ; иногда смѣнялось оно нѣжной сентиментальностью. Краснѣя пересматриваю этотъ дневникъ, и если бы, не попадались мнѣ отрывки изъ лучшаго времени, если бы ясныя минусы не говорили въ немъ про что-то значительное, горько бы ошибся я въ своей юности.

Между тѣмъ, въ это самое время родился во мнѣ глубокій скептицизмъ. Пирронизмъ увлекалъ меня и начиналъ становиться моимъ убѣжденіемъ, "я есмь," -- сказалъ я себѣ однажды, когда увѣрился въ ничтожествѣ бытія.-- Прошедшее бытіе мое есть только измѣненіе настоящаго существованія; -- будущее больше чѣмъ сомнительно, и то что есмь, т. е. настоящее, этимъ словомъ выраженное, изчезаетъ, превращаясь въ прошедшее, и въ сомнительность будущаго, въ ту самую минуту когда оно произнесено. Знаю, что такого рода скептицизмъ сдѣлался теперь пошлымъ, но когда онъ не сообщенъ молодому человѣку извнѣ, а раждается изъ внутренности его собственнаго сердца и грозитъ потрясти до глубины все его существо, тогда имѣетъ страшную силу. Не въ одномъ дневникѣ моемъ остался часъ, въ который обхватило меня это сомнѣніе; онъ не изгладился изъ моей памяти и даже въ позднѣйшія эпохи моей жизни грозилъ иногда возвратиться. Этотъ часъ былъ приготовленъ какимъ-то дикимъ созерцаніемъ природы, гдѣ все сущее и бывшее сливалось для меня въ одинъ непрерывный роскошный актъ творчества, который становился безотраднымъ, отвратительнымъ, отвергая, какъ недостойное, каждое изъ своихъ произведеній, и начиная снова тотъ же уничтожающій процессъ. Въ этомъ горькомъ, отчаянномъ сомнѣніи въ бытіи, заключалась безнадежность въ себѣ самомъ, которая не только вредна была наукѣ, но и нравственности.-- Нужно вспомнить, что прежде еще я не давалъ никакого простора умозрѣнію, подавлялъ его въ себѣ, что оно никогда не являлось мнѣ въ видѣ сомнѣнія, но только какъ свѣжее убѣжденіе въ живомъ бытіи. Скептицизмъ же, которому я предавался, не имѣлъ ничего положительнаго: онъ былъ чисто уничтожающая отрицательность, исключающая всякую производительность, и всякую дѣятельность. Во всемъ денникѣ моемъ не нахожу ни одного выраженія, которое бы вырывалось изъ цѣпей отвлеченнаго умозрѣнія; сомкнутый кругъ обнималъ всѣ нестройныя измѣняющіяся явленія, сковывая ихъ въ одно цѣлое, по безжизненное единство.

Какъ ни глубоко потрясена была вся моя жизнь, но бывали у меня и веселые, часы, даже иногда радостные дни: это случалось, когда я живо былъ занятъ какимъ нибудь умственнымъ предметомъ. Но радость моя изчезала скоро, и я чувствовалъ сожалѣніе о самомъ себѣ, когда вспоминалъ, что эти свѣтлые часы, только опираясь на обманъ, проносятся надъ поглощаю щей бездной разрушеннаго бытія.

Между тѣмъ я долженъ былъ на что нибудь рѣшиться; путешествіе мое представлялось мнѣ неудавшимся; мнѣ казалось, что я ничего не сдѣлалъ изъ предположеннаго мною, и возвратиться въ Копенгагенъ съ ничтожнымъ результатомъ моихъ розысканій, было мнѣ несносно. Вдругъ, рѣшился я ѣхать въ Германію; Нѣмецкій языкъ былъ мнѣ знакомъ, но говорилъ я по Нѣмецки дурно; однако это меня не удержало. "Все чѣмъ заняты Нѣмцы, чего ищутъ ихъ великіе умы, говорилъ я себѣ, все это составляетъ единственный предметъ твоихъ стремленій. Тамъ духовная борьба, въ которой ты долженъ принять участіе; ты здѣсь прозябаешь, а живешь давно тамъ; въ Копенгагенъ воротишься ты, когда удастся чѣмъ нибудь себя ознаменовать." -- Какъ скоро я рѣшился исполнить это намѣреніе, все смущающее меня въ настоящей моей жизни изчезло, и вся сила юности и темперамента снова во мнѣ проснулась. "Самому везти въ Копенгагенъ результатъ моего путешествія не нужно, думалъ я; можно отсюда или, лучше еще, изъ Гамбурга, послать отчетъ моихъ открытій и розысканнь" -- Все это казалось мнѣ благоразумнымъ. Друзья мои въ Копенгагенѣ получатъ извѣстіе обо мнѣ, когда я буду на Нѣмецкой землѣ.

Разскажу теперь нѣчто дѣтское, но въ психическомъ отношеніи замѣчательное. Я живо представилъ себѣ, что отваживаюсь пуститься въ чужую землю, безъ всякихъ видовъ на будущее, безъ помощи и средствъ, что не знаю даже порядочно языка той земли, куда стремлюсь, что испытаю много тяжелыхъ непріятностей, нужду, болѣзнь; что ни одинъ добрый человѣкъ не приметъ участія въ чужестранцѣ; могу ли я все это перенести, спросилъ я самъ у себя? и нельзя ли теперь подвергнуть себя какому нибудь испытанію?" -- Всего легче и удобнѣе показалось мнѣ испытать терпѣніе свое въ тѣлесномъ страданіи. Я сунулъ палецъ въ огонь, и держалъ его на свѣчкѣ не только до тѣхъ поръ пока онъ взволдырялъ, но и пока покрылся глубокою раной; это удачное по моему испытаніе меня утѣшило, хотя я перенесъ весьма нетерпѣливо мучительную, несносную боль, и въ теченіи многихъ дней и многихъ безсонныхъ ночей упрекалъ себя въ своемъ дурачествѣ......

Отправившись изъ Норвегіи въ Гамбургъ, Стефенсъ выдержалъ ужасную бурю, кораблекрушеніе и едва могъ спастись.

Неожиданное, внезапное спасеніе отъ смерти, возбудило во мнѣ чудное чувство; восторгъ проникъ все мое существо, радость вырывалась изъ самой глубины души моей. Въ ту минуту, какъ Штурманъ обнялъ меня и поздравилъ, что въ такой молодости удалось мнѣ пережить такое завидное испытаніе, я чувствовалъ истину его поздравленія, и прошедшая опасность показалась въ самомъ дѣлъ завиднымъ событіемъ.

Когда претерпѣвшіе крушеніе сходятъ съ корабля, то всѣхъ животныхъ оставляютъ на кораблѣ. Этотъ обычай соблюдается потому, что пока есть еще живое существо на кораблѣ, то при спасеніи имущества дается какое-то вознагражденіе погибавшимъ. Я взялъ съ собою изъ Бергена большую Ньюфаундландскую собаку, которую очень любилъ. Она такъ меня стерегла, что опасно было бы кому нибудь меня тронуть, и присутствіе ея конечно больше защитило меня отъ гнѣва Капитана, нежели Штурманъ. Собака эта осталась на кораблѣ, и я увѣренъ былъ, что навсегда ея лишился. Когда перейдя на фрегатъ, мы нѣсколько успокоились, то услышали сильное плесканье. Это была собака. Мы втащили ее на палубу, и я очень ей обрадовался. Она много мнѣ стоила въ эти десять дней нашего блужданія по сѣверному морю, и счастіе еще, что экипажъ полюбилъ ее, и что она довольствовалась очень скудной пищей. Какимъ образомъ собака могла найти меня? Въ бурную ночь не могло же остаться слѣда въ морѣ; можетъ статься собака увидѣла фрегатъ по утру и подплывая къ многимъ фрегатамъ прежде, отыскала наконецъ мой.-- Какъ бы то ни было, въ тогдашнемъ моемъ положеніи, самое близкое изъясненіе меньше всего мнѣ приходило на умъ. Я видѣлъ въ этомъ ясное доказательсство сильной ко мнѣ привязанности, и считалъ долгомъ отвѣчать такою же. Я зналъ между тѣмъ, что благотворительность моя дорого мнѣ обойдется, потому что у меня не оставалось уже ничего. Небольшая сумма денегъ, которую я взялъ съ собою, вышла частью на уплату впередъ за мое со* держаніе Капитану, частью на содержаніе моей собаки. Кредитивъ на имя купца Л.... въ Гамбургѣ, потонулъ вмѣстѣ съ другими моими вещами; даже и часы мои пропали; я не взялъ ихъ, когда выпрыгнулъ изъ койки, встревоженный ударомъ ко_:рабдя, а послѣ объ нихъ забылъ.

Сертукъ мой изорвался и такъ изпачкался, въ то время какъ я работалъ вмѣстѣ съ матросами, что никуда уже не годился. Капитанъ фрегата далъ мнѣ свой довольно поношенный сертукъ; я былъ тогда худъ и тонокъ, и этотъ серхукъ висѣлъ на мнѣ какъ мѣшокъ....

Утро было прекрасное, фрегатъ бросилъ якорь; буря утихла, но дулъ еще сильный восточный вѣтеръ, который намъ способствовалъ войти въ Эльбу, и всѣмъ другимъ кораблямъ препятствовалъ выдти изъ пристани.

И такъ желанная Германія предстала мнѣ достойнымъ образомъ. Солнце бросало яркій свѣтъ на величественную рѣку; многолюдный Датскій берегъ лежалъ вблизи; боты, называемые эверами, и другіе мѣлкіе суда разъѣзжали между большихъ кораблей, коихъ число все больше и больше становилось, по мѣрѣ нашего приближенія къ берегу. За фрегатомъ шелъ ботъ, на которомъ мы спаслись.

Буря такъ сильно свирѣпствовала въ прошедшій день и ночь, Что наше кораблекрушеніе было извѣстно. Намъ кричали съ кораблей, мимо которыхъ мы проходили: всѣ ли люди спасены? и прочіе подобные вопросы. Зрѣлище это было для меня такъ ново, такъ величественно, что всякое безпокойство о будущемъ изчезло, и тѣмъ менѣе пугала меня угрожающая бѣдность, что моряки обходятся весьма дружелюбно съ претерпѣвшими крушеніе и готовы для нихъ на многія пожертвованія -- У пристани фрегатъ остановился; онъ долженъ былъ выдержать карантинъ, потому что на островахъ западной Индіи свирѣпствовала желтая горячка. Но спасенные получили позволеніе сойти на берегъ. Когда же я, въ поношенномъ, широкомъ, безобразномъ сертукѣ, взошелъ по крутой лѣстницѣ въ гостинницу, и привѣтствовалъ такимъ образомъ страну, гдѣ хотѣлъ основать будущую судьбу свою, -- то меня обхватила невыразимая тоска, которая еще усиливалась отъ того Нѣмецкаго нарѣчія, вовсе мнѣ непонятнаго, которое вездѣ вокругъ меня раздавалось.

Послѣ, въ Рендсбургѣ, слышалъ я, какъ одинъ датскій Юнга сошедши съ корабля съ удивленіемъ смотрѣлъ на женщину, которая говорила по Нѣмецки съ груднымъ младенцемъ. "Какъ глупо, сказалъ онъ, говорить по Нѣмецки съ такимъ ребенкомъ!" Онъ и съ большимъ трудомъ не выучился понимать этотъ языкъ, а тутъ требуютъ этой понятливости отъ маленькаго ребенка. Почти подобное удивленіе чувствовалъ и я. Когда сухимъ путемъ въѣзжаешь въ чужую землю, то привыкаешь къ ней нечувствительно; въ путешествіи моремъ нѣтъ этой постепенности. Штурманъ и Капитанъ хотя были Нѣмцы, но говорили со мною-по Датски; матросы всѣ были изъ Норвегіи. Переѣзжая на эверѣ, говорили, правда, но Нѣмецки, и прежде случалось мнѣ изъ я сняться на этомъ языкѣ; но тутъ сила царствующаго общаго языка внезапно меня окружила, и показала мнѣ всю безпомощность моего положенія.

Было уже поздно; но намъ хотѣлось изъ Бланконеза доѣхать Альтоны. Купецъ спасъ значительную сумму денегъ ассигнаціями, и охотно выдалъ мнѣ половину тѣхъ денегъ, которыя я долженъ былъ получить по моему кредитиву. Мы наняли вмѣстѣ повозку, и ночью пріѣхали въ Альтону.

На другой день я поспѣшилъ въ Гамбургъ, и не смотря на неприличную мою одежду, отыскалъ негоціанта Л... Я сказалъ ему сумму, въ которой былъ къ нему окредитованъ, и какъ потерялъ кредитивъ. Къ величайшему моему удивленію онъ безъ всякаго противорѣчія выдалъ мнѣ обозначенную сумму. Вѣроятно получилъ онъ уже письмо отъ купца, отправившаго меня, и зналъ объ моемъ кораблекрушеніи. Но на ту пору снисходительная его готовность показалась мнѣ великодушіемъ; я боялся, чтобъ онъ не счелъ меня за обманщика, и подходилъ къ его дому съ трепетомъ. Теперь, освободившись отъ нужды на нѣсколько мѣсяцевъ, и принявъ такое доброе начало за хорошее предзнаменованіе, весело и безпечно смотрѣлъ я на будущее.

Въ Гамбургѣ нанялъ я скромную комнатку на чердакѣ. Это время было для Гамбурга блестящей эпохой. Пишегрю въ Бельгіи шелъ отъ одной побѣды къ другой; Голландія была ему открыта и участь республики рѣшена. Многія богатыя Голландскія семейства переселились въ Гамбургъ, и я слышалъ, что въ это время считалось тамъ болѣе 30 тысячь иностранцевъ. Голландскія и Бельгійскія гавани были тогда невѣрны; вся торговля перешла въ Гамбургъ. Роскошь главныхъ негоціантовъ доходила до высшей степени; огромныя торговыя сношенія призывали къ смѣлымъ предпріятіямъ, и въ эту минуту, блестящую и полную надежды, конечно положено основаніе той несчастной катастрофы, которая вскорѣ на долгое время уничтожила торговлю Гамбурга.

Я очутился посреди этого шумнаго движенія, безъ всякихъ средствъ, безъ достаточнаго знанія языка, съ такими мыслями и планами, которые здѣсь, и особливо въ окружающихъ меня, не только не нашли бы сочувствія, но конечно совсѣмъ были бы непонятны.

Въ гавани пестрѣли тѣсно сдвинутые корабли, на узкяхъ улицахъ гремѣли богатые экипажи, тѣснились огромныя фуры, нагруженныя товарами, множество носильщиковъ катили на низенькихъ двуколесныхъ тележкахъ тяжелыя кипы товаровъ, едва оставляя пѣшеходу узкій проходъ около стѣнъ. Могучая торговая дѣятельность вездѣ тяготила меня; все, что я видѣлъ, слышалъ, было мнѣ чуждо и непонятно. Копенгагенъ также торговый городъ, какъ Гамбургъ; но тамъ жилъ я безъ всякаго соприкосновенія съ купечествомъ. Фантастическаго способа, которымъ въ Гельзингерѣ понималъ я торговыя отношенія, здѣсь, гдѣ только и говорили что о биржевыхъ спекулаціяхъ, о векселяхъ, вычетахъ и т. п. не могъ я ни къ чему примѣнить

Общество мое ограничилось двумя негоціантами: купцомъ о которомъ упомянулъ я выше, и Датчаниномъ Мадзецомъ, который жилъ въ Альтонѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Обстоятельства мои были таковы, что объ ученьѣ печено было и думать. Ужасно тяготила меня необходимость отдать отчетъ въ моемъ путешествіи обществу, которое послало меня въ Норвегію. Я лишился всего, и вмѣсто ученыхъ изслѣдованій, долженъ былъ увѣдомить о кораблекрушеніи.-- Я чувствовалъ, какъ мнѣ необходимо имѣть свидѣтеля, на котораго я могъ бы сослаться. По счастію, воротившись съ поѣздки на Сѣверозападный берегъ, я пригласилъ двухъ врачей, которымъ былъ рекомендованъ учителемъ моимъ Валемъ, посмотрѣть на сокровища мною собранныя Также просилъ стараго Док. Бютнера помочь мнѣ классифициривать и описать привезенныхъ мною животныхъ. Его занятія не позволяли ему оказать мнѣ эту услугу, но онъ видѣлъ, зналъ труды мои; на него рѣшился я сослаться.

Еще другое сомнѣніе мучило меня безмѣрно. Кораблекрушеніе, пребываніе въ Норвегіи, и безумное рѣшеніе безъ всякой помощи отважиться на всѣ непріятности чужой стороны, казалось мнѣ самому такъ похоже на романъ, что врядъ ли друзья этому повѣрятъ.-- И дѣйствительно страхъ мой не былъ напрасенъ.

Когда пришло первое письмо мое Въ извѣстіемъ о моемъ плаваніи и кораблекрушеніи, то Оле Іеронимъ Минстеръ и многіе друзья, прочитавъ его вмѣстѣ, долго хранили удивленное и смущенное молчаніе; потомъ, не щадящій никого О. I. М. воскликнулъ: клянусь честью, онъ лжетъ!

Между тѣмъ время проходило, а съ нимъ и деньги мои. О работѣ йельзя было и думать. Шумный, оживленный городъ, близь лежащая Альтона, обширныя предмѣстія; великолѣпные загородные дома, сады вдоль Эльбы, все это меня сильно занимало и увлекало въ жизнь наружгіо дѣятельную и широкую.

Когда я видѣлъ; какъ народъ торгующій спѣшилъ скорыми шагами по улицамъ; какъ на биржѣ густая толпа тѣснилась, и когда вслушиваясь въ многоразличныя крестящіеся разговоры, я понималъ, что каждый изъ этихъ разговоровъ, обнималъ Тысячи различныхъ интересовъ, исполнялъ и разрушалъ тысячи живыхъ надеждъ, рѣшалѣ судьбу безчисленныхъ семействъ,-- тогда я совершенно погружался въ великую всеобщность человѣческихъ отношеній, и собственное положеніе мое казалось мнѣ мелко и ничтожно. Между тѣмъ глубоко во внутренности оживало побужденіе къ самосохраненію, и ясно пробуждалось послѣ всякаго подобнаго само-забвенія.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Наступила зима, снѣгъ покрылъ землю, погода была ясная, и я, уложивши все мое имущество въ маленькій чемоданъ, рѣшился оставить чердакъ свой и пуститься въ дальнее путешествіе

Въ маленькихъ городкахъ и гостинницахъ, гдѣ я немногимъ довольствовался, мнѣ лучше было даже, чѣмъ въ Гамбургѣ, а въ это время я находился въ такомъ положеніи, что противъ природы моей, считалъ и обдумывалъ каждый расходъ. Собака моя, какъ вѣрный сторожъ, была со мною. Я шелъ, соображаясь съ одною прихотью моей воли, избѣгая только дороги, въ Рендсбургъ; тамъ жилъ отецъ мой, и мнѣ былобы неизъяснимо тяжело прибѣгнуть къ нему въ нищетѣ моей. Прошедши нѣсколько деревень, и городовъ, пришелъ я въ крѣпость Глюкштадтъ. Не знаю, что мнѣ тутъ полюбилось; -- думаю, радушное обхожденіе старыхъ хозяевъ. Въ маленькой гостинницѣ мы проводили цѣлый вечеръ въ разговорахъ. Я разсказывалъ имъ мое кораблекрушеніе, а старики, которые вели трудную жизнь, откровенно дѣлили со мною свое горе и заботу. Банкрутство лишило ихъ выработаннаго небольшаго капитала, и на морѣ погибъ ихъ единственный сынъ; они плакали, и я съ живымъ участіемъ слушалъ ихъ разговоры.

Тутъ случилось со мною происшествіе -- сильно меня огорчившее. Подлѣ гостинницы шелъ крѣпостной валъ, или лучше сказать большая плотина до Эльбы. Собакамъ запрещено было всходить на этотъ валъ, и я берегъ тщательно моего Ньюфаундланца. Однажды шелъ я задумавшись почти подлѣ самой плотины; вдругъ слышу надъ головою выстрѣлъ. Сердце у меня сжалось. Собака вышла со мною, но тутъ ея не было; она на зовъ ной не приходила; вдругъ вижу въ снѣгу слѣды, по которомъ и угадалъ, что она всползла на валъ.. Въ сильномъ безпокойствъ взбѣжалъ я на валъ и нашелъ бѣдное, животное при смерти Часовой, за маленькій подарокъ обѣщалъ мнѣ не стрѣлять моей собаки; тутъ онъ самъ прибѣжалъ испуганный, и увѣрялъ, что увидѣвъ одну черную спину на снѣгу, не узналъ бѣдной твари, и застрѣлилъ ее нехотя.

Надобно вспомнить мое положеніе, чтобы понять, чего мнѣ стоила эта потеря. Я такъ былъ огорченъ, что самъ часовой не могъ отказать мнѣ въ участіи. Я ушелъ изъ Глюкштадта, гдѣ провелъ почти четыре недѣли. Счетъ, поданный мнѣ въ гостинницѣ, былъ такъ малъ, что я понялъ, что хозяйка написала его только для того, чтобы не оскорбить меня, не взыскавши совсѣмъ ничего.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я возвратился въ Гамбургъ одинъ, безъ вѣрнаго моего сопутника. Меня мучило неописанное чувство тяжелаго одиночества и внутренняго страха о будущемъ. Ежедневныя заботы моя о собакѣ, пожертвованія на ея содержаніе занимали меня и привязывали къ ней: я лишился единственнаго живаго существа, безусловно меня любившаго, и это казалось мнѣ мрачнымъ предзнаменованіемъ горькаго будущаго. Внутренняя и наружная опасность моего положенія вдругъ передо мною прояснилась. Цѣлыя два мѣсяца шатался я безъ цѣли, предаваясь совершенно мечтамъ, и не занимаясь рѣшительно никакимъ положительнымъ дѣломъ. Я читалъ, правда, всё, что мнѣ подъ руку попадалось, но это было чтеніе легкое, способное болѣе производить мечты, нежели смирять ихъ. Продолжительная жизнь на улицахъ, въ окрестностяхъ города, въ гостинницахъ, между чужими, посторонними людьми, препятствовала мнѣ самому писать. Не помню, чтобы во все это время я написалъ что нибудь цѣльное, разсказъ, стихотвореніе или что ученое; а между тѣмъ внутри меня кипѣло, и я былъ постоянно проникнуть не только моимъ наружнымъ положеніемъ, но сильнымъ волненіемъ духовнымъ, хотя это волненіе не облекалось въ видимую форму, и бродило въ гигантскихъ мечтаніяхъ и безобразныхъ надеждахъ. Признаться и мысли вязались во мнѣ въ запутанный узелъ: внутренняя и наружная жизнь такъ между собою переплелись, что я незналъ, какъ ихъ разобрать. Находили на меня такіе часы, и цѣлые дни, когда я думалъ, что забылъ все пріобрѣтенное прежними трудами и ученіемъ. Я выбиралъ тогда какой нибудь знакомый мнѣ предметъ, стараясь слѣдовать за нимъ во всѣхъ его отношеніяхъ; мучительная тоска умножалась, я страдалъ тѣлесно, дыханіе перерывалось, я чувствовалъ на себѣ тяжесть, которой не могъ сбросить: тутъ являлась мнѣ ясно моя духовная нищета и невозможность, что нибудь сообразить. Такимъ образомъ я узналъ на себѣ, какъ бѣдность и несчастныя обстоятельства могутъ унизить всякаго даровитаго юношу и даже сокрушить навсегда. Эта горькая опытность оставила на всю мою жизнь черный слѣдъ. Послѣ, когда я сдѣлался преподавателемъ въ Университетѣ, случай приводилъ ко мнѣ молодыхъ людей въ подобныхъ моему тогдашнему положеніяхъ. Я видѣлъ, какъ близки они были къ безвозвратному паденію, и внутреннее, мучительное участіе возвращало мнѣ прежнюю тоску, и несчастіе ихъ казалось мнѣ моимъ собственнымъ, особенно потому, что я не въ силахъ былъ помочь имъ.

Я возвратился въ Гамбургъ; мнѣ необходимо было человѣческое участіе, и я поспѣшилъ къ купцу Л.... Мнѣ слишкомъ тяжело было разсказывать другимъ нужду моего положенія, и я уходилъ путешествовать, не сказавши никому ни слова. Когда, возвратясь, я вошелъ къ нимъ въ комнату, мужъ, жена, сестра, всѣ бросились ко мнѣ навстрѣчу. Сестра заливалась слезами: слава Богу, что вы здѣсь! кричали они. Гдѣ вы были?-- и всѣ осыпали меня вопросами. Черезъ нѣсколько дней послѣ моего удаленія изъ города, Л...пошелъ самъ провѣдать, отъ чего я не являюсь, и испугался, услышавъ, что я совсѣмъ оставилъ Гамбургъ. Они ждали отъ меня извѣстія, и тужили крѣпко обо мнѣ. Я не говорилъ никому о моихъ заботахъ, но я неспособенъ былъ притворяться, и отъ истиннаго участія любившихъ меня друзей не могла скрыться ни печальная моя задумчивость, ни внутреннее горе. Они понимали мое положеніе, и радость ихъ, когда я воротился, сильно меня тронула.

Отъ меня требовали подробнаго отчета. Я сказалъ имъ, что сухая свѣтлая зимняя погода увлекла меня, противъ ожиданія, далѣе, нежели я предполагалъ; потомъ разсказалъ о добрыхъ хозяевахъ и о смерти собаки.

Черезъ нѣсколько дней Л. позвалъ меня къ себѣ въ кабинетъ, и наединѣ признался, что давно проникъ уже всю нужду моего положенія, потому предложилъ мнѣ работать въ егоконторѣ и учиться торговымъ дѣламъ. "Я замѣтилъ вашу склонность къ сестрѣ моей", продолжалъ онъ,-- однимъ Словомъ, онъ предлагалъ мнѣ жениться на сестрѣ его, сдѣлаться сперва его прикащикомъ, а потомъ товарищемъ.

Нельзя вообразить моего замѣшательства. Я не въ силахъ былъ отвѣчать. Сказать что нибудь, что показалось бы непріятно семейству такъ меня обласкавшему, казалось, мнѣ неблагодарно и даже для меня невозможно. Въ отношеніяхъ моихъ къ сестрѣ Л.... не было ничего предосудительнаго, ничего такого, въ чемъ бы мнѣ можно было себя упрекнуть. Она была старѣе меня и лицемъ пріятна, хотя не хороша. Образованіе ея не допускало насъ ни до какихъ значительныхъ разговоровъ. Понятно, что молодой человѣкъ въ подобныхъ мнѣ стѣсненныхъ обстоятельствахъ, съ благодарною преданностью ввѣрялся доброму сердцу дѣвушки, показывающей ему участіе; но мнѣ и въ голову не приходили дать нашимъ отношеніямъ какое нибудь значеніе, и мысль о женидьбѣ пугала меня. Я увѣренъ, что склонность дѣвушки не сильнѣе была моей. Между тѣмъ предложеніе брата было весьма натурально. Онъ былъ человѣкъ простой, безъ всякихъ фантастическихъ бредней, и если въ кругу больше образованномъ, поэтическое мое влеченіе не внушило бы никакихъ предположеній, то въ этой простой семьѣ оно могло казаться знакомъ серьёзнаго исканія. Можетъ быть, думалъ онъ также, что молодой человѣкъ съ моими познаніями могъ дать торговлѣ ихъ гораздо большій объемъ, и потому предложеніе это было столько же слѣдствіемъ расчета, сколько благосклонности.

Часто случалось мнѣ испытать, что въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, когда бываешь принужденъ рѣшиться на что нибудь немедленно, безъ всякой возможности отложить или обдумать, то внутренній инстинктъ руководствуетъ лучше всѣхъ размышленій. Я понялъ, что оба предложенія, жениться и учиться торговлѣ, составляютъ одно, и на этомъ основалъ отвѣты свои. Я сказалъ другу моему Л.... что стѣсненное мое положеніе временно, и продолжиться не можетъ, что семейство мое, или сношенія съ отечествомъ скоро измѣнятъ его къ лучшему; и -- странно!-- пока старался я представить свои обстоятельства въ хорошемъ видѣ, онъ самому мнѣ явились такими, и печаль моя показалась преувеличенной.

Легко мнѣ было объяснить ему мою неспособность къ торговымъ дѣламъ, и какъ разсудилъ я оставить поприще, на которомъ уже испыталъ удачу. Очень осторожно выразился я на счетъ отношеній моихъ къ сестрѣ его: я сказалъ, что союзъ съ его семействомъ былъ бы мнѣ очень пріятенъ, хотя не смѣю надѣяться, чтобы сестра его могла рѣшиться выдти за юношу, котораго будущее такъ еще невѣрно, которому много хлопотъ и перемѣнъ, прежде нежели онъ позволитъ себѣ думать о женидьбѣ, и который во всякомъ случаѣ долженъ будетъ жить не близко отъ Гамбурга.

Отвѣтъ мой понравился. Л. доволенъ былъ разсудительностью, съ какою я смотрѣлъ на это дѣло. Онъ просилъ меня пойти домой, не видавшись съ его семействомъ. Я исполнилъ съ радостью его просьбу, потому что не могъ бы безъ замѣшательства говорить съ сестрою его.

На другой день Л... пришелъ ко мнѣ, и повелъ меня къ себѣ обѣдать. О томъ, что происходило между нами вчера, не было и помину, и едва можно было замѣтить нѣкоторую перемѣну въ моемъ обращеніи съ сестрою его.

Эту первую ночь послѣ моего возвращенія провелъ я въ гостинницѣ; теперь тесть Л... предложилъ мнѣ у себя въ домѣ комнату также на чердакѣ. Домъ этотъ былъ отданъ въ наймы подъ трактиръ, и мъя комната обошлась мнѣ очень дешево. Тутъ жилъ я три, или четыре недѣли. Въ это же время получилъ я извѣстіе, что нѣкоторыя вещи мои спаслись отъ кораблекрушенія: все спасенное заключалось въ зоологической части Линнея, изданной Гмелиномъ.

Письму изъ Копенгагена не приходили, и положеніе мое становилось часъ отъ часу затруднительнѣе. Денегъ у меня совсѣмъ почти не было; по мѣрѣ увеличенія нужды, переставалъ я ходить въ Алтону, къ негоціанту Мадзену и къ пріятелю моему Л.... Цѣлую недѣлю жилъ я одними яблоками и грушами. Къ тому же вдругъ я занемогъ; у меня сдѣлалась воспалительная боль горла съ опухолью; -- послѣ болѣзнь эта возвращалась нѣсколько разъ. Еще прежде замѣтилъ я, что общество, собирающееся въ томъ домѣ, гдѣ я жилъ, далеко не было пристойное: по большей части матросы съ своими пріятельницами, и между ними часто происходили шумъ и ссоры. Тутъ, когда я возвратился домой и безъ сильной боли не могъ ни говорить, ни глотать, нашелъ я, что зала освѣщена, и въ ней раздавалась танцовальная музыка. Съ большимъ трудомъ могъ я выпросить у хозяина чашку чаю и булку, отнесъ въ свою комнату и почти безъ памяти упалъ на постель. Я безпрестанно засыпалъ и просыпался въ сильномъ горячечномъ жару; шумная музыка гремѣла, нестройный крикъ доходилъ до чердака моего, и мною овладѣло какое-то отчаяніе. Наконецъ въ полночь музыка умолкла, но крикъ поминутно умножающійся, убѣдилъ меня, что между гостями происходитъ жестокая ссора. Вдругъ слышу, кто-то бѣжитъ по лѣстницѣ. За тѣмъ многіе шаги послышались, дверь моя насильственно разтворилась, вбѣжалъ полупьяный встревоженный матросъ; другіе, преслѣдовавшіе его, бѣжали за нимъ и въ маленькой, узкой моей комнатѣ, у самой моей постели началась драка самая неистовая.

Между тѣмъ хозяинъ и хозяйка прибѣжали за гостями своими; увидѣли, указали на больнаго; толпа опомнилась, всѣ ушли изъ комнаты моей, и оставили меня одного въ потемкахъ. Я непремѣнно бы отъ этой болѣзни умеръ, если бы на другое же утро не пріѣхали обо мнѣ провѣдать оба мои пріятели. Они испугались, услышавъ, въ какомъ положеніи нашелъ меня ихъ посланный. Тотчасъ прислали помощь: врача, лекарства, крѣпительную пищу, какую только могъ я употреблять. Болѣзнь продолжилась свое урочное время: девять дней, и потомъ миновалась.

Я сталъ просить отца, чтобы онъ далъ мнѣ въ своемъ домѣ убѣжище до тѣхъ поръ, пока друзья мои въ Копенгаге нѣ доставятъ мнѣ столько денегъ, сколько нужно будетъ для приличнаго поселенія въ Килѣ.

Я зналъ отца моего. Вмѣсто упрековъ, которыхъ заслуживалъ, я получилъ приглашеніе. "Я радъ дѣлить съ тобою послѣдній кусокъ хлѣба, писалъ онъ ко мнѣ; спѣши сюда, жду тебя съ нетерпѣніемъ."

Я простился съ Гамбургомъ и поскакалъ къ отцу въ Рендсбургъ.

Рендсбургъ.

Отецъ жилъ въ высшей степени бѣдно. Онъ сдѣлалъ съ своими заимодавцами сдѣлку, и предоставилъ имъ большую часть своихъ доходовъ. Легко понять сокрушеніе, съ какимъ вступилъ я къ нему въ домъ. Я не стану распространяться объ этой эпохѣ тяжелаго мнѣ наказанія; она слишкомъ долго продолжалась. До сихъ поръ не могу понять, почему друзьямъ моимъ въ Копенгагенѣ не удалось тогда доставить мнѣ средства переѣхать въ Киль. Отецъ мой не терпѣлъ нужды, мое присутствіе ничѣмъ не умножало его бѣдности; но онъ не привыкъ къ лишеніямъ такого рода, и мое положеніе особенно его мучило.

Въ Рендсбургѣ на меня смотрѣли какъ на промотавшагося, неудавшагося студента, который вмѣсто того, чтобы быть отцу подпорой, не стыдился быть ему въ тягость.

Въ такихъ случаяхъ никто въ границахъ не остается. "Его считали геніемъ, говорили иные, и чтоже изъ него вышло?-- Онъ весь промотался, говорили другіе, сталъ полуумнымъ и когда отца доведетъ до нищенства, пойдетъ умирать въ госпиталь.

Въ Копенгагенъ шелъ слухъ, будто я завербованъ въ Пруссіи и солдаты.-- Ну, я и служилъ солдатомъ въ Пруссіи и не стыжусь этого нимало. Между тѣмъ я хотя смущался бѣдностью отца моего , жилъ тихо, спокойна и въ величайшемъ уединеніи. Меньшой братъ мой сердечно ко мнѣ привязался, и я удивился глубоко возбужденной духовной жизни въ немъ волнующейся.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какъ тѣсно соединили насъ обстоятельства, можетъ понять каждый. Намъ обоимъ это было полезно. Мы научились въ это время совершенно отвлекаться отъ внѣшнихъ отношеній, не ожидали ни награды, ни похвалы, нерѣшали ни какой чужой задачи; никакія пустыя надежды намъ не мѣшали. Можетъ быть, въ этомъ не совсѣмъ добровольномъ отрѣченіи было немного и упрямства, но оно доставляло намъ наслажденія, не понятныя другимъ; и никогда не былъ я такъ, прилежно трудолюбивъ.

За тою разсѣянною пустотою, которая владѣла мною въ Гамбургѣ, послѣдовала духовная энергія, доселѣ мной неиспытанная. Книгъ у меня почти не было, но въ этомъ случаѣ помогала мнѣ моя необыкновенная намять. У меня есть работы того времени, которымъ я не могу не дивиться,-- когда вспоминаю недостатокъ всѣхъ нужныхъ для нихъ пособій.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Однѣ письма изъ Копенгагена, смущали меня, и не могло быть иначе.

Мнѣ предстояла послѣдняя земная потеря, которую могъ испытать я. Лѣтомъ 1795 года сдѣлался пожаръ въ морскомъ корпусѣ. (Паас-Гольменъ). Вѣтеръ былъ очень сильный и пламя съ быстротою обняло третью часть города; маленькое мое богатство, съ такимъ трудомъ накопленное, библіотека и натуральное собраніе, все сдѣлалось жертвою пламени. Я лишился всего, ибо послѣдняя надежда моя основывалась на этомъ имѣніи.--

Горе причиненное мнѣ этой потерей продолжалось не долго. Я превозмогъ его и занялся снова ученьемъ. Оставленный на собственныя силы, принужденъ я былъ спроситься съ своими свѣдѣніями. Необходимость духовной связи между предметами пробуждалась сильнѣе, и требовала, тѣмъ неотступнѣе удовлетворенія, чѣмъ болѣе испытывающій умъ былъ себѣ самому предоставленъ. Многіе планы тутъ родились, которые послѣ, созрѣвши, доставили мнѣ извѣстность. Идея живаго единства бытія, еще дремала въ безднѣ не сознанія, во выростала изъ крѣпкой почвы, увеличивалась инстинктивно, и даръ соображенія являлся съ такой творческой силой, которая удивляла самого меня. Я ощущалъ неописанную радость; въ живыхъ соображеніяхъ лежитъ животворная сила, а въ ятой силѣ внутренняя несомнѣнность и истина бытія, которая становится часъ отъ часу болѣе чуждою нашему разлагающему и разсуждающему времени.

Насмѣшки, презрѣніе и негодованіе встрѣчали всюду наружно униженнаго юношу, а онъ между тѣмъ былъ счастливъ, полный душевною радостью, я дѣлилъ это счастіе съ горячо любимымъ братомъ. Этотъ братъ понималъ меня совершенно, и былъ моимъ первымъ ученикомъ.

Такъ прошелъ цѣлый годъ; наконецъ получилъ я самое убѣдительное рекомендательное письмо отъ Валя къ Профессору Фабриціусу, и могъ съ пятью талерами въ карманѣ, оставить Рендсбургъ, чтобы поселиться въ Килѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Валь прислалъ мнѣ въ Гамбургъ рекомендательное письмо къ знаменитому Директору комерческаго института, Профессору Бушу. Въ этомъ письмѣ Валь коснулся моихъ стѣсненныхъ обстоятельствъ, и просилъ Буша доставить мнѣ какое нибудь занятіе. Старикъ профессоръ прочелъ письмо, и долго, внимательно меня разсматривалъ. Какъ можетъ это письмо притти сюда такъ скоро, изъ Копенгагена? спросилъ онъ, не спуская съ меня глазъ. Вѣроятно Валь ошибся числомъ, но я не зналъ этого, и благодаря моему положенію чрезвычайно былъ раздражителенъ. Подозрѣніе выраженное этимъ вопросомъ такъ меня разсердило, что не отвѣчая вы слова, я повернулся къ Профессору спиной, ушелъ и никогда уже съ нимъ не видался.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда я пришелъ къ Фабриціусу, чтобы условиться объ экзаменѣ, то мнѣ представилось явленіе, котораго во всю жизнь по забуду. Въ углу комнаты, на скамейкѣ, сидѣла женщина, весьма небрежно одѣтая; на головѣ у ней не было ничего, и растрепанныя волоса висѣли по плечамъ и по спинѣ, физіономія ея была значительная, лице блѣдное; она читала журналъ съ такимъ вниманіемъ, что не примѣтила меня и не подняла глазъ даже и тогда, когда я говорилъ съ профессоромъ. Около нея кучами лежали журналы и составляли ей какъ-бы загородку. Случилось наканунѣ, что одна дама поѣхала верхомъ за городъ, лошадь сбросила ее съ себя и бѣдная ушиблась. Я сталъ говорить о неосторожности этой дамы. Вдругъ журналы разлетѣлись во всѣ стороны, сидѣвшая за ними вскочила гнѣвно и стала передо мною. "Всегда виноваты женщины! закричала она" Случись несчастье съ мущиной,-- объ немъ жалѣютъ, а съ женщиной -- такъ её же бранятъ!" -- Рѣчь ея становилась все громче, живѣе, запальчивѣе, но выраженія были стройны, даже благородны, и предметъ рѣчи былъ притѣсненіе, которое женщины терпятъ отъ мущинъ. Недавно этотъ предметъ былъ общею темою разговоровъ, и даже теперь еще не совсѣмъ вышелъ изъ моды; но тогда слышалъ я объ этомъ въ первый разъ и самымъ неожиданнымъ образомъ; признаюсь, я испугался и незналъ, что мнѣ дѣлать. Фабриціусъ замѣтилъ мое смущеніе, всталъ, медленно подошелъ ко мнѣ, и сказалъ тихо: "Не безпокойтесь, это ничего!" потомъ ласково началъ уговаривать эту даму. Она замолчала; тогда представилъ онъ меня ей: это была жена его. Я не зналъ, что онъ женатъ, и совсѣмъ объ этомъ не думалъ. Теперь ихъ обоихъ нѣтъ на свѣтѣ; а тогда Профессорша извѣстна была во всемъ Гамбургѣ своими странностями, и я могъ разсказывать нашу встрѣчу, не возбуждая ни малѣйшаго удивленія. Она была очень образована, и читала много на многихъ языкахъ. Во всѣхъ путешествіяхъ сопровождала она своего мужа. Фабриціусъ предоставилъ ей заботы о дѣтяхъ и домашнемъ хозяйствѣ, слѣд. оба были не въ очень хорошихъ рукахъ. И мужъ и жена были замѣчательны своимъ разсѣяніемъ; въ слѣдствіе чего Фабриціусъ былъ всегда одѣтъ весьма небрежно. Когда они собирались куда въ путь, то клали безъ разбора одежду мужа и жены въ одинъ чемоданъ, я этомъ профессорша придавливала все ногою, и запирала чемоданъ. Однажды передъ отъѣздомъ собралось у нихъ много гостей, и сидѣли съ ними за полночь. Дорожный экипажъ подъѣхалъ къ крыльцу, наемные люди уложили чемоданы и сами удалились. Профессоръ проводя гостей, заперъ домъ, "ѣлъ съ женою въ карету, и уѣхалъ.

Черезъ годъ они возвратились изъ Парижа, нашли накрытый столъ, тарелки, стаканы, заплесненые остатки кушанья, въ томъ самомъ порядкѣ, въ какомъ они все оставили.

Когда Лафатеръ былъ въ Голштиніи, жена Фабриціуса желала съ нимъ познакомиться. Лафатеръ жилъ въ тѣсной пріязни съ Голштинской христіанской аристократіей. Фабриціусъ долгое время осаждалъ его письмами. Наконецъ проѣзжая че резъ Киль, захотѣлъ онъ наполнить ея желаніе и посѣтить ее Это было поутру, лошади его были уже готовы, но онъ желалъ доставить удовольствіе своей почитательницѣ. Въ домѣ ея царствовалъ, разумѣется, величайшій безпорядокъ. Когда Лафатеръ велѣлъ доложить о себѣ и объяснилъ, что не можетъ откладывать своего посѣщенія, тогда его взвели на лѣстницу, и проводили до двери ея спальни.

Торопливый по характеру, Лафатеръ сперва постучался, потомъ тотчасъ отворилъ дверь. Профессорша вставала съ постели, и была въ такомъ положеніи, въ какомъ дамы неохотно позволяютъ мущинамъ заставать себя. Онъ испугался, а профессорша, смутившись при видѣ незнакомаго человѣка, начала его бранить и приказывала немедленно идти вонъ.

Лафатеръ привыкъ являться въ кругъ почитателей своихъ съ необыкновенною важностью; его принимали всегда благоговѣйно, почтительно.-- Смущенный такимъ пріемомъ, онъ сбѣжалъ съ Лѣстницы, и уѣхалъ изъ Киля.-- Профессорша узнала послѣ, какого замѣчательнаго, всѣми уважаемаго гостя, разбранила она и выгнала такъ нелюбезно.

Когда Лафаетъ былъ заключенъ въ Ольмюцѣ, Г-жа Фабриціусъ просила Прусскаго Короля за плѣннаго Генерала. Король, уважая славу Профессора Фабриціуса, отвѣчалъ весьма учтивымъ отказомъ. Она гордилась этимъ королевскимъ письмомъ и показывала его всякому; я самъ читалъ его.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Насталъ день моего испытанія и мнѣ задали написать въ домѣ профессора, безъ всякихъ пособій, тему о теоріи зарожденія.

Философскій факультетъ единогласно дозволилъ мнѣ преподавать Естественную исторію, и меня сдѣлали приватъ-доцентомъ прежде нежели я исполнилъ всѣ формальности! я однако же обѣщался въ послѣдствіи все поправить.

Всякій молодой человѣкъ, предоставленный самому себѣ" и возбужденный внутреннимъ или наружнымъ предметомъ, склоненъ къ тому, чтобы забыться нравственно, и если не поддери житъ его благородство собственной натуры, воспоминаніе юности, никогда не теряющее своей силы, -- то можетъ легко упасть весьма низко. Однако есть печальный способъ, принуждающій обратить вниманіе на свою нравственность: это проступки нравственные.-- Всякій случай, возбуждающій раскаяніе, заставляетъ въ то время строго наблюдать за мыслями своими и поступками. Это разсужденіе, возобновляющее въ моей памяти тогдашнее мое духовное колебаніе, возобновило также память о другѣ, котораго пріязнь была мнѣ тогда спасительна въ нравственномъ отношеніи, хотя способъ присовѣтованный имъ, могъ быть мнѣ опасенъ.въ другомъ смыслѣ. Этотъ другъ былъ Б.. сынъ извѣстнаго Датскаго проповѣдника; онъ провелъ нѣсколько дней въ Килѣ, проѣзжая въ Германію и Францію, и потомъ довольно долгое время на возвратномъ пути.-Онъ обратилъ мое вниманіе на великую пользу, которую доставляетъ намъ постоянный надзоръ надъ нашею нравственностью. "Мы обязаны, говорилъ онъ, каждый вечеръ подвергать строгому контролю всѣ мысли и дѣйствія протекшаго дня, и если хотимъ знать, идемъ ли нравственно впередъ или назадъ, то должны записывать каждый вечеръ нелицепріятный судъ нашъ надъ собою."

Легко видѣть явную пользу такого наблюденія. Нравственныя размышленія вызванныя этимъ способомъ, мучительны, и мы стараемся всячески удовлетворить имъ. Мнѣ было совсѣмъ не по нраву вести такой нравственный журналъ, но я сче.гь такое наказаніе спасительнымъ, и нѣсколько мѣсяцевъ сряду подвергалъ себя ему. Это время было для меня очень тяжело. Уже по утру мучила меня мысль о нравственной пыткѣ, которую долженъ терпѣть ввечеру. Смущеніе это не зависѣло отъ уменшенія или умноженія проступковъ, въ которыхъ воображалъ я сей виновнымъ; сама эта разработка души была мнѣ противна; даже если случалось, что ввечеру я находилъ себя достойнымъ похвалы, то это было для меня всего отвратительнѣе. Я жилъ въ неестественно раздражительномъ нравственномъ состояніи; безпрестанное обдумываніе сдѣлало меня нерѣшительнымъ и робкимъ при самомъ незначущемъ дѣйствіи, и то что должно было быть слѣдствіемъ хладнокровнаго сужденія, невольно стало фантастическимъ снарядомъ. Совѣсть моя казалась мнѣ иногда слабымъ ребенкомъ, иногда куклой въ стеклянномъ шкафѣ; -- то она мнѣ улыбалась, то смотрѣла на меня сурова и грозно. Такія мечты преслѣдовали меня не только во снѣ, но и днемъ.

Наконецъ услышалъ я объ одной книгѣ: Дневникъ наблюдателя за самимъ собою.-- Такая книга была тѣмъ важнѣе въ моихъ обстоятельствахъ, что приписывали ее Лаоатеру, который нѣсколько лѣтъ прежде, въ Копенгагенѣ, сильное на меня произвелъ впечатлѣніе. Послѣ неудалось мнѣ найти этой книги. Я прочелъ въ ней причины побудившія автора наблюдать за своими поступками, и каждый вечеръ критиковать ихъ. Онѣ были тѣ же самыя, какія мнѣ представлялъ другъ мой, и какія я изобрѣлъ самъ. Потомъ увидѣлъ я, какъ наблюдатель пересмотрѣлъ всѣ недостатки свои для того, чтобы ихъ исправить. Точно тоже сдѣлалъ и я. За тѣмъ послѣдовали прекрасныя намѣренія, во всемъ сходныя съ моими.

Книга не возбуждала во мнѣ никакого участія, но я продолжалъ читать по какому то досадному чувству долга. Я видѣлъ какъ авторъ, подобно мнѣ, то нравственно возвышался, то опять упадалъ, какъ онъ спѣшилъ хвататься за малѣйшій признакъ исправленія. Сегодня удалось ему подавить въ себѣ порывъ гнѣва; завтра открыть въ душѣ своей слѣды благосклонности къ непріятелю; потомъ отказаться отъ видимой выгоды для того чтобы остаться вѣрнымъ своему убѣжденію, и такъ далѣе. Всякое маленькое пожертвованіе въ пользу нищаго, записывалось тщательно и ежедневно.

Это произведеніе чужаго человѣка, подобно мнѣ роющагося въ глубинѣ души своей, было чрезвычайно для меня полезно; оно показало мнѣ ясно кривую сторону этой нравственности. Невозможно продолжать такого присмотра за собою, думаетъ я, не увѣрившись, что онъ доставляетъ постоянное нравственное исправленіе. По счастію, я прочелъ въ тоже время съ великимъ вниманіемъ Кантову Религію въ границахъ простаго разума. Въ этой книгѣ плѣняла меня чистая прямота мнѣній болѣе нежели религіозное направленіе, и мнѣ стало ясно, что не смотря на тщательное наблюденіе за законною нравственностью нашихъ дѣйствій, мы никогда не получимъ вѣрнаго убѣжденія въ дѣйствительности нравственнаго нашего расположенія; что разсматривая себя такимъ образомъ, мы легко можемъ себя обманывать и уничтожить истинную, живую нравственность въ самомъ ея корнѣ: наконецъ, съ трепетомъ вспомнилъ я, что это тайное совѣщаніе души съ самой собою, лежало напечатано предо мною и передъ цѣлымъ свѣтомъ. Я взглянулъ на предисловіе; тамъ было сказано, что рукопись попалась нечаянно въ чужія руки и напечатана безъ воли и вѣдома сочинителя.

Плохое это извиненіе возмутило меня, я бросилъ книгу и разорвалъ свой журналъ. Мнѣ показалось, будто я освободился изъ темничнаго плѣна; не смѣю, однако, увѣрить, чтобы радость моя была чисто нравственная. Мученіе мое кончилось, но проведенные такимъ образомъ два мѣсяца послужили мнѣ на пользу. Я надолго сдѣлался внимательнымъ къ себѣ, и положилъ начало внутренней основательности, которая хотя не всегда предохраняла меня отъ паденія, но послѣ каждаго возбуждала глубокое раскаяніе. Истинный источникъ живой нравственности оставался для меня скрытымъ, хотя слабое воспоминаніе дѣтскихъ лѣтъ моихъ смутно говорило мнѣ, что онъ былъ нѣкогда мнѣ ближе, и что я имъ радовался и жилъ.

(Тутъ слѣдуетъ описаніе нѣкоторыхъ пріятелей, и впечатлѣній, какое на нихъ произвело первое Стефенсово напечатанное сочиненіе: О Минералогіи и ея изученіи 1797.)

8 Апрѣля 1797 получить я степень Доктора. Профессоръ Гейнце, Деканъ философскою факультета, который всегда хорошо былъ ко мнѣ расположенъ, далъ по этому случаю, отъ имени всего факультета блестящій праздникъ. Пришла весна, и мнѣ казалось, что получивъ мѣсто Профессора и написавши сочиненіе на чужомъ языкѣ, я могъ безъ стыда явиться передъ моими Копенгагенскими друзьями. Я воображалъ, что вполнѣ исполнилъ данное себѣ обѣщаніе, не прежде возвратиться въ Данію, какъ ознаменовавъ себя чѣмъ нибудь отличнымъ.

(Пребываніе въ Копенгагенѣ было самымъ пріятнымъ торжествомъ, а послѣдніе три дня проведены въ такомъ безпрестанномъ разсѣяніи, что всѣ ночи прошли безъ сна.)

Я заснулъ въ Копенгагенѣ и проснулся въ Килѣ. Въ первомъ городѣ воскресли для меня посреди друзей, живыя надежды прошедшаго, въ другомъ являлось обремененное невѣдѣніемъ будущаго настоящее, съ новыми, важными обязанностями, съ новыми, неизвѣстными доселѣ сомнѣніями; все, чѣмъ я безсознательно обладалъ духовно, казалось теперь неразрѣшеннымъ и безотвѣтнымъ.

Теперь время изобразить ту эпоху моей жизни, когда сила умозрѣнія овладѣла мною, и съ тѣхъ поръ уже никогда болѣе меня не покидала. Такая исповѣдь кажется мнѣ полезною для самой науки, даже и тогда, когда на ней лежитъ печать личной особенности. Каждый философъ ищетъ очистить свое наукообразное развитіе оъ примѣси своихъ личныхъ особенностей; онъ въ этомъ правъ, онъ даже обязанъ такъ дѣйствовать; отъ этого зависитъ вся основательность, вся крѣпость науки. Однако личныя отношенія, личныя условія, при которыхъ въ первой разъ представляются ему важнѣйшія задачи науки, имѣютъ большое вліяніе на ея значеніе. Въ наше время съ каждымъ днемъ яснѣе понимается эта великая важность личнаго вліянія на развитіе науки, вліяніе внутреннихъ особенностей Человѣка и внѣшнихъ его отношеній. Отъ того біографіи возбуждаютъ теперь такое живое участіе. Думаютъ, что убѣжденія самыхъ глубокомысленныхъ умовъ непонятны безъ знанія ихъ личнаго развитія; особенно потому, что оно никогда не совершается чисто и безпрепятственно. Необходимо знать нетолько то, что способствовало живому возрастанію мысли, но и то, что останавливало её, мѣшало ей, давало ложное направленіе; этимъ объясняются границы самыхъ высшихъ умовъ. Это познаніе тѣмъ необходимѣе, что ложное, болѣзненное направленіе есть именно то, которое дѣйствуетъ заразительно, эпидемически, и тѣмъ сильнѣе, чѣмъ болѣе наружность его имѣетъ видъ всеобщности.

Тѣмъ, кто съ участіемъ читали мои литературныя попытки, конечно будетъ любопытно узнать, какъ въ образѣ моихъ мыслей произошла такая перемѣна, которая заставила меня, исходя изъ единства, изъ цѣлости бытія, смотрѣть на все только въ отношеніи къ нему.

Это превращеніе моего духа началось еще прежде отъѣзда моего въ Копенгагенъ. Время, проведенное тамъ съ друзьями, отстранило это возникающее направленіе. Предметы прежніе дѣйствовали на меня со всѣмъ прежнимъ своимъ могуществомъ; прошедшая жизнь овладѣла мною; воспоминанія ожили; въ отечественномъ языкѣ была для меня тайная сила, которой я радовался даже въ привычныхъ изрѣченіяхъ, въ условныхъ изъявленіяхъ мысли; я предавался очарованію прежней сладостной привычки счастливаго бытія и жизни.

Все что я пережилъ и передумалъ съ тѣхъ поръ, какъ уѣхалъ изъ Копенгагена, удалялось какъ сонъ, при окружавшемъ меня живомъ, богатомъ настоящемъ. Предстоящія лекціи требовали также усиленнаго занятія, и я не имѣлъ времени предаться возникающимъ внутреннимъ розысканіямъ. Различныя библіотеки Копенгагена обогатились многими драгоцѣнными произведеніями по части естественной исторіи: мнѣ должно было все просмотрѣть. Въ Музеѣ нашелъ я многихъ новыхъ животныхъ; въ ботаническомъ саду много чудесныхъ, незнакомыхъ мнѣ растеній; всего же болѣе привлекало меня Минералогическое собраніе, гдѣ каждый новый предметъ являлся посреди рядовъ уже признанныхъ и опредѣленныхъ.

Вадъ возвратился изъ Италіи; подъ его надзоромъ образовывалось въ Университетѣ значительное Минералогическое собраніе; Мантей имѣлъ у себя новый, мнѣ неизвѣстный, Минералогическій Кабинетъ. Предметы овладѣли мною совершенно, какъ прежде, во дни моей первой юности, и духовное ихъ значеніе непосредственно въ нихъ мнѣ являлось. Бытіе, во всей полнотѣ своей, говорило мнѣ внятнымъ языкомъ, какъ въ оные дни моей молодости; разнообразіе предметовъ было мнѣ словами, и я не искалъ другихъ.-- Когда послѣ такого дня, проводилъ я вечеръ съ Рабекомъ, съ братьями Минстеръ, съ Лаубомъ, съ Горнеманомъ, и вся прежняя жизнь меня совершенно обхватывала, -- тогда могъ ли я даже на минуту переселиться въ уединенную мою комнатку въ Килѣ и силою отвлеченныхъ понятій отдалить отъ себя и людей меня окружающихъ, и міръ, многосторонюю природу, и самую Исторію, для того, чтобы втѣсниться въ мое внутреннее Я?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Послѣ возвращенія моего въ Киль протекло еще много времени, прежде, нежели я могъ сдружиться съ новыми своими занятіями. Онѣ стали для меня весьма важны. Когда по степенно возникалъ новый ходъ идей перерванныхъ моимъ путешествіемъ, то приковывалъ меня къ себѣ болѣе и болѣе, и я долженъ былъ ему совсѣмъ предаться. Истина внутренняго существованія моего была съ нимъ связана.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Якоби принадлежалъ къ числу тѣхъ знаменитыхъ мужей, которые въ мое время посѣтили Голштинію. Я зналъ объ немъ только его славу, и ничего еще не читалъ имъ написаннаго.

Однажды когда я въ библіотекѣ Генцлера искалъ нужныхъ мнѣ книгъ, большая карета, заложенная четырьмя лошадьми, остановилась у воротъ. Она была похожа на военную большую фуру; когда отворили дверцы, я съ удивленіемъ увидѣлъ, что внутри она разгорожена была на двое. Изъ одной половины вышла высокая, стройная, но уже немолодая дама съ своей сопутницей. Онѣ вышли въ комнату, которая была прямо у входа, и спросили, принадлежу ли я къ домашнимъ, и могули сказать старому Генцлеру, что княгиня желаетъ съ нимъ видѣться. Княгиня поразила меня своей величавой наружностью, когда же изъ другой половины кареты вышелъ съ помощью слуги старикъ, похожій видомъ и одеждой на католическаго священника, то узналъ, что я говорю съ знаменитой пріятельницей Якоби. Я поспѣшилъ увѣдомить Генцлера о ея посѣщеніи и взволнованный, удивленный старикъ побѣжалъ къ ней на встрѣчу.

Я взялъ свои книги и убѣжалъ изъ дому, чтобы не быть лишнимъ съ тѣхъ поръ я не видалъ уже Княгини.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я слышалъ, въ какомъ духовномъ родствѣ, была она съ Гемстергуисомъ, и хотя не читалъ сочиненій этого философц, но съ великимъ уваженіемъ къ нему вѣрилъ, что онъ достигъ той цѣли, къ которойя стремился; а близкая его духу дама казалась мнѣ существомъ высшимъ, таинственными Она осталась для меня незабвенною и Якоби, принадлежащій къ ея кругу, былъ для меня еще значительнѣе. Вотъ первый взглядъ, который я, Скиѳъ, чужестранецъ, бросилъ въ тотъ духовный міръ Германіи, который манилъ меня съ самыхъ младенческихъ лѣтъ моихъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Первое сочиненіе Якоби, которое мнѣ попалось въ руки, были письма его къ Мендельсону объ ученіи Спинозы.

Это сочиненіе было эпохой въ моей жизни. Оно пробудило во мнѣ всѣ дремлющія мысли умозрительности и сосредочивъ привело къ сознанію. То, что въ Копенгагенѣ невѣдомо самому мнѣ, какъ тайное сокровище, покоилось въ глубинѣ души моей и отдаляло отъ меня друзей; вѣчный источникъ, изъ котораго истекали всѣ наслажденія мои природою и движеніемъ историчёской жизни; все явилось мнѣ тутъ съ высшемъ сосредоточеніи: мнѣ предложенъ былъ ключь ко всѣмъ запертымъ таинствамъ и я схватилъ его съ живою страстью. Большая часть отвлеченныхъ понятій, ко торыя тутъ прочелъ я, были мнѣ чужды, но мнѣ казалось что я понимаю совершенно ихъ связь. Мнѣ открылся новый свѣтъ, а я думалъ, что привѣтствую старый, мнѣ давно знакомый; Я углубился въ это сочиненіе. Каждая строка была для меня значительна; въ первый разъ пробудилось во мнѣ предчувствіе сильно меня тревожащее, что есть наука, предметъ которой есть постоянное, историческое, всеобъемлющее изслѣдованіе: между тѣмъ исторія философіи была мнѣ извѣстна. Я зналъ ученіе греческихъ философовъ, и мнѣнія философовъ 17 то столѣтія; правда, зналъ ихъ въ однихъ историческихъ очеркахъ, и хотя извѣстные, они мнѣ бы.ш совершенно чужды.

Теперь понялъ я, что есть наука, которая всегда была задачею отличныхъ умовъ во всѣ эпохи сильнаго духовнаго развитія и вмѣстѣ съ тѣмъ являлась какъ особенная, личная задача каждаго розыскателя; понялъ, что нужно внутреннее согласіе съ самимъ собою, больше чѣмъ съ другими; что философъ долженъ высказывать не только выученное, но и духовно пережитое изъ собственныхъ внутреннихъ испытаній.

То, что заслуживаетъ порицанія въ Якоби заслуживаетъ въ тоже время похвалу: онъ умѣетъ сильнѣе. всѣхъ своихъ современниковъ оживить въ дремлющихъ сердцахъ зародышъ духовной самодѣятельности. Книга Якоби возбудила во мнѣ стремленіе, котораго не могла удовлетворить.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ душѣ моей кипѣло море самыхъ разнообразныхъ чувствъ; напрасно старались онѣ принять опредѣленный видъ; каждый образъ изчезалъ и искалъ новаго, въ свою очередь непрочнаго. Я чувствовалъ, что долженъ найти этотъ пребывающій образъ, и внутренняя борьба этой потребности была мнѣ постоянно присуща. Убѣжденіе твердое, незыблемое, внутреннее согласіе съ самими собою, не потрясаема я точка, изъ которой исходили бы мысли, чувства, страсти, воля и бытіе, и съ сознаніемъ опять могли къ ней возвратиться, -- вотъ цѣль, къ которой возбужденный духъ мой всею силою стремился. (Въ теченіе этого года Авторъ выучился по англински и сталъ читать Шекспира. Понятно, какое дѣйствіе произвелъ на него Гамлеты Это лице почти предугаданное, основанное на внутренней борьбѣ, казалось ему больше принадлежащимъ Германіи, нежели Апглщ, настоящему времени, нежели тому, въ которомъ написано).

Вдохновенное предчувствіе заставило Шекспира изобразить Гамлета и друга его, Виттембергскими студентами. Каждый одушевленный юноша въ Германіи, почиталъ себя, какъ Гамлетъ, неотразимо влекомымъ внутреннимъ призваніемъ, которому отдавалъ всю жизнь свою. Потому-то Германія такъ скоро поняла Гамлета, и, я, подобно другимъ, совершенно сроднился съ его внутренней, тяжелой борьбой.

Читателю ясны будутъ ной ощущенія, когда я разскажу ему, какъ я понималъ Шекспира рядомъ съ Гёте, которымъ занимался съсамѣтъ отроческихъ лѣтъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Оба отверзали бездонную глубину человѣческаго сердца; уже нѣсколько лѣтъ я утопалъ въ той безднѣ, которую Гёте раскрылъ передо мною. У Шекспира, предметы, возбуждающіе страсти, совсѣмъ не такое имѣютъ отношеніе къ личности,, какое у Гёте. Здѣсь раздоръ души одинокой въ мірѣ, которая отломокъ этого оставшагося міра, и обдѣлываетъ его въ личность тѣсную, но безконечно прекрасную, какъ на пр. въ Гецѣ ф. Берлихингепѣ, или Эгмонтѣ. Самое это тѣсное ограниченіе даетъ цѣлому прелестный образъ, опредѣленность формъ и окончательность; я удивился, когда услышалъ такое же сужденіе Новалиса о Гете; ничто такъ неожиданно насъ не поражаетъ, какъ внезапное подтвержденіе собственнаго мнѣнія, долго, хотя неясно, въ душѣ хранимаго.-- У Шекспира же напротивъ, великій, могучій видимый міръ и невидимый движется въ лицахъ и съ ними дѣйствуетъ. Кажется, будто всѣ живутъ, думаютъ, дѣйствуютъ, выходя изъ среды народа, сильно взволнованнаго, и такъ, что тайная пружина страстей, скрытая въ другомъ, высшемъ цѣломъ, даетъ лицамъ печать особеннаго величія.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эти занятія такъ сильно потрясали всю мою внутренность, что друзьямъ моимъ являлся я въ безпрестанно напряженномъ, восторженномъ состояніи. Многіе приписывали это сильное волненіе наружнымъ раздражительнымъ средствамъ, другіе притворству. Въ это время было въ моемъ существѣ что-то волканическое, если можно употребить это слово тамъ, гдѣ сильный порывающійся пламень больше притягивалъ, нежели отталкивалъ, больше согрѣвалъ, нежели палилъ.-- Такое сужденіе о моей юности можетъ показаться неприличнымъ самохвальствомъ, во прошу не забывать, что тутъ рѣчь идетъ не о пріобрѣтенныхъ качествахъ, но о природномъ дарѣ, т. е. простыми словами о великой Божіей милости, которая меня сопровождала до самой старости, и послѣ тяжелой, внутренней борьбы, всегда снова исполняла увѣренностію и радостію. Ссылаюсь а тѣхъ изъ друзей моихъ, которые еще живы: они помнятъ, каковъ я былъ и каковъ имъ казался. Если бы врачь пощупалъ пульсъ мой, то вообразилъ бы меня въ сильной горячкѣ, а я былъ совершенно здоровъ, и никогда не чувствовалъ себя бодрѣе и счастливѣе. Потому самому работалъ я всегда на тощакъ, и всѣ возбудительныя средства, на пр: вино, кушанье, горячій разговоръ, рѣчь, которую слушая, волновался невольно, всегда меня изнуряли и останавливали на время всякую умственную дѣятельность.

Легко понять, что былъ Шекспиръ для такой натуры; лица драммъ его, глубоко возбужденными страстями, отверзали глубоко сокровенное во внутренности, но ими самими владѣла не ограниченная личность; страсти въ нихъ являющіяся, были полны исторіей народа, тайнами міра духовъ; и если Гете побуждалъ меня изслѣдовать тайны міра въ безднахъ борющагося сознанія, то Шекспиръ заставлялъ меня думать, что эту борьбу долженъ я раздѣлять въ Исторіи -- съ борющимися народами, въ невидимомъ мірѣ -- съ духами въ немъ покоящимися, для того, чтобы понять глубокое ея значеніе. Оба великіе поэта, привлекшіе меня къ себѣ всею силою могущаго Генія, не утишали безпокойнаго внутренняго моего волненія. А между тѣмъ, предаваясь внутренней, духовной жизни, въ которой начинала проглядывать заря дѣйствительности, я смотрѣлъ на опасность борьбы съ неотразимымъ желаніемъ, и въ то же время вздыхалъ о мирѣ. Часто даже восклицалъ съ Фальстафомъ: "О еслибы пришелъ вечеръ, и все кончилось!" --

Въ это-то время попался мнѣ Спиноза. {Вліяніе Спинозы на внутреннее развитіе Стеффенса замѣчательно тѣмъ что оно показываетъ намъ какъ различно дѣйствуетъ одна и та же мысль на людей различно приготовленныхъ. Система Спинозы для многихъ была вредною; но на Стеффенса подействовала она только своею нравственною стороною. Потому, если и односторонне, если несправедливо его сужденіе о Спинозѣ, то это самое обстоятельство кажется намъ весьма любопытнымъ психологическимъ фактомъ, весьма полезнымъ для посторонняго наблюдателя.} Никогда не могъ я смотрѣть безъ умиленія на тотъ экземпляръ Opera postunia, который столько лѣтъ былъ дорогимъ, глубокомысленнымъ товарищемъ моего уединенія и стоилъ мнѣ такихъ напряженныхъ усилій и трудовъ. Онъ напоминалъ мнѣ часы самые значительные, самые важные въ моей жизни. Я отдалъ этотъ экземпляръ одному близкому другу при разлукѣ, но тотъ не могъ и вообразить, какую жертву приношу я ему этимъ подаркомъ.-- Первое, что я прочелъ, былъ Lractatus de inteleclus einendatione et de via, qua oplime in verain reruni cognitionein dirigitur.-- Названіе плѣнило меня. Вотъ здѣсь, думалъ я, найду, что побудило Спинозу образовать свою систему. Мнѣ необходимо было перейти безъ разрыва отъ глубоко живой богатой жизни къ жизни погруженной въ чистую демонстрацію. Самая полная отвлеченность должна прокладывать себѣ путь черезъ феноменологію.

Что волновало Спинозу въ то время, какъ онъ разсматривалъ жизнь, что его мучило и томило, не могло остаться мнѣ чуждымъ. Въ Бергенѣ, когда я почиталъ себя одинокимъ, покинутымъ, и друзьями, которые отъ меня отдалились, и природой, которая отъ меня скрывалась, и самимъ собою; когда я отталкивалъ отъ себя пеструю толпу несвязныхъ знаній колеблющихся склонностей и измѣнявшихся страстей; тогда и я искалъ успокоительной точки опоры, гдѣ общее бытіе нашло бы свою неизмѣняемость и вѣчно прозрачную середину. Умозрительность была мнѣ чужда, и я не вдавался въ нее. И то, что тогда казалось мнѣ чуждымъ, чѣмъ-то отдѣленнымъ отъ всего остальнаго, отъ свѣжей, живой жизни, простою игрою остроумія -- предстало мнѣ теперь въ видѣ значительной Науки. Какъ преподаватель я былъ обязанъ обратить вниманіе юношей на пользу этой науки; но эта обязанность не имѣла ничего общаго съ врожденнымъ стремленіемъ къ познанію.-- Этотъ источникъ выходилъ изъ такой сокровенной глубины, которую изслѣдовать казалось мнѣ важнѣе всего. Я почиталъ весьма важнымъ тогда, что въ преподаваніи моемъ, представлялъ знаніе, въ самомъ себѣ заключающее свое достоинство, а не въ приносимой имъ пользѣ; между тѣмъ, что-же давало намъ это самобытное, въ самомъ себѣ заключенное знаніе, отдѣленное отъ бытія и дѣйствія? Что былъ школьный формализмъ въ сравненіи съ горячей, живою жизнью?;-- Это мучило меня съ самыхъ отроческихъ лѣтъ Этотъ разрывъ въ самыхъ внутреннихъ глубинахъ бытія, былъ для меня ужасенъ и я былъ совсѣмъ неспособенъ принять по убѣжденію, чистое совершенное разлученіе теоретическаго и практическаго ума.

Двѣ вещи, говоритъ Кантъ, всегда сильно на меня дѣіь ствуютъ: звѣздный сводъ надо мною и нравственный законъ во мнѣ. Но первый познаю я скованнымъ въ строгомъ Математическомъ законѣ движенія, отдѣленнымъ отъ жизни; второй, источникъ живаго дѣйствованія, сокрылся во внутренности бытія, и столько же недоступенъ опыту, сколько внутренность самой природы^ Природу познаемъ мы только въ ея явленіяхъ, И незнаемъ, выражаемъ ли нравственный законъ, нашими дѣйствіями: то, что извѣстно намъ посредствомъ знанія, то не истина; истину должны мы изображать нашими дѣйствіями, но никакъ опытъ не укажетъ настоящаго источника нашихъ дѣйствій. Вѣрное чувственное свѣдѣніе даетъ человѣку ложъ, и мы знаемъ что это ложь, и утѣшаемъ себя тѣмъ, что всѣ мы обмануты одинакимъ образомъ. Голосъ истины слышенъ; но* мы, не слушая его, пребываемъ въ невѣдѣніи объ истинѣ.

Этотъ болѣзненный разрывъ между знаніемъ и жизнію, проистекшими изъ одного источника, очевидно отдалилъ меня отъ философіи Канта.

Совсѣмъ иначе предстало мнѣ внутреннее волненіе души, которая, стремясь къ духовному спокойствію, обращается къ изслѣдованію самой себя. Спиноза, разсмотрѣвъ достоинство и важность всѣхъ наружныхъ благъ, говоритъ:

"Когда я увидѣлъ, что эти блага не только помѣшаютъ мнѣ заняться новымъ моимъ дѣломъ, но такъ совершенно ему противуположны что я непремѣнно долженъ отказаться отъ него, или отъ нихъ, то сталъ разсматривать, полезнѣе ли мнѣ будетъ, жертвовать вѣрнымъ добромъ (чувственнымъ) невѣрному?-- Долго думалъ я объ этомъ, и наконецъ убѣдился, что, обращаясь къ новому дѣлу, должно рѣшиться отбросить то, что есть благо невѣрное по своему существу, между тѣмъ какъ искомое мною, тоже невѣрно, но не по существу своему. И такъ я предпочелъ благо вѣрное; невѣрною была тутъ только удача моего стремленія."

"Чѣмъ глубже я вникалъ; тѣмъ яснѣе мнѣ было, что я долженъ рѣшиться промѣнять вѣрное зло на невѣрное добро; я видѣлъ себя въ величайшей опасности, и принуждены былъ всѣми силами выискивать всякое средство, даже невѣрное. Такъ страждущій смертельной болѣзнью всю надежду кладетъ на невѣрное лекарство и пр. и пр.

Я сравнилъ это введеніе въ Этику со введеніемъ Канта въ Критику чистаго разумам и ясно увидѣлъ разницу задачи школьной и умозрѣнія, истекающаго изъ всѣхъ источниковъ бытія. Еще съ дѣтства слыхалъ я всегда, что знаніе и совѣсть, демонстрація и назиданіе не имѣютъ ничего между собою общаго, и на старости даже лѣтъ случалось мнѣ выслушивать это пошлое наставленіе. Но я сохранилъ въ себѣ ясное дознаніе того что должно беречь въ себѣ всѣ глубины жизни, даже когда стараемся понять и представить себѣ формализмъ ея въ видѣ строгаго умственнаго процесса; что отдѣльно не имѣетъ онъ никакого значенія, и пустое теряется въ пустотѣ.-- Вдругъ предстаетъ мнѣ человѣкъ, который, во чтобы то ни стало, хочетъ освободиться отъ тяжкихъ цѣпей чувственной жизни, для того, чтобы въ неизмѣняемомъ центрѣ бытія найти миръ, покой и свободу {Это стремленіе дѣйствительно замѣтно въ Спинозѣ, хотя оно увело его въ ложный путь: и къ ложнымъ выводамъ.}. Для него это не школьная тема, но задача внутренняя самой жизни; непростое ученье, но борьба жизни; очистительный процессъ, продолжающійся въ самой строгой формѣ.-- Только теперь поразило меня названіе его книги: онъ назвалъ ее этикой, а не логикой, или метафизикой, потому что она была выраженіемъ его образа мыслей, а не просто выраженіемъ какого нибудь ученія.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я принялся за работу съ такимъ усердіемъ, которое можно назвать страстью; религіозная боязнь въ душѣ моей таившаяся, служила поощреніемъ смѣлому, духовному труду моему.

Нѣсколько недѣль сряду былъ я недоступенъ друзьямъ; какъ сонный всходилъ на каѳедру; мнѣ непремѣнно хотѣлось разрѣшить задачу, заданную Спинозою самому себѣ. Я хотѣлъ разрѣшить ее совершенно его же способомъ: хотѣлъ, чтобы она сдѣлалась моею, такъ какъ была его собственной. Мнѣ предстояли многія затрудненія. Настоящій спекулятивный языкъ былъ мнѣ чуждъ, и въ первый разъ принялъ я философскую послѣдовательность, которая изъ себя самой должна быть постигнута, и въ самой себѣ ищетъ изъясненія. Я видѣлъ, что долженъ принимать выраженія точно въ томъ смыслѣ, въ какомъ онѣ употреблены; отказался отъ всѣхъ постороннихъ пособій; А предался одному ему, и собственному боренью духовному; изъ этого, внѣ всего посторонняго, должно было выдти согласіе и единство.

Признаюсь, я воспоминаю съ трепетомъ объ этомъ времели, о чудномъ духовномъ отшельничествѣ, въ которомъ жилъ, о тревожномъ напряженіи, которое ни днемъ, ни ночью не давало мнѣ ни минуты покоя. Были часы, когда все передо мною помрачалось и я терялъ надежду постигнуть этотъ великій умъ, и былъ почти въ отчаяніи, -- тогда вдругъ являлся мнѣ свѣтъ, и что прежде казалось совершенно непонятнымъ и заграждающимъ всякое дальнѣйшее стремленіе, стояло ясно и живо передо мною. Все перечитанное, я вновь перечитывалъ, слѣдилъ за всякимъ цитатомъ, даже и тогда, когда увѣренъ былъ, что онъ мнѣ уже извѣстенъ. Для меня стало дѣломъ совѣсти, не терпѣть ничего неяснаго, шаткаго. Въ первый разъ почувствовалъ я тутъ, что въ сознаніи моемъ дремала уже давно могущая сила, что она возбуждала мои духовныя мечты и проснулась теперь, для свободнаго проявленія. Я принялся за это строгое важное ученіе точно съ такимъ же страстнымъ жаромъ, съ какимъ исполнялъ всѣ дѣла мои, и не замѣчалъ, что покуда разрѣшалъ задачи духовной жизни, всѣ пріобрѣтенныя мною живыя сокровища пропадали и готовы были совсѣмъ изчезнуть.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда я убѣдился, что совершенно понялъ Спинозу, тогда только примѣтилъ, чего лишился. Вся живая натура, вся пестрая жизнь, обветшали я помертвѣли передо мною; надежды и желанія изчезли сознаніи, что не содержали въ себѣ истины, и что тогда только достигли бы своего прямаго* значенія, когда бы измѣнились совершенно. Мнѣ казалось, что такое совершенное безпристрастіе уничтожало что-то святое, драгоцѣнное, чего я не долженъ былъ отдавать ни за какую замѣну, нашелъ глубокую широкую основу всякой независимой духовной дѣятельности,

Нужно вспомнить, что всѣ мои занятія не содержали въ себѣ тѣни истинной умозрительности; что самъ Кантъ дѣлаетъ изъ человѣка что-то похожее на лягушку, которая хотя поднимаетъ голову и огромные глаза вперяетъ въ необозримую атмосферу высшаго бытія, но, не узнавши ничего, опускается въ свою настоящую родину, въ болото чувственныхъ категорій, δος μοι που στω, напечатанный эпиграфомъ въ книгѣ Якоби, не надежду выражаетъ, а совершенную безнадежность. Якоби съ трепетомъ оттолкнулъ отъ себя крѣпкую опору, и простое чувство, не доходящее до яснаго сознанія, должно было замѣнить ему предложенное знаніе.

Такимъ образомъ я не испыталъ чистилищнаго огня знанія, но прошелъ черезъ него, какъ черезъ нѣчто чуждое. Моя давно улетѣвшая Беатриса прислала мнѣ моего Виргилія, и не взирая на многоразличныя заблужденія, я зналъ, что небо моего младенчества, хотя помраченное густыми, мрачными тучами, спокойно сіяетъ за облаками, и что придетъ время, когда они разсѣются.

Странное было то время духовнаго ожиданія, въ которомъ я жилъ; мнѣ было невозможно удовлетворяться чувственными отдѣльными предметами, какъ бы ни былъ я ими занятъ; съ великимъ нетерпѣніемъ искалъ я теперь точку опоры, которую указывало мнѣ давно мое воображеніе и которую я видѣлъ разцвѣтающею въ каждомъ знаніи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У меня опять была тайна, какъ нѣкогда въ Копенгагенѣ. Я не могъ сообщить другу моему Макензену мое Спинозическое ученіе. Онъ былъ духовно развитъ Кантомъ, а мнѣ этотъ философъ сдѣлался чуждымъ. Весь ходъ прежняго моего образованія препятствовалъ мнѣ принимать исторію и природу за одни. явленія, въ его смыслѣ.

Такимъ образомъ я былъ внутренно одинъ, хотя жилъ въ обществѣ и принималъ въ немъ живое участіе, и это одиночество было мнѣ отрадно. Оно хранило сокровище мнѣ дорогое. Мнѣ казалось, что я долженъ беречь его отъ всякаго наружнаго прикосновенія, какъ зародышъ покоящійся въ своей, оболочкѣ. Я наблюдалъ за едва внятнымъ біеніемъ пульса, за неясными признаками жизни, какъ будто скрытое сокровище есть мое порожденіе отъ Меня отдѣлившееся и начинающее развиваться собственной жизнью. Я былъ совсѣмъ похожъ на беременную женщину, и загадка души моей, стремясь разоблачиться, не угнетала меня, но ободряла, счастливила.

Здѣсь упомяну я объ одномъ приключеніи, которое многихъ забавляло, а меня болѣзненно огорчило. Профессоръ Н. преподавалъ эстетику. Исторія новѣйшей Нѣмецкой поэзіи, если не ошибаюсь Бодмера, была любимымъ его предметомъ. Зульцеръ и Эшенбургъ были основой его лекціи, но вообще онъ мало занимался теоріей. Онъ называлъ поэта, коротко упоминалъ объ его жизни и сочиненіяхъ, а потомъ спѣшилъ перейти къ важнѣйшему, по его мнѣнію: выбиралъ сильныя Мѣста изъ сочиненій этихъ поэтовъ и декламировалъ ихъ съ великимъ паѳосомъ. Самъ онъ былъ небольшаго роста, и когда начиналъ декламировать, такъ надувался и поднимался, неестественность каждаго слова такъ ярко выставлялась, что все вмѣстѣ было, не взирая на предметъ, невообразимо смѣшно. Иногда приглашалъ онъ знатнѣйшія фамиліи города на публичныя декламаціи, бесѣды.

Я не люблю декламаціи; хотя умѣю цѣнить даръ хорошаго чтенія и часто имѣю случай ему удивляться, потому что превышающій всѣхъ мастеръ другъ мнѣ, но не могу безъ болѣзненнаго сожалѣнія слушать, если кто начнетъ декламировать. Я сижу тогда въ истинной тоскѣ, опускаю глаза, стыжусь за несчастнаго декламатора и чрезвычайно удивлюсь, если проснувшись отъ непріятнаго ощущенія, узнаю, что декламація понравилась и декламаторъ счастливымъ побѣдителемъ является посреди рукоплескающей толпы" Всякій разъ вспоминаю я тогда сцену видѣнную мною въ Килѣ.

Профессоръ Н. читалъ на лекціяхъ своихъ о Клопштокѣ: посѣтители его готовились слушать мѣста изъ Мессіады. Каіафа долженъ былъ говорить, потомъ злые духи громко разглашать свою ненависть и претерпѣваемыя ими муки. Меня завлекли на эту лекцію. Аудиторія была въ залѣ сада, деревья шумѣли подъ окнами, многія окошки были растворены, солнце свѣтило сквозь зеленые листья, птицы пѣли. Каѳедра была поставлена подлѣ самой двери, такъ, что Профессоръ взойдя пряма предсталъ передъ своими слушателями. За первыми -- спокойными, тихими словами, послѣдовала декламація. Безпрестанно становилась она сильнѣе, вдругъ умолкалъ онъ, потомъ испускалъ страшные звуки, потомъ изливался въ потокѣ возвышенныхъ рѣчей: грудь кипѣла, глаза ворочались, руки двигались чудно и нестройно; однимъ словомъ ничего смѣшнѣе нельзя было вообразить. Всѣ слушатели кусали себѣ губы и насилу удерживались отъ смѣху. Въ это время, маляръ раскрашивалъ въ саду бесѣдку; онъ услышалъ издали чудныя восклицанія, съ кистью въ рукѣ подошелъ къ низкому окну и глядѣлъ съ удивленіемъ почти съ испугомъ на Профессора, который бѣсновался какъ бѣшеный. Появленіе маляра подѣйствовало какъ электрическій ударъ и всѣми слушателями безъ исключенія владѣлъ громкій _s неумолкающій хохотъ.-- Профессоръ плавалъ тогда на высшемъ небѣ своего паѳоса, но его декламація произвела такое неожиданное дѣйствіе, что онъ поблѣднѣлъ, замолчалъ, стремглавъ бросился съ каѳедры и изчезъ за дверью.

Къ чести студентовъ скажу, что не осталось ни одного, который бы не почувствовалъ живаго раскаянія. Положили изъяснить письменно самымъ учтивымъ образомъ, причину этого невольнаго смѣха, но мое отвращеніе отъ декламаціи этимъ удвоилось.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ это время одинъ писатель занималъ меня болѣе, чѣмъ должно; это былъ Руссо. Съ истинной страстью прочелъ я одно за другимъ Элоизу, Эмиля, оба политическія его сочиненія, потомъ Исповѣдь. Совершенно противоположное направленіе сильному спокойствію Спинозы, гражданственность, воспитаніе и себя созерцающая личность, вовлекли меня въ какую-то странную раздробленность; прострадавши нѣсколько времени, я скоро отъ нея избавился.

Важнѣе гораздо было для меня знакомство съ молодымъ Ристомъ (внукомъ извѣстнаго сочинителя духовныхъ пѣсенъ Іоанна Риста). Онъ имѣлъ больщое на меня вліяніе и первый перенесъ меня въ бурную средину духовно взволнованнаго Германскаго міра"

Въ университетахъ Германіи образовался кругъ достойныхъ людей, исполненный умственной дѣятельности, которые съ большою рѣшимостью, замѣчательными усиліями воспитывали себя для будущей значительной жизни. Никогда не забуду нѣсколькихъ словъ, слышанныхъ мною отъ благороднаго старца Генслера. "Какъ важны для насъ Нѣмецкіе Университеты," говорилъ онъ, "изъ нихъ выходятъ люди съ высокимъ характеромъ, оно обозрѣвающіе современное положеніе, и при свѣтѣ великихъ идей смѣло вступающіе въ борьбу съ развратомъ прошедшаго и неразуміемъ настоящаго, -- въ борьбу не безплодную: они даютъ направленіе многимъ значительнымъ въ дѣйствующемъ мірѣ пружинамъ." Мнѣ давно приходилъ на умъ подобный взглядъ на Нѣмецкій Университетъ, но трогательно было видѣть въ ученомъ старцѣ, который впрочемъ обыкновенно бесѣдовалъ со мною объ однѣхъ естественныхъ наукахъ, это уваженіе къ юночнеской, свѣжей жизни.

Въ прошлую годину бурь и трудовъ, Германское юношество хотя имѣло возвышенное стремленіе, но по грубой наружности, по дикости формъ представляло много сходнаго съ студенческою жизнью. Молодежь объявляла войну всѣмъ условіямъ существующихъ отношеній. Передъ юношею носился неясный идеалъ, а въ немъ-то была глубочайшая сущность его жизни. Онъ самъ признавалъ его за недостижимое стремленіе, и тѣмъ уничтожалъ на самомъ дѣлѣ его бытіе. Изъ такого внутренняго противурѣчія самому себѣ и обществу, возникъ цинизмъ, имѣвшій семейное сродство. съ обыкновеннымъ студенческимъ цинизмомъ, иногда соединявшійся съ нимъ, происходившій впрочемъ изъ совсѣмъ инаго источнику. Недостижимый идеалъ являлся, сообразно съ различнымъ образомъ мыслей, въ двухъ видахъ, хотя никогда не возвышался далѣе отрицанія дѣйствительности. Съ одной стороны это было негодованіе противъ всѣхъ отношеній общественныхъ, которымъ не хотѣли покориться, не имѣя впрочемъ ничего существеннаго, чѣмъ замѣнить ихъ; съ другой какая-то нѣжная сентиментальность, которой предавались, то распространяя темный не осуществляемый идеалъ, до счастія и блаженства всѣхъ человѣковъ, то стѣсняя его въ одинъ предметъ любви. Такое противорѣчіе не могло, разумѣется, долго продолжаться. Негодующій принужденъ былъ поддаться обществу и оппозиція часто измѣнялась въ филистерскую угодливость. Сентиментальный переносилъ мечты свои на живую дѣвушку, но служба и бракъ уничтожали скоро идеалы юности. Между тѣмъ не должно думать, что противорѣчіе перестало требовать своего разрѣшенія, потому что въ нѣкоторыхъ натурахъ неразрѣшенно уничтожилось. Оно было непроизвольное, его можно назвать исторически необходимымъ. Оно произошло отъ тло, что религіозная точка соединеньи изчезла изъ жизни, отъ того, что Вира отдѣлилась отъ общаго образованія, которое самымъ этимъ отдѣленіемъ распалось на различныя направленія: частію въ неопредѣленную сентиментальность сектъ, частію въ суровую строптивость піетистовъ, частію въ упрямую закоснѣлость. ученыхъ книжниковъ; нигдѣ не было истинной дѣйствительности, которая живетъ только въ согласіи этихъ распадшихся стихій. Но и государство отпадшее отъ Религіи, выражало въ себѣ тоже раздѣленіе. Неподвижный формы обычныхъ гражданскихъ отношеній, также и прежняя форма вѣры сохранились, хотя не соотвѣтствовали отношеніямъ безпрестанно развивающейся жизни. Во всѣхъ направленіяхъ государства обнаружилось стремленіе ко внутреннему согласію всѣхъ явленій жизни. Это движеніе въ Германть никогда не измѣняло своего идеальнаго Характера. Утвердительно можно сказать, что Гёте первый соединилъ эти раздѣленныя явленій противуборства, съ величайшею геніальностію изобразивъ сентиментальное направленіе въ Вертеръ, негодующее въ Гёцѣ. Въ самомъ дѣлѣ этѣ двѣ крайности, уже своимъ трагическимъ паденіемъ, принимаютъ въ себя противоположныя стихіи, и если Гёте глубокимъ и плѣнительнымъ представленіемъ бытія борющагося съ дѣйствительностію, призналъ его необходимое развитіе, то Шиллеръ былъ призванъ на то, чтобы датъ существенное содержаніе сторонѣ идеальной. Замѣчательно, что Гёте съ великимъ гнѣвомъ видѣлъ направленіе дикаго сопротивленія всѣмъ общественнымъ отношеніямъ, данное Шиллеромъ въ Разбойникахъ; замѣчательно, что Гёте началъ свое развитіе изъ сентиментальности которая была однакоже не первобытнымъ, по пріобрѣтеннымъ въ немъ качествомъ и отъ которой онъ въ послѣдствіи отдѣлился или лучше усвоилъ, подчинилъ ее своей богатой природѣ. У Шиллера напротивъ, сентиментальность имѣла первобытный характеръ, и онъ умѣлъ пріобрѣсти несвойственное ему дикое негодованіе; -- изъ равновѣсія обѣихъ родилось то новое, нравственное Рыцарство, котсрое овладѣло лучшей частью академическаго юношества, гораздо еще глубже, нежели богатая естественная поэзія Гёте. Новѣйшимъ государствамъ предназначено пройти извѣстныя поприща, которыя можно назвать степенями развитія. Органически между собою снизанныя, они взаимно одна на другую дѣйствуютъ. Это живое стремленіе къ огласованію различныхъ стихій, изъ которыхъ каждая условливаетъ другую. Государство должно бороться съ дѣйствительностью, которая является съ одной стороны какъ преданіе прошедшаго, съ другой какъ его собственная природа, всегда неизмѣнная, всегда себѣ равная, но всегда видоизмѣняющаяся. Чтобы получить власть надъ послѣдней, оно должно ей предаться; первое должно быть съ нимъ въ гармоніи, потому что оно содержитъ въ себѣ моменты внутренняго развитія государства. Когда государство постигаетъ себя въ сознаніи своего самобытнаго владычества надъ природой, и правильнаго историческаго развитія, тогда находить оно свою собственную образованность, сообразную съ его жизненнымъ назначеніемъ. Матеріальный интересъ является живою степенью органическаго развитія. Государство по сущности своей, есть въ то же время и народъ; раждается народное чувство," проникающее всѣхъ согражданъ, духъ общенародной жизни, руководящей, образующей каждаго, такъ что каждая личность чувствуетъ себя ничѣмъ не стѣсненною.

Подобная образованность тогда только является въ истинной правильности и полнотѣ своей жизни, когда живетъ въ ней народная поэзія. Безъ поэзіи нѣтъ истиннаго народа; а она сама не имѣетъ глубокаго значенія, если не истекаетъ изъ народной жизни. Столько же несомнѣнно и то, что философія безъ поэзіи никогда не пріобрѣтетъ прочной формы. Поэзія возводитъ разобщенныя явленія чувственнаго бытія къ живому органическому единству и разлученное собираетъ въ свое на родную цѣлость; а философія сама есть верховное единство поэзіи и чувственнаго бытія.

Въ послѣдніе годы прошедшаго столѣтія былъ Шиллеръ для Германіи народнымъ поэтомъ (хотя только для образованныхъ); глубокое, поэтическое богатство Гёте, оставалось тайною даже для многихъ его почитателей. Шиллеръ возбудилъ національную поэзію, к она осуществилась въ благородныхъ натурахъ нравственнымъ Германскимъ рыцарствомъ, которое обнаруживалось не въ пустомъ, упорномъ негодованіи, но созрѣвало для высшей цѣли. Философически сильнымъ выраженіемъ этого дѣла, былъ Фихте, который къ Шиллеру относился, какъ Шеллингъ къ Гёте.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда появился Фихте, всѣ стали кричать противъ хитросплетенныхъ мудрованій, которыя удаляли его отъ всякой дѣйствительности, заманивали предаваться пустымъ метафизическимъ утонченностямъ, внутреннему раздору съ собою и почти сумасшествію. А между тѣмъ достовѣрно, что изъ школы Фихте вышли люди соединяющіе сильное вдохновеніе съ истинно-практическимъ смысломъ.

Фихте образовалъ не много философовъ, но много прекрасно мыслящихъ людей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И теперь только (казалось мнѣ) остановился корабль мой волнующійся по бурнымъ бездоннымъ морямъ и присталъ на берегъ Германіи.-- Юношеская связь дружбы, вводящая меня также въ новое отечество, для всѣхъ моихъ желаній доставляющая мнѣ новыя выраженія, сдѣлалась мнѣ гораздо важнѣе, нежели Ристъ (доселѣ еще живой) можетъ подозрѣвать.

Я былъ друженъ со многими молодыми людями. Кётеръ и Макензенъ были мнѣ чрезвычайно дороги, но мнѣ еще не доставало того, который разсмотрѣлъ бы все бытіе мое, и возбудилъ во мнѣ Bèe, что было высокаго и благороднаго, дабы пересадить на другую почву. Ристъ имѣлъ въ себѣ же, чего не было во мнѣ. Я былъ безпрестанно возбужденъ и внутренно взволнованъ, Ристъ былъ всегда спокоенъ и постоянно владѣлъ собою. Когда я съ нимъ познакомился, у меня были доходы, но денегъ никогда не было во время нужное. Многіе предметы увлекали меня; нерѣдко страстное участіе къ минутной нуждѣ пріятеля, -- и я тратилъ безъ расчета. Доходы, которыми пользовался Ристъ, немногимъ превышали мои, но онъ всегда могъ располагать нужной суммой и часто помогалъ мнѣ въ необходимыхъ случаяхъ. Наружность его внушала почтеніе и участіе; а дружба его ко мнѣ столько же возвысила меня, сколько осчастливила.

Въ. самое это время Гёте и Шидлеръ заключали тотъ знаменитый союзъ, который такъ сдѣлался важенъ для всей Германской литтературы. Они начали вмѣстѣ издавать журналъ: die Horen: прелесть языка, геніальность въ изложеніи важныхъ предметовъ, признанный всѣми авторитетъ издателей, обратили всеобщее вниманіе и возбудили въ лучшихъ юношахъ, такое участіе и надежды, какихъ никогда не возбуждали никакія періодическія изданія. Шиллеровы статьи о прелести и досто инствѣ, о сентиментальномъ и наивномъ, и пр. Гётевы бесѣды эмигрантовъ и знаменитая его сказка; разысканія Вильгельма Гумбольдта; все это принято было съ живымъ участіемъ, и дало поводъ ко многимъ новымъ взглядамъ, отчасти согласнымъ, отчасти рѣшительно противоположнымъ. Каждая значительная эпоха моей жизни принимаетъ въ воспоминаніи опредѣленную. Физіономію: эта представляется мнѣ въ нераздѣльной цѣлости всего бытія, со всѣми внутренними и наружными обстоятельствами. Эпоха жизни моей съ Ристомъ, новый міръ имъ указанный, является мнѣ теперь какъ свѣтлый и веселый, какъ безоблачный, прекрасный вешній день. Многостороннія наши направленія касались иногда и политики, но всегда была она для насъ второстепеннымъ занятіемъ; то, что мы искали, чего съ надеждой ожидали отъ будущаго, имѣло для насъ глубокое духовное значеніе" Даже die Horen и Альманахъ Музъ изданный Шиллеромъ, были намъ значительны и важны. Въ первый разъ понялъ я тогда его Ксеніи, покрайней мѣрѣ въ первый разъ понялъ значеніе ихъ содержаній, и внутреннюю борьбу Нѣмецкой литтературы, которая по невмъ направленіямъ искусства и науки готовила новую жизнь.-- Я видѣлъ ясно какъ старая, окаменѣлая чешуя слупливалась, опадала завядши и изсохши, чтобы дать мѣсто новому образу; мнѣ самому мудрено было оріэнтироватися духомъ и рѣшить займутъ ли задачи, волновавшія меня съ дѣтства, хоть какое нибудь самостоятельное мѣсто -- въ этомъ новомъ порожденіи времени.

Тогда же я узналъ Жанъ-Поля: его невидимую ложу и Гесперусъ Моя многосторонняя раздражительность должна была плѣниться этими сочиненіями. Произвольныя обращенія хъ многоразличнымъ отношеніямъ жизни и знанія для того, чтобы также произвольно дать имъ значеніе въ случайно приведенныхъ мимоходящихъ обстоятельствахъ, жизни, нравилось молодому человѣку, который самъ искалъ вездѣ и во всемъ значенія и предзнаменованія. Казалось, будто поэзія Жан-Поля доставляла духовное наслажденіе, но никогда не удовлетворяла, потому что средства имъ употребленныя были во власти всякаго юноши занимающагося науками и запутаннаго въ различныя человѣческія отношенія. Невозможно было удержаться отъ подражанія ему, и не только юноши, но многія образованныя дамы забавлялись переписками въ родѣ Жан-Поля.

И я съ великимъ жаромъ поддался тому же побужденію, но не надолго; оно не могло удовлетворить меня. Эти произвольные слипки не минутныхъ мнѣній и страннаго остроумія -- вели иногда къ глубокой мысли, но и она распадалась прежде построенія, и не имѣла нигдѣ основы. Именно въ Гесперусѣ, меня поразило, что Клотильда и Эммануилъ, прекрасное и возвышенное, являлись такими призраками. Эммануилъ, чтобы быть возвышеннымъ, взбирался на уединенныя скалы, шагалъ съ вершины на вершину, вперялъ не только глаза въ звѣздное небо, но и носъ пряталъ въ туманы для того, чтобъ вдохнуть въ себя неопредѣленное, туманное, исчезающее. Красота же облекалась въ такую нѣжную оболочку, что таяла при малѣйшемъ прикосновеніи и все бытіе свое испаряла въ одномъ неопредѣленномъ вздохѣ.

Духовное образованіе, которому я въ это время продался, отвлекло меня скоро отъ этого мечтательнаго міра, и возбудило во мнѣ отвращеніе отъ писателя даровитаго, который, не взирая на всю ограниченную свою особенность, пользовался значительнымъ уваженіемъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ это время вдругъ позвали меня въ Рендсбургъ. Отецъ мой былъ опасно боленъ и я спѣшилъ, чтобы застать его живаго. Улучшеніе моего положенія была послѣдняя радость доставшаяся въ удѣлъ его печальной жизни. Невыразимая грусть наполняетъ мое сердце всякій разъ, когда я объ этой горестной жизни думаю. Эта многозначущая, во всѣхъ отношеніяхъ благородная натура, была внутренно различными противорѣчіями растерзана, наружно угнетающими обстоятельствами подавлена и никогда не могла достичь своей зрѣлости. Подъ конецъ отецъ мой жилъ только для дѣтей своихъ. Старшій братъ мой былъ учителемъ въ Артиллерійской школѣ, директоромъ артиллерійской лабораторіи и занималъ тогда уже почетное мѣсто. Когда я послалъ отцу мой докторскій дипломъ и вскорѣ за нимъ первое мое нѣмецкое сочиненіе, то онъ забылъ собственныя печали и казался веселъ и счастливъ. Вмѣстѣ со мною чувствовалъ онъ тягость уничиженнаго моего положенія въ Рендебургѣ; никогда не слыхалъ я упрека; нѣжная пощада обхожденія его со мною, кротость, съ какою онъ переносилъ и заключалъ въ себѣ собственное горе, трогательная любовь, съ какою онъ пользовался всѣми, даже не значущими случаями, чтобы разсѣять меня и ободрить, -- останутся мнѣ на вѣки незабвенны.

Общее бѣдствіе соединяетъ тѣсный союзъ отца съ сыномъ, еще крѣпче, нежели счастіе. Все, что мнѣ встрѣчалось радостнаго въ Килѣ, тогда только меня радовало, когда я думалъ, какъ онъ это приметъ, и долго послѣ его кончины тайная горесть объ немъ смѣшивалась со всякимъ мнѣ доставшимся отличіемъ, удовольствіемъ, или почестью. И теперь еще, горькая мысль объ его растерзанной жизни, бросаетъ мрачную тѣнь на мою собственную жизнь.

Я засталъ его при послѣднемъ издыханіи; онъ не узналъ меня. Скоро послѣ моего пріѣзда принялъ я послѣдній вздохъ его и закрылъ ему глаза. Ужасная загадка бытія носилась передо мною. Онъ умеръ, не получивши послѣдняго утѣшенія; пасторъ пришелъ уже поздно, и не засталъ его. Я вспомнилъ о кончинѣ матери моей; какъ она очищенная долгою, мучительною болѣзнью, умирала просвѣтленная и благословляющая. Бѣдному отцу иная назначена была участь: неразрѣшимыя противурѣчія преслѣдовали его до послѣдняго мгновенія. Меня утѣшала увѣренность, что всѣ задачи для него уже разрѣшимы, и любовь моя, слѣдуя за нимъ по ту сторону гроба, убѣждала меня, что въ такой душѣ, какова была его, всѣ противурѣчія жизни изчезли вмѣстѣ съ мученіями смерти.

Отецъ едва успѣлъ закрыть глаза, какъ явились военные чиновники. Намъ дѣтямъ, изъ имѣнія отца ничто не принадлежало: все слѣдовало заимодавцамъ. Офицеры обошлись съ нами весьма грубо. Пока я сидѣлъ у смертной постели отца, погруженный въ неизъяснимую скорбь, то не могъ ни видѣть, ни помѣшать, чтобы старая служанка и полковой хирургъ, пріятель отца, кое-что не спрятали. Я опомнился, когда офицеры начали на все около насъ, накладывать печати. Они изъявили обидное подозрѣніе, будто мы утаили многія вещи, и съ безстыдствомъ спросили у меня, гдѣ я взялъ часы, которые были у меня въ карманѣ. Этотъ вопросъ, былъ сказанъ, когда не остыло еще тѣло отца моего. Не помню, что я говорилъ, но чиновники поражены были моими словами, и мнѣ удалось спасти немногое, доставшееся старой служанкѣ, въ награду за вѣрную ея службу.

Братъ, сестра и старая служанка, печальные остатки, совершенно распадшагося семейства, были въ самомъ безпомощномъ положеніи.

Меньшая, замужняя сестра моя, взяла къ себѣ служанку. Старшая сестра вошла экономкой въ домъ одного почтеннаго вдовца; братъ остался одинъ въ Рендебургѣ.

-----

ЖИЗНЬ СТЕФЕНСА

(продолженіе).

Профессоръ Бачь привелъ меня гостемъ въ профессорскій клубъ; тамъ подошелъ ко мнѣ маленькій, привѣтливый человѣкъ, который пригласилъ меня къ себѣ въ домъ: это былъ книгопродавецъ Фрожанъ. Не за долго до моего пріѣзда, онъ оставилъ свое заведеніе въ Цюлихау и переселился въ центръ литературной дѣятельности, въ Іену. Для него это была больше духовная потребность, возбужденная прежнимъ знакомствомъ съ Берлинскими учеными, нежели денежный разсчетъ. Это умственное направленіе обнаружилось также и въ женѣ его, урожденной Бонъ. Необыкновенная привѣтливость этой четы, жи все участіе, которое она принимала во всѣхъ современныхъ литературныхъ явленіяхъ, привлекли меня совершенно и между нами образовалась скоро тѣсная связь. Мнѣ также очень нравился ихъ сѣверный образъ жизни, хозяйкою введенный. Гризъ былъ другомъ ихъ дома, и мнѣ сказали, что Гёте пріѣзжая изъ Веймара, часто проводить вечера у Фромана.

Между тѣмъ пріѣхалъ Авг. В. Шлегель съ своею отлично умною женою; потомъ Шеллингъ, который для полученія профессорскаго мѣста, долженъ былъ читать пробную лекцію въ большой публичной аудиторіи, Шеллингъ пріѣхалъ изъ Лейпцига, только что оправясь послѣ опасной болѣзни. Студенты и профессоръ! собрались въ большую аудиторію. Шеллингъ былъ первый изъ всѣхъ знаменитыхъ мужей, котораго знакомства и сердечно желалъ; онъ былъ моложе меня двумя годами и казался еще юношей. Онъ взошелъ на каѳедру; во всѣхъ пріемахъ его была смѣлость, твердость, опредѣленность; широкія скулы, высокій лобъ, виски рѣзко выпуклые и выраженіе энергически сосредоточенное, немного вздернутый носъ, и законодательная сила въ большихъ, ясныхъ глазахъ. Почти съ первыхъ минуть сталъ онъ говорить свободно и непринужденно. Предметъ рѣчи его наполнялъ тогда всю его душу. Онъ говорилъ объ Идеѣ натуральной философіи, о необходимости постигать природу въ ея единствѣ, о свѣтѣ, который озарилъ бы всѣ предметы, если бы дерзнули разсматривать ее съ точки единства ума. Меня привелъ онъ въ совершенный восторгъ и я спѣшилъ на другой день посѣтить его. Всѣ естествоиспытатели занимались въ то время, галванизмомъ; казалось, наступилъ великій моментъ, въ который электричество и химія, соединенныя въ высшемъ своемъ единствѣ, взаимно изъяснятъ другъ друга. Я самъ былъ весь погруженъ въ созерцаніе этого момента. Шеллигъ принялъ меня не только ласково, но радостно. Я былъ первый естествоиспытатель, который безусловно и съ восторгомъ къ нему прилѣпился. До сихъ поръ между посвятившими себя этой наукѣ имѣлъ онъ только противниковъ, и притомъ такихъ, которые его вовсе не понимали.

Разговоръ его изустный невообразимо богатъ. Я зналъ его сочиненія; раздѣлялъ, хотя несовершенно, его мнѣнія; вмѣстѣ съ нимъ ожидалъ отъ его предпріятія огромнаго переворота, и не въ однѣхъ естественныхъ наукахъ. Продлить своего посѣщенія я не могъ: молодой доцентъ занять былъ своими лекціями. Между тѣмъ немногія эти минуты такъ были полны, что расширялись въ воспоминаніи на цѣлые часы. Самоувѣренность, которую я получилъ, видя согласіе Шеллинга съ моими мнѣніями, доходила почти до гордости. Онъ былъ моложе меня, но одаренный сильною натурой, воспитанный среди благопріятныхъ отношеній, пріобрѣлъ рано большую знаменитость и противустоялъ бодро и грозно цѣлому войску ослабѣвающаго вѣка, котораго предводители начали отступать боязливо и робко, хотя съ шумомъ и бранью.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Францъ Баадеръ явился намъ исполненный многозначительной глубины. Его опыты элементарной философіи напечатаны были прежде Шеллинговой натуральной философіи; а въ это время появился его пиѳагорейскій квадратъ вселенной. Но Баадеръ выходилъ изъ темныхъ областей мистицизма, Шеллингъ -- изъ свѣтлыхъ странъ наукообразнаго отраженія времени. Ночь мистицизма получаетъ свѣтъ свой отъ дальнихъ звѣздъ, которыхъ движеніе намъ неизвѣстно, которыя свѣтятъ только во мракѣ и не истребляютъ его. Но солнце прежняго умозрѣнія, закатившееся еще со временъ древнихъ Грековъ, восходило вмѣстѣ съ Шеллингомъ и обѣщало прекрасный, разумный день. Въ этомъ ясномъ утрѣ, проснулся я бодръ и крѣпокъ; Я зналъ, что могъ предаться этому юному учителю, и откровенно сознаваться въ моей преданности, не боясь за свою самобытность.

Отъ Шеллинга пошелъ я къ Фихте, который открывалъ курсъ свой о назначеніи человѣка. Этотъ маленькій ростомъ, широкоплечій человѣкъ, съ рѣзкими, повелительными чертами лица, признаюсь, внушилъ мнѣ нѣкоторый страхъ. Языкъ его былъ рѣзко остеръ; знакомый со слабостью своихъ слушателей, старался онъ всякими способами приспособиться къ ихъ понятію. Всѣ силы употреблялъ онъ, чтобы объяснить и доказать то, что говорилъ, но не смотря на то, рѣчь его была повелительна; казалось, будто онъ приказывалъ безусловнымъ покорствомъ отдалить всякое сомнѣніе. "Господа! говорилъ онъ, войдите въ самихъ себя, одумайтесь. Здѣсь рѣчь идетъ не о чемъ нибудь внѣшнемъ, наружномъ, но единственно, о насъ самихъ." -- Слушатели, такимъ образомъ вызванные, старались дѣйствительно войти въ себя. Нѣкоторые перемѣнили положеніе, иные выпрямились; другіе согнулись и закрыли глаза; очевидно, что всѣ съ великимъ напряженіемъ ожидали, что будетъ слѣдовать за такимъ вызовомъ.-- "Господа! продолжалъ Фихте, думайте о стѣнѣ!" -- Я видѣлъ, что слушатели дѣйствительно думали о стѣнѣ, и что всѣмъ это удалось.-- "Подумали вы о стѣнѣ? спросилъ Фихте. Теперь, господа! подумайте о томъ, который о стѣнѣ думаетъ!" -- Странно было видѣть, какое смятеніе и замѣшательство произвели эти слова. Многіе, казалось рѣшительно не могли отыскать того, который думаетъ о стѣнѣ; и тутъ только я понялъ, что молодые люди, которые при первомъ усиліи къ умозрѣнію, такъ неудачно спотыкались, могутъ попасть въ опасное направленіе при дальнѣйшихъ попыткахъ. Фихте изъяснялся превосходно, опредѣленно, ясно; я совсѣмъ былъ увлеченъ предметомъ и долженъ признаться, что никогда не слыхалъ ничего совершеннѣе и лучше.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Постепенно познакомился я со многими семействами. Одно изъ самыхъ для меня пріятныхъ, было семейство Авг. В. Шлегеля, его высоко образованной, замѣчательной жены и любезнѣйшей его дочери. Въ ихъ домѣ познакомился я также съ Гуфеландомъ, соредакторомъ Литературной газеты, который радушно и привѣтливо меня принялъ. Гуоландъ, Шлегель и Фроманъ, составляли кругъ, въ которомъ я ежедневно вертѣлся; также посѣщалъ я часто Гриза, и сдѣлался такимъ образомъ, живымъ участникомъ и членомъ тѣснаго круга, который обширной своей дѣятельностью переобразовывалъ всю литературу. Въ этомъ кругу разговаривали исключительно о литературныхъ предметахъ, о спорахъ писателей между собою, объ отношеніяхъ ихъ къ противникамъ, и я,-- не бывши еще писателемъ, очутился на полѣ брани, и предвидѣлъ, что рано или поздно замѣшанъ буду въ публичныя эти распри. Я находился въ состояніи безпрерывнаго творчества, въ постоянномъ ученомъ военторгѣ. Мысли тѣснились толпою, но для разработки ихъ недоставало мнѣ необходимаго спокойствія. Я выучивалъ, дѣлалъ опыты и безпрестанно сильнѣе вторгался въ очарованный кругъ новыхъ мыслей. Шеллингъ преподавалъ натуральную философію по программѣ, которой печатный листокъ раздавался слушателямъ. Я не пропускалъ этихъ лекцій; каждый часъ давалъ мнѣ новыя задачи, и каждый день пребываніе мое въ Іенѣ становилось для меня значительнѣе.

Иногда меня самого удивляло, что я такъ внезапно, безъ всякаго перехода очутился въ срединѣ кипящихъ элементовъ новаго времени, которыхъ двигатели разсчитывали на мое участіе. До сихъ поръ я жилъ въ совершенномъ ученомъ уединеніи; что мнѣ казалось всего важнѣе, тѣмъ я не могъ дѣлиться ни съ кѣмъ; даже глубокомысленный Макензенъ сдѣлался мнѣ чуждымъ, ограничась произвольно одной Кантовой критикой. Помню какъ онъ однажды сказалъ, что Кантъ "кажется ему высокимъ геніемъ, который съ сверхъчеловѣчекой ясностью смотритъ на границы человѣческаго сознанія." --

Мнѣ было непостижимо, какъ могъ онъ, взявши такую высокую, точку опоры, сковать себя въ узкихъ границахъ такой бѣдной чувственности. "Мнѣ кажется онъ, отвѣчалъ я, скорѣе Геніемъ падшимъ, котораго прирожденныя воспоминанія, не ясно имъ сохраненныя, мучатъ по неудовлетворяютъ." -- Макензевъ такъ разсердился за этотъ отвѣть, что испугалъ меня тѣмъ болѣе, что порывы гнѣва были чужды спокойному и серіезному его характеру. Съ тѣхъ поръ я зналъ уже, что. онъ меня никогда не пойметъ, и не могъ дѣлить съ нимъ того, что постоянно занимало меня, что сдѣлалось потребностью всей моей жизни. Я заключился въ самомъ себѣ; между тѣмъ жестоко огорчился, когда узналъ о смерти Макензена: я чувствовалъ, что навсегда разорвалась наша крѣпкая духовная связь, и потеря его была мнѣ чрезмѣрно чувствительна.

Какая разница была въ теперешнемъ моемъ положеніи! то, чему я одинъ съ собою предавался тайно, сдѣлалось занятіемъ людей знаменитыхъ, громко высказывалось въ произведеніяхъ литературы и стремилось получить историческое значеніе. Брошенный въ этотъ сильный потокъ развитія, я находился уже не одинъ.-- Я пришелъ въ тѣсное соприкосновеніе съ тѣми людьми, которые занимали меня въ моемъ уединеніи, которыхъ знакомства я такъ сильно желалъ.-- Одинокій монологъ измѣнился въ живую бесѣду.-- Задачи собственныя и чужія сообща разрѣшались мною и друзьями моими; часто все казалось мнѣ даромъ, чѣмъ то сообщеннымъ, которымъ я пользовался съ благодарною радостью; -- и потомъ опятъ это все являлось моею внутреннею собственностью, изтекшею изъ моего внутренняго созерцанія.-- Ближе всѣхъ мнѣ былъ Шеллингъ и противуположное направленіе нашего образованія должно было усилить это взаимное влеченіе другъ къ Другу. Онъ перешелъ отъ философіи къ Природѣ; я узналъ тогда его прежнія фисософскія сочиненія, и удивился спокойной и ясной энергій, съ которою юноша Шеллингъ обсуживалъ и выражалъ глубочайшія задачи спекулятивнаго мышленія. Ему едва минуло 20 лѣтъ, когда онъ окончилъ свое сочиненіе: -- Я какъ начало философіи; Das Ich als Prinzip Philosophie). Духовное сокровище, скрытое отъ нашего вѣка, отверженное и неузнанное временемъ, стремящимся къ самоограниченію. Принадлежа ему, онъ былъ призванъ на то, чтобы отрыть его. Были минуты, въ которыя я пугался силы его присутствія; склонность и внѣшнія обстоятельства съ первыхъ лѣтъ сдружили меня съ природой; меня питали ея внѣшнія предметы; духовное съ нею сліяніе скрывалось въ тихомъ развитіи, и долго мнѣ являлось въ мечтахъ и сновидѣніяхъ, отрѣшенное отъ сознанія. Спиноза разбудилъ меня отъ сна, Шеллингъ первый воздвигъ къ дѣятельности.

Исторія и природа получили совсѣмъ другое значеніе: звуки прошедшаго времени, событія и поученія, поэзія и искусство, высказываніи мнѣ такія тайны, какихъ я и не подозрѣвалъ; даже отношенія общественныя, люди ко мнѣ близкіе, получили какой-то блескъ, и казались мнѣ явленіями изъ міра доселѣ скрытаго, и вдругъ чудесно передо мною разверзшагося.-- Да, это время было полно горячаго, богатаго вдохновенія; не одинъ я проникнуть былъ энтузіазмомъ этихъ дней, но какъ чужеземецъ, я, привлеченный изъ дальнихъ странъ, сильнѣе волновался внезапнымъ ихъ движеніямъ, озарялся ихъ неожиданнымъ сіяніемъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Однажды получилъ я отъ Фромана приглашеніе на вечеръ: ожидали Гёте! Кто знаетъ, чѣмъ былъ для меня Гёте, съ самаго дѣтства моего, тотъ пойметъ, въ какомъ напряженномъ состояніи встрѣчалъ я этотъ вечеръ.

Все семейство Шлегеля удивлялось тому, какъ я твердо изучилъ стихи Гёте, и какъ много зналъ оныхъ. Однажды захотѣлось имъ слушать, какъ иностранецъ, житель сѣвера, говоритъ стихи великаго поэта. Меня попросили прочесть что нибудь изъ Фауста, первый отрывокъ котораго тогда появился. Книгу не скоро нашли, и первый монологъ сказалъ я наизусть. Потомъ, когда захотѣли слышать продолженіе, я безъ помощи книги, сказалъ большую половину того, что было напечатано. Дамы были въ восхищеніи и нетерпѣливо желали прибытія Гёте, чтобы меня ему представить. И такъ въ этотъ вечеръ, Фроманъ исполнялъ желаніе всѣхъ моихъ друзей.

Необыкновенное чувство наполняетъ душу, когда въ первый разъ являешься передъ человѣка, который имѣлъ большое, рѣшительное вліяніе на жизнь нашу. Эта минута составляетъ цѣлую эпоху, и я пошелъ къ Фроману, внутренно готовясь на важное, роковое для меня событіе. Гёте явился. Всякому, кто видалъ его хотя одинъ разъ, извѣстно, какъ сильно поражали благородная, величавая его наружность, могущественный его взоръ, истинное величіе не ей его особы, спокойствіе чела и физіономіи въ то время, когда внутренній, богатый міръ игралъ въ немъ и двигался. Я принужденъ былъ отвернуться, увидѣвъ его, чтобы скрыть слезы, которыя невольно выступили на глаза. Мнѣ казалось, что я вижу Эгмонта, и что онъ является къ намъ въ образѣ Таоса, герцога Оранскаго, въ образѣ Антоніо.-- Въ гостиной Фромана былъ въ то же время изъ Лиѳляндіи Графъ Штакельбергъ, съ своей милой и прекрасной женою; насъ вмѣстѣ представили Гёте.

Весьма простительно было мнѣ мечтать, что Гёте могъ отгадать всю значительность свою въ моихъ глазахъ; но Гёте весь вечеръ разговаривалъ съ Гр. Штакельбергомъ и мнѣ не удалось ни на минуту привлечь его вниманіе.

Гёте былъ въ самомъ цвѣтѣ лѣтъ своихъ. Важное спокойствіе его движеній начало раздражать меня; я молчалъ, былъ смѣшанъ и униженъ. Я сталъ припоминать разные разсказы объ его гордости, холодной снисходительности, и пошелъ домой въ невыносимо горькомъ, раздраженномъ расположеніи духа. Мнѣ казалось сближеніе съ нимъ теперь уже невозможнымъ. Жители сѣвера въ подобныхъ случаяхъ вообще раздражаются легко, и мнѣ до самой старости приходилось бороться съ тяжелой, горькой щекотливостью, которая часто меня печально уничтожала. Извѣстно, какую непріятную сцену другъ мой Эленшлегеръ имѣлъ съ Гёте. По счастію, я скрылъ свое неудовольствіе и шелъ домой, повторяя слова Филины: какая тебѣ нужда, что я люблю тебя? между тѣмъ меня давило чувство уничтожающее, черною тѣнью распростершееся на всю мою прошедшую жизнь.

На другой день я спѣшилъ передать скорбь свою Шлегелю. Жена его испугалась живости моего огорченія и сердилась, за чѣмъ.Фронань предупредилъ ее. Она хотѣла во второй разъ свести меня съ Гёте и совершенно изгладить не "пріятное впечатлѣніе. Сѣверная моя упорность этого не допустила. Чѣмъ выше ставилъ я его, чѣмъ рѣшительнѣе предалъ ему жизнь свою, тѣмъ невозможнѣе казалось мнѣ въ другой разъ ему представиться. Я объявилъ, что ожидаю теперь отъ. Гёте перваго привѣтствія, и твердо на томъ настаивалъ. Скоро послѣ того пригласилъ меня на вечеръ Шлегель. У нихъ былъ Гёте, и по ихъ доброму ко мнѣ расположенію они это отъ меня утаили.-- Однакожь я узналъ, что Гете у нихъ, воротился домой и пересталъ являться въ общество. Такъ прошли нѣсколько недѣль; я всѣ силы употреблялъ на то, чтобы разсѣять себя ученьемъ. Иногда это удавалось, но и тогда преслѣдовала меня какая-то тоска, какъ будто случилось со мною великое несчастіе. Семейство знаменитаго анатомика Лодера принадлежало къ числу тѣхъ, которыя меня ласково приняли. День рожденія его приближался, чтобы праздновать этотъ день, собрались съиграть комедію. Выбрали піесу: актеръ по неволѣ. Чрезвычайная моя живость заставила предположить, что я хорошо сѣнграю главную роль, и я взялся съиграть ее. Странно довольно, что въ Копенганѣ, когда я страстно дышалъ однимъ только театромъ, меня не считали способнымъ хорошо выполнить какую нибудь роль, а здѣсь увѣренность въ моемъ талантѣ казалась мнѣ очень естественна. Устроили театръ; сдѣлали нѣсколько репетицій; мнѣ поручили не только главную роль, но и все устройство. Многія образованныя дамы играли съ нами. Извѣстно, что въ главной роли есть множество мѣстъ, которыя декламируютъ изъ различныхъ драимъ: написанныя въ комедіи весьма уже устарѣли. Я замѣнилъ ихъ напыщенными декламаціями изъ Ноланда и Шиллера. У Шиллера выбралъ я монологъ изъ Фіеско, когда отчаянный герой восклицаетъ: "Если бы я вселенную держалъ зубами, то сталъ бы жевать ее и терзать до тѣхъ поръ, пока она вышла бы ужасна, какъ скорбь моя!" -- Другое мѣсто взялъ я изъ: Коварства и любви, гдѣ отчаянный герой почитаетъ себя въ аду, прикованнымъ къ одному колесу съ тиранами, и съ ними вмѣстѣ скрежещетъ зубами и стонетъ.

Всѣ репетиціи кончились: мы собрались для главной: вдругъ входитъ Гёте. Онъ привѣтливо обѣщалъ, какъ часто бывало въ подобныхъ случаяхъ, дирижировать главной репетиціей: отъ меня это скрыли. Раскланявшись съ дамами, пошелъ онъ прямо ко мнѣ, и говорилъ со мною дружелюбно и ласково, какъ къ старымъ знакомымъ. "Я давно жду васъ къ себѣ въ Веймаръ, сказалъ онъ, мнѣ нужно обо многомъ поговорить съ вами, многое сообщить вамъ. Надѣюсь, что вы не откажете, поѣхать со мною въ Веймаръ, послѣ всѣхъ этихъ праздниковъ." -- Былъ ли кто счастливѣе меня! Мнѣ вдругъ стало привольно въ Іенѣ. Я былъ въ восторгъ и радостное торжество мое смѣло излилось въ игру мою. Гёте то тому, то другому давалъ совѣты; передъ душею моею, весело носились драмматическія явленія Вильгельма Мейстера, которыя здѣсь осуществлялись присутствіемъ великаго писателя. Когда я продекламировалъ мѣста изъ Шиллера, Гёте подошелъ ко мнѣ и сказалъ ласково: выберите какія нибудь другія мѣста! оставимъ въ покоѣ друга нашего Шиллера! Странно было то, что ни мнѣ, ни присутствующимъ не показался выборъ этотъ неприличнымъ. Въ этомъ виною были отчасти братья Шлегели, которые часто судили Шиллера весьма строго. Но у меня и другое было извиненіе. Я видѣлъ эту піэсу на Гамбургскомъ театрѣ, гдѣ актеръ Герцбергь или Герцфельдъ съ презабавнымъ преувеличеньемъ представлялъ эти сумасбродныя мѣста, а я подражалъ ему. Между тѣмъ я тотчасъ предложилъ взять Коцебу вмѣсто Шиллера, и безъ труда нашелъ множество сумасбродныхъ декламацій.-- День рожденія отпразднод вали благополучно, піэсу съиграли и я пріобрѣлъ славу хорошаго актера, чего мнѣ въ Копенгагенѣ не удавалось.

Черезъ день послѣ представленія Гёте, согласно съ условіемъ нашимъ, остановился у моей квартиры, я сбѣжалъ въ низъ съ чемоданомъ, и сидя рядомъ съ Гёте поѣхалъ въ Веймаръ. Нѣсколько дней провелъ я у него въ гостяхъ.

Гёте былъ въ высшей степени сообщителенъ; онъ желалъ, чтобы молодые испытатели природы раздѣляли его мнѣнія. Два дня прошли въ разговорахъ, касающихся единственно до естественныхъ наукъ. Я узналъ Гёте съ совершенно мнѣ незнакомой стороны. Глубокое чувство природы, живая творческая сила, проникающія всѣ его стихотворенія и разливающія на нихъ такой яркій свѣтъ, стремились къ самосознанію; растенія, животныя и живительный свѣтъ, который разсматривался какъ отдѣльный предметъ между прочими предметами, подобно имъ разлагался и дѣлился на цвѣта и краски, сообщаясь такимъ образомъ со всѣмъ живымъ, только наружнымъ отношеніемъ, -- все являлось здѣсь хотя не въ признанномъ единствѣ, но соединенное глубокихъ духовнымъ инстинктомъ. Для меня эти не многіе дни были весьма значительны. Казалось, будто Гёте зналъ къ чему я стремлюсь, зналъ всѣ направленія моей жизни, и спокойно обладалъ тѣмъ сокровищемъ, котораго я такъ заботливо искалъ, и которое досталось ему какъ даръ благосклонной природы. Короткое это время прожилъ я какъ въ чаду; я рѣшительно убѣдился, что живое разсматриваніе природы, источникъ истинной поэзіи, навсегда перейдетъ также въ Исторію. Прежняя жизнь моя казалась мнѣ тёмнымъ предсказаніемъ чего-то, готоваго исполниться, и я спѣшилъ возвратиться въ Іену, чтобы сообщить Шеллингу, новое свое открытіе. Между тѣмъ Шеллигъ все зналъ еще прежде меня. Былъ ли онъ прежде въ личныхъ отношеніяхъ съ Гёте или нѣтъ, не помню, и потому сказать не могу.

Постоянное умственное напряженіе еще не было доведено тогда до кристаллизаціи неподвижной школы; оно было живо, дѣятельно, полно всѣми событіями Исторіи и природы, признавало глубоко-важный жизненный элементъ въ поэзіи и искусствахъ, и потому всякое значительное явленіе возбуждало живѣйшее участіе. Правда, братья Шлегели не очень уважали Шиллера, между тѣмъ какъ почти боготворили Гёте. Съ искуснымъ остроуміемъ находили они и указывали на глубокія намѣренія скрытыя въ Вильгельмѣ Мейстерѣ, называли это сочиненіе историческимъ событіемъ, ставили наряду со всѣми великими и важными происшествіями того времени, видѣли въ немъ рѣшительный переворотъ въ литературномъ направленіи жизни -- и въ то же время при всякомъ случаѣ унижали Шиллера и судили его съ односторонней суровостью. Я не раздѣлялъ въ этомъ ихъ мнѣнія. На меня сильное имѣлъ вліяніе рыцарскій духъ его стихотвореній, а прямое, серьёзное чувство, которымъ проникнуты его драммы, плѣняло мою душу; я не могъ согласоваться съ ироническимъ направленіемъ, которое вездѣ въ жизни находило безпрестанную пищу для насмѣшки. . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . Святое воспоминаніе младенческихъ лѣтъ, хотя подавленное во мнѣ, но никогда не изчезавшее, полагало твердую основу всякому созиданію. Я никогда не ставилъ Шиллера наравнѣ съ Гёте, находилъ въ его сочиненіяхъ нѣкоторую ограниченность, но все что писалъ онъ, казалось возвышеннымъ и просвѣтленнымъ, отъ чистаго, благороднаго строя его души. Въ его стихотворешихъ я находилъ сокровища, которыя могли развиться только въ его рыцарскомъ, великодушномъ воззрѣніи. Между тѣмъ порицанія Шиллеру, которыя я безпрестанно слышалъ, не могли не имѣть на меня вліянія. Я былъ внезапно перенесенъ изъ умственнаго моего уединенія, изъ общества, гдѣ я былъ важнымъ лицемъ, въ средину людей господствующихъ надъ литературой и по моему убѣжденію достойныхъ этого господства. Авторитетъ ихъ имѣлъ надо мною сильную власть, и тамъ, гдѣ внутренно не раздѣлялъ ихъ мнѣнія, я молчалъ.

Шиллеръ работалъ уже нѣсколько лѣтъ надъ своей великой Драимой: Валленштейнъ.-- Лагерь Валленштейна былъ уже представленъ на сценѣ и Гёте принималъ живое участіе въ игрѣ актёровъ. Мнѣ кажется, что это былъ первый прекрасный плодъ дружескаго союза обоихъ поэтовъ. Пестрыя, перемѣняющіяся явленія этого пролога, казались Гёте весьма благопріятными для представленія, драмматическимъ сочиненіемъ подобнымъ музыкальному; и дѣйствительно, этотъ пестрый прологъ оставилъ вообще, ясное и благодѣтельное впечатлѣніе. Черезъ всю игру дѣйствующихъ лицъ, проглядываетъ таинственно, трагическая минута, предвѣщающая гибель героя Драммы. Въ своемъ родѣ это представленіе можно назвать совершеннымъ. Обстановка была также превосходная; декораціи не только приличны, но и прекрасны. Тогда еще рама не затемняла картины. Мы всѣ были въ самомъ веселомъ согласномъ расположеніи духа и никто въ Іенѣ не пропускалъ ни одного хорошаго представленія. Образованныя семейства почитали значительнымъ событіемъ это драмматическое предпріятіе, возникшее въ ихъ кругу и долженствующее дать высшее значеніе искусству, новый блескъ городу и университету.

Первая часть великой Драммы "Пиколомини" была готова, выучена актерами и въ первый разъ являлась на сценѣ. Замѣчательно было волненіе, съ какимъ ожидали этого представленія. При первомъ извѣстіи всѣ профессорскія семейства спѣшили запастись мѣстами и съ великимъ трудомъ доставали билеты. Жены и дочери интриговали другъ противъ друга, и тѣ были счастливы, кому удавалось добыть мѣсто. Родились и вражды, которыя безъ послѣдствій не остались. Я поѣхалъ въ одной каретѣ съ Гуфландомъ, Лодеромъ, обѣими ихъ женами и прекрасной дочерью Лодера. Всѣ шестеро остановились въ гостинницѣ Сюна, и тотчасъ поспѣшили въ театръ. Жена Шлегеля осталась дома, также и Шеллингъ, постоянно занимавшійся своими лекціями. Мнѣ досталось мѣсто въ ложѣ Шиллера, и тутъ только познакомился я съ нимъ лично.

Излишнее будетъ говорить здѣсь объ этой драмѣ. Каждый раздѣлялъ восторженное расположеніе публики.

Подлѣ меня сидѣлъ Шиллеръ самъ, и не только былъ всѣмъ доволенъ, но казался совершенно счастливъ. "Такая игра актеровъ, говорилъ онъ, объясняетъ мнѣ самому піэсу;. она становится благороднѣе, лучше, нежели я написалъ." Всего больше удивляла меня похвала его актрисѣ, которая играла роль Гр. Терцкой. Правда, была живость, даже страсть въ ея игрѣ, въ потокѣ рѣчей своихъ не останавливалась она ни на минуту, правильно поняла свою роль, но во всей особѣ ея, въ движеніяхъ, въ выговорѣ, было столько низкаго, пошлаго, что мнѣ была она до глубины души противна, а Шиллеръ восхищался ею. Я не могъ постигнуть какъ Шиллеръ, привыкшій къ выговору верхней Германіи (hoch Deutsch) могъ терпѣть низкій Берлинскій выговоръ. Самъ Гёте, который нѣсколько разъ входилъ къ намъ въ ложу, казался представленіемъ доволенъ, хотя не съ такимъ восхищеніемъ выражался какъ Шихіеръ. Кромѣ того, что могъ онъ хотѣть не помѣшать удовольствію автора, Гёте самъ имѣлъ право радоваться этимъ представленіемъ; послѣ столькихъ многотрудныхъ репетицій, пріятно видѣть, до чего можно достигнуть, не смотря на всѣ препятствія и на весь недостатокъ хорошаго матеріала.

Тотчасъ послѣ представленія, мы отправились назадъ въ Іену и не смотря на поздній часъ, собрались у нашей отлично умной профессорши Шлегель. Она требовала съ свойственной ей рѣшительностью, опредѣлительнаго сужденія драммѣ, и тутъ-то ясно было видно, какъ первое впечатлѣніе непосредственно произведенное новой піэсой, нелегко изглаживается самой рѣзкой критикой. Критикъ по большой части долженъ уничтожать это живое, непосредственное впечатлѣніе, когда хочетъ судить о замѣчательныхъ явленіяхъ литературы по всѣмъ ея направленіямъ, особливо если опредѣленныя рубрики служатъ основою его сужденій. Онъ пренебрегаетъ истиннымъ, внутреннимъ источникомъ сужденій, и цѣнить одинъ отвлеченный рубрикъ.

Въ нашемъ кругу, никто не имѣлъ желанія благосклонно смотрѣть на Шиллера, никто не отдавалъ ему даже справедливости, но сильное впечатлѣніе произведенное представленіемъ, высказывалось противъ воли. Помню, какъ Профессорша Шлегель слушая наши рѣчи, изъ которыхъ нельзя было понять ничего опредѣленнаго, повернулась ко мнѣ и сказала: "ну скажите же вы вашъ приговоръ?" -- Шлегель, благоразумнѣйшій между нами, молчалъ. Меня же поразило тогда нѣкоторое сходство между Валленштейномъ и Донъ Карлосомъ; таже мысль служить основою обѣихъ піэсъ, хотя развита въ совершенно различныхъ отношеніяхъ. Любовь Текли и Макса, и тихая самимъ имъ невѣдомая склонность между Елисаветою и Маркизомъ Позой, невольнымъ признаніемъ вырывающаяся при разлукѣ, выражаютъ одну и ту же мысль, хотя въ другихъ положеніяхъ. Вся тема конечно совершенно разная, даже противуположная но когда Елисавета въ концѣ третьяго акта говорить: теперь ужь я не уважаю ни одного человѣка!" ich schätze kein Mann mehr!" -- Когда Поза отвѣчаетъ ей: "Ахъ! однакоже жизнь прекрасна!-- то нельзя не признать сходства съ извѣстнымъ восклицаніемъ Текли: "таковъ удѣлъ прекраснаго на свѣтѣ!" --

Съ великимъ жаромъ сообщилъ я это воззрѣніе во всей свѣжести его развитія. Тайная любовь Позы и Елисаветы, чистый союзъ высокаго и прекраснаго въ самой непорочной чистотѣ, ясности еще прежде восхищалъ меня и сильно волновалъ, хотя характеръ Донъ Карлоса становится тѣмъ еще ничтожнѣе, еще незначущѣе. Нераздѣленная любовь его, выходитъ также болѣзненна и ничтожна, какъ его политическія мнѣнія, въ которыхъ всюду отсвѣчивается одинъ Поза. Тамъ, гдѣ естественнымъ ходомъ вещей, любовь раждается отъ предмета -- тамъ, нѣтъ любви; а тамъ, гдѣ собственно отъ него самаго должны происходить мнѣнія и чувства,-- тамъ нѣтъ у него своихъ мнѣній.

Всего же болѣе мнѣ не нравилась въ Шиллерѣ (и это непосредственно соединилось съ впечатлѣніемъ перваго представленія) однообразная декламація, которую онъ придавалъ всѣмъ своимъ лицамъ -- Согласный тонъ всѣхъ различныхъ дѣйствующихъ особъ, вынуждалъ монотонность представленія, невыносимо утомительную для зрителей. Самый лучшій актеръ не можетъ сохранить въ этомъ однообразіи своей самостоятельной физіономіи. Послѣ мнѣ сдѣлаюсь ясно, какъ это Шиллерово декламаторское направленіе повредило сценѣ, какъ односторонняя декламація задушила всѣ яркія особенности лицъ и драмматическій ихъ характеръ; какъ, черезъ это, составилась какая-то особенная театральная дикція, преимущественно воспитанная Ифландомъ, которая не только господствуетъ на сценѣ, но перешла и въ другіе отдѣлы, находится во всякой произносимой рѣчи, слышна на каѳедрахъ и даже въ устахъ школьника, когда ему случается говорить на публичныхъ актахъ. Противъ этого однообразія необходимо вооружаются наружными эффектами! все драматическое дѣйствіе произведено внѣшними волнующими происшествіями, но эти происшествія, не заключенныя въ глубинѣ внутренней личности, потрясаютъ только возбужденной ими бурей. Такой декламаторскій элементъ, утвержденный на внѣшнемъ эффектѣ, господствуетъ теперь въ искусствѣ, въ живописи, и больше еще въ музыкѣ. Въ живописи, своебытныя лица, съ собственно принадлежащимъ имъ характеромъ,-- въ музыкѣ глубокія самородныя мелодіи, въ себѣ самихъ заключенныя;-- исчезли почти совершенно. Такимъ образомъ, во всѣхъ явленіяхъ, декламація, сдѣлалась чистымъ выраженіемъ пустой абстракціи, нами владѣющей; Идеалъ, вмѣсто живой, глубоко значительной личной Идеи. Всѣ наша надежды на будущее заключаются въ томъ, чтобы волны Декламаторства успокоились и изсякли; чтобы въ поэзіи ожила своебытность лицъ какъ прежде у Гёте, какъ теперь у Тика; чтобы искусные, достойные живописцы умѣли признать необходимость этой самобытности. Безсмертный Торвальдсенъ возмогъ въ каши дни, воскреситъ Пластику и каждому образу рукъ своимъ вдохнутъ самостоятельную личность; первобытныя мелодіи Феликса Мендельсона сохраняютъ глубину своей звучной первобытности и отличаясь отъ нестройнаго хаоса нынѣшняго эффектнаго выказыванія, властію могущаго дарованія переносятъ насъ въ блаженныя времена Генделя и Баха.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ Нѣмецкихъ университетахъ нѣтъ средства избѣгнуть застоя массы, устарѣвшихъ преподавателей. Конечно теперь не можетъ уже быть такихъ отношеній, какія были тогда, быстрые успѣхи въ наукахъ и Исторіи содержать каждаго въ постоянномъ напряженіи; даже юношеское вдохновеніе имѣетъ глубокую основу. Но масса, остается массой, и какъ бы внѣшнія обстоятельства ее ни ворочали, она умѣетъ сохранить свое не тревожное спокойствіе.

Въ то время когда я имѣлъ счастіе быть въ Іенѣ, развивалась свѣжая юношеская образованность и давала новый полётъ всей Нѣмецкой литературѣ. Заслуженными профессорами были тамъ Паулусъ и Гризбакъ въ Теологическомъ факультетѣ; совѣтникъ юстиціи Гуфландъ почитался свѣдущимъ юристомъ; Гурландъ, Гринеръ Штаркъ прославляли медицинскій факультетъ; Бачъ былъ отличный ботаникъ; Шицъ и Эйлштадтъ знаменитые филологи. Многіе изъ этихъ достойныхъ людей, занимались единственно своими предметами и не вмѣшивались въ возникающія литературныя ссоры. Другіе же напротивъ рѣшительно изъявляли свое неудовольствіе; иные по необходимости своихъ литературныхъ отношеній, какъ напр. Шицъ и Юристъ Гуфландъ, редакторы Литературной газеты; прочіе же въ слѣдствіе полемической своей натуры.-- Скоро образовалась оппозиція составленная изъ большинства старыхъ профессоровъ, противъ Фихте, Шеллинга и Ав. В. Шлегеля. Одинъ только Паулусъ рѣшительно взялъ сторону Фихте. Противники всѣми силами старались вредить и оскорблять всѣхъ трехъ ненавистныхъ имъ мужей; но покровительство свыше и явное, рѣшительное за нихъ заступленіе новыхъ профессоровъ, позволяли имъ равнодушно смотрѣть на тайные и явные нападки: Начались всякаго рода сплетни, которыя тщательно распространялись всюду.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(Продолженіе въ слѣд. книжкѣ).

-----

ЖИЗНЬ СТЕФЕНСА.

(продолженіе).

Но согласіе, которое царствовало между виновниками этого важнаго литтературнаго переворота, доставляло великую пріятность нашей общей жизни въ Іенѣ.

При всякомъ органическомъ развитіи, различныя образованности, едва отличаясь, исходятъ изъ одного пункта; здѣсь каждый, не нарушая единства, стремился своими средствами къ общему дѣлу, и союзъ столькихъ людей въ высшей степени замѣчательныхъ дѣйствовалъ значительно. Фихте и Шеллингъ поняли свое отличіе, но тогда еще не высказались. Они видѣлись не часто; Фихте не могъ находить наслажденія въ натуральной философіи Шеллинга, и между ними скрывалось враждебное разъединеніе. Но такъ какъ въ это время, Фихте преподавалъ Этику и съ нею связанное естественное право, то оба, Шеллингъ и Фихте, шли нѣсколько времени рядомъ, и безъ ссоры. Это былъ послѣдній остатокъ Кантовскаго разлученія между Практической и Теоретической философіей, обоими еще не сознаннаго, но обоими уже властвующаго.

Но не одни пребывающіе въ Іенѣ, и отсутствующіе участвовали также въ литтературномъ союзѣ, и дѣйствовали въ одинаковомъ духѣ. Берлинъ былъ у насъ тогда въ большомъ презрѣніи и почитался сборищемъ плоскихъ умовъ и пошлаго здраваго смысла.... Всеобщая Германская библіотека, издаваемая Николаемъ; Берлинская ежемѣсячная газета, издаваемая Бнетеромъ, казались намъ рѣзкимъ отпечаткомъ пошлыхъ разсужденій. Однакоже и въ Берлинѣ имѣли мы значительныхъ союзниковъ, между коими Шлейермахеръ былъ мнѣ вовсе незнакомъ. Тикъ нравился мнѣ какъ поэтъ, хотя первыя сочиненія его не сдѣлали никакого впечатлѣнія въ Германіи. Братья Шлегели первые обратили вниманіе на блестящій и самобытный талантъ этого писателя и вообще непонятно, почему прелесть его поэтическаго языка и свѣжесть воззрѣнія остались такъ долго незамѣтны...

Ав. В. Шлегеля переводъ Ромео и Юліи, обозрѣніе этой піэсы, статья его о Дантѣ, разговоры связанные съ такою работою, -- все отдаляло мысли наши отъ сжатой современной литтературы и мелочныхъ ея занятій, и пріучало насъ искать обширнаго размѣра въ стихотворствѣ; мы видѣли, что понятіе о Поэзіи, нѣкогда проникавшее жизнь, искуство, науку и гражданственность, изчезло совершенно, и чувствовали, что его оживить должно.

Способность понимать искусство была также пробуждена; до сихъ поръ я имѣлъ объ немъ только предчувствіе. Лаокоонъ Лессинга заставлялъ меня мыслить, но не показывалъ предмета. Я прочелъ Винкельмана -- перваго, который оживилъ пластическое искусство древнихъ. Классическій языкъ его, простой, величественный, чудесный, странно звучалъ для того времени, въ которое вышло его сочиненіе. Читая его книгу, я приведенъ былъ въ такое же положеніе, въ какомъ вѣроятно былъ самъ Винкельманъ, когда въ маленькомъ городкѣ своемъ прилѣпился къ пластическому искуству древнихъ. До тѣхъ поръ я не видалъ еще ничего; глазъ мой былъ закрытъ для искуства. То что Гёте привѣтливо показывалъ мнѣ, могло имѣть цѣну только для открытыхъ очей. Съ сѣвернымъ прямодушіемъ сознавался я, что мнѣ недостаетъ художественнаго смысла, и съ сокрушеніемъ думалъ, что это существенно нравственный недостатокъ. Я былъ перенесенъ въ другой, высшій міръ, и все, что въ этотъ мірѣ жило, не должно быть мнѣ чуждо. Какъ въ природѣ ощутительно окружали меня небо и земля, горы, моря, растенія и животныя, такъ и въ духовномъ мірѣ, въ которомъ я дышать начиналъ, всѣ предметы должны были со мной сродниться. Не могъ я подобно другимъ показывать того энтузіазма, котораго не чувствовалъ. Гёте утѣшалъ меня. Вся моя надежда полагалась на Италію, куда со временемъ мечталъ съѣздить, но Гёте эту надежду обратилъ на Дрезденъ. "Поѣзжайте туда, сказалъ онъ, сокровища, которыя вы тамъ найдете, будутъ введеніемъ вашимъ въ художественный смыслъ." -- Прямодушіе, съ которымъ я стремился къ невѣдомымъ мнѣ наслажденіямъ духовнымъ, очень ему нравилось.

Музыка также была мнѣ непостижима. Были мелодіи, которыя трогали меня до глубины души; но обширный міръ звуковъ только смущалъ меня, и впечатлѣніе минутами произведенное отдѣльною пѣснью, терялось въ запутанномъ цѣломъ -- мнѣ непонятномъ. Когда я слушалъ Гайдепа или Моцарта, то чувствовалъ смутное и томительное страданіе, и никакъ не понималъ восторга около меня раздающагося.

Но все, мнѣ непонятное, было теперь возбуждено. Меня волновало не холодное размышленіе, но пламенная новая жизнь, и самое предчувствіе страданія было мнѣ подстреканіемъ къ горячему любопытству.

Всѣ, тогда еще дружные писатели, собирались часто у гостепріимнаго, привѣтливаго Фромана. Многія дамы посѣщали его; Гёте не рѣдко являлся. Со мною обходились какъ съ самымъ близкимъ родственникомъ и я никогда не забуду материнскаго вниманія г-жи Фроманъ.-Мужъ ея издавалъ тогда Зербино, сочиненіе Тика; оно выходилъ листочками и каждый выпускъ читали мы вмѣстѣ. Поэтическіе звуки этой чудной драимы глубоко въ душѣ моей отзывались, и теперь еще, при одномъ воспоминаніи, переносятъ меня въ свѣтлый міръ веселой поэзіи. Какъ ребенокъ, перенесенный на чужую сторону, знакомится вдругъ со множествомъ предметовъ, такъ и я узналъ въ это время какую невѣроятную силу имѣетъ воспріимчивость во всемъ внутренно пережитомъ, а не просто передуманномъ.....Извѣстно, что въ Зербино находится очень много намёковъ на мимолетныя явленія тогдашней литтературы. Это возбудило такое негодованіе въ нѣкоторыхъ мелкихъ писателяхъ, что при иныхъ нельзя было назвать............Тика. Въ Тарантѣ, гдѣ я провелъ лѣто 1801-го года, былъ между прочими Пасторъ, принадлежащій къ числу новопросвѣщенныхъ литтераторовъ. Въ проповѣдяхъ своихъ излагалъ онъ народу иногда Медицину, иногда обработываніе полей и посѣвъ картофеля. Я спросилъ у него однажды, какія мысли приходятъ ему въ голову, когда зажигаютъ у алтаря свѣчи, и какъ онъ соглашаетъ свои картофельныя проповѣди съ служеніемъ алтаря!-- Онъ удивился этому вопросу и не отвѣчалъ мнѣ.

Между тѣмъ, какъ вокругъ меня жизнь такъ богато развивалась, дѣйствіе Іены распространялось въ обширномъ кругу и во всѣхъ отрасляхъ литттературы. Брауново ученіе въ медицинѣ подходило такъ близко къ умозрительности, что привлекло многихъ Нѣмецкихъ врачей. Кажется, имена Эшенмайера, Виндшимана и Гёрреса тогда уже начинали гремѣть.

Фихте, который уже нѣсколько лѣтъ жилъ въ Іенѣ, сдѣлался также въ это время предметомъ жестокихъ нападеній, и горячаго почитанія.-- Этою же зимою получено было знаменитое письмо Якоби. Всѣхъ поразило странное его воззрѣніе на такъ называемую умозрительность. Ее должно знать, говорилъ онъ, и должно уважать потому, что она сообщаетъ тѣнь духовности, но предаваться ей не должно, тѣмъ менѣе еще развивать логически въ жизнь. Знаменитое мѣсто, въ которомъ онъ даетъ предпочтеніе нравственной личности, противъ формализма нравственной законности, произвело тогда сильное впечатлѣніе. Оно классическое въ своемъ родѣ; приведу здѣсь нѣкоторыя мѣста: Да, говорилъ онъ, я тотъ отверженный, которому противна воля, которая ничего не хочетъ; -- я хочу лгать, какъ Дездемона лгала умирая; хочу лгать и обманывать, какъ Пиладъ лгалъ выдавая себя за Ореста; хочу быть убійцей, какъ Тимолеонъ; какъ Эпаминондъ нарушать законы; какъ Огонъ готовъ на самоубійство; -- хочу въ субботу рвать колосья, потому, что я голоденъ и потому, что законъ сдѣланъ для человѣка, а не человѣкъ для закона. Святое убѣжденіе внутреннее говоритъ мнѣ, что право помилованія всѣхъ такихъ преступниковъ противъ буквы всеобщаго безусловнаго закона, есть царственное преимущество человѣка, печать его возвышеннаго сана, божественной природы." --

Это письмо, написанное на зеленой бумажкѣ, потому что у Якоби болѣли глаза, переходило изъ рукъ въ руки и привлекало столько же похвалы, сколько порицанія.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Всего болѣе отличалось это счастливое время житья нашего въ Іенѣ, трудолюбіемъ и прямотою, которыя надъ всѣми нами владычествовали. Каждый убѣжденъ былъ, что съ противниковъ сражаться слѣдуетъ на его собственной почвѣ, что нельзя довольствоваться пустыми пошлостями и остротами., что борьба ничтожна, если не поддержана свѣдѣніями и наблюдательностью. Стоящіе во главѣ этого времени отличались уже замѣчательными сочиненіями; подобно Лессингу, который вышелъ съ рѣшительной оппозиціей противъ господствующей литтературы, они пріобрѣли уже право гражданственности и значительной собственности въ литтературномъ мірѣ; они знали чего хотѣли, имѣли опредѣленную цѣль, и рѣзкая и о критика поражала противника силою сосредоточенной мысля, своебытнаго воззрѣнія, твердаго, укрѣпленнаго и уничтожающаго всякое сопротивленіе. Правда, въ этой борьбѣ было довольно дерзкой самонадѣянности, но никто не искалъ минутнаго, проходящаго вліянія. Это время было не вялое, безсильное, требующее подстрѣканія, для того, чтобы выказаться минутнымъ эффектомъ; нѣтъ, оно было полно юношеской силы, во всѣхъ направленіяхъ сознавало слѣды соединяющаго духа; это была жизнь кипящая, смѣлая, а не судорожныя движенія умирающаго. Обвиняли нѣкоторыхъ, особливо братьевъ Шлегелей въ охотѣ къ парадоксамъ; но все, что проистекала изъ великаго цѣлаго, не должно ли было казаться парадокомъ для тѣхъ, кто довольствовались раздробленными пошлостями ежедневной чувственной жизни.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я чувствовалъ, какъ древній Спиноза начинаетъ во мнѣ снова двигаться, оживать, какъ дремлющая необходимость просыпается въ своей первородной свободѣ; это время дѣйствовала и на меня съ необыкновенной силой; вся богатая природа тѣснилась ко мнѣ и искала осмысленія. Прежнія времена обновились; давно умершіе духи заговорили, и если я не все разслушалъ, не все такъ понялъ какъ слѣдовало, то не разлучался же никогда съ явившимися мнѣ, съ отвѣчавшими удовлетворительно на мою довѣренность. Странно только то, что все, что другимъ являлось враждебнымъ религіи, мнѣ никогда такимъ не казалось; напротивъ, для меня воскресала свѣтлая моя юность, въ исканіи моемъ возвращалась ко мнѣ цвѣтущая, радостная природа, плѣнившая меня во дни моего младенчества. Глубокое воспоминаніе тихой религіозной покорности, покоилось въ дѣятельномъ моемъ стремленіи, и выше всѣхъ созиданій разума, воздвигалось нѣчто высшее, живительное, къ новой жизни и дѣятельности побуждающее. Когда я вспоминаю это время, то кажется оно мнѣ разительно сходнымъ съ тихой жизнью моей въ Роксфильдѣ. То, что мною владѣло тогда, теперь было въ моей власти. Я высказалъ себѣ, что оно вѣнецъ и цѣль всѣхъ размышленій.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Между тѣмъ приближалось время отъѣзда изъ Іены: мнѣ необходимо нужно было отправиться въ Фрейбергъ, тамъ только могъ я работать самостоятельно. Я намѣренъ былъ проѣхать черезъ Берлинъ, чтобы посмотрѣть на этотъ городъ. Никто въ Іенѣ не уважалъ Берлина, и въ умственномъ отношеніи онъ имѣлъ мало для меня привлекательнаго. Бѣдность природы, особенное просвѣщеніе, лицемѣріе Николая и Бистера, и Всеобщая Германская Библіотека, произвели такое печальное въ умѣ моемъ впечатлѣніе, что я пугался долгаго въ Берлинѣ пребыванія. Мнѣ скаэывалц, что Лессингъ не нашелъ тамъ себѣ мѣста; Гёте не любилъ Берлина и никогда въ немъ не бывал'й Но въ Берлинѣ жили наши три союзника: Шлейермахеръ, сотрудникъ Атенея, Фридрихъ Шлегель и Тикъ.

Прежде отъѣзда моего изъ Іены, случилось тамъ важное событіе. Саксонскій Дворъ, по доносу Теолога Рейнгарда обвинилъ Фихте въ атеизмѣ. Все это произшествіе сдѣлалось, такъ извѣстно, и такъ много толковали объ этомъ въ новѣйшія времена, что я почитаю излишнимъ входить въ подробности. Поводъ къ этому обвиненію, была журнальная статья Фонберга о нравственномъ устройствѣ міра. Фихте взялъ на себя отвѣтственность за эту статью. Подробное описаніе этого можно найти въ Біографіи Фихте, писанной его сыномъ. Можно представить, какое впечатлѣніе сдѣлало на всѣхъ насъ это обвиненіе: мы всѣ были раздражены и видѣли притѣсненіе нашей ученой дѣятельности. Фихте велъ себя твердо и съ достоинствомъ. Въ объясненіи, котораго отъ него потребовали, изложилъ онъ намѣреніе оставить Іену, если стѣснена будетъ ему свобода преподаванія. Изъ Веймара получилъ онъ выговоръ за неосторожныя выраженія на счетъ священныхъ предметовъ, и увѣщаніе впередъ быть осторожнѣе. Видно было намѣреніе Веймарскаго Двора дать такой оборотъ дѣлу, какъ будто Фихте самъ захотѣлъ взять отставку. Удаленіе его изъ Іены было неизбѣжно. Когда же Фихте объявилъ, что полученный имъ выговоръ не такого рода, что бы заставить его вытти въ отставку, то въ Веймарѣ были вынуждены дать ему эту отставку. Все пришло въ волненіе; Паулусъ всѣхъ жарче стоялъ за Фихте. Я часто бывалъ у него въ домѣ; тамъ горячо разсуждали, не нужно ли будетъ студентамъ подать прошеніе. Большая оныхъ часть состояла изъ иностранцевъ; слава Фихте привлекла ихъ и они имѣли нѣкоторое право требовать, что бы имъ оставили профессора, для котораго они изъ дальнихъ странъ пріѣхали; я написалъ въ чернѣ такое прошеніе, гдѣ выставилъ великія заслуги Фихте и мнимое право студентовъ. Эту бумагу принесъ я къ Паулусу, ее переписали съ немногими измѣненіями и я не сомнѣвался, что мнѣ удастся посредствомъ соотечественника моего Мальте Мюллера, который имѣлъ большое вліяніе на студентовъ, пріобрѣсть очень много подписей.

Между тѣмъ въ Веймарѣ произходило точно такое же явленіе. Также написана отъ имени Студентовъ просьба къ Герцогу, въ которой умоляли удержать Фихте въ Университетѣ. Въ этой просьбѣ содержалось также признаніе, что Фихте читалъ свои лекціи съ непростительной неосторожностью, но что всѣми любимый, достоинъ онъ пощады и милости Герцога. Гуфландъ юристъ, отдалъ это прошеніе студенту Б.... изъ Рюгена, увѣряя притомъ, что самъ Фихте одобряетъ это сознаніе. Б. желая услужить Фихте, бѣгалъ изъ дому въ домъ за подписями и ему удалось собрать многія.

Вдругъ входитъ ко мнѣ одинъ молодой человѣкъ, которому я хотѣлъ передать мое прошеніе, что бы онъ положилъ его въ Аудиторіи, для подписи студентамъ, онъ самъ читалъ другую просьбу, написанную совсѣмъ въ другомъ духѣ и видѣлъ множество подписанныхъ именъ. Я испугался, схватилъ свою бумагу и побѣжалъ отьискивать Б. котораго я зналъ благородное расположеніе: я нашелъ его на улицѣ, перебѣгающаго изъ дома въ домъ, и увелъ съ собою въ чьи-то ворота. Я былъ въ высшей степени раздраженъ, представилъ ему какое торжество доставить врагамъ Фихте разносимая имъ бумага, прочелъ ему мою просьбу, и сказалъ, что она одобрена Профессоромъ Паулусомъ; легко мнѣ было убѣдить добраго юношу, тѣмъ болѣе, что я показалъ ему источникъ, откуда проистекала враждебная эта бумага и познакомилъ со всѣми отношеніями. Онъ совершенно со мною согласился, пошелъ во всѣ Аудиторіи, и передъ всѣми признался откровенно въ невольной своей ошибкѣ. Послѣ обѣда въ тотъ же день мое прошеніе лежало передо мною подписанное нѣсколькими сотнями именъ, и два депутата отправились въ Веймаръ, подать его Герцогу.-- На вечеръ я былъ приглашенъ къ юристу Гуфланду; я засталъ его въ пресердитомъ расположеніи духа, и признаюсь, смотрѣлъ съ тайнымъ удовольствіемъ на его досаду, потому, что зналъ ея причину.-- Послѣ, когда черезъ нѣсколько лѣтъ, прочелъ я жизнь Фихте, то увидѣлъ, съ удивленіемъ, что Герцогу поданы были двѣ просьбы; стало быть противникамъ Фихте, удалось исполнить свое намѣреніе.

Черезъ нѣсколько дней послѣ отсылки нашего прошенія студенты приглашены были къ Проректору Лодеру; ему отъ Двора поручено было объяснить студентамъ положеніе дѣла и то, что Фихте самъ вызвалъ себѣ отставку.

Это произшествіе во многихъ отношеніяхъ было для меня значительно; правда, я видался съ Фихте не часто, занятія мои и образъ мыслей отдаляли меня; но я любилъ, и уважалъ его, и строгость нравственнаго чувства, на которомъ основалъ онъ всю свою философію, пріобрѣла ему совершенное мое почтеніе. Когда мы видались, разговоръ тотчасъ касался его философіи и переходилъ въ споръ, я не могъ признавать его безусловную, формальную, нравственную истину; Fiat justitia, pereat mundus, совершенное торжество формальной нравственности, ужасало меня. Когда я услышалъ, какъ онъ утверждалъ, что ни подъ какимъ условіемъ нельзя сказать неправды; то осмѣлился привести ему слѣдующее предположеніе: "Женщина въ родахъ лежитъ опасно больная; въ другой комнатѣ умираетъ ея ребенокъ; врачи рѣшительно объявили, что малѣйшее потрясеніе будетъ ей стоить жизни. Ребенокъ умеръ. Я сижу у постели больной и она спрашиваетъ о здоровъ" малютки. Истина убьетъ ее, долженъ ли я сказать истину?-- " Должно отклонить вопросъ, отвѣчалъ Фихте.-- "Это все равно, что сказать о смерти ребенка, возразилъ я. Я солгу ей, воскликнулъ я рѣшительно, солгу, и назову эту ложь моей правдой" -- "Твоей правдой? закричалъ Фихте съ негодованіемъ. Нѣтъ такой правды, которая бы принадлежала человѣку! Правда должна управлять тобою, а не быть твоею.-- Умретъ эта женщина отъ правды, то пусть умираетъ!"

Я замолчалъ потому, что видѣлъ, что никогда мы не поймемъ другъ друга. Видѣлъ, что мнѣ невозможно доказать ему, что глубочайшая ложь заключается въ такомъ абсолютномъ отсутствіи любви. Фихте самъ, не смотря на жестокость своего ученія, былъ самый добрый, мягкій человѣкъ и конечно самъ солгалъ-бы въ подобныхъ обстоятельствахъ.

И такъ, въ жизни моей видѣлъ я, какъ обвинили въ атеизмѣ и вытѣснили съ мѣста человѣка, котораго я глубоко уважалъ. То, что въ исторіи прежнихъ столѣтій заставляло меня содрогаться, происходило теперь предъ моими глазами, въ тѣсномъ кругу нашего общества. Всѣ воспоминанія дѣтства во мнѣ проснулись и я спросилъ себя, точно ли неоснователенъ выговоръ полученный почтеннымъ философомъ?....Что ученіе Фихтево прямое, строгое послѣдствіе Кантовскаго, это было и для меня ясно. Ибо гдѣ найти предметъ вѣрнаго познаванія? только въ явленіи?-- Но философія искала не явленія, а самой истины. Нравственное чувство и его выраженіе, т. е. совѣсть, это такіе же неотразимые факты, какъ и время, пространство и категорія. Замѣтимъ впрочемъ одно существенное отличіе: содержаніе не есть явленіе, а нѣчто само по себѣ существующее. Правда -- не льзя сказать про нравственность, что она существуетъ какъ внѣшніе предметы; потому, что она остается вѣчнымъ долгомъ, требованіемъ, которое безпрестанно возобновляется. Но это требованіе -- не явленіе чего либо, но основа явленія, единственное безусловное самобытіе; это -- непосредственно истинное, и приходить къ намъ не изъ внѣ, но есть наше собственное дѣло.

Я помню какъ Фихте, въ тѣсномъ кругу друзей, разсказывалъ ламъ происхожденіе своей философіи и какимъ образомъ первая мысль о ней внезапно поразила его и овладѣла имъ. Долго носился онъ съ мыслію, что истина заключается въ единствѣ предмета и познаванія; онъ дозналъ, что это единство не можетъ быть найдено въ границахъ чувственности; и между тѣмъ гдѣ только оно являлось (какъ на примѣръ въ математикѣ) пораждало оно одинъ мертвый, неподвижный формализмъ, чуждый жизни и дѣла. Тогда внезапно поразила его мысль, что дѣло, въ которомъ самопознаніе находить и содержитъ себя, есть очевидно Знаніе. Я познаетъ себя изъ себя раждающимся; мыслящее и мыслимое я, познаваніе и предметъ познаванія, суть единое, и изъ этой точки единства, а не изъ разсѣяннаго созерцанія времени, пространства, и категорій, проистекаетъ знаніе. Если я, спрашивалъ онъ самого себя, остановлю этотъ актъ самопознанія, который лежіггь основаніемъ всякаго мышленія и дѣйствія человѣка, который скрыть въ его раздробленныхъ мнѣніяхъ I и поступкахъ; если я разовью его въ чистой, отвлеченной послѣдовательности, то не обнаружится ли въ немъ, какъ въ математикѣ, неоспоримая несомнѣнность, съ тою только разницею, что явится здѣсь живою, дѣятельною, производящею?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если мы обдумаемъ, какъ Фихте образовался изъ Кантовой философіи, то ясно увидимъ, что то основное предположеніе, та путеводная и устроительная сила, которая лежитъ въ основаніи его самобытнаго Я, есть ничто иное, какъ безусловный законъ нравственности, и что этотъ законъ неотходно предстоялъ ему въ продолженіи всего развитія его философіи. Конечно непонятно, какимъ образомъ могъ законъ нравственности, который есть только требованіе, только стремленіе къ дѣйствительности, не бывъ самъ дѣйствительностью, -- какимъ образомъ онъ можетъ явиться началомъ устрояющимъ, самобытною дѣятельностью мысли; которой значеніе зависитъ единственно отъ внутренняго согласованія ея начала съ ея дѣятельностью. Но изъ этой непостижимости, произошли всѣ понятія.

И такимъ образомъ носилъ Фихте въ себѣ святую тайну, которая необъяснимо лежала въ основаніи его философіи; тайну недоступную и невыразимую. Потому всего важнѣе было для него, вывести изъ этого скрытаго начала все выразимое, очевидное, проявляющее его въ Сферѣ опредѣленнаго познаванія. Изъ этого основанія понималъ онъ Бога. Я зналъ это и видя, какъ обвиняютъ его въ безбожіи, видѣлъ въ этомъ обвиненіи печальный признакъ бѣдной нѣлкости нашего времени. Его преслѣдовали за то, что его ученіе о Божествѣ было противно тому узкому понятію о Богѣ, котораго болѣе боятся, чѣмъ почитаютъ, котораго даже не почитаютъ, котораго даже не боятся, но отдаляютъ въ какую-то неясную безконечность, которая скрываетъ его отъ насъ за его неизмѣнными законами, -- это понятіе казалось мнѣ незначительнымъ и жалкимъ въ сравненіи съ таинственнымъ Богомъ нравственно живымъ.-- Но не смотря на эти мысли мои о божествѣ Фихтевомъ, тайный голосъ говорилъ мнѣ: это не тотъ Богъ, котораго зналъ ты въ дѣтствѣ, котораго лишился и котораго ищешь.

Впрочемъ не одно это предчувствіе о Божественномъ бытіи отдаляло меня отъ Фихте; и въ другомъ отношеніи сдѣлался онъ мнѣ чуждымъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1709.

Горько мнѣ было разстаться съ Іеной. Я поѣхалъ на Веймаръ, чтобы видѣться съ Гёте, который снабдилъ меня на дорогу, многими духокрѣпительными ободреніями. Когда простился я съ Гёте, то всѣ отношенія, отъ которыхъ теперь отрывался, живо представились глазамъ моимъ: мнѣ казалось, что едва распустившійся прекрасный цвѣтокъ, по всѣмъ вѣтрамъ развѣетъ пестрые и благоуханные листки. свои, и неизъяснимая грусть наполнила мнѣ сердце . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дня два провелъ я въ Галле. Здѣсь все было полно радостной надежды, все измѣнилось. Новый Король объѣзжалъ годъ тому назадъ всѣ свои провинціи, и восторгъ, съ которымъ онъ былъ принять, все еще былъ предметомъ разговора. Многаго, всего ожидали отъ прямоты его воли, отъ его желаній и знанія времени. Прекрасная, возвышенная супруга его, отличнымъ умомъ своимъ, чистою нравственностью своею возбуждала восторгъ и обожаніе. Вездѣ раздавалась хвала высокой четѣ. Каждый, съ кѣмъ только имѣлъ я какое нибудь сношеніе, говорилъ объ энтузіазмѣ, съ которымъ Король и Королева были приняты, о прекрасныхъ свойствахъ Короля, о прелести, любезности Королевы; разсказывали съ любовью многія, прекрасныя черты ихъ характера. Вся страна та, показалась мнѣ преображенною; любовь и преданность возвысили ее; -- и для меня все прояснилось, и всѣ мрачныя ожиданія мои превратились въ надежду . . . . . . . . . . . . . . .

Тутъ же познакомился я съ Рейхардомъ. Совершенно чужимъ вошелъ я въ гостепріимный домъ, въ среду семейства, котораго образованность была весьма извѣстна, въ которомъ всякій членъ, отецъ, мать, дочери, привлекали общее вниманіе. Та изъ дочерей, которая потомъ стала моей женой, въ то время была въ Гамбургѣ. Рейхардъ собирался въ Берлинъ, дать тамъ концертъ. Меня встрѣтилъ онъ съ тою простосердечною откровенностью, которая такъ его отличала. Слухи до меня объ немъ дошедшіе, были совсѣмъ неблагопріятны. Де" мократическія его мнѣнія, знакомство со многими главами Французской революціи, привлекли ему негодованіе Берлинскаго двора и отдалили отъ него Гёте. Шлегель также разстался съ нимъ, хотя сохраняли наружную связь.-- Съ великимъ предубѣжденіемъ вошелъ я въ его свѣтлое, веселое жилище; онъ повелъ меня въ садъ, который плѣнилъ меня своей изящностью и мѣстоположеніемъ: это было одно изъ лучшихъ Германскихъ сочиненій Рейхарда, просто, безъ всякихъ садовыхъ украшеній.

Рейхардъ далъ мнѣ адресъ свои въ Берлинѣ и убѣдительно приглашалъ меня туда.

Тутъ же узналъ я человѣка, котораго слава и вліяніе, призвали меня въ Германію, и котораго значительность умѣлъ я понять. Это былъ докторъ Рейлы Онъ пріобрѣлъ уже извѣстность своими практико-медицинскими сочиненіями и изслѣдованіемъ объ устройствѣ нервъ. Могучая наружность этого знаменитаго врача, свѣтлый взоръ его, кроткое спокойное лице, а болѣе участіе, съ какимъ занимался натуральной философіей, предупредили меня въ его пользу. Онъ не былъ изъ числа тѣхъ, которые принимаютъ нравящуюся имъ теорію, по первымъ ея началамъ и по ней соображаютъ свою практику, но онъ зналъ, что надежда постигнуть жизнь, основана на одной только умозрительной теоріи. Отъ него слышалъ я изрѣченіе примѣчательное въ устахъ практическаго врача: "Жизнь и формы ея развиваются въ нашихъ глазахъ, сказалъ онъ мнѣ, но въ явленіяхъ получаемъ ее уже готовую и погожу ими объяснить ничего не можемъ." -- Въ это время Рейлъ занимался химическимъ процессомъ опредѣляющимъ, по его мнѣнію, форму органовъ, высшимъ началомъ образованныхъ. Помню, что я оспоривалъ его тогдашніе химическіе выводы, онъ отвѣчалъ мнѣ смѣючись: "всякій объясняетъ себѣ вещи какъ умѣетъ лучше; дайте намъ лучшее объясненіе; мы примемъ его охотно. Между врачами найдете вы живое участіе и послушныхъ учениковъ." -- Изъ всѣхъ ученыхъ, съ которыми я познакомился внѣ Іены, Рейль былъ замѣчательнѣйшій и для меня одинъ изъ самыхъ значительныхъ.

Въ Маѣ мѣсяцѣ 1799 пріѣхалъ я въ первый разъ въ Берлинъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Уже нѣсколько недѣль провелъ я въ Берлинѣ прежде, нежели вздумалъ посѣтить Рейхарда. Я нашелъ его озабоченнаго билетами для концерта; мнѣ онъ далъ также билетъ и звалъ послѣ концерта на ужинъ. Онъ очень выговаривалъ мнѣ, за чѣмъ я прежде не пришелъ къ нему, и жалѣлъ, что не могъ познамомить меня со многими интересными семействами, потому, что тотчасъ послѣ концерта долженъ обратно ѣхать въ Гибихенштеннъ.-- Вышедши отъ него, я поѣхалъ съ однимъ Копенгагенскимъ пріятелемъ въ Постдамъ, и возвратились въ Берлинъ прямо къ концерту. Вездѣ на уличныхъ столбахъ прибиты были афінни, что концертъ отмѣненъ.-- Я не зналъ, принять ли мнѣ приглашеніе на послѣдующій ужинъ. Рейхардъ оскорбясь малымъ числомъ разошедшихся билетовъ, отмѣнилъ концертъ, но великолѣпный ужинъ ожидалъ насъ въ большой залѣ Крауза (что теперь гостинница Бранденбургская) и множество гостей было уже-въ собраніи.-- Рейхардъ былъ веселъ и привѣтливъ.-- За столомъ, противъ меня сидѣлъ зять его. Тикъ, съ своею женою.-- Тикъ былъ очень хорошъ собою, строенъ; свѣтлый взоръ его былъ исполненъ огня, въ чертахъ лица отражался отличный умъ; всѣ сужденія его были рѣзки, полны смысла и значенія. Я весьма былъ радъ, что снова взошелъ въ соприкосновеніе съ такими значительными людьми.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Изъ Берлина выѣхалъ я вмѣстѣ съ пріятелемъ моимъ, Норвежцемъ Моллеромъ, и мы проѣздомъ только взглянули на плѣнительный Дрезденъ. Онъ остался мнѣ какъ скрытое сокровище, въ виду для будущихъ моихъ наслажденій.

Внутренній міръ мой, въ Іенѣ для меня развернувшійся, преслѣдовалъ меня и въ Фрейбергѣ. Именно здѣсь нашелъ онъ свое самостоятельное развитіе. Но прежде разскажу я, какъ передо мною разкрылся другой, внѣшній міръ и какое имѣлъ онъ сочувствіе съ моимъ внутреннимъ.

Чужестранцы бывшіе въ Фрейбергѣ ѣздили въ Дрезденъ для отдохновенія. И мы, съ Моллеромъ, проѣзжая Дрезденъ имѣли намѣреніе какъ можно скорѣе туда возвратиться, что бы провести тамъ нѣсколько времени. Прекрасныя окрестности, веселое положеніе города восхитили насъ при первомъ, поверхностномъ взглядѣ и мы радовались, что Фрейбергь недалеко отъ такого привлекательнаго города. Между тѣмъ прошло нѣсколько мѣсяцовъ прежде, нежели мы могли выѣхать изъ Фрейберга. Наконецъ, слабое здоровье Вернера помѣшало ему продолжать свои лекціи и мы, въ концѣ Августа, наняли верховыхъ лошадей, и поѣхали черезъ Грилленбургскій лѣсъ, на Тарантъ, въ Дрезденъ. Наступалъ вечеръ, мы надѣялись доѣхать до Таранта и тамъ переночевать. Въ деревнѣ Гарта многія дороги сходились. Моллеръ, прилежно вникающій въ философію, началъ разговоръ о Кантовой критикѣ телеологической силы сужденія. Мы не смотрѣли на дорогу и безсознательно, поѣхали по самой широкой. Завлеченные разговоромъ ѣхали мы тихо и когда уже совершенно стемнѣло, замѣтили, что сбились съ дороги и заѣхали въ лѣсъ; мы воротились назадъ, искали широкой, торной дороги и послѣ долгихъ поисковъ увидѣли уединенное жилище позади лѣсу выстроенное. Съ трудомъ могли мы разбудить обитателей этого домика, и на силу удалось уговорилъ одного изъ нихъ, показать намъ дорогу въ Тарантъ. Онъ взялъ фонарь и пошелъ впереди насъ, безъ дороги, прямо черезъ лѣсъ; конечно больше часу прошло, прежде нежели вывелъ онъ насъ въ долину Вейзерица. "Здѣсь вамъ нельзя заблудиться, сказалъ намъ проводникъ, переѣзжайте рѣку, на той сторонѣ прямая дорога въ Тарантъ. Черезъ четверть часа вы туда доѣдете." -- Но мы не знаемъ положенія Таранта, поѣхали но широкой дорогѣ, и заблудились опять. Поздно ночью пріѣхали мы въ Гокендорфъ, сошли съ усталыхъ лошадей, чтобы дать имъ отдыхъ, но сами не могли рѣшиться лечь между толпою извощиковъ. По утру пріѣхали мы въ Тарантъ и тотчасъ поспѣшили въ Дрезденъ. Утомленные бдѣніемъ ночнымъ, восхищенные прелестью мѣстъ между Тарантомъ и Дрезденомъ, прелестью города явившагося намъ въ блескѣ утренняго солнца, мы выпили для подкрѣпленія вина, больше чѣмъ нужно было на тощій желудокъ и спѣшили прямо въ Галлерею.

Высокія залы, густо обставленныя картинами, поразили меня сиримъ величіемъ; зрители, группами и отдѣльно, двигались тихо и торжественно по обширнымъ покоямъ. Такъ какъ я составилъ себѣ преувеличенное понятіе обо всѣхъ картинахъ, удостоенныхъ занять мѣсто въ такой славной галлереѣ, то огромное число ихъ изумило меня. Старикъ Ридель водилъ насъ по заламъ и мы обязаны были внимать его поученіямъ. Мы не по. думали о томъ, что трезвость и внутреннее спокойствіе необходимы для мирнаго созерцанія картинъ; пестрые образы двигались и колебались передо мною; точно въ такомъ же хаосѣ смѣшивались въ головѣ моей и путались имена живописцевъ. Слишкомъ долгое (по моему) время провели мы въ залахъ украшенныхъ богатствомъ Нидерландской школы, наконецъ вступили во внутреннія комнаты, гдѣ висѣли картины Италіанской школы. Здѣсь-то съ самыхъ раннихъ лѣтъ жаждалъ я увидѣть сокровища искуства, прославленныя вѣками. Съ поэзіей былъ я знакомъ съ младенчества, я чувствовалъ внутри все, что поэтъ желаетъ высказать, а способъ передаванія, какъ бы ни былъ изященъ и превосходенъ, чуждымъ для меня не былъ. Здѣсь же новый міръ открывался мнѣ посредствомъ новаго чувства, котораго я въ себѣ не предполагалъ. Все это неясно и смутно тѣснилось въ душѣ моей. Я былъ утомленъ въ высшей степени и едва могъ противустоять сну, который меня клонилъ. Яйца, изображенныя на картинахъ, ходили передо мною какъ привидѣнія, выступали изъ рамъ и двигались вмѣстѣ съ толпою посѣтителей.

Въ ушахъ моихъ странно раздавался однообразный голосъ проводника, и меня давило мучительное опасеніе, чтобы каждый встрѣчный не замѣтилъ состоянія, въ которомъ я находился. Вдругъ подошли мы къ большой картинѣ, она стояла внизу, близко къ намъ, потому, что съ нея копировали. Въ облакахъ носился женскій образъ; на рукахъ ея былъ дивный младенецъ. Эта картина поразила меня. Напряженіе, въ которомъ я находился, достигло высшей степени, я забылъ гдѣ я. Глубокое чувство проникло все существо мое и я залился слезами. Старикъ Ридель съ удивленіемъ глядѣлъ на меня; эти насильственно вырвавшіяся слезы возвратили мнѣ сознаніе, я опомнился, отъ полусоннаго мечтанія и старался овладѣть собою. Всѣ предстоящіе смотрѣли на меня съ любопытствомъ и тугъ только узналъ я, что картина меня поразившая, была славой всей галлереи, Рафаэлева Мадонна.

Я обрадовался когда мы вышли на улицу; съ трудомъ добрались мы до гостинницы, я заснулъ глубокимъ сномъ, не слушая упрёковъ Моллера. Пестрота картинъ смущала меня и во снѣ, но надъ всѣми, какъ божественное явленіе, носилась Мадонна. Когда, подкрѣпленный сномъ, я всталъ на другое утро, то съ великимъ смущеніемъ вспоминалъ случившееся со мною вчера, въ галлереѣ.

Извѣстно, что вмѣстѣ съ воскреснувшей поэзіей, католическая религія получила вновь глубокое значеніе. Средніе вѣка со всей ихъ силой, поставлены были выше настоящаго времени, которое хотя призвано было къ великимъ, важнымъ дѣламъ, но терялось въ пустыхъ отвлеченностяхъ, въ поверхностныхъ понятіяхъ заступающихъ мѣсто богатой природной основы. Государства и науки должны изъ самихъ себя, изъ нѣдръ своихъ развиваться и образоваться. Это движеніе времени не было и мнѣ чуждо. И мнѣ казалось то время великихъ битвъ, звучныхъ пѣсенъ и глубокой набожности безмѣрно богатымъ, въ сравненіи съ нищетою настоящаго. Вездѣ въ стихотвореніяхъ явились хвалебныя пѣсни Мадоннѣ, и за произведеніями Тика, Августа Вильгельма Шлегеля и Новалиса, всѣ юные стихотворцы преклонили колѣна передъ ея алтаремъ. Направленіе этого времени развилось позднѣе во всемъ своемъ преувеличеніи, но родилось оно тогда; и я посреди всей этой восторженной молодёжи, могъ почитать себя первымъ изъ посвященныхъ, кому явилась Мадонна; глубокое чувство овладѣло мною во всей истинѣ своей, невольно; между тѣмъ какъ юные стихотворцы выбивались изъ силъ, чтобы излить чужое, подложное чувство въ многотрудныхъ стихахъ.-- Могу рѣшительно сказать, что случившееся со мною, образовало во мнѣ переломъ. Мнѣ стало ясно, что поразившее меня внезапно, имѣло основу въ моей прежней, прошедшей жизни. Искусство хранило въ ней темное мѣсто, гдѣ обитали невидимые и невѣдомые мною духи. Способность была тутъ, но не было ни во мнѣ самомъ, ни внѣ меня предмета, ее осмыслившаго; она проснулась вдругъ; болѣзненно, насильственно, безъ всякаго переходнаго развитія. Мнѣ сдѣлалось необходимо разсмотрѣть ближе и взвѣсить содержаніе этого важнаго для меня момента. Вполнѣ объяснить его я не могъ, но живое впечатлѣніе осталось навсегда, и не покидало меня во время многократныхъ поѣздокъ моихъ въ Дрезденъ, гдѣ я старался образовать способность свою къ міру искусства. И въ этомъ-то смыслѣ могу я сказать, что Мадонна мнѣ явилась.

Это происшествіе никогда не изгладилось изъ моей памяти. Добродушный Ридель объ этомъ постарался. Всякій разъ когда приходили иностранцы или художники въ галлерею, онъ разсказывалъ имъ о томъ, какъ молодой человѣкъ, вполнѣ незнакомый съ искуствомъ, былъ глубоко пораженъ чуднымъ изображеніемъ Раоаэлевой кисти. Часто разсказы эти случались въ моемъ присутствіи, и хотя они не мало меня смущали, но имѣли существенную для меня выгоду. Ридель познакомилъ меня со всѣми художниками, въ Дрезденѣ жившими; всѣ любители искуства, всѣ дилетанты толпились около меня, при всякомъ пріѣздѣ моемъ изъ Фрейбурга въ Дрезденъ. Я познакомился чутъ съ молодыми стихотворцами, которые знали названія всѣхъ школъ, всѣ выраженія, которыми художники судятъ о картинѣ; которые спѣшили отъ одной картины къ другой, останавливались при извѣстно славной и приходили въ восторгъ. Но обыкновенно они смотрѣли тогда не на картину, а на собственное созданіе своего воображенія, которое изъ нея выходило. Этотъ лжеобразъ, выглядывая на нихъ изъ за настоящаго, часто выражался сонетомъ. Не одни философы строили міръ, внѣ видимыхъ предметовъ,-- жалкое а priori хозяйничало и въ мірѣ поэзіи. Дѣйствительно, очень мало людей, которые радуются предметами, умѣютъ съ ними сжиться, имъ предаться, мыслить и хотѣть въ чистомъ, простомъ, не мечтательномъ смыслѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Шеллингъ и Августъ Вильгельмъ Шлегель стали дѣятельными сотрудниками литературной газеты; -- но ихъ участіе должно было показаться весьма опаснымъ для этого журнала. Оба выступили съ такою рѣшительностію противъ враговъ своихъ, что колебали всѣ основы газеты: большая часть ея сотрудниковъ и именно тѣ, которымъ она обязана была своею славою, грозили оставить ее, такъ что можно было бояться совершеннаго ея прекращенія. Эти обстоятельства вовлекли меня въ литературную борьбу, на которую до сихъ поръ я смотрѣлъ какъ посторонній зритель. Помѣщенный въ литтературной газетѣ разборъ Шеллинговыхъ Идей, былъ до такой степени плохъ, что даже редакторы, по неволѣ въ этомъ сознавались. Однажды самъ Шеллингъ выразилъ желаніе, чтобы разборъ его сочиненій взялъ на себя я. Мнѣ сообщилъ о томъ Шлегель и увѣрялъ будто Гуфландъ готовъ исполнить Шеллингово желаніе. Всякій пойметъ, какъ обрадовало меня подобное предложеніе. Оно дало мнѣ самоувѣренность, мужество и возвысило мою душу. Возможность дѣятельности, и такой почетной дѣятельности, въ самомъ центрѣ духовнаго кипѣнія, увлекшаго меня изъ отечества въ Германію, -- почти удивила меня. Прошло однако нѣсколько времени, покуда я положительно узналъ Гуфландово мнѣніе. Однажды, невзначай, онъ началъ со мною слѣдующій разговоръ: "Вы безъ всякаго сомнѣнія, убѣждены, сказалъ онъ, что философія природы не можетъ и не должна никогда переступать тѣ границы, которыя положилъ ей Кантъ въ своей Метафизикѣ естественной науки и въ критикѣ Телеологической силы разсудка." -- "Напротивъ!" -- отвѣчалъ я рѣзко, замѣчая, что вопросъ сдѣланъ съ умысломъ. "Тѣ преграды, которыя Кантъ считалъ неодолимыми, уничтожаютъ возможность всякой философіи природы; Шеллингъ переступилъ за нихъ и совершенно правъ." -- Здѣсь кончился нашъ разговоръ и я могъ быть увѣренъ, что Литературная газета не изберетъ меня въ свои рецензенты. Во всемъ этомъ дѣлѣ ходатаемъ моимъ быль Шлегель и потому я принужденъ былъ разсказать ему свой разговоръ съ Гуфландомъ. Тогда-то и Шлегель рѣшился разорвать союзъ съ Литтературною газетою. Положеніе дѣлъ очевидно принуждало ихъ отважиться на рѣшительную борьбу съ этимъ журналомъ. Шеллингъ самъ просилъ меня приготовить разборъ его сочиненій, для помѣщенія въ его собственномъ журналѣ Умозрительной физики: (Zeitschrift für Speculative Physik). Онъ уже рѣшился издавать его.

Между тѣмъ Шеллингова философія природы возбуждала всеобщіе толки; слава ея распространялась болѣе и болѣе, и умножилось число ея приверженцевъ, особенно между медиками. Не знаю, производила ли когда нибудь какая книга такой шумъ, какой произвело появленіе перваго нумера Шеллингова журнала. Самая первая стаіья была моя критика Шеллинговой Welt-Seele и его Начертанія, (Entwurf.), и при ней въ видѣ приложенія, нападеніе на литтературную газету. Такимъ образомъ, завлекся я въ журнальную войну. Было одно обстоятельство, принудившее меня принять въ ней сильное участіе и открыто выступить передъ ученымъ свѣтомъ; обстоятельство чисто личное: Авг. Вил. Шлегель сообщилъ, какъ я сказалъ выше, Шеллингу о моемъ разговорѣ съ Гуфландомъ и о томъ, какъ послѣдній заставилъ меня высказать мнѣніе о Шеллинговой философіи. Очевидно было, что именно послѣ этого разговора, редакторы рѣшились не поручать мнѣ разбора Шеллинговыхъ сочиненій. Шеллингъ упомянулъ объ этомъ печатно, въ своемъ нападеніи на газету, а Гуфландъ обвинилъ меня въ томъ, что я употребилъ во зло гостепріимство, которымъ пользовался въ его домѣ и непозволеннымъ образомъ обнародовалъ пріятельскіе разговоры. Я разсказалъ уже, почему я сообщилъ разговоръ Шлегелю, но тутъ же просилъ его не говорить о томъ ни слова Шеллингу. Гуфландово обвиненіе до глубины души потрясло меня.-- Помню, что мой отвѣть былъ и неловокъ и длиненъ; я заботился только объ одномъ: чтобы совершенно оправдаться въ нарушеніи правъ гостя; обвиненіе въ такомъ неблагородномъ, низкомъ поступкѣ унижало меня въ собственныхъ глазахъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Между тѣмъ новое направленіе распространялось и мало по малу обнимало всѣ отрасли науки, всѣ виды поэзіи. Различіе между древнимъ и новымъ, между классическимъ и романтическимъ міромъ, явилось во всемъ своемъ объемѣ и важности, послѣ сочиненія Фридриха Шлегеля; "Поэзія Грековъ и Римлянъ -- становилось основаніемъ художественной критики и господствующимъ вопросомъ того времени; изъ него возникалъ уже новый взглядъ на всю исторію человѣчества. Это раздѣленіе Исторіи на двѣ великія эпохи, это развитіе особеннаго смысла для пониманія каждой изъ нихъ, -- заключало въ себѣ великое сокровище созерцаній и выходящихъ изъ нихъ опредѣленій, болѣе или менѣе ясныхъ, но занимавшихъ въ то время каждаго образованнаго человѣка. Для меня, отличіе новой поэзіи, съ самаго начала, сосредоточилось въ одномъ моментѣ: въ преобладаніи личности; и важное вліяніе на все развитіе моего образа мыслей имѣло то, что на отличіе новой поэзіи я смотрѣлъ какъ на необходимое слѣдствіе христіанства. Такимъ образомъ положено основаніе тому способу пониманія всей Исторіи, который сталъ главнымъ дѣломъ всей моей жизни и далъ особенный характеръ моимъ понятіямъ о природѣ.

Чѣмъ болѣе возрастала любовь къ поэзіи среднихъ вѣковъ, тѣмъ плодоноснѣе являлось новое направленіе. Велика была заслуга Тика: онъ устремлялъ общее вниманіе на созданія древнѣйшей Германской поэзіи. Всѣмъ извѣстно, какое огромное дѣйствіе имѣло на публику разсужденіе Гёте "о Нѣмецкомъ искусствѣ." (Ueber deutsche Art und Kunst). Оно очистило соръ, который скрывалъ ее отъ нашихъ глазъ, потерявшихъ способность видѣть, пробудило наше внутреннее зрѣніе и поставило передъ нами великое это зданіе. Эта статья, и Гецъ-Фонъ-Берлихмигенъ -- вырвали наше поколѣніе изъ самодовольной ограниченности и направили къ міру глубокомысленнаго искусства, къ могущей силѣ прошедшаго, которое казалось навсегда прошедшимъ, но котораго ничѣмъ нельзя уже было отстранить. Однако же опытъ Гете все еще остался одинокимъ, удивительнымъ; никто не зналъ какое дать мѣсто новому, странному впечатлѣнію. Тикъ довершилъ дѣло Гёте.

Жизнь, которую я велъ въ Фрейбергѣ, совершенно противуположна была пребыванію моему въ Дрезденѣ. Здѣсь замолкали искусство и поэзія: опредѣленные предметы, меня занимавшіе, вызывали мышленіе опредѣленное по всѣмъ направленіямъ. Я занимался не одними Минералогіей и Горными пауками. Важное открытіе столба Вольтова волновало всѣхъ физиковъ. Получивъ значительную сумму изъ Даніи, промѣнялъ я ее на талеры и построилъ себѣ довольно сильный столбъ. Въ началѣ развитія всякаго важнаго физическаго открытія есть всегда много разительнаго: вольтово открытіе тѣмъ болѣе ме* ни волновало, что оно сдѣлалось не случайно. Такъ точно, какъ понятія развиваются въ душѣ человѣка, постепенно выходя изъ собственныхъ выводовъ, такъ и явленія природы выходятъ изъ подъ рукъ глубокомысленнаго испытателя. Когда онѣ предстоятъ намъ въ наружномъ своемъ безпорядкѣ, то онъ обходится съ ними съ тою же ясною опредѣленностью, съ какою проницательные люди разбираютъ свои собственныя мысли. Они принуждены отказаться отъ неясности фактическаго безпорядка и подчиниться строгому закону послѣдовательнаго мышленія. Съ самаго открытія электрофора и конденсатора, всѣ явленія приняли порядокъ логической мысли. Споры съ Гальвана развили ихъ еще яснѣе; наконецъ Вольтаическій столбъ образовалъ послѣднюю степень строгаго мысленнаго процесса; этотъ столбъ не изобрѣтенъ, онъ вызванъ былъ во всемъ своемъ устройствѣ, и вынужденъ открывать таинства, до сихъ поръ недосягаемыя естествоиспытателю. Столбъ галваническій сдѣлался тѣмъ же для теллурической физики, чѣмъ кеплеровы законы для космической.

Я съ утра до вечера производилъ опыты надъ столбомъ, и всякое открытіе, теперь уже малозначущее, доставляло мнѣ тогда величайшее удовольствіе. Прежде всего разложилъ я нашатырь, и первый зажегъ фосфоръ посредствомъ столба, что къ удивленію моему нашелъ напечатаннымъ въ тогдашнихъ литтературныхъ газетахъ. Результатъ моихъ опытовъ послалъ я къ Гильберту, и они напечатаны въ его "Annales." -- Эта новость занимала всѣхъ, даже и не физиковъ. Ко мнѣ приходилъ Вернеръ и Шарпантье; комната моя безпрестанно наполнялась любопытными, и дамами.-- Но такъ какъ столбъ мой составленъ былъ изъ талеровъ, въ которыхъ я имѣлъ нужду, то онъ постепенно уменшался, и скоро эксперименты мои совсѣмъ прекратились. Другое, важнѣйшее дѣло меня занимало.-- Въ Фрейбергѣ издалъ я мое сочиненіе: "О внутренней исторіи земли." -- (Beytrage Zur inneren Naturgeschichte der Erde.)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ Веймарѣ нашелъ я Шеллинга, которой уже цѣлый мѣсяцъ жилъ тамъ у Гёте. Шеллингъ только что кончилъ тогда свой трансцедентальный идеализмъ. Проѣзжая черезъ Іену познакомился я, у Августа Вильгельма Шлегеля, съ его братомъ Фридрихомъ Шлегелемъ, и успѣлъ замѣтить его враждебное расположенію къ Шеллингу. Онъ неутомимо насмѣхался надъ безусловнымъ тождествомъ, и тогда уже я слыхалъ отъ него нѣкоторыя остроты, которыя послѣ стали приписывать Гегелю. Признаюсь, что и у меня бывали часы, когда я могъ издѣваться надъ самыми важными стремленіями времени; уже въ Копенгагенѣ сталъ я иронически говорить именно о всемъ, что было для меня самаго священнаго, потому, что хотѣлъ остаться одинокимъ и утаить себя отъ окружавшаго меня общества. Обращая такимъ образомъ оружіе противниковъ, противъ моего собственнаго, глубочайшаго убѣжденія, я совершалъ надъ собою опытъ, который, могу сказать, былъ мнѣ очень полезенъ: въ этихъ испытаніяхъ, обнаруживалось все, что было прочнаго, и вѣчно-неизмѣннаго въ моемъ образѣ мыслей, что прежде было какъ будто скрыто за облаками. Новое, еще не вполнѣ выразившееся направленіе, можетъ быть предметомъ отвлеченной конструкціи, -- но опредѣленная дѣйствительность непремѣнно будетъ насмѣхаться надъ нимъ, потому что не вдругъ оно является тѣмъ, чѣмъ должно быть, а все совершающееся, имѣетъ необходимо слабую, открытую для насмѣшекъ, сторону. Это сочетаніе надежды съ насмѣшкою, выражали постоянно Фихте и Гёте; недавно еще олицетворила его одна весьма замѣчательная, исполненная ума женщина: Рахель.

Я многимъ обязанъ Фридриху Шлегелю. Наукообразное направленіе, созданное и немедленно принятое Августомъ Вильгельмомъ Шлегелемъ, возбудилось во мнѣ младшимъ его братомъ.-- Фридрихъ былъ во всѣхъ отношеніяхъ замѣчательный человѣкъ; сложенъ стройно, черты лица правильны, красивы и въ высшей степени умны. Въ наружности его было что-то спокойное, даже флегматическое.-- Когда онъ глубоко задумавшись, сидѣлъ въ креслахъ, развивая какую нибудь мысль, то обыкновенно обхватывалъ двумя пальцами, большимъ и указательнымъ, -- лобъ свой, медленно сдвигалъ ихъ къ бровямъ, потомъ также медленно двигалъ ихъ по стройному своему носу; и чѣмъ глубже шелъ въ развитіи своей мысли, тѣмъ привычнѣе пальцы его, соединенные на концѣ носа, продолжали проводить по воздуху длинную, прямую линію. При этомъ говорилъ онъ медленно и обдуманно, и могъ иногда довести меня до отчаянія. Я бѣгалъ разгорячившись взадъ и впередъ по горницѣ я часто прерывалъ нить его мыслей, но онъ оставался спокойно въ своихъ креслахъ. Въ послѣдствіи Тикъ сдѣлалъ на насъ каррикатуру: Шлегель представленъ былъ сидящимъ, въ глубокомъ раздумья держащимъ передъ носомъ сложенные два пальца; я вздернулъ носъ вверхъ и размахиваю руками и погани. Я вскорѣ очень тѣсно сблизился съ Фр. Шлегелемъ, хотя съ самаго начала чувствовалъ, что мнѣнія наши были совершенно различны, но забывалъ это ежеминутно; довольно замѣчательно, что можно, исходя изъ началъ совсѣмъ противу по ложныхъ, сойтись въ крайнихъ результатахъ. Фрид. Шлегель жилъ весь въ исторіи. Природа была ему совершенно чужда; оба брата не понимали даже наслажденія, доставляемаго прекраснымъ мѣстоположеніемъ. Такая ограниченность, въ людяхъ отличныхъ и въ высокой степени умныхъ, была мнѣ вовсе непонятна. Такъ напр. Лессингъ и Вильгельмъ Гумбольдъ, были совершенно лишены способности понимать музыку: не имѣли органа музыкальнаго.

Трудно встрѣтить другаго человѣка, личность котораго дѣйствовала бы сильнѣе, чѣмъ Фр. Шлегеля. Каждую сообщаемую ему мысль понималъ онъ глубокимъ и значительнымъ образомъ. Онъ могъ съ легкостію говорить о моихъ натуро-философическихъ идеяхъ; -- но всѣ его сочиненія доказываютъ, что онъ не понималъ живаго взгляда на природу. Его остроты были неистощимы и мѣтки. Онъ не повторялъ ихъ и умѣлъ радоваться остротамъ чужимъ. Онъ говорилъ, что вѣрнѣе всего можетъ опредѣлить глубину и объемъ всякаго ума, по тѣмъ остротамъ, которыя его плѣняютъ. Въ Кантовой Антропологіи находилъ онъ истинный, острый, историческій умъ. Дѣйствительно не только въ этомъ сочиненіи, но и во всей методѣ его философіи преобладаетъ видимо остроуміе надъ другими качествами.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ Іенѣ познакомился я съ Новалисомъ. Я прежде объ немъ много слыхалъ, и едва-ли былъ еще человѣкъ, котораго бы я такъ страстно желалъ узнать лично. Я засталъ его у Фридриха Шлегеля, на рукахъ котораго онъ, черезъ два года послѣ, умеръ. Наружность его, при первомъ впечатлѣніи, напоминала простоту благочестивыхъ Христіанъ прежнихъ вѣковъ. Самая одежда укрѣпляла это впечатлѣніе, и необыкновенная простота оцой не согласовалась съ знатностію его происхожденія. Онъ былъ высокъ, строенъ и сложенія явно чахоточнаго. Лицемъ смуглъ, черноволосъ. На тонкихъ губахъ иногда виднѣлась ироническая улыбка, но по большой части выражалась серіезная кротость и необыкновенная доброта. Впалые глаза горѣли неземнымъ пламенемъ. Онъ вполнѣ былъ поэтъ. Все что существуетъ разрѣшилось для него въ глубокій миѳъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Его нельзя назвать мистикомъ въ обыкновенномъ смыслѣ слова; мистики ищутъ внѣ той чувственности, въ которой сами закованы, глубокой тайны, заключающей въ себѣ ихъ свободу и духовную дѣйствительность. Для Новалиса, эта таинственная область была отчизной; изъ нея смотрѣлъ онъ на видимый міръ и на всѣ его отношенія. Этотъ прирожденный миѳъ, принадлежащій къ существу его, разкрывалъ ему философію, науки, искуства; и указывалъ на значительныя въ духовномъ мірѣ личности. Потому-то чудная прелесть языка его, его мелодическій стиль не были выучены, а просто ему свойственны; потому онъ съ одинакою легкостію обращался съ науками и съ поэзіей; самыя глубокія мысли также мало могутъ отрицать сродства своего съ сказкой, какъ самая пестрая произвольная сказка можетъ имѣть свою тайную, умозрительную мысль. Генрихъ фонъ Офтертингенъ и Ученикъ въ Саисѣ произвели сильное впечатлѣніе, и, подобно живущему въ эфирѣ духу ихъ автора, казалось, обладаютъ тайнами, которыхъ ищетъ философія, посредствомъ своей строгой методы. Поэтому Новалисъ могъ свободно высказывать всякое мнѣніе, и когда онъ увѣрялъ что философъ долженъ имѣть внутреннюю методу, но, возвысясь надъ нею, долженъ учить не по ней, а совершенно выходя изъ нее -- то всего яснѣе и понятнѣе выражалъ собственное существо свое.

Въ большомъ обществѣ, или съ незнакомыми, могъ онъ сидѣть по нѣсколько часовъ молча и погрузись въ мечтаніе. Нѣжное внутреннее чувство открывало ему присутствіе скрытыхъ, внутренно противоположныхъ натуръ; онъ весь раскрывался только тогда, когда встрѣчалъ сродныя себѣ души, и въ этомъ случаѣ говорилъ охотно, живо и въ высшей степени одушевленно.

Старики, которые въ жизни дѣйствовали многосторонне и значительно, любятъ -- (когда изчезла уже эпоха ихъ дѣятельности и когда прошедшее является полузабытымъ среди движущагося въ другихъ направленіяхъ настоящаго,) -- любятъ подробно разсказывать о прежнемъ времени, обо всемъ, что сдѣлали и что пережили, и мы охотно слушаемъ умнаго разскащика. Прошедшее оживаетъ въ его словахъ, и какъ бы само разкрываетъ свое самое существенное значеніе, и своимъ явленіемъ даетъ новый смыслъ живому настоящему.

Такъ все, что говорилъ и писалъ Новалисъ, казалось изтекало изъ первоначальной, глубокой старины духа, и являлось значительнымъ, но не яснымъ, среди шумной дѣятельности настоящаго.

Я провелъ съ нимъ только нѣсколько дней въ Іенѣ, нѣсколько недѣль -- въ Фрейбергѣ, куда онъ пріѣхалъ къ своей невѣстѣ, дочери Бергауптмана -- Шарпантье, -- и наконецъ засталъ его въ Дрезденѣ, ужь опасно больнаго. Разставаясь съ нимъ, я ясно предчувствовалъ, что уже больше не увижу его.-- Немногіе оставили на всю мою жизнь такое сильное впечатлѣніе, какъ Новалисъ.-- Мнѣ весело было слушать его, и онъ съ своей стороны принималъ дружеское участіе въ умозрѣніяхъ и идеяхъ, меня волновавшихъ. Мой историческій взглядъ на природу казался ему важнымъ и многообѣщающимъ. Все, что я читалъ изъ его произведеній, все что слышалъ отъ него, все что пережилъ съ нимъ, постоянно сопровождало мою жизненную пѣсню, какъ чудесные аккорды, или какъ далекое эхо, внятно передававшее мнѣ все, что лежало въ глубинѣ моей души, и что я самъ едва осмѣливался выговаривать.

Въ послѣдствіи я узналъ людей, которые находились вполнѣ подъ вліяніемъ Новалиса; людей посвятившихъ себя практической жизни, эмпирическихъ изыскателей природы, которые дорожили духовною тайною нашего существованія, и думали, что въ произведеніяхъ Новалиса таится сокровище. Для нихъ его поэтическія -- религіозныя мысли были чудесными, многообѣщающими изреченіями оракула. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Новалисъ былъ христіанинъ и человѣкъ вѣрующій въ самомъ глубокомъ смыслѣ этого слова.-- Склонность его къ Католицизму всѣмъ извѣстна; -- никто, можетъ быть, не увлекъ за собою столько молодежи къ Католической церкви. Послѣ, въ полномъ изданіи его сочиненій появилась защита Іезуитовъ; но не смотря на это, я думаю, что во глубинѣ души своей онъ былъ протестантъ...........

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ Дрезденѣ я нашелъ Тика и его семейство.-- Онъ поселился тамъ; и въ это время, въ домѣ его сестры, вышедшей за мужъ за Эрнста, придворнаго Саксонскаго чиновника, жилъ Фридригъ Шлегель. Тикъ мнѣ ровесникъ, слѣдовательно ему тогда было 28 лѣтъ. Онъ былъ хорошъ собою, строенъ, духовная сила и чудесная свѣтлость глазъ и донынѣ сохранились вполнѣ. Во всѣхъ его движеніяхъ выражалась какая-то особенная прелесть, даже изящество; рѣчь его вполнѣ соотвѣтствовала его наружности. Его разговоръ едвали не лучше его сочиненіи.-- Насъ невольно увлекаетъ не только изумительная ясность, съ которою онъ обсуживаетъ предметы, но и прелесть, и звучная округленность рѣчи, исполненной неодолимаго могущества. Трудно найти другую, болѣе сильную личность. Я никогда не видалъ, чтобы онъ разгорячился. Въ разговорѣ онъ обхватываетъ предметъ съ покойною ясностью, -- насквозь видитъ его, и говорить удерживая свой энтузіазмъ, отъ чего изложеніе получаетъ внутреннюю теплоту, которая, кажется, будто вытекаетъ изъ самаго предмета, изъ его живаго духовнаго значенія.-- Онъ сказывалъ мнѣ, что когда случалось ему слышать, какъ въ аристократическихъ кругахъ съ важностію произносили судъ надъ предметами, въ высшей степени значительными; когда особенно презрительно разсуждали объ лучшихъ достоинствахъ Гёте, -- тогда онъ чувствовалъ себя невольно возмущеннымъ: всего его проникало сильное негодованіе, онъ блѣднѣлъ, -- но молчалъ; -- а я, (я долженъ признаться) -- я началъ бы безразсудно спорить. Я видалъ его вмѣстѣ съ заклятыми врагами, и они всегда были побѣждаемы его могущественною личностью; скажу смѣло, -- что эта личность, всѣмъ доступная, привѣтливая, имѣла такое же огромное вліяніе въ свое время!^--какъ и его сочиненія. Я немогу даже и выразить, какъ онъ сталъ мнѣ дорогъ, послѣ такого долговременнаго, душевнаго, родственнаго союза, неизмѣннаго среди всѣхъ самыхъ различныхъ обстоятельствъ, и ненарушеннаго даже разномысліемъ въ важнѣйшихъ предметахъ. Когда онъ говорилъ о томъ, что коротко зналъ, наприм. о поэтахъ обожаемыхъ имъ, о Гёте, Шекспирѣ, даже иногда о Гольбергѣ, тогда онъ радушно и щедро дѣлился всѣми своими мыслями. Его литературная дѣятельность и сильное, всеобъемлющее вліяніе его поэзіи, недавно мастерски оцѣнены въ разсужденіи Брандиса, приложенномъ ко второму изданію Виттоpin Аккоромены.

Многіе изъ молодыхъ поэтовъ обогатились мыслями, вырванными изъ разговоровъ Тика, но никогда не называли его Многіе перешли на враждебную сторону, и если въ ихъ нападкахъ есть хоть искра ума, они обязаны ею тому сокровищу, богатствомъ котораго неумѣли вполнѣ воспользоваться.-- Съ своей стороны, я долженъ сознаться, что многіе взгляды, публично мною высказанные, проистекаютъ изъ сомнительнаго источника, -- я самъ не знаю, вполнѣ ли они принадлежатъ мнѣ -- или я обязанъ ими разговорамъ Тика, исполненнымъ богатаго содержанія.-- Покуда болѣзнь не лишила его полной свободы движеній, его быстрая и богатая мимика была столь-же удивительна какъ и неподражаемая гибкость выговора. Если бы онъ вступилъ на сцену, то былъ бы величайшимъ актёромъ своего времени.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Насталъ день рожденія жены Тика.-- Онъ былъ особенно веселъ, хотѣлъ для праздника играть на театрѣ, и взялъ на себя всѣ роли.-- Но ихъ должно было еще выдумать. Онъ потребовалъ отъ меня тему, -- а я задалъ ему выдумать и сыграть піэсу, въ которой любовникъ и орангъ-утангъ были бы одно и тоже лице. При его тогдашнемъ веселомъ расположеніи, я не могъ ничего выбрать удачнѣе.

Тикъ удалился на полчаса, -- зрители, т. е. его семейство и нѣкоторые друзья усѣлись въ одной половинѣ комнаты; другая представляла сцену. Первый его монологъ перенесъ насъ въ большой торговой городъ, -- передъ нами гавань, въ которой множество кораблей; взадъ и впередъ ходилъ Капитанъ, только что возвратившійся изъ Африки. Изъ его разгово ра мы узнали, что онъ привезъ съ собою кучу всякихъ рѣдкостей природы, въ подарокъ старому своему другу, -- страстному охотнику до подобнаго рода собраній. Хотѣлъ бы я знать, спросилъ онъ, всели старый дуракъ такой же космополитъ, какимъ былъ прежде. Въ это время приходитъ одинъ изъ молодыхъ его пріятелей, съ лицемъ въ высшей степени опечаленнымъ. Они узнаютъ другъ друга. Капитанъ спрашиваетъ, что съ нимъ сдѣлалось, ужь не влюбленъ ли онъ -- и молодой человѣкъ сознается. Капитанъ узнаетъ, что онъ влюбленъ въ дочь его стараго друга, страстнаго собирателя рѣдкостей природы, и что любимъ взаимно. Но отецъ рѣшительно не соглашается на бракъ -- и здѣсь начинается собственно завязка піэсы.-- Капитанъ предлагаетъ несчастному влюбленному представить его старику, какъ орангъ-утанга, воспитаннаго и образованнаго Лондонскимъ Африканскимъ обществомъ.-- Сцена перемѣняется.-- Передъ нами Капитанъ и старикъ. Веселый морякъ мало по малу заводитъ разговоръ объ главномъ предметѣ.-- Глубокія остроты сыплются одна за другой.-- Наконецъ, къ удивленію старика, онъ начинаетъ говорить объ Педагогическомъ институтѣ въ Сіерра Леона.-- Не однихъ негровъ желаютъ образовать гуманные англичане. Хотятъ испытать, сколь глубоко можетъ проникнуть драгоцѣнное Европейское образованіе въ сіи отдаленныя страны, и при этихъ важныхъ опытахъ, не хотятъ ограничиться одними такъ называемыми людьми. Въ лѣсахъ не бритыя творенія бѣгаютъ уже на заднихъ лапахъ. Уже они сморкаются. Ихъ пріучили прилично сидѣть на стульяхъ и употреблять ножи и вилки, что съ большимъ трудомъ могли внушить неграмъ.-- Камперъ доказалъ, что горло ихъ образовано сходно съ человѣческимъ, слѣдовательно только языкъ связанъ и нужно только его развязать, -- разумѣется, что это дѣло трудное; -- нельзя отвергать, что большая часть опытовъ не удалась; и что безсмысленныя животныя поступали также, какъ и простой народъ, когда у него отнимаютъ его поэзію и религію, стараясь дать ему новую образованность; что они также сопротивлялись и упорствовали; но что надъ нѣкоторыми опыты увѣнчались успѣхомъ, -- и что онъ привезъ съ собою одинъ изъ образцовыхъ экземпляровъ, юношу много обѣщающаго, только что выпущеннаго изъ Оранг-утангской Гимназіи, -- и выдержавшаго блестящій экзаменъ. Языкъ еще не совсѣмъ свободно поворачивается, но если хорошенько прислушаться, можно услы" шатъ множество превосходныхъ мыслей о человѣческомъ счастіи, о разведеніи акаціи и цикорія, и тому подобныхъ вещахъ, служащихъ къ облагороживанію человѣческаго рода -- Но до сихъ поръ ему оставили его природную шубу. Лондонская Врачебная Оберъ-Коллегія должна рѣшитъ, когда можно будетъ его выбрить не повредя его здоровью.-- Но теперь онъ можетъ являться только въ кругу самыхъ просвѣщенныхъ людей, -- которые охотно простятъ ему нѣкоторыя отступленія отъ моды.-- Этотъ молодой человѣкъ подаетъ большія надежды. Въ Лондонѣ онъ будетъ продолжать столь счастливо начатое образованіе -- и потомъ, какъ просвѣщенный воспитатель, выманить изъ глубины лѣсовъ остальныхъ Орангутанговъ, и привьетъ имъ Европейское развитіе.-- Онъ до сихъ поръ еще съ виду чрезвычайно страненъ, и всякаго человѣка съ предразсудками, непріятно поразилъ бы своею шерстью и неразвязностію своего языка. Но у него прекрасное, нѣжное сердце; онъ разливается въ слезахъ, когда ему читаютъ чувствительныя мѣста изъ драмъ Ноланда и Коцебу, и вообще онъ добръ во глубинѣ души. Въ чудакѣ, пріятелѣ Капитана, сильно возгорѣлось желаніе узнать юношу, предолѣвшаго всѣ естественныя препятствія, и который, какъ казалось, представлялъ первый примѣръ развитія, далѣе границъ, опредѣленныхъ людскими предразсудками.-- Является переодѣтый любовникъ, говоритъ мало, почти ворчитъ, -- но рѣчь его полна прекрасныхъ мыслей, проникнута чувствительностію; -- когда онъ удалился -- старикъ разсыпался въ похвалахъ ему, онъ ожидалъ переворота въ Исторіи отъ этого новаго явленія.-- Чего нельзя надѣяться, думаетъ онъ, отъ такъ называемыхъ скотовъ, когда нѣкоторые изъ нихъ, образованные подобно сему, могутъ такъ поучительно и умно разсуждать о своемъ первобытномъ состояніи. Подобный молодой человѣкъ можетъ основать школу, гдѣ преподаваніе будетъ основано на инстинктѣ, и другихъ способностяхъ, принадлежащихъ звѣрямъ, и уже утраченныхъ людьми. Тогда Капитанъ осмѣлился сдѣлать своему другу предложеніе, въ началѣ его удивившее. "Отдайте вашу дочь этому отличному Орангъ-Утангу. Онъ встрѣтилъ ее на лѣстницѣ, когда мы входили къ вамъ; путешествуя по большимъ дорогамъ, онъ встрѣчалъ многихъ женщинъ, удивлявшихся ему, даже приходившихъ отъ него въ восхищеніе, -- и не скрывавшихъ своего сердечнаго волненія, -- но всѣ онѣ не дѣлали на него никакого впечатлѣнія, -- хотя онъ уже начиналъ предчувствовать, чѣмъ будетъ для него одно изъ этихъ обворожительныхъ существъ.-- Но когда онъ увидѣлъ вашу дочь, -- * въ полномъ восхищеніи и потрясенный до глубины души онъ воскликнулъ: какое чудесное созданіе!-- и отъ этого сильнаго потрясенія онъ потерялъ нѣсколько волосъ, которые лежалъ у васъ на лѣстницѣ. Голосъ сдѣлался звучнѣе, глаза блестящѣе, -- все лице просвѣтлѣло.-- Безъ всякаго сомнѣнія вашей дочери предназначено окончить духовное развитіе Оранг-утанга." Старикъ началъ возражать -- Капитанъ опровергалъ его: "вы сами, воскликнулъ онъ наконецъ, сдѣлаетесь безсмертнымъ. Поспѣшите воспользоваться благопріятною минутою, любезный другъ, поспѣшите, съ вашимъ именемъ соединится навсегда самая удивительная эпоха въ исторіи.-- Ваша дочь будетъ счастлива, когда сознаетъ великое значеніе задачи ея жизни. Тутъ будетъ положено основаніе новому поколѣнію, которое соединитъ въ себѣ всѣ преимущества животныхъ, съ возвышенными и благородными направленіями, развивающимися въ наше время въ человѣчествѣ!" -- Мнѣ невозможно передать всѣхъ остротъ, мгновенно раждавшихся и проникавшихъ всю піэсу. Счастливы были бы наши комическіе писатели, если бы имъ удалось, въ цѣлой піэсѣ, представить такое богатство остроумія, которое тутъ было въ каждомъ отдѣльномъ явленіи. Чѣмъ дѣло кончилось, можно угадать. Дочь сначала противится, наконецъ соглашается, и послѣ заключенія брака Оранг-утанѣ дѣлается человѣкомъ, -- что гуманному отцу несовсѣмъ пріятно.-- Мнѣ не случалось видѣть ничего подобнаго; всѣ лица были живы передъ нами. Потокъ рѣчи не прерывался.-- Съ быстротою мысли переносился авъ изъ одного лица въ другое.

Піэсу эту повторяли нѣсколько разъ въ тѣсныхъ дружескихъ кружкахъ, -- всѣ эти представленія, никогда не производили на меня того сильнаго впечатлѣнія, которое испыталъ я при первомъ представленіи, -- когда Тикъ самъ игралъ и въ то же время изобрѣталъ.

Такъ, въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ жилъ я съ Тикомъ и Фридрихомъ Шлегелемъ; и мы видались ежедневно. Чѣмъ стало для меня это время -- трудно сказать. Духовное вліяніе такого замѣчательнаго человѣка нельзя опредѣлить; -- подобные люди дѣйствуютъ, возбуждая собственную нашу природу.-- Вліяніе это не сковываетъ насъ, какъ нѣчто чуждое, намъ навязанное. Все вызывается, развивается изъ насъ самихъ и чѣмъ сильнѣе ихъ вліяніе, тѣмъ свободнѣе, тѣмъ самостоятельнѣе чувствуемъ мы самихъ себя. Въ этомъ кругу я изучилъ искуство и пріучился различать простое отъ манернаго, природу искуства отъ школьной искуственности.-- Великія эпохи, художниковъ Италіи, Испаніи, Англіи, и нашей прошедшей Германіи какъ бы приблизились ко мнѣ; я былъ перенесенъ въ средину ихъ, силою могучаго духа, имъ сроднаго. Я какъ бы жилъ въ эти цвѣтущія времена; я наслаждался великимъ прошедшимъ, какъ будто оно было богатое настоящее, и съ радостію встрѣчалъ каждый новый день.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Немногіе имѣли такую счастливую молодость, какую я. Мнѣ минулъ тридцатый годъ, и исключая два печальные года, прочая моя жизнь такъ была весела, какъ рѣдко бываетъ человѣческая жизнь. Во все это время, даже и въ печальную годину, никогда, ни на одну минуту, будущее не являлось мнѣ въ мрачномъ видѣ. А между тѣмъ настоящее дарило меня обильными наслажденіями; и я ими не пренебрегалъ. Независимъ я былъ въ полнѣйшемъ смыслѣ этого слова. Каждый, съ кѣмъ я приходилъ въ какое нибудь соприкосновеніе, встрѣчалъ меня доброжелательно: потому что я не мѣшалъ никому, и какъ ни велико было мое счастіе, однако не много нашлось людей, которые бы мнѣ завидовали.

Справедливо было и мнѣ раздѣлить наконецъ общую участь смертныхъ. Обстоятельства, которыя наконецъ заставили меня оставить отечество, грозно стали передо мною, тотчасъ послѣ возвращенія моего на родину. (1802).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(Не смотря на покровительство многихъ значительныхъ мужей Даніи, особенно Гра"на Шиммельмана, и на извѣстность, пріобрѣтенную имъ въ Германіи, Копенгагенская дѣятельность Стефенса встрѣтила важныя препятствія. Начальникомъ всей учебной части былъ тогда въ Даніи Герцогъ Аугустенбургскій, зять Короля, человѣкъ очень благонамѣренный и образованный, который хотѣлъ пробудить Университетъ и школы отъ глубокаго сна, тяготѣвшаго надъ ними. Но онъ съ неудовольствіемъ смотрѣлъ на философское движеніе, которое какъ казалось въ то время, насильственно нарушало порядокъ и покойствіе Нѣмецкой литературы. Стеффенсъ долженъ былъ ему представиться и былъ принятъ холодно. Герцогъ выразилъ ему свое негодованіе противъ тогдашняго направленій Германской словесности).

"На васъ сильно нападаетъ Николаи," сказалъ онъ. Простите, Ваша Свѣтлость я къ стыду моему въ первый разъ узнаю, что существуетъ философъ или натуралистъ, который носитъ это имя."

"Я разумѣю, съ досадою отвѣчалъ Герцогъ, книгопродавца Николаи".-- Такихъ нападеній не могу конечно узнать, потому что того, что онъ пишетъ, я не читаю.

Герцогъ отпустилъ меня и сильно разсердился.

Друзья мои, объяснили мнѣ, что значитъ нападеніе Николаи. Добрый старикъ, считалъ своею обязанностью всѣми силами противу дѣйствовать вредному вліянію, которое я могъ бы имѣть на Датское юношество. Покуда я приготовлялся ѣхать на родину, онъ напечаталъ обо мнѣ почти цѣлый выпускъ Нѣмецкой библіотеки: разумѣется, осуждалъ меня, опровергалъ громкими восклицаніями; къ нападеніямъ на мое лице присоединилъ изложеніе безконечнаго вреда, проистекающаго изъ той философіи, которая, презирая всякій опытъ, все хочетъ построить а priori; даже обвинилъ меня въ томъ, что предавался фантастическимъ мечтаніямъ непонятной философіи, я безполезно растратилъ тѣ суммы, которыя щедрое правительство давало мнѣ для основательнаго изученія минералогіи. Этотъ выпускъ былъ посвященъ Герцогу Аугустенбургскому, даже украшенъ его портретомъ; -- и почти достигъ своей цѣли.

Не смотря на препятствія въ Октябрѣ 1803 Стефенсъ началъ читать въ Копенгагенскомъ Университетѣ публичныя лекціи:

"Я былъ въ странномъ расположеніи духа. То, что въ молодости являлось мнѣ, какъ чудесная тайна, къ чему при всѣхъ внѣшнихъ препонахъ влекло меня внутреннее стремленіе, что я самъ недовѣрчиво отклонялъ отъ себя, что тщательно скрывалъ отъ враждебныхъ споровъ, то самое долженъ былъ теперь проповѣдывать всенародно. Я испытывалъ то, что конечно испытывалъ всякій предъ исполненіемъ труднаго предпріятія: мною вдругъ овладѣлъ невыразимый страхъ, будущее являлось мнѣ въ грозномъ видѣ.-- Я зналъ, что мои будущія чтенія возбуждаютъ всеобщее любопытство -- но зналъ то съ какимъ могущественнымъ предразсудкомъ долженъ я бороться; я рѣшился медленно развивать свою мысль избѣгая всего, что можетъ ожесточить противъ нея: но съ тѣмъ вмѣстѣ ясно видѣлъ, что нѣтъ ни одного средняго звена, между господствующимъ мнѣніемъ и умозрѣніемъ, которое я проповѣдывалъ, что здѣсь необходимъ скачекъ, что постепенный переходъ отъ условнаго къ безусловному и духовно свободному невозможенъ, что неизбѣженъ безконечный соблазнъ. Тогда то понялъ я высокое достоинство безусловнаго: оно уже не было для меня отвлеченностью, но жизнію, образомъ мыслей, живымъ Источникомъ познанія. Послѣднюю мшіуту передъ вступленіемъ на каѳедру провелъ въ своей уединенной комнатъ и молился: послѣ самаго ранняго дѣтства, это была первая моя истинная молитва.

Я жилъ тогда прямо противъ своей будущей аудиторіи: такъ, что мнѣ нужно было только перейдти черезъ улицу. Я успѣлъ однако замѣтить какое любопытство возбуждало открытіе моихъ чтеній: толпы уже тѣснились передъ дверми университета; коридоры были набиты людьми; въ аудиторіи, которая была во второмъ этажѣ, казалось невозможнымъ протѣсниться, и пропью нѣсколько времени покуда мнѣ дали дорогу. Въ залѣ вмѣщалось до пяти сотъ слушателей; всѣ окна были заставлены любопытными, я съ большимъ трудомъ могъ добраться до каѳедры. Когда я взошелъ на нее во всей залѣ сдѣлалась мертвая тишина. Тогда только оставила меня тоска, и всего проникло радостное сознаніе важности этого мгновенія. Только при первыхъ словахъ слушатели могли замѣтить во мнѣ минутный трепетъ. Я еще не смѣлъ импровизировать и читалъ по тетради. Послѣ напечаталъ я первыя десять лекцій, и онѣ важны для меня, потому что изъ нихъ видно, какъ ясно было для меня уже въ то время основное положеніе философіи, въ развитія которой прошла вся моя жизнь: а именно, что Богъ познается нами, какъ живое личное единство живыхъ вѣчныхъ личностей, и что въ этомъ смыслѣ онъ есть источникъ всякаго познанія. Неудивительно, что мой первыя чтенія понравились, это былъ потокъ внутренней жизни, который я съ большимъ усиліемъ удерживалъ обдуманнымъ трудомъ. Слушатели не могли не замѣтить, что я былъ проникнутъ святымъ созданіемъ важности моего Призванія, что меня увлекала Не холодная система, но пламенный образъ мыслей (Gefinnung). Такого рода преподаваніе было ново для Копенгагенскаго университета; то, что я говорилъ, совершенно незнакомо всѣмъ слушателямъ. Участіе къ моимъ чтеніямъ возрастало съ каждымъ днемъ. Я могу смѣло сказать это, Потому что во всѣхъ концахъ Даніи и Норвегіи живутъ еще люди, бывшіе въ молодости моими слушателями... Одинъ неожиданный случай еще удвоилъ мою самоувѣренность и Придалъ мнѣ новыя силы. Когда я въ пятый или шестый разъ взошелъ на каѳедру, то не могъ доискаться своей тетради. Зала была полна, какъ обыкновенно; даже нельзя было затворить дверей потому, что въ коридорахъ стояли густыя толпы. Я на минуту задумался. Вспомнилъ впрочемъ, что и въ послѣднихъ чтеніяхъ я не смотрѣлъ въ тетрадь, что она даже мѣшала мнѣ. Теперь ее вовсе не было, а предметъ, о которомъ мнѣ должно было говорить, былъ для меня со всѣми его подробностями совершенно ясенъ.-- Я объявилъ слушателямъ, что тетрадь моя пропала, и что они должны удовольствоваться импровизаціею. Вся зала смотрѣла на меня съ живымъ любопытствомъ. Ждали неловкой, медленной рѣчи и удивились, когда она полилась яснѣе, живѣе, быстрѣе, даже опредѣлительнѣе обыкновеннаго Тутъ только убѣдился я по враждебномъ расположеніи своихъ противниковъ: стали говорить, что все это была фарса напередъ придуманная, что я нарочно оставилъ дома рукопись, выучивши ее наизусть; что это сдѣлано для того, чтобы удвоить впечатлѣніе, производимое моими чтеніями. Опровергнуть слухъ этотъ было мнѣ весьма нетрудно -- стоило только читать всегда безъ тетради. Я очень былъ тому радъ и такимъ образомъ навсегда освободился отъ тетради.

Это было въ Октябрѣ 1803 года Стеффенсу не давали въ Копенгагенскомъ университетѣ Профессорскаго мѣста; нѣсколько времени онъ оставался частнымъ преподавателемъ. Въ Мартѣ 1804 получилъ онъ приглашеніе занять въ Галле мѣсто Ординарнаго Профессора философіи Натуры ФшНЬлогіи и Минералогіи. Многія обстоятельства, всего же болѣе невозможность самостоятельной дѣятельности въ Копенгагенѣ, заставили его съ радостью принять приглашеніе Гальскаго университета и навсегда проститься съ родиною, друзьями и родственниками.

"Не буду слышать вокругъ себя сладкихъ звуковъ своего языка: я долженъ сроднить свою мысль, свою жизнь съ другимъ нарѣчіемъ. Когда изъ нашихъ глазъ изчезли берега Зеландіи, мнѣ казалось, будто безвозвратно отдался я чуждому духу, невѣрной, грозной судьбѣ. Но мало по малу будущее прояснилось; нѣмецкая рѣчь, жившая во мнѣ съ первыхъ отроческихъ лѣтъ, манила къ себѣ родственными, привѣтливыми, звуками. Въ Германіи меня ждали нѣмецкіе друзья и родные, и подлѣ меня стояла жена ноя съ великою радостью возвращавшаяся на родину, веселая, счастливая -- и мрачныя привидѣнія разсѣялись.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отъ 1804--1806 Стефенсъ професорствовалъ въ Гале.

Въ одно время со мною призванъ былъ въ Гале экстраординарнымъ профессоромъ человѣкъ, который сдѣлалъ эпоху въ моей жизни: -- Шлейермахеръ. Шлейермахеръ былъ, какъ извѣстно, (его знали и помнятъ многіе) маленькаго роста, даже нѣсколько горбатъ, что однако не безобразилр его. Всѣ движенія его были живы, черты лица необыкновенно значительны. Проницательность его глазъ имѣла даже, можетъ быть, что-то отталкивающее; казалось онъ всего видитъ на сквозь.

Шлейермахеръ былъ нѣсколькими годами старѣе меня: лице продолговатое, всѣ черты рѣзко обозначенныя, выдавшійся впередъ подбородокъ; глаза живые и огненные, взглядъ во всякую минуту важный, сосредоточенный и глубокомысленный. Я видалъ его въ самыхъ разнообразныхъ житейскихъ обстоятельствахъ -- задумчиваго и шутливаго, кроткаго и разсерженнаго, въ минуты сильной радости и въ минуты сильнаго, горя; и никогда, казалось, не оставляло его его неизмѣнное спокойствіе -- оно было выше, могущественнѣе всякаго временнаго душевнаго движенія: но это спокойствіе вовсе не было природною неподвижностію; на всемъ лицѣ его играла легкая иронія; онъ волновался глубокимъ участіемъ, и сквозь наружное спокойствіе просвѣчивала доброта почти младенческая. Власть ума чудеснымъ образомъ укрѣпила и изощрила его чувства. Среди самаго горячаго разговора отъ него не ускользало ничто; онъ видѣлъ все что происходило вокругъ него, слышалъ все, даже не громкій разговоръ другихъ собесѣдниковъ . . . . . . . . . . . . . . . . . Мы вполнѣ и безусловно подружились, и я испыталъ на себѣ самомъ, самымъ очевиднымъ образомъ, что безусловная преданность не только не уничтожаетъ самостоятельности, но возвышаетъ ее. Такъ точно присвоилъ меня себѣ Гете, такъ Шелингъ, такъ теперь Шлейермахеръ. Именно то, направленіе, по которому напрасно называли его спинозизмомъ, привлекло меня, потому что являлось не въ образѣ естественной необходимости, а какъ живѣйшій источникъ безусловной свободы. Не смотря на діалектическій отрицательный способъ, изложеніе его было проникнуто дѣйствительностью того положительнаго, всеобъемлющаго единства, въ которомъ преображается всякое отрицаніе. Мы жили въ самой тѣсной, духовной связи, сообщали другъ другу наши мнѣнія, мысли, даже склонности. Прогулки, поѣздки за городъ, все было у насъ вмѣстѣ; наши лучшіе слушатели, тѣ, которымъ наука была нешутка, -- принадлежали намъ обоимъ. Они замѣчали, что между его иѳическими и моими философскими лекціями существуетъ внутреннее согласіе, и что мы взаимно дополняемъ одинъ другаго. И въ самомъ дѣлѣ, мы мѣнялись тѣмъ, что знали; если Шлейермахеръ слушалъ мои лекціи о физикѣ, то самъ изъяснялъ мнѣ греческую философію: черезъ него узналъ я Платона.

Глубина, сосредоточенность, даже религіозность, съ какой смотрѣлъ Шлейермахеръ на жизнь и науку, внушали ему глубокое презрѣніе ко всему, что въ наукѣ и въ жизни казалось ничтожнымъ и мелочнымъ. Въ городѣ ходили про него странные слухи, Съ ужасомъ разсказывали о томъ, что профессоръ Богословіи и Пасторъ ходилъ ботанизировать въ зеленой курткѣ, цвѣтныхъ панталонахъ и съ ружьемъ на плечѣ . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Такъ жилъ я совершенно счастливый: самые прекрасные виды открывались мнѣ въ будущемъ; желанная дѣятельность, кругъ которой безпрестанно разширялся и обѣщалъ богатое развитіе, приводила въ движеніе всѣ мои способности; семейство, мои друзья, мои слушатели дарили меня душевнымъ счастіемъ. Но земля, на которой выросла для меня блаженная жизнь, колебалась подъ нашими ногами -- а я и не замѣчалъ того. Впрочемъ понималъ, въ какомъ отчаянномъ положеніи находится Пруссія; меня тревожилъ и ужасалъ возникшій изъ революціи великанскій образъ и со страхомъ думалъ я о будущемъ.

Весною 1806 поѣхалъ я вмѣстѣ съ Шлейермахеромъ и его сестрою въ Берлинъ. Весна была удивительная и Берлинъ исполненъ жизни. Политическія произшествія съ каждымъ днемъ становились грознѣе, и чѣмъ болѣе приближалась развязка, тѣмъ сильнѣе высказывалось энергическое убѣжденіе, требовавшее рѣшительнаго сопротивленія.

Гумболдтъ, который за годъ передъ тѣмъ возвратился изъ годной Америки, жилъ тогда въ Берлинѣ. Бартольди только что пріѣхалъ изъ Греціи. Я пошелъ отыскивать Фихте: въ большомъ домѣ, гдѣ была его квартира, взходя на лѣстницу встрѣтилъ очень хорошо одѣтаго молодаго человѣка, у котораго, и спросилъ; какъ пройти къ Фихте. "Я не знаю, кто такой Фихте" отвѣчалъ молодой господинъ. Признаюсь я посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ. Какимъ образомъ Фихте, бывшій тогда на вершинѣ своей славы, слѣдовательно однимъ изъ знаменитѣйшихъ мужей цѣлой Германіи, могъ быть вовсе неизвѣстенъ образованному молодому человѣку, именно въ томъ домѣ, гдѣ жилъ Фихте: это показалось мнѣ очень страннымъ и дало понятіе объ огромномъ и столичномъ характерѣ Берлина.

Мы застали Берлинъ въ сильномъ броженіи.-- Меня всего болѣе занимали ученые, возбуждавшіе тогда всеобщее любопытство. То, что слышалось тогда отъ Бартольди, о Грекахъ, о безнадежномъ состояніи этого доблестнаго народа -- было мнѣ совершенно ново; меня увлекали въ его разсказахъ, народныя сцены этого угнетеннаго края. Бартольди былъ сообщителенъ, разсказы его живы и поучительны. Знакомство мое съ Іоанномъ Мюллеромъ, казалось мнѣ тогда весьма счастливымъ для меня событіемъ. Я съ великимъ наслажденіемъ читалъ его исторію Швейцаріи, уважалъ основательность его свѣдѣній, удивлялся уму, освѣщающему его разсказъ. Его знакомство имѣло вліяніе даже на мои занятія. Въ то время многіе пытались построить исторію по началамъ философіи природы. Онъ явился критикомъ этихъ опытовъ и безъ пощады высказалъ свое негодованіе въ нѣсколькихъ разборахъ, помѣщенныхъ въ Іенской литературной газетѣ. Хотя я очень коротко зналъ, что у него направленіе вовсе не умозрительное а художественное, и что онъ совершенно не способенъ это рваться отъ отдѣльныхъ историческихъ изслѣдованій, однако долженъ былъ согласиться съ нимъ во многомъ, и въ его борьбѣ съ неумѣстнымъ умозреніемъ, видѣлъ полезное для себя предостереженіе.

Но всего важнѣе было для меня знакомство съ Александромъ Гумбольдтомъ. Я давно уже поклонялся удивительному дарованію этого удивительнаго испытателя природы. Его подземная Флора, его геогностическія розысканія, гдѣ онъ первый указалъ на однообразную формацію древнѣйшихъ горныхъ слоевъ -- мысль бывшая живымъ зародышемъ всей новѣйшей геогнозіи;-- его подробныя наблюденія о возбужденныхъ Вольтовымъ столбомъ мускулахъ и нервахъ; его эвдіометрическіе опыты; -- всѣ эти труды заставили меня признать въ немъ Одного изъ первыхъ умовъ нашего времени. Я видался съ нимъ каждый день; разговоры его были въ высшей степени поучительны: неизмѣримое богатство наблюденій по всѣмъ направленіямъ естественной науки; могущественное, многостороннее созерцаніе природы края еще неизвѣстнаго и почти недоступнаго для насъ; ясное доказательство необходимости подвергнуть и прочія части свѣта, -- весь шаръ земной, такому же изслѣдованію -- все это почти уничтожало меня. Я видѣлъ передъ собой создателя физической географіи; мужа, который и до сихъ поръ, въ глубокой старости, сбираетъ всѣ плоды отдѣльныхъ изслѣдованій въ одну огромную, обнимающую весь земной шаръ систему, и разширяетъ предѣлы науки, имъ же основанной. Никогда не бывало ученаго, который лучше бы умѣлъ овладѣть безконечнымъ разнообразіемъ предметовъ, входящихъ въ его изслѣдованія. Все чего онъ однажды коснулся, принадлежитъ ему навсегда; во всякую минуту служатъ ему разнообразныя явленія природы цѣлаго земнаго шара и ученыя замѣчанія всѣхъ временъ. Если бы я познакомился съ нимъ въ другое, не столько смутное время, онъ конечно овладѣлъ бы мною еще исключительнѣе, еще глубже.... Но и тогда онъ сдѣлалъ эпоху въ моей жизни.

Въ обществахъ, середи которыхъ я жилъ, выражался народный восторгъ, проистекавшій изъ чистѣйшаго источника. Какъ иностранецъ я не могъ отчетливо судить: можетъ ли Пруссія устоять еще нѣсколько лѣтъ противъ грозы; но дѣятельность тогдашняго времени имѣла такую великую бодрость, что заслоняла отъ меня будущія, еще не ясныя бѣды. Ненависть къ направленію развившемуся во Франціи и уничтожавшему всякую Германскую народность, высказывалась во мнѣ самымъ рѣшительнымъ образомъ. Высокое призваніе Германіи, заставившее меня покинуть отечество, неудержимое стремленіе внутренней моей жизни -- разрушалось Французскою силою. А для меня оно было сокровищемъ, святынею; сѣмена, которымъ я желалъ развитія, носили въ себѣ, по моему убѣжденію, обѣтованіе будущей исторической жизни. Я тогда уже былъ увѣренъ, что эта жизнь неузнана и непостигнута грозными нашими врагами, что всю Французскую революцію проникало тайное предчувствіе духовной силы, которая все, что революція признавала за высочайшее, должна подчинить высшему началу и удержать въ этой подчиненности. Французы хотѣли уничтожить въ Германіи именно то, что было для меня святынею, и я не скрывалъ своей ненависти къ Французскому народу, выражалъ ее не въ однихъ разговорахъ, но и съ каѳедры и выражалъ въ сильныхъ, даже одностороннихъ выходкахъ; даже считая своею обязанностью распространять ее и собирать такимъ образомъ силами умственнаго движенія, дружину противъ непріятеля. Подобная дружина, правда, не смотрѣла на политическія обстоятельства; борьба была болѣе внутренняя, чѣмъ внѣшняя; въ тогдашнемъ нашемъ положеніи нужно было побѣдить духовную силу врага, скрывавшуюся въ глубинѣ нашихъ собственныхъ убѣжденій. Наши убѣжденія были впрочемъ всеобщія Гермаи скія, но не Прусскія. Нужна была опасность Пруссіи, чтобы спасеніе нашей святыни, соединилось съ ея спасеніемъ. Но ея опасность могла ли долго оставаться неизвѣстною? уже до отъѣзда въ Берлинъ, разговоры съ Шлейермахеромъ привязали меня къ Пруссіи; въ Берлинѣ всеобщее одушевленіе такъ увлекло меня, что навсегда опредѣлило мой образъ мыслей.

Настали прекрасные, свѣтлые весенніе дни; Подъ Липами, у распустившихся деревьевъ собирался цвѣтъ города. Когда умами овладѣваетъ всеобщее волненіе, тогда упадаютъ всѣ грани, раздѣляющія отдѣльныя семейства и общества; все уступаетъ силѣ общихъ выгодъ, изчезаетъ все, что отдаляло людей и дѣлало ихъ чужими другъ для друга. Часто, Подъ Липами, я сближался съ людьми, которыхъ однажды мелькомъ видѣлъ и они подходили ко мнѣ, и начинался разговоръ, какъ будто между старыми пріятелями.

Въ странномъ положеніи находилась тогда Пруссія; Прусскія войска заняли Ганноверъ; Ганноверцы ненавидѣли Прусаковъ еще больше, чѣмъ Французовъ; ждали, что Англія объявитъ Пруссіи войну; дружба Россіи охладѣла; Австрія, покинутая Пруссаками въ самую опасную для нея минуту -- ожесточилась. Казалось, Пруссія оставлена безъ надежды на произволъ Французовъ. И именно въ это время ожила сила, которой предназначено было побѣдить Францію. Вся благородная, лучшая часть народа живо симпатизировала съ Англіею, за то что сія держава готовилась объявить намъ войну. Тогда-то я въ первый разъ понялъ, что и меня можетъ увлечь политическая дѣятельность. И прежде не былъ я равнодушенъ къ политическимъ предметамъ: даже едва не сдѣлался Якобинцемъ; я имѣлъ даже политическій образъ мыслей, тѣсно связанный съ моими прочими учеными мнѣніями но все это оставалось теоріею, наукою, надеждою; я и не предчувствовалъ, что такое настоящая политическая дѣятельность.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Цѣлое лѣто провели мы въ Галле, нетерпѣливо ожидая развязки и никто изъ насъ не могъ предвидѣть, что театромъ войны будетъ та сторона, гдѣ мы сами жили. Мы думали, что прусскія войска двинутся, какъ бывало прежде, на Реинъ; успокоивали себя военною репутаціею арміи; предполагали, что и въ случаѣ неудачи, хотя бы даже Пруссія и доведена была до опасной зависимости отъ Французскаго Императора, буря не коснется нашихъ частныхъ гражданскихъ отношеній. Прусаки привыкли давать своему войску безусловное предпочтеніе передъ Австрійскимъ, и потому примѣръ Австріи не пугалъ никого. Кто же могъ ждать, что даже наше университетское ученіе скоро будетъ остановлено непріятелемъ? Число моихъ слушателей умножалось. Я читалъ тогда въ первый разъ Экспериментальную физику. Казалось, предстоящая война не можетъ помѣшать намъ. Осенью къ Галле подошло наше войско. Въ Гибихенштейнѣ у тестя моего стояло нѣсколько генераловъ, которые издавна были со мною знакомы. Многіе изъ нихъ послѣ, во время войны, совершенно потеряли присутствіе духа, и обнаружили самый вредный и недостойный образъ мыслей; въ это время, скажу откровенно, разговоры ихъ испугали меня. У нихъ не было того здороваго одушевленія, которое проистекаетъ изъ свѣжей полноты всѣхъ душевныхъ силъ, а какая-то близорукая надменность, какая то вѣра въ магическую силу, давно отжившихъ, и ослабѣвшихъ, среди долгаго мира, военныхъ формъ. Казалось, они и не предчувствуютъ, какую страшную силу имѣеть армія, совершившая переворотъ и въ военномъ искусствѣ и въ исторіи; армія восторженная побѣдами, неслыханными въ новѣйшія времена. И на такую армію надѣялись они нагнать паническій страхъ, призракомъ семилѣтней войны и Прусскимъ щегольствомъ, а между тѣмъ никто неуважалъ Прусскаго солдата; въ немъ боязнь военныхъ опасностей изгонялась только страхомъ наказанія -- Онъ не былъ проникнуть народнымъ побѣдоноснымъ духомъ, который одушевлялъ тогда французское войско.

Войска, собранныя вокругъ Галле, быстро пошли впередъ: разнесся слухъ, что непріятель ворвался въ Турингію; тогда то мы увидѣли, что поле борьбы будетъ вблизи отъ насъ. Нѣсколько дней сряду, въ городѣ господствовала совершенная тишина, но тишина проникнутая мучительнымъ безпокойствомъ. Роковая борьба овладѣла всѣми умами. Насъ охраняло сильное войско, но мы сами должна были ждать, сложа руки, какъ оно рѣшитъ вашу участь. Однажды, вмѣстѣ съ однимъ ганноверскимъ дипломатомъ -- образованнымъ и отъ души ненавидѣвшимъ Французовъ, мы смотрѣли, какъ нѣсколько кавалерійскихъ эскадроновъ проходило по улицамъ и любовались ихъ гордою осанкою: "непраздали, сказалъ мнѣ гановерскій дипломатъ, что взглядъ на нихъ возбуждаетъ увѣренность, что эти люди непремѣнно должны побѣдить

Расположеніе Французской и Прусской арміи предвѣщало близкое, генеральное сраженіе; и каждую минуту, съ тоскою ждали мы извѣстій, Вдругъ разнесся слухъ о несчастной битвѣ при Заальоельдѣ. Принцъ Луи былъ убитъ. Можетъ статься, что отчаяніе и страхъ быть свидѣтелемъ всеобщаго, конечнаго пораженія, заставили его искать смерти:-- эта мысль распространяла между нами уныніе. А между тѣмъ безпрестанно приходили новыя извѣстія о приближеніи непріятельской силы. Настало роковое 14 то Октября. Въ этотъ день вдругъ разошелся по всему городу слухъ, что дано сраженіе и совершенно проиграно. Какъ могъ такъ быстро дойти до насъ этотъ слухъ -- этого никто не могъ постигнуть, потому что всѣ знали, что сражаться будутъ около Ауэрштета. Страшное извѣстіе, которое сообщали другъ другу на ухо, вдругъ было опровержено новымъ, утѣшительнымъ. Заговорили о совершенной побѣдѣ надъ Французами.-- Народъ былъ въ восторгъ, внезапная радость овладѣла всѣми моими друзьями. Чтобы узнать что нибудь достовѣрное, я бросился бѣжать по Мерзбургской дорогѣ; бѣжалъ такъ скоро, какъ только могъ; почти на половинѣ дороги, припалъ ухомъ къ землѣ -- и ясно услышалъ канонаду; но канонада постепенно удалялась къ Сѣверо-Западу, и слѣдовательно доказывала отступленіе Прусской арміи, потому что извѣстно было, гдѣ она расположена. Я едва осмѣлился сообщить друзьямъ свои опасенія: они были еще въ совершенномъ упоеніи отъ слуховъ о побѣдѣ. Черезъ сутки пришла роковая вѣсть . . . . .

(Черезъ два дни Французы уже были и въ Галле).

"Конные и пѣшіе солдаты разсыпались по улицамъ -- и начали грабить. Три или четыре кавалериста стали стучаться въ двери нашего дома; мы не отпирали. Они обѣщали намъ удовольствоваться двумя стаканами вина -- и просили только подать имъ вино изъ окошка: въ нашемъ совѣтѣ рѣшено было согласиться на это требованіе. Но никто не смѣлъ подать воинамъ то, чего они просили: вызвался я. Отворили окно -- и случилось чего можно было ждать: одинъ изъ всадниковъ приставилъ мнѣ ко лбу пистолетъ и закричалъ, что застрѣлитъ меня, если сей часъ же не будетъ отперта дверь. Разумѣется, дверь отперли, они кинулись въ комнаты, и я первый долженъ былъ отдать имъ свои часы, денегъ у меня не было въ карманѣ. У Шлейермахера взяли бѣлье и деньги. На открытомъ бюро между бумагами лежали деньги Пастора Гасса: они перешарили бумаги, но по счастью не видали денегъ. Потомъ оставили насъ въ покоѣ: тутъ только мы опомнились.

Что Прусская армія не только разбита, но совершенна уничтожена, въ этомъ уже никто изъ насъ не могъ сомнѣваться; городъ и университетъ безъ защиты достались во власть непріятеля и не предвидѣлось конца этому его владычеству. Вся наша будущая жизнь и дѣятельность внезапно были уничтожены: всѣ прежніе самые обдуманные жизненные планы, вдругъ потеряли всякое значеніе. . . . .

Ночь провели мы не у Шлейермахера, какъ бывало обыкновенно, а у типографщика Шиммельпфенинга, который пригласилъ всѣхъ насъ къ себѣ. Въ томъ же домѣ жилъ глухой Профессоръ Гофбауэръ: онъ занималъ квартиру на заднемъ дворѣ, и потому ничего еще не зналъ о произшедшемъ. Мы принуждены были кричать ему, что мы во власти непріятеля, -- и быть свидѣтелями его ужаса.

Какое странное состояніе духа бываетъ тогда, когда жителей цѣлаго города постигнетъ какая нибудь общая бѣда. Глубже всѣхъ понялъ это Шекспиръ: ѣдкія остроты, страшный юморъ родится въ минуту отчаянія. Конечная погибель государства, неизбѣжное (какъ казалось) разрушеніе всего, что было священно и дорого, носилось передъ нашими глазами въ видѣ темной громады самыхъ разнообразныхъ и самыхъ невыносимыхъ ожиданій; разорвались взаимныя связи знакомства, соединявшія семейства; только тѣ, кто случайно были вмѣстѣ, могли сообщать другъ другу свое горе: казалось, цѣлая бездна отдѣляетъ насъ отъ ближайшихъ улицъ -- которыхъ участь была намъ неизвѣстна. Кто осмѣливался выходить на улицу, слышалъ тамъ темные разсказы о ужасныхъ жестокостяхъ, созданныхъ разстроеннымъ воображеніемъ. Каждую минуту ждали мы пожара, грабежа и самыхъ отвратительныхъ явленій Мы собрались именно для того, чтобы вмѣстѣ защищать нашихъ женщинъ. Каждый изъ насъ рѣшился умереть, но оружія, правда, у насъ было слишкомъ мало. Ночь положили мы провести безъ сна, въ разговорахъ.....

Гофбауэра, погребъ былъ набитъ рейнвейномъ лучшаго сорта, которымъ онъ очень скупился. Мы увѣрили его, что рейнвейнъ не уйдетъ отъ вниманія Французовъ, и что слѣдовательно жалѣть его не слѣдуетъ,-- и пировали съ дикимъ изступленіемъ покуда все общество не задремало подъ утро на стульяхъ. На другой день мы увидѣли, что страхъ нашъ былъ напрасный. Въ Галле вступилъ Бернадоттъ, и должно отдать справедливость великому порядку, который соблюдался въ его корпусѣ.-- (Грабители принадлежали къ авангарду, догонявшему бѣжавшіе остатки Прусскаго войска, и потому быстро прошли черезъ Галле; а Бернадоттъ издалъ прокламацію успокоившую жителей).

Этимъ отрывкомъ оканчиваемъ мы наши выписки изъ книги Стеффенса, о которой хотѣли мы дать нѣкоторое понятіе нашимъ читателямъ; но мы не могли представить здѣсь самой замѣчательной стороны ея, заключающійся въ изображеніи внутренняго развитія его религіозно философской мысли. Разборы системъ Спинозы, Фихте, Шеллинга, Гегеля и другихъ мыслителей, ихъ вліянія на постепенно развивающійся образъ мыслей автора, его отношенія къ различнымъ католическимъ и протестантскимъ партіямъ, его добросовѣстное исканіе истины, его волненія, его сомнѣнія, его страданія и радости, его борьба и конечное успокоеніе, -- все это составляетъ предметъ, столько же любопытный, сколько поучительный. Послѣдній Х-й Томъ его біографіи доходитъ почти до настоящаго времени; жизнь его разсказана вполнѣ. Послѣдняя страница ею книги оканчивается такъ:

"Теперь я готовъ оставятъ жизнь, какъ прежде въ молодости своей оставилъ родину; съ такою же надеждою я собираюсь въ путь; но чувство во мнѣ другое: нестройность, безпорядокъ, смущенія вокругъ меня -- уже меня не тревожатъ, моя прежняя дѣтская надежда свѣтло лежитъ передо мною, но теперь уже она не отвлеченная, не отдѣленная изъ меня "мысль: она въ полномъ смыслѣ слова МОЯ надежда."

Теперь эта свѣтлая надежда это глубокое ожиданіе мыслящей души, -- уже исполнилось. 14-е Февраля, 5-ти дневной болѣзни Стеффенсъ окончилъ свое земмое поприще, столь добросовѣстно и многозначительно имъ совершенное столь откровенно, столь тепло и поучительно разсказанное.

Его похоронили на томъ же кладбищѣ, гдѣ лежитъ его другъ Шлейермахеръ. Весь Университетъ, всѣ ученые, королевская фамилія, всѣ замѣчательные люди Берлина провожали его гробь. Но изъ прежнихъ товарищей его молодости, изъ близкихъ свидѣтелей его лучшихъ минутъ, -- остались уже не многіе. Можетъ быть одна горсть снѣжной земли, какъ замѣчаетъ одинъ Нѣмецкій журналъ, брошенная дружескою рукою Шеллинга на его могилу была глубоко связана съ тѣмъ далекимъ воспоминаніемъ о прежней, свѣтлой, невозвратной эпохи Германской жизни* когда оба они, Шеллингъ и Стефенсъ, еще начинали свое блестящее поприще.

Отъ могилы Стефенса, всѣ провожавшіе его, не сговариваясь, прошли на гробъ Шлейермахера.

"Москвитянинъ", NoNo 1--3, 1845

Оставить комментарий Стеффенс Хенрик (перевод: Авдотья Елагина) (yes@lib.ru) Год: 1845 Обновлено: 19/04/2024. 258k. Статистика. Очерк: Проза, Переводы, Мемуары Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Was ich erlebte. Перевод Авдотьи Елагиной (1845).

Стеффенс Хенрик Жизнь Стефенса

ЖИЗНЬ СТЕФЕНСА.

ЖИЗНЬ СТЕФЕНСА

ЖИЗНЬ СТЕФЕНСА.

1709.

Стеффенс Хенрик
Жизнь Стефенса