Стивенсон Роберт Льюис
Остров сокровищ

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Treasure Island.
    Издание журнала "Вокруг света". Москва, 1886.
    Рисунки Жоржа Ру.

Роберт Льюис Стивенсон.
Остров сокровищ

Перевод Е. К.

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

ГЛАВА I.
Морской волк.

   Многие лица обращаются ко мне с просьбою рассказать подробно, от начала до конца, все мои похождения на Острове Сокровищ, -- рассказать, ничего не утаивая, за исключением лишь точного географического положения острова, потому что он и до сих пор ещё представляет из себя неисчерпаемый клад спрятанных сокровищ. Уступая общему желанию, я ныне, в лето от Р. Х. 1782, беру, благословясь, перо в руки и начинаю свою повесть с того времени, когда мой отец содержал на Бристольской дороге, в трёхстах шагах от берега, гостиницу под вывеской Адмирал Бенбо.
   К этому времени относится первый приезд в нашу гостиницу одного старого моряка, с загорелым лицом и с огромным рубцом от раны, шедшим от лба через всю левую щёку. Как теперь вижу старика; он шёл тяжёлою походкой к дверям нашей гостиницы, а за ним человек вёз в тачке его походный матросский сундук. Моряк был рослый мужчина, атлетического вида, с кирпичным лицом, с жирно намасленной косой, болтавшейся на замаранном воротнике потёртого синего мундира, с огромными мозолистыми руками, на которых не было живого места от бесчисленных рубцов, и наконец с этим безобразным синевато-белым шрамом во всю щеку, о котором я уже говорил. Я помню всё это так живо, как будто это случилось вчера. У дверей старик остановился, посвистал, обвёл глазами бухту и запел старинную матросскую песню, которую нам, к сожалению, пришлось впоследствии часто от него слышать.
   Он пел неприятным, сиплым и разбитым голосом, и барабанил в дверь толстой остролистниковой палкой. Ему отворили, он вошёл и сейчас же буркнул моему отцу:
   -- Стакан рому!
   Поданный ром он вытянул из стакана медленно, как знаток, прищёлкнул языком, потом опять вышел на крыльцо и, стоя в дверях, стал разглядывать то окрестные утёсы, разбросанные по берегу, то нашу вывеску, то внутренность общей залы.
   -- Бухта ничего, годится, -- сказал он наконец, -- и домишко этот на месте... Много у вас тут народа, приятель?
   -- Нет, сэр, к сожалению, нельзя сказать, чтобы очень много, -- отвечал мой отец.
   -- Это именно мне и на руку... Гей, дружище! -- обратился он к человеку, привёзшему в тачке его багаж, -- втащи-ка это сюда. Я здесь побуду несколько времени... О, я человек простой и невзыскательный. Немного рому, яиц, ветчины -- с меня и довольно. Здесь я могу зато следить за кораблями... Как меня зовут?.. Капитаном, с вашего позволения... Понимаю, из-за чего вы мямлите! Не беспокойтесь, деньги у нас есть. Вот вам, получите.
   Он кинул на пол три или четыре золотые монеты.
   -- Когда я у вас настолько наем и напью, тогда вы можете мне сказать, -- объявил он нам.
   Это было сказано гордо, самым начальническим тоном. И действительно, несмотря на поношенное платье и грубость речи, новоприбывший смотрел не простым матросом, а скорее подшкипером или боцманом купеческого флота, привыкшим говорить громко и бить больно.
   На наши расспросы человек с тачкой сообщил нам, что новый постоялец приехал утром в почтовой телеге в соседнюю деревню и спросил, нет ли поближе к берегу хорошей гостиницы. Нашу гостиницу ему похвалили и сказали, что ближе неё к берегу нет никакой. Тогда он решился остановиться у нас. Вот и все сведения, какие нам удалось о нём собрать.
   Сам постоялец был человек в высшей степени неразговорчивый. Целые дни он только и делал, что слонялся по берегу бухты или около утёсов, таская с собой старинный медный телескоп. По вечерам он садился в общей зале у камина и потягивал очень крепкий грот. Он никогда не отвечал, если его о чём-нибудь спрашивали, а только яростно вскидывал головой, сопя при этом носом точно кашалот. Это приучило нас оставлять его в покое и никогда не затрагивать.
   Всякий вечер, вернувшись с прогулки, он спрашивал, не проезжали ли по дороге какие-нибудь моряки. Мы сначала думали, что он интересуется товарищами по профессии, но скоро убедились, что ему, напротив, не хочется с ними встречаться. Всякий раз, когда в гостинице останавливался какой-нибудь матрос, что бывало нередко, так как этой дорогой их всегда много возвращается в Бристоль для побывки, то наш постоялец, увидав его через стеклянную дверь общей залы, уходил к себе и не показывался всё время, покуда матрос оставался там. Мало того, на всё это время он как-то притихал и держал себя тише воды, ниже травы.
   Лично я был очень заинтересован в этом беспокойстве нашего постояльца относительно моряков и могу даже сказать, что вполне разделял его. Дело в том, что вскоре после своего приезда к нам старый моряк обещался давать мне каждое первое число по четыре пенса, если я буду "глядеть в оба". Особенно было мне указано следить за прибытием какого-то моряка об одной ноге и, как только он приедет, со всех ног бежать к капитану и уведомить его об этом происшествии. По большой части, когда наступало первое число, мне всякий раз приходилось самому напоминать о гонораре, причём в ответ я получал только сердитое пыхтенье и такой молниеносный взгляд, от которого я невольно поникал головою. Но я знал всё-таки, что неделя ещё не успеет кончиться, как капитан уж принесёт мне четырёхпенсовую монету, подтвердив наставление, "глядеть в оба" и следить, не приедет ли моряк об одной ноге.
   Не могу описать, до какой степени этот таинственный одноногий моряк терзал моё детское воображение. В бурные ночи, когда весь дом наш трясся от порывов ветра и волны с громовым рокотом разбивались о скалы, он представлялся мне во всевозможных видах, один другого безобразнее, один другого страшнее. То я видел его с ногой, отрезанной ниже колена, то выше. В другой раз он представлялся мне чудовищем, у которого всегда была только одна нога посередине туловища. Но хуже всех кошмаров был тот, когда мне чудилось, что одноногий моряк гонится за мною по полю, перепрыгивая через заборы. Вообще, надо правду сказать, я довольно-таки дорого расплачивался этими противными снами за свой четырёхпенсовый месячный гонорар.
   Однако, несмотря на весь ужас при одной мысли об одноногом человеке, я гораздо меньше боялся капитана, чем все окружающие. По вечерам он иногда выпивал рому больше, чем могла выдержать его голова, и начинал выть свои матросские и кабацкие песни, не обращая внимания на присутствующих. А то вдруг начинал угощать вином и грогом всех других посетителей, заставляя их, бедных, трепетно внимать его бессвязным рассказам или петь с ним хором. Нередко стены в доме дрожали от его песен, вроде: "ио-го-го, ио-го-го... бутылочку распить". Сотрапезники, подстрекаемые страхом, подтягивали ему во всё горло и каждый старался горланить как можно громче, чтобы не попасть на замечание.
   Происходило это оттого, что наш постоялец в подобные минуты бывал очень страшен. Требуя, например, чтобы все замолчали, он ударял по столу кулаком так, что просто земля дрожала; или вдруг ему приходила фантазия обижаться, зачем его спрашивают, или зачем никто с ним не говорит, или зачем не слушают его рассказов, и тогда он начинал бушевать как сумасшедший. Никто не смел и подумать, чтобы уйти из гостиницы прежде, чем он уляжется спать. И заметьте, все его рассказы были такого сорта, что от них невольно мурашки бегали по спине и волосы на голове становились дыбом. Дело шло преимущественно о случаях повешения на рее, о драках и битвах, об ужасных бурях и о разных тёмных похождениях во всех океанах мира. По его рассказам выходило, что он всю жизнь прожил среди таких мерзавцев, каких и свет не производил, а язык, которым он живописал эти ужасы, пугал простых деревенских слушателей пожалуй даже больше, чем самые рассказы. Одним словом, этот ужасный человек положительно леденил у нас кровь в жилах.
   Отец с утра до ночи твердил, что свирепый постоялец вконец разорит гостиницу и отобьёт от неё всех посетителей.
   Не всякому, -- говорил он, -- приятно глотать дерзости и возвращаться домой с волосами, стоящими дыбом.
   Я думаю, что отец был неправ. Я убеждён напротив, что эти странные вечеринки не отталкивали, а привлекали посетителей. Правда, жутко им у нас приходилось, но зато сильные ощущения щекотали вкус. Наконец, приезд капитана уже сам по себе, как новинка, вносил интерес в монотонную деревенскую жизнь. Некоторые даже старались показать, будто старый моряк им очень нравится, находили, что он настоящий "морской волк", настоящая "морская крыса", и говорили, что такие-то именно моряки и создали морское могущество Британии, сделав имя её грозным на всех морях.
   В постояльце был другой недостаток, более существенный и невыгодный для нашего кармана: он совсем не платил нам денег. Кроме тех трёх или четырёх золотых монет, которые он в первый день приезда так величественно бросил на пол, мы не видали от него ни копейки. Проходили недели, месяцы, счёт за ним нарастал и нарастал, а он и не думал платить. Отец мой жался, но никак не мог собраться с духом, чтобы напомнить. Если же у него иногда проскальзывал как-нибудь на это робкий намёк, то капитан начинал так сердито пыхтеть, что отец мой спешил в страхе ретироваться. Помню я, как он бывало в отчаянии ломал руки после каждого подобного отпора, и положительно убеждён, что эти треволнения, это хроническое беспокойство неблагоприятно подействовали на продолжительность его жизни.
   За всё время своего пребывания у нас капитан не сделал ни малейшей перемены в костюме, только однажды купил у разносчика несколько пар чулок. У его треуголки отвалилась пряжка и один из отворотов оттопырился и повис; он так его и оставил, несмотря на крайнее неудобство подобного беспорядка, особенно во время ветра. Мундир его пришёл в самый жалкий вид; он сам его чинил и штопал у себя в комнате, так что под конец заплата сидела на заплате и мундир сталь точно мозаиковый.
   Он никуда не писал и ниоткуда не получал писем. Разговаривал он только с посетителями, и то лишь когда бывал пьян. Ни одна живая душа не могла похвалиться, что видела открытым его сундук.
   Раз только он нарезался на чудесный отпор. Нашла коса на камень. Это было уже незадолго до его отъезда, когда усилилась болезнь моего отца. Наш врач, доктор Лайвей, заехал однажды со своим обычным ежедневным визитом и остался у нас обедать. После обеда он вышел в общую залу покурить трубку, покуда не приведут из деревни его лошадь, так как у нас не было конюшни при гостинице. Я пришёл в залу следом за ним и помню, как поразил меня контраст между чистеньким, тщательно одетым, гладко выбритым и напудренным доктором и окружавшей его деревенщиной; но особенно силён был контраст между ним и отвратительным капитаном, этим страшилищем, этим грязным пиратом с серо-свинцовым лицом и красными глазками, который сидел тяжело навалившись на большой обеденный стол.
   Вдруг капитан, подняв от стола голову, затянул свой вечный напев:
   
   Было нас, матросиков, пятнадцать человек,
   Пятнадцать матросов, морских волков.
   Ио-го-го! Ио-го-го!
   Захотелось матросам бутылочку распить...
   
   Мы уже давно привыкли к этой песне, но доктор слышал её в первый раз и она, видимо, ему не понравилась. По крайней мере, он поднял голову, поморщился и на минуту прекратил разговор со старым Тейлером, соседним огородником, который жаловался ему на свой ревматизм.
   Между тем капитан под влиянием собственной музыки стал понемногу выходить из оцепенения и, наконец, ударил изо всей мочи кулаком по столу. Мы хорошо понимали этот сигналь, это

0x01 graphic

"... Гнев старика был ужасен"...

   значило: "молчать!" Все замолчали, кроме доктора Лайвей, который продолжал говорить своим звонким и приятным голосом, попыхивая от времени до времени трубкой.
   Капитан поглядел на него сверкающим взглядом и опять ударил кулаком по столу. Когда же он увидел, что и второе предупреждение не подействовало, то закричал с самым непечатным ругательством;
   -- Тише, вы, там! Цыц, коли я приказываю!
   -- Это вы мне говорите, сэр? -- спросил доктор.
   Задорный буян отвечал утвердительно.
   В таком случае, сэр, -- спокойно возразил доктор Лайвей, -- я должен вам сказать, что если вы не перестанете пить так много рому, то мир скоро избавится от самого противного гуляки, какого только мне приходилось видеть.
   Гнев старика был ужасен. Он вскочил на ноги, вытащил кортик и, размахивая им, объявил, что сию минуту приколет доктора к стене.
   Доктор Лайвей даже бровью не повёл. Он продолжал говорить, глядя на буяна через плечо, и говорил громко, чтобы все его слышали, голосом удивительно спокойным:
   -- Если вы сию же минуту не уберёте свой кортик на место, то даю вам честное слово, что вас повесят в самом непродолжительном времени.
   Последовал обмен многозначительных взглядов и капитан, как бы признавая себя побеждённым, спрятал кортик и сел на своё место, ворча как побитая собака.
   -- Кроме того, сэр, -- не унимался доктор, -- предупреждаю вас, что я буду за вами следить, так как убедился, что вы человек подозрительный. Я не только врач, я и мировой судья в здешнем округе; если я услышу на вас хотя самую малейшую жалобу, то ручаюсь вам, что вы у нас не заживётесь. Намотайте это себе на ус.
   Тут доктору привели лошадь, он сел в седло и уехал. С этого вечера капитан притих на целую неделю и не пикнул ни единого слова.
   Вскоре после этого случая произошло таинственное событие, которое избавило нас от капитана, но не уничтожило последствий его посещения. Зима в тот год была лютая; сильнейшие морозы чередовались со свирепыми бурями, и я чувствовал своим детским сердцем, что отцу моему до весны не дотянуть. Он слабел и опускался с каждым днём; вся работа по гостинице легла на нас с матерью и нам даже некогда было думать о беспокойном постояльце.
   Однажды утром в январе завернул такой мороз, что камни трещали; солнце едва озаряло вершины соседних холмов, а в бухте мелкая сероватая зыбь беззвучно разбивалась о прибрежные валуны. Капитан встал в этот день раньше обыкновенного и отправился на свои скалы. Под мышкой у него был телескоп, под полой ветхого мундира болтался кортик, а треуголку он заломил на самый затылок. Я помню, что у него на морозе шёл пар изо рта и что обходя утёс, он громко пыхтел, словно отдуваясь от неприятного воспоминания о том, как проучил его доктор Лайвей.
   Матушка что-то хлопотала около отца, а я в общей зале накрывал прибор для капитанского завтрака, как вдруг отворилась дверь и вошёл какой-то неизвестный человек.
   Незнакомец поразил меня прежде всего своей бледностью. Кроме того, я заметил, что у него на левой руке не достаёт двух пальцев. В правой он держал большой кортик, хотя в его внешности не было ничего воинственного. При виде всякого нового лица я привык отыскивать в нём одноногого моряка. Быть может поэтому я и заметил сразу, что новоприбывший, не будучи с виду настоящим матросом, был всё-таки человеком, имевшим отношение к морю.
   Я спросил, что ему угодно. Он велел подать рому. Когда я пошёл было к дверям, чтобы принести требуемое, он присел на край стола и знаком подозвал меня к себе. Я остановился, как шёл, с салфеткой в руке.
   -- Ближе, мальчик, -- сказал он мне.
   Я ступил на шаг поближе.
   -- Этот прибор, вероятно, накрыт для моего друга Билля? -- спросил он, глядя на прибор, как мне показалось, тревожным взглядом.
   Я отвечал, что не знаю никакого друга Билля, а что прибор поставлен для постояльца, которого у нас зовут капитаном.
   -- Чёрт возьми! Друг Билль может называть себя "капитапом" сколько ему угодно, это до меня не касается. Скажи, мальчик, есть у него шрам на левой щеке? Любит он выпить? А? Не дурак?.. Ну, он, разумеется он... Так есть шрам-то?.. И на левой щеке, а?.. Так, так... Значит он у вас в доме? Друг Билль-то этот самый?
   Я объяснил, что его сейчас нет, что он вышел.
   -- А в какую сторону он пошёл?.. В какую сторону?..
   Я сказал и прибавил, что капитан скоро должен вернуться. Мне задали ещё несколько вопросов; я ответил.
   -- О, он очень будет рад меня видеть, -- сделал предположение незнакомец.
   Но, говоря так, он смотрел далеко не ласково. Мне показалось, что он думает не то, что говорит, но какое было мне до этого дело? В сущности причём я тут был?
   Незнакомец остался в зале, прохаживаясь из угла в угол и от времени до времени подходя к выходной двери, точно кошка, стерегущая мышь. Я вышел на минуту из дому и прошёл несколько шагов по дороге. Но мне не дали далеко отойти. Я сейчас же услыхал, что меня зовут, я должен был вернуться, хотя сделал это без особенной торопливости. Незнакомец стоял в дверях и -- Боже мой! -- до чего исказилось его бледное лицо! Он кричал, чтобы я шёл сейчас же назад, и так ужасно ругался, что я в одну минуту очутился в зале. Как только я подошёл к нему, он снова сделался насмешливо мягок в обращении и даже положил мне руку на плечо, ласково говоря, что я славный мальчик и что он меня полюбил с первого же раза.
   -- У меня у самого есть сынишка твоих лет, -- прибавил он, -- и я им очень горжусь. И право, вы оба с ним ужасно похожи друг на друга. А знаешь, мальчуган, какое самое первое правило для мальчиков? Послушание. Да. Великое это дело. Если бы ты хотя раз поплавал с другом Биллем, ты никогда уж не стал бы доводить до того, чтоб тебе два раза повторяли одно и то же. Так-то, друг. С ним шутки плохие... Э, да вот он и сам, благослови его Бог, со своим телескопом под мышкой! Послушай, мальчуган, давай спрячемся оба за дверь, чтобы сделать другу Биллю сюрприз.
   Мы отошли в сторону и спрятались за входною дверью. Мне было не по себе; я немного струсил; беспокойство моё увеличилось ещё больше, когда я заметил, что и незнакомец мой тоже как будто боится. Он то и дело нащупывал свой кортик, и я слышал, как он вздыхал, глотая слюну, точно у него кол стоит в горле.
   Наконец вошел капитан, шумно растворив перед собою двери, и, не глядя в нашу сторону, прямо направился к столу, где я приготовил для него завтрак.
   -- Билль! -- произнёс незнакомец, стараясь подделаться под самый густой бас.
   Капитан живо обернулся и увидал нас. Загорелое лицо его вдруг побледнело, так что остался сизым один нос. Точно он увидал или привидение, или самого чёрта, или даже что-нибудь ещё хуже. Он как-то разом состарился лет на двадцать, и я испугался, что вот-вот он сейчас упадёт в обморок.
   -- Что, Билль, узнал меня? Не забыл старого товарища? -- вскричал незнакомец.
   -- Чёрный Пёс! -- в ужасе пробормотал капитан.
   -- А то кто же? -- возразил тот, собираясь с духом по мере того как росло смущение нашего постояльца. -- Чёрный Пёс, пришедший навестить своего старого товарища. Да, дружище Билль, навидались мы с тобой разных видов с тех пор как я лишился двух пальцев на руке.
   И незнакомец протянул вперёд свою изувеченную руку.
   -- Ты таки нашёл меня, отыскал, чёрт тебя дери, -- произнёс наконец не своим голосом капитан. -- Скажи по крайней мере, зачем я тебе понадобился?
   -- Ай да Билль, узнаю тебя, дружище! Ты всё такой же, как был, по-прежнему рубишь напрямик. Люблю тебя за это. У меня у самого такая же привычка. Я сейчас спрошу себе стаканчик рому, -- этот прелестный мальчик, которого я уже успел полюбить, принесёт мне его конечно, -- и мы с тобой побеседуем как старые друзья. Неправда ли, Билль, ведь мы с тобой старые друзья, да?
   Когда я вернулся с ромом, они оба сидели у стола, накрытого для одного капитана. Чёрный Пёс сидел спиной к двери, искоса поглядывая на своего "старого друга", как будто готовился дать стрекача в сторону, лишь только это окажется нужным.
   Он велел мне уйти и оставить за собой двери настежь, причём сделал мне следующее внушение:
   -- Знай, мальчуган, что я никогда не позволяю подсматривать или подслушивать за мной в замочную скважину.
   Я ушёл в буфет и стал прислушиваться, надеясь услышать хотя что-нибудь из их разговора. Первое время до меня доносилось только одно шушуканье. Потом голоса стали возвышаться и мне удалось различить несколько отдельных слов. То были всё больше крепкие слова, вылетавшие из капитанских уст.
   -- Нет, нет и нет! Сказано, нет! -- вскричал вдруг капитан, разражаясь гневом. -- Ступайте вы все на виселицу!
   Посыпался целый град крепких слов, зазвенела разбитая посуда, полетели на пол стулья, столы, затем звякнула сталь, раздался крик боли и мимо меня промчался с кортиком в руке и с окровавленным плечом Чёрный Пёс, спасаясь от ярости капитана, который гнался за ним тоже с кортиком. Видя, что ему не догнать своего противника, уже вбежавшего в дверь, капитан бросил ему вслед кортик, метясь прямо в голову, но к счастью не попал. Кортик задел за нашу огромную вывеску Адмирал Бенбо, которая таким образом приняла на себя удар, назначавшийся Чёрному Псу. На вывеске навсегда остался знак, а раненый невредимо выбежал на улицу.
   Драка кончилась. Беглец пустился бежать по дороге во все лопатки и скоро скрылся за мостом на повороте. Капитан стоял у дверей и тупо глядел на поврежденную им вывеску. Постояв ещё немного, он протёр себе глаза и вернулся в дом.
   -- Джим, -- приказал он мне, -- рому!
   Я заметил, что он пошатнулся и придержался за стенку, чтобы не упасть.
   -- Вы ранены, капитан! -- вскричал я.
   -- Рому! -- повторил он . -- Я сейчас уезжаю отсюда... Рому мне!.. Рому!
   Я побежал за ромом, но у меня так дрожали руки, что я разбил стакан. Не успел я налить второй, как в зале послышалось падение тела. Прибежав туда, я увидал, что капитан лежит на полу.
   Тем временем матушка моя тоже услыхала шум и драку и поспешила сойти с лестницы в залу. Она помогла мне поднять капитана. Мы заметили, что он дышит тяжело и хрипит. Глаза у него были закрыты, лицо посинело.
   -- Боже мой, -- кричала матушка, -- что только у нас делается! Позор нашему дому!.. А тут ещё муж захворал!.. Господи, Господи!..
   Мы, разумеется, думали, что капитан ранен и не знали, что мы будем с ним делать. Я попробовал влить ему в рот немножко рому, но это мне не удалось. Зубы у него были крепко сжаты, точно тиски. К счастью приехал доктор Лайвей с обычным визитом к моему отцу. Мы ему обрадовались, как дорогому гостю.
   -- Доктор, что нам делать?.. Куда он ранен! -- восклицала матушка.
   -- Ранен? Он-то? полноте, что вы!  -- отвечал доктор. -- У него просто апоплексический удар, о чём я уже предупреждал его. Вернитесь к вашему мужу, мистрис Гоукинс, и не говорите ему ничего, если можно. Я сейчас приведу этого господина в чувство... Джим, голубчик, принеси мне таз.
   Когда я вернулся с тазом, доктор уже успел разорвать у капитана рукав и обнажил его большую мускулистую руку. Вся она была покрыта выжженными клеймами вроде: "Добрый путь", или, "Счастливого успеха", или "Причуда Билли-Бунса" и т. п. Наверху, под самым плечом, был сделан рисунок виселицы и, насколько могу судить, очень удачный.
   -- Это его собственный гороскоп! -- улыбнулся доктор, указывая ланцетом на виселицу. -- А теперь, мистер Билли-Бунс, -- так стало быть вас зовут, -- теперь мы посмотрим, какого цвета у вас кровь... Джим, -- обратился он ко мне, -- тебе не страшно глядеть, как пускают кровь?
   -- Нет, сэр, -- отвечал я.
   -- Так подержи мне таз, мальчик, а я открою ему жилу. Много пришлось выпустить крови капитану, прежде чем он открыл наконец глаза. Он был, видимо, очень недоволен, когда узнал доктора Лайвей, но лицо его смягчилось, когда он увидал меня. Потом он вдруг побледнел, заметался и вскричал:
   -- Где Чёрный Пёс?
   -- Нет здесь никакого Чёрного Пса, -- жестоко возразил ему доктор. -- Вы пили слишком много рому, вот с вами и сделался удар. Я ведь вам говорил, предостерегал вас. Вы не послушались. К моему великому сожалению, мне на этот раз пришлось выручить вас из беды по обязанности врача. А теперь, мистеръ Бунс...
   -- Меня вовсе не так зовут, -- перебил капитан.
   -- А мне всё равно, по правде сказать, -- спокойно продолжал доктор. -- И Бунс имя хорошее, оно к вам очень идёт. Но дело не в этом, а вот в чём: от стакана рому вы не умрёте; но выпив один, вы выпьете и другой, и третий, и четвертый... И тогда вам капут. Понимаете?.. И вы отправитесь туда, где вас давно дожидаются... Попробуйте встать на ноги, я помогу вам лечь на постель...
   Мы с доктором помогли капитану подняться по лестнице в спальню, где он у нас жил, и уложили его в постель. Положив голову на подушки, он сейчас же впал как будто в забытье.
   -- Смотрите же, -- повторил ещё раз доктор. -- На будущий раз я умываю руки. Если вы теперь хотя дотронетесь губами до рому, то вам смерть.
   И доктор, взяв меня за руку, пошёл к моему отцу.
   -- Это ничего, -- сказал он мне, когда дверь за ними затворилась. -- Я выпустил ему крови много, теперь он успокоится на несколько дней. Для него и для вас будет лучше, если он полежит в постели недели две. Но если удар повторится, то капитану вашему конец. За это я ручаюсь.

ГЛАВА II.
Чёрная марка.

   Часу в двенадцатом я поднялся наверх в спальню капитана и принёс ему прохладительного питья и разных лекарств, прописанных доктором Лайвей. Больной лежал в том же положении, как мы его оставили, только взобрался немного повыше на подушки.
   Он был очень слаб, но до крайности возбуждён.
   -- Джим, -- сказал он мне, как только меня увидал, -- ты здесь единственный порядочный человек. Ты помнишь, я к тебе всегда хорошо относился и даже давал тебе каждый месяц по четыре пенса. Теперь я слаб, я болен, я несчастен, так надеюсь, ты не откажешься принести мне стаканчик рому? Ведь не откажешься, дружок, неправда ли?
   -- Разве вы не слыхали, что сказал доктор, -- возразил было я.
   Но он меня перебил, послав доктора ко всем чертям, и закричал насколько хватило голоса:
   -- Что такое все докторишки? Старые швабры, вот что они такое! Ну, что твой доктор может смыслить в моряках? Уверяю тебя, я бывал в таких местах, где жарко как в печке, где люди мрут от жестокой лихорадки как мухи. Видал ли что-нибудь подобное твой доктор? А знаешь чем я спасался там от болезни и смерти? Ромом и больше ничем. Ром заменял для меня и хлеб, и вино, и мясо, и друга, и семью. Неужели же мне теперь бросить этот целительный бальзам? Да я не выдержу, Джим, я умру и смерть моя ляжет на твою душу. Грех будет тебе и этому доктору, чтоб его...
   Тут последовал целый перечень отборнейшей ругани. Затем мой капитан перешёл в печальный тон.
   -- Посмотри, Джимушка, как дрожат мои пальцы. Да и весь я дрожу как осиновый лист. Подумай только; ведь у меня во весь день не было во рту ни капли. Поверь мне, дружок, твой доктор болван. Если ты не дашь мне рому, я сойду с ума, тем и кончится. Со мной и то уж начинается что-то не хорошее. Мне мерещатся всё какие-то рожи. Вон сзади тебя стоит старый Флинт. Я его вижу как тебя. Если так пойдёт дальше, то я за себя не ручаюсь. Я сделаюсь хуже Каина, и в этом виноваты будете вы все, а не я. Да наконец и сам ваш поганый доктор сказал, что от одного стакана ничего не сделается. Принеси мне один стакан, Джим, только один! Я тебе дам золотую гинею, слышишь? Принеси ради всего на свете!
   Он возбуждался всё больше и больше. Я подумал, что уж лучше будет от него отвязаться, тем более, что сам доктор сказал, что один стакан рому капитану не повредит. Но я всё-таки оскорбился тем, что меня хотели подкупить деньгами.
   -- Не нужно мне вашей гинеи, -- отвечал я с негодованием, -- отдайте мне только то, что вы должны моему отцу по счёту, а стакан рому я принесу вам и так, с условием, что вы больше не будете просить.
   Когда я принёс ему ром, он жадно схватил стакан и выпил всё залпом.
   --А! -- произнёс он с наслаждением. -- Вот мне уж и лучше. Скажи, мальчик, долго ли, по мнению твоего доктора, придётся мне пролежать в постели?
   -- По крайней мере с неделю, -- отвечал я.
   -- Гром и молния!.. Неделю!.. Ни за что! -- вскричал он с тревогой. -- Этим временем они успеют прислать мне черную марку. Чего доброго, они уже бродят тут где-нибудь около меня, ослы! Не умели беречь того, что было у них в руках!.. Поступали бы как я, было бы и у них. А теперь на что они рассчитывают? Не меня ли думают запугать? Так нет, шалишь!.. Не проведёшь! Мы и не таких дурачили!

0x01 graphic

... "я заметил, как слепой сунул что-то в руку капитану"...

   Говоря это, он страшно волновался, потом привстал, опёрся на моё плечо, так что мне тяжело сделалось, и попробовал пройтись по комнате. Но ноги его не слушались. Он остановился и присел на постель.
   -- Уморил меня этот проклятый доктор, -- сказал он. -- В голове шум такой, что просто чёрт знает... Помоги мне лечь.
   Я исполнил его желание и он несколько времени полежал молча.
   -- Джим, сказал он наконец, -- ты не видал сегодня этого матроса?
   -- Чёрного Пса?
   -- Чёрного Пса. Я тебе скажу, он большой негодяй. Да и остальные не лучше. Слушай, Джимушка. Если мне почему-нибудь нельзя будет скоро уехать и если они сюда придут и принесут мне чёрную марку, то не забудь, что им нужен мой старый сундук. Тогда ты не теряй ни минуты времени, садись на первую лошадь и скачи к тому... как его?.. к доктору к этому окаянному... Скажи ему, чтобы он собрал как можно больше народу, понятых, полицейских, и спешил в здешнюю гостиницу ловить остаток шайки старого Флинта: я был у него когда-то помощником... я один знаю, где спрятано... Он открыл мне эту тайну на Саванне, когда умирал... как вот я теперь... Саванна, знаешь, корабль, на котором мы разбойничали... Ты слыхал о старом Флинте?.. Так вот он самый... Но ты никому про это не говори, если они не принесут чёрной марки... Слышишь?
   -- Что вы говорите, капитан? Какая чёрная марка?
   -- Это призыв, требование от нашей шайки. Они, чего доброго, пришлют, так я тебя предупреждаю. Смотри в оба, Джим, не зевай!
   Он побредил ещё несколько минут. Голос его становился всё слабее и слабее. Я подал ему питье. Он напился точно ребенок, приговаривая:
   -- Так, так!.. Вот и лечиться пришлось на старости лет. После того он заснул тяжёлым сном. Я подождал немного и вышел.
   Не знаю, как бы я поступил, если бы дела шли обыкновенным порядком. Вернее всего, что я рассказал бы всё доктору, потому что до смерти боялся, как бы капитан не раскаялся в своей откровенности и не постарался отправить меня на тот свет. Но дело в том, что в этот же самый вечер мой отец совершенно неожиданно умер. Горе, хлопоты с похоронами и разные неурядицы совсем вышибли у меня из головы память о недавнем разговоре с капитаном. Мне было совсем не до него.
   На другой день утром он сошёл вниз как обыкновенно, хотя ел без аппетита. Зато пил он, как я думаю, гораздо больше обыкновенного, так как он весь этот день сам хозяйничал за буфетом, ворча и фыркая как тюлень. Вечером, накануне похорон, он напился до того, что стал опять распевать свои удалые песни, отлично зная, что в доме покойник. Нас это возмущало, но мы всё ещё боялись страшного капитана и не решались заметить ему, что такое поведение неприлично, постыдно. Только один доктор мог бы его остановить, но, к сожалению, он уехал далеко к одному опасному больному и не был у нас с самой смерти батюшки.
   Капитан был однако всё ещё очень слаб. Он еле бродил по комнатам, придерживаясь за стены, чтобы не упасть. Он ни с кем не говорил, кроме меня, и мне всегда казалось, что он успел забыть о своём признании. Но характер его стал ещё раздражительнее. У него явилась опасная привычка, садясь за стол всякий раз класть возле себя кортик. Страстью его сделалось следить за проезжающими, и вообще он как будто немного помешался.
   В этот же вечер после ряда матросских песен мы вдруг с удивлением услыхали, что он напевает чрезвычайно странный мотив, какого он ещё ни разу у нас не пел. То был какой-то весёленький ретурнель, далеко не похожий на его обычные песни. Вероятно, он певал его когда-нибудь очень давно, когда ещё не был моряком.
   На другой день после похорон я вышел часу в четвёртом на крыльцо гостиницы. День был туманный и холодный. Я стоял в печальном раздумье и вдруг заметил, что по дороге медленно идёт какой-то человек. То был очевидно какой-нибудь слепой, потому что на глазах у него был зелёный зонтик, а в руках большой костыль, которым он поминутно щупал дорогу. Он шёл, согнувшись под бременем дряхлости и болезни и кутаясь в дырявый, безобразный плащ с капюшоном. В жизнь свою я не видывал ничего ужаснее этого лица с тусклыми глазами без взгляда. У крыльца гостиницы он остановился и, плачевно растягивая слова, обратился к пустому пространству:
   -- Милостивые, жалостливые, христиане добрые, скажите слепому матросу его величества, где он теперь находится.
   Я немедленно отвечал:
   -- Вы у гостиницы Адмирал Бенбо, возле Блекгилльской бухты.
   -- Слышу голосок тоненький, голосок молоденький, -- возразил слепец тем же заунывным голосом. -- Голубчик миленький, мальчик мой хорошенький, не подашь ли ты мне руку свою, не поможешь ли войти?
   В простоте души я предупредительно протянул руку и вдруг почувствовал, что ужасный слепец сейчас же сжал её как тисками. Испугавшись до смерти, я стал вырываться, но безглазый нищий с силою привлёк меня к себе и сказал уже совсем другим тоном:
   -- Веди-ка меня к капитану, мальчуган!
   -- Ей-богу, сэр, я не смею... ну, право же не смею, видит Бог.
   -- О!.. о!.. -- зарычал слепой, так ты не слушаться?.. Сейчас веди, не то я тебе руку выверну.
   И с этими словами он так жестоко повернул мне руку, что я громко закричал.
   -- Сэр, я о вас же забочусь? Капитан последнее время очень опасен. Он не расстаётся со своим кортиком. К нему просто подойти нельзя и к тому же он болен... Недавно другой джентльмен...
   -- Цыц, замолчи! Веди меня к нему и конец! -- перебил меня слепой.
   Голос был грубый, жестокий, одним словом ужасный. Он подействовал на меня хуже боли в руке. Я подчинился. Мы пошли в залу, где у камина сидел капитан, попивая ром. Слепец, не выпуская моей руки, навалился мне на плечо всею тяжестью.
   -- Веди меня прямо к нему, -- сказал он, -- и когда подойдёшь совсем близко, крикни: "Билль! Вот и мы!" Не крикнешь -- берегись!
   При этом он, как бы предостерегая, сдавил мне руку так больно, что у меня пропал весь страх к капитану. Я быстро распахнул двери общей залы и громко произнёс то, что мне велел слепой.
   Бедный капитан вздрогнул с головы до ног и испуганно взглянул на нас. Хмель разом выскочил у него из головы и на лице изобразился ужас, смешанный с крайним отвращением. Он хотел встать, но не мог.
   -- Оставайся на месте, Билль! -- сказал убогий. -- Я слеп, но нос у меня тонкий, и я сейчас узнаю, сидишь ты смирно или нет. Дело делом... Подавай сюда левую руку. Мальчик, возьми его левую руку и приблизь её к моей правой руке.
   Мы оба машинально повиновались. Я заметил, что последний сунул что-то капитану в руку и тот сейчас же зажал эту вещь в кулак.
   -- Дело сделано! -- объявил слепой.
   Он меня выпустил и с невероятною быстротой и уверенностью выскользнул вон из гостиницы. Я видел, как он торопливо пошёл по дороге и исчез, постукивая своим костылём.
   Мы с капитаном были в оцепенении. Я стоял около него и бессознательно держал его за руку. Наконец я её выпустил и тогда он взглянул на свою ладонь.
   -- В десять часов! -- вскричал он. -- У нас осталось ещё целых шесть!.. Мы ещё успеем сыграть с ними штуку.
   Он вскочил на ноги, но пошатнулся, схватился рукою за горло и во весь рост растянулся на полу. Я подбежал к нему, начал горько звать матушку. Но звать было незачем. Капитан был мёртв: его убил нервный удар.
   Странная вещь: я не любил капитана, хотя под конец и стал чувствовать к нему жалость; теперь же, видя его мертвым, я не мог удержаться от слёз. Вероятно потому, что нервы у меня были расстроены недавнею смертью отца.
   Не откладывая в долгий ящик, я рассказал матушке то, что было бы гораздо лучше сказать ей раньше. Мы очутились с нею в очень затруднительном, даже в опасном положении. Часть денег нашего постояльца принадлежала нам неотъемлемо и бесспорно, но сомнительно было, чтобы его товарищи, захватив его достояние, согласились нам её выплатить. По крайней мере мы

0x01 graphic

..."капитан лежал на полу с раскинутыми руками"...

   так судили о них о всех по Чёрному Псу и по слепому, о которых мы имели достаточное понятие. Мне вспомнилось приказание капитана сесть в известном случае на лошадь и немедленно скакать к доктору Лайвей. Впрочем, сделать это теперь значило оставить мать одну в гостинице на произвол судьбы.
   Но и оставаться в гостинице нам обоим было страшно, всё нас пугало: и треск угля в камине, и тиканье часов. Чёрная дорога, уходившая в бесконечную даль, невольно заставляла нас думать о том, что вот быть может по ней приближаются наши губители. Вид мёртвого капитана на полу в зале и воспоминание об ужасном слепце обдавали меня холодом, так что кровь стыла в жилах. Нужно было на что-нибудь решиться, и мы придумали обратиться за помощью в соседнюю деревню. Придумано -- сделано, и вот мы, в чём были, побежали по дороге, несмотря на холод, туман и вечернюю темноту.
   Деревня была по счастью недалеко, за скалами, на противоположном конце бухты. Мы добежали до неё, запыхавшись. Всё кругом было тихо, только волны плескались о берег и вороны каркали где-то в лесу.
   В деревне уже зажглись огни и я никогда не забуду, с каким удовольствием увидал я освещённые окна. Я ободрился, но этим всё и ограничилось. Никакой серьезной помощи мы не нашли. Никто не решился идти с нами в гостиницу Адмирал Бенбо. К стыду мужчин, все они трусили и ссылались на жён и детей... -- Кто такой капитан, кто такие его товарищи? -- Уж не из шайки ли они Флинта?.. Оказалось, что имя Флинта известно им как нельзя лучше. К довершению беды с поля вернулось несколько крестьян, которые заявили, что встретили по дороге каких-то подозрительных личностей. Несколько других крестьян стали уверять, что видели какой-то бот, бросивший якорь в маленькой заводи, которую у нас называли Киттской норой. Одним словом, мы получили массу предложений немедленно съездить к доктору Лайвей, но ни один человек не согласился защищать гостиницу Адмирал Бенбо.
   Трусость, говорят, заразительна, но с другой стороны верно и то, что спор нередко придаёт храбрость. Так случилось с моей матерью. Когда все высказались, она заговорила сама и объявила, что не посмотрит ни на что и попробует, нельзя ли спасти сиротские деньги.
   -- Если вы не хотите нам помочь, так и Бог с вами, -- сказала она. -- Мы с Джимом пойдём одни и что бы ни случилось, а уж сундук я отопру. Об одном попрошу я вас, мистрисс Краули, -- обратилась она к одной соседке, -- одолжите нам мешок, чтобы положить в него деньги, принадлежащие нам с Джимом по праву.
   Я, разумеется, объявил, что готов идти с матерью, и все, разумеется, начали кричать, что это ни на что не похоже. И всё-таки никто не согласился пойти с нами. Дали только мне заряженный пистолет на всякий случай и обещали приготовить нам осёдланных лошадей для бегства, если нас будут преследовать. Кроме того, один парень взялся немедленно ехать к доктору Лайвей и попросить у него для нас вооружённой помощи.
   Сердце у меня сильно билось, когда мы с матерью пустились в опасный путь. Ночь была тёмная, луна не успела взойти и только красноватый край её диска чуть-чуть светился сквозь густую, тяжёлую мглу. Мы бежали чуть не бегом, стараясь производить как можно меньше шума. Наконец, мы благополучно добрались до гостиницы и с облегчением вздохнули, когда заперли за собой тяжелую дверь.
   Я притаил дыхание, вспомнив, что мы с матушкой в доме одни и что там лежит покойник. Мать зажгла свечку и, держась за руки, мы робко вошли с нею в общую залу. Мертвец лежал всё в том же положении на спине и с раскинутыми руками.
   -- Опусти штору, Джим, сказала мне матушка, -- а то нас могут увидать с улицы.
   Я исполнил приказание матушки и она продолжала:
   -- Теперь нужно снять с него ключ от сундука... придётся до него дотронуться...
   Я стал возле трупа на колена. На полу у левой руки мертвеца лежал вырезанный из бумаги кружочек, одна сторона которого была была выкрашена в чёрный цвет. Я понял, что это и есть чёрная марка. Подняв кружок, я увидал на белой стороне крупную и чёткую надпись: сегодня вечером, в десять часов.
   -- Матушка! -- вскричал я. -- Только до десяти часов...
   Только что я ей это сказал, как наши стенные часы стукнули, приготовляясь бить. У обоих у нас замерло сердце... Часы прозвонили. О, счастье! Оказалось только шесть часов.
   -- Ну, Джим, -- сказала матушка, -- доставай ключ.
   Я ощупал все карманы покойника, нашёл там серебряную медаль, нитки, иголки, напёрсток, ножик, огниво, табак, карманный компас, но ключа не отыскал.
   -- Нет ли на шее, -- подсказала мне матушка.
   Подавляя отвращение, я расстегнул у мертвеца ворот и пощупал шею. Ключ действительно висел на шнурке, пропитанном дёгтем. Я вынул ножик и разрезал шнурок.
   Удача нас ободрила. Мы побежали в капитанскую спальню, где стоял знаменитый сундук, ни разу не сдвигавшийся с места.
   Сундук был обыкновенный матросский, сделанный из очень прочного дерева, обтёршийся по углам от долгой службы и с большой металлической буквой Б на крышке.
   -- Дай мне ключ, -- сказала матушка.
   Замок отпирался туго, но она, -- откуда сила взялась, -- в одну секунду повернула ключ и открыла крышку.
   Из сундука запахло табаком и дёгтем. Прежде всего мы увидали полную новую пару платья, тщательно вычищенную и аккуратно уложенную. Матушка сделала предположение, что это платье ни разу не надевано. Под платьем лежало множество мелких вещей самого разнообразного характера: тут были транспортиры, пачки с табаком, старинные испанские часы, медный компас, разные дешёвые редкости, как, например, пять или шесть американских раковинок и т. п. Всё это для нас покуда не представляло интереса и мы продолжали рыться в сундуке. На дне оказался старый матросский плащ, весь потёртый и выцветший. Мать с досадою вытащила его вон и мы увидали под ним две последние вещи: какой-то пакет, по-видимому, с бумагами, завёрнутый в клеёнку, и полотняный мешок, в котором зазвенели монеты, когда я взял его в руки.
   -- Покажем этим негодяем, что мы честные люди, -- сказала матушка. -- Я возьму только то, что нам следует, ни гроша больше. Давай сюда мешок, что мне дала мистрисс Краули.
   И она принялась отсчитывать монеты, кладя их в мешок, который я держал перед нею. Ей хотелось взять из капитанских денег ровно столько, сколько следовало по счёту, но это оказалось далеко не так просто, как она думала; монеты были по большей части иностранные, дублоны, луидоры, унции, и всё в этом роде. Английских монет было меньше всего, а матушка только им и знала цену.
   Мы не сделали ещё и половины дела, как вдруг я остановил матушку, дотронувшись до её руки. В тишине ночи я услыхал явственно звук, от которого у меня застыла кровь в сердце; услыхал стук палки слепого по мёрзлой земле... Стук приближался... Мы с матушкой слушали, не дыша. Вот палка стукнула в дверь, негодяй повернул дверную ручку и начал неистово ломиться в дом. Потом всё смолкло. Затем костыль опять застучал по земле, медленно удаляясь от дома, и, к нашей радости, стук постепенно замер в отдалении.
   -- Матушка, -- вскричал я, -- возьмём всё и убежим!
   Я был уверен, что запертая дверь навела слепого на подозрение и что скоро к нам в дом нахлынет вся шайка. И всё-таки я был бесконечно рад, что догадался запереть задвижку. Уж очень был страшен этот слепой, так страшен, что и рассказать нет слов.
   Очень испугалась матушка, а всё-таки не хотела взять ни одной копейки меньше, чем следует.
   -- Ещё нет семи часов, -- сказала она. -- Я своего упускать не намерена.
   Не успела она договорить, как где-то вдали, на холме, должно быть, раздался протяжный свист. Оставаться было немыслимо.
   -- Нечего делать, -- вздохнула матушка, торопясь встать и уйти, -- уж возьму только то, что успела отсчитать.
   -- А я для круглого счёта возьму вот и это, -- вскричал я, хватая клеёнчатый пакет.
   Мы побежали по лестнице в темноте, бросив свечку возле пустого сундука, выбежали на улицу и пустились по дороге. Туман стал редеть и луна уже вполне ярко озаряла окружающие высоты. К счастью, дорога шла внизу и потому оставалась погружена в относительный мрак. На первое время нам было хорошо, но с половины дороги нам предстояло идти по освещённому пространству. Хуже всего было то, что сзади нас уже раздавались шаги многочисленных ног. К гостинице приближалась толпа мужчин, из которых у одного был фонарь.
   -- Дитя моё, -- сказала мне вдруг матушка, -- бери деньги и беги! Я чувствую, что скоро выбьюсь из сил.
   -- Кончено! -- подумал я. -- Теперь нас поймают.
   И меня взяло страшное зло на низкую трусость соседей, которые отказались нам помочь. К счастью, мы уже почти дошли до мостика через небольшую канаву. Я кое-как довёл матушку до края канавы, но тут она тяжко вздохнула и без чувств склонилась ко мне на плечо. Не знаю как достало у меня силы стащить матушку вниз в канаву и положить возле мостика. Больше этого я ничего не мог сделать; мост был очень низок и я мог под ним спрятаться только сам, так как был очень тонок и худ. Я подполз под него на животе и мы оба остались в этом опасном положении: я под мостом, а матушка -- возле него и совершенно на виду с дороги. От гостиницы, в которую ломились разбойники, мы успели уйти всего на расстояние человеческого голоса.

ГЛАВА III.
Бумаги капитана.

   Несмотря на опасность моего положения, любопытство пересилило во мне страх. Прошло несколько минут и я потерял всякое терпение. Мне просто не лежалось под мостом; желание посмотреть, что делается в гостинице, так и подмывало меня встать. Я выполз из канавы и притаился за кустом шильника, откуда можно было видеть дорогу и крыльцо гостиницы. Только что я уселся за кустом, как на дороге показался авангард нападающих; их было человек семь, один из них нёс фонарь и шёл впереди. Трое шли рядом, взявшись за руки, и сквозь туман я разглядел, что один из этой троицы -- мой старый знакомый, слепец. Вскоре я расслышал и его голос, убедившись таким образом, что не ошибся.
   -- Ломайте дверь! -- кричал он.
   -- Сейчас! -- ответило ему несколько голосов.
   Гостиница Адмирал Бенбо подверглась штурму. Дверь оказалась не запертою и разбойники в удивлении остановились, не входя в дом. Они стали шептаться, но слепой прикрикнул на них:
   -- Что ж вы, к месту приросли что ли? Чего вы ждёте? Идите!
   Пятеро пошли в дом, двое остались при слепце. Настала тишина, потом раздался возглас удивления и крик:
   -- Билль умер!..
   Слепой только пуще рассердился и начал браниться:
   -- Ах, ослы! Ну, так что же? Ну, и обыщите его, да сундук не забудьте взять. Недогадливые остолопы! Всюду вас нужно носом ткнуть.
   Я услыхал, как злодеи, стуча своими тяжёлыми башмаками, пошли по лестнице и как наша старая лестница заскрипела и затрещала от их шагов. Спустя немного времени раздался опять возглас удивления. В окне капитанской комнаты зазвенели и посыпались на землю разбитые стёкла и при ярком свете луны из окна высунулся человек. Он обратился к слепому, который стоял внизу:
   -- Пью, нас обжулили, в сундуке кто-то рылся прежде нас.
   -- А цело ли то... знаешь что?
   -- Деньги тут.
   -- А, ну тебя с деньгами! Я говорю о бумагах Флинта.
   -- Их что-то не видно.
   -- А вы там нашли их на Билле или нет? -- крикнул слепец.
   Один из оставшихся для обыскивания мёртвого капитана вышел на крыльцо и сказал:
   -- Билля, должно быть, обшарили прежде нас. На нём ничего нет.
   -- Это всё здешние хозяева, -- заорал слепой. -- Это всё этот поганый мальчишка, больше некому... Как жаль, что я не вырвал у него глаз!.. Да время ещё не ушло... Они сейчас были тут, потому что когда я приходил, дверь была заперта... Ступайте, ребята, ищите их!..
   -- Они оставили тут зажжённую свечку, -- сказал человек, стоявший у окна.
   -- Ищите! Всюду ищите! Камня не оставляйте на камне! -- снова крикнул Пью, стуча о землю костылём.
   В гостинице поднялась невыразимая кутерьма; по всему дому стучали тяжелые башмаки, хлопали двери, звенели разбитые стёкла, ломалась мебель. Наконец, разбойники один за другим вышли из дому и объявили, что ничего нет.
   В ту же минуту снова раздался свист и повторился два раза. Я заметил, что разбойники встревожились, и заключил из этого, что их предостерегают.
   Это Дирк свистит... и два раза. Надо, ребята, утекать, -- сказал один из разбойников.

0x01 graphic

..."Слепой попал прямо под ноги первой лошади"...

   -- Кто это хочет утекать? -- зарычал слепой Пью. -- Куда утекать?.. Зачем утекать?.. От того, что трус Дирк чего-нибудь испугался?.. Ах, вы, идиоты! Ничего не умели найти!.. Я уверен, что просто вы прозевали... И зачем только я слепой!..
   Два разбойника принялись шарить в кустах, но как-то вяло и не охотно, видимо смущаясь слышанным свистом. Остальные стояли в нерешимости.
   -- Ослы! -- ругался слепой. -- Стоило протянуть руку за миллионами и взять их, а вы прозевали!.. Трусы, скоты!.. И всего-то нужно отыскать этих людей да хорошенько приступить...
   -- Да чего тебе ещё надо, Пью? Ведь дублоны мы взяли, -- старался урезонить его один из разбойников.
   -- И почём ты знаешь, что бумаги были здесь? Может быть их тут и не было никогда, -- возразил другой. -- Возьми свои гинеи, Пью, и перестань базлить.
   Базлить -- это было сказано очень метко. Пью остервенился и начал колотить своих товарищей костылём направо и налево. Разбойники, в свою очередь, стали ругаться и вырывать у него костыль; тот не давал и продолжал буянить. Эта ссора нас спасла, то есть меня и матушку. За холмом, со стороны деревни, послышался лошадиный топот и вслед затем сверкнул и грохнул пистолетный выстрел. Разбойники немедленно пустились наутёк, кто к бухте, кто в поле. В полминуты все они исчезли, остался один старый Пью. Уж не знаю, от страха или из мести за грубость бросили его товарищи на произвол судьбы, но только он оказался позади всех и бежал ощупью, отчаянно стукая костылём и крича товарищам, чтобы они подождали. Те не слушались и вскоре слепой, повернув не туда, куда следует, побежал по дороге в деревню, пройдя мимо меня в двух шагах и крича что есть мочи:
   -- Джонни!.. Чёрный Пёс!.. Дирк!.. Неужели вы хотите бросить старика Пью?.. Не может быть!
   Лошадиный топот слышался всё ближе и ближе. На холме, освещённом луною, показались четыре или пять всадников, галопом мчавшихся в нашу сторону. Пью заметил свою ошибку и, сделав крутой поворот, побежал прямо к канаве, в которую и свалился. Он встал и выбрался из неё, но, растерявшись, попал прямо под ноги передней лошади, налетевшей на него с разбега.
   Всадник хотел остановить своего коня, но не успел. С ужасным криком Пью упал на землю и острые подковы прошли по его телу. Первое время он оставался в сидячем положении, как упал, а потом медленно свалился лицом на дорогу и замер, не шевелясь.
   Я успел выйти из своего убежища и кричал всадникам, которые останавливались, подъезжая один за другим. То была конная таможенная стража, которую встретил нарочный, посланный к доктору Лайвей, и догодался известить о нападении на гостиницу. Начальник стражи, таможенный надзиратель Дэнс, уже знал о боте, приплывшем в Киттсову Нору, и на всякий случай сделал объезд нашей местности. Этому счастливому обстоятельству мы с матушкой и обязаны своим спасением.
   А старый Пью был мёртв, совершенно мёртв.
   Матушку спрыснули водой и привели в чувство. Оправившись от страха и придя в деревню, она немедленно принялась вздыхать о деньгах, которые она не успела взять.
   Тем временем надзиратель Дэнс скакал во весь опор в Киттсовой норе, но когда он доскакал до неё, то бот уже снялся с якоря, хотя ещё не успел отплыть далеко. Надзиратель окликнул судно, но в ответ только пуля просвистела у него над ухом. Бот вышел из бухты и скрылся, а мистер Дэнс, по собственному его выражению, остался на берегу как рыба, выброшенная приливом. Всё что он мог сделать, это послать в Бристоль нарочного с донесением о виденном боте, но и такая мера в сущности ни к чему не могла привести.
   Я рассказал Дэнсу всю историю, и мы с ним вместе вернулись в гостиницу, в которой точно варвары побывали. В злобе на нас, разбойники поломали и побросали на пол всё, что только попало им под руки, даже и стенные часы. Хотя с собой они не взяли ничего, кроме мешка с золотом, принадлежавшего капитану, тем не менее, для нас этот разгром равнялся полному разорению. Мистер Дэнс совершенно не понимал, чем объяснить такую злобу.
   -- Вы говорите, что деньги они взяли, так чего же они искали ещё? Других денег? -- спрашивал он в недоумении.
   -- Нет, сэр, не думаю. Мне сдается, что они искали кое-чего другого... того, что я спрятал к себе в карман...
   -- Отличная мысль пришла тебе, мальчик. Ты не дашь мне эту вещь, а?
   -- Я думал отдать её доктору Лайвей.
   -- Отлично, чего же лучше, -- согласился со мной надзиратель без малейшего неудовольствия. -- Кому же вы можете скорее довериться, как не своему мировому судье? А теперь, я думаю, не худо мне пойти и донести о смерти этого Пью. На нас, на таможенных, так много клевещут... Не лучше ли и вам со мною отправиться, Гоукинс?
   Я от души поблагодарил мистера Дэнса и пошёл с ним в деревню, где нас ждали лошади. Переговорив с матушкой, я, по указанию мистера Дэнса, сел на лошадь позади одного из объездчиков, у которого лошадь была покрепче, и мы крупную рысью поскакали к жилищу доктора.
   У доктора во всех окнах было темно. Мистер Дэнс велел мне сойти с лошади и постучать у крыльца. Вышла горничная и сказала, что доктора нет дома. Он в этот вечер обедал в замке у сквайра Трелонэ.
   Мистер Дэнс решил немедленно ехать туда. Замок был недалеко, так что я не сел опять на лошадь, а побежаль вприпрыжку рядом со с всадниками, затрусившими мелкой рысцой. Так мы въехали в ворота парка и проехали длинную въездную аллею. Мистер Дэнс велел сейчас же о себе доложить, и мы немедленно были приняты. Через длинную галерею нас провели в большую библиотеку, по стенам которой тянулись многочисленные полки с книгами, а на кронштейнах стояло около дюжины мраморных бюстов. Сквайр и доктор сидели у пылающего камина, мирно беседуя и покуривая трубки.
   Я до сих пор ни разу не видал сквайра Трелонэ вблизи. Он был рослый мужчина, футов шести, в меру полный и очень сильный, с добрым, открытым лицом, загорелым от далёких путешествий. Брови у него было очень густые и часто хмурились. Это придавало ему несколько неприятный вид, хотя в сущности он был человек добрейшей души; портили его лишь некоторая горячность и надменность.
   -- Добро пожаловать, мистер Дэнс, -- сказал он важно и приветливо.
   -- Доброго вечера, Дэнс, -- сказал доктор, кивая головою. Здравствуй и ты, друг Джим. Что скажете хорошенького?
   Таможенный надзиратель, держась чопорно и неуклюже, рассказал всё дело, как вытверженный урок. Оба джентльмена слушали с таким интересом, что даже позабыли курить. Когда рассказ дошёл до того места, как моя мать с удивительным мужеством пустилась одна в гостиницу, доктор Лайвей в знак одобрения хлопнул себя по коленке, а сквайр воскликнул "браво!" и так сильно стукнул трубкой о камин, что трубка разбилась. Не дожидаясь конца рассказа, мистер Трелонэ вскочил со своего глубокого кресла и крупными шагами заходил по зале. А доктор, так тот даже стащил с себя пудреный парик, словно для того, чтобы лучше слышать, и не пропускал ни одного слова, не заботясь о том, что его бритая чёрная голова имела чрезвычайно смешной вид.
   -- Наконец, мистер Дэнс окончил свой обстоятельный доклад.
   -- Хвалю, мистер Дэнс, хвалю! -- вскричал сквайр. -- вы можете гордиться своим поведением. И маленький Гоукинс тоже молодец. Да... Не позвонишь ли ты, мой милый?.. Мистер Дэнс, я думаю, не откажется выпить стакан пива.
   -- И ты уверен, Джим, -- сказал доктор, -- что в кармане у тебя та самая вещь, которую искали злодеи?
   -- Вот она, сэр, -- отвечал я, передавая доктору клеёнчатый пакет.
   Доктор повертел пакет во все стороны, словно у него чесались пальцы его распечатать, но удержался и только положил его в карман.
   -- Вот что, сквайр, сказал он, когда Дэнс выпьет своё пиво, он, разумеется, уедет отсюда, у него ночью много дела. Но Джима Гоукинса мне бы хотелось задержать до завтра, и если вы ничего не имеете против, то я бы вас попросил приказать, чтобы ему принесли холодного пирога и дали поужинать.
   -- С удовольствием, дорогой Лайвей, -- отвечал сквайр, -- Гоукинс такой молодец!
   -- Мне принесли большой паштет с голубями и накрыли прибор на маленьком столике. Я поужинал по-княжески, тем более, что был голоден как волк, а мистер Дэнс откланялся и уехал.
   -- Так как же, сквайр? -- спросил доктор.
   -- Так как же, дорогой Лайвей? -- в тон ему возразил сквайр.

0x01 graphic

... "Сквайр осторожно вскрыл пакет"...

   -- Начнём по порядку, -- засмеялся доктор. -- Вы, полагаю, слыхали о старом Флинте, помощником которого называл себя покойный Билли Бунс?
   -- Слыхал ли я о Флинте? -- вскричал сквайр. -- Как же не слыхать!.. Самый свирепый разбойник, какой только есть на земле... Синяя Борода в сравнении с ним младенец. Испанцы так его боялись, что я даже чуть-чуть не возгордился, что он англичанин... Ехали мы на испанском корабле... Дело было около Тринидата. Собака-капитан так перепугался, что сейчас же скомандовал право на борт, и мы вернулись в гавань.
   -- Ну, это, положим, и в Англии бывало, -- возразил доктор. -- Но дело вот в чём: были у Флинта деньги или нет?
   -- Деньги-то! Ещё бы! Да из-за чего же эти негодяи и разбойничают, как не из-за денег? Из-за чего шкурой рискуют?
   -- Всё это мы разузнаем потом, -- заметил доктор, -- но теперь я должен вам сказать, что вы так горячитесь и так часто и много восклицаете, что нет никакой возможности с вами рассуждать. Скажите мне вот что: положим, что у меня в кармане находится указание, где спрятан клад старого Флинта; как вы думаете: велико это сокровище или нет?
   -- Велико ли, сэр?.. Вот вам мой ответ: если это указание действительно у вас есть, то я берусь зафрахтовать в Бристоле корабль на свой счёт, сяду на него с вами и с молодым Гоукинсом, и мы поедем отыскивать деньги Флинта, хотя бы для этого нам пришлось проездить целый год.
   -- Прекрасно, -- согласился доктор. -- А теперь с позволения Джима, давайте вскроем пакет.
   И он выложил пакет на столе.
   Клеёнка была сшита с боков. Доктор достал из кармана футляр, вынул из него докторские ножницы и разрезал швы. В пакете оказались две вещи: записная книжка и какая-то бумага, запечатанная сургучем.
   -- Посмотрим сначала, что в книжке, -- сказал доктор. Мы со сквайром стали смотреть через плечо доктора, который, видя, что я уже поужинал, любезно разрешил мне подойти и посмотреть.
   На первой странице было какое-то царапанье от нечего делать, должно быть, "проба пера" или что-нибудь в этом роде. На другой странице был тот же рисунок, что я видел на руке капитана, и те же слова: "прихоть Билли Бунса". На третьей стоял полный титул: "Мистер Вильям Бунс, подшкипер". Далее значилось: "Брошу пить ром". Потом ещё: "Он поймал его в океане". Далее опять шло неразборчивое царапанье.
   -- Всё это ничего не разъясняет, -- заметил доктор, продолжая перелистывать книжку.
   Десять или двенадцать следующих страниц были наполнены целым рядом каких-то непонятных заметок. Они шли в два столбца, на одном конце каждой строчки стояло число, а на другом сумма денег, ни дать, ни взять как в приходо-расходных книгах. Но вместо объяснений против каждого числа стояли только кресты. Против числа 12 июня 1745 года стояла сумма в 70,000 футов стерлингов (около 700,000 руб.), но значение этой суммы объяснялось только шестью крестами. Иногда стояло название места, вроде, "недалеко от Каракаса", или означение широты и долготы, как например: "62®17®20®--19®2®40®".
   Эти счёты обнимали собою огромный период времени лет в двадцать, причём внизу у каждой страницы был вписан итог. Итоги постоянно возрастали и в конце последнего итога был ещё общий итог всем суммам, а в самом низу стояла подпись: "Бунс. Его клад".
   -- Ничего не понимаю, -- сказал доктор, окончив чтение.
   -- Что вы! Да это ясно как день! -- вскричал сквайр. -- Неужели вы не видите, что это счётная книга злодея?.. Кресты -- это имена ограбленных шайкою городов или потопленных кораблей. Денежные суммы -- это призы, доставшиеся на его долю. Когда он боялся спутаться, он прибавлял слова, как например "около Каракаса". Вероятно, тут речь идёт о каком-нибудь ограбленном корабле. Бедные те, кто на нём ехал!..
   -- Вы правы, сквайр, -- согласился доктор. -- Что значит попутешествовать! Сейчас догадались. И заметьте: итоги растут по мере усиления шайки. Чем дальше в лес, тем больше дров.
   -- В тетрадке не оказалось больше ничего, кроме нескольких мореходных заметок и сравнительной таблицы монет различных европейских государств.
   -- Молодец! Свое дело знал! -- воскликнул доктор. -- Злодею не хотелось переплачивать лишнее при размене.
   -- Ну, теперь давайте смотреть остальное, -- напомнил сквайр.
   Остальное была бумага с несколькими сургучными печатями, запечатанными обыкновенным швейным напёрстком, быть может тем самым, что я вытащил из кармана у покойного Бунса. Доктор тщательно вскрыл это подобие конверта и вытащил самодельную карту какого-то острова с обозначением широты, долготы, лотовых измерений, удобных пристаней, бухт и проливов, -- одним словом, самую подробную в морском отношении карту. Судя по масштабу, остров, должно быть, имел миль девять в длину и пять в ширину. Формою своей он напоминал стоящего на задних лапах дракона, на берегу заметны были две природные гавани, а в середине холм, отмеченный названием Далёкий Вид. С виду карта была очень старинная, но на ней виднелось несколько пометок очевидно недавних, как например, три сделанных красными чернилами креста, один на севере острова, другой на юге, и рядом с этой пометкой другая, сделанная тоже красными чернилами, но более изящным почерком, чем неуклюже-детское маранье капитана: "Здесь главный клад".
   На обороте тою же рукою были начертаны дополнительные указания:

Большое дерево на гребне "Далёкого Вида"; от N до N--N--E.
Остров Скелета Е.--I.--Е через Е.
Десять футов.
Деньги в северной ямке. Идти нужно Восточной долиной десять сажен к югу от чёрной скалы.
Оружие и припасы не трудно найти в песке, пункт N северного мыса.

   Больше ничего не было. Но как ни кратки были эти указания, однако они привели в восторг и доктора, и сквайра. Я, разумеется, ничего не понимал и только удивлялся, чему они радуются.
   -- Лайвей! -- вскричал мистер Трелонэ. -- Завтра же бросайте свою жалкую медицину! Я немедля еду в Бристоль и зафрахтовываю прелестный караблик с отборным экипажем... Мы возьмём юнгой Гоукинса... хороший юнга у нас будет... Вы, Лайвей, будете судовым врачом, а я...... я адмиралом. Возьмём с собой Редрута, Джойса, Гунтера... Ветер будет попутный... мы благополучно приплывём к острову, где золото бери сколько хочешь, и вернёмся назад богачами...
   Так фантазировал сквайр, а доктор молчал и сидел насупившись. -- Вы забываете, Трелонэ, -- произнес он вдруг, -- что это золото не наше и что оно добыто грабежом и убийством...
   -- Правда, я об этом не подумал, -- вскричал с обычной своей прямотою сквайр. -- Но что же из этого! Не лежать же этому золоту на острове без всякой пользы, с ним можно много добра сделать.
   Доктор задумался, взвешивая возражения сквайра.
   -- Да, это так, добра можно много сделать, на земле столько горя!.. Знаете, Трелонэ, что я вам предложу? Условимся так: будем смотреть на это золото как на обыкновенный клад старинных монет и поступим с ним по закону о кладах, то есть одну половину отдадим в казну его величества короля Георга, а другую, как нашедшие, возьмём по праву себе. Хорошо так?
   -- Это... очень умно, -- сказал мистер Трелонэ не без лёгкого вздоха.
   -- Что касается до другой половины, то условимся, прежде чем приступить к дележу, пожертвовать из неё примерно третью долю на бедных... На бедных, Трелонэ, на больницы и приюты...
   -- Вот это так, -- вскричал сквайр Трелонэ, -- это мне гораздо больше нравится, чем первое. Помогать бедным я никогда не прочь, а казна что?..
   -- Ну, так на этих условиях я с вами еду, -- возразил доктор, переставая хмуриться. -- Я возьму Джима и надеюсь, что мы оба разбогатеем от этой экспедиции... Сказать по правде, есть тут один человек, которого я очень боюсь.
   -- Кого это? -- спросил сквайр. -- Интересно бы знать.
   -- Вас, -- отвечал доктор. -- У вас к несчастью такой ужасный язык, вы совершенно не умеете держать его на привязи, а между тем для успеха нашего предприятия необходима абсолютная тайна. Знайте, дорогой Трелонэ, что мы ставим на карту жизнь. Злодеи, нападавшие на гостиницу, тоже вероятно желают отыскать клад и нам необходимо сбить их с толку. До последней минуты не нужно говорить решительно никому о цели нашей поездки... и не только говорить, даже намекать никому не следует.
   -- Лайвей, -- объявил торжественно сквайр, -- вы совершенно правы. Даю вам слово молчать как могила.

ГЛАВА IV.
Корабельный повар.

   Приготовления к отъезду заняли гораздо больше времени, чем рассчитывал сквайр, уезжая в Бристоль. Доктор Лайвей, из боязни, чтобы я не проболтался, сначала хотел держать меня всё это время у себя на глазах, но по необходимости оставил своё намерение. Ему нужно было ехать в Лондон отыскивать какого-нибудь начинающего врача, чтобы передать ему свою практику, и он не стал дожидаться возвращения сквайра, который замешкался в Бристоле среди хлопот о снаряжении корабля. Я остался в замке со стариком-доезжачим Редрутом и сидел почти под арестом, но не унывал, а всё время бредил путешествиями, приключениями, страшными и вместе чарующими пустынями. Целыми днями я почти только и делал, что изучал карту острова, которую запомнил до мельчайших подробностей. Сидя у камина в комнате экономки, я мысленно причаливал к острову у всех его берегов, мысленно обходил его по всем направлениям, раз двадцать взбирался на холм "Далёкий Вид" и наслаждался чудной панорамой, открывшейся с его вершины. То представлялись мне на острове дикари, которых мы разбивали и обращали в бегство; то чудились мне на нём страшные звери, которые всюду гонялись за нами. Но все эти мечты и грёзы были ничто в сравнении с тем, что мне впоследствии довелось вынести наяву, во время поездки за кладом старого Флинта.
   Проходили недели. В один прекрасный день из Бристоля пришло письмо на имя доктора Лайвей с таким примечанием на конверте:
   "В случае отсутствия адресата, пусть прочитают письмо Том Редрут или молодой Гоукинс".
   Мы распечатали письмо и прочитали в нём или, вернее, прочитал один я (потому что доезжачий умел читать только по-печатному), следующие важные новости:
   
   "Бристоль, гостиница Старый Якорь, 1 марта 1761 г.

"Любезный Лайвей.

   "Предполагая возможным, что вы в Лондоне, я посылаю своё письмо в двух экземплярах и с двумя адресами.
   "Корабль снаряжён, вооружён и готов к отплытию. Прелестная шхуна по имени Испаньола, водоизмещением в двести тонн. Находку эту сосватал мне мой приятель Бландли, оказавшийся на этот раз чрезвычайно услужливым господином. Впрочем, со мной в Бристоле все очень любезны, особенно с тех пор как сделалась известною цель моего путешествия".
   -- О, о!.. -- вскричал я, дочитав до этого места. -- Доктор Лайвей будет очень недоволен. Сквайр обещался ничего не говорить и всё разболтал.
   -- Вот ещё! -- проворчал доезжачий. -- Захотел -- и рассказал. Неужто же сквайру молчать из угождения доктору Лайвей?
   Я не стал спорить и продолжал чтение:
   "Бландли сам отыскал для меня Испаньолу и устроил так, что я получил её почти даром. Это, разумеется, не мешает людям выдумывать бог знает что. У Бландли много врагов и некоторые из них даже позволяют себе говорить, будто Испаньола принадлежала ему самому, будто он содрал с меня нехристианскую цену и тому подобные враки. Разумеется, на весь этот вздор я неизменно отвечаю просьбою указать мне другую шхуну, и так как никто сделать этого не может, то я утешаюсь вполне.
   "До сих пор всё шло как по маслу. Правда, нанятые мною рабочие дьявольски долго тянули починку кое-каких повреждений у шхуны, но теперь всё это уже кончено. С чем мне пришлось поплясать, так это с набором экипажа. Требовалось не меньше двадцати человек, так как на острове мы можем встретиться с дикарями, а на море с проклятыми французами, и я чуть не плакал, с трудом набрав шесть матросов и не зная, где взять остальных, как вдруг счастливый случай свёл меня с одним подходящим человеком. Этот человек держит в Бристоле гостиницу для матросов и потому знает их чуть не всех. Я узнал, что он находит пребывание на твёрдой земле вредным для своего здоровья и ищет места на каком-нибудь корабле. Я познакомился с ним, встретив его гуляющим по берегу, чтобы подышать морским воздухом, и был очень тронут его рассказом. Я поспешил пригласить его в повара на Испаньолу; будь вы на моём месте, вы сделали бы то же самое. Его зовут Джоном Сильвером и у него нет одной ноги. Последнее обстоятельство ещё больше возвышает его в моих глазах, потому что ноги он лишился, сражаясь за родину, под командой знаменитого Гока. И подумайте только, Лайвей: он не получает никакой пенсии!.. Что за время мы переживаем!.. Просто возмутительно, что у нас делается!
   "Слушайте до конца. Я думал, что нашёл только повара, а оказалось, что набрал целый экипаж, Сильвер помог мне всё устроить. Экипаж великолепный: молодец к молодцу, на подбор опытные морские волки. Некрасивы, правда, -- загорелые, грубые, -- но молодцы. Сердце радуется, глядя на них. Можете быть уверены, что эти удальцы не испугаются даже фрегата.
   "Джон Сильвер посоветовал мне отпустить двоих из нанятых мною раньше матросов, говоря, что они пресноводные и для моря не годятся, а будут нам только мешать. Я, разумеется, послушался и сделал так, как он мне сказал:
   "Я нахожусь в самом лучшем расположении духа, сплю как сурок, ем как акула, а впрочем с нетерпением жду, скоро ли мы выйдем в море... В море!.. Только бы в море!.. He столько даже клад меня тянет, как, собственно, плаванье... Чудо!.. Прелесть!.. Доктор, доктор, приезжайте скорее в Бристоль, если хоть немного меня любите!

"Ваш Джон Трелонэ."

   "P. S. Ах, забыл: Бландли в августе вышлет корабль искать нас, если мы к тому времени не вернёмся или не дадим о себе вестей. Так мы уговорились. Джон Сильвер рекомендовал мне весьма способного офицера на должность подшкипера. Офицера зовут мистер Арро. Наш будущий боцман мастер играть на рожке. Вот увидите, дорогой доктор, на Испаньоле всё будет, как на военном корабле.
   "Надо вам также сказать, что Джон Сильвер человек солидный. Я, наверное, знаю, что у него есть текущий счёт с одной банкирской конторой. Он женат, и его жена, пока он ездит, будет заведовать гостиницей. Дама эта цветной масти и вы легко можете догадаться, что не одна забота о здоровье побуждает Джона Сильвера тряхнуть стариной и пуститься в море.

"Дж. Т."

   "P.P.S.S. Гоукинса отпустите к матери, с позволением ночевать у неё одну ночь".
   Можете себе представить, в какое пришёл я возбуждение, когда прочёл это письмо. От радости я не помнил себя. Зато старик Редрут ворчал и жаловался на судьбу. Я уверен, что другие доезжачие охотно поменялись бы местом с Редрутом, но сквайр решил так, а его слово было законом. Никто, кроме самого Редрута, не смел ему противоречить.
   На другой день утром мы отправились в гостиницу Адмираль Бенбо и я нашёл матушку в добром здоровье и в весёлом расположении духа. Мучивший её капитан переселился в те края, где злые бессильны делать зло, и горизонт её жизни прояснился. Сквайр велел починить наш дом и заново подрисовать и подкрасить нашу вывеску. Он прислал также несколько мебели и между прочим хорошее, покойное кресло, на котором матушка заседала теперь в буфете. В помощь ей и на замену мне, сквайр позаботился подыскать мальчика, которого отдали матушке для обучения трактирному делу. Всё было устроено так, чтобы наши дела не пострадали в моё отсутствие.
   Мне было ужасно тяжело, что чужой будет на моём месте, около матушки. Вид неловкого мальчика, делавшего поминутно промах за промахом, раздражал меня чрезвычайно и я всё время, пока был дома, придирался к моему заместителю.
   Переночевав у матушки, мы с Редрутом пошли на другой день после обеда назад в замок. Я нежно простился с матушкой и дорогой несколько раз оборачивался, чтобы взглянуть на гостиницу, новая вывеска которой так и лоснилась на солнце свежими красками.
   Вечером мы сели в дилижанс и поехали в Бристоль. Мне пришлось сидеть на империале, между Редрутом и каким-то

0x01 graphic

... "Капитан схватил меня пребольно за ухо"...

   толстым господином. Несмотря на холод, езда укачала меня и я скорёхонько заснул. Я проспал все станции и проснулся не прежде, чем Редрут энергично растолкал мне бока. Протерев глаза, я увидал, что мы едем по широкой улице мимо таких высоких и богатых домов, каких мне ещё ни разу не приходилось видеть. Было совсем светло.
   -- Где это мы? -- спросил я.
   -- В Бристоле, -- отвечали мне.
   Дилижанс остановился и мы сошли.
   Гостиница, где стоял мистер Трелонэ, находилась на самой пристани. Мы, разумеется, прежде всего отправились посмотреть на корабли, которых было видимо-невидимо. Я всё время таращил глаза, с гордостью помышляя о том, как я поеду в далёкое плаванье на настоящем корабле и с настоящими матросами. Позевав на пристани, мы пошли в гостиницу, у дверей которой встретились с мистером Трелонэ. Сквайр успел облечься в какой-то синий суконный сюртук с галунами вроде офицерских, и я заметил, что он стал ходить враскачку, подражая морякам. Увидав нас, он вскричал с весёлой улыбкой:
   -- Наконец-то!.. А доктор ещё вчера приехал. Теперь мы все в сборе.
   -- О, сэр! -- спросил я. -- Скоро ли мы отправимся?
   -- Завтра, -- отвечал сквайр.
   После завтрака мистер Трелонэ послал меня с поручением к Джону Сильверу в гостиницу Далёкий Вид. Без труда отыскав последнюю, я вошёл в залу, наполненную табачным дымом. Публики было много, всего больше матросов. Они говорили громко и в комнате стоял такой шум, что я невольно остановился у входа. Из противоположной двери вышел Джон Сильвер, которого я сейчас же узнал, потому что левая нога у него была отнята до колена. Он опирался на костыль, которым действовал замечательно ловко. Он был высок ростом и хорошо сложен, лицо имел широкое, точно йоркширский окорок, и некрасивое, но умное и довольно приятное. Вообще, он держал себя добродушным весельчаком, напевал, насвистывал и постоянно шутил.
   Признаться, наружность Сильвера меня немного смутила. При первом взгляде на него, мне сейчас же представился одноногий моряк, которого я дожидался в гостинице Адмирал Бенбо. Впрочем я скоро успокоился. Я видел Пью, видел Чёрного Пса, видел капитана и имел понятие о пиратах. Джон Сильвер был, как мне показалось, совершенно на них не похож.
   Я подошёл к Сильверу и подал ему письмо сквайра, говоря:
   -- Вы мистер Сильвер, сэр?
   -- Да, мальчик, я мистер Сильвер. А вы кто такой?
   Увидав почерк сквайра, он сейчас же воскликнул:
   -- А, знаю! Вы наш новый юнга! Рад, очень рад познакомиться.
   Он горячо пожал мне руку. В ту же самую минуту один из посетителей стремительно встал и кинулся в двери. Он выбежал вон очень скоро, но поспешность, с которою он скрылся, обратила на него моё внимание и я сейчас же узнал в нём одного из злодеев, нападавших на гостиницу Адмирал Бенбо.
   -- Стойте! Держите!.. -- вскричал я. -- Это Чёрный Пёс!
   -- Не в том дело, -- возразил Джон Сильвер, -- но он ушёл не заплативши, вот что не хорошо... Гарри, беги догони его!
   Один из людей, сидевших возле двери, пустился в погоню за беглецом.
   -- Будь это сам адмирал Гок, я и тому не спустил бы подобной выходки, -- проговорил Джон Сильвер. -- Как вы назвали этого негодяя, дитя моё? Псом кажется?..
   -- Его зовут Чёрный Пёс. Сквайр Трелонэ, вероятно, вам рассказывал о пиратах...
   -- Да, знаю, знаю... Какая дерзость!.. Смел явиться ко мне в гостиницу!.. Ну, да Гарри его, наверное, поймает.
   Так говоря, он расхаживал со мной по зале, ловко управляя своим костылём. Встретив Чёрного Пса в гостинице Сильвера, я снова почувствовал подозрение к нашему будущему повару и стал внимательно за ним следить. Но он был слишком хитёр, чтобы выдать себя, а я был слишком молод, чтобы понять, что он притворяется. Он ходил и всё время уверял, как ему будет приятно, когда злодея поймают, и как он сам передаст его в руки правосудия. Через несколько времени вернулся человек, посланный в погоню за Чёрным Псом, и сказал, что беглеца никак нельзя было поймать.
   -- О, чёрт возьми! -- вскричал Джон Сильвер. -- И мои деньги пропали... как жаль! Впрочем, оставим это. Долг прежде всего. Нужно идти к сквайру и доложить ему обо всём. Ах, Чёрный Пёс, -- так, кажется, вы его назвали? -- Ах, негодяй! Ловко надул меня. Никогда себе этого не прощу... И какого знатного стрекача он задал! Просто и смех, и грех.
   Дорогой, проходя со мной по пристани, он называл мне все корабли, о которых я спрашивал, объяснял значение разных снастей, и я не заметил, как мы дошли до нашей гостиницы.
   Сквайр и доктор сидели в столовой, собираясь распить вдвоём добрую кварту эля. Джон Сильвер рассказал происшествие с Чёрным Псом, постоянно ссылаясь на меня, как на очевидца.
   -- Ведь так это было, Гоукинс? -- спрашивал он то и дело.
   Я подтверждал, что так, потому что рассказ действительно был точный и верный. Оба джентльмена искренно пожалели, что Чёрному Псу удалось улизнуть. Однако потужили, потужили, да так и оставили. Делать было нечего. Получив благодарность от сквайра за распорядительность, Джон Сильвер взял костыль, раскланялся и ушёл.
   -- Не забудьте: в четыре часа все должны быть на борту! -- крикнул ему вслед сквайр Трелонэ.
   -- Слушаю, сэр! -- отозвался повар.
   -- Говоря откровенно, сквайр, -- заметил доктор по уходе Сильвера, -- ваши находки мне вообще что-то не нравятся, но этот человек внушает доверие даже и мне.
   -- Я ведь говорю вам, что это настоящий перл!
   -- Сходимте-ка ещё раз взглянуть на шхуну, всё ли там в порядке. Гоукинса, я думаю, тоже можно взять с собою?
   -- Конечно, -- отвечал сквайр. -- Надень шляпу, мальчик, и пойдём с нами.
   Мы вышли на пристань, сели в шлюпку и поехали на Испаньолу, которая стояла недалеко от берега. На палубе нас встретил подшкипер мистер Арро, загорелый моряк с неприятнокосыми глазами и с серьгами в ушах. Он почтительно приложил руку к шляпе. Сквайр и он уже успели сделаться друзьями, но я скоро заметил, что нельзя было того же сказать об отношениях сквайра к капитану. Последний был человек в высшей степени самоуверенного вида, вечно раздражавшийся и ничем недовольный на корабле. Причина этого раздражения и недовольства скоро объяснилась. Едва мы сошли в маленькую гостиную, как за нами пришёл матрос и доложил:
   -- Капитан Смоллет желает иметь честь поговорить с мистером Трелонэ.
   -- Милости просим капитана пожаловать сюда, -- отвечал сквайр.
   Капитан немедленно явился и первым делом старательно запер за собою дверь.
   -- Что скажете хорошенького, капитан? --обратился к нему сквайр. --Надеюсь, всё обстоит благополучно и нет препятствий к отъезду?
   -- Я думаю, сэр, вы против откровенного разговора ничего не имеете? -- прямо приступил капитан к цели своего прихода. -- В таком случае я должен вам сказать, что мне эта экспедиция очень не нравится. Экипаж мне подозрителен, а помощник, которого вы мне назначили, на мой взгляд, совершенно ненадёжный человек. Надеюсь, я высказался ясно?
   -- Быть может вам и сама шхуна тоже не нравится, сэр? -- возразил сквайр тоном человека, начинающего сердиться.
   -- Про шхуну я ничего не могу сказать, я на ней ещё не плавал, -- сказал капитан. -- По-видимому она построена хорошо и слушается руля; вот всё, что я покуда заметил.
   -- Так может быть вам не нравится хозяин шхуны? -- снова спросил сквайр с прежнею едкостью.
   Тут вмешался доктор Лайвей.
   -- Зачем, господа, припутывать личности к деловому разговору? -- сказал он. -- По-моему, капитан сказал или слишком много, или слишком мало. Пусть он объяснится хорошенько. Вы сказали, капитан, что вам не нравится экспедиция. Позвольте узнать, почему?
   -- Вот почему, сэр. Я принял так называемое запечатанное поручение, то есть уговорился командовать кораблём, обязуясь вести его туда, куда прикажет джентльмен, которому корабль принадлежит. Прекрасно. Вдруг что же? Приезжаю я на корабль и вижу, что команда моя знает о цели путешествия больше меня самого. Справедливо это, по-вашему, или нет?
   -- Конечно, несправедливо, -- согласился доктор. -- Нельзя против этого спорить.
   -- Затем, -- продолжал капитан, -- я узнаю, что мы едем отыскивать какой-то клад. Заметьте: я узнаю это от матросов... Экспедиции за кладами вообще не моя специальность, при том же и дело это очень рискованное. Тем более, если секрет подобной экспедиции известен всем и каждому, даже попугаям...
   -- Это вы намекаете на попугая, принадлежащего Джону Сильверу? -- иронически спросил сквайр.
   -- Я говорю без всякого личного намёка, -- возразил капитан.  -- Я только убеждён, что никто из вас не подозревает опасности, на которую вы оба идете с лёгким сердцем... Хотите, я буду совершенно откровенен? Ну, вот: вы просто напросто идёте на смерть.
   -- Это действительно очень ясно, -- отвечал доктор. -- Но мы ведь и сами это знаем, капитан. Без риска нельзя же... Но перейдём ко второму пункту: вы недовольны экипажем. Разве матросы наши так дурны?
   -- Они, на мой взгляд, не годятся, не нравятся мне, вот и всё... Не говоря уже о том, что набор экипажа следовало бы поручить мне...
   -- Разумеется, мистер Трелонэ сделал бы лучше, если бы посоветовался с вами, -- согласился доктор, -- но это было упущено без намерения, могу вас уверить... Вам и помощник ваш, мистер Арро, тоже не нравится?
   -- Не нравится, сэр. Дело своё он, кажется, знает, но он слишком фамильярен с матросами. Подшкипер должен держать себя сообразно со званием и не пить запросто с своими подчинёнными.
   -- Разве он пьяница? -- удивился сквайр.
   -- Кто говорит, что пьяница? Я только говорю, что он за панибрата с матросами.
   -- Подведём же итог вашим требованиям, капитан, -- сказал доктор. -- Чего вы, собственно, желаете?
   -- Джентльмены, вы решительно намерены ехать?
   -- Бесповоротно! -- вскричал сквайр.
   -- Так позвольте дать вам совет. Порох собираются нагрузить в носовую часть; почему не сделать арсенала в кормовой части, под гостиной? Там много свободного места... Это одно. Второе: при вас есть четыре вполне надёжных человека, а вы хотите поместить их в одной каюте с матросами. Почему не позволить им спать на свободных диванах в гостиной?
   -- Ещё что скажете, сэр? -- спросил сквайр Трелонэ.
   -- Только одно, -- отвечал капитан, -- а то мы и так уж много говорили.
   -- Слишком даже много, -- заметил доктор.
   -- Повторяю вам опять, что слышал от других, -- продолжал капитан Смоллет. -- Кажется, у вас есть карта какого-то острова и на этой карте красными крестами отмечены места, где спрятаны деньги, а остров находится под такой-то широтой и такой-то долготой...
   -- Я не говорил этого ни одному человеку! -- вскричал сквайр.
   -- А между тем, сэр, оно известно всему экипажу, -- возразил капитан.
   -- Лайвей, это либо вы, либо Гоукинс, -- протестовал сквайр.
   -- Ну, да это не важно, кто бы ни сказал, -- отвечал доктор.
   Я видел, что ни он, ни капитан не поверили заявлению сквайра. Очень уж он был болтлив! Но мне почему-то казалось, что на этот раз сквайр тут ни при чём, что тайна узналась помимо его болтливости.
   -- Повторяю, господа, -- продолжал капитан, -- что мне неизвестно, существует ли эта карта и у кого она в руках, но я формально требую, чтобы её не сообщали ни мне, ни мистеру Арро. Иначе я должен буду подать в отставку...
   -- Понимаю, чего вы желаете, -- сказал доктор. -- Вы хотите сложить с себя всякую ответственность и требуете, чтобы мы из кормовой части судна сделали цитадель с гарнизоном из слуг мистера Трелонэ и с правом исключительного пользования арсеналом... Другими словами, вы опасаетесь бунта.
   -- Сэр, -- возразил капитан, -- я не сержусь на вас, но всё-таки прошу не приписывать мне того, чего я не говорил. Разве капитан имеет право выйти в море, если опасается чего-нибудь подобного? Я уверен, что мистер Арро честный человек. На одну часть матросов я тоже полагаюсь, а об остальных, которых не знаю, не имею права делать дурных предположений. Но ведь я отвечаю за корабль и за жизнь всех без исключения, кто на нём находится. Я нахожу, что на корабле многое не ладно, и прошу принять кое-какие меры предосторожности, иначе считаю долгом отказаться от места, вот и всё.
   -- Капитан Смоллет, -- засмеялся доктор, -- помните басню о том, как гора родила мышь?.. Ни дать ни взять как вы теперь... Сознайтесь, что, входя сюда, вы готовились не к такому окончанию беседы?
   -- Правда, сэр, -- отвечал капитан, -- я готовился к полному разрыву, потому что не рассчитывал, что сквайр согласится терпеливо меня выслушать.
   -- И не стал бы слушать, если бы не доктор Лайвей, -- сказал сквайр. -- Но теперь я вас выслушал и сделаю по-вашему. Только не думайте: моё доверие к вам нисколько через это не увеличилось.
   -- Это как вам будет угодно сэр, -- сказал капитан. -- Я исполнил свой долг и достаточно.
   С этими словами он простился и вышел.
   -- Трелонэ, -- сказал доктор, дав капитану уйти, -- вы превзошли все мои ожидания. Вы наняли двух честных людей: Смоллета и Джона Сильвера.
   -- Относительно Джона Сильвера я с вами согласен, -- возразил сквайр, -- но этот капитан, по-моему, просто несносен и его поведение не достойно английского моряка.
   -- Увидим, -- сказал доктор, -- увидим.
   Мы вышли на палубу. Матросы под руководством капитана уже принялись за перестановку, вытребованную последним у сквайра. Мистер Арро, видимо, одобрял это распоряжение. Быть может, он тоже несколько сомневался в благонадёжности нашего экипажа? Это осталось неизвестным, потому что вскоре мы лишились его просвещённых услуг.
   В самый разгар хлопот к шхуне подъехала шлюпка, в которой сидели два или три матроса и Джон Сильвер. Повар вбежал по трапу с замечательною для больного ловкостью. Увидав суету, он чрезвычайно удивился и спросил:
   -- Эй, ребята! Что это вы делаете?
   -- Порох в другое место переносим, -- отвечал один из матросов.
   -- Чёрт возьми!.. Этак мы пропустим отлив, -- вскричал Джон Сильвер.
   -- Я здесь начальник, -- оборвал его капитан. -- Ступайте лучше к печке, почтенный, и не мешайтесь не в своё дело. Матросам не худо бы закусить.
   -- Иду, капитан, иду, -- отвечал повар, дёргая себя за прядь волос вместо поклона и направляясь к лестнице.
   -- Он человек хороший, капитан, -- заметил доктор.
   -- Очень приятно, -- отвечал Смоллет. -- Легче, легче, ребята, -- отнёсся он к матросам, таскавшим пороховые бочки.
   Я в это время стоял около одной из двух пушек, которыми была вооружена наша шхуна, и с любопытством рассматривал их. Вдруг капитан увидал меня, подошёл и отвёл за ухо в сторону, прикрикнув:
   -- Эй, юнга! Дела разве у тебя нет, что ты здесь ворон считаешь? Прочь отсюда! Ступай на кухню и спроси себе работу...
   Я стрелою пустился прочь от капитана, но успел расслышать, как суровый начальник сказал мне вслед, обращаясь к доктору Лайвей:
   -- У себя на корабле я не допускаю любимцев!
   Я в душе согласился со сквайром, что капитан Смоллет препротивный человек, и возненавидел его от всего сердца.

ГЛАВА V.
Плавание.

   Ночь прошла в хлопотах по приведению всего в порядок. К шхуне поминутно подъезжали лодки, привозившие приятелей сквайра. В числе множества гостей был и мистер Бландли, приехавший пожелать своему другу счастливого пути и благополучного возвращения. Мне то и дело приходилось откупоривать бутылки и полоскать стаканы. Я не помню, чтобы у меня было когда-нибудь столько дела в гостинице Адмирал Бенбо.
   Ни разу в жизни я так не уставал. На рассвете боцман затрубил в рожок и матросы взялись за шпиль. Будь я утомлён во сто раз больше, я и тогда бы не согласился уйти с палубы ни за что на свете. Всё здесь для меня было ново, всё занимало меня: и отрывистые слова команды и резкие звуки свистка, и толкотня людей, старавшихся протесниться поближе к фонарям, и суета в носу корабля, где люди копошились в темноте точно тени, -- одним словом, вся корабельная обстановка.
   -- Джон, спой нам что-нибудь! -- крикнул чей-то голос.
   -- Ту, знаешь, старую! -- сказал ещё чей-то.
   -- Рад стараться, братцы! -- отвечал Джон Сильвер, который стоял тут же, опираясь на костыль.
   Он запел хорошо знакомую мне песню, -- любимый мотив покойного капитана:
   
   Было нас, матросиков, пятнадцать человек,
   Пятнадцать матросов, морских волков,
   Морских волков, удалых молодцов...
   
   Весь экипаж подхватил оглушительным хором:
   
   Ио-го-го! Ио-го-го!
   Захотелось нам, матросам, бутылочку распить...
   
   И под этот громкий и стройный припев якорный канат начал ровно и медленно навиваться, уступая дружным усилиям матросов.
   Несмотря на то, что любопытство моё было напряжено до последней крайности, звуки этой песни невольно заставили меня перенестись мыслью в нашу убогую гостиницу. Среди хора незнакомых голосов мне показалось, что я слышу голос капитана. Но вот якорь поднялся из воды и повис подле форштевня шхуны; паруса начали надуваться; вот берег и соседние корабли в гавани как будто побежали от нас. Когда я, наконец, сошёл в каюту и, не помня себя от усталости, бросился на койку, Испаньола была уже в открытом море и на всех парусах летела к Острову Сокровищ.
   Не стану подробно описывать нашего плавания. Оно было довольно благополучно. Шхуна ходила под парусами превосходно, матросы были люди опытные, а капитан знал своё дело великолепно. Поэтому я отмечу лишь два или три крупных события, случившихся у нас на корабле до прибытия к острову.
   Прежде всего мистер Арро в совершенстве оправдал приговор о нём капитана Смоллета. Он не имел ровно никакого влияния на экипаж, и матросы делали с ним что хотели. Это бы ещё ничего, но дело в том, что не успели мы выйти в море, как он стал показываться на палубе в совершенно пьяном образе, с мутными глазами, красным лицом, заплетающимся языком и неровной походкой. Лишь временами на него находили светлые минуты, когда он бросал пить и дня два ходил трезвый, довольно сносно исполняя свои обязанности.
   Мы никак не могли понять, откуда он берёт водку. Это была корабельная тайна. За ним следили, допытывались и всё-таки ничего не узнали. Когда об этом спрашивали его самого, то он или посмеивался себе в ус, -- если был пьян, или торжественно заверял, что не берёт в рот ни капли, -- если был трезв.
   Он не только не приносил никакой пользы как офицер, но прямо вредил делу тем, что развращал своим примером экипаж. Наконец, будучи постоянно пьян, он мог каждую минуту упасть как-нибудь и убиться до смерти, что действительно вскоре и случилось. В одну тёмную ночь его хватились во время довольно сильной качки и нигде не нашли. Никто не удивился и никто не опечалился. Что с ним сделалось, мы так никогда и не узнали.
   -- Должно быть, он упал в море, -- сказал капитан. -- Это избавляет меня от необходимости посадить его на цепь, так как я серьёзно собирался это сделать.
   Мы остались без подшкипера, и потому пришлось дать повышение одному из матросов. Исправление подшкиперских обязанностей поручили боцману Джону Андерсону, впрочем, без присвоения ему соответственного звания. Мистер Трелонэ много путешествовал, имел кое-какие сведения по морскому делу и мог в случае надобности брать на себя вахту; этим он бывал нам часто очень полезен. Наконец, младший боцман наш Израиль Гандс был опытный старый моряк и, в случае нужды, на него тоже можно было положиться.
   Он был большой приятель с Джоном Сильвером и это обстоятельство побуждает меня сказать о нашем поваре несколько слов.
   Чтобы иметь свободными обе руки, Джон Сильвер привязал свой костыль ремнём к шее и во время работы замечательно ловко опирался на него, не употребляя в дело рук. Он ни разу не упал за всё время плавания и исполнял свои обязанности на шхуне так же успешно, как если б это было на твёрдой земле. Но всего любопытнее было смотреть на него во время качки. Для него нарочно протянули вдоль бортов верёвки и он нередко ходил по кораблю, цепляясь только за них и не пользуясь костылём, который праздно болтался у него на шее, но ходил всегда так скоро, как ни один матрос. Тем не менее матросы, плававшие с ним прежде, глубоко сожалели об его несчастье.
   -- Джон замечательный человек, -- сказал мне раз Израиль Гандс. -- Он в молодости получил хорошее образование и, когда захочет, умеет говорить как книга. И какой он храбрый при этом! Настоящий лев. Раз при мне на него, безоружного, напали четверо... Так что ж бы вы думали? Взял он их, стукнул головами друг о друга и разбил им башки...
   Все матросы очень уважали его и даже слушались. Он умел каждому угодить какой-нибудь мелкой услугой. Ко мне он относился прекрасно и всегда бывал мне рад, когда я приходил в камбуз [корабельная кухня], где у него вся посуда сияла чистотой и висела клетка с попугаем.
   -- А, Гоукинс, милости просим, -- скажет он мне бывало. -- Пожалуйте сюда, пожалуйте, побеседуйте со старым Джоном Сильвером. Вы всегда приятный для меня гость... Вы такой умный мальчик, гораздо умнее своих лет... Вот мой капитан Флинт... Я, знаете, окрестил своего попку именем этого знаменитого пирата... Послушаем, что он нам скажет. Кажется, он всё пророчит нам благополучное путешествие... Неправда ли капитан?
   -- Червонцы!.. Червонцы!.. Червонцы! -- пронзительно закричит всякий раз попугай и так бывало надоест, заладив одно и то же, что Джон Сильвер набросит на клетку платок, чтобы унять крикуна.
   -- Знаете сколько лет этой птице? Лет двести, я думаю, если не больше; попугаи ужасно живучи. Ни один человек не видал в жизни так много разных событий, как этот попка. Представьте только себе, что он плавал с Инглэндом, знаменитым пиратом, капитаном Инглэндом! Он побывал и на Мадагаскаре, и на Малабаре, и в Суринаме, и в Порто-Белло. Он присутствовал при поднятии со дна бухты Виго затопленных испанских галиотов. Там он и выучился кричать: "червонцы!... червонцы!.." И немудрено: их там выловили из воды целых триста пятьдесять тысяч... Так-то, милый мой Гоукинс. Он был при абордаже фрегата Вице-король Индии в водах Гоа. А ведь посмотреть на него: попка, маленький, невзразный. Нельзя подумать, что он такой старик. Мы с ним вместе понюхали пороху, товарищи в некотором роде; ведь так, капитан?
   -- Смирррно!.. На абордаж! -- трещит попугай.
   -- Ах, ты, мой матросик! -- говорит Джон Сильвер, поднося к клетке кусок сахару.
   Попугай начинает биться и царапаться в клетке, ругаясь как извозчик.

0x01 graphic

..."Притаившись в бочке, я подслушал речи матросов"...

   -- Каков разбойник! -- с сокрушением отзовётся, бывало, на эту выходку Джон Сильвер и продолжает: -- Да, милый мой Гоукинс, возле сажи всегда замараешься. С кем поведёшься, такой и будешь. Мой бедный попка бывал в ужасной компании и дурное знакомство оставило на нём след. Но он, разумеется, сам не понимает, какие гадости он говорит. Именно потому его уж и не отучишь.
   Скажет это, бывало, Джон Сильвер и с самым торжественным видом проведёт рукою по своей косе, а я-то умиляюсь и думаю: "вот какой добродетельный человек".
   Между тем сквайр и капитан Смолет были друг с другом по-прежнему в холодных отношениях. Сквайр не скрывал своего мнения и неуважительно отзывался об уме и храбрости капитана. Последний, со своей стороны, тоже держал себя сухо и никогда не заговаривал первый, а лишь отвечал на вопросы, да и то неохотно, отрывисто, без лишних слов. Когда его припёрли однажды к стене, он признался, что ошибся на счёт экипажа, что матросы работают исправно и ведут себя вообще хорошо. О шхуне он выразился, что она превосходное судно и повинуется рулю, как самая примерная жена своему мужу, что ему в первый раз ещё приходится командовать таким безупречным кораблем.
   -- Впрочем, -- прибавил он потом всякий раз, когда сквайр снова заводил об этом речь, -- плавание ещё не кончилось, а я опять-таки скажу, что мне наша экспедиция совсем, совсем не нравится.
   Тогда недовольный сквайр поворачивался к нему спиной и начинал шагать по палубе, ворча про себя:
   -- Кончится тем, что этот человек серьёзно выведет меня из терпения.
   Случались с нами и бури, но они только ещё более оттеняли высокие качества Испаньолы. Все на корабле казались довольными, да и не было причины для недовольства; я убеждён, что со времён Ноева ковчега, ни на одном корабле не жилось экипажу так привольно, как на Испаньоле. Матросов положительно баловали. Придирались к малейшему предлогу, чтобы удвоить им порцию водки, пудинг подавался чуть ли не каждый день и на палубу всегда ставилась бочка с яблоками, открытая для каждого желающего.
   -- Прескверная система, -- замечал не раз капитан Смоллет доктору Лайвей. -- Вы набалуете матросов до того, что с ними после и не сладишь. Хуже тигров сделаются. Не дай вам только бог убедиться в справедливости моего мнения.
   Но доктор на этот раз ошибся. Бочка с яблоками сослужила нам хорошую службу. Она избавила нас от последствий самой гнусной, самой ужасной измены. Вот как было дело.
   Мы вышли из-под пассатов и плыли под ветром, который нёс нас уже прямо к Острову Сокровищ. О дальнейших подробностях я умолчу, чтобы не сообщить данных о положении острова. С минуты на минуту мы ждали сигнала с вахты о близости земли. Действительно, все признаки указывали нам, что мы приближаемся к цели своего путешествия, и мы рассчитывали на другой день в полдень быть уже ввиду NO острова. Курс наш был на SSW. Ветер дул по пути и шхуна шла довольно ходко, по временам то ныряя бугшпритом в волны, то поднимаясь вверх на седых гребнях пены. Каждый из нас с удовольствием глядел на распущенные паруса Испаньолы, предвкушая близкую развязку предприятия и счастливое возвращение домой.
   Случилось так, что вечером, возвращаясь к себе в каюту, мне вдруг захотелось полакомиться яблочком. Я поднялся на палубу. Вахтенные стояли все на носу, вглядываясь вдаль, не покажется ли остров. Один из них насвистывал что-то сквозь зубы, и это был единственный звук, нарушавший тишину, если не считать слабого плеска волн, разрезаемых шхуной.
   В бочке почти ничего не было, лишь два-три яблока виднелись на дне. Чтобы их достать, мне пришлось прыгнуть в бочку. Попавши в неё, я сел, так как очень устал от дневной работы, и принялся за еду. Очень может быть, что я так бы тут и уснул, убаюканный качкой и однообразным гулом волн, но мимо бочки кто-то прошёл и, тяжело опершись на неё во время пролода, сильно тряхнул её. Я хотел вылезть вон, как вдруг услыхал голос Джона Сильвера, сказавшего такую ужасную вещь, что я поскорее опустился на дно бочки и притаил дыхание. Страх меня леденил, зато жгло любопытство. Я решился выслушать всё до конца, понимая, что если меня заметят, то мне конец. От меня теперь зависела участь всех честных людей на шхуне.
   -- Да нет, говорят тебе! -- возражал кому-то Джон Сильвер. -- Нами командовал Флинт. Я был боцманом и ходил ещё на обеих ногах. Я лишился ноги в тот же самый день, как старый Пью выжег себе оба глаза. Нас лечил один и тот же хирург. Искусный был человек, учёный, из университета, а виселицы не миновал вместе с прочими, которые погибли в Корсо-Кэстле... Но то, о чём вы рассказываете, случилось с людьми Робертса и всё оттого, что они то и дело меняли название своего корабля. То он был у них Королевское счастье, то как-нибудь иначе назывался... Никогда не нужно так делать... По-моему, раз кораблю дано какое-нибудь имя, уж и не нужно его менять. Так всегда делал капитан Инглэнд; и что же? Разве мы не прошли на Кассандре преблагополучно в Малабар после захвата Вице-короля Индии?.. Так делал и старый Флинт, никогда не изменявший своей Саванне, и за то какие грузы золота поднимала у него эта Саванна.
   -- Что за молодец был капитан Флинт! -- сказал голос одного из молодых матросов.
   -- С ним мог, говорят, равняться только один Дэвис, -- продолжал Джон Сильвер, -- но Дэвиса я не знаю. Я с ним не плавал. Сперва с Инглэндом, а потом с Флинтом, вот и вся моя биография. От Инглэнда у меня осталось 900 фунтов стерлингов, а от Флинта -- 2000. Недурно для простого матроса. Эти деньги у меня целы и лежат в надёжном банке. Где теперь люди Инглэнда? Чёрт их знает. Флинтовы матросы почти все здесь и объедаются пудингом. Многим из них пришлось понищенствовать. Первый пример подал старый Пью. Сам виноват: кто ему велел мотать деньги? Теперь он умер и зарыт в землю... Да один ли он!.. Все хороши. Стоило ли тридцать лет ездить по морю, чтобы после так кончить?
   -- Конечно не стоило! -- отвечал молодой матрос.
   -- Дураку ничто впрок не идёт. Слушай, голубчик. Ты молод, но ты умён. Я это с первого раза увидал...
   Каково мне было слышать, как негодяй расточал матросику точно такую же лесть, как и мне! Как мне хотелось вырвать язык у этой гадины!
   Но Сильвер продолжал, не догадываясь, что я его слышу:
   -- Так вот я доскажу тебе всё. Конечно мы, пираты, каждую минуту рискуем попасть на виселицу, но зато мы на своём корабле катаемся как сыр в масле, а по окончании поездки получаем хороший куш. К несчастью, большинство сейчас же всё пропивает до нитки... Я никогда так не делал, я сберегал и обеспечил себя под старость. А как ты думаешь, с чего я начал? С того же, что и ты теперь: с матроса на баке.
   -- Зато ваши денежки теперь плакали. Ведь уж вы, конечно, не решитесь вернуться в Бристоль?
   -- А где мои деньги, по-твоему? -- насмешливо спросил Сильвер.
   -- В Бристоле, я думаю, в банке.
   -- Ищи их там! -- вскричал повар. -- Они уж взяты. Моя старуха продала гостиницу со всем обзаведением и, вероятно, теперь уж едет ко мне, везя с собой деньги... Мы съедемся с ней в... Я бы сказал тебе где, потому что я вполне тебе доверяю, но другие, пожалуй, вломятся в претензию, а всякому я говорить не хочу.
   -- А вдруг она вас обманет и убежит с вашими деньгами?
   -- Ну, брат, нет, ещё не родился такой человек, которому бы удалась подобная штука с Джоном Сильвером. Я был у Флинта боцманом. Матросы наши были далеко не овечки, а спроси кого хочешь, можно ли было шутить с Джоном Сильвером.
   -- Признаться, Джон, мне до настоящей минуты это дело не нравилось, -- сказал молодой матрос, -- но теперь я поговорил с вами и успокоился. Я ваш, давайте по руками!
   -- Молодец! -- одобрил Джон Сильвер, ударяя с матросом по рукам и так сильно, что бочка моя покачнулась. -- Из тебя выйдет, кажется, прок...
   Я начал понимать язык пиратов и все ужасные термины, имел целью завербовать молодого матроса в шайку. Попытка удалась. Джон легонько свистнул. К беседующим подошёл третий матрос и сел около них на палубу. Когда они заговорили, я узнал голос Израиля Гандса.
   -- Дик наш, -- сказал повар.
   -- Я был в этом уверен, -- отвечал Израиль Гандс. -- Дик не дурак и свою выгоду понимает.
   Он переместил языком табачную жвачку из одного угла рта в другой, сплюнул и продолжал:
   -- Скажи ты мне, наконец, Джон, долго ли мы будем еще ждать?.. Мне до смерти надоел капитан Смоллет. Хотелось бы поспать в их каютах, попить их вина, отведать их пикулей и всего прочего.
   -- Израиль, -- сказал Сильвер, -- у тебя никогда не было рассудка ни на грош. Но ты, я думаю, всё-таки можешь слышать, что тебе говорят, потому что уши у тебя длинные... Так слушай же. Ты будешь спать, где тебе приказано, обходиться без вина и пикулей и держать себя вежливо, пока я тебе не скажу: пора. Заруби это себе на носу, дружок.
   -- Да я, что же? Я ведь ничего не говорю. Я только спрашиваю: скоро ли.
   -- Скоро ли? -- вскричал Сильвер. -- Изволь, я тебе скажу: очень долго. Как! У нас такой прекрасный, способный капитан, у нас сквайр и доктор, владеющие хорошей картой, которой мы не знаем, а ты хочешь отказаться от их услуг? Ну не глупо ли это? Нет, пусть сперва сквайр и доктор отыщут нам клад и нагрузят его на корабль, тогда мы увидим. Да, знаете ли, ослы вы этакие, чтобы я сделал, если бы мог на вас положиться? Я преспокойно дал бы капитану Смоллету довести нас до половины дороги, а до тех пор пальцем бы до него не дотронулся.
   -- А мы-то разве не моряки здесь? -- сказал Дик.
   -- Ещё бы! Матросы с бака? -- возразил Сильвер. -- Руль вертеть мы, конечно, умеем, но кто же будет вести корабль? Уж не вы ли?.. Нет, друзья, моё мнение таково, что капитана Смолетта не следует трогать до тех пор, покуда мы не дойдём хоть до пассатов... Тогда можно будет обойтись, пожалуй, и без него... Но я знаю вас, знаю, что вы за гуси. Где вам выдержать так долго! Поэтому я покончу с ними со всеми ещё на острове, как только сокровище будет погружено на корабль... Тем хуже для нас. А жаль... Жаль, что все вы такие идиоты.
   -- Не сердитесь, Джон! -- смиренно вымолвил Гандс.
   -- Как же мне не сердиться? Ведь я видывал виды. Знаю я, как люди гибнут из-за излишней поспешности. Я человек опытный. Если бы вы меня послушались, то через полгода, наверное, стали бы разъезжать в каретах... Да где! Знаю я вас. Сегодня ром, а завтра виселица, -- вот ваше дело.
   -- Проповедовать-то вы мастер, Джон, это что говорить, -- возразил, наконец, Израиль. -- Но ведь на одной болтовне не выедешь. Видали мы и таких, которые умели дело делать не хуже вашего, а болтали гораздо меньше. При случае они умели быть хорошими товарищами и это ничему не мешало.
   -- Так! А где теперь эти хорошие товарищи? Пью был из их числа; и что же? Умер нищим. Да и с самим Флинтом было не лучше; ром его сгубил, он умер от рома... О, много их было, да только где они?
   -- Скажите же, наконец, -- вмешался Дик, которому надоел этот спор, -- что мы будем делать с теми, когда...
   -- Хвалю! -- вскричал повар. -- Молодец! -- Это называется поставить вопрос ребром. Как ты сам об этом думаешь, мальчик? Не высадить ли их на какой-нибудь необитаемый остров? Так всегда делал Инглэнд. Или не убить ли их просто-напросто? Так делали Флинт и Билли Бунс.
   Билли был умница, -- сказал Израиль. -- Он говорил: мёртвые не кусаются. Суровый был человек. Его теперь тоже нет в живых.
   -- Не спорю, что он был умница, -- возразил Сильвер, -- но грубость не в моём вкусе. Я самый обходительный человек на свете, можно даже сказать воплощённая вежливость. Всякий с этим согласится. Но теперь не до шуток. Долг прежде всего, я подаю голос за смерть. Я надеюсь со временем ездить в карете и быть членом парламента. Я вовсе не желаю, чтоб эти господа явились когда-нибудь в Англию и начали совать нос в мои дела. Я полагал бы подождать удобной минуты, но затем обязательно смерть.
   -- Вот за это люблю, -- вскричал Израиль Гандс, -- ты молодец, Джон!
   -- Подожди хвалить, пока не увидишь меня за делом. Я беру на себя только одного человека -- Трелонэ, но зато как же я его обработаю!.. Дик, голубчик, -- спохватился он вдруг, -- достань мне, пожалуйста, яблоко, у меня в горле пересохло.
   Вообразите себе мой ужас! Мне очень хотелось выскочить из бочки, но я не мог. Я услыхал, что молодой человек встаёт и хочет идти. Но он остановился и голос Израиля Гандса произнёс:
   -- Вот ещё! Очень нужно яблоки! Угости-ка нас лучше ромом.
   -- Дик, -- отвечал Сильвер, -- я тебе верю. Возьми ключ, отыщи бочку с ромом и налей из неё в жбан, а потом принеси сюда.
   При всём своём ужасе я невольно подумал: не этим ли путём доставал себе мистер Арро крепкие напитки, которые его сгубили?
   Дик долго не возвращался и Джон с Израилем успели шёпотом обменяться несколькими словами. Я расслышал фразу: "больше ни один не идёт" -- и понял, что на корабле ещё осталось несколько верных матросов.
   -- Когда Дик вернулся, собеседники по очереди отпили из жбана, причём один произнёс тост "за наше общее дело!", другой -- "за упокой души старого Флинта", а третий (сам Джон Сильвер) -- "за нашу беспечальную старость".
   Вдруг прямо на меня упала яркая полоса света и осветила всю внутренность бочки. Я поднял голову и увидал взошедшую луну, которая серебрила верхушку грот-мачты и наводила снеговую белизну на вздутую середину большого паруса. Почти в ту же минуту раздался крик вахтенных:
   -- Земля!..

ГЛАВА IV.
Военный совет.

   Я услыхал на палубе сильную беготню. Все спешили из кают наверх, чтобы убедиться в справедливости известия, поданного вахтой. Я под шумок выбрался украдкой из бочки и, прячась за парусами, никем не замеченный, подошёл к Гунтеру и доктору Лайвей.
   Головы всех были обращены на море. Одновременно с месяцем над горизонтом всплыло серое кольцо мглы, но тем не менее на юго-востоке можно было различить два холма в миле расстояния один от другого и между ними гору, вершина которой тонула в густом тумане.
   Я смотрел на всё это как во сне, так как ещё находился под впечатлением испытанного мною ужаса. Как сквозь сон донёсся до меня голос капитана Смоллета, командовавшего матросами. Испаньола несколько изменила курс, чтобы оставить остров у себя на востоке.
   -- Кто-нибудь из вас знает эту землю? -- спросил капитан, обращаясь к матросам.
   -- Я знаю, господин капитан, -- отвечал Джон Сильвер. -- Я даже один раз съезжал на этот остров за водою, когда служил поваром на одном купеческом корабле.
   -- Где тут якорное место? Не на юге ли, за островком? -- продолжал капитан.
   -- Точно так, господин капитан, за Скелетовым островком, как его называют. Тут, должно быть, прежде был вертеп разбойников. У нас на корабле был матрос, который]хорошо знал остров и помнил названия всех местностей на нём. Вот этот холм, который по-севернее, называется Бизань-Мачтой и Фок-Мачтой. Все холмы находятся почти на одной линии и средний повыше других, оттого их так и прозвали. Впрочем, средний холм известен больше под именем Далёкого Вида. Кажется, разбойники наблюдали с него за своими кораблями, стоявшими на якоре.
   -- Вот карта, -- сказал капитан Смоллет, -- взгляните, не узнаете ли вы местность.
   Глаза у Джона Сильвера загорелись как угли, когда он взял в руки карту, но я при первом взгляде на неё понял, что он сейчас же разочаруется. Карта была не та, что мы нашли в сундуке у Билли Бунса; это была только копия с неё, очень точная и подробная, но без красных крестов и письменных заметок. Однако хитрый Сильвер сумел превосходно скрыть свою досаду.
   -- Да, это именно здешний остров, -- сказал он как ни в чём не бывало. -- И какая великолепная карта! Кто бы это чертил её?.. Не думаю, чтобы пираты; они были люди необразованные... А, вот она, пристань капитана Кидда, как называл её наш матросик. Тут довольно сильное береговое течение, идущее к югу, потом к северу, потом к западу. Вы хорошо сделали, капитан, что оставили остров влево, если только вы хотите причалить в этой бухте... Лучшей пристани здесь вы не найдёте...
   -- Хорошо, любезный, -- отвечал капитан. -- Ступайте. Если мне понадобится ваш совет, я вас позову.
   Я удивился, с какою смелостью Джон Сильвер признался, что остров ему известен. Отойдя от капитана, он сейчас же подошёл ко мне. Конечно я понимал, что он не может знать о моём подслушивании в яблочной бочке, но всё-таки невольно задрожал, когда он положил мне на плечо свою руку. Очень уж противны и страшны были мне жестокость и его ужасающее лицемерие.
   -- Этот остров настоящий рай для мальчика твоих лет, -- сказал он. -- Тебе будет там раздолье лазить по деревьям, купаться, гоняться за дикими козами, взбираться на горы. Я сам молодею при мысли обо всём этом и забываю даже про свой костыль. Право, хорошо быть молодым и иметь целыми обе ноги. Когда ты поедешь на землю, мальчик, не забудь зайти к старому Джону; он наполнит тебе карманы разными лакомствами.
   Он ласково погладил меня по плечу и, ковыляя, спустился вниз.
   Капитан Смоллет, доктор и сквайр расположились побеседовать на шканцах; я не решался заговорить с ними прямо, хотя горел нетерпением рассказать им то, что мне удалось подслушать. Пока я придумывал предлог, чтобы подойти к ним, доктор Лайвей подозвал меня и велел принести трубку. Я воспользовался случаем, наклонился к самому его уху и сказал:
   -- Доктор, у меня есть для вас ужасные новости. Скажите, пожалуйста, капитану и сквайру, чтобы они сошли в гостиную и потом под каким-нибудь предлогом пришлите за мной.
   У доктора всё лицо исказилось, но он быстро справился с собой и сказал мне громко, как будто я ответил ему на вопрос:
   -- Хорошо, Джим, спасибо. Больше мне ничего не нужно.
   Он спокойно продолжал беседу со своими друзьями, но я понял, что он успел им сообщить моё требование. Никто из них не выказал ни малейшего беспокойства, ни малейшей торопливости. Капитан приказал что-то Джону Андерсену и тот затрубил сбор на палубу.
   -- Ребята, -- сказал капитан, когда матросы собрались, -- мы приехали, куда хотели. Вам уже знакома щедрость мистера Трелонэ. Он спрашивал меня, доволен ли я вами, а так как я вами доволен, то мы и порешили выпить втроём за ваше здоровье, с тем чтобы вы выпили за наше двойную порцию грога. Как хотите, а со стороны сквайра это очень любезно. Если вы согласны с этим, то, я думаю, не откажетесь прокричать "ура" джентельмену, который вас так угощает.
   "Ура" прокричали и так охотно, с таким радушным видом, что я невольно спросил себя: неужели это кричат те самые люди, которые затевают такую подлую измену?
   -- Ура капитану Смоллету! -- предложил Джон Сильвер, когда крики утихли.
   С не меньшим восторгом крикнули ура и тому. Затем три джентельмена удалились в гостиную, а вскоре туда позвали и меня.
   Все трое сидели у стола, на котором стояла бутылка хереса и тарелка с изюмом. Доктор курил трубку, положив на колена свой парик, что всегда служило у него признаком волнения. Окно в каюте было открыто по случаю духоты и через него виднелась луна, отражавшаяся в зыбком зеркале моря.
   -- Ну, Гоукинс, говори, что хотел, -- сказал мне мистер Трелонэ. -- Мы слушаем.
   Я возможно короче и обстоятельнее рассказал, что со мной случилось, и передал содержание подслушанной беседы. Мои слушатели не перебили меня ни словом, ни жестом, но глаза их всё время были пристально устремлены на моё лицо. Когда я кончил, доктор мне сказал:
   -- Садись, Джим.
   Он посадил меня рядом с собою, налил мне рюмку вина и дал горсть изюму. Потом все трое, низко мне поклонившись, степенно выпили за моё здоровье, за мою заслугу перед ними, за счастливый случай, помогший мне узнать намерение злодеев, и за оказанное мною мужество.
   -- Капитан, -- сказал сквайр, -- вы были правы, а я ошибался. Сознаюсь, что я осёл, и жду ваших распоряжений.
   -- Я такой же осёл, как и вы, сэр, -- возразил капитан. И нисколько не лучше. Первый пример вижу, чтобы экипаж затеял бунт так ловко, что никто об этом не догадался и ничего не вышло наружу. Я совершенно сбит с толку. Я ничего не понимаю.
   -- Позвольте, капитан, вмешался доктор, -- это очень не трудно объяснить. Всему виною Джон Сильвер, а Джон Сильвер, я думаю, вы и сами с этим согласитесь, человек замечательный.
   -- Этот замечательный человек был бы замечательно хорош на большой рее, вздёрнутый туда на верёвке, -- сердито возразил капитан. -- Но мы болтаем, а это ни к чему не ведёт. Обсудимте-ка лучше дело как оно есть, неправда ли, мистер Трелонэ?
   -- Сэр, вы наш начальник, говорите вы первый! -- сказал с великодушным видом сквайр.
   -- Хорошо, я буду говорить. Я нахожу, что из рассказа Джима проистекают три или четыре пункта. Во-первых, нам нужно, плыть вперёд; если я поворочу корабль назад, то негодяи сейчас же взбунтуются. Во-вторых, у нас впереди есть время, пока не отыщется клад. В-третьих, не все матросы изменники...

0x01 graphic

..."Я как можно обстоятельнее рассказал все, что случилось"...

   Итак, не будем закрывать глаза на будущее: рано ли, поздно ли, а только схватки нам не миновать. Я предлагаю воспользоваться первым попавшимся случаем и напасть на злодеев в ту минуту, когда они всего менее будут этого ожидать... На ваших слуг можно, я думаю, рассчитывать, мистер Трелонэ?
   -- Как на самого меня! -- объявил сквайр.
   -- Вот это уж трое, да нас четверо, если Гоукинса считать за взрослого, то уж это, стало быть, семь. Что касается до других не-изменников...
   -- Это, наверное, те люди, которых Трелонэ нанял без посредничества Джона Сильвера, -- заметил доктор.
   -- Увы! -- сказал мистер Трелонэ, -- Гандс из их числа.
   -- Я тоже думал, что на Гандса можно положиться, -- сознался капитан Смоллет.
   -- Как только я подумаю о том, что эти мерзавцы англичане, -- вскричал Трелонэ, -- то у меня является желание взорвать корабль на воздух!
   -- Одним словом, господа, -- продолжал капитан, -- положение очень некрасивое. Лучше всего, что мы можем сделать, это быть на стороже и ждать случая. Конечно, это очень скучно, конечно гораздо приятнее решить всё разом, но в данном случае поспешность была бы безумием. Мы сами ещё хорошенько не знаем своих сил. Итак моё мнение такое: лечь в дрейф и ждать ветра.
   -- Джим может принести нам огромную пользу, -- сказал доктор. -- Он такой ловкий и матросы ему доверяют.
   -- Гоукинс, -- прибавил от себя сквайр, -- я питаю к вам самое безграничное доверие.
   Мне было это очень лестно, но я всё-таки подумал, не слишком ли рискованно так слепо доверяться молодому мальчику. Я сам сознавал, что я слишком молод, что я неопытен. Однако странное стечение обстоятельств действительно превращало меня в какое-то орудие общего спасения.
   Покуда что, а в данную минуту, сколько бы мы ни считали, нас было надёжных только семь человек из двадцати шести, и в числе этих семи один был почти ребёнок. Таким образом нас было семеро против девятнадцати.
   Когда я утром вышел на палубу, внешний вид острова был уже не тот, что накануне. Несмотря на безветрие, мы за ночь всё-таки прошли некоторое расстояние и теперь легли в дрейф в полумиле к востоку от острова. Почва острова, насколько можно было окинуть взглядом, сплошь была покрыта дремучим лесом, тёмная окраска которого особенно рельефно выделялась на жёлтом песке прибрежья. Там и сям, то в одиночку, то группами, возвышались большие деревья, похожие на сосны. В общем было довольно уныло и однообразно. Возвышенности острова имели какую-то странную форму и состояли из нагромождённых амфитеатром утёсов. Холм Далёкий Вид, возвышавшийся над другими футов на триста, был по форме своей страннее всех. Склоны его были очень круты, почти отвесны, а вершина гладко срезана, так что он походил на пьедестал статуи.
   Не знаю отчего, но остров мне с первого же раза ужасно не понравился. Несмотря на яркий блеск солнца, высоко стоявшего в небе, несмотря на весёлое чириканье птиц и даже на удовольствие, которое испытывает всякий мореплаватель, увидав землю после долгого плавания, сердце у меня сжималось тоскою и на душе было ужасно тяжело. Невыносимо противен был мне вид этих скучных, угрюмых лесов, этих голых скал, этого пенящегося шумного прибоя. Первое впечатление осталось навсегда и с тех пор я вспоминаю об Острове Сокровищ не иначе как с крайним отвращением.
   Нам предстоял тяжёлый, трудный день. Ветра, как я уже сказал, не было вовсе и следовательно приходилось спускать шлюпки, чтобы тянуть шхуну вёслами на расстоянии трёх или четырёх миль до узкого пролива, ведущего в гавань Скелета. Я вызвался ехать в одной из лодок, где мне, разумеется, нечего было делать. Жара была невыносимая и матросы ругались что есть мочи, потому что грести действительно было ужасно тяжело. В лодке, где сидел я, старшим был Джон Андерсен, роптавший громче других, вместо того чтобы поддерживать дисциплину.
   -- Ну, да не век же так будет, --сказал он с ругательством, -- и слава Богу.
   Мне показалось это очень дурным признаком, потому что до той минуты матросы работали охотно и весело. Очевидно, уже одной близости острова было достаточно, чтобы у них закружились головы.
   Во время этого трудного манёвра Джон Сильвер, стоя в передней лодке, был за лоцмана; он, видимо, знал пролив как свой карман и, хотя лот далеко не всегда показывал согласно с отметками на карте, наш хромой повар ни разу не стал в тупик.
   Мы остановились в том месте, которое на карте было отмечено знаком якоря, между берегом острова и Скелетовым островком. Дно было песчаное. Падение нашего якоря вспугнуло стаи птиц, которые тревожно закружились над лесом. Минут через пять они, однако, успокоились и кругом опять водворилась тишина.
   Маленький рейдик был совершенно окружён землёю и как бы терялся в лесу, деревья которого доходили до самого прибрежья.
   В этот рейд, похожий скорее на пруд, впадали два болотистых ручья, затопляя при устьях своих довольно обширное пространство вязкой, влажной почвы; поэтому и растительность на берегу имела болотный характер.
   Налево стоял маленький форт, окружённый полисадом, но со шхуны его не было видно за деревьями. Вообще, если бы не карта, то мы имели бы полное право подумать, что до нас к острову никто не подъезжал, до такой степени веяло от него чем-то затхлым, нежилым. Не слыхать было ни малейшего шума, кроме воя бурунов. В воздухе носился особенный запах стоячей воды, сгнивших листьев и гнилого дерева. Я видел, как доктор поморщился от этого запаха, словно понюхав гнилое яйцо.
   -- Не знаю, есть ли здесь клад, -- сказал он, -- но за лихорадку ручаюсь, что она есть.
   Если настроение матросов было неутешительно в лодках, то на корабле оно окончательно приняло угрожающий характер. Они кучками толпились на палубе, шептались и спорили между собою. Самое простое приказание встречалось сердитыми взглядами и исполнялось с нескрываемой неохотой. Даже сравнительно более надёжные матросы заразились этим пагубным духом. В воздухе чувствовался бунт, он носился над нами грозовою тучей, страшною только для одних нас.
   Джон Сильвер порхал от одной кучки к другой, из сил выбиваясь, чтобы поддержать спокойствие. Собою он подавал наилучший пример, улыбался, держал себя вежливо и почтительно. По первому знаку Джон Сильвер подскакивал на костыль и говорил: "Точно так, сэр". Уладивши всё кое-как, он начал петь, чтобы замаскировать общее недовольство, и пропел весь запас своих песен. Из всех тревожных признаков худшим показалось нам именно это беспокойство Джона Сильвера.
   -- Если я решусь на другое приказание, на меня насядет весь экипаж, -- сказал капитан. -- Грех таить нечего, мне отвечают невежливо. Как только я дам заметить, что вижу это, они сейчас же возьмутся за топоры. С другой стороны, если я им это спущу, Джон Сильвер тотчас увидит загвоздку и тогда всё пропало. В сущности, мы можем рассчитывать только на одного человека, и знаете на кого?
   -- На кого? -- спросил сквайр.
   -- На Джона Сильвера. Ему не меньше чем нам хочется успокоить матросов. Быть может, для него будет достаточно первого случая, чтобы образумить их; я предлагаю доставить ему этот случай. Дадим всем им позволение съехать на берег. Если они съедут все, то мы сумеем защитить шхуну. Если откажутся, то мы запрёмся в каюте и положимся на Господа. Если уедут самые отчаянные, то поверьте, что Сильвер сумеет их укротить.
   Мнение капитана было принято. Надёжным людям раздали заряженные пистолеты. Джойсу, Гунтеру и Редруту рассказали всё дело, причём ни тот, ни другой, ни третий не выказали особенного удивления. Затем капитан вышел на палубу и обратился к матросам.
   -- Ребята, -- сказал он, -- у нас сегодня было трудное утро. Мы устали и раздражены. Хорошо бы теперь прогуляться на берег. Лодки ещё спущены -- возьмите их. Кто желает, пусть едет на остров и пробудет там хоть до вечера. За полчаса до заката солнца я выстрелю из пушки, чтобы вы возвращались назад.
   Глупые матросы, должно быть, вообразили, что они, как только ступят на берег, так сейчас и найдут клад. Угрюмые лица их разом прояснились и раздалось оглушительное "ура", далеко прокатившееся по окрестностям. Вспугнутые птицы ещё раз прокружились над лесом и снова опустились.
   Капитан догадался уйти с палубы, предоставив Сильверу устроить отъезд. Он поступил очень умно, потому что, останься он ещё одну минуту лишнюю, он не мог бы не заметить того, что само бросалось в глаза: Сильвер не только был настоящим капитаном, но матросы даже начинали тяготиться его властью. Честные люди, если только они еще оставались, не могли не видеть того, что было у них под носом. Правильнее говоря, весь экипаж был более или менее заражён, но некоторые из матросов, будучи в душе людьми всё-таки порядочными, не хотели идти слишком далеко.
   Одно дело лениться и говорить дерзости, другое дело бунтовать и убивать ни в чём неповинных людей.
   Наконец, всё уладилось. Шесть человек остались на корабле, а прочие тринадцать стали садиться в лодки с Джоном Сильвером во главе.
   Тут мне вдруг пришла в голову одна из тех безумных фантазий, которые впоследствии так много содействовали нашему спасению. Так как Сильвер оставил на шхуне шесть человек гарнизона, то, следовательно, у нас не было возможности защищаться против съехавших на берег. Так как с другой стороны гарнизон этот состоял всего из шести человек, то, очевидно, мои друзья не нуждались в моих услугах. У меня явилась нелепая прихоть тоже отправиться на остров.
   Вздумано -- сделано. Я быстро спускаюсь по веревке в ближайшую шлюпку и забиваюсь в уголок в ту самую минуту, когда она отваливает от шхуны.
   Меня никто не заметил кроме одного гребца, который сказал мне:
   -- Это ты, Джим? Наклони голову.
   Но Сильвер, ехавший на другой лодке, вытаращил от удивления глаза и спросил, неужели это я. Тут только я понял свою неосторожность и глупость.
   Наша лодка была легче всех и пришла к берегу первою. Мы проплывали под нависшими ветвями прибрежных деревьев и я, не дожидаясь когда лодка причалит, привстал, схватился за сук и выпрыгнул на лесистый берег. Лодка Сильвера шла непосредственно сзади и он закричал мне:
   -- Джим!.. Джим!..
   Но я не отвечал. Прыгая через кусты, продираясь сквозь чащу, я пустился бежать со всех ног, лишь бы уйти подальше от наших матросов, и бежал до тех пор, покуда не запыхался и не выбился из сил.

ГЛАВА VII.
Первые приключения на острове.

   Я был очень рад, что избавился от Джона Сильвера, и с любопытством стал осматривать местность, в которую меня завела судьба.
   Сначала я вступил в болотистую долину, поросшую ивами, тростником и какими-то незнакомыми мне деревьями. Отсюда я вышел на песчаную поляну, где росли местами сосны и зелёные дубы. Вдали виднелся один из холмов, голый силуэт которого ярко освещался полуденным солнцем.
   Итак, мне суждено было сделаться исследователем! Остров был необитаем. От товарищей я убежал. Передо мной были только деревья да дикие звери. Всё было ново для меня: и цветы, и птицы, и змеи. Я увидал одну змею, она выставила голову из-за утёса, за которым лежала, и зашипела мне прямо в лицо. Её шипенье было похоже на жужжанье волчка и я сейчас же понял, что наткнулся на смертельного врага, на знаменитую гремучую змею...
   Вскоре я дошёл до густой чащи деревьев, очень похожих на наши дубы и растущих всегда на песке. Их зелень очень густа и темна, а ветви сплетаются между собою, образуя непролазную чащу. Почва, на которой рос этот лес, напоминала песчаную дюну и оканчивалась большим камышовым болотом, по которому лениво ползли в море два замеченные мною раньше ручья. Над болотом курились пары и утёсы Далекого Вида, казалось, как будто дрожали в голубоватой мгле.
   Вдруг тростник зашумел и заколыхался. Вот крякнула и взлетела дикая утка, за ней другая, третья; затем вспорхнула целая стая и с криком закрутилась в воздухе. Я подумал, что к болоту подошёл кто-нибудь из моих товарищей. В этом я не ошибся, потому что вскоре до меня издали донёсся звук человеческого голоса. Говоривший был ещё далеко, но по звуку голоса я заключил, что он быстро приближается к тому месту, где я стоял.
   Я испугался и поспешил спрятаться за первый попавшийся дуб. Закрывшись его густыми ветвями, я весь съёжился и, удерживая дыхание, притаился как мышь.
   Вскоре первому голосу ответил другой, потом опять заговорил первый голос, по которому я сейчас же узнал Джона Сильвера. Он говорил долго, потом между собеседниками начался быстрый обмен возражений. Тон разговора был одушевлённый, почти азартный, но я не мог расслышать ни одного слова.
   Наконец, собеседники, как мне показалось, остановились. Должно быть, они присели где-нибудь, потому что голоса перестали приближаться, а птицы прекратили кружение и, успокоившись мало-помалу, опустились в болото. Меня как будто кольнула немножко совесть. Мне представилось, что я нарушил свой долг, пустившись в бесцельное шатание для собственной потехи, что если я безрассудно съехал с негодяями на берег, то должен, по крайней мере, подглядывать за ними и подслушивать их совещания. Одним словом, я счёл своей обязанностью подойти к ним как можно ближе, прикрываясь тенью окружавших меня развесистых деревьев.
   По звуку голосов я без труда определил направление, куда мне идти, а несколько птиц, кружившихся над болотом, безошибочно указали мне место, где сидят разговаривающие. Я бесшумно пополз на четвереньках по лесу и остановился, увидав сквозь ветви маленькую полянку возле болота и на ней Джона Сильвера, который сидел рядом с одним из наших матросов и горячо о чём-то рассуждал.
   Солнце падало прямо на них. Несмотря на то, Джон Сильвер снял шляпу, которая лежала брошенная на земле и его гладкое, белокурое, потное лицо почти с умоляющим видом было устремлено на собеседника.
   -- Поверь, друг, -- говорил Сильвер, -- я делаю это из одной любви к тебе. Если бы я тебя не любил, неужели я стал

0x01 graphic

..."Я увидел змею"...

   бы тебя предупреждать? Всё кончено и ты ничего не можешь сделать... Мне только тебя хочется спасти. Что со мной будет, если кто-нибудь из моих товарищей узнает о моём поступке?.. Ну же, Том, скажи мне что-нибудь.
   -- Джон Сильвер, -- отвечал дрожащим голосом матрос, и я видел, как лицо его вспыхнуло и покраснело, -- Джон Сильвер, вы не ребёнок и вас считают честным человеком; у вас и деньги есть, а этим не всякий матрос может похвалиться; вы человек храбрый, или я ничего не смыслю в людях... Зачем вы поддаётесь толпе негодяев?.. Соберитесь с духом и сбросьте с себя их иго... Это вовсе не трудно. Право, я скорее позволил бы отрубить себе обе руки, чем изменил бы своему долгу...
   Он замолчал, услыхав громкую перебранку... Итак, передо мной был один честный человек. Вскоре я узнал, что на корабле был ещё и другой... За этим гневным возгласом послышался крик ярости, потом раздался протяжный, ужасный вопль боли, огласивший крутые утёсы Далёкого Вида и вспугнувший целую стаю болотных птиц, которые взлетели на воздух и на несколько минут затемнили небо.
   За этим воплем агонии настала мёртвая, тоскливая тишина. Лишь вдали уныло роптали волны.
   Том вскочил как ошпаренный. Джон Сильвер даже не шевельнулся. Он продолжал сидеть, слегка опираясь на костыль и глядя на собеседника взглядом змеи, готовой броситься на добычу.
   -- Джон! -- вскричал матрос, простирая к нему руки.
   -- Прочь лапы! -- возразил Джон Сильвер, отскочив назад с лёгкостью настоящего акробата.
   -- Пожалуй, если вам этого хочется, -- отвечал матрос. -- Вы, стало быть меня боитесь?.. Знаете что, Джон Сильвер: это у вас совесть не чиста... Но скажите, пожалуйста, кто это кричал там ужасно?
   --Кто кричал? -- переспросил Сильвер, загадочно улыбаясь и не меняя оборонительной позы. -- Алан вероятно... его, должно быть, убили.
   Узенькие глазки Сильвера блестели как два уголька на широком лице его, принявшем какое-то коварно-зловещее выражение.
   Том героически выпрямился во весь рост.
   -- Алан! -- вскричал он. -- Успокой Господи его душу!.. Хороший был моряк и честный малый... А вы, Джон Сильвер, вы теперь уж не товарищ мне. Я больше не знаю вас и знать не хочу. Если мне суждено умереть, то я умру, а уж долгу не изменю... Вы убили Алана? Да? Ну, так убейте и меня, если можете... Только предупреждаю: я даром себя не дам.
   Храбрый матрос подождал с минуту, какой будет ответ от Джона Сильвера, но, видя, что тот не трогается с места и молчит, повернулся к нему спиною и пошёл к берегу.
   Но ему не пришлось далеко уйти. Взявшись рукой за древесный сук, чтобы не упасть, Джон Сильвер схватил в правую руку костыль и, зарычав от злобы, взмахнул этим неожиданным оружием. Костыль просвистал по воздуху и острымъ концом своим ударил бедного Тома между плеч в самую середину спинного хребта. Несчастный поднял руку и с глухим стоном упал ничком на землю.
   Для меня так и осталось неразгаданным: убил Тома этот удар до смерти или только ушиб? Не давая матросу оправиться, Джон Сильвер подскочил к нему без костыля, но с ловкостью обезьяны, и в два приема всадил ему в спину нож. Я слышал, как подлый убийца зверски пыхтел во время этого гнусного дела.
   Не помню, что со мной было потом. Кажется, я потерял сознание, потому что на несколько минуть всё помутилось у меня в глазах и я был как в тумане. Джон Сильвер, птицы, кружившиеся в воздухе, вершина Далёкого Вида, -- всё завертелось, заплясало у меня в глазах; в ушах шумело; я перестал понимать, что вокруг меня делается.
   Когда я пришёл в себя, злодей уже стоял прямо, опираясь на костыль и надев шляпу. У ног его лежал без движения Том. Но убийца даже не глядел на него и преспокойно вытирал пучком травы окровавленный кортик. Над ними равнодушно сияло солнце, озаряя курящееся болото и вершины холмов. Никак нельзя было подумать, что здесь сию минуту безжалостно загублена молодая человеческая жизнь...
   Джон Сильвер опустил в карман руку, достал свисток и резко свистнул.
   Я не понял сигнала, но тем не менее застыл от ужаса. Что если разбойники придут и найдут меня? Они уже убили двух честных людей; не мудрено, что настанет и моя очередь.
   Не теряя ни минуты, я раздвинул окружавшие меня ветви, стараясь как можно меньше шуметь, и по-прежнему на четвереньках пополз к большой поляне. Я слышал сзади себя крики старого мерзавца и его товарищей и, подгоняемый страхом, нёсся вперёд как на крыльях. Выбравшись из чащи, я вскочил на ноги и побежал как никогда не бегал, побежал без оглядки, сам не зная куда, лишь бы подальше от убийц. И чем больше я бежал, тем сильнее рос во мне страх, доходя до какого-то сумасшествия.
   И разве не ужасно было моё положение? При выстреле зоревой пушки мог ли я сесть в одну лодку с убийцами, покрытыми ещё дымящеюся кровью? Не был ли готов каждый из них свернуть мне шею, как только увидит меня? Самое моё отсутствие не обличало ли во мне тревогу и подозрение?
   -- Кончено! -- говорил я себе. -- Прощай, Испаньола! Прощайте, сквайр, доктор, капитан! Я осуждён на гибель от голода и от рук злодеев.
   Среди таких горьких размышлений я всё бежал и бежал. Сам не помню, как я прибежал к подножию одного из холмов в той части острова, где зелёные дубы были не так густы и где виднелись местами высокие, стройные сосны. Воздух был тут свежее и чище, чем в болоте.
   Тут новая тревога и новый страх заставили моё бедное сердце ещё сильнее забиться в измученной груди.
   С холма посыпался вниз мелкий булыжник. Услыхав этот характерный шум, я невольно обернулся в ту сторону, откуда он послышался, и увидал за сосною какое-то странное существо, тихонько кравшееся ко мне. Я не мог определить, что это за существо, не то медведь, не то большая обезьяна, не то человек. Я заметил только, что оно было чёрное и косматое. От страха я окончательно застыл на месте. Я понял, что погибаю: сзади меня были убийцы, а передо мной -- это неведомое страшилище.
   Я недолго колебался в выборе и решил, что уж лучше пусть убьёт Сильвер, чем этот подозрительный лесной житель.
   Я поворотил пятки и пустился старой дорогой, тревожно оглядываясь назад.
   Судьба меня положительно преследовала. Таинственный зверь, сделав большой обход, снова появился передо мною и шёл мне прямо навстречу.
   Я падал от усталости, но будь это даже утром, когда я был свеж и не утомлён, я всё равно не мог бы состязаться в быстроте с подобным соперником. Он мелькал между деревьями как самая быстроногая лань, хотя имел всего две ноги... Я, наконец, рассмотрел и убедился, что это странное существо был человек.
   Мне пришли на память рассказы о людоедах. Я уже хотел было закричать о помощи, но меня вдруг успокоила мысль, что я имею дело всё-таки с человеком, хотя и с диким. Я подумал, что он быть может всё-таки не до такой степени свиреп, как Сильвер. Я остановился, чтобы обдумать, нельзя ли как-нибудь вывернуться, и вспомнил, что у меня есть пистолет. Ко мне вернулась храбрость. Я решительно повернулся и смело пошёл навстречу незнакомцу.
   Последний спрятался за древесный ствол, но видно было, что он за мной наблюдал, потому что, заметив моё движение, он сейчас же сделал шаг в мою сторону. Нерешительно постояв на месте, он отступил назад, потом вдруг к моему великому удивлению и конфузу бросился передо мной на колена и с мольбою протянул ко мне руки.
   Я остановился как вкопанный.
   -- Кто вы такой? -- спросил я.
   -- Бен Гунн, -- отвечал незнакомец, хриплый голос которого напомнил мне звук заржавленного замка. -- Я бедный Бен Гунн. Вот уже три года, как я не говорил ни с одной душой человеческой.
   Я вгляделся и заметил, что незнакомец был такой же белый человек, как и я, и с довольно приятным лицом. Кожа на всём его теле загорела до последней возможности, так что даже губы почернели, и тем страннее было видеть на таком смуглом лице совершенно светлые, северные глаза. Таких лохмотьев, как на этом чудаке, я в жизнь свою не видывал. Его наряд состоял из курьёзнейшего соединения остатков матросской одежды с обрывками парусины. Соединение это поддерживалось целою системой самых разнообразных застёжек: тут были и медные пуговицы, и маленькие деревяшечки, и

0x01 graphic

..."Он бросился передо мной на колени"...

   кусочки пропитанной дёгтем бечёвки. Единственной солидной принадлежностью смехотворного костюма был старый кожаный пояс с широкою пряжкой, которым мой чудак был подпоясан поверх своего жалкого отрепья.
   -- Три года! -- вскричал я. -- Вы, должно быть, потерпели крушение здесь?
   -- Нет, родной, -- отвечал он, -- я несчастный маррон.
   Слово было мне знакомо. Оно относилось к отвратительному наказанию, которое в большом ходу у пиратов. Наказание состоит в том, что виноватого высаживают на какой-нибудь необитаемый остров, дают ему небольшой запас пороха и пуль и оставляют так навсегда.
   -- Да, -- продолжал он, -- маррон, и вот уже три года как я так живу. Всё это время я питался мясом диких коз, дикими ягодами, да устрицами. Уж так человек устроен: куда бы он ни попал, везде отыщет чем жить. Но только мне эта собачья жизнь ужасно надоела, ужасно, ужасно... Как бы мне хотелось съесть теперь кусочек сырку!.. Нет ли с вами кусочка, а?.. Нет? Очень жаль. Я очень часто вижу по ночам во сне огромный кусок сыра и будто бы я ем его... Но, увы, всё это только во сне...
   -- Если мне когда-нибудь удастся вернуться на свой корабль, -- сказал я, -- то будьте уверены, что вы получите сыру вволю.
   Всё это время он то ощупывал материю на моём кафтане, то гладил мои руки, то любовался на мои башмаки, заметно радуясь, что видит перед собой человека. Но при последних моих словах он вздрогнул и поднял на меня глаза с каким-то диким испугом.
   -- Если вам удастся вернуться на корабль? -- переспросил он. -- А кто же вам не велит?
   -- Разумеется не вы, я в этом уверен, -- отвечал я.
   -- О, разумеется... Но как вас зовут, дорогой мой?
   -- Джимом. -- отвечал я.
   -- Джимом!.. Джимом! -- повторил он с восторгом. -- Джим -- прехорошенькое имя... Да, Джим, много лет я жил как собака. Неправда ли, ведь, глядя на меня, нельзя подумать, что и у меня была честная мать, как у всякого другого?
   -- По правде сказать, да, -- отвечал я простодушно.
   -- А между тем этому следует верить. У меня былая такая мать... ну, словом, золото, а не мать. И сам я был мальчик очень умный и так всегда бойко отвечал уроки... При всём том, взгляните, Джим, до чего я дошёл!.. А всё от чего! От того, что ещё школьником начал играть на бильярде... Матушка ведь говорила мне, пророчила. В ту пору я не слушался... Теперь я одумался. В рот больше никогда не возьму рому, честное слово. Разве рюмочку с напёрсток, и то при особенном случае, если например поздравить кого-нибудь придётся или пожелать счастья. Примерно буду жить, помяните моё слово... И потом знаете, что я должен вам сказать, Джим? -- Он оглянулся кругом и понизил голос. -- Я ведь богат, очень богат.
   -- Бедняга помешался здесь на просторе-то, -- подумал я про себя.
   Должно быть он по выражению моего лица угадал мою мысль, потому что повторил с нетерпеливою настойчивостью:
   -- Да, очень, очень богат, говорю вам. И знаете, что я придумал? Я и вам помогу разбогатеть, Джим. Вы можете благодарить свою счастливую звезду за то, что она привела вас ко мне.
   Чтобы поскорее его успокоить, я рассказал ему вкратце историю нашего путешествия и описал наше критическое положение. Он слушал меня с глубоким участием и по окончании моего рассказа возразил:
   -- Вижу, Джим, что ты честный, хороший мальчик и что все вы попали в изрядную передрягу. Положитесь же на Бена Гунна, он вас выручит. Только, мальчик, скажи мне одно: хороший ли человек твой сквайр, достанет ли у него благородства, чтобы не обидеть человека, который его спасёт?
   Я поспешил уверить, что сквайр великодушнейший, благороднейший из людей.
   -- Да, знаю, всё это так, -- возразил Бен Гунн, -- но я рассчитываю вовсе не на место доезжачего или на что-нибудь в этом роде. Я, Джим, до подобных вещей не охотник, они не по мне. Но как ты думаешь, согласится твой сквайр дать мне... скажем... ну, хоть тысячу фунтов стерлингов из тех денег, которые теперь всё равно что мои?
   -- Я уверен, что согласится, -- отвечал я. -- Он намерен каждому дать известную долю.
   -- А возьмётся ли он перевезти меня даром через океан? -- дипломатически продолжал Бенн Гунн.
   -- Ручаюсь за это. Сквайр никогда ни в чём подобном не откажет. К тому же, вы будете нам очень полезны как матрос, если нам удастся отделаться от тех негодяев.
   -- Это правда, -- сказал он с довольным видом, особенно успокоенный последним моим доводом. -- Так постой же, я расскажу тебе мою историю. Я был у Флинта матросом на Саванне, когда он приехал сюда с шестью самыми сильными из нас, чтобы закопать свой клад. Они провели на острове целую неделю, а нам было приказано дожидаться их в гавани. В одно прекрасное утро подали сигнал и Флинт возвратился в лодке один. Голова у него была перевязана синим фуляровым платком. Взошедшее солнце прямо падало на его лицо и мы все обратили внимание на его мертвенную бледность. Но заметь, он возвращался один, значит те остальные были... убиты... и похоронены. Каким образом он это сделал, из нас так никто и не узнал. Ссора ли была какая, убил ли он их, или сами они умерли своей смертью, но только остался цел один он, а прочие погибли все шестеро. Билли Бунс был тогда подшкипером, а Джон Сильвер боцманом. Они спросили у него, куда он девал клад. "Ступайте, ищите, если хотите, -- отвечал он, -- только знайте, что Саванна вас ждать не станет и сейчас поднимет паруса". Так прямо и сказал... Три года спустя я был уже на другом корабле. Проходим мы раз мимо острова, я и говорю: "Друзья, здесь зарыт клад Флинта. Поедемте, отыщемте его". Капитану это не понравилось, но делать было нечего и он нас отпустил. Искали мы, искали, дней двенадцать промучились, а так ничего и не нашли. Товарищи мои озлобились. Однажды вечером они взяли да и сговорились уехать одни, а меня оставить на острове... Говорят мне: "Слушай, Бен Гунн, вот тебе ружье, вот тебе заступ, вот тебе лом. Оставайся и ищи себе Флинтовы деньги как знаешь"... Сказали и уехали. И вот я живу здесь три года, три года не вижу ни кусочка хлеба... Посмотри на меня, Джим разве я похож на простого матроса? -- Он подмигнул мне и ущипнул меня за руку. -- Я ведь и в правду не простой матрос, ты так сквайру и скажи. Я три года прожил на острове, видел и красные дни, и дождливые, и всё думал о своей старушке-матери... Не знаю, жива ли она... Ты и это скажи сквайру. Я и ещё кое о чём думал... о многом... скажи ему это, Джим, и ущипни его за руку... вот так, как я тебя теперь... -- И он меня опять ущипнул с коварным подмигиваньем, потом продолжал: -- Скажи сквайру: Бен Гунн честный человек, Бен Гунн отлично понимает разницу между настоящим джентльменом и рыцарями фортуны, как они сами себя называют, Бен Гунн и сам был такой же...
   Я остановил его, говоря, что ничего не понимаю из его слов.
   -- Ну, да впрочем это всё равно, -- прибавил я. -- Вопрос вот в чём: как мне вернуться на корабль?
   -- Так ты вот чем смущаешься? -- отвечал он мне. -- А лодка на что, которую я сделал своими собственными руками? Она спрятана у меня за белой скалой. Если тебе так хочется, то мы попробуем сделать это ночью... А! что там такое? -- вскрикнул он вдруг.
   До заката оставалось ещё не менее двух часов, а между тем по всему острову прокатился оглушительный пушечный выстрел.
   -- Уж началось! -- вскричал я. -- Это битва!.. Идите за мной... Идите скорее!
   Забывши все свои страхи, я что есть духу пустился бежать к пристани. Мой новый знакомый от меня не отставал.
   Левей, левей, друг Джим, -- кричал мне, припрыгивая, островитянин. -- Прячься за деревьями! Вот место, где я убил первую козу. Теперь они уж сюда не ходят, напугал их Бен Гунн. А вот кладбище, видишь эти бугорки?
   Так он болтал на бегу, не получая, да и не дожидаясь ответа.
   После довольно долгого промежутка за пушечным выстрелом раздался ружейный залп, потом опять всё стихло. Вдруг, приближаясь к берегу, я в четверти мили перед собою увидал над деревьями английский флаг, гордо распустившийся по ветру.

ГЛАВА VIII.
Высадка.

(Рассказ доктора).

   Теперь моя очередь взяться за перо и рассказать то, чего Джим, находясь на острове, не мог видеть.
   Лодки отчалили от Испаньолы в половине второго. Мы, то есть я, сквайр и капитан, собрались в гостиной на совет. Если бы у нас был хотя самый лёгкий ветерок, то мы не стали бы долго раздумывать, а напали бы на оставшихся на корабле шестерых разбойников, обрубили бы канат и вышли бы в море. Но в том-то и дело, что ветра не было ни малейшего. К довершению беды Гунтер доложил нам, что Гоукинс втихомолку забрался в одну из шлюпок и уехал с матросами на остров.
   Мы, разумеется, ни на минуту не усомнились в его честности, но ужаснулись за его участь. Что он наделал? -- думали мы. -- Что теперь его ждет? Ему не уцелеть среди разбойников, они убьют бедного мальчика. Мы почти решили, что он погиб, и со стеснённым сердцем вышли на палубу.
   Жара была нестерпимая. На палубе между половицами буквально топилась смола. Нездоровый воздух нашей стоянки, пропитанный отвратительным болотным запахом, положительно кружил мне голову до дурноты. Тут было настоящее гнездо всякой заразы. Шесть негодяев растянулись на баке в тени большего паруса и шептались между собою. У берега виднелись две шлюпки, причаленные близ устья ручья. В каждой сидело по матросу; один из них напевал песню, звуки которой долетали до нас.
   Ждать сделалось невыносимо. Решили, что мы с Гунтером съездим в маленькой лодке узнать, нет ли чего нового. Мы направились к форту, обозначенному на карте. Это движение встревожило матросов, стерёгших шлюпки; они стали советоваться друг с другом. Если бы они побежали сказать о нас Джону Сильверу, то дело могло бы принять очень дурной оборот. Но у них очевидно был строгий приказ, потому что оба матроса кончили тем, что остались на своих местах, и певший песню снова принялся за своё музыкальное упражнение.
   Берег в одном месте представлял небольшое возвышение. Я нарочно направил лодку так, чтобы это возвышение пришлось между нами и матросами и заслонили бы нас от них. Выйдя на берег, я пошёл как можно скорее, обвязав шляпу носовым платком из предосторожности против солнечного удара. В руках у меня были заряженные пистолеты.
   В какие-нибудь сто шагов я уже дошёл до форта. Он был выстроен довольно остроумно на небольшом холмике, под которым бежал ручеёк. Форт состоял из четырёхугольной бревенчатой постройки с зубцами по всем четырём фасадам; в нём свободно могли поместиться сорок человек и отстреливаться из ружей. Кругом была расчищена довольно большая эспланада, так что в случае осады неприятелю негде было бы укрываться от выстрелов. Наконец, кругом холма, заграждая также и ручеёк, шёл крепкий сплошной палисад футов шесть вышиною, сделанный из толстых, врытых в землю брёвен с промежутками для стрельбы. Осаждающих можно было отлично видеть из форта и стрелять как зайцев. Вообще форт был приспособлен так, что с горстью людей в нём можно было защищаться хоть против целого полка.
   Больше всего мне понравился ручей. На Испаньоле было много припасов, тонких вин, оружия и зарядов, но вода вся вышла. Я стал обдумывать, каким бы способом доставить воду на шхуну, как вдруг раздался ужасный крик, -- вопль человека. Я в таких делах не новичок и близко видывал смерть; я служил под начальством герцога Кумберленда и сам был ранен при Фонтенуа; но этот вопль перевернул во мне всю душу и заледенил в жилах кровь.
   -- Это Джим! Его убивают! -- подумал я.
   Но старый доктор-солдат не потерялся. Немедля ни минуты, я вернулся на берег и бросился в лодку.
   Гунтер был великолепным гребцом. Наша лодка буквально понеслась по воде. Мы быстро подплыли к шхуне и я одним прыжком махнул на палубу.
   Там, разумеется, все страшно волновались. Сквайр был бледен как платок и низко-низко повесил голову, упрекая себя за то, что завлёк нас в погибель. Не в лучшем состоянии духа находился также один из матросов.
   -- Этому молодцу подобные вещи ещё в диковинку, -- сказал мне капитан, указывая на него глазами. -- Он чуть в обморок не упал, когда услыхал крик. Ручаюсь, что его не трудно будет образумить.
   Я рассказал капитану, что видел, и сообщил ему придуманный мною план. Капитан одобрил. Оставалось поскорее привести этот план в исполнение.
   Мы поставили Редрута в проходе, ведущем из гостиной в носовую часть, загородили проход матрасом и дали Редруту четыре заряженных штуцера. Гунтер подвёл лодку к кормовому окну и я с помощью Джойса нагрузил на неё порох, ружья, сухари, ветчину, бочонок коньяку и драгоценный свой ящик с медикаментами.
   Сквайр и капитан оставались тем временем на палубе. Когда наступил надлежащий момент, мистер Смоллет громким голосом обратился к младшему боцману:
   -- Мистер Гандс, вы видите, нас двое и у каждого по паре пистолетов. Если который-нибудь из вас хотя пальцем шевельнёт, чтобы дать сигнал на остров, тот погиб. Предупреждаю вас. Мы не шутим.
   Угроза ошеломила негодяев. Несколько минут они пошептались между собою, потом все шестеро бросились в передний люк. Должно быть они хотели напасть на нас сзади. В проходе они накинулись на Редрута с его баррикадой и поспешили вернуться назад. Из люка выставилась на палубу голова одного из них.
   -- Прочь, собака! -- крикнул капитан, поднимая пистолет. Голова моментально исчезла, и таким образом мы дёшево отделались от шестерых не особенно грозных воинов.
   Лодку нагрузили насколько можно больше. Мы с Джойсом спустились из окна и вместе с Гунтером поплыли к берегу, работая вёслами изо всех сил.
   Второе наше путешествие опять обратило внимание матросов, стерёгших лодку. Певец опять перестал петь, и когда мы снова исчезли за береговым возвышением, один из них выпрыгнул на берег и куда-то скрылся. Мне сначала пришло в голову уничтожить лодки, но потом я сообразил, что Сильвер где-нибудь недалеко и что поэтому не следует рисковать всем, чтобы выиграть хотя и многое, но далеко ещё не всё.
   Мы причалили там же, где и прежде, и принялись перетаскивать привезённые запасы в форт или скорее в блокгаузе, так как первое название слишком для него громко. В этот раз мы только побросали наш груз через палисад, так как перенести его в самый блокгауз было для нас троих слишком тяжело и долго. Потом, оставив Джойса караулить первый наш транспорт, мы с Гунтером вернулись к лодке.
   Три раза без передышки бегали мы от лодки к блокгаузу и обратно, потом, припрятав как следует наш груз в блокгаузе, я оставил там обоих слуг и вернулся на Испаньолу один.
   Мне хотелось привезти в блокгауз ещё один груз. С первого взгляда это казалось немыслимым, но дело в том, что хотя пираты были многочисленнее нас, зато у них не было ружей, а только пистолеты. Прежде чем они подошли бы к нам на пистолетный выстрел, мы уложили бы полдюжины из них выстрелами из ружей.
   Сквайр дожидался меня на корме, совершенно оправившись от своего расстройства. Он притянул брошенный мною канат и крепко его привязал. Мы с жаром принялись нагружать лодку. Груз на этот раз состоял исключительно из солонины, сухарей и пороха, да кроме того каждый из нас взял по мушкету и по кортику на человека. Остальное оружие и припасы мы побросали в воду. Как теперь вижу синеватый блеск ружей и ножей под водою на жёлтом песчаном дне.
   Наступал отлив и шхуна заколыхалась на якоре. В стороне шлюпок послышались крики и хотя мы знали, что Джойс и Гунтер находятся по другую сторону, тем не менее нужно было торопиться. Редрут оставил свою баррикаду и сел вместе с нами в лодку, которую мы подвели ближе к трапу, чтобы

0x01 graphic

..."Сквайр и капитан оставались на стороже"...

   принять капитана. Последний всё время не покидал своего поста на палубе. Перед тем как сойти он крикнул бунтовщикам:
   -- Эй, вы, слышите вы меня?
   Ответа не было.
   -- Абраам Грей, это я вам говорю!
   Опять никто не ответил.
   -- Грей, -- повторил капитан, -- я уезжаю и приказываю вам за мной следовать. Я знаю, что вы честный парень и что все ваши товарищи лучше того, чем они хотят быть. У меня в руках часы, Грей, и я даю вам ровно полминуты на сборы.
   И в третий раз ответа не было.
   -- Ну, мальчик, торопись же, не задерживай нас, -- продолжал капитан. -- Каждая лишняя секунда грозит опасностью для жизни этих господ.
   Тут под люком послышался глухой шум. Кто-то с кем-то боролся. Потом Абраам Грей выскочил из люка с раной на щеке и подбежал к своему капитану, как верная собака на призыв хозяина.
   -- Я с вами, капитан, -- сказал он.
   Они оба сели к нам в лодку и мы усердно заработали вёслами. Итак, с корабля мы выбрались благополучно. Оставалось поскорее укрыться под защиту блокгауза.
   Наша лодка была слишком тяжело нагружена. Для такой скорлупки пятеро взрослых мужчин были уже очень большим грузом, а с нами было кроме того ещё несколько берковцев солонины, три мешка сухарей и огромное количество пороха. Поэтому нас то и дело поливало водой и вскоре мои башмаки и фалды сюртука совершенно промокли.
   Капитан разложил груз немножко поровнее и это несколько помогло. Тем не менее, мы даже дышать боялись, опасаясь каждую минуту, что лодка вот-вот опрокинется.
   С другой стороны, как я уже говорил, начинался отлив. От западной части бухты поднималось сильное течение и направлялось к проливчику, через который мы вошли в бухту утром. Уже одно волнение представляло большую опасность для нашего утлого челнока, но кроме того течением относило нас в сторону и гнало прямо на шлюпки, возле которых с минуты на минуту могли появиться бунтовщики. Весь труд выпал на мою долю, потому что у руля сидел я.
   -- Я не могу править на блокгауз, -- заявил я капитану, который грёб вместе с Редрутом. -- отлив сбивает нас с дороги. Не можете ли вы налечь немного на левую сторону.
   -- Никоим образом, -- отвечал мистер Смоллет, -- иначе мы прямёхонько пойдем ко дну. Правьте себе направо, насколько сил хватает, правьте, пока мы не осилим течения, вот всё, что я могу вам сказать.
   Я старался изо всех сил, но поток по-прежнему относил нас в сторону и вскоре мыс оказался у нас как раз направо, другими словами, мы плыли параллельно берегу.
   -- Этак мы никогда не доплывём до берега, -- сказал я.
   -- Ничего не поделаешь, -- возразил капитан. -- Нам во всяком случае нужно держаться мыса, иначе мы Бог знает где причалим, не говоря уже об опасности наткнуться на разбойничьи шлюпки. Здесь же течение в конце концов ослабеет и нам можно будет спокойно проплыть вдоль берега.
   -- Да оно уже слабеет, -- сказал матрос Грей, сидевший спереди. -- Я думаю, что нам можно и повернуть немного.
   -- Спасибо, голубчик, -- спокойно отвечал я ему.
   Мы все уговорились быть с ним дружны и делать вид, будто между нами не было никакого недоразумения.
   Вдруг капитан, грёбший к берегу и всё время смотревший на шхуну, заволновался и вскрикнул слегка изменившимся голосом:
   -- Пушка!
   -- Я сам думал об этом, -- отвечал я, полагая, что он намекает на возможность бомбардировки блокгауза. -- Но ведь им не на чем перевезти её на берег, и потом, как они протащут её по лесу?
   -- Я не про то, -- возразил капитан, -- я хочу сказать, что сзади нас пушка.
   Действительно мы про неё забыли. Я обернулся назад и увидал, что пятеро негодяев снимают с неё курточку, как они называли надетый на неё чехол из просмоленного полотна. Меня как обухом по голове ударило. Я вспомнил, что мы не догадались потопить порох и ядра, предназначавшиеся для пушки и спрятанные в особой крюйт-камере. Негодяям нетрудно было выломать дверь камеры и достать всё необходимое для пальбы.
   -- Израиль был у Флинта канониром, -- заметил глухим голосом Грей.
   Я смело направил лодку к своей излюбленной пристани. Течение ослабело настолько, что я имел полную возможность держаться этого направления. Зато мы обратились теперь к Испаньоле не кормой, а бортом, представляя таким образом очень удобную цель.
   Я не только видел, но даже слышал, как подлец Израиль Гандс катил по палубе ядро, толкая его ногою.
   -- Кто здесь всех лучше стреляет? -- спросил капитан.
   -- Без всякого сомнения мистер Трелонэ, -- отвечал я.
   -- Мистер Трелонэ, неугодно ли вам будет уложить одного из этих негодяев? -- продолжал капитан, -- хоть Гандса что ли?
   Трелонэ спокойно, как на охоте, осмотрел курок своего мушкета.
   Осторожнее, сэр, берегитесь отдачи, -- сказал капитан, -- а то вы нас опрокинете. Приготовьтесь все поддержать равновесие после выстрела.
   Сквайр прицелился, вёсла остановились, все мы наклонились вперёд, чтобы поддержать равновесие, и наши движения были так хорошо рассчитаны, что в лодку не влилось ни капли воды.
   Бунтовщики уже повернули пушку на лафете. Перед жерлом стоял Гандс и держал в руках банник. Он выставился больше всех, но в момент выстрела случайно нагнулся и пуля, просвистав у него над головою, попала в одного из четырёх других.
   Раненый закричал. Крику его ответили не только голоса на шхуне, но и множество голосов на острове. Я взглянул на берег. Негодяи бежали из леса к шлюпкам.
   -- Капитан, -- вскричал я, -- шлюпки!
   -- Ничего, правьте! -- отвечал тот. -- Что ж делать, если попадём в болото... если не причалим, то ведь ещё хуже будет.
   -- Одна из шлюпок плывёт на нас, -- продолжал я, -- а прочие матросы вероятно бегут отрезывать нам отступление.
   -- Что ж, пусть пеняют тогда на себя. Знаете пословицу: что моряк на земле, что кавалерист пешком... Их я не боюсь, а вот пушка... Слушайте, сквайр: когда увидите, что подносят фитиль, скажите. Мы сейчас же дёрнем назад.
   Так разговаривая, мы плыли довольно быстро, если принять в расчёт непомерный груз лодки. До берега оставалось не более тридцати или сорока вёсельных взмахов. Шлюпка была уже нам не страшна, потому что мы успели заехать за мыс. Единственную опасность представляла для нас пушка.
   -- Опасно, -- сказал капитан, -- а то бы я с удовольствием велел остановиться и выстрелить ещё один разок.
   Негодяи готовились выпалить. Никто из них не обращал внимания на раненого, который кое-как тащился по палубе.
   -- Берегись! -- крикнул сквайр.
   -- Назад! -- скомандовал капитан.
   Редрут и он разом повернули вёсла с такою силой, что корма погрузилась в воду. В ту же минуту бухнул выстрел. Это был первый, услышанный Джимом, так как выстрела сквайра он не слыхал. Не знаю, куда попало ядро, но думаю, что оно пролетело у нас над головами и произвело в воздухе сотрясение, потопившее нашу лодку. Во всяком случае она без видимой причины вдруг затонула и все мы очутились в воде, на глубине трёх футов. Большой беды в этом пока не было, потому что до берега мы могли дойти преспокойно пешком, но скверно было то, что затонула наша провизия и с нею три ружья из пяти. Своё ружье я инстинктивно поднял над головою, а предусмотрительный капитан держал своё всё время за плечами дулом вниз.
   К довершению несчастья голоса из прибрежного леса стали доноситься до нас всё слышнее и слышнее. Нам не только грозила опасность быть отрезанными от блокгауза, но мы должны были также опасаться за Джойса и Гунтера, которых могло раздавить численное превосходство неприятеля. Мы знали, что Гунтер был человек солидный, но не были уверены в Джойсе. Последний был учтивый, дрессированный человек, превосходный лакей, хорошо чистивший платье, но едва ли умевший воевать.
   Среди таких размышлений мы, по колена в воде, спешили к берегу, бросив бедную лодку с доброю половиною нашего провианта и военных снарядов.
   Выйдя на берег, мы краешком леса немедленно кинулись к блокгаузу. Голоса разбойников доносились до нас явственно.

0x01 graphic

..."Сквайр прицелился в комендора"...

   Мы слышали в лесу топот бегущих людей и треск ломающихся сучьев. Я заметил, что у Грея нет оружия и отдал ему свой кортик. Стоило видеть, с каким удовольствием он поплевал себе на руки и взмахнул полученным оружием. Наш обращённый грешник готовился показать себя молодцом.
   Вскоре мы выбежали на опушку и увидали блокгауз. Подбегая к палисаду с юга, мы увидали, что с юга-запада к нему с криком бежит Джон Андерсен во главе семерых пиратов. Увидав нас, бегущие в изумлении остановились. Не успели они опомниться, как раздались четыре выстрела, два снаружи блокгауза и два изнутри. Выстрелили я со сквайром и Джойс с Гунтером. Стреляли довольно беспорядочно, тем не менее один из разбойников упал, а остальные обратили тыл и скрылись в лесу.
   Зарядив ружья, мы обошли кругом палисада и посмотрели на упавшего человека. Он лежал мёртвый с пулею в груди. Мы готовы были возликовать, но вдруг из соседней чащи грянул пистолетный выстрел и бедный Редрут упал к моим ногам. Сквайр немедленно отвечал на выстрел, я тоже, но целить было не в кого и выстрелы пропали даром. Снова зарядив ружья, мы обратились к несчастному Редруту. Капитан и Грей уже подняли его на руки. С первого взгляда на него я увидал, что он не жилец на свете.
   Быстрота наших ответных выстрелов, вероятно, устрашила разбойников, потому что они дали нам беспрепятственно внести раненного в блокгауз. Во всё время передряги и вплоть до несчастного выстрела храбрец безропотно исполнял все выпадавшие на его долю поручения. Храбро стоял он в коридоре, защищая баррикаду из матраса; молча и твёрдо повиновался он нашим приказаниям, будучи лет на двадцать старше самого старшего из нас, и теперь был сражён первым и умирал без стона. Сквайр, рыдая как маленький мальчик, упал на колена перед своим старым егерем, взял его за руку и прижал к губам.
   -- Доктор, разве я умираю? -- спросил слабым голосом раненый.
   -- Да, родной, -- отвечал я откровенно, как он желал. -- Рана твоя смертельна. -- Жаль, а то мне бы хотелось послать им ещё пулю или две! -- сказал он со вздохом.
   -- Редрут! -- лепетал сквайр. -- О, мой бедный Редрут!.. Прости меня ради Бога! Скажи, что ты меня прощаешь... Ну, скажи!
   -- Что вы, барин! Мне ли вас прощать!.. Но если вы требуете, то аминь!
   -- Спустя минуту, он попросил, чтобы кто-нибудь прочитал молитву.
   -- Нельзя же без отходной, -- прибавил он, как бы извиняясь.
   То были его последние слова. Он вздохнул ещё раз и умер.
   Между тем капитан принялся опоражнивать свои карманы и тут только я понял, почему они у него так странно топырились всю дорогу. Он вынул из них английские флаги, связки верёвок, чернильницу, перья, корабельный журнал, несколько пачек табаку и разную мелочь. Отыскав на дворе длинный шест, он с помощью Гунтера воткнул его подле блокгауза, взобрался на крышу и собственноручно повесил на нём один из флагов.
   Сделавши это, он, видимо, очень обрадовался и начал проверять наличность наших запасов, как будто у него не было дела важнее. Это занятие не мешало ему издали следить за агонией Редрута. Едва бедный старик скончался, капитан развернул другой флаг и благоговейно накрыл им покойника.
   -- Не слишком горюйте, сэр, -- обратился он к сквайру, пожимая ему руку. -- Ему там лучше, а умер он честно. Нет лучше смерти, как если кто умирает, исполняя свой долг...
   Потом он отвёл меня в сторону и спросил:
   -- Доктор Лайвей, вы через сколько времени ожидаете вспомогательный корабль?
   -- Сочтите сами, -- отвечал я. -- Сквайр условился с Бландли, чтобы выслать корабль не раньше и не позднее августа... Значит через несколько недель.
   -- Ну-с, так я скажу вам, доктор, что мы попались в отличные тиски, -- объявил капитан, неистово ероша себе волосы.
   -- Ничего, -- возразил я, -- Бог даст выберемся.
   -- Жалко, что мы второй груз потеряли, -- продолжал свои размышления капитан. -- Порохом и пулями обойдёмся, это ничего, но провизии, доктор, мало, вот что нехорошо... Так мало, что, быть может, даже и тут нет худа без добра... -- При последних словах он указал на мёртвого Редрута и прибавил.
   -- Как ни говорите, а всё лишний рот.
   Над блокгаузом со свистом пронеслось ядро и шлёпнулось где-то в лесу.
   -- О, друзья, забавляйтесь сколько угодно! -- сказал капитан. -- Хоть весь порох расстреляйте, ничего вы не сделаете.
   Второй выстрел был направлен удачнее и ядро упало на двор блокгауза, подняв тучу песку и пыли, но, к счастью, никому не причинив вреда.
   -- Капитан, -- заметил сквайр, -- форт с моря совершенно не виден. Их привлекает, должно быть, флаг, не лучше ли спустить его?
   -- Флаг спустить? -- вскричал капитан. -- Ни за что в мире, сэр, как вы хотите.
   Как только он это сказал, мы сейчас же с ним невольно все согласились. Флаг был не только символом долга и чести, но вместе с тем и давал разбойникам знать, что мы не боимся их бомбардировки.
   Огонь не прекращался весь вечер. Ядра падали близко, то пролетая над блокгаузом, то шлёпаясь на дворе, то попадая иногда в крышу без особенного, впрочем, вреда. Пиратам приходилось целить так высоко, что ядра, долетая до нас, теряли силу и почти не врезались в песок. Они никогда не давали рикошета и вскоре мы совершенно перестали заниматься ими.
   -- Эта стрельба тем хороша, -- заметил капитан, -- что, наверное, очистила лес от разбойников. Теперь отлив в полной силе, и наши затопленные припасы не покрыты водою. Предлагаю смельчакам сходить и выручить нашу солонину.
   Вызвались Грей и Гунтер. Вооружась с головы до ног, они благополучно прошли лес и вышли на берег. Но разбойники тоже не дремали. Под защитой выстрелов Гандса пятеро из них уже выловили припасы и ружья и сложили всё в шлюпку. Джон Сильвер был тут и руководил операцией.
   У всех разбойников были теперь ружья. Должно быть, они достали их из какого-нибудь известного им тайника на острове...
   А в блокгаузе капитан Смоллет сидел над корабельной книгой и записывал в неё следующее:
   "Александр Смоллет, шкипер шхуны Испаньола. Дэвид Лайвей, доктор медицины. Абраам Грей, матрос. Джон Трелонэ, арматор. Джон Гунтер и Ричард Джойс, служители предыдущего, пассажиры. Сегодня вышепоименованные лица, оставшись верными долгу и имея на десять дней провизии, высадились на остров Сокровищ и вывесили над блокгаузом британский флаг. Томас Редрут, егерь, пассажир, убит выстрелом бунтовщиков; Джим Гоукинс, юнга..."
   Я невольно задумался над участью бедного мальчика. Вдруг со стороны, противоположной морю, послышался чей-то голос, громко нас окликавший.
   -- Это нам кричат, -- сказал Гунтер, стоявший на часах.
   -- Доктор!.. сквайр!.. Капитан!.. Гунтер!.. -- кричал голос.
   Я выбежал из блокгауза. Джим Гоукинс, целый и невредимый, лез к нам через палисад.

ГЛАВА IX.
В осаде.

(Снова рассказ Джима).

   Я сказал, что над деревьями я увидел развевающийся английский флаг. Бен Гунн тоже заметил его, остановился и проговорил, кладя мне на плечо руку:
   -- Это, наверное, твои друзья.
   -- Ох, нет, -- отвечал я, -- вернее бунтовщики.
   -- Вот так сообразил! -- вскричал Бен Гунн. -- Да разве Сильвер стал бы вывешивать английский флаг? Он вывесил бы пиратское чёрное знамя... Нет, это твои друзья, больше некому. Битва уже была, твои победили и заперлись в блокгаузе, который некогда построил старый Флинт... Ах, что за голова был старый Флинт!.. Всё-то он, бывало, предусмотрит... Ничьей власти не признавал он над собою... только ром мог его свалить... Никого в мире не боялся... разве только одного Джона Сильвера.
   Эта несносная болтовня в конце концов надоела мне до последней степени.
   -- Право, это мне нисколько не интересно! -- вскричал я с досадой. -- Пойдёмте лучше поскорее в блокгауз.
   -- Нет, уж избавь! -- вскричал Бен Гунн. -- Слуга покорный!.. Ты хороший, славный мальчик, Джим, но всё-таки мальчик, ребёнок. А Бен Гунн не чучело какое-нибудь, не дурак. Ни за что не пойду я с тобою, ни даже за стакан рома. Не пойду, покуда сам не увижусь с джентльменом, о котором ты мне говорил, и пока он сам не обещает мне того... ты знаешь чего... Не забудь же ему сказать: "Бену Гунну нужно ручательство, без ручательства он не может". И потом ущипни его вот так...
   Он в третий раз ущипнул меня за руку с тем же лукавым видом как и прежде.
   Когда вам понадобится Бен Гунн, -- продолжал он, -- ты сумеешь меня отыскать. Ищи там же, где мы с тобой сегодня встретились... И пусть тот, кто придёт за мной, держит в руке белый платок. И, разумеется, он должен быть один... слышишь? У Бена Гунна есть на это причины. Ты сквайру так и скажи. Он сам догадается...
   -- Если не ошибаюсь, -- сказал я, -- вы хотите нам что-то предложить и требуете, чтобы сквайр или доктор вышли к вам для переговоров на то место, где мы с вами встретились. Так я вас понял?
   -- Так, только нужно назначить время. Между двумя и шестью... не забудешь?
   -- Хорошо. Теперь мне можно идти?
   -- Ты ничего не перепутаешь? Главное, ручательство и важные причины. Помни это, голубчик Джим, не забудь, пожалуйста. А если ты встретишь Джона Сильвера, то смотри, ничего не говори ему обо мне. Не скажешь, дружок?.. То-то же... Ах, если только пираты расположатся на суше, много вдов завтра будет, ой, много!..
   Тут опять раздался выстрел из пушки и ядро, просвистав у нас над головами, упало на землю шагах в ста от нас. Беседа наша кончилась и мы разошлись в разные стороны.
   Пальба продолжалась ещё около часа и ядра сыпались как град. Прячась от них, я постоянно перебегал с места на место, но они преследовали меня неумолимо. Ко всему однако можно привыкнуть. Под конец бомбардировки я хоть и не решался ещё подойти к блокгаузу, который, очевидно, служил мишенью для выстрелов, но уже не боялся так, как прежде, и обходом направился через лес ближе к берегу.
   Солнце село. Ветер нагибал слегка верхушки деревьев и наводил лёгкую рябь на сероватую гладь моря. Отлив кончился и возле берега обнаружилась целая полоса песку. В воздухе заметно сделалось холоднее, так что я дрожал в своём коротеньком камзольчике.
   Испаньола стояла на прежнем месте, но на носу у неё развевался чёрный пиратский флаг. На корме шхуны блеснул красноватый огонь, потом грянул выстрел, прокатившийся над морем и островом, и в воздухе просвистало ядро. То было последнее в этот день.
   Я посидел ещё несколько времени в своём убежище. На берегу бунтовщики рубили что-то топорами; впоследствии я узнал, что рубили они лодку, в которой приехали наши на остров. Вдали, близ устья ручья, сквозь деревья мелькал большой костёр. Между костром и шхуной то и дело сновала одна из лодок; сидевшие в ней люди смеялись и пели во всё горло. Куда девалось мрачное настроение, удручавшее их утром! Я сделал предположение, что веселью их немало содействовал ром.
   Наконец я решился идти в блокгауз. Я снова сделал длинный обход берегом, прошёл мимо Белой Скалы, при виде которой вспомнил о лодке Бена Гунна, и явился благополучно в форт, где был принят с самым искренним радушием.
   Рассказав свои приключения, я стал внимательно осматривать место, где мы находились. Блокгауз был весь построен из нетёсаных брёвен; пол был такой же, как и стены, и в некоторых местах приподнимался на фут или на полфута над землёю. Входная дверь отворялась над невысоким крыльцом, внизу которого был устроен очень оригинальный искусственный бассейн, состоявший просто из огромного котла с пробитым дном, врытого до краёв в песок. Этот бассейн наполнялся клокочущей водою из ручья, огибавшего блокгауз. В доме не было даже признака мебели. Только в углу стояла печь, сложенная из камня, и в неё была вделана старая железная корзинка, сплошь покрытая ржавчиной.
   Деревья для постройки форта были срублены на том самом холме, где он впоследствии возник. Кругом до сих пор виднелись пни, как следы этой генеральной порубки; песчаная почва местами осыпалась, размытая дождями. Недалеко от палисада -- а лучше, если б подальше -- возвышались густыми и высокими рядами деревья: ближе к берегу -- дубы, дальше, вглубь острова -- сосны.
   Вечерний ветер с визгом врывался во все щели нашего убежища и сыпал на нас не прекращавшийся дождь мелкого, пылеобразного песку. Песок забивался нам в рот, в глаза, в уши, хрустел на зубах, вызывал чиханье, засаривал кушанье и даже воду в котле-бассейне. Для дыма из печи имелось в крыше четырёхугольное отверстие, но через него выходила лишь небольшая часть дыма, а остальная расходилась по всей комнате, разъедая нам глаза и вызывая кашель.
   Если к этому описанию прибавить, что у Грея было перевязано лицо по случаю раны, полученной им при бегстве от разбойников, а у стены лежал не погребённый труп бедного Тома Редрута, то получится полное представление о нашем неприглядном и неуютном жилище. Бездействие навело нас на мрачные мысли и усугубило наше уныние. Но капитан Смоллет был не такой человек, чтобы надолго поддаться меланхолии.
   Он начал с того, что разделил нас на две группы; в одну вошли доктор, я и Грей, а в другую -- сквайр, Гунтер и Джойс. Потом, несмотря на то, что все устали, он послал двух человек в лес, а двух других заставил копать могилу для Редрута; доктору поручено было стряпать кушанье, а меня поставили у двери на часы. Сам капитан принялся расхаживать от одного к другому, ободряя нас и помогая в чём нужно.
   По временам доктор выходил за дверь подышать воздухом и освежить глаза, разъедаемые дымом. Всякий раз он находил сказать мне что-нибудь.
   -- Капитан Смоллет молодец, он даже меня перещеголял, а это много значит, -- говорил он мне.
   В другой раз, подойдя ко мне, он помолчал, поглядел на меня и спросил, нагнув голову на бок:
   -- А что, Бен Гунн человек, как ты думаешь?
   -- Я вас не понимаю, сэр, -- отвечал я. -- Но я не вполне уверен, что он в здравом рассудке.
   -- Ну, это ничего. Это даже очень хорошо для него. Проживши три года на необитаемом острове, мудрено остаться в здравом уме и в свежей памяти. Это было бы неестественно. Ты кажется говорил, что ему очень хочется сыру?
   -- Да, сэр, ужасно хочется.
   -- Видишь, Джим, как хорошо обо всём подумать. Ты, вероятно, видал мою табакерку? Видал? Знаешь, зачем я ношу её с собою? Вот зачем: я в неё кладу всегда кусок пармского сыра. Этот итальянский сыр очень питателен... Теперь вот я и угощу им Бена Гунна.
   Перед ужином мы похоронили бедного старика Тома. Опустив тело в яму, мы засыпали его песком и несколько минут постояли над могилой, обнажив головы. Потом мы занялись перетаскиванием в блокгауз набранного в ближайшем лесу валежника. Увидав кучу топлива, капитан покачал головой.
   -- Дров-то много, а припасов мало, -- сказал он. Нужно как-нибудь их увеличить.
   Поужинав куском солёной ветчины со стаканом грога, вожди отошли в сторону и стали совещаться.
   Больше всего их беспокоил недостаток провизии. С тем, что у нас было, мы не могли выдержать продолжительной осады. Поэтому вожди наши решили приложить все старания, чтобы убить у мятежников как можно больше народа и заставить их или вступить в сделку, или убежать на Испаньолу. Из девятнадцати человек негодяев теперь оставалось не более пятнадцати и в том числе один раненый, не считая того матроса, которого подстрелил сквайр первым своим выстрелом и который может быть уже успел с тех пор умереть. Решили стрелять в бунтовщиков при каждом удобном случае, а самим по возможности прятаться от выстрелов. Сверх того, мы могли рассчитывать на двух могущественных союзников, -- на ром и на климат.
   Первый уже давал себя знать. Хотя пираты расположились от нас более чем в полумиле, тем не менее до нас отчётливо доносились их громкий говор, песни и смех, неумолкавшие до глубокой ночи. Относительно же климата доктор объявил, что, по его мнению, не пройдёт недели, как люди, устроившие свой лагерь в болоте, начнут как мухи умирать от злокачественной лихорадки.
   -- Тогда они образумятся и вернутся шхуну, -- прибавил он. -- Наша Испаньола хороший корабль, на ней очень хорошо можно разбойничать.
   -- Она будет первым кораблём, который я потеряю, -- заметил вскользь капитан.
   Я устал до смерти, но всё-таки долго не мог заснуть, волнуемый впечатлениями пережитого дня. В конце концов, однако, я задал отличную высыпку.
   Когда я проснулся, все уже были на ногах и успели позавтракать. Меня разбудило восклицание: "Белый флаг!".
   Затем раздалось другое. В голосе говорившего слышалось крайнее изумление:
   -- Да это сам Сильвер!
   За палисадом стояли двое. Один махал белым платком, а другой был самолично Джон Сильвер, невозмутимый как всегда.
   Было ещё очень рано. Утро было такое свежее, что холод буквально пронизывал до костей. На ясном голубом небе не белело ни единого облачка, встающее солнце золотило верхушки деревьев. Подошва холма, где стоял со своим путником Сильвер, была ещё в тени и окутана густою мглою поднимавшихся над болотом паров. Холод и мгла очень дурно рекомендовали климат острова. Местоположение, очевидно, было сырое, нездоровое, даже, можно сказать, убийственное.
   -- Спрячьтесь все! -- вскричал капитан. -- Я уверен, что тут кроется какая-нибудь каверза... Эй, кто идёт? Стой!..
   -- Парламентерский флаг! -- отвечал Сильвер.
   Капитан осторожно вышел из дверей, обернулся назад и сказал:
   -- Группа доктора на север, Джим на восток, Грей на запад. Другая группа пусть передает заряженные ружья... Смотри в оба, ребята!
   Затем он снова повернулся к мятежникам и спросил:
   -- Что вам надобно?
   На этот раз отвечал не Сильвер, а его спутник.
   -- Капитан Сильвер, сэр, предлагает перемирие.
   -- Капитан Сильвер?.. Не знаю такого... Кто же это? -- И мистер Смоллет буркнул про себя в бороду: -- Капитан!.. Успел уж и чин себе присвоить!..
   Джон отвечал сам за себя:
   -- Это я, сэр. Бедные матросы выбрали меня капитаном после вашего... дезертирства (Сильвер сделал на этом слове сильное ударение). Мы готовы покориться, если нам предложат сносные условия. А пока я прошу только, чтобы вы, капитан,

0x01 graphic

..."Оба дипломата курили молча, поглядывая друг на друга"...

   дали мне слово не трогать меня и не начинать враждебных действий, покуда я не уйду из-под выстрелов.
   -- Вот что, парень, мне с тобой не о чем говорить. Если же тебе нужно что-нибудь мне сказать, то как хочешь. Говори, пожалуй. Я, так и быть, выслушаю.
   -- И прекрасно. Значит, даёте слово? -- вскричал весело Джон. -- Я знаю, вы человек порядочный. Я вам верю.
   Спутник Сильвера хотел его удержать, что и было понятно после невежливого ответа капитана, но Сильвер только засмеялся, потрепал матроса по плечу и ловко полез через палисад, перебросив сначала свой костыль.
   Я так развлёкся этой сценой, что даже забыл о своей обязанности, забыл, что я стою на часах, и на цыпочках подкрался сзади к капитану, который уселся на пороге, посвистывая и поглядывая на врытый в землю котёл, в котором бурлила ключевая вода. Сильвер с трудом взобрался на крутой холм и, весь потный от усилия, подошёл к капитану с самым вежливым и почтительным поклоном.
   Для свидания с капитаном Сильвер прифрантился. Он облёкся в какой-то длиннейший и широчайший сюртук со светлыми пуговицами и ухарски надвинул на затылок чудовищную шляпу с галунами.
   -- А, любезный, добрались, -- сказал капитан, переходя почему-то с Джоном опять на вы. -- Садитесь, вы, должно быть, устали.
   -- А разве вы не позволите мне войти в дом, капитан? -- спросил бывший повар с упрёком в голосе, -- На песке-то ведь теперь сидеть холодно.
   -- Кто же виноват, что вы не сидите теперь в тепле у печки? -- возразил капитан. Одно из двух: или вы мой корабельный повар, тогда я не могу обращаться с вами как с равным; или вы капитан Сильвер, бунтовщик и пират, тогда вы опять-таки имеете право лишь на виселицу.
   -- Оставим это, капитан, -- отвечал Сильвер, усаживаясь на землю. -- Из вас же кому-нибудь после придётся меня поднимать... А знаете, ведь у вас здесь очень хорошо... Вот и Джим... Моё почтение, доктор... Да вы здесь отлично устроились, право.
   -- Если вам в самом деле нужно что-нибудь сказать, то говорите скорее, -- перебил капитан.
   -- Совершенно верно, капитан, именно так. Долг прежде всего... Ну-с, нынче ночью вам пришла в голову отличная мысль. Ей-богу, великолепная. Кто-то здесь из вас молодец. Не скрою, что многих из нас это обстоятельство сильно поколебало... быть может даже всех поколебало... быть может даже и меня самого... По крайней мере, я заблагорассудил вступить в переговоры... Но знайте, капитан: двух раз этому не бывать. Мы, если понадобится, будем осторожнее и убавим порцию рома... Вы быть может думаете, что мы все были пьяны? Ошибаетесь, я был совершенно трезв. Я только устал как собака. И всё-таки я чуть-чуть не поймал вашего человека на месте преступления. Одна секунда -- и поймал бы. Уверяю вас, что мой матрос ещё не успел умереть, когда я подошёл к нему. Честное слово, он был ещё жив.
   Всё это было для капитана китайскою грамотой, но на его физиономии не выражалось ни малейшего удивления. На ней ровно ничего не выражалось.
   -- Ну-с, дальше-с! -- сказал он спокойно, как будто всё понял.
   Зато я начинал всё понимать. Мне пришли на память слова Бена Гунна. Я сообразил, что это он сделал ночной визит к пиратам, когда те лежали без задних ног после обильного возлияния ромом. Я с наслаждением высчитал, что у нас теперь осталось только четырнадцать человек мятежников.
   -- Перехожу к делу, -- продолжал Сильвер. Мы хотим достать клад во что бы то ни стало и достанем. В этом весь вопрос. Что касается до вас, то вы, я полагаю, не прочь сохранить свою жизнь? В таком случае всё зависит от вас самих. У вас есть карта, капитан?
   -- Очень может быть.
   -- Ну, ну, нечего скрытничать. Отчего не сказать прямо? Ведь я всё равно знаю, что она у вас. Так вот её-то нам и нужно. А затем, капитан, я никогда не желал вам зла.
   -- О, я очень хорошо знаю все ваши намерения. Не беспокойтесь, нам решительно всё известно. Только уверяю вас, что вам не удастся исполнить своих замыслов.
   -- Это вы говорите со слов Грея! -- вскричал Сильвер. -- Не верьте ему пожалуйста, он...
   -- Со слов Грея?.. Грей ничего мне не говорил, я ни о чём его не спрашивал, да никогда и не спрошу, чёрт бы вас всех побрал.
   Эта вспышка как будто несколько успокоила Сильвера, который продолжал вкрадчивым голосом:
   -- Ну, что ж... ну, хорошо... Пусть будет так. Не моё дело судить о том, что джентльмен считает вопросом чести... Но так как вы закуриваете трубку, капитан, то позвольте уж закурить и мне.
   Он набил свою трубку и закурил. Несколько минут оба дипломата курили молча, то поглядывая друг на друга, то поправляя в трубках табак, то наклоняясь и сплёвывая. Стоило поглядеть на них. Настоящая была комедия.
   -- Итак, -- заговорил, наконец, Сильвер, -- вот мои условия... Вы отдадите нам карту острова и обещаете не убивать моих людей. Со своей стороны, я предоставляю вам на выбор: или возвращайтесь на шхуну и мы после нагрузки клада, отвезём вас, куда вы прикажете, в чём готов дать даже письменное обязательство, или оставайтесь здесь, так как я не скрою, что наши молодцы народ не слишком надёжный... Провизию мы разделим поровну и я дам вам слово -- даже письменно, если хотите -- объявить о вас первому встречному кораблю. Я высказался откровенно. Чёрт меня побери, если вы могли рассчитывать на такие лёгкие условия. И я надеюсь... -- На этом месте он вдруг возвысил голос: -- Я надеюсь, что в блокгаузе меня слышат все, так как я говорю это всем.
   Капитан встал и вытряхнул пепел из трубки к себе в ладонь.
   -- Всё? -- спросил он.
   -- Конечно всё, -- отвечал Джон Сильвер. -- Если вы не согласитесь на эти условия, то уж пощады не ждите.
   -- Очень хорошо, -- сказал капитан. -- Так слушайте же и вы, мятежники, бандиты. Если вы согласны изъявить покорность и явиться сюда поодиночке и без оружия, то я даю слово заковать вас в цепи, посадить в трюм и отвезти в Англию для отдачи под суд. Если же вы этого не сделаете, то не будь я Александр Смоллет и не развевайся здесь над нами английский флаг, если вы не пойдёте у меня все к дьяволу!.. Клада вам не найти ни за что. Вы неспособны вести корабль, вы даже драться путём не умеете: Грей справился один с пятерыми из вас. Вы не туда попали, мистер Сильвер, и скоро сами в этом убедитесь. Даю вам в этом честное слово, а вы знаете, что ваш капитан своим словом никогда не шутит. Предупреждаю, что я с вами говорю в последний раз, и пущу в вас пулю, как только ещё раз вас увижу, так вы и знайте... Довольно. Убирайтесь отсюда подобру-поздорову. Налево кругом марш!..
   Стоило посмотреть, как исказилось у Сильвера лицо. Глаза загорелись и запрыгали, точно собираясь выскочить. Он яростно вытряхнул пепел из трубки и вскричал.
   -- Помогите мне встать!
   -- Очень нужно, -- отвечал капитан.
   -- Дайте же мне кто-нибудь руку! -- заорал повар.
   Никто из нас не двинулся на его зов. Отвратительно ругаясь, дополз он до крыльца и, опираясь на него, кое-как приподнялся на костыль. После того он злобно плюнул в бассейн и крикнул:
   -- Видели? Вот вы все что такое!.. Постойте, дайте срок; Мы разнесем ваш блокгауз по брёвнышку... Смейтесь, смейтесь!.. Неизвестно ещё, на чьей улице будет праздник... Мы вам зададим!..
   Он заковылял по песку и добрался до палисада. Раза четыре принимался он перелезать через палисад без посторонней помощи, но под конец вынужден был принять помощь от человека со знаменем. После этого они оба скоро исчезли в лесу.

ГЛАВА X.
Приступ.

   Вернувшись в блокгауз, капитан сразу увидал, что ни один из нас не был на своём месте, исключая Грея. Он не на шутку рассердился. Мы никогда ещё не видали его таким взбешённым.
   -- По местам! -- гаркнул он громовым голосом.
   Мы сконфуженно кинулись со всех ног исполнять строгое приказание. Капитан продолжал кричать:
   -- Грей, я отмечу в корабельном журнале, что вы хорошо исполняете свой долг... Мистер Трелонэ, я на вас удивляюсь!.. Доктор, вы кажется говорили, что служили в военной службе; если вы так же точно вели себя при Фонтенуа, то лучше бы вам было оставаться за печкой!..
   Мы все молчали. Капитан снова заговорил, но уже другим голосом:
   -- Друзья мои, ведь я для вашей же пользы... Вы, я думаю, сами сейчас слышали, что негодяи собираются сделать приступ. Нас меньше числом, но зато мы находимся под прикрытием стен форта и сверх того я до этой минуты думал, что у нас есть преимущество дисциплины... Каково же было мне ошибиться!.. А ведь это преимущество зависит уж чисто от нас самих.
   Он обошёл всю комнату и осмотрел всё ли в порядке, все ли на своих местах и заряжены ли ружья.
   На восточной и западной стороне блокгауза было только по одной бойнице; на южной стороне было две, а на северной пять. Оружия у нас было достаточно -- двадцать мушкетов. Мы взяли и разложили дрова на четыре кучи соответственно каждой стороне дома, устроив таким образом нечто вроде четырёх столов. На каждый стол положили четыре заряженных ружья с достаточным количеством зарядов и по несколько кортиков.
   -- Загасите огонь, -- сказал капитан, -- теперь не холодно, а то дым глаза очень ест.
   Мистер Трелонэ взял железную корзинку, вынес её на улицу и выбросил тлеющие головни на песок, где они скоро погасли.
   -- Джим ещё не завтракал, -- продолжал капитан. -- Закуси, Джим, и становись на своё место. Кушай на здоровье, но только попроворнее, мальчик... Гунтер, всем по стакану виски.
   Покуда пили грог, капитан доканчивал изложение составленного им плана защиты.
   -- Доктор, -- говорил он, -- вы становитесь у двери. Смотрите в оба, но не слишком выставляйтесь вперёд, когда будете стрелять через сени. Гунтер встанет на восточной стороне, а Джойс на западной... Так... хорошо... Мистер Трелонэ, вы здесь самый лучший стрелок; становитесь с Греем на северной стороне, где пять бойниц. Тут самое опасное место. Если они станут стрелять в нас через наши собственные бойницы, то нам придётся очень плохо... Джим, насчёт стрельбы мы с тобою никуда не годимся. Будем же вдвоём заряжать ружья и помогать, где понадобится.
   Между тем утренний холод действительно прошёл.
   Солнце проглянуло из-за деревьев и сейчас же наводнило нашу поляну горячим светом, от которого моментально рассеялся весь туман. Остывший песок быстро накалился и на брёвнах блокгауза показалась вытопившаяся смола. Мы скинули сюртуки и камзолы, засучили рукава рубашек и встали по своим местам, несколько возбуждённые от ожидания кровавой развязки.
   Прошёл целый час.
   -- Чёрт возьми! -- сказал капитан. -- Нет ничего хуже подобного жданья! Уж скорее бы!..
   Только что он это произнёс, как показались первые признаки приближающегося штурма.
   -- Сэр, -- спросил Джойс со своей обычной вежливостью, -- должен ли я стрелять, если увижу кого-нибудь?
   -- Конечно! -- вскричал капитан. -- Ведь я же вам говорил.
   -- Благодарю вас, сэр, -- отвечал Джойс с тою же неизменной вежливостью.
   Ещё ничего не было, но мы уже насторожились. Стрелки звякнули ружьями, а капитан остановился посреди комнаты, сжав губы и сдвинув брови.
   Так прошло ещё несколько минут. Но вот Джойс приложился и выпалил. Вслед за его выстрелом кругом блокгауза раздался оглушительный залп. Пули шлёпнулись о стены здания, но ни одна не влетела внутрь. Когда дым рассеялся, кругом были по-прежнему тишина и спокойствие. В лесу не шевельнулась ни единая ветка, ни один ружейный ствол не блеснул сквозь чащу.
   -- Вы попали? -- спросил капитан.
   -- Нет, сэр, не думаю, -- отвечал Джойс.
   --По крайней мере не лжет, и это хорошо, -- пробормотал капитан, -- Заряди ему ружье, Джим... Сколько их с вашей стороны, доктор, на ваш взгляд?
   -- Я могу сказать точно, -- отвечал доктор, -- в мою сторону было сделано три выстрела, два вместе, а один немного западнее.
   -- Значит трое, -- сказал капитан. -- А с вашей сколько, мистер Трелонэ?
   Тут было труднее сосчитать. С севера наступало много: по мнению сквайра семь человек, а по мнению Грея восемь или десять. С востока и запада раздалось только по одному выстрелу. Очевидно атака велась собственно только с севера, а остальные выстрелы были простой уловкой, чтобы отвлечь внимание осаждённых. Но капитан не изменил через это своих распоряжений. По его мнению оставлять без защиты какой-либо пункт крепости было опасно.
   Да у нас и времени не было раздумывать. С севера из лесу вдруг выскочила толпа бандитов и устремилась на палисад. На нас посыпался снова целый град пуль и одна пуля разбила в куски ружьё доктора.
   Мятежники точно обезьяны лезли на приступ палисада. Сквайр и Грей выстрелили каждый по два раза, выстрел за выстрелом... Упало трое, один головою по нашу сторону палисада, а двое по ту сторону. Один из этих двух был, впрочем, не столько ранен, сколько напуган, потому что он сейчас же вскочил и пустился наутёк через лес.
   Четырём прочим разбойникам удалось перелезть через палисад, между тем как остальные семеро, прячась в лесу, поддерживали против блокгауза усиленный и хорошо направленный огонь.
   Перескочившие через забор тотчас же бросились на нас, испуская дикие крики. Оставшиеся в лесу тоже кричали, ободряя их. Мы стреляли беспрерывно, но так торопливо, что ни один выстрел не попал пока в цель. В один миг нападающие взбежали на холм и устремились к дому.
   В средней бойнице первым показалось лицо Джона Андерсена.
   -- На штурм! -- кричал он. -- На штурм!.. Все сюда!.. Другой разбойник схватил ружьё Гунтера за дуло, вырвал его из рук у несчастного и нанёс последнему через амбразуру сильный удар прикладом в самую грудь, так что тот без чувств повалился на пол. Третий разбойник обежал кругом дома и появился в дверях против доктора, махая кортиком.
   Относительное положение обеих сторон круто изменилось. Прежде мы стреляли из-под прикрытия, а теперь в нас целили невидимые враги, для которых наши выстрелы были безвредны. К счастью, стоял такой дым, что в двух шагах ничего не было видно. Это нас до некоторой степени спасало. Я слышал только смутные крики, пистолетные выстрелы и стоны раненых. Потом из всего этого гула отчётливо выделился голос капитана:
   -- На вылазку, друзья!.. На ножи!.. Все на вылазку!..
   Я схватил первый попавшийся кортик и кто-то в эту минуту нанёс мне рану в кисть руки. Но я почти не обратил на это внимания, потому что торопился выбежать вон. Я увидал доктора, который гнал своего противника к подножию холма, целясь ему в голову из мушкета.
   -- Не отходите далеко от дома, ребята!.. -- кричал капитан.
   Несмотря на шум, я заметил в его голосе сильную перемену. Я бессознательно повиновался и повернул за восточный угол дома. Тут я лицом к лицу наткнулся на Джона

0x01 graphic

..."Я успел уклониться от Джона Андерсена"...

   Андерсена, который дико заорал и кинулся на меня с поднятым кортиком. Я даже испугаться не успел; быстрее молнии отскочил я в сторону от удара и, споткнувшись на песке, покатился головою вниз по склону холма. Мельком я заметил, что к палисаду бежали остальные бандиты. Один из них, в красной шапке, уже сидел верхом на заборе, держа в зубах кортик; немного поодаль выставилась голова другого. Всё это произошло так быстро, что, поднявшись с земли, я увидал обоих всё в том же положении. А, между тем, в этот краткий миг решилась участь сражения и решилась в нашу пользу.
   Бежавший следом за мною Грей убил Андерсена, прежде чем тот, промахнувшись в меня, успел снова поднять руку с кортиком. Другой разбойник был убит наповал в ту самую минуту, как он только что выстрелил в одну из амбразур. Он лежал мёртвый с дымящимся пистолетом в руке. Третьего докончил доктор. Четвёртый из перелезших через палисад счёл за лучшее ударить отбой и ретировался к палисаду, бросив на поле битвы свой кортик.
   -- Стреляйте же, что ж вы! -- кричал капитан. -- Да возвращайтесь скорее в дом!.. Скорее!..
   Но четвёртый разбойник успел-таки перелезть через палисад и убежать в лес. Через минуту возле блокгауза остались только убитые мятежники, из которых четверо лежали во дворе, а пятый за забором.
   Мы вернулись в блокгауз, так как с минуты на минуту опасались возобновления штурма. Дым понемногу рассеялся и тогда мы увидали, как дорого обошлась нам победа.
   Гунтер лежал без чувств на полу возле своей бойницы. Джойс лежал возле своей и уже не дышал. Посреди залы стоял сквайр и поддерживал на руках капитана; оба были бледны как смерть.
   -- Капитан ранен, -- сказал мистер Трелонэ.
   -- Они ушли? -- спросил мистер Смоллет.
   -- Ушли, которые могли уйти, -- отвечал доктор. -- Пятеро остались на месте.
   -- Пятеро! -- вскричал капитан. -- Да это отлично! Нас теперь четверо против девяти, а это куда лучше, чем семеро против девятнадцати, как было вчера. Капитан ошибался. Разбойников было только восемь человек, потому что раненый сквайром на шхуне матрос умер в тот же вечер, но мы ещё этого не знали.
   Разбойники скрылись, точно в воду канули. Им был дан хороший урок, по выражению капитана. Мы теперь могли сделать перевязку раненым и приготовить обед. За последнее взялись я и сквайр, за первое доктор. Стоны пациентов были так ужасны, что мы со сквайром предпочли выйти из дома и расположиться на дворе, несмотря на опасность от разбойничьих пуль.
   Из восьми человек, задетых в этот день пулями, живы были только капитан, Гунтер и раненый из бойницы бандит. Гунтер так и не пришёл в себя, несмотря на наши заботы. Он прохрипел весь день и к ночи умер, не сознавая своего положения. Капитан был ранен в лопатку, но не смертельно. Ни один важный орган не был задет. Другою пулей у него прострелило икру. Доктор положительно уверял, что никакой опасности нет, но всё-таки больному нужно было полнейшее спокойствие.
   У меня был только длинный разрез на пальцах. Доктор наложил мне на него английский пластыр и шутя подрал меня за ухо.
   После обеда доктор и сквайр подсели к капитану и начали советоваться. Совещание продолжалось довольно долго. Оно кончилось в час дня. Доктор надел шляпу, взял пистолеты, опоясался кортиком, положил в карман карту, перекинул за плечо мушкет и торопливо направился к палисаду. Перескочив через него, он уверенной походкой пошёл куда-то через лес.
   Я сидел с Греем в противоположном углу комнаты. Мы удалились туда из скромности, чтобы не слышать разговора старших. Увидав, что доктор идёт в лес, Грей до того изумился, что даже перестал курить свою трубку.
   -- Чёрт знает, что такое! -- вскричал он. -- Доктор-то никак с ума сошёл!
   -- Не бойтесь, -- отвечал я, -- с ним ничего не случится, вот посмотрите.
   -- Ну, так стало быть я сошёл с ума,  -- возразил Грей, -- потому что, хоть убей, ничего не понимаю.
   -- У него есть какая-нибудь цель, -- заметил я, -- быть может он пошёл отыскивать Бена Гунна.
   Я, как впоследствии оказалось, угадал верно. Но покуда доктор ходил, мне стало что-то очень жарко в блокгаузе и около дома на дворе. От скуки и истомы я начал придумывать очень нелепый проект небольшой прогулки. Мне представилась картина, как доктор гуляет теперь по лесу, в прохладе, вдыхая ароматный запах сосен и слушая пение птиц. Невыносимо показалось мне сидеть в душном каземате среди трупов и крови и обливаться потом от нестерпимой жары.
   Занявшись мытьём пола в комнате, а потом посуды, я незаметно увлёкся неотвязной мыслью и кончил тем, что поддался ей окончательно. Очутившись по соседству с мешком сухарей и заметив, что никто на меня не смотрит, я сделал первый шаг к задуманной проделке и набил себе сухарями карманы.
   Намерение было, конечно, безумное. Я шёл на очевидный риск. Но всё-таки я старался принять кое-какие меры для охраны себя от непредвиденных случайностей и даже позаботился снабдить себя пищей по меньшей мере на целые сутки.
   Вторым моим делом было утащить пару пистолетов, которые я спрятал под камзол вместе с пороховницей и маленьким мешочком пуль.
   В сущности, мой план был сам по себе вовсе не так уж плох. Я хотел пробраться к песчаной отмели, отыскать Белую Скалу и посмотреть, тут ли лодка, о которой мне говорил Бен Гунн. Я и до сих пор нахожу, что проверить этот факт было для нас очень важно. Но так как я, наверное, знал, что меня ни за что не пустят, то и решился уйти без спроса, на собственный свой страх и риск. В этом была моя вина, но ведь я был ещё так молод и глуп и не мог устоять против искушения.
   Воспользовавшись моментом, когда сквайр и Грей занялись переменой перевязки у капитана, я крадучись добрался до палисада, перелез через него и убежал в лес прежде, чем меня успели хватиться.
   Такова была моя вторая выходка. Она была ещё безрассуднее первой, потому что теперь для защиты форта я оставил только двух здоровых человек. Но, опять-таки, она не менее первой содействовала нашему спасению.
   Я направился прямо к восточному берегу, чтобы миновать становище пиратов. Солнце было уж довольно низко, но зной стоял по-прежнему нестерпимый. Идя лесом, я слышал отдалённый рев прибоя, а шелест листьев указывал на довольно сильный морской бриз. Вскоре воздух стал свежее и легче. Ещё через несколько шагов я вышел на опушку. Передо мной засинело море. Почти у самых ног моих разбивались пенистые валы. Море у острова Сокровищ никогда не бывает спокойно; какая бы жара ни была, будь хоть полное безветрие, на всём пространстве острова нет уголка, где бы днём и ночью не раздавался неумолкаемый ропот волн.
   Я пошёл берегом, направляясь к югу, потом, укрываясь за кустами, приблизился к нашей пристани. Вода в ней была спокойна, точно свинцовая поверхность, и в этом гладком зеркале отражалась неподвижная Испаньола с чёрным флагом на носу.
   К штирборту была причалена шлюпка, в которой сидел Сильвер. На шхуне, наклонившись через борт, стояли два матроса, из которых у одного была на голове красная шапка. Вероятно, он был тот самый, которого я видел верхом на палисаде. Они, очевидно, смеялись и разговаривали, но я всё-таки не мог ничего расслышать. Впрочем, вскоре я услыхал громкий, ужасный крик, от которого в первую минуту не на шутку испугался. Потом оказалось, что это кричал капитан Флинт, Сильверов попугай, и я даже разглядел издали его блестящие пёстрые перья. Птица сидела на пальце у своего хозяина.
   Вслед за тем шлюпка отчалила от шхуны и поплыла к берегу. Человек в красном колпаке и его товарищ ушли с палубы вниз в каюту.
   Между тем солнце окончательно скрылось за холмами; с болота поднялся густой туман; ночь приближалась. Я понял, что нужно торопиться, если я хочу отыскать в этот же день лодку Бена Гунна.
   Белая Скала виднелась за кустами шагах в трёхстах от меня. Мне пришлось, однако, добираться до неё довольно долго, потому что я по большей части продвигался ползком, чтобы меня не видали. Когда я дошёл, наконец, до скалы, ночь уже наступила. Под скалою я отыскал углубление, выложенное дёрном и закрытое со всех сторон кустами. В углублении находилась знаменитая лодка. Это был, на мой взгляд, самый первобытный образец подобного рода изделий. Лодочка была так мала, что мне одному было в ней почти тесно, но зато в ней было одно весьма ценное для меня достоинство -- она была легка до последней степени.
   Итак, я убедился, что лодка существует. Оставалось возвратиться домой в блокгауз. Но тут вдруг у меня опять зародилась фантазия, -- фантазия дикая, нелепая, но я никак не мог от неё отрешиться. Мне вспало на ум подъехать на Беновой пироге к Испаньоле, перерезать якорный канат и пустить шхуну на произвол ветров. Я находил, что мятежникам после кровавого поражения ничего больше не остаётся делать, как поднять якорь и выйти в море. Мне улыбалась мысль помешать им в этом. У стражи на шхуне не было шлюпки, и потому исполнение моего замысла не представляло особого труда.
   Я сел на землю, чтобы обдумать всё как следует и погрызть сухариков в ожидании совершенной темноты. Ночь как нарочно обещала быть очень тёмною. Туман густел и совершенно обволакивал небо. Темнота наступила непроглядная. Когда я решился, наконец, взвалить себе на плечи лодку Бена Гунна и пойти с ней ощупью к морю, кругом всей пристани было только два заметных пункта: большой костёр возле болота, где сбились в кучу побеждённые пираты, заливая ромом стыд поражения, и бледный огонёк на море, едва пробивавшийся сквозь туман и обозначавший место, где стояла на якоре шхуна.
   Шхуна заметно переместилась со времени отлива; она была теперь обращена носом в мою сторону; единственными зажжёнными фонарями на всём корабле были фонари, горевшие в гостиной; их-то свет я и видел с берега.
   Отлив стоял уже очень низко, так что мне порядочно долго пришлось идти пешком по мокрому песку, в который я увязал по щиколотку. Но вот я добрёл до воды и, войдя в неё выше колена, довольно ловко поставил лодку килем вниз на горько-солёные волны.

ГЛАВА XI.
По волнам отлива.

   Пирога Бена Гунна оказалась гораздо лучше, чем можно было ожидать, судя по её наружности. Она была до крайности легка и отлично приспособлена для пловца моего веса и роста, хотя, впрочем, править ею было довольно трудно. Как я ни бился, она постоянно шла у меня как-то в бок и самым любимым её маневром было вертеться волчком на подобие лоханки, которую пустили плыть по воде. Сам Бен Гунн в разговоре со мной выразился о своём изделии в том смысле, что "с этою лодкой довольно трудно сладить, если не знаешь её привычек".
   А привычки были очень странные. Например, она отлично вертелась во все стороны, но только не туда, куда мне было нужно. По большей части мне приходилось плыть правым бортом вперёд и я уверен, что не будь отлива, я никогда не добрался бы до шхуны. Но по счастью меня уносил отлив и я всё равно неминуемо должен был наехать на Испаньолу, если бы даже и не желал этого.
   Сначала шхуна выделилась передо мною лишь чёрным пятном на общем тёмном фоне ночи. Затем я стал различать кузов и снасти. Наконец, продолжая отдаваться течению, я заметил, что проплываю под якорным канатом, и ухватился за него.
   Канат был протянут дугообразно и течение было настолько сильно, что шхуна танцевала вокруг якоря. Кругом кузова гудела и пенилась вода, проносясь точно горный поток. Мне оставалось только подрезать ножом канат и Испаньола поплыла бы в море. По-видимому, не было ничего проще. Но вдруг я вспомнил, что канат натянут туго, и потому операция моя может кончиться бедою для меня же самого. Если бы я перерезал канат, то от внезапного толчка моя пирога почти наверное перевернулась бы вверх дном. Эта мысль остановила меня на полудороге и очень может быть, что я совсем отказался бы от своего намерения, если бы не явилось одно случайное обстоятельство, которое снова подстрекнуло меня исполнить затею.
   Дело в том, что с юго-запада вдруг налетел порыв ветра. Испаньола передвинулась с места и стала против течения. К своей величайшей радости я почувствовал, что канат, за который я держался рукою, вдруг ослаб и упал в воду секунды на две, потом опять натянулся.
   Тогда я решился окончательно. Вытащив кортик из ножен зубами, я принялся резать канат и разрезал его до половины. Сделав это, я стал дожидаться нового порыва ветра, чтобы канат опять ослабел. Тогда я намеревался перерезать остальную половину каната, уже не опасаясь толчка.
   Всё это время я слышал в гостиной шхуны чьи-то голоса, хотя, правду сказать, очень мало обращал на них внимания, будучи занят своим собственным делом. Но теперь, когда я всё уже обдумал и приготовил, я насторожил уши. По одному из голосов я узнал уже известного читателю Гандса, который был у Флинта канониром. Другой был по всем вероятиям тот самый матрос, который носил красную шапку. Кажется, они оба уже были сильно пьяны, но всё-таки продолжали пить. По крайней мере, один из них, говоря что-то пьяным голосом, открыл кормовое окно и выкинул в море какую-то вещь, очень похожую на пустую бутылку.
   Они были не только пьяны, но и чем-то крайне раздражены. Ругательства сыпались градом и по временам поднимался такой гвалт, что я каждую минуту ожидал схватки. Но ссора всякий раз кончалась ничем. До свалки не доходило. Брань и угрозы понемногу стихали и разговор становился спокойнее впредь до нового взрыва.
   На земле сквозь деревья по-прежнему ярко мерцал разложенный пиратами костёр. Один из разбойников монотонно старинную матросскую балладу, выделывая tremolo в конце каждого куплета.
   Но вот снова налетел порыв бриза. Шхуна чуть-чуть шелохнулась в темноте. Я снова почувствовал, что канат ослаб, и тотчас же одним ударом перерезал остальные волокна пеньки.
   На пирогу ветер почти не действовал, и потому её сейчас же понесло отливом на Испаньолу. В ту же минуту шхуна медленно повернулась кормой и начала отдаваться течению.
   Я изо всех сил начал работать веслом, ежеминутно опасаясь, что вот-вот кузов шхуны натолкнётся на мою пирогу и опрокинет меня. Вскоре я убедился, что от шхуны отъехать нет возможности, и стал заботиться лишь о том, как бы держаться поближе к корме. Это мне удалось; от страшного соседа я, наконец, избавился. Но в ту минуту, как я собирался сделать последний взмах веслом, чтобы окончательно отделиться от шхуны, мне случайно попался под руку тащившийся по воде канатный обрывок. Я поймал его и схватил.
   Сам не знаю зачем я это сделал. Вышло это как-то инстинктивно. Но потом убедившись, что верёвка держится крепко, я увлёкся любопытством и пожелал взглянуть хотя одним глазом, что такое делается в гостиной; рискуя жизнью, я вскарабкался по верёвке до высоты окна и увидал небольшую часть комнаты и потолок.
   Шхуна и её крошечная спутница в это время довольно быстро скользили по бухте; мы были уже на одной линии с огнями на берегу. Корабль покачивался на бурливых волнах отлива, и я решительно не понимал, каким образом бывшие на шхуне матросы так долго не поднимают тревоги. Но, заглянувши в окно, я понял всё. Я заглянул мельком, потому что боялся свихнуться с верёвки, но всё-таки успел заметить, что Гандс и его товарищ дерутся не на живот, а на смерть, вцепившись друг другу в горло.
   Я поскорее спустился в пирогу. Опоздай я одну секунду -- и она ускользнула бы от меня. В первую минуту я сидел точно ослеплённый; мне мерещилась виденная сцена, мерещились два багровые, искажённые злобой лица при свете коптившей лампы. Но потом мои глаза снова привыкли к окружающей темноте.
   На берегу пение баллады прекратилось. Вся компания, сидя вокруг огня, что есть мочи загорланила знакомый напев:
   Было нас, матросов, пятнадцать человек....
   Внезапный толчок вывел меня из задумчивости. Пирога нырнула в воду, круто повернулась и поплыла в другую сторону, обнаружив при этом необыкновенную быстроту. Кругом меня прыгали мелкие волны, шумя и пенясь фосфорическою пеной.
   Испаньола, за которою я плыл, качалась в темноте всем своим кузовом от киля до кончика грот-мачты. Вглядевшись пристальнее, я убедился, что она тоже поворачивает к югу. Сердце невольно забилось во мне сильнее и чаще, когда я увидал лагерный костёр позади себя. Течение сделало крутой поворот и понеслось, бурля и пенясь, к проливчику, увлекая в открытое море и шхуну, и пирогу.
   На борте шхуны раздался крик. Я услыхал, как чьи-то кованые каблуки затопали, по лестнице на палубу, и догадался, что пьяницы прекратили, наконец, драку и открыли глаза на приключившееся с ними бедствие.
   Я лёг на дно своей утлой лодчёнки, ожидая смерти. Я знал, что по выходе из проливчика, мы почти неминуемо наткнёмся на буруны, где я найду конец всем своим бедам. Хоть я и приготовился к смерти, однако у меня не достало духа взглянуть опасности прямо в лицо. Поэтому я зажмурил глаза.
   Долго дожидался я гибели, несясь по быстро катившимся валам, насквозь промоченный от летевших на меня брызг пены. Наконец усталость пересилила страх. Мною овладело оцепенение, перешедшее вскоре в сон, и, убаюканный волнами, я начал грезить о нашем доме, о матушке, об Адмирале Бенбо...
   Когда я проснулся, было уже светло. Мы плыли мимо юго-западного берега острова. Солнце уже встало над горизонтом, но скрывалось ещё за холмом Далёкий Вид; между мною и горою виднелся ряд утёсов. Справа на ружейный выстрел от меня возвышался мыс, а за ним подальше холм -- фок-мачта. Холм был чёрен и гол, а мыс усеян утёсами.
   Первым моим движением было схватиться за весло и поплыть к берегу, но я вовремя удержался. Я погубил бы себя, если б это сделал. Впереди утёсов ревели и пенились буруны; пена столбами вздымалась к небу, как бы являясь мне грозным]предостережением. Попади я в буруны, меня истрепало бы в клочки свирепыми волнами.
   Вдобавок ещё я увидал в воде каких-то отвратительных морских чудовищ, которые плавали группами от тридцати до сорока штук, наполняя воздух громким мычаньем. Мне впоследствии сказали, что это были морские коровы, безобиднейшие из морских животных. Но тогда я этого не знал и противный вид чудовищ, не говоря уже о бурунах, отбил у меня всякую охоту плыть к берегу. Я думаю, что скорее умер бы от голода, чем решился бы попытать счастья.
   Я отлично помнил карту острова и знал, что за мысом берег загибается внутрь наподобие залива, образуя во время отлива длинную песчаную отмель. Севернее находился другой мыс, отмеченный на карте названием Лесного по причине растущего на нём густого соснового леса, начинающегося от самой кручи. Я знал также, что течение идёт вдоль западного берега, направляясь к северу. Заметив, что я уже попал отчасти в это течение, я предпочёл оставить первый мыс за собою и сберечь силы для попытки причалить у мыса Лесного.
   Море было неспокойно, но ветер по счастью дул с юга, так что между ним и течением не было борьбы и волны вставали и ложились, не разбиваясь. Будь дело иначе, я бы уже давным-давно утонул, но теперь мой челнок нёсся изумительно ровно и быстро. Временами, лёжа на дне лодки, я приглядывался и видел, как подле меня вздымался огромный синий вал, но пирога всякий раз только подскакивала кверху и с лёгкостью птицы спускалась опять вниз.
   Кончилось тем, что я мало-помалу ободрился и принял сидячее положение, чтобы начать действовать веслом. Но оказалось, что моя капризная пирога не выносит ни малейшего перемещения центра тяжести. Только что я уселся, как она начала прыгать, качаться и под конец ткнулась носом в первую же волну.
   Приняв холодную ванну, я в испуге откинулся назад и снова улёгся на дно. Равновесие немедленно восстановилось и пирога по-прежнему легко и плавно заскользила по волнам. Я окончательно отказался от мысли править ею. Но тогда мог ли я надеяться, что причалю когда-нибудь к берегу?
   Но вот снова напал на меня страх. Однако я и тут не потерялся. Прежде всего, избегая всякого резкого движения, я начал осторожно вычерпывать из пироги воду шапкой, потом приподнял голову так, чтобы глаза пришлись вровень с бортом, и стал выслеживать, каким образом происходит то, что моя пирога так ровно плавает по волнующемуся морю.
   Тут я заметил, что всякая волна вблизи вовсе не похожа на круглый и гладкий бугор, каким она кажется с берега. На самом деле она похожа на обыкновенную земную гору с вершинами, плоскостями и долинами. Пирога, будучи предоставлена самой себе, поворачивала в сторону при всякой неровности и вообще избирала для себя по возможности гладкую дорогу.
   -- Значит, -- сказал я себе, -- чтобы не нарушать равновесия, мне нужно оставаться в лежачем положении; но я всё-таки могу повременить выставлять весло наружу и в неопасных местах пользоваться им для направления лодки к берегу.
   Задумано -- сделано. Приподнявшись на локтях, я в этом неудобном положении рискнул сделать две-три слабых попытки подвинуться к задуманной цели. Немного вышло из этого, но кое-что всё-таки вышло. Приблизившись к мысу Лесному, я увидал, что мне опять придётся проехать мимо, но всё-таки я передвинулся метров на сто к востоку. В сущности я был очень недалеко от берега. Я различал уже качавшиеся от ветра зелёные вершины деревьев на берегу и был почти уверен, что причалю к следующему мысу.
   Это было бы очень кстати, так как меня уже начинала мучить жажда. Жаркие солнечные лучи, отражаясь в волнах точно в гранёном зеркале, и высыхавшая на мне солёная морская вода донимали меня не на шутку. В горле у меня пересохло, губы потрескались. Глядя на деревья, зеленевшие так близко от меня, я почувствовал неодолимое желание поскорее помчаться к ним и укрыться под их прохладною тенью. Но течение и на этот раз пронесло меня мимо мыса, а при въезде в другой залив я увидал нечто такое, от чего мои мысли приняли совершенно иное направление.
   Это нечто была Испаньола, плывшая в миле от меня под всеми парусами.
   -- Сейчас, сейчас меня заметят и поймают! -- подумал я.
   Но меня так мучила жажда, что я сам не знал, радоваться мне или горевать, что попаду к пиратам. Я долго не мог придти ни к какому решению и только таращил от удивления глаза.
   Распущенные паруса Испаньолы ярко белели на солнце точно снег или серебро. Ветер надувал их, и шхуна плыла на северо-запад. Из этого я заключил, что бывшие на шхуне матросы желают объехать остров кругом и вернуться на прежнее место. Вдруг шхуна повернула на запад. Я решил, что меня заметили и погнались за моей пирогой. Но под конец шхуна неожиданно повернулась совсем против ветра и с минуту постояла словно в нерешимости. Паруса её хлопались об мачты.
   -- Скоты! -- подумал я. -- Наверно, перепились до бесчувствия!
   И мне пришло в голову, как задал бы им за это капитан Смоллет, случись такая оказия при нём.
   Между тем шхуна постепенно сделала полный оборот и снова стала под ветром. Паруса снова надулись, она опять довольно быстро проплыла минуты три и потом снова остановилась. Вообще Испаньола плыла как попало. Для меня стало ясно, что рулём не правил никто. Но в таком случае где же были матросы? Они были или пьяны и не понимали, что с ними делается, или покинули корабль.
   -- Если бы мне удалось до неё добраться, -- подумал я, -- то я быть может ухитрился бы привести её к законному капитану.
   Течением несло пирогу и шхуну в одном и том же направлении. Паруса же шхуны действовали так беспорядочно и непоследовательно, остановки были так часты, что Испаньола нисколько не опережала меня; вернее даже, что она плыла медленнее. Если бы я решился сесть и грести, то, наверное, догнал бы eё. Эта мысль понравилась мне, а воспоминание о стоявшей у входа в гостиную бочке с пресною водой ещё больше подогрело мою отвагу.
   Я сел и сейчас же получил в физиономию целый дождь брызг. На этот раз я однако не струсил и начал из всех сил править на Испаньолу. Один раз в мой челнок плеснуло так много воды, что мне пришлось остановиться и, дрожа от страха, осторожно выкачать её шапкой. Под конец, однако, я применился к капризам пироги и дело пошло у меня лучше. Я довольно сносно действовал веслом и реже нарушал равновесие, хотя и продолжал получать от времени до времени толчки волн и плевки пены. Не обращая ни них внимания, я всё плыл и плыл и заметно приближался к шхуне. Мне уже видны были блестящие медные части руля. На палубе по-прежнему не было никого. Я стал серьёзно приходить к убеждению, что матросы покинули шхуну. Во всяком случае, если они и остались, то вероятно были пьяны и валялись где-нибудь в гостиной, а в таком случае мне нетрудно было запереть их там и сделать с шхуной всё, что мне заблагорассудится.
   Довольно долгое время она находилась относительно меня в самом неудобном для моей цели положении. Она постоянно останавливалась и, как только я хотел к ней подъехать, вдруг поворачивала в другую сторону и отплывала от меня прочь.
   Наконец, я улучил удобную минуту. Ветер на несколько минут почти совершенно упал; течением повернуло Испаньолу ко мне кормою, где было по-прежнему открыто окно. В окне виднелась зажжённая лампа, хотя уже давно был день. Пьяные пираты забыли её потушить. Большой парус висел на мачте как знамя на древке. Если бы не слабое поступательное движение, сообщаемое шхуне течением, то можно было бы подумать, что она стоит на якоре. Я удвоил усилия и уже подъехал к ней на сто метров, как вдруг упавший ветер поднялся опять, надул паруса и снова помчал шхуну по морю.
   Я сначала пришёл в отчаяние, но потом вдруг вскрикнул отъ радости. Испаньола повернулась и поплыла прямо на меня. Быстро сокращалось отделявшее нас расстояние. Недалеко от меня уже бурлила поднятая шхуною пенистая рябь. С пироги Испаньола казалась мне огромною и недосягаемо высокою.
   В ту же минуту я сообразил и опасность этого приближения. Нужно было торопиться, чтобы эту опасность устранить. Меня подняло волною в ту минуту, когда шхуна нырнула носовою частью в соседнюю волну. Бугшприт протянулся над моей головой. Я вскочил и, чтобы подпрыгнуть повыше, упёрся в пирогу ногами. Рукою я схватился за стаксель и, повиснув над бездной, отыскал ногами подпорки бугшприта, чтобы опереться на них. Находясь в таком положение и задыхаясь от усилия удержаться, я вдруг услыхал глухой удар. Шхуна наехала на пирогу и пустила её ко дну.
   Отступление с Испаньолы было мне отрезано.

ГЛАВА XII.
Борьба за шхуну.

   Только что я уселся верхом на бугшприт, как большой парус, громко хлопнув, надулся от ветра и понес шхуну на север. От толчка шхуна дрогнула всем корпусом. Я чуть-чуть не упал в море, но удержался и пополз по бугшприту, с которого и свалился головою на бак. Поднявшись и оправившись, я осмотрелся. Я стоял с наветренной стороны и надувшийся парус закрывал от меня корму. На палубе, по-видимому, никого не было. Её не мыли с самого бунта и потому она была сильно затоптана. По половицам, точно живая, каталась пустая бутылка с отбитым горлышком.
   Но вдруг Испаньола встала против ветра. Реи затрещали, весь корабль снова затрясся и глубоко нырнул носом. Паруса, визжа на блоках, перекосились в сторону, и я увидал кормовую часть палубы. Там было двое; один, в красной шапке, лежал на спине как пласт, раскинув руки и страшно оскалив зубы из-под судорожно искривлённых губ; другой, Израиль Гандс, неподвижно сидел, прислонившись спиною к сетке и беспомощно повесив руки. Голова его поникла на грудь, а загорелое лицо было бледно как воск.
   При каждом толчке корабля человека в красной шапке дёргало из стороны в сторону, причём не изменялись ни его безжизненная поза, ни страшная физиономия с белыми оскаленными зубами; от той же причины Израля Гандса каждый раз встряхивало, причём ноги его всё больше и больше подвигались вперёд, а голова и туловище откидывались назад, так что под конец я перестал видеть его лицо, за исключением одного уха и кончика бакенбарды. Около обоих матросов валялися по палубе бутылки, вследствие чего я предположил, что пьяницы убили друг друга в припадке пьяного озлобления.
   Покуда я размышлял над этим грустным зрелищем, наступила минута затишья и шхуна приостановилась. Израиль Гандс повернулся на боку, глухо простонал и, приподнявшись, принял прежнюю позу. Стон и отвислая челюсть Гандса сначала разжалобили меня, но я сейчас же вспомнил беседу, подслушанную мною из яблочной бочки, и вся жалость пропала. Я ступил несколько шагов по палубе и, остановившись у большой мачты, громко проговорил с нескрываемой иронией:
   -- Вот и я вернулся на шхуну, мистер Гандс.
   Он медленно повёл в мою сторону глазами, но от слабости даже не мог выразить удивления, а только простонал:
   -- Водки!..
   Я понял, что нельзя терять времени. Осторожно пробираясь по палубе, я дошёл до лестницы и спустился в гостиную.
   Там царствовал самый возмутительный беспорядок. Взломаны были все сундуки, ящики, все запертые помещения, и всё, разумеется, для того, чтобы отыскать карту. Пол загрязнился до невозможности, особенно на тех местах, где разбойники садились после блужданий по топкому болоту. При качке шхуны по полу катались пустые бутылки. На столе лежала одна из книг доктора с выдранными, вероятно, для закуривания трубок листами. Под потолком висела коптившая лампа, бросая на всё это тусклый, умирающий свет.
   Я сошёл в кладовую. Оттуда исчезли все бочки и огромное количество бутылок. Очевидно, разбойники пили без просыпа всё время, как начался бунт. Наконец, я отыскал для Гандса бутылку водки, а себе взял немного сухарей, фруктовых консервов, кисть изюма и кусок сыра. Вернувшись на палубу, я положил добытую провизию около руля, подальше от раненного Гандса, потом подошёл к бочке с водою и начал жадно пить. Напившись, я вернулся к Гандсу и подал ему бутылку с водкой.
   Он залпом отпил из неё по меньшей мере четверть.

0x01 graphic

..."шхуна летела как птица"...

   -- Вот это так! -- сказал он, переводя дух. -- На этот раз водка для меня не прихоть, а лекарство.
   Я устроился в уголку и тоже принялся за завтрак.
   -- Вы очень тяжело ранены? -- спросил я.
   -- Если б этот окаянный доктор был на шхуне, он вылечил бы меня духом. А теперь вот извольте... Зато вот эта акула умерла, -- указал он на матроса в красной шапке. -- Скверный был матросишка, честное слово... Но вы-то как сюда попали, Гоукинс? Откуда вас чёрт принёс?
   -- Я, мистер Гандс, явился принять шхуну в своё заведование, -- отвечал я, -- и вы должны впредь до нового распоряжения смотреть на меня как на своего капитана.
   Он хмуро поглядел на меня, но не сказал ни слова. Цвет его лица несколько оживился, но несчастный всё-таки был очень слаб и по-прежнему съезжал туловищем на палубу при малейшем толчке шхуны.
   -- Кстати, мистер Гандс, -- продолжал я, -- я не желаю здесь на корабле чёрного флага. С вашего позволения я его сниму. Лучше никакого знамени, чем такое гадкое.
   С этими словами я сдёрнул флаг и бросил в море. Сделав это, я снял шапку и вскричал:
   -- Прощайте, капитан Сильвер!
   Гандс следил за мной внимательным и хитрым взглядом, сидя по-прежнему с опущенною на грудь головою.
   -- Полагаю, мистер Гоукинс, -- сказал он наконец, -- что вы теперь намерены вернуться к берегу?.. Не поговорить ли нам с вами чуточку?
   -- С удовольствием, мистер Гандс, -- отвечал я. -- Отчего не поговорить.
   И я снова с аппетитом принялся за еду.
   -- Видишь что, -- продолжал Гандс, указывая слабым кивком на труп матроса, -- мы, было, вот с ним, -- его звали О'Бриен, ирландец он был... так, дрянцо... -- мы, было, с ним поставили паруса и хотели вернуться в пристань. Но он умер, а я ранен, и теперь некому вести корабль. Разве вот ты поведёшь, если я покажу тебе, как это сделать... Так слушай, что я тебе скажу: накорми меня и напои, потом дай платок перевязать рану, а я за это научу тебя, что нужно делать. Согласен?
   -- Да, только вот ещё что я вам скажу, -- возразил я. -- Я не желаю возвращаться в бухту Кидда. Я намерен войти в маленький северный рейд и посадить там шкуну на мель.
   -- Ну, что ж, и прекрасно! -- вскричал он. -- Право, дружок, я человек сговорчивый. Идти против рожна не стану. Твой теперь верх, у меня нет выбора. В рейд, так в рейд. Мне всё равно. Вели мне плыть хоть в бухту к бесам, я и туда поплыву беспрекословно.
   Договор состоялся. В какие-нибудь три минуты я по указанию Гандса направил шхуну куда нужно, и мы спокойно поплыли по ветру вдоль берега. Я надеялся до полудня обогнуть северный мыс, въехать на рейд до прилива, посадить там шхуну на мель на песчаной дюне и, дождавшись отлива, посуху выйти на берег.
   Убедившись, что всё идёт как следует, я привязал к рулю верёвку, спустился в каюту и достал из своего чемодана подаренный мне матерью фуляровый платок. Вернувшись к раненому, я перевязал ему этим платком широкую рану на бедре, накормил его и дал водки. Ему сейчас же сделалось лучше. Он стал говорить более внятно, окреп и вообще стал другим человеком.
   Ветер был такой благоприятный, что лучшего мы и желать не могли. Шхуна летела как птица; берега быстро бежали мимо нас и местность постоянно разнообразилась. Вскоре высокий берег остался позади, и мы поплыли вдоль низкого и песчаного берега, усеянного кое-где приземистыми елями. Но вот уже и он миновался, и мы стали огибать северную оконечность острова.
   В итоге я был до блаженства доволен сам собой, своим временным чином и прекрасной погодой. Солнце красиво освещало часто менявшуюся панораму берега. Воды было у меня вдоволь, кушать я мог что угодно и сколько хотелось. Совесть моя окончательно успокоилась. Прежде я упрекал себя за самовольный уход, но теперь мог гордиться сделанным завоеванием. Единственной помехой моему упоению были глаза Гандса, следившие за мною с ироническим, как мне казалось, выражением, и его загадочная улыбка. В этой улыбке было всё: и страдание, и старчески-болезненная слабость, и вместе с тем коварная насмешка надо мною. Он думал, что я не замечаю, но я всё видел и мотал себе на ус.
   Ветер, словно желая нам угодить, переменился и подул с запада. Мы без труда достигли северо-восточной оконечности острова у входа в северную бухту. Но затем нам осталось лишь сесть сложа руки, так как якоря у нас не было, а посадить шхуну на мель нужно было во время прилива. Гандс научил меня как сделать, чтобы оставаться в дрейфе.
   После нескольких бесплодных попыток я, наконец, устроил это дело и на досуге мы оба опять принялись за еду.
   -- Капитан, -- обратился ко мне Гандс, -- а как вы думаете насчёт моего товарища О'Бриена?.. Не выбросить ли нам его за борт? Я вообще не из брезгливых, но, знаете, как-то неприятно...
   -- У меня силы нет, да и потом... очень противно, -- отвечал я, содрагаясь, -- пусть остаётся здесь, чем он мешает?
   -- Несчастный корабль эта Испаньола! --продолжал Гандс, не настаивая на своём предложении. -- Это ведь ужасно, что он умер... Знаешь, ведь он тоже сел в Бристоле, как ты и я... Бедные те!.. Право, это ужасно...
   Несколько минут он посидел молча, словно раздумывая. Потом поднял на меня лицо и сказал:
   -- Будь добр, мой милый, сделай мне одолжение. Сходи вниз и принеси мне бутылочку винца... Коньяк для меня теперь крепок... у меня такой страшный упадок сил...
   Тон был такой нежный, ласкательный, точно и не Гандс это говорил, я нашёл это неестественным. Самая просьба показалась мне совершенно невероятною: возможно ли было верить, чтобы Гандс предпочёл вино водке? Очевидно, тут был один предлог, чтобы услать меня на несколько минут с палубы. Только я не понимал, какая могла быть тут цель. Я посмотрел Гандсу в глаза, но он отвёл их в сторону, чтобы не встретиться со мною взглядом; он то поднимал их к небу, то глядел для чего-то на труп О'Бриена, улыбаясь всё время смущённой улыбкой. Семилетний ребёнок и тот догадался бы, что он замышляет недоброе.
   Я сейчас же отвечал ему согласием, чтобы не дать заметить своих подозрений. Гандс был человек довольно глуповатый и провести его было нетрудно.
   -- В самом деле, -- отвечал я, -- вино для вас гораздо полезнее водки. Какого вы хотите, белого или красного?
   -- Всё равно, голубчик, -- отвечал он, -- какое найдётся.
   -- Ну, так я принесу вам портвейну, мистер Гандс. Он, наверное, там есть...
   Я пошёл по лестнице и нарочно затопал погромче. Внизу я снял башмаки, обежал кругом и поднялся по лестнице в люк, из которого осторожно выглянул на палубу. Подозрения мои оправдались вполне.
   Гандс приподнялся и полз по палубе на четвереньках. Боль в ноге была, должно быть, невыносимая, потому что он то и дело подавлял стоны, но тем не менее ему удалось проползти поперёк почти всю палубу. Порывшись в углу, он вытащил из кучи верёвок что-то вроде длинного кинжала, покрытого кровью до самой рукоятки. Тщательно осмотрев кинжал, он попробовал на палец, остёр ли он, и проворно спрятал его под камзол. После того он прежним путём вернулся на своё место.
   Я узнал довольно. Израиль Гандс мог двигаться и имел оружие. Чтобы достать его, он хитростью спровадил меня вон, следовательно кинжал предназначался именно для меня. Но что он думал сделать потом, выбраться ли на берег и плестись к товарищам, или сделать им сигнальный выстрел, -- этого я не брался решить.
   В одном я был почти уверен, это в том, что мне нечего бояться, покуда мы не приведём шхуну в безопасное место. В этом наши интересы сходились. Обоим нам одинаково хотелось посадить Испаньолу на мель в закрытом от ветра месте, чтобы при надобности снова спустить её в воду. Покуда это не было сделано, я для шхуны был необходим.
   Раздумывая обо всём этом, я как кошка прокрался в гостиную, надел башмаки, взял первую попавшуюся бутылку с вином и вернулся на палубу.
   Гандс полулежал на прежнем месте, поджавши ноги и закрывши глаза, словно ему было тяжело глядеть на свет. Когда я к нему подошёл, он поднял голову, привычным жестом отбил у бутылки горлышко и отпил из неё изрядное количество, произнеся свой любимый тост:
   -- Исполнение желаний!
   Несколько времени он сидел не двигаясь. Потом, вытащив из кармана вязку табаку, он попросил меня отрезать ему кусочек.

0x01 graphic

..."остановитесь, мистер Гандс, -- закричал я..."

   -- Пожевать хочется, -- сказал он, -- а ножа нет, да и сила точно у цыплёнка. Ах, Джим, Джим!.. Чувствую я, что приходит мой черёд. Не долго я протяну. Может быть, в последний раз я жую и табак-то...
   -- Я с удовольствием отрежу вам табаку, -- отвечал я, отрезывая довольно большой кусок. Гандс взял у меня табак, заснул его за щеку и снова притих. Прошло четверть часа. Тогда хитрый матрос заметил мне, что прилив поднялся довольно высоко.
   -- Теперь, капитан Гоукинс, неугодно ли вам будет слушаться моих указаний, -- сказал он мне с прежней загадочной улыбкой, -- и я вам ручаюсь, что шхуна будет скоро в безопасном месте.
   Нам оставалось проплыть не более двух миль, но плавание предстояло трудное, во-первых, потому, что вход на рейд был довольно узок, а, во-вторых, по той причине, что этот вход открывался с запада на восток, подаваясь несколько к югу, так что действовать рулём нужно было с крайней осторожностью во избежание несчастного случая. Могу не хвастаясь сказать, что я справился со своей задачей очень удачно и что Гандс оказался превосходным лоцманом. Мы плыли отлично, ловко лавируя в виду низких берегов.
   По вступлении в пролив нас со всех сторон окружила земля. Берега северной бухты оказались такими же лесистыми, как и возле Киддовой пристани, но форма бухты была иная: узкая и длинная. Вообще залив был скорее похож на устье реки, чем на бухту. Перед нами, на южной стороне бухты, виднелся кузов разбитого корабля. Корабль был большой, трёхмачтовый, и валялся здесь, должно быть, уже несколько лет, потому что он почти совершенно оброс морскими растениями и на палубе его пробивалась густая трава, среди которой там и сям мелькали даже дикие цветы. Зрелище было очень грустное, но зато свидетельствовало о полной безопасности стоянки.
   -- Ну, капитан, -- заметил мне Гандс, -- смотрите сюда. Видите вы вот это местечко? Оно точно нарочно устроено для посадки корабля на мель. Дно -- чистый песок, поблизости ни одной скалы, кругом деревья, а под боком старая развалина, поросшая травой и цветами.
   -- А если мы сядем на мель, можно ли будет потом спустить шхуну опять на воду, если понадобится? -- спросил я.
   -- Нет ничего легче, -- отвечал он. Ведь это правый берег, где мы хотим сесть. Ну, так во время отлива на левый берег нужно будет принести канат, зацепить его покрепче за ствол одной из этих больших сосен, другим концом привязать его к шпилю и дожидаться прилива. Когда прилив наступит, тогда всем схватиться за канат и тянуть. Вот и всё... Но, однако, что же мы болтаем? Минута решительная. Дно уже близко, а шхуна идёт слишком сильно... Лево на борт! Крепче!.. Право на борт!.. Легче!.. Стой!..
   Я быстро и точно исполнял команду, едва успевая переводить дух. Вдруг он закричал:
   -- Эй, мальчик, мальчик, крепче!.. Налегай на руль!
   Я налёг на руль из всех сил. Испаньола быстро повернулась и понеслась прямо на низкий и лесистый берег.
   Среди хлопот я на несколько минут ослабил надзор за движениями Израиля Гандса. В последнюю же решительную минуту я был окончательно поглощён предстоящим исходом манёвров и совершенно позабыл о грозившей мне опасности. Наклонившись через борт, я внимательно следил за волнами, бежавшими из-под корабля.
   Ещё минуту и я погиб бы, не имея даже возможности оборониться. Но меня вдруг точно что подтолкнуло. Какой-то инстинкт заставил меня обернуться назад. Может быть я и услыхал какой-нибудь шорох или увидал мелькнувшую тень, -- не знаю, не помню, -- но только я обернулся...
   Сзади ко мне подкрадывался Израиль Гандс с ножом в руке. Он уже сделал полдороги.
   Наши глаза встретились, и мы оба одновременно вскрикнули: я от испуга, Гандс от бешенства. В ту же минуту он бросился ко мне, а я сделал скачок в сторону. Отскакивая, я резким движением выпустил из рук руль, который быстро отклонился влево и с размаха ударил негодяя в грудь, так что тот упал. Это меня спасло.
   Негодяй не скоро оправился, а я тем временем улепетнул из угла, где меня чуть-чуть не зарезали как зверька в норе. Я добежал до грот-мачты и остановился. Вынув пистолет, я хладнокровно направил его на злодея, который опять приближался ко мне. Я спустил курок... он щёлкнул, но выстрела не последовало. Морская вода подмочила затравку и я оказался безоружным.
   Как я раскаялся в своей небрежности!.. Как я разбранил себя!.. А ведь стоило только всыпать заранее нового пороха!.. Теперь же мне осталось только разыграть роль глупого барана на бойне.
   Я никак не думал, что раненный Гандс в состоянии двигаться так быстро. Вид его внушал ужас: седые, всклокоченные волосы, багровое от злобы и нетерпения лицо, горящие как угли глаза... Другой пистолет не стоило и пробовать; результат оказался бы тот же. Я понял, что кроме отступления иного исхода нет. Но куда же было отступать?.. Я взялся обеими ладонями за ствол грот-мачты и стал ждать. Сердце у меня так и стучало.
   Увидав мою тактику, Гандс остановился. Я сообразил, что могу продлить борьбу чуть не до бесконечности, впрочем, без надежды на успех.
   В это время Испаньола села, наконец, на песчаную мель, качнулась несколько раз из стороны в сторону и успокоилась, накренившись левым бортом под углом в 45® с горизонтальною плоскостью. Через борт хлынула вода, разлилась по палубе и остановилась во впадинах, так что образовались лужи.
   От толчка мы с Гандсом оба потеряли равновесие и вместе покатились по палубе в близком сопровождении мертвеца. Я упал так близко от Гандса, что ударился головою об его ноги. Удар был очень сильный, у меня даже зубы щёлкнули. Я поднялся первый, потому что Гандсу мешала рана и навалившийся на него труп.
   Неожиданное падение корабля сделало невозможной беготню по палубе. Приходилось немедленно искать другое средство, чтобы спастись, потому что моему врагу стоило только протянуть руку и достать до меня. Быстрее молнии кинулся я к фок-мачте, проворно полез по ней и успокоился только тогда, когда добрался до большой реи.
   Быстрота спасла меня, потому что злодей кинул мне вслед свой кинжал. Я взглянул на Гандса сверху вниз; он смотрел на меня снизу, разинув рот от удивления и досады. После этого он наклонился, чтобы поднять оружие.
   Я воспользовался временем, чтобы оправиться и переменить затравку у пистолетов.
   Гандс увидал это. Он понял, что погибнет, если не успеет мне помешать. Он схватил кинжал в зубы и тоже полез на мачту с большим трудом и подавленными стонами.
   Но он не мог лезть скоро, благодаря ране. Я спокойно окончил свои приготовления и обратился к нему, говоря:
   -- Мистер Гандс, остановитесь, не то я вам голову размозжу.
   Он остановился. На его скотском лице появилось раздумье. Видно было, что размышление составляет для Гандса очень большой труд. Я не утерпел и рассмеялся.
   Наконец, он заговорил, глотая слюну и сохраняя на лице всё то же недоумевающее выражение. Говорить ему приходилось с кинжалом во рту, но он не переменил позы.
   -- Джим, -- сказал он, -- не лучше ли нам подписать опять договор? Если б не этот проклятый толчок, я добрался бы до тебя, но мне вечно неудача... Теперь приходится сдаться, а ведь это очень тяжело для старого моряка. Шутка ли сдаваться молокососу!..
   Я жадно впивал в себя эти слова и улыбался до ушей, пыжась точно петух на заборе. Но вот Гандс перестал говорить и взмахнул рукою. Что-то просвистало в воздухе точно стрела. Я почувствовал острую боль в плече, которое точно кто гвоздём прибил к мачте...
   Не взвидев света от боли и испуга, я бессознательно, не целясь, спустил курки обоих пистолетов. Раздались два выстрела и одновременно с ними пистолеты выпали у меня из рук.
   Они упали не одни.
   С глухим стоном Израиль Гандс сорвался с мачты и головою вниз упал в море...

ГЛАВА XIII.
В плену у пиратов.

   Вследствие падения шхуны на левую сторону, мачты её, разумеется, нагнулись так, что уже не были перпендикулярны к уровню моря, а составили с ним острый угол. Таким образом моё место на большой рее пришлось как раз над водою. Гандс, поднявшись по мачте ниже меня, упал в море между бортом корабля и мысленной вертикальной линией, проведённой от моего тела к плоскости воды... Я видел, как он на одну минуту вынырнул из морской пены и затем погрузился в волны навсегда. Когда волнение улеглось, я увидал сквозь воду его тело, лежащее на песчаном дне в полосе тени, отброшенной кораблём. Над телом близко проплыли две рыбы и задели его; по воде пошли круги, так что можно было подумать, что Гандс пошевелился. Но он был мёртв и скоро ему предстояло сделаться пищею рыб на том самом месте, куда он намеревался бросить меня.
   Убедившись в гибели Гандса, я вдруг почувствовал себя дурно физически и страшно перепугался. По моему плечу текла горячая кровь. Кинжал Гандса, пригвоздивший меня к мачте, жёг мне тело, как раскалённое железо. Но я дрожал не столько от физической боли, сколько от страха за свою будущность. Я с ужасом предвидел минуту, когда, лишившись сил, я упаду в эту зелёную тихую воду и буду лежать о бок с Гандсом.
   От этой мысли у меня закружилась голова. Я закрыл глаза, чтобы не упасть с реи, и так я сильно вцепился руками в канаты, что впился ногтями в собственные ладони. Понемногу ко мне вернулось хладнокровие, пульс успокоился, и я стал обдумывать, как мне поступить.
   Прежде всего мне пришло в голову вытащить у себя из раны кинжал, но он сидел во мне так глубоко и, дотронувшись до него, я почувствовал такую невыносимую боль, что сейчас же выпустил его, вздрогнув всем телом.
   Как ни странно, но это самое движение меня и спасло. Кинжал едва не пролетел совсем мимо меня и задел лишь самый край моего плеча. Он, как оказалось, держался на тонком лоскутке кожи; когда я вздрогнул, лоскуток оборвался и освободил меня. Разумеется, кровь ещё сильнее потекла из раны, но всё же я мог теперь свободно двигаться, потому что к мачте остались прибитыми только мой камзол и рубашка.
   Я рванулся и освободился окончательно. Теперь мне оставалось только спуститься на палубу, что я и не замедлил исполнить. Спустившись, я кое-как перевязал рану, которая продолжала ныть и сочиться кровью. Впрочем, она была не из тяжких и даже не мешала мне владеть рукою.
   Увидав себя единственным хозяином шхуны, я первым делом поспешил освободить её от последнего пассажира, мёртвого О'Бриена, и без большего труда подтащил его к борту. Среди всевозможных приключений я настолько закалился характером, что совершенно перестал бояться мертвецов. Взяв тело поперёк талии, я приподнял его, перекинул за борт и столкнул в море. Раздался глухой всплеск и тело медленно пошло ко дну, недалеко от того места, где лежал Гандс. Красная шапка отделилась от головы и всплыла наверх. Когда водяные круги успокоились, я увидал, как около неё заюлили рыбы.
   Итак я остался на шхуне один. Начинался отлив и солнце стояло уже так низко, что тень от сосен с левого берега протянулась почти до палубы корабля. Поднялся предзакатный ветерок; канаты стали слегка поскрипывать и паруса слегка всплеснули. Это могло кончиться плохо для корабля, поэтому я побежал убирать паруса. С гротом я никак не мог справиться и кончил тем, что подрезал у него канаты. Парус опустился и часть его упала в воду. Так как он был надут ветром, то эта погружённая часть образовала из себя какую-то плавучую массу; тщетно старался я втащить парус на шхуну, это мне не удалось и я оставил его в воде. Всё, что от меня зависело, я сделал и имел теперь полное право предоставить Испаньолу её собственной судьбе.
   Уже пристань начала погружаться в сумерки. Последние лучи заката, сквозя через просвет между деревьями, сверкали рубинами и изумрудами на цветистой траве, покрывавшей разбитый корабль. Волны отлива быстро бежали к морю и шхуна всё глубже и глубже оседала в песок. Я взобрался на бак и взглянул вниз. Вода была очень мелка. Взявшись за болтавшийся обрезок якорного каната, я осторожно спустился и стал твёрдою ногою на дно, погрузившись по пояс в воду. Так оставил я Испаньолу накренённою на бок и с распластанным подле неё в воде парусом грот-мачты. Я прошёл по дну, не скользя и не спотыкаясь, и через несколько минут выбрался на берег. Солнце между тем окончательно закатилось и в ветвях огромных сосен тихо шелестел шаловливый вечерний ветерок.
   Я чувствовал себя на седьмом небе. Что бы ни случилось потом, в данную минуту я помнил только одно, что я стою на твёрдой земле и что море лежит сзади меня. Я возвращался домой и шёл не с пустыми руками. В гавани стояла очищенная от пиратов шхуна, готовая выйти в море в любую минуту. Конечно, за самовольный уход меня ожидала неизбежная нахлобучка, но захват шхуны вполне искупал мою вину, и я не сомневался, что даже сам капитан Смоллет признаёт за мной смягчающие обстоятельства и согласится, что я не потратил времени даром. С такими мыслями шёл я к блокгаузу. Припомнив, что ручей, впадающий в бухту капитана Кидда, берёт начало на двухвершинном холме, возвышавшемся от меня влево, я направился в эту сторону, чтобы перейти ручей поближе к истоку. Лес поредел и я довольно скоро обогнул подошву холма и перешёл ручей вброд, замочив ноги выше колена.
   Отсюда было недалеко до места, где я встретился с Беном Гунном, так что я стал остерегаться. Ночь между тем наступила. Взглянув на небо, я увидал на нём отражение какого-то света и предположил, что мой островитянин вздумал готовить ужин. Я несколько удивился его неосторожности, так как свет мог привлечь внимание бдительного Сильвера. Если свет был виден мне, то, разумеется, его должны были видеть и бандиты, стоявшие лагерем в болоте.
   Темнота увеличивалась. Я насилу мог идти. Двухвершинный холм позади меня и холм Далёкий Вид с правой стороны постепенно исчезали во мраке. Звёзд было немного, да и те едва мерцали. Я то и дело спотыкался об ямы и кочки и путался ногами в хворосте.
   Вдруг сцена осветилась волною серебристого света. Из-за холма Далёкий Вид медленно всплыл на небо месяц и засиял над деревьями, словно освещая мне путь. Теперь уж мне ничего не стоило идти вперёд. То бегом, то для отдыха шагом, я добрался до рощи, окружавшей наш блокгауз.
   Тут я пошёл потише, осматриваясь и оглядываясь на каждом шагу. Я боялся получить по недоразумению пулю от своих же, а это было бы уже слишком печальным исходом моего предприятия. Луна поднималась всё выше и выше и свет её стал падать на лес уже не с боку, а отвесно. Тут я с удивлением увидал сквозь деревья совершенно особенный ярко-красный свет и никак не мог понять, откуда он идёт. Объяснить себе это явление я мог лишь по приходе на поляну, где стоял блокгауз.
   Я увидал между домом и палисадом огромную зажжённую жаровню, от которой и шёл замеченный мною багровый свет, напоминавший зарево.
   Я очень удивился и даже встревожился. У нас никогда не зажигали такого огня. По приказанию капитана дрова у нас расходовались до крайности бережливо. Значит без меня случилось что-нибудь новое? Кругом царила полная тишина, слышен был только шелест ветра. Это меня успокоило. Стараясь держаться в тени, я обошёл палисад с востока и, выбрав наименее освещённый уголок, перелез во двор блокгауза.
   Для большей осторожности я встал на четвереньки и в таком виде взобрался на холм. Из блокгауза до меня донёсся знакомый звук, звук не то чтобы очень гармоничный и при других обстоятельствах даже несносный, но на этот раз вполне для меня успокоительный: в блокгаузе громко храпели. Это значило, что друзья мои вкушают мирный и безмятежный сон. Лучше всякой мелодии показалась мне теперь эта сомнительная музыка.

0x01 graphic

..."Сильвер сел на бочку и стал меня допрашивать"...

   -- Однако, хорошо же они караулят блокгауз! -- невольно подумал я. -- Если бы на моём месте был Джон Сильвер, то, нечего сказать, хорошо бы было их пробуждение! Что значит, что капитан-то наш ранен!
   И я в душе невольно упрекнул себя за то, что покинул их в такой опасности, когда притом их так мало, что даже дежурить некому.
   Но вот я дошёл до двери и остановился. В комнате было темно, я ничего не мог разглядеть. Храпение продолжалось и по временам сквозь него слышалось как будто постукивание чем-то твёрдым. Вытянув вперёд руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь, я переступил через порог и вошёл в комнату. Я смеялся в душе, предвкушая, как будет весело, когда я спокойно лягу на своём обычном месте и удивлю поутру моих друзей неожиданным возвращением.
   -- Вот будут у них лица! -- думалось мне.
   Проходя, я задел ногою одного из спящих. Тот пошевелился, проворчал что-то, но не проснулся. Вдруг в темноте раздался крик или вернее треск:
   -- Червонцы!.. червонцы!.. червонцы!..
   То был капитан Флинт, Сильверов попугай!.. Я вспомнил постукиванье. Это он стучал обо что-нибудь носом. Отчего он вдруг закричал?.. Неужели он оказался лучшим часовым, чем люди?..
   Все спящие вскочили спросонья.
   Я обомлел и не знал, что делать.
   -- Кто тут? -- окликнул зычным голосом Сильвер.
   Я повернулся и хотел бежать, но тут же на кого-то наткнулся. Меня с силою оттолкнули прочь, и я налетел на другого человека, который крепко обхватил меня руками и не пускал.
   -- Дик, принеси огня! -- крикнул Сильвер.
   Один из бывших в комнате вышел вон и через секунду возвратился, неся в руке горящую головню.
   При свете этого факела я убедился в самом худшем, что могло случиться.
   Блокгауз был в руках пиратов со всеми припасами. Бочка с коньяком, солонина, мешок с сухарями, -- всё было на прежних местах. Я задрожал всем телом. Куда же девались пленники? Неужели погибли до последнего человека? Господи, Господи! А я-то!.. Меня не было с ними!.. Зачем я это сделал!..
   Пиратов было только шесть человек. Из остальных никто не уцелел. Пятеро из них вскочили, встрепенувшись от тяжёлого пьяного сна. Их лица были красные, раздутые. Шестой остался лежать и только приподнялся на локте. Он был очень бледен и на голове у него была запачканная кровью повязка. Я вспомнил человека, раненного при начале штурма и убежавшего в лес, и догадался, что это был он самый.
   Попугай перестал кричать. Сидя на плече у своего хозяина, он чистил носиком свои перья. Мне показалось, что Сильвер был бледнее и серьёзнее обыкновенного. Он был в том же самом суконном сюртуке, в котором приходил для переговоров, но теперь этот сюртук был изорван, забрызган грязью и запачкан кровью.
   -- Вот как! Да это Джим Гоукинс! -- вскричал он, узнав меня. -- Признаюсь, никак не ожидал... Ну, да всё равно, спасибо за память. Честь лучше бесчестья...
   Он сел на бочонок с коньяком и стал набивать себе трубку.
   -- Дай-ка сюда огня, Дик, -- сказал он и продолжал, раскуривая трубку: -- спасибо, хорошо. Воткни головню сюда в поленницу... Ладно... А вы, господа, не стесняйтесь: для одного мистера Гоукинса не стоит быть всем на ногах; мистер Гоукинс вас извинит... Итак, Джим, это ты самолично?.. Приятный сюрприз для меня, для старого твоего друга. Я всегда знал, что ты тонкий юноша. Я сказал это тебе в первый же раз, как тебя увидал, но теперешний твой поступок, признаюсь, превосходит все мои соображения.
   Я, конечно, молчал и, прислонившись к стене, смотрел Сильверу прямо в лицо, стараясь не выказать ни малейшей слабости, но с отчаянием в душе.
   Сильвер совершенно невозмутимо пыхнул раза два трубкой и продолжал:
   -- Поговорим откровенно, Джим. Я всегда любил тебя, мой мальчик, потому что ты ужасно похож на меня, каким я был в молодости. Мне всегда хотелось, чтобы ты был с нами и получил свой пай из добычи. Вот ты и пришёл. Не упускай же случая. Капитан Смоллет, слова нет, моряк хороший, дельный, но строгонек насчёт дисциплины... ух, как строг... "Долг прежде всего", -- вот его неизменное правило. Положим, это совершенно справедливо... Но берегись его. Держи теперь с ним ухо востро... Даже доктор, -- и тот на тебя взбешён. У них для тебя имени нет другого как "дезертир". Словом, тебе теперь к ним возвращаться не рука. Они тебя и знать больше не хотят. Если ты не хочешь остаться в стороне от всех, то тебе остаётся одно -- пристать к капитану Сильверу.
   Во всём этом было хорошо то, что друзья мои оказывались живы. Конечно, если верить Сильверу, их раздражение против меня было сильнее, чем я предполагал, но всё-таки у меня отлегло от сердца. Точно гора с плеч свалилась.
   -- Ты, я думаю, и сам видишь, что ты в наших руках, -- продолжал Сильвер. -- Я человек учтивый и разговоры люблю деликатные. Угрожать никому не люблю. Если тебе моё предложение по вкусу, то так и скажи. Если же нет, то всё-таки отвечай, не стесняясь. Твоя добрая воля. Я тебе ничем не грожу.
   -- Вы хотите ответа? -- спросил я дрожащим голосом, потому что в иронической мягкости Сильвера отлично видел скрытую угрозу. Щёки мои горели, сердце болезненно билось в груди.
   -- Никто тебя не торопит, -- отвечал Сильвер. Возьми себе срок. С тобой не скучно провести несколько часов.
   -- Ну, так если уж пошло на выбор, -- продолжал я более спокойным голосом, -- то я должен сперва узнать, каким образом вы здесь и куда девались мои друзья.
   -- Хитёр тот будет, что тебе это скажет, -- проворчал один из разбойников.
   -- А ты молчи, коли тебя не спрашивають! -- сердито прикрикнул Сильвер на матроса, так непочтительно вмешавшегося в разговор, потом сново переменил сердитый тон на ласковый и продолжал, обращаясь ко мне: -- Извольте, мистер Гоукинс, я объясню вам всё, как было. Знайте же, мистер Гоукинс, что вчера, в первом часу утра, к нам явился доктор Лайвей под парламентёрским флагом и сказал мне: "капитан Сильверъ, вам изменили; корабль исчез". Действительно, мы всю ночь пропьянствовали и прогорланили песни. Одним словом, шхуну мы прозевали... Взглянули на пристань -- корабля нет. Лица у нас, разумеется, повытянулись, в особенности у меня... Тут доктор предложил сделку. "Очень хорошо", -- согласился я. И в результате -- мы очутились здесь в блокгаузе с коньяком и провизией, а они ушли, и убей меня Бог, если я знаю, где они теперь.
   Сильвер помолчал, затянулся раза два-три трубкой и продолжал:
   -- Не думай однако, Джим, что договор распространяется и на тебя. Вот последние слова, которыми мы обменялись с доктором: "Сколько вас человек выйдет из блокгауза?" спросил я. -- "Четверо здоровых и один раненый, -- отвечал доктор. -- Что касается до юнги, то он куда-то пропал, и чёрт с ним. Надоел он мне своими нелепыми проказами". Это его собственные слова.
   -- Всё? -- спросил я.
   -- Чего же тебе ещё?
   -- Теперь я должен сделать выбор, не так ли?
   -- Разумеется.
   -- Так слушайте же! -- вскричал я. -- Я не настолько глуп, чтобы не понимать, какая участь меня ожидает... Ничего. Пускай. Будь, что будет... Я за последнее время так часто видел смерть, что перестал её бояться. Но вот что я вам скажу. Во-первых, ваше положение настолько незавидно, что ничуть меня не прельщает. Корабля у вас нет, дело ваше не выгорело. А хотите знать благодаря кому?.. Благодаря мне. Да. Я сидел в яблочной бочке в тот вечер, когда мы подходили к острову. Я слышал всё, что вы говорили, и вы, Сильвер, и Дик, и Гандс, который теперь лежит на дне моря... Шхуну отнял у вас тоже я. Я перерезал у неё канат, убил матросов, которые её стерегли, и завёл корабль туда, где вам ни за что его не найти... Меня просто смех берёт, глядя на вас, потому что вы и не подозревали, что я вёл всё дело. Я не боюсь вас ни крошечки. Хотите -- убивайте меня, хотите -- оставляйте меня в живых, мне решительно всё равно. Больше я не скажу вам ни слова. Если вы меня пощадите, то я, когда вы все попадётесь, наконец, постараюсь вас как-нибудь спасти. Выбирайте сами. Если вы меня убьёте, это вам не принесёт никакой пользы, а если пощадите, то я быть может спасу вас от виселицы.
   Я замолчал, чтобы перевести дух. Никто из пиратов не пошевелился. Все сидели около меня в кружок и таращили глаза. Я снова заговорил:
   -- Мистер Сильвер, вы порядочнее других. Если дело моё будет плохо, поручаю вам рассказать доктору, как я отвечал на ваше предложение.
   -- Непременно расскажу, -- отвечал этот странный человек таким загадочным тоном, что я никак не мог понять его настоящей мысли. Не знаю, смеялся он надо мною или сочувствовал моему мужественному порыву.
   Тут матрос по имени Морган, видевший меня в Бристоле, когда я приходил в таверну Сильвера, счёл долгом вставить от себя слово.
   -- Он и Чёрного Пса узнал и указал, -- вскричал он.
   -- И кроме того вытащил карту из сундука Билли Бунса, -- прибавил Сильвер. -- Но теперь он попался и у нас в руках.
   -- Так вот и нужно спровадить его поскорее к чёрту! -- крикнул Морган, обнажая свой кортик.
   Он бросился на меня, но Сильвер мигом его укротил.
   -- Прочь, Том Морган! -- осадил он матроса. -- Не ты здесь капитан. Смирно сиди, не то я с тобой расправлюсь по-свойски. Ты, я думаю, хорошо меня знаешь. Мы и не таких, как ты, умели успокаивать... Припомни-ка мою жизнь за тридцать лет, Том Морган, и намотай себе на ус!..
   Матрос осёкся, но другие зароптали.
   -- Морган дело говорит, -- произнёс один из них.
   -- Должно быть, кто-нибудь из вас захотел со мной переведаться? -- спросил Джон Сильвер, привставая с бочки. -- Кто же это? Который?.. Пусть выходит и сказывается!.. Да что ж вы онемели что ли все?.. Ну?..
   Никто не двигался. Никто не пикнул. Сильвер сунул трубку в рот и продолжал:
   -- Эх, вы, герои!.. Знать не всякому подстать меряться с Джоном Сильвером!.. А когда так, то значит я ваш капитан и вы должны меня слушаться. На первое время вот вам от меня приказ: этого мальчика трогать никто не смей, а кто тронет, тот уж пусть не взыщет. Так-то.
   Последовало молчание. Я по-прежнему стоял у стены с тяжёлым сердцем, но уже со смутною надеждой в душе. Сильвер, держа в зубах трубку и скрестив на груди руки, казался погруженным в собственные думы, но в действительности зорко наблюдал за своей непокорной командой. Матросы один за другим отошли в глубину залы и стали шушукаться. Их шёпот долетал до меня как сквозь сон. Мне показалось, что предметом их совещания был я, потому что через несколько времени я при свете головни увидел, что они один за другим уставили глаза на Сильвера.
   -- Кажется, вы мне хотите что-то сказать, -- небрежно обратился к ним Сильвер, сплёвывая перед собою. -- Говорите, пожалуй; я слушаю.
   -- Извините, капитан, -- отвечал один из разбойников, но вы немножко не того... Экипаж недоволен... Экипаж не любит, чтобы с ним обращались как с грудой старых швабр... Экипаж имеет свои права... Вы сами дали нам устав. По этому уставу мы имеем право собираться на сходки и советоваться. Мы так и хотим сделать. Для этого мы выйдем отсюда ненадолго с вашего позволения, капитан.
   После этой речи оратор поклонился Сильверу со смесью почтительности и нахальства и первый вышел из комнаты. За ним друг за дружкой последовали остальные, кланяясь Сильверу при проходе и приговаривая:
   -- Извините, капитан!
   -- По уставу, капитан!
   -- Сходка на баке, капитан.
   Я остался с Сильвером наедине.
   Он сейчас же вынул трубку изо рта и сказал мне вполголоса:
   -- Слушай, Джим Гоукинс, ты в большой опасности: мало того, что тебя, могут убить, тебя, чего доброго, подвергнут пытке. Они хотят меня сместить, это ясно. Но я тебя не брошу ни в каком случае. Говоря правду, я до разговора с тобой смотрел на это иначе. Ведь не очень приятно проиграть дело и вдобавок попасть на виселицу... Но теперь я вижу, из какого теста ты сделан. Я подумал: "Если я спасу Джима Гоукинса, то Джим Гоукинс спасёт меня. Я его последняя карта, а он мой последний козырь. Моя услуга даром не пропадёт. Быть может он избавит меня от виселицы". Вот что пришло мне в голову.
   Я начинал догадываться.
   -- Неужели вы хотите сказать, что всё потеряно? -- спросил я.
   -- А то как же? Корабль уплыл, нам осталось одно -- верёвка. О, я всё это сейчас же понял, как только увидал, что шхуны нет... Что касается до моих ослов и до их сходки, то я постараюсь вырвать тебя из их лап, Джим Гоукинс... А ты, когда придёт время, ведь тоже похлопочешь за меня, чтобы меня не вздёрнули на виселицу? Да, Джимушка, ведь похлопочешь?
   Я до крайности удивился этой просьбе. Неужели этот старый пират, заводчик всему делу, не в шутку надеется на пощаду?
   --Я сделаю всё, что могу, -- сказал я, наконец.
   -- Стало быть, это дело решённое! -- вскричал Сильвер. -- Ты не в проигрыше, мой мальчик, да и я сумею сыграть своей последней картой.
   Он подпрыгивая подошёл к факелу и раскурил потухшую трубку.
   -- Столкуемся, Джим, хорошенько, сказал он, снова подходя ко мне. -- Ты, я думаю, согласен, что я не дурак?.. По этой причине я и оставляю сквайра покуда в стороне... Ты, я вижу, знаешь, где шхуна и как её найти. Каким образом это случилось -- ума не приложу. Гандс и О'Бриен, вероятно, сглупили что-нибудь. Я никогда не ожидал от них ничего путного... Но дело не в том. Я тебя ни о чём не спрашиваю и о себе ничего не скажу. Впоследствии всё само собой будет известно. Ах, Джим, если бы мы сговорились с тобой раньше, всё бы пошло совершенно иначе и для тебя, и для меня! -- Он нацедил из бочки немного рома в оловянный стаканчик. -- Хочешь, мальчик? -- спросил он.
   Я отказался. Сильвер заметил на это:
   -- Нет, а я так вот люблю иногда пропустить глоточек. Теперь мне даже необходимо это сделать, чтобы подкрепиться. Мне сейчас понадобятся все мои силы... Вот что, Джим, скажи мне, пожалуйста, хоть одно: за коим чёртом отдал мне доктор карту острова?
   При этой новости на моём лице изобразилось такое глубокое изумление, что Сильвер счёл лишним продолжать расспросы.
   -- Что, знать и ты удивился? -- сказал он. -- А между тем это истинная правда. Я уверен, что тут что-нибудь да есть, только никак не могу понять что.
   Он с видом глубокого недоумения покачал косматой головою и залпом выпил свой стакан.

ГЛАВА XIV.
На честное слово.

   Сходка тем временем продолжалась. Один из пиратов вернулся в дом и с тем же почтительно-ироническим поклоном попросил позволения взять на минуту факел. Сильвер позволил, комиссар удалился и мы остались в темноте.
   -- Развязка приближается, Джим, -- сказал мне Сильвер с дружеской фамильярностью.
   Я полюбопытствовал взглянуть из ближайшей амбразуры. От костра остались одни уголья и я понял, почему вдруг пиратам понадобился факел. Они сидели кучкой на середина склона. Один держал головню, а другой что-то делал, присев на корточки. Я заметил, как в руке у него сверкнуло лезвие ножа. Прочие с любопытством следили за его действиями. Приглядевшись попристальнее, я увидал, что кроме ножа у него в руках ещё и книга, и удивился, откуда она взялась и зачем понадобилась. Но вот сидевший на корточках встал и толпа вернулась к дому.
   -- Идут назад, -- сказал я Сильверу.
   Я отошёл от амбразуры, не желая, чтобы они заметили моё подглядывание. Попасться в этом я считал ниже своего достоинства.
   -- Ну, что же, милости просим! -- невозмутимо ответил мне Сильвер. -- Не стану же я их бояться.
   Пираты появились у порога, толпясь как бараны и подталкивая вперёд того матроса, которого я видел с книгой в руках. Довольно комично вышло, когда он, неуклюже выдвинувшись из кучки, нерешительно переминался с ноги на ногу, сжимая что-то в правом кулаке.
   -- Подходи же, приятель, сказал ему Сильвер. -- Чего ты боишься? Ведь я тебя не съем. Я человек деликатный. Притом же ты депутат, лицо священное в некотором роде.
   Пират ободрился и подошёл. Сунув что-то Сильверу в руку, он поспешнейшим образом отретировался к товарищам.
   Сильвер посмотрел на то, что ему подали.
   -- Чёрная марка! -- вскричал он.  -- Я так и думал. -- Откуда это вы её выкопали, интересно знать?.. А, понимаю. Из библии вырезали!.. И не грех вам? За это Бог накажет. Который это идиот изорвал библию?
   -- Говорил ведь я им! -- вскричал Морган. -- Разве можно было так Бога гневить!.. Он накажет, непременно накажет.
   -- Да, ребятушки, наделали вы дела! -- продолжал Сильвер. -- Грех какой!.. Ну, уж теперь быть вам повешенными, не отвертитесь. Какой же это болван сделал-то?
   -- Это всё Дик, -- сказал кто-то.
   -- Дик? Ну, теперь он пиши своё завещание. Бедный! Ему не сдобровать.
   Тут выступил человек, ушедший на сходку первым, и сказал:
   -- Довольно балагурить, Джон Сильвер. Экипаж послал вам чёрную марку, как положено по уставу. Устав обязателен и для вас. Вы должны ему подчиниться.
   -- В самом деле?.. Спасибо, что надоумил. Вы, ребята, молодцы: устав знаете твёрдо. Ну-с, так что же тут такое написано? Низложен! Так. И как красиво написано, чёрт побери. Точно отпечатано. Кто это из вас писал, друзья мои? Ты что ли, Джордж?.. Уж не в капитаны ли ты пробираешься? Хорошим будешь капитаном, отличным. А покуда дай-ка мне головню. Моя трубка что-то плохо курится.
   -- Без шуток, Джон Сильвер, -- сказал Джордж.  -- Мы знаем, что вы шутник, но дело не в том. Ваш черёд прошёл. Сходите-ка с бочки и давайте выбирать нового капитана.
   -- А я было думал, что вы и вправду знаете устав,  -- презрительно возразил Сильвер. -- Нет, видно вас нужно ещё поучить. Знайте же, что я всё ещё ваш капитан, слышите? И буду им до тех пор, покуда вы не заявите мне своих претензий, а я на них не отвечу. Покуда этого не будет, ваша чёрная марка всё равно что ничего. Потом мы увидим.
   -- О, не бойтесь, мы знаем, чего хотим, -- отвечал Джордж. -- Во-первых, вы испортили наше дело. Попробуйте нас уверить в противном. Во-вторых, вы выпустили из блокгауза врагов, которые были нами сжаты в кулак. Не знаю зачем они пожелали уйти, но вполне понимаю, что им это было нужно. После этого вы не дали нам напасть на них, когда они уходили. О, ваша игра вполне понятна; вы служите и нашим и вашим, надеясь обеспечить себе лазейку на случай окончательной беды. Но этого мы не допустим, нет... Наконец, последнее наше неудовольствие -- этот мальчишка.
   -- И всё? -- холодно спросил Сильвер.
   -- Кажется, довольно и этого? -- рассердился Джордж. -- Мы все скоро угодим на виселицу, благодаря вашей глупости.
   -- Ну, ладно. Я сейчас отвечу вам на все ваши обвинения. Я испортил всё дело, вы говорите. Я ли, послушайте? Вы помните, какой был у меня план, и сами, я думаю, видите теперь, что если бы он был исполнен, то мы сидели бы теперь на Испаньоле с кучей денег и со всякой провизией. Кто меня не послушался? Кто заставил меня отказаться от этого плана, меня, выборного капитана? Кто в самый решительный день, когда мы съехали на остров, сунул мне в руки чёрную марку? Кто отказался ждать более благоприятной минуты? И вот теперь нас действительно ждёт очень печальная участь. Виселицы нам не миновать, а чья вина? Вина Андерсена, Гандса и твоя, Джордж Мерри. Ты остался последний из этой глупой троицы, тех двух уже нет на свете. Они поплатились, но ты, ты после этого ещё смеешь лезть в капитаны! Да это чёрт знает что такое!
   Сильвер умолк и по лицам Джорджа и его товарищей я заметил, что речь произвела впечатление.
   -- Так вот ваше первое обвинение, -- продолжал обвиняемый, вытирая вывернутою рукою потный лоб. Он говорил с такою силой, что в доме дрожали стены. -- Эх, да что! Просто и вспоминать-то тошно!.. Память у вас короткая, разум тоже; вы не можете ничего сообразить, ничему научиться. Какие вы матросы? Какие вы рыцари фортуны? Вам бы с аршином за прилавком стоять, а не то что...
   -- Продолжай, Джон, -- сказал Морган. -- Переходи к другим обвинениям.
   -- К другим!.. А вы думаете, что в них больше резона? Держите карман!.. Дело испорчено по-вашему? Истинная правда; и как ещё испорчено-то! Я просто стыну при мысли о том, что вам угрожает... И до таких бед мы дошли, благодаря этому краснобаю, благодаря Гандсу с Андерсеном и вообще по милости идиотов, совавших свой нос туда, куда не следовало... Теперь, кстати, про последнее обвинение. Вы сердитесь, что я не даю вам убить мальчика. Да разве он не заложник? И разве заложник лишняя вещь в нашем скверном положении? Напротив, это единственная наша надежда на спасение. Убить мальчика? Что вы, помилуйте... Ещё что? Да, зачем я вас тогда остановил... Ну, что же худого из этого вышло? Разве не ходит к нам сюда каждый день доктор и не лечит вас всеми средствами? У Билля ранена голова, Джорджа трясёт лихорадка и он жёлт как лимон. Мешает разве доктор?.. Или вы забыли ещё, что к острову идёт другой корабль? А когда он придёт, разве не лучше для нас, если мы сохраним заложника? Ослы! Поймите же, что ведь мы тогда переговоры можем вести, диктовать условия!.. Теперь обвинение второе, которым я и закончу. Зачем я вступил в сделку и выпустил врагов из блокгауза? Я так думаю, что вы и сами знаете зачем. Разве не сами вы просили меня это сделать и ещё в ногах у меня валялись... да, валялись, ноги мне целовали, потому что совершенно упали духом. Припомните: дня через три вам грозила голодная смерть. Но всё это ничего в сравнении... Так уж сказать вам, для чего я это сделал? Ладно, так и быть. Вот для чего, на-те, возьмите!..
   С этими словами он кинул на пол бумагу, которую я сейчас же узнал. То была карта, которую я нашёл в сундуке Билля Бунса. Только я никак не мог понять, для чего доктор выпустил её из рук.
   Мятежники кинулись на неё, точно кошка на мышь. Я видел, как она переходила из рук в руки. Каждый вырывал её из рук другого, все смеялись от радости, кричали, прыгали как дети.
   -- Да, -- сказал один, -- это Флинт чертил. Вот и его подпись: Дж. Ф. и росчерк завитушкой. Он так всегда подписывался.
   -- Всё это хорошо, -- сказал Джордж, -- но как же мы уедем отсюда? На чём мы увезём наш клад? Ведь корабля у нас нет.
   Сильвер подскочил к нему и опёрся около него рукою о стену.
   -- Смотри у меня, Джордж! -- крикнул он. -- Ещё слово, и я тебе покажу!.. Что нам делать? Это я должен у тебя спрашивать, осёл ты этакий, потому что и в этом опять твоя вина. О чём же ты раньше-то думал? Зачем прозевал шхуну, путаясь в мои дела?.. Конечно, ты ничего путного не придумаешь, так по крайней мере умей говорить вежливо.
   -- Это верно, -- сказал старый Морган.
   -- Ещё бы не верно! -- возразил Сильвер. -- Я нашёл клад, а вы потеряли шхуну. Кто же из нас умнее? Ну, да чёрт с вами со всеми. Будет. Надоело. Я выхожу в отставку. Выбирайте в капитаны кого хотите. Я умываю руки.
   -- Сильвера! -- закричали бандиты. -- Сильвера в капитаны!.. -- Сильвера хотим!.. Ура, Сильвер!
   -- Что? Теперь другое запели? -- возразил повар. -- Ну, бедный Джордж, твоя очередь придёт потом. Счастье твоё, что я на тебя не сержусь. Я не мстителен. Стало быть чёрная марка ни причём, товарищи? Ни причём? Дик испортил свою библию и погубил свою душу, -- вот и весь результат.
   -- Я думаю, книга всё-таки годится, если нужно будет принести на ней присягу, -- спросил Дик, видимо обеспокоенный своим поступком.
   -- Изорванная-то библия? -- отвечал Сильвер. -- Ну, не думаю. Она теперь стоит не больше старого песенника. Хочешь, Джим, я тебе подарю? -- обратился он ко мне, подавая чёрную марку.
   То был бумажный кружок величиною в серебряную крону, вырезанный из последнего листа книги. Одна сторона была грубо испачкана углём, сквозь который виднелись ещё напечатанные слова. Другая сторона оставалась чистою и на ней прописными буквами было нацарапано: низложин (так и было написано с и). У меня до сих пор сохраняется эта курьёзная марка, только надпись совершенно изгладилась и видны лишь царапины, как будто сделанные ногтем.
   Так кончилось это дело. Каждый выпил по стакану водки и мы разлеглись спать. Вся отместка Сильвера Джорджу Мерри ограничилась тем, что повар поставил возмутителя на всю ночь на часы, пообещав ему пулю в голову, если тот будет плохо караулить.
   Долго я не мог сомкнуть глаз. Мне то мерещился убитый мною человек, то представлялось во всём ужасе моё опасное положение, то вспоминалось намерение Сильвера во что бы то ни стало меня отстоять. И, несмотря на всю его развращённость, мне делалось его бесконечно жаль, когда я вспоминал, какая постыдная смерть его ожидает.
   Утром нас всех разбудил чей-то звонкий и мужественный голос:
   -- Эй, вы, блокгаузцы! Доктор пришёл! Вот доктор!
   То был действительно он. Узнав его голос, я обрадовался, но вместе с тем у меня сжалось сердце. Я со стыдом припомнил своё непослушное поведение и мне сделалось совестно глядеть доктору в глаза.
   Он, должно быть, встал очень рано, потому что солнце ещё не всходило. Подбежав к бойнице, я увидал его идущим по утренней росе под дымкою голубовато-серых паров.
   -- Это вы, доктор? Доброго утра, сэр, -- крикнул ему Сильвер, поднимаясь с ложа в самом радужном настроении духа. -- Вы всегда встаёте раньше всех, уж я вас знаю. Это хорошо. Недаром пословица есть: кто рано встал да палку взял, тот и капрал. Джордж, помоги господину доктору взобраться на холм. Ваши пациенты, доктор, чувствуют себя лучше. Они свежи как розы.
   Так пустословил он, стоя в дверях с костылём под мышкой. Это был опять весёлый, беззаботный Сильвер прежних дней.
   -- А у нас, сэр, есть для вас сюрприз, -- продолжал он. -- К нам явился молодой иностранец... хи-хи-хи!.. Как он храпел нынешнюю ночь рядом с Джоном!
   Доктор приближался к дому. Я слышал, как он спросил изменившимся голосом:
   -- Неужели Джим?..
   -- Самый он, -- отвечал Сильвер.
   Доктор остановился, словно не в силах будучи идти дальше, но ничего не сказал.

0x01 graphic

..."Бедный Джим, -- сказал доктор"...

   -- Долг прежде удовольствия, -- выговорил он, наконец. -- Вы сами всегда это говорите, Сильвер. Дайте мне сначала взглянуть на больных.
   Он вошёл в блокгауз, отыскал меня глазами, чуть-чуть кивнул мне головой и направился к раненному. Он не выказывал ни малейшей боязни, хотя должен был знать, что его жизнь висит на волоске среди этих воплощённых демонов. Он болтал с больными так беспечно, как будто явился с визитом в недра самого тихого семейства. Вероятно, его вид оказывал влияние на пиратов, потому что они тоже держали себя вполне прилично, как самые верные матросы.
   -- Всё идёт хорошо, -- сказал он матросу, у которого была перевязана голова. --Ты, брат, должен Бога благодарить за спасение: голова у тебя, должно быть, стальная. Только вот цвет лица нехорош: жёлтый, жёлтый. Печень не в порядке... Да ты принимал ли лекарство-то? Принимал он лекарство, Морган?
   -- Да, доктор, он принимал, -- отвечал Морган.
   -- Когда я лечу бунтовщиков или арестантов, я честь свою полагаю в том, чтобы ни один человек не ускользнул от петли.
   Негодяи переглянулись между собою, но ни один не решился сказать хотя бы одно слово.
   -- Дик занемог, доктор, -- обратился к нему один из пиратов.
   -- Правда? Ступай сюда, Дик, показывай язык. Так. Мудрёно чувствовать себя хорошо с таким ужасным языком. Ещё один лихорадочный случай.
   -- Вот что значит изорвать библию! -- вскричал Морган.
   -- Вот что значит быть круглыми ослами, -- возразил доктор, -- и выбирать для лагеря болото. Ни один из вас не уйдёт от малярии, все переболеете... Устроиться в болоте! Сильвер, я положительно вас не понимаю. Вы как будто поумнее немного остальных, а не имеете ни малейшего понятия о гигиене.
   Он дал каждому больному принять лекарство, которое они приняли с наивною, детскою покорностью, точно они не были бунтовщиками, запятнанными невинною кровью. Затем доктор обратился ко мне.
   -- На нынешний день довольно, -- сказал он. -- Теперь я желал бы поговорить с этим мальчиком.
   Джордж Мерри только что хотел плюнуть у порога по поводу данного ему горького лекарства, как слова эти долетели до его ушей. Красный как рак, он обернулся и крикнул:
   -- Ну, уж нет!
   Сильвер что есть силы хлопнул ладонью по бочке.
   -- Молчать! -- рявкнул он, поведя вокруг львиным взглядом. -- Доктор, --продолжал он обычным вежливым тоном, -- я и сам собирался доставить вам это удовольствие, зная вашу привязанность к мальчику. Мы вам очень признательны и верим вам безусловно, потому что глотаем все ваши лекарства, как грог. Поэтому я придумал средство, чтобы все остались довольны. Гоукинс, даешь ли ты слово поступить без обмана?
   Я охотно дал требуемое обещание.
   -- В таком случае, доктор, неугодно ли вам идти за палисад. Когда вы будете там, я приведу к вам мальчика, который останется по нашу сторону палисада, и вы можете поговорить сколько душе угодно. Так до свиданья, доктор. Наше почтение Сквайру и капитану Смоллету.
   Сильвер одним движением бровей укротил негодование своих, но когда доктор ушёл, это негодование прорвалось наружу и разразилось со всею силой. Сильвера громко обвиняли в том, что он ведёт двойную игру, стремясь оградить свои интересы на счёт шкуры товарищей.
   Это была истинная правда, и я спрашивал себя, как-то ему удастся вывернуться. Но он был целой головой выше своих товарищей, а недавняя победа давала ему перед ними огромное преимущество. Он только обругал их болванами, идиотами, объявил, что доктору необходимо разрешить поговорить со мною и, ткнув им в нос картой, грубо спросил, неужели они намерены нарушить договор в тот самый день, как им нужно отправляться на поиски клада.
   -- Нет, чёрт побери! -- крикнул он. -- Договор мы нарушим тогда, когда это будет кстати, а до тех пор нам нужно всячески ухаживать за доктором, даже сапоги ему чистить, если понадобится.
   Он приказал заняться костром и вышел, опираясь одной рукой на костыль, а другою мне на плечо. Пираты молчали, убеждённые не столько его доводами, сколько бойкостью его речи.
   -- Тише, тише, мальчик, -- говорил он мне шёпотом. -- Не торопись. Если они увидят, что мы скоро идём, они бросятся на нас.
   Мы сошли вниз и подошли к тому месту, где стоял дожидаясь доктор. Сильвер остановился и сказал:
   -- Вы, я думаю, обратите на это внимание, доктор? Да и молодой человек может засвидетельствовать, что я спас ему жизнь. Доктор, замолвите за меня словечко при случае. Замолвите? Право, я стою этого. Ведь заметьте, дело идёт не только о моей жизни, но и о жизни Джима. Скажите же мне что-нибудь в утешение, скажите хоть одно ласковое слово, дайте мне ради Бога хоть маленькую надежду.
   Это был совсем другой Сильвер, точно подменённый. Щёки его как-то ввалились, голос дрожал. На него жаль было смотреть.
   -- Разве вы боитесь, Джон? -- спросил доктор.
   -- Да, сэр, -- отвечал Сильвер, -- я не трус и никогда им не был, но при одной мысли о виселице у меня становятся дыбом волосы. Потому-то я вас и прошу не забывать сделанного мною добра. Зла же, я знаю, вы и сами не забудете... Ну, так я ухожу и оставляю вас наедине с Джимом... Я уверен, что вы не забудете моих услуг. Надеюсь на вас.
   Он отошёл, чтобы не слыхать нашего разговора, и присел, посвистывая, на пень. По временам он поворачивал голову, поглядывая то на меня, то на доктора, то на бунтующих негодяев, которые в это время хлопотали у костра, носили свинину и сухари для завтрака.
   -- Так вот какие дела, Джим -- сказал мне доктор тоном глубокого огорчения. -- Как постелешь, так и выспишься, дитя моё. Богу известно, что мне не до упрёков, но одно я тебе всё-таки скажу: ты бы никогда не посмел убежать, если бы капитан был на ногах. Ты воспользовался его раной. Вот что больше всего огорчает нас в твоём поступке.
   Я, разумеется, разрыдался.
   -- Доктор, -- отвечал я сквозь слёзы, -- зачем вы это говорите? Один Бог знает, как я сам себя за это браню. Но ведь я дорогой ценой плачусь за свою ошибку, потому что я жив до сих пор только благодаря Сильверу, а его покровительства ненадолго достанет... Но не бойтесь, я сумею умереть, если того заслуживаю. Одного только я боюсь -- пытки. Если меня станут пытать...
   -- Джим! -- перебил меня доктор не своим голосом, -- Джим, я не могу этого вынести. Прыгай скорее через палисад и давай удирать во все лопатки.
   -- Доктор, -- отвечал я, -- ведь я дал слово!
   -- Знаю, знаю, но что же делать? Я всё беру на себя, весь стыд и позор. Я не могу тебя здесь оставить, мальчик. Это свыше моих сил. Ну же, прыгай и бежим...
   -- Нет, -- возразил я твёрдо. -- Вы сами знаете, что ни сами вы, ни сквайр, ни капитан никогда бы этого не сделали. Я тоже не сделаю. Сильвер на меня положился. Я дал ему слово. Это слово я должен сдержать... Но вы не дали мне досказать. Если они станут меня пытать, то я могу не вытерпеть и указать им место, где находится шхуна... я, знаете, овладел у них шхуной-то отчасти случайно, отчасти так... и привёл её в северную бухту, где и посадил на мель во время отлива.
   -- Шхуну! -- вскричал доктор. -- Неужели?
   Я в двух словах рассказал ему своё приключение. Он выслушал меня, не говоря ни слова. Когда я кончил, он ещё немного помолчал.
   -- Судьба! -- сказал он потом. -- На каждом-то шагу, Джим, ты спасаешь нам жизнь. Надеюсь, ты не думаешь, что мы откажемся спасти твою. Это было бы в высшей степени неблагодарно. Ты открыл заговор, отыскал Бена Гунна, и проживи ты ещё сто лет, тебе никогда не удастся сделать лучшего открытия... Ах, да, кстати о Бене Гунне... Сильвер! Сильвер! -- крикнул он и, когда тот подошёл, продолжал вполголоса, -- я дам вам совет: не торопитесь находить клад.
   -- Напротив, сэр, с вашего позволения я сделаю всё от меня зависящее, чтобы его найти. Моя жизнь от этого зависит.
   -- Хорошо, Сильвер, я прибавлю ещё одно слово: ждите всего самого худшего, когда вы его найдёте.
   -- Сэр, -- возразил Сильвер, сделавшись вдруг серьёзным, -- говоря по чести, вы сказали и слишком много, и слишком мало. Я право не знаю, чего вы хотите. Я совершенно не понимаю, зачем вы сдали нам блокгауз и уступили карту. Но я повиновался слепо, даже не заикаясь о своей слабой надежде. Но теперь уж это из рук вон. Если вы не выскажетесь яснее, тем хуже. Я умываю руки.
   -- Нет, -- задумчиво произнёс доктор. -- Я больше ничего не имею права вам говорить. Это не моя тайна, Сильвер, а то я сказал бы вам, честное слово. Но я всё-таки пойду с вами ещё дальше, насколько могу... и даже дальше, чем могу, потому что капитан, когда узнает, задаст мне за это страшную головомойку... А прежде всего я вас обнадёжу: если нам Бог поможет выбраться из этой волчьей ямы, то даю вам, Сильвер, честное слово, что я всячески постараюсь уберечь вашу шею от петли.
   Лицо у Сильвера расцвело и прояснилось.
   -- Доктор! Вы ко мне добры, точно мать родная! -- вскричал он.
   -- Это первая моя вам уступка. А вторая уступка -- следующий совет. Берегите мальчика при себе и когда вам понадобится помощь, позовите. Я сейчас же прибегу к вам. Верьте, я не на ветер говорю... Прощай, Джим!
   Доктор Лайвей пожал мне через палисад руку, кивнул головой Сильверу и лёгкою походкой направился через лес.

ГЛАВА XV.
Погоня за кладом.

   -- Джим, -- сказал мне Сильвер, когда мы остались одни, -- я спас твою жизнь, а ты спасаешь мою. Я ведь видел, как доктор делал тебе знаки бежать с ним и как ты отказался нарушить слово. Я хоть слов и не слыхал, а догадался совершенно и никогда не забуду тебе этого. Через тебя мне мелькнул первый луч надежды, я всем тебе обязан... Но довольно болтать. Нужно приступить к отысканию клада. Не знаю, чем всё это кончится, но давай держаться друг друга, чтобы вместе вывернуться так или иначе, когда настанет беда.
   Один из пиратов окликнул нас, давая знать, что поспел завтрак. Мы уселись на песке и закусили жареной свининой и сухарями.
   Огонь был разведён сильный и около него невозможно было сидеть от страшной жары. Не жалея дров, разбойники не жалели и мяса; они изжарили его втрое больше, чем было нужно на нас на всех, и после завтрака один из разбойников с самым дурацким смехом кинул остатки в огонь. Первый раз в жизни приходилось мне видеть таких беспечных людей. Храбрость в них была, это верно, но зато полнейшая непредусмотрительность и пагубная привычка спать в карауле делали их совершенно неспособными к сколько-нибудь продолжительной войне.
   Сильвер с капитаном Флинтом на плече спокойно пил и ел вместе с другими, нисколько не негодуя на такую расточительность. Это показалось мне немного странным.
   -- Итак, ребята, -- говорил он, уписывая свинину, -- мы добились, чего хотели. Карта у нас. Правда, шхуна пропала неизвестно куда, но это ничего не значит покуда. Мы её отыщем. Во всяком случае победа останется за тем, у кого есть шлюпки. Только бы клад поскорее найти.
   Так говорил он, подбодряя не только матросов, но и самого себя.
   -- Что касается до нашего заложника, то теперь мы оставим его в покое и будем беречь как зеницу ока; а когда найдём клад, то и мистер Гоукинс получит свою долю. Да, друзья мои, мы с лихвою отплатим ему за все благодеяния, которые он нам оказал.
   Такие слова очень нравились разбойникам. Они смеялись во всё горло. Я чувствовал себя жутко. Если бы план Сильвера был исполним, то я не сомневался, что такой архи-предатель, как наш повар, ни на минуту не задумался бы пожертвовать мною, позабыв все свои обещания. Но даже если бы дела пошли так, что ему пришлось бы волей-неволей остаться верным договору с доктором Лайвей, всё-таки мне впереди предстояли большие опасности. Что могли мы сделать вдвоём, инвалид и ребёнок, против пятерых здоровенных, сильных и смелых матросов?
   Прибавьте к этому неизвестность, окружавшую намерения моих друзей, припомните слова доктора, чтобы Сильвер ожидал всего худшего, когда клад будет найден, и вы легко поймёте, что я не с особенною охотой пустился по окончании завтрака в путь со своими тюремщиками.
   Поглядеть со стороны, наше шествие имело очень странный вид. Впереди шёл Сильвер с двумя ружьями за плечами, с огромным кортиком за поясом, с пистолетом в каждом кармане и с капитаном Флинтом на плече; последний всё время твердил свои бессвязные фразы. За Сильвером выступал я, обвязанный вокруг тела верёвкой, конец которой повар держал в руках. Далее шествовали остальные матросы, из которых одни несли взятые с Испаньолы заступы и тому подобные инструменты, лопаты, а другие свинину и сухари.

0x01 graphic

..."Это компас"...

   Все эти припасы взяты были из блокгауза. Если бы не договор, заключённый с доктором, то бунтовщикам скоро бы пришлось перейти на пищу святого Антония, так как своих припасов они не позаботились взять со шхуны. Всё это делало для меня окончательно непонятным поступок моих друзей.
   Мы шли все вместе, не исключая даже человека с раной на голове, которому, во всяком случае, следовало бы оставаться дома и не ходить по солнцу. Скоро мы дошли до берега, где были шлюпки. Тут опять мне кинулось в глаза новое доказательство беспорядочности пиратов. У одной из лодок были переломаны скамейки и обе они были наполовину залиты водой и грязью.
   Для безопасности решено было лодки взять с собой. Банда разделилась на две части, мы расселись по лодкам и поплыли в глубину бухты.
   Дорогой зашёл спор по поводу карты. Красный крест был далеко не особенно ясным указанием, а заметки, написанные на обороте, тоже были довольно темноваты. Читатель помнит, что там было сказано:

Большое дерево на склоне Далёкого Вида, от N до N--N--E.
Остров Скелета E--S--E через E.
Десять футов.

   Следовательно, большое дерево было главным пунктом. Надо заметить, что наша бухта ограничивалась небольшим плоскогорьем в триста футов высоты, которое примыкало на севере к южному склону Далёкого вида и шло к югу подъёмом, образуя отвесную вершину Фок-Мачты.
   На плоскогорье росли крупные сосны. Но которая из них была "большим деревом" капитана Флинта? Этот вопрос можно было решить только на месте и при помощи компаса. Однако это не мешало матросам выбирать каждому любое дерево и спорить между собою. Только Сильвер сохранял благоразумие и пожимал плечами, предлагая пиратам подождать до тех пор, покуда они не придут к месту.
   Мы гребли тихо. Сильвер сказал, чтобы мы не утомлялись без надобности. Поэтому мы довольно долго плыли до устья второго ручья, где мы и высадились. Отсюда, повернув налево, мы начали подниматься по плоскогорию.
   Первое время нам трудно было идти вследствие топкой, поросшей камышом, болотистой почвы, но мало-помалу грунт делался твёрже и каменистее и скоро мы дошли до самого приятного места на всём острове. Береговую, болотную растительность сменили душистый вереск и цветущие кустарники. Пряный запах коричневых деревьев мешался с ароматом сосен. Воздух был свеж и лёгок, несмотря на отвесные солнечные лучи. Такая здоровая атмосфера подействовала даже на пиратов; они рассыпались в одиночку, крича и прыгая точно школьники. Сильвер остался со мною. Он шёл с трудом по каменистому грунту, пыхтя и отдуваясь, так что я временами должен был поддерживать его, подставляя ему плечо.
   Так прошли мы около полумили и уже приближались к месту, как вдруг один из матросов, шедший крайним слева, начал кричать от ужаса.
   Все кинулись к нему.
   -- Не может быть, чтоб он уже нашёл клад, -- проговорил на бегу, старый Морган, пробегая мимо нас.
   И действительно, оказалось нечто совсем другое... Под довольно большою сосной лежал на земле человеческий скелет, прикрытый обрывками какого-то рубища, но зато весь обвитый ползучими растениями. Все мы на несколько минут застыли от ужаса.
   -- Это моряк, -- сказал Джордж Мерри, который первый наклонился к скелету, чтоб осмотреть остатки одежды. -- Ведь это настоящее матросское сукно.
   -- Очень возможно, -- согласился Сильвер. -- Надеюсь, здесь не откуда взяться монаху... Но как странно лежат эти кости. Что-то неестественно...
   Действительно, положение костей было в высшей степени оригинально. Скелет лежал совершенно прямолинейно, за исключением некоторых частей, потревоженных или птицами, или медленною работой ползучих растений. Но его ноги были сведены вместе и слегка приподняты, как бы для того, чтоб обозначить известное направление, а руки, вытянутые над головой, как у человека, собирающегося плавать, обращены были прямо в противоположную сторону. В общем, скелет напоминал стрелку, какие ставят на ландкартах для обозначения направления. Сильверу, должно быть, показалось то же, что и мне, потому что он сказал:
   -- Кажется, я догадываюсь, что это значит. Это компас. Вот вершина Острова Скелета, выступающая на горизонте точно сломанный зуб. Поставьте-ка компас, мы сейчас увидим. Компас поставили по линии трупа и стрелка сейчас же показала E----E.
   -- Я так и думал. Вот где клад. Вот и полярная звезда, указывающая путь. Чёрт возьми, просто даже холодно делается, как вспомню Флинта... Это так на него похоже. Узнаю его. Помните, как он убил тогда шестерых человек? Ну, вот одного из них он взял да и положил в виде компаса. Человек был большого роста... волосы рыжие... Я уверен, что это Оллердайс. Помнишь Оллердайса, Морган?
   -- Как не помнить! Он остался мне должен 18 шиллингов и, уезжая на берег, взял мой кортик.
   -- Кортик! -- заметил кто-то. -- Он должен быть где-нибудь тут. Флинт не мог его взять. Не унесли же его вороны.
   -- Правда, -- сказал Сильвер.
   -- А между тем кортика нигде нет, -- сказал Джордж Мерри, поискав около скелета. -- Ни одной монеты нет, ни даже табакерки. Странно.
   -- Странно и есть, -- сказал задумчиво Сильвер. -- А что товарищи, если бы Флинт был жив, как бы мы себя чувствовали, а? Что бы с нами было?
   -- Ну, что об этом говорить! Флинта нет в живых -- и ладно, -- сказал Морган. -- Я сам его видел на смертном одре. Билли водил меня к нему.
   -- Умер-то умер, -- сказал человек с простреленною головой, -- но ведь не все мертвецы мирно спят в гробу. Грешным людям и по смерти иногда не бывает покоя: они бродят по земле... А уж он ли не нагрешил в своей жизни!
   -- Будет болтать! -- перебил Сильвер. -- Оставьте Флинта в покое, давайте лучше отрывать его клад. Вперёд!
   Мы снова двинулись в путь. Но теперь пираты уже не пели и не прыгали, несмотря на прекрасный день. Тесно прижавшись друг к другу, они говорили шёпотом и удерживали дыхание. Старый пират даже мёртвый наводил на них ужас.
   Дойдя до плоскогорья, все уселись на землю, чтобы дать Сильверу и больным отдохнуть, а отчасти для того, чтобы несколько оправиться от волнения. Плоскогорье было слегка наклонено к западу и с него открывался обширный вид направо и налево. Впереди, через деревья, мы увидали мыс Лесной, окружённый пенистыми бурунами. Сзади перед нами расстилалась южная бухта, Остров Скелета, а ещё дальше, за низким песчаным взморьем, широкая полоса океана. Прямо над нами высился Далёкий Вид, местами поросший соснами, местами чернеющий пропастями. Издалека до нас долетал смутный гул волн, а вблизи в ушах стояло немолчное жужжание насекомых. На море не белелось ни паруса, и весь пейзаж имел крайне пустынный характер.
   Усаживаясь, Сильвер поспешил ориентироваться при помощи компаса.
   -- Вот целых три "больших дерева", -- сказал он. -- Гребень Далёкого Вида -- это, по всей вероятности, шпора, выдающаяся вон там. Долго ли после этого отыскать то, что нам нужно... Не пообедать ли нам?
   -- Право, мне не до еды! -- проворчал Морган. -- Этот Флинт отнял у меня всякий аппетит.
   -- В сущности, мы должны радоваться, что он умер -- заметил Сильвер.
   -- А какой он был гадкий! Помнишь, какое у него в последнее время было сизое лицо?
   -- От рома, -- объяснил Морган.
   С тех пор, как пираты увидали скелет, они под влиянием мрачных воспоминаний стали говорить тихо, почти шёпотом, словно боясь, чтобы звук их речей не нарушил тишины соседних лесов.
   Вдруг за деревьями, которые возвышались напротив нас, раздался чей-то неприятный, резкий, дребезжащий голос, запевший обычную пиратскую песню:
   
   Было нас, матросиков, пятнадцать человек,
   Пятнадцать матросов, морских волков...
   
   В жизнь свою не был я свидетелем такого испуга, какой овладел моими спутниками при звуках этого голоса. Бледные, дрожащие повскакали они со своих мест, растерянно хватаясь друг за друга. Морган кинулся ничком на землю. Все молчали.
   -- Это Флинт! -- пролепетал упавшим голосом Джордж Мерри.
   Песня оборвалась, точно певцу зажал кто-нибудь вдруг рот рукою.

0x01 graphic

..."У наших ног чернела яма"...

   -- Ну, довольно! -- сказал Сильвер, едва шевеля побледневшими губами. -- Что тут думать! Кто же может здесь петь, как не живой человек? Я не знаю, чей это голос, но, наверное, это какой-нибудь озорник.
   Он постепенно успокаивался сам, а с ним и остальные, как вдруг голос послышался опять. На этот раз голос не пел, а словно звал кого-то, и слабое эхо разносилось по долинам Далёкого Вида.
   -- Дарби-Мэк-Гро! -- дребезжал голос, -- Дарби-Мэк-Гро!
   Это имя было повторено несколько раз подряд, потом раздалась еще более крикливая нота:
   -- Стакан рому, Дарби-Мэк-Гро!
   Пираты стояли как пригвождённые к месту, от ужаса вытаращив глаза. Голос умолк, а они долго после того стояли неподвижные и безмолвные.
   -- Довольно, -- сказал один из них. -- Идёмте!
   -- Это были его последние слова, -- проговорил наставительным тоном Морган. -- Он именно это говорил перед смертью.
   Дик стучал зубами и судорожно сжимал в руках Библию, которую вынул из кармана.
   Даже Сильвер, и тот дрожал всеми членами, но не желал признать себя побеждённым.
   -- Никто на всём острове не имеет понятия о Дарби-Мэк-Гро, -- сказал он, как бы успокаивая сам себя, -- никто кроме нас.
   Сделав над собою нечеловеческое усилие, он продолжал:
   -- Товарищи, я пришёл сюда за кладом и не поверну назад ни от человека, ни от чёрта. Я не боялся Флинта, когда он был жив, -- не стану бояться его и мёртвого. Не забывайте, что в четверти мили от нас лежит семьсот тысяч фунтов стерлингов. Рыцарям ли фортуны удирать от такого сокровища? И ради чего? -- Ради пьяницы, который давным-давно умер!
   Но это не возвратило пиратам храбрости. Напротив, непочтительный жаргон Сильвера даже как будто ещё больше напугал их.
   -- Не говори так, Джон Сильвер, -- отвечал Джордж Мерри. -- Не оскорбляй покойника!
   Прочие были так напуганы, что не могли даже говорить. Они с удовольствием убежали бы, если бы смели. В страхе они жались к Сильверу, словно его бесстрашие было для них последним прибежищем.
   Последнему удалось, наконец, совершенно победить свою слабость. Он заговорил ещё смелее.
   -- Покойника? Так вы думаете, что это его призрак?.. Знаете, что я вам скажу? Слышно было эхо, а между тем известно, что призрак не имеет тени. Какими же судьбами будет у него эхо? Как хотите, это очень странно.
   На мой взгляд, довод был недостаточно убедителен, но, к моему удивлению, он подействовал на разбойников. Странные вообще были у них головы.
   -- Правда! -- вскричал, успокоившись, Джордж Мерри. -- Славная голова у вас на плечах, Джон Сильвер... Смелее, товарищи, нечего падать духом. Всё это вздор. Правда, голос был очень похож на голос Флинта, но не так звучен и повелителен. Он скорее похож...
   -- На голос Бена Гунна, я сам только что хотел сказать! -- перебил Сильвер.
   -- Именно!.. Точно Бен Гунн! -- вскричал Морган, приподнимаясь на коленах.
   -- Час от часу не легче! -- уныло проговорил Дик, -- ведь и Бен Гунн, я думаю, не может быть здесь живым?
   На это замечание прочие пираты только плечами пожали.
   -- Очень кому нужен Бен Гунн! -- сказал Мерри. -- Живой он или мёртвый, не всё ли нам равно?
   Мужество возвращалось к ним с каждою минутой. Вскоре они по-прежнему стали болтать, хотя по временам умолкали и прислушивались. Не слыша больше ничего, они снова пустились в путь; впереди пошёл Джордж Мерри с компасом в руке. Он сказал правду: Бен Гунн ни для кого не был страшен -- ни мертвый, ни живой. Только Дик продолжал держать в руках Библию и бросал кругом себя растерянные взгляды. Но он не находил сочувствия в товарищах, а Сильвер даже прямо подсмеивался над ним.
   -- Я ведь тебе говорил, зачем ты испортил свою Библию, -- издевался он. -- Неужели ты думаешь, что привидение её испугается? Нет, теперь она ничего не значит.
   Дик был неутешен. Вскоре я заметил, что он насилу стоит на ногах. Усилившись от жары, усталости и испуга, предсказанная доктором Лайвей лихорадка видимо овладевала несчастным матросом, не смотря на то, что идти нам было очень недурно под тенистыми соснами, перемешанными с кустами азалий и коричневых деревьев. Мы постепенно подходили всё ближе и ближе к Далёкому Виду. Слева всё шире и шире развёртывался вид на западную бухту, где я накануне утром кувыркался в своей утлой пироге.
   Дойдя до первого из больших деревьев, справились с компасом.
   Оказалось не то. Со вторым было тоже самое. Третье дерево гордо возвышалось шагах в двухстах. То был великолепный лесной великан, широко раскинувший свои тёмно-зелёные ветви.
   Но разбойников привлекала не громадность дерева, а предполагаемый под ним клад. Мысль о деньгах скоро рассеяла в них последние остатки страха. Я видел как разгорались их глаза по мере приближения к цели, как всё легче и увереннее становилась их походка. Даже Сильвер как-то веселее подпрыгивал на своём костыле, ворча на камни, затруднявшие ему ходьбу. Ноздри его раздувались; он ругался как язычник всякий раз, когда какая-нибудь муха садилась ему на широкое лицо или на потный лоб. По временам он сердито дёргал за верёвку, которою я был обвязан, и, оборачиваясь назад, кидал на меня уничтожающий взгляд. Сам ли он не находил нужным скрывать своих мыслей, или они помимо его желания отражались у него на лице, но только я читал их как по писанному. Приближаясь к золоту, он видимо терял из памяти и предостережения доктора, и мои обещания. Должно быть, он надеялся овладеть кладом, отыскать Испаньолу, сесть на неё, предварительно перерезав всех честных людей на острове, и уплыть в море с грузом золота и злодейств.
   Мне сделалось жутко. Под гнётом тревоги я едва поспевал идти за жадными искателями золота и каждую минуту спотыкался, причём Сильвер всякий раз дёргал меня за верёвку и свирепо на меня оборачивался. Дик шёл сзади всех, трясясь в лихорадке и еле волоча ноги. Вид больного матроса увеличивал моё уныние и сверх того мне невольно мерещилась давнишняя драма на этом самом плоскогорье, когда свирепый пират убил шестерых матросов. Мне даже как будто чудились их жалобные крики. Но вот мы дошли до опушки рощи.
   -- Ну, товарищи, бегом! -- крикнул Джордж Мерри.
   Все, кто мог бежать, побежали. Через какие-нибудь десять шагов они неожиданно остановились. Послышался дружный, но сдержанный крик. Сильвер кинулся к ним, отчаянно стукая по земле костылём. И вот мы остановились.
   У наших ног чернела широкая яма, выкопанная довольно давно, потому что на дне её и по бокам уже пробивалась зелёная травка. В яме лежала рукоятка заступа и несколько досок от разломанных ящиков.
   Было ясно как день, что мы опоздали. Кто-то раньше нас побывал тут, раскопал яму и выбрал из неё всё.

ГЛАВА XVI.
Развязка.

   Крушение было полное. Оно поразило пиратов как громом. Первым, как и всегда, оправился Сильвер. Целые месяцы и недели он только и думал, что о кладе, только и жил надеждою его достать, и вдруг такое разочарование! Однако он не потерял головы, разом сообразил положение и составил себе план прежде, чем остальные пираты поняли самую суть дела.
   -- Джим, сказал он мне тихо, -- вот тебе пистолет и смотри в оба.
   В то же время он отклонился влево и в каких-нибудь три прыжка отделился вместе со мною от пиратов, так что яма пришлась между нами. После этого он посмотрел на меня и покачал головою, словно желая сказать:
   -- Вот так каша!
   Обращение его со мною снова сделалось самым дружественным, ласковым, так что я, раздосадованный этим вечным хамелеонством, не утерпел, чтобы не заметить ему на ухо:
   -- Вы, кажется, опять изволили переменить фронт, мистер Сильвер?
   Но он не успел мне ответить. Пираты ругаясь попрыгали один за другим в яму и принялись руками разгребать землю и разбрасывать доски. Морган нашёл одну золотую монету и поднял её. То была золотая гинея. Матросы повертели её в руках и Морган перекинул её Сильверу, говоря:
   -- Что, господин умник! Где же ваш огромный клад? Доумничались вы, нечего сказать.
   -- Ищите, ищите, ребята, -- возразил Сильвер с холодным издевательством. -- Ищите! Может быть и найдёте много... трюфелей...
   -- Трюфелей! -- не своим голосом взвизгнул Джордж Мерри. -- Слышите, товарищи? Говорю вам, что он всё это знал заранее. Стоит только на него взглянуть! Это написано у него на лице! Он изменник!
   -- Ах, Джордж Мерри, Джордж Мерри! -- отвечал Сильвер. -- Тебе-таки непременно хочется пролезть в капитаны. Наужто это так лестно теперь?
   Но на этот раз все были на стороне Мерри. Пираты один за другим вышли из ямы, яростно оглядываясь назад. Мне показалось хорошим предзнаменованием, что они позаботились выбраться из ямы на противоположный от Сильвера край.
   И вот мы очутились вдвоём против пятерых. Нас разделяла только яма. Однако никто не решался открыть нападение. Сильвер стоял неподвижно, опираясь на костыль и спокойно поглядывая на матросов. Надо отдать ему должную справедливость, он умел быть храбрым.
   Наконец, Мерри счёл уместным сказать краткую речь.
   -- Товарищи, -- крикнул он, -- их только двое: хромой, благодаря которому мы лишились всего, и волчонок, который нас продал... Вперёд, товарищи!
   Он поднял руку, собираясь, должно быть, подать пример, как вдруг -- пиф! паф! паф! -- один за другим раздались из рощи три выстрела. Мерри упал в яму вниз головой; человек с повязкой на голове перевернулся точно волчок и в судорогах растянулся по земле. Остальные трое показали пятки и пустились наутёк.
   В ту же минуту из рощи вышли доктор, Грей и Бен Гунн и направились к нам. У них ещё дымились ружья.
   -- Вперёд, и как можно скорее! -- крикнул доктор. -- Не нужно подпускать их к шлюпкам!
   Мы побежали по лесу, уходя иногда в траву по самые плечи. Сильвер не отставал от нас и бежал почти так же быстро, как мы, ковыляя на своём костыле. Пот лил с него градом; он тяжело отдувался, но продолжал бежать и отстал

0x01 graphic

..."Мне поручили ссыпать золото в мешки"...

   от нас всего шагов на тридцать к тому времени, как мы добежали до края плоскогория.
   -- Доктор! -- закричал он, -- посмотрите: незачем торопиться!
   Действительно, с площадки можно было видеть, что разбойники бегут внизу по направлению к фок-мачте, следовательно, мы уже успели отрезать их от лодок.
   Тогда мы остановились, чтобы перевести немного дух, и Сильвер догнал нас, отирая рукавом потный лоб.
   -- Как мы вам обязаны, доктор! -- сказал он, подходя. -- Не прибеги вы, нам бы с Джимом пришлось очень круто. Неужели это ты, Бен Гунн? Что это ты вздумал озорничать на старости лет?
   -- Да, это я, -- отвечал лесной человек с боязливой усмешкой и смущённо краснея. -- Как вы поживаете, мистер Сильвер? Надеюсь, всё в добром здоровье?
   -- Ах, Бен, Бен! -- отвечал Сильвер, весело грозя ему пальцем. -- Какую ты со мной штуку сыграл!..
   Доктор послал Грея за лопатой, которую бросили во время бегства пираты, и дорогой к берегу рассказал нам, как происходило дело. Героем рассказа от начала до конца явился Бен Гунн. Сильвер слушал с большим интересом, не пропускал ни слова. Я передам рассказ доктора в кратких чертах.
   Блуждая по острову, Бен Гунн наткнулся на скелет и обчистил его карманы. Впоследствии ему удалось отыскать и клад, благодаря сохранившимся следам, в то время ещё совершенно свежим. Он раскопал яму и лопата, найденная нами, была та самая, которую он для этого употреблял. В несколько приёмов он перетаскал клад из ямы в другое место -- в одну отысканную им пещеру у подошвы двухвершинного холма на северо-восточном конце острова. Ко времени прибытия Испаньолы клад капитана Флинта уже два месяца лежал в этом новом тайнике. Доктору удалось узнать от Бена Гунна тайну ещё в тот день, когда он ходил к нему на свидание после атаки на блокгауз. Доктора давно заботила мысль о том, чтобы покинуть нездоровый форт прежде, чем лихорадка начнёт своё губительное действие. Узнав, что в пещере Бена Гунна хранится запас солёного козьего мяса, приготовленного им для себя, он окончательно решился вступить в сделку с Сильвером и сдать ему не только блокгауз, но и самую карту, которая сделалась теперь совершенно не нужна.
   -- Одно только тревожило меня при этой сделке, -- сказал доктор, -- это твоя участь, Джим. Я долго не решался уходить из блокгауза, не зная, где ты. Наконец, я всё-таки решился, тем более, что не наша вина, если тебя не было с нами.
   В последний день, увидав меня среди бунтовщиков, он поспешно вернулся в пещеру, оставил там сквайра и капитана, а с собой взял Грея и Бена Гунна и поспешил к большой сосне. Убедившись, что мы его опередили, он выслал Бена Гунна вперёд в качестве разведчика, так как Бен Гунн ходил быстрее всех. Заметив какое впечатление произвёл на пиратов один вид скелета, лесной человек придумал хитрость, чтобы задержать их ещё на несколько времени, и стал подражать голосу Флинта. Хитрость удалась и доктор с Греем успели занять позицию в роще.
   -- Счастье моё, что со мною был Джим! -- заметил Сильвер по окончании рассказа. -- Иначе, я уверен, что вы без малейшей жалости позволили бы искрошить бедного Джона в куски.
   -- Без малейшей жалости, совершенно верно, -- весело подтвердил доктор Лайвей.
   Мы подошли к шлюпкам. Доктор изрубил одну лодку заступом, а в другую мы сели и поехали в бухту.
   Ехать пришлось миль семь или восемь. Несмотря на страшное утомление, Сильвер тоже взял себе весло, и лодка быстро понеслась по гладкому как зеркало морю. Вскоре мы увидали вдалеке чернеющее отверстие Беновой пещеры, перед которой стояла какая-то высокая мужская фигура с ружьём на плече. То был сам сквайр. Мы принялись махать ему платками и кричать ура. Сильвер делал то же самое, что и мы.
   Плывя дальше, мы достигли входа в северную бухту, и тут встретили Испаньолу, которая преспокойно прогуливалась одна по бухте. Приливом её подняло на воду, и будь ветер хотя немного посильнее, тогда нам не видать бы её как своих ушей. По ближайшем осмотре шхуны выяснилось, что большой аварии она не потерпела, только лишилась фок-мачты. Мы поспешили достать из трюма запасный якорь и бросили его в нескольких саженях от берега. Затем мы направились в лодке к Ромовой бухте, ближайшей к пещере Бена Гунна, а Грей, высадив нас, вернулся сторожить шхуну.
   С берега к пещере шёл отлогий подъём. Завидя нас, сквайр пошёл к нам навстречу. Со мной он обошёлся ласково и ни словом не упомянул о моей выходке, но на поклон Сильвера вспыхнул весь как зарево.
   -- Джон Сильвер, -- вскричал он, -- вы самая чудовищная каналья, какую только мне доводилось видеть! Кажется, я теперь не должен вас преследовать. Я и не буду... Но пусть кровь всех убитых ляжет на вашу голову.
   -- Покорно благодарю вас, сэр, -- возразил Сильвер, отвешивая низкий поклон, как ни в чём не бывало.
   -- Не смейте меня благодарить! -- оборвал его сквайр. -- Меня благодарить не за что! Поступая так, я изменяю самому священному долгу... Подальше от меня, пожалуйста!.. Прочь!..
   Мы вошли в пещеру. Она была просторна, воздух в ней был ровный и лёгкий. В глубине был небольшой природный фонтан; под ногами хрустел чистый песок. Перед входом горел костёр, у которого на мягкой подстилке из травы и моха лежал выздоравливающий капитан Смоллет. В самом дальнем углу сверкала груда золота, озаряемая ярким пламенем очага.
   То был знаменитый клад Флинта, стоивший жизни семнадцати человекам с Испаньолы. А скольких жизней стоило его накопление, -- этого, я думаю, и сосчитать нельзя.
   -- Это вы, Джим? -- сказал мне капитан. -- Ничего, вы мальчик храбрый, только на свой лад. Знаете, я не думаю, чтобы мы с вами предприняли когда-нибудь ещё раз морское путешествие. На мой взгляд, вы слишком любите делать по своему... А вы что скажете, Сильвер? Чему я обязан удовольствием вас лицезреть?
   -- Я возвращаюсь к своим обязанностям, сэр, -- отвечал наш повар.
   -- А! -- произнёс капитан.
   И больше не сказал ни слова. Поужинали мы солониной Бена Гунна и кое-какими лакомствами, захваченными с Испаньолы. Вкусен показался мне этот ужин среди друзей, которые радовались не меньше меня, что всё благополучно окончилось. Сильвер был тут же. Он сидел поодаль, но ел с большим аппетитом, каждую минуту бросаясь услуживать то тому, то другому из нас. Это был прежний почтительный, ласковый, приветливый Сильвер, каким мы знали его до описанных мною трагических событий.
   На другой день мы с утра принялись за работу, потому что при нашей малочисленности перенос огромной массы золота на Испаньолу был для нас делом далеко не лёгким. Три разбойника, оставшиеся на острове, ни мало нас не смущали. Чтобы держать их в страхе, достаточно было одного часового на склоне холма, так как у них едва ли могло явиться желание продолжать военные действия. Работа наша кипела. Грей и Бен Гунн разъезжали на лодке между Ромовой бухтой и Испаньолой, а мы перетаскивали золото из пещеры на берег. Мне поручили ссыпать золото в мешки, которые таскали на себе сквайр и доктор.
   Каких только не было тут монет! Коллекция была совершенно такая же, как у блаженной памяти Билля Бунса, только ещё разнообразнее. Что же касается до количества денег, то им, кажется, не было счёта; по крайней мере, у меня пальцы заломило от усталости, пока я с ними возился.
   Работа продолжалась несколько дней. Каждый вечер мы сплавляли на шхуну по целому состоянию, а на другой день в пещере нас дожидалось всё новое и новое богатство. За всё это время три бунтовщика ни разу не заявили о своём существовании.
   Наконец, однажды вечером, когда мы с доктором прогуливались по склону холма, до нас по ветру донеслись какие-то звуки, напоминавшие не то пение, не то крик. Потом опять всё смолкло.
   -- Это они, несчастные! -- сказал доктор. -- Сжалься над ними, Господи!
   -- Они пьяны, -- заметил сзади нас Сильвер.
   Я забыл сказать, что Сильвер пользовался у нас полною свободой. Несмотря на ежедневные унижения от капитана и сквайра, он по-прежнему держал себя верным и почтительным слугой. Я не мог не удивляться терпению, с каким он переносил постоянные щелчки, не отступая ни на шаг от правил самой изысканной вежливости. И всё-таки с ним все обращались как с собакой, исключая только меня и Бена Гунна. Бен Гунн чувствовал к нему прежний почтительный страх, а я

0x01 graphic

..."Мать меня встретила с радостью"...

   почему-то продолжал жалеть его, несмотря на его выходку со мной на плоскогорье перед кладом. На его последнее замечание доктор ответил довольно грубо.
   -- Пьяны, а может быть от лихорадки умирают.
   -- Ваша правда, сэр, -- согласился Сильвер. -- Но в сущности не всё ли равно то или другое?
   -- Я, мистер Сильвер, имею о вашей гуманности очень невысокое понятие и не жду от вас сострадания к товарищам, -- иронически возразил доктор, -- но смею вас уверить, что если б я знал наверняка, что они больны, то пошёл бы к ним на свой страх и подал бы им медицинскую помощь.
   -- И, позвольте вам заметить, сэр, это было бы совершенно напрасно, -- возразил Сильвер. -- Вы поплатились бы за своё великодушие жизнью, что было бы очень жаль. Я теперь ваш душой и телом и вовсе не желаю, чтобы наша партия теряла такого превосходного человека, не говоря уже о том, что я лично вам так много обязан. Поэтому я считаю долгом вас предупредить, что эти люди не в состоянии сдержать данного слова. Да, наконец, они не в состоянии и верить, что вы сами сдержите своё.
   -- Ох, уж не вы бы говорили, не я бы слушал! -- сказал доктор. -- Знаем мы, как вы сами умеете держать слово...
   В этот вечер мы больше ничего не слыхали о пиратах. В другой раз до нас донёсся ружейный выстрел, из чего мы заключили, что бунтовщики охотятся.
   Относительно их участи у нас состоялось совещание, на котором было решено оставить их на острове, что вызвало бесконечный восторг Бена Гунна и полнейшее одобрение Грея. Для покидаемых мы решили оставить в пещере запас солонины и пороха, ящик с лекарствами, несколько предметов первой необходимости и значительное количество табаку. Последнее было сделано по особому настоянию доктора.
   Это было нашим последним действием на острове. Клад был уже нагружен на шхуну. Мы взяли с собой надлежащий запас воды и солонины и в одно прекрасное утро подняли якорь, что совершилось не без труда, потому что у шпиля нас было только три человека. При выходе из бухты на шхуне развевался тот же самый флаг, который был водружён капитаном на блокгаузе.
   Трое ссыльных наблюдали за нами ближе, чем мы предполагали. Выходя в море, нам пришлось очень близко пройти мимо одного мыса, и тут мы увидели трёх бунтовщиков, стоявших на коленях на прибрежном песке. Они с умоляющим выражением простирали к нам руки.
   Жалко нам было покидать их таким образом, но делать было нечего. Мы не могли рисковать новым бунтом на корабле, к тому же в Англии ожидала их не особенная радость: суд и виселица. Доктор окликнул их и сказал, что мы оставили им припасов и пороха в пещере, которая находится там-то. Но несчастные не переставали взывать к нам ко всем поимённо, именем Бога умоляя нас сжалиться над ними и не покидать их на погибель в пустыне.
   Наконец, видя, что шхуна продолжает плыть, один из них, не знаю который, вдруг с криком вскочил на ноги, прицелился из ружья и послал нам вслед пулю, которая просвистела над головой у Сильвера и затерялась где-то в большом парусе.
   Тогда мы стали прятаться за снасти, но выстрелов больше не последовало. Выглянув через несколько времени, я увидал, что пираты ушли с мыса, да и самый мыс постепенно исчезал вдали. К полудню мы потеряли из вида самую высокую вершину Острова Сокровищ.
   Нас было так мало на борте, что всем пришлось приложить руки к делу. Только капитан лежал на корме на матрасе и раздавал приказания. Он выздоравливал, но нуждался ещё в уходе и покое.
   Без нового экипажа нечего было и думать плыть в Бристоль. Поэтому мы направились к берегам Южной Америки, как к самым ближайшим около нашего пути; но ещё задолго до прибытия туда нам пришлось выдержать две сильнейшие бури. Наконец, после трудного плавания мы увидали перед собой искомую гавань. На закате вступили мы в прекрасную бухту и нас тотчас же окружила стая лодок с неграми и мулатами, которые предлагали нам кто фруктов, кто овощей, кто нырнуть в глубину за мелкую серебряную монету. Вид улыбающихся негрских и мулатских лиц, аромат тропических плодов, а главное, зажигавшиеся в городе огни, произвели на нас невыразимо приятное впечатление после тяжёлых сцен на острове. Доктора и сквайра сейчас же потянуло на берег. Они съехали, захватив и меня с собою. Встретившись с командиром одного английского военного судна, они познакомились с ним, поехали к нему в гости на корабль и вернулись на Испаньолу уже засветло.
   Бен Гунн оставался вахтенным на палубе. Когда мы вернулись, он с нелепыми ужимками начал извиняться и оправдываться в большом промахе. Сильвер с его разрешения уехал с корабля в наёмной лодке. Бен Гунн клялся, что отпустил его только для того, чтобы спасти нам жизнь, которая была в опасности до тех пор, пока "одноногий" оставался на шхуне. Но тут была ещё одна загвоздка. Повар наш уехал не с пустыми руками. Проломив стену кладовой, он ухитрился стащить мешок золота, которого было в мешке примерно тысяч на восемь фунтов стерлингов, и взял его себе на путевые издержки.
   Подведя итог, мы остались очень довольны, что избавились от негодяя.
   Это было последним замечательным событием из нашего путешествия. Без труда набрав экипаж, мы дождались попутных ветров, и Испаньола прибыла в Бристоль как раз к тому времени, когда мистер Бландли собрался плыть на поиски за нами. Деньги мы привезли почти целостью, но из людей, за ними поехавших, только пятеро воротились назад.
   Согласно заключённого между сквайром и доктором уговора, казна и бедные получили свою часть, а затем каждый из нас получил свою для глупого или умного употребления. Рана оставила на здоровье капитана Смоллета глубокий след, так что честный и храбрый моряк нашёл себя вынужденным оставить навсегда морскую службу. Он теперь уединённо живёт около Бристоля. Грей не только сумел сберечь свои деньги, но даже проникся, вдруг, честолюбием и начал изучать свою профессию. Теперь он уже подшкипер корабля, в котором у него есть доля, женат и имеет детей. Бен Гунн, получив свою тысячу футов стерлингов, проел и промотал её в каких-нибудь три недели или, точнее сказать, в девятнадцать дней, потому что на двадцатый он был уже гол как сокол. Тогда ему дали место егеря, чего именно он и не терпел всю свою жизнь. В сущности, он устроился весьма недурно. Он сейчас жив, его очень любят, хотя отчасти смотрят на него как на юродивого или на шута.
   О Джоне Сильвере не было с тех пор никакого известия. Страшный одноногий моряк не играет больше в моей жизни никакой роли. Полагаю, что он соединился со своею старой негритянкой и где-нибудь мирно доживает дни в обществе с нею и со своим попугаем.
   Насколько я знаю, другая, меньшая часть Флинтова клада осталась на острове нетронутою там, где её зарыл Флинт. Со своей стороны, я решился не предпринимать ничего для её отыскания. Ни за что в свете не пущусь я в другой раз в подобную экспедицию, внукам и правнукам закажу... Со мною не бывает хуже кошмара, как если я когда-нибудь слышу во сне шум прибоя или пронзительный крик капитана Флинта: "Червонцы! Червонцы! Червонцы!"
   Говорить ли с какою радостью встретила меня матушка, с каким счастьем кинулся я к ней на шею по приезде и с каким удовольствием окунулся снова в тихую домашнюю жизнь?
   Доктор крепко ко мне привязался, за что я плачу ему глубокою преданностью и полным уважением. Он взялся пополнить пробелы моего воспитания и образования и надеется достигнуть успеха. По его мнению, совершенствоваться никогда не поздно. Ему хочется сделать из меня учёного медика. "Только на этом поприще, -- часто повторяет он мне, -- человек может быть всегда полезен ближним сам по себе". Мнение это разделяет и сквайр; поэтому читатель, я думаю, сам видит, что я очень много выигрываю, вступая в жизнь с такими руководителями.

Конец.

0x01 graphic

----------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Остров сокровищ. Роман Р. Стивенсона / С 26 рис. Жоржа Ру. -- Москва: журн. "Вокруг света", 1886. - 224, [1] с.; фронт. (ил.); 24 см. -- (Путешествия и приключения на суше и на море).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru