Lib.ru/Классика: Стивенсон Роберт Льюис. Вечерние беседы на острове

Р. Стивенсон

Вечерние беседы на острове

Island Nights' Entertainments, 1893

Стивенсон Р. Путешествие внутрь страны. Клуб самоубийц: Сборник: Пер. с англ.

СПб.: Издательство "Logos", 1994. (Б-ка П. П. Сойкина).

OCR Бычков М. Н.

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие к русскому переводу

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Берег Фалеза

Глава I. Океанийская свадьба

Глава II. Опала

Глава III. Миссионер

Глава IV. Дьявольская работа

Глава V. Ночь в лесу

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Дьявольская бутылка

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Острова голосов

0x01 graphic

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ПЕРЕВОДУ

Стивенсон, страстный, порывистый, влюбленный в жизнь, всегда стремился поддерживать яркость и разнообразие своих впечатлений. Для него застой был хуже смерти. Поселившись на Самоанских островах и расставшись с одром болезни, он был уже не только зрителем, но и действующим лицом этой необыденно живописной, хоть и маленькой сцены. В новой обстановке и в стихийной первобытности туземных нравов было для него что-то обаятельное, обновлявшее его силы.

-- Почему вы поселились здесь, а не в Гонолулу, не в Швейцарии? -- спросил его один австралийский журналист.

-- По очень простой и вполне уважительной причине: здесь меньше цивилизации. Неужели вы не понимаете, сколько в этом прелести?

Ответ этот характерен. Действительно, жизнь, его окружавшая, была разнообразна и богата оттенками, которых он нигде не нашел бы в цивилизованной стране. Он как будто сам перенесся на "остров голосов". Он видел восставших туземцев, засевших в кустах с винчестерскими карабинами, и, по собственному его признанию, в нем самом "готово было проснуться первобытное начало". В его письмах из Вай-Лимы так и чувствуется избыток впечатлений; он едва успевал усвоить все новое и необычное, что было вокруг него. Естественно, что такой отзывчивый и пылкий художник, как Стивенсон, очень скоро перенес этот неведомый мир в свое литературное творчество.

Однажды он был поражен внезапно мелькнувшей идеей нового рассказа. "Эта мысль,-- пишет он,-- прожгла меня, как пуля, в одно из страшных мгновений моей жизни, когда я был один среди этих трагических джунглей". Рассказ этот был "Берег Фалеза". Последовавшая за ним сказка "Дьявольская бутылка" первоначально предназначалась для полинезийских читателей. Сюжет ее заимствован из пьесы, ставившейся в Лондоне в первой половине XIX века с участием известного в то время актера О. Смита. Пьеса, в свою очередь, переделана из немецкой народной сказки. У Стивенсона та же канва рассказа, но все внешние детали изменены; в его сказке мы не только видим большее богатство красок и фантазий, но и моральное значение его рассказа гораздо глубже, так как он сумел открыть такие тайники психологии и душевной борьбы, которые и не грезились прежнему автору.

Книга посвящена трем спутникам, скитавшимся по островам. Об одном из них, Бене Гирде, стоит сказать несколько слов. Он был компаньоном одной известной фирмы в Сиднее, станции которой ему постоянно приходилось объезжать. Стивенсон провел в обществе Гирда несколько месяцев в поездке по островам Полинезии, и с этого времени началась дружба, о которой он говорил в посвящении. В рассказе "Берег Фалеза" Бен упоминается несколько раз без всяких пояснений, как лицо всем известное и неразрывно связанное с жизнью тихоокеанских островов. Действительно, он снискал себе любовь и популярность среди туземцев своей ласковостью и честным отношением к ним, и с его смертью (1896) "исчезла, быть может, самая видная фигура полинезийского архипелага", как гласил его некролог. Как ни был велик повествовательный дар Стивенсона, он никогда не упускал случая познакомиться с приемами других рассказчиков. Бен Гирд много повидал на своем веку, и истории, которые он рассказывал, доставляли автору "Острова сокровищ" живейшее наслаждение.

"Вечерние беседы на острове" появились в 1893 г. Изящество языка, богатство и благородство колорита и глубина поэтических достоинств дает право причислить все три рассказа, собранные в этой книге, к лучшим жемчужинам английской литературы.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

БЕРЕГ ФАЛЕЗА

ГЛАВА I

Океанийская свадьба

Был ни день ни ночь, когда я в первый раз увидел этот остров. Луна уже склонялась к закату, хотя еще светила, а на востоке, румяном от зари, бриллиантом сверкало дневное светило. В лицо пахнул береговой ветер, принесший с собою аромат лимона и ванили и другие более обыкновенные запахи. Свежий ветер заставил меня чихать.

Надо вам сказать, что я несколько лет жил среди туземцев на одном небольшом пограничном островке. Тут мне предстоял новый опыт, так как язык был для меня совершенно чуждым. Вид этих лесов, гор и необыкновенный запах обновили мою кровь.

Капитан потушил компасную лампу.

-- Смотрите, мистер Уильтшайр,-- сказал он.-- Видите за прогалиной рифа струйку дыма? Это и есть Фалеза, последнее населенное место к востоку. С подветренной стороны почему-то никто не живет. Возьмите трубу и в нее вы можете разглядеть дома.

Я взял трубу и на приблизившемся береге увидел ряд лесов, бреши прибоя, коричневые кровли и темные внутренние пространства домов, видневшиеся между деревьями.

-- Видите белый кусочек на востоке? -- продолжал капитан.-- Это и есть ваш дом. Коралловая постройка стоит высоко, с трех сторон окружена верандой, по которой можете гулять сколько угодно. Лучшее место на Тихом океане. Старик Адамс, увидя его, пожал мне руку. "В приятное,-- говорит,-- дело я вступаю".-- "Пора",-- ответил я ему. Бедняга Джонни! После того я видел его только один раз, но он уже изменил свое мнение, не ладил ни с темнокожими, ни с белыми, а при следующем нашем приезде я уже не застал его в живых. Я поставил на его могиле шест с надписью: "Джон Адамс. Скончался в 1868 году. Иди и поступай также". Жаль мне было этого человека. Я не находил его дурным.

-- От чего он умер? -- осведомился я.

-- От какой-то внезапно свалившей его болезни,-- сказал капитан.-- Он, кажется, встал ночью и надулся "Утоли печали" и "Изобретения Кеннеди". Но это не подействовало: он был выше Кеннеди. Открыл бочонок джина -- не действует, крепости мало. После этого он выбежал на веранду и, должно быть, наткнулся на перила и упал. На другой день его нашли совсем помешанным. Он все время бормотал, что кто-то подмочил его копру {Внутренние волокна кокосового ореха.}. Бедняга Джонни!

-- Не остров ли был причиною болезни? -- спросил я.

-- И остров, и тревога, и другая причина, говорили разное. Но я слышал, что климат тут здоровый. Да вот, Вигур, что был здесь перед вами, ни на волос не изменился, а уехал, по его словам, потому что боялся Черного Джека и Кэза, и Свистуна Джимми, который был еще жив в то время, но вскоре утонул в пьяном виде. А капитан Рендоль живет здесь с 1840 или 1845 года. В Билли я не вижу особенной перемены. У него такой вид, что он проживет Мафусаилов век. Нет! По-моему, место здоровое.

-- Вот подходит бот,-- сказал я.-- Прямо в проливе. Похож на шестнадцатифутовое китоловное судно. На офицерском месте двое белых.

-- Это бот утонувшего Свистуна Джимми! -- воскликнул капитан.-- Посмотрим в трубу! Да, разумеется, это Кэз и темнокожий. Репутация у них мерзейшая, но вам известно, каким местом для разговоров является берег. По-моему, Свистун Джимми был самым худшим, а он, как видите, уже отправился в рай. Какое хотите пари, что они едут за джином? Держите пять против двух, что они возьмут шесть ящиков.

Когда оба эти торговца причалили к борту, я остался очень доволен их внешним видом или, вернее, внешностью обоих и речами одного из них. Я тосковал по белым соседям после четырехлетнего пребывания на экваторе, казавшегося мне тюремным заключением, с навлечением "табу" и хождением в Правление за снятием его, с покупкой джина и стремлением к пьянству, за которым следовало раскаяние, с сиденьем дома по вечерам в компании лампы или хождением по берегу и придумыванием, как бы выругать себя за то, что нахожусь здесь. На моем острове белых, кроме меня, не было, а на соседнем, куда я перебрался, большую часть общества составляли одни простые покупатели. Потому-то я и рад был видеть двух вновь прибывших. Один из них был негр, но оба они были в франтовских полосатых куртках, в соломенных шляпах, а Кэза так и в городе считали бы щеголем. Он был маленький, желтый, с ястребиным носом, светлыми глазами и с подстриженной бородкой. Откуда он родом, никто не знал, по разговору знали только, что он англичанин. Он, очевидно, был хорошего рода и получил превосходное образование. При этом он одарен был и талантами: играл на гармонике, а с веревкой, пробкой и колодой карт делал фокусы не хуже любого профессионала. Он при желании мог вести и салонный разговор и ругаться не хуже любого янки, и замучить своими остротами канака. Самое выгодное, по его мнению, занятие, было всегда его занятием, и за что он бывало ни возьмется, выходит так естественно, будто он для того и создан. Он обладал мужеством льва и лукавством крысы, и если он теперь не в аду, то, значит, такого места вовсе не имеется. Я знаю единственную хорошую черту этого человека, а именно: любовь и доброе отношение к жене, уроженке Самоа, красившей волосы в красный цвет по моде женщин Самоа. Когда он умер (о чем я расскажу), у него нашли настоящее христианское завещание, по которому вдове досталась вся его собственность, все имущество негра и большая часть товара Билли Рен-Доля, потому что книги вел Кэз. Она уехала на родину на шхуне Мэнуа и хозяйничает дома до настоящего времени.

Но обо всем этом я в то первое утро знал не больше мухи. Кэз приветствовал меня как джентльмен и друг, предложил мне свои услуги, особенно необходимые ввиду моего незнакомства с туземцами. Лучшую часть дня мы просидели в каюте, выпивая за знакомство. Мне никогда не приходилось слышать человека, говорившего более метко. На островах не было более остроумного и плутоватого торговца. Фалеза представился мне самым подходящим местом, и чем больше я пил, тем легче становилось на душе. Последний торговец бежал с острова, воспользовавшись судном, шедшим с Запада. Капитан нашел дом закрытым; у туземца-пастора были ключи и письмо, в котором беглец признавался, что боялся за свою жизнь. Так как фирма осталась без представителя, то и груза, разумеется, не было. Ветер был попутный, и капитан, рассчитывающий при хорошем ходе добраться засветло до соседнего острова, ускорил выгрузку моего товара. Кэз сказал, что мне не стоит соваться с носом, что фалезцы народ честный, что вещей моих никто не тронет, разве только какие-нибудь мелочи: ножик, пачку табака; что мне самое лучшее сидеть смирно до ухода корабля, затем идти прямо к нему, повидать капитана Рендоля -- отца берега, добыть съестного, и идти домой спать, когда стемнеет. Был полдень, и шхуна отправилась в путь раньше, чем я ступил на берег Фалеза.

От выпитых на борту стаканчиков вина и долгого крейсирования, почва колебалась у меня под ногами, подобно корабельной палубе. Местность была похожа на только что написанный красками ландшафт, ноги у меня шли в такт. Фалеза мог быть волшебным лугом, если таковые имеются, и жаль было бы, если б их не было. Приятно было идти по траве, видеть высокие горы, смотреть на мужчин в зеленых венках и на женщин в ярко-красных и голубых одеждах. Мы шли, одинаково наслаждаясь и ярким солнцем, и прохладою тени. Детишки с плутовскими глазами и коричневым телом бежали за нами с радостными возгласами, похожими на писк домашней птицы.

-- Надо будеть вам раздобыть жену,-- сказал Кэз.

-- Это верно,-- сказал я.-- Я было и забыл.

Нас окружила толпа девушек. Я остановился и стал выбирать среди них как паша. Они нарядились по случаю прихода корабля и представляли красивую картину. Если и был в них недостаток, так это излишняя ширина бедер. Я именно думал об этом, когда Кэз дотронулся до меня.

-- Вот хорошенькая,-- сказал он.

Я увидел девушку, идущую одиноко по другой стороне. Она ловила рыбу и была в промокшей насквозь рубашке. Она была молода и очень стройна для островитянки, с продолговатым лицом, высоким лбом и странным застенчивым, неопределенным, не то кошачьим, не то детским выражением.

-- Кто это? -- спросил я.-- Она годится, пожалуй.

-- Это Умэ,-- ответил Кэз и, подозвав ее, заговорил с ней на туземном языке.

Что он ей говорил, не знаю, но она во время его речи вскинула на меня робкий взгляд, как ребенок, увертывающийся от удара, затем снова опустила глаза и улыбнулась. Рот у нее был большой, но губы и подбородок точеные, как у статуи. Улыбка появилась на мгновение и исчезла. Она стояла с опущенной головой, выслушала Кэза до конца, ответила ему приятным полинезийским говором, глядя ему прямо в глаза, затем выслушала его ответ, поклонилась и ушла. На мою долю не досталось больше ни взгляда, ни слова, ни улыбки.

-- Я думаю, дело уладится,-- заметил Кэз.-- Вы заполучите ее. Я потолкую со старухой, и вы приобретете вашу избранницу за пачку табака,-- добавил он, осклабясь.

Должно быть, ее улыбка запечатлелась в моей памяти, потому что я резко ответил:

-- Она на такую вовсе не похожа.

-- Не знаю, такая ли она, но думаю, что она надежна,-- себя бережет, с толпой не якшается и прочее. Пожалуйста, поймите меня! Умэ выше общего уровня.-- Он говорил горячо, что приятно удивило меня.-- Я не говорил бы с такой уверенностью, что добуду ее, если бы она не влюбилась в очертание вашего носа. Вам остается держаться в стороне и предоставить мне устроить дело с матерью по-моему, а я уж приведу девушку к капеллану, чтобы повенчаться.

Слово "повенчаться" мне было не по душе, что я и сказал:

-- Тут нет ничего страшного,-- возразил Кэз.-- Капелланом будет негр.

В это время мы подошли к дому этих трех белых -- негр считается белым, как и китаец. Представление странное, но обычное на островах. Дом был большой, с ободранной шатающейся верандой. На лицевой стороне находились контора и магазин с мизернейшей выставкой товара: ящика два жестянок с маслом, бочонок сухарей, несколько кусков бумажной материи, которую и сравнивать с моей было нельзя. Хороша была только контрабанда, то есть оружие и спиртные напитки.

"Если это мои единственные соперники, я хорошо устроюсь в Фалезе",-- подумал я. Они могли победить меня только напитками и друзьями.

В задней комнате сидел на корточках на полу старик, капитан Рендоль, жирный, бледный, голый по пояс, сивый как барсук, с неподвижными от пьянства глазами. Тело его обросло волосами и было облеплено мухами; одна сидела у него на глазу, а он даже и не замечал. Вокруг жужжали москиты. Чистоплотный человек охотно прикончил бы его и похоронил бы сразу. Вид его, мысль, что ему семьдесят лет, что он некогда командовал судном, вышел на берег франтом, говорил громкие речи в судах и консульствах, сидел на клубных верандах, мысль эта болью сжала мое сердце и отрезвила меня.

Он хотел было подняться, когда я вошел, но попытка не удалась, поэтому он просто подал мне руку и пробормотал какое-то приветствие.

-- Папа здорово нагрузился нынче,-- заметил Кэз.-- У нас тут была эпидемия, так вот капитан Рендоль принимает джин как предупреждающее средство. Так что ли, папа?

-- Никогда в жизни не принимал такой штуки! -- воскликнул капитан с негодованием.-- Я пью джин, мистер, как вас, для сохранения здоровья.

-- Совершенно верно, папа,-- сказал Кэз,-- но вы выпьете и для подкрепления. У нас будет свадьба: мистер Уильтшайр собирается сочетаться браком.

-- С кем? -- спросил старик.

-- С Умэ! -- ответил Кэз.

-- С Умэ! -- крикнул капитан.-- Зачем она ему понадобилась? Он приехал сюда ради здоровья? На кой черт ему Умэ?

-- Засохните, папа! -- сказал Кэз.-- Не вы женитесь на ней. Ей вы не крестный отец, не крестная мать. Полагаю, мистер Уильтшайр поступает так, как ему нравится.

Он извинился, что должен уйти хлопотать о свадьбе, и оставил меня одного с этим жалким существом, которое было его компаньоном и, по правде сказать, его жертвой: и товар и место принадлежали Рендолю, Кэз же и негр были паразитами, прилипшими к нему и кормившимися им, подобно мухам, которых он также мало замечал. О Билле Рендоле я действительно не могу сказать ничего дурного, кроме того факта, что он мне был противен, и время, проведенное в его обществе, казалось мне кошмаром.

Комната была полна мух и удушающе жаркая, так как дом был грязный, низкий, маленький, стоял на скверном месте, за деревней, у опушки кустарника и был закрыт со стороны дороги. Постели троих мужчин были устроены на полу, тут же свалены были в беспорядке кастрюли, сковородки и посуда. Мебели вовсе не было. Рендоль в буйные минуты уничтожил ее. Тут же я сидел и ел обед, поданный нам женою Кэза; тут же занимали меня разговором эти остатки человека; коснеющим языком рассказывал он старые пошлые анекдоты, старые истории, сопровождаемые сиплым смехом; моего угнетенного положения он не сознавал. Он все время прихлебывал джин. Временами засыпал, затем снова просыпался, вздрагивал, охал и время от времени спрашивал меня, почему я хочу жениться на Умэ.

-- Не следует тебе, дружок, допустить себя стать подобным этому старому джентльмену, -- твердил я себе целый день.

Было, должно быть, часов около четырех пополудни, когда задняя дверь медленно открылась, и в комнату вползла чуть не на животе странная старуха-туземка, вся запеленутая в черную материю, с седыми спутанными волосами, с татуированным лицом, что не было в обычае на этом острове, и с большими, блестящими, помешанными глазами. Она уставила их на меня с восторженным, на мой взгляд, несколько деланным выражением. Отчетливых слов она не говорила, а просто щелкала и чавкала зубами, лепеча как ребенок, просящий рождественского пудинга. Она прошла по всему дому, направляясь прямо ко мне, доползши до меня, схватила мою руку и начала мурлыкать над ней как кошка. От мурлыканья она перешла к пению.

-- Кто это, черт возьми? -- крикнул я, пораженный всем этим.

-- Это Февао,-- сказал Рендоль.

Я увидел, что он заковылял в дальний угол.

-- Вы ее боитесь? -- спросил я.

-- Мне бояться! -- откликнулся капитан.-- Я ей не доверяю, мой друг! Я ее на порог не пустил бы, но сегодня дело другое, сегодня свадьба. Это мать Умэ.

-- Положим, это верно, но чему она так рада? -- спросил я, более раздраженный, пожалуй, более испуганный, чем хотел показать. Капитан пояснил, что она восхваляет меня в стихах за то, что я женюсь на Умэ.

-- Прекрасно, старушка,-- сказал я с неудачной попыткой к смеху.-- Весьма признателен. Скажите мне, когда покончите с моей рукой.

Она как будто поняла. Пение перешло в крик и смолкло. Женщина выползла из дома точно так же, как вползла в него, и, должно быть, прямо пробралась в кусты, потому что, когда я последовал за нею к дверям, она уже исчезла.

-- Странные обычаи,-- заметил я.

-- Странный народ,-- сказал капитан и, к великому моему удивлению, осенил крестным знамением свою обнаженную грудь.

-- Как, разве вы папист? -- воскликнул я.

Он с презрением отрекся.

-- Самый рьяный баптист,-- возразил он,-- но и у папистов, милый друг, есть кое-что хорошее и в том числе вот это самое. Послушайтесь моего совета, и если встретите где-нибудь и когда бы то ни было Умэ, Февао или Вигура, или вообще кого-либо из этой толпы, обратитесь в паписта и сделайте то, что сделал я. Понимаете? -- спросил он, снова перекрестясь и подмигивая тусклым глазом.-- Нет, сэр, папистов здесь нет!..-- и долго еще после этого сообщал он мне свои религиозные взгляды.

Должно быть, Умэ с первого взгляда пленила меня, иначе я бежал бы из этого дома на чистый воздух, к чистому морю или какой-нибудь реке, хотя, по правде сказать, и был обязан Кэзу; кроме того, я не смел бы держать высоко голову на этом острове, если бы убежал от девушки в брачную ночь.

Солнце зашло, небо было все в огне, и лампа уже горела несколько времени, когда Кэз вернулся с Умэ и негром. Умэ была одета и надушена. Короткая юбка из тонкой тапы выглядела богаче шелковой. Обнаженный до талии бюст цвета темного меда был украшен полдюжиной ожерелий из семян и цветов, за ушами и в волосах тоже были пурпуровые цветы кетмии {Растение семейства мальвовых, которое у нас зовут обычно китайской розой (прим. перевод.).}. Она держала себя как подобает невесте, серьезно и спокойно, и мне стало стыдно стоять с ней в этом простом доме, перед этим осклабившимся негром. Повторяю, мне было стыдно, потому что шарлатан нарядился в огромный бумажный воротник, а книга, по которой (он делал вид, что читает) он читал, была просто томом романа; слова его службы не могут быть приведены. Я почувствовал укор совести при соединении наших рук, а когда ей вручили брачное свидетельство, я покушался отречься от сделки и сознаться. Вот этот документ, написанный и подписанный Кэзом на листке, вырванном из конторской книги:

"Сим удостоверяется, что Умэ, дочь Февао Фалезской, незаконно повенчана с мистером Джоном Уильтшайром на одну неделю, и мистер Джон Уильтшайр может отправить ее ко всем чертям, когда ему заблагорассудится.

Джон Блекмор,
капеллан матросов.

Извлечено из регистра Вильямом Т. Рендолем, командиром матросов".

Славная бумага для вручения девушке, которая хранит ее как золото! Человек может, по меньшей мере, почувствовать себя униженным. Но в этих местах подобное практикуется по вине не белолицых, а миссионеров.

Если бы они не обращали туземцев, мне не пришлось бы прибегать к обману, а брал бы я себе каких угодно жен и со спокойной совестью оставлял бы их, когда вздумается.

Чем более я был пристыжен, тем более спешил уйти. Желания наши, видимо, согласовались, насколько я заметил по перемене в торговцах. Насколько сильно было в Кэзе желание удержать меня, настолько сильно ему хотелось теперь спровадить меня, точно он достиг какой-то цели. "Умэ покажет вам ваш дом",-- сказал он, и все трое простились с нами в комнате.

Приближалась ночь. В селении пахло деревьями, цветами, морем, печеными плодами хлебного дерева. Слышен был шум прибоя, а издали доносились из домов и из-за деревьев звуки мужских и детских голосов. Приятно мне было дышать свежим воздухом, приятно было покончить с капитаном и видеть рядом с собой, вместо него, это создание. Я чувствовал себя так же, как будто это была девушка Старого Света, и, забывшись на минуту, я взял ее за руку. Пальцы ее приютились в моей руке, я слышал ее прерывистое дыхание, и вот она вдруг схватила мою руку и прижалась к ней лицом. "Вы добрый!" -- крикнула она, побежала вперед, остановилась, оглянулась, улыбнулась, опять побежала и таким образом довела меня по опушки кустарника кратчайшей дорогой до дома.

Дело в том, что Кэз, исполняя обязанность свата, сказал ей, что я безумно хочу обладать ею и не беспокоюсь о последствиях. Бедняжка, зная то, о чем я понятия не имел, поверила каждому слову, и у нее закружилась голова от тщеславия и благодарности. Я ничего этого не подозревал. Принадлежа к числу людей, враждебно относящихся к нелепым поступкам с туземными женщинами, видевший стольких белых, съеденных родственниками жен и одураченных договором, я говорил себе, что следует остановиться и образумить ее. Но она была так оригинальна и мила, отбегая вперед и поджидая меня, делалось это так по-детски или так по-собачьи, что я не мог сделать ничего лучшего, как именно следовать за нею, прислушиваясь к шагам ее босых ног и следя в сумерках за ее светящимся телом. Мне пришла в голову другая мысль. Она играла со мной как котенок, когда мы были наедине, а дома держала себя гордо и скромно как графиня. В этом костюме, как ни мал и ни туземен он был, в этом тонком тапа в цветах и семенах, блестевших как драгоценности, только более крупные, мне показалось, что она действительно графиня, нарядившаяся, чтобы слушать в концерте великих певцов, а не для того, чтобы стать женою бедного торговца, вроде меня.

Она вошла в дом первой, и я еще на улице увидел, как вспыхнула спичка, и окна осветились светом лампы. Коралловая постройка с большой верандой, высокой и большой главной комнатой, была удивительно красива. Сундуки и ящики, наваленные в ней кое-как, придавали ей несколько беспорядочный вид. У стола поджидала меня смущенная Умэ. Тень ее поднималась позади до углубления железного потолка. Сама она была ярко освещена лампой. Я остановился в дверях. Она молча смотрела на меня пылкими, но пугливыми глазами, затем дотронулась до своей груди.

-- Я ваша жена,-- сказала она.

Никогда еще не бывал я так взволнован. Желание обладать ею вызвало во мне дрожь, подобную дрожанию паруса под влиянием ветра.

Я не мог говорить, если бы хотел, а если бы и мог, то все равно не стал бы. Я стыдился своего чувства к туземной женщине, стыдился этого брака, стыдно мне было и за свидетельство, тщательно спрятанное ею в ее короткой юбке. Я отвернулся и сделал вид, что хочу разобрать ящики. Я как раз попал на ящик джина, единственный привезенный мною. Отчасти присутствие девушки, отчасти отвратительное воспоминание о капитане Рендоле побудили меня принять внезапное решение: я поднял крышку, вынул бутылки, откупорил их одну за другой карманным штопором и поручил Умэ вылить содержимое с веранды.

Вернувшись за последними бутылками, она смущенно посмотрела на меня.

-- Не хорошо,-- сказал я, несколько лучше владея языком.-- Человек он пьет, он нехороший.

Она с этим согласилась, но продолжала соображать.

-- Зачем вы его привезли? -- спросила она.-- Если бы вы не хотели пить, вы бы не привезли его, я думаю.

-- Совершенно верно,-- сказал я.-- Одно время мне очень хотелось пить, а теперь не хочется. Я, видишь ли, не знал, что у меня будет женка. Положим, я пью джин, моей женке было бы страшно.

Говорить с нею ласково -- это наибольшее, на что я был способен; я дал обет никогда не допускать себя до слабости к туземке, и мне оставалось только остановиться.

Она серьезно смотрела на меня, сидевшего у открытого ящика.

-- Я думаю, вы хороший человек,-- сказала она и вдруг упала передо мною на пол. -- Я принадлежу вам, как ваша вещь! -- крикнула она.

ГЛАВА II

Опала

Утром я вышел на веранду до восхода солнца. Дом мой был последним на востоке. Лес и утесы скрывали солнечный восход. На западе протекала быстрая, холодная река, за которой виднелась зеленая поляна, усеянная кокосовыми пальмами, хлебными деревьями и домами. Ставни были в некоторых домах закрыты, в других открыты. Я видел рои москитов и сидевшие в домах тени проснувшихся людей. За зеленым лугом молча прокрадывались люди, закутанные в разноцветные плащи, похожие на библейские изображения бедуинов. Было мертвенно тихо, торжественно, холодно, освещение лагун зарею походило на зарево пожара.

Меня смутило то, что я увидел вблизи. Несколько дюжин взрослых людей и детей образовали полукруг, фланкируя мой дом. Одни расположились на ближайшем берегу разделявшей их реки, другие на дальнем, а часть на скале посередине. Они сидели молча, окутанные покрывалами, и пристально, не спуская глаз, смотрели на меня и на мой дом, смотрели как пойнтеры. Я нашел это странным и вышел. Вернувшись с купанья, я нашел их на прежнем месте с прибавкой еще двух-трех человек, что показалось мне еще более странным. "Чего ради они смотрят на мой дом?",-- подумал я, входя в него.

Но мысль об этих наблюдателях упорно засела у меня в голове, и я снова вышел. Солнце уже взошло, но все еще находилось за лесом. Прошло с четверть часа. Толпа значительно возросла, дальний берег был почти полон: человек тридцать взрослых и вдвое большее количество детей частью стояли, частью сидели на корточках и глазели на мой дом. Я видел однажды окруженный таким образом дом, но тогда торговец дубасил палкой свою жену, и она кричала; тут же не было ничего подобного -- топилась печка, дым шел по-христиански,-- все было благопристойно, на бристольский лад. Положим, явился чужестранец, но они имели возможность видеть его вчера и отнеслись к его приезду довольно спокойно. Что же встревожило их теперь? Я положил руки на перила и тоже уставился на них. Перемигиваться стали, черт возьми! Временами дети болтали, но так тихо, что до меня не долетало даже гула их голосов. Остальные напоминали изваяние; безмолвно и печально смотрели они на меня своими большими глазами, и мне пришло в голову, что мало разницы было бы в их взгляде, если бы я стоял на помосте виселицы, а эти добрые люди пришли бы глядеть, как меня будут вешать.

Я почувствовал, что начинаю робеть, и боялся дать это заметить, этого никогда не следует показывать. Я выпрямился, подбодрился, спустился с веранды и направился к реке. Там начали перешептываться, послышалось жужжание, какое иногда слышишь в театре при подъеме занавеса, и ближайшие отступили на расстояние шага. Я видел, как одна девушка положила одну руку на молодого человека, а другой рукой показала наверх, сказав в это время что-то задыхающимся голосом. Три мальчугана сидели на дороге, где я должен был пройти на расстоянии трех футов от них. Закутанные в покрывало, с бритыми головками и торчащим хохолком, с этими оригинальными личиками они походили на каменные статуэтки. Они сидели торжественно, как судьи. Я поднял сжатый кулак, как человек, намеревающийся дать тумака, и мне показалось что-то вроде подмигивания на этих трех лицах, затем один (самый дальний) вскочил и побежал к своей маме, двое остальных хотели последовать за ним, запутались, упали, заорали, вылезли из своих покрывал, и минуту спустя все трое нагишом удирали во все лопатки, визжа, как поросята. Туземцы, никогда не пропускающие случая пошутить, даже на похоронах, смеялись коротким смехом, похожим на собачий лай.

Говорят, человек боится оставаться один. Ничего подобного. Что пугает его в темноте или в кустах, так это невозможность убедиться в безопасности и то, что у него может очутиться за плечами целая армия, а еще страшнее попасть в толпу, не имея ни малейшего представления о ее намерениях. Мальчуганы не успели добежать до места и все еще полным ходом летели прямо по дороге, как я уже успел обойти одно судно и скрыться за вторым. Я, как дурак, шел вперед, делая по пяти узлов, и, как дурак, вернулся обратно. Это, должно быть, было презабавно, но на этот раз никто не смеялся, только одна старуха забормотала какую-то молитву, вроде того, как бормочат диссентеры свои проповеди.

-- Никогда еще не видел я таких дураков канаков, как здешние,-- сказал я Умэ, смотря из окна на зевак.

-- Ничего не знаю,-- ответила Умэ с видом отвращения, что у нее вышло очень ловко.

Вот и весь наш разговор по этому поводу, потому что я был сильно сконфужен тем, что Умэ отнеслась к этому равнодушно, как к делу совершенно естественному.

Целый день сидели дураки, то в большем, то в меньшем числе, с западной стороны моего дома и по реке, поджидая какое-нибудь знамение: я полагаю, они ждали небесного огня, который пожрет меня со всем моим добром. К вечеру им, как истым островитянам, надоело ждать, они ушли и устроили танцы в большом деревенском доме, откуда доносились до меня их пение и хлопанье в ладоши часов до десяти вечера, а на следующий день они, казалось, забыли даже о моем существовании. Спустись огонь с неба, разверзнись земля и поглоти меня -- никто не видел бы этой помехи или урока -- назовите, как хотите. Однако мне пришлось узнать, что они и не думали забывать меня и зорко следили, не будет ли какого-нибудь феномена в моей жизни.

Два дня я был очень занят приведением в порядок магазина и проверкой имущества, оставленного Вигуром. Эта работа мне порядком-таки надоела и мешала думать о чем-нибудь другом. Бен принял товар до переезда, и я знал, что на него можно вполне положиться, но, очевидно, здесь кто-то очень бесцеремонно хозяйничал, и я открыл, что меня обокрали на полугодовое содержание и прибыль. Я готов был дать выгнать себя пинками из деревни за то, что был таким ослом и пьянствовал с Кэзом, вместо того чтобы заняться делом и принять товар самому.

Как бы там ни было, но, потеряв голову, по волосам плакать было бесполезно.

Дело уже сделано и переделать его нельзя. Все, что я мог сделать, это привести в порядок остатки прежнего и нового товара, обойти все, избавиться от крыс и тараканов и устроить магазин на сиднейский лад. Я придал ему красивый вид, и когда на третий день, закурив трубочку, я стоял в дверях и заглянул в магазин, а затем обернулся и, взглянув на далекие горы, увидел качающиеся кокосовые орехи и вычислил тонны копры и, увидя щеголей островитян, сообразил, какое количество ярдов ситца потребуется им на костюмы, я чувствовал, что это и есть самое настоящее место для приобретения состояния, после чего можно будет снова вернуться домой и открыть харчевню. И вот, сидя на веранде, среди чудной картины, великолепного солнца, прекрасного, здорового дела, освежающего кровь как морское купанье, я совершенно отрешился от этого и стал мечтать об Англии, этой сырой, холодной, грязной норе, где не достает света для чтения, мечтать о внешнем виде моего кабачка, стоящего на краю большой дороги с вывеской на зеленом дереве.

Так прошло утро; но когда пришел день, и ни один черт не зашел ко мне, это показалось мне странным, насколько я был знаком с туземцами других островов. Люди посмеивались над нашей фирмой и ее прекрасными станциями вообще, а над станцией Фалеза в особенности, и говорили, что все количество копры и в пятьдесят лет не окупит издержек, что мне казалось преувеличением. Но когда день миновал, а дела не было, мне стало не по себе, и в три часа пополудни я пошел побродить, чтобы рассеяться.

На лужайке я увидел белого человека в рясе, в котором, по лицу и по костюму, я узнал священника. По наружности он был добродушный малый, седоватый и такой грязный, что им можно было писать на листе белой бумаги.

-- Добрый день, -- поздоровался я.

Он ответил на туземном языке.

-- Вы по-английски не говорите? -- спросил я.

-- Я говорю по-французски,-- ответил он.

-- Очень жаль, но я тут ничего не могу сделать,-- сказал я.

Он заговорил сначала по-французски, потом по-туземному, что, по его мнению, было удобнее. Я понял, что он не просто тратит со мною время, а хочет мне что-то сообщить. Я с трудом понимал его. Я слышал имена Адамса, Кэза, Рендоля -- последнее чаще всего -- слово "яд" или что-то в этом роде и очень часто повторяемое туземное слово. Идя домой, я все время твердил его.

-- Что значит "фуси-оки"? -- спросил я Умэ, повторив приблизительно это слово.

-- Убивать,-- сказала она.

-- Черт возьми! Слышала ты, что Кэз отравил Джонни Адамса?

-- Это всякому известно,-- ответила Умэ презрительно.-- Дал ему белый песок, гадкий песок. У него есть еще бутылка. Положим, он дает вам джин, вы его не берите.

Я слышал столько историй в таком же духе и на других островах, с белым порошком во главе, что не придал им значения, а чтобы разузнать подробности, прошел к Рендолю и в дверях увидел Кэза, чистящего ружья.

-- Хороша здесь охота? -- спросил я.

-- Первый сорт. Лес полон всевозможными птицами. Хорошо, кабы было столько копры,-- сказал он, как мне показалось, лукаво,-- но здесь, кажется, совсем делать нечего.

Я мог видеть в магазине негра, подающего что-то покупателю.

-- Однако, это похоже на дело,-- сказал я.

-- Это первая продажа за три недели,-- возразил он.

-- Может ли быть? -- спросил я.-- Три недели? Толкуйте!

-- Если вы мне не верите,-- сказал он несколько резко,-- можете пойти посмотреть в кладовую, она в настоящее время наполовину пуста.

-- Мне от этого лучше не будет. Я могу сказать, что вчера она могла быть совсем пуста.

-- Это верно,-- усмехнулся он.

-- Кстати! Что за человек священник? -- спросил я.-- Кажется, он доброжелательный на вид.

На это Кэз захохотал громко.

-- А, теперь я понимаю, что вас тревожит! -- сказал он.-- К вам заходил Галюшэ.

Его большей частью называли отец Галош {Galoche -- калоша.}, но Кэз всегда применял к этому имени французскую игру слов, и это было лишней причиной, почему мы считали его выше обыкновенного смертного.

-- Да, я его видел,-- ответил я,-- и узнал, что он не высокого мнения о вашем капитане Рендоле.

-- О, да! Ссора из-за бедного Адамса,-- сказал Кэз.-- В день его смерти зашел Бенкомб. Встречались вы с Бенкомбом?

Я сказал "нет".

-- Бенкомб -- врач,-- засмеялся Кэз.-- Ну-с, так вот Бенкомб забил себе в голову, что, так как духовенства здесь, кроме канакских пасторов, не имеется, то мы должны позвать отца Галюшэ, чтобы он исповедовал и причастил старика. Для меня это было, понимаете, безразлично, но я сказал, что нужно, на мой взгляд, спросить мнение Адамса. Он с безумным видом кричал о "потопленной копре". "Послушайте,-- говорю я,-- вы очень больны. Хотите видеть Калошу?" Он приподнялся на локте. "Позовите,-- говорит,-- священника! Позовите священника! Нн дайте мне умереть, как собаке!" Он сказал это горячо, будто в жару, но довольно осмысленно. Возражать на это было бы странно, и мы послали к Галюшэ узнать, не желает ли он пожаловать. Он, конечно, пожелал и при одной мысли об этом подскочил в своем грязном белье. Мы все устроили без папы, а папа ревностный баптист и находил, что к папистам обращаться не следует. Он взял да двери-то и запер. Бенкомб обозвал его ханжою. Я думал, знаете, что с ним будет припадок от злости. "Как, это я-то ханжа? -- кричит.-- До чего я дожил. Приходится выслушивать такие вещи от бездельника, подобного вам!" Он бросился на Бенкомба, и мне пришлось их разнимать. Посередине лежит в забытьи Адамс и бредит, как сумасшедший, насчет копры. Как сцена, это было очень интересно, и меня разобрал смех. Вдруг Адамс сел, прижал руки к груди и отправился в страну ужасов. Тяжелая смерть была у Джона Адамса, -- сказал Кэз, сразу нахмурясь.

-- А что сделалось со священником? -- спросил я.

-- Со священником? -- сказал Кэз. -- О, он стучался в дверь, сзывал туземцев, чтобы вломиться в дом, кричал во все горло, что он хочет спасти душу и прочее. Страшно бесновался священник. Но что поделаешь? Джонни ускользнул от его уз; исчез Джонни с базара, и обрядная возня была совершенно упразднена. Затем до Рендоля дошел слух, что священник молится на могиле Джонни. Папа был здорово пьян, забрал дубину и отправился прямо к могиле, где стоял на коленях Галош, окруженный толпою глазеющих туземцев. Вам не верится, чтобы папа интересовался чем-нибудь, кроме спиртных напитков, но он и священник дрались целых два часа, швыряя друг друга по-туземному, и Галош, повалив папа, каждый раз отделывал его дубинкой. Такой забавы в Фалезе никогда не бывало. Кончилось это тем, что капитана Рендоля свалил припадок или удар, а священник убрался восвояси. Но то был самый сердитый священник, о каких вы когда-либо слышали, и пожаловался старшинам на оскорбление -- как он это называл. Жалобы не приняли во внимание, потому что у нас все старшины протестанты, а так как он надоедал относительно собраний по поводу школ, то они были рады утереть ему нос. Тогда он начал клясться, что старый Рендоль дал Адамсу яду или что-то в этом роде; а теперь оба они при встречах скалятся друг на друга как павианы.

Он рассказал эту историю с самым естественным видом человека, который любит позабавиться, но когда я теперь, много времени спустя, припоминаю его рассказ, он мне кажется гнусным. Кэз никогда не корчил из себя человека мягкого, он старался казаться прямым, честным, откровенным и, по правде сказать, окончательно сбил меня с толку.

Вернувшись домой, я спросил Умэ, "попи" ли она? (так называют туземцы католиков).

-- Э ле аи! -- отвечала она. Для выразительности отрицания она прибегала всегда к туземному языку.-- Нехорошие попи! -- добавила она.

Тогда я расспросил ее об Адамсе и священнике, и она передала мне, по-своему, почти тот же самый рассказ. Я не особенно подвинулся в сведениях, но в общем склонен был считать основой дела ссору относительно таинства, а отравление -- одним разговором.

Следующий день был воскресный, когда дела ждать было ничего. Умэ спросила меня утром, пойду ли я молиться. Я сказал ей, чтобы она и не думала идти, и она беспрекословно осталась дома. Мне показалось это неестественным для туземки, для женщины, у которой есть новые платья для показа, но это было удобно для меня, и я не придал этому значения. Странно, что после всего этого я отправился в церковь, так странно, что я вряд ли когда-нибудь забуду.

Я вышел побродить и услышал пение гимна. Вам это знакомо? Когда слышишь пение народа, оно будто притягивает, и я быстро очутился в церкви. Это было низкое, длинное коралловое здание, закругленное на обоих концах на манер китоловного судна, с большой туземной кровлей, с окнами без рам и с дверными пролетами без дверей. Я сунул голову в одно из окон и стал смотреть на незнакомое для меня зрелище: на тех островах, где я жил раньше, было не так. Вся паства сидела на циновках на полу, женщины по одну сторону, мужчины по другую, все разодеты в пух и прах: женщины в платьях и покупных шляпах, мужчины в рубашках и жакетах. Гимн кончился. Пастор, крупный молодец канак, читал с кафедры проповедь, по жестам, по звуку голоса, по выражению я вывел заключение, что он что-то доказывает, стремится погубить кого-то. Вдруг он поднял голову и поймал мой взгляд... Даю вам слово, что он затрясся! Глаза полезли на лоб, рука поднялась и, как бы помимо его воли, указала на меня, проповедь прекратилась.

Некрасиво рассказывать такое о себе, но я убежал, и, случись что-нибудь подобное завтра, я тоже удрал бы. Испуг проповедника-канака при одном взгляде на меня произвел такое впечатление, как будто я сразу потерял твердую почву. Придя домой, я сел, не говоря ни слова. Вы думаете, быть может, отчего бы не сказать жене? Но это противоречило моим взглядам. Вы думаете, быть может, отчего бы не пойти посоветоваться с Кэзом? Да мне, откровенно говоря, стыдно было рассказать такую штуку, я боялся, чтобы мне не захохотали прямо в лицо. Собственно, поэтому я прикусил язык, но больше думал об этом, а чем больше думал, тем меньше мне это дело нравилось.

В понедельник вечером мне стало ясно, что меня подвергли табу. В селении два дня стоит открытым новый магазин, и ни один мужчина, ни одна женщина не зашли взглянуть на товар -- это превосходило всякое вероятие.

-- Умэ,-- сказал я,-- мне думается, что на меня наложили табу.

-- Я так думаю,-- ответила она.

Я подумал было, не расспросить ли ее побольше, но не следует возвеличивать туземцев намеком на желание советоваться с ними, и я отправился к Кэзу. Было темно, и он сидел на лестнице и курил, по обыкновению, один.

-- Странное дело вышло, Кэз,-- сказал я ему.-- На меня наложили табу.

-- Вздор! -- возразил он.-- На островах это не практикуется.

-- Практикуется или нет здесь, а где я жил раньше, там практиковалось,-- ответил я.-- Мне это знакомо, и я вам говорю, что на меня наложено табу -- это факт.

-- Что же вы сделали? -- спросил он.

-- Это-то именно я и желаю узнать,-- ответил я.

-- О, этого быть не может! Это невозможно! -- заметил он. -- Как бы там ни было, я вам скажу, что я сделаю. Чтобы успокоить вас, я обойду деревню и узнаю наверняка. А вы зайдите потолковать с папа.

-- Благодарю вас,-- ответил я.-- Я лучше останусь на веранде. У вас очень душно.

-- Ну, так я вызову папа сюда,-- сказал он.

-- Мне не хотелось бы, мой дорогой. Дело в том, что я не выношу мистера Рендоля.

Кэз засмеялся, взял из лавки фонарь и отправился в деревню. Он пробыл там с четверть часа и вернулся ужасно серьезным.

-- Ну-с,-- сказал он, ставя фонарь на ступеньки террасы,-- мне просто не верится! До чего дойдет дальше наглость канаков? Они, по-видимому, утратили всякое представление об уважении к белым. Нужно бы нам сюда воинственного человека, какого-нибудь немца -- те умеют справляться с канаками.

-- Значит, я нахожусь под табу? -- воскликнул я.

-- Да, что-то в этом роде,-- ответил он.-- Самое худшее, что приходилось слышать в этом духе... Но я грудью встану за вас, Уильтшайр. Приходите сюда завтра утром, часам к девяти, и мы разузнаем все от старшин. Они меня боятся или, вернее, боялись, но теперь так задрали головы, что я не знаю, что и думать. Поймите меня, Уильтшайр,-- продолжал он очень решительно,-- я смотрю на это не так, как на вашу ссору, а как на "нашу" ссору, я считаю ее ссорой с белым, и я ваш, вот вам моя рука.

-- Вы узнали причину? -- спросил я.

-- Нет еще,-- сказал Кэз,-- но мы это узнаем завтра.

Я был очень доволен его поведением и еще более был доволен на следующий день, когда мы встретились с ним перед тем, как идти к старшинам, доволен был его серьезным, решительным видом. Старшины ожидали нас в одном из их больших овальных зданий, путь к которому указывала стоявшая у крыши толпа, человек сто мужчин, женщин и детей. Многие из мужчин шли на работу, закутанные в зеленые покрывала, что напомнило мне 1 мая на родине. Толпа раздвинулась и начала злобно перешептываться, когда мы вошли в дом. Там сидело пять старшин. Четверо из них -- могучие статные молодцы, а пятый -- старик, весь в морщинах. Они сидели на матах, в белых коротеньких юбочках и жакетах, с веерами в руках -- как прекрасные дамы. Нам были постланы маты вне дома, против важных сановников. В середине было пусто. Толпа, сомкнувшаяся за нами, шепталась, толкалась, приподнималась, чтоб видеть нас, и тени их колебались перед нами на чистом каменном полу. Меня испугало возбужденное состояние черни, но спокойный, вежливый вид старшин успокоил меня, особенно после долгой речи оратора, произнесенной тихим голосом с указанием то на Кэза, то на меня, то с ударами кулаков по матам. Ясно было одно: в старшинах не заметно было и признака гнева.

-- О чем он говорил? -- спросил я по окончании речи.

-- О том, что они рады видеть вас, что, зная от меня о вашем желании принести какую-то жалобу, предлагают вам сказать, в чем дело, и постараются разобрать его правильно.

-- Много, однако, было потрачено времени, чтобы сказать это,-- заметил я.

-- О, остальное было лесть, приветствие и прочее, -- ответил Кэз.-- Ведь вы знаете канаков?

-- Ну, от меня они много любезностей не услышат! -- сказал я.-- Скажите им кто я: я белолицый, британский подданный и бесконечно важное лицо у себя на родине. Приехал я сюда для их блага -- внести цивилизацию. Не успел я разобрать своего товара, как они наложили на меня табу, и никто не смеет подойти к моему магазину. Скажите им, что я не имею в виду противиться закону, и если они желают чего-нибудь, я охотно исполню. Скажите им, что я не осуждаю человека, который заботится о себе, потому что это свойственно людям, но если они думают подчинить меня своим капризам, то они очень ошибаются. Скажите им прямо, что я спрашиваю о причине такого обращения, как белый и как британский подданный. Вот смысл моей речи. Я знаю, как надо обращаться с канаками: они, надо отдать им справедливость, всегда подчиняются здравому смыслу и мягкому обращению. Надо постараться им вбить в голову, что у них нет ни настоящего правительства, ни настоящих законов, а если и есть, то было бы нелепостью применять их к белолицым. Странно было бы, если бы мы подчинялись их влиянию и не могли поступать так, как нам угодно.

Одна эта мысль уже бесила меня, что я и высказал несколько необдуманно в своей речи.

Кэз перевел или, вернее, сделал вид, что перевел ее; ему возразили сначала первый старшина, потом второй, потом третий, все одинаково спокойно, хотя торжественно. Раз предложили Кэзу какой-то вопрос и при его ответе все -- и старшины, и народ -- громко расхохотались и посмотрели на меня.

После всех морщинистый старик и высокий молодой старшина, говоривший первым, подвергли Кэза чему-то, вроде допроса. Иногда мне казалось, что Кэз старается оправдаться, тогда они накидывались на него, точно собаки, и пот лил с его лица (зрелище для меня не особенно приятное), а при некоторых его ответах толпа роптала и рычала, что было еще более неприятно для моего слуха. Ужасно обидно, что я не знал туземного языка, потому что (я теперь уверен) они спрашивали Кэза относительно моего брака, а он, должно быть, нагло лгал, чтобы самому уволочь ноги. Но оставим Кэза в покое. У него мозг приспособлен для парламента.

-- Кончено, что ли? -- спросил я во время паузы.

-- Пойдем отсюда,-- сказал он с печальным лицом.-- Я вам дорогой расскажу.

-- Вы думаете, они не хотят снять табу? -- воскликнул я.

-- Что-то очень странное,-- ответил он.-- Я вам скажу дорогою. Пойдемте лучше.

-- Я их требованиям подчиняться не желаю. Не такой я человек, чтобы бежать перед толпой канаков.

-- Лучше было бы бежать,-- сказал Кэз, многозначительно посмотрев на меня.

Пятеро старшин смотрели на меня довольно вежливо, но как бы с насмешкой, а толпа шумела и толкалась.

Вспомнил я людей, следивших за моим домом, вспомнил, как испугался на кафедре пастор при одном взгляде на меня, и все в общем представилось мне настолько выходящим из ряда, что я встал и последовал за Кэзом. Толпа снова расступилась, чтобы пропустить нас, только шире, чем раньше, дети с визгом разбежались. Все стояли и наблюдали за уходившими двумя белолицыми.

-- Теперь объясните мне, в чем дело, -- сказал я.

-- По правде сказать, я и сам хорошенько не знаю. Они вас жалеют, --- ответил Кэз.

-- Накладывать на человека табу из сожаления к нему! -- воскликнул я.-- Никогда не слыхал ничего подобного.

-- Это, видите ли, хуже,-- сказал Кэз.-- Это не табу, я же вам говорил, что табу быть не может. Дело в том, что они не хотят входить с вами в сношения, Уильтшайр.

-- Не хотят входить в сношения? Что вы хотите этим сказать? Почему же они не хотят? -- воскликнул я.

-- Боятся, должно быть,-- ответил Кэз, понизив голос.

Я остановился как вкопанный.

-- Боятся? -- переспросил я.-- Не сошли ли вы с ума, Кэз? Чего им бояться?

-- Мне самому хотелось бы это знать,-- ответил Кэз.-- Вероятнее всего, одно из их дурацких суеверий. Вот с этим-то я и не могу согласиться,-- продолжал он.-- Это напоминает дело Вигура.

-- Мне хотелось бы знать ваше мнение на этот счет, и я побеспокою вас просьбой сообщить мне его,-- сказал я.

-- Вигур, как вам известно, все бросил и удрал,-- сказал он,-- тоже вследствие какого-то суеверия. С чем оно было связано, я так и не узнал, но оно приняло дурной оборот под конец.

-- Я слышал эту историю в ином виде,-- заметил я,-- и лучше будет сказать вам. Я слышал, что он уехал из-за вас.

-- О, ему, верно, стыдно было сказать правду. Я догадываюсь, что он считал это глупостью,-- сказал Кэз.-- Это факт, что я выпроводил его. "Что бы сделали вы, старина?" -- спросил он.-- "Уехал бы, не раздумывая",-- ответил я.-- Я был ужасно рад, что он уезжает. Не в моих правилах отворачиваться от соперника, если он занимает прочное положение, но в деревне началось такое волнение, что я не мог предвидеть, чем и когда оно кончится. Глупо было с моей стороны возиться с Вигуром. Сегодня они поставили мне это на вид. Слышали, Миа -- молодой, высокий такой старшина -- проговорился насчет "Вика"? Это его и касалось. Как видно, его не забыли.

-- Все это прекрасно,-- сказал я,-- но все-таки не объясняет мне этого недоразумения, не говорит мне, чего они боятся, что у них за идея.

-- Кабы я знал! -- сказал Кэз.-- Яснее я сказать не могу.

-- Вы, я думаю, могли бы спросить, -- заметил я.

-- Я и спросил, -- ответил он. -- Но вы должны были видеть, если вы не слепы, что вопросу придали иное значение. Я заступаюсь за белого, пока возможно, но когда я вижу, что сам попадаю в беду, то прежде всего думаю о собственной шкуре. Я много теряю от своего добродушия и беру на себя смелость сказать, что вы проявляете странную благодарность человеку, который попал в эту передрягу по вашему делу.

-- Есть одна вещь, о которой я думаю, -- сказал я. -- Вы сглупили, что так много возились с Вигуром. Утешительно, что вы не очень много заботились обо мне: вы ни разу даже не зашли ко мне. Сознайтесь, вы знали об этом раньше?

-- Я не был у вас -- это факт. Это вышло случайно, и это меня огорчает, Уильтшайр. Относительно же посещения в настоящее время я буду совершеннно откровенен.

-- Вы хотите сказать, что не придете? -- спросил я.

-- Крайне прискорбно, старина, но таково положение,-- сказал Кэз.

-- Короче говоря, боитесь? -- заметил я.

-- Короче говоря, боюсь,-- ответил он.

-- А я так и останусь под табу ни за что, ни про что? -- спросил я.

-- Говорят вам, табу нет. Просто канаки не желают сближаться с вами, и все тут. Кто их может принудить? Мы, торговцы, пренесносный народ, надо заметить: заставляем бедняг-канаков отменять законы, снимать табу, когда для нас это выгодно. Но не имеете же вы право рассчитывать, чтобы закон обязывал жителей посещать ваш магазин -- хотят ли, не хотят ли они этого? Не скажете же вы мне, что вы злитесь на это? Если же и злитесь, то странно предлагать то же самое и мне. Я должен вам поставить на вид, Уильтшайр, что я сам торговый человек.

-- Не думаю, что на вашем месте я стал бы говорить о злобе,-- сказал я.-- Насколько я вижу, дело обстоит так: никто не ведет торговли со мною, и все ведут сношение с вами. Вам доставляют копру, а мне приходится убираться к черту и трепетать. Туземного языка я не знаю, вы единственный, достойный внимания человек, говорящий по-английски, и вы возбуждаете злобу, намекаете, что жизни моей грозит опасность и все, что можете сказать мне, что причина вам неизвестна!

-- Это именно все, что я могу вам сказать,-- подтвердил он.-- Не знаю... Желал бы знать...

-- Значит, вы поворачиваете мне спину и предоставляете меня самому себе? Так? -- спросил я.

-- Если вам угодно придавать моему поведению такое гадкое значение,-- сказал он.-- Я не смотрю так, я просто говорю, что желаю отстраниться от вас, потому что если я этого не сделаю, то сам попаду в беду.

-- Милый вы сорт белолицего,-- заметил я.

-- О, я понимаю ваше возмущение. Меня самого это возмутило бы. Я готов извиниться.

-- Можете идти извиняться куда-нибудь в другое место. Вот моя дорога, вот ваша.

Мы разошлись. Я пошел прямо домой в сильном раздражении и нашел Умэ разбирающейся в куче товара, как ребенок.

-- Послушай! Довольно дурить! Наделала кутерьмы, будто без этого мне мало хлопот. Я, кажется, говорил тебе приготовить обед.

Я проявил в своем обращении некоторую грубость, заслуженную ею. Она сразу вытянулась передо мною, как часовой перед офицером, потому что, надо заметить, она была хорошо воспитана и питала большое уважение к белым.

-- А теперь ты, как здешняя, должна это понять. За что на меня наложено табу? Или если табу нет, то почему народ меня боится?

Она стояла и смотрела на меня своими, похожими на блюдечки, глазами.

-- Вы не знаете? -- прошептала она наконец.

-- Нет. Откуда мне знать? В том месте, откуда я приехал, такой глупости нет.

-- Эз вам не сказал? -- спросила она.

Эзом называли туземцы Кэза, что значит чужеземец или необыкновенный, а может быть,-- сухое яблоко; хотя, вернее всего, это было его собственное имя, переделанное на канакский лад.

-- Не многое сказал,-- ответил я.

-- Черт возьми Эза! -- воскликнула она.

Вам, может быть, покажется забавным вырвавшееся у этой канакской девушки восклицание. У нее это было ни проклятие, ни гнев -- ничего подобного. Она не сердилась и сказала просто и серьезно. Она стояла, говоря это. Не могу в точности сказать, чтобы до или после этого я видел женщину подобную этой, и это поразило меня до онемения. Затем она сделала что-то вроде поклона, но очень гордо, и подняла руки.

-- Мне совестно, -- сказала она. -- Я думала, вы знаете. Эз мне сказал, вы знаете, он сказал, вам все равно, сказал, вы очень меня любите. Табу относится ко мне, -- сказала она, дотрагиваясь до своей груди, как в день нашей свадьбы.-- Я уйду, и табу уйдет. И вы добудете много копры. Вам, я думаю, будет гораздо приятнее. Тофа, алии! -- сказала она по-канакски.-- Прощайте, господин!

-- Остановись! -- крикнул я. -- Не спеши!

Она с улыбкой покосилась на меня.

-- Да ведь у вас будет копра,-- сказала она так, как предлагают ребенку сахар:

-- Выслушай меня, Умэ,-- сказал я.-- Я не знал -- это факт, и Кэз, кажется, бессовестно надул нас обоих. Теперь я знаю и не сержусь. Я чересчур сильно люблю тебя. Не уходи, не оставляй меня, у меня большое горе.

-- Вы меня не любите, вы говорили мне худые слова,-- воскликнула она и, бросившись на пол, начала плакать.

Я не ученый, но не вчера родился, и подумал, что худшее миновало. Она лежала, повернувшись лицом к стене, сотрясаемая рыданиями как ребенок, так что даже ноги подпрыгивали. Странно, как это трогает человека, когда он влюблен. Тут уж нечего ломаться, что, мол, она жалкая "канака" и прочее,-- я был влюблен в нее или почти влюблен. Я попытался взять ее руку -- она не позволила.

-- Смысла нет так плакать, Умэ! --сказал я.-- Я желаю, чтобы ты оставалась здесь... Мне нужна моя женушка... Я говорю правду.

-- Говорите неправду, -- рыдала она.

-- Хорошо! Я подожду, пока ты успокоишься,-- сказал я, сел рядом с нею на пол и стал гладить ее по волосам. Она сначала отшатнулась, потом будто перестала замечать меня, затем рыданья постепенно стихли и прекратились, после чего она повернулась ко мне и подняла голову.

-- Вы говорите правду? Вы меня любите? -- спросила она.

-- Ты, Умэ, для меня дороже копры всего Южного океана,-- сказал я. Это было чересчур сильно сказано, но самое странное это то, что я так думал.

Она обняла меня, прижалась ко мне лицом -- так целуются на островах -- и смочила меня своими слезами. Сердце мое отдалось ей всецело. Никогда никто не был мне ближе этой темнокожей девушки. Все вместе взятое вскружило мне голову. Она была достаточно мила. Она, казалось, была моим единственным другом в этом странном месте, и мне стало стыдно, что я так грубо говорил с нею; она женщина, жена моя, кроме того, ребенок. Мне было горько за нее, и я чувствовал во рту соль ее слез.

Я забыл и Кэза и туземцев; забыл, что ничего не узнал об истории, а если и вспомнил, то лишь для того, чтобы изгнать воспоминание; забыл, что не добыть мне копры, и таким образом нечем будет жить; забыл своих хозяев и странную услугу, оказанную им мною, когда я предпочел их делу свой личный каприз; забыл даже, что Умэ была не настоящая жена, а просто обольщенная девушка, и обольщенная достаточно гнусно. Но это значит забегать чересчур далеко вперед. Я дойду до этого рассказа потом.

Было уже лоздно, когда мы вспомнили об обеде. Печь погасла и остыла. Мы снова растопили ее, и каждый готовил свое блюдо, помогая и мешая друг другу, устроив из этого игру как дети. Я так жаждал ее близости, что за обедом посадил ее себе на колени и, придерживая ее одною рукою, ел другою. Я сделал большее: она была, вероятно, самой худшей из созданных Богом кухарок, и от блюда, к которому она прикладывала руки, вероятно, стошнило бы порядочную лошадь, а я угощался в этот день стряпней Умэ, и был доволен как никогда.

Я не притворялся ни перед нею, ни перед самим собою. Я понимал, что совершенно погиб, и она могла одурачить меня, если бы хотела. Это-то, вероятно, и побудило ее разговориться. Она поверила, что мы друзья. Сидя у меня на коленях и кушая мое блюдо, в то время как я, дурачась, ел ее, она рассказала мне очень многое о себе, о своей матери, о Кэзе. Все это было бы очень утомительно и составило бы целую брошюру, если бы я изложил рассказ на ломаном туземном языке; но я расскажу вкратце по-английски одно обстоятельство, близко меня касающееся, как вы скоро увидите.

Она родилась на одном из пограничных островов, прожила в тех местах только года два-три с белым человеком, который был женат на ее матери и умер. В Фалезе они живут только год. До этого времени они большей частью переезжали с места на место за белым человеком, бывшим одним из тех перекати-поле, которые гоняются за легкой наживой, толкуют о поисках золота, основываясь на радужных надеждах; если человек хочет такого дела, которого ему хватит на всю жизнь, пусть откажется от погони за легкой наживой. Тут надо и поесть, и выпить; им давай и пиво, и кегли; вы никогда не услышите, чтобы они умирали от голода, и редко увидите их трезвыми; что же касается постоянного спорта, петушиный бой тут не то, что в провинции. Как бы ни было, этот пройдоха всюду таскал за собой жену и дочь, но большею частью по таким, стоящим особняком островам, где не было полиции, и где он надеялся на легкую наживу. У меня был собственный взгляд на этого старика, но я был очень доволен, что он уберег Умэ от Апии, Папеете и блестящих городов. Наконец он наткнулся на этот остров, открыл -- Господь его ведает как -- какую-то торговлю, по обыкновению все время пьянствовал и умер, ничего не оставив, кроме клочка земли на Фалезе, полученного им за долг. Это-то и побудило мать и дочь приехать и поселиться там. Кэз, кажется, покровительствовал им, насколько мог, и помог им построить дом. Он был в то время очень добрый, давал Умэ работу и, несомненно, имел на нее виды с самого начала. Только они успели устроиться, подвернулся молодой человек -- туземец, хотевший жениться на ней. Он был незначительный старшина, у него было в семье несколько прекрасных матов и старых песен, и сам он был "очень мил", по словам Умэ; словом, в общем это была удивительная партия для бедной девушки и притом не островитянки. При первом слове об этом я вдруг почувствовал чувство ревности.

-- Ты хочешь сказать, что вышла бы за него замуж? -- воскликнул я.

-- Иое, да,-- сказала она.-- Я очень его любила!

-- Хорошо! Ну, а вдруг я приехал бы после?

-- Вас я теперь еше больше люблю,-- сказала она.-- Положим, я вышла за Ионе, я хорошая жена. Я не простая канака. Хорошая девушка! -- сказала она.

Мне оставалось довольствоваться и этим. Но уверяю вас, что дело это меня ни капельки не интересовало. Конец истории мне понравился не больше начала, потому что этот самый предполагаемый брак и был причиной всех бед. Кажется, до этого на Умэ и ее мать хотя и смотрели свысока, как на бедняков и чужеземок, но не обижали. Даже при появлении Ионе общество волновалось менее, чем можно было ожидать. Потом вдруг, месяцев за шесть до моего приезда, Ионе покинул ее и уехал. С того самого дня до настоящего времени Умэ и ее мать оказались совершенно одинокими: никто к ним не заходил, никто не разговаривал. Придут в церковь -- другие женщины отодвигают от них свои маты и оставляют их изолированными. Это было настоящее отлучение, как бывало в средние века. Причины этого и смысла никто не знал. "Вероятно, какая-нибудь "Тала-пепело",-- сказала Умэ,-- какая-нибудь ложь, какая-нибудь клевета". Умэ знала только, что девушки, завидовавшие ее счастью с Ионе, упрекали ее за его бегство и, встречая ее в лесу, кричали ей, что она никогда не выйдет замуж. "Они говорили мне, что нет человека, который на мне женится. Он будет бояться",-- сказала она.

Только одна душа и заходила к ним после этого -- мастер Кэз, но и он остерегался, и если бывал, то только по вечерам. Вскоре он открыл свои карты, то есть стал ухаживать за Умэ. Я был недоволен и по поводу Ионе, но когда в дело вмешался Кэз, я резко перебил ее.

-- Что же, ты и Кэза тоже находила "очень милым",-- спросил я с презрением.-- Его тоже "очень любила"?

-- Вы говорите глупости,-- ответила она.-- Белый человек приходит, я выхожу за него все равно как за канака, а он женится на мне как на белой. Положим, он не женится, уйдет прочь, женщину он оставит. Он все равно как вор -- только обещает... Лживое сердце -- не могу любить! Вы женились на мне. У вас большое сердце -- вы не стыдитесь островитянки. За это я вас очень люблю. Я горда.

Не знаю, чувствовал ли я себя когда-либо в жизни отвратительнее. Я положил вилку, отстранил "островитянку" и начал ходить по комнате. Умэ следила за мной глазами, потому что была встревожена. Нисколько не удивительно! Слово "встревожен" ко мне не подходило. Мне так хотелось, и я так боялся очистить свою душу от грязи, в какой она обреталась.

В этот момент донесся с моря звук пения. Он прозвучал близко и отчетливо, когда лодка обогнула мыс, и Умэ, подбежав к окну, крикнула, что это объезжает "мисси".

Странно, что я обрадовался миссионеру; но как это ни странно, а это было верно.

-- Останься, Умэ, в этой комнате и не трогайся с места до моего возвращения,-- сказал я.

0x01 graphic

ГЛАВА III

Миссионер

Когда я вышел на веранду, миссионерская лодка входила в устье реки. Это был длинный вельбот, окрашенный в белый цвет, с небольшим наметом у кормы. Туземец-пастор сидел у кормы, управляя рулем. Двадцать четыре весла сверкали и погружались в такт песни, которую запевал стоявший под навесом миссионер в белой одежде, с книгою в руке. Это ласкало и зрение, и слух. На островах нет картины красивее миссионерской лодки, с хорошим экипажем и хорошими голосами. Я с полминуты любовался ею, отчасти с завистью, быть может, а затем направился к реке.

К тому же месту стремился с противоположного берега другой человек; но он бежал и попал первым. То был Кэз. Он, несомненно, имел целью отстранить меня от миссионера, который мог бы послужить мне посредником. Но я думал совсем о другом. Я думал о том, как он надул нас относительно брака и пытался наложить руку на Умэ до этого, и один его вид привел меня в бешенство.

-- Прочь отсюда, подлый негодяй! -- крикнул я ему.

-- Что вы сказали? -- спросил он.

Я повторил свои слова, приправив их проклятием.

-- Если я когда-нибудь поймаю вас на расстоянии шести сажен от моего дома, я пущу пулю в вашу прыщавую рожу.

-- У себя в доме можете делать, что угодно,-- сказал он.-- Я и не думаю туда идти; а здесь место общественное.

-- Это такое место, где я имею частное дело,-- сказал я,-- и не желаю, чтобы меня подслушивала такая собака как вы. Предупреждаю вас -- убирайтесь.

-- Не принимаю вашего предупреждения,-- ответил Кэз.

-- Так я вам покажу,-- сказал я.

-- Посмотрим,-- сказал он.

Он был ловок на руку, но не обладал ни ростом, ни силою, и в сравнении со мною это было хрупкое создание. Кроме того, я дошел до высшего предела бешенства и готов был грызть железо. Я хватил его раз-другой так, что у него голова затрещала, и он свалился.

-- Довольно с вас? -- спросил я. Он смотрел весь бледный, смущенный, и кровь текла по его лицу, точно вино сквозь салфетку.-- Ну, что? Довольно с вас? -- крикнул я снова.-- Отвечайте! И нечего тут валяться, а не то я начну вас пинать ногами.

Он сел, поддерживая голову,-- видно было, что она у него кружится, а кровь текла на его куртку.

-- На этот раз довольно,-- сказал он. И, поднявшись, шатаясь, побрел той же дорогой, по которой пришел.

Лодка причалила к берегу. Я видел, что миссионер сложил книгу и спрятал ее. "Поймет, по крайней мере, что я за человек",-- подумал я, смеясь про себя.

За долгие годы жизни на Тихом океане это был мой первый обмен слов с миссионером, не говоря уже о просьбе об одолжении. Я их недолюбливал -- ни один коммерсант их не жалует. Они смотрят на нас свысока и не стараются даже скрыть это; кроме того, они быстро оканакизируются и сходятся ближе скорее с туземцами, чем с такими же белыми, как они сами. На мне была нарядная полосатая куртка, я, конечно, оделся прилично, отправляясь к старшинам, но готов был пустить камнем в миссионера, когда увидел его в настоящем мундире из грубой белой парусины, в шлеме, белой рубашке и желтых сапогах. Когда он подошел ближе, с любопытством посматривая на меня (из-за драки, надо полагать), я заметил, что он смертельно болен, и действительно, у него был только что сильный пароксизм лихорадки на лодке.

-- Мистер Терльтон, если не ошибаюсь? -- спросил я, так как узнал его имя.

-- А вы, должно быть, новый торговец? -- сказал он.

-- Прежде всего я должен вам сказать, что я не сторонник миссионеров,-- сказал я,-- и нахожу, что вы и вся братия ваша причиняете большой вред, пичкая туземцев бабьими россказнями и всяким вздором.

-- Вы вправе думать все, что вам угодно,-- возразил он несколько сердито,-- но я вовсе не обязан выслушивать ваши мнения.

-- Вышло так, что вам пришлось их выслушать,-- ответил я.-- Сам я не миссионер и не поклонник их; я -- купец, самый заурядный, Богом отверженный, низкорожденный белолицый и британский подданный из тех, которых вы с удовольствием стерли бы с лица земли. Ясно, надеюсь!

-- Да, любезный. Это скорее ясно, чем прилично,-- заметил он.-- Когда вы протрезвитесь, вы пожалеете об этом.

Он хотел было пройти, но я остановил его. Канаки начали ворчать. Должно быть, им не понравился мой тон, потому что я разговаривал с этим человеком так же свободно, как разговаривал бы с вами.

-- Теперь вы не можете сказать, что я вас обманул,-- сказал я,-- и я могу продолжать. Мне нужна услуга... Мне в действительности нужны две услуги, и если вы потрудитесь оказать мне их, я, может быть, приобрету большее уважение к тому, что вы называете нашим христианством.

Он помолчал минутку, потом улыбнулся.

-- Странный вы человек,-- сказал он.

-- Я таков, каким Бог сотворил меня.-- ответил я.-- Я себя за джентльмена и не выдаю.

-- Я не вполне этому верю,-- сказал он.-- Что же я могу для вас сделать, мистер...

-- Уильтшайр,-- подсказал я.-- Хотя меня большею частью зовут Уилшир, но пишется Уильтшайр, и так и выговаривается, когда туземцам удается справиться со своим языком. Что мне нужно? Я сейчас скажу вам первое. Я -- то, что вы называете -- грешник, а я называю "дрянь", и желаю, чтобы вы помогли мне уладить дело с одной особой, которую я обманул.

Он обернулся к матросам и сказал им что-то по-канакски.

-- Я к вашим услугам,-- сказал он,-- но только на время обеда моих матросов. Я должен ехать гораздо дальше вниз по берегу до наступления вечера. Мне пришлось пробыть до утра в Папа-Малула, а меня завтра вечером ждут в Фалэ-алии.

Я молча повел его к себе и был очень доволен собой в разговоре, потому что я люблю, когда человек сохраняет чувство самоуважения.

-- Меня очень огорчила ваша борьба,-- сказал он.

-- О, это часть истории, которую я желаю вам рассказать,-- сказал я.-- Это услуга номер два. Когда вы услышите ее, вы скажете мне, огорчены вы или нет.

Мы вошли прямо через магазин, и я был удивлен, что Умэ прибрала обеденные принадлежности. Это было так непохоже на ее привычки, что я понял, что она это сделала из благодарности, и полюбил ее еще больше. Она и мистер Терльтон назвали друг друга по имени, и он был с нею внешне очень вежлив. Но я об этом не думал. Они всегда бывают вежливы с канаками и только с нами, белыми, разыгрывают господ; а кроме того, я до сих пор не очень-то нуждался в Терльтонах. Я собирался исправить свою ошибку.

-- Дай-ка, Умэ, наше брачное свидетельство,-- сказал я. Она опешила.-- Полно! Ты можешь мне поверить. Достань его.

Оно, по обыкновению, было при ней. Она, наверно, считала его пропуском в рай и думала, что если она умрет, отдав его, то попадет в ад. Я не видел, куда она его спрятала в первый раз, и не видел теперь, откуда она его вытащила,-- оно точно прыгнуло ей в руку, вроде фокусов Блавацкой в газетах. Но все островитянки это умеют, и я думаю, что они учатся с детства. Я взял у нее свидетельство.

-- Меня, видите ли, обвенчал с этой девушкой Черный Джек,-- сказал я.-- Свидетельство составлено и написано Кэзом; оно представляет собою шикарное литературное произведение, честное слово! С той поры я заметил, что все настроены против жены и против меня, и что, пока я буду жить с нею, торговли мне вести нельзя. Что сделал бы другой человек на моем месте? -- спросил я.-- Прежде всего, он, вероятно, поступил бы так...

Я изорвал свидетельство и бросил его на пол.

-- Ауэ (увы)! -- вскрикнула Умэ и всплеснула руками.

-- А во-вторых,-- продолжал я, взяв ее за руку,-- если он был бы тем, что я называю человеком, и кого вы назвали бы человеком, мистер Терльтон,-- он привел бы девушку к вам или к другому какому-нибудь миссионеру и сказал бы: "Я неправильно женился на этой женщине, но я отношусь к ней с большим уважением и хочу жениться на ней по-настоящему". Устройте это, мистер Терльтон. И, пожалуй, лучше будет, если вы сделаете это на туземном языке, потому что это будет приятно моей супруге,-- сказал я, назвав ее сейчас же настоящим именем жены человека.

Таким образом, нас сочетали браком в нашем собственном доме в присутствии двух матросов в качестве свидетелей. Пастор молился довольно долго, хотя не так долго, как некоторые, и пожал нам обоим руки.

-- Мистер Уильтшайр,-- сказал он, окончив обряд и выпроводив свидетелей,-- позвольте мне поблагодарить за доставленное мне живейшее удовольствие. Редко совершал я брачную церемонию с большим душевным волнением.

Это называется разговаривать! Он еще много говорил по этому поводу, и я готов был выслушать все имеющиеся у него в запасе сладкие речи, так как чувствовал себя отлично, но Умэ была чем-то озабочена во время венчания и прямо спросила:

-- Как это вы ушибли руку?

-- Спросите голову Кэза, любезная супруга,-- ответил я.

Она завизжала и запрыгала от радости.

-- Не особенную-то христианку вы сделали из нее,-- заметил я мистеру Терльтону.

-- Мы не считали ее одной из худших,-- возразил он, -- в то время как она жила в Фалэ-алии, и если Умэ питает злобу, то я склонен думать, что у нее есть серьезная причина.

-- Вот мы и добрались до одолжения номер два,-- сказал я.-- Я вам расскажу нашу историю и посмотрю, не сможете ли вы несколько разъяснить ее.

-- Длинная история? -- спросил он.

-- Да, хорошенький рассказец! -- воскликнул я.

-- Хорошо. Я пожертвую вам все находящееся в моем распоряжении время,-- сказал он, взглянув на часы.-- Но, скажу вам откровенно, я с пяти часов утра ничего не ел, и если вы не можете накормить меня чем-нибудь, то мне, пожалуй, не придется поесть раньше семи-восьми часов вечера.

-- Мы угостим вас обедом, клянусь Богом! -- воскликнул я.

Я несколько попался со своей клятвой, когда дошло до дела; попался также и миссионер, надо полагать, хотя он поблагодарил нас и сделал вид, что смотрит в окно.

Мы на скорую руку приготовили ему угощение. Мне пришлось поручить хозяйке принять для виду участие в этом деле, и ей же я предоставил приготовление чая. Вряд ли когда приходилось мне пить такой чай, какой вышел у нее. Это было не самым худшим, потому что она, считая соль extra европейским вкусом, превратила мое тушеное мясо в морскую воду. Мистер Терльтон получил из него обед, сильно приправленный перцем, но зато его все время занимали разговором. Во время приготовления обеда и после, когда он притворялся, что ест, я рассказывал ему о Кэзе, о береге Фалеза, и задаваемые им вопросы показывали, что он следит за рассказом.

-- Боюсь, что у вас опасный враг,-- сказал он наконец.-- Кэз очень умен и, кажется, действительно зол. Надо вам сказать, что я около года следил за ним и вынес самое скверное впечатление из наших встреч. В то время, когда последний представитель вашей фирмы так неожиданно бежал отсюда, я получил от Нему, туземного пастора, письмо с просьбою приехать при первом удобном случае в Фалеза, так как вся его паства приняла католичество. Я вполне доверяю Нему, но боялся показать, как легко нас было обмануть. Всякий, слушая его проповеди, убедился бы, что это удивительно талантливый человек. Все островитяне легко приобретают некоторое красноречие и умеют осветить энергией и фантазией полученные ими из вторых рук проповеди. Проповеди же Нему принадлежали лично ему, и я не могу отрицать, что нашел их довольно изящными. Сверх того, он интересовался и мирскими делами, не боялся труда (он хороший плотник) и сумел завоевать большое уважение среди соседних пасторов, так что мы полушутя, полусерьезно прозвали его епископом Востока. Одним словом, я гордился этим человеком. Смущенный его письмом, я воспользовался случаем и приехал сюда. Утром, до моего приезда, Вигур был отправлен на судно "Лайон". Нему был в отличном настроении, по-видимому, стыдился своего письма и совершенно не желал объяснить его. Этого, конечно, я допустить не мог. и он наконец признался, что его смутило то, что его прихожане крестятся, но с тех пор, как ему объяснили значение крестного знамения, он успокоился, потому что у Вигура был "дурной глаз" -- вещь обыкновенная в одном европейском государстве, называемом Италией, где такого рода дьявольский глаз часто поражает людей насмерть, а крестное знамение есть заклинание против его силы.

-- Я, Мисси, объясняю так,-- сказал Нему.-- Европейское государство -- государство папы, и дьявол "Дурной Глаз" может быть дьяволом католическим или, по крайней мере, обычаи у него католические. Я и рассудил: если употреблять крестное знамение на католический лад -- это будет грешно; а если прибегать к нему только, чтобы защитить людей от дьявола, что само по себе безвредно, то и самое крестное знамение безвредно. Как бутылка, в которой нет ни хорошего ни дурного, так крестное знамение ни хорошо ни дурно. Если бутылка полна джином -- дурен джин, и если делать крестное знамение как язычник,-- дурно язычество.-- И, как подобает туземному пастору, он привел текст об изгнании бесов.

-- Кто вам сказал о "Дурном Глазе"? -- спросил я его.

Он признался, что ему сказал Кэз. Боюсь, что вы сочтете меня ограниченным, мистер Уильтшайр, но, признаюсь, меня это огорчило. Я не допускаю мысли, чтобы купец, каким бы он хорошим человеком ни был, мог советовать или иметь влияние на моих пасторов. Кроме дого, ходили слухи о старом Адамсе, о его отравлении, ему я не придавал большого значения, а в эту минуту я припомнил их.

-- А этот Кзз,-- говорю,-- праведную жизнь ведет?

Он признался, что нет, потому что он хотя и не пьет, но развратничает с женщинами и религии не имеет.

-- В таком случае,-- говорю,-- я думаю, что чем меньше вы будете с ним, тем лучше.

Но не так-то легко было отделаться от такого человека, как Нему. У него сию же минуту была готова картина,

-- Вы, Мисси, рассказывали, что бывают люди -- не пасторы, не священники, -- которые знают много такого, что полезно знать: о деревьях, например, о животных, о книгопечатании, о металлах, которые обжигают для выделки из них ножей. Такие люди учили вас в вашем колледже, и вы, научившись от них, не можете считать, что учиться грешно. Кэз, Мисси, это мой колледж.

Я не нашелся, что ему сказать на это. Вигуру пришлось уехать из Фалеза, очевидно, по проискам Кэза, при весьма вероятном соучастии моего духовника. Я вспомнил, что Нему же успокоил меня относительно Адамса и приписал слухи злобе пастора. Я понял, что мне следует навести справки из беспристрастного источника. Есть здесь старый плут старшина Фейесо, которого вы, вероятно, видели сегодня иа совете; он всю свою жизнь был беспокойным и пройдохой, и колючкой для миссии и острова. Но, несмотря на это, он весьма проницателен и, исключая политику и личные проступки, правдив. Я пошел к нему, рассказал ему, что слышал, и просил его быть откровенным. Я не думаю, чтобы мне когда-нибудь пришлось иметь более неприятное свидание. Вы, быть может, поймете меня, мистер Уильтшайр, если я вам скажу, что отношусь совершенно серьезно к сказкам старых баб, которые вы мне поставили в упрек, и так же забочусь о благе этих островов, как заботитесь вы о покровительстве вашей миленькой жены. Припомните, что я считал Нему образцом, что я гордился им, как первым зрелым плодом миссии. И вот мне говорят, что он подпал под влияние Кэза. Начало его не было развращающим; оно началось, несомненно, со страха и уважения, вызванных плутовством и притворством, но меня возмутило, что сюда примешался другой элемент, что Нему сам вздумал заниматься торговлей и сильно задолжал Кэзу. С трепетом слушал он все, что говорил ему купец; что не только он один, но многие в селении находятся в подобном подчинении, хотя наибольшее влияние имело положение Нему, так как Кэз мог делать больше зла через Нему, и, имея последователей среди старшин и пастора в своей власти, этот человек стал чуть не властелином деревни. Вам известно кое-что о Вигуре и Адамсе, но, вероятно, не приходилось слышать о предшественнике Адамса -- Ундерхилле. Это, помню, был спокойный, кроткий старикашка. Нам сообщили о его скоропостижной смерти -- белолицые очень часто умирают скоропостижно в Фалеза. У меня кровь застыла в жилах, когда я узнал правду. Его разбил паралич. Все в нем умерло, кроме одного глаза, которым он постоянно подмигивал. Народ напугали, что беспомощный старик стал дьяволом, а этот негодяй Кэз нагонял ужас на туземцев, притворно разделяя страх и уверяя, что не смеет идти к нему один. Наконец, в конце деревни выкопали могилу и похоронили в ней живого человека. Мой пастор Нему, воспитанник мой, возносил молитвы при этой гнусной сцене.

Я сам чувствовал себя в затруднительном положении. Может быть, я обязан был обвинить Нему и сместить его. Может быть, я так думаю теперь, но в то время это казалось менее ясным. Он пользовался большим влиянием, оно могло оказаться сильнее моего. Туземцы склонны к суеверию, и, возмутив их, я, быть может, только поддержал и распространил бы эти опасные фантазии. Нему, кроме того, вне этого проклятого влияния был хорошим пастором, способным и религиозным человеком. Где мне взять лучшего? Как найти такого же хорошего? В ту минуту, когда, падение Нему было только что обнаружено, весь труд моей жизни показался мне насмешкой, надежда умерла во мне. Я охотнее исправил бы явных дураков, чем отправляться на поиски других, которые, наверно, окажутся еще хуже. Самое лучшее -- избежать скандала, если это только возможно. Справедливо или несправедливо, я решил покончить дело мирным путем. Всю ночь я беседовал с заблуждающимся пастором, укорял его в невежестве и недостатке веры, в непристойности его поступка, в грубом содействии убийству, в наивном возбуждении из-за пустяков. Задолго до рассвета он уже стоял на коленях и заливался горючими слезами, по-видимому, искреннего раскаяния. В воскресенье утром я с кафедры сказал проповедь о первых царях, о вспыльчивости, о землетрясениях, о голосе, отличающем истинную духовную силу, и упомянул, насколько мог откровенно, о последнем событии в Фалезе. Эффект получился сильный, но он еще возрос, когда Нему, в свою очередь, взошел на кафедру и сознался, что в нем недостает веры и умения руководить, и признал свой грех. Пока все шло хорошо, но тут примешалось одно несчастное обстоятельство. Приближалось время нашего, здешнего "мая", когда туземцы вносят миссионерские подати. Мне выпала на долю обязанность упомянуть об этом, что дало моему врагу шанс, которым он не замедлил воспользоваться.

Весь ход дела был сообщен Кэзу сейчас же по окончании службы, и он в полдень улучил случай встретиться со мною среди деревни. Он шел с таким решительным враждебным видом, что я почувствовал неудобство избегнуть его.

-- Вот святой человек! -- сказал он на туземном языке.-- Он проповедовал против меня, но этого не было в сердце его. Он проповедовал любовь к Богу, но это было у него только на языке, а не в сердце его. Хотите знать, что было в сердце его? -- крикнул он.-- Я вам покажу! -- И, проведя рукой по моей голове, он сделал вид, что поймал доллар и поднял его на воздух.

В толпе поднялся тот шум, каким полинезийцы встречают чудо.

Что до меня касается, я был озадачен. Это был самый заурядный фокус, который я двадцать раз видел на родине; но как убедить в этом поселян? Я пожалел, что не учился фокусам вместо еврейского языка, чтобы иметь возможность отплатить этому плуту его же монетою. Молчать было нельзя, но лучшее, что я нашел сказать, было слабо.

-- Я побеспокою вас просьбою не дотрагиваться до меня, -- сказал я.

-- Я и не думаю, -- ответил он, -- и не желаю лишать вас ваших долларов. Вот он! -- сказал он, швырнув доллар к моим ногам.

Мне говорили, что он пролежал три дня на том месте, где упал.

-- Я должен сказать, что это было ловко сделано, -- заметил я.

-- О, он умен,-- сказал мистер Терльтон;-- и сами можете судить, насколько опасен. Он был виновником ужасной смерти разбитого параличем, его обвиняют в отравлении Адамса, он выжил отсюда Вигура ложью, которая могла довести до убийства, и, вне всякого сомнения, порешил отделаться от вас. Каким образом он думает это сделать, нам не угадать, только, будьте уверены, это что-нибудь новое. Его изобретательности и находчивости конца нет.

-- Он сам как будто боится,-- сказал я.-- Но чего же, в конце концов?

-- А сколько тонн копры можно добыть в этом участке? -- спросил миссионер.

-- Пожалуй, тонн шестьдесят,-- сказал я.

-- Какой барыш для местного торговца? -- спросил он.

-- Можете считать три фунта,-- сказал я.

-- Ну, и рассчитайте, сколько он получит,-- сказал мистер Терльтон.-- Но гораздо важнее расстроить его замыслы. Он, очевидно, распустил какие-нибудь слухи про Умэ, чтобы изолировать ее и удовлетворить свое беззаконное желание. Потерпев неудачу и видя появление на сцене нового соперника, он воспользовался ею иначе. Теперь нужно прежде всего узнать относительно Нему. Умэ, как поступил Нему, когда люди отступились от вас и вашей матери?

-- Ушел прочь,-- ответила Умэ.

-- Боюсь, как бы он снова не принялся за старое,-- сказал мистер Терльтон.-- Что я могу для вас сделать? Я поговорю с Нему, предупрежу его, что за ним наблюдают. Будет очень странно, если он допустит что-либо, когда ему велели быть настороже. В то же время предупреждение может не удаться, и тогда вам нужно обратиться к кому-нибудь другому. У вас имеются под рукою двое, к которым вы можете обратиться: во-первых, патер, который может защитить вас в интересах католицизма; католиков здесь очень мало, но в их числе двое старшин, а затем старик Фейезо. Будь это несколько лет назад, вам никого бы не надо было, кроме него; но в настоящее время его влияние значительно ослабло, перешло в руки Миа, а Миа, боюсь, не из шакалов ли Кэза. Наконец если дело примет худший оборот, пришлите кого-нибудь или приезжайте сами в Фалэ-алии, и хотя я не должен быть в этой части острова раньше, чем через месяц, я посмотрю, что можно будет сделать.

Так простился мистер Терльтон. Полчаса спустя в лодке миссионера пели матросы и сверкали весла.

0x01 graphic

ГЛАВА IV

Дьявольская работа

Прошло около месяца, и сделано было немного. В вечер нашей свадьбы к нам зашел Галош; он был чрезвычайно любезен, и с тех пор у него вошло в привычку заглядывать к нам, когда стемнеет, и выкуривать свою трубку. Он, конечно, мог беседовать с Умэ и в то же самое время усердно учил меня туземному и французскому языкам. Он представлял из себя нечто вроде старого шута, самого грязного, какого вы только можете себе представить, и туманил меня иностранными языками хуже чем во время вавилонского столпотворения.

Это было нашим развлечением, и я чувствовал себя менее одиноким, хотя пользы от него не было, потому что, несмотря на то, что он приходил, сидел, болтал, в магазин нельзя было заманить ни одного из его прихожан, и если бы я не принялся за другое занятие, то в доме не было бы ни фунта копры. У Февао, матери Умэ, было штук двадцать производительных деревьев. Работы у нас, как у отверженных, никакой не было, и вот мы, обе женщины и я, стали выделывать копру собственноручно. Копра такая получалась, что просто слюнки текли, пока ее готовили. Я до тех пор не понимал, как надували меня туземцы, пока не изготовил четырехсот фунтов собственными руками; а легка была моя копра до того, что я охотно сам бы принялся за ее вымочку.

Во время работы канаки забегали иногда посмотреть на нас. Как-то один раз пришел и Черный Джек. Он стоял среди толпы туземцев, хохотал, корча веселого комика и большого барина. Меня это взбесило.

-- Слушайте, эй вы, Черный Джек! -- крикнул я.

-- Не с вами говорят, саа! {Негры выговаривают слово сэр (sir) -- sah (прим. перевод.).} -- откликнулся негр.-- Я разговариваю с джентльменами.

-- Я знаю. Да я-то обращаюсь к вам, мистер чернокожий,-- сказал я.-- Я желаю знать, видели ли вы головное украшение, полученное Кэзом с неделю тому назад.

-- Нет, саа,-- ответил он.

-- Прекрасно! В таком случае, я сейчас вам покажу его родного брата, только чернокожего, и покажу через две минуты!

Я стал медленно подходить к нему с опущенными руками, и только в моих глазах отражалось волнение, если бы кто-нибудь потрудился посмотреть на них.

-- Вы жалкий, хвастливый трус, саа,-- сказал он.

-- Увидите! -- говорю.

Между тем он, вероятно, подумал, что я подошел достаточно близко, и так начал улепетывать, что ваше сердце порадовалось бы при виде его бегства. Так я больше и не видел этого презренного негодяя до той поры, о которой я собираюсь вам рассказать.

Одним из главных моих занятий была охота на кого попало в лесах, богатых всевозможной дичью, как говорил Кэз. Я упоминал о мысе, отгораживавшем с востока и деревню, и мое жилище. Тропинка вела вдоль него к ближайшей бухте. Тут дул ежедневно сильный ветер, и бурун набегал на берег бухты. Небольшой скалистый холм разделял долину на две части и прилегал к берегу. Прилив заливал его с наружной стороны, преграждая проход. Все это место было окаймлено лесистыми горами. К востоку границу составляли покрытые растительностью кручи, низшие части которых являлись вдоль моря просто черными утесами, испещренными киноварью; вершины же их состояли из глыб, поросших большими деревьями. Некоторые из них были ярко-зеленые, другие красные, а береговой песок черен, как ваши сапоги. Множество птиц, некоторые белоснежные, парили над бухтой, и среди бела дня летали, скрежеща зубами, вампиры.

Долгое время я ограничивался этой местностью и дальше не шел. Другой дороги и признака не было, и кокосовые пальмы у конца долины были, таким образом, последними, потому что все "око" острова, как называли туземцы его подветренную сторону, было пустынно. От Фалеза вплоть до Папа-малулу не видно было ни дома, ни человека, ни посаженного плодоносного дерева. Каменная гряда удалена, берега отвесные, океан бушует прямо среди утесов,-- такое место едва ли может быть пристанью.

Я должен вам сказать, что, с тех пор как я стал ходить в лес, туземцы, не отваживаясь приближаться к моему магазину, охотно проводили со мною часть дня там, где никто не мог их видеть. Я уж начал кое-что понимать по-туземному, а большинство из них знало несколько английских слов, так что я мог поддерживать отрывочный разговор, без особенной пользы, разумеется; но у них не было уже такого злобного чувства. Пренеприятная вещь быть принятым за прокаженного.

Раз, в конце месяца, я сидел с одним канаком у опушки леса, выходящего на восток. Я дал ему вволю табака, и мы беседовали как могли. Он действительно знал по-английски больше других.

Я спросил:

-- Нет ли дороги на восток?

-- Одно время был дорога,-- сказал он.-- Теперь он забыт.

-- Никто туда не ходит? -- спрашиваю.

-- Нехорошо,-- говорит,-- очень много дьяволов живет там.

-- Ого! -- говорю.-- Так этот лес полон дьяволов?

-- Мужчина -- дьявол, женщина -- дьявол, очень много дьяволов. Все время там. Человек он пойдет туда, он не придет назад,-- сказал мой приятель.

Я подумал: "Если человек так хорошо осведомлен о дьяволах и так свободно говорит о них, то не мешает выудить кое-какие сведения относительно себя и Умэ".

-- Вы меня считаете дьяволом? -- спросил я.

-- Не дьявол, а все равно дурак,-- сказал он успокоительно.

-- Умэ, она дьявол? -- спросил я снова.

-- Нет, нет, не дьявол. Дьявол живет в лесу,-- сказал молодой человек.

Я смотрел на бухту и видел, как передняя завеса лесов вдруг открылась, и на черный берег, освещенный солнечным светом, вышел Кэз с ружьем в руках. Он имел блестящий вид в своей легкой, почти белой куртке со сверкающим ружьем, и земляные крабы разбежались от него к своим норам.

-- Эге, приятель, вы сказали мне неверно,-- сказал я.-- Эз пошел, но пришел назад.

-- Эз не то же самое. Эз -- Тиаполо,-- сказал мой друг и со словом, "прощайте" скрылся среди деревьев.

Я проследил, как Кэз прошел берегом и мимо меня домой в Фалеза. Он шел, задумавшись, что должно быть знали птицы, бегавшие около него по песку или кружившиеся и щебетавшие у него над самым ухом. По движению губ я понял, что он разговаривает сам с собой, а чем я был ужасно доволен, так это тем, что у него еще виднелось на лбу мое торговое клеймо. Скажу по правде, мне пришло в голову пустить ружейный заряд в его противную рожу, но у меня было лучшее намерение.

И здесь, и по дороге домой я все время твердил то туземное слово, которое я помнил по фразе: "Полли поставь котелок и приготовь нам чай" -- теа-полло.

-- Умэ,-- спросил я, вернувшись домой,-- что значит Тиаполо?

-- Дьявол,-- ответила она.

-- Я думал, он называется Эту,-- сказал я.

-- Эту другой сорт дьявола. Живет в лес, есть канака. Тиаполо -- важный, главный дьявол, живет дома как христианский дьявол.

-- В таком случае, я дальше не подвинулся,-- огорчился я.-- Как может Кэз быть дьяволом?

-- Не то,-- пояснила она.-- Эз принадлежит Тиаполо. Тиаполо очень любит Эза, все равно как сына. Положим, Эз что-нибудь хочет, Тиаполо ему сделает.

-- Это очень удобно Эзу,-- сказал я.-- Что же он для него делает?

Последовал бессвязный рассказ всевозможных историй, из числа которых многие (вроде вынутого из головы мистера Терльтона доллара) были для меня совершенно понятны, но в других я ровно ничего не понимал. То, что больше всего удивляло канаков, меня удивляло меньше всего: а именно то, что он ходил по пустырю, населенном Эту. Некоторые из наиболее смелых сопровождали его и слышали, как он разговаривал с умершими, отдавал им приказания и невредимо возвращался, охраняемый покровителями. Некоторые говорили, что у него там есть церковь, где он поклоняется Тиаполо, и Тиаполо является ему; другие клялись, что колдовства тут вовсе нет, что он совершает чудеса силою молитв и что церковь вовсе не церковь, а тюрьма, в которой он содержит одного опасного Эту. Нему как-то раз ходил с ним в лес и вернулся, славословя Бога за эти чудеса. Наконец-то начало для меня выясняться положение этого человека и способы, которыми он достиг его, и хотя он был твердым орехом для раскалывания, я в уныние отнюдь не впадал.

-- Отлично,-- сказал я,-- я сам пойду посмотреть на место поклонения мистера Кэза, и мы увидим, как он поклоняется.

При этом Умэ ужасно заволновалась. Если я пойду в лес, так никогда не вернусь: без покровительства Тиаполо туда никому нельзя ходить.

-- Положусь на Божие покровительство,-- сказал я.-- Я хороший малый, Умэ, как мужчина, и надеюсь, Бог научит меня.

Она немножко помолчала.

-- Я думаю, -- начала она торжественно и затем скороговоркой докончила: -- Виктория важный старшина.

-- Еще бы! -- сказал я.

-- Она вас очень любит? -- спросила она снова.

Я ответил осклабясь, что считаю старушку несколько пристрастной к себе.

-- Отлично! -- сказала она.-- Виктория важный старшина и вас очень любит, а помочь вам в Фалезе не может -- очень далеко отсюда. Миа -- маленький старшина, живет здесь. Положим, он вас любит, он все вам сделает. Так вот Бог и Тиаполо: Бог -- он важный, большой старшина, у него очень много дела; Тиаполо -- маленький старшина, он тоже очень любит показывать вид, что много работает.

-- Я бы сдал тебя в руки мистеру Терльтону, -- сказал я. -- Твое богословие невыносимо.

Как бы ни было, мы целый вечер разбирали это дело. Передавая мне истории о пустыне и ее опасностях, она сама пугалась чуть не до припадка. Я и четверти, конечно, не помню, так как придавал ее рассказам очень мало значения, но два из них послужили мне средством к разъяснению. Милях в шести вверх по берегу есть небольшая бухта, которую они называют Фанга-анана -- гавань, полная пещер. Я сам видел ее с моря настолько близко, насколько мог уговорить своих молодцов подъехать к ней. Она представляет собою маленькую полоску желтого песка. Над нею висят мрачные скалы с темными жерлами пещер. Утесы покрыты огромными деревьями и спускающимися вниз лианами, а в одном месте, около середины, льется каскадом ручей. Ну, так вот около этого места ехало в лодке шестеро молодых людей фалезских, "все красивые", по словам Умэ, и это погубило их. Дул сильный ветер, волнение было на море большое. Они все устали, им хотелось пить, и вот они увидели Фанга-анана и светлый ручей. Решили причалить, добыть напиться -- они все были народ смелый, безрассудный, кроме самого молодого, по имени Лоту. Он был очень молодой и очень умный господин и уверял, что они с ума сошли, говорил, что это место отдано духам, дьяволам и покойникам, что нет живой души ближе, чем на шесть миль в одну сторону и на двадцать миль в другую. Но они смеялись над его словами и, так как их было пятеро против одного, поехали, причалили и вышли на берег. Место было изумительно красивое, говорил Лоту, и вода превосходная. Они ходили вокруг, но нигде не было дороги, по которой можно было бы взобраться на утесы, что их успокоило, и они уселись у подошвы их угоститься привезенной провизией. Только они расселись, как из одной пещеры вышло шесть таких красавиц, каких вряд ли когда-либо можно было видеть, с цветами в волосах, прекрасной грудью и в ожерельях из красных семян. Они начали шутить с молодыми людьми, а те начали шутить с ними, все, кроме Лоту, Лоту, понимая, что живой женщины в таком месте быть не может, побежал, бросился в лодку, закрыл лицо руками и начал молиться. Молился он все время, пока дело не кончилось; потом пришли его приятели, подняли его и снова выехали в море из совершенно пустой бухты, и ни слова о шести дамах. Но что больше всего испугало Лоту, это то, что ни один из пятерых не помнил ничего из того, что произошло, только все они были как пьяные: пели, хохотали, боролись. Ветер усилился, и море поднялось необыкновенно высоко. Погода была такая, когда всякий островитянин поворачивает спину и бежит домой в Фалезу, а эти пятеро как сумасшедшие натянули все паруса и направили лодку в море. Работал один Лоту, никто и не думал помочь ему; все продолжали петь, спорить, говорили какие-то недоступные для понимания вещи, и говоря их, громко хохотали. Так весь остаток дня Лоту боролся за свою жизнь на лодке, облитый потом и холодною морскою водою, и никто не обращал на него внимания. Против всяких ожиданий, они в страшную бурю благополучно добрались до Папа-малулу, где пальмы скрипели, а кокосовые орехи летали как пушечные ядра вокруг деревни. В ту же ночь все пятеро молодых людей заболели, и ни одного разумного слова от них не слышали до самой смерти.

-- Ты хочешь сказать, что веришь подобным рассказам? -- спросил я.

Она ответила, что случай этот всем хорошо известен, а для молодых людей даже зауряден, только это был единственный случай, что пять молодых людей были сразу убиты любовью дьяволих. Это волновало весь остров, и надо было быть безумной, чтобы сомневаться.

-- За меня тебе, во всяком случае, бояться нечего,-- сказал я.-- Мне дьяволихи не нужны: нужна мне единственная в мире женщина, и эта женщина -- ты, женушка.

Она возразила на это, что бывают дьяволы в другом роде, что одного из них она видела своими собственными глазами. Отправилась она как-то раз к соседней бухте и подошла, вероятно, чересчур близко к нехорошему месту. Ветви высокого кустарника защищали ее от крутого склона холма; место было плоское, каменистое, заросшее молодыми яблонями четырех-пяти футов вышины. День был пасмурный, дождливого времени года; то порывы ветра обрывали листья и кружили их, то было совершенно тихо. Во время затишья, когда целые стаи птиц и вампиров кидались как напуганные существа из кустов, она услышала шорох, и из опушки появился между яблонями худой, седой, старый кабан. Он вышел задумавшись как человек. Она, увидя его, вдруг поняла, что это вовсе не кабан, а человек с человеческими думами. Тут она побежала. Кабан за ней, и в то время, как она бежала, слышны были громкие отклики кругом.

-- Хотелось бы мне быть там в это время с ружьем,-- сказал я.-- Пожалуй, кабан так заорал бы, что и сам бы удивился.

Но она сказала, что ружье для подобных случаев не годится, так как это души умерших.

Самое лучшее было вести такой разговор вечером. Разумеется, он не изменил моих взглядов, и на следующий день я с ружьем и хорошим ножом отправился на обследование. Я ходил поблизости от того места, откуда вышел Кэз, потому что если у него действительно было что-нибудь устроено в лесу, то я мог рассчитывать найти тропинку. Начало пустыря обозначалось так называемою стеною, то есть просто искусственно устроенной оградой из груды камней. Говорят, ограда эта тянется через весь остров. Каким образом это узнали, это другой вопрос, так как вряд ли кто за сто лет совершал путешествие туда; туземцы главным образом держатся моря, и все их селения находятся вдоль берега, а та часть страшно высокая, крутая, скалистая. С западной стороны стены почва очищена, и тут растут и кокосовые пальмы, и восковые яблони, и гуява, и множество нетронь-меня. Лес начинается сразу. Деревья поднимаются высоко как корабельные мачты, лианы спускаются подобно снастям, а в разветвлениях растут похожие на губки дрянные орхидеи. Непоросшие места имеют вид кучи валунов. Я видел много молодых голубей, которых мог бы настрелять, да пришел-то я туда с иною целью. Масса бабочек порхала над землей, подобно мертвым листьям. Иногда доносились голоса птиц, иногда над головой шумел ветер, и все время слышался шум моря.

Трудно передать в рассказе оригинальность местности, это поймет только тот, кто сам бывал в большом лесу. В самый ясный день там всегда пасмурно. Кругом, куда ни посмотришь, ничего не видать, все загорожено деревьями; ветви сплетаются как пальцы на руках; прислушиваться станешь -- слышится что-нибудь новое: то мужской разговор, то детский смех, то удары топора над головой, то что-то вроде быстрых, подкрадывающихся шагов, что побуждает вскочить и искать оружие. Все это прекрасно -- говорить себе, что ты один, что кроме деревьев и птиц никого нет; убедить себя невозможно, когда, куда ни повернись, все будто живет и смотрит. Не думайте, что я был расстроен рассказами Умэ, я ни в грош не ставлю туземных россказней, а просто в лесу это вещь обыкновенная.

Когда я добрался до вершины холма, а лес в этом месте идет подъемом, как лестница,-- подул сильный ветер, заколыхал листья, заставил их раздвинуться и пропустить солнце. Это мне было больше по душе. То был обычный шум и пугаться было нечего. Таким образом дошел я до места зарослей так называемого дикого кокосового ореха, чрезвычайно красивого с его пурпурными плодами, и вдруг в ветре услышал звуки пения, подобного которому никогда не слыхал. Напрасно старался я уверить себя, что это шум листвы, я знал, что это не то; напрасно я говорил себе, что это птица, я не знал птицы, которая пела бы таким образом. Звуки росли, поднимались, замирали вдали и снова усиливались. Я подумал, что это похоже, будто кто-то плачет, только приятнее; то мне казалось, что я слышу арфы. В одном был уверен, что звуки были чересчур сладки, чтобы быть подходящими для подобного места. Можете смеяться, если угодно, но, признаюсь, мне пришли на ум шесть красавиц с пурпуровыми ожерельями, вышедшие из пещеры Фанга-анана, и я подумал, не так ли пели и они. Мы смеемся над туземцами и их суеверием, а посмотрите, как их перенимают торговцы, люди хорошо образованные, служившие иногда бухгалтерами и клерками в Старом Свете! По-моему, суеверия вырастают подобно плевелам, и, стоя здесь, я дрожал, заслышав эти вопли.

Вы можете назвать меня трусом за то, что я испугался, но я считал себя достаточно храбрым, так как продолжал подниматься. Поднимался я очень осторожно, со взведенным курком, осматриваясь, как охотник, ожидая увидеть сидевшую где-нибудь в кустах молодую женщину и решившись в случае встречи пустить в нее заряд. Пройдя не особенно далеко, я увидел странную вещь: сильный порыв ветра раздвинул листья, и передо мною мелькнуло на секунду что-то, висевшее на дереве. Затем порыв стих, и листья сомкнулись. По правде сказать, я приготовился увидеть Эту. Для меня было бы безразлично увидеть его в образе кабана или в образе женщины; беспокоило меня то, что это было что-то квадратное, и мысль о живом и поющем квадрате сбивала меня с толку. Я вынужден был на минуту остановиться, чтобы удостовериться, действительно ли с этого самого дерева раздавалось пение. Затем я стал понемногу приходить в себя.

-- Если это действительно верно,-- сказал я,-- если это такое место, где поют четырехугольные вещи, то я во всяком случае поднимусь. Повеселюсь за свои деньги.

Но я подумал, что, пожалуй, хорошо попробовать помолиться, а потому встал на колени и громко молился. Все время, пока я молился, странные звуки раздавались с дерева, поднимаясь, опускаясь, изменяясь как музыка, только вы сейчас же увидели бы, что тут что-то нечеловеческое, ничего такого, что вы могли бы насвистать.

Окончив, как следует, молитву, я положил ружье, взял в зубы нож, подошел прямо к тому дереву и начал на него взбираться. Сердце у меня было словно ледяное, я вам скажу; но, поднимаясь, я снова увидел предмет, и это успокоило меня, потому что он мне показался похожим на ящик, а когда я добрался до него, так чуть не упал с дерева от смеха.

Это оказался ящик, и притом ящик из-под свечей с клеймом на одной стороне. На нем были натянуты струны таким образом, что звенели, когда дул ветер. Это называется тирольской или эоловой арфой.

-- Хорошо, мистер Кэз,-- сказал я,-- один раз вы испугали меня, но уж больше, ручаюсь, не испугаете! -- Сказав это, я слез с дерева и отправился разыскивать главное капище моего врага, которое, по моим догадкам, не могло быть далеко.

Заросли были в этом месте очень густые. Я под носом у себя ничего не видел и вынужден был пробираться, прибегая к помощи ножа, обрезая нити лиан и срубая целые деревья,-- деревьями я называю их по величине, но, в сущности, то были громадные плевелы, мягкие, как морковь. Я подумал, что когда-нибудь, можно будет очистить это место от растительности, и наткнулся на груду камней. Я моментально понял, что это работа рук человеческих. Бог весть, когда это было сделано, когда брошено, потому что эта часть острова была покинута задолго до появления белых. В нескольких шагах оттуда я увидел разыскиваемую тропинку, узкую, но хорошо утрамбованную, и понял, что у Кэза очень много последователей. Рискнуть взобраться туда с коммерсантом являлось примером модной смелости, и молодой человек едва ли считал себя взрослым, пока его не высекут, во-первых, а во-вторых, пока не увидит дьяволов Кэза. Это весьма похоже на канаков, но с другой стороны, посмотрев на дело иначе, то это также похоже и на белых.

Пройдя по дорожке, я вышел на чистое место и протер себе глаза. Передо мною была стена, в пролом которой входила дорожка. Стена была повалена и очевидно очень старая, но сложена очень умело из крупных камней. Теперь на острове не найдется ни одного туземца, который мог бы мечтать о подобной кладке. Вдоль по верху ее стоял ряд странных фигур, не то идолов, не то пугал. Лица были вырезаны и окрашены, глаза и зубы У них были из раковин, волосы и яркие платья развевались от ветра, некоторые из них приводились в движение дерганьем. Выше к западу есть острова, где подобные фигуры выделывают и no-настоящее время; но здесь, на этом острове, если и делали когда-либо, то теперь применение и самое воспоминание о них давным-давно забыты. Страшно, что все эти пугала были свежи, как только что вынесенные из лавки игрушки.

Тут я вспомнил, что Кэз в первый день говорил мне о своем умении подделывать островские редкости, чем многие коммерсанты заработали порядочные деньги. Я теперь понял всю штуку, понял, что эта выставка служила ему для двоякой цели: во-первых, он практиковался в изготовлении диковинок, а во-вторых, пугал приходивших к нему.

Надо вам сказать, (это придает делу еще большую странность), что вокруг меня все время звенели эоловы арфы, и на моих глазах желто-зеленая птица (вероятно, она вила гнездо) начала выщипывать волосы у одной из фигур.

Несколько дальше я нашел лучшую диковинку музея. Раньше всего я заметил искусственный земляной вал с изгибом. Разрыв землю руками, я нашел под землей натянутую на досках парусину, служившую, очевидно, потолком погреба. Он находился как раз на вершине холма, вход в него был между двух скал, вроде входа в пещеру. Я дошел до изгиба и, заглянув за угол, увидел светящееся лицо, огромное, безобразное, как шутовская маска; блеск то усиливался, то ослабевал и по временам дымился.

"Ого,-- подумал я,-- блестяще окрашено!"

Я должен сказать, что подивился изобретательности этого человека: при помощи ящика инструментов и весьма простых снарядов догадался устроить дьявола в храме. Бедняга-канак, приведенный сюда в сумерки, слыша завывающие вокруг арфы и видя в подземелье это дымящееся лицо, не мог усомниться, что насмотрелся и наслушался дьяволов на всю жизнь. Легко узнать мысли канаков. Вернитесь к своему возрасту от десяти до пятнадцати лет -- вот приблизительно канак. Они набожны именно так, как бывают набожны мальчуганы, и большинство из них, так же точно как мальчики, посредственно честны, хотя находят, что воровать довольно забавно; их легко испугать, и им это нравится. Я помню, у нас в школе был мальчик, занимавшийся делом Кэза. Он все знал, все умел делать. У него не было светящихся картин и эоловых арф, но он смело заявлял, что он колдун, пугал нас так, что у нас душа уходила в пятки, и мы это любили. Мне вспомнилось, как учитель однажды высек его, и как мы все были удивлены, что колдун попался и ревет, как всякий другой. Я подумал: "Надо найти способ порешить так же с мистером Кэзом", и сию же минуту составил план.

Я пошел обратно по тропинке, которую раз нашел, так уж идти-то по ней было совсем легко и просто. Выбравшись на черный песок, я увидел никого иного, как самого Кэза. Я взвел курок, и мы прошли мимо друг друга без единого слова, не спуская глаз один с другого. Пройдя, мы оба повернулись, как солдаты на ученье, и очутились лицом к лицу. У обоих явилась, видите ли, одна и та же мысль, что другой пустит вслед заряд.

-- Вы ничего не застрелили? -- спросил Кэз.

-- Я сегодня не стрелял,-- ответил я.

-- Ну так черт с вами! -- сказал он.

-- И вам того же желаю, -- не остался в долгу я.

Но мы все-таки продолжали стоять. Ни один не думал двинуться. Кэз засмеялся.

-- Нельзя же, однако, стоять здесь весь день,-- сказал он.

-- Я вас не задерживаю,-- ответил я.

Он опять засмеялся.

-- Послушайте, Уильтшайр, вы считаете меня дураком? -- спросил он.

-- Скорее негодяем, если желаете знать,-- сказал я.

-- Вы находите лучшим, чтобы я застрелил вас здесь на открытом месте? -- продолжил он.-- Я не стану стрелять. Народ каждый день приходит ловить рыбу. Многие теперь заняты в долине выделкой копры. Человек шесть ловят голубей сзади вас на холме. Они, быть может, в данную минуту следят за нами. Меня это не удивило бы. Даю вам слово, что мне незачем стрелять в вас. С какой стати? Вы мне ничем не мешаете. Вы не добыли себе ни фунта копры, кроме изготовленной вашими собственными руками. Вы работали как раб, как негр. Вы прозябаете, как я это называю, и мне дела нет до того, где вы прозябаете и долго ли будете прозябать. Дайте слово, что не думаете стрелять в меня, и я уйду.

-- Вы откровенны и милы,-- сказал я.-- Я поступлю точно так же. Я не имею в виду убивать вас сегодня. К чему? Дело только начинается. Оно не кончено еще, мистер Кэз. Я уже нанес вам один удар и вижу знак моего кулака на вашей голове до сего блаженного часа. Я подготовил для вас большее -- ведь я не паралитик вроде Ундерхилля -- и намереваюсь показать вам, что вы встретили достойного вас соперника.

-- Глупая манера разговаривать,-- сказал он.-- Меня вы этим разговором не проймете.

-- Отлично. Стойте, где стоите. Я не спешу, вы это знаете. Я могу целый день простоять на берегу; мне это ничего не стоит. У меня нет копры, чтобы я мог хвастать ею. Нет для показа светящихся картин.

Я пожалел, что сказал последнее, но оно выралось у меня бессознательно. Я увидел, что это отбавило у него спеси, и он хмуро посмотрел на меня, затем решил, должно быть, узнать суть дела.

-- Ловлю вас на слове,-- сказал он и, повернувшись, пошел в дьявольский лес.

Я, конечно, дал ему уйти, как обещал, но следил за ним, пока он не скрылся из виду, а затем пошел домой лесом, так как не верил ему ни на грош. Я думал одно, что был порядочным ослом, заставив его быть настороже, и что мне следует исполнить свое намерение, не мешкая.

Вы думаете, что я испытал достаточно волнения для одного утра, но меня ожидал новый сюрприз. Как только обогнул мыс настолько, чтобы увидеть дом, то заметил, что там есть посторонние. Пройдя немного дальше, я уже перестал в этом сомневаться: у дверей сидела на корточках пара вооруженных часовых. Я предположил, что, должно быть, смуты по поводу Умэ достигли высшего предела и что дом мой под караулом, поэтому я подумал, что Умэ уже взяли и что эти вооруженные люди ждут, чтобы точно так же поступить и со мною.

Пройдя некоторое расстояние быстрым шагом, я увидел третьего туземца, сидевшего точно гость, на веранде; Умэ разговаривала с ним как хозяйка. Подойдя еще ближе, я узнал в нем главного старшину Миа и увидел, что он весело улыбается и курит. Что он курил? Не вашу европейскую сигаретку, годившуюся только коту, даже не настоящую огромную с ног сшибательную туземную сигару, которую он может курить, когда сломана его трубка, а одну из моих мексиканских сигар, в чем я мог побожиться. При виде этого сердце мое усиленно забилось, и у меня зародилась безумная надежда, что тревога миновала, и Миа просто зашел ко мне мимоходом.

Умэ указала ему на меня, когда я поднимался наверх, и он встретил меня у моей собственной лестницы, как настоящий джентльмен.

-- Вилквили,-- сказал он (лучше этого они не могли выговарить моего имени),-- я рад.

Островитянин старшина может быть любезен, если захочет, сомнения быть не может. Я увидел, что дело последовало за словом. Умэ без всякого вызова сказала мне: "Они теперь не боятся Эзе, копра принесут". Я вам скажу, что пожал я руку этому канаку, как самому лучшему белому в Европе.

Дело в том, что он и Кэз ухаживали за одной и той же девушкой. Миа заподозрил это и решил устроить торговцу засаду и помешать ему добиться успеха. Оделся сообразно с обстоятельствами, взял с собою для большей гласности двух вооруженных слуг и, дождавшись ухода Кэза из селения, зашел ко мне передать мне свое дело. Он был так же богат, как и могуществен. Он получал, пожалуй, пятьдесят тысяч орехов в год. Я оценивал его владения стоимостью всего побережья острова и еще четвертью сотни выше, а что касается кредита, то я охотно предложил ему все содержимое магазина со всеми приспособлениями, так мне было приятно видеть его. Надо сказать, что он купил по-джентльменски: рису, жестянок и сухарей на целую неделю, а материи кусками. Кроме того, он был премилый, очень веселый; мы с ним откалывали шутки,-- больше с помощью переводчика, потому что он весьма слабо понимал по-английски, а мой туземный разговор был еще бесцветен. Я сделал одно открытие: он в действительности никогда не считал Умэ очень опасной и на самом деле не боялся ее, а притворялся верящим из хитрости, думая, что Кэз пользуется большим влиянием в селении и может помочь ему.

Это навело меня на мысль, что мы оба находимся в затруднительном положении. Ему приходилось идти против всего селения, и это могло ему стоить потери авторитета; а мне, после моего разговора с Кэзом на берегу, это могло стоить жизни. Кэз недаром сказал, что покончит со мною, если мне удастся добыть копры. Вернувшись домой, он узнает, что лучшее дело перешло в другие руки. Самое лучшее, что я мог сделать, это, прежде всего, избавиться от смерти.

-- Слушай, Умэ, скажи ему, что я очень сожалею, что заставил его ждать, но я ходил в лес смотреть склад Тиаполо Кэза.

-- Он хочет знать, испугались ли вы? -- перевела Умэ.

Я захохотал.

-- Не очень,-- сказал я.-- Скажи ему, что это просто игрушечная лавка! Скажи, что мы в Англии даем такие штуки для игры детям.

-- Он хочет знать, слышали ли вы, как дьявол поет? -- спросила она затем.

-- Теперь пока я не могу, видишь ли, это устроить, потому что у меня нет струн,-- сказал я,-- но как только придет первый корабль, я устрою такую же самую штуку здесь, на своей веранде, и он сам тогда увидит, много ли в этом дьявольского. Скажи ему, что как только я добуду струны, я приготовлю одну такую игрушку для его пиканинни. Называется она эоловой арфой. Можешь ему сказать, что это название значит по-английски, что никто, кроме дурака, цента за него не даст.

На сей раз он так был доволен, что попытался снова заговорить по-английски.

-- Вы говорить верно? -- спросил он.

-- Конечно, верно как Библия,-- сказал я.-- Принеси сюда Библию, Умэ, если она у тебя есть, я поцелую ее. Или вот что лучше,-- сказал я,-- спроси его, побоится он пойти туда сам днем?

Он, кажется, не боялся и мог бы рискнуть отправиться днем и в компании.

-- Значит, дело в шляпе! -- сказал я.-- Скажи ему, что этот человек обманщик, что все его штуки глупость одна, и если он пойдет туда завтра, так увидит. Но скажи ему, Умэ, чтобы он понял, что если он будет болтать об этом, то это непременно дойдет до Кэза, и я погиб. Я веду его игру, и если он обмолвится хоть одним словом, кровь моя будет у дверей его и послужит ему в осуждение и при жизни, и после смерти.

Она ему передала, и он в подтверждение пожал мне руку, говоря:

-- Не рассказывает. Пойдет наверх завтра. Вы мой друг?

-- Нет, сэр, не так глуп. Я приехал сюда торговать, скажи ему, а не дружить. А что касается Кэза, так я спроважу этого господина в царство небесное.

И Миа ушел, насколько я мог видеть, вполне довольным.

0x01 graphic

ГЛАВА V

Ночь в лесу

Положение было затруднительное. Надо было разбить Тиаполо раньше следующего дня, и у меня было хлопот полон рот не только с приготовлениями, но и с уговорами. Дом мой походил на клуб рабочих. Умэ убеждала меня не ходить в лес ночью и говорила, что если я пойду, то обратно не вернусь. Вы знакомы с ее доказательствами, вроде королевы Виктории и дьявола, и я предоставляю вам вообразить, был ли я утомлен к вечеру.

Наконец у меня явилась счастливая мысль.

"К чему рассыпать жемчуг перед нею? -- подумал я.-- Лучше пустить в ход ее собственное оружие".

-- Вот что я тебе скажу. Принеси ты мне свою Библию, и я возьму ее с собою. Это принесет мне пользу.

Она клялась, что Библия не поможет.

-- Настоящее канакское невежество,-- сказал я.-- Принеси Библию.

Она принесла ее. Я перевернул первую страницу с заглавием, где, по-моему, должно было быть напечатано по-английски, что и было.

-- Вот смотри! -- сказал я.-- "Лондон. Напечатано. для британского и иностранного библейского общества доминиканцев", и число, которого я не могу прочесть благодаря тому, что оно написано римскими цифрами. Ни один черт не подойдет близко к библейскому обществу доминиканцев. Как ты полагаешь, прогоняем мы на родине наших собственных дьяволов? Всецело библейским обществом!

-- У вас их нет, я думаю,-- сказала она.-- Белолицый, он говорил мне, у вас нет.

-- У нас нет? -- спросил я.-- Почему же эти острова наполнены ими, а в Европе нет ни одного?

-- У вас нет плодов хлебного дерева,-- ответила она.

Я готов был волосы на себе рвать.

-- Послушай, жена,-- сказал я,-- засохни! Ты мне надоела. Я возьму Библию, и она приведет меня аккуратно как почта, и это мое последнее слово.

Ночь спустилась удивительно темная; облака покрыли небо вместе с солнечным закатом; не видно было ни одной звездочки, и лишь на короткое время показался кусочек луны. В самой деревне с горевшими в открытых домах огнями, с факелами рыбаков, двигавшихся у рифа, было весело, как на иллюминации, но море, горы и лес были совершенно темны. Было, должно быть, часов около восьми, когда я тронулся в путь, нагруженный как мул? Во-первых, тут была Библия, книга величиною с вашу голову, которую я взял по собственной глупости, потом ружье, нож, фонарь и патентованные спички, все нужное; кроме того, в руках масса принадлежностей: здоровенный заряд пороха, пара динамитных бомб и две или три штуки фитилей, которые я вытащил из оловянных футляров.

Как видите, у меня в общем было достаточно материала для хорошенького взрыва! На расходы я внимания не обращал, желая, чтобы дело было выполнено как следует.

Пока я находился на открытом месте и шел при свете лампы, горевшей в моем доме, я чувствовал себя хорошо; но когда я попал на тропинку, стало так темно, что я ничего не видел перед собой, натыкался на деревья и ругался, как человек, который ищет спички в своей спальне.

Я знал, что зажигать фонарь рискованно, потому что он был бы виден вплоть до самого мыса, а так как туда никто не ходил после того как стемнеет, то об этом заговорили бы и это могло дойти до Кэза. Однако как мне быть? Приходилось или отказаться от дела и потерять связь с Миа, или зажечь, попытать счастья и выпутаться из дела как можно хитрее.

Идя тропинкой, я продвигался с трудом, но, выйдя на берег, пришлось бежать, потому что скоро должен был начаться прилив, и чтобы выбраться сухим со своим порохом между прибоем и крутым холмом, нужно было бежать как можно быстрее. И теперь прибой был мне до колен, и я чуть-чуть не упал на камень. Все это время волнение, свежий воздух и запах моря поддерживали мое возбужденное состояние, но когда я попал в лес и начал взбираться по тропинке, я стал спокойнее. Лесные страхи были значительно ослаблены во мне натянутыми струнами и изваяниями, но все же прогулка была печальная, и я думаю, что ученики, поднимавшиеся туда, должны были быть порядком напуганы. Свет фонаря, пробиваясь среди всех этих стволов, развилистых ветвей и переплетавшихся нитей лиан, делал все это место, насколько мог видеть глаз, чем-то вроде сутолоки вращающихся теней. Они бежали вам навстречу, массивные и быстрые, как великаны, затем кружились и исчезали, а то поднимались над головой и улетали, подобно птицам.

Земля светилась засохшими сучьями, как светится спичечная коробка после того, как вы чиркнете спичкой. Точно пот падали на меня с верхних ветвей крупные холодные капли. Ветра и в помине не было, кроме легкого холодного дуновения берегового ветерка, который ничего не шевелил, и арфы молчали.

Я начал различать местность только тогда, когда выбрался из леса диких кокосов и очутился перед пугалами на стене, выглядевшими чрезвычайно оригинальными при свете фонаря с их раскрашенными лицами, глазами из раковин и повисшими волосами и одеждой. Я снял их одно за другим, сложил в кучу на крыше погреба, чтобы и они отправились к сатане вместе с остальным; затем выбрал место за одним из больших камней у входа, закопал порох и обе бомбы и приладил фитили вдоль прохода. Покончив с этим, я взглянул на прощанье на светящуюся голову. Славно она была сделана! "Радуйся! Ты пользуешься расположением",-- сказал я. Первою моею мыслью было зажечь фитиль и отправиться домой, потому что темнота, светящиеся гнилушки и тени фонаря наводили на меня тоску; но я знал, где висела одна из арф, и мне стало жаль, что она не взлетит вместе с прочими, и в то же время я чувствовал, что до смерти устал за своим делом и что гораздо приятнее было бы находиться дома за затворенными дверями.

Я вышел из погреба и стал раздумывать. Снизу доносился плеск моря о берег; вокруг ни один листик не шелохнулся. По эту сторону мыса Горн я, пожалуй, был единственным живым существом. Пока я стоял в раздумье, лес будто проснулся и наполнился легким шумом, в котором не было ничего опасного: легкий треск, легкий шорох, но у меня сердце чуть не выскочило, а горло пересохло как сухарь. Испугался я не Кэза, что было бы естественно, но я о Кэзе и не подумал, а что схватило меня резко как спазм, так это бабьи россказни о чертовках и кабанах-мужчинах. Еще минута, и я побежал бы, но я совладал с собой, сделал несколько шагов вперед, поднял фонарь (как дурак) и осмотрел все вокруг.

Ни по направлению деревни, ни на тропинке ничего не было, но когда я взглянул вглубь, то удивился, как не свалился. Оттуда, из пустоши и сорных трав, вышла чертовка, как раз такая, какою я ее себе представлял. Я видел ее светящиеся голые руки, ее большие глаза, и у меня вырвался такой ужасный вопль, что я подумал, что смерть моя пришла.

-- Не кричать! -- сказала громким шепотом чертовка.-- Зачем вы говорить громким голосом? Погасить свет! Эз идет.

-- Боже Всемогущий, ты ли это, Умэ? -- сказал я.

-- Иое,-- сказала она,-- я прибежал скоро, Эз сюда скоро.

-- Ты пришла одна? Не боялась? -- спросил я.

-- Ах, очень боялся! -- прошептала она, прижимаясь ко мне.-- Я думал, умру.

-- Не мне смеяться над вами, миссис Уильтшайр,-- сказал я со слабой улыбкой,-- потому что я сам большой трус на Тихом океане.

Она в нескольких словах рассказала мне, что привело ее. Только я ушел, вошла Февао. Старуха встретила Черного Джека, который несся во всю прыть от нашего дома к Кэзу. Умэ сейчас же, не говоря ни слова, побежала предостеречь меяя. Она бежала настолько близко по моим пятам, что фонарь был ее проводником, и на берегу, и потом при свете его среди деревьев она нашла дорогу на холм. Только в то время, пока я был наверху или в погребе, она плутала Бог весть где и потеряла много дорогого времени, боясь крикнуть, чтобы Кэз не настиг ее. От падений в лесу она была совершенно измучена и разбита. Верно, она забралась чересчур далеко к югу и, выйдя оттуда, наконец, во фланг мне, напугала меня так, что и слов не найду, как сказать об этом.

Хотя все это было лучше чертовки, но рассказ ее я нашел довольно серьезным. Негру незачем было находиться около моего дома, если бы ему не поручили караулить.

Я подумал, что мой дурацкий разговор о красках, а может быть и болтовня Миа затянули нас мертвым узлом. Одно было ясно: нам с Умэ приходится провести ночь здесь, домой до утра нельзя и пытаться идти, да и тогда будет безопаснее обойти гору и вернуться позади деревни, а то можно попасть в засаду. Ясно было тоже, что мину следует взорвать немедленно, иначе Кэз может успеть остановить взрыв.

Я прошел в туннель (Умэ крепко держалась за меня), открыл фонарь и зажег фитиль. Он стал гореть как бумага, и я тупо смотрел, как он горит, и думал, что мы взлетим на воздух вместе с Тиаполо, что вовсе не входило в мои планы. Второй фитиль горел лучше, хотя быстрее, чем я бы желал.

Тут я опомнился, вытащил из прохода Умэ, потушил фонарь и поставил его на землю, и затем мы оба пошли ощупью по лесу до безопасного, по моему мнению, места и прилегли у дерева.

-- Ну, женушка, не забуду я этой ночи,-- сказал я.-- Одна беда, что ты трусиха.

Она прижалась ко мне вплотную. Она выбежала из дома в чем была -- в коротенькой юбочке -- и вся промокла от росы и моря на Черном берегу и теперь дрожала от холода и от боязни темноты и дьяволов.

-- Очень страшно,-- только и сказала она.

Дальняя сторона холма Кэза спускалась обрывом в соседнюю долину. Мы находились у самого края ее, и я видел светившееся дерево и слышал внизу шум моря. Я не беспокоился относительно положения, не оставившего мне отступления, но боялся изменить его. Я увидел, что сделал большую ошибку, потушив фонарь; следовало оставить его зажженным, чтобы иметь возможность выстрелить в Кэза, когда он выйдет на освещенное им место. Если уж на это не хватило достаточно соображения, то все же бессмысленно было оставить хороший фонарь, чтобы он взлетел на воздух вместе с резными фигурами; вещь принадлежала мне, стоила денег и была очень удобна. Если бы я мог положиться на спички, я бы сбегал туда и принес его. Но кто же может положиться на них? Вы знаете, что это за товар. Он годится, пожалуй, для канаков при рыбной ловле, где им приходится действовать быстро и самое большее, чем они рискуют, это ожогом руки, но для человека, желающего устроить взрыв вроде моего, спички сущая дрянь.

Вообще лучшее, что я мог сделать, это лежать смирно, заботиться об удачном выстреле и ждать взрыва. Дело однако было важное. Тьма была основательная, и единственное, что вы могли бы видеть, это противное слабое мерцание гнилушек, не освещавшее ничего, кроме самих гнилушек; что касается звуков, то я, настороживший уши до того, что мог бы услышать, я думаю, как горит фитиль в туннеле, ничего не слыхал -- тихо было как в гробу. Иногда слышался легкий треск, но близко ли, далеко ли трещало, был ли то Кэз, шедший в нескольких ярдах от меня, дерево ли сломалось за несколько миль, я знал не больше неродившегося младенца.

И вдруг Везувий разразился. Долго пришлось ждать, но когда взрыв произошел, никто не мог бы требовать лучшего. Сначала точно выпалили из пушки с целым ливнем огня, и в лесу стало так светло, что вы могли бы читать; затем началась тревога: мы с Умэ были полузавалены кучей земли и рады были, что не вышло худшего, потому что один из больших камней у входа в туннель взлетел на воздух, упал футах в двух от того места, где мы лежали, и, ударившись о край холма, полетел вниз в долину. Я увидел, что несколько не рассчитал расстояния или, если хотите, переложил пороха и динамита.

Вслед затем я увидел, что сделал другой промах. Шум взрыва начал замирать, встряхнув остров, блеск пропал, однако тьма не вернулась так, как я ожидал, потому что весь лес был осыпан угольями и головнями от взрыва. Я был тоже окружен ими. Некоторые из них упали в долину, другие попали на верхушки деревьев. Пожара я не боялся, потому что эти леса слишком сырые, чтобы гореть. Тревожило меня то, что местность была освещена, хотя и не особенно ярко, но достаточно, для того чтобы выстрелить, и уголья рассыпались именно так, что Кэз имел то же преимущество, что и я. Я всюду искал его белое лицо, но его и признака не было. Что касается Умэ, то взрыв и огонь, казалось, совсем пришибли в ней жизнь.

В моей игре был один плохой пункт: один из проклятых истуканов упал весь в огне ближе, чем в четырех ярдах от меня. Я очень внимательно осмотрел все кругом. Кэза еще не было, и я решил, что нужно отделаться от этой горящей деревяшки до его прихода, иначе он застрелит меня как собаку.

Первой моей мыслью было подползти, но затем я подумал, что главное дело -- быстрота, и привстал, чтобы бежать. В эту самую минуту откуда-то (между мною и морем) раздался ружейный выстрел, и пуля провизжала над моим ухом. Я обернулся, поднялся с ружьем, но у мерзавца был винчестер, и раньше чем я успел увидеть где он, второй его выстрел свалил меня как кегли. Казалось, я взлетел в воздух, затем опрокинулся и с полминуты бессильно пролежал; затем я увидел, что в руках у меня ничего нет, а ружье перелетело через голову при падении. Такое положение, в каком я находился, заставит человека быстро очнуться. Раненый или нет, я повернулся ничком, чтобы ползти за своим оружием. Если вы не пробовали этого проделать, имея раздробленную ногу, то не знаете, что это за боль, и я взвыл как бык.

То был самый несчастный из всех когда-либо воспроизведенных мною звуков. Умэ, как умная женщина, знала, что она только помешала бы, и потому плотно прижалась к дереву, но, услышав мой крик, выбежала вперед. Винчестер щелкнул снова, и она упала. Я сел было, чтобы остановить ее, но видя, что она упала, снова опустился на то место, где лежал, и ощупал рукоятку ножа. Раньше я был расстроен и трусил. Ничего подобного теперь не было. Он свалил мою девочку, и я решил покончить с ним за это. Я лежал, скрежеща зубами и сравнивая шансы. У меня нога сломана, ружья нет, а у Кэза еще десять зарядов в винчестере. Дело казалось безнадежным. Но я не отчаивался и не собирался отчаиваться. Человек этот заслуживает смерти. Довольно долго ни один из нас не трогался с места. Затем я услышал, что Кэз подходит ближе, но чрезвычайно осторожно. Истукан догорел, осталось только кое-где несколько углей, и лес потемнел, сохранив слабый свет, подобный огню догоравших головней. Благодаря ему я и увидел голову Кэза, смотревшую на меня через большую группу папоротников. Эта скотина тоже увидел меня и прицелился из своего винчестера. Я лежал не шевелясь, и как будто всматривался в ствол. То был мой последний шанс, но я думал, что сердце мое готово выскочить из своего местопребывания. Он выстрелил. На мое счастье, прицел оказался неточным, и пуля упала на расстоянии дюйма от меня, засыпав мне глаза мусором.

Попробуйте себе представить, могли бы вы улежать спокойно, когда человек стреляет в вас и делает промах на волосок! А я, к счастью, улежал. Кэз минутку постоял, держа винчестер наготове, потом слегка усмехнулся и стал обходить папоротник.

"Смейся! -- подумал я.-- Кабы ты обладал благоразумием блохи, ты помолился бы!"

Я скрючился как корабельный канат или как часовая пружина, и как только он подошел ко мне на такое расстояние, что я мог его достать, я схватил его за лодыжку, повалил, и не успел он перевести дух, как я сел на него, несмотря на свою раздробленную ногу. Его винчестер полетел таким же путем, как и мое ружье. Для меня это ничего не значило -- теперь я его не боялся. Я мужчина довольно сильный, но я не знал, что такое сила, пока мне не довелось схватить Кэза. Он был ошеломлен своим шумным падением и всплеснул руками как испуганная женщина, а я левою рукою схватил его обе руки. Это заставило его очнуться, и он, как ласочка, вцепился зубами в мою руку. Велика важность! Нога причиняла мне сильную боль при каждом движении. Я вытащил нож и пустил его в дело.

-- Наконец-то я добрался до вас! -- сказал я.-- Вы отправитесь на тот свет с наградой, да еще с какой! Чувствуете острие? Это за Ундерхиля! А это за Адамса! А теперь за Умэ! А вот это сразу вышибет из вас вашу мохнатую душу!

С этими словами я что есть силы всадил в него холодную сталь. Тело его задрыгало подо мною, как пружинный диван. Он испустил что-то вроде продолжительного стона и затих.

"Умер ли ты, хотелось бы мне знать? Надеюсь, умер!",-- подумал я, чувствуя головокружение. Но я не хотел упустить случай воспользоваться удачей -- его пример был слишком близок для этого -- и я старался вытащить нож, чтобы снова всадить его. Кровь брызнула мне на руки, горячая, помню, как чай... Тут мне сделалось дурно, и я упал головой на его рот.

Когда я пришел в себя, темно было, хоть глаз выколи; головни догорели, светились только гнилушки, и я не мог вспомнить ни где я, ни почему мне так больно, ни почему я совсем мокрый.

Затем припомнил и прежде всего позаботился всадить ему нож по самую рукоятку еще раз шесть. Я уверен, что он уже был мертв, но ему это не вредило, а мне доставило удовольствие.

-- Теперь я побьюсь об заклад, что ты умер! -- сказал я и окликнул Умэ.

Ответа не было. Я сделал было движение, думая пойти поискать ее, шевельнул своей разбитой ногой и снова потерял сознание.

Когда я вторично пришел в себя, тучи рассеялись, за исключением нескольких облачков, белых как хлопчатая бумага. Взошла луна -- тропическая луна; на родине луна превращает лес в черный, а здесь, при этой золотой частице ее, лес являлся зеленым как днем. Ночные или, вернее, утренние птицы звенели долгими, точно соловьиными песнями.

Я увидел покойника, на котором я все еще полулежал, смотревшего прямо наверх своими открытыми глазами, не бледнее, чем он был при жизни, а немножко дальше лежавшую на боку Умэ. Я кое-как добрался до нее и, добравшись, увидел, что она совсем очнулась и плачет, всхлипывая не громче какого-нибудь насекомого. Она, должно быть, боялась плакать громко из-за Эту. Ранена она была не особенно тяжело, но напугана невероятно. Она давно пришла в себя, но, не слыша ответа, вообразила, что мы оба умерли, и лежала с тех пор, боясь шевельнуть пальцем. Пуля задела ей плечо, и она потеряла большое количество крови, но я ей перевязал как следует рану куском своей рубашки и надетым на мне шарфом, положил ее голову на свое здоровое колено, прислонился спиною к дереву и приготовился ждать до утра.

Умэ не принесла мне ни пользы, ни удовольствия, а только прижалась ко мне, дрожала и плакала. Вряд ли мог быть кто-нибудь более напуган, но надо отдать ей справедливость, что и ночь выдалась веселая. Что касается меня, я чувствовал порядочную боль и лихорадку, но пока сидел смирно, было не так худо, и, взглянув на Кэза, я готов был петь и свистеть. Что толковать о еде и питье! Я был вполне сыт, видя этого человека, лежащего мертвым как селедка.

Ночные птицы немного погодя умолкли; затем освещение начало изменяться, восток стал оранжевым, весь лес зазвенел пением как музыкальный ящик, и стало совсем светло.

Миа я не рассчитывал дождаться -- могло случиться, что он раздумает и вовсе не придет. Тем больше я был доволен, когда, час спустя после рассвета, я услышал треск сучьев и голоса канаков, подбодрявших себя смехом и пением.

Умэ быстро села при первом слове песни, и мы увидели повернувшую с тропинки толпу с Миа во главе, за которым шел белый человек в сутане. То был мистер Терльтон, вернувшийся вчера поздним вечером в Фалеза. Лодку свою он оставил и последнюю дистанцию прошел пешком с фонарем.

Они похоронили Кэза на поле славы, в той самой норе, где он хранил свою дымящуюся голову. Я ждал, пока дело не было окончено. Мистер Терльтон помолился, что я нашел глупым; но я обязан сказать, что он очень печально смотрел на будущность возлюбленного усопшего и как будто имел собственные идеи об аде. Я потом говорил с ним об этом и сказал, что он не выполнил своего долга, что ему следовало подняться на высоту его и сказать канакам откровенно, что Кэз проклят, осужден на вечную муку, и о счастливом избавлении от него. Но я никак не мог добиться, чтобы он думал по-моему. Канаки устроили носилки из жердей и донесли меня на них до самого дома. Мистер Терльтон привел в порядок мою ногу и сделал из нее настоящую миссионерскую веревку, так что я и до сего дня хромаю. Сделав это, он взял свидетельские показания у меня, Умэ и Миа, все их аккуратно записал, дал нам подписать, а затем пошел со старшинами к папа Рендолю захватить бумаги Кэза.

Они нашли только дневник, который он вел долгие годы, все больше насчет цен на копру, украденных цыплят и прочее, затем торговые книги и завещание, о котором я говорил в начале рассказа. По книгам и по завещанию все имущество, весь магазин и товар оказались принадлежащими самоанке, и я все это купил у нее за очень сходную цену, потому что она спешила уехать на родину. Что касается Рендоля и негра, им пришлось убраться. Они поселились около Папа-малулу и приобрели себе нечто вроде торговой станции, но дела у них шли скверно, так как ни один из этой пары не годился для дела, и пробавлялись они большей частью рыбной ловлей, которая была главной причиной смерти Рендоля.

Раз как-то шла большая стая рыбы, и папа отправился за ней с динамитом. Фитиль ли сгорел очень скоро, или папа был пьян, или то и другое, но коробку взорвало раньше, чем он успел ее бросить, и руки папа как не бывало. В этом большой беды нет -- острова к северу полны одноруких, вроде действующих лиц "Арабских Ночей", но или Рендоль был чересчур стар, или пил уж очень много, одним словом, он от этого умер. Вскоре после того негра выгнали с острова за воровство у белых, и он уехал на запад, где встретил одноцветных с ним людей, а люди одного с ним цвета взяли да и съели его, как укрепляющее средство, и я уверен, я надеюсь, что он пришелся им по вкусу.

Итак, я остался один во всем своем величии на Фалеза, и когда приехала шхуна, я нагрузил ее вышиною чуть не в полдома. Надо сказать, что мистер Терльтон очень честно поступил с нами, но зато потребовал порядочного воздаяния.

-- Ну, мистер Уильтшайр,-- сказал он,-- я все вам тут устроил, помирил вас со всеми. Это не трудно было сделать, раз Кэз умер; но я все-таки устроил и, кроме того, поручился, что вы будете честно относиться к туземцам, и попрошу вас сдержать данное за вас слово.

И я сдержал его. Смущали меня, бывало, мои весы. Я рассуждал так: "У всех торговцев весы несколько оригинальные, но туземцы, зная это, подмачивают свою копру настолько, что в общем выходит правильно". По правде сказать, мне это все же было неприятно, и, несмотря на то, что дела в Фалеза шли хорошо, я обрадовался, когда фирма перевела меня на другую, станцию, где я не был связан никакого рода обязательством и мог смело стоять перед своими весами.

Что касается моей супруги, вы ее знаете, так же как и я. У нее есть только один недостаток: если входя в дом не помолитесь, она убежит прочь. Положим, это в характере канаков. Она превратилась в могучую крупную женщину и могла бы швырнуть через плечо какого-нибудь лондонского шута. Впрочем, и это естественно в канаках, и нет никакого сомнения, что она -- жена первый сорт.

Мистер Терльтон уехал на родину, его срок кончился. Он был самым лучшим из миссионеров, с которыми мне приходилось когда-либо сталкиваться. Теперь он, кажется, священничествует в Соммерсете. Это для него самое лучшее, там у него нет канаков, с которыми надо возиться.

Моя гостиница? И в помине нет ничего подобного. Мне, видите ли, не хотелось бросать ребятишек, а тут и говорить нечего, им было гораздо лучше, чем в стране белолицых, хотя Бен увез старшего в Ауклэнд, где он учится как нельзя лучше. Кто меня смущает, так это девочки. Они конечно только полукровные. Я знаю это так же хорошо, как и вы, и никто не может быть более низкого мнения о полукровных, чем я; но они мои, и мне приходится о них заботиться. Не могу никак примириться с мыслью выдать их за канаков, а хотелось бы знать, где я им найду белых?

0x01 graphic

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДЬЯВОЛЬСКАЯ БУТЫЛКА

На острове Гавайя жил некий человек. Он, по правде сказать, жив до сих пор, но имя его должно остаться тайной. Я назову его Кивом, потому что он родился неподалеку от Гонау-нау, где покоятся в пещере кости Кива Великого. Кив был человек бедный, честный, деятельный, читал как школьный учитель, и, кроме того, был первоклассным моряком. Некоторое время он ездил на островных пароходах и управлял китоловным судном на берегу Хамакуа.

Пришла Киву на ум мысль повидать свет, чужеземные города, и он сел на пароход, отправляющийся в Сан-Франциско.

Город это чудесный, с отличной гаванью и с бесчисленным множеством богачей. Есть там в особенности один холм, сплошь застроенный дворцами. На этот самый холм пошел однажды Кив с полным карманом денег. С восторгом осматривал он стоящие по обе стороны большие дома. "Дома-то какие чудесные! -- думал он.-- Как должны быть счастливы люди, живущие в них без забот о завтрашнем дне".

С этой мыслью проходил он мимо одного дома меньше остальных, но прелестного как игрушка. Лестница блестела как серебро, решетка сада напоминала цветочную гирлянду, окна сияли, словно бриллианты. Кив остановился и залюбовался совершенством того, что увидел. Остановившись, он заметил человека, смотревшего на него из окна настолько светлого, что Кив видел его так ясно, как вы увидели бы рыбу в луже у камня.

На вид это был пожилой человек, лысый и чернобровый. Выражение лица его было печально, и он тяжело вздыхал. Глядя друг на друга, они, по правде сказать, завидовали один другому.

Вдруг пожилой господин улыбнулся, знаками пригласил Кива войти и встретил его у порога двери.

-- Дом мой очень хорош. Не желаете ли осмотреть комнаты? -- спросил он с тяжелым вздохом.

Он провел Кива по всему дому, начиная с погреба и кончая чердаком. Все было в своем роде совершенством, и Кив все время удивлялся.

-- Дом действительно прекрасный,-- сказал Кив.-- Кабы я жил в таком доме, так я бы целый день смеялся. Отчего же вы все вздыхаете?

-- Нет причин, чтобы и вы не могли приобрести себе такой же дом, если не лучше. Стоит захотеть. У вас, вероятно, есть сколько-нибудь денег? -- спросил хозяин.

-- Пятьдесят долларов имею,-- ответил Кив.-- Но такой дом стоит дороже пятидесяти долларов.

Человек сделал какое-то вычисление.

-- Жаль, что у вас нет большей суммы,-- сказал он,-- потому что это может доставить вам много хлопот в будущем; но он может быть вашим и за пятьдесят долларов.

-- Дом? -- спросил Кив.

-- Нет, не дом, а бутылка,-- возразил человек.-- Надо вам сказать, что хотя я кажусь вам богатым и счастливым, все мое состояние, и этот дом, и этот сад вышли из бутылочки немногим больше пинты. Вот она.

Он вынул из запертого на замок помещения пузатую бутылку с длинным горлышком, молочно-белого стекла с радужными переливами на гранях. Внутри двигалась какая-то темная тень и огонь.

-- Вот эта бутылка,-- сказал человек. Когда Кив засмеялся, он спросил: -- Вы мне не верите? -- и добавил: -- Ну, испытайте ее сами. Попробуйте разбить ее.

Кив поднял бутылку и бросил ее со всех сил об пол. Она подпрыгнула как мяч, и осталась невредимою.

-- Странная штука,-- заметил Кив.-- На ощупь и на вид бутылка должна быть стеклянною.

-- Она стеклянная и есть,-- возразил человек, вздыхая тяжелее обычного,-- но стекло-то закалено в пламени ада. В ней живет дьяволенок; это и есть та тень, которая в ней движется, как я предполагаю. Человек, покупая бутылку, получает в свое распоряжение дьяволенка и все, что он ни пожелает -- любовь, слава, деньги, такие дома, как этот, или такой город, все получает он при произнесенном слове. Эта бутылка была у Наполеона, и с ее помощью он стал властителем мира, но он продал ее под конец и пал. У капитана Кука была эта бутылка, и с ее помощью нашел он дорогу к стольким островам, но он тоже продал ее, и был убит на острове Гавайя, потому что с продажею ее лишаешься и власти, и покровительства, и если человек не довольствуется тем, что имеет, с ним случается несчастье.

-- Однако и вы желаете продать ее,-- заметил Кив.

-- Я получил все, что хотел, притом я уже стар,-- ответил хозяин.-- Одного не в состоянии сделать дьяволенок, а именно -- продлить жизнь, а бутылка эта (утаить от вас было бы нечестно) имеет неприятную сторону: человек, не успевший продать ее до своей смерти, осужден гореть в аду.

-- Сторона действительно неприятная! -- воскликнул Кив.-- Я с подобною бутылкою связываться не желаю. Без дома, слава Богу, обойтись могу, но с такой шуткой, как осуждение на вечные муки, я дела иметь не желаю!

-- Бежать вам от нее незачем,-- сказал хозяин.-- Вы можете благоразумно воспользоваться могуществом дьявола, а затем перепродать ее кому-нибудь, как я продаю вам, и закончить свои дни среди богатства и комфорта.

-- Я заметил две вещи,-- сказал Кив.-- Вы, во-первых, все время вздыхаете, как влюбленная девушка, а во-вторых, продаете бутылку очень дешево.

-- Я уже объяснял вам причину, почему я вздыхаю,-- возразил хозяин.-- Я вздыхаю потому, что боюсь, что здоровье мое начинает слабеть, а умереть и отправиться к черту никому не хочется, как вы сказали. А почему я продаю ее дешево, так это надо вам объяснить. В этой бутылке есть одна особенность. Давным-давно, когда дьявол впервые принес ее на землю, она была страшно дорога и в первый раз была продана некоему Престеру-Джону {Пресвитер Иоанн. Легендарная личность средневековых сказаний о царе-пресвитере, главе могущественного христианского государства, затерянного где-то в Средней Азии (прим. перев.).} за несколько миллионов долларов, но ее вовсе не продашь, если не продать с убытком; если вы продадите ее за ту же цену, какую сами заплатили за нее, она вернется к вам обратно как домашний голубь. Из этого следует, что цена ее с веками все падала, и теперь она стала удивительно дешевой. Я сам купил ее на этом холме у своего соседа за девяносто долларов. Продать же мог бы за восемьдесят девять долларов, девяносто девять центов и ни одним пенни дороже, иначе она снова вернулась бы ко мне. Тут были два затруднения: во-первых, когда вы предлагаете такую удивительную бутылку за какие-нибудь восемьдесят долларов, люди предполагают, что вы шутите; а во-вторых... Впрочем, относительно этого спешить нечего и входить в это мне не стоит. Помните только, что продается она за звонкую монету.

-- Как мне убедиться, что это правда? -- спросил Кив.

-- Можете сейчас же проверить на опыте,-- ответил хозяин.-- Дайте сюда ваши пятьдесят долларов, возьмите бутылку и пожелайте, чтоб эти пятьдесят долларов очутились снова в вашем кармане. Даю вам честное слово вернуть вам деньги, если этого не случится.

-- Вы меня не обманываете? -- спросил Кив.

Хозяин поклялся.

-- В таком случае рискну,-- сказал Кив.-- Беды от этого не будет.

Он отдал деньги человеку, а тот вручил ему дьявольскую бутылку.

-- Дьяволенок,-- сказал Кив,-- я желаю получить обратно свои пятьдесят долларов.

Только он успел сказать это, как карман его стал тяжел по-прежнему.

-- Чудесная однако бутылка! -- сказал Кив.

-- А теперь прощайте, мой красавчик! Дьявол пойдет теперь с вами вместо меня,-- сказал человек.

-- Подождите,-- сказал Кив.-- Я не желаю больше шуток. Берите назад вашу бутылку.

-- Вы купили ее за меньшую цену, чем я дал за нее,-- возразил человек, потирая руки.-- Теперь она ваша, а я, со своей стороны, озабочен только тем, чтобы увидеть поскорее вашу спину!

С этими словами он позвал своего лакея-китайца и выгнал Кива из дома.

Очутившись на улице с бутылкою в руках, Кив задумался.

"Если все относительно этой бутылки правда, я сделал выгодную покупку,-- думал он.-- А может быть, этот человек просто одурачил меня".

Прежде всего он сосчитал свои деньги. Сумма оказалась точною: сорок девять долларов американской монетой и один доллар чилийский. "Похоже на правду,-- подумал Кив.-- Попробую еще!".

Улицы в этой части города были чисты как корабельная палуба, и прохожих, несмотря на полдень, не было ни души. Кив поставил бутылку в желоб и отошел. Два раза он оглядывался и видел, что молочно-белая, пузатая бутылка стоит там, где он ее поставил. В третий раз он оглянулся и повернул за угол. Не успел он это сделать, как что-то стукнуло его по локтю и...-- смотрите! -- это оказалось длинное горлышко бутылки, а круглое пузо ее прижалось в кармане его мокрого сюртука.

-- И это похоже на правду! -- сказал Кив.

Вслед за этим он купил в лавке штопор и ушел с ним в поле. Там он пробовал вытащить пробку, но как только ввинтит штопор, он выскочит, а пробка по-прежнему цела.

-- Новый сорт пробки,-- сказал Кив и начал дрожать и обливаться потом, испуганный бутылкою.

На обратном пути к гавани он увидел лавку, где какой-то человек продавал раковины, палицы дикарей-островитян, древние языческие божества, старинные монеты, картины из Китая и Японии и всевозможные вещи, привозимые моряками в корабельных сундуках. Тут ему пришла в голову мысль войти и предложить бутылку за сто долларов.

Лавочник сначала засмеялся над ним и предложил ему пять долларов; но бутылка действительно была интересная -- такого стекла не выдували ни на одном из заводов; такие красивые получались отливы под молочно-белым цветом и так странно двигалась в ней тень, что купец, поторговавшись с Кивом, как водится, заплатил ему за вещь шестьдесят долларов и поставил ее на полку посреди окна.

-- Вот я продал за шестьдесят долларов вещь, которую сам купил за пятьдесят, даже немногим меньше, по правде сказать, потому что один из долларов был чилийский. Теперь узнаю правду относительно второго пункта,-- сказал Кив.

Он вернулся на палубу своего корабля и, открыв свой ящик, увидел в нем бутылку, явившуюся раньше его самого. У Кива был на корабле товарищ по имени Лопака.

-- Что с тобой, что ты так уставился на ящик? -- спросил Лопака.

Они были одни на баке корабля, и Кив под секретом рассказал ему все.

-- Дело очень странное,-- сказал Лопака,-- и я боюсь, что эта бутылка наделает тебе много хлопот. Ясно одно, что тебе лучше всего извлечь теперь выгоду из своей покупки. Реши, что тебе от нее нужно, прикажи, и если твое желание исполнится, я сам куплю бутылку, так как мне хочется обзавестись собственною шхуною и заняться торговлей на островах.

-- У меня другое на уме,-- возразил Кив.-- Мне хотелось бы иметь прекрасный дом с садом на берегу Кона, где я родился. Чтобы он был на солнце, с цветами в саду, со стеклами в окнах, с картинами на стенах, с игрушками и красивыми скатертями на столах, словом, такой, в каком я был сегодня, только этажом выше и с балконами вокруг, как королевский дворец, и буду я жить там беззаботно и веселиться с друзьями и родными.

-- Свезем ее с собой в Гавайю,-- сказал Лопака.-- Если все это правда, как ты предполагаешь, я куплю бутылку, как оказал, и спрошу у нее шхуну.

На этом они и порешили. Вскоре после того корабль вернулся на Гонолулу, привезя с собою Кива, Лопака и бутылку. Только они успели выйти на берег, как встретили одного приятеля, который сразу начал высказывать Киву свое соболезнование.

-- Не знаю, в чем вы соболезнуете мне,-- сказал Кив.

-- Неужели вы не слышали? Ваш дядя, этот добрый старичок умер, а ваш двоюродный брат, этот красавчик, утонул в море,-- сказал приятель.

Кив был ужасно огорчен, заплакал, застонал и забыл про бутылку, но Лопака думал про себя и, когда жалобы Кива поутихли, сказал:

-- Не было ли у твоего дяди земли на Гавайе в округе Кеу?

-- В Кеу нет,-- ответил Кив.-- У него имение в нагорной стороне, несколько южнее Гукена.

-- И это имение перейдет к тебе? -- спросил Лопака.

-- Да,-- ответил Кив и снова заплакал о своих родственниках.

-- Не плачь,-- сказал Лопака.-- У меня есть мысль на уме. Что, если это дело бутылки? Ведь это как раз место для твоего дома?

-- Если это так, то это прекрасный способ служить мне, убивая моих родственников! -- воскликнул Кив.-- Но это действительно может случиться, потому что я мысленно видел именно это место.

-- Но дом-то ведь еще не построен,-- сказал Лопака.

-- Ничего подобного! -- ответил Кив.-- Хотя у дяди были плантации кофе, бананов, но не больше того, что требуется для комфорта. Остальная же земля -- черная лава.

-- Пойдем к нотариусу,-- сказал Лопака.-- У меня все еще эта мысль на уме.

Когда они пришли к нотариусу, оказалось, что дядя Кива чудовищно разбогател за последние дни и оставил большой капитал.

-- Вот и деньги на дом! -- воскликнул Лопака.

-- Если вы думаете о новом доме,-- сказал нотариус,-- то у меня есть карточка нового архитектора, о котором я слышал много хорошего.

-- Все лучше и лучше! -- сказал Лопака.-- Теперь все для нас совершенно ясно. Будем продолжать.

И они отправились к архитектору и нашли у него на столе рисунки и чертежи домов.

-- Желаете что-нибудь в этом роде? -- спросил архитектор. Как вам нравится вот этот? -- передал он рисунок Киву.

Взглянув на рисунок, Кив вскрикнул, потому что он оказался точным воспроизведением его мысленного рисунка.

"Я выбираю этот дом,-- подумал он.-- Хоть мне и не особенно нравится тот способ, каким он мне достался, но наряду с дурным я могу принять и хорошее".

Он рассказал архитектору, чего он хочет, как бы ему хотелось обставить дом, и насчет картин на стенах, и насчет безделушек на столах, а затем просил архитектора сказать откровенно, сколько он возьмет с него за все дело.

Архитектор задал несколько вопросов, взял перо, сделал вычисления и назначил как раз ту сумму, какая досталась Киву по наследству. Лопака и Кив перемигнулись.

"Так или иначе, придется мне иметь такой дом, это ясно,-- думал Кив.-- Он получится от дьявола, и боюсь, что для меня будет тут мало хорошего. Я уверен только в том, что никаких желаний больше иметь не буду, пока эта бутылка находится у меня. Домом этим меня навьючили, и придется взять добро вместе со злом".

Итак, оба они с архитектором составили и подписали договор. Лопака и Кив сели на корабль и поплыли в Австралию, потому что они решили ни во что не вмешиваться и предоставить архитектору и бутылке строить и украшать дом в свое удовольствие.

Путешествие было приятным, только Кив все время сдерживался, так как поклялся не высказывать больше желаний и не принимать больше милостей от дьявола. Через некоторое время они вернулись. Архитектор сообщил им, что дом готов, и Лопака с Кивом отправились туда, осмотрели дом и увидели, что все устроено почти так, как задумал Кив.

Дом стоял на горе, которая была видна с моря. Наверху поднимался лес до дождевых облаков, внизу стекала черная лава в ущелья, где были похоронены прежние короли. Дом был окружен садом со множеством разнообразных цветов; по одну сторону был сад с дынными деревьями, по другую -- фруктовый сад, а впереди, со стороны моря, поставлена была мачта, на которой развевался флаг. Дом был трехэтажный с балконами на каждом этаже. Окна были стеклянные, чистые как вода, и светлые как день. Комнаты были убраны всевозможной мебелью. По стенам висели картины в золотых рамах, картины кораблей, сражений, самых красивых женщин и оригинальных местностей. Нигде в мире не было таких блестящих красок, как на картинах, висевших в доме Кива. Что касается безделушек, они все были удивительно красивы: часы с боем, музыкальные ящики, человечки с кивающими головами, книжки с картинками, дорогое оружие всех стран света и самые изящные вещички, служащие для развлечения одинокого человека в часы досуга. Так как никому не может нравиться жить в таких палатах только ради того, чтобы расхаживать по ним одному, да любоваться ими, то были устроены балконы таких размеров, что на них мог поместиться весь город. Кив не знал, которому балкону отдать предпочтение -- тому ли, который выходил в сад и цветник и где дул береговой ветер, или выходившему на море балкону, где упиваешься морским воздухом, смотришь на обрыв, откуда видишь пароход, делающий рейс между Гукена и Пилем или шхуны, подходящие к берегу за дровами и за бананами.

Осмотрев дом, Кив и Лопака сели у портика.

-- Ну, что? Все вышло так, как ты хотел? -- спросил Лопака.

-- Слов не хватает! Все гораздо лучше, чем я мечтал, и я пресыщен удовлетворением.

-- Нужно принять в соображение одно,-- заметил Лопака,-- все это могло выйти совсем естественно, и дьявольская бутылка тут ровно непричем. Если я куплю бутылку, и в конце концов не получу шхуны, то, значит, даром суну руку в огонь. Я дал тебе слово, я знаю, но думаю, что ты не откажешься дать мне еще одно доказательство.

-- Я поклялся не принимать больше милостей,-- возразил Кив.-- И так уж залез глубоко.

-- Я думаю не о милостях, а просто хочу сам видеть бутылку,-- сказал Лопака.-- Этим ничего не выгадаешь, стало быть и стыдиться нечего; однако я убежден, что, увидя, я узнаю наверное все дело, и потому прошу тебя, покажи мне бутылку, и я куплю ее. Вот и деньги в руке.

-- Я боюсь одного,-- сказал Кив.-- Дьяволенок может оказаться таким безобразным, что ты, взглянув на него, можешь не пожелать бутылки.

-- Я держу данное слово,-- сказал Лопака.-- Вот деньги.

-- Отлично,-- возразил Кив.-- Мне и самому любопытно. Позвольте нам взглянуть на вас, господин дьяволенок!

Как только это было сказано, дьяволенок вылез из бутылки и снова влез в нее быстро как ящерица. Кив и Лопака сидели как окаменелые. Ночь наступила раньше, чем они могли найти мысль и голос для выражения ее. Затем Лопака передал деньги и взял бутылку.

-- Я умею держать слово,-- сказал он,-- и должен сдержать его, а не то я и ногой не прикоснулся бы к этой бутылке. Добуду себе шхуну, доллара два карманных денег, а затем по возможности скорее отделаюсь от бутылки, потому что, по правде сказать, вид чертенка подействовал на меня убийственно.

-- Лопака, не думай обо мне очень дурно,-- сказал Кив.-- Я знаю, что теперь ночь, что дороги скверные, что кладбище плохое место для такого позднего часа, но с той поры, как я увидел эту рожу, я не в состоянии ни есть, ни спать, ни молиться, пока ее не возьмут от меня. Я дам тебе фонарь, корзиночку для бутылки и какую хочешь картину или другую прекрасную вещь, какая тебе приглянется, только уходи ночевать к Нэину в Гукену.

-- Многие дурно отнеслись бы к этому,-- сказал Лопака,-- особенно после того, что я поступил с тобой по-приятельски, сдержал слово и купил бутылку; кроме того, и ночь, и темнота, и могилы в десять раз опаснее для человека с таким грехом на совести и с такой бутылкой в руках, но я так напуган сам, что у меня не хватает духа бранить тебя. Я уйду и буду молиться Богу, чтобы ты был счастлив со своим домом, а я со шхуною, и чтобы в конце концов мы оба попали в рай, вопреки дьяволу и его бутылке.

Лопака спустился с горы, а Кив стоял на фронтовом балконе, слушал стук лошадиных копыт, наблюдал за светом фонаря на дороге, смотрел на ущелье с пещерами, где были похоронены покойники, и все время дрожал, складывал руки, молился за своего друга и благодарил Бога, что сам избавился от тревог.

Но следующий день был такой ясный, и дом его представлял такое прекрасное зрелище, что он забыл свои ужасы. День шел за днем, и Кив жил в полной радости. Он избрал себе заднюю половину дома, там он и ел, и жил, и читал рассказы в газетах Гонолулу, а когда кто-нибудь заходил к нему, он показывал комнаты и картины. Слава о нем разнеслась повсюду. Его называли во всем Коне "Ка-Халэ-Нуи", то есть самый знатный дом, а иногда называли "Блестящим Домом", потому что Кив нанял слугу-китайца, который целыми днями все мыл и чистил, почему и зеркала, и позолота, и красивые ковры, и картины блестели как утро. Кив не мог ходить по дому без песен, так весело было у него на душе, а когда мимо проходили корабли, ему ужасно хотелось, чтобы оттуда видели, как развевается на его флагштоке флаг.

Так он жил до тех пор, пока не поехал однажды в Кейлуа к одному из своих приятелей. Его там отлично угостили; но он уехал оттуда очень рано утром, потому что его разбирало нетерпение видеть свой прекрасный дом и, кроме того, наступающая ночь была именно той ночью, когда давно умершие бродят по Коне, и он, уже имевший сношения с дьяволом, тем более остерегался встречи с покойниками. Немного дальше Гонаунау он увидел женщину, купавшуюся у берега моря. Она казалась взрослой девушкой, но он об этом не думал. Он видел, как развевалась ее белая сорочка, как она надела ее, потом красное холоку {Короткая юбка.}. К тому времени, когда он подошел к ней, она уже успела закончить свой туалет и стояла на берегу в своем красном холоку, освеженная купаньем, со светившимися добротой глазами. Кив, увидя ее, опустил повода.

-- Я думал, что всех знаю в этой местности,-- сказал он.-- Как же это вышло, что вас я не знаю?

-- Я Кокуа, дочь Кьяно,-- сказала девушка,-- и только что вернулась из Оагу.-- А вы кто?

-- Я вам скажу, кто я, но не теперь, а немного погодя,-- ответил Кив, слезая с лошади.-- Я задумал кое-что, а если вы узнаете, кто я, вы, может быть, слышали обо мне и не ответите мне правды. Прежде всего скажите мне: вы замужем?

Кокуа на это громко расхохоталась.

-- Вы предлагаете вопросы, а сами-то вы женаты? -- спросила она.

-- Не женат, Кокуа, и до настоящего часа даже не думал о женитьбе,-- ответил Кив.-- Я вам скажу сущую правду. Встретил я вас здесь на дороге, увидел ваши глаза, похожие на звезды, и сердце мое полетело к вам как птичка. Если я вам не нравлюсь, так и скажите, и я поеду к себе домой, если же вы находите меня не хуже других молодых людей, я вернусь с вами в дом вашего отца, переночую, а завтра поговорю с добрым человеком.

Кокуа не сказала ни слова, только взглянула на море и засмеялась.

-- Вы молчите, Кокуа, я принимаю это за благоприятный ответ,-- сказал Кив.-- В таком случае отправимся в дом вашего отца.

Она молча пошла вперед, иногда оглядываясь назад и держа во рту завязки своей шляпы.

Когда они подошли к дому, Кьяно вышел на веранду и радостно приветствовал Кива, назвав его по имени. При этом молодая девушка взглянула на него мельком. Слава о доме достигла до ее ушей, и, разумеется, это было большим соблазном для нее. Они весело провели вечер. Девушка держала себя свободно на глазах у родителей и посмеивалась над Кивом -- она была одарена остроумием. На другой день тот переговорил с Кьяно и узнал, что девушка одна.

-- Вы вчера весь вечер смеялись надо мной, Кокуа,-- сказал он.-- Теперь пора приказать мне удалиться. Вчера я не хотел сказать свое имя потому, что, обладая таким красивым домом, боялся, что вы будете слишком много думать о доме и слишком мало о полюбившем вас человеке. Теперь вам все известно, и если вы хотите видеть меня в последний раз, так и скажите сразу.

-- Нет,-- сказала Кокуа.

На этот раз она не засмеялась, и Кив не стал больше спрашивать.

Так произошло сватовство Кива. Сделалось все быстро; но стрела и пуля летят еще быстрее, однако и та и другая могут попасть в цель. Дело шло быстро и зашло так далеко, что мысль о Киве не выходила из головы девушки. Ей слышался его голос даже в прибое волн, и для этого молодого человека, которого она видела всего-навсего два раза, она готова была оставить и отца, и мать, и родные острова. Что касается Кива, то лошадь его взлетела по горной тропинке под скалою могил, и звуки ее копыт, и звук песни распеваемой Кивом для собственного удовольствия, отдавались в пещерах мертвецов. С песней подъехал он к блестящему дому. Он сел кушать на большом балконе, и китаец удивился, что его хозяин поет между глотками. Солнце опустилось в море, и наступила ночь, а Кив разгуливал по балконам при свете ламп и пением своим поражал людей, находившихся на кораблях.

-- Я достиг высшего предела счастья,-- сказал он сам себе.-- Лучше этой жизни быть не может! Это вершина горы. Около меня все склоняется к лучшему. Велю осветить комнаты и в первый раз выкупаюсь в своей прекрасной ванне с горячею и холодною водою, а потом лягу спать на кровати моей брачной комнаты.

Он отдал приказание китайцу. Тому пришлось встать, затопить печи. Работая внизу у паровых котлов, он слышал, как радостно распевал его господин в освещенных комнатах.

Когда вода нагрелась, китаец позвал Кива, и тот вошел в ванную комнату. И китаец слышал, как он пел, наполняя мраморный бассейн, пел, пока раздевался, и вдруг пенье прекратилось.

Китаец слушал, слушал, потом поднялся наверх к Киву спросить, все ли благополучно. Кив ответил "да" и приказал ему ложиться. Пенья больше в блестящем доме не было, и всю ночь китаец слышал, как хозяин его ходил без отдыха по балконам.

Дело то, по правде сказать, заключалось в том, что Кив, раздевшись, заметил на своем теле лишай, похожий на заплату на сюртуке. Тогда-то он и перестал петь, потому что ему была знакома такая заплата, и он знал, что заболел китайской болезнью -- проказой.

Каждому ужасно было бы заболеть такой болезнью и грустно было бы покинуть такой прекрасный удобный дом и уехать от друзей на северный берег Молокая к утесам и прибоям.

А каково было Киву, который вчера только встретил свою возлюбленную, сегодня получил ее согласие и вдруг увидел, что все его надежды разбились, как какая-нибудь стеклянная вещица?

Он сначала присел на край ванны, затем вскрикнул, вскочил и, выбежав на балкон, стал бегать взад и вперед как сумасшедший.

-- Я охотно оставил бы Гавайю, родину моих предков,-- думал Кив.-- Оставил бы и свой дом на горе и смело поехал бы в Молокай к обрывам Калаупапа, жил бы там с прокаженными, и умер бы вдали от отцов моих. Но что я сделал дурного, какой грех лежит на моей душе, что я встретил Кокуа, освежавшуюся вечером морскою водою? О, Кокуа, души обольстительница! Свет жизни моей! Не жениться мне на ней! Не видать мне ее больше. Не обнимать мне ее любящей рукой. Об этом только, о тебе, о, Кокуа, изливаю я свои жалобы.

Вы понимаете теперь, какого сорта человек был Кив. Он мог жить в своем доме долгие годы, и никто не узнал бы о его болезни. Но для него это значения не имело, если он должен был лишиться Кокуа. Опять-таки он мог бы даже в таком виде жениться на Кокуа, и многие сделали бы это, потому что у них душа кабанья; но Кив любил девушку благородно и не хотел вредить ей и подвергать ее опасности.

Немного позже полуночи он вспомнил про бутылку. Он обошел дом и, подойдя к заднему портику, вспомнил тот день, когда дьяволенок выглянул из бутылки, и при этой мысли холод пробежал по его жилам.

-- Страшная штука эта бутылка,-- думал Кив,-- и дьяволенок страшен, и ужасный риск попасть в ад, но какую еще надежду я могу иметь, чтобы излечить свою болезнь и жениться на Кокуа? Если я не испугался дьявола только ради приобретения дома, так неужто мне не поглядеть на него снова, чтобы получить Кокуа?.

Тут ему припомнилось, что завтра "Голл" зайдет сюда на обратном пути в Гонолулу.

-- Я поеду сначала туда повидаться с Лопака,-- подумал он.-- Теперь у меня одна надежда разыскать эту самую бутылку, от которой я был так рад отделаться.

Он ни на секунду не заснул. Пища застревала в горле. Он написал письмо Кьяно, а сам к тому времени, когда должен был прийти пароход, поехал верхом около утеса могил. Лошадь шла шагом. Он поднял глаза на темные входы в пещеры и позавидовал умершим, которые спали там, покончив с тревогами. Вспомнив, как он скакал галопом здесь накануне, он удивился. Когда он спустился к Гукена, там уже собралось все население для встречи парохода. Все сидели под навесом перед магазином, болтали, шутили, передавали новости. Киву было не до разговоров, и он, сидя среди толпы, смотрел на дождь, поливающий дома, на прибой волн между скалами, и вздохи поднимались из его груди.

-- Кив из "блестящего дома" не в духе сегодня,-- говорили люди друг другу.

Он был действительно не в духе и неудивительно. Пришел "Голл", и вельбот доставил Кива на борт. Задняя часть кормы была переполнена гаолами (белыми), посещавшими, как у них принято, вулкан; в средней части толпились канаки, а переднюю часть кормы заняли волы из Хило и лошади из Кеу. Кив сел особняком от всех и с грустью смотрел на дом Кьяно, стоявший внизу, среди темных скал, под сенью кокосовых пальм. Он следил за красным фолоку, казавшимся не больше мухи и двигавшимся взад и вперед вместе с порхающим существом. "О, царица сердца моего,-- воскликнул он,-- душою своею жертвую, чтобы владеть тобою!".

Вскоре стемнело. Каюты осветили, и гаолы по обыкновению сели играть в карты и пить виски; а Кив всю ночь проходил по палубе, и весь следующий день, когда они шли на парах с подветренной стороны Мауи или Молокая, он продолжал ходить как дикий зверь в клетке.

Под вечер они прошли мимо Бриллиантовой головы к дамбе Гонолулу. Кив вышел с толпой и стал расспрашивать про Лопака. Оказалось, он приобрел шхуну -- лучшей не было на островах -- и отправился чуть ли не в Пола-Пола или в Каики. Стало быть, разыскивать Лопака было бесполезно. Кив вспомнил об одном из его приятелей -- городском нотариусе (имени его я назвать не смею) и осведомился о нем. Ему сказали, что он неожиданно разбогател и приобрел себе прекрасный дом на берегу Ваикики. Это навело Кива на мысль; он крикнул извозчика и поехал к нотариусу.

Дом был новешенький, и деревья в саду не больше тросточек. Сам нотариус имел вид вполне довольного человека.

-- Чем могу служить? -- спросил он.

-- Вы друг Лопака,-- ответил Кив,-- и, вероятно, можете навести меня на след одной штучки, купленной у меня Лопака.

Лицо нотариуса омрачилось.

-- Не стану притворяться, что не так понял вас, мистер Кив, хотя не следовало бы впутываться в это скверное дело,-- сказал нотариус.-- Вы можете быть уверены, что я ничего не знаю, но догадываюсь и думаю, что вы получите сведения, если обратитесь вот куда.

Он назвал фамилию человека, которую опять-таки лучше не называть. В течение нескольких дней Кив ходил от одного к другому, находя повсюду новые костюмы, кареты, чудесные дома и довольных людей, лица которых однако омрачались при его намеке на дело.

-- Несомненно я напал на след,-- думал Кив.-- Все эти платья, все эти кареты -- дары дьяволенка, а веселые лица -- именно лица людей, которые воспользовались благами и благополучно отделались от проклятой вещи. Как увижу бледные щеки да услышу вздохи, так и буду знать, что бутылка близка.

Таким образом, его направили к одному гаолу на Беританскую улицу. Он подошел к двери во время вечерней закуски и нашел обычные признаки нового дома: и молодой сад, и электрический свет в окнах; но когда вышел домовладелец, то дрожь надежды и страха пробежала по Киву, потому что он увидел молодого человека, бледного как смерть, облысевшего и с тем выражением, какое бывает у человека, осужденного на галеры. "Бутылка, наверно, здесь",-- подумал Кив и сообщил молодому человеку цель своего посещения.

-- Я пришел купить бутылку,-- сказал он.

При этих словах молодой гаол Беританской улицы прислонился к стене.

-- Бутылку? -- пролепетал он.-- Вы хотите купить бутылку? -- Он точно задохнулся, схватил Кива за руку, притащил его в какую-то комнату и налил два стакана вина.

-- Свидетельствую вам свое почтение,-- сказал Кив, которому приходилось в свое время вращаться среди белых.-- Да, я пришел купить у вас бутылку,-- повторил он.-- Какая ей цена в настоящее время?..

При этом вопросе стакан выскользнул из рук молодого человека. Он смотрел на Кива как привидение.

-- Цена? -- переспросил он.-- Цена... Вам разве цена неизвестна?

-- Потому-то именно я вас спрашиваю о ней,-- возразил Кив.-- Отчего вы так смутились? Или с ценою что-нибудь неладно?

-- Она с вашего времени очень упала в цене, мистер Кив,-- сказал, заикаясь, молодой человек.

-- Хорошо, хорошо! У меня найдется мелкая монета, чтобы заплатить за нее,-- возразил Кив.-- Сколько она вам стоила?

-- Два цента,-- ответил молодой человек, бледный, как полотно.

-- Как, два цента? -- воскликнул Кив.-- Значит, продать ее вы можете только за один цент, а тот, кто ее купит...-- Слова замерли на языке Кива. Ему уже не придется продать ее, и бутылка с дьяволенком останется у него до самой смерти и после смерти потащит его в пекло ада.

Молодой человек с Беританской улицы упал перед ним на колени.

-- Купите ее ради Бога! -- воскликнул он.-- Возьмите в придачу все мое состояние. Я был сумасшедшим, купившим ее за такую цену. Я растратил конторские деньги, и без этого погиб бы, пришлось бы идти на галеры.

-- Бедное создание, вы рисковали душой ради такого отчаянного случая, во избежание наказания за личный позор, и думаете, что я могу колебаться, имея в виду любовь! Дайте мне бутылку и сдачу, которая у вас, наверно, найдется. Вот вам пять центов.

Кив не ошибся в своем предположении: сдача лежала готовою в комоде. Бутылка перешла в другие руки, и Кив, прикоснувшись к ней пальцами, сейчас же выразил желание стать чистым человеком. По возвращении домой он прошел в свою комнату и, раздевшись перед зеркалом, убедился, что кожа у него стала, как у ребенка.

Тут случилась странная вещь: только он увидел это чудо, как настроение его изменилось, и он забыл думать и о проказе, и о Кокуа, и осталась у него только одна дума, что он на веки вечные связан с дьявольской бутылкой, и нет у него впереди ничего лучшего, как вечно быть угольным мусором в пламени ада. Мысленному взору его представлялось пламя, и сердце его сжалось, в глазах потемнело.

Когда Кив пришел немного в себя, он вспомнил, что в этот вечер в отеле играет оркестр. Он пошел туда, потому что боялся остаться один, и там, среди довольных лиц, он ходил взад и вперед, слушал музыку, смотрел, как Бергер отбивал такт, и продолжал все время слышать треск пламени и видел красный огонь, горевший на дне бездонной пропасти. Вдруг оркестр заиграл "Хи-ки-ао-ао", песню, которую он пел с Кокуа, и мужество вернулось к нему.

-- Дело сделано,-- подумал он.-- Воспользуемся еще раз добром и злом.

Он с первым пароходом вернулся в Гавайю и, как только все устроилось, женился на Кокуа и перевез ее в "блестящий дом" на горе.

Стали они жить так: когда они бывают вместе, сердце Кива успокаивалось, но как только он оставался один, на него нападал ужас, и ему снова слышался треск пламени и виделся огонь в бездонной пропасти. Девушка всецело отдалась ему: сердце ее усиленно билось при виде его, и рука цеплялась за его руку. Она была так изящна от головы до кончиков ногтей, что все с удовольствием смотрели на нее. Характер у нее был премилый, и всегда было наготове ласковое слово. Она -- это лучшее украшение всех трех этажей "блестящего дома" -- ходила по комнатам, распевая как птичка; а Кив с восторгом смотрел на нее, слушал, а потом съеживался, плакал и ворчал при мысли о цене, которую он заплатил за нее. После этого ему приходилось вытереть глаза, вымыть себе лицо, идти к ней на балкон, присоединяться к ее пению и с болью в душе отвечать на ее улыбки.

Наконец настал день, когда она стала не так легка на ноги, и песни стали раздаваться реже. Теперь плакал уже не один Кив, а оба прятались друг от друга на противоположные балконы, разделенные всем пространством "блестящего дома". Кив был так погружен в свое отчаяние, что не замечал перемены и только радовался, что может больше времени сидеть один и думать о своей судьбе, и что не так часто приходится показывать улыбающуюся физиономию с болью на душе. Однажды, проходя по дому, он услышал рыдания и нашел Кокуа лежавшей ничком на балконе и плачущей, как потерянная.

-- Ты хорошо делаешь, что плачешь в этом доме, Кокуа,-- сказал он,-- хотя я отдал бы голову на отсечение, чтобы ты была счастлива.

-- Счастлива! -- воскликнула она.-- Когда ты жил один в своем "блестящем доме", ты слыл на острове за счастливого человека. Смех и песни были на твоих устах, и лицо твое было светло как солнце. Потом ты женился на бедной Кокуа, и -- Бог знает чего ей не достает -- с тех пор ты перестал улыбаться! -- Она заплакала.-- О, за что это! Я думала, что я хорошенькая! Я любила тебя! Чем могла я нагнать это облако на супруга моего?

-- Бедняжка Кокуа,-- сказал Кив, садясь рядом с нею и стараясь взять ее руку, которую она вырвала у него,-- бедняжка Кокуа! -- повторил он снова.-- Бедное дитя мое! Милочка моя! Я все время думал о том, как бы пощадить тебя. Ну, хорошо! Ты все узнаешь и, быть может, пожалеешь Кива и поймешь, как горячо он любил тебя, если рисковал попасть в ад за обладание тобою, и как несчастный осужденный до сих пор тебя любит, если в состоянии улыбаться при виде тебя!

И он рассказал ей всю историю с самого начала до конца.

-- Ты это сделал ради меня? -- воскликнула она.-- Но ведь я-то тут ни при чем,-- заплакала она, прижимаясь к нему.

-- Ах, дитя! Да мне-то страшно, когда я подумаю об адском пламени!

-- Не говори! Никто не может погибнуть за то, что любил Кокуа, не имея за собой другой вины. Послушай, Кив! Я спасу тебя этими руками или погибну вместе с тобою. Ты, любя меня, отдал свою душу и думаешь, что я взамен этого не пожелаю умереть, чтобы спасти тебя?

-- Ах, дорогая моя, хоть сто раз умри, разницы никакой не будет! -- воскликнул он.-- Разве только оставишь меня тосковать до дня моего осуждения!..

-- Ты ничего не знаешь,-- возразила она.-- Я не простая девушка, я воспитывалась в школе в Гонолулу и говорю, что спасу своего возлюбленного. Что ты говорил насчет цента? Но свет состоит не из одних американцев. В Англии есть монета, которую они называют фартинг, она равняется половине цента. Ах, какое горе! -- воскликнула она.-- Это не улучшает дела, потому что покупатель должен погибнуть, а нам не найти другого такого молодца, как мой Кив!.. Есть еще Франция. У них есть мелкая монета, называется она сантим, и их дают пять за цент или около того. Лучшего мы ничего сделать не можем. Поедем, Кив, на французские острова, поедем на Таити как можно скорее. У нас будет четыре сантима, три сантима, два сантима, один сантим, еще четыре продажи впереди, и мы оба можем вступать в переговоры. Ну, Кив, поцелуй меня и прогони тревогу, Кокуа защитит тебя.

-- Дар Божий! -- воскликнул он.-- Подумать не могу, что Бог накажет меня за желание получить такое сокровище! Поступай как знаешь, вези меня куда хочешь! Вручаю тебе и свою жизнь, и свое спасение.

На следующее утро Кокуа занялась приготовлением, вытащила сундук Кива, который он брал в плавание, поставила в угол бутылку и уложила в него самые богатые костюмы и самые лучшие безделушки: "мы должны казаться богатыми, а то кто же поверит в бутылку?",-- сказала она.

Во время приготовлений она была весела как птичка, и только, увидя Кива, готова была заплакать, и она подбегала к нему и целовала его. У Кива же тяжесть свалилась с души. С тех пор, как он поделился своей тайной и у него явился луч надежды впереди, он словно возродился, ноги носили его легко по земле, и дышать он стал свободнее. Но ужас не покинул его полностью, и по временам, при сильном ветре, надежда умирала в нем, и мерещился ему ад и геенна огненная.

По городу прошел слух, что они едут повеселиться в Штаты, это сочли очень странным, хотя менее странным, чем действительная причина, если бы только кто-нибудь догадывался о ней. Они отправились в Гонолулу на "Голле", оттуда на "Уматилла" в Сан-Франциско, затем на легком почтовом судне переправились к Папеете, главному французскому посту на южных островах. Они прибыли туда после приятного путешествия в ясный день муссона, видели и прибой волны, разбивающейся у рифа, и Мотуити с его пальмами, и отходившую шхуну, и белые дома на берегу, окруженные деревьями, а над ними горы и облака Таити -- мудрого острова.

Благоразумнее всего было снять дом. Они так и поступили, поселившись против британского консульства, чтобы шикануть деньгами и блеснуть экипажами и лошадьми. Сделать это было очень легко, имея в своем распоряжении бутылку. Кокуа была смелее Кива и обращалась к дьяволенку за долларами, когда вздумается. В городе их скоро заметили, благодаря их образу жизни, и иностранцы из Гавайи, их верховые лошади и экипажи, прекрасные холоку и богатые ожерелья Кокуа стали предметом разговоров.

Они очень скоро освоились с таитским языком, действительно похожим на гавайский, с изменением некоторых букв, и, научившись свободно владеть им, начали предлагать бутылку. Вы понимаете, что предлагать было нелегко; нелегко было убедить людей, что вы говорите серьезно, предлагая за четыре сантима источник здоровья неистощимого богатства. Необходимо было, кроме того, объяснить опасность. В общем люди или не верили и смеялись, или видели только темную сторону, серьезно хмурились и убегали от Кива и от Кокуа, как от лиц, водившихся с дьяволом. Они заметили, что их избегают в городе. Дети с визгом убегали от них,-- вещь невыносимая для Кокуа,-- католики крестились, когда проходили мимо, словом, все единодушно отделывались от их разговоров.

На них напало уныние. Они сидели по вечерам в своем новом доме и не обменивались ни единым словом, или же молчание нарушалось внезапными рыданиями Кокуа. Иногда они вместе молились, иногда ставили бутылку на пол и весь вечер наблюдали за движениями тени внутри ее. В такие дни они боялись ложиться спать и долго не могли заснуть. Если один из них вздремнет, то, очнувшись, видит, что другой тихонько плачет в темноте, а то проснется один, другой убежал от соседства бутылки в садик под бананы или побродить при лунном свете по набережной.

Так было раз ночью с Кокуа. Она проснулась, а Кив ушел. Пощупала кровать, его место холодное. Страх напал на нее. Она села. Сквозь ставни пробивался легкий лунный свет. В комнате было светло, и она могла увидеть стоявшую на полу бутылку. На дворе дул сильный ветер, деревья громко скрипели в аллее, падающие листья шуршали на веранде. Среди этого шума Кокуа слышала еще звуки -- был ли то голос человека или животного, она разобрать не могла,-- печальные как смерть, и они уязвили ее до самой глубины души. Она осторожно встала, распахнула дверь и выглянула в освещенный луною двор. Там под бананами лежал лицом вниз Кив, лежал и выл.

Первою мыслью Кокуа было подбежать и утешить его, но вторая мысль удержала ее. Кив вел себя по отношению к жене как честный человек, как молодец, и ей не следовало в час слабости обращать внимание и конфузить его. Эта мысль побудила ее вернуться домой.

-- О, небо, как беспечна, как слаба я была,-- думала она.-- Гибель грозит ему, а не мне, он, а не я, взял проклятие на душу. Ради меня, ради такого недостойного существа он так близко видит теперь пламя ада и чует дым его, лежа там на ветру при лунном свете. Неужели я так глупа, что до сих пор не догадалась о своем долге или видела и отворачивалась? Теперь наконец заберу свою душу в руки любви, прощусь с белыми ступенями неба и ожидающими меня лицами друзей... Любовь за любовь! Пусть и моя любовь сравнится с любовью Кива! Душу за душу! Пусть гибнет моя душа!

0x01 graphic

Она была женщина ловкая и оделась очень быстро; затем взяла разменную монету (они всегда имели при себе драгоценные сантимы, так как монета эта употребляется редко, и они запаслись ею в правительственном учреждении). Когда она вошла в аллею, ветер нагнал тучи и луна скрылась. Город спал, и она не знала, куда бы ей повернуть, не знала, пока не услышала чей-то кашель в тени деревьев.

-- Зачем вы здесь, старичок, в такую холодную ночь? -- спросила Кокуа.

Старик едва мог говорить от кашля. Из слов его она поняла, что он стар, беден и на острове чужой.

-- Не окажете ли вы мне услугу? -- сказала Кокуа.-- Как человек посторонний, как старик, не поможете ли вы дочери Гавайи?

-- А, так вы-то и есть колдунья с восьми островов! -- сказал старик.-- Вам хочется смутить даже мою старую душу? Но я слышал о вас и презираю ваше беззаконие.

-- Сядьте и позвольте мне рассказать вам одну историю,-- сказала Кокуа. И она передала ему историю Кива от начала до конца.-- Я -- его жена, которую он купил за спасение души своей, -- продолжала она. -- Что мне делать? Если я пойду к нему сама и предложу купить бутылку, он откажет; но если придете вы, он с удовольствием продаст. Я подожду вас здесь. Вы купите ее за четыре сантима, а я перекуплю у вас за три. Господь подкрепит бедную девушку!

-- Если вы обманываете, я думаю, Бог поразит вас смертью,-- сказал старик.

-- Поразит, поразит, будьте уверены! -- воскликнула Кокуа.-- Я не могу обмануть, Бог не потерпит этого!

-- Давайте мне четыре сантима и ждите меня здесь,-- сказал старик.

Когда Кокуа осталась одна на улице, сердце ее замерло. Ветер ревел между деревьями и казался ей шумом адского пламени. Тени толпились при свете уличных фонарей и казались ей хватающими руками дьяволов. Если бы у нее хватило силы, она убежала бы; если бы хватило голоса, закричала бы, но она не могла сделать ни того ни другого и стояла в аллее, дрожа как испуганный ребенок.

Потом она увидела старика, возвращавшегося с бутылкой в руках.

-- Я исполнил вашу просьбу,-- сказал он.-- Мужа вашего я оставил плачущим, как дитя. Сегодня он будет сладко спать.

Он подал ей бутылку.

-- Прежде чем отдадите ее мне,-- вздохнула Кокуа,-- воспользуйтесь ею и потребуйте, чтобы она избавила вас от кашля.

-- Я уже старик и слишком близок к могиле, чтобы пользоваться милостью дьявола,-- возразил тот.-- Что это значит? Почему вы не берете бутылки? Вы колеблетесь?

-- Не колеблюсь, но чувствую слабость. Подождите минутку. Рука не слушается, тело отстраняется от проклятой вещи,-- сказала Кокуа.-- Одну минуточку только!

Старик ласково посмотрел на Кокуа.

-- Бедное дитя! -- сказал он.-- Вы боитесь. Вы предчувствуете несчастие... Ну, пусть бутылка останется у меня. Я уже старик и на этом свете счастлив быть не могу, а относительно будущего...

-- Дайте ее мне! -- перебила, задыхаясь, Кокуа.-- Вот деньги. Неужели вы считаете меня такою низкою? Дайте бутылку!

-- Да благословит вас Бог, дитя! -- сказал старик.

Кокуа спрятала бутылку под холоку, простилась со стариком и пошла по аллее, куда глаза глядят. Для нее теперь все дороги были равны: все вели в ад. Иногда она шла тихо, иногда бежала, то громко вскрикивала, то ложилась у дороги и плакала. Ей припомнилось все, что она слышала об аде, и она чуяла дым, видела, как морщилось на углях ее тело.

Под утро она пришла в себя и вернулась домой. Старик сказал правду: Кив спал как ребенок. Кокуа стояла и смотрела на него.

-- Теперь, муженек, твой черед спать,-- сказала она,-- твой черед будет смеяться и петь, когда проснешься. А бедная Кокуа... увы, не будет больше ни спать, ни петь, ни наслаждаться ни на земле, ни в раю!

Она легла рядом с ним на кровать, и горе ее было так сильно, что она моментально впала в глубокий сон.

Поздно утром муж разбудил ее и сообщил приятную новость. Он словно поглупел от восторга, так как не обратил внимания на ее скорбь, как ни плохо она скрывала ее. Слова застревали у нее в горле; все равно, Кив говорил за нее. Она не съела ни кусочка, но кто заметил это? Кив очистил все блюдо. Кокуа смотрела и слушала его как во сне. По временам она забывалась и проводила рукою по лбу. Ей казалось чудовищным сознавать себя обреченною на гибель и слышать болтовню мужа. Кив все время ел, разговаривал, назначил время возвращения, благодарил ее за спасение, ласкал, называл своей верной помощницей и посмеивался над стариком, который был так глуп, что купил бутылку.

-- На вид казался почтенным стариком, но по наружности судить нельзя,-- говорил Кив.-- И на что старому негодяю понадобилась бутылка?

-- У него могла быть хорошая цель, муженек,-- сказала скромно Кокуа.

Кив засмеялся, как рассердившийся человек.

-- Чепуха! Говорят тебе, старый плут и старый осел! -- крикнул Кив.-- И за четыре-то сантима трудно было продать бутылку, а за три будет почти невозможно. Пространство не особенно-то велико, вещь начинает припахивать паленым... Брр! -- вздрогнул он.-- Я сам, правда, купил ее за один цент, не зная, что есть более мелкие монеты. Я одурел от страданья, а другого такого дурака не найдется, и бутылка останется до конца у того, кто купил ее!

-- О, не ужасно ли спастись самому путем вечной гибели другого? -- сказала Кокуа.-- Мне кажется, что я не могла бы смеяться. Меня это тревожило бы. Я была бы полна тоски и молилась бы за бедного обладателя бутылки.

Кив, сознавая ее правоту, рассердился еще больше.

-- Скажите пожалуйста! -- воскликнул он.-- Можешь тосковать, если желаешь! Так не поступила бы хорошая жена. Ты постыдилась бы говорить это, если бы сколько-нибудь думала обо мне!

С этими словами он вышел, и Кокуа осталась одна.

Был ли у нее какой-нибудь шанс продать бутылку за два сантима?

Она не предвидела никакого; а если и был, то муж торопил ее отъезд в местность, где нет монеты ниже цента. А теперь? На другое утро ее самопожертвования муж бранит и покидает ее!

Она не пыталась даже воспользоваться временем, предоставленным в ее распоряжение, а осталась дома, вынула бутылку, с ужасом осмотрела ее и с отвращением убрала с глаз долой.

Кив, между тем, вернулся и предложил ей прокатиться.

-- Мне, муженек, нездоровится,-- сказала она.-- Тяжело на душе... Извини меня, я не могу веселиться.

Тут Кив ужасно разозлился на нее, предполагая, что она скучает из-за старика, и на себя, потому что он чувствовал, что она права, и стыдился своего счастья.

-- Так вот твоя верность! Так-то ты любишь! -- воскликнул он.-- Муж твой только что спасся от гибели, которой он подвергся из любви к тебе, а ты не можешь радоваться! У тебя бесчестное сердце, Кокуа!

Он ушел взбешенный и целый день бродил по городу, встретил приятелей, пил с ними, потом они наняли карету, поехали за город и там опять пили. Кив все время был в дурном расположении духа, потому что он таким образом проводил время, а жена скучала, и потому еще, что в душе он сознавал, что она более права, чем он, и сознание это побуждало его пить еще больше.

С ним вместе пил один грубый старик-гаол. Он был шкипером китоловного судна, дезертировал, работал в рудниках и был приговорен к тюремному заключению. У него была низкая душа и злой язык. Он сам любил пить, любил когда другие пьют, и заставлял пить Кива. Скоро денег в компании не оказалось.

-- Послушайте, вас считают богачом,-- сказал шкипер Киву.-- У вас есть там бутылка, что ли, или другая какая-то глупость.

-- Да, я богат,-- ответил Кив.-- Я пойду домой и добуду деньжонок у жены. Она их хранит у себя.

-- Это, приятель, плохо,-- сказал шкипер.-- Никогда не доверяйте долларов юбке. Все они фальшивы как вода. Приглядывайте за нею!

Его слова запали в душу Кива, потому что он ошалел от выпитого вина.

-- Я действительно не удивлюсь, если она окажется фальшивой,-- подумал он.-- Иначе отчего бы ей было падать духом при моем освобождении. Но я ей покажу, что я не такой человек, которого можно одурачить. Я поймаю ее на месте преступления.

И вот, вернувшись в город, Кив попросил шкипера подождать его на углу у старой тюрьмы, а сам пошел один по аллее к дому. Стемнело. Дом был освещен внутри, но не слышно было ни звука. Кив пробрался осторожно к заднему крыльцу, открыл тихонько дверь и заглянул в комнату.

Кокуа сидела на полу. Рядом с нею стояла лампа, а перед нею молочно-белая пузатая бутылка с длинным горлышком. Глядя на нее, Кокуа ломала руки.

Долго стоял Кив у порога и смотрел на жену. Сначала он ошалел, затем на него напал ужас, что торг не удался, и бутылка вернулась к нему, как вернулась в Сан-Франциско. Ноги у него подкосились, винные пары исчезли из головы, как исчезает утром туман над рекой. Затем ему пришла в голову другая мысль, такая странная, что у него вспыхнули щеки.

"Надо удостовериться",-- подумал он.

Он затворил дверь, снова тихонько обошел угол дома, затем шумно открыл дверь, бутылки уже не было, а Кокуа сидела на стуле и вскочила, как бы очнувшись от сна.

-- Я целый день пил и веселился,-- сказал Кив.-- Я был в обществе добрых приятелей и теперь только вернулся за деньгами и опять отправлюсь кутить и пировать с ними.

Его лицо и голос были суровы как приговор, но Кокуа была слишком взволнована, чтоб заметить это.

-- Ты хорошо делаешь, что пользуешься своей собственностью, -- сказала она дрогнувшим голосом.

-- О, я всегда и во всем поступаю хорошо,-- ответил Кив, подошел к ящику и вынул деньги. Кроме того, он заглянул в тот угол, где он хранил бутылку, ее там не было.

Вдруг ящик швырнуло на пол, как морскую волну, комната завертелась вокруг него, как облако дыма, потому что он понял, что погиб, что выхода больше нет.

"Этого-то я и боялся,-- подумал он.-- Бутылку купила она!"

Он понемногу пришел в себя и встал, но пот струился по его лицу обильный как дождь и холодный как ключевая вода.

-- Кокуа,-- сказал он,-- я говорил тебе сегодня, какая беда случилась со мною. Я вернусь к своим веселым товарищам,-- он при этом спокойно улыбнулся.-- Мне доставит большее удовольствие чарка вина, если ты простишь меня.

Она обняла его колени и поцеловала их, обливаясь слезами.

-- О,-- воскликнула она,-- я просила только ласкового слова!

-- Не будем больше думать жестоко друг о друге,-- сказал Кив и ушел из дома.

Из денег Кив взял только несколько сантимов, положенных им в ящик в день приезда. Очевидно, у него и в мыслях не было пить. Жена отдала за него душу, теперь он должен отдать за нее свою душу, больше он ни о чем думать не мог.

Шкипер ждал его у угла старой тюрьмы.

-- Бутылка у жены,-- сказал Кив,-- и если вы мне не поможете добыть ее, то сегодня у нас не будет ни денег, ни спиртных напитков.

-- Не хотите ли вы сказать, что относитесь серьезно к этой бутылке? -- спросил шкипер.

-- Вот фонарь,-- ответил Кив.-- Такой ли у меня вид, что я шучу?

-- Это верно. Вы серьезны как привидение,-- сказал шкипер.

-- Ну, так вот вам два сантима,-- сказал Кив,-- ступайте к моей жене и предложите ей эти два сантима за бутылку, которую (если я не ошибаюсь) она сейчас же вам отдаст. Принесите ее сюда, и я куплю ее у вас за один сантим, потому что для бутылки существует закон: ее следует всегда продавать за меньшую сумму. Что бы вы ни делали, не говорите ей ни слова о том, что пришли от меня.

-- Не дурачите ли вы меня, приятель? -- спросил шкипер.

-- Вам это не повредит, если бы я и дурачил,-- возразил Кив.

-- Это так, товарищ,-- согласился шкипер.

-- А если сомневаетесь, можете попробовать,-- добавил Кив.-- Как только выйдете из дома, пожелайте иметь полный карман денег или бутылку лучшего рома, или что вам вздумается, и вы увидите достоинство этой вещи.

-- Отлично, канака,-- сказал шкипер,-- я попробую; но если вы сыграли со мною шутку, так я тоже потешусь над вами.

Китолов пошел по аллее, а Кив стоял и ждал почти на том же самом месте, где ждала накануне ночью Кокуа; только Кив был решительнее и никогда не отказывался от своей цели, хотя его душа была полна горького отчаяния.

Долго, казалось, пришлось ему ждать, пока он не услышал голос, распевающий в темной аллее. Он знал, что это голос шкипера; странным казалось только, что он так внезапно опьянел.

Вслед за этим и сам шкипер подошел, спотыкаясь, к фонарю. Дьявольская бутылка была у него в сюртуке; другую бутылку он держал в руке и, подходя, поднес ее ко рту и выпил.

-- Она у вас, я вижу,-- ответил Кив.

-- Руки долой! -- крикнул шкипер, отскакивая назад.-- Подойди на шаг ко мне, и я тебе заткну глотку! Ты думал, что я тебе позволю моими руками жар загребать?

-- Что вы этим хотите сказать? -- спросил Кив.

-- Что? Я хотел сказать, что бутылка эта штука хорошая, вот что! -- крикнул шкипер.-- Понять не могу, как это я добыл ее за два сантима; но уж вы-то ее за один сантим не получите, в этом я уверен.

-- Вы хотите сказать, что не желаете продать ее? -- спросил, задыхаясь, Кив.

-- Не желаю, сударь! А рому вам выпить дам, если хотите,-- сказал шкипер.

-- Говорят вам, что человек, у которого находится эта бутылка, идет в ад,-- сказал Кив.

-- Я во всяком случае попаду туда, я полагаю,-- возразил моряк,-- а эта бутылка самая лучшая штука, из-за какой только я мог бы туда попасть. Нет, сударь,-- воскликнул он снова,-- теперь эта бутылка моя, а вы можете отправиться выуживать себе другую!

-- Неужели это правда? -- воскликнул Кив.-- Ради вас лично, умоляю, продайте ее мне!

-- Я не придаю значения вашим словам,-- возразил шкипер.-- Вы считали меня дураком, а теперь видите, что я не дурак, ну и кончено! Коли не хотите сделать глоток рому, так я сам хлебну. За ваше здоровье! И покойной ночи!

И он пошел по аллее по направлению к городу, и, таким образом, закончился рассказ о бутылке.

Кив побежал к Кокуа легкий как ветер. Велика была в ту ночь их радость и велико было с тех пор спокойствие, царившее до конца дней в "блестящем доме".

0x01 graphic

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ОСТРОВ ГОЛОСОВ

Кеола, женясь на Леуа, дочери Каламака, колдуна молоканского, жил в одном доме с отцом своей жены. Не было человека умнее этого пророка: он читал по звездам, гадал с помощью злых духов по телу умершего, поднимался один на вершины высоких гор в область горных эльфов и ловил в западню души предков.

Поэтому ни к кому во всем королевстве Гавайском не обращались так часто за советом, как к нему. Благоразумные люди руководствовались его советами в жизни при покупках, при продаже, при женитьбе и даже сам король два раза вызывал его в Кону для разыскания сокровищ Камеамеа. Никого так не боялись. Некоторые из его врагов исчахли от болезни, испорченные его колдовством, а некоторые прямо похищались и исчезали, так что потом люди напрасно искали хотя бы одну косточку их тел. Ходили слухи, что он обладает искусством или даром древних героев. Люди видели его ночью на горах, шагающим с одного утеса на другой, видели его ходившим в лесу, причем голова и плечи его были выше деревьев.

Странный был человек этот Каламак. Он был по происхождению чистокровный молокаец и мауи, но лицом он был белее любого иностранца, волосы у него были цвета сухой травы, а глаза красные и очень тусклые. На островах существовала поговорка: "Слеп, как Каламак, который видит насквозь завтрашний день".

О деяниях тестя Кеола знал немножко по слухам, несколько больше подозревал, а остального вовсе не знал. Но его смущала одна вещь: Каламак не жалел ни на еду, ни на питье, ни на платье и за все платил блестящими новенькими долларами. "Блестящ, как доллар Каламака" -- было второй поговоркой на восьми островах. Однако он не торговал, не сажал ничего, жалованья не получал,-- иногда только получал за колдовство,-- одним словом, понятного источника для такого количества серебряных монет не было.

Как-то раз жена Кеола отправилась в гости к Каунакакайе, на подветренную сторону острова. Все мужья уехали на рыбную ловлю; но Кеола был ленивая собака и лежал на веранде, наблюдая за прибоем волны к берегу, за летающими около утеса птицами. Его преследовала главным образом одна мысль -- мысль о долларах. Ложась спать, он задавал себе вопрос, почему их так много, а просыпаясь утром думал, отчего они такие новенькие, словом, мысль эта никогда не покидала его. Но сегодня именно он был уверен в душе, что сделал некоторое открытие, потому что он, кажется, заметил место, где Каламак хранил свое сокровище, а именно запертую на замок конторку у стены гостиной, под портретом Камеамеа V и фотографической карточкой королевы Виктории в короне. Кажется, не позже вчерашнего вечера он нашел случай заглянуть туда, и мешок лежал пустой. То был день прибытия парохода. Ему был виден дым его у Калаупапа, и он должен был скоро прийти с провиантом: с консервами лососины, с джином и всевозможными роскошными редкостями для Каламака.

-- Если он заплатит сегодня за товар, я буду знать наверное, что он колдун, и что его доллары идут из дьявольского кармана,-- думал Кеола.

В это время к нему подошел тесть, очень сердитый на вид, и встал за ним.

-- Это пароход? -- спросил он.

-- Да,-- ответил Кеола.-- Он зайдет в Пелекуну, а оттуда прямо сюда.

-- В таком случае, делать нечего, придется взять в помощники вас, Кеола, за неимением лучшего. Пойдем в дом,-- сказал Каламак.

Они вошли в гостиную, прелестную комнату, оклеенную обоями, увешанную картинами, с качалкою, столом и диваном в европейском вкусе. Кроме того, тут были еще этажерка, семейная Библия на столе и запертая на замок конторка у стены, так что всякий мог видеть, что это дом состоятельного человека.

Каламак велел Кеолу закрыть ставни, сам запер на ключ все двери, открыл конторку, достал из нее два ожерелья, увешанные талисманами и раковинами, пучок высушенных трав и древесных листьев и свежую пальмовую ветвь.

-- Я намереваюсь сделать необыкновенно странную штуку,-- сказал он.-- В древние времена живали мудрецы, творившие среди прочих чудес и это чудо; но они делали его обыкновенно в пустыне ночью при свете звезд, а я сделаю его здесь в комнате среди бела дня.

Сказав это, он взял со стола Библию, положил ее на диван и закрыл подушкою, вынул циновку удивительно красивого рисунка и сложил на насыпанный в оловянную сковороду песок, пучки трав и листьев. После этого он и Кеола надели ожерелья и встали в двух противоположных углах циновки.

-- Время наступает,-- сказал колдун.-- Не бойтесь!

Он поджег траву, забормотал что-то, размахивая пальмовою ветвью. Сначала было темновато из-за закрытых ставен, но травы ярко вспыхнули, осветив комнату, затем пламя поднялось над Кеолою, у него закружилась голова, в глазах потемнело, а в ушах звучало бормотанье Каламака. Вдруг циновку, на которой они стояли, точно дернули или вытащили быстро как молния, и в то же мгновение дом и комната исчезли... У Кеолы замер дух. Волны света прокатились над его головою, и он увидел себя перенесенным на берег моря под яркие лучи солнца и услышал шум прибоя. Оба они стояли на той же самой циновке, держась друг за друга, безмолвные, задыхающиеся, закрывая глаза рукою.

-- Что это было? -- спросил Кеола, который опомнился первым, как более молодой.-- Эта мука напоминала агонию.

-- Ничего не значит. Теперь все кончено,-- вздохнул Каламак.

-- Но где мы, скажите ради Бога?

-- Не в том дело,-- возразил колдун.-- Раз мы здесь, дело в наших руках, и нам следует приступать к нему. Пока я отдышусь, вы сходите к опушке леса и принесете по три пригоршни листьев такой-то и такой-то травы, таких-то и таких-то деревьев. Поторопитесь, потому что мы должны быть дома до прибытия парохода. Наше исчезновение может показаться странным.

Он сел на песок и вздохнул.

Кеола поднимался по песчаному и коралловому берегу, усеянному оригинальными раковинами, и думал: "Как это я не знал этого берега? Я опять приду сюда набрать раковин". Перед ним поднимался к небу ряд пальм, не таких, как на восьми островах, а высоких, свежих, прекрасных, склонявших увядшие веера, похожие на золото среди зелени.

"Странно, что я не видел этой рощи,-- думал он.-- Непременно приду сюда поспать в теплую погоду. Как вдруг стало тепло! -- думал он, потому что в Гавайе была зима и день был прохладный. -- А где же серые горы? Где высокий утес с лесом и порхающими птицами?".

Чем больше он думал, тем меньше понимал, в какую часть острова он попал.

По опушке леса росла у берега трава, а дальше уже шли деревья. Дойдя до деревьев, Кеола увидел молодую девушку, на которой не было ничего, кроме пучка листьев.

"Однако в этой местности не особенно заботятся о костюме!",-- подумал Кеола и остановился, предполагая, что она заметит его и убежит; видя, что она продолжает стоять и смотреть, он начал громко петь.

Она вскочила при этом звуке, и на ее лице выразилось смущение, рот раскрылся от ужаса, и она стала осматриваться. Странно, что глаза ее ни разу не остановились на Кеоле.

-- Здравствуйте! -- сказал он.-- Вам ни к чему пугаться, я вас не съем.

Только он успел разинуть рот, как молодая женщина убежала в кусты. "Странные манеры",-- подумал Кеола и, долго не раздумывая, побежал за нею.

Девушка, убегая, кричала что-то на языке, на котором в Гавайе не говорили; однако, некоторые слова были те же самые, и он понял, что она предостерегает других, и увидел массу народа -- мужчин, женщин и детей, бежавших и кричавших, как на пожаре. Тут он и сам испугался, отнес Каламаку листья и рассказал ему, что видел.

-- На это не следует обращать внимания,-- сказал Каламак.-- Все это похоже на сон и тени: все исчезнет и забудется.

-- Она как будто не видела меня,-- сказал Кеола.

-- Не видела и на самом деле,-- ответил колдун.-- Мы гуляем здесь невидимками при ярком свете в силу этих талисманов; но они нас слышат, и потому лучше говорить так же тихо, как я.

Он обложил циновку камнями, а в середину положил листья.

-- Вы должны будете зажечь листья и поддерживать медленное горение. Я должен буду сделать свое дело, пока листья горят, и та же сила, которая принесла нас сюда, отнесет нас обратно, раньше, чем потемнеет пепел. Приготовьте спички и не забудьте позвать меня вовремя, чтобы огонь не догорел и я не остался здесь.

Как только листья загорелись, колдун выскочил из круга как олень, и давай бегать по берегу, точно выкупавшаяся собака. Бегая, он хватал раковины, и Кеоле казалось, что они сверкали, когда он брал их в руки. Листья горели ярким пламенем, быстро пожиравшим их. У Кеолы осталась только одна горсть, а колдун убежал очень далеко.

-- Назад,-- крикнул Кеола,-- назад! Листья скоро догорят.

Каламак вернулся. Если раньше он бежал, то теперь летел; но как ни быстро он бежал, листья горели еще быстрее. Пламя почти догорало, когда он одним прыжком очутился на циновке. Ветер, произведенный его прыжком, потушил огонь, и с ним исчезли и берег, и солнце, и море, и они снова очутились в сумерках гостиной, и снова их встряхнуло и ослепило, а на циновке между ними лежала груда светлых долларов. Кеола подбежал к окну -- на волнах качался пароход.

В тот же вечер Каламак отвел зятя в сторону и дал ему пять долларов.

-- Если вы умный человек, Кеола (в чем я сомневаюсь), то вы подумаете, что заснули сегодня после обеда на вернаде и видели сон,-- сказал он.-- Я говорить много не люблю и держу помощников с короткой памятью.

Ни слова не сказал больше Каламак и больше об этом деле не поминал, но оно засело в голове Кеолы, и если он и прежде был ленив, то теперь ровно ничего не делал.

-- Зачем мне работать,-- рассуждал он,-- если у меня есть тесть, делающий доллары из раковин.

Свой запас он израсходовал. Израсходовал он его на костюмы. Потом он загоревал.

-- Лучше бы было купить концертино, с которым развлекался бы я целый день,-- думал он и рассердился на Каламака.

-- Песья душа у этого человека,-- думал он.-- Может, когда хочет, собирать доллары на берегу и заставляет меня горевать о концертино! Пусть поостережется! Я не ребенок, я такой же ловкач как и он, и знаю его тайну.

Он сказал об этом своей жене Леуа и пожаловался на поведение ее отца.

-- Лучше бы оставить отца в покое. Он опасный человек, чтобы идти ему наперекор,-- сказала Леуа.

-- Я его не боюсь! -- воскликнул Кеола и щелкнул пальцами.-- Я его прижму! Я из него могу сделать все, что захочу!

И он рассказал Леуа всю историю.

-- Делай, как хочешь,-- сказала она,-- но если ты вздумаешь противиться отцу, то, наверно, о тебе ничего больше не услышат. Вспомни Уа -- он был дворянин представительного собрания, каждый год ездил в Гонолулу, а от него не осталось ни косточки, ни волоска. Вспомни Камау, исхудавшего так, что жена поднимала его одной рукой. Кеола, ты младенец в руках моего отца, он возьмет тебя двумя пальцами и съест тебя как креветку.

В действительности Кеола боялся Каламака, но был тщеславен, и слова жены подожгли его.

-- Отлично! Если ты такого мнения обо мне, я тебе докажу, как сильно ты ошибаешься,-- сказал он и прямо прошел к тестю, сидевшему в гостиной.

-- Мне хочется иметь концертино, Каламак,-- сказал он.

-- В самом деле? -- спросил Каламак.

-- Да, и скажу вам откровенно, что рассчитываю получить его,-- ответил он.-- Человек, собирающий доллары на берегу, может, разумеется, купить концертино.

-- Я понятия не имел, что вы так умны,-- сказал колдун.-- Я считал вас робким, бесполезным малым и, право, выразить не могу, как я доволен, что ошибся. Я начинаю думать, что могу найти помощника и наследника своего трудного дела. Концертино? Вы получите лучшее концертино в Гонолулу. Сегодня вечером, как только стемнеет, мы с вами отправимся за деньгами.

-- Мы вернемся на берег? -- спросил Кеола.

-- Нет, нет! -- возразил Каламак.-- Вам надо будет узнать получше мои тайны. В тот раз я научил вас собирать раковины, а теперь научу вас ловить рыбу. Хватит у вас силы спустить на воду бот Пиля?

-- Я думаю,-- ответил Кеола.-- Отчего бы не взять ваш? Ведь он уже на ходу.

-- У меня есть причина, которой вы не поймете до завтра,-- сказал Каламак.-- Шлюпка Пиля самая подходящая для моих целей. Итак, будьте пожалуйста здесь, когда стемнеет, а пока пусть это дело будет между нами, так как посвящать семью в наше дело нет никакой надобности.

Мед не мог быть слаще голоса Каламака, и Кеола с трудом сдерживал свое удовольствие.

-- Я мог бы иметь концертино несколько недель тому назад,-- думал он,-- и для этого ничего не требовалось, кроме небольшой смелости.

Леуа он застал плачущею и чуть было не сказал ей, что все обошлось благополучно.

-- Нет,-- подумал он,-- подожду, пока не буду иметь возможности показать ей концертино. Посмотрим, что скажет девочка тогда. Поймет, быть может, и будет знать на будущее, что у мужа ее есть доля ума.

Как только стемнело, тесть и зять спустили на воду шлюпку Пиля и подняли парус. Волнение было на море сильное, ветер дул с подветренной стороны, шлюпка шла легко и быстро, разрезая волны. У колдуна был с собой фонарь; он зажег его и держал в руке за кольцо. Оба они сидели, курили сигары, которые Каламак всегда имел в запасе, и дружески беседовали о магии, о большой сумме денег, которые они могут добыть при занятии ею, то есть магией, что они купят во-первых, что -- во-вторых. Каламак говорил как отец.

Потом он оглядел все вокруг, взглянул на звезды, оглянулся на остров, находившийся тремя частями под водою, и точно стал обдумывать свое положение.

-- Взгляните,-- сказал он,-- Молокай уже далеко позади нас, а Мауи похож на облачко. По положению звезд я знаю, что приехал, куда желал. Эта часть океана называется Морем Мертвецов. Здесь оно страшно глубоко, и все дно его покрыто человеческими костями, а в ямах его обитают боги и духи. Течение направлено к северу и чересчур сильно даже для акулы, а если сбросить человека, оно унесет его как дикий конь, в беспредельный океан. Его немедленно ломает, и он идет ко дну, где кости его разбрасываются с остальными, а боги уничтожают душу.

Ужас охватил Кеолу при этих словах. Взглянув на колдуна, он заметил при свете звезд и фонаря, что лицо его как будто меняется.

-- Что с вами? -- тревожно вскрикнул Кеола.

-- Со мною ничего, а вот кое-кому другому плохо придется,-- ответил колдун.

Говоря это, он перехватил фонарь другою рукою и... Что это? Он стал тащить палец из кольца, но палец застрял, кольцо лопнуло, а рука стала в три раза больше.

Тут Кеола взвизгнул и закрыл лицо руками.

Каламак поднял фонарь.

-- Посмотрите-ка мне в лицо! -- сказал он.

Голова его стала величиною с бочонок, а он все рос, рос, как растет нагорное облако. Кеола сидел перед ним и визжал, а шлюпка неслась к морю.

-- Что ты думаешь теперь насчет концертино? -- спросил колдун.-- Уверен ли ты, что тебе не хотелось бы иметь лучше флейту? Нет? Это хорошо, потому что я не люблю видеть непостоянство в моей семье! Но я начинаю думать, что мне лучше будет отделаться от этой дрянной шлюпки, потому что объем мой необычайно увеличился, и если не принять мер предосторожности, то мы немедленно перекувырнемся.

С этими словами он свесил ноги за борт, причем с быстротой взгляда или мысли, стал выше раз в тридцать -- сорок, и опустился в морскую глубину. Вода покрывала его до подмышек, голова и плечи поднялись наподобие острова, и волны, ударяя его в грудь, разбивались как об утес. Шлюпка продолжала идти к северу; но колдун протянул руку, схватил планшир большим и указательным пальцем, выломал бок, как какой-нибудь сухарь, и Кеола полетел в море, а обломки шлюпки колдун забросил за несколько миль.

-- Извините, что я беру с собой фонарь,-- сказал он.-- Мне долго придется идти вброд, земля далеко, почва неровна, и я ощущаю кости под ногами.

Он повернулся и пошел огромными шагами, и Кеола, погружаясь в промежуток между двумя волнами, не видел его, но, поднимаясь на гребень волны, видел, как он шагал, держа фонарь высоко над головою, видел как разбивались о него волны.

С тех самых пор, как острова были впервые выужены из моря, не было человека, напуганного сильнее Кеолы. Он плыл, но плыл, как щенок, который плывет неизвестно куда, когда его бросят в воду, чтобы утопить. Он ни о чем не мог думать, кроме огромного роста колдуна, о его большущей, как гора, голове, его плечах, величиною с остров, и о волнах, которые тщетно били по нему; вспомнил он также о концертино, и стыдно ему стало, а как подумал о костях мертвецов, так задрожал от страха.

Вдруг он увидел какое-то движущееся пятно, свет внизу, отблеск между волн и услышал разговор людей. Он громхо крикнул, ему ответили, и в одно мгновение над ним повис качаемый волною нос корабля. Он ухватился обеими руками за цепи; его то покрывало и подкидывало волной, то опускало книзу, а минуту спустя он был вытащен моряками на борт.

Ему дали джину, сухарей, сухое платье, спросили, как он попал туда, где его нашли, и замеченный ими свет не был ли маяком Лае-О-Ка-Лау.

Кеола знал, что белые люди все равно что дети и верят только своим собственным историям, поэтому о себе сказал, что ему вздумалось, а относительно света (то был фонарь Каламака) поклялся, что никакого света не видел.

Корабль оказался шхуной, идущей сначала в Гонолулу, а оттуда для торговли на мелкие острова. На счастье Кеолы она потеряла одного матроса во время шквала. Разговаривать было не о чем -- Кеола не смел оставаться на восьми островах. Разговоры распространяются очень быстро, и люди вообще так любят болтать и сообщать новости, что спрячься Кеола хоть на севере Кауая или на юге Кеу, колдун узнает об этом меньше чем через месяц, и тогда он погиб. Руководствуясь этим, он поступил как нельзя благоразумнее, нанявшись матросом вместо того, который утонул.

Положение его было в некотором отношении хорошее; пищу давали прекрасную и в большом количестве: сухари и солонину он получал ежедневно, а два раза в неделю давали гороховый суп и пудинг, приготовленный из муки с салом, так что Кеола потолстел. Капитан был человек добрый, а остальной экипаж не хуже других белых. Несносен был один только штурман, самый противный из всех людей, с которыми когда-либо приходилось встречаться Кеоле. Он постоянно ругался и бил Кеолу и за то, что тот сделал, и за то, чего не делал. Побои оказывались весьма тяжкими, так как человек он был сильный, а употребляемые им выражения неприятно действовали на Кеолу, потому что он принадлежал к хорошей семье и привык к уважению. Хуже всего было то, что чуть, бывало, Кеола улучит минутку вздремнуть, штурман проснется и поднимет его концом троса. Кеола понял, что ему тут не ужиться, и решил бежать.

Берег показался только месяц спустя после ухода судна из Гонолулу. Ночь была дивная, звездная, море было так же гладко, как прекрасно было небо. Ветер дул попутный. Вдали виднелся остров с рядом пальмовых деревьев вдоль берега.

Капитан со штурманом смотрели на остров в ночной бинокль, назвали его по имени и разговаривали о нем, как раз около колеса, которым управлял Кеола. Этот остров, казалось, не посещался торговцами. По мнению капитана, на нем, кроме того, люди не жили, но его помощник думал иначе.

-- Я бы и цента не дал за путеводитель, в котором это сказано,-- говорил он.-- Я однажды шел здесь ночью на шхуне "Евгения"; ночь была как раз такая же, как сегодня, и тут ловили рыбу с факелами, а берег был освещен как город.

-- Берег крутой -- это важно и, судя по карте, никаких особенных опасностей не представляет, так что мы обойдем его с подветренной стороны. Не говорил ли я тебе, чтобы держать круче! -- крикнул он Кеоле, который так усердно слушал, что перестал править.

Штурман обругал его, клянясь, что канаки ни к чему не годны на свете, и если бы ему удалось кинуться на него с кофельнагелем, то солоно пришлось бы Кеоле.

Капитан и его помощник улеглись, а Кеола был предоставлен самому себе.

"Остров этот отлично подойдет для меня,-- думал он.-- Если здесь нет купцов, так штурман сюда никогда не явится; а что касается Каламака, то нет возможности, чтобы он когда-либо забрался так далеко".

И он пошел более полным ходом поближе к берегу. Ему надо было сделать это осторожнее, потому что с белыми (и со штурманом в особенности) всегда много хлопот, в них никогда нельзя быть уверенным: спят или притворяются спящими, а чуть малейший толчок, вспрыгнут и накинутся на вас с веревкой. Итак, Кеола мало-помалу все приближался к берегу. Он был уже совсем близко от него и слышал как громко раздавался шум прибоя.

Вдруг штурман вскочил.

-- Что ты делаешь? Хочешь посадить корабль на берег? -- заорал он и кинулся к Кеоле, а тот -- через поручни да в море.

Когда он вынырнул, шхуна уже шла в другом направлении, штурман сам стоял у колеса, и Кеола слышал его проклятия. С подветренной стороны море было тихо. Погода была теплая, и так как у Кеолы был при себе нож, то акул он не боялся. Неподалеку перед ним деревья кончались, линия берега прерывалась чем-то похожим на гавань. Приливом его подняло и перенесло через это место. Некоторое время его то пригоняло, то отгоняло, и он носился по мелководью, освещенному десятками тысяч звезд, окруженный кольцом земли с ее рядом пальм. Он был очень изумлен, так как никогда не слышал о таком странном острове.

Время, проведенное Кеолой на этом острове, делится на два периода: период, когда он был один, и период пребывания с племенем. В первом он всюду искал людей и не нашел ни души, видел только несколько построек и признаки костров, но зола уже остыла и вскоре была размыта дождями, а ветрами было снесено и разрушено несколько хижин. В этом месте он и поселился, устроил себе очаг, сделал удочку, ловил и варил рыбу, залезал за кокосовыми орехами, сок которых он пил, потому что воды на острове не было. Дни казались ему долгими, а ночи ужасными. Он устроил из скорлупы ореха лампу, масло добыл из зрелых орехов, а из волокон сделал светильню. С наступлением вечера он запирался в своей хижине, зажигал лампу, ложился и дрожал до утра. Много раз ему думалось, что лучше было бы лежать на дне морском, чтобы валялись там его кости с другими.

Он все время держался в глуби острова, потому что хижины находились на берегу озера, изобиловавшего рыбой, да и пальмы тут были лучше. На внешнюю сторону он вышел только раз, да как взглянул на берег океана, так и убежал, дрожа, назад, потому что вид его с этим блестящим песком, усеянным раковинами, с прибоем и ярким солнцем отбили у него охоту идти дальше.

-- Не может этого быть,-- думал он,-- хотя очень похоже. Как узнать? Эти белые воображают, что знают, где плавают, а, должно быть, идут наугад, как и прочие. Мы, может быть, в конце концов вертелись по кругу, и я могу оказаться совсем близко от Молокая, и это, может быть, тот самый берег, где собирает свои доллары мой тесть.

После этого он стал благоразумнее и держался внутри острова.

Месяц спустя на остров приплыли туземцы в шести больших лодках. Они принадлежали к красивой расе и говорили на языке, звучащем иначе, чем язык гавайцев, но было много общих слов, так что понять их было не трудно. Мужчины оказались очень вежливыми, а женщины -- покорными. Кеолу они встретили приветливо, построили ему дом, но его больше всего удивляло то, что его не посылали работать с молодыми людьми.

И теперь у Кеолы было три периода: в первом он очень скучал, во втором ему было довольно весело, а в третьем он был самым испуганным человеком во всех четырех океанах.

Причиной первого периода была девушка, данная ему в жены. Он сомневался относительно острова, мог усомниться насчет языка, который он слышал очень мало в день прибытия сюда на циновке колдуна; но относительно жены сомнений быть не могло, потому что она оказалась той самой девушкой, которая тогда с криком убежала от него в лес. Значит, он плавал все тут же, а быть здесь все равно, что оставаться в Молокае. Он оставил родину, жену, друзей только ради того, чтобы убежать от своего врага, а это место, куда он прибыл, оказалось местом охоты колдуна, тем берегом, где он разгуливал невидимкою. В этот период он держался как можно ближе к лагуне, если осмеливался выходить из-под кровли своей хижины.

Причиной второго периода был разговор с женой и старшиною островитян. Сам Кеола говорил мало. Он не очень-то доверял своим новым друзьям, находя их чересчур вежливыми, чтобы быть чистыми, да и со времени знакомства с тестем он стал подозрительнее. О себе он ничего не сказал, кроме своего имени, происхождения, что он приехал с восьми островов, что острова эти очень красивы, рассказал о королевском дворце в Гонолулу и о том, что он главный друг короля и миссионеров. Зато он много расспрашивал и многое узнал. Остров, где он находился, назван островом Голосов. Принадлежит он этому племени, но они живут постоянно на другом острове, в трех часах плаванья к югу. Там у них есть прочные жилища, и тот остров очень богат: там есть и яйца, и цыплята, и свиньи и туда приходят корабли торговать ромом и табаком. Туда именно и отправилась шхуна после побега Кеолы. Там умер штурман именно так, как и подобало умереть дураку белолицему. Во время прихода шхуны на том острове начинался болезненный сезон, когда озерная рыба делается ядовитою, и кто ее поест, тот пухнет и умирает.

Штурману об этом говорили, и он видел, как готовили лодки, потому что в это время народ уезжает с этого острова на остров Голосов; но он был дурак белолицый, который верил только собственному рассказу, поэтому поймал одну из этих рыб, сварил, съел, распух и умер, что было приятной новостью для Кеолы. Остров Голосов большую часть года пустует, разве кое-где приедут матросы за копрою, да перебирается на время их племя в период отравления рыбою. Название свое он получил от чуда: морской берег его населен, по-видимому, дьяволами-невидимками, которые разговаривают на каком-то странном языке, и днем, и ночью на берегу то зажигают, то тушат огни. Причины этих поступков никто понять не может.

Кеола спросил, бывает ли что-нибудь подобное на том острове, где они живут постоянно? Ему ответили что ни там, ни на одном из сотни островов, окружающих их, этого нет и что это особенность острова Голосов. Они ему сказали тоже, что огни и голоса бывают всегда у моря и у выходящей к морю опушке леса, а что около озера человек может прожить хоть две тысячи лет (если бы только мог прожить так долго), и его никогда никак не беспокоят, да даже и у моря дьяволы никому не вредят, если их не тронешь. Один раз только старшина бросил копье в один из голосов и в тот же вечер упал с кокосовой пальмы и умер.

Кеола стал соображать. Он подумал, что хорошо было бы, если племя вернулось на главный остров, а самому остаться здесь у озера. Он сказал старшине, что ему раз пришлось быть на таком же зачумленном острове, но жители нашли способ избавиться от этой неприятности.

-- Здесь в лесу растет одно дерево, и дьяволы приходят сюда собирать его листья,-- сказал он.-- Пусть островитяне срубят дерево, где бы его ни нашли, и дьяволы больше не придут.

Его спросили, какого рода это дерево, и он показал дерево, листья которого жег Каламак. Они не особенно верили, но идея им понравилась. Каждую ночь старики рассуждали об этом на своих советах, но главный старшина, хоть и храбрый был человек, но боялся и напоминал ежедневно о старшине, который бросил копье и был убит, и мысль об этом снова останавливала их.

Хотя Кеоле и не удалось добиться уничтожения деревьев, но он все-таки чувствовал себя довольным, присматривался ко всему, что происходит вокруг, и жил в свое удовольствие. К жене, между прочим, он относился добрее всех, и она сильно полюбила его. Раз приходит он в хижину и застает ее в слезах.

-- Что с тобой? -- спрашивает.

Она говорит: "Ничего".

В ту же ночь она разбудила его. Лампа горела слабо, но он заметил, что лицо у нее печальное.

-- Кеола,-- сказала она,-- приложи ухо к моему рту, чтоб я могла шепнуть тебе, потому что никто не должен нас слышать. За два дня до начала приготовления лодок ступай на берег и ложись в кусты. Мы с тобой выберем место заранее, спрячем пищу, а я каждую ночь буду приходить туда и петь. Когда наступит ночь, и ты меня не услышишь, это, значит, мы совсем уехали с острова, и тебе можно благополучно выйти.

У Кеолы душа замерла.

-- Что это значит? -- спросил он.-- Я с дьяволами жить не могу. Я не желаю оставаться на этом острове. Мне до смерти хочется бросить его.

-- Живым ты его не оставишь, мой бедный Кеола! -- сказала жена.-- Мои соотечественники, по правде сказать, людоеды, хотя держат это в секрете. Убить тебя до отъезда они хотят потому, что к нашему острову заходят корабли, и Донат-Камиран приходит и говорит про французов, и в доме с верандами живет белолицый торговец, и законоучитель есть... Ах, какое действительно чудное место! У торговца есть полные бочонки муки; а раз в лагуну зашло французское военное судно, так каждому дали вина и сухарей... Бедный Кеола, как бы мне хотелось увезти тебя туда, потому что и любовь-то моя к тебе велика, и место то самое лучшее в морях, кроме Папеете.

И вот Кеола стал самым испуганным человеком в четырех океанах. Он слышал о людоедах южных островов и всегда разговоры о них пугали его, и вот они стучат в его дверь! От путешественников он слышал об их обычаях, о том, что если они замышляют съесть человека, так ласкают и балуют его, как мать своего любимого ребенка. Он видел, что так было и с ним. Потому что ему построили дом и развлекали, и кормили, и от работы освободили; потому-то старики и старшины и беседовали с ним как с важной особой. Он лежал на кровати и ругал свою судьбу, и кровь стыла в жилах его.

На следующий день островитяне были с ним любезны по обыкновению. Они были говоруны и краснобаи, сочиняли прекрасные стихи и за обедом острили так, что миссионер, наверно, умер бы со смеху. Кеола не обращал внимания на их утонченные манеры; он видел их сверкавшие во рту белые зубы, и сердце его возмущалось при виде этого. Когда они кончили есть, он ушел в лес и лежал в кустах как мертвец.

На другой день было то же самое, потом пришла за ним жена.

-- Если ты не будешь есть, Кеола, то, скажу тебе откровенно, тебя завтра убьют и сжарят. Некоторые старшины уже ворчат, думают, что ты заболел и спадешь с тела,-- сказала она.

Тут Кеола вскочил. В нем вспыхнул гнев.

-- Мне все равно теперь одна дорога или другая,-- сказал он.-- Я между дьяволом и глубоким морем. Если уж я должен умереть, то дай мне умереть как можно скорее! Если я должен быть съеденным в крайнем случае, так пусть лучше меня съедят дьяволы, чем люди! Прощай,-- и он оставил ее и направился к морскому берегу.

Берег был совершенно пуст под зноем солнца. На нем не было ни души, но вокруг него кто-то ходил, и он слышал голоса, шепот и видел вспыхивающие и потухающие огни. Тут говорили на всех земных языках: по-французски, по-немецки, по-русски, по-тамильски, по-китайски. В какой бы стране не было известно колдовство, отовсюду собралось по несколько человек, и все шептали Кеоле. Берег был похож на шумную ярмарку, хотя ни одного человека не было видно. Он шел и видел, как исчезали перед ним раковины, и не видел людей, подбиравших их. Я думаю, дьявол и тот испугался бы, оставшись один в такой компании; но Кеола пережил страх и шел на смерть. На вспыхивающие огни он накидывался как бык. Всюду раздавались бестелесные голоса, невидимые руки сыпали на огонь песок, и все исчезали с берега раньше, чем он добрался до них.

-- Ясно, что Каламака здесь нет, иначе я давно был бы убит,-- думал он.

Он устал и сел у края леса, опершись подбородком на руки. Работа продолжалась на его глазах. Берег жужжал голосами, огни поднимались и опускались, раковины исчезали и вновь появлялись даже в то время, когда он смотрел на них.

-- Тот день, когда я был здесь раньше, ничто в сравнении с этим, -- подумал он.

У него голова закружилась при мысли о миллионах долларов и о всех этих сотнях лиц, собирающих их на берегу и улетающих быстрее и выше орлов.

-- Подумаешь, как они меня дурачили болтовней о монетных дворах,-- говорил он.-- Говорили, что деньги делаются там, когда ясно, что все новые монеты в мире собираются на этих песках! На будущее время буду знать.

Наконец неизвестно как и когда Кеола заснул и забыл и остров, и все свои скорби.

На другой день рано утром его разбудил какой-то шум. Он проснулся в ужасе, думая, что дикари накрыли его, но этого не было. Только на берегу перед ним шумели бестелесные голоса, точно все они неслись куда-то мимо него вверх по берегу.

-- Что они замышляют? -- думал Кеола. Для него было вполне ясно, что случилось что-то необычайное, потому что ни огни не загорались, ни раковин никто не брал, но бестелесные голоса оставались на берегу, бежали и замирали вдали; за ними следовали другие, и по звуку заметно было, что колдуны сердиты.-- Сердятся они не на меня,-- подумал Кеола,-- потому что проходят мимо.

Как бегут собаки друг за другом или лошади на бегах, или горожане на пожар, и к ним присоединяются все встречные, так было и с Кеолою. Не сознавая, что он делает, зачем он это делает, он тоже пустился бежать за голосами.

Обогнув один мыс острова, он увидел следующий и вспомнил о волшебных деревьях, растущих в большом количестве в лесу. Там-то и раздавался не поддающийся описанию гам кричащих людей; на этот шум направлялись и те, с которыми он бежал. По мере приближения, к крикам присоединился стук топоров. При этом он, наконец, сообразил, что главный старшина согласился, и дикари принялись рубить эти деревья. Известие это обошло остров от колдуна к колдуну и вот они собрались защищать свои деревья, жажда чудесного продолжала увлекать его. Он бежал с голосами по берегу к опушке леса и остановился в изумлении. Одно дерево упало, остальные были надрублены. Здесь собралась толпа. Они стояли спина к спине, некоторые падали, кровь текла у ног их. Ужас выражался на их лицах, а голоса их раздавались резко как крики ласточки.

Видели вы ребенка, который деревянным мечом сражается, нападает и рубит воздух? Так же вот толпились людоеды, поднимая топоры и с визгом опуская их, а противников у них не было, только Кеола видел, как то здесь, то там махали против них топорами невидимые руки, и как иногда падал кто-нибудь из толпы, разрубленный пополам или на части, и со стоном вылетала душа его.

Некоторое время Кеола смотрел на эти чудеса как во сне, а затем его охватил смертельный страх, что приходится видеть такие дела. В эту самую минуту главный старшина увидел его, указал на него и назвал по имени. Вслед затем его увидели и остальные, и у них глаза и зубы разгорелись. "Я чересчур долго был здесь",-- подумал Кеола и кинулся бежать из лесу по берегу, куда глаза глядят.

-- Кеола! -- сказал ему голос, когда он бежал по голому песку.

-- Леуа! Ты ли это? -- вскрикнул он, задыхаясь и тщетно ища ее: по-видимому, он был совершенно один.

-- Я видела, как ты шел впереди, но ты меня не слышал,-- продолжал голос.-- Собирай скорее листья и травы и освободимся!

-- Ты здесь с циновкой? -- спросил он.

-- Я здесь рядом с тобою,-- сказала она, и он почувствовал ее руки.-- Живо, листья и травы, пока не вернулся отец!

Кеола поспешил ради спасения своей жизни и принес волшебное топливо. Леуа подвела его к циновке, поставила на нее его ногу и зажгла огонь. Шум битвы громко доносился из леса во время горения листьев. Жестоко дрались колдуны с людоедами. Колдуны-невидимки ревели на горе, словно быки, а людоеды отвечали диким, пронзительным криком ужаса за свои души. Пока листья горели, Кеола стоял, слушал, дрожал и следил, как подсыпались листья невидимыми руками Леуа. Она быстро подкладывала их, и пламя, поднимаясь, опалило руки Кеолы, а она раздувала огонь. Последние листья догорели, огонь потух, последовало сотрясение, и Кеола с Леуа очутились дома.

Кеола очень обрадовался, когда увидел, наконец, свою жену, страшно был доволен, что опять дома на Молокае и сидит у чашки похлебки, потому что на корабле похлебки не готовили, и на острове Голосов ее тоже не было; а главное, он был до смерти рад, что совершенно избавился от людоедов. Не выяснилось только одно дело, и Леуа с Кеолою тревожились и всю ночь говорили о нем. Каламака они оставили на острове; если его там по милости Божией убьют, все обойдется благополучно, но если ему удастся спастись и вернуться на Молокай, то плохо придется в этот день его дочери и ее мужу. Они рассуждали о его даре расти и о том, сможет ли он пройти такое расстояние вброд по морю. Кеола в это время уже знал, где находился этот остров, а находился он в Низменном, или Опасном Архипелаге. Они вытащили атлас, вымерили расстояние по карте и поняли, что путь был чересчур дальний для прогулки старого джентльмена. Но с таким колдуном как Каламак, нельзя было знать наверное, и они решили, наконец, посоветоваться с белым миссионером.

Кеола с самого начала, как тот пришел, рассказал ему обо всем. Миссионер сделал ему строгое внушение за то, что он взял себе на острове вторую жену, а про остальное сказал, что не может понять ни начала ни конца.

-- Во всяком случае, если вы думаете, что деньги вашего отца добыты дурным путем, то я посоветовал бы вам отдать часть их прокаженным и сколько-нибудь в миссионерский фонд,-- сказал он.-- Относительно же пустословия, самое лучшее было бы, если бы вы держали его при себе.

Однако он предупредил полицию Гонолулу о том, что, насколько он мог понять, Каламак и Кеола делают фальшивую монету и что не следует упускать случая последить за ними.

Кеола с Леуа приняли его совет и отдали много долларов прокаженным и в фонд. Совет был несомненно хорош, потому что о Каламаке и до сего дня ничего не слыхать. Кто может сказать, был ли он убит в борьбе за деревья или все еще околачивает пятки на острове Голосов.

Оставить комментарий Стивенсон Роберт Льюис (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 18/07/2012. 245k. Статистика. Статья: Проза, Переводы, Приключения Повести и рассказы Иллюстрации/приложения: 7 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Island Nights' Entertainments Русский перевод 1900 г. (без указания переводчика). Берег Фалеза (Beach of Falesà, 1892) -- повесть. Сатанинская бутылка (The Bottle Imp, 1891) -- рассказ. Остров голосов (The Isle of Voices, 1893) -- рассказ.

Стивенсон Роберт Льюис Вечерние беседы на острове

Р. Стивенсон

Вечерние беседы на острове

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ПЕРЕВОДУ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

БЕРЕГ ФАЛЕЗА

ГЛАВА I

Океанийская свадьба

ГЛАВА II

Опала

ГЛАВА III

Миссионер

ГЛАВА IV

Дьявольская работа

ГЛАВА V

Ночь в лесу

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДЬЯВОЛЬСКАЯ БУТЫЛКА

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ОСТРОВ ГОЛОСОВ

Стивенсон Роберт Льюис
Вечерние беседы на острове