Страхов Николай Николаевич
Три письма о спиритизме

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Н. Страховъ

Три письма о спиритизмѣ

   Н. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литературѣ. Книжка вторая
   С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1887
  
   Письмо 1. Идолы. Интересъ спиритизма.-- Равнодушіе.-- Оживленіе проповѣди.-- Университетъ, натуралисты, журналы.-- Наука.-- Авторитетъ ученыхъ.-- Прогрессъ.-- Эмпиризмъ.-- Свобода, -- Позитивизмъ.-- Эти знамена имѣютъ существенное значеніе для спиритизма
   Письмо 2. За непосвященныхъ. Фанатизмъ нашей литературы.-- Предубѣжденія.-- Игра на слово.-- Требованія отъ непосвященныхъ -- Чистый эмпиризмъ.-- Безвыходное положеніе.-- Дилемма.-- Все возможно.-- Спекулятивная область
   Письмо 3. Границы возможнаго. Чистая математика.-- Явленія не подходящія подъ математику и явленія противорѣчащія математикѣ, -- Воображаемые опыты.-- Причины.-- Законы.-- Переходъ отъ математики къ физикѣ.-- Платоновская теорія воспоминанія.-- Кошка съѣдающая мышь.-- Заключеніе
  

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

Идолы.

Интересъ спиритизма.-- Равнодушіе.-- Оживленіе проповѣди.-- Университетъ, натуралисты, журналы.-- Наука.-- Авторитетъ ученыхъ.-- Прогрессъ.-- Эмпиризмъ.-- Свобода, -- Позитивизмъ.-- Эти знамена имѣютъ существенное значеніе для спиритизма.

   Позвольте предложить вамъ на этотъ разъ небольшое разсужденіе о спиритизмѣ. Между предметами, не касающимися прямо "интереса минуты", по моему мнѣнію это -- одинъ изъ самыхъ занимательныхъ и важныхъ. Меня, признаюсь, глубоко удивляетъ то равнодушіе къ вопросу о спиритизмѣ, которое такъ часто встрѣчается. И вѣрящіе, и отрицающіе, и совершенно незнающіе, что имъ думать и говорить, -- всѣ относятся къ дѣлу слишкомъ легко, не давая настоящей цѣны ни своей вѣрѣ, ни своему отрицанію, или недоумѣнію. Какъ-то я вошелъ въ полутемную комнату и засталъ нѣсколько человѣкъ своихъ знакомыхъ вокругъ стола, терпѣливо выжидающихъ спиритическихъ явленій. "И вамъ не стыдно!" воскликнулъ я.-- Нѣтъ, отвѣчали мнѣ, столъ ужъ начиналъ двигаться. "И вамъ не страшно?" спросилъ я.-- Нѣтъ, отвѣчаютъ, чего же бояться?-- "И вамъ не скучно?" сказалъ я наконецъ.-- Нѣтъ, говорятъ, это любопытно.
   Таково вялое, легкое, спокойное отношеніе, которое установилось къ этимъ новѣйшимъ чудесамъ и откровеніямъ. Конечно, въ этомъ равнодушіи таится нѣкоторое предчувствіе истины, слышится справедливый приговоръ всему дѣлу. Но стали-бы такъ играть этими явленіями, если-бы чувствовали, что въ нихъ дѣйствительно задѣваются существенныя основы нашей жизни. Люди вообще живутъ легкомысленно, безъ большихъ запросовъ и отчетовъ; но то легкомысліе, съ которымъ относятся къ спиритизму, выходитъ изъ ряда, превышаетъ обыкновенную мѣру, и потому его можно выводить изъ свойствъ самаго спиритизма.
   Отсюда объясняю я себѣ и то, почему такъ мало интересуются теоретическимъ разсмотрѣніемъ дѣла; если дѣло не имѣетъ практической важности, если чувствуется, что оно въ сущности какой-то вздоръ, то всякія разсужденія кажутся обыкновенно лишними и скучными Недоумѣніе, сомнѣніе, неясность -- сами по себѣ переносятся легко, если съ ними не связано никакого существеннаго интереса. И тутъ я рѣшительно расхожусь съ равнодушными и спокойными. Практически спиритизмъ дѣло не важное -- съ этимъ я согласенъ; но теоретически онъ имѣетъ величайшую занимательность. Когда вы не знаете, что думать и говорить, когда по умѣете дать себѣ никакого отчета въ томъ, что видите собственными глазами, когда всѣ ваши понятія спутаны и вы вполнѣ сбиты съ толку, то конечно вы можете однакоже продолжать ваши дѣла, службу, удовольствія. Эти духи, какъ вы очень хорошо чувствуете, ничему этому не помѣшаютъ. Но оставаться спокойными вы все-таки не имѣете права. Въ васъ должны быть если не мученіе отъ неразгаданнаго вопроса, то хотя нѣкоторое желаніе прояснить свои мысли, такъ или иначе согласить то, что вы видѣли, съ вашими понятіями. Вотъ тотъ вопросъ, который для меня главный въ этомъ дѣлѣ и ради котораго я пишу.
   Съ чего же мы начнемъ? Вопросъ о спиритизмѣ, какъ вы согласитесь, вполнѣ подходитъ подъ то, что я только-что сказалъ: это вопросъ нерѣшенный, темный, трудный; въ немъ никто еще не добрался никакого толку, кромѣ развѣ правовѣрныхъ спиритовъ, которыхъ теоріи однако же не хочетъ признать ни одинъ изслѣдователь. Итакъ, для начала позвольте мнѣ взять дѣло нѣсколько со стороны, сдѣлать нѣсколько соображеній, повидимому побочныхъ, но, какъ я убѣжденъ и постараюсь убѣдить васъ, въ сущности прямо касающихся вопроса. Въ такомъ смутномъ дѣлѣ пріятно и полезно отыскать мѣсто, гдѣ почва не колеблется подъ ногами, гдѣ возможно разсуждать ясно и отчетливо и откуда можно спокойно разсматривать явленія.
   Спиритизмъ у насъ давно извѣстенъ. Двадцать лѣтъ тому назадъ я сиживалъ за столиками, шляпами и тому подобными предметами, и ожидалъ вращенія. Въ тѣхъ поръ спиритизмъ сдѣлался обыкновеннымъ явленіемъ петербургской жизни, не возбуждая однако же общаго и серіознаго вниманія. Но въ прошломъ году (1875) проповѣдь спиритизма вдругъ получила необыкновенную силу, вдругъ стала вопросомъ литературы, предметомъ общихъ и живыхъ толковъ. Вотъ фактъ, который заслуживаетъ по крайней мѣрѣ столько же вниманія, какъ стукъ стола, происходящій отъ загадочной причины. Отчего произошла такая огромная перемѣна въ судьбѣ спиритизма? Судьба каждаго явленія зависитъ въ извѣстной мѣрѣ отъ отъ сущности, и потому мы можемъ найти здѣсь какую-нибудь важную черту спиритизма.
   Въ прошломъ году проповѣдь спиритизма раздалась къ намъ изъ университета: это во первыхъ. Во вторыхъ, проповѣдь исходила отъ двухъ профессоровъ не заурядныхъ или плохихъ, а такихъ, которые имѣютъ извѣстность отличныхъ ученыхъ, не простыхъ преподавателей, а изслѣдователей, двигателей науки. Въ третьихъ, оба профессора, проповѣдующихъ спиритизмъ,-- натуралисты, то есть принадлежатъ къ разряду ученыхъ, имѣющихъ наибольшій авторитетъ, какъ во всей просвѣщенной Европѣ, такъ и и насъ.
   Вотъ та сила, которая пришла на помощь спиритизму и вдругъ вызвала его изъ той полутьмы, въ которой онъ прозябалъ (въ Россіи по крайней мѣрѣ). Эта сила имѣетъ для меня совершенно опредѣленный характеръ, который потомъ я успѣю можетъ быть уяснить и самъ. Для меня очень характерны и всѣ другіе обстоятельства этой исторіи, напримѣръ то, что спиритизмъ явилися именно въ петербургскомъ, а не въ другомъ университетѣ, что онъ встрѣтилъ въ самомъ же университетѣ оппозицію, что подобную же оппозицію онъ встрѣтилъ и въ петербургской печати, что два профессора вслѣдствіе этого не могли даже найти для своихъ статей мѣста въ петербургскихъ изданіяхъ, что эти статьи пріютила московская печать, имѣющая однако на спиритизмъ совершенно другіе взгляды, чѣмъ у авторовъ статей,-- и такъ далѣе. Друзья и единомышленники раздѣлились, люди враждебные по принципамъ сошлись -- вотъ одно изъ чудесъ, которое произвелъ спиритизмъ, и на которое кажется мало обратили вниманія.
   Но подойдемъ ближе, и мы увидимъ еще болѣе характеристическія черты. защитники спиритизма въ своихъ статьяхъ постарались какъ можно яснѣе указать знамена, подъ которыми они идутъ, принципы, на которые они опираются. Сила и законность ихъ проповѣди зависитъ отъ твердости этихъ опоръ. Постараемся, указать на главнѣйшія изъ этихъ началъ, руководящихъ нашими авторами {Русскій Вѣстникъ, 1875, No 10, статья Н. Вагнера: "Медіумизмь"; тамъ же, No 11, статья А. Бутлерова: "Медіумическія явленія".}.
   1) Наука. За наукою признается верховный и всеобщій авторитетъ, то есть не только всякое рѣшеніе науки есть высшее, на которое не можетъ быть аппелляцій, но и нѣтъ такого вопроса, который не подлежалъ бы суду науки.
   2) Авторитетъ ученыхъ. Особенный вѣсъ, особенная сила принадлежитъ сужденіямъ людей, дѣйствительно посвященныхъ въ науку, ея истинныхъ жрецовъ, истинныхъ служителей. Поэтому профессоръ Вагнеръ ссылается на то, что онъ не просто только знакомъ съ наукой, но сдѣлалъ въ ней открытіе, именно недогенезисъ; профессоръ Бутлеровъ, хотя могъ бы сослаться на несравненно большія заслуги, по скромности не говоритъ о себѣ, но за то приводитъ цѣлый рядъ авторитетовъ, подобно ему, признающихъ спиритизмъ, семнадцать именъ, за которыя говоритъ ихъ извѣстность въ наукѣ и самое ихъ званіе профессоровъ, академиковъ и членовъ ученыхъ обществъ (стр. 323).
   3) Прогрессъ человѣческаго знанія. Науки дѣлаютъ непрерывные успѣхи, открывая новыя явленія, новые міры предметовъ и свойствъ. Области темныя и загадочныя, вопросы, не поддававшіеся не только разрѣшенію, а даже ясной постановкѣ, понемногу завоевываются наукою, проливающею на нихъ свой свѣтъ. Къ числу такихъ новыхъ областей и будущихъ завоеваній науки принадлежитъ и спиритизмъ.
   4) Эмпирическій методъ, изученіе фактовъ, какъ единый правильный пріемъ изслѣдованія. Фактъ есть единственно вѣрная точка опоры и стоитъ выше всякихъ разсуждній. Мы имѣемъ право говорить только о томъ, что дано намъ фактами, и должны признавать всякій фактъ, какъ бы онъ ни противорѣчилъ нашимъ понятіямъ и разсужденіямъ.
   5) Свобода изслѣдованія. Приведу прямо воодушевленныя слова профессора Вагнера:
   "Свобода послѣдованія, свобода мысли -- вотъ желанный лозунгъ, который съ такимъ усердіемъ, съ такою любовью вырабатывали послѣдніе вѣка! Неужели же этотъ лозунгъ -- пустой звукъ, и мы снова подчинены тѣмъ же догматическимъ запрещеніямъ, которыя такъ упорно тяготили надъ невѣжественнымъ человѣчествомъ въ средніе вѣка!
   "Позволю себѣ еще разъ указать на тѣ слова, который я избралъ эпиграфомъ къ моей статьѣ и которыя прошли незамѣченными моими критиками:
   "Единственная надежда на улучшеніе міра лежитъ, въ свободной мысли и въ безграничномъ изслѣдованіи, и все, что мѣшаетъ или противодѣйствуетъ этому великому возвышенному принципу -- несправедливо!"" {Davis. "Der Zauberstab", 1867. S. 360. Такъ подписанъ эпиграфъ въ "Русскомъ Вѣстникѣ".}. ("Моск. Вѣд." 1875, No 322, перепечатано изъ "Голоса".)
   "6) Позитивизмъ. "Для насъ уже кончились", восклицаетъ тотъ же профессоръ, "времена апріористическихъ убѣжденій: метафизика смѣла свою лебединую пѣсню, и принципы Бакона Веруламскаго возродились въ позитивизмѣ, который стоитъ неколебимъ на почвѣ опытныхъ фактическихъ доказательствъ. Въ настоящее время толковать о религіозномъ чувствѣ, -- значитъ толковать о чисто субъективной потребности, которая не имѣетъ ничего общаго съ позитивизмомъ, тогда какъ сила медіумизма заключается именно въ томъ, что онъ стоитъ на почвѣ положительнаго знанія, что къ изслѣдованію его явленія могутъ и должны быть приложены научные методы" ("Спб. Вѣдомоcти", 1875, No 303).
   Вотъ тѣ лозунги, тѣ громкіе принципы, тѣ блестящія знамена, подъ которыми выступаетъ передъ нами спиритизмъ. Если я и пропустилъ какой-нибудь изъ менѣе значительныхъ лозунговъ, то и смѣло увѣряю, что выше тѣхъ, которые я перечислилъ, нѣтъ у нашихъ ученыхъ, что у нихъ невозможно найти другихъ руководящихъ началъ. Что же касается до указанныхъ началъ, то они попались въ рѣчь не случайно, а были поставлены нашими учеными по существенной необходимости: во первыхъ, для того, чтобы дать своей проповѣди возможно большую прочность и убѣдительность; во вторыхъ, чтобы положить ясную и рѣзкую границу между собою и разными другими мыслителями и проповѣдниками: въ третьихъ, чтобы оправдать свою проповѣдь, показать ея совершенную невинность и законность. Наши ученые какъ будто чувствуютъ, что что-то неладно, что они можетъ быть и не совсѣмъ не виноваты; и вотъ они твердятъ: "мы эмпирики, мы позитивисты, мы работаемъ во имя науки, ради ея прогресса: за насъ авторитетъ европейскихъ ученыхъ и право на свободное изслѣдованіе: возможно ли винить насъ?" Но это чувство нѣкоторой робости у нашихъ ученыхъ часто смѣняется, какъ и естественно, противоположнымъ чувствомъ отваги, ученой смѣлости. По временамъ кажется, какъ будто они, поднявши всѣ свои знамена, идутъ на своихъ читателей и говорятъ: "Кто противъ насъ? Вы видите эти знамена? Вы ихъ знаете, вы всегда преклонились передъ ними: такъ преклонитесь же и передъ тѣмъ, что мы теперь несемъ вамъ!"
   Въ такомъ видѣ иногда представляется мнѣ эта картина, и наводитъ на меня немалое смущеніе. Идутъ на меня знакомые призраки, которыхъ ничтожество я давно уразумѣлъ и которыхъ обманъ давно считаю великимъ зломъ. Но они укрѣпились въ глазахъ публики, разрослися, и вижу я, какъ, собравшись всею толпою, они создали еще новый призракъ, чудовищный, нелѣпый, -- какъ они выводятъ своего новаго товарища передъ своими поклонниками и говорятъ имъ: "вы поклоняетесь намъ.-- поклонитесь и ему!"
   Простите, что я впадаю въ шутку; на то вѣдь это и письмо, а не диссертація. Возвращаюсь однако же къ серіозному тону.
   Знамена или лозунги, выставленные нашими натуралистами, я считаю фантастическими понятіями, несоотвѣтствующими тѣмъ предметамъ, которыхъ имена они носятъ, или даже вовсе ничему не соотвѣтствующими. Для обозначенія ихъ я принимаю терминологію Бакона Веруламскаго и называю ихъ идолами, то есть ложными образами, кумирами боговъ, не существующихъ въ дѣйствительности. Это -- предразсудки новаго времени, это -- миѳическія созданія нашего вѣка, въ которыя онъ горитъ часто такъ же слѣпо, какъ вѣрили другіе вѣка въ свои миѳы и свои предразсудки.
   Чтобы объяснить, въ какомъ смыслѣ я отрицаю силу и существенность этихъ понятій, я скажу о каждомъ изъ нихъ хоть нѣсколько словъ. О каждомъ такомъ понятіи можно бы, и даже нужно бы, написать цѣлую книгу: но можетъ быть и немногими словами мнѣ удастся предотвратить хотя нѣкоторыя возможныя здѣсь недоразуменія.
   1) Наука есть дѣло великое, хотя и не наилучшее и не наивысшее изъ человѣческихъ дѣлъ. Но та наука вообще, на которую такъ любятъ ссылаться, есть истинный идолъ, фантастическое понятіе ученыхъ. Каждый спеціалистъ, математикъ, физикъ, физіологъ, думаетъ, что имѣетъ право говорить во имя науки, тогда какъ наукою вообще могла и можетъ быть, стремилась и стремится стать только философія, о которой такіе спеціалисты обыкновенно и слышать не хотятъ. Философія рѣшаетъ вопросы о границахъ и свойствахъ познанія, она старается указать точную мѣру его авторитета, тогда какъ спеціалистъ, покланяющійся своему кумиру, обыкновенно приписываетъ ему безпредѣльное могущество.
   2) Ученые, такъ называемые жрецы науки, не имѣютъ права на какой-нибудь особенный, высокій авторитетъ. Наука не есть еще мудрость, и вообще говоря, ученый нисколько не мудрѣе, чѣмъ остальные смертные. Они суть такіе же люди, какъ и всѣ мы; они точно также подвержены слабостямъ, ошибкамъ, заблужденіямъ и предразсудкамъ. Конечно, занятія науками способствуютъ облагороженію характера и изощренію ума: но съ другой стороны, при этихъ занятіяхъ, какъ при всякой трудной и выходящей изъ ряду дѣятельности, люди часто становятся въ фальшивое положеніе. Притязанія ученыхъ обыкновенно выше ихъ силъ, а предразсудки тѣмъ упорнѣе, чѣмъ выше притязанія. Каждая спеціальность ограничиваетъ кругозоръ человѣка и внушаетъ ему особыя предубѣжденія, такъ что едва ли не легче представить себѣ простаго человѣка безъ предразсудковъ, чѣмъ ученаго.
   3) Прогрессъ есть одинъ имъ самыхъ обманчивыхъ и опасныхъ идоловъ. Фантастическое понятіе о прогрессѣ ведетъ къ тому, что люди перестаютъ признавать постоянство и неизмѣнность чего бы то ни было, и думаютъ, что все можно передѣлать и усовершить. Непрестанно являются новаторы, которые пытаются радикально измѣнить самую природу тѣхъ или другихъ вещей; такъ и спириты уже предлагаютъ намъ отказаться отъ нашей физики и механики, и скоро дѣло кажется дойдетъ до отрицанія логики и до реформы таблицы умноженія.
   4) Эмпиризмъ -- великій и слѣпой идолъ. Намъ проповѣдуютъ силу голыхъ фактовъ, какъ будто голые факты возможны. Всякій фактъ зависитъ отъ нѣкоторой причины и имѣетъ нѣкоторыя послѣдствія; вотъ онъ уже и не голый, уже такъ или иначе находится въ связи съ другими фактами. Впрочемъ, знаете ли вы и знаютъ ли наши натуралисты, что послѣдовательные эмпирики утверждаютъ, что возможны факты безъ всякой причины? Возьмите русскій переводъ логики Милля, томъ 2-й, и прочитайте тамъ страницу 105 и 106. Если же такъ, если возможны факты безъ причины, то спрашивается, почему же гг. Вагнеръ и Бутлеровъ приходятъ въ такое недоумѣніе отъ фактовъ спиритизма? Если они послѣдовательные эмпирики, то не согласятся ли они на такое рѣшеніе: это -- факты безъ причины?
   5) Свобода мысли, свобода изслѣдованія. Свобода -- слово опредѣленное, которое само по себѣ ничего не значитъ. Всегда нужно спросить: какой вы свободы ищете? то есть: отъ какого стѣсненія желаете избавиться? Нашимъ натуралистамъ. повидимому, ничто не препятствуетъ ни въ ихъ изысканіяхъ, ни въ выраженіи мыслей. Почему же они такъ громко требуютъ свободы. Если ихъ стѣсняютъ не люди, а какіе-нибудь принципы, если, напримѣръ, имъ мѣшаетъ логика, или математика, или здравый смыслъ, то ихъ взыванія къ идолу свободы -- напрасныя мольбы.
   6) Позитивизмъ есть идолъ довольно мудреный. Имя его большею частью призывается всуе, безъ яснаго понятія объ истинныхъ его свойствахъ. Ему приписываютъ величайшую силу противъ метафизики, и за эту-то силу, главнымъ образомъ, ему поклоняются. Въ самомъ дѣлѣ, позитивизмъ заключаетъ въ себѣ ту интересную мысль, что науки (то, что у французовъ называется les sciences) не даютъ метафизическаго познанія; мысль эта содержитъ много правды и во всякомъ случаѣ достойна вниманія; но изъ нея еще не слѣдуетъ, что невозможны метафизика, логика, психологія, какъ это заключаетъ позитивизмъ, заключаетъ потому, что отрицаетъ все, кромѣ наукъ въ тѣсномъ смыслѣ (sciences).
   Итакъ, по моему мнѣнію, ни одно изъ знаменъ, подъ которыми выводится спиритизмъ, но способно защитить его, не можетъ служить за него ручательствомъ. Пусть спиритизмъ будетъ что вамъ угодно, пусть онъ есть откровеніе высочайшихъ истинъ и спасеніе рода человѣческаго, но онъ явился къ намъ подъ покровомъ самыхъ характеристическихъ предразсудковъ нашего времени. Это не даромъ, это имѣетъ свои причины. Натуралисты, -- эти пророки нашего времени, стали пророками спиритизма. Это очень важно. Тѣ способы разсужденія, тѣ пріемы мысли, тѣ руководящіе принципы, которые употребляются защитниками спиритизма, не представляютъ ни одной черты правильнаго метода, а состоятъ сплошь только изъ заблужденій, свойственныхъ ученымъ натуралистамъ и именно современнымъ. Это поразительно. Мало того: чтобы спасти спиритизмъ, натуралисты принуждены доводить эти свои заблужденія до послѣдней ихъ крайности и изо всей силы держаться за эту крайность. Они хотятъ опытомъ узнать то, чего опытъ дать но можетъ: хотятъ метафизику сдѣлать позитивною; обѣщаютъ намъ науку, не подчиненную никакому методу, никакимъ законамъ, и прогрессъ, не имѣющій ни пути, ни предѣловъ. Что, конечно, чудеса, большія чудеса, но скорѣе всего -- это ошибки, слѣдовательно очень простыя, хотя и печальныя явленія!
  

ПИСЬМО ВТОРОЕ.

За непосвященныхъ.

Фанатизмъ нашей литературы.-- Предубѣжденія.-- Игра на слово.-- Требованія отъ непосвященныхъ -- Чистый эмпиризмъ.-- Безвыходное положеніе.-- Дилемма.-- Все возможно.-- Спекулятивная область

   Что наша литература есть литература фанатическая -- въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Разсужденія, правильное развитіе мыслей, логическіе послѣдовательные споры у насъ не существуютъ, почти невозможны по натурѣ нашихъ пишущихъ и по натурѣ нашей публики. У насъ возможно и имѣютъ ходъ, почти исключительно, только всякія вѣры и ненависти, всякія идолопоклонства и затаптыванія въ грязъ, всякіе свисты и боготворенія. Вашъ покорный слуга тѣмъ больше имѣетъ право это говорить, что самъ принадлежитъ къ числу затоптанныхъ въ грязь. Вы, пожалуй, не предполагали, что дѣло дошло до подобной крайности, и что я нахожусь въ такомъ ужасномъ положеніи; но фактъ уже заявленъ тѣми, кого можно считать въ такихъ дѣлахъ вполнѣ свѣдущими. Въ "Биржевыхъ Вѣдомостяхъ" 1874 года, отъ 27 ноября, г. Михайловскій, на половину съ торжествомъ, на половину съ сожалѣніемъ, говоритъ: "мы втоптали въ грязь г. Страхова, человѣка..." и пр. Пожалуста, не подумайте, что я принимаю все происшествіе въ шутку; старанія этихъ мы не всегда оставались безуспѣшными...
   Но простите, что я заговорилъ о себѣ: мнѣ хотѣлось только сказать, что фанатизмъ нашей печати мнѣ очень хорошо знакомъ, и прибавить, что онъ мнѣ и понятенъ: по крайней мѣрѣ я, кажется, всегда зналъ, почему именно и чѣмъ я раздражаю публику: даже при совершенной недобросовѣстности нападокъ, я все-таки видѣлъ въ чемъ дѣло; меня часто бранили и надо мной глумились не по разногласію мнѣній, а только потому, что съ такими людьми, какъ я, разсуждать было некогда, что нужно было поскорѣе дѣлать прогрессъ, и, слѣдовательно, не давать никому останавливать вниманіе на подобныхъ мнѣ людяхъ и вещахъ. Я хорошо понималъ и эту тонкую политику.
   Проповѣдникамъ спиритизма въ настоящую минуту приходится тоже испытывать фанатизмъ нашей литературной полемики; но странно, что они, кажется, вовсе не понимаютъ своего положенія. Они оба жалуются на непочтительность обращенія, на "комки грязи", полетѣвшіе въ нихъ со всѣхъ сторонъ. Такая жалоба, пожалуй, еще извинительна; она только доказываетъ, что наши профессора -- люди непривычные къ литературѣ. Но затѣмъ они какъ-будто не могутъ, или не хотятъ догадаться, чѣмъ же возбуждается этотъ фанатизмъ, въ чемъ существенный смыслъ встрѣченной ими ярости. Они часто говорятъ о предубѣжденіяхъ, о закоренѣлыхъ предразсудкахъ, но не удостоиваютъ, а можетъ быть и не умѣютъ формулировать эти предразсудки. Между тѣмъ, для людей ученыхъ, для проповѣдниковъ новыхъ истинъ, казалось бы, дѣло важное и настоятельное -- анализировать со всею ясностію убѣжденія, противудѣйствующія ихъ проповѣди. Разложите, опровергните эти убѣжденія -- и мы тотчасъ примемъ вашъ спиритизмъ. Но наши ученые не дѣлаютъ для этого ни единаго шага: они только и твердятъ: "это факты, факты; какъ же можно не вѣрить фактамъ?"
   Пріемъ очень характерный. Вѣдь чего они добиваются? Того, чтобы имъ повѣрили на слово. Вотъ почему они увѣряютъ, что они и ихъ единомышленники люди честные, что они находятся въ здравомъ умѣ и въ полной памяти; вотъ отчего они ссылаются на профессоровъ, академиковъ, членовъ парламента, судей и т. д., какъ на людей, которые не станутъ мошенничать и не могли бы занимать своихъ мѣстъ, если бы были поврежденные. Едва-едва проскальзываетъ кое-гдѣ замѣчаніе, что такой-то, будучи физикомъ или химикомъ, конечно "умѣетъ наблюдать" (хотя, правду сказать, наблюдательность, ученыхъ пользуется дурною славою). Словомъ, всѣ люди по отношенію къ спиритизму раздѣляются на два разряда, -- на посвященныхъ. которые на опытѣ убѣдились въ существовованіи спиритическихъ явленій. и на непосвященныхъ, которые не имѣли этого счастія. Непосвященные, по мнѣнію защитниковъ спиритизма, должны:
   1) вѣрить честному слову, или присягѣ посвященныхъ, 2) сами дѣлать опыты, или искать медіумовъ, и такимъ образомъ стараться перейти въ разрядъ посвященныхъ и 3) до тѣхъ поръ не разсуждать и не раздумывать, -- такъ какъ всякія разсужденія непосвященныхъ будто-бы основаны на однихъ предубѣжденіяхъ и искажаютъ цѣли, или даже доводятъ до ужасной вещи -- до невѣрія въ факты.
   Вотъ научная постановка вопроса, по истинѣ еще небывалая и неслыханная; вотъ эмпиризмъ въ его чистѣйшемъ видѣ. И легко убѣдиться, что въ такомъ видѣ эмпиризмъ, необходимъ для защитниковъ спиритизма. На самомъ дѣлѣ, если бы мы были чистыми эмпириками, еслибы для насъ всѣ вопросы, изученіе всѣхъ мнѣній -- имѣли именно такую постановку, какую дали теперь наши ученые спиритизму,-- то только тогда спиритизмъ удивлялъ бы насъ столь же мало, какъ и другія явленія, или на оборотъ -- всѣ явленія были бы для насъ столько же удивительными, какъ спиритизмъ.
   Но увы! удастся ли нашимъ ученымъ обратить насъ сплошь въ чистыхъ эмпириковъ, и такимъ образомъ управлять въ нашихъ глазахъ спиритизмъ со всѣми другими предметами? Я сильно боюсь, что родъ человѣческій никогда не достигнетъ такого просвѣщенія, природа человѣческая такъ груба и упорна, что, сколько не будь на землѣ университетовъ и академій,-- непосвященные никогда не будутъ вѣрить просто на честное слово и никогда не бросятъ дурной привычки разсуждать о томъ, что имъ разсказываютъ. Вотъ почему Гегель говаривалъ, что чистыми эмпириками могутъ быть только животные, а не люди. Но я полагаю, что великій философъ ошибся: и животныя не могутъ вполнѣ доcтигнуть чистаго эмпиризма: эта противуестественная точка зрѣнія могла быть придумана только людьми, только учеными, вообразившими, что могутъ передѣлать умъ человѣческій, и усиливающимися удержаться въ положеніи, невозможномъ для равновѣсія.
   Вы видите, я становлюсь на сторону непосвященныхъ; мнѣ странно, что къ ихъ правамъ и мнѣніямъ наши изслѣдователи спиритизма отнеслись съ такимъ презрѣніемъ и невниманіемъ. Намъ говорятъ, чтобы мы не видавши судить не смѣли. Но помилуйте, что же будетъ тогда съ нами? Теперь, пока мы еще не чистые эмпирики, мы вѣдь разсуждаемъ съ утра до вечера. Когда я читаю газету или книгу, когда разговариваю съ учеными и неучеными людьми, я безпрестанно работаю умомъ; я ничему не вѣрю просто на слово, я объ каждомъ свѣдѣніи стараюсь самъ разсудить, насколько оно вѣроятно или невѣроятно. Я справляюсь со своею памятью, соображаюсь съ тѣми понятіями о людяхъ и вещахъ, которыя нажилъ въ теченіи моей жизни, и рѣшаю дѣло по крайнему моему разумѣнію. Что же бы со мною было, еслибы каждую минуту ко мнѣ могъ явиться духъ чистый эмпирикъ, въ родѣ Сократовскаго демона, и вдругъ сказать мнѣ: "ты не видѣлъ, такъ и не суди!" Тогда вѣдь просто не было бы житья на свѣтѣ!
   Представьте въ самомъ дѣлѣ историка или географа. Онъ сидитъ надъ книгами, соображаетъ всякія извѣстія, рѣшаетъ, что и какъ должно было быть по законамъ человѣческой природы, стремиться подняться до самаго высокаго и правильнаго пониманія событій, которыя грубо, фальшиво, безтолково передаются очевидцами и памятниками, и вдругъ ему говорятъ: "они видѣли, а ты не видѣлъ; какую же силу могутъ имѣть всѣ твой разсужденія?" Такимъ образомъ пришлось бы молчать, читая самые невѣроятные разсказы, и невозможно было бы отвергнуть ни одной басни; мало того, въ разсказахъ противорѣчащихъ и спутанныхъ нельзя было бы дѣлать выбора и устранять противорѣчія и нелѣпости. Ибо вообще мы лишились бы всякаго права отрицать; чистые эмпирики сейчасъ сказали бы: "можетъ быть это и ложь, но можетъ быть и фактъ; тогда передъ фактомъ нечего разсуждать!"
   Такого, по истинѣ безвыходнаго, положенія признать нельзя. Если каждое движеніе моей мысли будетъ остановлено вопросомъ: "а можетъ быть, это фактъ? безсмысленный, нелѣпый, но фактъ?" -- то все вокругъ меня прійдетъ въ хаосъ, и я уже не могу ровно ничему повѣрить и ровно ничего понять.
   Нѣтъ, давайте лучше разсуждать. Прежде чѣмъ повѣрить тому, что намъ разсказываютъ, и прежде чѣмъ приняться за спиритическіе опыты, давайте немножко подумаемъ. По обыкновенному человѣческому разуму, не хорошо, когда человѣкъ берется за дѣло, не разсмотрѣвши, что это такое, и не разсудивши, нужно ли за него браться и къ чему оно можетъ привести. Такъ и тутъ, если мы не хотимъ только шутить и забавляться, мы должны подумать.
   Опытовъ, по моему, сдѣлано достаточно, а книгъ написано, какъ и всегда, больше, чѣмъ нужно. Да и посмотрите, кто опыты дѣлалъ? -- люди ученые, извѣстные; дѣлалъ даже такой геніальный человѣкъ, какъ Фарадей. Почему же я стану предполагать, что увижу лучше и больше, чѣмъ они? Со мною должна повториться одна изъ тѣхъ исторій, которыя случились съ ними; или опыты будутъ неудачны, какъ у Фарадея, Тиндаля, Менделѣева, или я увижу то, что видѣли Уоллесъ, Бутлеровъ, Вагнеръ. Съ какой стати я воображу, что именно мнѣ прійдется все разрѣшить и открыть сущность дѣла?
   Итакъ, я не нахожу ни нужды, ни пользы выходить изъ толпы непосвященныхъ; я присоединяюсь къ этимъ десяткамъ и сотнямъ тысячъ читателей, которые узнаютъ о спиритизмѣ только изъ петербургскихъ и московскихъ журналовъ, и, по праву и закону человѣческой природы, принимаются размышлять о немъ. Я всею душою вхожу въ ихъ положеніе и предлагаю имъ: давайте думать вмѣстѣ.
   Прежде всего обратимся къ себѣ, а пожалуй и къ нашимъ проповѣдникамъ, съ такими вопросами:
   Что такое спиритическія явленія? Мы не спрашиваемъ объ ихъ сущности, а только о томъ разрядѣ, куда ихъ слѣдуетъ отнести. Намъ представляется слѣдующая дилемма:
   1) Или это -- естественныя явленія, образующія только новую область, подобно тому, какъ нѣкогда новою областью были явленія магнетическія, электрическія, волосность, эгдосмосъ и т. д.
   2) Или это -- явленія сверхъестественныя, чудеса, то есть дѣйствія міра сверхчувственнаго, который стоитъ выше природы и имѣетъ силу измѣнять ея законы.
   Вотъ два разряда, изъ которыхъ одинъ составляетъ отрицаніе другаго, такъ что третьяго разряда и вообразить невозможно. Если мы имѣемъ какія-нибудь понятія о законахъ природы, о свойствахъ и порядкахъ ея явленій, то мы сейчасъ рѣшимъ, принадлежитъ ли данное явленіе (дѣйствительное или воображаемое -- все равно),-- къ естественнымъ, или нѣтъ. Если въ спиритическихъ явленіяхъ оба разряда явленій смѣшаны, то натуралисты, повидимому, должны бы умѣть отдѣлить естественныя отъ неестественныхъ, и сказать намъ, которыя принадлежатъ къ одному и которыя къ другому разряду.
   Но что же оказывается? Натуралисты ведутъ себя въ настоящемъ случаѣ чрезвычайно лукаво; они всячески уклоняются, не только отъ рѣшенія, но и отъ постановки вопроса; они усиленно укрываются за чистый эмпиризмъ и твердятъ: "это факты, новые факты; ихъ нужно изслѣдовать, ничего не предрѣшая". Они даже прикидываются; что не понимаютъ, чего мы хотимъ и принимаются жаловаться на наши предразсудки, на наше упорство противъ науки, на деспотизмъ нашихъ мнѣній.
   Между тѣмъ. казалось бы легко понять, что дѣло идетъ o предметѣ, имѣющей для насъ величайшую важность, и потому хотя немножко потрудиться вникнуть въ наши мысли.
   Въ самомъ дѣлѣ если спиритизмъ состоитъ изъ явленій естественныхъ, но только новыхъ, то намъ страшно, изъ-за чего натуралисты такъ волнуются. Мы не имѣемъ причины волноваться. Мало ли новыхъ фактовъ? Пусть натуралисты ихъ изслѣдуютъ съ свойственнымъ имъ мастерствомъ: мы спокойно подождемъ результатовъ.
   Но, если спиритизмъ есть чудо, обнаруженіе сверхъестественныхъ явленій, -- то дѣло другое. Мы всѣ воспитаны въ той мысли, что есть міръ, стоящій выше природы. Мы съ дѣтства не вѣрили, и большею частію не вѣримъ до сихъ поръ, чтобы земная жизнь содержала весь смыслъ нашего существованія, и чтобы все бытіе было такъ скудно и глухо, какъ то, что называется вещественною природою. Итакъ, если спириты могутъ приподнять намъ завѣсу, закрывающую этотъ высшій міръ, то они укрѣпятъ тѣ вѣрованія и подтвердятъ тѣ надежды, на которыхъ до сихъ поръ держится жизнь главной массы человѣчества. Вотъ та могущественная струна, которую затрогиваютъ разсказы о спиритическихъ явленіяхъ.
   Не странно ли послѣ этого, что натуралисты считаютъ возможнымъ обойти вопросъ такой безмѣрной важности? Они, какъ я сказалъ, не хотятъ даже поставить этого вопроса,-- и для этого стараются доказать, будто бы самая наша дилемма неправильна. "Мы, говорятъ они, вовсе не имѣемъ такихъ понятій о законахъ природы, о свойствахъ и порядкахъ ея явленій, чтобы могли рѣшить. принадлежитъ ли данное явленіе (дѣйствительное, или воображаемое) къ естественнымъ, или къ сверхъестественнымъ. Мы не знаемъ, утверждаютъ они, что возможно и что -- невозможно, и считаемъ притязаніе на такое знаніе -- нелѣпымъ". Вотъ та величайшая крайность, до которой дошли наши изслѣдователи спиритизма, и вы видите, что дойти до нея они были необходимо вынуждены: вотъ геркулесовы столбы эмпиризма. Ибо, если мы не въ состояніи различить, что вещественное и что духовное, что естественно и что чудо, что возможно и что невозможно, -- то тогда нечего разсуждать, нечего удивляться, нечего думать о наукѣ, а остается только завести тетрадку съ надписью: все возможно, и записывать въ нее фактъ за фактомъ.
   Удивительно при этомъ однако же то, что для нашихъ ученыхъ какъ-будто неизвѣстно и непонятно существованіе совершенно иного ученія о человѣческомъ познаніи, ученія очень распространеннаго, имѣющаго большую силу и составляющаго неодолимое препятствіе къ признанію спиритизма. Удивительно то, что они до того закоснѣли въ чистомъ эмпиризмѣ, что ничего другаго и не видятъ, не хотятъ и говорить объ иномъ ученіи, и вмѣсто того, чтобы объяснить намъ, непосвященнымъ, его несостоятельность, только бранятъ насъ за упорство. Въ одномъ лишь мѣстѣ профессоръ Бутлеровъ коснулся этого вопроса, но не сталъ распространяться.
   "Я желалъ бы только", пишетъ онъ, "не встрѣтить предвзятыхъ мнѣній и доводовъ въ родѣ того, который гласитъ, что этого не могло быть, потому, что это невозможно, между тѣмъ какъ, при сколько нибудь серіозномъ мышленіи, ясно, что, внѣ области чисто спекулятивной, вопросъ о невозможности какого-либо явленія природы -- не рѣшается окончательнымъ апріорнымъ путемъ" (стр. 308). Это значитъ, что если только мы не зайдемъ въ область спекуляціи, мы не имѣемъ средствъ рѣшить, -- возможно, или невозможно какое-нибудь явленіе.
   Но отчего же намъ не зайти къ спекулятивную область? Отчего нашъ ученый думаетъ, что стоитъ только назвать эту область, чтобы всѣ отъ нея отвернулись и побѣжали? Отчего онъ не видитъ, что въ эту область заходятъ всѣ, даже самые простые люди, незнающіе даже и слова спекуляція? Отчего онъ не предполагаетъ, что именно въ этомъ заключается величайшее препятствіе для вѣры въ факты. подобные спиритическимъ? И слѣдовательно, почему онъ не удостоитъ разоблачить передъ нами эту, по его мнѣнію, столь вредную доктрину?
   Человѣческая мысль подвергается въ наши дни великому презрѣнію. Съ нею не хотятъ считаться, объ ней и говорить не хотятъ. Ее считаютъ предразсудкомъ и видятъ въ ней помѣху, которую надѣются побѣдить фактами.
   Однако посмотримъ. Въ слѣдующемъ письмѣ я прямо приступлю къ дѣлу.
  

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ.

Границы возможнаго.

Чистая математика.-- Явленія не подходящія подъ математику и явленія противорѣчащія математикѣ, -- Воображаемые опыты.-- Причины.-- Законы.-- Переходъ отъ математики къ физикѣ.-- Платоновская теорія воспоминанія.-- Кошка съѣдающая мышь.-- Заключеніе

   Вѣрите ли ни въ непреложность чистой математики? Убѣждены ли вы томъ, что дважды два четыре, что эти и подобныя истины справедливы всегда и вездѣ, и что самъ Богъ, какъ говорили въ старыя времена, не могъ бы сдѣлать дважды два пять, не могъ бы измѣнить ни одной изъ такихъ истинъ? Я убѣжденъ въ этомъ, и полагаю, что и вы убѣждены, такъ что, какъ ни любопытно и важно разъясненіе того, на чемъ основано это убѣжденіе, можно покамѣстъ отложить это разъясненіе. Что касается до нашихъ натуралистовъ, то и они, повидимому, признаютъ непреложность математическихъ истинъ: говорю повидимому, потому что они не сочли за нужное точно сказать, признаютъ ли они что-нибудь, кромѣ своихъ любимыхъ фактовъ. По нѣкоторымъ выраженіямъ, можно подумать даже, что они сомнѣваются въ математикѣ, но я предполагаю, что это лишь обмолвки, вырвавшіяся у нихъ по неосмотрительности, и не подлежащія строгому разбору.
   Такъ, напримѣръ, профессоръ Вагнеръ, который вообще во сто разъ менѣе точенъ и остороженъ, чѣмъ профессоръ Бутлеровъ, въ одномъ мѣстѣ слѣдующимъ образомъ подсмѣивается надъ увѣренностію ученыхъ въ твердости нынѣшнихъ наукъ:
   "...вдругъ теперь открывается новый міръ со своими законами, со своими силами, которыя сильнѣе нашихъ земныхъ (?) силъ. Какъ же не встрѣтить скептицизмомъ и глумленіемъ эту новую область намъ, которыхъ глубокая ученость измѣрила глубину небесныхъ океановъ и свѣсила далекіе міры (и ?) солнца? Неужели же наши вѣсы и математическіе законы ничтожны передъ какими-то невѣдомыми законами, которые неизв123;стно еще, подчинится ли непогрѣшимой математикѣ, или нѣтъ? "Да, это крайне обидно для нашего гордаго, ученаго ума" ("Руск. Вѣстн." 1875 г. No 10, стр. 948).
   Здѣсь очевидная насмѣшка надъ математическими законами и непогрѣшимостію математики. Но въ какомъ смыслѣ слѣдуетъ понять эту насмѣшку? Въ томъ ли, что есть явленія, который противорѣчатъ математикѣ, ниспровергаютъ ея законы, -- или только въ томъ, что есть явленія которыя находятся внѣ области математики? Можно принять, что авторъ имѣлъ въ виду этотъ послѣдній смыслъ, и что онъ въ непреложности математики не сомнѣвается: онъ какъ бы хотѣлъ возразить противъ тѣхъ, которые думаютъ, что всѣ предметы знанія должны и могутъ быть разсматриваемы математически, и потому указываетъ на спиритическія явленія, о которыхъ этого сказать нельзя. Таковъ самый лучшій смыслъ его словъ. Но въ дѣйствительности они имѣютъ другое направленіе; если вспомнить разсказы о спиритическихъ явленіяхъ, то мы увидимъ, что профессору Вагнеру хотѣлось выразить другое; онъ, очевидно, хотѣлъ сказать: "есть вещи, есть явленія, которыя должны бы подлежать нашимъ вѣсамъ и математическимъ законамъ, но на самомъ дѣлѣ не подлежатъ: есть вещи и явленія, которыя должны бы подчиняться непогрѣшимой математикѣ, но не подчиняются; отдаленнѣйшія звѣзды и всѣ небесные океаны подчиняются, а эти вновь открытыя явленія -- нѣтъ; вотъ въ чемъ великая новость".
   Если такъ, то позволю себѣ заявить, что я не только признаю непогрѣшимость математики, но и убѣжденъ непоколебимо, что такихъ вещей и явленій, о которыхъ говоритъ, или хотѣлъ говорить, профессоръ Вагнерь, нѣтъ, что они -- невозможны.
   Всѣ предметы, о которыхъ говоритъ математика, подчинены ей безусловно, а о предметахъ, которые ей не подчинены, она и не говоритъ, и говорить не можетъ.
   Въ математикѣ, напримѣръ, существуютъ положенія: "двѣ величины равныя порознь третьей равны между собою"; "двѣ стороны треугольника вмѣстѣ взятыя больше третьей". Если предметы, о которыхъ мы разсуждаемъ или которые разсматриваемъ, не суть величины, не суть треугольники, то указанныя математическія положенія къ нимъ вовсе не относятся; если же дѣло идетъ о величинахъ и треугольникахъ, то эти положенія будутъ безусловно вѣрны, и не только спириты, но самъ Богъ не могъ бы создать такихъ величимъ и такихъ треугольниковъ, для которыхъ эти положенія оказались бы ложными.
   Итакъ, согласимся признавать математическія истины непреложными, условимся считать ихъ внѣ сомнѣнія, и пойдемъ далѣе. Если намъ удастся сдѣлать отсюда хотя одинъ небольшой шагъ въ область непреложнаго и почувствовать, что у насъ твердая почва подъ ногами, то, полагаю, сущность вопроса уже очень выяснится передъ нами.
   Для этого я хотѣлъ бы сдѣлать съ вами опытъ, такой простой и ясный опытъ, что его можно даже и не дѣлать, а только вообразить, только предположить. Положимъ, что вы кромѣ математики ничего непреложнаго не признаете, что за этимъ исключеніемъ вы чистый эмпирикъ и вѣрите только фактамъ. Я приглашало васъ съ свой кабинетъ и показываю вамъ двѣ палочки изъ сургуча, изъ дерева, или, пожалуй, имъ какого-нибудь вамъ неизвѣстнаго матеріала. Я объявляю вамъ, что хочу переломить ихъ пополамъ, и спрашиваю васъ, сколько у меня выйдетъ половинокъ? Вы говорите: четыре. Я переламываю передъ вашими глазами свои палочки, раскрываю ладони -- оказывается пять!
   Что вы скажете на это? Повѣрите ли собственнымъ глазамъ? Я увѣренъ, что нѣтъ; вы, конечно, подумаете, что я сплутовалъ и незамѣтно подсунулъ лишнюю половинку. Но тогда я васъ стану укорять въ томъ, что вы измѣняете строго эмпирическому методу и заражены страстью къ апріорнымъ выводамъ. Не думайте, скажу я вамъ, что здѣсь можно судить по математическому положенію: дважды два четыре. Математика справедлива только въ отвлеченіи, когда мы мысленно перемножаемъ два на два. Но если оказался фактъ, къ которому математическое правило не приложимо, то фактъ все-таки останется фактомъ. По настоящему, вы даже не имѣете права требовать, чтобы я указалъ вамъ причину уклоненія факта отъ правила: но, если угодно, я признаю и непреложность причинной связи явленій, и сейчасъ же вамъ укажу нѣсколько причинъ, отъ которыхъ можетъ зависѣть это уклоненіе. Можетъ быть, оно происходитъ:
   1) Отъ материла палочекъ. Это такой сургучъ. такое дерево, скажу я, что при переломѣ оказывается лишняя половинка.
   2) Отъ способа переламыванія. Я такъ умѣю ломать, скажу я, всякія палочки.
   3) Отъ того стола, на которомъ производился опытъ, или отъ той комнаты, въ которой онъ происходилъ.
   4) Отъ того, что я особенный человѣкъ -- медіумъ; или еще лучше, я скажу, что тутъ не я, а вы сами причина, что вы-то и есть медіумъ, только сами того не знаете.
   Ну что вы мнѣ возразите противъ этого? Такъ какъ всякій опытъ производится при извѣстныхъ частныхъ обстоятельствахъ, то я могу сослаться на любое изъ этихъ обстоятельствъ. И вы не имѣете нрава отвергать ни единаго моего объясненія, такъ какъ судить вообще, выставлять положенія, имѣющія мѣсто для всѣхъ случаевъ, для всѣхъ обстоятельствъ, вы не имѣете права. Это запрещено строгимъ эмпирикомъ, что значило бы судить не по опыту, apriori.
   Итакъ, вы должны молчать, а я стану продолжать свои эксперименты.
   Вотъ у меня двѣ кучки монетъ, положимъ -- гривенниковъ; въ одной 11, въ другой 19 гривенниковъ. Смотрите, я ихъ смѣшиваю въ одну кучку, и считаю, сколько вышло. Мы думаете, конечно, тридцать; оказывается 31, т. е. одинъ гривенникъ лишній.
   Второй экспериментъ. Беру палочку и разбиваю эту общую кучку гривенниковъ на двѣ кучки. Считаю, нахожу въ одной 7, въ другой 23; слѣдовательно, одинъ гривенникъ пропалъ.
   Третій экспериментъ. Эти двѣ новыя кучки соединяю въ одну. Считало, и нахожу опять 31. И т. д.
   Вы изумляетесь, но я торжествую и увѣщеваю васъ не колебаться въ эмпиризмѣ и твердо вѣрить фактамъ. Посмотрите, прибавляю я, тутъ оказывается даже нѣкоторая законность. Очевидно, какая-то сила стремится къ такъ называемымъ первымъ числамъ. Первыми числами называются въ математикѣ числа, которыя ни на какое другое число не могутъ раздѣлиться безъ остатка. Таковы 11, 19, 31, 7, 23. Какая-то сила не хочетъ, чтобы получались другія числа, кромѣ первыхъ, и вотъ отчего -- то гривенникъ прибавится, то исчезнетъ.
   Вы спросите, отчего зависитъ дѣйствіе этой силы? Я опять отвѣчу, что или отъ меня, или отъ моей комнаты, или отъ васъ самихъ, или, наконецъ, отъ того, что сегодня четвертый вторникъ одиннадцатаго мѣсяца, что луна теперь убиваетъ и планета Юпитеръ настолько-то подошла къ Сатурну и т. д. Я могу сослаться на множество причинъ, и могу дать моимъ опытамъ большое разнообразіе. Напримѣръ, я устрою у себя музыку и стану наблюдать, какъ подъ эту музыку будутъ складываться и раздѣляться гривенники. Или я буду, въ моментъ складыванія и раздѣленія, произносить извѣстныя слова. думать объ извѣстныхъ предметахъ, и буду замѣчать, какіе отъ этого получатся результаты. Я сдѣлаю такимъ образомъ цѣлые ряды опытовъ, пожалуй въ присутствіи многихъ свидѣтелей, и потомъ напечатаю все это, въ поученіе современниковъ и потомства.
   Ну что ни скажете? Я серіозно спрашиваю васъ, признаете ли вы подобныя явленія возможными, или нѣтъ? Подумайте и отвѣчайте. Надѣюсь, что вы скажете: нѣтъ. Безъ всякихъ опытовъ и даже безъ всякой мысли объ опытахъ ни скажете, что такія явленія невозможны. Вы даже откажетесь идти къ тому физику, который сталъ бы васъ приглашать наблюдать эти явленія. Наше невѣріе будетъ такъ же упорно, какъ невѣріе Руссо, который говоритъ въ одномъ мѣстѣ: "если бы мнѣ сказали, что въ сосѣдней комнатѣ разсыпался типографскій шрифтъ и что случайно вышелъ изъ буквъ первый стихъ Энеиды, то я даже не поднялся бы съ мѣста, чтобы посмотрѣть, правду ли мнѣ говорятъ".
   Но что же значитъ невозможно? Откуда у насъ является такое непобѣдимое упорство? Попробуемте сколько-нибудь разъяснить себѣ это дѣло.
   Для этого, очевидно, намъ уже не слѣдуетъ дѣлать опытовъ и наблюденій, а придется анализировать свои мысли; противъ желанія г. Бутлерова мы будемъ вынуждены зайти въ спекулятивную область, въ ту область, которая, по предразсудкамъ нашего времени, считается чѣмъ-то темнымъ и дикимъ, но которая, въ сущности, есть всегдашняя и законная область человѣческаго ума. Еще Платонъ училъ, что есть познаніе подобное воспоминанію, то есть, не почерпаемое изъ предметовъ, насъ окружающихъ, а существующее въ самой душѣ и какъ будто усвоенное ею въ какомъ-то прежнемъ существованіи, раньше ея соединенія съ тѣломъ. Попробуемъ же и мы вспомнить, какія вещи по сущности своей возможны, и какія невозможны.
   Когда я переламываю двѣ палочки пополамъ, или смѣшиваю двѣ кучки гривенниковъ, то я совершаю нѣкоторое дѣйствіе. Для меня совершенно ясно, въ чемъ состоитъ это дѣйствіе; оно состоитъ въ нѣкоторомъ опредѣленномъ измѣненіи пространственныхъ отношеній, при чемъ всѣ другія свойства и отношенія вещей остаются безъ перемѣны. Каждая вещь можетъ находиться въ разное время въ разныхъ мѣстахъ и при этомъ остается тою же вещью. Такъ что, измѣняя мѣсто вещей, измѣняя порядокъ, въ которомъ я ихъ считаю, я не измѣняю самихъ вещей. Я знаю, что дѣлаю, и потому знаю, что изъ этого выйдетъ. Я не могу тутъ получить того, чего самъ не произвелъ, не могу вынуть ничего, кромѣ того, что самъ же положилъ. Всякій опытъ можетъ, дать только то, что заключается въ его условіяхъ, а такъ какъ здѣсь условія полагаются мною самимъ, то и результатъ мнѣ извѣстенъ прежде всякаго опыта. Если я вообще могу сосчитать гривенники, лежащіе въ одной кучкѣ, то я долженъ получить тотъ же результатъ, то же число, на какія бы кучки я ихъ ни разбивалъ, и въ какія бы ни соединялъ. Если же у меня получаются разные результаты, то значитъ, я не могу сосчитать и вообще ни одной кучки.
   Не знаю, достаточно ли это ясно и убѣдительно, но я принужденъ на этомъ остановиться. Тутъ возникаютъ важные и обширные вопросы о числѣ, пространствѣ, времени и т. д., въ которые вдаваться здѣсь, конечно, невозможно. Но мнѣ хотѣлось только нагляднымъ примѣромъ вызвать въ васъ мысль, что могутъ быть физическія истины столь же непреложныя, какъ математическія, что, по природѣ своей, по очевидному апріорному характеру, тѣ и другія истины не различаются, что въ томъ случаѣ, когда дѣло идетъ о вещественныхъ явленіяхъ, нужно только хорошенько вспомнить, какъ выражается Платонъ, основанія, хранящіяся въ нашей душѣ, и мы безъ наблюденій заранѣе найдемъ, какихъ результатовъ слѣдуетъ ожидать. Въ математикѣ это всего легче; вещественная же природа, очевидно, постоянно насъ чѣмъ-то развлекаетъ, чѣмъ-то мѣшаетъ намъ вспоминать ясно и отчетливо. Мало по малу дѣло однако же подвигается впередъ, и истинный успѣхъ физическихъ паукъ заключается именно въ томъ, что истины физическія получаютъ характеръ математической непреложности.
   Но сдѣлаемте, для ясности, еще шагъ. Вѣроятно, многимъ читателямъ статья моя покажется сухою, скучною и неудобопонятною; но я попробую высказаться до конца. И такъ, сдѣлаемъ еще нѣсколько экспериментовъ.
   Если у меня два стакана и въ каждомъ нѣкоторой количество воды, и если я вылью воду изъ одного стакана въ другой, то въ какомъ отношеніи количество соединенной воды будетъ къ количествамъ, бывшимъ отдѣльно въ стаканахъ? Конечно, соединенное количество будетъ сумма прежнихъ отдѣльныхъ количествъ. Это вы скажете безъ всякаго опыта, и на томъ самомъ основаніи, на которомъ число гривенниковъ въ соединенной кучкѣ равняется суммѣ чиселъ въ отдѣльныхъ кучкахъ. Но какъ убѣдиться въ этомъ прямымъ измѣреніемъ? Воду считать нельзя, и, если стаканы не имѣютъ особенной правильной формы, то и объемъ жидкостей очень трудно опредѣлить. Самый легкій способъ, какъ вы конечно знаете, -- взвѣсить тѣ количества жидкостей, которыя желаемъ опредѣлить. Тогда окажется, что вѣсъ соединенной воды равенъ суммѣ вѣса воды одного стакана и вѣса воды другаго. Этотъ способъ измѣренія вещества оказался самымъ удобнымъ и самымъ надежнымъ, и потому имѣетъ наибольшее употребленіе въ физическихъ наукахъ. Вы видите однако же, что этотъ пріемъ есть лишь точное повтореніе того, что мы дѣлали, считая гривенники; онъ вполнѣ соотвѣтствуетъ этому счету и замѣняетъ его. Старинные физики наивно выражали эту мысль, когда давали такія опредѣленія: "количество вещества въ какомъ нибудь тѣлѣ есть число атомовъ, въ этомъ тѣлѣ заключающихся". Откуда слѣдовало, что два количества въ соединеніи заключаютъ соединенное число атомовъ, т. е. сумму двухъ чиселъ.
   Мы сливали воду съ водою. Но что будетъ, если мы сольемъ различныя жидкости, или соединимъ различныя жидкости съ различными твердыми тѣлами? Тутъ происходятъ разнообразнѣйшія явленія, часто блестящія и поразительныя, такія любопытныя, что химики, заглядѣвшись на нихъ, забывали измѣрять, и даже не задавали себѣ того вопроса о количествѣ, на который мы желаемъ отвѣта. Когда же задали, когда стали измѣрять, оказалось, что происходитъ тоже самое, что съ водою, то есть вѣсъ соединеннаго вещества всегда равняется суммѣ вѣса составныхъ.
   Мы видимъ, такимъ образомъ, что передъ нами безъ конца повторяется нѣкоторое простѣйшее правило, которому слѣдуютъ вещественныя явленія. Правило это такъ просто, что первые химики признавали его за нѣчто само собою разумѣющееся и употребляли только для повѣрки производимыхъ опытовъ. Но нынче это правило провозглашено великикъ открытіемъ и украшено очень пышыми названіями. Оно именуется закономъ сохраненія вещества, или также вѣчностію матеріи, даже безсмертіемъ матеріи, какъ выражается высокопарный Молешоттъ. Между тѣмъ, въ сущности это правило гласитъ только, что въ веществѣ мы можемъ дѣлать измѣренія, опредѣлять количества и что находимыя въ немъ количества, какъ всякія количества, подчиняются законамъ сложенія и вычитанія чиселъ. Въ сущности, уже изъ того, что вѣсъ воды, заключающейся въ стаканѣ, есть опредѣленное количество, я долженъ заключить, что, приливши новое количество воды, получу сумму двухъ количествъ. Если бы законъ сложенія не соблюдался, то невозможно было бы и вообще взвѣсить воду: ея вѣсъ не былъ бы опредѣленнымъ количествомъ.
   Таковъ смыслъ такъ называемаго сохраненія вещества, и этотъ смыслъ всего лучше показываетъ, отъ чего зависитъ непреложность этого закона. Она зависитъ не отъ того, что мы проникли въ сущность вещества, а только отъ того, что беремъ въ немъ лишь одну сторону, одну черту, беремъ лишь то, что подлежитъ измѣренію, а слѣдовательно и всѣмъ законамъ числа. Прибавляю это замѣчаніе потому, что натуралистовъ часто упрекаютъ въ чрезмѣрныхъ притязаніяхъ, въ гордой мысли, будто имъ доступна сущность явленій. Такъ и г. Вагнеръ жалуется на ученую гордость, будто бы составляющую главное препятствіе къ принятію спиритизма. Жалоба эта въ извѣстномъ смыслѣ справедлива; нѣтъ нынче на свѣтѣ людей болѣе самодовольныхъ, болѣе увѣренныхъ, что они ходятъ въ свѣтѣ, чѣмъ натуралисты. И вотъ почему я прошу васъ замѣтить, что законъ вѣчности вещества, по моему мнѣнію, составляетъ столь скудную истину, что она не должна ни мало льстить человѣческой гордости и ни мало не удовлетворяетъ нашего истиннаго, глубокаго любопытства. Увы! то, что мы знаемъ такъ несомнѣнно, -- почти ничего въ себѣ не содержитъ! Наши истины тогда, и потому только, ясны и непреложны, когда изъ нихъ выключается сердцевина дѣла, когда въ нихъ обходится сущность вещей.
   Представьте себѣ, напримѣръ, что какой-нибудь человѣкъ, положимъ Сократъ, выпилъ ядъ и умеръ. Какое событіе! Смерть вообще, не только человѣка, а всякаго животнаго, всякаго организма, есть очень загадочное дѣло, въ той же степени загадочное, какъ жизнь. А тутъ! Мы до сихъ поръ размышляемъ надъ смертью Сократа -- такъ этотъ фактъ полонъ для насъ важности и смысла. Въ минуту же событія, каждый конечно сказалъ бы: "Его не стало! Погасъ великій умъ, прекратились глубокія рѣчи, исчезла та жизнь, которая живила и всѣхъ насъ, его окружавшихъ. Эта дѣйствительность навсегда прошла. и осталась одна память".
   Посмотрите же, какой странный получится контрастъ если мы подведемъ это событіе подъ физическій законъ сохраненія вещества. Этотъ законъ тутъ вполнѣ примѣняется; онъ гласитъ, что вѣсъ мертваго тѣла Сократа былъ въ точности равенъ: вѣсу тѣла Сократа до принятія яда, сложенному съ вѣсомъ выпитой имъ цикуты. Это свѣдѣніе, совершенно несомнѣнное, очевидно, не уловляетъ ни единой существенной черты факта. Есть однако натуралисты, которые съ какимъ-то наивнымъ торжествомъ говорятъ о томъ, что въ подобныхъ случаяхъ ни одинъ атомъ вещества не теряется, что люди умираютъ, но вещество безсмертно. Увы! Это значитъ только, что мы ничего не понимаемъ въ тайнахъ жизни и смерти, что мы умѣемъ твердо стоять лишь на такой точкѣ зрѣнія, съ которой между человѣкомъ и камнемъ нѣтъ различія, и смерть Сократа не представляетъ ни малѣйшаго измѣненія въ мірѣ.
   Возьмемъ еще примѣръ; возьмемъ простое явленіе, на значительность котораго, обыкновенно упускаемую изъ виду, съ особенною рѣзкостію указалъ какъ-то Гегель.
   Положимъ, у насъ живая кошка и живая мышь, и мы тщательно взвѣсили то о другое животное. Представимъ, что кошка съѣдаетъ мышь. Что случилось? Случилось собственно дѣло удивительное. Одно изъ двухъ существъ уничтожило друтое, то есть, не только соединилось съ нимъ, сблизилось съ нимъ въ пространствѣ, a обратило его въ свою плоть и кровь, претворило его въ самого себя; изъ двухъ самостоятельныхъ существъ, такихъ, что существа самостоятельнѣе ихъ намъ неизвѣстны, и что лишь подобныя существа мы можемъ называть дѣйствительно отдѣльными существами, -- изъ двухъ такихъ существъ вышло одно. Въ извѣстномъ отношеніи ариѳметика нарушена самымъ рѣзкимъ образомъ; но за то въ другомъ отношеніи, какъ оказывается, законъ сложенія соблюденъ строжайшимъ образомъ. Если взвѣсить потомъ кошку, окажется, что вѣсъ ея будетъ въ точности равенъ ея прежнему вѣсу, сложенному съ вѣсомъ мыши.
   Многое можно было бы еще сказать на эту тему, на ту тему, что есть извѣстный смыслъ въ ученіи Пифагора, принимавшаго числа за сущность вещей, что дѣйствительно regunt numeri mundun, (числа управляютъ міромъ). A съ этою темою соприкасаются другіе предметы; она связана съ самыми коренными вопросами о нашемъ познавіи вообще и о томъ, что слѣдуетъ называть сущностью вещей. Но я ограничусь сказаннымъ: я хотѣлъ дать почувствовать, что есть и могутъ бытъ физическія истины несомнѣнныя, какъ аксіомы математики, и что, слѣдовательно, говоря о вещественныхъ явленіяхъ, мы въ извѣстныхъ случаяхъ можемъ совершенно точно различать возможное оть невозможнаго. Вотъ та точка зрѣнія, на которую я желалъ бы поставить вопросъ о спиритизмѣ, которая, по моему, одна тверда, ясна и плодотворна. По всей вѣроятности, слова мои останутся гласомъ вопіющаго въ пустынѣ; предубѣжденные натуралисты, съ такою увѣренностью воображающіе, что у нихъ подъ руками не числа, не суммы и разности, а чистые факты, а сама сущность дѣла, ни за что не откажутся отъ своего эмпиризма. Да, скучна, очень скучна физика, химіи, еще скучнѣе математика и гносеологія; чистый эмпиризмъ гораздо занимательнѣе. Для меня вполнѣ понятна та жадность, съ которою натуралисты, десятки лѣтъ работавшіе надъ своею наукою, бросились на факты безсмысленные, неподходящіе ни подъ какую науку, ни подъ какія начала, нелѣпые, безобразные, безтолковые. Эти факты лучше утоляютъ какую-то внутреннюю незаглушимую жажду, чѣмъ самыя точныя и ясныя научныя изслѣдованія. Тутъ и причина, почему натуралисты, измѣняя истинному духу своей науки, забывая ея великія преданія, такъ усердно принялись превозносить эмпиризмъ. стали провозглашать его лучшимъ достояніемъ вѣка и человѣчества.
   Увы, господа! Ваша скука законна, и законна ваша жажда; но тотъ выходъ изъ вашего положенія, на который вы рѣшились, никуда не годится. Случай этотъ составляетъ поучительный примѣръ, показывающій, что тьма, въ которой бродитъ человѣчество, не разсѣвается свѣтомъ вашего естествознанія, а напротивъ почему-то сгустилась нынче надъ вами больше, чѣмъ надъ другими людьми; вамъ нужно искать другаго, болѣе правильнаго выхода, слѣдовательно -- другаго, болѣе надежнаго свѣта.
  
   1876
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru