Lib.ru/Классика: Страхов Николай Николаевич. Итоги современного знания

Н. Страховъ

Итоги современнаго знанія
(По поводу книги Ренана "L'avenir de la science").
1891

Н. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литературѣ. Книжка третья

С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1896

ОГЛАВЛЕНІЕ.

I. Мирное время

II. Успѣхи наукъ

III. Сужденіе итальянскаго профессора

IV. Книга Ренана "L'avenir de la science"

V. Науки естественныя

VI. Науки историческія и филологическія

VII. Науки политическія и соціальныя

VIII. Новѣйшій образъ мыслей по Вогюэ

IX. Философія

X. Заключеніе. Мысль Веневитинова

И сыновъ твоихъ покинетъ
Мысли ясной благодать.
Хомяковъ.

I.
Мирное время.

Состояніе, которое родъ человѣческій переживаетъ въ настоящее время, есть, конечно, нѣчто новое и небывалое. Человѣчество теперь растетъ и богатѣетъ не по днямъ, а по часамъ, съ такою быстротою, которая, кажется, ясно показываетъ, что, въ сравненіи съ прежними временами, ходъ всемірной исторіи измѣнился. Въ самомъ дѣлѣ, это процвѣтаніе возможно только потому, что наступилъ или наступаетъ періодъ еще небывалаго спокойствія, внѣшняго и внутренняго мира. Внѣшнія отношенія народовъ все яснѣе и яснѣе опредѣляются и пришли къ нѣкоторому равновѣсію; внутреннее устройство государствъ все больше и больше приближается къ порядку, при которомъ ничто не мѣшаетъ благосостоянію частныхъ лицъ. Можно надѣяться, что скоро земной шаръ станетъ повсюду безопаснымъ и удобнымъ жилищемъ для людей и поприщемъ для всякой ихъ дѣятельности.

Этотъ миръ наступаетъ вовсе не потому, чтобы исчезли причины, порождавшія до сихъ поръ вражду, угнетеніе и истребленіе, а потому, что эти причины очевидно утрачиваютъ теперь свою прежнюю силу, что найдены средства обходить ихъ, вступать съ ними въ компромиссы. Начало національности, заправлявшее въ нашъ вѣкъ политическою исторіею Европы отъ Бородинской битвы до Санъ-Стефанскаго договора. не достигло еще своего полнаго осуществленія въ составѣ государствъ. Но, различныя одна отъ другой народности пришли съ сознанію своихъ правъ, и эти права признаны за ними общественнымъ мнѣніемъ, такъ что угнетеніе одной народности другою все больше и больше устраняется, и самое пестрое государство, какъ Австрія, можетъ сохраняться, если только уважаетъ интересы своихъ народовъ и не приноситъ ни одного изъ этихъ народовъ въ жертву другому.

Точно такъ, внутреннее устройство государствъ лишь въ немногихъ случаяхъ достигло той формы, которая считалась нѣкогда непремѣннымъ условіемъ справедливости и благоденствія. Но идеи, въ силу которыхъ французы основали свою первую республику, все-таки оказали вездѣ большое вліяніе. Права частныхъ лицъ все больше и больше получаютъ вѣсъ, бы ни была форма правленія. Правительства теперь, можно сказать, соперничаютъ одно передъ другимъ въ либерализмѣ, въ облегченіи и равномѣрномъ распредѣленіи государственной тяготы, лежащей на подданныхъ. Кромѣ того, государство повсюду теперь одинаково заботится о порядкѣ и безопасности, о всѣхъ нуждахъ и предосторожностяхъ, требующихъ общихъ мѣръ. Такимъ образомъ, стало возможно мириться со всякими государственными формами, такъ какъ онѣ все меньше и меньше составляютъ орудіе злоупотребленій.

Непремѣнный признакъ мира есть назрѣваніе вопросовъ самыхъ внутреннихъ, соціальныхъ. Очень характерную черту нашего времени составляетъ появленіе такихъ странныхъ агитацій, какъ вопросъ объ евреяхъ въ Европѣ и о китайцахъ въ Америкѣ. Тутъ дѣло идетъ уже не о національностяхъ и не о гражданскихъ и политическихъ правахъ, а o борьбѣ способностей, привычекъ и характеровъ,-- вопросы, не имѣющіе исхода, но въ то же время едва-ли способные нарушить миръ. Гораздо страшнѣе и, повидимому, составляетъ великую угрозу всему теперешнему строю вопросъ имущественнаго соціализма, рабочій вопросъ, анархизмъ, нигилизмъ. Но это движеніе, начавшееся уже такъ давно, пережило нѣкоторыя судьбы, которыя едва-ли не отнимутъ у него значительной доли силы. Во-первыхъ, бѣдствія низшихъ классовъ, и рабочихъ въ частности. теперь далеко не такъ жестоки, какъ они были не только въ прошломъ вѣкѣ (см. у Тэна L'ancien régime), но и въ сороковыхъ годахъ нынѣшняго столѣтія. Вопреки зловѣщимъ предсказаніямъ, казалось, вполнѣ основательнымъ, пауперизмъ не только не возросъ съ того времени, а значительно уменьшился, и бытъ теперешнихъ рабочихъ, какъ онъ по мѣстамъ ни тяжелъ, въ общемъ несравненно лучше прежняго. Но главное то,что идеи, которыми возбуждалось и возбуждается соціалистическое движеніе, теперь получили извѣстное признаніе и въ общественномъ мнѣніи, и въ правительственныхъ сферахъ. Интересы рабочихъ, нужды бѣдняковъ, обязанность имущихъ помогать неимущимъ -- заявляются и подвергаются преніямъ въ парламентахъ и въ непрерывномъ потокѣ печати. Законность вопроса вполнѣ признана, и отыскиваются лишь мѣры къ его разрѣшенію. Такое положеніе дѣла больше и больше погашаетъ ту ненависть и зависть, которая такъ легка загорается въ "четвертомъ сословіи" и для которой нѣкогда единственнымъ выходомъ казалось отчаянное возстаніе противъ остальныхъ трехъ сословій.

Вообще, всякій радикализмъ, при современныхъ успѣхахъ государственности и смягченіи нравовъ, уже не можетъ имѣть прежнихъ оправданій, а потому и прежней силы. Порядокъ имѣетъ всегда нѣкоторую способность держаться самъ собою, и нынѣ онъ самъ собою держится крѣпче, чѣмъ когда-либо. Не оттого-ли проявленія радикализма, которыя видѣлъ нашъ вѣсъ, подъ конецъ стали отличаться безуміемъ, не имѣющимъ себѣ равнаго въ исторіи? Два событія этого рода были такъ поразительны, что получили огромное вліяніе на расположеніе умовъ и на общій ходъ дѣлъ. Это -- возстаніе парижской коммуны и убійство Александра Втораго. Коммуна дѣйствовала среди полной республиканской свободы, но съумѣла найти поводъ къ неслыханнымъ неистовствамъ; погибшій Царь былъ не притѣснителемъ, а поистинѣ Освободителемъ, но былъ убитъ съ какимъ-то сумасшедшимъ фанатизмомъ. Этими двумя дѣлами радикальные элементы Европы жестоко подорвали сами себя. Всѣмъ стали ясны ужасныя опасности, которыя можетъ повести за собой соціальный переворотъ; сочувствовавшіе ему отказались отъ безусловнаго сочувствія; число его противниковъ увеличилось, и сами соціалисты поняли справедливость общаго испуга и необходимость соблюдать со своей стороны всяческую сдержанность и умѣренность. Страхъ коммуны много содѣйствовалъ во Франціи укрѣпленію порядка и внутренняго спокойствія, и отвращеніе къ злодѣйству 1-го марта отрезвило многіе умы въ Россіи; но и всюду эти событія, возбудивъ реакцію, придали болѣе крѣпости существующему строю и установили болѣе твердыя и ясныя отношенія къ соціальнымъ вопросамъ.

Такимъ образомъ, въ современномъ состояніи міра нѣтъ причины опасаться жестокихъ потрясеній. Всѣ идеи, возбуждавшія въ человѣчествѣ убійственную борьбу, смертельную ненависть и смертельное самоотверженіе, понемногу утратили и утрачиваютъ свою силу. Какъ прошло время религіозныхъ войнъ, такъ проходитъ время войнъ національныхъ, гражданскихъ, соціальныхъ. Отчасти сила движущихъ идей ослабѣла оттого, что онѣ въ извѣстной мѣрѣ достигли своего осуществленія; но, сверхъ того, онѣ при этомъ потеряли свой безусловный характеръ, стали мириться съ силою вещей и вступать между собою во взаимныя соглашенія. Какъ будто, измученные прежними волненіями, люди теперь больше всего ищутъ спокойствія и порядка, и передъ этимъ желаніемъ всякія крайнія требованія отступаютъ на второй планъ. Таковы, кажется, условія того удивительнаго процвѣтанія, съ которому въ послѣднее время пришло человѣчество. Народы съ небывалою быстротою растутъ, богатѣютъ и наполняютъ землю.

II.
Успѣхи наукъ.

А каково при этомъ внутреннее состояніе человѣчества? Стали-ли люди счастливѣе, свѣтлѣе духомъ и спокойнѣе сердцемъ отъ того благополучія, до котораго добились наконецъ долгими трудами и жертвами? Въ общемъ мнѣніи давно уже поставленъ этотъ вопросъ, и давно составился на него отвѣтъ. Какъ прошлый вѣкъ называютъ вѣкомъ оптимизма, эпохою великихъ надеждъ и порываній, такъ нашъ девятнадцатый вѣкъ заслужилъ названіе вѣка пессимизма, времени разочарованія и безнадежности. И дѣйствительно, чувство тайной, но глубокой тоски проносится надъ благоденствующимъ міромъ и отражается въ упадкѣ искусствъ и литературы, оскудѣвшихъ идеалами, въ распространеніи суевѣрій и въ возрастаніи числа самоубійствъ и сумасшествій. Люди какъ будто чувствуютъ, что они обманулись въ своихъ ожиданіяхъ; по мѣрѣ того, Какъ устраняются внѣшнія бѣдствія, наступаетъ мучительный душевный голодъ, и тогда многіе бросаются для его утоленія на самую нечистую и гнилую пищу.

Однакоже, очень трудно было бы характеризовать и обстоятельно доказать то убываніе духа въ современныхъ людяхъ, о которомъ мы говоримъ. Нравственныя движенія въ человѣчествѣ, самыя существенныя и самыя могущественныя изъ всѣхъ происходящихъ въ немъ движеній, суть въ то же время самыя тайныя и глубокія, ибо наименѣе сознательныя. Есть другая область внутренняго міра, въ которой явленія гораздо доступнѣе для изученія и опредѣленія,-- область познанія, всякаго научнаго и умственнаго развитія. Что касается до этой области, то, по общему мнѣнію, успѣхи, совершаемые въ ней въ настоящее время, составляютъ рѣзкій контрастъ съ колебаніями и болѣзнями области нравственной. Ни одинъ вѣкъ не гордился болѣе нашего своимъ умственнымъ развитіемъ, и, повидимому, онъ имѣетъ для этого всѣ основанія,-- обиліе ученыхъ трудовъ, безмѣрное нарастаніе и развѣтвленіе познаній, безпрестанныя открытія во всѣхъ сферахъ изслѣдованія, безпрестанныя изумительныя приложенія, наконецъ, возрастающую твердость и точность результатовъ. Все можетъ поколебаться и разрушиться, но не то зданіе, которое воздвигается науками; оно можетъ только возвышаться и укрѣпляться, пока существуетъ человѣчество. Передъ зрѣлищемъ этого великаго движенія самые скептическіе люди чувствуютъ невольное уваженіе и удивленіе.

Но въ чемъ состоитъ содержаніе и каково главное направленіе этого движенія? Что даютъ намъ науки по отношенію къ существеннымъ вопросамъ жизни? Наука, какъ извѣстно, не есть еще мудрость, однако же она ей нѣсколько сродни. Не разъ даже принимались проповѣдывать, особенно въ послѣднее время, что вся исторія заправляется ходомъ человѣческихъ знаній, и что всякое улучшеніе душъ и сердецъ можетъ быть достигнуто только распространеніемъ свѣдѣній и развитіемъ ума. Во всякомъ случаѣ, мы привыкли думать, что непремѣнно есть нѣкоторая связь между умственными и нравственными явленіями. Мы не можемъ, поэтому, не видѣть какой-то странной загадки въ томъ, что нашъ вѣкъ такъ блистательно процвѣтаетъ въ научномъ отношеніи, тогда какъ его нравственное благосостояніе -- если не въ явномъ упадкѣ, то однако подвержено большому сомнѣнію.

Въ чемъ же дѣло? И нельзя-ли составить себѣ какое-нибудь понятіе о современномъ состояніи наукъ, о послѣднихъ выводахъ, къ которымъ онѣ приходятъ, о содержаніи того, что мы въ настоящее время называемъ нашимъ просвѣщеніемъ?

Работа наукъ окружена нѣкоторою таинственностію. Въ кабинетахъ ученыхъ, въ лабораторіяхъ и библіотекахъ незримо и медленно совершается трудъ спеціалистовъ, которые считаютъ себя какъ бы посвященными въ мистеріи своей спеціальности, обыкновенно имѣютъ свой особый языкъ и не допускаютъ вмѣшиваться въ свой трудъ никого, кромѣ тѣхъ, кто многими годами приготовился къ посвященію и выдержалъ надлежащій искусъ. Правда, результаты научныхъ изслѣдованій постоянно и непрерывно сообщаются всѣмъ читателямъ, и нѣкоторые изъ жрецовъ науки берутъ на себя даже особыя заботы объ этомъ сообщеніи, упрощая языкъ и придумывая болѣе легкіе пріемы изложенія. Однакоже, тонъ этихъ сообщеній обыкновенно вполнѣ догматическій. Объявляя и объясняя свои результаты, ученые добиваются не обсужденія ихъ и повѣрки, а просто лишь распространенія между читателями, и всегда оставляютъ только за собою право на окончательный судъ и на полное пониманіе дѣла.

Такимъ образомъ, иногда говорятъ, что теперь общее сужденіе о движеніи наукъ невозможно, ибо основательную оцѣнку успѣховъ въ каждой области знанія можетъ сдѣлать только спеціалистъ, а, по ограниченности человѣческихъ силъ, нельзя быть спеціалистомъ во всѣхъ областяхъ, Такая невозможность или трудность общаго взгляда на ходъ наукъ, конечно, только укрѣпляетъ авторитетъ и свободу за каждою спеціальностію; но, съ другой стороны, просвѣщенный человѣкъ нашего времени, вслѣдствіе этого, иногда можетъ испытывать, среди своего ежедневнаго чтенія, впечатлѣніе какого-то вавилонскаго столпотворенія въ умственномъ мірѣ, такъ какъ онъ не видитъ общаго плана и согласія между различными группами строителей научнаго зданія.

Умъ человѣческій, впрочемъ, по самой своей природѣ никогда не можетъ отказаться отъ стремленія найти связь и единство между частными явленіями. Часто встрѣчаются и попытки опредѣлить общій ходъ наукъ; мы остановимся здѣсь на нѣкоторыхъ очеркахъ этого рода, какъ намъ кажется, очень характерныхъ для нашего времени.

III.
Сужденіе итальянскаго профессора.

Профессоръ Павіанскаго университета Ферріери, въ своемъ "Руководствѣ къ критическому изученію литературы", превозноситъ современные успѣхи наукъ слѣдующимъ образомъ:

"Нашъ вѣкъ есть вѣкъ научнаго обновленія. Науки естественныя, философскія и нравственныя, освобожденныя отъ религіознаго догматизма и отъ метафизики,нашли свой раціональный методъ, опредѣлили новое понятіе о мірѣ, о жизни, о человѣческихъ судьбахъ. Это обновленіе носитъ въ наукѣ имя позитивизма, безсмертнымъ основателемъ котораго былъ Огюстъ Контъ, достойный вождь знаменитой фаланги послѣдователей, къ которой принадлежатъ Стюартъ Милль, Е. Литре, Гербертъ Спенсеръ и другіе, менѣе значительные итальянцы и иностранцы".

"Здѣсь не мѣсто опредѣлять значеніе слова позитивизмъ и указывать результаты этого новаго научнаго направленія. Для насъ достаточно знать, что черезъ него умъ освободился отъ множества предразсудковъ и традиціонныхъ заблужденій, отказался отъ изслѣдованія высшихъ причинъ, чтобы отдаться изученію физическихъ и нравственныхъ фактовъ, свелъ средства открытія истины съ единственнымъ двумъ, къ чувственному опыту и къ очевидному доказательству, разрѣшилъ многія изъ задачъ, наиболѣе интересующихъ человѣческую мысль, наконецъ заставилъ науку сдѣлать въ немногіе годы болѣе исполинскіе шаги, чѣмъ она сдѣлала въ теченіе многихъ столѣтій. И наука занимаетъ теперь всѣ сильные умы; непрерывная горячка изслѣдованія истины, изумительная дѣятельность во всякой области познаній знаменуетъ собою наше время. Наука проникла во всякое проявленіе жизни; она направляетъ умозрѣнія мыслителя, и она же руководитъ людьми дѣйствія" {Guida allo studio eritico della literatura. Lezioni dal Pio Ferrieri, prof. nella R. Universita di Pavia. 2-da ediz. Torino, 1885. p. 156, 157.}.

Этотъ восторженный отзывъ достоинъ вниманія потому, что его можно принять за выраженіе почти общаго мнѣнія объ успѣхахъ наукъ, господствующаго у тѣхъ людей, которые довольны и гордятся своимъ просвѣщеніемъ въ наше время. Италія есть страна, которая, подобно намъ, и даже гораздо болѣе насъ, преклоняется передъ научнымъ авторитетомъ Франціи и Англіи; павіанскій профессоръ съ благоговѣніемъ обращаетъ глаза. на сѣверныя страны, откуда льется свѣтъ науки. Естественно, что ему бросается въ глаза наиболѣе общее. наиболѣе характерное направленіе умовъ, что онъ пораженъ его новизною, видитъ въ немъ нѣчто великое и прекрасное, а потому и провозглашаетъ, что "нашъ вѣкъ есть вѣкъ научнаго обновленія" и что нынѣ "наука сдѣлала въ немногіе годы болѣе исполинскіе шаги, чѣмъ прежде въ теченіе многихъ столѣтій".

Эти преувеличенія для насъ, однакоже, поучительны, потому что въ нихъ отражается истина. Можетъ быть то, что Ферріери называетъ обновленіемъ, иные готовы признать упадкомъ, но во всякомъ случаѣ очевидно, что, начиная съ половины нашего столѣтія, научное движеніе дѣйствительно измѣнило свой прежній ходъ, пошло въ другую сторону, въ которую и продолжаетъ идти съ нарастающею силою. Дѣйствительно, въ это время "многія изъ задачъ наиболѣе интересующихъ человѣческую мысль", если, положимъ, въ сущности и не были разрѣшены, то были однако провозглашены разрѣшенными, и; эти ихъ рѣшенія часто были принимаемы съ энтузіазмомъ и распространились по всему образованному міру. Дѣйствительно, въ это время не было конца всякаго рода низверженію "предразсудковъ и традиціонныхъ заблужденій", хотя, можетъ быть, иныя побѣды этого рода были совершенно мнимыя, а въ числѣ заблужденій отвергались и драгоцѣнныя истины. Одно сомнительно въ общей картинѣ итальянскаго ученаго: будто-бы науки теперь установили "новое понятіе о мірѣ, о жизни, о человѣческихъ судьбахъ". Скорѣе слѣдуетъ сказать, что только усердно отрицалось старое понятіе, да почти на этомъ отрицаніи все и остановилось.

Что касается до позитивизма, то ему, по обыкновенію, здѣсь придано преувеличенное значеніе. Ренанъ, какъ мы указывали {Борьба съ Западомъ, кн. I, стр. 416.}, думаетъ, что слава Конта совершенно фальшивая, и онъ, конечно, правъ въ извѣстной мѣрѣ. Но нужно бы объяснить причины возникновенія этой славы. Рѣдкіе ученые вникаютъ въ Конта; ссылаются же на него очень многіе, едва-ли не потому, что онъ далъ видъ какой-то систематичности и опредѣленности хаотическимъ и чисто-отрицательнымъ стремленіямъ, возобладавшимъ въ наукахъ. Самое названіе позитивизмъ имѣетъ въ себѣ нѣчто приличное и солидное, содержитъ глухое указаніе на какой-то строгій пріемъ изслѣдованія. А отверженіе метафизики, то-есть философіи, провозглашенное Контомъ, сразу привлекло множество умовъ, для которыхъ философія была несноснымъ игомъ.

IV.
Книга Ренана "L'avenir de la science".

Обзоръ научнаго движенія, совершавшагося въ послѣднія десятилѣтія, былъ сдѣланъ Ренаномъ въ предисловіи къ книгѣ "L'avenir de la science" (Par. 1890), и вотъ по какому поводу. Эта книга, только теперь напечатанная, была написана имъ еще въ молодости,въ 1849 году. То была совершенно особенная минута. въ жизни Ренана. Во-первыхъ, онъ тогда только-что разорвалъ съ католицизмомъ, отрекся отъ церкви, и весь горѣлъ жаромъ тѣхъ новыхъ убѣжденій, которыя привели его къ этому шагу. Во-вторыхъ, вслѣдъ за тѣмъ совершилась февральская революція; передъ ученымъ юношей поднялись съ неотразимой силой политическіе и общественные вопросы, о которыхъ онъ прежде вовсе не думалъ. И вотъ, онъ пишетъ огромную книгу, въ которой излагаетъ все множество мыслей, кипящихъ въ его головѣ и составляющихъ его новый взглядъ на вещи, только-что сложившійся изъ предыдущаго развитія и борьбы. Это было нѣкотораго рода исповѣданіе вѣры, замѣнившей собою вѣру въ церковное ученіе. Книга называлась "О будущности науки" и выражала восторженное поклоненіе наукѣ. По тогдашнему убѣжденію Ренана, наука должна современемъ замѣнить религію, стать на ея мѣсто въ жизни человѣчества. Да и въ политическихъ и общественныхъ дѣлахъ только отъ науки слѣдуетъ ожидать спасенія и разрѣшенія всякихъ вопросовъ. Такова существенная, главная тема книги; въ доказательствахъ же и выводахъ, въ побочныхъ соображеніяхъ и поясненіяхъ, Ренанъ высказываетъ еще множество другихъ мыслей, которыхъ онъ и потомъ держался, повторяя и развивая ихъ въ теченіе своего долгаѵо литературнаго поприща. Можно сказать, что въ этой книгѣ уже сказался весь Ренанъ, уже содержатся зародыши всѣхъ его писаній.

Это было его первое произведеніе, съ которымъ онъ хотѣлъ выступить передъ читателями. Ученые друзья удержали его отъ печатанія; они справедливо находили, что книга дурно написана, неясно, длинно, тяжело, такъ что не можетъ имѣть успѣха. Только теперь, спустя болѣе сорока лѣтъ, Ренанъ рѣшился издать эту свою старую рукопись, въ надеждѣ, что огромная знаменитость, которую онъ пріобрѣлъ, уже непремѣнно возбудитъ вниманіе читателей къ первоначальному очерку его мыслей.

Такимъ образомъ, передъ нами снова являются всѣ его воззрѣнія, и въ этой книгѣ найдется не мало любопытнаго для того, кто желаетъ уяснить себѣ ходъ и складъ этихъ воззрѣній. Но мы не объ этомъ хотимъ говорить. Естественно, что, издавая книгу, написанную болѣе сорока лѣтъ назадъ, Ренанъ долженъ былъ задать себѣ вопросъ: насколько сбылись его предсказанія? Какъ и въ чемъ наука оправдала надежды, которыя онъ на нее возлагалъ? Въ предисловіи онъ старается отвѣтить на эти вопросы. Сперва онъ рѣшительно заявляетъ, что его вѣроисповѣданіе осталось неизмѣннымъ. "Моя религія", говоритъ онъ, "все та же -- прогрессъ разума, т. е. науки" {Е. Rепаn, L'avenir de la science, pensées de 1848. Paris, 1890. Préface, стр. VII.}. И такъ, наука признается имъ какъ-бы единственнымъ и полнымъ воплощеніемъ человѣческаго разума. Потомъ, онъ указываетъ на нѣкоторыя частныя поправки, которыя онъ долженъ былъ сдѣлать въ своихъ первоначальныхъ мнѣніяхъ.Наконецъ, онъ начинаетъ разбирать успѣхи наукъ за это долгое время и доказываетъ, что онъ не обманулся въ своемъ юношескомъ поклоненіи, что его чаянія подтверждены научнымъ движеніемъ, съ тѣхъ поръ совершившимся.

"Когда я пытаюсь свести балансъ всего, что оказалось химерой въ мечтаніяхъ, наполнявшихъ меня полвѣка назадъ, и всего, что осуществилось, признаюсь, я испытываю довольно живое чувство нравственной радости. Въ итогѣ я былъ правъ. Прогрессъ, за исключеніемъ немногихъ разочарованій, совершился по тѣмъ самымъ линіямъ, которыя я тогда себѣ воображалъ" (стр. XII).

Попробуемъ же, слѣдуя за Ренаномъ, обозрѣть научные успѣхи за послѣднее пятидесятилѣтіе и посмотримъ, чему онъ такъ радовался.

V.
Науки естественныя.

Ренанъ говоритъ сперва о наукахъ естественныхъ. потомъ о наукахъ историческихъ и вспомогательныхъ имъ наукахъ филологическихъ и, наконецъ, о наукахъ политическихъ и соціальныхъ.

Науки естественныя стоятъ впереди, конечно, потому, что въ наше время онѣ играютъ роль "первой философіи", составляютъ какъ-бы ученіе объ основахъ всего существующаго. Ренанъ съ удовольствіемъ замѣчаетъ, что онъ, въ сущности, всегда былъ эволюціонистомъ въ своей области, въ пониманіи "произведеній человѣчества, языковъ, письменъ, литературъ, законодательствъ, соціальныхъ формъ". Поэтому, водвореніе эволюціонизма въ ученіи о произведеніяхъ природы, начавшееся съ Дарвина, только подтвердило предчувствія Ренана, было только распространеніемъ его воззрѣній. "Я имѣлъ вѣрный взглядъ на то, что я называлъ происхожденіемъ жизни (les origines de la vie). (Такъ формулируетъ онъ уже свои самыя начальныя научныя убѣжденія). Я хорошо видѣлъ, что и въ человѣчествѣ и въ природѣ все дѣлается, что творенію нѣтъ мѣста въ ряду слѣдствій и причинъ". Естественныя науки съ тѣхъ поръ совершенно утвердили и окончательно развили это пониманіе міра. "Предметъ нашего познанія", говоритъ Ренанъ въ видѣ заключенія, "есть нѣкоторое громадное развитіе, котораго первыя, едва, уловимыя звенья даются намъ космологическими науками, а послѣдніе предѣлы представляетъ собственно такъ называемая исторія" (стр. XIII).

Если таковъ итогъ успѣховъ естествознанія, то, какъ мы видимъ, онъ весь содержится въ томъ, что идея "развитія" замѣняла собою идею "творенія". Въ чемъ состоитъ противоположность этихъ двухъ идей, и точно ли онѣ противоположны, если брать ихъ въ ихъ широкомъ смыслѣ, объ этомъ не разсуждаетъ Ренанъ. Въ исторіи и въ природѣ, по его выраженію, все дѣлается. Это очень неопредѣленно; едва-ли бы онъ согласился сказать, напримѣръ, что все дѣлается само собою, или что ни въ природѣ, ни въ исторіи не возникаетъ ничего новаго. Намъ очень мало сказано, если сказано только, что происходитъ "нѣкоторое громадное развитіе". Развитіе по самому своему существу должно имѣть и направленіе и цѣлъ. Почему намъ не скажутъ, нашло-ли ихъ естествознаніе? По крайней мѣрѣ, искало-ли оно ихъ и ищетъ-ли теперь?

Ренанъ нисколько не останавливается на подобныхъ разсужденіяхъ. Но, вмѣсто того, онъ, вслѣдъ за приведенными словами, дѣлаетъ замѣчаніе, изъ котораго все-таки видно, въ какую сторону клонятся его мысли. Именно, онъ замѣчаетъ, что успѣхи естествознанія принуждаютъ его сдѣлать нѣкоторую поправку въ мнѣніяхъ, выраженныхъ въ его юношеской книгѣ.

"Подобно Гегелю", говоритъ онъ, "я ошибался въ томъ, что слишкомъ утвердительно приписывалъ человѣчеству нейтральную роль въ мірозданіи. Между тѣмъ, возможно, что все человѣческое развитіе имѣетъ столь же мало значенія (n'ait pas plus de conséquence), какъ плѣсень или лишаи, которыми покрывается всякая влажная поверхность".

Вотъ какое воззрѣніе составляетъ новое пріобрѣтеніе Ренана! Вотъ къ чему онъ приведенъ своими изысканіями и наблюденіями надъ развитіемъ "языковъ, письменъ, литературъ, законодательствъ, соціальныхъ формъ", и съ чему гораздо яснѣе пришли будто-бы космологическія науки!

Странно говорить объ этомъ такъ бѣгло, какъ говоритъ Ренанъ; онъ, какъ будто для большей занимательности своей рѣчи, мимоходомъ пугаетъ читателей этою плѣсенью и лишаями. Попробуемъ, однако, хоть нѣсколько разобрать дѣло. Естественныя науки въ своихъ удивительныхъ обобщеніяхъ дѣйствительно доказали однородность жизни, нашли нѣкоторое элементарное сродство между жизнью человѣка и жизнью мельчайшихъ организмовъ. Но вѣдь изъ этого ровно ничего не слѣдуетъ относительно достоинства и значенія различныхъ организмовъ. Мы судили бы совершенно по-дѣтски, еслибы, подводя существа подъ какое-нибудь общее понятіе, воображали, что они, въ силу этого, однородны во всѣхъ отношеніяхъ. И человѣкъ и камень имѣютъ вѣсъ; человѣкъ только-что убитый вѣситъ столько же, сколько онъ же вѣсилъ живой; развѣ слѣдуетъ отсюда, что человѣкъ не лучше камня и что живой не лучше мертваго? Гегель, на котораго Ренанъ ссылается, какъ бы въ извиненіе своего прежняго заблужденія, смотрѣлъ на вопросъ неизмѣримо правильнѣе. Если человѣкъ, положимъ даже, и не центръ міра, то, во всякомъ случаѣ, онъ такъ связанъ съ центромъ, что можетъ изъ него смотрѣть на мірозданіе; слѣдовательно, онъ не только выше всѣхъ земныхъ созданій, но можетъ подыматься до высоты какихъ бы то ни было существъ, представляемыхъ нашимъ воображеніемъ. Совершенная нелѣпость думать, что значеніе человѣка, можетъ быть, равняется значенію "плѣсени и лишаевъ", заводящихся вездѣ, гдѣ есть сырость.

VI.
Науки историческія и филологическія.

"Науки историческія и вспомогательныя имъ науки филологическія (продолжаетъ свой обзоръ Ренанъ) сдѣлали громадныя завоеванія съ тѣхъ поръ, какъ я предался имъ съ такой любовью, сорокъ лѣтъ тому назадъ". "Черезъ сто лѣтъ человѣчество уже будетъ знать почти все, что оно можетъ знать о своемъ прошедшемъ". "Исторія религіи уяснена въ самыхъ важныхъ ея отдѣлахъ. Стало ясно, не въ силу доказательствъ а priori, а въ силу самаго разбора мнимыхъ свидѣтельствъ, что никогда не было, во всѣхъ вѣкахъ достижимыхъ для насъ, ни откровенія, ни сверхъестественнаго факта. Самый процессъ цивилизаціи дознанъ въ его общихъ законахъ. Неравенство расъ констатировано. Права каждаго человѣческаго племени на болѣе или менѣе почетное упоминаніе въ исторіи прогресса приблизительно опредѣлены" (стр. XIV).

Таковы итоги "громадныхъ завоеваній" въ этой области знаній. Пересматривая ихъ въ томъ видѣ, въ какомъ ихъ представляетъ Ренанъ, нельзя однако не почувствовать какого-то разочарованія. Повидимому, все здѣсь сухо и безплодно. Гдѣ же тотъ свѣтъ, который долженъ быть проливаемъ этими науками? Гдѣ внутренній смыслъ ихъ быстрыхъ и великихъ трудовъ и успѣховъ?

Ренанъ указываетъ на то, что начало народности рѣшительно утвердилось въ пониманіи исторіи. Самъ онъ всегда держался этого начала, конечно, вслѣдъ за нѣмецкими мыслителями, на которыхъ воспитался. Онъ говоритъ, что теперь уже вполнѣ доказано и признано "неравенство" человѣческихъ расъ, и что свои "почетные отзывы" исторія распредѣляетъ не иначе, какъ по племенамъ (familles humaines). Такъ и прежде онъ говаривалъ, что "намъ извѣстно не одно, а три или четыре человѣчества". Вопросъ огромной важности, большой шагъ сравнительно съ взглядами прошлаго вѣка, все подводившими подъ одну мѣрку, подъ общія отвлеченныя понятія. Если Ренанъ правъ, если науки историческія и филологическія добыли въ нашъ вѣкъ другіе взгляды, то человѣческая исторія получаетъ у насъ другой смыслъ. Она становится несравненно сложнѣе и шире, глубже и таинственнѣе, чѣмъ какъ воображалъ ее прошлый вѣкъ. Ею управляетъ и движетъ внутренній духъ народовъ, который неизмѣримо сильнѣе, богаче содержаніемъ, живучѣе и плодотворнѣе, чѣмъ наши личныя усилія и наши понятія. При такомъ взглядѣ на исторію, вся картина былыхъ временъ получаетъ жизнь и блескъ, полна для насъ неисчерпаемаго смысла и значенія; да и будущее людей не представляетъ одной загадочной тьмы, а озарено вѣрой въ новыя воплощенія духа.

Изъ всѣхъ новыхъ историческихъ изслѣдованій Ренанъ указываетъ въ частности только на одно, на разработку исторіи религій. Дѣйствительно, это есть новая область, завоеванная человѣческимъ умомъ, и труды, совершенные въ этой области, громадны и блистательны. Въ европейскихъ университетахъ уже учреждаются особыя каѳедры для этой науки, и американцы уже придумали особое названіе для ученыхъ, спеціально ею занимающихся; этихъ сціентистовъ они называютъ религіонистами.

Казалось бы, что можетъ быть значительнѣе подобнаго научнаго движенія? Дѣло идетъ о религіи; въ ея исторіи отражается ея сущность, и ученыя изысканія должны направляться къ этой сущности и уяснять намъ ея понятіе. Но Ренанъ объ этомъ молчитъ; если ему повѣрить, то новѣйшее изученіе религій важно единственно потому, что будто-бы доказало, что ни въ какомъ вѣкѣ, доступномъ наукѣ, не было "ни откровенія, ни сверхъестественныхъ событій".

Немного же мы узнали! Подобное чисто-отрицательное положеніе, конечно, ничего не говоритъ намъ о сущности предмета, о дѣйствительномъ содержаніи религіи. Притомъ, это положеніе совершенно невѣрно выставлено, какъ выводъ изъ историческихъ изысканій. Нѣтъ сомнѣнія, что отрицаніе такъ называемаго сверхъестественнаго вовсе не выводится изъ "разбора свидѣтельствъ", а напротивъ вносится въ этотъ разборъ, что изслѣдователи, какой бы вѣкъ ни изслѣдовали, приступаютъ къ нему уже съ этимъ готовымъ отрицаніемъ, а потому, разумѣется, и всѣ вѣка у нихъ оказываются одинаковыми въ этомъ отношеніи. Ренанъ часто и прежде говорилъ объ этомъ вопросѣ; онъ придаетъ ему великую важность, но всегда также дурно его ставилъ. Одно мѣсто изъ его прежнихъ писаній такъ поразительно обнаруживаетъ внутреннее противорѣчіе этой постановки, что странно, какъ онъ самъ его не замѣтилъ. Вотъ это мѣсто:

"Свидѣтельства ничего не доказываютъ въ вопросѣ этого рода. (Совершенно вѣрно и прямо противоположно тому, что онъ сказалъ теперь). Если есть божество,котораго могущество подтверждается документами повидимому неопровержимыми, то это, конечно, карѳагенская богиня Раббатъ Іанитъ. Болѣе трехъ тысячъ стелъ, свидѣтельствующихъ объ обѣтахъ, данныхъ этой богинѣ, извлечены изъ земли; большею частію они теперь находятся въ Національной библіотекѣ въ Парижѣ, всѣ возвѣщаютъ, что Раббатъ Танитъ "вняла молитвѣ", которая была къ ней обращена. И что же? -- эти три тысячи свидѣтелей молитвы, достигшей своей цѣли, безъ сомнѣнія ошибаются. Въ самомъ дѣлѣ, Раббатъ Таниты будучи ложнымъ божествомъ, никакъ не могла никого услышать. Дѣйствительность хины доказана, потому что въ безчисленныхъ случаяхъ хина или ея эквиваленты измѣнили ходъ лихорадки. Было-ли это когда~нибудь доказано для молитвы?" {Nouvelles études d'histoire religieuse. Par. 1884. Préface, стр. VIII.}.

Странное разсужденіе! Только-что Ренанъ привелъ "неопровержимыя" доказательства въ пользу могущества карѳагенской богини, только-что осмѣялъ эти доказательства и провозгласилъ, что "свидѣтельства" тутъ ничего не доказываютъ,-- а теперь самъ требуетъ свидѣтельствъ! И притомъ, онъ говоритъ вызывающимъ тономъ, какъ будто этихъ свидѣтельствъ никакъ нельзя найти; между тѣмъ, что можетъ быть легче, какъ услышать отъ вѣрующаго, что Богъ исполнилъ его молитву?

Но всего интереснѣе, что у Ренана тутъ же вырвалось слово, которое объясняетъ истинный смыслъ всего дѣла. Почему онъ не вѣритъ карѳагенскимъ памятникамъ? На основаніи точныхъ изслѣдованій? Но o нихъ и думать невозможно. Онъ не вѣритъ потому, что Танитъ есть "ложное божество"; слѣдовательно, онъ заранѣе, а priori, знаетъ, что молитва къ этому божеству не могла имѣть послѣдствій. Конечно, это вполнѣ правильный пріемъ историческаго изслѣдованія. Не по памятникамъ мы судимъ, вѣрны-ли наши общіе принципы, а наоборотъ, мы по нашимъ принципамъ судимъ о памятникахъ и рѣшаемъ, что въ нихъ можно допустить и что слѣдуетъ отвергнуть. Безъ сомнѣнія, такъ точно дѣйствуютъ и всякіе современные религіонисты. Они слѣдуютъ ученію, уже очень давно провозглашенному нѣкоторыми мыслителями, что Богу не свойственно нарушать законы природы. Ренанъ грубо ошибся, выдавая этотъ принципъ за выводъ изъ многотрудныхъ историческихъ изслѣдованій. Такого открытія нельзя было сдѣлать, и если бы только въ немъ заключалась заслуга исторіи религій, то эту науку нужно бы было признать совершенно безплодною.

По счастію, дѣло стоитъ иначе. Какой-то глубокій и важный: поворотъ умовъ, можетъ быть мало сознательный, обнаруживается въ томъ вниманіи, которое обратилъ нашъ вѣкъ на религію и ея исторію. Эти пристальныя, неутомимыя изысканія, очевидно, вызваны не холоднымъ любопытствомъ и страстью къ ученой кропотливости; они дышатъ любовью и уваженіемъ къ самому предмету изысканій. Можно сказать, что нынче каждый ученый, углубляющійся въ изученіе извѣстной религіи, дѣлается въ нѣкоторой мѣрѣ ея послѣдователемъ. Такъ когда-то чистосердечный и великодушный труженикъ Анкетиль дю Перронъ, изучая упанишады, совершенно предался высокому ученію браминовъ. Между тѣмъ, вспомнимъ общее отношеніе къ религіи въ прошломъ вѣкѣ во Франціи, въ Англіи. Для тогдашнихъ ученыхъ всякая религія была только "собраніемъ новой лжи и старыхъ басенъ", какъ выражается Коранъ. Понятно, что съ такими понятіями они не изучали религій, да и не могли ихъ изучать. Теперешнее изученіе, поэтому, свидѣтельствуетъ о глубокой перемѣнѣ въ нашихъ понятіяхъ.

Ренанъ, отзываясь такъ поверхностно объ исторіи религій, можно сказать, дѣлаетъ большую несправедливость самому себѣ. Самъ онъ написалъ обширную исторію первобытнаго христіанства, и если потомство будетъ поминать его добромъ, то, конечно, за тотъ почтительный, иногда даже благоговѣйный тонъ, который часто звучитъ въ его исторіи. Этотъ тонъ былъ великою новостью, указывалъ на великій успѣхъ въ пониманіи предмета и, дѣйствительно, иногда звучалъ такъ сильно, что, какъ о томъ свидѣтельствуютъ Газе, Гратри, иные невѣрующіе возвращались къ религіи. Вообще, ни одинъ вѣкъ не писалъ такъ много и такъ хорошо о Христѣ, какъ наше печальное столѣтіе. Штраусу, выступившему "ъ книгой, въ которой онъ доказывалъ, что мы о Христѣ ничего достовѣрнаго не знаемъ, пришлось бы признать, еслибы онъ былъ въ состояніи ясно видѣть послѣдовавшее, совершенную неудачу своего тезиса. Но онъ былъ неспособенъ видѣть и плачевно кончилъ свое поприще жалкою книгою Старая и новая вѣра. Его дѣятельность показываетъ, однакоже, какъ благотворна сила твердаго и свободно высказаннаго убѣжденія. Со всѣхъ сторонъ и вѣрующіе и невѣрующіе принялись писать Жизнь Іисуса; и пишутъ до сихъ поръ, и успѣли написать много истинно превосходнаго, хотя бы и съ большой примѣсью слабаго и невѣрнаго. Никогда пресловутый XVIІІ вѣкъ, вѣкъ философіи, не могъ думать, что умы просвѣщенныхъ людей черезъ сто лѣтъ будутъ такъ упорно и неотвратимо обращены на Божественнаго Учителя изъ Назарета. Тезисъ Штрауса, какъ намъ кажется, потерпѣлъ полное пораженіе. Красота святаго и несравненнаго образа Христа побѣдила; она прошла черезъ всю тьму и весь свѣтъ прошлыхъ вѣковъ и до сихъ поръ сіяетъ передъ нами и согрѣваетъ насъ.

VII.
Науки политическія и соціальныя.

Ренанъ, какъ мы видѣли, утверждаетъ еще, что наука, успѣла найти законы самаго "процесса цивилизаціи";. т. е. ея поступательнаго хода, способа, которымъ этотъ ходъ совершается. Вѣроятно, это самое онъ разумѣетъ и подъ "исторіею прогресса", о которой вслѣдъ за тѣмъ упоминаетъ.

Жаль, что о такихъ интересныхъ вещахъ сдѣланы только глухія упоминанія. Исторія всякаго предмета совершается сообразно съ природою этого предмета, съ его сущностію, и потому исторія всегда разъясняетъ намъ предметъ. Если показанія Ренана точны, то можно подумать, что мы далеко подвинулись въ пониманіи цивилизаціи и прогресса, т. е., что мы теперь лучше знаемъ,куда идемъ и куда намъ слѣдуетъ идти. Едва-ли, однако, это такъ; вслѣдъ за приведеннымъ нами мѣстомъ, Ренанъ говоритъ:

"Что касается до наукъ политическихъ и соціальныхъ, то можно сказать, что въ нихъ сдѣланы слабые успѣхи". Неожиданно поражаетъ насъ такой печальный отзывъ о всей послѣдней половинѣ нашего вѣка. Нашъ вѣкъ, какъ видно, постигла неудача въ самомъ чувствительномъ пунктѣ, неудача, невознаградимая никакими другими успѣхами. Остальныя страницы у Ренана заняты подтвержденіемъ этого печальнаго отзыва, и то, что онъ говоритъ здѣсь,-- истинно поразительно.

Сперва онъ замѣчаетъ, что политическая экономія, питавшая въ 1848 г. очень высокія притязанія, потомъ потерпѣла полное крушеніе. Ее поколебали соціалистическія ученія, которыя въ это время получили серіозную и глубокую разработку у нѣмцевъ. Но эти ученія не пришли ни къ какой ясной теоріи, не даютъ яснаго рѣшенія. Ренанъ предсказываетъ, что соціализмъ уже никогда не исчезнетъ, всегда будетъ безпокоить общество, но будетъ видоизмѣненіемъ общими усиліями, получитъ видъ, при которомъ съ нимъ можно уживаться.

"Въ политикѣ положеніе дѣлъ столь же мало ясно" (стр. XV). Современная политика основана на началѣ народности, которое необыкновенно усилилось съ 1848 г. И вотъ, это начало замѣтно ослабѣваетъ. Человѣчество устало ему слѣдовать и приходитъ съ новымъ политическимъ взглядамъ. Они состоятъ въ слѣдующемъ. "Стало совершенно очевидно", говоритъ Ренанъ, "что счастіе недѣлимаго не соотвѣтствуетъ величію той націи, съ которой онъ принадлежитъ; кромѣ того, обыкновенно послѣдующее поколѣніе очень мало цѣнитъ то, за что предъидущее поколѣніе жертвовало своею жизнью" (стр. XVI).

Какое ужасное настроеніе! Если такъ, то можно сказать, цивилизація и прогрессъ идутъ нынѣ съ тому, что исторія разсыплется прахомъ. Въ самомъ дѣлѣ, если всякій отказывается служить націи на томъ основаніи, что какъ бы она ни процвѣтала, ему лично отъ этого слишкомъ мало проку, если, потомъ, никто не любитъ и не почитаетъ трудовъ и подвиговъ предъидущихъ поколѣній, то, значитъ, человѣкъ въ наше время обрываетъ самыя святыя связи свои и съ настоящимъ, и съ прошедшимъ, и хочетъ служить только самому себѣ.

Ренанъ старается далѣе объяснить причину, по которой держится такое настроеніе. По его мнѣнію, это зависитъ отъ "шаткости нашихъ идей о цѣли, къ которой должно стремиться человѣчество, и о дальнѣйшемъ его назначеніи. Между двумя задачами политики, между величіемъ націй и благосостояніемъ недѣлимыхъ, мы выбираемъ руководясь лишь своей выгодой или пристрастіемъ. Ничто намъ не указываетъ, какова воля природы, или въ чемъ цѣль мірозданія".

Но если такъ, то къ чему же повели насъ всѣ исполинскіе успѣхи наукъ естественныхъ и историческихъ? главнаго-то они намъ и не дали. И чему же такъ радовался Ренанъ? И не жалкое ли представленіе цѣлаго міра, какъ нѣкоторой громадной эволюціи, когда смысла этого развитія мы ничуть не понимаемъ?

Ренанъ подробно объясняетъ, какъ плачевна такая умственная тьма. Онъ говоритъ:

"Сколько времени національный духъ будетъ еще побѣждать индивидуальный эгоизмъ? Кто въ послѣдующихъ вѣкахъ окажется наиболѣе послужившимъ человѣчеству, патріотъ, либералъ, реакціонеръ, соціалистъ, или ученый? Никто этого не знаетъ, и однакоже существенно важно было бы знать это, потому что то, что хорошо при одномъ изъ этихъ предположеній, дурно при другомъ. Мы двигаемся, не зная сами, куда идти. Смотря по той точкѣ, съ которой слѣдуетъ стремиться, то, что дѣлаетъ, напримѣръ, Франція, есть или нѣчто превосходное, или нѣчто никуда негодное. Другія націи ничуть не яснѣе видятъ. Политика подобна пустынѣ, въ которой люди идутъ на удачу, къ сѣверу, къ югу, потому лишь, что нужно идти. Никто не знаетъ, относительно общественнаго порядка, въ чемъ состоитъ благо. Утѣшительно только то, что мы непремѣнно куда-нибудь да приходимъ" (стр" XVII).

Бѣдному человѣчеству, утратившему всѣ руководящія понятія, конечно, приходится радоваться хоть тому, что въ какую сторону ни пойдешь, все куда-нибудь придешь, то-есть, что путь не будетъ безконеченъ. Но это -- небольшое утѣшеніе!

Ренанъ заключаетъ такими словами:

"Въ итогѣ, если, вслѣдствіе неутомимыхъ трудовъ XIX вѣка, познаніе фактовъ возрасло удивительно, то назначеніе человѣка покрылось мракомъ болѣе, чѣмъ когда бы то ни было" (стр. XVIІІ).

Какіе жалкіе успѣхи! Нашъ вѣкъ оказывается безмѣрно богатымъ фактами и до нищенства скуднымъ идеями. Ренанъ, чувствуя, что итогъ вышелъ очень печальный, пускается затѣмъ въ оговорки и извиненія, напримѣръ, что лучше мало знать, да вѣрно, что фанатическіе предразсудки будто-бы вреднѣе, чѣмъ непорченность нравовъ, и т. п. Обращаясь затѣмъ къ себѣ, онъ очень рѣшительно заявляетъ: "и такъ, я былъ правъ, когда въ началѣ своего умственнаго поприща твердо повѣрилъ въ науку и поставилъ ее цѣлью своей жизни" (стр. XIX).

Послѣ всего сказаннаго, это имѣетъ видъ жестокой непослѣдовательности. Не радостное сознаніе своей правоты, а грусть и безнадежность -- вотъ прямое впечатлѣніе того обзора научныхъ успѣховъ, который сдѣланъ Ренаномъ. Его хладнокровный тонъ явно противорѣчитъ содержанію его рѣчей. Да и самая настойчивость, съ которою онъ увѣряетъ себя и читателей, что былъ правъ, показываетъ, что онъ въ этомъ сомнѣвается. Развѣ ученый нуждается въ какихъ-нибудь оправданіяхъ своей любви и преданности наукѣ? Развѣ дѣло дошло до того, что наука должна защищать свои права и что нужно вступаться за тѣхъ, кто въ нее вѣритъ и посвящаетъ ей жизнь? Да, дѣло, очевидно, дошло до этого, какъ скоро наука понимается въ томъ смыслѣ, какъ ее разумѣетъ Ренанъ.

Можно сказать, что онъ представилъ намъ, собственно, не успѣхи наукъ, а только успѣхи матеріализма въ наукахъ. Картина его вѣрна, но мы думаемъ, что этотъ общераспространенный складъ научныхъ убѣжденій есть лишь очень одностороннее отраженіе сущности науки; мы вѣримъ, что и теперь истинное содержаніе наукъ гораздо значительнѣе и, что, вообще, научныя начала имѣютъ несравненно больше внутренней силы и глубины. Ренанъ есть рабъ современности. Онъ преклоняется передъ авторитетомъ наиболѣе популярныхъ изъ нынѣшнихъ ученыхъ такъ же покорно, какъ прежде преклонялся передъ католическимъ ученіемъ.

И однако, въ Ренанѣ еще живы другія понятія, болѣе высокія, чѣмъ его теперешнее исповѣданіе. Послѣднія строчки его предисловія странно противорѣчатъ духу, въ которомъ все оно написано. Заговоривъ о томъ, что человѣчеству и наукѣ не суждено вѣчно существовать, онъ неожиданно заключаетъ: "но, еслибы даже небо на насъ обрушилось, то мы все-таки уснули бы спокойно съ такою мыслью: Существо, котораго мы были преходящимъ проявленіемъ, всегда существовало, всегда будетъ существовать" (стр. XX).

Конечно, подобная мысль о Богѣ и о нашихъ отношеніяхъ къ нему можетъ быть очень утѣшительна; но гдѣ же хотя малѣйшій слѣдъ этой мысли въ той наукѣ, которую Ренанъ поставилъ цѣлью своей жизни и успѣхи которой онъ намъ только-что излагалъ? Если мірозданіе и человѣкъ есть произведеніе божественной силы, то на всемъ должна лежать нѣкоторая печать этой силы. Стремится ли наука распознать эту печать? Научаетъ ли она насъ умѣнью ее видѣть? Если процессъ, совершающійся въ мірозданіи и въ исторіи, есть нѣкоторая эволюція, то показываетъ ли наука, что направленіе и цѣль этой эволюціи не случайны, а такъ или иначе находятся въ зависимости отъ божественнаго ума и божественной воли?

Вотъ точка зрѣнія, съ которой видно, что то, что Ренанъ считаетъ великимъ успѣхомъ, составляетъ, можетъ быть, великій упадокъ.

VIII.
Новѣйшій образъ мыслей по Вогюэ.

Общераспространенный складъ современныхъ научныхъ убѣжденій былъ часто предметомъ разсужденій и замѣчаній. Мы приведемъ здѣсь чрезвычайно мѣткую и опредѣленную характеристику этого склада, которую нашли у Вогюэ, писателя очень извѣстнаго русской публикѣ. По случай выставки 1889 года онъ написалъ рядъ замѣтокъ, въ которыхъ старается уловить внутреннія черты нашего времени и сравниваетъ его съ тѣмъ, что было сто лѣтъ тому назадъ. И онъ рѣшительно утверждаетъ, что тѣ политическія понятія, которыя лежали въ основаніи первой французской революціи и первой республики, уже не имѣютъ силы въ третьей республикѣ, что теперь господствуютъ совершенно другіе взгляды. Переворотъ въ мнѣніяхъ произошелъ въ послѣднія два-три десятилѣтія. Вотъ какъ Вогюэ описываетъ причины этой перемѣны и новое господствующее настроеніе.

"Еще не очень давно авторитетъ революціоннаго символа вѣры (принциповъ 1789 года) стоялъ твердо, почти не страдая отъ направленныхъ на него нападеній другихъ доктринъ".

"Индивидуальныя мнѣнія, съ какой бы высоты они ни провозглашались, легко могутъ быть отнесены на счетъ дилеттантизма и почти не имѣютъ дѣйствія на. популярное предубѣжденіе; оно бываетъ искореняемо лишь какимъ-нибудь другимъ предубѣжденіемъ. И такое предубѣжденіе понемногу складывалось. Въ это время (лѣтъ тридцать назадъ), опытныя науки обладали большимъ кредитомъ: онѣ завладѣли лучшими умственными силами во Франціи и въ другихъ средоточіяхъ европейскаго развитія; онѣ заправляли ходомъ всѣхъ категорій мышленія. Научныя теоріи, не выходившія прежде изъ кабинета своихъ авторовъ или изъ тѣснаго кружка адептовъ, стали распространяться въ образованномъ мірѣ и сложились около этого времени въ извѣстныя ходячія формулы. Создался нѣкоторый философскій символъ вѣры, общепринятый всѣми, кто давалъ движеніе идеямъ; главные члены этого символа можно сокращенно выразить въ нѣсколькихъ строкахъ":

"Вселенная, непрестанная кристаллизація нѣкоторой темной воли, есть поприще и безпрерывно измѣняющійся результатъ извѣстнаго рода игры силъ. То же опредѣленіе прилагается къ человѣку, клѣточкѣ этого обширнаго организма. Человѣкъ не свободенъ; подчиненный власти всеобщаго детерминизма, онъ безсознательно слѣдуетъ развитію своей внутренней природы; эта природа ведетъ его къ своимъ цѣлямъ посредствомъ цѣлаго ряда искусныхъ обмановъ. Никакой человѣкъ не можетъ быть разсматриваемъ отдѣльно; выхваченный изъ ряда, онъ такъ же мало имѣетъ цѣны и значенія, какъ звено, отдѣленное отъ цѣпи; произведеніе племени, среды и мгновенія, онъ объясняется только наслѣдственностію и общественностію. Его личное усиліе, присоединяясь къ наслѣдственному усилію, стремится постоянно создавать неравенство посредствомъ подбора. Подборъ совершается посредствомъ безпощадной борьбы всѣхъ противъ всѣхъ, посредствомъ побѣды наиболѣе сильнаго,-- или (если вводятъ въ дѣло нравственное понятіе) наилучшаго (оба эти слова имѣютъ одинаковый смыслъ въ естественной морали) -- надъ наиболѣе слабымъ, надъ наихудшимъ. Сила есть накопившееся качество, приспособленіе какого-нибудь существа къ его особой цѣли. И такъ, нельзя говорить, что сила выше права -- это противно смыслу, но нужно говорить: сила создаетъ право. Законъ подбора встрѣчаетъ себѣ противодѣйствіе въ антагонистическомъ законѣ атавизма, или стремленія къ воспроизведенію первоначальнаго типа; въ человѣкѣ возвращеніе съ первобытной животности есть постоянная опасность, угрожающая обществу. Въ исторіи, какъ въ біологіи, прежнія состоянія возвращаются подъ новыми формами! безграничное соперничество есть условіе прогресса, появленіе извѣстнаго органа оправдываетъ его употребленіе; права видовъ и недѣлимыхъ пропорціональны ихъ жизненному могуществу ",

"Излишне было бы настаивать на соціальныхъ слѣдствіяхъ этихъ ученій; они тяготѣютъ около трехъ главныхъ точекъ: детерминизма, подбора въ силу наслѣдственности, права силы. Гдѣ тутъ свобода, равенство, братство? Далеко ушли мы отъ той философіи, которая внушила Объявленіе правъ человѣка!"

"Такъ совершился кризисъ принциповъ 1789 года; они теперь между двухъ огней, между богословскимъ протестомъ, слѣдившимъ за ними издали, и между протестомъ научнымъ, который внезапно поднялся противъ нихъ".

"Я лишь констатирую, что съ 1870 г. избранная въ умственномъ отношеніи часть молодыхъ поколѣній является наблюдателю съ новыми качествами и недостатками. Въ этой избранной части всѣ умы усвоили себѣ указанный выше символъ вѣры. Большею частію они не почерпали изъ источниковъ, никогда не читали авторовъ тѣхъ ученій, дѣйствіе которыхъ на себѣ исдытываютъ; тѣмъ не менѣе они проникнуты, часто сами того не зная, идеями, разлитыми въ окружающемъ воздухѣ" {Е. М. de Vogüé, А travers l'exposition. Kev. de deux Mondes, 1889, 1 nov. cip. 173-177.}.

Эта формулировка новѣйшаго настроенія умовъ, сдѣланная Вогюэ, подтверждаетъ и дополняетъ, намъ кажется, печальные итоги Ренана. Не только успѣхи наукъ политическихъ и соціальныхъ слабы, но самыя основы этихъ наукъ разрушаются. Отвлеченныя понятія справедливости, равенства, свободы, такъ долго воспламенявшія умы, теряютъ свою силу и уступаютъ мѣсто не болѣе высокимъ и конкретнымъ идеямъ, а понятіямъ низшаго разряда, представленіямъ борьбы, наслѣдственности, подбора. Источникъ этого пониженія все тотъ же: обобщенія, сдѣланныя въ естественныхъ наукахъ. Люди низводятъ себя въ своемъ пониманіи на степень животныхъ и растеній, даже, какъ мы видѣли, на степень плѣсени и лишаевъ. Какъ будто даромъ пропали всѣ усилія, всѣ тысячелѣтія усилій человѣческихъ жить по разуму, по высшему идеалу, а не по влеченіямъ и законамъ тѣла, не уподобляться презрѣннымъ животнымъ, а возвышаться и мыслью и дѣйствіями до чистой духовности, до созерцанія Божества, до сліянія съ нимъ. Очень странно, что натуралисты вычеркиваютъ эти факты изъ своихъ изслѣдованій; исторія человѣчества должна бы имъ ясно показывать, что у человѣка природа совершенно особенная, не подходящая ни подъ какія придуманныя ими категоріи и обслѣдованные ими процессы. Неужели же вся эта исторія до сихъ поръ была только случайностію, нечаяннымъ уклоненіемъ отъ нормы? Современные мыслители поневолѣ приходятъ съ такой противуестественной мысли. Напримѣръ, Ренанъ (въ томъ же предисловіи) такъ объясняетъ все дѣло:

"Очень возможно, что за паденіемъ вѣрованій въ сверхъестественное должно послѣдовать паденіе идеалистическихъ вѣрованій, и что мы увидимъ дѣйствительное пониженіе нравственности человѣчества съ того времени, когда оно усмотрѣло дѣйствительность вещей. Посредствомъ нѣкоторыхъ химеръ удалось добиться отъ добраго гориллы поразительныхъ нравственныхъ усилій; но когда химеры будутъ отняты, то часть поддѣльной энергіи, которую онѣ возбуждали, пропадетъ" (стр. XVIII).

Такъ говоритъ историкъ христіанства, котораго даже эта исторія не научила, каковы самыя глубокія и неотъемлемыя свойства души человѣческой. Онъ все-таки думаетъ, что человѣкъ такое же существо, какъ горилла, только очень добрый горилла. Но откуда же химеры,посредствомъ которыхъ удалось (on avait réussi) сдѣлать этого гориллу нравственнымъ? Кому это удалось? Какимъ-нибудь помѣшавшимся горилламъ?

И Ренанъ можетъ думать, что нравственность не есть вѣчное стремленіе души человѣческой! Точно онъ въ самомъ дѣлѣ старый горилла, который когда-то былъ человѣкомъ, а теперь прогналъ "химеры", увидѣлъ "дѣйствительность вещей" и сознаетъ себя истиннымъ гориллою. Но, сколько бы вокругъ насъ ни развелось людей, равняющихся горилламъ и смотрящихъ на себя, какъ на гориллъ, это еще ничего не доказываетъ. Исторія пройдетъ мимо ихъ, и наука не удовольствуется этимъ понятіемъ о человѣкѣ.

IX.
Философія.

Ренанъ ни слова не говоритъ о философіи, какъ будто съ 1848 года и до нашихъ дней такой науки вовсе не существовало на свѣтѣ. Въ этомъ пренебреженіи онъ оказывается истиннымъ позитивистомъ, съ тѣмъ только добавленіемъ, что въ самомъ позитивизмѣ онъ не видитъ ничего новаго и ничего философскаго. И конечно, онъ довольно правъ, не только въ отношеніи къ позитивизму, но и въ отношеніи къ философіи. Философія, дѣйствительно, въ это время не играла никакой значительной или руководящей роли въ умственномъ движеніи. Въ началѣ этого періода философія была даже гонима общимъ мнѣніемъ, то-есть была осмѣиваема, презираема, почти ненавидима, Какъ пустое мечтаніе, заявляющее огромныя притязанія. Тутъ-то позитивизмъ пріобрѣлъ свою ненадежную славу. Впослѣдствіи нѣкоторые философскіе писатели не только достигли большой извѣстности, но и усердно читались и были предметомъ всякихъ споровъ и сужденій. Таковы Шопенгауэръ, Милль, Спенсеръ, Гартманъ. Но успѣхъ этихъ писателей не означалъ какого-нибудь подъема философіи. Одни изъ нихъ, какъ Шопенгауэръ и Гартманъ, привлекли къ себѣ вниманіе потому, что совпали по своимъ мыслямъ съ пессимистическимъ настроеніемъ времени, съ чувствомъ эгоистической тоски, сопровождающимъ паденіе нравственныхъ идеаловъ. Другіе, Милль и Спенсеръ, имѣли успѣхъ потому, что говорили въ одинъ голосъ съ эмпириками и опытными изслѣдователями природы, значитъ, поддерживали господствующее научное направленіе. Притомъ это были только усиленныя развитія нѣкоторыхъ прежнихъ философскихъ ученій, напримѣръ Канта, Юма. Конечно, въ силу этихъ развитій можно было ожидать какихъ-нибудь новыхъ шаговъ и въ понятіяхъ о нравственности, и въ вопросахъ о познаніи; но такихъ шаговъ въ это время сдѣлано не было,-- что и доказываетъ слабость современнаго философскаго движенія. Въ Шопенгауэрѣ есть глубокій религіозный элементъ; но онъ постоянно ускользалъ отъ вниманія читателей и приверженцевъ и остался безплоденъ для движенія религіозной мысли. Милль далъ вопросу о познаніи поразительную и ясную постановку; но изъ этого вышло только отрицаніе познанія, а не новый шагъ въ его пониманіи.

Если въ настоящую минуту спросить знатока и вмѣстѣ строгаго судью современной философской литературы о положеніи философія, то, кажется, онъ долженъ будетъ отвѣчать такъ: философіи теперь, пожалуй,не существуетъ, но зато есть психологія и въ самомъ дѣлѣ, психологическія изслѣдованія чрезвычайно разрослись и утвердились. Они образуютъ науку, подобную какой-нибудь изъ естественныхъ наукъ, то-есть прямо опирающуюся на опытъ, на наблюденіе и экспериментъ, и потому какъ-бы самостоятельную. Здѣсь не мѣсто излагать, какъ она этого достигла и въ чемъ состояться основной пріемъ, та особая точка зрѣнія, съ которой она разсматриваетъ свои предметы. Но внутренній смыслъ современной психологіи иногда выступаетъ такъ выпукло, что мы рѣшаемся сказать о немъ нѣсколько словъ. Психологія ближе всякой другой науки связана съ метафизикой, такъ что долгое время, въ силу этой связи, даже не могла получить отдѣльнаго развитія. Но сущность этой связи не можетъ не сохраниться до сихъ поръ. Когда объ этомъ забываютъ, то получается противорѣчіе, рѣзко бросающееся въ глаза и очень характерно рисующее особенность вновь слагающейся науки. Намъ встрѣтился недавно такой случай. Разсказывая о своемъ путешествіи по Индіи, французскій писатель Шеврильонъ пускается въ остроумныя и тонкія размышленія объ индійской религіозности, глубина и высота которой теперь признается и цѣнится во всѣхъ образованныхъ странахъ. Пытаясь уяснить себѣ смыслъ буддизма, онъ, между прочимъ, дѣлаетъ слѣдующее неожиданное сближеніе:

"Декартъ говоритъ: "я мыслю, слѣдовательно, существую". Будда вѣроятно охотно сказалъ бы: "я мыслю, слѣдовательно, я не существую" : Въ самомъ дѣлѣ, что такое мысль, Какъ не рядъ перемѣнъ, послѣдованіе разныхъ событій? По ученію новѣйшихъ психологовъ, въ ней ничего другаго нѣтъ. Нѣкоторый механизмъ, изслѣдованный въ Англіи Стюартомъ Миллемъ, а во Франціи Тэномъ, создаетъ въ насъ иллюзію субстанціальнаго я; самую опасную изъ всѣхъ иллюзій, говорятъ буддисты, главную западню, устраиваемую намъ искусителемъ Марою; ибо она составляетъ узы, связывающія насъ съ вещами, то великое марево, которое отрываетъ насъ отъ неподвижности и безразличія, чтобы вовлечь насъ въ дѣйствіе и подталкивать насъ впередъ. Буддизмъ называетъ ее ересью, ересью индивидуальности (саккайа диттги)" {André Ghevrilпon, Dans l'Inde. Rev. de deux Mondes 1891.1 janv. стр. 108, 109.}.

Буддисты, въ силу своихъ тысячелѣтныхъ размышленій и созерцаній, конечно, хорошо знаютъ, откуда они идутъ, чего избѣгаютъ и куда пришли; но между современными психологами вѣроятно многіе не подозрѣвали, что воззрѣнія ихъ науки на душу могутъ быть противопоставлены декартовскому Cogito, ergo sum и что эти воззрѣнія сходятся съ ученіемъ одной изъ древнѣйшихъ религій. Дѣйствительно, есть точка, въ которой совпадаютъ буддизмъ и наша психологія, хотя, конечно, они изъ этой точки лотомъ тянутъ въ противоположныя стороны. Подобнымъ же образомъ разошлись психологи и съ положеніемъ Декарта. Декартъ, извѣстно, начинаетъ съ сомнѣнія. Онъ ссылается на то, что есть "ложныя и пустыя" мысли, и остроумно показываетъ, что есть точка зрѣнія, съ которой на всякую мысль можно смотрѣть, какъ на ложную и пустую. Конечно, эту точку нужно твердо знать, если мы не желаемъ на ней оставаться, если желаемъ, напротивъ, найти твердый и ясный путь, по которому всегда можемъ сойти съ этой точки и перейти въ область уже не подлежащую сомнѣнію. Но психологи на этой самой точкѣ и любятъ оставаться; она оказалась самою удобною и даже необходимою для ихъ изысканій;

Невольно приходятъ намъ на мысль насмѣшливыя слова Томаса Рида, относящіяся къ тѣмъ, кого можно назвать родоначальниками нынѣшней психологіи. Онъ говоритъ:

"Какъ Беркелей разрушилъ весь вещественный міръ, такъ Юмъ, опираясь на такія же основанія, разрушаетъ міръ духовный и не оставляетъ въ природѣ ничего кромѣ идей и впечатлѣній, безъ всякаго субъекта, на которомъ они могли бы впечатлѣваться".

"Кажется, особенный порывъ юмора обнаружился у этого автора въ его введеніи. гдѣ онъ съ серіознымъ видомъ обѣщаетъ никакъ не меньше, какъ полную систему наукъ, построенную на совершенно новомъ основаніи, то-есть на основаніи человѣческой природы {Дѣло идетъ о книгѣ Юма: "Treatise of human nature".}; а между тѣмъ все его сочиненіе стремится показать, что въ мірѣ не существуетъ ни человѣческой природы, ни науки. Можетъ быть, было бы неосновательно жаловаться на такое поведеніе автора, такъ какъ онъ не вѣритъ ни въ собственное существованіе, ни въ существованіе читателя, и потому нельзя думать, что онъ хотѣлъ его озадачить, или посмѣяться надъ его легковѣріемъ" {Th. Keid. An inquiry into the human mind, 3 ed. стр. 17.}.

И такъ, уже давно замѣчено (книга Рида вышла въ 1763 году), что иные мыслители выбираютъ для себя точку зрѣнія, съ которой совершенно справедливо будетъ сказать: "я мыслю, слѣдовательно, не существую". Въ наши дни Милль повторилъ Юма, развилъ его мысль до самыхъ крайнихъ предѣловъ, такъ что усомнился даже въ математическихъ аксіомахъ и теоремахъ, которыя Юмъ, по-старому, признавалъ непреложными.

Всякое отчетливое заблужденіе можетъ послужить къ выясненію истины, и въ этомъ смыслѣ не должно насъ излишне огорчать. Здѣсь мы хотѣли только замѣтить, что та психологія, которая нынче въ такомъ ходу, которая такъ богата фактами и такъ ревностно разработывается, очевидно требуетъ какого-то восполненія, а въ теперешнемъ ея видѣ можетъ приводить умы въ. странное состояніе, о которомъ говоритъ Шеврильонъ, которое у послѣдователей буддійской пражны-парамиты почитается лучшею мудростію, ведущею къ высочайшему благу, но у европейцевъ, кажется, ни во что не разрѣшается, кромѣ безъисходнаго недоумѣнія.

X.
Заключеніе.-- Мысль Веневитинова.

Вотъ нѣкоторыя краткія и общія указанія на итоги научныхъ успѣховъ за послѣднія десятилѣтія. Едва-ли можно согласиться съ Ферріери, что нашъ вѣкъ есть вѣкъ научнаго обновленія. Успѣхи современныхъ знаній односторонни и, какъ видно изъ отзывовъ Ренана, эта односторонность такова, что въ самыхъ важныхъ вопросахъ мы достигаемъ только отрицанія или сомнѣнія. Въ силу общераспространеннаго склада научныхъ убѣжденій падаютъ не только нравственныя, но и юридическія понятія. И невозможно указать такого философскаго направленія, такой идеи, которая могла бы надѣяться получить силу въ научномъ движеніи и измѣнить его ходъ. По всему этому, послѣднюю половину нашего вѣка. скорѣе можно назвать временемъ упадка наукъ, чѣмъ временемъ ихъ обновленія.

Для насъ, русскихъ, это тѣмъ печальнѣе, что именно въ это время вліяніе умственнаго движенія Европы у насъ дѣйствуетъ сильнѣе и шире, чѣмъ когда бы то ни было. И, такъ какъ самобытное наше развитіе очень слабо, то мы неизбѣжно переживаемъ на себѣ всѣ болѣзни и паденія европейской мысли. Лучшіе годы лучшей молодежи тратятся на тщательное изученіе книгъ, не заключающихъ въ себѣ живой и плодотворной мысли, а только упорно развивающихъ какое-нибудь одностороннее ученіе. Между тѣмъ эти книги идутъ одна за другою; умы постоянно развлечены и заняты, слѣдовательно, неспособны отдаться естественнымъ побужденіямъ болѣе здоровыхъ и ясныхъ чувствъ, естественному влеченію неискаженной любознательности.

По поводу подобныхъ соображеній, поэтъ Веневитиновъ, оставившій по себѣ навсегда память немногими стихами высокаго достоинства, сказалъ нѣсколько словъ, которыя, намъ кажется, слѣдуетъ тоже помнить.

Въ статьѣ "Нѣсколько мыслей въ планъ Журнала " (тогда затѣвался Московскій Вѣстникъ, начавшій выходить съ 1827 г.) Веневитиновъ разсуждаетъ о недостаткахъ нашей литературы, изъ которыхъ главный, но его мнѣнію, заключался "не столько въ образѣ мыслей, сколько въ бездѣйствіи мыслей", и потомъ говоритъ:

"При семъ нравственномъ положеніи Россіи, одно только средство представляется тому, кто пользу ея изберетъ цѣлію своихъ дѣйствій". Надобно бы совершенно остановить нынѣшній ходъ ея словесности и заставить ее болѣе думать, нежели производить".-- "Для сей цѣли надлежало бы нѣкоторымъ образомъ устранить Россію отъ нынѣшняго движенія другихъ народовъ, закрыть отъ взоровъ ея всѣ маловажныя происшествія въ литературномъ мірѣ, безполезно развлекающія ея вниманіе, и, опираясь на твердыя начала философіи, представить ей полную картину развитія ума человѣческаго, картину, въ которой бы она видѣла свое собственное предназначеніе". -- "Мы слишкомъ близки къ просвѣщенію новѣйшихъ народовъ и слѣдственно не должны бояться отстать отъ новѣйшихъ открытій, если мы будемъ вникать въ причины, породившія современную намъ образованность, и перенесемся на нѣкоторое время въ эпохи, ей предшествовавшія".-- "Философія и примѣненіе оной ко всѣмъ эпохамъ наукъ и искусствъ,-- вотъ предметы, заслуживающіе особенное наше вниманіе, предметы тѣмъ болѣе необходимые для Россіи, что она еще нуждается въ твердомъ основаніи изящныхъ наукъ и найдетъ сіе основаніе, сей залогъ своей самобытности, и слѣдственно своей нравственной свободы въ литературѣ,-- въ одной философіи, которая заставитъ ее развить свои силы и образовать систему мышленія" {Сочиненія Веневитинова, изд. Смирдина. Спб. 1855 г. стр. 142-144.}. Эти прекрасныя мысли приложимы къ нашему времени столько же, и даже болѣе, чѣмъ къ 1827 году, да вѣроятно и надолго еще могутъ годиться для нашего руководcтва. Нужно заботиться о "самобытности", о "нравственной свободѣ" нашего умственнаго и художественнаго движенія, нужно "больше думать, нежели производить", а для этого "устраняться отъ нынѣшняго движенія другихъ народовъ", именно "закрывать глаза на всѣ маловажныя происшествія въ (европейскомъ) литературномъ мірѣ, безполезно развлекающія наше вниманіе", и, вмѣсто того, стараться представить себѣ "полную картину развитія ума человѣческаго" и "вникать въ причины, породившія современную намъ образованность". Разcматривая эту картину и эти причины, намъ слѣдуетъ искать нѣкоторыхъ "твердыхъ началъ", которыми объясняется ихъ смыслъ, и потому слѣдуетъ вообще подниматься до высшихъ областей ума, до философскихъ понятій, имѣющихъ руководящее значеніе, и крѣпко держаться на этой высотѣ.

Веневитиновъ писалъ во время относительно счастливое. Тогда господствовала въ научномъ движеніи глубокомысленная философія Шеллинга, и Веневитиновъ, какъ и многіе изъ лучшихъ тогдашнихъ умовъ, былъ ея послѣдователемъ. Чувствуя всю ширину захвата этой философіи и видя зыбкость и мелкость умственныхъ явленій въ нашей литературѣ, онъ какъ-бы боялся, что вліяніе Шеллинга будетъ у насъ недолговѣчно, и потому убѣждалъ писателей и читателей бросить торопливую погоню за всякою новизною и остановиться на плодотворныхъ началахъ и пріемахъ этого философа. Юный поэтъ никакъ не предчувствовалъ, что, лѣтъ черезъ десять или двадцать послѣ его увѣщаній, сами нѣмцы бросятъ и Шеллинга, и его довершителя, Гегеля, пойдутъ въ науку къ новѣйшимъ французамъ и англичанамъ и станутъ почти краснѣть, когда имъ напомнятъ, что Германія есть отечество философскаго идеализма, что тамъ жили и учили Фихте, Шеллингъ и Гегель.

Мы, русскіе, разумѣется, пошли слѣдомъ за нѣмцами и стали прилежно изучать Бюхнера. Между тѣмъ лучше было бы послушаться Веневитинова и остаться вѣрными нѣмецкому идеализму; тогда, еслибы и оказалась необходимость выйти изъ этого идеализма, мы вышли бы, вѣроятно, не въ ту сторону, въ какую вышли нѣмцы.

29 ноября 1891.

Оставить комментарий Страхов Николай Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 15/02/2018. 72k. Статистика. Статья: Публицистика Борьба с Западом в нашей литературе	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (По поводу книги Ренана "L'avenir de la science").

Страхов Николай Николаевич Итоги современного знания

Страхов Николай Николаевич
Итоги современного знания