Стриндберг Август
Мучения совести

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

МУЧЕНІЯ СОВѢСТИ.

Разсказъ А. Стриндберга.

   Было это въ половинѣ сентября 1870 г. Въ одной изъ комнатъ клубной кофейни, лучшаго трактира въ Марлотѣ, г. Фонъ-Блейхрёдеръ, состоящій при геологическомъ институтѣ Берлина, а теперь поручикъ резерва, сидѣлъ безъ сюртука у письменнаго стола. Его офицерскій мундиръ съ жесткимъ стоячимъ воротникомъ висѣлъ на спинкѣ стула, вытянутый и недвижимый, какъ трупъ; пустые рукава, казалось, цѣплялись за ножки стула, какъ бы для того, чтобы, въ случаѣ паденія, не растянуться по полу. Вокругъ таліи видѣнъ былъ на сукнѣ вытертый слѣдъ пояса, а ножны сабли обтрепали лѣвую полу сюртука, спина котораго была вся въ пыли. По обившемуся въ бахрому низу своихъ панталонъ поручикъ-геологъ могъ каждый вечеръ изучать третичный слой земной поверхности и по слѣдамъ солдата, входившаго въ комнату, съ точностью опредѣлять на іоценовой или пліоценовой формаціи шагали его сапоги. Офицеръ чувствовалъ себя больше геологомъ, чѣмъ военнымъ, въ настоящую же минуту онъ просто писалъ письмо.
   Сдвинувши очки на лобъ и отложивши въ сторону перо, онъ смотрѣлъ въ окно. Тамъ зеленѣлъ фруктовый садъ во всей своей осенней красотѣ. Яблони и груши низко клонили вѣтви подъ тяжестью плодовъ; оранжевыя тыквы огнемъ горѣли между зубчатою сѣрою зеленью артишокъ; ярко-красные томаты вырѣзывались на блѣдной зелени цвѣтной капусты и вверхъ ползли по рѣшеткѣ; подсолнечники оборачивали свои золотые диски къ западу, куда спускалось заходящее солнце; клумбы георгинъ, бѣлыхъ, какъ только что вымытое бѣлье, пурпуровыхъ, какъ пятна свѣжей крови, грязновато-красныхъ, какъ разрѣзанное мясо, желтыхъ, пестрыхъ, полосатыхъ, сливались въ грандіозную симфонію красокъ и книга у. 5
   тоновъ. А какъ разъ посерединѣ прямая дорожка, обсаженная по обѣ стороны пышно цвѣтущими левкоями, тянулась вдаль вплоть до темнолистаго виноградника съ небольшими краснѣющими кистями ягодъ. И еще дальше желтобурыя полосы несжатыхъ полей уныло опустили перезрѣвшіе колосья, осыпавшіе землю спѣлымъ зерномъ, при каждомъ дуновеніи вѣтерка, отдававшіе материкормилицѣ все, что она готовила на пропитаніе своихъ дѣтей. И въ самой глубинѣ, на заднемъ планѣ темнѣли старые дубы и гордые буки Фонтенебльскаго лѣса съ его тонкими и причудливыми очертаніями, нѣжными, какъ старинное кружево, залитыми яркимъ блескомъ вечерняго солнца, подернувшаго все блестящими нитями золотыхъ лучей. Нѣсколько запоздавшихъ пчелъ хлопотливо добирали капли меда съ осеннихъ цвѣтовъ; снигирь выводилъ свою пѣсенку въ густыхъ вѣтвяхъ яблони; отъ времени до времени доносился ароматъ левкоевъ, напоминая раздражающій запахъ, вырывающійся изъ внезапно отворенной двери парфюмернаго магазина.
   Поручикъ сидѣлъ передъ начатымъ письмомъ, очарованный прелестью картины: "Какой дивный край!" -- думалъ онъ, и въ памяти его вставала унылая, песчаная гладь родины, кое-гдѣ испещренная низкими, корявыми соснами, простирающими вверхъ свои кривыя вѣтви, какъ бы умоляя небо не дать имъ погибнуть на безплодныхъ пескахъ.
   Но по восхитительной картинѣ, обрамленной оконными наличниками, сновала взадъ и впередъ съ правильностью маятника сталь ружья ходившаго подъ окномъ часового въ тѣни большой груши, осыпанной сочными плодами "бёре Наполеонъ". Блестящій штыкъ разрывалъ картину надвое.
   Поручикъ хотѣлъ было попросить часового перейти на другое мѣсто, но не посмѣлъ. Чтобы не видать сверкающаго оружія, онъ перевелъ взглядъ на другую сторону дома. Тамъ желтѣла гладкая безъ оконъ стѣна кухни, на которой виднѣлась старая, жалкая виноградная лоза, засохшая, какъ растеніе гербарія. Лишенная листьевъ и гроздій, растянутая на покрытой плѣсенью шпалерѣ, она имѣла видъ пригвожденнаго къ стѣнѣ трупа, простирающаго свои длинныя, костлявыя руки съ тѣмъ, чтобы словить снующаго туда и сюда часового и задушить его въ своихъ мертвенныхъ объятіяхъ.
   Поручикъ отвернулся, опустивъ глаза на письменный столъ, на свое неоконченное письмо къ молодой женѣ, съ которою онъ обвѣнчался четыре мѣсяца назадъ, за два мѣсяца до начала войны.
   Тутъ же на столѣ, рядомъ съ биноклемъ и съ картой французскаго генеральнаго штаба, лежали двѣ книги: Философія безсознательнаго Гартмана и Парерга и Паралипомена Шопенгауэра.
   Офицеръ порывисто поднялся съ мѣста и нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ. Эта зала служила издавна мѣстомъ собраній и столовою обществу заѣзжихъ художниковъ, украсившихъ стѣны ея живописью въ память счастливыхъ дней, проведенныхъ въ этомъ прекрасномъ, гостепріимномъ уголкѣ: тутъ бокъ-о-бокъ виднѣлись танцующія испанки и суровые римскіе монахи, пейзажи Нормандіи и Бретани, голландскія вѣтряныя мельницы, селенія норвежскихъ рыбаковъ, виды Швейцаріи. Въ углу валялся сломанный орѣховый мольбертъ подъ десяткомъ ружей съ примкнутыми штыками, висѣла палитра, испещренная полузасохшими красками, выдѣлявшаяся темнымъ пятномъ, точно вырѣзанное легкое въ дверяхъ мясной лавчонки. Красныя фуражки, истертыя и выцвѣтшія отъ солнца и дождей, группировались на вѣшалкѣ.
   Поручику сдѣлалось вдругъ неловко, точно онъ силою ворвался въ чужое жилище и ждетъ, что вотъ-вотъ застанутъ его хозяева. Онъ опять сѣлъ къ столу и снова принялся за письмо. На первыхъ страницахъ онъ высказывалъ радость, тревоги и опасенія, которыя онъ испытывалъ съ тѣхъ поръ, какъ получилъ извѣстіе, укрѣпившее въ немъ сладкую надежду сдѣлаться отцомъ. Теперь онъ взялся за перо съ тѣмъ, чтобы побесѣдовать съ женою, а не потому, что имѣлъ что-либо особенное передать ей или у нея спросить, и онъ писалъ:
   "Былъ со мною, напримѣръ, такой случай: пришлось мнѣ съ пятью стами человѣкъ, не ѣвши и не пивши, сдѣлать четырнадцатичасовой переходъ. На опушкѣ лѣса мы случайно наткнулись на брошенную провіантскую фуру. И представь себѣ, что вышло. Люди, наголодавшіеся до того, что глаза у нихъ изо лба лѣзли, смѣшались въ нестройную толпу и, какъ голодные волки, накинулись на провіантъ. А было его человѣкъ на тридцать всего; произошла свалка. Моей команды никто уже не слушалъ; фельдфебель пригрозилъ было саблей,-- они сшибли его съ ногъ прикладами. Шестнадцать человѣкъ раненыхъ осталось на мѣстѣ едва живыми. А тѣ, что успѣли захватить провизію, наѣлись до такого безобразія, что тутъ же растянулись и уснули. И это дрались земляки съ земляками! Точно дикіе звѣри, грызущіеся изъ-за добычи!
   "Или еще разъ: получили мы приказъ какъ можно скорѣе устроить палисады. Лѣсу по близости не было, оставалось только употребить въ дѣло виноградъ. Настоящій ужасъ! Въ какой-нибудь часъ времени истреблены богатые виноградники, лозы вырваны съ листьями и кистями, перевязаны въ фашины, мокрыя отъ сока едва созрѣвавшихъ ягодъ. Въ полчаса мы уничтожаемъ результаты сорока лѣтъ тяжелаго труда! И это для того, чтобъ имѣть возможность изъ-за прикрытія удобнѣе стрѣлять въ тѣхъ, кто ростилъ намъ фашины.
   "Или же еще: я вынужденъ былъ идти съ цѣпью развѣдчиковъ по несжатому хлѣбному полю; спѣлыя зерна градомъ сыпались подъ нашими ногами, поломанные стебли втаптывались въ землю, чтобы погибнуть при первомъ дождѣ. Подумай, милая, дорогая жена, возможно ли спать послѣ такихъ сценъ? А что же я дѣлалъ, въ сущности?Исполнялъ только мою обязанность. И смѣютъ еще увѣрять, что сознаніе исполненнаго долга даетъ самую лучшую подушку!
   "Насъ ожидаетъ, впрочемъ, нѣчто еще болѣе важное. Тебѣ извѣстно, можетъ быть, что французы для усиленія своихъ армій организовали отряды волонтеровъ, которые, подъ названіемъ "вольныхъ стрѣлковъ", идутъ на защиту родины и своихъ очаговъ. Прусское правительство отказывается признавать ихъ солдатами, грозитъ всѣхъ, захваченныхъ гдѣ бы ни было, казнить смертью, какъ измѣнниковъ и шпіоновъ. Оно постоянно держится того принципа, что воюютъ между собою государства, а не личности... Да развѣ солдаты не личности? И развѣ вольные стрѣлки не тѣ же солдаты? Они одѣты въ сѣрые мундиры, сходные съ тѣми, которые имѣютъ стрѣлковые полки, а, вѣдь, мундиръ же и дѣлаетъ человѣка солдатомъ. Но они не состоятъ въ спискахъ арміи, -- вотъ въ чемъ возраженіе! Совершенно вѣрно, они въ списки не занесены, такъ какъ правительство не только не успѣло сдѣлать это, но, въ виду затруднительности сообщеній, и физически не можетъ сдѣлать. Въ настоящую минуту трое такихъ несчастныхъ находятся въ билліардной, расположенной рядомъ съ моею комнатой, и я жду изъ штаба распоряженія относительно ихъ дальнѣйшей участи".
   Онъ пересталъ писать и позвонилъ вѣстового.
   -- Что, какъ тамъ плѣнные?-- спросилъ фонъ-Блейхрёдеръ.
   -- Ничего, господинъ поручикъ, играютъ на билліардѣ, повидимому, спокойны и веселы.
   -- Прикажите имъ дать нѣсколько бутылокъ бѣлаго вина, только самаго легкаго. Новаго ничего нѣтъ?
   -- Слушаю, господинъ поручикъ. Новаго ничего.
   Фонъ-Блейхрёдеръ принялся опять за письмо.
   "Очень странные люди эти французы! Вольные стрѣлки, о которыхъ я только что говорилъ тебѣ и которые, вѣроятно, будутъ черезъ нѣсколько дней приговорены къ смерти, преспокойно играютъ на билліардѣ... Я пишу "вѣроятно", такъ какъ все еще не теряю за нихъ надежды. Сидя здѣсь, я слышу удары ихъ кіевъ объ шары. Удивительно весело-нравное презрѣніе къ жизни! Сказать по правдѣ, есть что-то возвышенное въ такомъ способѣ разставаться съ нею. Или же это можетъ служить признакомъ того, что жизнь сама по себѣ очень недорого стоитъ, разъ съ нею настолько легко разстаться? Я говорю, разумѣется, о тѣхъ, кто не привязанъ къ ней такими прекрасными узами, какъ мои. Ты, вѣдь, понимаешь меня, милая? И ты знаешь, что этого я не называю узасамъ не сознаю уже того, что пишу; я столько ночей не спалъ, и голова моя..."
   Въ дверь постучали.
   -- Войдите!-- отозвался поручикъ.
   Въ комнату вошелъ сельскій священникъ. Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, съ привлекательнымъ лицомъ, грустнымъ и энергичнымъ.
   -- Господинъ поручикъ, я пришелъ просить вашего разрѣшенія повидать плѣнныхъ.
   Офицеръ всталъ, надѣлъ мундиръ и предложилъ священнику сѣсть на диванѣ.
   И едва успѣлъ поручикъ застегнуть свой узкій мундиръ, сдавившій ему шею твердымъ стоячимъ воротникомъ, точно тисками, какъ въ немъ будто замерли всѣ гуманныя побужденія, будто прекратился на своемъ таинственномъ пути приливъ крови къ сердцу. Положивши руку на книжку Шопенгауэра на столѣ, онъ сказалъ:
   -- Готовъ исполнить ваше желаніе, господинъ кюре, но думаю, что плѣнные отнесутся къ вамъ не съ очень большимъ вниманіемъ. Они играютъ на билліардѣ.
   -- Позвольте мнѣ думать, господинъ поручикъ, -- возразилъ священникъ,-- что я лучше васъ знаю моихъ соотечественниковъ. И одинъ вопросъ: будутъ ли эти молодые люди приговорены къ смерти?
   -- Несомнѣнно,-- отвѣтилъ фонъ-Блейхрёдеръ, вполнѣ вошедшій въ свою роль, -- Бойну ведутъ между собою государства, а не личности.
   -- Слѣдовательно, господинъ поручикъ, вы и ваши солдаты -- не личности?
   -- Въ данную минуту, господинъ Кюре, это такъ и есть -- и онъ сунулъ письмо къ женѣ подъ бюваръ.-- Въ настоящее время я только представитель союзныхъ государствъ Германіи.
   -- Ваша милостивѣйшая королева, да вознаградитъ ее Господь за все сдѣланное ею добро!-- не была развѣ также представительницей союзныхъ державъ Германіи, когда обратилась къ женщинамъ своего отечества съ призывомъ помочь раненымъ? И я знаю не мало личностей французской націи, которыя благословляютъ ее, несмотря на то, что Франція находится въ войнѣ съ Германіей. Господинъ поручикъ, именемъ Христа-Спасителя, -- священникъ всталъ, крѣпко сжалъ руки офицера и съ рыданіемъ въ голосѣ договорилъ:-- не можете ли вы обратиться къ ней?
   Поручикъ, готовый утратить самообладаніе, сдѣлалъ надъ собою усиліе и отвѣтилъ:
   -- У насъ женщины не вмѣшиваются въ политику.
   -- Тѣмъ хуже, -- проговорилъ священникъ, выпрямляясь во весь ростъ.
   Фонъ-Блейхрёдеръ, отошедшій къ окну, не разслышалъ этихъ словъ. Онъ становился нервнымъ, на его лицѣ проступала смертельная блѣдность. Тѣсный воротникъ уже не въ состояніи былъ, кажется, сдерживать кровь въ его головѣ.
   -- Сядьте, прошу васъ, господинъ кюре, -- проговорилъ онъ полубезсознательно.-- Вы можете идти повидать плѣнныхъ, но я буду вамъ очень признателенъ, если вы останетесь еще немного со мною.
   Офицеръ прислушивался, и уже ясно можно было различить мѣрный стукъ подковъ идущей шибкою рысью лошади.
   -- Не покидайте меня, господинъ кюре!-- прибавилъ поручикъ, усиленно вдыхая свѣжій воздухъ.
   Священникъ остался.
   Офицеръ высунулся изъ окна насколько могъ. Стукъ копытъ приблизился; вдругъ рысь замедлилась, лошадь пошла шагомъ, потомъ остановилась... Звякнули шпоры, громыхнула сабля, послышались шаги... и Блейхрёдеръ держалъ въ рукахъ пакетъ, распечатывалъ его.
   -- Который часъ?-- проговорилъ поручикъ, задавая самъ себѣ вопросъ.-- Шесть! Черезъ два часа, господинъ кюре, плѣнные должны умереть безъ суда и какой бы ни было процедуры.
   -- Да, вѣдь, это же невозможно, господинъ поручикъ, такъ людей не отправляютъ на тотъ свѣтъ!
   -- На тотъ ли свѣтъ, нѣтъ ли, а въ приказѣ ясно прописано, что все должно быть покончено до вечерней молитвы, въ противномъ случаѣ я самъ буду преданъ суду, какъ сообщникъ вольныхъ стрѣлковъ. Мнѣ и такъ уже сдѣланъ строгій выговоръ за то, что я не исполнилъ приказа отъ 31 августа. Господинъ кюре, пройдите къ нимъ, переговорите, избавьте меня отъ этого мученія.
   -- Вы называете мученіемъ объявленіе приговора, который признаете справедливымъ?
   -- Да, вѣдь, человѣкъ же я, кюре! Что же, вы думаете, я не человѣкъ?
   Онъ разстегнулъ сюртукъ, чтобы вздохнуть свободнѣе, и заходилъ по комнатѣ.
   -- Неужели нѣтъ возможности всегда оставаться тѣмъ, что мы на самомъ дѣлѣ? За что обречены мы на постоянное раздвоеніе? Господинъ кюре, пойдите и скажите имъ... Женаты они? Есть у нихъ жены и дѣти, родители, быть можетъ?
   -- Ни одинъ изъ троихъ не женатъ,-- отвѣтилъ священникъ.-- Не можете ли вы, по крайней мѣрѣ, дать отсрочку хотя до утра?
   -- Невозможно! Въ приказѣ опредѣленно сказано -- до вечерней молитвы ангелу {Angelus.}, а на разсвѣтѣ мы выступаемъ. Идите, господинъ кюре, идите!
   -- Иду, господинъ поручикъ. Но попомните и вы, изъ этой комнаты не выходите безъ сюртука... не то вы рискуете подвергнуться ихъ же участи, такъ какъ солдата мундиръ дѣлаетъ.
   Священникъ вышелъ.
   Фонъ-Блейхрёдеръ докончилъ письмо въ крайнемъ волненіи, потомъ запечаталъ его и позвалъ вѣстового.
   -- Снесите это письмо на почту и позовите ко мнѣ фельдфебеля.
   Явился фельдфебель.
   -- Трижды три -- девять и двадцать... нѣтъ, не то... трижды семь...нѣтъ... Отберите трижды... ну, отберите двадцать семь человѣкъ и черезъ часъ распорядитесь разстрѣлять плѣнныхъ. Вотъ приказъ!
   -- Разстрѣлять?-- --нерѣшительно спросилъ унтеръ-офицеръ.
   -- Да, разстрѣлять! Отберите худшихъ людей, такихъ, которымъ не въ первый разъ... вы меня понимаете? Ну, Безеля, напримѣръ, Гевера... и вотъ такихъ же. И распорядитесь приготовить патруль, шестнадцать человѣкъ изъ лучшихъ. Мы идемъ на рекогносцировку въ сторону Фонтенебло... И къ нашему возвращенію... чтобы покончено было.
   -- Шестнадцать человѣкъ господину поручику и двадцать семь для плѣнныхъ... Счастливо оставаться, господинъ поручикъ!
   Фонъ-Блейхрёдеръ застегнулъ мундиръ, надѣлъ саблю и положилъ въ карманъ револьверъ, потомъ зажегъ сигару, но курить не могъ. Онъ тщательно обмелъ письменный столъ и носовымъ платкомъ обтеръ костяной ножъ для разрѣзыванія книгъ, сургучъ и спичечницу, симметрично разложилъ линейку, ручку съ перомъ подъ прямымъ угломъ къ бювару. Переставивши съ мѣста на мѣсто все до послѣдняго стула, онъ досталъ изъ кармана гребенку и маленькую щетку и пригладилъ волосы передъ зеркаломъ, снялъ съ крючка и долго разглядывалъ палитру, сосредоточивая особенное вниманія на разныхъ оттѣнкахъ красной краски, затѣмъ попытался поставить сломанный мольбертъ. Когда со двора донесся, наконецъ, стукъ ружей патруля, въ комнатѣ не осталось ни одного предмета, котораго онъ не потрогалъ бы руками. Офицеръ стремительно вышелъ къ своимъ солдатамъ, скомандовалъ:
   -- Полъ-оборотъ налѣво, маршъ!-- и торопливо направился вонъ изъ села.
   Онъ точно бѣжалъ отъ непріятеля, его люди едва поспѣвали слѣдовать за нимъ. При переходѣ черезъ луга, онъ приказывалъ солдатамъ идти гуськомъ другъ за другомъ, чтобы мять какъ можно меньше травы. Назадъ онъ не оглядывался. Солдатъ, шедшій за нимъ первымъ, видѣлъ, какъ онъ вздрагивалъ и судорожно передергивалъ плечами, точно отъ полученнаго удара. На опушкѣ лѣса онъ скомандовалъ: "Стой!" -- и, приказавши солдатамъ соблюдать тишину и отдохнуть, вошелъ въ рощу.
   Оставшись одинъ, увѣренный въ томъ, что никто не наблюдаетъ за нимъ, онъ глубоко вздохнулъ нѣсколько разъ и вошелъ въ темную чащу, по направленію къ "Волчьему ущелью". Мелочь и кустарники были уже охвачены сумракомъ, тогда какъ вершины дубовъ и буковъ сверкали въ золотистыхъ лучахъ заходящаго солнца. Впечатлѣніе получалось такое, будто онъ лежитъ на днѣ моря и сквозь зеленоватую воду видитъ блескъ дня, къ которому уже никогда не вернется. Великолѣпный лѣсъ, который столько разъ цѣлебно дѣйствовалъ на его страдавшую душу, представлялся ему въ этотъ вечеръ отчаянно унылымъ, холоднымъ и отвратительнымъ. Жизнь казалась ему убійственно-жестокою со всѣми ея противорѣчіями, съ ея вѣчною двойственностью, а сама природа -- необыкновенно несчастною въ своей безсознательной и невольной дремотѣ. И здѣсь кипитъ та же борьба за существованіе, безъ убійствъ, но не менѣе лютая, чѣмъ въ сознательной жизни. Онъ видѣлъ молодую поросль дуба, силящуюся вѣтвиться въ кусты, чтобы задушить нѣжные отпрыски бука, не дать имъ подняться надъ землею,-- видѣлъ, какъ изъ тысячи такихъ отпрысковъ едва одному удавалось дотянуться къ свѣту, въ свою очередь стать великаномъ и отнимать свѣтъ и жизнь у другихъ. И дубъ, безстыдно простирающій свои крѣпкія, узловатыя вѣтви, одинъ хочетъ захватить себѣ лучи солнца, ведетъ подземную борьбу, развиваетъ свои корни все дальше и дальше, подкапываетъ землю и забираетъ всѣ питательные соки. Но поднимается мститель и уничтожаетъ все окружающее своимъ убійственнымъ дыханіемъ, это -- букъ. Онъ несетъ отраву. Въ его тѣни не можетъ жить ни одинъ корень, земля кругомъ дѣлается черною, какъ могила, и вотъ почему будущее принадлежитъ ему.
   Поручикъ шелъ впередъ и рубилъ саблей по кустарникамъ, забывая, сколько онъ въ свою очередь уничтожаетъ молодой поросли и сколько калѣчитъ. Онъ уже ни о чемъ не думалъ. Всѣ дѣятельныя силы его души были разбиты, точно въ ступѣ истолчены. Мысль дѣлала усилія сосредоточиться и расплывалась еще болѣе, путалась. Воспоминанія, надежды, сожалѣнія, печальныя и радостныя впечатлѣнія превращались въ его душѣ во что-то смутное; надъ всѣмъ господствовало только чувство ненависти къ фальши и искусственности, управляющимъ міромъ въ силу какого-то непостижимаго ихъ могущества.
   Онъ внезапно вздрогнулъ и остановился. Со стороны Марлота доносились перекатывающіеся звуки, повторяемые скалами... Билъ барабанъ, сначала долгій трескъ дроби, потомъ отдѣльно ударъ, за нимъ другой, тяжелые, глухіе, точно молоткомъ заколачиваютъ крышку гроба и боятся нарушить тишину въ домѣ покойника... Фонъ-Блейхрёдеръ взглянулъ на часы: безъ четверти семь. Черезъ пятнадцать минутъ будетъ покончено. Ему вдругъ захотѣлось вернуться, своими глазами видѣть. Нѣтъ, изъ-за чего же было убѣгать? Ни за что въ мірѣ онъ не могъ бы взглянуть на это... И онъ влѣзъ на дерево.
   Виднѣлось маленькое селеніе, такое бѣленькое и веселое, съ колокольней, возвышающейся надъ всѣми крышами, окруженное небольшими фруктовыми садами. Ничего больше онъ разсмотрѣть не могъ. Держа часы въ рукѣ, онъ слѣдилъ глазами за стрѣлкой, отбивавшей секунды, прислушивался къ ихъ постукиванію... Стрѣлка перескакивала быстро-быстро, тогда какъ минутная передвигалась едва замѣтными толчками, а часовая казалась какъ бы совсѣмъ неподвижною; но и она тоже не стояла на мѣстѣ.
   До семи часовъ оставалось всего пять минутъ. Поручикъ крѣпко вцѣпился въ черный гладкій стволъ бука, часы дрожали въ рукѣ, кровь шумно била въ виски, и ему казалось, будто огнемъ горятъ всѣ корни волосъ на его головѣ.
   Кракъ! Звукъ переломленной доски, и въ сторонѣ селенія, надъ черною шиферною крышей и надъ бѣлесово-зеленою яблоней поднялся голубой дымокъ, блѣдный, какъ весеннее облачко. Но надъ прозрачнымъ облачкомъ взвился маленькій черный кружокъ, за нимъ другой, третій, много маленькихъ кружковъ, какъ то бываетъ при стрѣльбѣ вверхъ на голубиной садкѣ, а не въ цѣль.
   "Солдаты не такъ жестокосерды, однако, какъ я полагалъ!-- думалъ поручикъ, слѣзая съ дерева, почти успокоенный сознаніемъ, что все покончено. Раздался перезвонъ маленькаго сельскаго колокола,-- Миръ и покой умершимъ, исполнившимъ свой долгъ на землѣ! Почему же мертвымъ только, а не живымъ также, которые свой долгъ выполнили?"
   Солнце сѣло, и луна, блѣдно-матовый серпъ которой плылъ по небу все послѣ-обѣда, становилась ярче и лучистѣе, когда поручикъ съ своею командой подходилъ къ Монтрекуру, все еще преслѣдуемый перезвономъ церковнаго колокола. Маленькій отрядъ вышелъ на широкую Немурскую дорогу, по обѣ стороны обсаженную тополями и показавшуюся Блейхрёдеру настолько предназначенною для ходьбы, что онъ продолжалъ путь, несмотря на то, что наступила ночь и лупа сіяла полнымъ блескомъ. Солдаты заднихъ рядовъ начинали роптать и переговариваться, не можетъ ли капральный унтеръ-офицеръ обратить вниманіе поручика на то, что мѣстность не безопасна и что, кромѣ того, надо вернуться на квартиры, если выступленіе назначено на завтра съ разсвѣтомъ. Фонъ-Блейхрёдеръ скомандовалъ остановиться на пригоркѣ, съ котораго видно было селеніе Марлотъ. Поручикъ всматривался и прислушивался съ особеннымъ напряженіемъ. Опять пронесся въ воздухѣ бой барабана, и часы пробили девять въ Монтрекурѣ, въ Грецѣ, въ Бонру, въ Немурѣ, а за ними церковные колокола зазвонили къ "Angelus", на перебой одни передъ другими, и всѣхъ громче и пронзительнѣе въ Марлотѣ, какъ бы взывая: "Помогите, помогите, помогите!"... А помочь фонъ-Блейхрёдеръ не имѣлъ никакой возможности. Что-то грохнуло, точно подземный ударъ, и потрясло окрестность. То былъ заревой выстрѣлъ изъ пушки въ главной квартирѣ близъ Шалона. Набѣжавшій на луну легкій ночной туманъ, заволакивавшій ее прозрачнымъ флеромъ, спустился ниже, и подъ открывшимися блѣдными лучами загорѣлись, заискрились струи рѣки, какъ бы превратившіяся въ широкій потокъ раскаленной лавы, бѣгущей изъ Фонтенебльскаго лѣса, темнаго, мрачнаго, напоминающаго вулканъ. Ночной воздухъ былъ удушливъ и тяжелъ; лица солдатъ настолько поблѣднѣли, что вокругъ нихъ вились летучія мыши, которыхъ привлекаетъ ночью все бѣлое. Люди знали, чѣмъ заняты думы поручика, и, тѣмъ не менѣе, онъ казался имъ необыкновенно страннымъ. Наконецъ, унтеръ-офицеръ осмѣлился и, въ формѣ рапорта, напомнилъ командиру, что заря пробита. Фонъ-Блейхрёдеръ выслушалъ его докладъ очень покорно, какъ приказаніе, и повелъ команду къ Марлоту.
   Часъ спустя, на большой улицѣ селенія, унтеръ-офицеръ замѣтилъ, что лѣвая нога поручика не сгибается въ колѣнѣ. Дойдя до площади, фонъ-Блейхрёдеръ отпустилъ солдатъ, не распорядившись даже, чтобы прочтена была вечерняя молитва, и быстро скрылся.
   Въ домъ онъ не пошелъ; какая-то невѣдомая сила тянула его куда-то. Съ широко раскрытыми глазами, съ судорожно вздрагивающимъ лицомъ, онъ почти бѣжалъ, останавливался у стѣнъ, оглядывалъ ихъ зоркимъ, привычнымъ взглядомъ и не находилъ ничего, никого не встрѣтилъ.
   Утомленный, наконецъ, онъ направился къ дому, во дворѣ пріостановился на секунду, обошелъ кухню кругомъ и лицомъ къ лицу столкнулся съ фельдфебелемъ. Поручикъ такъ задрожалъ, что вынужденъ былъ прислониться къ стѣнѣ, чтобъ устоять на ногахъ. Фельдфебель былъ тоже крайне смущенъ, сдѣлалъ надъ собою усиліе и заговорилъ:
   -- Господинъ поручикъ, я вездѣ искалъ васъ, чтобы доложить...
   -- Хорошо, хорошо! Все въ порядкѣ... обстоитъ благополучно... Можете идти спать,-- отвѣтилъ Блейхрёдеръ, боясь услышать подробности.
   -- Все обстоитъ благополучно, господинъ поручикъ, но...
   -- Хорошо, хорошо! Идите!-- и офицеръ продолжалъ говорить такъ быстро и безъ перерыва, что фельдфебелю не оставалось возможности вставить ни одного слова. Всякій разъ, какъ онъ покушался открыть ротъ, на него обрушивался такой потокъ фразъ, что, въ концѣ-концовъ, унтеръ-офицеръ отказался отъ всякихъ дальнѣйшихъ попытокъ и удалился.
   Поручикъ вздохнулъ свободно, какъ школьникъ, отдѣлавшійся отъ ожидаемыхъ наставленій учителя, и прошелъ въ садъ. Луна въ упоръ освѣщала желтую стѣну кухни и гибнущую, виноградную лозу, растянутую на ней безжизненнымъ скелетомъ. Что же это, однако, такое? Два или три часа назадъ лоза казалась безлистою, сѣрою и совершенно засохшею, теперь же на ней видны были кисти красныхъ ягодъ. Подойдя къ стѣнѣ, офицеръ ступилъ ногами во что-то сырое и вязкое, его обдалъ тяжелый, отвратительный запахъ бойни. И поручикъ увидалъ, что лоза осталась такою же погибшею, какою была, но стѣна испещрена пулями и забрызгана кровью. Такъ, стало быть, здѣсь, здѣсь!...
   Онъ убѣжалъ. При входѣ въ комнату, что-то налипнувшее на подошву заставило его поскользнуться. Онъ снялъ сапоги и отшвырнулъ ихъ прочь. Потомъ онъ прошелъ въ свою комнату, гдѣ былъ уже накрытъ столъ и приготовленъ ужинъ. Несмотря на страшный голодъ, Блейхрёдеръ не могъ ѣсть и стоялъ, внимательно оглядывая столъ. Все прекрасно подано, кусокъ масла съ красною рѣдиской посверху казался такимъ свѣжимъ, вкуснымъ. Скатерть положена бѣлоснѣжная; на ней онъ замѣтилъ вышитые красные иниціалы, но не его имени и не его жены. Сыръ красиво положенъ на виноградные листья. По всему можно было сказать, что не одинъ страхъ направлялъ руку хозяйки. Бѣлый хлѣбъ мягокъ, красное вино налито въ граненый графинъ, холодное мясо нарѣзано тонкими ломтиками,-- все кажется приготовленнымъ дружескими руками. Ему стыдно стало прикоснуться къ этимъ кушаньямъ. Онъ судорожно схватилъ колокольчикъ и позвонилъ. Вошла жена трактирщика и, не говоря ни слова, остановилась въ дверяхъ, устремила пристальный взглядъ на ноги офицера, ждала его приказаній. Поручикъ, растерянно не зналъ, что сказать ей, онъ не могъ припомнить, зачѣмъ позвалъ ее. Но сказать что-нибудь было необходимо.
   -- Вы считаете меня виноватымъ?-- проговорилъ онъ безсознательно.
   -- Нѣтъ, господинъ поручикъ, -- почтительно отвѣтила хозяйка.-- Вамъ что-нибудь угодно?
   Она не сводила глазъ съ его ногъ.
   Онъ нагнулся, желая узнать, что привлекаетъ ея вниманіе, и увидалъ, что стоитъ въ однихъ чулкахъ и что полъ испещренъ красными слѣдами... Сколько же часовъ долженъ былъ онъ пройти въ этотъ день!
   -- Дайте же мнѣ вашу руку, дорогая хозяйка!-- сказалъ онъ, протягивая ей руку.
   -- Нѣтъ!-- отвѣтила она, глядя ему прямо въ лицо, и вышла изъ комнаты.
   Этотъ отказъ какъ бы сразу вернулъ ему хладнокровіе. Онъ взялъ стулъ и сѣлъ ужинать, но, едва взявшись за тарелку съ холодною говядиной, почувствовалъ отвратительный запахъ, поразившій его въ саду. Блейхрёдеръ открылъ окно и выкинулъ мясо. Онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ, видимо, разнемогался; впечатлительность зрѣнія настолько обострилась, что онъ уже не могъ выносить свѣта, яркіе цвѣта невыносимо раздражали его. Онъ выкинулъ за окно графинъ съ краснымъ виномъ, за нимъ рѣдиску, лежавшую на маслѣ, потомъ красныя фуражки съ вѣшалки, палитру,-- словомъ, все красное полетѣло вонъ тою же дорогой. И самъ онъ упалъ на кровать. При всемъ своемъ утомленіи, онъ не могъ закрыть глазъ и вдругъ разслышалъ голоса въ сосѣдней, общей залѣ. Вслушиваться онъ не хотѣлъ, но рѣчи явственно доходили до его ушей, и онъ разобралъ, что бесѣдуютъ два его фельдфебеля, попивая пиво.
   -- Двое, что поменьше, настоящіе были молодцы, ну, а большой-то совсѣмъ тряпка.
   -- Потому, развѣ, что какъ тряпка свалился у стѣны? Онъ же, вѣдь, просилъ насъ привязать его къ шпалерѣ, чтобы на ногахъ остаться, какъ онъ объяснялъ.
   -- Ну, да. А тѣ двое... чортъ возьми совсѣмъ... стали себѣ, сложили руки на груди, точно съ нихъ фотографію собрались снимать!
   -- Ге-ге! Однако, когда пришелъ къ нимъ въ билліардную ихъ попикъ и объявилъ, что имъ капутъ, всѣмъ троимъ нехорошо было,-- такъ, по крайней мѣрѣ, говорилъ унтеръ-офицеръ. Но кричать ни одинъ не кричалъ, ни одинъ не заикнулся о пощадѣ. Вѣрно это?
   -- Вѣрно. Молодцы, какъ быть должно. За твое здоровье!
   Фонъ-Блейхрёдеръ зарылся головой въ подушку и уши закрылъ одѣяломъ. Но онъ тотчасъ же поднялся. Неодолимое любопытство влекло его къ двери, за которою разговаривали двое унтеръ-офицеровъ. Ему хотѣлось узнать еще больше подробностей, а такъ какъ они заговорили тише, то онъ подошелъ тихонько, на пальчикахъ, приложилъ ухо къ замочной скважинѣ и сталъ слушать.
   -- А скажи вотъ что. Смотрѣлъ ты на нашихъ солдатъ? Лица у нихъ стали сѣрыя, вотъ какъ пепелъ у меня въ трубкѣ, и сколько изъ нихъ выпалили вверхъ на воздухъ! Ты смотри, не болтай объ этомъ, благо съ тѣми тремя молодцами все покончено. А ихъ, все-таки, съ утра-то порядочно подвело, осунулись. Пришлось стрѣлять какъ въ жерди.
   -- На ребятишекъ, на церковныхъ пѣвчихъ въ красныхъ одеждахъ ты обратилъ вниманіе? Какъ они сначала помахивали своими кофейными жаровнями и пѣли какія-то оперныя пѣсни! Потомъ выстрѣлы, и тѣ молодцы покатились на грядки, горохъ перемяли... Пфу-ухъ! Что тутъ подѣлаешь? На то война! За твое здоровье!
   Довольно наслушался Блейхрёдеръ. Кровь шумно приливала къ мозгу, о снѣ нечего было и думать. Онъ вошелъ въ общую залу и попросилъ солдатъ уйти.
   Потомъ онъ раздѣлся, освѣжилъ голову, обливши ее водою, взялъ своего Шопенгауэра и принялся читать. Кровь молотками била въ виски, онъ читалъ.
   Книга выпала изъ рукъ,-- кто-то лежалъ на его кровати, метался и кричалъ. Кто это былъ? Блейхрёдеръ видѣлъ тѣло, видѣлъ его судорожныя движенія, высоко поднимающуюся грудь, слышалъ странный голосъ, сдавленный, кричащій подъ одѣяломъ. То было его собственное тѣло. Что это такое, раздвоился онъ, что ли, если видитъ себя самого и слышитъ свой голосъ со стороны, точно кричитъ кто-то другой? А крики продолжались. Отворилась дверь и вошла хозяйка,-- вѣроятно, постучавшись предварительно.
   -- Что вамъ угодно, господинъ поручикъ?-- спросила она, какъ-то странно улыбаясь.
   -- Мнѣ ничего,-- отвѣтилъ больной,-- А вотъ тотъ, другой, кажется очень болѣнъ и, разумѣется, ему нуженъ врачъ.
   -- У насъ въ селѣ нѣтъ врача, но священникъ приходитъ обыкновенно, когда кто-нибудь изъ насъ хворяетъ, -- сказала трактирщица.
   Она уже не улыбалась.
   -- Въ такомъ случаѣ, позовите вашего кюре, хотя тотъ, что тамъ корчится, былъ всегда очень невысокаго мнѣнія о чернохвостыхъ,-- говорилъ поручикъ.
   -- Но когда онъ болѣнъ, то относится къ нимъ, можетъ быть, шіаче,-- отвѣтила хозяйка, выходя изъ комнаты.
   Священникъ явился тотчасъ же, подошелъ къ постели, пощупалъ пульсъ больного.
   -- Что съ нимъ?-- спросилъ больной.-- Чѣмъ онъ болѣнъ?
   -- Угрызеніями совѣсти,-- коротко отвѣтилъ патеръ.
   Фонъ-Блейхрёдеръ такъ и привскочилъ.
   -- Угрызеніями совѣсти изъ-за того, что исполнилъ свой долгъ?
   -- Да, -- продолжалъ кюре и обвернулъ голову больного мокрымъ полотенцемъ.-- Слушайте, что я скажу вамъ, если вы еще въ состояніи понимать, что вамъ говорятъ. Васъ ожидаетъ страшная участь, болѣе ужасная, чѣмъ та, что постигла
   тѣхъ трехъ человѣкъ. Берегитесь! Эти симптомы мнѣ знакомы. Вамъ грозитъ сумасшествіе! Постарайтесь уразумѣть эту мысль во всемъ ея ужасѣ, постарайтесь вполнѣ ее понять, и умъ вашъ начнетъ работать попрежнему. Смотрите мнѣ прямо въ лицо. Вамъ представляется, будто вы стали двумя существами, и къ части себя самого вы относитесь какъ къ человѣку, вамъ постороннему. Какъ дошли вы до этого состоянія? Ложь, общественная ложь всѣхъ насъ раздваиваетъ внутренно. Однимъ вы были, когда писали письмо вашей женѣ, и были другимъ, когда говорили со мною. Какъ актеръ утрачиваетъ свою настоящую, подлинную личность и превращается въ смѣсь различныхъ игранныхъ имъ ролей, такъ человѣкъ, составляющій часть общества, раздваивается на двѣ личности, если только не распадается на большее ихъ число. И когда сильное волненіе, особенное нравственное потрясеніе разрываетъ его душу, его два "я", находясь рядомъ, лицомъ къ лицу, зорко слѣдятъ другъ за другомъ. Я вижу около васъ на полу книгу, мнѣ не безъизвѣстную. Авторъ ея былъ глубокій мыслитель, былъ однимъ изъ самыхъ глубокихъ, пожалуй. Онъ позналъ всю тщету и всю суетность земной жизни... Но и онъ, все-таки, не могъ избавиться отъ такой двойственности, вопреки своему ученію, ибо жизнь со дня рожденія, привычки, слабости человѣческія заставляли его забывать собственное ученіе. Какъ видите, мнѣ извѣстны нѣкоторыя книги, кромѣ моего молитвенника. И говорю я съ вами какъ врачъ, а не какъ священникъ. Мы понимаемъ другъ друга. Повѣрьте мнѣ, я тоже страдалъ отъ такого душевнаго раздвоенія. Въ дѣлахъ вѣры я не знаю ни сомнѣній, ни колебаній, но къ вамъ обращаюсь совсѣмъ не во имя религіи. Мы воспринимаемъ ложь въ утробѣ матери, всасываемъ въ себя ложь съ молокомъ матери, и тотъ, кто, при современныхъ условіяхъ жизни, сталъ бы говорить правду, всю правду... Вы въ состояніи еще понимать меня?
   Больной жадно слушалъ, ни одного раза не сморгнувши во время длинной рѣчи патера.
   -- Теперь къ вамъ вернемся,-- продолжалъ кюре.-- Геній есть съ яркимъ факеломъ въ одной рукѣ, съ корзиной розъ въ другой; онъ осыпаетъ ими грязь жизни. Это геній лжи, и ему имя Красота! Язычники преклонялись передъ нимъ въ Греціи, и князи міра всѣхъ временъ нѣжно прижимали его къ своей груди, потому что онъ всѣ вещи измѣняетъ до полной неузнаваемости и люди не могутъ уже ихъ видѣть такими, каковы онѣ на самомъ
   дѣлѣ. Онъ захватилъ всю нашу жизнь и своею фальшью во всемъ насъ обманываетъ, морочитъ, сбиваетъ. Ради чего вы, воины, дѣлаете свое дѣло подъ звуки музыки, съ развѣвающимися знаменами, какъ не ради того, чтобы скрыть весь ужасъ того, что вы дѣлаете?
   Больной судорожно заметался, сложилъ руки умоляющимъ о пощадѣ движеніемъ и до крови закусилъ себѣ руку.
   Но лицо патера приняло ужасное выраженіе. Жестокій, безжалостный, полный ненависти, онъ продолжалъ:
   -- Ты добръ отъ природы, и я не этого добраго человѣка хочу покарать въ тебѣ, а того представителя, какимъ ты самъ называлъ себя, говоря со мною. Пусть же эта кара заставитъ опомниться другихъ! Хочешь ты видѣть три трупа? Хочешь ихъ видѣть?
   -- Нѣтъ, именемъ Христа!-- крикнулъ больной, хватаясь похолодѣвшею рукой за плечо патера.
   -- Твоя подлая трусость доказываетъ, что ты человѣкъ, а по существу ты человѣкъ подло-трусливый.
   Точно отъ удара бичомъ, больной привскочилъ. Его лицо стало спокойнымъ, дыханіе сдѣлалось свободнымъ и онъ холоднымъ тономъ проговорилъ:
   -- Уйди вонъ, злой слуга сатаны, я оправлюсь безъ тебя!
   -- Я уйду, но не вернусь, если ты будешь звать меня,-- возразилъ тотъ.-- И если ты не въ состояніи будешь уснуть, то помни, что не отъ меня это, а, можетъ быть, отъ тѣхъ троихъ, что лежатъ тутъ рядомъ въ билліардной, лежатъ на билліардѣ. Вотъ, смотри!
   Онъ настежь раскрылъ дверь сосѣдней залы. Рѣзкій запахъ карболовой кислоты хлынулъ въ комнату больного.
   Фонъ-Блейхрёдеръ отчаянно вскрикнулъ, соскочилъ съ постели и, прежде чѣмъ патеръ успѣлъ удержать его, выпрыгнулъ изъ окна. Солдаты поймали его во дворѣ. Онъ сталъ кусаться... Крѣпко связаннымъ увезли его въ лазаретъ при главномъ штабѣ, а оттуда отправили въ домъ умалишенныхъ.

М.

"Русская Мысль", кн. V, 1894

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru