Сумбатов-Южин Александр Иванович
Отношения Сергея Андреевича Юрьева к сцене за последние три года его жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ВЪ ПАМЯТЬ С. А. ЮРЬЕВА.

СБОРНИКЪ
ИЗДАННЫЙ ДРУЗЬЯМИ ПОКОЙНАГО.

МОСКВА.
Типо-литографіи Высочайше утвержденнаго Т-ва И. Н. Кушнеровъ и Ко,
Пименовская улица, собставенный домъ.
1891.

   

Отношенія Сергѣя Андреевича Юрьева къ сценѣ за послѣдніе три года его жизни.

Личныя впечатлѣнія и наброски.

(Рѣчь, читанная въ публичномъ засѣданіи Общества Любителей Россійской Словесности, въ мартѣ 1889 года).

   Смерть Сергѣя Андревича отняла у театра его лучшаго друга и крупнаго дѣятеля, отъ котораго сцена была вправѣ ожидать еще многихъ свѣтлыхъ минутъ. Признавая за серьезной сценой громадное культурное значеніе, С. А. горячо и убѣжденно предъявлялъ къ ней требованія, соотвѣтственныя этому значенію. Стоитъ припомнить, какимъ праздникомъ для покойнаго было каждое представленіе пьесъ Шекспира, Шиллера и Лопе-де Веги, съ какимъ восторгомъ онъ привѣтствовалъ успѣхъ этихъ пьесъ, чтобы характеръ его требованій получилъ въ нашихъ глазахъ совершенно опредѣленный колоритъ. Всѣ его симпатіи лежали безусловно на сторонѣ тѣхъ писателей, которые во всякія времена шли впереди своего вѣка, часто опережая и цѣлый рядъ грядущихъ вѣковъ, чьи идеалы понятны и близки лучшей части всею человѣчества и во всѣ времена. Ему легко и свободно дышалось среди созданій ихъ генія, утратившихъ уже въ нашихъ глазахъ интересъ бытовой пріуроченности въ мѣсту и времени. Эти горячіе поборники тѣхъ или другихъ принциповъ, воплощенія тѣхъ или другихъ сторонъ общечеловѣческихъ стремленій и идеаловъ, какъ у Шиллера и Лопе-де Веги, или геніальныя изваянія Шекспира, полныя вѣчной правды, какъ античныя статуи, были больше по сердцу, по натурѣ, по всему складу жизни и стремленій О. А. Войдя къ нему въ кабинетъ, черезъ пять-шесть первыхъ фразъ, посѣтитель чувствовалъ себя уже въ какомъ-то иномъ мірѣ, освобожденнымъ отъ впечатлѣній дня и минуты. Его рѣчи и весь его образъ васъ тянулъ къ чему-то другому, и это ощущеніе я могу сравнить только съ ощущеніемъ человѣка, оправляющагося отъ только что перенесенной тяжелой болѣзни, когда изнуренное этой болѣзнью тѣло даетъ большій просторъ работѣ чувства и фантазіи, а прибывающіе запасы силъ придаютъ жизнь и энергію этой работѣ. Я вовсе не хочу этимъ сказать, что идеалы С. А. были далеки отъ насущной дѣйствительности, что онъ старательно уклонялся отъ всего окружающаго. Напротивъ. Фактъ, наличное данное явленіе всегда для него имѣли значеніе. Онъ всегда съ любовью или горячимъ негодованіемъ, смотря по роду факта, бралъ и разсматривалъ его. Онъ не проходилъ мимо жизни съ очами, поднятыми къ небесамъ, съ видомъ лауреата, съ гордымъ презрѣніемъ въ душѣ ко всему окружающему. Трудно было найти человѣка болѣе внимательнаго къ больнымъ и здоровымъ проявленіямъ русской жизни. Трудно было встрѣтить сердце болѣе отзывчивое, душу болѣе открытую всему, что вокругъ него дѣлалось. Но онъ всегда относился къ окружающему не съ безстрастіемъ натуралиста, признающаго существующее какъ таковое, а съ глубокимъ и страстнымъ увлеченіемъ человѣка, для котораго существуетъ цѣлый міръ непреложныхъ законовъ правды и прекраснаго. Для С. А., какъ для человѣка, вѣрившаго безусловно въ вѣчную правду этихъ законовъ, всякое ихъ нарушеніе со стороны окружающей его дѣйствительности было зломъ, съ которымъ онъ считалъ себя призваннымъ бороться во имя своихъ вѣрованій, всякое торжество или подтвержденіе ихъ его личнымъ торжествомъ. Естественно, что спокойное признаніе совершившагося факта и его тщательная выкопировка были противны всей его душѣ, всегда волновавшейся любовью или негодованіемъ, горемъ или радостью. Покойный всѣмъ существомъ своимъ жилъ тѣмъ, о чемъ онъ писалъ или говорилъ. И эта жизнь была рядомъ самыхъ разнообразныхъ порывовъ. Трудно было прослѣдить, до чего рѣзко мѣнялись настроенія въ 65-лѣтнемъ старикѣ. Разбирая всесторонне и всегда крайне внимательно предметъ бесѣды, онъ переходилъ отъ гнѣва къ восторгу, отъ любви къ озлобленію почти мгновенно. Помню его критику одной пьесы современнаго репертуара. Говорилъ онъ съ ея авторомъ и по влеченію своей мягкой, любящей натуры старался всѣми силами въ началѣ разговора поддержать его и ободрить. Онъ крѣпко жалъ ему руку и все подбиралъ выдающіяся, по его мнѣнію, мѣста пьесы. И вотъ тутъ-то, припоминая одно изъ нихъ, онъ наткнулся на эпизодъ, который ему очевидно очень былъ не по душѣ. Куда дѣвался ласковый и добрый С. А.! Совершенно забывъ, что кругомъ много любопытныхъ прислушивается къ разговору, онъ, взволнованный и увлекшійся, началъ самую безпощадную критику, почти филиппику противъ пьесы. Отъ разбираемаго произведенія не осталось ничего. Закончилъ онъ категорическимъ совѣтомъ автору -- взять поскорѣе пьесу, чтобы она не видѣла втораго представленія, и передѣлать въ корень, а лучше всего сжечь ее и написать новую на эту же тему. Не видя, что авторъ совершенно растерялся, онъ, все держа его за руку, обратился еще къ присутствующимъ съ вопросомъ: "Не правда-ли? Вѣдь это самое лучшее... Сжечь и написать новую". На другой день, мучимый сознаніемъ, что онъ кого-то огорчилъ, отправился онъ розыскивать вчерашняго автора. Розыскалъ. Сталъ по возможности смягчать свои рѣзкости, указывалъ, что надо прочесть автору, взялъ его пьесу, сталъ ее перелистывать съ самыми добрыми намѣреніями и, на бѣду, напалъ снова на какое-то неудачное, по его мнѣнію, мѣсто. Конечно, повторилось вчерашнее, пьеса была разобрана такъ горячо и строго, что въ этотъ же вечеръ, разсказывая объ этомъ, самъ С. А. признавался, что лучше бы онъ и не ѣздилъ извиняться. Но онъ одинаково былъ чуждъ романическаго хаоса и сентиментализма. Не смотря на его способность увлекаться и увлекать другихъ, въ немъ было больше внутренняго порядка, ясной и яркой опредѣленности всей его духовной жизни, всѣхъ его литературныхъ и общественныхъ запросовъ, чѣмъ это можетъ казаться съ перваго взгляда. Если внимательно прослѣдить рядъ вопросовъ, надъ которыми онъ работалъ послѣдніе годы, даже на смертномъ одрѣ, васъ поразитъ строгая система, лежавшая въ основѣ его работъ. Онъ неуклонно шелъ къ своей основной цѣли: давать обществу возможно полную и яркую картину того строя жизни, при которомъ возможно было бы реальное осуществленіе его завѣтныхъ симпатій и идеаловъ. Какъ драматургъ, отведя себѣ скромное мѣсто переводчика классическихъ вещей, онъ каждый свой переводъ предпринималъ, имѣя въ виду эту конечную цѣль. Это-то и влекло къ нему всѣхъ безъ разбора. Шли къ нему и люди извѣрившіеся, охваченные сомнѣніями, и люди полные энергіи и вѣры. И тѣхъ, и другихъ бодрили его рѣчи. Отъ его словъ, какъ говоритъ Гейне, "открывалась сердечная дверь", и ясно становилось всѣмъ, кто съ нимъ сближался, что вовсе не такъ ужь глубока пропасть между тѣмъ, что должно быть, и тѣмъ, что есть. Достигалъ онъ этого вліянія не блескомъ фразы или приподнятостью настроенія, но путемъ неодолимаго убѣжденія, одинаково глубоко какъ прочувствованнаго, такъ и продуманнаго, рядомъ неоспоримыхъ логическихъ доводовъ на подкладкѣ строгой системы, выработанной имъ путемъ упорнаго труда, путемъ страстнаго и долгаго исканія правды. Его увлеченія всегда были заразительны именно потому, что они поднимались въ немъ изъ глубины всего его существа, жили съ нимъ неразрывно и дополняли его жизнь. Судя по моимъ личнымъ впечатлѣніямъ, это былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которымъ сильно вѣрится именно потому, что ихъ убѣжденія и взгляды всегда были результатомъ совмѣстной работы ума и чувства, чувство его всегда работало, холодно онъ ни о чемъ не могъ и не умѣлъ говорить. Въ немъ всегда звучала какая-то неуловимая внутренняя нотка, точно звукъ камертона, провѣряющая и руководящая всѣмъ процессомъ его мышленія. Отъ этой ноты ни онъ самъ, ни его собесѣдникъ уже не могли отойти. И чувства, и мысли шли -- я не могу подобрать иного слова -- удивительно правильно, точно хорошо сыгравшійся оркестръ. Въ вопросахъ искусства это свойство имѣетъ особую цѣну. Онъ умѣлъ, благодаря этому, не только самъ понимать, что нужно дѣлать, но и другихъ заставлять понимать. Первый случай убѣдиться въ этомъ я имѣлъ въ декабрѣ 1885 года. Онъ пріѣхалъ ко мнѣ читать свой переводъ "Звѣзды Севильи". Пріѣхалъ онъ около 7 часовъ вечера чрезвычайно разстроенный. Постановка этой пьесы не могла состояться въ этотъ сезонъ 1885--6 года и рѣшено было ее отложить на слѣдующій, такъ какъ на январь и начало февраля 1886 года уже давно были назначены "Марія Стюартъ", въ бенефисъ М. Н. Ермоловой и "Воевода" А. Н. Островскаго въ новой редакціи въ бенефисъ K. Н. Рыбакова. Ни декораціи, ни костюмы не могли быть сдѣланы въ такой короткій промежутокъ времени, и хотя еще утромъ была надежда устроить дѣло, но въ концѣ концовъ 19-го декабря вечеромъ онъ привезъ мнѣ рѣшительный и неблагопріятный результатъ нашихъ совмѣстныхъ хлопотъ, такъ какъ пьеса должна была идти въ мой бенефисъ. Оба крайне опечаленные, мы сидѣли молча, отъ времени до времени обмѣниваясь двумя тремя словами. Пьеса была у меня подъ руками. Перелистывая ее, я началъ читать сцену С. Ортиса съ королемъ. С. А. оживился. Замѣтивъ это, я началъ читать сначала. С. А. сталъ неузнаваемъ. Очевидно душевная драма героевъ, съ которыми онъ сжился и сроднился, заставляла его забывать про свои личныя неудачи. Передо мной сидѣлъ уже не авторъ, представленіе пьесы котораго отложено на цѣлый годъ, а художникъ, живущій дорогими ему образами. "Какъ могъ -- спросилъ я, окончивъ пятую картину,-- Санчо Ортисъ убить брата страстно любимой имъ дѣвушки, своего друга и человѣка, котораго онъ ставилъ несомнѣнно очень высоко? Положимъ, онъ далъ королю слово. Я понимаю положеніе, но не вижу въ немъ той трагической необходимости, которая оправдываетъ въ глазахъ зрителя все. Если ужь Санчо не считалъ себя вправѣ возстать противъ жестокаго и несправедливаго рѣшенія короля, такъ онъ могъ убить себя." С. А. нѣсколько разъ хотѣлъ перебить меня, но я нарочно не давалъ ему говорить, желая сразу высказать ему всѣ мои недоумѣнія относительно этой сцены, на которой построена вся драма. Эта же сцена вызывала наиболѣе жаркія нападки со стороны большинства изъ тѣхъ, кто читалъ пьесу раньше. Указывали главнымъ образомъ именно на самоубійство какъ на исходъ, развязывавшій рыцарскую клятву Санчо, и считали убійство Бусто неестественнымъ и ходульнымъ эффектомъ, отдающимъ черезъ чуръ Донъ-Кихотскимъ характеромъ. Еще, Сергѣй Андреевичъ, продолжалъ я, если вы скажете мнѣ, что испанская драма вообще жертвуетъ интересами житейской обыденной правды интересамъ основной идеи или тенденціи, которая лежитъ въ ея основѣ, то это удовлетворитъ меня очень мало. Мнѣ какъ актеру, исполняющему эту роль, важно пережить и пережить вѣрно извѣстное душевное состояніе того лица, которое я играю. Для этого нужно, чтобы оно было мнѣ безусловно понятно, чтобы играя это лицо, я вѣрилъ, что иначе чѣмъ такъ-то, въ такихъ-то условіяхъ онъ бы поступить не могъ. Здѣсь же напротивъ. Я ясно вижу, что Санчо, каковъ онъ есть, скорѣе бы убилъ себя чѣмъ Табера Бусто. И тутъ, по моему, дальнѣйшая часть драмы уже развилась бы между Бусто и Эстрельей съ одной стороны и королемъ съ другой, тѣмъ болѣе, что и завязка драмы въ началѣ именно идетъ между этими тремя лицами. Не можетъ Санчо убить брата Эстрельи, когда онъ можетъ убить самого себя. Это все равно, какъ если бы онъ убилъ Эстрелью, вздумай король написать въ запечатанной бумагѣ ея имя." -- И убилъ бы, прервалъ меня С. А., безповоротно овладѣвая разговоромъ. Общая идея, лежащая въ основаніи драмы -- торжество долга надъ личными страстями, надъ личнымъ счастьемъ человѣка. Всегда выполненіе долга требуетъ тяжелыхъ жертвъ. Куда дѣвался бы весь смыслъ жизни, если бы хоть изрѣдка не являлись люди, для которыхъ выполненіе долга есть трагическая неизбѣжность, какъ вы выразились? Въ трагедіи Лопе-де-Веги два главныхъ лица: король и С. Ортисъ. Между ними идетъ принципіальная и чрезвычайно сложная борьба. Въ королѣ соединились личные пороки и достоинства: онъ храбръ, добръ, но горячъ, страстенъ и мстителенъ. Для него существуютъ только законы его натуры. Во всей первой половинѣ трагедіи мы видимъ человѣка съ сильными страстями въ томъ положеніи, гдѣ полный просторъ ихъ произволу. С. Ортисъ принадлежитъ къ числу людей другого рода. Въ немъ воплотилась другая сторона человѣческаго духа, его вѣчная сторона -- самоотреченіе во имя долга. Но въ немъ всѣ тѣ же обыденныя человѣческія страсти, пожалуй, еще сильнѣй чѣмъ въ королѣ. Онъ безумно любитъ сестру своего друга, ждетъ и хочетъ своего счастья, и пока жизнь не встала передъ нимъ своей грозной стороной, онъ самый обыкновенный, самый эгоистическій, пожалуй, человѣкъ. Табера Бусто ревниво стоитъ на стражѣ чести своего долга, съ первыхъ же минутъ свиданія съ королемъ зорко взглядывается въ него и осторожно принимаетъ его милости. Санчо пока только счастливъ обѣщаніемъ короля даровать ему въ жены любимую дѣвушку, счастливъ тѣмъ, что на него палъ лестный выборъ короля -- явиться мстителемъ за нанесенное величеству оскорбленіе, которымъ оскорбленъ и самъ Санчо, какъ вѣрноподданый. Не надо забывать, что въ его глазахъ оскорбленіе Бога и короля имѣли равное значеніе. Отсюда полное основаніе счятать выполненіе королевской воли своимъ долгомъ. Въ немъ пока спятъ тѣ мощныя силы, которыя должны въ немъ проснуться, заглушить всѣ личныя заботы и радости -- поднять его духъ на недосягаемую высоту и совершить великія дѣла. Наконецъ, говоря его словами: "Нежданно для него завыла буря

И грянулъ громъ.

   Подъ грохотъ этой бури столкнулись два начала: въ первомъ -- произволъ и эгоизмъ, во второмъ -- долгъ и самоотреченіе. Санчо пораженъ. Онъ не былъ готовъ къ этому. Буря завыла, когда все кругомъ манило къ счастью и радости. Грозный вопросъ долга выросъ внезапно и неотложно. Онъ прочелъ во вскрытой имъ бумагѣ имя брата любимой дѣвушки, имя человѣка, который былъ для него образцомъ доблести и незапятнанной чести. Онъ понимаетъ, что приказъ короля есть "злодѣйскій ходъ" въ игрѣ, который его убиваетъ. Въ немъ все вопіетъ противъ звѣрства и жестокаго произвола этого приказа, но онъ долженъ, и онъ не въ силахъ сдѣлать иначе, чѣмъ онъ долженъ. Почему долженъ -- вопросъ не важный. Это вопросъ условій быта и времени. Но важно его собственное сознаніе долга. Теперь и является вопросъ: какъ авторъ долженъ разрѣшить поставленное имъ положеніе. Если Санчо откроетъ Бусто приказъ короля, соединится съ нимъ противъ его тиранніи, возбудитъ народъ къ возстанію противъ вѣроломнаго повелителя, нарушившаго торжественную клятву охранять честь, жизнь и права своихъ подданныхъ, то это будетъ конечно не исполненіемъ долга, а только законнымъ протестомъ возмущеннаго человѣка, протестомъ, въ основѣ котораго все-таки будетъ лежать чисто эгоистическій мотивъ -- мести, чѣмъ бы ни окончилась эта борьба: побѣдой ли короля надъ Санчо и Бусто или ихъ побѣдой надъ королемъ, во всякомъ случаѣ эта побѣда будетъ побѣдой одной матерьяльной силы надъ другой. Авторъ хочетъ иной побѣды и дастъ ее, какъ вы увидите дальше. Если же Санчо убьетъ себя, то онъ вмѣстѣ съ собой убьетъ и то начало, которое онъ въ себѣ носитъ. Уйти отъ исполненія долга хоъ бы въ могилу, есть бѣгство съ поля битвы во время сраженія. Конечно въ тысячу разъ легче умереть, чѣмъ убить брата страстно, безумно любимой дѣвушки, вырыть бездонную пропасть между собой и счастьемъ всей жизни и еще страшнѣе -- разбить всю жизнь дорогаго существа. Будь на его мѣстѣ человѣкъ того класса людей, къ которымъ принадлежитъ король, будь даже онъ одаренъ всѣми доблестями и ни однимъ порокомъ, конечно для него, съ точки зрѣнія "что легче" -- выходъ былъ бы ясенъ. Но у Санчо сама его натура не даетъ возможности думать о компромиссахъ. Долгъ есть долгъ, и его нужно исполнить, не думая о томъ, что будетъ дальше. Вотъ вамъ трагическая необходимость, въ силу которой Бусто убитъ, а Санчо -- его убійца. Исполненный долгъ купленъ цѣною трехъ жизней, потому что Санчо однимъ ударомъ убилъ вмѣстѣ Бусто, Эстрелью и себя. Но это плодотворныя жертвы. Король, вызванный изъ міра вѣчныхъ угожденій своимъ личнымъ прихотямъ и страстямъ этими мощными и грозными дѣяніями, останавливается, пораженный ихъ величіемъ. Въ его душѣ смутно начинаетъ шевелиться что-то новое. Его охватываетъ благоговѣйное удивленіе къ незнакомымъ ему до сихъ пиръ людямъ. Какъ? На немъ больше чѣмъ на комъ нибудь лежитъ святыхъ обязанностей, ему для выполненія, долга не придется пожертвовать ни однимъ волосомъ съ головы, и онъ его не исполняетъ, а рядомъ съ нимъ люди приносятъ въ жертву этому долгу все, чѣмъ они жили, не задумываясь, не разсуждая. Все яснѣе и яснѣе онъ видитъ, до чего онъ жалокъ и мелокъ во всемъ своемъ величіи и власти передъ тѣми, кто умѣетъ жить не для себя. Санчо хранитъ обѣщанное молчаніе. Его осуждаютъ на смертную казнь. Онъ радъ смерти. Значитъ, онъ могъ бы умереть, и не обагряя рукъ кровью брата. Судьи знаютъ Санчо, но и въ нихъ тотъ же долгъ заставляетъ молчать все остальное. Король велитъ имъ оправдать его, грозитъ имъ. Они отвѣчаютъ, что ихъ жизнь въ его рукахъ, но не ихъ совѣсть. "Все Ортисы и все Таберы", вырывается невольный крикъ у потрясеннаго эгоиста. Лучшія струны начинаютъ звучать въ его душѣ. Жажда подвига охватываетъ его съ неудержимой силой, и сладострастный, порочный, мстительный деспотъ добровольно несетъ на площадь всему народу свое покаяніе. Это вѣчный законъ. Правда идетъ по душамъ и по трупамъ, но изъ нея исходитъ просвѣтленіе и жизнь". Трудно передать впечатлѣніе, которое производилъ С. А. въ эти минуты. Онъ весь горѣлъ. Слѣда не осталось отъ его опечаленной, согнутой фигуры. Онъ выпрямился, голосъ звучалъ какими-то мощными раскатами, весь онъ жилъ каждымъ своимъ словомъ. До свѣту говорилъ и спорилъ С. А. Въ этотъ же вечеръ онъ еще неясно, въ общихъ чертахъ набросалъ планъ грандіозной трагедіи "Табориты", которую онъ собирался писать. Дѣйствіе происходитъ во время Гусситскаго движенія. Вѣроятно въ бумагахъ покойнаго найдутся отрывки изъ этой трагедіи, и по нимъ вѣрнѣе можно будетъ судить объ ея общемъ планѣ, такъ какъ въ декабрѣ 1885 года писать онъ ее еще не начиналъ, а въ сентябрѣ 1887 г. говорилъ мнѣ, что три первые акта имъ почти закончены. Помню я особенно ярко одну сцену, которую онъ самъ называлъ кульминаціонной. Разбитые имперскимъ войскимъ, Табориты готовятся къ послѣдней рѣшительной битвѣ и пріобщаются Святыхъ Таинъ изъ чаши въ то время, когда изъ противнаго лагеря доносятся звуки разгульныхъ пѣсенъ. Свѣтаетъ. Табориты съ чашей въ рукахъ, одушевленные вѣрой въ свою правду, идутъ на бой. "Я хочу, говорилъ С. А., чтобы тутъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ былъ народъ. Гуссъ сожженъ. Но въ каждомъ изъ Таборитовъ живетъ его духъ. "Во главѣ ихъ идетъ дѣвушка, когда-то безумно любившая молодаго красавца герцога Альбрехта, предводительствующаго имперскимъ войскимъ. Но встрѣча ея съ Гуссомъ совершила въ ней коренной переворотъ. Иной образъ сталъ ея идеаломъ, и старый, обреченный на казнь, еретикъ Гуссъ вытѣснилъ изъ ея сердца блестящаго воина, окруженнаго сіяніемъ славы и первыхъ побѣдъ. Она нашла въ себѣ силы пережить сожженіе Гусса, подняла упавшій духъ Таборитовъ и впереди толпы идетъ въ бой за дѣло любимаго человѣка, уже погибшаго въ этомъ дѣлѣ". Трудно представить себѣ что-нибудь прекраснѣе того горячаго чувства, съ которымъ покойный С. А. рисовалъ этотъ чудный образъ. Еще одна сцена въ этой трагедіи произвела на меня сильное впечатлѣніе. Упоминаю объ ней потому, что вѣроятно она не написана имъ, такъ какъ относилась по его плану къ одному изъ двухъ послѣднихъ дѣйствій "Таборитовъ". Въ послѣднемъ рѣшительномъ сраженіи, въ которомъ имперскія войска все больше и больше одерживаютъ верхъ, была ранена эта дѣвушка. За сценой идетъ бой, она лежитъ подъ деревомъ, почти потерявъ сознаніе отъ тяжелыхъ ранъ. До нея доносятся побѣдные крики враговъ и молитвенное пѣніе окруженныхъ Таборитовъ. Въ ея воспаленномъ мозгу проносится рядъ картинъ ея прошлаго. Въ полузабытьи ей начинаетъ казаться, что побѣда надъ Гусситами, есть побѣда надъ ея собственной душой, что если они будутъ разбиты, то умретъ не только ея тѣло, но и душа. Въ страшной тоскѣ и отчаяніи она обращается къ памяти Гусса со страстной мольбой вдохнуть въ нее его мощный духъ и помочь ей одолѣть смерть, которая ее леденитъ. Въ это время бѣгутъ Табориты. Она напрягаетъ послѣднія силы, хочетъ остановить ихъ и падаетъ на колѣни передъ бѣгущими, указывая имъ на духъ Гусса, явившійся ея потухающимъ глазамъ. Она видитъ его, поднимается съ земли, беретъ чашу въ руки и страстной рѣчью пробуждаетъ въ бѣглецахъ потерянную надежду. Схвативъ въ правую руку мечъ, она ведетъ охваченныхъ экстазомъ Таборитовъ опять въ бой, не сводя глазъ съ духа Гусса, который какъ бы оживляетъ ее, отгоняя смерть. Табориты побѣждаютъ окончательно. Въ моментъ, рѣшившій участь битвы, исчезаетъ духъ Гусса и въ тоже время она падаетъ мертвая. Ея жизнь была въ ея дѣлѣ и сама смерть не могла ее побѣдить, пока она не совершила своего призванія. Все существо ея ушло въ идею, которой она служила, и духъ побѣдилъ немощь тѣла.
   Я не знаю, какъ отнеслась бы къ этой сценѣ та часть вашей публики и критики, которая снисходительно признавала въ С. А. только пылкаго фантазера, ничего общаго съ реальной жизнью неимѣвшаго. Но мнѣ кажется, что произведеній, удовлетворяющихъ строгимъ требованіямъ натуральной школы, слишкомъ достаточно въ нашей литературѣ и въ нашемъ репертуарѣ и что идеальная сторона жизни, полная самыхъ свѣтлыхъ и чистыхъ образовъ, могла заявить свои права хоть на небольшой уголокъ современной сцены. "Намъ хотѣлось бы замолвить слово, пишетъ С. А. въ своей статьѣ "О сценическомъ искусствѣ", и за истинное значеніе художественнаго произведенія, видимо забываемое, потому что наша драматическая литература все болѣе и болѣе спускается до фотографической передачи дѣйствительности, лишенной всякой поэзіи и не одушевленной никакой идеей. Соразмѣрно съ этимъ падаетъ вкусъ; и критика, говоря вообще, и публика, восхищающаяся вѣрностью, рабской передачей не имѣющихъ никакого значенія формъ дѣйствительности, забываютъ, что такой реализмъ лжетъ на жизнь человѣка и на природу его, выдавая чисто внѣшнія, ея частныя и случайныя черты, за внутреннее и общее". Этотъ рѣзкій приговоръ нашей драматической литературѣ является законнымъ протестомъ убѣжденнаго борца за свою программу, очевидно игнорируемую тѣми условіями, въ которыхъ стоитъ современная сцена. Но и въ частныхъ бесѣдахъ и въ другихъ частяхъ своей статьи онъ прямо придавалъ формѣ, внѣшней типичности большой смыслъ, такъ какъ онъ былъ прежде всего человѣкъ жизни въ полномъ смыслѣ этого слова, но вносившій въ ея формы духъ наполнявшихъ его міровыхъ идеаловъ. Признавая громадное значеніе бытовыхъ произведеній и преклоняясь предъ талантомъ кориѳеевъ нашей современной драмы и комедіи, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ требовалъ чтобы на ряду съ ними видное мѣсто занимали міровые классики, чтобы на нихъ, такъ сказать, опирался театръ. Нѣсколько разъ онъ высказывалъ мнѣ свою мысль, которую онъ, кажется, предложилъ незадолго до своей послѣдней болѣзни управляющему Московскими театрами, чтобы для пьесъ общечеловѣческаго, какъ онъ выражался, репертуара, былъ отведенъ одинъ постоянный день въ недѣлѣ, особенно теперь, когда на сценѣ Малаго театра поставленъ цѣлый рядъ вещей классическихъ писателей.
   21 ноября 1886 года состоялось представленіе "Звѣзды Севильи" въ Маломъ театрѣ. Репетиціями руководилъ самъ Сергѣй Андреевичъ и завѣдывавшій въ то время репертуаромъ Н. А. Чаевъ. На репетиціяхъ Сергѣй Андреевичъ былъ такимъ же горячимъ и дѣятельнымъ помощникомъ, какъ всегда и во всемъ. Онъ съ живостью и увлеченіемъ показывалъ, спорилъ, поправлялъ, иногда ошибался и первый соглашался съ тѣмъ, что онъ не правъ, но за то если онъ чувствовалъ, что ошибается не онъ, не уступалъ ни подъ какимъ видомъ, часто, желая выразить свое одобреніе онъ прямо мѣшалъ репетировать ежеминутно повторяя: "хорошо, хорошо, прекрасно, безподобно". Но чуть бывало онъ заслышитъ фальшивый тонъ или, еще хуже, почувствуетъ, что артистъ не переживаетъ, а читаетъ роль, какъ онъ прерываетъ репетицію, вскакиваетъ со стула и врываясь въ самую середину дѣйствующихъ лицъ безапелляціонно произноситъ: "это никуда не годится!" Такое живое и одушевленное отношеніе находило полное сочувствіе. Онъ, если можно такъ выразиться, поднималъ наши нервы своимъ восторгомъ, заражалъ насъ своей удивительной способностью проникнуться духомъ и мыслями трагедіи. Видно было, что онъ безусловно вѣрилъ во все, что онъ перевелъ, отрѣшался отъ современной дѣйствительности и весь уносился вихремъ развивавшейся передъ нимъ драмы, точно суровыя доблести и пороки средневѣковаго рыцарства были ему также близки, если не ближе, какъ и все то, что дѣлалось вокругъ него. И къ слову -- это была его постоянная особенность. На репетиціи "Звѣзды Севильи" никто изъ артистовъ, зная его способность восторгаться, не обращалъ особнннаго вниманія на его "прекрасно" и "безподобно", но за то его "никуда не годится" всегда предвѣщало, что онъ скажетъ много важнаго и откровеннаго. Кромѣ того, его "никуда не годится" никогда не обижало. Всегда чувствовалось, что въ эту минуту для него личности не существуетъ, потому что вслушавшись въ какой-нибудь свой же шероховатый стихъ или невѣрное выраженіе, онъ точно такимъ же тономъ вскрикивалъ; "это никуда не годится" и шелъ къ суфлеру передѣлывать фразу. Въ предпослѣдней картинѣ "Звѣзды Севильи" есть сцена, о которой была рѣчь выше, когда два алькальда отвѣчаютъ королю отказомъ на его требованіе измѣнить смертный приговоръ Санчо Ортису. Почему то не ладилась на одной изъ первыхъ репетицій эта сцена. Артисты, игравшіе алькальдовъ, были сейчасъ же остановлены словами: "это никуда не годится", хотя за нѣсколько времени еще слышались возгласы "прекрасно", "безподобно". С. А. взялъ роль одного изъ алькальдовъ и началъ читать. Н. А. Чаевъ, видя, что и тутъ дѣло не ладится, взялъ роль у другаго алькальда и тоже началъ читать. Оба читали не хорошо, а Н. А. даже костромскимъ говоромъ, но до того сильно было впечатлѣніе этихъ двухъ величественныхъ головъ, этихъ старческихъ убѣжденныхъ голосовъ, что образы двухъ неподкупныхъ ни милостью, ни страхомъ судей, какъ то выросли передъ нашими глазами. Цѣль была достигнута, смыслъ сцены сталъ ясенъ.
   21 ноября 1886 года "Звѣзды Севильи" была сыграна и имѣла огромный, блестящій успѣхъ. Многіе изъ присутствующихъ вѣроятно помнятъ С. А. на этомъ представленіи: онъ сіялъ радостью и торжествомъ, что дорогія ему мысли были поняты и раздѣлены публикой. Въ этомъ же сезонѣ, въ февралѣ 1887 года былъ поставленъ въ Большомъ театрѣ его переводъ "Антоній и Клеопатра* въ бенефисъ Г. Н. Федотовой. Я не останавливаюсь подробно на этомъ переводѣ, потому что на репетиціяхъ этой трагедіи повторялось тоже, что и на репетиціяхъ "Звѣзды Севильи".
   Между прочимъ уже послѣ 1-го представленія "Антоній и Клеопатра" имѣлъ мѣсто случай, ярко характеризующій тѣ серьезныя требованія Сергѣя Андреевича къ сценѣ, о которыхъ я говорилъ въ началѣ. Первое представленіе "Антонія и Клеопатры" имѣло сценами безспорный и крупный успѣхъ, но страшныя длинноты затянули спектакль до 2-го ночи. Публика была утомлена къ послѣднему дѣйствію, артисты, конечно, еще болѣе. Предложено было сократить нѣкоторыя сцены, какъ затягивающія дѣйствіе. С. А. согласился въ тотъ вечеръ, да и трудно было не согласиться, такъ какъ для послѣднихъ, важнѣйшихъ сценъ трагедіи, смерти Антонія и Клеопатры, публика уже теряла способность внимательно относиться къ дѣйствію. Но на другой же день было получено огромное письмо С. А., въ которомъ онъ бралъ назадъ свое согласіе и писалъ, между прочимъ, что тѣмъ хуже для публики, если она ищетъ въ театрѣ только развлеченія и утомляется вещами, которыя даютъ отдыхать своей красотой и силой, что выпущенныя сцены имѣютъ важное знаніе въ общей картинѣ пьесы и что въ серьезномъ театрѣ нельзя допускать купюръ въ такихъ вещахъ, какъ трагедія Шекспира. Дѣлать было нечего. 2-е представленіе прошло цѣликомъ, но это оказалось рѣшительно невозможнымъ, часть публики прямо не выносила длиннотъ. Пришлось съ третьяго представленія прибѣгнуть къ сокращеніямъ, не смотря на отчаяніе Сергѣя Андреевича. Онъ все предлагалъ "попытаться еще разъ", но пришлось и ему убѣдиться, что всякая попытка безполезна. Третье, сокращенное представленіе имѣло гораздо большій успѣхъ, чѣмъ второе, послѣднія сцены произвели гораздо сильнѣйшее впечатлѣніе.
   Въ сезонъ 1887/8 года С. А. ничего не ставилъ изъ своихъ переводовъ. Къ веснѣ 1888 года былъ предположенъ къ постановкѣ его переводъ "Сна въ лѣтнюю ночь" или "Бури". По его мнѣнію въ "Бурѣ" выразилось все философское міросозерцаніе Шекспира. Калибанъ и Аріэль явились у него, по выраженію С. А., "реальными воплощеніями матеріализма и идеализма". Самого себя Шекспиръ изобразилъ въ Просперо, удалившемся онъ житейскихъ бурь и борьбы на пустынный островъ, гдѣ онъ создалъ себѣ цѣлый міръ изъ созданій своего генія и явился въ немъ добрымъ, но мощнымъ повелителемъ. Спокойнымъ взглядомъ генія онъ глядитъ на міръ съ его правдой и неправдой, съ его свѣтлыми и мрачными сторонами. Все это покорно его силѣ и несмотря на утомленіе и разочарованія онъ любитъ жизнь во всей ея красотѣ и безобразіи. "Великій реалистъ сказался весь въ этомъ образѣ Просперо, говорилъ С. А. Спокойное, объективное и трезвое міросозерцаніе -- есть великая сила, когда ею владѣетъ геній".
   Избранный предсѣдателемъ Общества Р. Д. Л. весною 1888 года вмѣсто Н. А. Чаева, отказавшагося по болѣзни отъ этой должности, С. А. главное вниманіе обратилъ на неполноту и неясность устава этого Общества. Въ своемъ проектѣ, къ сожалѣнію, имъ не написанномъ, онъ имѣлъ въ виду расширить цѣли и программу общества измѣненіемъ основныхъ положеній устава, по которымъ цѣль Общества Р. Д. П. ограничивается преслѣдованіемъ исключительно матеріальныхъ цѣлей. По его идеѣ, доступъ въ число членовъ Общества должно быть обставленъ при новомъ уставѣ гораздо большими условіями и требованіями, чѣмъ предъявляетъ нынѣ дѣйствующій уставъ. Онъ не дожилъ до осуществленія этой мысли, но если она когда-нибудь осуществится, то и тутъ, какъ во многомъ хорошемъ, его имя будетъ неразрывно связано съ новымъ характеромъ дѣятельности этого общества.
   Переводъ "Макбета" Сергѣя Андреевича отличается особенными достоинствами, признанными Академіей Наукъ, присудившей этому переводу Пушкинскую премію за 1887 годъ. Съ сценической стороны въ немъ особенно выдается роль самого Макбета, переведенная мѣстами съ поразительной силой и образностью.
   Давнишней мечтой С. А. было дать переводъ Гамлета. Къ сожалѣнію, онъ успѣлъ перевести очень мало. Въ его бумагахъ найденъ переводъ нѣсколькихъ сценъ 1-го акта, а именно сцена Гамлета съ Гораціо и Марцелло и его же сцена съ духомъ отца, часть 2-го дѣйствія, сцена съ актерами, и монологъ "Быть или не быть".
   Въ февральской книжкѣ "Русской Мысли" за 1888 годъ началась печатаніемъ статья покойнаго подъ заглавіемъ "Нѣсколько мыслей о сценическомъ искусствѣ". Такъ какъ ознакомленіе съ этой замѣчательной вещью не представляетъ никакихъ затрудненій, я позволю себѣ не касаться ея содержанія. Но на второй же страницѣ ея есть, между прочимъ, нѣсколько строкъ, которыя я считаю настоятельно важнымъ отмѣтить, такъ какъ въ нихъ выразился весь Сергѣй Андреевичъ -- въ своемъ отношеніи къ сценѣ. "Мы хотимъ говорить, пишетъ онъ, объ одной изъ могущественнѣйшихъ силъ, дѣйствующихъ на сознаніе человѣка, о воплощеніи драмы,-- этого высшаго созданія поэзіи -- на сценѣ. Рѣчь наша идетъ о всенародной каѳедрѣ, о всенародномъ краснорѣчіи, говорящемъ не одному уму, а всѣмъ сторонамъ духа,-- о томъ краснорѣчіи, въ которомъ соединились всѣ искусства, чтобы овладѣть всѣми инстинктами души. Не дѣло ли великой важности, чтобы это краснорѣчіе, служащее высокимъ началомъ правды, передавало идею, которая его одушевляетъ, во всей обаятельной силѣ, которая только доступна ему... Нравственное и художественно-прекрасное тѣсно связаны другъ съ другомъ, какъ двѣ стороны одной и той же истины". Эта неразрывная связь нравственнаго съ прекраснымъ лежала въ основѣ его сценической дѣятельности. Изъ этой связи онъ черпалъ свои начинанія, эта связь толкала его вдохновляться исключительно вѣчными, непреходящими образцами драматической поэзіи, эта связь была критеріемъ требованій, предъявляемыхъ имъ къ артистамъ. Онъ требовалъ идеи не только отъ самой драмы или комедіи, но и отъ актеровъ, исполняющихъ ихъ. Сильный подъемъ всего существа артиста, воплощеніе его не только во внѣшній, но главнымъ образомъ, въ духовный обликъ изображаемаго лица, вотъ тѣ условія, которыя С. А. предъявлялъ, какъ непремѣнныя, къ сценическому дѣятелю. И если, какъ критикъ, онъ являлся вслѣдствіе этого въ высшей мѣрѣ требователенъ и строгъ, то какъ помощникъ онъ былъ незамѣнимъ. Достаточно бывало только смотрѣть на него, когда увлекаясь и чертя увѣренной рукой контуры роли, онъ мало по малу вырисовывалъ цѣлый образъ, чтобы этотъ образъ не покидалъ уже васъ потомъ ни на минуту. Горячо, беззавѣтно горячо любилъ онъ сцену. Не даромъ по дорогѣ въ театръ онъ былъ застигнутъ первыми приступами болѣзни, такъ не во время отнявшей у сцены умнаго, горячаго и убѣжденнаго подвижника ея силы и значенія.
   И врядъ ли правы тѣ, которое упрекали его, главнымъ образомъ, въ отрѣшенности отъ живыхъ реальныхъ запросовъ, отъ живыхъ явленій современной ему жизни. Онъ только понялъ, что ему назначено всѣми условіями его жизни и натуры, занять извѣстное мѣсто въ общемъ дѣлѣ, выполнять задачу, къ которой онъ былъ призванъ въ силу того, что всѣми силами своего существа вѣрилъ въ ея плодотворность и не жалѣлъ ничего для ея разрѣшенія. Онъ явился выразителемъ тѣхъ запросовъ, которые предъявляются къ сценѣ не людьми того или другаго направленія, а всей массой, наполняющей театръ, требующей отъ него обновленія упавшихъ душевныхъ силъ, и новаго ихъ запаса. Источникъ этого обновленія онъ видѣлъ въ томъ же источникѣ, изъ котораго всю жизнь черпалъ онъ самъ. Обществу нужно живое воплощеніе тѣхъ неясныхъ и высокихъ порывовъ, тѣхъ мощныхъ образовъ, которые живутъ въ душѣ каждаго отдѣльнаго его члена въ болѣе или менѣе опредѣленныхъ формахъ. И С. А. считалъ назначеніемъ театра давать обществу полные силы устои, на которыхъ бы могли опереться и вырости лучшія его стремленія. Предоставляя другимъ анализъ и художественное воплощеніе матеріальной стороны жизни, онъ былъ художникомъ и аналитикомъ ея духовной стороны.
   Поэтому-то онъ и былъ такъ близокъ всѣмъ тѣмъ, кто сохранилъ живую вѣру въ свѣтлыя и святыя цѣли жизни, въ вѣчвое торжество духа надъ матеріей. Онъ откликался и со сцены и въ личныхъ бесѣдахъ на ихъ странные порывы, на крики ихъ мятущейся души. Онъ не признавалъ, что есть люди, у которыхъ угасла совсѣмъ искра Божія, умѣлъ находить и раздувать ее. Онъ не умѣлъ быть никому чужимъ и эта любовь къ человѣку освѣщала все, къ чему онъ ни прикасался.
   

II.

   За послѣдніе годы судьба пріучила насъ къ тяжелымъ потерямъ. Не было года, чтобы русское общество не провожало кого-нибудь въ могилу, но кончина Сергѣя Андреевича будто отняла у каждаго изъ насъ, его знавшихъ, умнаго, горячо насъ любившаго, горячо нами любимаго стараго дѣда. Онъ разсказывалъ намъ днемъ и ночью свѣтлыя сказки о томъ, что есть міръ добра и правды, что были и есть борцы противъ міра зла и неправды, что жили-были и теперь еще живутъ храбрые паладины долга и бросаютъ эти паладины свои желѣзныя перчатки съ вызовомъ колдунамъ, чародѣямъ и людоѣдамъ. Слушаешь бывало эти сказки, въ которыхъ, пожалуй, больше правды и смысла, чѣмъ во многомъ изъ того, что безспорно существуетъ, слушаешь-слушаешь, да и станутъ изъ глубины души подниматься давно заглохшія чувства, слова и мысли тѣхъ людей, которыхъ мы потеряли за послѣдніе годы, начинаютъ ярче и ярче выступать въ нашей памяти; подъ обаяніемъ увлекательной рѣчи стараго дѣда звучатъ лучшія наши душевныя струны и все громче и громче гремятъ въ нихъ вѣчныя пѣсни.
   Пусть теперь каждый, кто переживалъ эти часы вспомнитъ лицо и всю фигуру стараго дѣда. Точно тѣни всѣхъ тѣхъ людей таланта, мысли, борьбы, съ которыми онъ жилъ одной жизнію, идеалы которыхъ онъ раздѣлялъ и лелѣялъ всей своей чуткой и восторженной душей, осѣняли его и вѣяли надъ его сѣдой головой въ эти минуты. Пусть каждый припомнитъ, какъ грустно становилось, когда затихалъ его голосъ, какъ не хотѣлось отпускать его отъ себя или уходить изъ его маленькаго, полутемнаго кабинета, со стѣнъ котораго такъ и вѣяло всѣмъ, что жизнь дала прекраснаго. Точно цѣлый волшебный міръ рушился... И умеръ нашъ старый дѣдъ. У каждаго изъ насъ въ домѣ постоялъ два дня и былъ вынесенъ на кладбище гробъ съ дорогимъ мертвецомъ, членомъ нашей семьи... Замолкли свѣтлыя рѣчи, затихли чудные звуки и вмѣсто волшебныхъ сказокъ, вливавшихъ въ насъ бодрость и силу восторга, слышатся похоронные напѣвы. Много было, есть и будетъ, высокихъ умовъ; большихъ талантовъ, крѣпкихъ духомъ и разумомъ людей. Были, есть и будутъ геніальные люди. Но врядъ ли мы доживемъ до такого сердца. Въ этомъ сердцѣ была вся тайна и похоронивъ его, мы осиротѣли.

Кн. А. Сумбатовъ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru