Сумбатов-Южин Александр Иванович
Слово, улица, сцена

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Александр Иванович ЮЖИН-СУМБАТОВ. ЗАПИСИ СТАТЬИ ПИСЬМА
   М., Государственное издательство "ИСКУССТВО", 1951
   

СЛОВО, УЛИЦА, СЦЕНА*

(Несколько мыслей вместо предисловия)

1908 год

   "Петр бросил вызов России -- и через сто лет она ответила ему Пушкиным",-- говорит Герцен.
   Речь народа -- это рука, которая строит его жизнь, и чем полнее живет народ, тем сильнее и богаче развивается его язык. Трудно не заметить, что каждая нация в момент высшего своего развития неизбежно выделяет из себя прежде всего могучих художников слова, которые точно пропадают, когда ослабевает культурное значение народа. Часто литература является предтечей народного будущего, безошибочным симптомом его близкого расцвета, как мы видим в Моисее и Гомере, Гете и Шиллере, Пушкине и Гоголе, и всегда она отмечает высшую точку, которой достигла нация в своем историческом подъеме. Недаром Сервантес явился в Испании тогда, когда в ней не заходило солнце, когда она владела "землей и океаном", недаром Шекспир совпал с веком Елизаветы, Мольер -- с веком короля-солнца, Бомарше с великой революцией и Виктор Гюго с творческим XIX веком Франции. И если в самом народе сохранились еще жизненные силы в моменты глубокого падения ее своей прежней политической или культурной высоты, та же рука народной души -- его речь -- конвульсивно хватается за последние остатки надежды, воздвигает еврейского Иеремию или польского Мицкевича. Горе и счастье, мощь и падение, полнота и убыль народной души -- все выражается в его речи. В слове народа -- его бессмертие, так как только своим словом народ, исчезая, неразрывно связывает себя с безграничным будущим, сливается с грядущей жизнью народов, пришедших на его смену, и все фараоны Египта, вместе взятые, не стоят одной иероглифической надписи, которая спасла их от забвения.
   Приходится невольно с каким-то священным благоговением, близким к мистическому ужасу, подходить к сущности этой великой тайны -- к слову, которое "вначале было у бога, и бог был словом". Невольно задаешься мыслью, была ли бы сама мысль, если бы не было слова? Разве тысячи и тысячи раз каждый из нас не испытывал ужаса смерти мысли, если нам не удается ее выковать в железную форму слова? Слово -- это тело мысли. Мысль без слова -- неродившаяся душа. Свобода мысли -- пустая фраза, странное недоумение. Мысли преград нельзя положить, как нельзя положить преград для души еще не родившегося человека. Свобода слова есть реальное, видимое право человека, понятие совершенно определенное. В свободе слова только и выражается свобода мысли, как в самом слове только и выразилась вся разница между человеком и всем остальным, живущим на земле, а пожалуй, и на небе.
   Язык народа и есть та форма, в которой реализуется идея слова. И если мы проследим, хотя бы только на самых выпуклых литературных явлениях, судьбу языка, то мы неизбежно придем к выводу, что язык народа тем образнее, ярче и богаче, чем ярче и богаче момент духовного роста народа, чем напряженнее бьется его пульс. И обратно, чем мельче, в духовном смысле, жизнь народа, чем грубее и материальнее его запросы, тем беднее и бесцветнее его язык. Когда Тургенев в самые тяжелые минуты сомнения находил опору и утешение в "великом и свободном русском языке", он достигал одной из высочайших вершин своего гения, он заносил на бумагу нечто большее, чем великую мысль, он возвышался до откровения.
   Обобщим несколько представление о той "улице", о которой слишком много говорилось в последние годы, и мы увидим, что эта "улица" властно и неотразимо влияет на то, что мы только что определили как великую, божественную тайну. Эта обобщенная, расширенная в своем внутреннем содержании "улица" создала тот язык, которого не хочется слушать, который вызывает в минуты уныния чувство прямо противоположное тому, которое испытывал Тургенев. Язык участка и ванькиной литературы, язык интернациональных ресторанов и игорных домов висит в воздухе. "Обязательное постановление", "масса настроения", "ерунда", "недурственно", "румянисты", "штиблеты"... Воздух напоен этими красотами, перед которыми фабричная песня новейшей формации или деревенское обыкновение называть вещи своими именами являются уже чем-то почти отрадным. И когда все это слышишь на всяких "журфиксах", "файфо-клок-ти", в ресторанах, в клубах, на скачках, везде, где пошлость толпы одолевает и первенствует, -- с этим миришься, как со многим, против чего напрасно бороться. Но невольно охватывает чувство жути, когда эти прелести внезапно обдают своим ароматом со страниц книги, с кафедры лектора или со сцены, когда тебя засыпают оборотами речи, чуждыми духу языка, выражениями, прямо ему враждебными, когда пошлость мысли махровым цветком распускает свою плоскую улыбку в разных видах, вполне отвечающих содержанию.
   Особенно тяжело действует искажение языка, его систематическое опошление на сцене. Сцена -- это царство художественной речи. Сила и красота языка пьесы -- это половина красоты всего произведения. Как малейшее изменение липа актера не пропадает для зрителя, так ни одно слово, произнесенное со сцены, не проходит бесследно. Свойство сцены -- придавать выпуклость всему, что с ее подмостков льется в зрительный зал. И если сцена впитает в себя язык "улицы", она настолько же потеряет в своем значении, насколько велико значение слова, речи в жизни данного народа. А происходит нечто устрашающее. Ведь язык Островского сменяется сплошь и рядом языком вроде: "ты так облагодетельствована судьбою, с одной стороны, что для уравновешивания (?) она должна была лишить тебя чего-нибудь, с другой". Эта жемчужина -- одна из бесчисленных жемчужин -- подвернулась мне сейчас случайно под руку, когда я открыл первую попавшуюся пьесу из лежащих у меня на столе. И девять десятых того, что мы видим на сцене, полно такими перлами.
   Наши театральные училища, для которых главным образом и составлена предлагаемая книга, -- первый этап сценической деятельности. И в нем должен быть заложен фундамент художественного слова, которому всю жизнь призван служить актер. Между тем до сих пор, насколько я знаю, эта книга является первым опытом дать систематический подбор поэтических и прозаических произведений, которые служили бы будущим актерам компасом в борьбе с туманами, надвигающимися с разных темных закоулков этой всемогущей гидры -- улицы с ее языком и безобразным и безобразным. Вся Европа давно признала огромное значение сцены как могучего охранителя красоты художественной речи, как самого влиятельного фактора в борьбе со всеми видами "арго".
   Нам пора твердо стать на эту почву, если мы хотим удержать сцену в ряду учреждений, служащих культуре своего народа. Сама природа сцены указывает ей этот путь, путь гораздо более верный, чем все остальные, навязываемые ей пути, начиная с пресловутого отождествления художественного института со "школой" и кончая бредом последних дней -- "литургией". Сцена -- ясное и определенное явление. Сцена -- это самодовлеющий и самостоятельный институт, где речь и мысль облекаются в пластические формы, где жизнь во всей своей глубине и полноте должна быть дана в образах художественного синтеза. Это значение сцены нисколько не меньше значения школы и храма. И от того, что ее будут делать училищем или "литургией", она только утратит свой огромный самостоятельный смысл и свое культурное назначение, о которых я только что говорил, и никогда не станет ни хорошей школой, ни хорошей церковью. Сцена нужна и хороша как сцена, а. не как подделка под другие учреждения. В связи с этим взглядом на театр на первый план выступает одна из важнейших его задач -- охранение языка в его красоте и чистоте, охранение в меру и силу того значения слова, которое я пытался определить в начале этих строк. И всякий шаг, который помогает сцене в исполнении ею этой важнейшей задачи, может быть встречен только горячим приветом, как бы скромен он ни был. Цель предлагаемой книги -- выработать вкус будущих актеров, поднять их стремление к живому и образному слову, вызвать их законное отвращение к пошлому языку, врывающемуся во все щели театра, и их борьбу с ним.
   Можно только горячим приветом встретить этот важный труд.
   

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ И ПРИМЕЧАНИЯ

   К стр. 352. "Будущее театра" написано Южиным в 1910 году в ответ на анкету, предложенную издательством "Заря", подготовлявшим к печати сборник, который и вышел в этом году под названием "Куда мы идем?" Здесь и было опубликовано "Личное мнение" Южина, показывающее его понимание задач театра и веру в то, что "будущее за реализмом".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru