Суворин Алексей Алексеевич
Палестина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Яффа
    Русские Постройки. - Храм Св. Гроба
    Елеон
    Мечеть Омара
    Поклонники на Русских Постройках. - Пасхальные службы у Св. Гроба
    Братство Св. Гроба
    В городе
    На Русских Постройках
    Православные, католики и протестанты
    Население Палестины
    Вифлеем и Горняя
    Иордан
    Мертвое море
    Мар-Саба
    Хеврон
    Филистия
    Побережье Кесарии
    Кармил и Кайфа
    Назарет
    Тивериада
    Фавор. - Ездрелонская долина
    Самария.

А. А. Суворин

Палестина

   Предисловие
   Яффа
   Русские Постройки. -- Храм Св. Гроба
   Елеон
   Мечеть Омара
   Поклонники на Русских Постройках. -- Пасхальные службы у Св. Гроба
   Братство Св. Гроба
   В городе
   На Русских Постройках
   Православные, католики и протестанты
   Население Палестины
   Вифлеем и Горняя
   Иордан
   Мертвое море
   Мар-Саба
   Хеврон
   Филистия
   Побережье Кесарии
   Кармил и Кайфа
   Назарет
   Тивериада
   Фавор. -- Ездрелонская долина
   Самария
   

Предисловие

   В начале 80-х годов в обществе нашем возник острый интерес к обстановке и условиям, в которых русский поклонник совершает свое хождение в Святую Землю, неся в нее горячую веру, алкание духовной пищи, и возвращаясь из нее часто с сердцем охлажденным, с апатией к религиозному идеалу, еще так недавно ярко горевшему пред ним. Терял высокое душевное настроение человек, крупно теряла с ним вместе страна, которая была ему родиной. Лишения и притеснения, которые терпели в Турции наши поклонники, вызвали русское общество на деятельную помощь им. С той поры русские с гордостью могут указать на сделанное ими в защиту "малых" своих, дотоле пренебрегаемых. Кроме реальных созданий: странноприимниц, школ и всей организации Императорского Православного Палестинского Общества, русское общество сделало за это время и то крупное духовное приобретение, что в его сознании ясно определилась его обязанность к маленькому клочку вселенной, с которым так неразрывно близко живет душа русского народа: оно должно совершить духовный крестовый поход в эту Святую Землю, должно содействовать очищению Святого места если не мечом уже, то -- более прочно -- просвещением. Этим оно не только не обидит своих собственных еще непросвещенных детей, но приобретет им лучшие права, лучшие обетования. В русских школах, учрежденных в Палестине и Сирии, явился русский язык и, передавая туземным детям знания, запомнился им, как голос просветителя, который в этом благодарном воспоминании имеет свое единственное, но прочное вознаграждение. Разностороннею деятельностью Палестинского Общества поддержано православие в Святой Земле, которое, оставаясь на попечении греческого духовенства, быстро падало и теряло свою паству, но все же практическая часть наших отношений к греческой патриархии составляет до сих пор нашу задачу в Палестине, далеко еще не решенную. В этом заключается огромное препятствие русскому просветительному делу в Палестине, препятствие, которого не знают ни латиняне, ни протестанты. Латиняне, желая построить в Палестине церковь, часовню или школу, должны заручиться лишь фирманом султана, русские же, кроме султанского фирмана, должны получить разрешение еще и греческой патриархии, и не всегда бывает легко сказать, какое из этих разрешений приобрести легче и скорее. Уже триста лет в патриарший синод Иерусалима, избирающий патриарха, не допускается ни один сириец (араб -- как называют туземцев на месте), и в силу этого и только одного этого патриарх Иерусалима всегда грек, всегда чуждый по национальности, языку, по симпатиям и целям опекаемой им пастве. Пасомые -- арабы, пастыри -- греки, которые на каждую святыню Палестины смотрят, как на свое материальное имущество, и взимают мзду с каждого поклонника за доступ к ней. Это огречивание всего православного, и святынь, и святительских санов, составляет такое внесение национального принципа в дело религии, против которого мы должны бороться всеми силами и неустанно, пока не исчезнет даже малейшая видимость этого, -- по слову Св. Писания: "несть эллин, ни иудей...". Этого должно желать в интересах всего православия, в интересах русских и арабов так же, как и в интересах греков, которым должны же, наконец, открыться глаза на роль, ими исполняемую в Палестине, -- роль пособников мусульманства и западных религий против православия.
   Я в последний раз был в Палестине в 1889 году. С той поры в ней произошла лишь одна крупная для внешних впечатлений паломника перемена -- открыта железная дорога от Яффы к Иерусалиму. Для паломника страна Евангелия, страна картин простой патриархальной жизни, начинается уже не с Яффы, но с Иерусалима. Однако, сколько бы ни прошло перемен над Палестиной, в ней все остается удивительно по старому, потому что Палестина вся -- в той дивной власти этой страны Обетования над бедным сердцем человека, которая останется над ним вечно...
   

Яффа

   КОГДА 8-го ОКТЯБРЯ 188... г. я вышел на палубу нашего парохода, он уже стоял на якоре довольно далеко от берега. Тихое солнечное утро раскрывалось над Яффой, сжигая теплым зноем лучей стоявший над нею туман. Ясно синели высокие небеса, опускаясь бледной далью за желтые бугры берега. Яффа стояла у самого моря, вся надвинувшись к нему, как будто готовая скинуть свои высокие и узкие дома прямо в прибой, белевший у берега. Но обеим сторонам ее из-под темной зелени садов, осененных перистыми, точно от чьего-то удара распавшимися верхушками пальм, выбегали желтые жаркие отмели и широкими полукругами подкатывались к темному морю. Слева поднимался песчаный бугор, задвигавший своим обожженным голым плечом свежую зелень окружных садов. Далеко за ним, кончая собою песчаную линию берега, виднелся у горизонта высокий мыс. Мне сказали, что это гора Кармил, но это было неверно. Против города, под берегом, в розовых хлопьях ленивого утреннего тумана стояло несколько арабских феллук, неподвижно устремив к небу свои тонкие и острые мачты с косым парусом.
   Море кругом парохода было оживлено. Под бортом, куда должен был спуститься трап (лестница), толкалось десятка два арабских лодок в ожидании пассажиров. Казалось, какою-то волшебной силой качались они над прозрачной светло-зеленой бездною моря, не обрушиваясь в нее своею грузной черной массою... Лодочники-арабы то принимались зазывать к себе с палубы пассажиров, то вдруг свирепо набрасывались друг на друга, если одна лодка слишком надвигалась на другую, то, смотришь, через минуту они уже спокойно лежали себе в углу лодки, пересмеиваясь быстрыми фразами с недавними врагами. Перебранка вспыхивала разом и также разом обрывалась... В этой стране, где солнца так много и оно так угнетает, и где так коротки промежутки тени, люди привыкли чувствовать и высказываться урывками, но с непонятной для нас быстротой чувства и речи... Выгода получается явная: остается больше времени для молчания и лени под жарким припеком солнца.
   С берега вернулась пароходная шлюпка и привезла "практику", т. е. разрешение на выгрузку и высадку. Спустили трап. Арабы-лодочники мгновенно бросились на палубу и обступили пассажиров, хватая и даже выхватывая из рук их вещи.
   О здешней высадке с пароходов обыкновенно рассказываются разные ужасы, будто арабы прямо схватывают паломников за ворот и сбрасывают их в лодки, как мешки с зерном. Испуганному воображению уже рисуется дождь живых тел, в отчаянных, но беспомощных позах свергаемых арабами частью в лодки, частью в волны. В действительности все это не так страшно. Надо вполне довериться арабам, ибо без них обойтись нельзя: они хоть и помнут немного нежные члены европейца своими жесткими руками, но пересадят в лодку без всяких повреждений. Одному же без их помощи почти невозможно попасть в лодку. Она танцует и бьется около парохода. Волна то отхватывает ее от трапа, охлестывая его пеной, то вдруг, уйдя под пароход, подбивает лодку под самую ступень лестницы. Арабы, уловив минуту, спускают пассажира в лодку, где другие ловят его за руки, поддерживают и подтягивают его на себя. Несчастия случаются редко. В сильное волнение бывает больше гама, криков и опасности, но и корабельная прислуга тогда внимательнее следит за высадкой. Совершенно спокойно море в Яффе никогда не бывает и часто сильно бушует. В день моего приезда оно было мирно и гладко, как редко, тем не менее крупные, пологие валы тяжело катились по нему, расшибаясь в белую пену о каменную спину прибрежных рифов. Боясь быть нанесенными на берег, пароходы останавливаются здесь всегда очень далеко в открытом море. Когда же море слишком бурно, пароход идет со всеми пассажирами в Бейрут или в Порт-Саид, откуда им приходится ждать встречного парохода, чтобы вернуться в Яффу.
   Мы благополучно спустились в лодку и она отчалила. У каменной гряды, обступающей гавань, громадный вал поднял ее на свою спину и почти перебросил через камни в узкое пространство тихой, словно в чашу налитой воды, лежащее у берега за рифами. Еще несколько мгновений, и лодка врезалась носом в отмель. Кого арабы перенесли на руках, кто сам спрыгнул с борта лодки на берег Палестины. Арабы тотчас же подхватили всю нашу поклажу и исчезли с нею с берега почти мгновенно, устремившись одним им известными норами к русскому приюту, находившемуся тогда в верхних переулках города...
   Так совершалась в Яффе высадка пассажиров еще четыре года назад. Теперь же около моря выстроен большой каменный сарай таможни и лодки пристают к узкой дорожке, идущей вдоль его стены и заменяющей пристань. Не в этом одном Палестина уподобилась за эти года прозаической Европе...
   Первый приют путники находят теперь в греческом монастыре, выходящем на самую набережную. В Яффе есть и русский странноприимный дом, построенный архимандритом Антонином, начальником русской духовной миссии в Иерусалиме; он стоит в двух верстах от города среди садов, на месте, на котором, по преданию, некогда находился дом Тавифы, воскрешенной апостолом Петром. Двухэтажное здание это снаружи не без архитектурных затей и внутри опрятно и довольно вместительно. Жаль одно -- этот русский приют находится не у берега, не в самом городе, а редкий паломник, сойдя с парохода, тотчас же пойдет так далеко за город по совершенно незнакомой и даже дикой для него стране.

* * *

   Мы решили выехать в Иерусалим вечером и потому отправились смотреть Яффу, или, как ее называют путешественники, чуть склонные к преувеличению, -- красавицу Яффу.
   История Яффы в местных преданиях начинается всемирным потопом и Яфетом, сыном Ноя, в Библии -- временем Иисуса Навина, а в сказаниях европейских -- мифом о Персее и красавице Андромеде, прикованной к скалам Яффского побережья. Для Иерусалима Яффа всегда была главною гаванью, хотя вмещает она в себе только небольшие феллуки. Во время крестовых походов она переходила из рук в руки, пока, в 1267 г., султан Бибарс не стер ее с лица земли. По словам арабского историка, совершилось это очень просто: "Султан подошел к Яффе, обложил ее и взял в тот же день. Цитадель взята была тоже. Султан вывел все население из города и совершенно разрушил его. Дерево и мрамор он погрузил на корабли и отправил в Каир, где дерево было употреблено на постройку максуры (гробницы строителя) мечети Дахера, находящейся в квартале Харамийе, а мрамор пошел на михраб (алтарь) мечети". Таким образом, эта Каирская мечеть построена из целого города Палестины, или, по крайней мере, из лучшего, что было в его стенах! Только недавно Яффа стала снова обстраиваться и теперь в ней 12--15 тысяч жителей.
   Улицы Яффы расположены по крутому скату скалистого бугра в несколько ярусов, одни выше других, и во второй ряд домов надо проходить сквозь дома первого ряда по их внутренним лестницам. Первые этажи домов всегда без окон, одни только двери и лавки; из вторых же выступают вперед балконы гаремов, заплетенные такой частой решеткой из драни, что сквозь нее едва ли можно просунуть даже и палец. Набережная города узка и грязна; от моря она отделяется остатками старой, теперь заново обмазанной известкой, стены. Суетня, вызванная приходом парохода, возле таможни уже успокоилась, но набережная еще не совершенно опустела. По камням ее изрытой мостовой бредут вереницей мохнатые верблюды, позванивая колокольцами; торчат у дверей на корточках и стоят какие-то восточные фигуры; в одном углу жмется что-то живое, при вашем приближении тщательно подбираясь и натягивая на себя покрывало из синей грубой ткани. Из этого живого клубка доносится до вас хриплое просящее восклицание, и из лохмотьев выставляется сморщенная ладонь с облупленными пальцами. Этот комок, в котором за синим рубищем скрывается несчастное человеческое существо -- прокаженная. Кончается улица крикливым базаром, теснящимся на крохотной площади. Приезжие тут в первый раз знакомятся с арабской толпой. Общий обычай здесь -- продираться сквозь себе подобных, как сквозь податливый тростник, и в четыре мгновения, следующие одно за другим, вас толкнут локтем в бок, угол сундука, навьюченного на верблюде, угрожающе с размаху направится вам в лицо, осел шаркнет вас по пояснице мешком проса и кафеджи, сверкнув мимо на солнце белоснежными шароварами, отдавит вам палец на ноге своею каменной туфлей. Среди этой толпы вы только ощущаете, но времени опомниться и осмотреться у вас нет, ибо эта толпа -- не толпа, а какая-то шумная тискотня и гам. Под ногами, перед глазами, из-под рук, со всех сторон что-то кричит и поспешно движется, намахиваются на глаза грязные тряпки лавочных навесов, ярко пестреют в лавках ситцы, шелк и всякие мелочи домашнего обихода, алеют груды фруктов и матовым розовым блеском глядит из-под листьев виноград в высоких корзинах. Продает араб в халате и феске, обмотанной пестрым полотенцем, покупает темнокожий бедуин в полосатом широком абае (бурнусе из грубой, но плотной верблюжьей ткани); торговля идет на мелкие парички (турецкая монета) жаркая, со взмахиванием рук ко лбу, блистаньем белых зубов и почти конвульсивными искажениями лица. Солнце палит огнем сверху, внизу плавает туман мелкой пыли. Откуда-то свешивается над углом пальма и торчит выступ мечети, грубо расписанный черным и темно-красным узором... Томительно жарко.
   Был самый разгар зноя, когда мы поехали за город в громоздком фургоне, взятом у немца. О Яффе и ее садах мне много рассказывали на пути офицеры нашего парохода.
   Она представлялась мне каким-то раем, цветущим среди влажной, роскошной зелени, осеняющей тенью и дающей прохладу. К этой картине очень многого недостало в действительности.
   Фургон наш тяжело катился по узкой песчаной дороге между стенами запыленных кактусов. Их крепкие руки, усаженные длинными иглами, иногда очень неприязненно протягивались над головой. За этой колючей и высокой оградой стояли, все в пыли, черно-зеленые чащи апельсинных и лимонных деревьев. Они невысоки и рассажены тесными и правильными рядами в бороздах на черной свежевскопанной земле. В темной плотной зелени их выставляются запыленными боками красноватые плоды. Фургон катился... Иногда попадался медлительный верблюд с черным погонщиком; верблюд, нервно пожевывая губами и пугливо озираясь на фургон, отходил в сторону, давая нам дорогу. Потом опять мертвая пустыня среди ослепительного зноя, пока ее не нарушала грязная фигура арабки с ребенком за руку и вязанкой ветвей на голове.
   Этот рай апельсинных садов или, вернее, огородов вблизи вовсе не очаровывает, но я не знаю вида более пленительного, чем тот, который открывается на Яффу из сада отца Антонина. Далеко -- через широкое зеленое море садов, вглубь которого смотрятся перистые пальмы -- поднимается на желтом бугре, словно на острове, прелестная Яффа. Угол синего моря виден около нее. От этой картины мира и неги не хочется оторваться, такой она полна нежной прелести и красоты.
   По дороге я побывал в здешней Устиновке. В 1868 году, в Кайфе, самом северном приморском городе Палестины, высадилась колония виртембергских немцев. Это была община "храмовников" -- "Tempelgesellschaft" -- очень крайняя религиозная секта, отвергающая все таинства и, в ожидании близкого конца мира, желавшая встретить пришествие Христа на месте Его земной проповеди. Те же самые "храмовники" живут у нас в России около Пятигорска, в Орбелиановке и других немецких колониях этой местности, называясь у нас менонитами. Между храмовниками Пятигорска и Палестины поддерживается очень деятельное общение пересылками и взаимными посещениями. Из Кайфы часть колонистов вскоре переселилась в Яффу, а впоследствии и в Иерусалим. Лет десять тому назад в Яффу приехал богатый русский помещик Устинов и на носилках быть перенесен с берега в дом одного из "храмовников" -- так он был слаб. Через год он был уже совершению здоров и купил кусок земли, решившись поселиться здесь навсегда. Турецкие чиновники стали вымогать у него обычные подачки, он отказался их давать. Турки пожали плечами и удвоили наглость. Устинов просил защиты у русского консула в Иерусалиме, но тщетно. Германский консул предложил ему свое покровительство. Устинов согласился. Человек богатый, образованный и всеми уважаемый, он был превосходным приобретением для немецкой колонии Яффы, и в качестве самого выдающегося в ее среде человека невольно сделался ее центром, как кажется, однако, только географическим. Сама по себе колония эта уже вполне надежно окрепла на месте и обзавелась кирхой, больницей, школой и пивоварней "Яффского пива". Метрополия эта выделила из себя и разбросала по дороге в Иерусалим несколько семей и, едучи из Яффы в фургоне, извозчиком на котором немец, вы останавливаетесь всюду в немецких гостиницах и пьете молочный кофе с виртембергскими бубликами под строгими взглядами Бисмарка и Мольтке, смотрящих со стены... Я серьезно допускаю, что эти вечные два портрета, присутствующие в каждой немецкой гостиной, с их гвоздеобразными очами, непременно и очень действенно магнетизируют немцев в духе патриотизма. Для нынешней Германии они стали более чем пенатами, сделавшись не только охранителями, но и соглядатаями каждого немецкого семейного очага.
   Необычайная странность этого русского, живущего среди немцев, замечена и отмечена яффским базаром в прозвище, которое Устинов получить от него. Всякий мальчишка в Яффе знает дом "американского барона" и проведет вас к Устинову.
   Устинов, человек небольшого роста, но с большою головой, с длинными по плечам волосами, очень быстрый в движениях, вышел, скорее выбежал, ко мне навстречу и повел в музей. Он несколько раз объехал Палестину и собрал недурной музей интересных древностей. Он охотно показывает его посетителям и подробно объясняет все редкости его. Видно, что сам он глубоко интересуется прошлым страны. Он ходил по саду и, останавливаясь перед разными предметами, говорил:
   -- Я был этим летом в Хауране -- страна за Тивериадским озером и Иорданом. Необыкновенно богатая страна. В ней много остатков греко-римского времени. Среди арабской глуши вы находите развалины больших городов с храмами, огромными цирками, колоннами из мрамора, привезенного издалека. В самом населении заметна греко-римская кровь: крепкое мускулистое сложение, правильные, красивые черты лица и чисто римский орлиный нос... Люди, совсем не похожие на здешних арабов!.. Впрочем, там, в Хауране, населению легче было сохранить чистоту древней крови -- в Палестине перебывало слишком много народов, тогда как Хауран стоит совсем в стороне. Я вам кстати покажу две вещи, которые покажут, как мало мы вообще знаем и как скупо ценим культуру того давнего времени. Вот эта ванна...
   Передо мной стояла большая глиняная ванна, вероятно около двух аршин длины; стенки ее были очень тонки.
   -- Мне говорили техники, что теперь ни один завод не возьмется обжечь такую большую вещь, а тогда это сумели сделать!.. Или вот капители греческих колонн. Откуда взялись завитки ионического ордена -- кто скажет? Взгляните, однако, на этот обломок колонны.
   Устинов показал на верхушку колонны, капитель которой, вместо обычных красивых, но бессмысленных завитков, представляла два свитка пергамента, перетянутые посредине шнурком, от чего концы их раздались трубой; ствол колонны был вдвинут между ними... Эта еврейская или финикийская капитель была так удивительно похожа на греческие капители, что, стоя перед нею, невольно верилось, что именно от нее и пошли последние, только первообразное изображение в ней живого предмета превращено было греческой фантазией в орнамент. Кто действительно может с точностью указать первые источники искусства? Кто скажет, где в греческом искусстве кончается Финикия и начинается Эллада, когда такой историк Греции, как Курциус, выводит самих богов ее из Финикии, видя в Геракле, например, и Афродите -- финикийских Мелькарта и Астарту? Впрочем, о данной капители могло быть для неспециалиста два одинаково законных мнения: несомненно, что она была грубее ионической, но что именно она такое -- начало ли искусства или его вырождение, первообраз ли ионической капители или истолкование ее, сделанное художником времени Ирода для своих современников, требовавших вместо мертвых орнаментов чувственных образов -- решить я бы не взялся.
   Наибольшей драгоценностью своего музея Устинов считает статую молодого атлета. Собственно говоря, это только торс -- руки, голова и ноги потеряны; но в повороте тела, в жизненности всех его линий действительно видно искусство большого художника. Устинов думает, что это одна из статуй Александра Македонского, которых множество было сделано Лизиппом -- одним из великих скульпторов древности -- для разных городов Азии по заказу македонского царя. В этом предположении нет ничего невероятного.

* * *

   Из Яффы поклонники или прямо едут в Иерусалим в немецких фургонах, или же наш вице-консул составляет из них караваны и отправляет их под охраной каваса. Лишние вещи они оставляют в Яффе, и от них отбирается под квитанцию вице-консульства вперед несколько рублей, которые выдаются им обратно, когда они возвращаются в Яффу, чтобы ехать домой. Без этой предосторожности многим поклонникам пришлось бы питаться Христовыми именем на своем обратном пути на родину: в греческих монастырях Палестины остаются все их деньги. Самый проезд на пароходе домой оплачивается ими раньше: паломнические билеты выдаются только "туда и обратно".
   Теперь из Яффы в Иерусалим проводят железную дорогу и в сентябре этого года она была открыта для движения, хотя еще и не совсем закончена. В ней восемьдесят семь верст (по шоссейной дороге до Иерусалима считается шестьдесят пять верст) и семь станций. Построена линия с возможной экономией -- узкоколейная с крутыми спусками и подъемами, но и при этом она все-таки не скоро станет доходной статьей для своих владельцев (французской компании). Товаров Иерусалим не отпускает никаких, из Яффы себе требует немногое, так что дорога принесет удовольствие разве пассажирам первых двух классов, поклонники же из простого народа едва ли доставят ей доход: между ними очень многие отказываются от ослов и лошадей, хотя и имеют на это средства, и нарочно идут до Святого Города пешком per pedes apostolorum; католики же нередко делают этот путь от моря до Святого Города на коленях. Однако, время, конечно, возьмет свое. Придет пора, когда и на этот первый переход по Св. Земле человеку будет жалко тратить тридцать часов своего времени, если можно обойтись тремя, и нынешние способы сообщения между берегом и Иерусалимом отойдут в область предания. Тысячелетний порядок сменится новым и забудется едва ли не мгновенно. В уважение этого позволю себе два слова о нем, каким он был до очень недавнего времени. Наш поклонник Василий Барский, бывший в Палестине в 1726 г., дает живую картину сборов и выступления из Яффы паломнического каравана, с которым он сам дошел до Иерусалима. Приехал он в Яффу из Италии на венецианском судне, заплатив за переезд не деньгами, а своею работой, почему капитану он был мил "яко соль в очесах". О местных жителях он отзывается так: "лицем неблагообразни суть, но черни, сухи и звероподобны" -- описание и теперь верное. В Яффе он застал около тысячи человек армян, греков и евреев, живших по гостиницам в ожидании отхода в Иерусалим каравана. "Обычай убо есть таков: егда соберутся поклонников много, их же именуют тамо хадзии, тогда начальник града Иопеи (Яффы), именуемый паша, пишет послание к Иерусалиму, да пришлют ему людий с верблюди толико, елико могут вся вещи путников взяти и отнести в Иерусалим, и паки да пришлют верблюдов, месков (мулов), ослов и коней толикое число, елико может всех ходзеев, си есть путников, на себе привезти". Наехало множество арабов с вьючными животными и увезли вещи поклонников. На другой день были присланы лошади и ослы и для самих поклонников. "Взят же паша Иопийский от всякой души дань от пенязей и даде всем знамения, на хартиях написанные, в еже би волно изийти из града. Дадоша же миряне вси по седмь таларей и пол, иноки же по три и пол, равную же и аз дадох с иноками дань наставлением протосингелей Иерусалимских, пройдох бо вместо инока удобно, понеже тол в долгом моем путешествии обрасль бил долгими власи главними и малою бродою, к тому же черние всегда носяхь одежди и покровь главний, подобнии иноческому, его же невернии не рассмотряют... А иже по мирску одеянь, аще и худейшие и последние рубища на себе носиль, должен есть дати равную с прочими дань, не зрит бо неверний на нищету, ниже имать милосердие, но токмо исчисляет глави. Милосердие бо есть добродетель, а иже не имать веры, той ниже и добродетели... Мзда она, юже именуют тамо кефари, того ради вземлется неотменно от паши градоначальствующего, понеже он посилает людий своих вкупе с поклонниками провождения ради даже до Иерусалима. Аще бо би не было сице, то би отнюд невозможно било тамо проходити никому же, разбойниковь ради множества, тамо обретающихся, иже, егда человека некоего похитить вь свои руце на поли, аще не убиют, то биюще камением, ели жива оставить при пути, обнаживши его даже до последнего рубища. Сего ради, рассудивше, да не погибает много, взимають мало и безбедне проводим бивают страннопришелци".
   "И тако, егда собра паша тогда от всех хадзиевь, си ест поклонников, мзду свою даде всякому на малой хартии печать свою, с подписомь, даде же и Араповь конныхь и пешихь с оружиемь и дреколми, да шествуют с нами в Иерусалим и агу начальствующего представи над ними. Тогда предуготовившееся все на путь, инни вседоша на верблюди, и инни же на кони, друзии же на мески и прочий на осли, и кийждо по мзде и воли своей. Аз же, частию убожества деля, щадя пенязь на нужднейшое, частию же Бога ради, на посещении святихь мест потрудитися хотящи, пешеходити изволих.
   Двигнухомься убо от Иопеи Септеврия 28 числа, в среду, предь обедом, за два часа или ранше, идеже исходяще из града, дахом вси печати своя, яже имехом от паши, и по две пари стражникомь, в вратахь стоящим. Таже изиидохомь вон, идехом иннии Арапи скитающиеся по полях в худих и раздранних одеждах, взимающе коней за брозду и не пущающе далей шествовати, искаху оть всякого нечто от пенязей, глаголище Арапским язиком: "албакшиш", то есть: "даждь дар", и роздаяху серебренники на многих местех; еще же кто не хотяше дати, то бияху жезлием, во след гоняще осла или коня; искаху же и от мене, но не даях им ничтоже и попихаху мя посмевающеся. Егда же отыдохом от града недалече на поле, ожидахом на едином месте путников прочиих донележе собрашася вси в един полк, и приидоша провожающие нас Арапи с начальним своим, от них же пешеходни идоша преди, коннии сьзади, посреде же чинно грядяху все хаджии. И тогда, призвавше Всемогущего Бога и Творца своего вси на помощь, начахомь шествовати, сии на конехь и сии на верблюдах, аки на колесницехь, ми же, в имя Господа Бога нашего совокупившеся, неции убозии грядохомь пеши. Бист же нас тогда всех полк велик, яко до полтори тисящи душ и зряшеся народ, аки некое войско, грядущее на брань".

* * *

   Для переезда в Иерусалим мы взяли коляску с тройкой лошадей. Когда нам подали нашу коляску, лошади ее показались мне что-то слишком длинноухими. Оказалось, что в запряжке были не лошади, а мулы. На мои слова об этом кучер-араб принялся хохотать, точно я открыл чрезвычайно забавный его секрет.
   -- Это еще лучше, -- говорил он. -- Хорошие мулы лучше, чем больные лошади.
   И он продолжал покатываться. Он нисколько не сомневался, что мы все-таки возьмем его коляску; во-первых, мы не захотим оставить ему задаток в придачу за его надувательство, а во-вторых, из-за его мулов нам, конечно, будет жаль потерять еще один день в Яффе. По полному бессилию нашему нам и сердиться было смешно, и тем веселее хохотал над нами араб. Солнечный вечер, одураченные европейцы и араб с деньгами европейцев в кармане -- пейзаж совершенно арабский... Приходилось сделать вид, что мы верим, что мулы лучше лошадей, и, по крайней мере, хотим испробовать это. Вероятно, на этом самом месте происходила сцена, которую описывает Василий Барский: "Инние арапи, скитающиеся на полях" и т. д.
   Солнце быстро падало к морю, когда мы тронулись из Яффы по дороге в Иерусалим, проехали через базар, начинавший стихать, и покатили по щебню гладкого, но совершенно неубитого шоссе. Кругом были сухие, желтые равнины, пустынные и глухие. Эта оголенная от всякой растительности и, повидимому, бесплоднейшая в мире пустыня -- превосходная плодоносная земля, знаменитая Саровская равнина. Солнце -- оно всюду хозяйничает в Палестине и производит резкие перемены -- сожгло ее поверхность и покрыло ее пылью и каменной корой. Но после зимних дождей вся равнина покрывается свежей и сильной зеленью.
   Кое-где по сторонам дороги показывались какие-то развалины и башни. Прежде тут находились сторожевые посты для охраны дороги от разбойников. Еще недавно между Яффой и Иерусалимом было несколько разбойничьих шаек, решавшихся давать правильные сражения войскам и вступавшие в сделки с губернаторами. Теперь эта часть Палестины совершенно очищена от грабителей, да и в северной половине ее путешествие сделалось вполне безопасным, но всего десять -- двенадцать лет тому назад никто не отпускался из Наплуса в Назарет без конвойного заптия. Самым дурным местом в Палестине считается Прииорданская равнина, где бродят семьи кочующих бедуинов, и побережье Газы и Кесарей. Туда непременно берется конвой.
   Солнце зашло. На потемневшем небе бледно засияли и вскоре ярко засверкали огромные созвездия. Между ними высыпался блестящий звездный песок. Усталость клонила дремотой, уснуть же в коляске не было возможности. В воздухе стало заметно холодеть. От ветра хотелось защититься и было нечем. Наступала томительная часть пути. Кругом, кроме ночи, бледно освещаемой луной, ничего не было видно. С половины пути -- после остановки в Баб-эль-Ваде, -- что значит: "ворота ущелья" -- дорога поднялась в горы. Глубокие ущелья, склоны, усаженные маслинами, -- неясно виделись в белесоватом, как будто проникнутом туманом свете луны. Чувствовалось только, что это все новое, чужое, и невольно ожидалось чего-то еще более необыкновенного в конце дороги. Под утро стало очень холодно, и в двух-трех каменистых местах мы выходили из коляски только для того, чтобы согреться. Рассвело, но солнце долго не показывалось из-за гор. Мы ждали его каждую минуту. Наконец, на острую вершину одной горы как-то сбоку упал яркий красный луч. Он расплылся алым пятном вниз по горе. Засветилась другая вершина пониже и вскоре солнце было всюду кругом. Но мы еще долго взбирались вверх на гребень перевала, пока и на нас упал веселый согревающий луч.
   К Иерусалиму мы подъехали почти незаметно. Прежняя дорога, которая перед городом поднималась на Самуилову гору -- называвшуюся mons Gaudii (гора Радости), потому что поклонникам отсюда в первый раз открывался вид на Иерусалим -- теперь оставлена. Нынешнее шоссе проходит прямее, через безымянный холм и много ниже вершины его, так что с него Иерусалима не видно. С приближением к городу на дороге стало людней, показались дома, один с вывеской "Русский кабак", потом они пошли сплошной вереницей, мелькнули в отдалении высокие крепостные ворота... Коляска круто повернула влево и въехала на широкий двор Русских Построек. Мы были в Иерусалиме, хотя Иерусалима еще не видели. Было восемь часов утра.
   Из Яффы мы выехали в конце пятого часа; значит, 65 верст дороги от Яффы до Иерусалима, с двумя остановками, мы сделали в пятнадцать часов.
   

Русские Постройки. -- Храм Св. Гроба

   РУССКИЕ ПОСТРОЙКИ находятся как раз напротив Яффских ворот, вне городской стены Иерусалима. Лишь с этой одной северной стороны холм, на котором стоит весь город, соединяется с окружающими его горами покатой отлогостью и поэтому легко доступен; с прочих же трех сторон вдоль стен его идет обрывистая лощина Кедронского потока. Поэтому-то все завоеватели Иерусалима: Новуходоносор, Тит, Годфрид Бульонский располагались станом именно на том самом бугре, на широком лбу которого лежат теперь "Русские Постройки".
   Обширный двор Построек -- десятин около восьми пространством -- окружен высокой каменной стеной. Внутри его находятся дом консульства, собор, больница и четыре громадных странноприимных корпуса. Один из них занят нашей духовной миссией, которая дает в нем приют и всем приезжим духовного звания; два других предназначены для простого народа, а в четвертом, недавно выстроенном Палестинским Обществом, одна половина занята женскими общими палатами, а другая -- гостиницей для людей более состоятельных. Расположены все эти здания очень просторно и составляют как бы отдельный поселок около Иерусалима в одной общей ограде.
   На Постройках помещение рассчитано на 1,100 чел., но, например, к Пасхе 1890 г. им пришлось дать приют 2,220 чел., что оказалось возможным, благодаря только широким коридорам корпусов. Оба раза, когда я был в Палестине, я видел Постройки осенью, когда они были почти пусты; все в них было вычищено и вымыто после разъезда паломников и в ожидании новых. Они нравились чистотой и простором помещений. Комнаты их очень высокие и большие, с железными печами, уставлены рядами железных кроватей; около каждой кровати небольшой столик с висячим замком для немудрого имущества поклонника. В общих палатах поклонник живет две первые недели бесплатно, а потом платит по три коп. за день. Обед из щей или похлебки и каши с маслом -- хлеба и кваса сколько есть желания -- стоит восемь коп.; чайник кипятку -- одна коп. Таким образом за тринадцать коп. в день поклонник имеет теплый угол, обед и два чайника кипятку. Баня -- десять коп. (нужно заметить, что в Иерусалиме и дрова, и вода очень дороги). Для тех, кто не хочет брать готовые обеды, есть лавка, где продаются хлеб, квас, кислая капуста, соленые огурцы и т. п. по цене заготовки их.
   В Новом корпусе Палестинского Общества и его Русском доме, около храма Гроба Господня, есть около сорока отдельных комнат для поклонников, желающих поместиться особо, не в общих палатах. Комнат этих -- три разряда с платою от 30 коп. до 2 руб. в день. Обед, ужин и два раза чай в первом разряде стоит 2 р., во втором -- 1 р. Таким образом полное содержание обходится для поклонника от 3--4 до 12 фр. в день, тогда как в любой из грязноватых гостиниц Иерусалима приходится за то же, но худшее, платить 15--25 фр., не менее.
   Если передавать мое личное впечатление, усиленное случайными обстоятельствами, то я должен сказать, что, проскитавшись три недели по грязным арабским городкам и под конец этих трех недель попав, наконец, в Иерусалим, я был просто ослеплен чистотою и красивой опрятностью, которые встретили меня в доме Палестинского Общества, тогда только что открытом. Убранство комнат было просто, но красиво и блестело порядком, свежестью и опрятностью. Я наслаждался, перенесясь из азиатской грязной бесприютности в комфортабельный уголок Европы. Правда, наскучив арабскими кирпичными диванами и тощими матрацами на них, я готов был грезить во сне о красоте и высоком изяществе венского стула, но, оставив эти личные причины, я все же должен сказать, что комнаты, найденные мною, были очень хороши, очень чисты и удобны.
   Этими порядками Иерусалим встречает теперь паломника. Всего только четыре года назад на Русских Постройках не было и намека на существующее ныне, а еще несколько лет перед тем на них в полной силе царил беспорядок, вымогательства и произвол мелкого начальства. Всего пять лет, как более не существует безответственных матушек-смотрительниц, обиравших поклонников, и установлен предел, долее которого вообще не позволяется жить на Постройках -- восемь месяцев. В эти былые, но недавние времена поклонники встречались в Иерусалиме со старожилами, ютившимися на Постройках долгие годы и ожидавшими новичков, как пауки неопытных мух. Теперь они или высланы на родину, или же перешли в турецкое подданство, и им запрещен доступ на Постройки.

* * *

   Окно моей комнаты было закрыто большими решетчатыми ставнями. Я распахнул их. Прямо передо мною была Елеонская гора. Она стояла пологим холмом, по которому разбросаны были группы олив и белели какие-то здания. Весь Иерусалим лежал внизу между ею и мною, но от него мне были видны только кровли, купола и минареты; все же остальное заслонялось от глаз деревьями и зданиями, стоявшими на дворе Построек.

* * *

   Следовало идти поклониться патриарху и испросить его благословения. Это обычай, который соблюдается всеми.
   До осени 1890 г. патриархом иерусалимским был блаженный Никодим. Избран он был на патриарший престол в 1883 г. По происхождению он -- грек. Хотя коренное население в Палестине все поголовно арабы, но давно уже прошло то время, когда над арабами Палестины патриархом выбирался тоже араб. В 1534 году, когда в Палестине была уже уничтожена власть арабских халифов, и упрочилась власть турок, константинопольский патриархат добился того, что в иерусалимские патриархи был выбран Герман, уроженец Мореи. Герман стал замещать греками всех умирающих иерархов-арабов, а при смерти своей завещал выбирать вперед в Иерусалиме патриархами одних только греков. Так рассказывает Досифей, историк иерусалимского патриархата и сам патриарх иерусалимский. Завет Германа ни разу не был нарушен за все эти триста пятьдесят лет, которые прошли с тех пор. Обыкновенно патриарх даже сам указывал себе преемника. В 1883 году местное духовенство, руководимое братством Святого Гроба, выбрало патриархом диакона Фотия, человека всего двадцати семи лет от роду. Такого молодого выбрали для того, чтобы надолго обеспечить патриарший престол за греческим избранником. Порта, однако, не признала этого избрания. Выборы были назначены снова, и на этот раз избран был блаженный Никодим. Фотия услали в монастырь на Синай. Когда в 1890 г. Никодим отказался от патриаршего сана, Фотий явился в Иерусалим, чтобы своим появлением кончить споры о выборах нового патриарха: "К чему новые выборы, когда патриарх уже давно выбран -- я!", -- говорил он. Но, не успев скопить ничего на Синае, Фотий никого в Иерусалиме не сумел убедить в своих изначальных правах, и на патриарший престол избран был Герасим, патриарх антиохийский.
   Блаженный Никодим теперь уже не патриарх иерусалимский и живет на покое на острове Халке (на Мраморном море). Так как однако именно в его патриаршество совершился поворот в русской политике относительно иерусалимских дел, то личность его и доселе не потеряла интереса.
   Был одиннадцатый час утра, когда нас ввели в приемную патриарха Никодима. Вскоре быстрыми шагами из внутренних комнат вышел сам патриарх. Он высокий, красивый человек, очень бодрый по виду. У него живые, умные глаза и очень приятное лицо, в котором, когда он начинает говорить, появляется выражение беспокойной, несколько робкой нервности. Он бегло говорит по-русски, хотя с сильным греческим акцентом. До своего избрания он управлял греческим подворьем в Москве и своею ласкою и обещаниями расположил к себе москвичей и русские власти. Выборы Никодима обошлись, как он сам заявлял, в 400,000 р. Когда он поехал в Палестину, в Москве надеялись, что он будет "русским" патриархом, шире допустит славянский язык в службу при Гробе Господнем и своей властью православного патриарха не будет мешать русским начинаниям в Палестине. Ни одна из этих надежд не оправдалась, и вообще Россия на патриархе Никодиме испытала все неудобства для себя иметь на Иерусалимском престоле своего ставленника. Кроме того, что сами греки относились к нему неизмеримо подозрительнее, чем к его предшественнику, и сам патриарх, живя в России, приобрел здесь такие знания, с которыми он отлично умел достигать из Иерусалима своих целей в России.
   После обычных осведомлений о дороге, патриарх заговорил об этих русских ожиданиях.
   -- Русские газеты меня спрашивают, когда же я сделаю что-нибудь для русских, а греческие газеты твердят, что я только и делаю, что для русских. Кого слушать -- я уж и не знаю.
   Все следят за мною, точно за врагом или, по крайней мере, отступником от своих обещаний. Если я оставлю все идти по-старому, русские спрашивают: "Когда же наконец?", а едва я сделаю что-нибудь для них, -- греки говорят: "Зачем это? -- прежде этого не было"... Я просто ничего начать не могу.
   Это всегдашнее положение греческого патриарха, с одной стороны нуждающегося в русских деньгах, а с другой всячески запугиваемого греческой печатью, необычайно подозрительной и крикливой. В положении этом, однако, не одни неудобства, есть и прямые выгоды: если патриарх не всегда бывает в силах беспрепятственно выполнить то, что он обещал, то и никто не может прямо заставить его сделать то, чего он втайне не хочет сам. Для оправдания своей бездеятельности он всегда может сослаться русским на греков, а грекам на русских, и кто определит, когда патриарх не исполняет обещанного потому, что не может, а когда потому, что не хочет?
   Надо сказать, однако, что власть патриарха все-таки очень велика, но без уменья и настойчивости ее одной до сих пор оказывалось мало для патриархов, начинавших борьбу со своим синодом за свободу своих действий.
   Во все время нашего посещения рядом с патриархом сидел один из членов патриаршего синода, седобородый архиерей -- грек. Он ласково и внимательно слушал разговор, но не произносил ни слова. Без таких свидетелей от греческого синода патриарх не принимал у себя поклонников. Однажды этого архиерея зачем-то вызвали -- на его место пришел сидеть другой.
   Патриарх жаловался на то, что Россия дает ему денег недостаточно по его намерениям, и на нервное расстройство, которое он вообще чувствует.
   -- Вы знаете, я всего могу ожидать от своих врагов, -- сказал он с особым ударением, не стесняясь тем, что перед ним были не одни русские поклонники. -- Греческие газеты мне прямо говорят, что я русский патриарх, а не грек, и грозят мне открыто... От русских же газет я, наконец, защитился сам...
   Патриарх легко переходил с предмета на предмет, выказывая уступчивую податливость в разговоре. Его несамостоятельный, слабый характер сказывался и в этом.
   В обращении патриарх был очень прост и приветлив. Он очень радушно угощал нас чаем и обычным восточным угощением "глико-неро", т. е. вареньем с водою.
   Когда мы уже вернулись домой в этот день, один из нашей компании вдруг пожалел, что ему так и не удалось видеть патриарха.
   -- Да ведь вы же видели и говорили с ним.
   -- Как, это был патриарх? Как же его называли "ваше блаженство"? Я думал, что это какой-нибудь его митрополит, и все ждал, что вот выйдет сам патриарх и я буду называть его "ваше святейшество"... Он так прост и обходителен.
   Ласково простившись с нами, патриарх попросил о. Иарета, бывшего ректора нашей рижской семинарии, привезенного им с собою из России, показать нам храм Гроба Господня.
   До храма от патриархии всего пятьдесят шагов. Узкий проулок ведет вниз к небольшой четырехугольной площади, выстланной квадратными плитами. На нее выходят две массивные двери храма Св. Гроба. Они украшены прекрасными барельефами старинной французской работы XII века. Эти двери есть то немногое, что еще осталось в храме от времен крестовых походов.
   Храм Гроба Господня -- здание, которое нужно видеть несколько раз, чтобы вполне понять его расположение. В этом здании пять или шесть церквей; у каждого вероисповедания есть своя церковь и, кроме того, еще свои приделы и часовни. Центр храма занят четырехугольной церковью Воскресения с отдельным маленьким куполом. Перед нею, под куполом побольше, стоит самый Св. Гроб.
   Отсюда, окружая кольцом стены церкви Вознесения и возвращаясь опять под купол Св. Гроба, идет широкий и темный коридор. В него выходят с площади главные двери храма.
   Свет широкой полосой падает из дверей прямо на место Омовения мироносицами тела Спасителя по снятии его со креста. Красноватая плита покрывает это место. Над нею висят в ряд несколько больших матовых лампад; молочно-белая выпуклость их едва румянится от внутреннего огонька. Отсюда, направо, ведет узкая лестница вверх на Голгофу; налево, за толпой монахов и разных фигур, во множестве присутствующих здесь всегда, видна скамья и на ней турецкие солдаты в непринужденных позах, пьющие кофе, или починяющие свои скудные лохмотья. Далее, в сторону от них, через выступы стен и ряд колонн, видно пространство, освещаемое странным полусветом сверху, и посреди его какое-то сооружение. Это и есть Кувуклия -- Гроб Господень.
   Под невысоким и узким куполом, расписанным вверху светлыми красками и в средине позолоченным, среди печальных голых столбов, отштукатуренных серой известкой, в унылой полутемноте стоит Святой Гроб. Вид его известен всем по множеству фотографий и рисунков. Это большой ковчег с низенькой башенкой-куполом на одном конце. Глаз, однако, не узнает в нем знакомых очертаний и красок. На рисунках Кувуклия всегда изображается белой. Сознание, что это величайшая святыня христианская, воспоминание о тех громадных пожертвованиях, которые приносились ей народами в течение тысячелетий, подсказывает, что белизна ее должна быть нежная, чистая белизна дорогого мрамора, что вся постройка должна быть красива и изящна. В действительности же это почти бесформенная масса почернелого красноватого мрамора. Чернота эта не в цвете камня, она лежит на нем слоем, налипая годами. Стороны Св. Гроба увешаны лампадами и иконами в несколько рядов, что отнимает от него даже последнюю красоту -- красоту шлифованного камня. У входа Кувуклии стоит несколько громадных светильников, в торжественных случаях выносимых в процессии.
   На рисунках обыкновенно изображают над Св. Гробом широкую висячую пелену. Теперь ее нет, ибо в ней миновала необходимость. Она висела не для красоты, не как некий духовный символ, но для того, чтобы защитить Св. Гроб от дождя, града и всякого мусора, валившегося на него сквозь зияющие расщелины купола. Мне пришлось видеть модель храма, каким он был тридцать лет тому назад. Она выставлена в книжной лавке Евангелического Общества, близь Яффских ворот, и сделана Шиком, одним из знатоков Палестины. Вершины купола, т. е. центрального круга, на котором утвержден теперь крест, на этой модели не существует совсем и вместо него открывается внутрь громадная дыра. Широкие расщелины идут от нее вдоль ребер купола, давая свободный доступ внутрь храма дождю, ручьями обливавшему Св. Гроб, голубям и лучам солнца. Внешняя обшивка ободралась и нищенскими лоскутами висит на куполе. Я не поверил глазам, но вскоре мне попалась на глаза фотография, изображавшая храм в начале пятидесятых годов. Ужасное разрушение купола было ясно видно на ней, и мне пришлось увериться в нем. Взаимный раздор религий довел храм до этого состояния. Храм весь поделен между разными религиями, но некоторые части его, как и Кувуклия, находятся в общем владении. В них не допускается никаких поправок. Католики не хотят позволить сделать их грекам, греки не допускают до них католиков, и разрушение храма идет беспрепятственно. Недавно на одной занавеси оборвалась бахрома и повисла одним концом. Греки подшили ее. Католики протестовали: -- они сами хотели бы пожертвовать святыне своим трудом и нитками. Французский консул, защитник общекатолических интересов, заявил формальный протест. Завязалась официальная переписка, пока, наконец, наш консул не запросил тоже официально: удовлетворится ли французский консул, если бахрома будет опять расшита. Французский консул согласился удовлетвориться и бахрома по-прежнему грустно повисла1. Благодаря уму и такту начальника нашей духовной миссии в Иерусалиме, архиепископа Кирилла, в 1858 году исправление купола было поставлено в стороне от благочестивых пререканий. Оно было представлено как личное дело государей трех империй: России, Франции и Турции; купол был сделан сплошной железный, и таким образом явилась возможность снять охранительную пелену над Св. Гробом.
   Самая Кувуклия заключает в себе два маленьких склепа. В первом из них посредине находится в мраморной оправе кусок того камня, который, по преданию, был отвален ангелом от пещеры Погребения и на котором сидел ангел, когда к пещере подошли жены-мироносицы. Низкий проход ведет отсюда во второй склеп -- в самый Гроб Господень. Это та самая пещера, которую когда-то окружал сад Иосифа Аримафейского и где положено было тело Христово. Тесный неглубокий склеп. Место, где лежало тело Христа, покрыто плитой белого мрамора, треснувшей посредине и потертой до впадин устами многих миллионов паломников. Прямо над плитою барельеф на белом мраморе изображает Воскресение Христа. Он принадлежит грекам. Направо и налево стены украшены фантазией католиков и армян, которым они и принадлежат. Сорок три лампады горят над святыней. Из них по тринадцати принадлежат грекам, католикам, армянам и четыре -- коптам. Три первые вероисповедания помирились только на равном числе лампад.
   Такова Кувуклия и купол над ней. Она занимает только малую часть всего храма, заключающего в себе несколько церквей.
   Прямо против входа Кувуклии открывается вход в Храм Воскресения. Этим довольно большим храмом владеют греки -- собственно, конечно, православные -- и для надзора и служения в нем учреждено братство при Св. Гробе. Храм Воскресения стоит в центре всей обширной постройки храма Гроба Господня. Его высокий иконостас -- деревянный позолоченный, хотя мог бы быть и золотым. Резные завитки, ветки и листья переплелись на нем в одну широкую узорную поверхность, которая высоко поднимается вверх, блестя в сумраке своей уже потемневшей от времени позолотой. Стены покрыты грубой живописью. Над ним стоит купол, закоптелый, обвалившийся, с потоками плесени и грязи от вершины -- совестно взглянуть. Если общие святыни приходят в разрушение от религиозного разделения, мешающего согласиться, то в своей церкви братия Св. Гроба -- полные хозяева и, получая поистине громадные доходы, ответственны за небрежение и грязь, в котором находится церковь. Между тем едва ли есть другая такая церковь, где блеск золоченного иконостаса так противоречил бы небрежности ежедневного присмотра за храмом.
   Посреди пола церкви стоит небольшой мраморный столбик, фута два вышиной, отделанный, как рукоять, в форме круглой шишки. Это знаменитый "Пуп земли". Тут будто бы сам Христос указал середину земли; предание это связано, конечно, с восклицанием Псалмопевца: "Боже, Царь Мой от века, устрояющий спасение посреди земли! " (Пс.53:12).
   Кругом храма Воскресения идет широкий коридор, полный густого мрака и сходящийся обоими своими концами под куполом Кувуклии. В стенах его несколько неглубоких ниш, служащих приделами. На месте одного из них (армянского), по преданию, происходил раздел одежд Спасителя. В средине этого коридора есть спуск по глубокой лестнице вниз в подземную церковь св. Елены и еще далее в пещеру, иссеченную в скале, -- по преданию там найден был св. Еленой крест, на котором был распят Спаситель. Это предание однако позднейшее, не восходящее далее XV столетия. Как известно, царица Елена обрела св. крест во рву городском, и именно в уровне и на линии этого рва, на двенадцать футов ниже храма Воскресения, и лежит церковь Св. Елены.
   На Голгофу поднимаются вверх по лестнице у выходных дверей храма. Здесь несколько невысоких сводов. В одном, ближнем -- католический алтарь, в другом, на самом том месте, где стоял крест Христов -- православный. В стене показывают трещину, которая расколола скалу в минуту смерти Христа. По преданию, патриарх Мельхиседек получил от сыновей Ноя голову Адама. Основав Иерусалим, он закопал эту голову в подножии скалы, на которой через тысячи лет потом был воздвигнут крест Иисуса Христа. В момент смерти Спасителя скала расселась надвое и кровь Спасителя омыла череп греховного прародителя.
   Стоя в нынешней часовне Голгофы, нужно усилие воображения, чтобы представить себе местность, как она была полторы тысячи лет назад, когда еще беспрепятственно лились на нее лучи палестинского солнца. Стены этой верхней часовни, в которой я нахожусь, покрывают скалу Голгофы. Мраморная Кувуклия внизу одевает собою ту пещеру, которая стояла в саду Иосифа Аримафейского. Теперь все это превращено в ряд часовен; все заделано в камень и известь, все закрыто, оставив по себе наименование, один символ. Вы не видите лица этого древнего камня; голые стены, сумрачная темнота кругом -- все это кажется холодным и чуждым этому месту. Святость его, однако, тихим сиянием проникает сквозь мрамор и волнует душу и невольно хочется сердцем, чтобы кругом стало еще пустыннее, чтобы еще далее отодвинулись эти чуждые месту нагромождения, и природа, грубая, но простая и истинная, открыла в памяти высокую простоту и истину учения Христова, потрясла душу, и пролились из нее слезы, которыми она вдруг тяжело наполнилась у святого подножия Креста Голгофы...

* * *

   До последнего времени не имелось никаких прямых доказательств того, что храм Гроба Господня и чтимая ныне Голгофа находятся, действительно, на самом месте крестных страданий Христовых. Из евангельского описания ясно только, что Голгофа была лобное место, находившееся вне городской стены; черта же этой древней стены была потеряна и можно было думать, что она захватывала в себя и место нынешнего храма Гроба Господня, и что, значит, местоположение его указывается неверно. Теперь, при недавних раскопках, сделанных о. Антонином, начальником Иерусалимской духовной миссии, по поручению Палестинского Общества, нашли часть древней стены и, как думают, остатки Судных ворот, через которые Христос должен был пройти, идя на Голгофу. Нынешняя Голгофа оказывается вне линии этой старой стены, т. е. -- за чертой древнего города. Это, конечно, само по себе еще не доказывает двухтысячелетней древности самой этой стены, но все же открытие это очень важно, как новое подтверждение голоса предания, всегда указывавшего Голгофу на месте, занимаемом ею теперь.
   У самого храма довольно длинная страдальческая история. Первые построили на этом месте храм Константин Великий и его мать Елена в 326 г. Храм блестел роскошью и величием, но ради удобства его расположения, во-первых, от пещеры Св. Гроба были отрезаны маленькие сени, которые, как общее правило, во всех древне-еврейских могилах непременно предшествовали самой усыпальнице, -- в них ангел ожидал мироносиц -- и, во-вторых, самую гробницу отделили от скалы. Стенки усыпальницы были обтесаны и, как потом оказалось, обтесаны слишком тонко. Придел ангела восстановить хватились лишь впоследствии. Персидский царь Хозрой совершенно разрушил этот храм в 614 г. К набегу персов-огнепоклонников тогда присоединилось по пути 26,000 иудеев из Галилеи и все христианские церкви в Иерусалиме и кругом его были разрушены. Вскоре, однако, храм Св. Гроба был возобновлен из развалин монахом Модестом. Когда в 637 г. Иерусалим сдался халифу Омару, то по условиям сдачи христианам была обеспечена неприкосновенность их имущества и храмов. Это спасло Св. Гроб и его святыни для христианства. Если бы Омар совершил свой благодарственный за победу молебен в храме Св. Гроба, как главной церкви взятого города, то храм тем самым сделался бы мечетью и был бы ею до сих пор. Для молебна этого однако Омар сам избрал небольшое здание напротив самых входных ворот храма через улицу, и это здание доселе занято мечетью "Джами эль-Омар". Халиф Хакем вторично разрушил храм в 1010 году. Император византийский Константин Мономах, в 1048 году, и, позднее, крестоносцы около 1103 года восстановили храм. В 1555 г. Карл V и папа Юлий III с большим трудом добились у султана Солимана I разрешения возобновить Кувуклию, которая была накануне полного разрушения. Чтобы расчистить место для новой постройки, вся прежняя часовня, облекавшая пещеру Св. Гроба, была снесена до основания и Гроб Господень, иссеченный в скале, впервые после двенадцати веков открылся взорам. "При этом присутствовали и восточные, и западные христиане, проливая потоки слез умиления; иные падали в обморок, другие приходили в исступление; все лобызали священный камень, обнаженный от векового покрытия".
   Над гробом написаны были два ангела. Один держал хартию с надписью: "Он воскрес, Его здесь нет!" Другой ангел указывал перстом на гроб, знаменуя: "Вот место, где положили Его!" Оба изображения от действия воздуха испарились почти совсем. Когда сняли алебастровые плиты, лежавшие на гробе, на которых совершалась евхаристия, в углублении гробницы нашли древо, завернутое в драгоценный убрус, который рассыпался в прах от прикосновения, оставив после себя только несколько золотых нитей. На этом древе оказалась надпись, столь поврежденная, что до смысла ее добраться было невозможно, однако в начале одного пергамента виднелись слова: HELENA MAGNI. "Хотя мы не можем наверное утверждать, но не трудно допустить догадку, что найденное дерево и есть то святейшее древо, которое было обретено благочестивейшей царицей Еленой и оставлено ею в Иерусалиме, как о том излагается в историях" (Liber de perenni cultu Terrae Sanctae, 1573, нов. венециан. изд. 1875, XII, 279). Сильный пожар 1808 года опустошил и отчасти разрушил храм. Купол рухнул на Кувуклию и проломил ее кровлю, причем плита на Св. Гробе была разбита пополам.
   Греки исправили храм за свой счет и по своему вкусу, придав ему ту печальную внешность, которою он поражает теперь. Тогда же они возвели в нем стены вокруг принадлежавших им мест и раздробили его через это на множество отделений, лишив его красоты общего купола. Главное же, ими при этом снова была перестроена Кувуклия, для чего была снята вся ее облицовка. Ложе Христа было расширено с левой стороны, так же как и вся часовня. Первоначальные стенки усыпальницы сделались еще тоньше и, -- как свидетельствуют святогробские монахи, -- сохранились теперь всего на 1 1/2--3 аршина от полу. Потолок пещеры -- искусственный и сделан плоским. Остатки древней скалы внутри все скрылись под штукатуркой и облицовкой. Теперь размеры пещеры Св. Гроба таковы: вышина -- 4 арш., ширина вместе с ложем -- 2 1/2 арш., длина -- 2 арш. 14 верш., ширина ложа -- 1 арш. 5 верш. и длина 2 арш. 12 верш. После пожара 1808 г. вход в пещеру был повышен до 1 арш. 13 верш., на старинных же рисунках он имеет форму квадратного отверстия, так что войти в пещеру можно было только на коленях, а чтобы заглянуть в нее, нужно было наклониться, как это и сказано у Св. Иоанна XX, 5: "И наклонившись, увидел лежащие пелены". Успех войны 1812 года придал новое обаяние России на Востоке. До этого времени, в силу фирмана 1740 г., почти все важнейшие святыни Палестины находились в руках католиков, в том числе сама Кувуклия: католики признавались хранителями "ключей Гроба Господня". Так как после пожара 1808 г. храм Святого Гроба был отстроен на деньги преимущественно православных (русских), то султан несколько расширил в нем права православных. В свое время ни папа, ни Франция не протестовали против этого. Когда же, в 1851 г., Наполеон, тогда еще президент Французской республики, приготовляя себе путь к императорскому престолу, захотел явить в себе защитника католицизма, то потребовал от Турции возвращения католикам забытых прав их на "ключи" Гроба Господня и святыни Вифлеема. Император Николай решительно воспротивился этому. Дело свелось на спор о политическом преобладании на Востоке и кончилось Севастопольскою войною.
   Древо Св. Креста было оставлено императрицей Еленой в Иерусалиме, но часть его была роздана "отсюда маленькими частицами по всей вселенной", как пишет Св. Кирилл от 347--348 г. В конце шестого века паломник Ант. Мартир видел в храме Св. Крест, который и описывает, так же как и надпись на нем: I. Н. Ц. I. Это древо Св. Креста, по его словам, было ореховое. После этого древо побывало в плену у персов, но было возвращено императору Ираклию в оправе даже нераспечатанной. Православные долго хранили Св. Крест в тайне не только от мусульман, но и от крестоносцев, пока крестоносцы не узнали об этом и не овладели святыней. Роковая битва при Гаттине в 1187 г. предала Св. Крест во власть мусульман и через тридцать лет после крестоносцы снова нашли его в Дамиетте, лишенным всех прежних украшений и оправы. В настоящее время наибольшие части Св. Креста находятся в Иерусалиме, на Афоне, в Константинополе и Риме. Значительной частью его владеет Москва в кресте московских соборов. В Иерусалиме части Св. Креста распределены в трех крестах. Самый большой из них описывается арх. Леонидом так: "Крест, в коем хранится большая часть -- в оправе серебряной, вызолоченной, водружен в серебряной чаше, как бы на Голгофе, осыпан по местам крупным жемчугом и бриллиантами; оправа, как говорят, стоит до 90,000 руб.; в оправе с обеих сторон за слюдой видно животворящее древо перцового цвета, не цельное, а составленное из маленьких частиц, наклеенных на простое дерево. Ширина в нем два пальца, а вышины шесть вершков" ("Ст. Иерусалим", 89).

* * *

   После обхода храма, довольно утомительного и продолжительного, мы зашли в ризницу отдохнуть. Там сидело несколько греческих монахов. Один из них говорил по-русски и начал с нами обычную беседу: как ехали, сколько думаем остаться и т. д. Послушник принес на подносе глико-неро. Монахи стали угощать нас. Потом среди разговора вынули они откуда-то громадную по толщине книгу и раскрыли ее перед нами, объясняя что-то жестами. Говоривший с нами монах нерешительно посмотрел на нас и сделал товарищам жест отрицания или, скорее, упрека за торопливость. Обстановка, манера монахов держаться, все впечатления до такой степени были чужды духовности, что двое из четырех лиц нашей компании просто расписались в этой книге: "такие-то оттуда-то", думая, что это просто альбом какой-нибудь для памяти о всех посетивших. Увы! это была поминальная книга и за вписывание имени в нее была назначена такса: для благородных -- десять франков, для простых -- сколько с кого придется. Расплатились по таксе благородных. Таксу эту соблюли и те из нас, кто занес в книгу свои имена с адресами. Впрочем, едва ли они сделали особенно ужасную ошибку: в столе ризницы устроен шкаф, в котором лежат эти поминальные книги. Их там такая громадная груда и все они такие толстые, что, конечно, имена вписываются в них для того, чтобы за них платили, а не для того, чтобы их поминали. Чтобы раз прочитать все эти книги, требуется такая добросовестность, которой у греческих служителей нечего и искать.
   Храм со всех сторон обстроен зданиями. Францисканский и греческий монастыри выходят прямо в его коридоры, и монахи их живут, подчиняясь общему порядку в храме. Он отпирается в 6 часов утра и запирается в 6 час. вечера. Вся служба идет ночью. Начиная от полуночи, духовенство всех вероисповеданий служит обедню у Св. Гроба по очереди. Еще недавно греки, начиная службу, заставляли другие вероисповедания тушить свои свечи и лампады по всему храму. То же делали в свою очередь и католики в час своей службы, чтобы православные даже пламенем свечей не участвовали в их служении. Теперь этого не делается. Тот, кто хочет присутствовать на службе, должен прийти в храм к шести часам вечера, прождать в его глухой темноте до двенадцати часов и после службы ожидать в нем рассвета, когда двери опять будут отворены.

* * *

   Из храма мы оправились по так называемой Via dolorosa -- по Крестному пути. Его линия идет по самым обыкновенным иерусалимским переулкам и ничего замечательного на ней не встречается. Те камни, по которым ступала нога Спасителя, находятся на несколько сажен внизу под нынешней мостовой, покрытые обломками, мусором и щебнем, накапливавшимся веками. Уже на этом позднейшем слое земли построены дома, и если даже и считать нынешний Крестный путь верным по своему направлению, то все-таки нога паломника ступает на нем не по древнему камню. На пути указывают место, где останавливался и падал Иисус Христос под крестом, где Симон Киренеянин поднял крест на себя, где стояла женщина, подавшая Христу полотенце отереть пот; указывают даже дом Вечного жида: по преданию, Вечный жид ежегодно приходит на площадку перед храмом Св. Гроба, чтобы здесь услышать голос, приказывающий ему снова отправиться в скитание. Поворот улицы приводит к дому богача, о котором говорит евангельская притча. Возле него, у почерневшего камня, указывают место, где сидел Лазарь. Над дорогой, в одном месте, стоит высокая арка. Ее называют аркой "Ecce Homo", ибо будто бы с нее Христос был показан народу, но тут же оговариваются, что эта арка не историческая, а настоящая арка находится рядом в католическом монастыре Сестер Сионской Божией Матери. Туда вход свободный. Сестры встречают всех с большой приветливостью. Их манеры и костюм -- темное платье и большие белые туго-накрахмаленные капоры, почти закрывающие лицо -- сама скромность и опрятность. В небольшой церкви кругом много белого цвета; все просто, но красиво. Тем, однако, резче поражается глаз под этими девически-чопорными светлыми сводами кровяно-красным полусветом, царящим здесь благодаря красным занавесам. Эти резкие контрасты красного с белым, кажется, в духе католического церковного убранства. Арка "Ecce Homo" -- арка, видимо, очень древняя -- поднимается над алтарем. На ней, выделяясь в тени ниши своей яркой белизной, стоит небольшая фигура Спасителя в терновом венце и со связанными руками, как Он, по Евангелию, был показать народу. Это очевидная попытка восстановить в фигурах историческое событие, которая, однако, как-то сразу напоминает о капищах Дагона, стоявших недалеко отсюда. Католики считают на Via dolorosa 14 остановок Христа.
   Но объяснениям их, молитва и коленопреклонение на каждой из них освобождает от чистилищных мук на несколько лет, за все же 14 остановок муки эти сокращаются на 85 лет. Цифра, конечно, очень порядочная для тысячи шагов протяжения Крестного пути.
   

Елеон

   БЫЛО УЖЕ за три часа пополудни. Мы хотели съездить на Елеонскую гору. Нам привели ослов: маленьких, грубых складом и мохнатых. Седла на них огромные и плоские, точно плиты с могил, привязанные им на спины. Стремена подвешиваются чуть не около ушей осла и ощущения всадника вполне уподобляются сиденью верхом на широком столе. При каждом осле крохотный арабчонок погонщиком. Бьют эти арабчата своих ослов палками немилосердно, так что после удара осел всем телом отбрасывается в сторону, а всадник едва удерживается на своем столе. Арабчонок при этом слышит, конечно, несколько бранных русских слов, видит и хлыст иногда, но посматривает на него с невиннейшим недоумением и через несколько минут сзади вас опять раздается его резкий надсадный крик, палка впивается в бок осла и осел судорожно откидывается в сторону. Производя свои экзекуции над ослами, погонщики совсем не смотрят, где осел идет, и при крутых и каменистых тамошних дорогах всадник зачастую совершенно внезапно и иногда очень неприятно наклоняется над глубоким обрывом.
   Солнце близилось к горам, но еще довольно приветливо нагревало землю и сверкало на белой тонкой пыли, плотным слоем лежавшей на дороге. Высокое, ясное, тихое, синее небо было над нами, полное мягких, ласкающих лучей вечернего солнца.
   Ослы легкой трусцой топотали по дороге.
   Мы объезжали город кругом, вдоль его стен, старых и мшистых, сложенных из громадных камней. Любителям археологических мечтаний они могли бы рассказать многое, но только с голоса вечности, а не из собственного опыта, ибо положены они султаном Сулейманом всего в 1584 г. В истории Палестина была мостом между Азией и Африкой. Через нее шли и на ней сшибались в первых битвах войска азиатских и африканских владык. Население ее всегда бывало семитское, но четыре раза на глазах истории одно племя уступало преобладание другому, истребляемое почти вконец своими же братьями с чисто семитскою жестокостью. Теперь в Палестине считается всего около 40 тысяч евреев; коренное же население, покрывающее страну своими домами -- арабы-мусульмане, или, гораздо вернее, просто сирийцы, в жилах которых смешана кровь десятка народностей. Чистые арабы по крови в Палестине одни только тамошние бедуины.
   Мимо Дамасских ворот, приковывающих к себе внимание своей восточной узорной красотой, мы повернули за угол стены и перед нами открылась Елеонская гора. На самой вершине ее пологого бугра белелась колокольня русской церкви. На полугоре, точно в нише, стояла красивая церковь Марии Магдалины, построенная Русской Императорской Семьей. Глубокое ущелье идет между горою и городскою стеною. Далее оно расширяется и образует прославленную Иосафатову долину. Здесь все говорит о далеком, поседевшем в тысячелетиях, прошлом. Каждое здание, наименование каждого пригорка или даже рытвины внезапным огнем освещает в памяти имена, знакомые с детства, соединившиеся в особый фантастический мир, плавающий где-то выше всего земного; мир, о котором знаешь, но в который только верится, и странно встречать осуществление его названий в земных предметах. Это первое впечатление глубоко потрясает. Евангельские события приближаются во времени и проходят перед глазами на этой пыли.
   По дну ущелья, кремнистою, пыльною ложбиной тянется русло Кедронского потока. Теперь оно всегда сухо. Раз в семь-восемь лет наполняется оно мутной водой и то ненадолго. При спуске к нему показывают камень, с которого, по преданию, смотрела Богородица, как на другой стороне ущелья евреи побивали камнями диакона Стефана. Через Кедронский поток перекинут каменный мост. На взгорье за ним место Гефсиманского сада. От евангельского сада не осталось и следа. Когда Тит осадил Иерусалим, то римляне вырубили на костры все деревья кругом города, так что в окрестностях нельзя было найти ни одного дерева. Тогда же была уничтожена и Гефсимания.
   Нынешний Гефсиманский сад представляет собою небольшой палисадник, огороженный решеткой. В нем, среди скудных цветников и разных символических безделок, без которых католики не умеют обходиться, растет несколько древних маслин. Две из них очень-очень стары: одна имеет у корней в обхвате двадцать один фут, другая -- около того; в дупле первой могут уместиться трое человек. Грустное впечатление оставляет этот бедный садик! Его маслины, серебристоголовые дети палестинской почвы, кажутся точно в цепях под грудою пестрых католических украшений и в хомуте окружающей их решетки европейского фасона. Как ничтожны все эти красивенькие символы, придуманные благочестивой католической фантазией, перед потрясающими воспоминаниями, связанными для человечества с Гефсиманией. "Душа моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною", -- сказал Христос ученикам. "И отошед немного, пал на лице Свое, молился и говорил: "Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, а как Ты..."
   Предполагаемое место предательства Иуды и его поцелуя находится рядом в глубине небольшого каменного коридора. В пятнадцати шагах отсюда показывают несколько камней, на которых спали апостолы, пока Христос молился о чаше.
   Самая "Пещера моления о чаше" указывается неподалеку отсюда через дорогу. Восемь ступеней ведут в довольно большую пещеру сажени две шириною и около четырех длиной. Усердие верующих -- пещера принадлежит католикам -- вырубило в стенах ее скамейки, оштукатурило стены и пробило в потолке круглое окно. Эти труды были вознаграждены: в пещере стало виднее и комфортабельнее. До XV столетия пещера эта считалась лишь местом предания Иуды, но с переходом нынешнего Гефсиманского сада во власть католиков, предание Иуды перенесено было в его соседство, и бывшая пещера Иудина предания стала Пещерой моления о чаше".
   Вообще католики очень изобретательны по части священного прошлого тех местностей в Палестине, которые переходят в их собственность. Недавно папа наитием непогрешимости разрешил археологический спор, что считать евангельским Эммаусом: Кубейбе или Амвас? Спор был очень азартный, даже на политической подкладке, ибо от решения его зависело, кому процвести от приношений поклонников -- францисканскому ли (итальянскому) монастырю в Кубейбе или же траппистской (французской) странноприимнице в Амвасе. Счастие улыбнулось Кубейбе, и в подкрепление этому решению папы римская Святая конгрегация распространения веры строго воспретила отныне всем и каждому выдавать за подлинные новооткрываемые святые места или "дозволять им поклонение ранее, нежели конгрегация произнесет свое суждение об основаниях и решение, которым таковые будут признаны и одобрены".
   Проф. Олесницкий, вопреки притязаниям католиков, довольно убедительно доказывает, что настоящим местом Гефсиманского сада и предсмертной молитвы Иисуса Христа должно считаться то, на котором построена теперь русская церковь Св. Марии Магдалины. Нынешний Гефсиманский сад, расположенный у самой дороги, мог быть только местом первой остановки Спасителя с учениками, о которой говорится (Лк.22:40). "Место же уединенной кровавой молитвы Его не могло быть здесь, у самой дороги, но, как ясно говорить следующий стих (Лк.22:41), было на вержение камня выше. Но если от нынешней придорожной части Гефсиманского сада бросить камень в направлении к вершине горы Елеонской, то он упадет на место, ныне уже принадлежащее России. Кроме того, из Лк.22:39 и Ин.18:2, видно, что место кровавой молитвы Богочеловека было его любимое место, на которое Он часто всходил для отдохновения и бесед с учениками. Судя по-человечески, мы должны искать здесь такого уединенного места на подъеме горы, откуда впервые открывается вид на город и храм. Такого вида вовсе нет с нынешнего католического отделения Гефсиманского сада. Он открывается для восходящего на гору только со вступлением на площадку нового русского храма. Разумеется, вид на храм и город будет еще шире, если мы взойдем на самую вершину Елеонской горы, но очевидно... евангельский текст в таком случае не преминул бы указать, что местом молитвы была верхняя область горы" ("Ветхозав. храм в Иерус.", стр. 762--63).
   Рядом у дороги стоит низенькая приземистая церковь. В глубине ее пестрого и красивого фасада находятся двухстворчатые тяжелые двери, обитые железом. Это место упокоения Божией Матери. Принадлежит этот подземный храм православным и армянам. Широкая лестница ведет глубоко вниз под землю. По сторонам находятся гробницы Иосифа и родителей Марии. Внизу устроена церковь. Посреди нее стоит небольшая часовня с гробницей Св. Девы. Ложе упокоения Богородицы примыкает к восточной стороне часовни и покрыто мраморной доской с черноватыми жилками. Во время богослужения эта святыня служит престолом. Густой сумрак скрывает подробности часовни и пламя горящих лампад едва его рассеивает. При выходе ожидает греческий священник и подает на память маленький букет цветов и свечи.
   Ежегодно в ночь на 12-е августа икона Богоматери торжественно переносится из Гефсиманского подворья в Гефсиманию -- так называется теперь у поклонников пещера погребения Приснодевы. Это перенесение совершается в воспоминание того шествия, когда нетленное тело усопшей Богоматери несли с Сиона в Гефсиманию. "В эту ночь около трех часов утра", пишет один католик в "La Terre Sainte", я был неожиданно разбужен звуками странных симфоний, которые, казалось, лились с неба. Я встал и открыл окно. Таинственное пение приближалось. Я ожидал. Вскоре увидел на страстном пути большую процессию длинноволосых московских поклонников, держащих в руках зажженные факелы и поющих на два лика самое приятное и чистое песнопение, которое когда-либо удавалось мне слышать. Архимандрит заключал шествие в сопровождении четырех священников в облачениях, несущих образ Пресвятой Девы. Все они шли в церковь на погребение панагии Пречестной Матери Божией. Это новое для меня зрелище, это тысячегласное духовное пение при блеске звезд, при начинающейся на востоке утренней заре, имело нечто увлекающее и умиляющее, воспоминание о чем у меня глубоко запечатлелось. Ничто так не поражает, как простая глубокая вера славянских поклонников", прибавляет автор, "ничто так не трогает, как их гармоничные песнопения... Я говорил себе, что народ, который умеет так молиться, есть народ будущего".
   Канун Успения Богоматери составляет всенародный праздник в Иерусалиме. В нем принимают участие наравне с христианами и магометане, чтущие в Приснодеве мать великого пророка Исы и имеющие в часовне Успения особую нишу для своего богослужения; наравне с христианами они признают чудотворную силу масла из лампад, горящих над ложем Приснодевы, в болезнях детей. Имя Девы Марии таким образом примиряет между собою все религии, знающие Христа, кроме протестантской: протестанты не возносят молитв к Приснодеве.
   Выше на горе находится небольшая, но необыкновенно красивая и изящная церковь. Построена она Русской Императорской Семьей в память покойной императрицы Марии, много и часто дарившей на Святые Места.
   Верх Елеонской горы, благодаря архимандриту Антонину, весь принадлежит русским.
   До 60-х годов европейские изыскатели не обращали никакого внимания на Елеонскую гору, занимаясь лишь самым Иерусалимом и западным, северным и южным склонами к нему гор. Восточный же склон, т. е. Елеонская гора, был как-то совсем пренебрежен. В начале 60-х годов французская княгиня Де-ла-Тур д'Овернь нашла на полугоре на Елеоне старую цистерну и немного выше остатки мозаичного пола. Из этого немногого ею был создан весьма изящный памятник. Она обнесла свои находки красивой и легкой галереей, ограждающей внутренний четырехугольный дворик. Стены этой галереи она украсила тридцатью двумя изразцовыми медальонами, на которых на тридцати двух языках была изображена Молитва Господня. Когда сооружение это было готово, католики стали говорить, что именно на этом месте Иисус Христос научил апостолов Своей молитве, что было неверно: вероятнее всего событие это произошло в Галилее. Здание это получило название "Pater Noster", т. е. "Отче наш", и оно-то и лишило архимандрита Антонина надежды укрепиться на Елеонской горе где-нибудь поближе к городу. Купив один кусок земли, княгиня Де-ла-Тур д'Овернь приобретала по турецким законам важное преимущество: она получала право преимущественной покупки всех прилегающих к ее земле участков. Богатая французская княгиня, конечно, не задумалась бы перед расходом, если бы она узнала, что русские хотят купить возле нее место. Приходилось уходить от такой соревновательницы куда-нибудь дальше по горе.
   Пересматривая труды преп. Димитрия Ростовского, архимандрит Антонин прочел в них, что у Ирода на Елеоне был дворец, в котором погребена была отрубленная глава Иоанна Крестителя. Правдоподобнее всего было предположить, что дворец этот стоял на самом верху Елеонской горы: отсюда открывался и великолепнейший вид на Мертвое море и Иудейские горы, отсюда же Ироду было удобно надзирать за городом, лежащим у подножия горы. По разным свидетельствам, кроме того, оказывалось, что на Елеонской горе с IV века было множество монастырей, особенно армянских. Очевидно, что, возникнув сравнительно поздно, они должны были занять места дальше от города по горе, как единственные оставшиеся еще свободными. Таким образом все указывало, что именно на вершине Елеонской горы следовало ожидать наиинтереснейших находок от времени первых веков христианства.
   При первом же случае архимандрит Антонин купил за 50--60 турецких лир (500--600 руб.) маленький клочок земли с двумя цистернами как раз на самом верху горы. Вскоре он узнал, что в пятнадцати саженях от его места найдены две древних цистерны весьма странной формы. Они имели вид громадных кувшинов с широким основанием и узким горлышком. Одна из них была 14 арш. глубины и 6 арш. ширины по дну, другая же -- несколько меньше. Продать одни цистерны феллах-владелец не согласился, а чтобы купить весь его участок, на это у о. Антонина собралось достаточно денег только через полтора года.
   Нужно сказать, что турецкие законы о земельной собственности очень своеобычны.
   Иностранец до последнего времени не имел права покупать в Турции земли иначе как с особого каждый раз разрешения султана. Чтобы обойти это препятствие, архимандрит Антонин все покупки свои должен делать на имя своего драгомана Якова Халеби, который перед турецкою властью и является единственным собственником всех приобретений архимандрита Антонина. Яков Халеби -- воспитанник архимандрита Антонина, и последний имеет все причины вполне доверять ему.
   Затем, турецкие законы допускают очень смешанное владение землей. Один может владеть землей, другой домом, стоящим на ней, третий крышей этого дома, пользуясь ею как террасой, и четвертый деревьями, растущими на земле первого.
   В Иерусалиме, конечно, тотчас же узнали, что земля покупается Яковом Халеби для архимандрита Антонина, и с выправкой ходжетов (купчей) пошли затруднения. Деньги между тем были уже заплачены, и, чтобы обеспечить за собою владение купленным участком, архимандрит Антонин вздумал посадить на нем деревья. Стали рыть ямы и на небольшой глубине лопаты уперлись во что-то твердое. Оказалась -- чудеснейшая мозаика какой-то птицы. Архимандрит Антонин велел тотчас же засыпать находку, чтобы до окончательного получения ходжетов не разжигать ревности католиков. Посадка деревьев, однако, продолжалась и при этом найдены были две гробницы, которые тоже велено было засыпать.
   Только с получением купчей раскопки были начаты открыто и расчищена была часть великолепного мозаичного пола. Сохранилось около 10 кв. арш. мозаики. Рисунок ее представляет фигуры птиц и животных, обведенные двойными бордюрами. Чистота работы и яркие, живые краски, нисколько не потускневшие от времени, обличают большое мастерство художника. Вероятно здесь некогда была роскошная церковь. Об этом заставляет догадываться сохранившаяся вдоль бордюра мозаики древне-армянская надпись, гласящая, что "это могила блаженной Шушаник, матери Артабана, февраля 18-го". Имя Артабана обращает к событиям царствования Юстиниана Великого. Артабан, потомок армянских (парфянских) царей, был одним из первых полководцев Юстиниана. Он участвовал в усмирении мавров и, по возвращении из этого похода, был осыпан милостями императора, сделан начальником гвардии и почетным консулом. Получив отказ в руке племянницы императора Префекты, он составил против него заговор, был изобличен и арестован, потом опять вернул себе доверие императора и командовал флотом в Сицилианских водах. Только такой знатный и видный в свое время человек мог определить для потомства личность своей матери краткими словами: "мать Артабана", и потому ему, а не другому какому-нибудь Артабану следует с наибольшей вероятностью приписать сооружение этой усыпальницы.
   Архимандрит Антонин хотел покрыть эти находки каким-нибудь зданием. Но откуда взять деньги? Все средства архимандрита Антонина слагались из пожертвований русских людей, заезжавших в Палестину, источник никогда не иссякавший, но не постоянный. Раскопками архимандрита заинтересовалась г-жа К. Она предложила нужные деньги, но хотела, чтобы постройка имела два этажа: в нижнем помещалась бы церковь, а верхний служил бы г-же К. квартирой во время ее приездов в Иерусалим. Алтарь должен был быть двухэтажный в два света, чтобы алтарь и второй этаж находились под одной крышей; с самую же церковью квартира г-жи К. выходила бы в виде хор.
   Архимандрит Антонин уговорил г-жу К. изменить этот план, и драгоценная мозаика была покрыта двухэтажным домиком: верхний его этаж находится в распоряжении г-жи К., а нижний служит для приема и отдыха посетителей Елеона.
   Материал для постройки брался с самого места. Все, имевшее на себе какой-нибудь след старины, особенно надпись, собиралось для образования музея; простые же камни и обломки шли в стены. Однажды, желая добыть камня, архимандрит Антонин велел заложить мину и взорвать ее. При взрыве раздался из-под земли продолжительный гул. Очевидно, в глубине под постройкой находилась большая пещера. Вскоре ход в нее был открыт. Она оказалась около 5 саж. длины и была полна человеческих костей, распавшихся в пыль при прикосновении к ним свежего воздуха. М. Соловьев очень метко обращает внимание на то, что среди этих костей не нашлось ни одного черепа. Очень вероятно поэтому, что в склепе этом собраны были останки монахов, избитых при вражеских нашествиях. В музее при церкви Марии Магдалины находится череп со ртом, набитым известкой, -- арабские историки рассказывают, что у арабов иногда казнили, надевая на голову осужденному мешок с негашеной известью. Вообще под мозаикой и непосредственно рядом с ней было найдено более тридцати могил в двух склепах.
   Мальчишки не раз носили архимандриту Антонину так называемые здесь "антики", т. е. кусочки древней мозаики, старинные монеты, обломки и т. п. Среди них внимание о. Антонина привлекли кусочки стеклянной мозаики с золотом. Зная, что этого рода мозаика употреблялась в старину исключительно в богатых храмах для украшения стен и сводов, о. Антонин заключил, что где-нибудь по близости должны быть остатки великолепной церкви. Он стал расспрашивать мальчишек, где они берут эту мозаику, и те привели его на место как раз рядом с его участком. О. Антонин тотчас же завел переговоры о покупке этого места, чего ему и удалось достигнуть.
   Тут поверхностные раскопки открыли часть большого пола из плит белого мрамора в 2 1/4 аршина длины и более аршина ширины; к сожалению, все плиты были разбиты в куски и повсюду виднелись на них красные пятна, точно от луж крови. Тут же найдено было основание иконостаса, как он делался в старину, т. е. с желобом, в который устанавливалась самая стенка, и порог боковых дверей.
   Работы на раскопках должны были прекратиться -- у о. архимандрита иссякли все средства. Но как раз в это время г-жа В. пожертвовала на нужды Елеона 100 золотых и у о. Антонина воскресла мечта построить на Елеоне русскую церковь во имя Вознесения. Две тысячи франков было почти ничто для такой постройки, но отчего к ним не могли прибавиться новые тысячи так же, по-видимому, случайно, как явились эти две тысячи!
   При расчистке места было найдено кругом несколько древних полов. Под одним из них оказался слой хорошей земли, годной для постройки. Когда он был выбран рабочими, то открылся большой мозаичный пол древней церкви, местами, к сожалению, попорченный. Таким образом, на русском месте на Елеоне, занимающем всего три десятины, были найдены четыре пола древних храмов и пять цистерн. Из этого можно судить о значении этой местности в церковной жизни Иерусалима времен Византийской империи.
   Война 1877 г. прервала уже начатую постройку церкви. Лишь в 1878 г. миссия вернулась в Иерусалим и работы возобновились. С куполом вышла задержка. В Иерусалиме каменщики не умели класть купола иначе, как на столбах. Сберегая место внутри церкви, о. архимандрит хотел положить купол прямо на стены. Дело не трудное, но в Иерусалиме лишь случай помог о. архимандриту напасть на какого-то итальянца, решившегося взяться за эту слишком смелую, по мнению местных мастеров, постройку. Купол удался отлично, -- оставалось расписать его. О. архимандрит хотел написать в куполе картину "Вознесение Господне", но где было взять художника для этого? Затруднение, незнакомое в Европе, удесятерявшееся тем, что нужно было все это сделать без ведома греков и греческого патриарха, которые вовсе не желали допустить на Елеоне русскую церковь Вознесения: греки сами строили церковь Вознесения рядом на Новой Галилее и прекрасно понимали, что в их церковь Вознесения русские поклонники не пойдут, если на Елеоне у русских будет своя церковь этого праздника. Перед подобными затруднениями начальник русской миссии был совершенно бессилен -- приходилось опять выжидать годами и надеяться на счастливый случай. Я рассказываю все это, чтобы показать, как трудно было русскому человеку сделать что-нибудь в Палестине.
   Прошло шесть лет, прежде чем все понемногу устроилось. Расписан был купол, пожертвован иконостас и крест на церковь, и наконец, как завершение церковного здания, пожертвован был колокол в 308 пудов. Перевозка этого колокола от моря на вершину Елеона составила собою здесь целое событие. Узнав, что колокол привезен в Яффу, русские поклонники толпами отправились за ним, уложили его на повозку, на канатах и полотенцах везли его по песку приморской долины, проходя с ним едва версту в день, тащили по кручам гор, обступающим Иерусалим, и, наконец, через семь дней привезли его на Постройки. Вся дорога сделана была под общее хоровое пение "Спаси, Господи, люди Твоя", облегчавшее тяжелый труд.
   На Русских Постройках колокол завален был полотенцами, покровами, шитыми золотом, и монетой, которой набросали на сто рублей. Оставалась еще труднейшая часть пути: с трехсотпудовою тяжестью нужно было обойти кругом города, уже не по шоссе, а по горным тропинкам, и подняться на Елеон по подъему в 35® и 40® крутизны. Потребовалось восемь часов, чтобы пройти эти две версты, но к шести часам вечера, 6-го февраля 1885 года, колокол был уже у подножия колокольни на Елеоне.
   Мне рассказывали необыкновенную историю, показывающую, каково было воодушевление в этой толпе. Когда колокол еще тащили в Иерусалим, на повороте дороги краем колокола притиснуло к горе старушку-богомолку и содрало ей все мясо с ног от колен до пяток, так что оно висело тряпкой. Только через несколько часов старушку принесли в Иерусалим. На ампутацию доктор не решился -- старушке было за семьдесят; можно было только пришить мясо. Во время сшивания старушка не охнула, а только крестилась и благодарила Бога за то, что Он сподобил ее пострадать при таком святом деле. По счастливой удаче ее удалось вылечить. Когда она уже поправлялась, к ней пришло из России письмо от сына. Сын поздравлял ее с милостию Божией и с чувством искренней религиозности советовал, выздоровев, не уезжать из Св. Земли, а подождать, когда колокол станут поднимать на колокольню, и потрудиться при этом деле: "Может быть тогда колокол упадет и тебя совсем придавит".
   И так церковь, наконец, была окончена, но освятить ее во имя св. Вознесения архимандриту Антонину все-таки не удалось. Патриарх решительно отказал и церковь освящена была во имя Христа Спасителя.
   На вершине Елеонской горы, как раз на месте, признанном по нивелировке английской комиссии за высшую точку горы, стоит русская высокая, белая колокольня под острой крышей. Архимандрит Антонин хотел довести ее до такой высоты, чтобы с нее было видно и Мертвое, и Средиземное море, но это ему не удалось. Для толщины стен нижних этажей башня выходила слишком высокою и по требованию турецких властей ее пришлось покрыть крышей, не достигнув всего трех сажен до желанной высоты.
   С вершины Елеона открывается великолепный вид на всю южную половину Палестины. Это одна из разительнейших картин, особенно когда заходящее солнце бросает свой мягкий искрящийся свет на выпуклые верхи Иудейских гор, волнами поднявшихся кругом. Его лучи, пронесясь под этим зеленым морем, ярким краснеющим пятном падают на далекую кремнистую кучу, у подножия которой видно синее Мертвое море, -- до него отсюда сорок верст по прямой линии. Прозрачность и ясная тишь воздуха удивительны на этой высоте. Здесь долго можно пробыть, не замечая времени, забывая его в очаровании ярких и нежных красок, в волшебной пестроте открывающихся глазам. Иерусалима вечером отсюда не видно, ибо косые лучи солнца покрывают его непроницаемою светящейся пеленой, сквозь которую ярко блещут только плоские его кровли. Поутру же он виден с Елеона превосходно.
   Близь вершины Елеонской горы находится место Вознесения Спасителя. В VII веке здесь стоял красивый и своеобразный храм в виде круглой церкви без крыши. В стене его, обращенной к городу, было прорезано восемь больших стеклянных окон.
   Против каждого окна висела лампа и пылающий огонь этих ламп отбрасывал ночью яркий свет на Иосафатову долину и даже часть самого города.
   Теперь место Вознесения принадлежит монастырю дервишей. Посреди пустынного монастырского двора возвышается маленький круглый куполок, покрывающий собою след стопы Христа. Внутри этой мусульманской молеленки пусто, голо и грязно. Сквозь три узенькие окна едва струится свет, освещая на полу, внутри мраморного четырехугольника, впадину -- отпечаток левой стопы Христа. Правоверный в пыльном рубище допустил нас приложиться к священному камню и взыскал за это что-то в пользу "храма".
   У самого подножия Елеонской горы стоит замечательный памятник еврейского, не скажу искусства, а труда -- гробница Авессалома. Огромная глыба крепкой скалы отделена от породы-матери глубокими проходами. Она обпилена в виде правильного четырехугольного здания, покрытого высокой заостренной крышей. В Библии упоминается, что Авессалом, не имея детей, поставил в Иосафатовой долине "столп", чтобы хотя этим сохранить в потомстве память своего имени. Есть ли нынешний памятник Авессаломов самый этот "столп", или же его нужно отнести к временам греко-римским, как заставляют догадываться некоторые архитектурные подробности -- ученый мир не решается ответить на это определенным образом. Только для евреев библейская древность памятника не составляет сомнения и, проходя мимо, каждый еврей считает своей обязанностью бросить камешек в круглое окно на наружной стене памятника в воспоминание непослушного сына Давидова. От ударов этих камешков нижний край окна обит и опустился вниз глубоким выемом; теперь в этом на первый взгляд небольшом отверстии легко может выпрямиться человек. Сколько человеческого груда потребовал на себя этот памятник в те древние времена, когда неизвестны были сталь и, быть может, железо. Теперь одна мысль об этой массе работы испугает самого смелого инженера, а перед бесплодностью ее остановится тщеславие современного Нерона. Мы не знаем, кем и когда воздвигнут этот памятник, но мы имеем некоторые сведения о том, как строились принильские пирамиды, в которых громадность труда соединялась с такою же житейской непрактичностью. Осборн в своей "Monumental History of Egypt" красноречиво описывает созидание этих бесполезных, но вековечных громад.
   "Неистовый вопль раздавался на всем протяжении их государства, вопль угнетенного против притеснителей, вопль страданий и смертельной тоски, такой вопль, что и теперь, когда я пишу эти строки, он еще раздается в моих ушах, тот вопль, который со времен Хеопса беспрерывно оглушал Египет. Но и Хеопс и его преемники смущались им так же мало, как в позднейшие времена Мегмет-Али и Ибрагим-паша. Разве откажется тиран осуществить свой каприз только из за-того, что десятки тысяч людей будут обречены на гибель?"... Только трудом рабов могли быть созданы эти колоссальные игрушки. Труд и замысел свободного человека-христианина в том же Египте обратились на прорытие Суэцкого канала...
   Рядом со "столпом" Авессалома в скале высечены два подобных же по количеству убитого труда памятника -- памятник Захарии и гробница Иакова, поменьше и ничтожнее, хотя, конечно, они так же вековечны, как и их сосед. Никакой завоеватель не покусится увезти их, разве разобьет на щебень для военной дороги.
   Отсюда тянется по склону каменистая, обнаженная Иосафатова долина. Она тесно выложена узкими надгробными плитами и имеет странный испещренный вид, точно вся она покрыта частыми оспинами. Здесь священное кладбище евреев. Сюда пересылают они с разных концов света останки своих умерших и погребают их в виду древнего Сиона. Евреи веруют, что в Иосафатовой долине произойдет страшный суд (Иоиль, III). Это верование перешло и в христианские легенды. В средние века рассказывали, что в Гефсимании есть запертая дверь, за которой слышен плач и стон грешников, в страхе и томлении ожидающих Судного дня. В этот страшный день дверь эта отворится и из нее вырвется огненная река, унося с собою в геенну души еретиков и тех, кто не признавал Матерь Божию, или оскорбил хулой имя Ея. Руслом Кедронского потока эта река донесет свой вопиющий груз до Мертвого моря, однажды уже поглотившего нечестивые города...
   В глубине ущелья, отделяющего Елеон от города, в самом устье долины Гинном, где некогда стоял идол Молоха, в огненной пасти которого жрецы сжигали младенцев, находится прославленный Силоамский источник. Его обшивка теперь вся обрушилась, но он еще полон воды. В нем когда-то Иисус Христос велел слепорожденному умыться, чтобы получить зрение. Он очень часто упоминается в истории и поэзии еврейской.
   Мы поехали обратно тою же дорогой. Ряд зубцов городской стены ярко чернел на ясном небе заката. В воздухе было тепло и тихо. Темнота сгущалась и незаметно начинал блестеть на небе белый серп луны, поднявшийся над линией гор...
   

Мечеть Омара

Мечеть Омара. -- Иерусалимский храм Соломона, Зоровавеля о Голгофе. -- Сион -- дом Тайной вечери.

   В ИЕРУСАЛИМЕ, который по корану есть сам по себе святой город для мусульман, находится еще и великая мусульманская святыня, привлекающая тысячи богомольцев. Это -- мечеть Куббет эс-Сахра, "купол скалы", или, как обыкновенно называют ее, мечеть Омара. Построена она, однако, не Омаром. Этот суровый завоеватель, овладев в 637 году Иерусалимом, приказал провести себя на гору Мориа, покрытую щебнем и развалинами. Там он отмел сор полою своего плаща и назначил построить на этом месте великое святилище для всего Востока2. Сам он скоро покинул Иерусалим и завет его был выполнен лишь десятым халифом, Абд-эль-Меликом-Ибн-Мерваном, в 688--91 гг. Абд-эль-Мелик хотел создать в Иерусалиме новый предмет поклонения магометанским поклонникам, так как в его правление аравийские и африканские области дамасского халифата возмутились и доступ в Мекку и Медину сирийским магометанам быль затруднен. О своем намерении халиф объявил своим подданным особым указом, приглашая их высказать ему свое мнение в этом общенародном деле всего магометанства, и только когда все полученные ответы оказались одобрительными, он приказал начать работы.
   Ему, Саладину и султану Солиману (XVI века) мечеть более всего обязана тем великолепием, которым она справедливо славится теперь среди всех святилищ мусульманского мира. Я видел мечеть Гассана в Каире, ее громадную арку, поражающую своим смелым величием и красотой. Среди унылого разрушения, среди бедной наготы обстановки, в виду мечетного фонтана, из крыши которого торчит старая грязная солома, эта величественная дуга, острым углом изломанная посередине, запоминается, как впечатление странное и сильное. Я видел эффектную алебастровую мечеть Магмета-Али в Каире и мечети константинопольские, в счет которых я не ставлю Айа-Софию: под ее высоким и широким куполом так много ясного света, в изящной красоте ее так много высокого величия, что она и поднесь остается вполне христианским храмом, не смотря на тень, отбрасываемую на ее купол полумесяцем. Но и кроме нее многие мечети Константинополя пленяют и очаровывают нежной пестротой красок и изысканным изяществом линий, заимствованных от прекрасной Айа-Софии. Все эти мусульманские святилища, однако, не идут и в сравнение с мечетью Омара в Иерусалиме. Она, вероятно, единственная в свете по блеску и роскоши внутренней отделки и по изящной простоте постройки.
   Мечеть Омара стоит восьмиугольным шатром над тою скалой, на которой некогда находился жертвенник древнего храма Соломонова; на этой скале, по преданию, Авраам хотел принести в жертву своего сына. Теперь она выступает своим выпуклым теменем наружу, под купол мечети, и среди общего великолепия нагая поверхность ее производит резкое впечатление. Широкий полутемный купол над нею поддерживается двумя рядами драгоценных колонн. Кругом них идет кольцом просторный и светлый проход. Промежутки между внутренним рядом колонн кругом самой скалы забраны железной решеткой превосходной работы времен крестоносцев. Стены мечети выложены разноцветным мрамором. Потолки покрыты крупными и красивыми лепными узорами, расписанными золотом по темно-зеленому фону. Карнизы пестрят тонкой мозаикой. Цветные стекла в окнах соединены в прелестные, яркие сквозные ковры. Все роскошно, красиво, легко и стройно. Каждая мелочь стоит того, чтобы над ней остановиться, но их слишком много, ими полна вся мечеть, и после часового осмотра из нее уходишь, чувствуя, что все-таки многого в ней не видел.
   Под жертвенную скалу идет в мечети спуск в небольшую пещеру. По мусульманскому преданию, Магомет на своем коне, Эль-Бораке, прилетел однажды на эту скалу и, когда поднимался с нее на небо, скала рванулась вслед за ним, но архангел Гавриил удержал ее рукою, и она повисла в воздухе. В пещеру, образовавшуюся под нею, потом часто прилетал молиться Магомет; раз, в увлечении молитвой, он быстро поднялся и тюрбан его коснулся низкого потолка пещеры... Твердый камень подался вверх как воздух, и памятью этого навеки осталась глубокая впадина в потолке. Потолок пещеры совершенно черен от обычая магометанских богомольцев проводить рукою по скале, чтобы потом перенести руку на глаза и лицо, ибо скале этой приписывается чудесная сила, исцеляющая и просветляющая зрение. По верованию мусульман, из этой пещеры берут начало все большие реки Востока: Евфрат, Тигр и Нил. По самой поверхности священной скалы не смеют ходить даже имамы мечети. В течение года на ней собираются целые слои пыли и однажды в год эту пыль сметают и продают как лекарство от воспаления глаз.
   Кругом мечети выровненная вершина горы Мориа образует громадный двор, выстланный четырехугольными плитами. Вся эта площадь называется у магометан Харам-эш-Шериф -- "благородное святилище"; Куббет эс-Сахра -- название только самой мечети.
   На востоке против мечети стоит небольшой, изящный павильон. Это так называемое судилище Давида. По словам магометан, здесь мудрый царь давал суд своим подданным. На вершину этого павильона, по их уверению, спускается с неба невидимая теперь для смертного глаза цепь. В прежнее время она была видима для всякого. Царь Давид, совершая суд, давал тяжущимся в руку ее конец, и при каждом неверном показании одно кольцо цепи обрывалось и, падая, обличало солгавшего. Однажды к Давиду пришли судиться двое, из которых один требовал с другого долг, а тот уверял, что деньги уже отданы им. Заимодавец взялся за цепь и поклялся в правоте своих слов. Цепь осталась как была. Должник, подойдя к ней, попросил заимодавца подержать свою палку и тоже поклялся. Ни одно звено цепи не упало, ибо палка, которую держал в это время заимодавец, была выдолблена и в ней лежали деньги, составлявшие долг, но после этого цепь сделалась невидимой.
   По архитектурным своим линиям павильон этот составляет совершенное подобие мечети Омара, с тою только разницею, что наружный ряд его колонн не окружен глухою стеною, как в мечети. Все же размеры его ровно в три раза меньше соответствующих размеров мечети. Очень вероятно, что сначала построен был этот павильон, а затем, по образцу его, и здание более крупное -- мечеть. По предположению Кондера, мечеть Омара до перестройки ее, в 831 г., халифом Эль-Мамуном, была открытым навесом над священной скалой и лишь этим халифом была обнесена боковыми стенами и превращена таким образом в закрытое здание.
   Легкие изящные аркады обступают мечеть с четырех сторон. На них в день страшного суда, по сказанию мусульман, будут положены весы, на которых ангелы взвесят добрые и злые поступки человека. Самый же страшный суд, по верованию магометан, общему с евреями, будет совершен в долине Иосафата перед куском гранитной колонны, которая, действительно, довольно загадочно торчит на полсажени в этом месте из стены в 60 футах над землею. От этой колонны на Елеонскую гору будет протянута в Судный день тонкая нить. На одном конце ее будет восседать Христос, а на другом -- Магомет. Души всех людей должны будут пройти по этой нити, но на Елеонскую гору перейдут из них только достойные рая, все же грешники упадут в преисподнюю.
   Недалеко отсюда находится маленькое, но чрезвычайно красивое строение. Стройный корпус его, обложенный в восточной манере волнистыми полосами цветного мрамора, венчается легким острым куполом, покрытым запутанной орнаментикой. На карнизах пестрят сложные узоры восточных надписей. Большие окна забраны железной решеткой. Все строение имеет вид магометанской часовни. Эта так называемая гробница Илии.
   Прилегая одним боком к городской стене, стоит рядом мечеть Эль-Акса, т. е. удаленная мечеть (удаленная от Мекки). Это древняя Юстиниановская базилика, в которой многое перестроено крестоносцами и мусульманами. Во времена первых, она была королевским дворцом и в ней жили тамплиеры, т. е. рыцари храма. На гербе этого ордена, основанного Годфридом Бульонским, изображен Templum Domini -- нынешняя мечеть Омара, превращенная крестоносцами в христианскую церковь. Мечеть Эль-Акса называлась в то время и Templum Solomonis -- храмом Соломона и Palatium Solomonis -- Соломоновым дворцом. Обширное подземелье Соломоновского времени, находящееся под мечетью, служило конюшней для орденских коней. Мечеть очень проста внутри, представляя из себя длинный и светлый храм, в котором вдоль стен идут ряды толстых колонн. Здесь показывают оттиск ступни Христа (правой), будто бы вырезанный мусульманами с куском скалы на месте Вознесения и перенесенный сюда с Елеонской горы. У южной стены стоят довольно близко две колонны зеленоватого мрамора. Это колонны испытания. По поверью, между ними может пролезть только человек, не имеющий грехов, и, судя по вытертым на мраморе выемам, многие тьмы тем пытали на них свою греховность. Теперь между колоннами сделана решетка, препятствующая этим пролезаниям любознательных людей, более рассчитывающих на свою ловкость, чем доверяющих своей памяти.
   Под мечетью Эль-Акса проходит сводчатый коридор древних "двойных ворот", теперь заложенных. Это сооружение любопытно громадностью глыб, из которых оно сложено, и особенно древней колонной, которая признается если не одной из колонн Соломонова храма, то их ближайшей родней и сверстницей.
   На площадь Омаровой мечети выходят Золотые ворота городской стены. Через них, по преданию, совершился въезд Иисуса Христа в Иерусалим на осляти, а по современному поверью через них войдут русские войска, когда они возьмут город.
   Теперь ворота заложены. Обыкновенно это объясняется желанием турок помешать судьбе. Догадка не вполне неосновательная, ибо ворота эти заложены действительно в предупреждение неприятельского вторжения, но, как свидетельствуют арабские историки, еще в VII веке по Р. X.
   Последнее, что мы смотрели на горе Мориа, была маленькая подземная мечеть в которой показывают "колыбель Христа". По преданию, восходящему ко времени Крестовых походов, здесь было жилище Симеона Богоприимца, который дал у себя на несколько дней убежище Богоматери и Иосифу, когда они принесли Младенца Иисуса во храм. Когда мы выходили из подземелья мечети, черногорец-кавас пропустил нас вперед, а сам остался внизу расплачиваться с дервишем, ходившим с нами. Мы отошли несколько десятков шагов и остановились его поджидать. Он не выходил. Я пошел к нему назад и в глубине подземелья увидел сцену. Дервиш, крепко вцепившись в воротник куртки каваса, не пускал его выйти и что-то кричал. Кавас с раздражением старался освободиться от него и, наконец, до половины выдернул клинок ятагана, заткнутого за пояс. Мимо меня мелькнул вниз турецкий солдат. Он выслушал дервиша и, взяв каваса за локоть, вывел его из подземелья наверх. Дервиш остался внизу, обозленно крича им вслед и, вероятно, посылая им в спутники все сонмище джинов -- злых духов. Кавас, бледный, взволнованно заговорил:
   -- Десять франков... Я ему дал пять, а он хочет десять. Как же. Иной раз сорок человек провожаешь, так если разбаловать, то хоть не ходить совсем.
   Дервиш был, кажется, несправедливо обижен. Турки лишь с 1859 г. стали допускать христиан осматривать Омарову мечеть и до сих пор держат довольно высокую цену на это удовольствие. За осмотр всей площади горы Мориа взимается, смотря по числу лиц: с одного человека 5 фр., с четырех -- как было в нашем случае -- 1.3 фр., с пятнадцати -- 25 фр.
   Осмотр Омаровой мечети и всех прилегающих к ней построек потребовал часа два. Он сильно утомляет множеством мелочей однообразных, хотя в одиночку, пожалуй, и любопытных. Сколько же нибудь внимательно осмотреть все это громадное скопление магометанских достопримечательностей -- на это не хватит и целого дня.

* * *

   Храм Соломонов -- некогда венчавший собою гору Мориа, невольно и настойчиво является воображению при осмотре площади Харам-эш-Шерифа и ее примечательностей как призрак хозяина места. Для него был предпринят Соломоном колоссальный труд превращения узкой горной вершины в широкую площадь, но где именно стоял этот храм, каков был он по виду -- теперь никто определенно не знает. Евреи, те даже совсем не ходят площадью Харама, боясь, по незнанию, пройти по месту, где некогда было Святое Святых Соломонова храма, которого, по их завету, не должна касаться нога человеческая.
   Этот храм исчез, чтобы никогда не быть возобновленным. От него сохранились лишь несколько противоречивых друг другу описаний -- в третьей книге Царств и второй Паралипоменон, у пророка Иезекииля, Иосифа Флавия и в Талмуде и -- вероятно -- остатки фундамента, скрытые пока от европейских археологов каменной настилкой площади Харама.
   В описаниях храма, сделанных еврейскими писателями, преувеличения в подробностях бросаются в глаза, общий же вид храма нигде не описан так, чтобы на европейский глаз он представил собою здание, действительно величественное и прекрасное. Является невольное подозрение: если храм, на который по описаниям потрачено было столько труда, изобретательности и богатств, все-таки ничем не поражает, то точно ли усилия, фантазия и щедрость его строителей были так велики, как их изображают еврейские сказания?! Это подозрение укрепилось в общем мнении довольно твердо и, конечно, благодаря больше всего явным преувеличениям еврейских текстов: "Если ты хочешь обмануть меня наполовину, то я тебе не поверю совсем" -- это закон человеческой психики.
   Я слышал одно очень остроумное замечание об этом храме: "Человек, который напишет только одну книгу, обыкновенно самый несносный из авторов. Он все боится, что его авторство недостаточно заметят, и поэтому твердит о своей книге всем и каждому при всяком удобном случае, точно она сама и ее успех всем необыкновенно важны и интересны. С храмом Соломоновым произошло нечто подобное. Евреи сами по себе совершенно чужды пластическим искусствам и вся их скульптура, архитектура и живопись, вся целиком без остатка, заключалась в их храме. Они и стали расхваливать свое создание, но тут же и выдали себя и вместе тупость своей натуры к пластике: желая изобразить величие и красоту храма, они стали превозносить его размеры, количество золота в его отделке и число всяких построек, его окружавших, т. е. как раз не то, что дает зданию красоту и величие. Храм очень кстати погиб и теперь уже ничто не мешает еврейской лирике превозносить то, что исчезло с лица земли два с половиной тысячелетия назад".
   Действительно, самое простое и умеренное описание храма есть описание и наиболее древнее; если же поверить Иосифу Флавию, так уж и сам император Тит признавал храм Иерусалимский, отстроенный Иродом, -- а этот третий храм евреи всегда ставили во всех отношениях ниже Соломонова -- первым среди известных ему храмов и называл его украшением римской державы. Нужно, однако, вспомнить, что во владениях этой державы находился в то время афинский Акрополь, с его беломраморной короной Пропилеев и Парфеноном, тогда еще не разоренными. Можно ли поверить, чтобы образованный римлянин предпочел чудесам греческого ваяния и архитектуры грубое подражание им же Иродовых мастеров?! Если же брать не храм в отдельности, а всю вершину горы Мориа со всеми ее богослужебными постройками, то все-таки афинский Акрополь, обделанный в паросский мрамор и слоновую кость первыми художниками мира, стоящий над прекрасным Саламинским заливом, должен был быть неизмеримо красивее, блестящее и величественнее, чем серый, хотя и массивный, храм на горе Мориа, затерявшийся среди своих сестер.
   В храме Соломоновом, однако, есть нечто, что делает его действительно одним из замечательнейших сооружений древности. Это -- огромность самого замысла, порожденного как бы в экстазе вдохновения, и энергия духа, которую потребовало от строителей его осуществление. Энергия эта притом питалась не мечтой самопрославления, как в пирамидах Хеопса, но идеей религиозной, идеей служения Богу.
   О самом храме мы знаем мало точного. Каждого в отдельности описания храма, которое дошло до нас, недостаточно для полного восстановления его, но вместе с тем эти описания так разноречивы именно относительно главных размеров храма, что из них нельзя составить общего скелета его, в котором согласованы были бы хотя главнейшие черты этих описаний. Существует несколько реставраций храма, но авторы их принуждены были каждый выбрать описание храма наиболее себе по сердцу, например, Иезекиилевское, и вперед помириться с тем, что у них получится здание, которое совсем не подойдет к другим описаниям храма Соломонова. Из приводимых далее реставраций Пена, Вилляльпанда-Пайллу, Шипие (все трое основывались на описаниях Иезекииля) и наконец вида древнего Иерусалима по талмудическим описаниям можно убедиться, как много приходилось реставраторам дополнять в описаниях храма от своей собственной фантазии, если их рисунки представляют три совершенно несхожие между собою храма, а между тем в основание их положено одно и то же Иезекиилевское описание.
   Противоречия в описаниях в разных источниках, например, таковы: в третьей книге Царств (3Цар.6:3) говорится, что притвор храма имел "двадцать локтей длины, соответственно ширине храма, и десять локтей ширины перед храмом". К этим размерам вторая книга Паралипоменон (2Пар.3:4) вдруг прибавляет высоту, и высоту ни больше ни меньше, как "в сто двадцать локтей" (иудейский локоть равен одному с третью фута). Притвор поэтому должен был иметь вид башни, превосходящей высоту самого храма в четыре раза. Вещь совершенно неправдоподобная просто в смысле архитектурном. Правда, башни Страсбургского и Фрейбургского соборов в 3Ќ раза выше самой церкви, а в Руанском соборе даже и в 4 раза выше, но в высоте этих башен считаются и их очень высокие шпили и кресты, башню же Соломонова храма невозможно воображать шпилеобразною; она должна была быть под плоскою крышею. Реставраторы храма достаточно побились над этой несообразностью; разгадка же на этот раз оказалась простая и заключается в ошибке переписчика: в древних переводах книг Паралипоменона, сирском и арабском, высота притвора показана всего в двадцать, а не в сто двадцать локтей. При такой высоте притвор был не только не выше в четыре раза самого храма, а, напротив, ниже его на целую треть, что и вполне естественно. Но кто из солидных реставраторов-поэтов, кому раз уже понравилась высота притвора в 120 локтей, согласится признать эту ошибку переписчика?
   Такая же разноголосица повторяется с каждой почти подробностью храма.
   Перед притвором храма стояли две медные колонны, имевшие каждая свое имя: Иахин и Воаз. Вот две реставрации капителей этих колонн, принадлежащие Вогюэ и Шипие, и рядом с ними капитель древней колонны, доселе стоящей в двойных воротах Соломоновой стены и, судя по Кн. Цар., III, 7 (3Цар.7:1--51), подобной Иахину по своей капители. Пусть читатель судит: которая капитель возможнее для храма Соломонова.
   Таким образом, по еврейским текстам мы никогда не узнаем точно, что такое представлял собою храм Соломона по окончании его постройки. Оставим же их пока, ибо в этом вопросе мы не вовсе во власти одних этих текстов. До нас дошла, и в виде довольно сохранном, часть сооружений Соломона, которыми началась постройка его храма, именно -- стены и вообще вся храмовая площадь горы Мориа. По этим остаткам можно с уверенностью заключить если не о самом храме, то об его строителях, что решает половину задачи. Остатки эти так огромны, что дают право разделить создание храма на горе Мориа на два дела, которые во всяком случае поспорят друг с другом своими размерами: устройство храмовой площади и постройку самого храма.
   По словам Библии, в наследство от Давида Соломон получил подробный план храма и огромное скопление сокровищ, кроме всякого камня и дерева, нужного для постройки. Библия говорит о 100,000 талантов золота и 1.000,000 талантов серебра. Считая талант золота в 30,000 мет. руб., а талант серебра в 2,500 мет. руб., придется оценить сокровища Давида в 5 1/2 миллиардов мет. рублей. Если по этой громадной сумме судить о здании, для которого она была заготовлена, то это здание действительно получает размеры колоссальные. Но были ли нужны для постройки все эти деньги?
   Храм должен был быть подражанием скинии. Скиния же Моисеева представляла из себя шатер, длиною 30 локтей и шириною и высотою по 10 локтей. Внутри он разделялся на святое и святое святых, заключавшее кивот завета. Перед скинией стоял жертвенник. Все это было обнесено оградой, образовывавшей кругом скинии обширный двор в 100 локтей длиною и 50 локтей шириною. Вторым наружным двором считался весь лагерь Иудейский, в центре которого ставилась скиния. Такова была скиния, таков должен был быть и новый храм.
   Не имея умелых мастеров, Соломон обратился к тирскому царю Хираму и заключил с ним договор, по которому Хирам обязался доставлять с Ливана в Яффу кедровое и кипарисовое дерево и тесанные камни, а самую вырубку деревьев и обтеску камней делать на Ливане людьми Соломона, под надзором опытных финикийских надсмотрщиков. Взамен этого Соломон должен был доставлять в Тир пшеницу, вино и масло. На работах этих было занято: хананеев -- 70,000 носильщиков и 80,000 каменотесов с 3,600 надсмотрщиками, а из израильтян 30,000 чел. ходили на Ливан очередями по 10,000 чел. ежемесячно. Все эти цифры приводятся в Библии. К этому Евполем у Евсевия прибавляет еще 80,000 рабочих из Финикии и Египта. Все заготовлялось вне Иерусалима: дерево и камень -- на Ливане, металлические части отливались около Иерихона; на самом же месте постройки храма, по выражению Библии, не было слышно ни молота, ни топора. Тут все эти материалы, заранее пригнанные по размерам, только собирались. Во всем этом мы видим тот порядок постройки, который теперь называется подрядным. Подрядчик получает планы и требования относительно качеств материала и устойчивости здания и исполняет заказ, принимая на себя всю техническую часть постройки. Таким подрядчиком явился для Соломона Хирам, или, вернее, Финикия.
   На горе Мориа места хватало едва только для самого храма и жертвенника. Но нужно было еще расположить дворы кругом них! Чтобы создать для них место, гора Мориа была опоясана огромным четырехугольником стен, который имел 1,000 фут. ширины и 1,500 длины. Стены были выведены выше вершины горы и пространство между ними и горою было частью прямо засыпано землею, а частью застроено сводами в несколько ярусов и на них уже насыпан был слои земли и щебня. Образовалась огромная площадь в 30,000 кв. сажен или 13 десятин, тогда как прежде, наверху горы, по недавнему расчету Шика, места было всего около 1,120 кв. саж. Постройка этих стен и вообще всей храмовой площади на вершине Мориа была, очевидно, делом исключительно Хирамовых мастеров. Если в Израиле не оказывалось рабочих, которые могли бы хорошо обтесать камень без присмотра финикийского мастера, тем менее могли в ней найтись техники, которые рассчитали бы толщину и откос стен, способных выстоять при таких необыкновенных условиях3. Стена имела до 160 фут. высоты и была сложена из камней от 1 1/2 до 3 саженей длиною при высоте в 3--5 футов. Обтесаны они чисто финикийским способом, так что по краям камня идет ровно вытесанная дорожка в 2--5 дюймов шириною, а вся середина выступает из стены как была, не сглаженная резцом. Это очень красиво распестряет поверхность стены. Камни с такой обделкой пророк Исаия сравнивает с глазами, обведенными сурьмой для придания им особенной выразительности. В Талмуде рассказывается: "Ирод строил свой храм из мрамора белого и цветного; при этом в стене попеременно следовали выступы и впадины. Ирод хотел вдающиеся части стены покрыть золотом, но книжники сказали ему: "Нет, так лучше, -- пусть на стене будет подобие морской зыби". На камнях нижних рядов Соломоновой стены, до которых англичанин Варрен добрался посредством шахты, до сих пор сохранились пометки мастеров, сделанные киноварью; пометки эти представляют собою финикийские буквы и даже целые финикийские слова. Таким образом, храмовая площадь горы Мориа -- памятник финикийского искусства, созданный финикийскими мастерами для осуществления идеи Давида о храме Иеговы.
   Если в описаниях храма верить наименьшим цифрам -- ибо ведь, вообще сказать, никому из описателей-евреев не было ни малейшей причины приуменьшать размеры храма ниже действительно ему известных, -- то внешность храма вовсе не будет столь поразительной, как описывают ее еврейские источники.
   Храм Соломона заключал в себе всего одну комнату, разделенную перегородкой на святое и святое святых. Комната эта была в 30 локтей вышиною, 60 длиною и 20 шириною. Притвор прибавлял к храму 10 локтей длины, но в вышину имел всего 20 локтей. Крыша храма была плоская. Перед притвором стояли две медные колонны -- Иахин и Воаз. Стены храма имели шесть локтей толщины и камни в них были, по свидетельству Иосифа Флавия, так искусно притесаны, что раздельные линии между ними были почти незаметны. Эти гладкие и широкие стены могли бы давать известное впечатление, если бы к ним не были примкнуты со всех сторон, кроме только фасада, трехэтажные пристройки, отнимавшие у храма, конечно, всякую величественность внешнего вида. Ширер дает такой рисунок храма, который готов принять и проф. Олесницкий, уменьшая только количество окон в боковых пристройках до шести в каждом этаже и три окна, выходящие в святое святых, предполагая глухими.
   Вместе с пристройками, толщей стен и крышей внешние размеры храма, по определению проф. Олесницкого, были такие: длина 100 локтей (21 1/2 саж.), вышина 42 локтя (8 саж.) и ширина по низу -- 52 локтя (10 саж.). Надо сказать, однако, что воображение евреев-описателей поражалось не одной его внешностью. Для них главный блеск храма был не снаружи, а внутри. Внутри он был весь золотой: потолок, стены, пол, даже двери и все предметы были обиты золотыми листами. На стенах по золоту были оттиснуты изображения херувимов и пальм и цветов между ними.
   Таким образом, о храме Соломона приходится сделать такое общее заключение: построен он был из дорогого материала, архитектурные линии имел самого обыкновенного четырехугольного ящика, а внутри -- куда, однако, входить могли одни левиты -- в нем было очень много золота (3Цар.6:22). Предметов изящества и красоты он был лишен, ибо и Иахин, и Воаз были отлиты, конечно, весьма грубо, как и все поделки из металлов, которые дошли до нас от этого времени.
   Во всяком случае, для своего времени и своей страны это было сооружение колоссальное, но кажется бесспорно и то, что стоимость такого храма нельзя измерять огромной ценностью сокровищ, припасенных для его постройки Давидом, как это делают некоторые исследователи. С Хирамом за камень и дерево Соломон расплатился хлебом, маслом и вином, прибавив к ним еще двадцать городов в Галилее, вероятно, впрочем, незначительных, ибо Хирам остался недоволен. Сверх этого расходы потребовались еще на рабочих и на отделку храма. Если считать на первых даже сто тысяч рублей в день, то за семь лет, пока строился храм, это составить сумму всего в 255 1/2 милл. рублей. Отделка святого святых золотыми листами, по свидетельству Библии, потребовала 600 талантов золота или 18 милл. рублей. Святое было в два раза больше святого святых размерами и на него надо положить 36 милл. рублей. В общем работа и отделка -- даже и при предположенных выше цифрах -- должны были стоить 310 милл. рублей. Сумма сама по себе не малая, но все же слишком далекая от 5 1/2 миллиардов. Таким образом, эту последнюю цифру нужно исключить из описания храма: она могла быть счетом сокровищ Давида, -- Геродот говорит о большом скоплении золота у восточных народов, -- но не стоимостью самого храма. Такое сооружение, как Пропилеи, кроме остального Акрополя, однако, обошелся всего в 2,012 талантов, т. е. в 3.018,000 рублей.

* * *

   История знает три храма Иерусалимских, возведенных один за другим на одном и том же основании: Соломона, Зоровавеля и Ирода.
   Храм Соломонов был сожжен полководцем Навуходоносора Навузарданом, в 577 г., причем исчез кивот завета, спрятанный, по преданию, пророком Иеремиею в одной из пещер горы Нево около Мертвого моря.
   По возвращении евреев из Вавилонского плена, храм был вторично отстроен Зоровавелем в 534--516 гг. Святое святых этого храма было совершенно пусто и на том месте, где прежде стоял ковчег, осеняемый крыльями херувимов, виднелся ничем не покрытый простой камень. Указывая на этот камень, священники говорили: "Там, под скалой, глубоко в земле, есть пещера, а в пещере стоит сокрытый от человеческих взоров ковчег завета". Как и первый храм, второй храм не раз подвергался разграблению и осквернялся идолослужением. Антиох Епифан сорвал даже в нем завесу святого святых. Павзаний говорит о какой-то завесе, пожертвованной вскоре после этого Антиохом Олимпийскому храму, завесе, "отличавшейся от завесы Эфесского храма и спускавшейся от потолка до самой земли". Вероятно, это и была большая вавилонская завеса храма Зоровавеля.
   Ирод Великий перестроил храм еще раз. Перестройку самого святилища он уступил священникам и книжникам, сам же занялся двором и роскошно отделал его портиками и колоннадами. На северо-западном углу храмовой площади Ирод обвел глубоким рвом возвышавшуюся там скалу и укрепил ее замком, которому дал название Антонии в честь своего покровителя дуумвира Антония. Работы в храме и его дворах были начаты в 18-м году до Р. Хр. и в течение десяти лет занимали 10,000 рабочих. Получив полную свободу в перестройке храма, книжники решили осуществить в нем размеры, приводимые у Иезекииля, который говорил, конечно, о духовном, а не материальном храме. Однако, 120 локтей вышины новые строители все-таки не успели придать храму, и, при поверочном измерении, высота его оказалась всего в 100 локтей. "На двадцать локтей храм успел осесть", наивно замечает И. Флавий. Храм Ирода был двухэтажный, если число этажей не было еще больше. Во втором этаже, над святилищем, находилась синагога и здесь было в полу отверстие, через которое можно было видеть святое святых. Таким образом, замечает проф. Олесницкий, в Иерусалиме явились два храма: "Храм в древнем смысле, смысле недоступного для человека жилища Божия, и храм в смысле другом, в значении собрания верующих для молитвы и поучения, так сказать, синагога. Книжники в буквальном смысле основали свою школу на святом и святом святых Моисея!" Нижний храм был в обладании саддукеев, крепко державшихся закона Моисея, а в синагоге первенствовали фарисеи, вносившие в дело религии свои вкусы, воспитанные на халдейской литературе.
   Религиозная нетерпимость евреев того времени видна из надписей, сделанных Иродом на ограде внутреннего двора храма; одна из этих надписей дошла до нас в подлиннике; она гласит: "Да никто из иноземцев не входит внутрь ограды и стены, которая вокруг священного места; кто же будет уличен в этом, будет наказан смертью". Вместе с нетерпимостью явился и купеческий учет святости, точно это было нечто доступное аккуратному развешиванию. Книжники считали десять степеней земной святости: первая степень -- святость всей вообще Обетованной земли, вторая степень -- святость города Иерусалима, третья -- святость горы храма, четвертая -- святость ограды вокруг стены внутреннего двора храма, пятая -- святость двора женщин, шестая -- святость двора израильтян (оба эти двора -- отделения внутреннего двора храма), седьмая -- святость жертвенника, девятая и десятая -- святость святого и святого святых.
   Хотя Ирод и обещал не вмешиваться в постройку храма, но он не утерпел и, посреди его фасада, поставил огромного золотого орла в знак посвящения храма римскому имени. Фарисеи подбили своих учеников сбросить этого орла. Юноши спустились к нему с крыши на веревках и столкнули его на храмовой двор. Толпа с ликованием разбила его на куски. Ирод, никогда не опаздывавший с жестокой расправой, сжег смельчаков и их подстрекателей живыми. Когда высота храма оказалась ниже 120 локтей, священники решили надстроить его еще одним этажом, уже не каменным, а деревянным. Были заготовлены на дворе храма кедровые и кипарисовые брусья, но настал роковой 70-й год и с ним разрушение храма.
   В горах Хаурана, в Сиа, был открыт Реем храм в честь Ваал-Замина, построенный в Иродово время идумейской династией, к которой принадлежал и Ирод. На одной статуе в этом храме была найдена даже надпись, свидетельствующая, что статуя эта поставлена здесь Иродом. Многие подробности убеждают, что храм этот был подражанием Иродову храму и, пользуясь этим, Фергюссон составил по нему реставрацию последнего. Она не лишена научного значения, ибо Фергюссон в орнаментике ее повторил сохранившиеся до нас образцы еврейского орнамента Иродова и предшествовавшего Ироду времени, но к ней надо сделать крупную поправку. Чтобы довести высоту храма до 120 локтей, Фергюссон поставил на угловые башни остроконечные крыши, заимствованные им с гробницы Захарии. Такой высоты, однако, храм Ирода -- как сказано -- не имел и вообще, по преданию, крыша храма была плоскою. Самые же башни существовали на нем несомненно, по крайней мере одна, служившая подобием минарета. В Талмуде рассказывается, что ежедневная утренняя жертва в храме приносилась всегда в один известный момент рассвета. Еще до рассвета опытные священники восходили на вершину храма и оттуда давали знать вниз криками: "Заалело до Хеврона!", т. е. пора начинать жертвоприношение.
   Как погиб этот третий храм Иерусалимский -- общеизвестно. Летом 70 г., овладев Антонией и внешним двором храма, римляне придвинули стенобитные машины к северной стороне внутреннего двора. Усилия их долгое время были безуспешны, пока, 3-го сентября, один римский воин, поднятый товарищами, не успел бросить в окно одной из комнат двора горящую головню незаметно для осажденных. Огонь быстро распространился и среди наступившего смятения римляне ворвались в ограду. Храм сгорел в общем пожаре в один и тот же день, как и первый храм, сожженный вавилонянами.
   В триумфе Тита, в Риме, был несен, в числе трофеев, и семисвечный светильник Иерусалимского храма. Он поставлен был в храме Мира, откуда его похитил Гензерих, предводитель вандалов, разграбивший в 450 г. Рим, и увез его с собою в Африку. Когда в 520 г. Велизарий покорил вандалов, то в числе военной добычи он привез Юстиниану и этот светильник. Император послал его в Иерусалим в дар одному христианскому храму. Дальнейшая судьба его неизвестна.
   После восстания Бар-Кохбы (133--135) император Адриан основал на месте Иерусалима римскую колонию Элиа-Капитолину, перестроил развалины храма Иеговы в храм Юпитера Капитолийского и запретил иудеям, под страхом смерти, приближаться к городу и храму. Это запрещение соблюдалось еще через сто лет после Адриана во времена Тертуллиана. Император Константин разрушил этот храм Юпитера. Среди христиан явилось верование, что антихрист придет, когда на месте Иерусалимского храма не останется камня на камне, согласно определению Спасителя. Развалины храма поэтому лежали на пустыре неприкосновенны, хотя все другие остатки, годные в дело, разбирались христианами на постройки. Юлиан Отступник сделал попытку восстановить храм, но едва заложены были его основания, как страшное землетрясение вместе с огнем, вырвавшимся из древних подземелий храма, разогнали работников и постройка была прекращена, ибо сами язычники приняли происшедшее за выражение небесного гнева. Подтверждение этому событию находится у языческого писателя Аммиана Марцелина (XXIV), друга Юлиана.
   Омар и его преемники не решились идти против голоса предания и своему святилищу избрали иное место на храмовой площади, но не старые заклятые основания ветхозаветного храма Иерусалимского.

* * *

   Юго-восточный угол стены, выходящий на Иосафатову долину, невольно привлекает к себе внимание своим уединенным положением над ущельем Кедронского потока. Это наиболее интересная часть храмовой площади и по преданиям, которые с нею связаны, и по тем остаткам, которые сохраняет она под своею поверхностью от времени далекой древности.
   Тут, в портике, вдоль восточной стены, чаще всего учил И. Христос, находя слушателей среди богомольцев и народа, собиравшегося в эту часть храмовой площади для отдыха. Здесь всегда было многолюдно и шумно. Простой народ привлекали сюда и портики, дававшие прохладу днем, и бесконечные подземелья, которыми источена вся почва в этом месте. Эти подземелья служили жильем всему бесприютному люду Иерусалима, кормившемуся около храма или пришедшему ему поклониться.
   На этом угле предание помещает то "крыло храма", о котором говорит евангельский рассказ об искушении И. Христа диаволом: "Если ты Сын Божий, бросься вниз!" Здесь стояла башня Офел и с вершины ее открывалась пропасть Кедронского потока в тридцать сажен глубиною. Теперь обрыв гораздо меньше, ибо стена в этом месте на целых 80 футов, т. е. на половину своей действительной высоты, завалена щебнем и обломками, и Кедронский поток далеко отодвинулся от ее подножия.
   Через этот же угол в стене проходит ряд особенно широких камней, и в самом угле заложен здесь самый огромный камень во всей стене. В нем 26 футов длины, 7 футов толщины и 6 вышины. Конечно, о нем говорит Бордосский спутник, посетивший Иерусалим в 333 г. по Р. Хр.: "Здесь (на юго-восточном угле стены) большой угловой камень, про который сказано: "Камень его же небрегоша зиждущие, сей бысть во главу угла". Камень этот находится в виду того места на Елеонской горе, -- окрестности Гефсиманского сада, -- откуда И. Христос обыкновенно созерцал Иерусалим, и откуда камень этот непременно должен был привлекать внимание всякого своими размерами и странным местом. Его массивность действительно слишком велика для камней его соседей, и особенно для тех ста футов высоты над основанием стены, на которых он уложен в стену. Очевидно, он предназначался для нижних рядов ее, но что-то помешало этому и на долгое время он был забыт строителями, пока уже, почти при конце постройки, о нем не вспомнили опять. Слова притчи как нельзя более подходят к этому камню.
   Недра этого юго-восточного угла храмовой площади знакомят с подземным Иерусалимом. Кто подумает, глядя на гладкие плиты, устилающие Харам-эш-Шериф, что под ними находится не твердая, прочная почва, а настоящий пчелиный сот. Под улицею, которою обыкновенно входят на Харам-эш-Шериф, на глубине 9 футов, проходит подземный ход в 12 футов ширины и десять вышины, который Ирод приготовил для прохода своих солдат из верхнего города на случай народного волнения на площади храма. Подобный же ход вел от караульни у ворот храма и от самого храма к пруду Овечьих ворот (теперь Биркет-Израин), где была подземная купальня для священников. От храма и около него, направо и налево, расходятся подземные ходы, служившие для отвода воды, но пригодные и для других целей: в 1834 г. возмутившиеся палестинские феллахи обошли ими половину площади Харама и внезапно явились среди города. Евреи вообще прилагали особенные заботы к обеспечению города и храма водою. Цистерны, до сих пор открытые в границах Харама, способны вместить 10.000,000 галлонов воды. Все цистерны эти так соединены между собою каналами, что излишек воды в одной немедленно стекал в другую. Это же делалось даже и для источников. От источника Пресвятой Девы, на берегу Кедронского потока, пробит в скале подземный ход в 533 метра (полверсты) длиною к Силоамскому источнику. На стене его найдена надпись, объясняющая и способ прорытия этого туннеля. Надпись эта гласит: "Вот туннель и вот история туннеля: когда еще (работал) молот одного против молота другого работника и когда еще оставалось три локтя, насколько можно было судить по голосам одного (работника) к другому, как (вдруг) появилось кипение в скале и вода поднялась. В день же открытия туннеля прорубились рабочие один навстречу другому, молот навстречу молоту, и вода потекла от резервуара до пруда на протяжении 1,200 локтей. И сто локтей была высота скалы над головою работников". Из этого видно, что рабочие определяли направление галереи, перекликаясь сквозь скалу. Способ, конечно, очень недостаточный; канал протянулся на 533 метра, тогда как, при математически прямом направлении, он должен был быть лишь 335 метров длиною.
   Огромное сооружение представляют собою своды Соломоновы, на которых лежит юго-восточная часть площади Харама. Пока открыт верхний их этаж, но нельзя сомневаться, что этаж этот не единственный и что здесь, согласно Библии, "своды лежат на сводах". Своды образуют 16 галерей, длиною от 60 до 250 фут., и исполняли в разное время разные службы: во времена Иерусалимского храма они были "богадельнями Соломона", а при крестоносцах -- конюшнями тамплиеров.
   К подземельям надо причислить и ворота Соломоновской постройки. Во избежание ступеней и крутых подъемов, затруднительных для скота, все ворота были прорезаны в храмовой стене ниже площади храма, так что спуск к ним превращается в конце просто в туннель.
   Нужно видеть своими глазами массивные своды так называемых "Двойных ворот", спокойно выдержавшие три тысячелетия и несколько землетрясений, чтобы оценить, какой труд не считался напрасным в те времена, если им облегчались сношения и общественная жизнь человека!
   Теперь все это пустует и глохнет. Гора перестала быть центром жизни страны и омертвела. Турки довершили приговор истории и ослепили священную гору, заложив в ее стенах глаза ее -- ворота, все, кроме трех-четырех.

* * *

   При выезде из Дамасских ворот, направо, возвышается высокий и крутой бугор, совершенно голый -- ни одного деревца не растет на его вершине. У его подножия находится большая и глубокая пещера, которую предание считает жилищем пророка Иеремии. Здесь, близь дороги, сидел этот неукротимый обличитель Иерусалима и зловещими предсказаниями своими смущал души входивших в город и подгонял торопливость покидавших его.
   Этот холм некоторые исследователи Иерусалима -- Гордон (погибший в Хартуме английский генерал), Кондер, Фергюссон, все англичане -- считают действительным местом распятия Христа, действительной Голгофой. Археология разделяет местности, которым воздается в Палестине поклонение, на три разряда: истинные, сомнительные и ложные. Вопрос ставится англичанами так, чтобы Голгофу перенести из несомненных прямо в ложные.
   Как, в самом деле, найдена была Голгофа, когда христианство восторжествовало в Палестине лишь через триста лет после крестной смерти Иисуса Христа? В Евангелии указывается только то, что Голгофа была лобное место "вне врат" городской стены и что "гроб (т. е. пещера погребения) был новый, в котором еще никто не был положен", и находился вблизи Голгофы. Затем, известно, что при приближении Тита к Иерусалиму христиане ушли в Пеллу, перенеся туда и иерусалимскую епископию, а с превращением Иерусалима в римскую колонию, Элию-Капитолину, из него императором Адрианом изгнаны были иудеи с угрозой наказания смертью за ослушание. Казалось бы после этого некому было в Иерусалиме хранить память о Св. Местах ни любовию, ни ненавистью к ним. В действительности, однако, память эта была сохранена очень твердо. Кроме того, что христианам никогда не закрыт был доступ в Иерусалим, сам Адриан отметил знаками места, священные для иудеев и христиан. Чтобы прервать нить раввинских преданий, он из развалин Иродова храма выстроил храм Юпитера Капитолийского и поставил в нем собственную статую, а чтобы помешать христианам, бывшим в глазах Рима опасной сектой, воздавать поклонение местам смерти и погребения Христа, он воздвиг на скале с пещерой Св. Гроба статую Юпитера, а на Голгофе -- статую Венеры.
   Когда в 324 году императрица Елена прибыла в Иерусалим для обретения его святынь и поклонения им, ей осталось только приказать снять эти статуи и разрыть огромные скопления щебня и обломков, на которых они стояли, и глазам ее открылись скала Голгофы и скала с пещерой Погребения.
   В то время, вероятно, не было нужды в особых доказательствах, чтобы увидеть, что открытое место Голгофы находилось вне старой городской стены. Теперь же ученые находят такое доказательство в могиле, находящейся вблизи Св. Гроба и называемой могилой Иосифа Аримафейского и Никодима. Это несомненно древнееврейская могила, и так как в черте города хоронить мертвых у евреев запрещалось, то, значит, местность, прилегающая к этой могиле, должна была в былое время находиться вне стен города. Недавно Шик нашел еще одну еврейскую могилу рядом под коптским монастырем. Что перед нынешней Голгофой во времена Елены проходила городская стена, это прямо доказывает рассказ митрополита Фотия (867--891 г.) о св. Гробе. По его словам, св. Елена разрушила часть городской стены перед св. Гробом: "отделив ту часть городской стены, что обращена к спасительному Гробу, здание продолжила и, вместив объем города в обширнейшую ограду, внутри ограды заключила гроб жизни". В этих словах заключается полная история этого места.
   Таковы были до последнего времени доводы за подлинность ныне чтимой Голгофы. По мнению же английских исследователей, настаивающих на тождестве Голгофы с холмом Иеремии, нынешняя Голгофа находится слишком близко к центру древнего Иерусалима, чтобы не входить в черту древней городской стены. Стена эта, по мнению Кондера, должна совпадать с линией нынешней городской стены у Дамасских ворот, которые при этом получают значение Судных ворот. Довод в виде древнееврейской гробницы около Св. Гроба Кондер опровергает ссылкой на Талмуд, который говорит, что в Иерусалиме все гробницы были вне городской стены, "кроме гробниц Давида и Хульды"; их-то и должно видеть в пещерах Св. Гроба и Иосифа Аримафейского. Любопытно, какое имя найдут англичане для могилы, открытой Шиком! Более же всего Кондер выдвигает то, что, по всем преданиям, и еврейским, и христианским, именно на холме Иеремии находилось обычное место побиения камнями (Domus lapidationis). Тут был побит камнями и диакон Стефан, в честь которого здесь некогда была церковь. Надо, однако, доказать, что место побиения камнями есть то же самое, что и лобное место -- Голгофа. Это Кондер делает остроумным, но ничего не решающим замечанием, что жизнь восточных городов отличается своей неподвижностью: святилища, цитадели, рынки, кладбища, места для казней в течение тысячелетий занимают на Востоке все те же места. Если же на холме Иеремии был побит камнями св. Стефан, то, значит, на нем был распят и Спаситель. По мнению Кондера, вершина холма Иеремии превосходно подходит для места публичной казни. Она высоко стоит над всем городом, поднимаясь на сто десять футов выше площади Харама. "Род амфитеатра образуется кругом ее пологими скатами и все население города легко могло изблизи быть свидетелем того, что происходило на ее вершине". Довод этот не в пользу мнения Кондера, а скорее против него. По Евангельскому рассказу вовсе нельзя заключить, чтобы к картине смерти Спасителя следовало присоединить и такую потрясающую обстановку, что будто крест Распятия возвышался над целым городом и был ему зрелищем. Один из наиболее убедительных доводов Кондера тот, что, как сказал ему один раввин, евреи до сих пор, проходя мимо холма Иеремии, плюют в его сторону и произносят: "Проклят будь ты, который разрушил Израиль, домогаясь стать его царем". Остается доказать, почему надо верить преданию евреев, указывающему Голгофу на холме Иеремии, и не надо верить христианскому преданию, подтверждающему подлинность ныне чтимой Голгофы. Ведь до начала IV века евреи были так же удалены из Иерусалима, как и христиане.
   Теперь для решения всех этих споров на русском месте, возле храма Воскресения, обнаружены раскопками следы искомой старой городской стены и порог ее ворот, через который должен был проходить Спаситель, идя на смерть. Стена эта перед местом ныне чтимой Голгофы отступает под острым углом внутрь города, оставляя Голгофу вне своей линии, подтверждая тем ее подлинность. Открытие это, впрочем, вероятно, не скоро еще будет принято европейской наукой, ибо для него пришлось бы изменить направление Via Dolorosa, на что нельзя ожидать согласия францисканцев. Протестанты же, в лице английских исследователей, склоняются -- как сказано -- к отождествлению Голгофы с холмом Иеремии.

* * *

   Сион! В этом имени, столь мягком по звуку, заключается все ободряющее псалмов Давида, все дающее псалмопевцу уверенность и освежающее утомленную сомнением душу. Им Давид защищает себя от отчаяния и малодушия, от сокрушающего сознания своей греховности. Это имя и в воображении христианина вызывает краски утренней зари, среди мрака ночи обещающей солнечный полдень, ибо здесь, на Сионе, занялась заря, кончившая собою царство смерти на земле, -- заря Воскресения Христова.
   На Сионе, в "Сионской горнице", совершилась Тайная Вечеря. "Вот наступает час", говорил Христос ученикам в этот великий вечер, "и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите Одного; но Я не один, потому что Отец Мой со Мною. Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир"... Была ночь. Христос вышел из Сионской горницы "за поток Кедрон, где был сад, в который вошел Сам и ученики Его. Знал же это место и Иуда...".

* * *

   Среди неприглядного пустыря, вне городской стены, на отшибе выпуклого бугра, стоят кучкой несколько мусульманских построек, теснясь к высокой башне минарета, поднимающейся из их среды. Это -- Неби-Дауд (пророк Давид), т. е. гробница Давида, и дом Тайной Вечери на Сионе.
   По сказанию Епифания, апостолы Иоанн и Иаков, по смерти Заведея, продали свою землю в Галилее и купили гору Сион. Здесь, в доме Иоанна, совершилась Тайная Beчеря, здесь жила Богоматерь после смерти Иисуса Христа; здесь же жил, занимая часть дома Иоанна, и первосвященник Каиафа, который не был всегдашним жителем Иерусалима. По давнему преданию, горница, в которой происходила Тайная Вечеря, была во втором этаже. Уже с первых веков христианства дом с этой горницей, "матерью всех церквей" -- как ее называют многие паломники средних веков -- превращен был в церковь. Ее обновил император Константин и с тех пор церковь эта перестраивалась неоднократно, но неизменно сохраняла свое разделение на два этажа. Она не выходила из рук христиан до 1551 г., когда турки изгнали из нее францисканцев и устроили в ней мечеть Давида.
   Неби-Дауд весь, от порога дверей до верхнего потолка, имеет обычный вид бедного мусульманского святилища, т. е. стены его совершенно голы и закрашены белой известью. В нижнем этаже его находится комната со сводами, в которой, по преданию, Христос омыл ноги ученикам. Во втором этаже Сионская горница -- большая комната, около семи сажень длиною. Две колонны с аркадами делят ее на две половины. Общий стиль -- готический. На южной стене устроен магометанский алтарь.
   <...> 4
   низкой комнате, рядом можно видеть гробницу Давида -- большой мусульманский саркофаг так называемой формы "ослиной спины", покрытый коврами. Не всегда и не всем дервиш показывает в нижнем этаже другую гробницу Давида -- гигантский саркофаг в две сажени длиною и около сажени вышиною, весь устланный богатыми покровами. Впрочем, дервиш тут же поясняет, что ни в одном из этих саркофагов нет останков пророка. Они покоятся в огромном подземелье, находящемся под домом, и вход туда возбранен всем.
   "Соломон похоронил отца своего", рассказывает И. Флавий, "с великолепием и сверх почестей, которые обычно воздаются царям при погребении, он положил с ним в гробницу огромные богатства, о размерах которых можно судить по дальнейшему. Через триста лет после того первосвященник Гиркан, осажденный Антиохом, желая деньгами склонить его снять осаду, но не зная откуда их достать, открыл одну из камер гробницы Давида и, взяв оттуда три тысячи талантов, часть их отдал Антиоху и освободил таким образом осажденных. После этого, много лет спустя, царь Ирод открыл другую камеру и извлек из нее огромные сокровища, но никто из них не проник в таинственную глубь гробницы, где покоился прах царей, ибо он был скрыт под землею с таким искусством, что глаза входивших в гробницу не могли открыть ничего".
   С трех сторон -- востока, юга и запада -- Сион защищен крутыми склонами, лишь с севера он отделяется от соседних возвышенностей неглубокою ложбиною. Очевидно, именно в этом месте иевуссеи, первоначальные обитатели Иерусалима, должны были выстроить свою цитадель, чтобы получить право хвалиться неприступностью Сиона перед Давидом: "Ты не войдешь сюда, -- тебя отгонят слепые и хромые". Здесь и поныне стоит городская цитадель, занятая турецким гарнизоном. Ее главная башня, возвышающаяся у самых Яффских ворот, называется башней Давида. Библия говорит, что Давид отстроил крепость Сиона, но нынешняя крепость очевидно Иродовой постройки. Сложена она из камней, обделанных выпусками. По стене видны квадратные углубления -- следы роскошной затеи Ирода: при нем "башня Давида" была выложена плитами белого мрамора, для укрепления которых и потребовались эти углубления. В главной зале башни показывают окно, из которого Давид будто бы увидел Вирсавию (в Библии "с крыши своего дома"). Тут же, по арабскому преданию, Давид занимался сочинением псалмов, и показывается углубление в камне, вытертое его локтем. С верхней платформы башни открывается великолепный и широкий вид на все окрестности до самого Мертвого моря.
   

Поклонники на Русских Постройках. -- Пасхальные службы у Св. Гроба

   РУССКИЙ ПАРОХОД приходит в Яффу по вторникам. Из Яффы поклонники отправляются в Иерусалим в разное время и разными способами передвижения -- теперь даже и по железной дороге, -- но последние пешеходы являются на Русские Постройки обыкновенно в четверг между 1--4 часами пополудни. В "сезон" прислуга Построек в ночь с среды на четверг вовсе не ложится спать, принимая и устраивая подъезжающих и подходящих странников.
   На другой день поклонники идут к патриарху, а потом, в сопровождении особых лиц, назначаемых от Палестинского Общества, они обходят четыре общехристианские святыни: Храм Воскресения, погребальную пещеру Богоматери, Вифлеем и Иордан. После этого поклонники вольны идти куда, когда и с кем им угодно. В Назарет они отправляются целым караваном, который снаряжается, когда соберется 200 человек желающих. Путешествие это занимает около двух недель.
   Пройдет немало дней прежде, чем русский человек вдосталь напитается воздухом святынь. С самим городом он быстро осваивается, особенно бабы. Вдвоем, втроем они отправляются с палочками в обход по святыням, уходя с утра и возвращаясь к вечеру, и эту скромную компанию вы совершенно неожиданно можете встретить там, где ваша фантазия допустила бы еще присутствие ученого немца под полотняным зонтиком, но никак уже не скромное трио богомолок-старушек в платочках. Посещение святынь оставляет все-таки много свободного времени у поклонника. Чтобы занять его, Палестинское Общество стало устраивать на Русских Постройках чтения и беседы. Они бывают ежедневно по вечерам и тут в течение зимы прочитывается вся история Ветхого и Нового Завета, и история русской церкви в житиях ее великих святителей; вторая половина этих чтений занимается подробным рассказом о священных местностях и о замечательнейших русских монастырях: Св. Земле, Бар-Граде, Афоне, Соловках, Валааме, Троице-Сергие, Киево-Печерской и Почаевской лаврах, и т.д... При этом каждый раз показываются волшебным фонарем картины, соответствующие чтению.
   Глубокая религиозность наших поклонников замечается всеми иностранцами, которым случалось в своих книгах говорить об этом. Кондер рассказывает:
   "Русский собор на Пасхе представляет поражающее и поучительное зрелище. Самое здание новейшей византийской архитектуры с красивой колокольней. Стены внутри окрашены светло-малиновой краской, на фоне которой расписаны замысловатые арабески синей и темно-красной краской. Иконостас светлого дуба; в нем вставлены изображения святых, написанные яркой живописью по золотому фону. Царские врата -- медные, с серебряными лампадами и светильниками перед ними".
   "Религиозное возбуждение молящихся всегда напряжено. Они не следуют за службой, но крестятся каждый по себе и преклоняют колени, целуя землю, а некоторые стукая при этом головами так, что это бывает слышно на другом конце церкви. Тонкие восковые свечи горят на большом серебряном светильнике, и те, которые стоят у дверей, передают свечи вперед, кланяясь тем, кто принимает их из их рук, пока свечи не дойдут до стоящих у светильника. Тогда они зажигаются, а когда сгорят до половины, вынимаются и возвращаются тому, кто их поставил".
   Русская служба и хор произвели сильное впечатление на Кондера. Он говорит, что многие европейцы в Иерусалиме посещают русский собор ради хора. "Я присутствовал, -- заключает он, -- при многих служениях у христиан, евреев и магометан, но никогда не видел ничего более замечательного по дикому (barbaric?) величию и великолепию. Пение латинских монахов, резкий носовой вопль армян, жестикуляция евреев -- все это не имеет и тени того достоинства, которым исполнено торжественное пение в русском соборе. Фанатизм паломников, происходящих из самого низшего и невежественного класса, превосходит все подобное в христианстве и равняется разве фанатизму магометан".
   Русские поклонники больше всего едут в Палестину или перед Рождеством, обыкновенно с тем, чтобы остаться в Иерусалиме на Рождество, или же перед Великим Постом, на Пасху. На Святой неделе все население Русских Построек вдруг сразу бросается уезжать. Хочется ли поскорее домой от зноя, безлесья и горных хребтов Палестины к приволью, широким и тихим рекам и равнинам родины, порастрясли ли кошелек паломника греческие монастыри, но когда на Страстной неделе пароход едва-едва наберет из Яффы 100 поклонников, к первому пароходу на Святой неделе в Яффу являются 1,000--1,200 поклонников, а на Фоминой неделе на Русских Постройках остается всего 80--100 поклонников, вместо недавних двух с половиной тысяч.
   Всего перебывает в Иерусалиме за год около 3,500 поклонников (в 1889 г. -- 3,817 человек). Больше всего -- около двух пятых -- едет почему-то из Воронежской губернии, если судить по расходу паломнических книжек Палестинского Общества в разных губерниях; основание это, конечно, довольно зыбко, но для подобных выводов другого пока нет. За шесть лет (1883--89 г.) по этим книжкам из Воронежской губернии приехало 1,548 человек и это превышение в числе повторяется из года в год. За Воронежской следует Тамбовская -- 944, потом Курская -- 617, т. е. самые хлебородные и зажиточные губернии. Более пятисот человек за шесть лет было из губерний: Орловской, Московской, Самарской; более трехсот -- Саратовской, Владимирской, Рязанской, Тверской и Черниговской. Четыре пятых поклонников крестьяне, одна восьмая -- мещане; люд все небогатый: из 2,206 паломнических книжек, взятых в 1888--89 г., на 2,153 книжки третьего класса было только пять книжек первого и восемь второго. Женщины составляют среди поклонников большинство, именно две трети.

* * *

   Во дни Страстной недели Иерусалим, по наружности, живет иногда жизнью совершенно православного города. Его разноязычие и разноверие как будто исчезают и улицы пустеют и вновь наполняются народом сообразно с началом и окончанием торжественных служений православного клира у Св. Гроба. В храм этот идут не только православные, но с ними вместе и католики, протестанты, даже магометане и евреи, привлекаемые живописными и поражающими воображение обрядами, которые усвоены иерусалимской церковью в службе Страстной седмицы. Когда в Великий Четверг на площади, перед храмом Св. Гроба, совершается патриархом обряд омовения ног или в Великую Субботу -- торжество раздачи священного огня, то в части города, прилегающей к храму, собирается толпа в 12--15 тысяч человек, жадно следящих за всеми подробностями службы. Известный исследователь Палестины, англичанин Кондер, рассказывает, что для того, чтобы присутствовать при раздаче священного огня, он, со своим товарищем, проскакали верхом в один день девяносто верст, отделяющие Газу от Иерусалима, и нужно знать, какой дороги девяносто верст!
   В Великий Четверг, с утра, площадь перед храмом, ближайшие переулки, крыши, карнизы и окна домов, минареты мечетей -- набиты, усеяны, осыпаны толпою. Мужчины и женщины, европейцы и арабы, шляпки и чадры, зонтики и фески, лица разных цветов -- как описать эту смесь лиц и одежд всех народностей, которые, взятые по два -- одно рядом с другим -- уродливо колят глаз, а в целой толпе -- необыкновенно живая и пестрая картина!
   Посреди площадки перед храмом стоит помост, изображающий собою Сионскую горницу Тайной Вечери; на нем поставлен стол и кругом двенадцать сидений и престол для патриарха. После обедни, которая служится в небольшой церкви св. Иакова, на западной стороне св. двора -- так называется среди греков площадка перед храмом Св. Гроба -- патриарх и двенадцать иереев, изображающих апостолов, выходят на св. двор и останавливаются перед вратами храма Гроба Господня. В это время диакон -- нарочно выбирается самый голосистый, -- всходит на высокий амвон, приготовленный на стене Авраамиевского монастыря, и оттуда, стоя на высоте над толпою, начинает чтение Евангелия, относящегося к омовению ног. Он читает только рассказ, а весь разговор произносится патриархом и двенадцатью иереями, из которых каждый носит имя одного из апостолов.
   Диакон с амвона читает: "Во время оно, призвал Иисус двенадцать учеников своих и сказал им". На этих словах диакон останавливается.
   Патриарх продолжает прерванную речь и, обращаясь к иереям, говорит: "Вы знаете, что через два дня будет Пасха; и Сын Человеческий предан будет на распятие".
   Диакон читает: "Настал же день опресноков, в который надлежало заколоть пасхального агнца: И послал Иисус Петра и Иоанна, сказав:" --
   Патриарх говорит к иереям, носящим имена Петра и Иоанна: "Пойдите, приготовьте нам есть Пасху".
   Диакон: "Они же сказали Ему:" --
   Иереи -- Петр и Иоанн -- спрашивают, обращаясь к патриарху: "Господи, где велишь нам приготовить?"
   Патриарх отвечает: "Вот, при входе вашем в город, встретится с вами человек, несущий кувшин воды; последуйте за ним в дом, в который войдет он. И скажите хозяину дома: "Учитель говорит тебе: где комната, в которой бы Мне есть Пасху с учениками Моими. Там приготовьте нам".
   Тогда иереи -- апостолы Петр и Иоанн -- идут к помосту, изображающему горницу. Там стоит экклисиарх с кувшином воды и они спрашивают его: "Учитель говорит: где комната, в которой бы Мне есть Пасху с учениками Моими".
   Экклисиарх отвечает, указывая на возвышение: "Вот она".
   Тогда иереи обращаются к патриарху, стоящему с остальными иереями против врат храма, и говорят: "Господи, все приготовлено уже".
   Патриарх и иереи всходят на помост и занимают на нем свои места. Чтение Евангелия продолжается. Патриарх, разоблачившись до подризника, начинает умывать ноги иереям-апостолам и, умыв у каждого ногу, целует ее; в ответ на это умываемый целует умывающие руки. Дальнейшая сцена ведется по Евангелиям Матфея и Иоанна, причем только рассказ об Евхаристии и обращение Христа к Иуде Искариотскому за Вечерею выпускается.
   В конце патриарх, подняв руки к небу, возглашает: "Отче! пришел час, прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя. Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить... и т. д.". Это обращение заключается словами: "Отче праведный! и мир Тебя не познал, а Я познал Тебя и сии познали, что Ты послал Меня. И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет и Я в них".
   Диакон: "Сказав сие, Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон, где был сад, в который вошел Сам и ученики Его".
   После этих заключительных слов, прочитав молитву ко Христу об омовении душ от тлетворной скверны, патриарх сходит со всеми иереями с помоста и отправляется торжественным шествием с пением церковных песен в патриархию. Массы народа провожают его.

* * *

   Мне не пришлось видеть в Иерусалиме торжества раздачи священного огня. Оба раза, когда я был в Палестине, мои приезды приходились на осень. Поэтому мне остается описать это торжество словами А. В. Елисеева, в книге которого "С русскими паломниками на Святой Земле" находится чрезвычайно живописное его описание. Рассказ А. В. Елисеева я кое-где дополню по рассказам других путешественников.
   Ни одна из пасхальных служб не привлекает столько паломников и не пользуется такою популярностью, ни одна не ждется с таким нетерпением, как раздача священного огня, -- торжества, составляющего, так сказать, центр, около которого вращается все остальное паломничество для многих сот пришельцев. Быть в Иерусалиме на Пасхе и не быть при раздаче священного огня -- это значит не видеть ничего.
   Обряд раздачи священного огня совершается в Великую Субботу около 1--2 ч. пополудни. Никогда, даже в Пасхальную заутреню, храм Воскресения не бывает так переполнен народом, как в день нисхождения священного огня; многотысячная, разношерстная толпа наполняет храм так густо, что буквально нельзя пошевелиться. Вся эта толпа точно сливается в одно существо и малейшее движение кого-нибудь из стоящих в ней заставляет всколыхнуться общей волной десяток голов и плеч. Не только православные, но и христиане других вероисповеданий -- армяне, католики, копты, даже мусульмане, стекаются сотнями, чтобы присутствовать на этом единственном в мире зрелище. Разнообразные костюмы, этот разноязычный говор, эта смесь народов и вероисповеданий нигде в мире не встречается в такой пестроте, не только что в храме христиан, но даже редко и на базаре. Абиссинец рядом с русаком из-под Москвы или сибиряком, армянин Кавказа рядом с египетским коптом, чопорный англичанин с черногорцем, сын пустыни -- бедуин с юрким поляком и, наконец, мусульманин и даже еврей вместе с христианами в одном храме во имя Распятого Христа -- все это для русского пришельца имеет особое значение, все это придает чудный колорит и без того чудному обряду. Вся эта разношерстная толпа, это море голов волнуется и колышется, как морская гладь на тихой зыби, и глухой рокот и стон стоит над нею.
   Храм освещен, несмотря на ясный солнечный день... жара и духота в храме ужасающая; присутствующие буквально обливаются потом и жаждут, как манны небесной, порою налетающей из двери струйки освежающего ветерка. Глаза всех устремлены на богато разукрашенную Кувуклию, вход в которую запечатан еще накануне, и с тех пор охраняется двумя монахами -- греком и армянином. Запечатание Кувуклии совершается в присутствии ассистентов, свидетельствующих о том, что там не осталось и следа земного огня; все многочисленные лампады у Гроба Господня потушены в ожидании ниспадения огня небесного.
   Толпа ждет нетерпеливо. В ней говор, шум и движение. Вот над головами ее, колыхаясь, поднимается фигура какого-то араба. Шесть дюжих рук крепко вцепились ему в ноги и держат его стоймя над толпою. Это -- запевало. Он начинает духовную песню и тысячи голосов подхватывают ее. Вся церковь гремит как огромный орган. Темп песен резкий и протяжный. Вот слова некоторых: "Христос дан нам и Своею кровью Он выкупил нас. Мы празднуем этот день, а евреи оплакивают". "Седьмой (день) -- огонь и праздник наш, и это -- могила нашего Господа", "О евреи, евреи! Ваш праздник -- праздник обезьян". Хор растёт и растёт. Потрясающий гул его пронизывается как молниями звонкими вскликиваниями женщин, и на гремящей ноте вдруг обрывается. Наступает перерыв, который кажется странной тишиною. Но перерыв этот продолжается недолго. Внимание толпы привлекается громким воплем откуда-то сверху. Вопль этот повторяется трижды, и с верхней галереи летит вниз человек на руки толпе. Его подхватывают обыкновенно удачно, но иногда бывают при этом и увечья, на которые, впрочем, смотрят как на страдания за Христа и подвиг, угодный Богу.
   Около часу пополудни с большою торжественностью является патриарх, а с ним масса духовенства в разноцветных, залитых золотом облачениях; пестрота зрелища увеличивается еще более, когда в таком же великолепном, но серебряном облачении является армянский патриарх со своим клиром. Около часу продолжается служение у Кувуклии, вокруг которой оба патриарха с своими клирами совершают троекратный обход. Затем греческий патриарх начинает разоблачаться при пении соответствующих молитв. Оставшись в одном белом подряснике, он входит в Кувуклию, видимо взволнованный, с побледневшим лицом. "Никогда, -- замечает А. В. Елисеев -- патриарх не является перед массою народа в таком, по-видимому, славном, неземном ореоле и славе, и никогда вместе с тем он не чувствует себя так тяжело, так невыносимо, как в тот день, когда он должен, по воле народа, сводить неведомым образом с неба огонь, которого ждут, не дождутся тысячи присутствующих, из которых многие растерзали бы его на части, если бы не сошел с небес огонь на пук свечей, находящийся в руке патриарха"... Но оставим трепещущего патриарха, вошедшего в Кувуклию, с его страшною ответственностью перед Богом и людьми, с его сжимающимся сердцем, с его побледневшим челом. Нам не описать, да и не нужно, его волнений... Паломник стоит во Храме, веруя и "не рассуждаяй".
   За вошедшим в Кувуклию греческим патриархом входит и армянский... Двери Кувуклии затворяются... На минуту все смолкает, все ждет в трепете и волнении появления неземного огня, который, не смотря на грехи мира, все-таки падает -- верит паломник -- для очищения мира "во зле лежащего".
   Все смолкает в напряженном ожидании... но ненадолго. Живая, нервная, страстная, горячая, как огонь, натура арабов не может выносить ожидания, напряжения и тихой торжественности совершающегося обряда... и их охватывает неудержимое страстное желание поскорее получить небесный огонь -- этот залог между Богом и людьми, по их представлению. Бедные, нехитрые умом, но горячие сердцем дети камня, пустыни и песков начинают в ослеплении не ждать и молить, а требовать благодати...
   Сперва глухой ропот раздается вокруг Гроба Господня; он переходит скоро в рокот толпы, начинающей волноваться, и это волнение возбуждает толпу, будит в ней фанатизм, дразнит страстную натуру... и требование благодати начинается... Происходит сцена, которой не увидеть нигде в христианском храме, -- сцена, остающаяся навеки в памяти всякого присутствующего, со всеми ее подробностями. Крики и возгласы: "Наша благодать, наша благодать!", моления о скорейшем низведении ее, шум, гам, топание ногами, хлопание в ладоши и даже порывистые движения руками и ногами напоминают скорее храм язычников или священный танец-сикр дервишей в мусульманских монастырях Каира или Стамбула, чем христианский храм, чем окрест Гроба Господня... На этот раз благодать снизошла минут через 5--8, но и то страсти арабов успели разыграться до того, что они уже в своем нетерпении посылали громогласные прошения, сопровождаемые криком, топотом и пляскою. Что же бывает с этою полудикою паствою, когда патриарх не сводит небесного огня минут 15--30 и тем более по целым часам, как это бывало прежде, трудно себе даже представить; сцены, происходящие тогда во храме, превосходят всякое описание.
   Храм уже наполнился страшным криком, смятением; волнение уже начало все сильнее и сильнее захватывать наэлектризованную толпу, когда из окошечка Кувуклии справа показался огонь, который патриарх на пуке свечей передавал народу... Юркий священник из арабов, стоявший с пуком свечей у самого окошка Кувуклии, в одно мгновение засветил свои свечи и стремглав бросился, толкаясь, через толпу, и пробился через всю церковь в алтарь Воскресения, куда и перенес прежде всего священный огонь. Оттуда он кинулся к вратам храма, у которых давно уже ждал верховой, чтобы во всю прыть своего коня помчать фонарь с священным огнем в Вифлеем.
   Весь храм дрожал от страшного крика, арабы прыгали около Кувуклии, море голов заволновалось, как в сильную непогодь, и никакие усилия работавших солдат, даже прикладами, не могли сдержать страшно возбужденной толпы... Все бросились, несмотря ни на какие преграды, к источнику священного огня; около Кувуклии, из окошечка которой патриарх протянул еще несколько горящих свечей, поднялась страшная сумятица и сутолока, которые скоро перешли в настоящую драку...
   На возвратном пути из Иерусалима.
   За толкотнею уже не было видно народу вокруг часовни, скрывающей Гроб Господень, а представлялась сверху одна живая масса, среди которой высовывались одни руки со свечами, стремившиеся получить священный огонь. Друг от друга рвали свечи, захватывали дорогое пламя и спешили назад; счастливец, однако, не мог уйти спокойно после стольких усилий, достигнув своей цели, потому что его осаждала новая толпа сзади стоявших, в свою очередь старавшаяся урвать частицу священного огня; она рвала и терзала его так, что сумятица вслед за священным огнем побежала по всему храму, охватывая даже его глухие уголки... С быстротою пороховой нитки обегал священный огонь волнующуюся толпу, и минуты через две-три уже вся церковь пылала огнем; пучки зажженных свечей полетели вокруг, поднялись на веревках наверх, показались при входе в храм, на площади его, на улицах...
   Несмотря на все свои темные стороны, обряд низведения священного огня производит страшное, потрясающее впечатление. "Видевши и осязавши все детали этого обряда, -- говорит г. Елисеев, -- я вполне соглашаюсь с одним почтенным духовным лицом, которое выразилось о раздаче небесного огня в Великую Субботу следующим образом: "Обряд этот составляет престиж греческой Иерусалимской патриархии; он служит одним из тех могущественных средств, которыми еще поддерживается православие на Святой Земле; чем бы ни обусловливалось низведение огня, какой смысл оно не приняло бы с течением времени, иерусалимский патриархат должен сохранить этот обряд за собою, как священную ордалию иерусалимского патриаршего престола... О, сколько бы согласились дать католики за право низводить огонь с небес, которое освящено для греков обычаями веков?!"
   На обратных из Яффы пароходах у поклонников в изголовьях их коек можно увидеть фонарики с теплящимися свечечками -- это "святой огонь", который везется из Иерусалима на родину. Как ни тщательно оберегают паломники эти свои фонарики, им редко удается довезти святой огонь до дому, -- пароходное начальство недолюбливает эти "нежности", боясь от них пожара на пароходе, и при первом удобном случае безцеремонно тушить драгоценное пламя. Иной раз при этом неожиданно для попечительного начальства возникают потрясающие сцены: в печати был рассказан случай, когда одна женщина, у которой матрос потушил ее фонарик, вдруг сошла с ума, но все же немало на Руси есть церквей, в алтаре которых горит святой огонь, привезенный поклонниками от Св. Гроба Христова.
   

Братство Св. Гроба

   ПАЛОМНИК, встречая в Иерусалиме на каждом шагу черные монашеские фигуры, будет очень удивлен, узнав, что во всей Палестине православных монахов очень немного, всего 30--40 человек. Черные же фигуры, которые во множестве попадаются ему навстречу, принадлежат отчасти армянским монахам, отличимым по их остроконечным шлыкам, отчасти лже-монахам, т. е. управителям и смотрителям разных здешних монастырей и часовен, которые хотя и носят черные подрясники, но вовсе не монахи, а миряне.
   Заняв в 1535 г. патриарший престол Иерусалима, иерархи-греки через несколько времени вовсе перестали принимать в монахи местных уроженцев. А так как высшие иерархические должности до патриарха включительно замещаются только из монахов, то через это естественно все управление делами патриархии оказалось вскоре в руках греков. Отвержение всех не-греков от монашеского чина в Палестине доселе соблюдается так ревниво, что ни один араб или арабка, живущие в пределах иерусалимской патриархии, если бы они просто по склонности души пожелали посвятить себя иноческой жизни, не могли бы достигнуть этого на своей родине, в Палестине: их не примут там ни в один монастырь, ибо они не греки.
   Эти тридцать греков, главенствующие над всем остальным духовенством Палестины, составляют собою братство Св. Гроба. Состоит оно из патриарха, его синода -- т. е. митрополитов и архиереев -- и монахов, исполняющих послушание у Св. Гроба; все они непременно греки. Само по себе братство это есть нечто по канонам совершенно неопределимое и даже канонам совершенно противоречивое. Считается оно монастырем при Св. Гробе, но монастырь, в котором оно помещается, есть древний монастырь св. первомученицы Феклы, отнятый в XVI веке греками у грузин. Главою братства считается патриарх, однако по канонам ни патриарх, ни архиереи не могут принадлежать ни к какому монастырю. Соединяется это духовное братство не служением святыне, а исключительно национальностью, конечно -- греческой. Так о. Герасим Яред не нашел себе в нем места, хотя и исполнял обязанности проповедника при Храме Св. Гроба; но каждый кадиловозжигатель-грек в храме св. Гроба непременно принадлежит к этому братству, ибо он грек, и, значит, интересы греческие в Св. Земле будут для него близкие, кровные интересы и в защите их он не отступится. Это и посвящает в члены братства, по сущности очевидно чисто мирского, хотя и под духовным обликом. Братство имеет и игумена своего, над которым нет никого, кому бы он подчинялся. Даже патриарх не вмешивается в то, что считается внутренними делами братства, хотя для патриархата это братство губительно. Оно отбирает от него половину доходов Иерусалимской патриархии, предоставляя ему все ее расходы. На свои постоянные нужды патриархия требует ежегодно около 400 тыс. рублей. Приблизительно такая же точно сумма ежегодно собирается в ее кассе, составляясь из пожертвований и разных других доходов. Из этих четырехсот тысяч рублей около 180 тыс. руб., как жертвуемые прямо на Св. Гроб, берет себе Святогробское братство, хотя все расходы его на себя и Св. Гроб не превышают 70 тыс. Таким образом 110 тыс. из жертвуемых на Св. Гроб ежегодно делятся между святогробцами, а в то же время этой же суммы не хватает патриархии на ее обязательные расходы. Естественно, что патриархия неустанно стремится, или, вернее, мечтает подчинить себе святогробское братство с его казной, но пока совершенно бесплодно.
   Это единственное во всей православной церкви братство образовалось не каноническим путем, но самопроизвольным захватом прав.
   Отношения между патриархом и всеми подчиненными ему иерархами определяются 24-м правилом апостольским, по которому "епископам всякого народа подобает знати первого из них и признавати его яко главу и ничего превышающего их власть не творити без его рассуждения... Но и первый ничего да не творит без рассуждения всех".
   Только пятьдесят лет -- последние пятьдесят лет до нашего времени -- потребовались святогробцам, чтобы из этого правила в Иерусалиме осталась в действии только последняя его фраза, хотя умаление свое патриаршая власть стала приготовлять собственными своими руками еще триста пятьдесят лет назад. После 1534 г., в течение 130 лет, иерусалимские патриархи были родственники между собою, учредив таким образом род династии на патриаршем престоле. В течение следующих 180 лет патриархи, умирая, сами назначали себе преемника. Назначил его по себе и патриарх Афанасий, умерший в 1845 г., но преемник, им выбранный, Иерофей не понравился святогробцам. Они его отвергли, обвинив перед Портой в приязни к России.
   По этой деликатной причине, выдвинутой святогробцами, Порта не утвердила Иерофея патриархом. Эта была первая победа святогробцев, которая ободрила их к дальнейшим покушениям на авторитет патриарха. В 1863 г. Румыния конфисковала румынские имения иерусалимского патриархата5. До этого времени доходы иерусалимского патриархата достигали до миллиона рублей, из которых 100,000 р. получало святогробское братство, а 900,000 руб. -- патриархат. После конфискации, доходы патриархии упали до 200,000 р., а 100,000 р., получавшихся святогробцами с русских поклонников, возросли тоже до 200,000 р. Патриарх вдруг оказался беднее святогробского братства и так как, будучи сам греком, не хотел разрушить это товарищество, то и попал от него в зависимость. Оно было богаче, а в Турции, где на подкупе держится все, это значит быть сильнее. Святогробцы стали возводить и низвергать патриархов по своему желанию: с 1845 г. из пяти патриархов трое (Кирилл, Прокопий и Никодим) были низложены, один, Иерофей, умер внезапно, а пятый, блаженный Герасим, управляет патриархией ныне. Патриаршие выборы сделались временем, когда двое, трое честолюбцев разоряются, а прочие, избравшие себе роль благоразумных в этой борьбе, наживаются, получая мзду от каждого из соперников за свой голос. После низложения Кирилла, братство заказало было себе даже печать с надписью: "Печать святейшего правительствующего Синода братства Св. Гроба" и сделало себя учреждением официальным, но печати этой -- как кажется -- не пришлось скрепить ни одного документа.
   До чего в последние года дошла распущенность и своеволие между святогробцами, показывает история низложения патриарха Никодима. Шесть изгнанных им из Иерусалима членов святогробского братства купили в Константинополе разрешение вернуться обратно и вернулись. Патриарх запретил пускать их в монастырь, где помещается патриархия, и сам уехал за город. Изгнанные святогробцы пожаловались иерусалимскому губернатору, который приказал полиции водворить их в патриархии силою, что и было исполнено. Тогда патриарх, под предлогом болезни, передал управление особой эпитропии из трех членов. Через месяц эта же эпитропия отправила великому визирю в Константинополь донос на патриарха, обвиняя его в неспособности, растратах и дружбе с русскими. Визирь уведомил патриарха, что если донос подтвердится, султан его уволит. Патриарху оставалось одно -- сложить с себя сан, что он и сделал. В последовавших выборах участвовали и иерархи, водворенные в патриархии турецкой полицией вопреки воле патриарха. С помощью подобных же приемов, с пренебрежением к каноническим правилам и вопреки решительной воле населения, недавно выбран был на антиохийский патриарший престол вифлеемский митрополит Спиридоний. Избрание это уже было причиной народных волнений в антиохийских церквах, и считать ли возможным, что оно поведет к какому-нибудь крупному отпадению от православия?!

* * *

   Положение дел в Иерусалимской церкви вкратце таково: святогробское братство захватило власть в свои руки, патриарх может вернуть ее себе, но не иначе как уничтожив это братство, на что он, будучи греком, сам никогда не решится, ибо боится греческих газет, прославляющих это братство, как оплот эллинизма в Палестине.
   Таким образом, внеся в Палестину "греческую идею", патриархи иерусалимские оказались ее же пленниками, -- справедливое наказание за искажение дела религии враждующим началом национальности.
   Не имея возможности обосновать свои права на главенство в Иерусалимской церкви на канонах, греки защищают их тем, что будто бы им, грекам, православие обязано сохранением Иерусалимских святынь от покушений мусульман и западных религий.
   Действительно, говоря о нынешних временах, нельзя себе представить, как мгновенно собирается толпа греческих монахов в местах, где творится иными религиями ущерб православной собственности. В таких случаях греки смелы, настойчивы, запальчивы, держатся локоть к локтю и умеют ловко провести всякое дело сквозь турецкие канцелярии. Эти качества, однако, вовсе не составляют исключительной особенности греческой расы и еще не доказывают поэтому необходимости ее присутствия в Палестине. Последняя кровавая история в Вифлеемском вертепе показала, что францисканцы на этом пути, к сожалению, одерживают победы и над греками, хотя последние были безусловно правы в этом случае.
   Но одна ли ревность о вере руководит святогробцами в подобных случаях? При всем нежелании сомнение является невольно. Я допускаю все оговорки, но две с половиной тысячи православных Палестины, перешедших только за последние десять лет в католичество, свидетельствуют, что будь православные святыни там так же бездоходны, как туземные сельские общины, католикам не трудно было бы завоевать и их.
   Все преимущества, которыми пользуется православная церковь на турецком Востоке, основаны на грамоте, данной халифом Омаром патриарху Софронию при вручении последним Омару ключей Св. Гроба. В грамоте этой исчислены и признаны неприкосновенными все святыни, монастыри и церкви, принадлежавшие православным в Палестине. Нарушителя этой грамоты Омар предает "проклятию, будь то халиф, эмир или правитель". Крестоносцы, при которых православные патриархи жили большею частью в Вифлееме, передали некоторые святыни и православные монастыри тамплиерам и иоаннитам, но Саладин возвратил православным все отнятое у них, подтвердив грамоту Омара. Время халифов было самым тяжелым временем для патриархии. Паломничество было чрезвычайно затруднено опасностями дороги и -- как пишет Досифей (грек) -- патриархи иерусалимские (арабы) "были чрезвычайно бедны". Доказательством этому служит, во-первых, то, что монастыри, церковь Св. Гроба и церковь Вифлеемская, несмотря на их ветхость, угрожающую даже по местам падением, не получали никаких ремонтов, во-вторых, то, что в них не было ни св. сосудов, ни облачений, и потому патриархи (арабы) служили в полотняных ризах, а трикирии имели железные; в-третьих, то, что патриархи (арабы) жили, работая собственными руками по примеру апостола, не имея ни милостыни, ни доходов, и потому в христианской общине наступила большая бедность" (книга 11, гл. 7, ї 2).
   Таким образом, если охранную грамоту получил из рук Омара патриарх-грек, то патриархи-арабы доблестно сохранили в неприкосновенности и самые святыни, и свою паству в тяжелые времена. Завоевав Палестину в 1517 г., султан Селим подтвердил грамоту Омара, и ее нарушителя обрек проклятию и обезглавлению. Во времена, ближайшие к нам, защитницей православной Восточной церкви является не греческая патриархия в Иерусалиме, а Россия: не говоря о других случаях, но если бы в 1834 году Россия не спасла патриархии от аукциона, а в 1854 не поддержала прав восточных православных силою оружия, то чем бы теперь владела Иерусалимская патриархия?
   Привожу это просто как историческую справку, ибо никакой самый несомненный подвиг не может оправдать внесения в церковь начала национальности.

* * *

   Дальнейшее представляет только естественное следствие этого принудительного посредничества греческой расы между Святой Землей, ее святынями и туземной церковью с одной стороны, и с другой -- всем остальным православным миром. Было бы странно, если бы было иное, и едва ли мне нужно предупреждать, что цель моя не обличение ради обличения. В деле есть сторона, которая обязывает говорить.
   Огромное большинство из тех, кто побывал в Святой Земле, возвращались на родину с разочарованием тягостным. Путешествие, которое обещало поклоннику быть самым сладким, самым ободряющим воспоминанием его жизни, слишком часто приносило ему испытания, которых он не ожидал, оскорбления, которых он не заслужил, и зрелища, которые не могли не влиять на его религиозность.
   Разочарование десятков и десятков тысяч наиболее религиозных русских людей -- ущерб для их родины слишком большой и я хотел бы, чтобы поклонники наши выходили на берег Палестины более знакомые с ее нынешними временными порядками, и потому более хладнокровные к ним и более способные оградить искреннюю горячность своей веры от разрушающих испытаний.

* * *

   В храм Гроба Господня свободно можно пройти только днем от шести часов утра до шести вечера, но тогда там не бывает никакой службы. Вся она отправляется ночью, начиная с полуночи; сначала служат православные, а потом и все прочие вероисповедания. Поэтому, чтобы, например, присутствовать на молебне, вами заказанном, надо приходить в храм с шести часов вечера и ждать до полуночи, а по окончании молебна ждать до шести часов утра, когда двери храма будут опять отперты. Мы прожили в Иерусалиме уже несколько дней, когда вдруг узнали, что в храм можно войти во всякое время ночи, надо только за это заплатить Святогробскому братству десять рублей "туда и обратно". Мы согласились на условия братства, и 16-го октября к полуночи были у ворот храма, провожаемые кавасом консульства. Турецкая стража отворила нам двери, и мы вошли вместе с толпой других богомольцев, хотевших воспользоваться случаем.
   В храме было тихо и глухо; издалека доносилось церковное пение. Бледно сияли матовые лампады над местом Миропомазания. Через темный переход был виден в полусумраке массивный ковчег Св. Гроба. Две свечи горели перед его входом, озаряя образа и пыльные лампады, которыми обвешаны стены ковчега. Сумрак окружал его и, свиваясь вокруг его башенки, плыл выше, наполняя купол тьмою, из которой ярко светилась позолота в середине купола. В эту темноту, колеблющуюся над ковчегом, уходили, скрываясь в глубине, высокие, печально обнаженные столбы, на которых лежит купол.
   Напротив, в своей молельне, католики совершали мессу. Громко раздавалось пение их энергичных, резких голосов в пустынной тишине храма. Моление их звучало не просьбою, а требованием. Крестоносцы и их железные ополчения невольно приходили на ум и служение этих монахов казалось служением людей, силою своих мышц завоевавших Сион и воздающих хвалу найденному ими там Величию. Звуки фисгармонии вмешивались в шумное пение хора, делая его еще более резким и среди тихого сумрака храма дерзко вызывающим. Органист поднялся к органу и ревущие, трубные аккорды прокатились в храме. Католики попарно пошли длинной вереницей к Св. Гробу, и после короткой службы перед ним вернулись и скоро разошлись.
   Православная служба в этот день была не в храме Воскресения, а в приделе св. Лонгина: был день памяти этого римского сотника, обратившегося ко Христу у подножия Креста Его страданий.
   Кругом храма Воскресения идет широкий, совершенно темный коридор. В стене его сделано несколько неглубоких ниш, которые служат приделами, или, точнее, алтарями, ибо в них нет места даже и для того, чтобы поставить аналой, читать Евангелие. Одна из ниш была ярко освещена. Перед нею, в коридоре, полукругом стояли певчие, отделяя к нише небольшое свободное пространство, посреди которого поставлен аналой. За певчими, вдоль противоположной к нише стены и по бокам, в темном коридоре теснились слушающие, большею частью русские крестьянки. Свечи бросают яркие пятна на их сморщенные, желтые лица, под темными платками. Глаз невольно поражается общим сходством между ними, точно сестры, в одно время постаревшие, одинаково изможденные, одинаково одетые.
   Сбоку ниши стоят два самых значительных лица в святогробском братстве: архимандрит Евфимий, высокий и черный грек, и казначей Серафим, приземистый плотный старик, с широкой седой бородою.
   Служба идет на греческом языке. Дьякон -- сухой и высокий грек -- читает по-гречески Евангелие, выделывая на каждом слове трели в уверенности, что это удивительно украшает текст. Когда он возгласил по-гречески моления, под сводом придела вдруг раздалось громкое и тонкое пение бабьих голосов: "Господи помилуй!" Эти русские звуки среди греческой обедни странно поражают слух, уже привыкший к невнятным звукам греческих слов. Бабы пели во всю службу, пели херувимскую, удлиняя и с тщанием отделывая мелодию. Греческие певчие подтягивали им басом. Евангелие читалось на греческом, а потом на русском языке; многие возглашения делались священником по-русски.
   Дьячок затянул носовым тенорком "кирие элейсон", пронизанное раздирающими уши трелями и не похожее даже на звуки человеческого голоса: хор вообще нищенски убог у Святогробского братства, совсем не по их доходам. Служба кончается. Прежде чем св. Дары были вторично вынесены народу, причетник стал тушить свечи, выдергивая и тыкая их светильней в чашечку.

* * *

   Нужно самому видеть сцены, которые происходят у святынь Иерусалима при обходе их русскими поклонниками, чтобы поверить, с каким пренебрежением ко всему существу поклонника монахи-блюстители святынь обходятся с этими смиренными людьми. В ризнице храма Гроба Господня поклонники записывают имена для поминовения их у Св. Гроба. Записывается бедная баба и дает двугривенный. Монах возмущается и швыряет двугривенный в лицо злополучной бабе. "Ты что же это, -- кричит возмущенный греческий монах, -- тысячи верст прошла для того, чтобы двадцать копеек записать?!" Несчастная баба, чувствуя свою преступность и проливая слезы раскаяния, вынимает грязный платочек, развязывает узелок, достает еще двугривенный и с земным поклоном отдает его вместе с двугривенным, брошенным ей в лицо монахом и поднятым ею с земли. "Пять человек записала на поминание, а сорок копеек даешь, бессовестная!"- сердится монах. "Бессовестная" баба уходит тихонько в сторону, уступая другим место "записываться". А между тем эта "бессовестная" действительно тысячи верст прошла пешком по дороге именем Христовым, пока села на пароход. Пройдя пешком от Яффы до Иерусалима, она исходила весь Иерусалим и его окрестности, вознося свои молитвы Богу и раздавая греческим монахам на поминания двугривенные, которые она так ревностно сберегала, лишая себя самого необходимого. Больными ногами она исходила всю Палестину от Иерусалима до Тивериады, ступая -- не видевши, трудно поверить -- буквально ранами по каменистой дороге, отказывая себе в возможности проехать этот путь на осле. Но она "бессовестная", -- пусть так! Монах -- вожак, обходящий с поклонниками храм, -- недоволен даяниями поклонника. Он вынимает из кармана перочинный ножик, протягивает его поклоннику, говоря только: "На, подрежь подкладку!" Что в этом случае делать поклоннику?! Кроме таких прямых нападений у греческих монахов имеются и более тонкие специальные уловки, чтобы заставить развязать кошелек поклонника. В Вифлееме против окон греческого монастыря, где жил митрополит Спиридоний, ныне патриарх Антиохийский, росло масличное дерево. Зазванным в монастырь русским поклонникам митрополит Спиридоний обыкновенно указывал на дерево и говорил: "Вот хочу купить эту "масличку" у мусульманина, чтобы собирать оливки и давить из них масло для лампады у Гроба Господня, да денег все не могу собрать (нужно знать, что Спиридоний -- богатейший из святогробцев)... Помогите на доброе дело!" И добродушные поклонники и поклонницы, набожно крестясь, клали свою убогую лепту в богатую сокровищницу Спиридония. "Вот и ваша доля будет в неугасимой лампаде у Гроба Господня, -- говорил при этом Спиридоний, -- и часть вашего масла будет в лампаде, которая вечно будет теплиться у Гроба Спасителя". Эта проделка повторялась Спиридонием решительно со всеми поклонниками, особенно же с простыми, повторялась совершенно механически из года в год, так что многие по нескольку раз присутствовали при этой сцене, а самая проделка стала известна под названием "вечной маслички". Предшественник Спиридония митр. Анфим таким же точно образом собирал на "достройку" колокольни в Вифлееме, звон которой должен был быть слышен в Иерусалиме. Колокольни этой не было положено и одного камня.
   Свое уменье пользоваться святынями Иерусалима для того, чтобы настраивать поклонников к пожертвованиям, монахи святогробские выказывают в особенном блеске тогда, когда в их руки попадет человек больной.
   Помню, раз вечером, я подходил к Яффским воротам. Солнце уже село за горы, но лучи его еще рассыпались из-за линии хребта по небу и бросали отраженный розовый свет на ворота и маленький базар, шумевший перед ними. В этом ярко искрившемся световом тумане я увидел толпу людей, выходившую из-под ворот. Она шла посреди улицы; над нею возвышалось что-то белое. Толпа приближалась в торжественном молчании, невольно обращая на себя внимание всех. Я вгляделся. Посреди ее ехал на осле молодой человек. Белая кефия покрывала его голову; из-под нее видно было только смуглое лицо и черная борода. Белый арабский малахай скрывал в своих широких складках всю фигуру всадника. Кругом шли монахи в черных рясах, греки, арабы, мальчишки, окружая едущего тесной толпой. Это был один русский. Я знал его немного, но среди этой обстановки не решился поклониться ему: рука, поднявшаяся к шляпе, остановилась невольно.
   Приехав в Иерусалим, этот русский (человек больной) сначала жил на Русских Постройках под присмотром консула. В течение двух недель от пятнадцати тысяч франков у него не осталось ровно ничего -- все было роздано греческим монахам. Консул телеграммой предупредил его родных, и те не сразу выслали ему денег еще. Тогда русский этот рассорился с консулом и ушел в Авраамиевский монастырь к грекам. Те нарядили его по-арабски, надели на грудь образ, обвязали его четками и в этом виде возили его по городу, причем он направо и налево раздавал щедрую милостыню. По настоянию консула патриарх снял с него образ и четки, но, конечно, не в интересах святогробского братства было останавливать щедрую до нелепости раздачу денег налево и направо. Молва об этой раздаче облетела всю страну, и в далеких монастырях северной Палестины монахи надоедали мне вопросами: скоро ли думает приехать к ним "богатый русский господин"? Он путешествовал по стране, окруженный толпою народа. Его тешила эта обстановка. Может быть, в голове его уже складывалась мысль, которую он привел в исполнение в Яффе перед отъездом -- созвать в монастырскую трапезную всех нищих и калек города и среди них совершить прощальный обед! Его затеям услужливо потакали, хотя и смеялись над его щедростью потому, что она была нелепа и шла греческим монахам, подавать которым в Иерусалиме все равно, что давать милостыню банкирам. Его беспечно неосторожная раздача денег только еще более развратила греческих монахов, сделала их еще более нетерпимыми к бедному люду и накликала на него новые огорчения и поборы перед лицом святыни. Это все, что осталось следом после этого русского в Иерусалиме.
   Главный доход свой греческие монастыри собирают при обходе их русскими поклонниками тотчас при приезде их в Св. Землю, когда они идут партией в сопровождении особых провожатых и кавасов. Прежде поклонников обязательно водили таким порядком по всем местам, с которыми предание связывало какое-нибудь воспоминание из священной истории. Во многих из этих мест вся партия поклонников оставалась на ночлег. Все это было более чем выгодно для святогробцев. Теперь Палестинское Общество добилось того, что поклонники в Иерусалиме обходят только четыре главные святыни, но далеко еще не добилось самого главного.
   Это вождение поклонников по св. местам дело, конечно, очень важное. Что увидят и услышат поклонники при этом, то и будет их впечатлением, которое они унесут с собою из Св. Земли. Рассказ, простой и понятный о посещаемых святынях, о евангельских событиях, о великом подвижничестве мучеников и отшельников, прославившем многие места Св. Земли, был бы золотым и желанным словом для этих людей с алчущей душею, людей, которых должна тяготить нищета впечатлений, идущих от одного зрения без всякой прибавки живой речи. Есть легкое средство оберечь его от этого душевного утомления -- поручать поклонников русскому монаху, который объяснял бы им на родном им языке значение святынь, но греческий патриарх решительно запретил такое участие русских духовных лиц в вождении поклонников, и если и соглашается допустить его, то с тем, чтобы эти провожатые безмолвствовали. Кто поверит! Между тем, этот обход св. мест есть все в путешествии поклонника, все, для чего он приехал в Св. Землю. Это есть главное.

* * *

   Куда же идут деньги, собираемые греческими монахами в церквах и около святынь Палестины?!
   Самый Св. Гроб не требует от братства никаких расходов: в нем ничего нельзя изменить без согласия других вероисповеданий, которое никогда не получается. Но храм Воскресения вполне в руках братства, -- там оно хозяйничает как в своем доме, и вот храм этот внизу покрыт пожертвованным золотом, вверху же нависает над ним купол, грязный и облупившийся. Оставляя в разрушении доверенный им храм, святогробцы выстроили около Яффских ворот роскошный двухэтажный пассаж. Они научены опытом патриархата, когда в 1873 году за самовольное свержение патриарха Кирилла Россия конфисковала доход с бессарабских имений патриархата. Святогробцы хотят теперь выйти из зависимости России, дающей 380 тыс. из 480 тыс., получаемых патриархатом, открыть сторонние источники дохода, и вот на деньги, жертвуемые православной Россией Св. Гробу, греческие монахи воздвигают в Иерусалиме торговые ряды. Эти ряды -- первое здание, которое вы видите в городе, и своим великолепием и мрамором среди окружающего восточного хлама невольно останавливают на себе внимание. Католики поддерживают школы и странноприимные дома, греческие монахи одни держат торговое предприятие на самом видном месте базара.
   Стоимость этого пассажа, впрочем, ничтожна сравнительно со ста тысячами свободных денег, которые ежегодно остаются в кассе Святогробского братства за всеми расходами на Св. Гроб. Касса эта, однако, всегда пуста. Куда же девается ее излишек -- это привел в известность сам блаженный Никодим. Он узнал, что святогробские монахи имеют большие вклады у иерусалимского банкира Б. Банкир платил за эти капиталы их хозяевам 6%, а сам отдавал эти же деньги в долг патриархии по 12%, наживая на этой простой передаче денег по 6%. Патриарх потребовал эти деньги от банкира, обещав сам платить по ним 6% их хозяевам до их смерти, когда, по уставу, все имущество монахов переходит в собственность патриархии. При этом от банкира было отобрано из денег святогробского архимандрита Серафима 302,862 фр., его помощника архимандрита Евфимия -- 40,000 фр., митрополита вифлеемского Спиридония -- 76,480 фр. и т. д. Понятно, что эти суммы составляют лишь часть капиталов этих нестяжательных монахов, хранимых последними в афинских банках.

* * *

   Монастырей в Палестине так же мало как и монахов. То, что там в обычной речи называется "греческим монастырем", вовсе не место спасения и духовных подвигов. Монастырский устав блюдется только в одном монастыре св. Саввы, все же прочие монастыри -- не монастыри, а подворья и гостиницы. Управителями в них не всегда даже бывают духовные лица. За определенную сумму архиепископ или просто игумен -- но всегда грек и святогробец -- получает монастырь в пользование на три года, как некоторую доходную собственность, и обыкновенно сам сдает его в аренду от себя какому-нибудь ловкому греку, простому мирянину, ходящему, однако, в монашеском подряснике. Получая почет от поклонников как духовное лицо, он, как истый арендатор, не стесняясь, выколачивает с монастыря свои расходы, тогда как сам объявленный настоятель монастыря живет в это время в Иерусалиме. В Палестине есть лица, которые сделали себе профессию из арендования монастырей и там прямо указывают, за сколько сдан на трехлетие тот или другой монастырь или даже часовня над какой-нибудь святыней -- за 300 или за 400 золотых. Из этого порядка вещей не исключается и Святейшая Гефсимания с Гробом Божией Матери.

* * *

   Интересы патриархии и Святогробского братства сами по себе противоположны -- борьба за главенство между ними не утихает, но по отношению к арабскому местному населению патриархия и Святогробское братство суть едино тело. Тут выступает племенное различие: одни греки, другие -- арабы; одни -- правители, другие -- управляемые; одни собранными из пожертвований деньгами ссужают еврея-банкира, а тот дает их в рост патриарху, получая с него двойные проценты, другие не имеют никаких средств привлечь часть этих денег к своим церквам, школам и бедным.
   Вот в каком виде оказалась летом 1889 года церковь в Тивериаде по рассказу киевского священника А. Коровицкого. "Спрашиваем: "Где церковь"? -- "В нижнем этаже крепости". Входим не то в подвальный этаж, не то в подземелье, в котором нестерпимое зловоние и кучи сора и всякой нечистоты; оказывается, что тут устроены стойла и конюшни для скота; из общих сеней вводят нас в одно из помещений тут же рядом с конюшнями; это и есть храм Божий. Вот где, поистине, мерзость запустения в полнейшем, буквальнейшем смысле этого слова. Стены и своды не оштукатурены, пола никакого, вместо иконостаса стоит ширма без царских врат; завеса (ситцевая) хотя и есть, но она не задернута; вход в алтарь беспрепятствен для всякого; на престоле, клиросе, иконах, подсвечниках столько же пыли, как и на улицах Тивериады. Если бы другие рассказывали о таком состоянии храма христианского, я не поверил бы, но своим глазам не могу не верить. Та же женщина (пономарь она, послушница или судомойка гостиницы -- не знаю, но она свободно распоряжается в храме, у нее и ключи церковные) вывела нас из церкви прямо на пристань; тут мы встретили настоятеля, внешним видом своим вполне гармонирующего с храмом. "Давно-ли, батюшка, в этом помещении ваш храм?" -- "С тех пор, как передано в наше распоряжение самое здание крепости". -- "А когда же это было?" -- "Двадцать лет тому назад". Велико долготерпение Господне! Про этого настоятеля этого монастыря и церкви, святогробского архимандрита, рассказывают, что он постоянно приставал к блаженнейшему Никодиму с просьбою возвести его в епископы Тивериадские, доказывая, что епископу больше будут жертвовать, чем архимандриту. "Сперва выстрой церковь", -- отвечал бывший патриарх. -- "Ах, ваше блаженство, -- отвечал архимандрит, -- чем беднее и хуже церковь, тем больше жертвуют, а как выстрою хорошую церковь, то и жертвовать перестанут".
   Я сам видел эту церковь через несколько месяцев после о. Коровицкого, а в 1891 году ее посетил профессор Н. А. Кошелев и нашел ее в том же невероятном состоянии.
   Сельские священники -- круглая нищета и исключительно туземцы-арабы. Литургия откладывается иной раз за неимением муки для просфоры и стакана вина для Таинства Евхаристии. Даже в таком городе как Кайфа, в православной церкви я увидел завесы на царских вратах из красного коленкора. Каковы школы в здешних деревнях -- вот пример: м. Ждаиди -- учитель, получает (очень не аккуратно) в месяц 6 руб., помещение нанимается за 35 коп. в месяц. Очевидно, сам Диоген не взялся бы учить дешевле этого злосчастного туземца, а за копейку в день можно было бы нанять разве днище его бочки. Что же значит оставить православную деревню без церкви и школы в стране, где так сильна католическая пропаганда, показывает пример хотя бы дер. Тараан -- в ней не было ни церкви, ни школы и все жители ее стали поголовно католики, а были православные. Это -- не в честь отступившим от своей веры, но видела ли эта деревня кого-нибудь из греческого духовенства?
   Г. Кулин, совершивший поездку в Палестину нарочно для обозрения ее школ, пишет: "В Яффе, 30-го июня, пытался я проникнуть в патриаршую школу, но тщетно стучал я в школьные двери, стоя у покрытого грязью порога -- никто на мой стук не отозвался. Один из прохожих сообщил моему проводнику-арабу, что в этот день учения в школе не было по случаю продолжения бывшего накануне праздника апостолов Петра и Павла".
   "Не лучшая участь ожидала меня и в Вифлееме, куда я прибыл 4-го июля; здесь школа была временно закрыта по той простой причине, что не оказывалось налицо учительского персонала: из троих учителей один священник -- скончался, и открывшаяся вакансия еще не была замещена другим лицом, другой учитель был болен, а третий, получивший сто пиастров (7 руб. 60 коп.) в месяц вместо прежних ста тридцати, ушел из школы для приискания других, более выгодных для себя занятий". В патриаршей школе, в Бейруте (антиохийской патриархии, в которой патриархом был в то время нынешний иерусалимский патриарх блаженный Герасим), священная история, как оказалось, преподавалась учителем-маронитом и для практики французского языка по французскому учебнику, напечатанному в Париже! На замечание о недостатке икон в классах последовал "заслуженный" ответ, что школа-де ждет пожертвований из России.
   Я чувствую необходимость предупредить читателя. Все, что говорено выше, хотя и приводится как отдельные примеры, однако вовсе не исключения какие-нибудь. Это то, что вы увидите решительно в каждой арабской деревушке, исключения я не знаю, если не считать русских церквей и школ. Весь приток денежных средств останавливается в группе греческих монахов и для нужд православия в страну просыпаются лишь немногие червонцы. Эти монахи даже и не живут в своих митрополиях и епископиях, предоставляя им вести существование, какое пошлет судьба. Епископы Петры, Скифополя, Неаполя и др. безвыездно живут в Иерусалиме, да, признаться, в их власти едва ли и есть нужда на месте. На такую страну как Палестина считается 12 архиереев, причем на каждого из них приходится едва -- и то в среднем расчете -- 2000 православных душ. Это все равно как если бы в Московской губернии было бы 1000 архиереев вместо одного. Греческие газеты, доказывая бескорыстие греческих священнослужителей, печатали, что архиереи в Палестине получают 10 коп. за молебен. Я не слыхал о такой цене, но если даже и так, она показывает только, какой излишек архиереев в патриархии.

* * *

   Все это не случайность, не такое явление, которое сегодня существует, а завтра исчезнет. В иерусалимской патриархии нарушена самая основа церковной жизни -- духовное общение и единение с паствой. Его нет. Правящие иерархи, поставляемые исключительно из греков, отделились в особую группу людей, даже прямо враждебную пастве. Недаром одному из святогробцев приписывают слова: "Чем больше католики возьмут от нас нищих-селяков, тем меньше ртов будет просить у нас дележа доходов". Вместо начала общехристианского утвердилось, вопреки заповеди "несть эллин, ни иудей", начало национальное, вместо согласия между духовенством и населением -- рознь, вместо помощи и участия -- пренебрежение, вместо, наконец, патриарха, избираемого паствой -- патриарх, в избрании которого паства не участвует даже косвенно, но за то деятельно участвует турецкая полиция.
   Такое положение само по себе выхода не имеет. Патриарх-грек никогда не решится уничтожить Святогробское братство, араба же, и вообще не грека, Святогробское братство никогда патриархом не выберет. Для довершения безысходности патриарх не подлежит никакому воздействию извне и довлеет сам себе. Выход только один. В 1873 году Россия конфисковала X доходов с бессарабских имений патриархии за низложение патриарха Кирилла, шедшего в болгарском вопросе вместе с нашим Синодом. В этом было указано верное, и надо признаться, единственное средство воздействия на патриархию, которое находится у нас в руках6. Тех, кто творит беззаконие сознательно, воображая себя совершенно неуязвимым, можно образумить только показав им силу, которую одну только они признают и уважают. Бояться же, что патриархия обратит в источник доходов самые права и преимущества православия в Палестине, т. е. станет продавать святыни и свои права около них иным религиям, нечего -- анафема всего православного мира упала бы на виновного в малейшем поползновении. Да это и фактически неисполнимо для греческой патриархии, ибо подобное отчуждение прав и имущества требует разрешения султана, который, помня 1851 г., никогда не решится утвердить что-либо подобное.
   

В городе

   МНЕ НУЖНО было купить разных крестиков и образков, без которых поклоннику нечего и думать возвращаться в Россию. Возле храма Св. Гроба, в темных проходах, заменяющих тут улицы, идут по обе стороны тесные лавчонки, в которых продают четки, разноцветные свечи с наклеенным изображением Воскресающего Христа, пучки из 33 свечей по числу лет земной жизни Христа, образки, крестики и тому подобное. Здесь вы можете заказать и вайи -- пальмовый лист, перистые бородки которого переплетены между собою замысловатым узором. Тут же вам укажут татуировщика, если вы пожелаете наложить на свою кожу какую-нибудь фигуру или Иерусалимский крест. Этот крест представляет собою большой прямой, так называемый "греческий" крест, в четырех углах которого находятся маленькие и тоже прямые крестики. Татуирование производится почти без всякой боли. Кожа накалывается так слабо, что кровь едва проступает. В наколотое место втирают синюю краску, и это втирание -- самое болезненное ощущение во всей операции. На несколько дней кожа вспухает и тем все кончается, -- рисунок не смывается уже никаким мылом.
   В этих открытых лавчонках товар все самый простой. Вещи получше и подороже приходится искать в магазинах близ Яффских ворот. Там в пассаже Святогробского братства торгуют обыкновенно греки, бойко говорящие по-французски, и здесь вы найдете самые разнообразные предметы из масличного дерева, из черного камня, добываемого со дна Мертвого моря, четки из перламутра и сердолика, кипарисовые крестики и целые резные раковины, на белом, лоснящемся перламутре которых иногда удивительно тонко вырезаны евангельские сцены. Впрочем, в Иерусалиме редко можно найти особенно хорошую по работе раковину; за ними надо ехать в Вифлеем, который сплошь состоит из мастерских, вытачивающих для продажи разные вещицы из сердолика, маслины и перламутра.
   На два, на три рубля в иерусалимских лавочках можно накупить массу мелочей. Кипарисные крестики продаются по 20--25 коп. за десяток, перламутровые от 1 1/2 коп. за штуку; образки от 5--10 коп. штука до 4--5 франков. Предприимчивые люди из паломников иногда везут отсюда в Россию целые сундуки крестиков и образков, благо таможня пропускает их в неограниченном количестве, и потом распродают их с огромной надбавкой цены. Из неосвященных предметов в базарных лавочках в Иерусалиме можно очень дешево купить шелковые ткани, но они еще дешевле в Бейруте, соседнем порте Сирии, где они ткутся в громадном количестве на всю прилегающую часть Азии.
   Во время этого обхода лавок легко познакомиться с торговой частью города, остальные же кварталы его вы посетите один за другим, осматривая разные примечательности. Город лежит в почти правильном четырехугольнике и очень невелик -- всего верста вдоль и три четверти версты поперек. Он в восемьдесят раз меньше Петербурга, занимающего под собою почти 60 кв. верст. Нужен всего один час, чтобы шагом объехать кругом его. Улицы в нем кривы и изломаны, и среди них очень мало таких, которые бы шли по ровной местности. Ходьба по ним поэтому для слабых ног довольно тяжела и утомительна. Зачастую улицы кончаются тупиками. Дома построены так тесно, что кажется, как-будто сначала вся площадь внутри нынешних городских стен была сплошь застроена разными постройками, а потом среди них, как в сыре, прорезали улицы, делая самые неожиданные повороты ножом. Остатки старины уживаются о бок с новым людским жильем. Вы можете несколько раз бывать на телеграфе, и не догадаться взглянуть в окно этой низенькой, грязной комнаты. Из него вы неожиданно видите поверхность большого пруда, покрытого зеленой тиной и обстроенного черными лачугами. Это древний пруд царя Езекии, одна из примечательностей Иерусалима. К водоему, теперь всегда сухому, Овчей купели вы подходите также совершенно нечаянно. В узком переулке вам надо подняться на невысокую стенку полуразрушенного кирпича, мимо которой легко пройти, ничего не подозревая, и перед вами окажется глубокий и широкий ров, на половину засыпанный щебнем и мусором. Это знаменитая Вифезда, называемая теперь Биркет-Израин (еврейский пруд).
   Сойдясь в Иерусалим к общей святыне мира, разные национальности и религии живут в нем рядом, нисколько не мешаясь друг с другом. Город делится на несколько кварталов, имеющих каждый свое население и свой особенный дневной вид.
   От Яффских ворот к Хараму (площади Омаровой мечети) весь город прорезает Базарная улица, узкая, грязная, покатыми ступенями переползающая из одной ложбины в другую, вся в лавках и полутемная от их навесов. Здесь всегда идет толпа. Собственно движется в ней только узкий ручеек посредине; берега же, т. е. покупатели, приткнувшиеся к лавкам, стоят по бокам, подолгу рассматривая и приторговывая всякую мелочь. Временами протасовывает застоявшуюся толпу нагруженный верблюд или всадник, лошадь которого скользит копытами и пугливо танцует на обтертых ступенях улицы. Прохожие ругаются и с размаха бьют в круп лошади, которая, нервно перебирая ногами, подается вперед. Всадник уже не отвечает на брань, а только, слегка подхлестывая лошадь плетью, следит, чтобы она не оступилась.
   От Сиона к Дамасским воротам Базарную улицу пересекает накрест другая улица, и город разделяется ими на четыре почти равные части. В северном угле, в окрестностях Св. Гроба, движение постоянное, хотя и не торопливое -- тут видны монахи в черных подрясниках, проходят русские паломники в армяках и темных платьях, сидят торговцы крестиками и нищие. Около католических монастырей, занимающих обыкновенно большие пространства, всегда чинно и тихо, и угрюмые стены их с сумрачной важностью смотрят на одинокого пешехода.
   Около Дамасских ворот -- мусульманский квартал, довольно безжизненный. Магометане никогда не делают в своих домах окна наружу и в проулках, где нет лавок, глухие стены печально и скучно белеют перед вами на большое расстояние вперед.
   Сион почти весь занят армянами -- тут у них большой странноприимный монастырь, больница, церковь, семинария и т. п. На восточных склонах Сиона до Харама теснятся евреи; у них здесь несколько десятков больших и маленьких синагог. Так размежевался город.
   Ключ жизни его кипит на базаре у Яффских ворот. В городе -- лавки, тут -- базар, кофейни, меняльни, поденщики, ослы для найма и их хозяева. В городе покупают, продают; здесь делают то же и, кроме того, переносят сплетни и придумывают новые, сонно посасывая наргиле в тени грязного навеса над знойной улицей и лениво следя за проходящими. Возле этих ворот находятся и Сионские казармы, занимаемые теперь турецкими, -- увы, -- не еврейскими войсками. По пятницам жалкий хор трубачей перед ними гремит венские вальсы и берлинские польки, собирая кругом стаи мальчишек и ободранцев, слоняющихся здесь в ожидании заработка. К Яффским воротам стягивается все движение городское; в противоположной же части города, в окрестностях мечети Омара, неизменная пустота и точно вековая пыль. Там всегда тихо и пустынно.
   Походивши немного по городу, вы начинаете удивляться, на каком маленьком квадрате земли совершилась вся евангельская история. Как близки друг от друга все эти с детства знакомые вам местности. Расстояние между ними определяется даже не сотней, а просто десятками шагов. Весь Иерусалим времени Христа легко поместился бы на Марсовом поле Петербурга и на этом пространстве, даже, вернее, на половине его, предание указывает пятьдесят или шестьдесят местностей, с которыми связаны воспоминания о евангельских и библейских событиях или религиозные легенды. Каждая притча принимается как событие, действительно происходившее, и ей указывается место. На крестном пути показывают дом богача, у которого сидел Лазарь; в окрестностях Иерусалима точно известен дом, служивший будто бы вседневным пристанищем раскаявшемуся на кресте разбойнику, а на дороге к Иордану указывают развалины хана (гостиницы), куда милосердый самарянин привез найденного им раненого и т. п.
   Население Иерусалима очень пестрое; одних религий в нем считается десять, не считая сект. Главная масса населения евреи, переполняющие все городские предместья. Всего жителей в городе свыше 40 тысяч, в том числе 7,500 мусульман, 4,600 православных, 2,100 католиков, 950 протестантов и 28,000 евреев. Евреи здешние разделяются на две ветви: ашкеназим и сефардим. Первые -- выходцы из средней Европы, преимущественно из Польши; вторые -- потомки евреев, изгнанных в XV веке из Испании. Ашкеназим отличаются своими грубыми чертами лица вырождающегося племени, пейсами, особенными халатами и островерхими колпаками, опушенными собачьим мехом. Наружность сефардимов гораздо привлекательнее. Они, видимо, немало заимствовали испанской крови и их выразительные лица не лишены благородства. Они одеваются как мусульмане и носят черные тюрбаны, предписанные им когда-то еще халифом Хакемом. В еврейском квартале смертность чрезвычайно велика, благодаря тому, что каждогодно в Иерусалим съезжаются престарелые евреи и еврейки с тем, чтобы здесь умереть и быть погребенными в Иосафатовой долине. Кроме Иерусалима, евреи особенно скучиваются еще в трех других священных городах Палестины: Хевроне, Тивериаде и Сафеде. Живут они торговлей, разменом денег и ремеслами, а многие -- милостыней, присылаемой их собратьями из Европы "для бедных Иерусалима".

* * *

   Была пятница. В этот день евреи собираются к подножию старой храмовой стены Соломоновой постройки и плачут о былом величии Израиля. Право на это было куплено ими у турецкого правительства, не промахнувшегося и по этому доходу.
   Стены
   В четвертом часу пополудни мы поехали к месту плача. Обогнув Яффские ворота, мы поднялись к Сиону и тут спустились на широкую площадь, заросшую густым лесом кактусов. Странно было встретить такое, слишком уж явно никому не нужное место в Иерусалиме, где часто бывает, что дом принадлежит одному владельцу, а плоская крыша над ним другому. Впрочем, на востоке не любят жить просторно; все жмутся друг к другу, примазывая один дом к другому, так что иные деревни ютятся под одной общей крышей, а рядом с этой тесной кучей мазанок лежат обширные глухие пустыри. Несколько времени мы ехали узкими переулками. Мимо нас и перед нами шагали фигуры евреев в развеющихся ситцевых и шелковых халатах, с пейсами, спускавшимися с висков, и в меховых шапках, опушки которых торчали в стороны длинными космами, придавая евреям странный, несколько даже дикий и зловещий вид. Некоторые были с книгами в руках. Они шли, спокойно и безучастно поглядывая на нас. Видимо, они привыкли встречать любопытных.
   Место плача представляет собою глухой загиб переулка, идущий вдоль храмовой стены. Она сложена из огромных камней, почерневших теперь и заросших старым мхом, и здесь высоко поднимается в воздух. Вдоль ее подножия человек двести евреев толпились отдельными группами. Седые, тощие раввины, в шелковых широких халатах лилового и розового цветов, приникли головой к священным камням и с громкими всхлипываниями читали слова плача. Толпа кругом сумрачно и глухо повторяла за каждым стихом "amen!" Большинство довольно безучастно озиралось на подходящих, некоторые же, видимо, глубоко проникались внутренним смыслом обряда. Особенно сокрушался и с ожесточением бился о стену один высокий рыжий еврей, вся голова которого обмотана была большим серым платком, очевидно, от зубной боли. Спокойно сидя на корточках у стены, любопытно посматривал на нас его маленький сынишка, время от времени совсем машинально повторяя за другими глухое "amen". Вообще фигуры, полные отчаяния, и спокойные равнодушные лица мешались в этой толпе, разъединяя общее впечатление. Только мохнатые шапки, крупные локоны пейсов и длинные одежды, перетянутые мягкими поясами, придавали ей однообразие. Женщины стояли отдельно, тихо и сумрачно причитая. Они мало смотрели по сторонам и, очевидно, более думали о приличной внешности дедовского обряда, чем их мужья. Их лица меня поразили. В них мало было еврейского: не было ни острых, резких очертаний лица, ни яркой черноты волос. Они все были русы, лица широкие, с мелкими и приятными чертами. Иных старух легко было принять за русских крестьянок, тем более, что и одеты они были в ситец с мелкими цветочками, который так любят русские бабушки. Есть несколько песен плача. Вот две из них:
   Раввин. О дворце, который разорен.
   Народ. Мы сидим одиноко и плачем!
   Раввин. О храме, который разрушен,
   Народ. Мы сидим одиноко и плачем!
   Раввин. О стенах, которые срыты,
   Народ. Мы сидим одиноко и плачем!
   Раввин. О нашем величии, которое прошло,
   Народ. Мы сидим одиноко и плачем!
   Раввин. О наших великих людях, которые погибли,
   Народ. Мы сидим одиноко и плачем!
   О камнях драгоценных, которые пожжены,
   Мы сидим одиноко и плачем!
   О наших жрецах, которые отступились,
   Мы сидим одиноко и плачем!
   О наших царях, которые презрели их.
   Мы сидим одиноко и плачем!
   Раввин. Умоляем вас, пощадите Сион!
   Народ. Сбирайтесь, дети Иерусалима!
   Раввин. Спеши, спеши, о, Спаситель Сиона!
   Народ. Просите пощады Иерусалиму!
   Раввин. Красота и величие да окружат Сион!
   Народ. С милосердием воззрите на Иерусалим!
   Раввин. Власть царя да восстановится вскоре на Сионе!
   Народ. Утешьте тех, кто плачет об Иерусалиме!
   Раввин. Мир и счастие да внидут в Сион!
   Народ. И жезл могущества да возвысится над Иерусалимом!
   Евреи все прибывали. Проулок наполнялся все более и более. Пройдя его два раза вдоль, мы поехали домой, но на дороге нам еще долго попадались встречные фигуры евреев в длинных малахаях и с выймами под мышкой. Плач начинается около трех часов пополудни и кончается с закатом солнца.
   Кто-то сказал, что у нас на севере нет климата, а есть только погода. Про Палестину сказать этого нельзя. Находясь вблизи тропиков, она не знает нашей изменчивости погоды: зимы ее неизменно дождливы, ее лето безоблачно, за пять-шесть месяцев подряд не выпадает ни капли дождя и растения довольствуются росою. При всем этом в Палестине нет одного какого-нибудь определенного климата: каждая долина и каждое плоскогорье имеет здесь свой климат: Иерусалим, например, стоит в горах на 380 саж. над морем и в январе его средняя температура всего +8,93®, причем с дождем иногда падает и снег, а Иерихон лежит на 197 саж. ниже уровня моря и средняя температура его января +26®, т. е. роскошнейшая весна, так что, например, 6 января 1888 года в Иерихоне, утром в 6 часов, было в тени 21®R., в полдень 25®, а вечером 22®.
   Весна и осень у нас в средней России почти так же продолжительны, как и зима и лето. В Палестине же осени часто совсем не бывает, и жары прямо сменяются дождями, а весна длится всего две-три недели. В зиме считается два "дождя", т. е. дождевых периода, когда каждый день идет сильный дождь. "Ранний дождь" начинается в ноябре и кончается в конце февраля или в начале марта. В нем отличается особым названием его первая половина, когда ливни бывают особенно сильны и продолжительны. В начале марта наступает промежуток в две-три недели хорошей погоды. Эти немногие дни -- лучшее время года в Палестине, ее короткая, но очаровательная весна, вполне достойная поэтического описания "Песни Песней":
   "Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле, время пения настало и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди" (Песн.2:10--14).
   В марте начинаются дожди снова и идут весь апрель, это "дождь поздний". Самый холодный месяц в Палестине февраль, но самые холодные дни бывают в январе, до --3®. Самым жарким месяцем считается здесь август, но дни сильнейшего зноя приходятся на июнь и июль. Вследствие этой смены дождей сильным зноем, поспевание хлебов идет несравненно быстрее, чем у нас, и жатва, всюду в Европе наступающая в конце лета, в Палестине бывает весною -- в нашем мае. Другая особенность климата Палестины -- грозы в ней бывают не летом, как у нас, но только зимою.
   В окрестностях Иерусалима наиболее частый ветер -- западный, влажный, дующий с моря, и поэтому росы кругом очень обильны, особенно во время большого разлития Нила, которое начинается в августе, и выше всего поднимается к концу сентября. Убийственный ветер -- южный, хамсин. Он приносит с Мертвого моря тяжелый туман, похожий на дым, пахнет гарью, горяч, как дыхание печи, имея 40®--45®, вызывает сильные приливы крови к голове, воспаляет глаза, горло, высушивает целые поля молодых посевов и сжигает цвет плодовых деревьев. Это страшный бич, вызывающий особые приступы лихорадок и, к сожалению, слишком здесь частый. Хамсин по-арабски значит пятьдесят, и, действительно, приблизительно это число дней (56) он дует в году.
   В Иерусалиме средняя температура зимы +11,97®, а лета +22,56®, вообще же климат в нем очень нездоровый. Город стоит довольно высоко в горах и ветры, дующие в нем, имеют все свойства сквозняков. Тамошние жители говорят, что у них семь раз на дню меняется температура. Ночи прохладны всегда. Зимою к рассвету часто выпадает снег, но лучи солнца так неизменно жарки, что после 4--5 градусов мороза ночью, в полдень можно выйти в одном сюртуке, с полным риском, однако, схватить лихорадку, потому что рядом с солнопеком тень всюду сохраняет приблизительную температуру ночи. Туземцы вообще очень берегутся простуды, или, вернее, остуды. В сентябре уже, как бы ни был тепел день, вы не встретите бедуина без абая, а утром так и прямо без овчинной безрукавки. Европейцы носят вместо белья фланель и фуфайки, но, несмотря на это, они должны по временам уезжать в другой климат для отдыха, иначе болотное худосочие не замедлит уложить их надолго.

* * *

   Как-то я зашел к доктору Русских Построек Д. Ф. Решетилло. Он был в своей лаборатории, в которой он провел большую часть одиннадцати лет, прожитых им в Палестине. В Иерусалиме жизнь идет глухо и однообразно, без собраний друг у друга или вечеров -- все это считается неуместным ради святости города. Кто хочет заниматься наукой, -- люди ему не помешают; бороться придется лишь с страшным отдалением от цивилизованного мира. Всякий разбившийся термометр или лопнувшая пробирка прерывает работу на долгие недели, пока взамен испорченных придут новые инструменты из далеких центров Европы. Д-р Решетилло занимался местными болезнями -- лихорадкой и проказой, и понемногу у него собралась небольшая лаборатория с прекрасными инструментами. Говоря о Палестине я не могу обойти того, чего все в ней боятся -- ее лихорадки и вкратце передам мнение о ней д-ра Решетилло.
   -- Меня всегда поражало -- откуда в Палестине лихорадки? Воды в ней почти нет, болот совсем нет, а между тем лихорадки свирепствуют, и притом совсем независимо оттого, пьют ли люди теплую и гнилую воду из цистерн или же такую превосходную воду, как воду прудов Соломоновых, или источника Елисея в Иерихоне, -- лихорадки здесь повсюду7... Другое, что я замечал невольно, но не мог себе объяснить, это -- почему лихорадки развиваются именно в самое жаркое время года, разом обрываясь с первыми же зимними дождями? В конце концов, мне кажется, удалось найти бациллу здешней лихорадки, и я начинаю понимать причины ее распространения летом и почти внезапного исчезновения осенью. Вот посмотрите -- я вам покажу в микроскопе каплю крови вполне здорового берлинца. Она состоит из сыворотки, в которой плавает множество красных кровяных шариков. Эти шарики -- носители жизненной силы организма, дрова, которыми организм подтапливается; чем больше в крови этих шариков, тем организм чувствует себя бодрее и крепче. Теперь посмотрите, вот кровь человека, больного лихорадкой. Вы видите в ней между красными шариками черные зерна? Это споры, зародыши лихорадки. Пока земля покрыта травой и сыра, она, как мокрая щетка, задерживает на себе эти зародыши; когда же трава пересохнет на солнце, ветер уже свободно свеивает с нее зародыши вместе с пылью и разносит их повсюду. Тогда-то и начинаются лихорадки. С первыми же дождями трава поднимается вновь и ее сырая щетина опять останавливает рассеиванье болезнетворных зародышей...
   -- Отчего же приступы лихорадки так правильны, почему они то нападают на больного, то опять его покидают.
   -- Посмотрите, вот капля крови, взятая у человека, когда приступ лихорадки только начинается. У больного было 37,9®. Вы видите, зерна зародышей начинают обседать красные кровяные шарики. Часа через два после начала приступа, каждое зерно вырастает в палочку, которая пронзает собою шарик. Бациллы лихорадки -- род водорослей, которые растут, как тростник, коленами или суставами. Кровяные шарики служат им почвой, из которой зерно берет соки для собственного произрастания, т. е. попросту -- служат им пищей.
   Д-р Решетилло показал мне препараты капель крови, взятых у больного в течение лихорадочного приступа через час времени каждая капля.
   Я видел, как палочки бацилл уже по три, по четыре пронзали кровяной шарик, точно вязальные спицы, воткнутые в моток красной шерсти в разных направлениях; на дальнейших препаратах кровяные шарики эти постепенно превращались в ежей с густой щетиной, пока, наконец, не сцеплялись этой щетиной в один комок, точно головки репейника. Все поле микроскопа почернело от этой шершавой и иглистой массы. Такая кровь, казалось, должна была прямо механически шерстить в жилах, в которых она проходит... Впечатление было неприятное. Утешало немного лишь то, что это были не какие-нибудь насекомые, а водоросли, трава.
   -- Приступ скоро должен кончиться. Теперь у больного 40--41® жара. Кровяные шарики, захваченные бациллами, будут, наконец, ими совершению разрушены; приток пищи бациллам прекратится и они распадутся на зародыши, лихорадка опадет, а человек останется с ощущением страшной слабости. Еще бы, сколько потеряет он лучшей части своей крови! Вот капля крови, взятая по окончании приступа. В ней вы видите палочки, уже освободившиеся из кровяных шариков. Замечаете, как некоторые палочки уже начинают распадаться на зерна? Внутри их ясно обозначаются 2, 3, 4 зерна, которые еще немного -- и отломятся одно от другого, распавшись на отдельные споры. Конечно, я вам показывал наиболее удачные препараты, с наибольшим скоплением зародышей. Если же вся кровь больного была бы захвачена ими и все шарики ее подверглись бы их нападению, то человек задохся бы к концу первого же приступа. Если не лечиться, то разложение крови, или, лучше, разрушение кровяных шариков бациллами идет все дальше и дальше, и, наконец, наступает смерть.
   -- Какое же средство против лихорадки?
   -- Самое верное -- все тот же хинин. Но, как показывает микроскоп, хинин убивает бациллу лишь в состоянии палочки. Зерна же избегают его влияния. Поэтому хинин, принятый за несколько часов до приступа лихорадки, предупреждает его, разрушая развивающиеся палочки; принятый же в то время, когда озноб уже проявился, он опаздывает своим действием и оказывается бессилен против палочек, уже окрепших и готовых распасться на зерна.
   -- Почему же приступы так периодичны и разделяются столь правильными промежутками времени?
   -- Течение болезни собственно такое. Человек захватывает зародыши бацилл легкими. Белые шарики крови имеют свойство захватывать микроорганизмы, попадающие в кров, и некоторые из них уничтожать. Против некоторых же они бессильны и лишь способствуют их распространению в крови, служа им первою почвою, в которой происходит их приспособление к новой среде. Тут зародыши вырастают в нити, распадающиеся потом на микроскопические зерна -- споры. Когда эти зародыши бацилл, в виде зерен, налипают на красные кровяные шарики, появляется озноб. Затем споры и зерна растут в палочки, и в это время озноб усиливается. С распадением кровяных шариков озноб падает и является общая слабость. В это время взрослые палочки образуют внутри себя споры и опять распадаются на зерна. В тот же момент, когда освободившиеся споры готовы опять облепить красные кровяные шарики, привлекающие их, быть может, своим запасом кислорода, -- готов возобновиться и приступ озноба. Отсюда периодичность припадков.
   -- А что вы скажете о проказе? Теперь я не вижу прокаженных, как прежде, всюду на базаре.
   -- Да, их теперь стараются держать в приютах, только их все-таки еще немало попадается в окрестностях города. В Иерусалиме три приюта, все даровые. Главный между ними -- св. Лазаря протестантский, великолепный двухэтажный госпиталь, в котором поддерживается рачительнейшая чистота. Ухаживают за больными женщины, но больные, кажется, не любят этого приюта, ибо в нем слишком навязчиво стараются расположить их к лютеранству. Болезнь зарождается, как кажется, иной раз самостоятельно: из селений прямо приходят больные из семей здоровых. Замечательно, что горожане ею не заболевают, кроме, конечно, случаев прямого заражения. Первые проявления болезни обнаруживаются в возрасте 12--20 лет: дети прокаженных, сами прокаженные от чрева матери, имеют совершенно здоровый вид до этого возраста. Первыми поражаются пальцы рук и ног. На их суставах появляется белый мучной налет. Пораженные части начинают иссыхать, как бы обтаивать; вместо сустава, на пальце образуется черная, точно обкусанная, гнилушка. Затем сохнет кисть, рука до локтя и т. д. На лице кожа приобретает особый больной бумажный цвет; на ней появляются бородавки, понемногу сливающиеся в коросту. Голос делается хриплым. Все чувства больного притупляются. Прикосновение раскаленного железа вызывает лишь слабую боль. Больной становится вялым и безучастным ко всему. Вид больного, которым проказа овладела совершенно, тягостен и ужасен. Это -- дышащая, сопящая масса, с объеденным распухшим лицом, с высохшими руками и ногами, потерявшими вид органов человеческого тела. И в этом состоянии больной может жить года, пока проказа не разрушит каких-нибудь важных органов или не захватит дыхания. Живут прокаженные редко долее 40 лет. Болезнь эта пока считается неизлечимой, но уходом и чистотой можно замедлить ее развитие, а некоторые средства до некоторой степени прямо действуют на нее. Здесь в больнице заразился монах-католик. Его пробовали лечить наружно салициловым натром -- бугорки и шишки заметно расходились от этого лечения. Конечно, проказа -- болезнь несомненно заразительная.
   

На Русских Постройках

   ИНОСТРАНЦЫ ЧАСТО указывают на рост русских учреждений в Палестине и склонны даже преувеличивать его, поражаемые внушительной внешностью Русских Построек. Постройки эти кажутся им созданием постепенным, свидетельствуют о долголетних усилиях и, значит, о неослабляемой энергии своих строителей, поддерживаемой некоторыми особыми целями. Это, однако, не совсем так. Русский Царь и русский народ сразу дали огромные средства. Тридцать лет тому выстроены были массивные здания Русских Построек и с той поры на пять лет настало для них мертвое время. Лишь в последние годы они оживились опять и на них появилось то, чего никогда на них не было -- организация, имеющая опоры, средства и ясные цели. Но сколько времени пришлось этого ждать! Потребовалось пятьдесят лет борьбы и учреждение частного общества, чтобы заставить нас решительно разобраться в полувековой неурядице и из развалин вывести свежий росток.
   До сороковых годов нынешнего столетия русские поклонники, приходя в Св. Землю, поступали под надзор и попечение и, можно сказать, в обладание греческого духовенства; оно имело даже и право наказания их. В 1839 г. было учреждено консульство в Бейруте, но при тогдашних средствах сообщения от Бейрута до Иерусалима было 7--10 дней пути, и бейрутский консул был совершенно ничто для Иерусалима. Когда в 1841 г. Пруссией и Англией был совместно учрежден протестантский епископат в Иерусалиме, то это побудило и нас подумать о положении православия в Св. Земле и о русских поклонниках в ней. Канцлер Нессельроде составил план, в котором, по обычаю дипломатической школы, к которой он принадлежал, шансы верного успеха сочетались с выгодами полной безответственности: в Иерусалим предположено было послать духовное лицо, которому поручалось войти в доверие местного духовенства, собрать нужные сведения, сообразить необходимые меры и донести об всем этом через бейрутского консула. Все это, по предположениям министерства, должно было оставаться глубокой тайной для местного духовенства, и посылаемый должен был ехать в Иерусалим в качестве простого поклонника. Для этого назначения был выбран архимандрит Порфирий, человек ученый по призванию. Целый год ему пришлось ожидать в Петербурге окончания пререканий между ведомствами по поводу своей секретной поездки и расходов на нее. Греческое духовенство, вероятно, уже не один месяц знало все подробности этого секретного дела, когда архимандрит Порфирий, наконец, отправился из Петербурга. Ради секретности его поручения, однако, министерство иностранных дел отказалось выдать ему от себя заграничный паспорт и строго запретило останавливаться в Константинополе в доме посольства. Здесь, на берегах Босфора, архимандрит Порфирий, после новых четырех месяцев ожидания, получил инструкцию и при ней "советы" министерства иностранных дел. Этими советами архимандриту Порфирию предписывалось: избегать всего могущего обратить на его поступки напрасное внимание, но равным образом чуждаться излишней таинственности, обходясь со всеми ласково и простодушно. "Таков наилучший способ, -- замечает министерство, -- убедить самых недоверчивых людей, что, если он и в самом деле имеет поручения, то в них не кроется ничего опасного или недружелюбного к кому бы то ни было". Затем архимандрит Порфирий должен был "приветливо слушать рассказы и сознания туземцев, но не тревожа ничьей совести слишком настойчивыми расспросами"; он должен был собрать сведения и "беспристрастно сообразить, до какой степени основательны взаимные жалобы духовенства разных вероисповеданий, но, вместе с тем, в беседах с палестинским духовенством ограничивать свои речи самыми простыми и доступными истинами"; заключительным советом был совет "не увлекаться собственными соображениями, кои часто могут быть неудобоисполнимы и бесполезны". Очевидно, что при такой массе ума и изворотливости, какая потрачена была министерством на изобретение оговорок к будущему поведению архимандрита Порфирия, последнему потребовалось бы вдвое более ума и смелости почина, чтобы, несмотря на все это, сделать что-нибудь для пользы самого дела! В действительно практической части "советов" заключались предписания -- собрать на месте сведения "о ходе образования духовного юношества и об употреблении сумм, пересылаемых из России", а также об успехах инославных миссионеров.
   Я остановился на этих советах потому, что ими характеризуется отношение министерства иностранных дел к делу духовной миссии в Иерусалиме на последующее время. Главные черты этого отношения -- предубеждение и недоверие ко всякому лицу не своего ведомства и всегдашняя готовность отложить и даже пожертвовать делом, как только, начиная осуществляться практически, оно вызывает о себе чьи-нибудь разговоры.
   Поездка арх. Порфирия была, однако, не без пользы, и он привез требовавшиеся сведения. В 1847 г. он вторично поехал в Иерусалим начальником уже официально признанной духовной миссии. Поставлена была эта миссия, однако, так, что начальник ее был просто ученым секретарем иерусалимского патриарха и ничем иным. Это признало само министерство иностранных дел в 1855 г., когда, ходатайствуя о награждении арх. Порфирия, оно следующим образом перечисляло его заслуги за семилетнее пребывание в Палестине: он, первое, оказал особенную пользу склонением Иерусалимского патриарха к сбережению казны Святогробской; второе, снабдил семь палестинских церквей ризницею; третье, способствовал основанию учебного управления с правильным делопроизводством, причем учреждена патриаршая школа в Крестном монастыре и народные училища в Рамле, Лидде, Сальте и Бет-Сауре, и четвертое, его стараниями учреждена арабская типография при патриаршей кафедре. Все это нелегкие организаторские труды, и греческие патриархи, конечно, и доселе не прочь были бы иметь при себе на средства русской казны таких деятельных помощников, пускай они бы и назывались при этом начальниками русской духовной миссии.
   Таким образом, и к делу духовной миссии был приложен принцип Пенелопиного неусыпного труда: она существовала, но только как декорация; ее дело было начато, но тут же до конца разделано теми же руками, которые его начали.
   В шесть лет, от 1857 до 1863 г., когда начальником миссии был Кирилл, епископ Мелитопольский, в Иерусалиме совершилось много перемен. Явился Палестинский Комитет для постройки странноприимных домов для русских поклонников, учреждено было консульство и консулу, как уполномоченному Комитета, было поручено хозяйственное распоряжение на Русских Постройках. Начальнику духовной миссии предоставлен был лишь духовный надзор за поклонниками и удовлетворение их духовных нужд. Инструкции не определяли точно взаимных отношений консула и начальника духовной миссии, и из-за них не замедлила завязаться борьба. Консул стремился превратить начальника духовной миссии в простого настоятеля консульской церкви, начальник же духовной миссии не мог отказаться от всего, что давало его посту живое и широкое значение в крае и самостоятельность положения в качестве представителя Российской церкви перед лицом местной православной иерархии.
   Министерство иностранных дел взяло верх, и епископ Кирилл был отозван. Вместо него был назначен архимандрит Леонид, недавно скончавшийся настоятель Троице-Сергиевской лавры. Ему пришлось пережить очень тягостных два года. Пользуясь несогласиями высших, второстепенные члены миссии вышли из повиновения у своего начальника, в течение двух месяцев всячески испытывали его терпение и дошли, наконец, до того, что в отсутствие арх. Леонида был ими открыт его письменный стол, сняты копии с его переписки, в которой находились вещи, очень неприятные для греков, и копии эти переданы в патриархию. Это безумие характеризует все ему предшествовавшее. Для разбора и выяснения этого дела был назначен архимандрит Антонин, бывший настоятелем посольской церкви в Константинополе, который и остался на месте архимандрита Леонида, когда последний оставил Иерусалим. С той поры во всех столкновениях начальника русской духовной миссии с иерусалимской патриархией, во всех многочисленных начинаниях архимандрита Антонина ему постоянно указывалось, что он есть не более как настоятель консульской церкви и с этим должен сообразовать свое поведение. Иерусалим таким образом совершенно приравнивался Парижу, Лондону и другим светским столицам. В 1879 г. предполагалось миссию даже закрыть, но, к счастию, это было осуществлено лишь на бумаге, а не на деле. С оживлением у нас в 80-х годах интереса к Св. Земле, с увеличением числа поклонников, значение миссии и заслуги ее начальника сами собой выдвинулись вперед. В указе о Высочайшей награде архимандриту Антонину за его труды, он был наименован начальником нашей духовной миссии в Иерусалиме, и с этого времени последняя вновь получила свое официальное бытие.

* * *

   Так шла борьба с одной стороны -- за преобладание, с другой -- за самостоятельность. Кроме счетов с духовной миссией, у консула на руках были еще отношения к патриархии и заботы о поклонниках. Консулу, отвергавшему в начальнике русской духовной миссии самостоятельность положения и отрицавшему его миссионерские обязанности, было естественно считать носителем этих обязанностей только греческого патриарха. Ведь не консулу же оставалось быть миссионером в самом деле?! Ничего иного греческой патриархии, конечно, и не желалось. Она хотела иметь свободу пользоваться своим положением на берегах "золотой реки русских пожертвований" и эта свобода за нею признавалась фактически. На указания же консула ее невнимания к интересам православия в стране она имела полное право ответить: "А вам какая печаль -- это мое дело и ничье больше". Так как консул за отказом патриархии от ее обязанностей принять их на себя не мог, как бы ни досадовал при этом на патриархию, то, очевидно, для последней более удобного посредника с многощедрой Россией, чем консул, не существовало, ибо именно он был совершенно бессилен перед нею и был не более как полицейский приставник патриархии при русских поклонниках.
   Остается вопрос о поклонниках.
   В 1859 г. была учреждена Палестинская Комиссия (сначала Комитет) для сбора пожертвований на сооружение русских странноприимных домов в Св. Земле. Комиссия собрала 500,000 р., выбрала около Иерусалима -- и нужно признать, выбрала действительно превосходно -- место для построек, выстроила огромные здания, здания эти были переданы в управление консула и -- комиссия исчезла из Палестины. На ремонт здании отпускались ею деньги столь скудные, что консул Д. Н. Бухаров среди поклонников собирал на новые занавеси в дворянских нумерах, отлагая до другого года и другого наезда поклонников добавку в этих нумерах нужного числа стульев. Когда недавно переделывались рамы старого корпуса Построек, то вынутые их части имели вид железнодорожных шпал, разбитых и размятых при крушении поезда, до того они были гнилы и трухлявы. Помещений для поклонников было недостаточно и их набивали по тысяче человек в здание, построенное на 400 ч. Выгребных ям не существовало вовсе, и турецкое градоправительство, само живущее среди всегдашней вони и грязи и обтерпевшееся в ней, настойчиво, но тщетно, требовало от Комиссии их устройства. Происходило это все вовсе не от недостатка средств у Комиссии -- в 1889 г. ее капитал возрос до 250,000 р. -- а от ее решения образовать из своих доходов сумму, одни проценты с которой окупали бы содержание всех Русских Построек, т. е. давали бы ежегодно 25,000 р. Комиссия, как видно, желала "обеспечить" существование Русских Построек, как будто мыслимо было предположить, что православная Россия может когда-нибудь так оскудеть интересом к Святым Местам, что перестанет жертвовать на них. Если же это и случилось бы когда-нибудь, то с тем вместе исчезла бы всякая нужда и в самих Русских Постройках, а с ними и в расходах на их содержание. Отношение Палестинской Комиссии к положению православия, все более и более падавшего в Палестине, к духовным запросам поклонников и охрана их от обирательств, под видом сборов на Св. Места, определились отношением ко всему этому консула, т. е. все это было признано правом и обязанностью греческой патриархии.
   В 1882 г., под председательством е. и. в. великого князя Сергея Александровича, образовалось Православное Палестинское Общество, которое приняло на себя задачи, отвергавшиеся Палестинской Комиссией. Возник на Русских Постройках внутренний разлад: кроме консула и духовной миссии, явилась третья величина -- частное общество. Борьба началась уже не между двумя, а между тремя сторонами. Общество просило у Комиссии пустое место на дворе Русских Построек, желая выстроить на нем новую странноприимницу для поклонников, давно необходимую. Комиссия отказала. Общество предложило тогда выстроить на свои средства здание и передать его в ведение Комиссии. Комиссия отказала и в этом, соглашаясь на прием от общества лишь денег на этот предмет, но тут отказалось уж Общество. Общество, однако, получило перевес в самой своей деятельности над бездеятельной комиссией. В течение десятка лет оно построило в Палестине две церкви, две странноприимницы, открыло два пансиона для образования учителей и учительниц для своих сельских школ, учредило две амбулаторных и десять школ и издало несколько десятков томов древних русских и иноземных паломников, путеводителей и отдельных сочинений, посвященных описанию и истории Палестины. Вместе с тем оно занялось нуждами наших поклонников, удешевило им проезд в Св. Землю(*), устраивает чтения для них в долгие зимние вечера и по силе возможности охраняет их от разных доброжелателей собственного кармана, которых немало в Палестине.
   Общество, естественно, переросло своим значением комиссию, и в 1889 г. ему переданы были вместе с наименованием "Императорского" и все дела и капиталы комиссии. Консулу оставлены политическое представительство и обязанности полицейско-административного надзора; духовная миссия получила целый отдельный корпус, состав ее увеличен, духовная опека паломников поставлена ей высокою задачей. Палестинское же Общество, кроме своих общих целей, ведает все внутреннее хозяйство Русских Построек, следя за всеми подробностями быта поклонников.
   

Православные, католики и протестанты

   О ТОМ, как и что делается в Палестине русскими, частью говорилось раньше, частью и подробнее будет сказано мною, когда рассказ мой дойдет до Назарета. Теперь же я хочу поговорить о тех, у кого им приходится оспаривать успехи православия в Палестине.
   О Палестине у нас думают, как о стране полузавоеванной православием. "Это ведь исконная земля Византии и если не вся она православная, то наверно на половину православная". Греческий Восток, греческая церковь -- эти беглые выражения сыграли свою службу нынешним грекам. Опираясь на их силу над толпою, греки выставляют себя хозяевами Св. Земли, в которой русские должны останавливаться у черты, им греками указанной. Греки ограничивают для русских даже дело благотворения, ибо, как недавно выразился патриарх Герасим, благодеяние, оказанное арабскому населению не через патриархию, "подрывает престиж патриархии". Даже сюда успело проникнуть различие по национальности...
   Чувствуя за русскими право потребовать проверки, на что же расходуются русские пожертвования, греки из всех народностей, состязающихся в Палестине, французов, немцев, англичан, итальянцев, более всего неприязненны именно к русским. Появление в Иерусалиме англиканского епископа и католического патриарха не так встревожило патриархию, как учреждение русской духовной миссии. Первым патриархия дала укрепиться в стране почти без всякого сопротивления -- прямых столкновений на святых местах, конечно, я не считаю -- русской же миссии в Иерусалиме пришлось вынести упорную борьбу в течение целого полувека, прежде чем миссия эта почувствовала свое существование прочным.
   Русские более всего возбуждают греков тем, что, перестав наконец убеждать и уговаривать, стали сами делать для упрочения православия в Палестине то, что греки оставляли без исполнения. Страшит греков при этом, конечно, не боязнь сделаться изгоями в своем собственном деле, а боязнь, что "золотая река пожертвований, идущих из России", изменит свое направление. Греки ничего лучше не желали бы, как если бы русские взяли на себя все обязанности патриархии по отношению к православным Палестины, но с тем все-таки, чтобы доходы с поклонников и пожертвования из России шли своим чередом в уготованные ими сокровищницы Святогробского братства.
   Нужно знать, что без разрешения патриарха русские, что называется, шага ступить в Палестине не могут. Разрешение это необходимо для постройки церкви, больницы, странноприимницы и открытия школы, т. е. для всего, что составляет первые нужды для каждой религии и поклонничества.
   Разрешение это дается не всегда -- в русском доме близ св. Гроба церковь до сих пор не разрешена к открытию, хотя уже два года как совсем готова -- и должно быть выхлопатываемо у патриархии.
   Те, кто желает построить для православных Палестины школу или церковь и исполнить относительно их обязанности патриарха, должны получить у последнего право на это. Тут нежданно и встречают эти благие намерения камень преткновения.

* * *

   О христианской пропаганде в Палестине нужно сделать два общие замечания.
   Пропаганда направляется преимущественно на женщин и на девочек, а не на мужчин и мальчиков. Этому научил миссионеров опыт и наблюдение. В здешней семье влияние женщины обыкновенно бывает сильнее влияния мужчины. Последний часто оставляет дом: если он не работает в поле, то сидит где-нибудь на базаре, упиваясь сплетнями и пересудами и ожидая, не угостит ли кто его наперстком горячего кофе, -- чашечки, в которых подается здесь кофе, чуть больше наперстка. Женщина же вечно возится с детьми дома, а если и идет куда-нибудь за водой или дровами, то дети следуют за ней, держась за ее лохмотья и прячась в них при встрече с людьми, которые слишком пристально посмотрят на них. При том мужчины сравнительно с женщинами совершенно равнодушны к вопросу религии -- лишь бы справить все расходы, которые требуются с них правительством и вседневной жизнью, о религии же и душе они вспоминают как о вещи, которую можно при случае продать довольно выгодно пастору. Поэтому и выходит обыкновенно так, что какой религии следует мать, ту же религию принимают и ее дети, когда получают возможность выбрать религию по личной склонности. Дети же отца-католика -- овцы, не нашедшие еще своего пастыря.
   Другое замечание: и католичество, и протестантизм нападают в Палестине не на магометанство, а на православие и с ничтожным успехом на иудейство. Магометан они трогать опасаются, ибо турецкое правительство резко восстало бы против того. До сих пор не было в Палестине случая перехода магометанина в христианство. В Дамаске несколько лет назад один магометанин выказывал намерение окреститься по убеждению в превосходстве христианства над исламом, но однажды его нашли повешенным в одной из пристроек мечети и объявили самоубийцей. Муллы и паши очень ревниво смотрят за правоверными. Православное же население здесь совершенно беззащитно и открыто прозелитизму. Среди него инославная пропаганда и ищет новых последователей своих исповеданий.

* * *

   Когда в 1099 г. крестоносцы овладели Иерусалимом и поставили в нем своего латинского патриарха, патриарх греческий должен был удалиться на остров Кипр, тогда еще подвластный Византии. Латинский патриархат просуществовал в Иерусалиме до 1187 г. В этом году Иерусалимское королевство крестоносцев пало, Иерусалим был взят Саладином и патриарх латинский Гераклий, -- о котором Вильгельм Тирский отзывается так, что чем меньше о нем говорить, тем лучше, -- оставил Палестину со всем католическим духовенством. Лишь в 1848 г. латинский патриархат в Иерусалиме был восстановлен и вновь назначенный папою патриарх Иосиф Валерга отправился в Палестину.
   Политическое положение двух патриархов, греческого и латинского, не одинаково. Первый -- турецкий подданный -- официально признается турецким правительством за представителя всех православных Палестины; второй же такого признания не имеет и потому не может прямо сноситься с Портой по делам своим и католического населения. Для него обязателен посредник, которым до сих пор был французский консул.
   Своими нынешними успехами в Палестине католичество обязано больше всего Иосифу Валерге. До 1848 г. из католического духовенства в Палестине существовал только один францисканский орден, бывший прямым подобием нынешнего святогробского братства. Францискане имели исключительное право сбора пожертвований на Св. Землю и исправно собирали эти пожертвования для своего монастыря. Валерга разбудил их. Он оказался человеком железной воли, который не напрасно прошел суровую школу миссионерства в Персии и Месопотамии. Опорным пунктом своей деятельности он выбрал не Иерусалим, а небольшую деревушку Беит-Джалу, в семи верстах от него, именно потому, что в этой деревушке не было ни одного католика и население было сплошь православное. По местным поверьям, деревня эта находилась под особым покровительством Св. Девы и мусульмане боялись селиться в ней, опасаясь несчастий и болезней.
   Валерга завел в Беит-Джале школу и учительскую семинарию и теперь из 3,000 населения деревни одна пятая -- католики.
   Иерусалим был намеренно оставлен Валергой на первое время как будто без внимания.
   "Когда кругом по стране, -- говорил он, -- повсюду возникнут наши школы и монастыри, Иерусалим сам упадет к нам в эту сеть".
   Благодаря этому, его деятельность долго оставалась незамеченной и без отпора, когда же греки хватились, то основали, по примеру Валерги, учительскую семинарию в Крестном монастыре, превратившуюся, однако, в рассадник святогробцев. На лучшее греки оказались неспособны, и едва ли еще не их религиозному рвению следует приписать тот ружейный выстрел, который едва не положил на месте аббата Моретена, при совершении им одной из первых латинских месс в Беит-Джале.
   С течением времени центром католической пропаганды на восточном побережье Средиземного моря сделалась не Палестина, а Сирия и в ней Бейрут. Там у католиков множество духовных и учебных учреждении, даже университет, и отцы-иезуиты действуют открыто. В Палестине иезуитов, как кажется, нет и тут применяются только их воззрение, что главный догмат христианства -- признание верховного главенства папы. Только это одно признание и требуется от новообращаемых, в обрядах же и даже в основных догматах веры допускаются всевозможные отступления по соглашению или попущению. Эти соглашения: -- унии -- являются у католиков любимейшим средством уловления "духовных овец". На Востоке существуют целых семь разрядов унитов католической церкви:
   1)Униты греческого обряда -- греко-католики, 2) униты-армяне -- армяне-католики, 3) униты-марониты, 4) униты-сирийцы -- мельхиты, 5) униты-халдеи, 6) униты-копты и 7)униты-абиссинцы.
   Для миссионеров во всей силе остаются постановления окружного послания папы Бенедикта XIV от 1755 года. Постановлениями этими предписывается, чтобы миссионеры не только не вводили ничего нового в богослужение восточной церкви, но, если потребуется, чтобы и сами оставляли латинский обряд и служили по восточному чину. Папа принимает все, чему учит православная церковь, допускает даже чтение Символа веры без "и от Сына", лишь бы не осуждалось учение римской церкви о главенстве папы: достаточно, если православные только богословски будут признавать исхождение Св. Духа и от Сына. Не нужно особенно настаивать -- так требуют эти наставления -- на римском учении о чистилище и совершение литургии на квасном хлебе можно считать вполне правильным. Словом, нет догмата, которым римская церковь не согласилась бы поступиться, лишь бы было признано главное -- верховная власть папы. Дальнейшею ступенью для приближения униатов к католичеству служат религиозные конгрессы, на которых "обсуждаются" спорные догматы, конечно, в духе строго католическом, и таким образом религиозная совесть униатов понемногу приготовляется к полному подчинению римскому престолу. Так, в 1893 г. в Иерусалиме назначен Reunion eucharistique, т. е. конгресс, на котором будет обсуждаться вопрос о пресном и квасном хлебе при причащении. Ради прямой цели подобных конгрессов -- воздействия на впечатлительность колеблющихся -- они обставляются необычайно торжественно, съезд бывает многолюден, его процессии пышны и великолепны, -- словом делается все, чтобы величие и земная сила католичества представились населению в яркой, убедительной картине. Результаты придут сами. Средства пропаганды у римской церкви громадны и в людях, и в деньгах. В одной Франции имущества духовных ассоциаций составляли в 1881 году сумму в 712.538,980 франков. Пожертвования многочисленны и щедры. В 1886 году папа Лев XIII подарил исключительно на дело обращения схизматиков 500 тыс. фр. Миллионные сооружения католиков в Сирии и Палестине все почти начаты с ничтожными деньгами, и тем не менее довершены все-таки до конца, поддержанные пожертвованиями частных лиц.
   Преимущество католиков над православными в людях видно из следующей таблички:
   
   В Палестине приходится:
   
   У латинян, на 14,000:
   У православных, на 27,500:
   
   Епископов.................. 2
   Епископов ............... 9
   
   Священников до............150
   Священников до..........100
   
   Остальных деятелей до.....450
   Остальн. деятелей до.....100
   
   При этом, опуская ничтожество богословского и миссионерского образования и дисциплины у греческого духовенства сравнительно с католическим, надо заметить, что из указанных 600 латинян лишь 26 туземцев и до 30 туземок, тогда как из 209 православных -- европейцев не более 15 человек!
   В 1848 году католиков в Палестине было 2,000 человек, теперь их 14,000 человек. Школ, приютов, ремесленных и земледельческих школ латинских считалось в 1890 году -- 75 с 4,736 учащимися, в том числе 2,562 девочки.
   Главное из этих учебных учреждений -- учительская семинария Валерги в Бейт-Джале. В ней всего 25 учеников, выбираемых самим патриархом среди арабских мальчиков. Двенадцать лет проводят они в стенах семинарии, совершенно разобщенные с их семействами, чтобы перевоспитание их было полнее. Первые пять лет посвящаются латинскому языку и далее все преподавание идет на нем. Семинария приготовляет миссионеров, но в ней не пренебрежены и светские искусства, как музыка и рисование. Приор ее -- араб из воспитанников этой же семинарии. Многие профессора -- ее же воспитанники. Конечно, это учреждение, прочно ставшее на ноги. Во время осмотра я спросил приора, есть ли у них в селении школа для мальчиков? -- "О, да!" -- "А для девочек?" -- "О, конечно". Я удовольствовался тоном этих ответов и о подробностях не расспрашивал.
   Прямо бьет в цель греко-католическая семинария св. Анны в Иерусалиме. Ее назначение создавать не миссионеров католичества, а совратителей в унию в расчете, что, если сам новообращенный не будет крепок в католической религии, то сын его будет наверно и навсегда отторжен от православия. Начальник ее, Л. Федерлин, прямо говорит, что латинские священники не могут мечтать быть священниками-учителями в селениях исключительно православных, значит надо послать в эти селения таких священников, обряды которых не могли бы возбуждать против них предубеждения у селян. Вполне логично, конечно.
   Кроме имени Валерги, в Палестине надолго запомнится имя А. Ратисбонна. Ратисбонн дополнил средства и пути, которыми шла пропаганда, направляемая Валергой. Еврей по рождению, он сначала питал особенную ненависть к католической вере, но чудесное явление Богородицы в римской церкви С. Андрея делле Фратте обратило его к христианству. Вместе с братом своим он основал Общину Сестер Сионской Божией Матери (Soeurs de Notre-Dame de Sion), имевшую первоначально главным назначением своим обращение в латинство евреев, но целью этой ее деятельность никогда не суживалась.
   Ратисбонн вооружил католическую пропаганду в Палестине содействием женского сердца, его чуткостью и самоотвержением, которые привязали к католичеству сотни новообращенных крепче, чем проповеди и деньги иезуитов. Кроме того, Ратисбонн в учреждениях своих заботился не об одном спасении душ "черных дьяволов" но и о том, чтобы просветить их сведениями, полезными для их земной жизни, и помочь им в болезнях.
   Учреждения Ратисбонна находятся в Иерусалиме и в Аин-Кариме, в семи верстах от Иерусалима; место это известно у русских поклонников под именем Горней и считается родиной Иоанна Крестителя.
   В Иерусалиме монастырь Сионских Сестер посещается часто потому, что в церкви его находится арка "Ессе Homo" -- "Се человек", с которой Пилат велел показать Христа народу. При монастыре находятся: сиротский приют, платный пансион, школа для девочек не латинского вероисповедания, то есть магометанок, православных евреек и т. д.; школа для мальчиков, амбулаторная и бесплатная аптека. Всего у сестер здесь воспитывается около 180 детей.
   В Аин-Кариме у сестер находится прекрасный и огромный дом с девятью десятинами земли. Здесь воспитываются до 50 девочек и ведется образцовое хозяйство.
   Кроме всяких приспособлений, тут заведена школа земледелия и плодоводства. Затем обычные -- школа для детей и амбулаторная. С шестидесятых годов у Сионских Сестер воспиталось более 1,200 девушек, среди которых много православных и магометанок.
   -- Более всего мы остерегаемся, -- говорила мне сестра, моя проводница в Аин-Кариме, -- дать нашим детям такие привычки и вкусы, которым они не могут найти удовлетворение в скромной жизни, предстоящей им. Мы стараемся сделать их добрыми и послушными, приучаем к чистоте и скромным манерам, учим рукодельям, затем Евангелие, чтение, немного арифметики -- вот почти и все. Для них этого вполне довольно и действительно делает их жизнь счастливее.
   В пансионе Иерусалимском, куда воспитанницы принимаются за плату, образование дается по программе институтов, с музыкой и живописью.
   Направление воспитания видно из того, что, по завещанию Ратисбонна, воспитанниц нарочно выводят для прогулок в город, чтобы население привыкало видеть своих детей под защитой католиков, хотя среди детей этих много православных, евреек и магометанок.
   Ратисбонном основана в Иерусалиме еще мужская ремесленная школа св. Петра. В ней преподаются ремесла: хлебопекарное, башмачное, столярное, малярное, портняжное, токарное, переплетное, каменотесное, резьба из оливкового дерева, литография и мастерство часовых дел. Одно это перечисление предметов покажет всякому важность этой школы для страны, страшно нуждающейся в ремеслах. В каждом ремесленном заведении Палестины воспитанники этой школы в особом почете и понятно, что она всегда переполнена.
   Рост учреждений Ратисбонна видеть не трудно: когда, в 1856 г., впервые приехало в Иерусалим несколько сестер Сионской Общины, они жили в жалком домишке близ Дамасских ворот; в расходах они были так стеснены, что даже столы и стулья у них были сделаны из ящиков, в которых пришел из Европы их багаж. Теперь же одни здания учреждений Ратисбонна стоят около трех миллионов франков.

* * *

   Виды на Сирию и покровительство католикам на Сирийском побережье давно сделались традицией политики Франции. Произошло это как-то странно: покровительство католикам явилось не потому, что Сирия нужна была чем-нибудь Франции, но, напротив, виды на Сирию родились из долговременного покровительства там католикам и из того почетного положения, которого сумела добиться в Сирии французская дипломатия. При некоторой политической невоспитанности легко захотеть сделаться полным хозяином там, где уже имеешь право или возможность запрещать.
   Теперь это общее покровительство всем католикам без различия национальностей грозит ускользнуть из рук Франции, хотя относительно церкви французская республика на Востоке держится совсем иной политики, чем у себя дома, и, изгоняя распятие из своих европейских школ, дает субсидию, например, монастырю Сионских Сестер в Иерусалиме и поддерживает иезуитов, -- дух национальности начинает разделять латинство. Немцы-католики стремятся отделиться под покровительство германского консула; недавно один немец-францисканец в Назарете сделал попытку передать купленный им дом не ордену, считающемуся по национальности итальянским9, а Германии; попытка, впрочем, кончилась неудачей. Итальянское правительство желало бы вывести латинские школы на Востоке из-под надзора католического духовенства. Австрия и теперь уже готова принять на себя ускользающий от Франции протекторат над католическими интересами.
   Поэтому для Франции были очень опасны недавние переговоры Ватикана с Портой об официальном признании ею латинского патриарха в Иерусалиме. Удайся эти переговоры, и Франция, которую уже теперь все клерикальные органы громят за союз с схизматической Россией и в пику которой устраиваются ежегодные караваны в Св. Землю для принесения Богу покаяния за преступления республиканского французского правительства против латинской церкви10, эта республиканская Франция останется в Сирии без клиентов и будет наполовину вытеснена из так называемого Восточного вопроса, в котором останется с одним Египтом и Суэцем.

* * *

   Вещественные приобретения протестантской пропаганды в Палестине очень значительны -- в Иерусалиме они на каждом шагу: на Сионе стоит англиканская церковь Христа, при которой находятся школа, больница и приют; затем пансион для девиц -- Талифа-Куми и больница Кейзервертских диаконисс, сиротский приют Шнеллера, дом прокаженных, странноприимница Иоаннитов, Мариинская детская больница. С 1869 г. султан подарил Пруссии Муристан, развалины огромного монастыря-конвента Иоаннитов, занимающие обширное место среди города близ храма Св. Гроба. Тогда же подарил прусскому королю участок рядом и греческий патриарх. Этот участок просила у патриарха Россия, но греки предпочли отдать его лютеранам, следуя своему давнему завету -- не впустить русских в черту города. Протестантские школы, церкви и больницы вырастают в Палестине всюду рядом с подобными же учреждениями католиков. В Бейруте, опорном пункте протестантизма, так же, как и католичества, существует у него, кроме нескольких низших школ, американская коллегия-университет для мальчиков и институт для девушек, оба превосходно обставленные. Видимо, протестанты располагают большими средствами -- особенно щедры пожертвования американцев. Польза в смысле распространения знания и прямой помощи приносится ими населению большая, но во всем этом как-то не чувствуется религии; много рвения, труда и самопожертвования, но Божество не осязается во всем этом и дело растет не из себя, а исключительно ежегодным притоком денег из Америки и англичан с немцами из Европы.
   Таким образом, протестантизм приобретает в стране все большее и большее значение, как собственник крупных поместий, многих школ, больниц, приютов и т. д.; но в самом населении он как-то не укореняется, и если бы все духовные учреждения протестантов вдруг были ими переданы своим ученикам из местных арабов, то вероятнее всего последние передали бы их православным или католикам и сами стали бы ходить в православную или католическую церковь.
   Протестантизм не охватывает собою тех влечений и запросов пылкой души араба, которым он в религии ищет удовлетворения. И православие, и католицизм гораздо понятнее арабу, ибо они сердечнее и больше увлекают фантазию и своим особенно высоким и умиленным поклонением Богородице, ангелами, всегдашними посредниками между греховностью человека и милосердием Божиим, и, наконец, великим заветом измождения плоти, который для чувственного Востока кажется особенно вразумителен и свят. Все это прямо отрицается протестантизмом, который, вдобавок, смеется над иконами, изображающими его же высшие святыни. Протестантизм в Палестине поэтому не имеет будущности, как ни велики его средства и сооружения. Вся история его и положение в стране рисуются примером Хеврона, где для одной семьи протестантов был поселен пастор с семьею. Всех же протестантов-туземцев в Палестине считается около 2,000 чел., хотя в школах протестантских учится более 1,300 детей.
   Все это прекрасно сознается самими протестантами, и со стороны англиканского епископа в Иерусалиме Блейса вовсе не одной пустой и чрезмерной любезностью были слова, сказанные им патриарху Иерусалимскому Никодиму: "С тех пор, как в Назарете появились русские со своими школами, мы там ничего не можем делать".
   Протестантская пропаганда появилась в Палестине всего в 1841 г., когда было учреждено совместное англо-прусское епископство в Иерусалиме. Назначение епископа делается поочередно то Англией, то Пруссией, причем преемства в направлении духовной политики нет никакого и даже не может быть. Англиканская церковь по своему духу, по уважению к преданию и склонности к торжественной обрядности, пожалуй, ближе к православию, чем к лютеранству. Английские священники и не стесняются высказывать это. Еще недавно епископ Блейс обратился к подчиненным ему двадцати четырем миссионерам с пастырским посланием, в котором выговаривал им за то, что они не ведут пропаганды среди магометан, а действуют против православия, что решительно не одобрялось епископом. Американцы часто первый свой визит в Иерусалиме делают греческому патриарху.

* * *

   Вообще в своих приемах и целях немцы и англичане до того не схожи, что о них приходится говорить отдельно.
   Английские школы устроены вообще превосходно, с избытком удобств, а некоторые, как, например, школа в Назарете, даже не без роскоши. На первом плане у их руководителей -- воспитание, то есть характер, манеры, опрятность и т. п. их питомцев, причем последних неустанно подталкивают к протестантизму: в Назаретской школе дамы-руководительницы (их пять) снимают со своих питомиц образки и трунят -- хотелось бы сказать вернее: довольно грубо и пошло издеваются над ними; то же они приказывают детям делать и дома у своих родителей. В американской Бейрутской коллегии все ученики обязаны посещать уроки Закона Божия и воскресную службу, состоящую из пения псалмов и проповеди. Когда генерал-губернатор Бейрута, магометанин, пожелал поместить сына своего в эту коллегию, но с тем, чтобы он был освобожден от посещения уроков Закона Божия, коллегия отказалась принять мальчика. В Назарете английский доктор, давно живущий там, заставляет толпу пришедших к нему больных выслушать его чтение Библии и толкования к нему, прежде чем начнет осмотр первого больного.
   Особенно много англичане сделали для точного изучения Палестины, нынешней и древней. В этом они проявили присущий их начинаниям широкий размах замысла и энергии. "Survey of Western Palestine", издание, сделанное Обществом "Palestine Exploration Fund", заслуживает подробного описания, ибо им положены основы Палестиноведения. Названное Общество отправило в 1865 г. экспедицию в Палестину для изучения ее в топографическом, археологическом и геологическом отношениях. Экспедиция, меняясь в составе, пробыла в Палестине десять лет. Результаты ее исследований были роскошно изданы в восьми огромных томах "Мемуаров", с картой Палестины на 26 листах масштаба одна миля в дюйме, другою картой на 6 листах меньшего масштаба и объемистым атласом превосходных рисунков. Измерения сделаны с такою точностью, что, когда после съемки 6,040 кв. англ. миль вымерена была для проверки последняя база триангуляции, то разница ее действительной длины с той, которая введена была вычислением от первой базы, составила менее сажени на линию в 6Ў версты протяжением. На большой карте занесены все отдельно стоящие здания, деревья и развалины, -- с такой подробностью она выполнена. Все местечки и замечательные почему-либо пункты каждого листа этой карты описаны в "Мемуарах" последовательно в топографическом, орографическом и археологическом отношениях. Большей обстоятельности и отчетливости описания страны с такой сложной историей, как Палестина, трудно и желать. Особые томы посвящены геологии Палестины, ее быту и обычаям, флоре и фауне и Иерусалиму. Во всех томах, кроме карт, находится около 400 рисунков, не считая тех, которые помещены в особом атласе. Все издание обошлось Обществу до 180,000 рублей.
   Цена одного экземпляра на русские деньги -- около 300 рублей.
   Пока Англия способна предпринимать такие издания и так вести их, как ведено "Survey", каждый добросовестный человек отдаст дань уважения энергии, знаниям и широте задач ее исследователей.
   Если политикой называть искусство приобретения чужой собственности вопреки воле и желаниям ее законного владельца, но без нарушения мирных отношений, то Англия, конечно, не преследует в Палестине политических целей. Палестина интересна для нее, как береговая полоса земли, закрывающая с моря пространства, за которыми лежит сухой путь в Индию. Для Англии гораздо более значения имеет Бейрут, от которого проектируется дорога вглубь Азии, и Хауран, богатая хлебом страна, откуда очень удобно наблюдать за Персией. В Тивериаде, перед которой на противоположном берегу Тивериадского озера лежит Хауран, закладывается теперь наблюдательная английская станция. Куплено огромное прибрежное место, строится сразу школа, церковь и больница; доктор и пастор уже несколько лет живут в городе. В семье пастора я случайно провел почти целый вечер. Этого молодого, статного, с живыми манерами и военной осанкой человека можно было принять за кого угодно, и скорее всего за кавалерийского офицера, только не за пастора, как ни приветлив и ни гостеприимен он был в обращении. В день моего посещения он только что возвратился из двухдневной отлучки -- объезжал верхом один побережье Тивериадского озера. Зачем? Искал в пустыне протестантов? Во всяком случае, если это только пастор, то его смело можно рекомендовать вниманию лондонского Foreign Office, как отличного и деятельного военного агента.

* * *

   Немцами в Палестине основано несколько прекрасных учебных и благотворительных заведений. Между ними приюты и школы Кейзервертских диаконнисс ведутся в высокохристианском духе, без всякого принуждения к протестантству и вообще какого-нибудь давления на свободу совести питомцев. Это подтверждают итоги по сиротскому дому Кейзервертских диаконисс в Бейруте: в 1887 г. среди 130 его воспитанниц считалось греко-католического вероисповедания -- 86 девушек, маронитского -- 7, протестантского -- 24, друзского -- 9, магометанского -- 4. Несмотря на такое преобладание в приюте православных и католичек за все время его существования, в нем, кажется, только три православных девушки перешли, с согласия родителей, в протестантство (в 1881 г.).
   Рядом с этим, однако, есть примеры и совершенно иного рода. В 1867 г. на 45 тысяч марок, пожертвованных графиней Кеффенбрик-Ашероден, в Иерусалиме выстроен дом для приюта прокаженных. Заведует им смотритель, некий Миллер, со своею женою. Самоотвержение, конечно, громадное, но человек этот даже и в подвиге этом остается узким, невольно скажу, немцем.
   В 1889 г. в этом приюте призревалось 25 больных. Из них в течение года двое умерло в самом приюте, один -- вне его, один убежал и один был уволен. За что? Большинство больных магометане; им ежедневно читаются Миллером протестантские проповеди. Из отчета самого Миллера оказывается, что удален был именно магометанин, который, зная хорошо Коран, при всяком случае возражал по Корану на слова Священного Писания и подучал товарищей-магометан не учиться праздничным гимнам и благочестивым изречениям, которые задавал им религиозный Миллер. Бежал же из приюта мальчик, тоже магометанин, которого смотритель вознамерился обучить чтению Священного Писания по-арабски, что было принято мальчиком за начало насильственного обращения в христианство.
   В отчете своем Миллер пишет:
   "Если бы наши больные обязаны были сами писать отчет, то наверное начали бы его словами 103 псалма: "Благослови, душе моя, Господа!" Такими словами хваления и благодарности в сердце рассказали бы они также своим милостивым благодетелям, что Господь для них сделал. Чувствую потребность передать в коротких словах признание, вылившееся из глубины сердца наших бедных многострадальных больных в конце года: "Как щедро благословил нас Спаситель", говорят они, "и дал нам почувствовать Свою любовь!" При этом дорогие больные имели именно в виду посещение брата Ронталера из Салема в Северной Америке, который в своих теплых речах так сочувственно к ним отнесся и при прощании вручил каждому больному по 1 марке". Из другого сообщения того же Миллера оказывается, что брат Ронталер "накануне отъезда обратился к больным с горячей сердечной речью, которую я переводил по-арабски, а потом держал проповедь на стих 9 главы 5 второго послания к коринфянам "и потому ревностно стараемся, водворяясь ли, выходя ли, быть ему угодными". На прощании он дал каждому больному (а их в приюте было 23) по одной марке, к великой их радости".
   Что может быть наивнее и печальнее этого отчета? Видно, что за двадцать марок, по воззрению Миллера, дорогие больные должны без разговоров перейти в любое вероисповедание, -- такова цена их совести по оценке Миллера.
   При недавнем открытии в Яффе евангелической школы, после речи и хорового пения, еще речи и еще хорового пения, собранные на торжество дети "для возбуждения их радостного чувства" получили по пирогу... Что за взгляд на человека и религию! Псалмы хорошо, но пирог все-таки надежнее "для возбуждения радостного чувства".
   Вообще для немца не существует человеческого существа в мусульманине. Землю, населенную последними, он считает за землю необитаемую. Он разбрасывает по ней свои поля, как среди пустыни, в которой живет он, его соседи немцы же и больше никого. Ни одного зерна знания и хозяйственного опыта не переходит за границы их колоний к туземцам. Все, что взято немцем из земли, никогда не возвратится ее населению, но идет, так или сяк, в Германию. Колонизация немецкая -- это приставленная кровососная банка, пока правительство, -- верховный хозяин государственной территории, -- не разобьет ее, принудив общину колонистскую нарушить эту свою замкнутость.

* * *

   Немцы -- одни из всех европейских национальностей -- преследуют в Палестине цели захвата. Французы хотят в Палестине почета, Англии нужны ее пространства, как пути сообщения, Германия же наменивается прямо на ее землю.
   Еще недавно Бисмарк заявлял, что Германия не имеет никаких интересов на восточном берегу Средиземного моря. По его словам выходило, что Германия своими действиями в Болгарии и наполнением турецкой армии и полиции немцами отстаивает лишь свои европейские пределы. Это однако совершенная неправда. С недавнего времени Германия совершенно сознательно стремится загородить от России всю Малую Азию, которая становится ей необходимой для внутреннего экономического равновесия ее: в Малой Азии, посредством торговых контор, колоний, не прекращающих своих дочерних отношений с метрополией, нового торгового договора и железной дороги на Ангору, Германия открыла своей промышленности новый рынок. Малая Азия в руках турок -- страна совершенно открытая для Германии; с переходом же ее в руки России Германия встретится в ней с системой покровительственной политики. Этого не может не бояться германская торговля и дипломатия германская не может не работать для устранения или хотя отдаления этой перспективы. В Deutsche Rundschau 1890 г. (октябрь и ноябрь) были напечатаны очерки путешествия по Востоку известного ученого Геккеля. Раздел Турции ему кажется недалеким. Из ее наследия "дикую" Черногорию с Боснией и Герцеговиной он отдает Австрии, Константинополь с Македонией и Фракией -- Греции, Египет -- Англии, Франции предлагает что подальше -- Марокко, призвание России указывает, конечно, в Средней Азии, но "заброшенным пажитям" Палестины и Сирии он считает судьбою предназначенным "перейти во владение немцев" и процвести, благодаря "немецкому уму и прилежанию". "В беседах с единомышленными немецкими и австрийскими купцами Бейрута и Смирны, говорит он, громко и ясно высказывалось желание и надежда, чтобы восточные берега Средиземного моря при разделе Турции поступили на долю Австрии и Германии. Здесь лежит почва, на которой наше отечество может завести свои земледельческие колонии и вступить в мирное состязание с другими великими культурными народами Европы".
   Вот что говорят серьезные немцы не для Европы, а для своей публики, когда собираются политически воспитывать ее.
   

Население Палестины

   ДВА ПЛЕМЕНИ, совершенно различные по образу жизни, населяют Палестину -- оседлые "феллахи" и кочующие между их селениями "бедуины". "Феллах" -- значит "земледелец", но если сельчанам Палестины дать имя не по их занятиям, а по происхождению, то их, конечно, нужно назвать хананеями, именем того древнего племени, которое Израиль нашел в земле Обетованной, истреблял и, не будучи в силах истребить в конец, превратил в своих "дровосеков", "водоносов" и "вьючный скот". Оно приняло в себя с той поры большую примесь чуждой крови греков, франков и арабов, но по языку своему, обычаям и религии нынешние феллахи Палестины все же очень близки к тем хананеям, которых знала Библия. Их судьба подтверждает своим примером, что войны, даже войны того старого времени, когда они были истреблением одной трети населения и уводом в рабство другой, не в силах сдвинуть с места народ, который однажды где-нибудь укоренился и сознал себя первоначальным хозяином страны. Кровь, язык и верования пришлых народов оставляют в нем свои следы, но никакие потоки завоевателей не в состоянии отмыть с лица страны до конца этот издревле налегший слой глины, по-видимому, столь податливой. Буря может разметать заросль тростника на четыре ветра, но наступает тихая погода, и он опять выпрямляется на своих корнях и стоит по-прежнему густой и ровной щеткой. История бессознательно соблюдает закон высшей морали: последние будут в свое время первыми. Достигается это путем удивительно естественным и простым. Если народ-туземец порабощается пришлыми полчищами, то победитель-пришлец всегда предоставляет побежденному тяжелые работы в поле; эти же работы насильственно приспособляют организм труженика к климату, не давая ему ослабеть в избытке бездействия и вот полууничтоженный народ-туземец перевивает своих победителей, ибо на родине феллаха не вырождается только организм феллаха. Это вырождение постигло колонистов, пришедших с крестоносцами, оно же повторяется теперь и с немцами-колонистами, уже в третьем поколении отнимая от пришельца лучшие качества его племени, оставляя только худшие.
   Язык феллахов нынешней Палестины ближе к арамейскому, которым, по словам св. Иеронима, в IV веке до Р. Хр. говорили в Палестине туземцы, чем к арабскому. Этим объясняется, почему все библейские названия местностей сохранились в народе в такой неиспорченности: слова, из которых они состояли, еще не потеряли для него своего древнего смысла и не стали еще звуками непонятными.
   Кочевники Палестины, бедуины, хотя и родственны по крови феллахам, но все же составляют собою племя, от них совершенно особенное. Феллахи называют их арабами, как никогда не назовут себя, и язык бедуинов, действительно, несравненно ближе к наречию арабов Мекки и Медины, чем смешанный язык феллахов. В оседлом населении, живущем земледелием и разведением садов, слава бедуинов, занимающихся почти исключительно скотоводством и бродяжничеством, самая дурная. Феллахи называют их цыганскими пасынками и грабителей в стране считают по числу в ней бедуинов. При всем этом различии между собою феллахи и бедуины перед лицом европейца составляют один народ, -- народ Востока перед лицом человека Запада. Эта глубокая противоположность людей Востока и Запада, противоположность основных понятий и обычаев жизни восточной и западной, обыкновенно мало замечается, тогда как изучение ее способно показать в новом свете многие подробности евангельского рассказа, остающиеся неясными для нас, забывающих в своих северных городах, что место действия этого рассказа -- далекий, знойный и патриархальный Восток.

* * *

   Мы бреем лицо, но оставляем волоса на голове, на Востоке же отращивают бороду, но бреют голову11. Мы носим платье короткое, облегающее; на Востоке же платье всегда длинное, широкое, развевающееся. Мода меняет у нас ежегодно покрой платьев, а прихоть личного вкуса -- сочетание цветов на них; на Востоке же то, что носили деды и бабушки, носят их внуки и внучки. Покрой платьев остается неизменным -- страшно сказать -- тысячелетия, но это действительно так. Личный вкус допускается только в незначащих украшениях, но ни одна женщина не решится одеться не так, как требует обычай. Она прямо не осмелится этого сделать, ибо что перешло от предков, то хорошо и носит на себе печать божественного не только одобрения, но и заклятья. Все дедовское, чему начало неизвестно, имеет для жителя Востока значение религиозного закона.
   У нас платье женщин покрывает все их тело, но лицо остается открытым. На Востоке же руки, ноги, грудь женщины зачастую бывают совершенно обнажены, но лоб и рот они тщательно закрывают углом покрывала при встрече с мужчиною.
   Это вполне верно, впрочем, только относительно феллашек, т. е. сельчанок, горожанки же закутываются в широкие плащи с головы до ног и затягивают лицо плотной кисеей, часто еще с какими нибудь пестрыми разводами на ней. Это различие вызывается аристократическим желанием отделиться от "других", и больше всего, конечно, от простого народа. Оно было еще и в библейские времена; нагота у древних евреев считалась стыдом и признаком принадлежности к простонародию и жизни в бедности и уничижении. За нарушение заповедей Моисеевых Второзаконие грозит еврею: "будешь служить врагу твоему... в голоде, и жажде, и наготе, и всяком недостатке" (Втор.28:48), т. е. подобно хананею-феллаху.
   Упрекая Давида за чрезмерную пляску при перенесении Кивота Завета, Мелхола ему говорила: "Как отличился сегодня царь Израилев, обнажившись перед глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой (т. е., как следует из ответа Давида, ничтожный, простой) человек!" (2Цар.6:20).
   Только в знак большой скорби горожанин может выказать беспорядочность в одежде. "Одеть власяницу", "разорвать на себе платье и посыпать голову пеплом", все это по Библии действия человека, потрясенного сильным горем. Смысл их заключается в том, что ими человек, по одежде и внешности своей, уподобляется простолюдину, ходящему в лохмотьях и покрытому пылью, ибо библейская "власяница" -- нынешний "абай", всегдашняя одежда феллахов и бедуинов -- широкий плащ из верблюжьей шерсти, имеющий вид мешка. Одеть широкую феску с длинною кистью, какую носят феллахи, почтет стыдом каждый горожанин. Кавас консульства, с которым я пошел в город делать покупки, решительно отказался купить для меня такую феску и, не слушая моих настояний, купил феску турецкого образца и рачительно присмотрел, чтобы кисть ее была обрезана вровень с нижним ее краем. Когда я сказал, что мне больше нравится кисть длинная, как у феллахов, он кратко, но выразительно мне заметил, что длинные кисти здесь носят только "негодяи", т. е. другими словами феллахи. Траурный цвет для женщин этого угла Востока не черный, как у нас, а темно-синий, т. е. опять цвет длинной рубахи, которая обыкновенно составляет единственную одежду феллашек. Для увеличения сходства с ними горожанки в дни траура окрашивают себе ногти, руки, лицо и грудь синей краской, индиго, в подражание татуировке, которою обязательно безобразят себя феллашки. Конечно, именно этот обычай татуировки, распространенный среди древних хананеян, Моисей имел в виду, когда запрещал евреям: "Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен" (Лев.19:28).

* * *

   Мы приветствуем, наклоняя голову; на Востоке же наклоняют всю верхнюю половину тела, начиная от пояса, и при этом кистью руки касаются последовательно груди на высоте сердца, рта и лба, что значит: "мое сердце, речь и ум к вашим услугам!" Такая же форма приветствия изображена на одном из египетских памятников.
   Из этого можно судить, насколько древняя на Востоке эта манера привета.
   При встрече мы пожимаем друг другу руки и, обнимаясь, целуемся в губы, на Востоке же, при особенно горячем приветствии, старший кладет свою голову лицом на левое плечо младшему и целует его в правую щеку, и потом, в обратном порядке, кладет голову на правое плечо и целует в левую щеку.
   Вероятно, именно таково было объятие, которым Исав встретил Иакова после долгой разлуки: "И побежал Исав к нему на встречу и обнял его, и пал на шею его, и целовал его и плакали оба" (Быт.33:4). Также почти Библия описывает и свидание Иосифа с братьями. Кстати заметить еще одно характерное различие понятий Запада и Востока: Библия вовсе не считает плач унизительным для мужчины, как и всякое шумное проявление сильного чувства, будь то горе или радость. Исав, закаленный трудами охотник, узнав, что Иаков хитростью перебил у него благословение отца, "поднял громкий и весьма горький вопль" (Быт.27:38). В пустыне Синайской "сыны Израилевы сидели и плакали", вспоминая мясо, которое они ели в Египте (Чис.11:4). Узнав о смерти Амнона, Давид "и все слуги его плакали очень великим плачем" (2Цар.13:36), но тот же Давид, перенося Кивот Завета, с ликованием "скакал изо всей силы перед Господом" (2Цар.6:14). Подобно этому же герои Гомера плачут нередко, а Эней, которого Вергилий выставляет образцом мужества и силы, разливается в слезах и вовсе часто.
   Приветствуя высшего, у нас считается оскорблением остановить его и вообще прикоснуться к нему, на Востоке же, для выражения подчинения и уважения, целуют руку у высшего и потом подносят ее ко лбу. Если вы при этом отдернете руку, то феллах поцелует пальцы своей руки и коснется ими своего лба в знак того, что так он сделал бы с вашей рукой, если бы вы это ему дозволили.
   Наши художники, изображая сцену предательства Иуды Искариота, обыкновенно, представляют его целующим Христа в щеку. Между тем, по восточным понятиям, такой поступок со стороны ученика по отношению к учителю был бы недопустимой фамильярностью. Из самого евангельского рассказа видно, что Иуда приблизился к Иисусу с выражением глубокого почтения, повторяя: "Равви, равви!" (Мк.14:45). Целование его, очевидно, было целованием руки, приветствие очень обычное на Востоке между чтимыми проповедниками и их учениками.
   Если же учитель хочет с своей стороны показать особенную свою любовь к ученикам, то он дышит на них, как бы передавая им частицу своего духа. Это имеет тем большее значение, что на арабском языке "дух" и "дыхание" обозначаются одним словом. Четки, с которыми магометанин неразлучен и по которым он при молитве перечисляет девяносто девять качеств Божиих: "Бог Создатель, Бог Вседержитель, Бог Всеблагий, Царь царей, и т. д.", всегда освящены дыханием какого-нибудь чтимого учителя.

* * *

   У нас имя Бога в разговоре употребляется вообще сообразно с заповедью: "Не приемли имени Господа Бога твоего всуе". На Востоке же "Бог" и девяносто девять его качеств постоянно на языке у разговаривающих. Просьба, пожелание, приветствие, каждое восклицание, каждое ощущение горести ли, радости ли какой-нибудь, нечаянности, все это непременно сопровождается упоминанием имени Божия. Эти ежеминутные воззвания к Богу произносятся, конечно, без всякого участия религиозного чувства.
   На базаре они слышатся кругом и всюду. Булочник зазывает к себе покупателей, выкрикая: "О Ты, Всемогущий! О, Боже! Свежий хлеб! О Ты, Всеблагий!" Мальчишки, погонщики ослов, тыча их палками, кричат: "Ялла, ялла!" Я сначала думал, что это что-нибудь в роде нашего "ну!" или "эй, вы!", но это оказалось сокращение из "О, Алла!"
   Наиболее употребительное выражение удивления: "Машалла" (Вот что творит Бог!). Любопытно, что Валаам, описывая удивление иноземных народов при торжестве Израиля, влагает им в уста восклицание: "Вот что творит Бог! Вот народ, как львица, встает, и т. д." (Чис.23:23). Нынешний землевладелец, выходя к рабочим, говорит им: "Господь с вами!" на это получает ответ: "Да благословит тебя Бог" и прибавляет: "да укрепит Он ваши силы". Три тысячи двести лет назад Вооз пришел из Вифлеема и сказал жнецам: "Господь с вами!" Они сказали ему: "Да благословит тебя Господь!" (Руф.2:4).
   Мы в разговоре стараемся говорить ясно и точно, на Востоке же фигуральные выражения и преувеличения стали просто приемом речи, который уже никого не обманывает. "Свет города, гордость общины" оказывается просто местным цирульником. "Все" часто значит только рассказчик и его сосед, "никто" имеет значение подобное же. В словах Самарянки, встреченной Христом у колодца Иакова, к ее односельчанам: "Пойдите, посмотрите человека, который сказал мне все, что я сделала" (Ин.4:29) можно видеть такой же чисто восточный оборот речи, ибо Христос говорил с ней из ее прошлого только об ее мужьях.
   Арабы -- под этим именем я разумею феллахов и бедуинов вместе -- очень любят злословие и сплетни. Особенная черта их, -- они совершенно не понимают юмора, насмешки, произносимой с совершенно серьезным лицом, но у них очень ценятся говоруны, умеющие высмеять другого и нагромоздить на него кучу сплетни, лжи и издевки. Пересуды -- страсть араба. Ей способствует и жалкая самоуверенность, поражающая европейца в разговоре с арабом. Ничтожного образования, десятка перевранных сведений о вселенной арабу, особенно горожанину, достаточно, чтобы с уверенностью и апломбом судить в любом обществе о важнейших вопросах политики. Игрой словами арабы злоупотребляют до утомления, заменяя ею в беседе остроумие.
   Арабы говорят: "ложь -- соль беседы" и лживость часто у них идет за красноречие. По их побасенке, сатана принес на землю семь мешков сплетен и лжи, назначая ее для семи стран земли. В Сирии он открыл первый мешок и лег спать. Во время сна его одна из выпущенных им сплетен открыла и все остальные мешки и сплетня наводнила злосчастную страну. Арабская поговорка: "если на свете есть тридцать четыре дюйма лицемерия, то тридцать три из них приходится на Сирию".
   Другая особенность разговоров на Востоке -- все называется своим именем и самое отборное общество не обязывает к умолчанию о вещах, о которых в гостиных Запада считается неприличным говорить: например, о родах и т. д.
   Араб всегда убежден в своем превосходстве над европейцем. Ошибки, которые делает последний в своем поведении по незнанию местного языка и жизни, а часто прямо по добродушию, араб объясняет себе всегда бараньей глупостью приезжего. Пароходы же, телеграфы, ружья и им подобные доказательства ума и знаний франка араб приписывает прямо колдовству, к которому считает способным каждого франка: "франки глупы, но они колдуны; вот и все". Поэтому прежде всех достоинств араба, которых он не лишен, европеец знакомится в его характере с крайним нахальством и каким-то особенным настойчивым вымогательством. Франк -- беззащитный дурень и его надо всячески обманывать, чтобы не оказаться хуже других.
   Крупнейшие достоинства в характере феллаха -- его терпеливость и выносливость в работе. Эти качества развиты в нем тысячелетним подчинением пришлым завоевателям, требовавшим от него прежде всего труда. Вопреки же этому подчинению он сохранил большое достоинство в обращении там, конечно, куда туристы не вторгаются ежедневно. Другие достоинства его -- сильное религиозное чувство и подчинение Божественной воле, личная храбрость, большой здравый смысл и живость соображения. Он легко приспособляется к обстоятельствам, -- и крепко держится один за другого.
   Одежда феллаха состоит из рубахи почти до земли, перетянутой широким кожаным поясом, на плечах -- абай, на голове грубая малиновая феска, обернутая платком в виде тюрбана, на ногах остроконечные туфли. Богатые или дервиши носят белые тюрбаны, потомки пророка -- зеленые и самаряне -- малиновые. женщины одеваются чрезвычайно разнообразно, смотря по местности. В Галилее они сверх рубашки с широкими и длинными рукавами надевают род казакина с узкими и короткими рукавами, вместо юбки -- широкие шаровары, кругом талии кушак. Белый полотняный плащ служит им защитой от пыли и взоров встречных.
   Одежда христиан совсем иная, чем у мусульман. Сверх рубашки с узкими рукавами они надевают жилет, обыкновенно цветной, широкие синие шаровары падают до самых ступней; на талии -- кушак. Женщины их одеваются похоже на мусульманок, отличаясь только большей пестротой костюма и головной повязкой, заколотой иглою.

* * *

   Араб исполнен суеверий, боязнь злого глаза преследует его постоянно. Мужчины и женщины всегда носят на себе какой-нибудь талисман против дурного глаза: клочок бумаги с священным изречением, зуб акулы, кусок квасцов и т. п. Против своего нового дома хозяин непременно повесит яичную скорлупу, положит ослиный череп или просто насыплет кучу всякой дряни, чтобы отвлечь внимание и глаз проезжего от нового здания. Для того же сбрую ценного коня украшают кистями, шарами и всякими подвесками, на плодовых деревьях рисуют всякие, красные и белые фигуры; матери нарочно не моют и не прикрашивают своих ребятишек, чтобы как-нибудь не остановился на них злой и, всего опаснее, голубой глаз. Вовсе не нужно, чтобы глаз этот смотрел недоброжелательно, опасно вообще его внимание, хотя бы и восхищенное. Восточное общежитие требует поэтому, чтобы, смотря, например, на детей, вы непременно сказали: "да будет над ними имя Божие", или, по крайней мере, "Машалла!" (Вот что творит Бог); если же вы похвалите ребенка, то при этом нужно плюнуть в его сторону, или хотя дунуть в его лицо и произнести заклятие.
   Иначе, если дитя заболеет, самой матери придется дать писарю написать на яйце заклятие от дурного глаза и разбить это яйцо о лоб ребенка.
   Арабы самым детским образом верят в духов, колдовство, заклятья, клады и т. п. Духов они считают пять родов. "Джины" -- могущественные духи, злые и добрые; злые скрываются в тех крутящихся столбиках пыли, которые ветер иногда поднимает на дорогах. Между джинами есть и мужчины, и женщины. Они занимают середину между ангелами и людьми, были созданы прежде человека из огня и воздуха и могут принимать самые различные формы, так же как и вовсе исчезать от человеческих глаз. Они едят, пьют, женятся и умирают так же, как и люди, хотя живут по нескольку столетий. "Африты" -- то же, что наши привидения. "Гоули" -- духи кладбищ, питающиеся трупами; места, где подозревается их присутствие, всеми тщательно избегаются. "Керады" -- духи с внешностью мартышки. "Шайтаны" -- вселяются иногда и в самих людей, приводя их в состояние крайней злобы и гнева. Мало кто знает, что тощая лампочка, горящая по ночам в жилье араба, зажигается нарочно, чтобы отгонять от него злых духов; в полной же темноте не всякий араб решится лечь спать. Боясь мрака и темноты, житель Востока страстно любить свет. В Библии можно найти много мест, в которых "голос радости и голос веселия" и "свет светильника" составляют две черты одной общей картины благосостояния. "Да свет у беззаконного потухнет и не останется искры от огня его!" (Иов.18:5).
   Во всем странном, необъяснимом араб тотчас же заподазривает недоброе и фантазия подсказывает ему самое зловещее объяснение. Джессеп рассказывает об одном протестантском миссионере, которому пришлось остановиться на ночь около какой-то маронитской деревни. Почти мгновенно вокруг него собралась целая толпа, назойливо и с угрозами выпрашивая разные вещи. Он взял карандаш и бумагу и стал срисовывать самого наглого приставалу, смотря ему прямо в глаза и быстро черча карандашом. Араб смутился, стал прятаться за других и, наконец, скрылся в толпе. Один за другим рассеялась вся толпа. Через час к миссионеру пришли посланные из деревни просить его не отрывать им головы! Муллы успели уже объяснить своей пастве, что франки владеют тайной силой, и если оборвут голову на срисованном ими портрете, то она полетит прочь и у самого того человека, с которого портрет сделан. Блисс с удивлением услышал от бедуина, который при первом знакомстве назвался ему Назулем, что настоящее его имя Хассан: дитя Востока не решилось сразу сказать свое имя незнакомому франку, чтобы тот не наколдовал на него чего-нибудь!
   Будучи по-детски жадны к деньгам, арабы вечно мечтают о кладах. Раскопки, производимые европейцами в разных исторических местах Палестины, объясняются ими как розыски кладов: по их убеждению, хитрые франки обращают колдовством находимые при этом сокровища в дрянные черепки, увозят эти "будто бы" черепки к себе и там сызнова превращают их в золото и драгоценные камни. Известно, что арабы-рабочие заставили леди Стенгоп разбить на куски найденную ею в Аскалоне прекрасную статую, думая, что внутри ее скрыты сокровища. Иначе арабы никак не в состоянии объяснить себе, для чего же бросают франки деньги ради этих ни на что не пригодных обломков? Одной феноменальной "глупости" франков им все-таки кажется мало для этого.
   Розыскатели кладов и колдуны известны иногда на десятки верст кругом. Что это за прожженный народ и с какою слепою верой в их силу им приходится иметь дело, покажет рассказ, записанный Томсоном со слов одного из этих деревенских колдунов. Однажды, возвращаясь к себе, около Фуле, он встретил на дороге женщину, которая стала горько жаловаться ему на пропажу у нее мехов. Неподалеку виднелось становище бедуинов, всегда готовых стянуть что можно. Колдун отправился прямо к ним. Бедуины начисто отреклись от покражи. Тогда колдун сказал им: "У меня есть верный способ узнать виновного, и если покража совершена не вами, то вы должны подчиниться испытанию". Бедуины согласились. Тогда колдун наломал по числу всех бедуинов палочек равной длины, роздал их всем и торжественно произнес: "Завтра пусть каждый из вас сам принесет мне свою палочку и я ее измерю: у того, кто украл мехи, палочка вырастет вот на столько!" и он показал меру. На утро у одного из бедуинов палочка оказалась ровно на столько короче других, на сколько она, по словам колдуна, должна была вырасти за ночь. Хитрый плут так верил в колдуна и в свое непременное изобличение им, что вперед отломил конец палочки на длину, показанную колдуном! Запираться было, конечно, уже невозможно и вор возвратил мехи.
   В таких и подобных случаях, если только подействовать на воображение араба и озадачить его какой-нибудь странностью, он тотчас же глубоко поверит и сам наивно выдаст себя.
   Однажды в Наплузе была ограблена ночью лавка. Виновного никак не могли отыскать. Наконец, Абдул-Хади, старик-губернатор Наплуза, приказал снять дверь ограбленной лавки с петель и, за отсутствием настоящего виновного, бить ее палками на площади. Он сам присутствовал при этой экзекуции, как при деле чрезвычайно серьезном. Изумленная толпа, конечно, не замедлила собраться кругом этого необыкновенного зрелища. "Удивительно!" "Машалла!" "Вот что говорит Бог!" "Бог велик!" раздавалось вокруг. Скоро на площадь сбежался буквально весь город. Тогда Абдул-Хади нагнулся над дверью и громко, так, чтобы слышали все кругом, спросил ее: "Кто вошел в лавку и обокрал ее?" Абдул-Хади совсем приник ухом к двери и вдруг, выпрямившись, закричал:
   "Дверь говорит, что грабил человек, на тюрбане которого прилипла паутина". Все обернулись, осматривая друг у друга тюрбаны, только один человек невольным движением схватился за свои тюрбан рукой, чем, конечно, и выдал себя. В этот день старик Абдул-Хади был таким же серцеведцем у себя в Наплузе, как некогда Соломон на суде в споре между двумя матерями из-за ребенка.

* * *

   Рождение дочери не радует, а досадует отца, и считается как бы немилостью неба, ибо мог бы родиться сын, продолжатель рода. Дочь растет в семье, чтобы в 12--13 лет покинуть ее и сделаться работницей у чужих. Сыновья же, кроме работы своей, возвышают и вообще положение семьи. Семья, имеющая 30--40 членов в своем составе, не только имеет больший кредит, но и турецкие власти скорее обратят внимание на ее домогательства, чем на самые справедливые жалобы старика, отягощенного полудюжиной дочерей. Потому-то родители здесь часто считают число своих детей по числу сыновей, вовсе опуская дочерей из счета. Рождение одних дочерей считается таким же поводом к разводу, как и бесплодие. Это исключительное предпочтение мужского потомства женскому видно во многих местах Библии. Иеремия говорит, например: "Проклял человек, который принес весть отцу моему и сказал: "у тебя родился сын" и тем очень обрадовал его!" (Иер.20:15).
   До чего этот предрассудок силен в нынешних арабах, показывает следующий анекдот. Мисс Роджерс, долго жившая в Кайфе у своего брата консула, рассказывает, что однажды, когда она играла в шахматы с одним местным эффенди, к последнему пришел из дому слуга и сказал ему: "У тебя родился сын, господин мой". Когда же мисс Роджерс отправилась на другой день проведать родильницу, то с удивлением узнала, что родилась дочь, а не сын, слуга же постыдился за своего господина объявить в присутствии иностранцев, что у него родилась дочь.
   Ничем нельзя так оскорбить мусульманина, как спросив его о здоровье жены. Если же в разговоре все-таки нельзя не упомянуть о женщине, то будь это хотя жена самого говорящего, он должен прибавить при этом: "аджеллан-Алла!" т. е. да возвысит вас Бог от соприкосновения с таким низменным предметом! Та же оговорка употребляется при упоминании в разговоре собаки, осла, свиньи или башмака, вообще всего низкого и грязного. Вот образчики разговоров о женщинах на Востоке. Однажды к доктору Джессепу в Триполи приходит араб и говорит: "Одна женщина заболела -- аджеллан, шанак-Алла -- прошу прощения за упоминание о вещи столь низменной".
   "Кто она?" спросил доктор. "Аджеллан, это моя жена". Один муфтий говорит д-ру Фан-Дику: "Я должен сообщить вашему превосходительству, что у меня в доме есть один больной.
   Да хранит Бог ваше здоровье! Больной чувствует боль в пояснице и голове, и не хочет есть". -- "Есть ли у него лихорадка?" -- "Небольшая".-- "Хорошо, я приду ее посмотреть", --
   "Да будет Бог к вам щедр. Доброго утра, сэр".
   Коран наставляет правоверного не давать воли упрямой жене, "но отведи ее в отдельную комнату и отхлещи ее". Увещание это попало на добрую почву. Обращение феллахов с женами такое же, как со скотом: их бьют кулаками и палками по малейшему поводу. Когда, проходя мусульманским кварталом, вы услышите вдруг отчаянный вопль и спросите проводника, "что это такое?", он очень спокойно ответит вам, что это, вероятно, муж бьет свою жену. Д-р Джессеп рассказывает: "Когда нельзя бояться чужого вмешательства, пинки и затрещины сыплются самым безжалостным и варварским образом. Женщину убьют иногда и никто об этом не узнает. Один из моих соседей-мусульман забил однажды жену свою до смерти. Я слышал вопли ее изо дня в день. Однажды ночью, когда все было тихо, я услышал вдруг раздирающий крик и удары, один за другим обрушивающиеся на голову и спину несчастной. До меня долетали ругательства, которыми осыпало ее это животное среди ударов. Полиция не пожелала вмешаться, я же не мог войти в дом. На другой день в этом доме были похороны, убитая была вынесена и похоронена поспешно и без малейших признаков какого-нибудь участия к ее судьбе".
   Женщину на Востоке "отдают замуж" в обмен на известный выкуп, т. е. попросту продают. Восточная поговорка говорит: "любовь приходит после брака, а не до него". Это ведется здесь изначально. Авраам поручил своему слуге выбрать жену для Исаака. "Ты пойдешь в землю мою, на родину мою (и к племени моему) и возьмешь (оттуда) жену сыну моему", сказал он слуге (Быт.24:4). В Европе избегают таких браков среди близких родных, на Востоке же они -- общее правило. Двоюродные братья и сестры здесь женятся между собою без всяких дурных последствий для потомства; правда, жители Палестины зато и живут почти все время под открытым небом, питаются самой простои пищей и только и знают, что поле и стада, городская же жизнь Западной Европы не в состоянии уравновесить вредное влияние близкого родства родителей. Слуга Авраамов тоже искал в жены Исааку "дочь брата" Авраама, т. е. племянницу Авраама. Он боялся не найти ее, ибо Исаак родился Аврааму, когда тот был уже стар, и сверстниками Исааку оказывалось не первое, а уже второе поколение брата Авраама. Действительно, Ревекка приходилась не племянницей, а двоюродной внучкой Аврааму. Лаван сказал племяннику своему Иакову о Рахили: "Лучше отдать мне ее за тебя, чем за другого кого" (Быт.29:19), т. е. более по обычаю выйти ей за двоюродного брата, чем за кого другого.
   Неверную жену беспощадно побивают камнями и при этом не муж и его родня умерщвляют ее, а ее же отец и братья, которые ее и судят. Если же они откажутся от этого, то никто не отдаст в их племя своей дочери в жены и не возьмет у них.
   В наших судах гражданские дела начинаются не иначе, как по прошению самих потерпевших, тогда как в случае уголовного преступления судебная власть тотчас же начинает следствие, не дожидаясь никаких жалоб. На Востоке же все это как раз наоборот. В гражданских делах считается обиженным не столько сам пострадавший, сколько община, к которой он принадлежит, и дело получает ход помимо его воли, тогда как в случае убийства или покушения на него все находится вполне во власти потерпевшего или его родных: захотят ли они обратиться к суду или же сами расправятся с убийцей; турецкое же правительство даже не арестует преступника.

0x01 graphic

   Из обычаев седой древности, сохранившихся в полной неприкосновенности до сих пор, особенно замечательно кровомщение. Коран сделал попытку ограничить право кровомщения только личностью убийцы: он один только может быть убит родственниками его жертвы. Но туземцы Палестины упорно держатся своих древних обычаев кровомщения, по которым родовая месть охватывает всех родичей по пятому предку. Это значит, что каждый из потомков от пятого предка убийцы должен опасаться кровавой мести от каждого из потомков пятого предка убитого.
   Если А убьет а , то б и в обязаны при встрече убить Б или В , но Г и г имеют право остаться равнодушны при этой резне.
   Если родня убитого убьет не одного, а двух родичей убийцы, то последние имеют право убить еще одного из рода противников и тем дело кончается, не всегда, конечно. Ожесточение мести поддерживает междоусобную войну между двумя племенами иногда в течение целых столетий. Арабские дети поэтому часто скрывают имена своих племен, чтобы не расплатиться внезапно своею юною жизнью за кровавое дело своего отдаленного предка. Путешественники, странствуя среди бедуинов, иногда бывают в обиде на своих хозяев, которые, при их приближении, не только не приветствуют их, по даже и вовсе отворачивают свое лицо. Между тем со стороны этих детей пустыни такое видимое пренебрежение -- выражение высшего благорасположения, ибо если бы они увидели, что к ним приближается кто-нибудь из племени враждебного им по закону кровомщения, они обязаны были бы убить его.
   Убийца может откупиться, выплатить родичам убитого "цену крови", но среди диких нравов бедуинов такие соглашения -- большая редкость. Иное дело феллахи. У них есть поговорка: "Человек не арбуз и, попав под землю, уже не вырастет опять", однако и у них род убитого будет покрыт вечным позором, если сам предложит денежную сделку убийце. Почин этой сделки всегда должен идти от последнего. По Шариату Магомета "цена крови" -- 30,000 пиастров, т. е. около 2 1/2 тыс.рублей, но в деревнях обыкновенно действует "закон Авраамов" (Шариат-Калиль), который назначает 4,000 пиастров (около 350 руб.) за кровь мужчины и половину за женщину; при этом, если женщина была замужняя, то убийца должен купить жену для мужа ее и его ближайшего родственника, если же убита женщина незамужняя, то жену получает только ее ближайший родственник. Соглашение это требует соблюдения особых формальностей; если же одна из них забыта, то родичи убитого могут возобновить свое мщение даже и по получении откупных денег.
   Закон Моисеев прямо предписывает кровомщение: "Не берите выкупа за душу убийцы, -- говорит он (Чис.35:31), -- но его должно предать смерти". Исключение при этом допускалось одно: если человека убивал бык и хозяин быка не мог предупредить несчастия (Исх.21:28--30).
   Примеры неумолимого кровомщения в Библии очень многочисленны. Давид выдал гаваонитянам семерых потомков Саула, чтобы помириться с ними. Умирая, он же завещал Соломону "не отпустить мирно седины Иоава в преисподнюю" за то, что тот умертвил во время пира Авенира и Амессая. Когда Исав грозил убить Иакова за то, что он обманом получил от их отца первородство, Ревекка сказала Иакову: "Встань, беги в Мессопотамию... чтобы мне в один день не лишиться вас обоих" (Быт.27:43--45), так как, если бы Исав убил Иакова, друзья и родичи последнего обязаны были бы убить Исава.
   Для неумышленных убийц Моисеем было назначено шесть городов убежища, где нечаянные убийцы могли пережидать устройства своего дела. Теперь в Палестине для убийцы тоже существуют способы отсрочить кровавую расплату за свое преступление. Он считается неприкосновенным: 1) если успеет схватиться за платье какой-нибудь женщины, хотя бы своей жены; 2) если скроется в мечети или вообще святилище каком-либо, и 3) если найдет убежище у какого-нибудь постороннего лица. Для него есть еще четвертый, самый замечательный и, вероятно, очень древний способ создать себе убежище. Он может закричать: "Я -- дахель такого-то", назвав при этом какого-нибудь сильного человека. Он считается при этом как бы вбежавшим в дом этого своего покровителя. Если враги все-таки не дают ему пощады, то беглец кричит кому-либо из присутствующих: "Я дахель такого-то, мое доверие на тебе", и тем налагает на него священную обязанность разыскать покровителя, имя которого тщетно призывалось убитым, и рассказать ему об этом оскорблении его имени. Не исполнить это, значит, совершить не только постыдное дело, но и непрощаемый грех: "нарушитель доверия" -- самый низкий и презренный человек в глазах арабов.
   "Покровитель", узнав о происшедшем, немедленно должен отмстить за ущерб своему имени; тут уж не может быть никакого денежного соглашения. Обычным в этих случаях криком: "Кто со мною, кто?" (4Цар.9:32), он сзывает своих друзей и идет с ними на место происшествия и в течение трех дней с третью имеет право убивать и грабить всех принадлежащих к племени обидчика. После этого он возвращается домой, неся перед собою белый флаг в знак того, что он не подлежит кровомщению. После этого все избегнувшие его расправы могут вернуться в свои дома.
   Очевидно, на этот замечательный обычай сложен Псалмопевцем весь девятнадцатый псалом. В нем изображается моление народа за царя, жизни которого угрожает опасность.
   Псалмопевец восклицает:
   "....Да защитит тебя имя Бога Иаковлева

.............................................................................................................................

   "Иные колесницами, иные конями, а мы именем Господа, Бога своего, хвалимся", т. е. призываем в "день печали".
   Радуясь вперед спасению, которое имя Божие принесет царю, Псалмопевец делает намек и на знамя, поднимаемое в честь Покровителя, имя Которого дает защиту:
   "Мы возрадуемся о спасении твоем и во имя Бога нашего поднимем знамя".
   В своей скитальческой жизни Давид часто имел нужду в защите именем святыни. 53-й псалом начинается так:
   "Боже! именем Твоим спаси меня... ибо сильные ищут души моей".
   Обычай кровомщения глубоко внедрен в натуру араба. Кровь имеет в его глазах особое мистическое значение. Он боится самого вида ее и, убив животное, он тщательно засыпает пылью все пятна и брызги крови на земле. Он верит, что пролитая кровь вопиет к небу об отмщении. Иов, взывая об отмщении своих незаслуженных страданий, восклицает:
   "Земля! не закрой моей крови" (Иов.26:18).
   Это воззрение подтверждено для евреев в законе Моисеевом: "Кровь оскверняет землю и земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровию пролившего ее" (Чис.35:33). В семнадцатой книге Левит (ст. 13--14) объясняется это таинственное значение каждой капли крови в мироздании. Она -- носительница души, т. е. частица дыхания Божия: убив животное, которое можно есть, "должно дать вытечь крови и покрыть ее землею. Ибо душа всякого тела есть кровь, она душа его; потому Я сказал сынам Израилевым: "не ешьте крови ни из какого тела, потому что душа всякого тела есть кровь его; всякий, кто будет есть ее, истребится".

* * *

   Религией туземного населения Палестины считается обыкновенно ислам, что, однако, очень неверно. Часто феллах проводит всю свою жизнь, ни разу не побывав в мечети, но без религии и святилища он все-таки не остается. Всякий, кому случалось сделать переезд по Палестине, вспомнит крошечные белые мазанки, с небольшими куполками, которых он не один десяток видел по дороге, где-нибудь на вершинах гор, в углу ущелья, под раскидистым деревом. Это и есть настоящие святилища феллаха, его "муками", ибо он именно по религии всего более и остался древним хананеем. Когда евреи вступили в Землю Обетованную, Моисеи приказывал им: "Истребите все места (по-еврейски: макоам), где народы, которыми вы овладеете, служили богам своим на высоких горах и холмах и под всяким ветвистым деревом" (Втор.12:2). Эго именно те места, которые всего более предпочитаются для "мукамов"; арабское "мукам", очевидно, то же, что древнееврейское "макоам" и значат, как и оно, "место стояния".
   Вблизи мукам представляет собою квадратную мазанку с куполом вверху и михрабом (мусульманским алтарем) на южной стене. Все это ярко выбелено известкой. Перед входом бывает крошечный дворик, а за порогом в мукаме стоит кувшин с водою для прохожих. Внутри находится обычный мусульманский саркофаг в виде "ослиной спины". Старые циновки покрывают пол; тут же иной раз стоит плуг или висит оружие, смотря по тому, на мирном поприще или на войне стяжал себе славу "шейх", которому приписывается гробница.
   Мукамом, однако, может быть и просто дерево, какой-нибудь издалека приметный раскидистый дуб, или даже скала. Так скала Сахра, над которой стоит мечеть Омара, представляет собою один из наиболее чтимых мукамов; Мамврийский дуб -- тоже мукам для туземцев.
   Дух мукама ест местный бог, который держит под своим всесильным влиянием всю местность на 10--20 верст кругом себя. Границы его области всегда очень определенны и они тем шире, чем славнее имя "шейха". Внутри их плодородие почвы и стад, здоровье, удача, жизнь и смерть, все зависит от божества мукама. Это божество, по представлению феллахов, -- существо алчное до почестей, злое и неумолимо мстительное. За нарушение клятвы, данной у мукама, шейх его наказывает виновного сумасшествием. Это верование так глубоко залегло в уме народа, что когда кто-нибудь мешается рассудком, то о нем все с убеждением говорят: "О, шейх поразил его!", и убийца скорее признается в своем злодеянии, чем решится лживо поклясться над могилой шейха. Блисс рассказывает случай, бывший при его недавних раскопках около Газы, когда власти, тщетно разыскивая виновника одного воровства, решили, наконец, созвать к мукаму все подозреваемое племя бедуинов. К присяге, не явились только двое, чем, конечно, и выдали себя.
   В этой стране воров и грабителей, все, что положено в ограду мукама, находится в полной безопасности, хотя бы никем, кроме "шейха", не охранялось. Этим пользуются феллахи, оставляя во дворе мукама свои полевые орудия.
   Входя в ограду мукама, правоверный благоговейно произносит: "С твоего разрешения, о, благословенный!" При обетах приношением служит обыкновенно овца, которую убивают перед мукамом и съедают в честь святого. Священным же деревьям вместо даров навязывают на ветку пеструю тряпочку и каждый путник, конечно, не раз встретит, на расстоянии 40--50 верст, деревья и кусты, все увязанные такими лоскутками. В Байрам к мукамам направляются целые процессии, обыкновенно же считается, что "шейх" более всего расположен выслушивать просьбы по пятницам, и в этот день около мукама особенно слышны жалобные восклицания несчастных феллахов: "О, благословенный, услышь меня!"
   Почитание мукамов было издавней религией феллахов. К нему склонялись и сами евреи, когда, забывая свою религию, они поддавались влиянию религии туземцев, подпадая за то обличениям пророков. Так, Иезекииль громит евреев за то, что "они, высмотрев себе всякий высокий холм и всякое ветвистое дерево, стали заколать там жертвы свои" (Иез.20:28), т. е. уподобились хананеям. В Библии вообще, как признак благочестия того или иного царя, указывается, что он "отвергал жертвенники богов чужих и высоты... и вырубал посвященные деревья" (Пар.14:3).
   В течение трех тысяч лет, прошедших с тех пор, поклонение мукамам, как религия, еще не потеряло своей жизненности. До сих пор являются все новые и новые мукамы, и религиозный инстинкт туземцев, ища каждому месту бога и опекуна, не ограничивает себя сказаниями Ислама, но берет в боги все, что являлось ему в ореоле святости. В 1631 г. у подножия Кармила, возле небольшой пещеры, была построена христианами часовня и названа "школой пророков". Через четыре года после того какой-то магометанский дервиш захватил эту часовню, и все окрестное население до сих пор чтит эту бывшую христианскую часовню. Встречается множество христианских имен среди имен шейхов различных мукамов, таковы: Булус -- Павел, Будрус -- Петр, Метта -- Матфей и др. Если разобрать всех этих "шейхов" по разрядам, то легко увидеть, каким влияниям подвергался в своей истории народ хананеев, меняя в своей религии имена, но не сущность. Кондер, нанесший на свою карту Палестины не только каждое строение, но и каждое отдельно стоящее дерево, насчитал в Палестине более трехсот мукамов и делит их на шесть разрядов.
   К первому разряду им относятся мукамы, с которыми соединяются имена ветхозаветных патриархов. По большей части они -- подлинные. Таковы гробницы: Авраама, Исаака, Иакова, Иосифа, Елеазара и Финеаса. Ною посвящено в Палестине большое количество мукамов. Мукамы Сифа, Сима и Хама встречаются в Филистии так же, как и мукамы всех двенадцати родоначальников израильских племен, за исключением только Гада, Иссахара, Ассира и Неффалима. Гробница Рахили возле Вифлеема -- очень чтимый мукам.
   Второй разряд мукамов, очень многочисленный, заключает в себе места и имена, почитание которых перенято феллахами от христиан. Как замечательный след былого преобладания в Палестине христианства, нужно указать еще и то, что в ней главнейшие праздники христиан празднуются и мусульманами: таковы праздники Рождества Христова, Вознесения, дни Св. Варвары, Св. Георгия, Успение Богородицы, и т. п. Очевидно, ислам не успел еще овладеть религиозными инстинктами феллаха, и для последнего голос предания звучит убедительнее, чем красноречие муллы.
   Третий разряд -- мукамы в честь множества мелких "неби", т. е. пророков в роде Камиля, Аника, Нурана и т. п. Сюда же относятся мукамы, посвященные "парам" божеств, например, "шейху Оливы и его матери", -- это, вероятно, воспоминания о финикийских дуадах и триадах.
   Четвертый разряд -- мукамы в честь исторических лиц, например, спутников Магомета или шейхов Шибле и Абу-Гоша, прославившихся своими разбоями около 1700 и 1813 гг.
   Пятый разряд -- мукамы, у которых к именам их святых прибавляются описательные эпитеты, показывающие особенный круг влияния этих святых.
   Есть "шейхи": персияне, египтяне, мидийцы, целители, водолеи, вдохновенные, безумные, идиоты, покровители, справедливые, мудрые, чарователи змей, паломники, богатыри и т. п.
   Шестой класс -- мукамы с общими именами святых, как Давид, Авраам, Магомет и т. д.
   Обыкновенно хранителем мукама бывает или шейх (старшина) ближайшей деревни или какой-нибудь дервиш. Дервиши считаются за прямых посредников с божеством и вообще очень -- вернее даже -- слепо почитаются.
   Мукамы, слепая вера в них народной массы и ловкость, с которою смелые пройдохи умеют пользоваться ее легковерием для своих целей, превосходно обрисованы в народной сказке, записанной Нейлем в северной Сирии: "жил некогда великий шейх Али, святой человек. Он был сторожем при мукаме одного древнего пророка. Мукам стоял на холме, под огромным дубом, и его белый купол был виден далеко кругом. Над могилой святого всегда горели лампы, днем и ночью, и если кто-нибудь погашал одну из них, то она чудесным образом опять зажигалась сама собою. Мужчины, больные глазами, приходили поклониться могиле и исцелялись, собирая землю кругом ее и прикладывая ее к глазам. Женщины приходили тоже и привязывали лоскутки к ветвям дуба, как свидетелей своих обетов пророку. Никто не знал имени пророка, но мукам назывался "Кубр эн-Неби", т. е. "могила пророка". Зеленое покрывало расстилалось на гробнице под куполом и шейх Али продавал ладан всем, кто искал исцеления или желал отвести злых духов от своего дома. Поклонники издалека сходились к святой могиле и слава о ней распространилась по всей области. Шейх Али разбогател и поклонники целовали его руку и просили у него благословения.
   У шейха Али был верный слуга по имени Магомет, который служил ему долго и усердно. Наконец, Магомету наскучило жить все на одном месте, и он попросил шейха отпустить его поискать счастья где-нибудь кругом. Шейх Али благословил его и подарил на дорогу осла, который давно уже был у него, так чтобы Магомет, устав в пути, мог сесть и ехать.
   И вот Магомет отправился. Он проехал много городов, сел и деревень и, наконец, приехал к горам на востоке от Иордана в пустынное место.
   Ни города, ни деревни не было видно кругом, а ночь уже приближалась. Усталый, изголодавший, не зная, что делать, Магомет слез с своего осла, растянулся на куче камней и заснул. Утром он просыпается и видит -- увы -- осел его мертв. Он был в отчаянии, но, по доброте души своей, он не мог оставит труп бедного животного на растерзание шакалам и коршунам, навалил на него целую кучу камней, сел на нее и стал плакать.
   Пока он плакал, к нему подъехал знатный хаджи, возвращавшийся с богомолья в Мекку. Хаджи был удивлен, встретив человека одного в такой пустыне, и спросил его, почему он плачет. Магомет ему отвечал: "О, хаджи! Я нашел могилу святого пророка и дал обет стать ее хранителем, но я теперь в крайней нужде". Хаджи, поблагодарив его за эту новость, сошел с коня, чтобы поклониться святой могиле и дал Магомету богатый подарок. Когда он удалился, Магомет поспешил в соседнее селение, купил себе съестных припасов и вернулся к могиле святого пророка.
   Хаджи рассказал всем о новой святыне и богомольцы стали толпами стекаться к ней, принося богатые дары. Магомет на полученные деньги нанял каменщиков и построил отличный мукам с большим белым куполом, который был виден еще из-за Иордана. Магомет поселился в небольшой комнате, возле могилы, и вскоре над нею стали появляться таинственные огни, которые Магомет зажигал собственноручно, осмотревшись, нет ли кого вблизи. Могила пророка стала одной из самых больших святынь страны.
   Услышал о ней и шейх Али, и так как число его собственных посетителей поуменьшилось, то он и надумал посетить новую святыню в пустыне и тем заслужить милость столь славного пророка. Когда он приехал к могиле пророка, неся богатые дары, -- ладаном, деньгами и зеленым платьем, и собрался было уже поклониться по направлению к Мекке и начать молитву, он вдруг узнал в святом хранителе могилы своего старого слугу Магомета. "Салам алейкум -- мир с тобою, -- сказал он. -- "Алейкум салам -- с тобою мир! -- отвечал ему Магомет. Шейх-Али стал расспрашивать его, как он сюда попал и как нашел могилу, но Магомет ответил ему: "Это могила -- великая тайна и мне запрещено открыть ее кому-либо". -- "Но мне ты должен рассказать, ведь я же отец тебе". Магомет отказывался; Али настаивал, и наконец Магомет сказал:
   "Высокочтимый шейх! Помнишь, ты мне подарил осла! Это был верный осел, и когда он умер, я закопал его. Это и есть могила этого осла!" -- "Машалла! Машалла!" произнес Али. "Да будет воля Божия!" Тут они стали пить и есть, вспоминая свое прежнее житье вместе, и Магомет сказал Али:
   "Господин мой! Я открыл тебе тайну моей могилы пророка, открой мне тайну и твоей".
   "Это невозможно, -- отвечал Али, -- ибо это одна из древних тайн, слишком священная, чтобы ее можно было предать человеческому уху!" -- "Однако, ты должен мне открыть ее, ибо я рассказал тебе свою". Наконец, старый шейх Али погладил свою снежно белую бороду, поправил на голове белый тюрбан и прошептал Магомету на ухо: "А мой мукам -- могила отца твоего осла!" -- "Машалла!" сказал Магомет, "да будет благословенна борода святого осла!"

* * *

   Дервишей на Востоке множество образцов. Есть живущие монастырями, как, например, дервиши воющие и пляшущие, служба которых описывалась уже не раз, есть и просто бродячие святоши, вольные птицы, живущие легким трудом -- выпрашивания и вымогательства. Грязные и нередко совершенно голые, они бродят по деревням и городам, заходя в дома непрошенные, но уверенные, что их никто не посмеет выгнать вон, боясь возмездия со стороны суеверной толпы за оскорбление святого человека. Это нищие самые нахальные, пренебрегающие своей внешностью под тем предлогом, что их мысли всегда заняты небесным. Иногда они удаляются в пустынные места и делают вид, что живут без пищи. Многие выдают себя за пророков и чудотворцев. На шее у них обыкновенно висит на цепи круглая металлическая чашка для сбора подаяния; на голове что-нибудь странное; сбоку часто висит палица с железными остриями, в руке палка с изогнутой рукояткою. Эта палка имеет форму, освященную тысячелетиями. На египетских надписях боги часто изображаются именно с такими тростями в руках. Эта священная палка имеет фута три длиною, сделана всегда из миндального дерева и обладает, по верованию феллахов, чудотворной силой: если дервиш постучит ею несколько раз около постели больного -- последний непременно выздоровеет. Дервиши всегда стараются привлекать к себе внимание толпы какими-нибудь странностями: одни носят с собою иззубренный, как пила, нос пилы-рыбы, другие ходят в сопровождении змей 5--6 футов длиною и т. п. Чем страннее поведение святого человека, тем большее благоговение окружает его, ибо тем дальше он от обыкновенных людей.
   Во время народных волнений дервиши приобретают огромное значение, являясь готовыми руководителями для возбужденной толпы. В дни мусульманских празднеств, дервиши обязательно участвуют во всех религиозных процессиях, обращая на себя общее внимание своими неистовствами. В эти дни -- да и не в одни эти -- они совершенные жрецы Ваала, описываемые в Библии: "И скакали они у жертвенника... и стали они кричать громким голосом, и кололи себя, по своему обыкновению, ножами и копьями, так что кровь лилась по ним. Прошел полдень, а они все еще бесновались до самого времени вечернего жертвоприношения" (3Цар. 18:27--29).
   Вот одна из сирийских сказок, прекрасно рисующая склад жизни восточного городка, восточное правосудие, святошу-дервиша и суеверного и самовластного турецкого правителя:
   "Жил однажды в Дамаске богатый еврей, по имени Руфаил. У него было много домов и больших лавок в городе и жена и дочери его ходили в шелковых и бархатных платьях, разукрашенных драгоценными камнями. Это был умный и хитрый человек, который часто помогал в нужде своим соплеменникам-евреям, жившим в Дамаске. В то время пашей Дамаска был магометанин, питавший суеверное почтение и страх к святым дервишам, которые уговорили его обложить евреев тяжелыми поборами и подвергнуть их всяческим притеснениям.
   Вот однажды приходит в Дамаск некий святой дервиш, человек с длинной седой нечесанной бородой, но по натуре злой и порочный; он умел, однако, убедить народ, будто он живет свято и может творить чудеса. Паша оказывал ему величайший почет, часто приглашал его к себе обедать, и когда встречал, то низко кланялся и целовал ногу дервиша. Но что всего было удивительнее, это то, что каждый четверг дервиш этот, простившись с пашею, покидал Дамаск, ходил в Мекку, и, утром, вернувшись, рассказывал паше все меккские новости, все, что он там видел и слышал. Это он делал каждую неделю, хотя всякий разумный человек посмеялся бы над ним и сказал, что он попросту только выходит за городские ворота и ночует где-нибудь рядом в садах, близ Дамаска.
   Дервиш этот был очень зол к евреям. Он ненавидел их, проклинал их и плевал при встрече с ними, называл неверными собаками и уговорил пашу увеличить все сборы с них вчетверо. Им стало совсем плохо. Им пришлось распродать дома и имущество, платить большие пошлины, а многие попали под палки и даже в тюрьмы. В такой беде они пришли к Руфаилу и просили его пойти к паше и смягчить его ожесточение. Он отвечал, что он подумает, как это сделать.
   Он позвал к себе искуснейшего во всем городе золотых дел мастера и велел ему сделать длинную трубку наилучшей отделки, чтобы чубук ее был из розового дерева, разукрашен жемчугом, чашечка была из чистого золота, отделана бриллиантами, а самый наконечник из золота и душистого дерева. Когда трубка была готова, Руфаил пошел с нею к паше и преподнес ему ее в подарок, как самую лучшую трубку, какая когда-либо была в Дамаске. Паша был очень доволен и приказал всем, кто был у него, отойти, чтобы дать ему насладиться обществом Руфаила, столь щедрого и приятного еврея. Тут Руфаил обратился к паше и сказал:
   "Будь здоров и долговечен! Я поднес тебе эту трубку, как слабое доказательство моего высокого уважения и приверженности к тебе, но я глубоко огорчен тем, что она все-таки не вполне совершенна!" "Не совершенна?" -- воскликнул паша. "Но в чем же может быть она несовершенна?"
   Руфаил отвечал: "Ты заметишь, конечно, что на ее наконечнике, между золотом и деревом, не хватает узкого колечка. Колечко это -- чрезвычайная драгоценность. Оно было вырезано из черного камня Каабы и имело чудесные свойства. Но когда отправляли трубку из Мекки, это колечко забыли у Мустафы, золотых дел мастера, и он при первом случае должен прислать его". "Увы, -- сказал паша, -- как же нам теперь получить его? Караван в Мекку уже прошел, а другой пойдет только через год". "О, -- возразил Руфаил, -- это легко устроить. Сегодня четверг, и вечером святой дервиш пойдет в Мекку, а завтра утром будет назад. Тебе стоит только приказать ему захватить с собою из Мекки это колечко, и завтра в эту пору трубка будет отделана окончательно!"
   "Эль хамду лилла! -- хвала Богу! Так и сделаем!" И вот, когда дервиш пришел, паша рассказал ему о великолепной трубке, сделанной для него в Мекке, об единственном ее прискорбном недостатке, и, под страхом смерти, приказал ему доставить колечко к ней в пятницу, к началу утренней молитвы. Дервиш покорно поклонился и удалился черный от злобы и отчаяния. Он вскоре сообразил, однако, что в Дамаске никто, кроме Руфаила, не мог бы купить такую трубку. Как обычно, на закате солнца, он вышел из города через ворота Баб-Алла, т.е. ворота Божии, простился со своими друзьями и пошел в сады ожидать ночи.
   В шестом часу ночи он вернулся в город через другие ворота и пробрался к дому Руфаила. Ему отперли дверь и Руфаил принял его с большой угодливостью. Дервиш упал перед ним на колени, поцеловал его ноги и просил спасти ему жизнь. "Дай мне колечко, которого не хватает на трубке паши, и мы будем друзьями навеки", -- молил он. "Проси чего хочешь, и все будет сделано, только отдай мне кольцо!" Руфаил отвечал: "Ты разорил мой народ преследованиями и теперь просишь о милости?" -- "Да, -- возразил дервиш, -- но и ты получишь милость, какую только желаешь!"
   Тогда Руфаил подумал и сказал: "Я требую одной вещи. Ты должен добиться от паши повеления сборщикам податей Дамаска, чтобы когда какой-нибудь еврей ответит им: "Я один из семидесяти", они оставляли бы его в покое и вперед не требовали бы с него никаких пошлин". "Хорошо", -- сказал дервиш и, облобызав Руфаила, который отдал ему кольцо, пожелал ему доброй ночи. На утро он поспешил к воротам Баб-Алла и отдал кольцо паше, который был так восхищен этим, что исполнил его требование, чтобы сборщики не спрашивали пошлин с еврея, который скажет им: "Я один из семидесяти". Руфаил же собрал к себе всех евреев Дамаска и приказал им говорить всем сборщикам пошлин: "Я один из семидесяти". Таким-то образом евреи были свободны в Дамаске от всяких пошлин до самой смерти Руфаила".

* * *

   Ислам вообще глубоко повлиял на натуру феллаха, и без того склонную к фанатизму и преклонению перед судьбой. В то время как христианские населения выказывают признаки некоторого расцвета и улучшений, в магометанских -- все остается в дедовской неподвижности, беззащитности перед каждым сильным и нищете.

* * *

   Гостеприимство арабов -- самое радушное. Этому не все бывшие в Палестине легко поверят, ибо вообще вид и феллахов, и особенно бедуинов не из приветливых. Но эта внешность держится только до тех пор, пока вы для туземца просто проезжий франк и ничего больше. Когда вы проходите среди палаток бедуина, вас невольно поразит пренебрежительно холодный взор, которым бедуин, едва повернув голову, внимательно и неприязненно следит за каждым вашим движением, лениво и спокойно лежа у входа своей палатки. Но его пренебрежительное недружелюбие исчезает тотчас же, как только он заметит в вас желание войти в его палатку и стать его гостем. Он приветливым жестом приглашает вас войти, жена его выносит из глубины палатки подушки и торопливо идет за водой, а ребятишки раздувают угли закрытого золой костра -- варить для вас кофе. Вы не увидите суетни, но все лучшее, что имеет бедуин, он поставить перед вами. В этих негостеприимных странах, где поля мешаются с голыми песчаными пустырями, гостеприимство -- закон, предписываемый природой; им спасено много жизней. Эти дети пустыни чрезвычайно чутки к особенностям и недостаткам своей страны, от которых страдает человек, и стараются смягчить их и дополнить своей заботливостью. Каждый о всех, все о каждом -- это чувство общности между людьми перед лицом суровой природы -- очень сильно на Востоке. У входа в придорожную деревню путника часто встречают ребятишки с кувшинами чистой воды, предлагая ему напиться. Эту воду они таскают иной раз издалека и сидят с нею около дороги по целым часам, чтобы исполнить долг гостеприимства относительно утомленного зноем чужеземца. Для учеников Христа, простых землепашцев и рыбаков Палестины, были полны убедительной силы и красоты слова их Учителя: "Кто принимает праведника во имя праведника, получит награду праведника. И кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды во имя ученика, истинно говорю вам, не потеряет награды своей" (Мф.10:41--42).
   Когда ученики Христа дорогой стали рвать колосья и есть зерна, их остановили не хозяева поля, а фарисеи и потому, что день был субботний. Порча поля могла быть однако довольно заметная, ибо шла толпа быть может в несколько десятков человек, в европейском суде они рисковали бы, быть может, серьезным взысканием, но не так на Востоке, где проезжий на глазах у хозяина может въехать в поле ячменя и накормить коня. Этот обычаи порожден и поддерживается самою силою вещей и вследствие трудности надзора за полями, тянущимися на десятки верст без всякой ограды, и благодаря необыкновенному обилию здешних урожаев, которым трудно повредить какой-нибудь потравой на ходу.
   Вся беседа Христа с Самарянкой у колодца (Иоан., IV) дышит древним Востоком. Здесь считается большим неприличием заговорить с женщиной, кроме одного случая -- когда просят воды; недаром Евангелие упоминает, что ученики Христа были удивлены, увидев Его говорящим с женщиною. С просьбы "дай мне пить", Христос лучше всего мог начать разговор с женщиной. Самарянка Ему отвечала: "Как Ты, будучи иудей, просишь пить у меня, самарянки?" Иудеи так презирали самарян, что по Талмуду вино, провезенное через Самарию, через это одно делалось нечистым и не могло употребляться при служении в храме; ревностные законники запрещали иудею всякое соприкосновение с самарянами, запрещалась даже помощь раненому. Самаряне платили им такой же ненавистью. Иудейский календарь расчислялся по новолуниям и о праздниках возвещалось посредством костров, зажигавшихся на горах. Чтобы спутать и нарушить богослужение иудеев, самаряне нарочно зажигали сигнальные костры не в урочное время; они же служили римлянам против иудеев и обвинялись последними в осквернении храма костями. Обещание Христа Самарянке дать ей живой воды еще более изумило ее. В Палестине рек и ручьев чрезвычайно мало. Воду дают колодцы, обыкновенно чрезвычайно глубокие. Ими могут пользоваться все, но ведра или какого-нибудь черпала при них никогда не бывает. Каждый караван или компания путников несет при себе "матару", небольшое кожаное ведро с веревкой, нарочно на этот случай. Самарянка отвечала: "Господин, тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок, откуда же у тебя вода живая?" То, что ей говорил Христос, ей показалось совершенно невероятным, но с быстротой она перешла к крайнему легковерию и поверила в возможность иметь живую воду у себя всегда под руками, по одному слову встреченного ею -- как ей показалось -- рабби: "Господин, дай мне этой воды, чтобы мне не иметь жажды и не приходить сюда черпать".
   Если гостя ожидают заранее, то хозяин выходит на дорогу встречать его. Того, кому хотят оказать почет и внимание, выезжают встречать конной толпой за 7--8 верст и провожают его до дома среди "фантазии". "Фантазией" называется, вообще, дорожное развлечение, окружающее путников праздничным шумом, суетой и движением. "Фантазией" обыкновенно бывают скачки взапуски во время дороги. Двое-трое всадников внезапно бешено бросаются вперегонки с какого-нибудь холма вниз по косогору и вдруг, круто повернув, отъезжают в сторону. Взамен их от поезда отделяется пара других и с гиком пролетает в облаке пыли мимо них, и так далее, пара сменяет одна другую, пока лошади не взмылятся пеной. Песня, которую иногда вдруг затягивает головной всадник и бесконечно тянет куплеты -- тоже "фантазия". Песня эта обыкновенно вдруг прерывается неистовой общей скачкой. Все это обычаи чрезвычайно древние. Когда Иаков пошел на свидание с братом своим Исавом, Исав далеко вышел на встречу ему с четырьмястами человек (Быт.30:1).
   Приготовляясь к явлению Божию на Синае, Моисей вывел народ к горе "в сретение Богу" (Исх.19:17). В притче Христовой, десять невест выходят на встречу жениху.
   В Библии есть множество описаний встреч победителей массами народа с пением и пляской. Христос был торжественно встречен народом при въезде его в Иерусалим. Когда Павел был представлен Фестом на суд Агриппе, "Агриппа и Вереника пришли с великой пышностью" (Деян.25:23). По-гречески "пышностью" переведено через "фантазия" (фЂҐдЂцџЂ), то есть даже с тем самым ударением, как арабы до сих пор произносят это слово.
   В дороге все встречные непременно приветствуют друг друга словами: "Селам-алейкюм", "Маргаба" (утром) и "Нараксайт" (днем). Это обязательная вежливость, которою встречающиеся признают друг в друге друзей, а не врагов, что дает этому обычаю значение скорее военной предосторожности и опроса, чем простой любезности и доброжелательства.

* * *

   В долинах хижины феллахов строятся из земляного кирпича, высушенного на солнце, в горах же складываются из камней; промежутки между ними забиваются землею; крыши плоские, укатанные грязью; эту обмазку крыш подновляют ежегодно. В домишке этом всего одна комната, под низким почернелым от дыма потолком. Часть комнаты -- около двух третей -- обыкновенно поднята над землею на одну или две ступени, чтобы ночью отделить людей от животных, которым остальная низкая часть комнаты служит хлевом. Труб нет никаких, а дым выходит через круглые отверстия, проделанные над дверьми у потолка и в маленькие оконца, которые, конечно, всегда без стекол; в холодную погоду эти оконца закрываются ставнями. Неудивительно, что едкость дыма глубоко запечатлелась в памяти народа, и у пророков, которые всегда жили с народом, она упоминается как сравнение постоянно: "они -- дым для обоняния моего, огонь, горящий всякий день" (Ис.65:5), и потому особенно несносный. Этот дым тем острее, что дрова феллахи употребляют только для топлива, а для варки пищи им служит всегда сушеный навоз. Его насыпают на плоский камень, и когда камень раскалится, золу счищают, кладут на камень лепешки из теста или чашки с варевом, накрывают плоским горшком, засыпают все топливом и в этой духовой печи варят. Где топлива мало, там устраивают глиняные печи. Это круглые чурбаны, пустые внутри, фута три вышиной, столько же шириной, суживающиеся несколько кверху. Их опускают в пол посреди комнаты, так, чтобы верх печи едва выдавался над полом. Топят их исключительно "травою полевой", той самой, о которой Матфей говорит: "Которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь" (Мф.6:30). Эта форма печей была известна еще египтянам, как показывает рисунок на одной из египетских надписей. Когда хлеб спечен, выход печи закрывается камнем, поверх ее ставится низкий стол и семья усаживается обедать вокруг него, подвернув под себя ноги. Ночью все ложатся так, чтобы ноги были поближе к печи.
   В городах для отопления и варки пищи служит уголь. В холодную погоду посреди комнаты ставят мангал, металлический таз на ножках, полный горящих углей. Он дает сильный жар, который, однако, недолго держится в комнате, после того как мангал остынет. Угли доставляются на рынок бедуинами, которые выжигают их из толстых корней кустарника "ретем" (вереска). Этот вереск растет в пустыне и по наружным побегам его никак нельзя предположить, чтобы корни его были так толсты и крепки, каковы они есть. Уголь из него ценится настолько, что даже вывозится в Египет.

* * *

   Едешь по равнине Филистии или по гладкой Ездрелонской долине и невольно вспоминаешь Россию: десять-двенадцать верст подряд не увидишь по дороге ни одного жилья, а потом сразу целое поселение в 400--1,000 душ; потом опять такое же безлюдье и пустыня, не прерываемая ни одним забором или канавой, пока через пять-шесть верст опять не увидишь с какого-нибудь холма на желтой равнине зеленую заросль кактусов и за нею кучу безобразных земляных домиков. Это сходство в образе поселения происходит от одной и той же причины. Земельное хозяйство в Палестине такое же, как и в России -- общинное, принуждающее жить вместе. Кроме этой главной причины и постоянное бродяжничество бедуинов, всегда готовых к грабежу, поневоле заставляет искать соседей.
   На широких пространствах пашен, окружающих степную деревню, не видно ни одного забора или какой-нибудь постоянной границы. Только то, что составляет полную собственность феллаха -- виноградник, роща олив или смоковниц -- он окружает оградой, пашня же всегда есть общественная собственность. В степях оградой бывает обыкновенно ряд колючих кактусов, а в горах -- стенки, сложенные из камней. Кто из бывших в Палестине не помнит этих проклятых стенок! Все проселки от Дженина до Хеврона идут между таких стенок справа и слева с узким проходом посреди, заваленным камнями, точно высохшее русло горного ручья. Трудолюбивый феллах, который никогда вполне не расстается с ленью, ходит по своему участку и все камни с него бросает за стенку на дорогу, предоставляя всаднику проклинать его трудолюбивую лень сколько угодно, а лошади этого всадника ежеминутно подвертывать себе на этих камнях ноги.
   Один из таких палестинских проселков описывается в Библии, когда рассказывается о встрече пророка Валаама с ангелом (Чис.22:24--25). "И стал Ангел Господень на узкой дороге между виноградниками, где с одной стороны стена и с другой стороны стена. Ослица, увидев Ангела Господня, прижалась к стене и прижала ногу Валаамову к стене и он стал бить ее". В подобном положении редко кто не бывал из тех, кому пришлось поездить по проселкам Палестины.
   Заборы эти делаются очень просто: из крупных камней складывается наружная обкладка, а внутренность засыпается щебнем. Вот и все. Материал ничего не стоит, а для целей феллаха ничего лучшего не надо, ибо скот не может перелезть через такую ограду, да и человеку это не всегда удобно сделать, не вывернув ноги. Конечно, никакой смазки для скрепления камней не делается, и в таких заборах столько же расщелин, сколько и камней. Они служат поэтому удобным приютом для ящериц и змей, чем и объясняется стих Екклесиаста:
   "Кто разрушает ограду, того ужалит змей" (Еккл.10:8).

* * *

   Пахотные земли переделяются феллахами ежегодно. Осенью, перед началом пахоты, все селяне, имеющие быков, собираются в артели по десяти "сох" в каждой. Вся земля тщательно разделяется на поля, по числу артелей, и затем выборные от артелей бросают жребий, какое поле какой артели выпадет. Жребии вынимает обыкновенно ребенок, чтобы не было подозрений. Эти поля имеют обыкновенно какие-нибудь всегдашние границы и свое название: например, "поле куропатки" и т. п. Этот обычай называть участки по именам известен и по Библии: в ней упоминается о "поле белильничьяго" (4Цар.18:17), о "поле горшечника", которое было потом переименовано в "поле крови" (Мф.27:7--16). Получив каждая свое поле, артели делят землю между хозяевами, смотря по тому, сколько у кого быков и сколько кто может обработать. Если у хозяина два слабых быка, которые могут работать всего полдня, то у него считается "пол-сохи" и ему дается двадцатая часть поля, у кого один бык -- тот получает одну сороковую.
   На пару крепких буйволов отмежовывается целая "соха", т. е. одна десятая поля. Сообразно с величиной получаемого участка, распределяются и подати. Размеряются земли в горах на меру шеста, которым погоняют быков, а в долинах -- веревкой двойной против этого шеста длины. Веревка эта называется по-арабски "Hhabaleh", очень близко к еврейскому слову "hhevel" -- "веревка", "мера", которое не раз упоминается в Библии, очевидно обозначая такой же способ раздела земли, который ведется и теперь: у Исайи -- "И Сам Он бросил им жребий и Его рука разделила им его мерою" (Ис.34:17). Давид восклицает: "Ты держишь жребий мой. Межи мои прошли по прекрасным местам" (Пс.15:5, 6).
   Межами служат глубокие борозды или камни. Все богатство феллаха в урожае, и потому совершенно понятно проклятие, которому Второзаконие обрекает того, кто попытался бы, передвинув межевые знаки, присвоить себе часть годового труда своего соседа: "Проклят нарушающий межи ближнего своего" (Втор.27:17).
   На своем участке в каждом отдельном "поле" каждый может сеять только тот хлеб, какой сеют его соседи. Можно сеять и другой, но все-таки такой, чтобы он поспевал в одно время с остальным хлебом в этом поле. Так, рядом с пшеницей можно сеять ячмень, созревающий двумя неделями раньше пшеницы, но нельзя посеять кунжут, поспевающий много позднее. Вообще в поле жатва на всех участках должна идти и кончаться одновременно, и этому есть вполне разумная причина. Турки ввели бессмысленный и губительный обычай, вернее закон, по которому все вершины холмов не могут быть запахиваемы и засаживаемы садами, но обязательно назначаются под пастбища. Все холмы Палестины поэтому облысели: дожди смыли с них плодородную землю и превратили в тощие пустыри. Скот не может пастись на них круглый год, и как только жатва кончается, феллахи пускают его на жнивье: это приносить и земле хоть какое-нибудь удобрение, которое вообще в Палестине неизвестно вовсе. Понятно, что если чей-нибудь участок останется к тому времени несжатым, придется или удержать скот на безтравных пастбищах, или же проститься с урожаем на этом участке. Семеро одного не ждут и потому все делают как один.
   Турецкое правительство пробовало понуждать феллахов дробить участки и от общинного владения переходить к частной собственности. Но феллахи из понятного чувства самосохранения упорно держатся старых своих обычаев. Пока государство оставляет его в невежестве и нищете, и законы отдают его во власть ростовщиков, с его стороны было бы безумием отделяться от общины и переходить на отдельный участок, который тотчас же будет отнят у него ростовщиком.
   Так как жатва бывает в Палестине не в конце лета, как в Европе, а весною, то яровых посевов там не бывает, но все сеется осенью. У нас землю пашут перед посевом, а там -- как это ни необычайно на наш взгляд -- после него только для заделки семян. Семя разбрасывается прямо по старому жнивью, и очень естественно, что иное попадает на камень, а иное расклевывается птицами, по слову притчи о сеятеле. Затем феллах бороздит своей сохой по посеву, заваливая зерно землей, и все кончено; о бороньбе полей никто и не думает, даже и не знает.
   Соха феллаха -- просто кривой сук с острием на конце, не всегда металлическим. Двое крошечных бычков, а то буйволов или верблюдов, тащат ее по полю, а феллах идет сзади, правою рукою налегая на соху и направляя ее, а левою погоняя быков длинною палкою.
   Удивительно точен и верен образ, рисуемый в заключительном стихе девятой главы Евангелия св. Луки: "Никто возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад не благонадежен для царствия Божия". Здесь сказано "руку", а не "руки", как должно было бы быть, если бы плуг разумелся не палестинский, а более близкий к нашему, которым пашут обеими руками. Палестинскою же сохою, только налегая всем телом на нее и следя за ее ходом, можно провести глубокую и прямую борозду, пахарь же, оглядывающийся назад, только изроет, а не вспашет свое поле.
   Зерно запахано, и урожай зависит от дождей. От обилия и своевременности их в Палестине зависит вся судьба урожая, и Иоиль, рисуя Израилю счастливые дни будущего, обнадеживает их: "Господь даст вам дождь в меру и будет ниспосылать вам дождь (т. е. первый дождь, особенно сильный), дождь ранний и поздний как прежде" (Иоил.2:23). И доселе в Палестине считается в году три дождевых поры, различных по обилию и силе ливней. Летом же и осенью -- в бездождное время года -- необходимую влагу растениям приносит роса, обыкновенно очень изобильная.
   Из хлебов больше всего феллахом сеется пшеница и ячмень. Рожь и овес ему неизвестны. Земля никогда не оставляется под пар, разве за недостатком рабочих рук. Тем не менее средний урожай хлебов здесь -- сам-шесть. Из плодовых деревьев разводят апельсины, лимоны, гранаты, абрикосы, но царица садов Палестины -- сребролистная олива. Это чудесное дерево -- кормилица феллаха. Самая тень его считается особенно живительной в отличие от тени смоковницы, слывущей почему-то нездоровой. Маслом своих олив славятся Назарет и Наплуз. Половина собираемых оливок идет на приготовление масла, одна четверть в пищу населения, а остальное вывозится заграницу. Так как феллахи вовсе не умеют ухаживать за своими садами и никогда не обламывают олив, то они дают плоды лишь раз в два года.
   Другое дерево Палестины, подобное оливе по значению для страны -- апельсин. Очевидно, именно апельсины разумеются в Библии под названием "золотых яблок"; под этим же названием апельсины известны были и древним грекам (миф о золотых яблоках Гесперид). "Золотые яблоки в серебряных прозрачных сосудах -- слово, сказанное прилично", говорит Соломон (Притч.25:11). Для яблони климат Палестины слишком сух и жарок, и, привезенная из Европы, она и при самом тщательном уходе скоро вырождается, давая деревянистые, лишенные вкуса и сочности плоды. Странно было бы в самом деле, чтобы в Библии не было никакого упоминания о дереве, столь присущем Палестине как апельсин, дающий феллаху одновременно и густую тень своей темно-зеленой листвой, и душистые цветы, и освежающие питательные плоды!
   Виноградники разводятся особенно около Хеврона, но их меньше, чем могло бы быть. Почва, происходящая от выветривания горных пород, особенно благоприятна для него, но большинство жителей магометане и, значит, могут разводить виноград только для еды, а не для выделки вина. Последнее здесь вообще грубо и неприятно на вкус и безбожно подмешивается сандалом. Хорошее вино можно достать на рынке только у евреев, так называемое кошерное вино, приготовляемое из изюма и потому очень сладкое.
   С окончанием дождей хлеб спеет чрезвычайно быстро. Его жнут серпами и, связав в мелкие снопы, перевозят на ослах и верблюдах на ток, где расстилают снопы слоем около фута толщиною.
   Молотят тремя способами; все три известны еще с библейских времен. Так, для молотьбы употребляются сани без полозьев, подбитые, или усаженные снизу железными остриями или кусками горного базальта. На эти сани становится человек и, погоняя волов палкой, кружит по разостланным снопам, пока зерно не высыпется из них. Очевидно, это и есть то "острое молотило, зубчатое", которому Исайя уподобляет пророка (Ис.41:15). Подобное же орудие описывают и Варрон, и Вергилий.
   Менее употребительное молотило представляет собою станок, в котором укреплено несколько катков, обитых железом. На станке устроены козлы для погонщика. Варрон описывает эту молотилку под названием "карфагенской повозки". Очевидно что карфагеняне, бывшие колонией Финикии, завезли к себе эту молотилку с своей родины. Исайя говорит об обоих этих орудиях палестинского поселянина: "Не молотят чернухи катком зубчатым, и колес молотильных не катают по тмину" (Ис.28:27). Катаясь по снопам, молотилки выбивают зерно, которое вследствие своей тяжести тотчас же проваливается вниз под слой соломы и тем спасается от раздробления.
   Третий способ -- гоньба по снопам быков. Этот способ считается у феллахов самым лучшим потому, что при этом солома разминается лучше всего, что для феллаха очень важно. В целом виде солома почти не имеет применения в хозяйстве феллаха, мятая же она составляет постоянную примесь к ячменю, когда его дают скоту. Она служит еще и для выделки земляных кирпичей, искусство в этих странах очень давнее: еще во времена Моисея фараон, заподозрив евреев в праздности, велел надзирателям прибавить им работы: "не давайте впредь народу соломы для делания кирпича, как вчера и третьего дня. Пусть они сами ходят и собирают себе солому. А кирпичей наложите на них то же урочное число, какое они делали вчера" (Исх.5:7--8).
   Отвеивание зерна производится вручную вилами. Собранная с тока солома разминается еще и еще, пока не разотрется совершенно.

* * *

   Почва Палестины до сих пор еще богата туками. Обильные дожди и жаркое солнце вызывают на ней богатейшие урожаи хлебов, хотя весь труд феллаха ограничивается запахиванием семян. Несмотря на это, сельское население в Палестине живет, перебиваясь со дня на день, в глубокой нищете. "Накорми сегодня и повесь завтра", -- такая есть поговорка у феллахов, которая у них не сходит с уст три месяца в году. Грабит страну управление, безобразное по системе и продажное по своему составу. Паши, мутесарифы, все чиновники, все "едят", и, сколько бы ни трудился феллах на своем поле, он вперед знает, что ему от урожая не останется более того, сколько необходимо, чтобы ему с семьей впроголодь дотянуть до следующего урожая.
   Когда хлеб созревает, в это время вся страна терзается как больной в мучительной операции. Сборщики податей начинают рвать свою "жертву", "есть ее, как едят хлеб" (Пс.14:4). В Палестине, как и везде на Востоке, подати взимаются десятиной. Каждый хозяин выплачивает десятую часть своего урожая. Право сбора податей продается правительством с торгов, доставаясь тому, кто даст за него наибольшую цену и цена эта бывает обыкновенно гораздо выше десятой части самого богатого урожая, какой только можно ожидать в стране!
   По закону поселянин не может снимать урожая прежде, чем откупщик податей или его приказчик не осмотрит хлебов и не определить размер десятины. Это и отдает хлебопашца в полную власть откупщику.
   Наступает жаркий май, колос клонится к земле тяжелой спелой верхушкой, каждый день может подуть иссушающий хамсин, и хлеб так быстро созревает, что еще несколько дней и будет уже поздно его жать -- все зерна осыпятся из колоса под серпом. Деревня посылает к откупщику, чтобы он оценил урожай и позволил начать жатву. Откупщик отвечает, что ему нужно прежде осмотреть другие деревни и он может приехать только через десять дней. Жаловаться кому-нибудь на него бесполезно -- все власти им вперед закуплены -- и несчастным феллахам приходится уступать ему двадцать, тридцать и даже шестьдесят процентов урожая, лишь бы вовсе не остаться без хлеба.
   Такой договор, однако, противозаконен и деревня могла бы обещать взятку, но не дать ее, и откупщик бессилен был бы сделать что-нибудь против нее судом. Но у откупщика есть надежное средство принудить ее к платежу. При сборе податей откупщика постоянно сопровождает и охраняет конвой конных солдат. На Востоке вообще вся полицейская часть исполняется войсками, особых полицейских служителей там не существует; то же было здесь и в римские времена: солдаты схватили Христа, истязали его и повели на Голгофу; они же наблюдали за порядком на площади храма, арестовали Павла и повезли его в Рим, и т. д. Жители обязаны содержать конвой откупщика и доставлять ему все лучшее, что только у них добывается. Постой двух-трех десятков этих грубых, жадных и распущенных людей составляет чистое наказание для целой деревни, и она всегда скорее предпочтет выплатить откупщику все сполна, чем держать на постое несколько лишних недель эту алчную и буйную орду. Выплатив десятину откупщику, феллах платит такую же десятину и тогда, когда повезет свой хлеб на продажу на рынок. У городских ворот его встречает сборщик подати и опять солдаты, и бедняк должен радоваться, если его отпустят без пинков и сдерут не двойную пошлину.
   Откупщики и сборщики податей -- давнишнее несчастье Палестины, и третья глава Евангелия Луки рисует картину как бы из жизни современной нам Палестины. Простому народу, который приходил к Иоанну Крестителю, Иоанн говорил: "У кого есть две одежды, тот дай неимущему; у кого есть пища, делай то же". Очевидно, перед Крестителем были такие же бедные и угнетенные люди, какие и теперь составляют народ Палестины. Мытарям Иоанн говорил: "Ничего не требуйте более определенного вам!", а воинам -- "Никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованьем". Только эти две профессии -- мытаря и воина -- и указаны евангелистом, вероятно для того, чтобы показать всю силу слова Иоаннова, если оно потрясло даже и таких грубых и алчных людей, как "мытари" и "воины". Увещание же Иоанна к мытарям и воинам Палестины и теперь имело бы свою полную силу.
   Одновременно со сбором десятины производится и набор рекрут, из которых иные малонадежные заковываются в кандалы и в этом виде идут до городов. Возвращение откупщика с солдатами из их похода по деревням с деньгами и закованными пленниками слишком похоже на возвращение грабителей из набега, чтобы не оправдать равнодушие феллаха к завтрашнему дню: "Зачем мне копить деньги, когда солдаты и каймакам все равно съедят их!" -- говорит он.

* * *

   Иорданская долина, Саранская низменность между Яффой и Кесареей и Филистия -- три главные приволья бедуинов в Палестине, отдельные же кочевья их со стадами и палатками бродят по всей стране во всех направлениях. Они разделяются на множество племен, из которых немногие имеют более ста палаток, то есть около 400 ч., и только два или три считают в себе более 300 палаток.
   На бедуинское кочевье натыкаешься обыкновенно где-нибудь в ущелье, склоны которого дают защиту от ветра, и непременно возле воды.
   Десять-двенадцать палаток чернеют кругом ручья, иногда расположенные в виде треугольника, чтобы в середину между ними загонять на ночь стадо. Больше 20--30 палаток в кочевье не бывает, иначе скоту пастись было бы кругом тесно.
   Оживляются кочевья эти только к вечеру, когда возвращаются к ним стада и их чернолицые хозяева. Тогда все население их перед вашими глазами.
   Обыкновенная одежда бедуинов состоит из холстинной рубахи ниже колен, подоткнутой за пояс, абая и кефии; за плечами -- тонкая и длинная кремневая винтовка. Абай, это -- четырехугольный мешок из верблюжьей шерсти, разрезанный спереди; в углах вместо рукавов -- два отверстия для рук. Абай часто бывают черные, по обыкновенно они расцвечены широкими вертикальными полосами белого и коричневого цвета. Для езды верхом это чрезвычайно удобная одежда: она покрывает все тело и согнутые в стременах ноги до самых пят точно коробом и вместе нигде не тянет, оставляя движениям полную свободу. Хорошо и плотно сотканный абай пробивается только сильным дождем.
   Кефия -- просто большой шерстяной или шелковый платок, иногда цветной, у бедуинов же обыкновенно черный. Один угол у него подгибается и этим подогнутым углом он надвигается на лоб, а сверху кругом головы окручивается два раза шнурком. Лучшей защиты от солнца кажется невозможно придумать. Напущенный на лоб сгиб поднимается над глазами в виде козырька, а прочие концы платка свободно лежат на плечах, закрывая уши и шею и поддуваясь от малейшего ветра. Когда же утром по ущельям тянет студеный ветерок, бедуин затыкает один угол кефии из-под подбородка за шнурок около уха и голова его обвязана кругом и надежно предохранена от простуды.
   Бедуинки носят синюю неширокую рубаху до полу и сверху темно-зеленый плащ с длинными рукавами. На голове черный платок, которым они закрывают при встрече с посторонними нижнюю половину лица, оставляя нос и глаза открытыми. У них существует безобразный обычай татуирования. Около глаз, углов рта и подбородка наколоты у них темно-синие точки, стрелки и елочки. Нижняя губа, чтобы лучше оттенить белизну зубов -- накалывается сплошь и кажется вздутой и черной. Не видев, нельзя себе и представить, какой отталкивающий вид придают эти невинные украшения человеческому лицу.
   На ребятишках обыкновенно болтается какое-нибудь лохмотье, но зачастую они бегают совершенными голышами. Их бойкие черные глазенки выкупают уродство вздутых от непомерного количества выпиваемой воды животов и грязь, покрывающую их тощие фигурки.
   Можно вообще сказать, что мужчины у бедуинов скорее красивы, а женщины вообще безобразны. В Прииорданьи племенной облик бедуинов испорчен примесью негрской крови, -- из Иерусалима часто бегут в Заиорданье негры, рабы богатых турок. Вообще эта пустыня служит приютом для всех беглецов от рабства и набора. Перед весной дворовые в Иерусалиме просят обыкновенно расчета у своих господ: "Куда?" -- "В Заиорданье -- набор близко!" В эту страну благословенной свободы турки отправляют целые батальоны для сбора рекрутов -- иначе не поймают ни одного человека.
   Репутация бедуинов в стране плохая. Действительно, жизнь маленькими племенами очень ограничивает дружелюбные чувства бедуина. Иной раз все родичи его составляют всего сто человек и вне этого небольшого числа людей все остальное население мира ему совершенно чуждо, а значит, и открыто всяким поползновениям.
   Первая забота его самолюбия -- быть страшным для своих врагов. Ему, поэтому, вовсе не нужен добродушный вид, напротив. Он не ищет общения и пустынная, дикая жизнь, которую он ведет, очень кстати для него налагает на его наружность отпечаток неприязненности. Более всего он боится ложного и смешного положения и, привыкнув к живости и неистомчивой подвижности своих заптиев, вы невольно заметите медлительность и даже неподвижность бедуинов, встречаемых вами на пути у кочевий -- они знают, что за ними наблюдают. Бедуин не делает лишнего движения, чтобы повернуться к вам больше чем в пол-оборота, но взгляд его с пристальным вниманием осматривает каждую мелочь в вашей фигуре. Он точно вынимает у вас этим взглядом часы из кармана, вытаскивает кошелек, снимает с вас что приглянется, берет лошадь, а потом -- потом он перекочевывает со своими стадами дальше, а вы можете делать что хотите. Воровство и грабеж он считает молодечеством, но, привыкнув к обычаю кровомщения, убивает редко, боясь крови.
   Бедуины вороваты, недоверчивы, детски жадны к деньгам, но в то же время на данное бедуином слово можно смело положиться, религиозное чувство в бедуине очень сильно, и он чрезвычайно гостеприимен. Помню, около Тивериады я остановился около одинокой палатки бедуина, чтобы посмотреть ее внутренность. Хозяина в ней не было, была только жена его, и она сейчас же погнала своих ребятишек за водой, принесла из внутреннего отделения палатки подушки, пригласила нас расположиться на них и принялась варить кофе для гостей.
   Конечно, там, где бывает много путешественников, хороших качеств в бедуинском населении оказывается меньше, а дурных прибавляется. У свободного же бедуина неприязнь к франку имеет основанием и рознь религии, и то, что франк обыкновенно не признает чужих монастырей, а всюду хочет проехать с уставом своего, почему часто легкомысленно нарушает местные очень чтимые обычаи.
   Главные занятия бедуина -- стада, стада коз, овец, верблюдов, коров, все очень мелких по росту. От них он питается молоком и сыром и ведет торговлю ими.
   Несмотря на видимую беспорядочность жизни, у бедуинов безначалия нет. Они живут пастухами, как жил Авраам, и доселе жизнь их идет по заветам патриархальных времен. В каждом племени есть свой шейх. Достоинство это обыкновенно передается от отца к сыну, но для этого все-таки требуется репутация умного и твердого человека. Шейх ведет все внешние сношения племени, разбирает ссоры с соседями, устраивает брачные и торговые дела с ними, ведается с турецкими властями. Судебные обычаи и законы бедуинов просты и очень точны. Шейх имеет право жизни и смерти над каждым из своего племени; он также может объявить войну и заключить мир, и если обаяние его не потрясено никаким промахом или неудачей, то может рассчитывать на беспрекословное повиновение.
   Религия бедуинов у западных племен -- ислам, а у заиорданских -- язычество, поклонение луне. Память предков очень почитается и могилы шейхов заменяют святилища: к ним обращаются с просьбами; у их могил совершается присяга. Множество легенд ходит между бедуинами и в легендах этих, христианские предания самым неожиданным образом мешаются с именами Магомета, Али и других героев ислама. И предания эти, и имена были здесь одинаково местными, память бедуина только свела их от разных времен в один рассказ, в одно общее предание, для него непоколебимо священное.
   

Вифлеем и Горняя

   ИЗ ИЕРУСАЛИМА можно выехать в коляске только или к морю, в Яффу, или в Вифлеем и далее в Хеврон. Сюда проложено шоссе, всюду же в другие окрестные места дорога идет узкой тропочкой по дну ущелий и через каменистые кручи. Тут путешествие возможно только верхом или пешком. Бывают поэтому паломники и туристы, которые уезжают из Палестины, не побывав на Иордане, но не было вероятно ни одного, который бы не съездил в Вифлеем. Этот город стоит всего верстах в восьми от Иерусалима; езды до него всего час времени, и на эту поездку употребляют обыкновенно одно послеобеда.
   В один жаркий октябрьский полдень фургон, запряженный тройкой разнокалиберных коней, вывез меня и трех других скромных путников с обширного двора Русских Построек. Фургон -- собственность немца-колониста -- катился на четырех высоких колесах. Тонкие жерди вытягивались вверх от его углов и на них лежала дощатая крыша. По бокам "от пыли" болтались и хлопали по ветру ситцевые занавески наподобие праздничных флагов на домах. На козлах красовался кавас, личность, ходящая в куртке с позументами, с булавой и курбачом, т. е. бичом из бегемотовой кожи в руках, и имеющая право (впрочем только de facto) драть им всякого не уступающего дороги туристам, которых он сопровождает. Теперь он был дан нам консулом, потому что проехать в коляске по узеньким улицам Вифлеема не всегда легко: араб без бакшиша не отведет верблюда, лежащего поперек дороги, не отодвинет досок, наваленных им прямо на мостовую; всякое же требование каваса исполняется палестинцами беспрекословно.
   Оставив за собой крики и пестроту базара у Яффских ворот, мы покатили вниз, вдоль громадного, высохшего теперь водоема Бир-кет-эс-Султан. На боковых террасах его бедуинки дробили черепки для известки. Они давили его громадными глыбами камня и отсеивали решетами. Большие кучи мелкой каменной муки возвышались около каждой из них.
   За водоемом в сухой нише фонтана укрылись двое прокаженных. Увидев наш фургон, они наставили на нас руки с отгнившими, точно обкусанными пальцами и жалобно завопили:
   -- Хаваджа, хаваджа! (господин).
   Ужасное впечатление производят они. Как-то и милостыни им давать не хочется, чтобы даже и этой связи не иметь с ними, -- так отвратительно проявление этой страшной болезни. Они живут около Иерусалима, близ Силоамского источника, в отдельном доме, все вместе, под надзором надсмотрщика негра. В Палестине им позволено жить только в Рамле, Наплузе и в Иерусалиме. Далеко обходит их полукругом сострадательный турист и, пройдя уже, бросает им медную паричку.
   По краю кремнистого ущелья Гинном фургон взбирается на кручу, и глазам открывается панорама Иудейских гор. Их круглые, голые вершины палит обжигающим зноем яркое солнце. Раскаленные лучи льются с синего неба на эти волны, поднятые с моря страшным порывом урагана и вдруг одетые серым камнем и подернутые редкой зеленью. Из среды их высоко поднимает свое плоское темя Геродион, теперь Джебель-Фуреидис, гора, странная по необыкновенной правильности своей формы, словно вытянутая из земли к небу узкой трубкой; на ровном верхе ее Ирод Великий построил крепость, куда он спасался во дни мятежей на улицах Иерусалима.
   Вдали, к востоку, среди гор, виден какой-то глубокий провал -- солнце ярко освещает противоположный скат его, кремнистый и красноватый. В этом провале лежит Мертвое море. Кое-где в углах гор видны селения; кое-где растут маслины.
   Дорога спускается на длинную, гладкую равнину. Здесь когда-то происходило единоборство Давида с Голиафом, здесь двукратно Давид разбил филистимлян, подошедших к самому Иерусалиму. Теперь... теперь по ней издали бредут, покачиваясь, верблюды, сухие и поджарые; скачет на осле, откинувшись назад, турок в ярко-красной феске и за ним бежит погонщик, время от времени ободряя осла градом безжалостных палочных ударов; идут дробной торопливой проходью лошади бедуинов, укрытых полосатыми абаями. Иногда покажется пеший путник или арабка с узлом всякого скарба на голове.
   На полдороге до Вифлеема стоит на хребте горного кряжа Ильинский монастырь, имеющий вид крепости, и возле него, у самого шоссе, источник хорошей воды. Проводники не могут согласиться между собою, где собственно пророк Илия имел привычку отдыхать, у самого ли источника, или же внутри теперешней ограды монастыря.
   Незадолго перед Вифлеемом показывается гробница Рахили -- небольшая каменная постройка с круглым белым куполом, у самой дороги. Несколько маслин и пальм красиво группируются вокруг нее. С глубокое древности предание указывает, что именно здесь была похоронена Рахиль. Недалеко отсюда находится селение Рама. Об избиении младенцев в Вифлееме говорит священное Писание: "Глас в Раме слышан бысть, плач и рыдание и вопль мног. Рахиль плачущися чад своих и не хотяше утешитися, -- яко не суть!!.." Вифлеем, Рама и гробница Рахили находятся почти в одном месте.
   Тут дорога сворачивает с шоссе в сторону вдоль склона горы. Налево, внизу обрывистой кручи, тянутся обработанные поля, стоят лесом широкие шатры маслин; их темная зелень блестит серой серебряной пылью. Октябрь -- время сбора оливок, и все семьи бедуинов переселились за город под свои маслины. Мальчишки и девочки лазают по веткам и палками сшибают оливки на землю; старшие собирают их в корзины. Поздно к вечеру под деревом остается только жена хозяина со своим ребенком: ей нужно собрать все обломанные сучья и отнести их и последние оливки домой. Сучья связываются в огромную вязанку, веревка от нее перекидывается через лоб и со страшным усилием женщина взваливает себе на спину эту громадную кучу ветвей. Когда она идет, вся скрытая под нею, то кажется, что какое-то лохматое чудовище выползло из-под маслин на дорогу.

* * *

   Вифлеем уже близко: еще несколько минут, и фургон проезжает мимо его первых домов. Это один из самых опрятных городов Палестины. Дома его -- обычные восточные постройки из серого камня с плоской крышей, прямоугольные, без всякого архитектурного вида, вследствие чего города издали похожи скорее на развалины, чем на жилые поселение. Жители в Вифлееме почти все христиане; евреев и магометан в нем всего несколько семей на 6--7 тысяч христиан. Прежде магометан было больше, но в 1834 г. Ибрагим-паша, против которого они подняли восстание, разграбил и разогнал их. Жители Вифлеема очень зажиточны и занимаются многими ремеслами, из которых одно -- вырезывание из перламутра крестиков, четок и образков -- составляет их свое, местное искусство. В нем они достигли совершенства поразительного. На базарной площади есть маленький магазин братьев Абуфеле, один из которых удивительный художник на перламутре. С картинок, вырванных из дешевых иллюстрированных немецких альманахов, он перерисовывает на выглаженную раковину контур фигур, соскабливает резцом один слой, затем рисует подробности лиц, складки одежд, проходит все резцом; рисует второй план, углубляет рисунок и так далее, пока весь рисунок не выступит на раковине тонким, артистически изящным барельефом. Я видел вырезанную на перламутровой раковине "Тайную вечерю" Леонардо-да-Винчи -- несмотря на мелочность работы, каждое лицо сохранило выражение, которое оно имеет на картине. За большой раковиной работы бывает на целый месяц и цена на них, смотря по красоте отделки, колеблется между 40 и 150 фр. Некоторые из них можно положительно в лупу рассматривать, так мелка и хороша работа, которая вся производится от руки и единственным инструментом -- узеньким резцом. Особенно изящны и красивы у этих резчиков по перламутру большие кресты, на которых уложены гроздья винограда. Цена этих вещей доходит до 20--25 франков за крест и до 80--100 франков и более за хорошую раковину. Кроме того, в Вифлееме ткут множество пестрых материй с ужасным для европейского вкуса сочетанием цветов -- голубого с красным, что, однако, не мешает этим материям выходить красивыми. Особенно славится по Палестине одно вифлеемское рукоделье -- вышивки шелком головных покрывал для женщин. Купить, однако, их не так легко -- надо заказывать, потому что каждая девушка вышивает себе покрывало собственно для дня своей свадьбы. Она начинает носить его, однако, и до свадьбы по праздничным дням; оно грязнится -- девушка начинает себе вышивать другое, и только когда готово новое, она согласится продать старое, уже грязное и поношенное. Это покрывало набрасывается на головной убор вифлеемских женщин; убор очень оригинальный, которым они отличаются от всех других обитательниц Палестины. Это высокая шапка красного или синего сукна, обшитая рядами серебряных монет. От наушников ее под подбородком идет цепь из таких же монет и часто они еще ниспадают на грудь. Тут все приданое девушки часто и такие шапки весят несколько фунтов, шесть, семь.
   В Вифлееме есть паровая мукомольная мельница, величайшая редкость под этим градусом широты; на окружающих город плодоносных полях разводится превосходный виноград -- город славится вином -- и множество разнообразных плодовых деревьев.

* * *

   С грохотом и треском влачился наш фургон по улице Вифлеема. Она узка, крива и вся в поворотах, точно кто изломал ее в досаде и бросил, как вещь ни на что не годную; она то вползает на кручу, то бросается под обрыв, поворачивает направо и налево, точно заблудившаяся, пролезает под арками и, наконец, выбегает на базарную площадь, маленькую и чистенькую. Прямо против ее выхода, по другую сторону площади стоит массивное здание, заключающее в себе пещеру Рождения И. Христа, церковь Богоматери над нею и три христианских монастыря: латинский, православный и армянский.
   Самая церковь построена еще Константином Великим. Это длинная, высокая зала, с рядами красивых колонн вдоль стен, полная света. Стропила и весь сруб, на котором лежит крыша, совершенно открыты глазу, как это было в обычае у греков в старину. Восточная часть с алтарем отделена поперечной каменной перегородкой и образует особую церковь, принадлежащую одним православным, все же остальное, окружающее святыню, и самое место ее, находится в общем владении православных, католиков и армян. Из боковых коридоров, окружающих церковь, ведут под нее в пещеру Рождества два хода. Монах зажигает свечи, и мы спускаемся вниз по каменной лестнице. Темный сумрак пещеры охватывает нас. Глубоко внизу видно светлое пятно: это лампады, висящие в нише Рождения, отбрасывают яркий блик на пол пещеры. Мало-помалу из мрака, стоящего над этим пятном, выступает фигура турецкого часового в форменных свежевымытых полотняных лохмотьях и с ружьем на плече. В 1873 г. католические и православные монахи схватились здесь в рукопашную во время одной процессии и кровь обагрила святое место. Были убитые и раненые. С тех пор в пещере поставлен часовой12.
   Небольшая и невысокая пещера открывается перед нами. Желтый свет лампад дрожит в воздухе, борясь с его тяжелой темнотой и показывая на стенах ряды образов, написанных грубой ремесленной кистью. Ни риз на них, ни лампад перед ними, ни каких-нибудь самых простых украшений. Запыленная, изветшавшая материя покрывает стены, отливая нищенским блеском дешевой мишуры. В нише между двумя сходами в пещеру на полу вделана серебряная звезда с круглой ямкой посредине. Над нею горят несколько лампад. Здесь родился Иисус Христос. Напротив, тоже у самого пола, другая ниша, где находились ясли, куда Его положили. Эта ниша выложена мрамором и над нею тоже горят яркие лампады; она принадлежит одним католикам.
   Пыльно, грязно и бедно в этой пещере. Сверху свешиваются какие-то лампы, стоят большие потемневшие подсвечники. Ничто не говорит, что она величайшая христианская святыня, что здесь совершалась тайна воплощения, на котором основалась миродержавная религия.
   Говорят, взаимное соперничество католиков, греков и армян мешает будто бы переменять что бы то ни было в обстановке общей святыни. Но купол храма Господня, стоявший долгое время в состоянии полного разрушения, в 1857 г. все таки был исправлен, благодаря тактичному и осторожному вмешательству в это дело Кирилла, тогдашнего начальника нашей духовной миссии в Иерусалиме. Главное в этом небрежении к святыне, кажется, то, что нет явной необходимости в новых расходах на украшение святых мест: паломники и так не оскудевают числом.
   Не пробыли мы в пещере двух минут, как в нее торопливо сошел греческий монах, -- архиепископ Спиридоний, как потом оказалось. Еще с лестницы были слышны его приказания, сделанные кому-то вполголоса, и через несколько времени пришли еще два монаха. Поздоровавшись с нами наскоро, они начали петь молебен на русском языке, мешая в него греческие молитвы. Мягкий, сюсюкающий греческий акцент терзал уши и разбивал всякое настроение.
   Молебен скоро кончился, и архиепископ стал читать нам с печатного длинное поучение по-русски. Благочестивая религиозность дышала в торжественном слоге этого поучения.
   "Вы перенесли многое, путешествуя сюда, благочестивые паломники, -- говорил он, -- но Господь требует от вас еще новых жертв, но не деньгами и посильными приношениями, -- торопливо оговаривался монах, отчетливо выговаривая слова, -- а усердною молитвою и благочестивыми подвигами", -- читал он далее медленно и прочувствованно. Все поучение было наполнено этих оговорок, ежеминутно напоминающих паломнику о кошельке, который лежит в его кармане. Чтение этого поучения заметно улучшило настроение архиепископа. Он радушно пригласил нас к себе в монастырь и предложил обычное восточное угощение: глико-неро, т. е. варенье с водой. Он исполнил свой долг хозяина -- нам оставалось вспомнить его поучение о посильных приношениях, хоть в Палестине жертвуется очень неохотно, потому что видишь, какое неожиданное употребление дают греческие монахи деньгам, жертвуемым на святые места.
   Темная звездная ночь стояла над окрестностями, когда мы выехали из Вифлеема.

* * *

   Около Иерусалима есть прелестное местечко, расположенное среди гор, всего в двух часах езды от города -- Горнее или Аин-Карим по-арабски. Пробраться туда можно только верхом, потому что дорога туда -- простая горная тропинка, но для тех, кто не боится верховой езды -- а можно ли ее бояться при здешних осликах, вышиною с крупную кошку -- это будет очень приятной поездкой.
   Небольшой лысый холм выдвигается между двумя скатами гор. На нем широко разлегся католический монастырь. Маленькая деревенька тянется от монастыря по лощине и взбирается своими бедными мазанками на противоположный скат. Верх горы весь занят русским местом и белая башня на нем показывает, что место это принадлежит архимандриту Антонину. О. архимандрит почему-то любит эти башни, что за ним заметили даже и англичане, связывающие с этими башнями даже стратегические намерения "деятельного московита". Рядом с башней белеет "шистерня", т. е. цистерна, без которой не прочно здесь никакое домоводство. Среди рожковых деревьев и виноградников на скате горы белеется странноприимница и выставляется скромным куполом небольшая церковь во имя Целования Божией Матери; около нее разбросано несколько келий монахинь, которые живут здесь семьей в тридцать душ. Самое место встречи Богоматери и Елисаветы находится рядом и принадлежит католикам, показывающим в маленькой капелле арку, под которой будто бы эта встреча и произошла. В уважение преданию, арка эта не отштукатурена, а только подмазана.
   Монахини очень приветливо встречают гостей и поют им молебен в своей небольшой церковке, содержимой ими в заботливейшей чистоте и опрятности. Хор женских голосов необыкновенно живо напоминает поклоннику родину -- где, кроме России, можно услышать церковный женский хор? -- и эта маленькая церковь, насквозь пронизываемая ясными лучами солнца, для него стоит в эту минуту и где-то на Дону и вместе, во Святой Земле!
   Прелестное местечко! На все склоны кругом набросан ковер виноградников и маслин; их зелень пестреет на откосах красной садовой земли, а кое-где на боках горы проглядывает молочно-серый камень -- самое тело горы. Воздух ясный, чистый, горный... "Да!-- говорила мать Леонида -- когда к нам и с лихорадкой приезжают сюда из города, так она тут выскакивает!" Действительно, долина Горней расположена как-то так счастливо, что в ней нет сквозняков, так несносно меняющих температуру в Иерусалиме.
   

Иордан

   С ВЕЧЕРА БЫЛИ заготовлены запасы на дорогу; до самого Иерихона местность совершенно пустынная, на которой ровно ничего нельзя достать. Взято было несколько бутылок с вином, водой и особой специей, составленной по рецепту людей опытных. В нее входили: чай, немного коньяку и лимонный сок. Это лучший напиток для утоления жажды, хотя, правду сказать, в жаре решительно все равно, что пить -- этот ли или подобный напиток или простую воду. Все дело в частом промачивании горла и в личном капризе. Если пить всякий раз, когда только вспомнится о воде, то будете пить без конца, не облегчая жажды заметным образом. Арабы поступают совсем не так: они берут в рот один глоток, проглатывают часть воды, а остатком только всполаскивают рот, чем и ограничиваются, повторяя это раза четыре в течение целого дня.
   Выезжать мы условились в три часа ночи, чтобы как можно больше дороги проехать до солнца.
   Целую ночь мучительно дремалось... Я неосторожно продержал окна своей комнаты открытыми до позднего вечера и в ней скопились целые тучи комаров. Невольно вспоминались мне скорпионы царя Ровоама, когда-то истязавшие здесь загорелых его подданных. Темнота упорно лежала на земле. Вблизи проплакал осел. "Неужели уж привели ослов!" -- подумалось мне. В мою дверь стукнули. -- "Скоро три часа!" -- раздалось за нею.
   Меня будили. При свечах мы напились чаю и вышли. Небо едва белело на востоке. Месяц узкой щелью светил с высоты сквозь белесоватый туман. На земле было совсем темно. Ослы переминались по щебню, где-то в двух шагах около крыльца, но их не было видно. Кое-как мы разместились и тронулись. У ворот нас встретили шейх и два голоногих заптия.
   В Иерусалиме живут четыре шейха арабских племен, кочующих у Иордана. Правительство турецкое платит им откупного за безопасность дороги от Иерусалима до Иордана и держит их как бы заложниками. В случае грабежа или убийства какого-нибудь паломника, шейх должен отыскать виновного; если же он не отыщет, то отвечает своим имуществом и головой. Губернатор города в таких случаях не шутит, и для шейха остается одно средство избавиться от наказания -- найти виновного, что поэтому всегда и исполняется.
   Эти шейхи дают каждому каравану паломников одного или несколько заптиев, но не думайте, что эти босоногие оборванцы с длинными кремневыми винтовками в руках должны защищать вас. Их длинные ружья заряжены дробью на случай, если встретится куропатка или дикая коза. Если же на вас нападут бедуины, то вся их обязанность заключается в том, чтобы убежать в первый же момент нападения, а потом указать, какое племя грабило и где следует искать ваше тело. Ничего более! Бывает, что каравану встречается племя, враждебное тому, из которого взят заптий. Голос кровомщения сильно говорить в этих племенах; выстрелы раздаются тотчас же и караван тогда уже неминуемо подвергается разграблению, если не избиению.
   Наши заптий приветствовали нас русским "здравствуй". То же самое, впрочем, мы услышали от них, когда они расставались с нами.
   Среди предутренней глухой тишины мы выехали через Кедронский поток на дорогу к Иерихону. Стало быстро светать. Спустившись с крутого подъема, мы проехали, не останавливаясь, место обычной первой пешей остановки. Это был Солнечный ключ. Он называется также источником Апостолов, потому что, по преданию, близ него часто отдыхал Христос со своими учениками. Воду его надо пить с осторожностью: или через платок, или же из жестяной кружки со светлым дном. Источник этот выходит из земли в горе на 40 саженей выше самого водоема и идет канавой, в которой множество пиявок, маленьких и тонких. Одну из них легко можно проглотить вместе с водой. Они останавливаются глубоко в горле и причиняют мучительные страдания, а иногда и смерть вследствие отека горла. Одна паломница наша умерла от такой пиявки, которая присосалась у нее слишком глубоко в горле, чтобы ее можно было извлечь.
   Недалеко отсюда за поворотом горы находится евангельская Вифания. Теперь он называется Эль-Азарие. Слово это очевидно производное от имени Лазаря, жившего в Вифании со своими сестрами Марфою и Мариею. Теперь это бедная деревенька, состоящая из 30--40 арабских мазанок. Посреди ее показывают пещеру Лазарева воскресения. Темная лестница в 23 ступени, пробитая францисканцами еще в XIV ст., когда мусульмане загородили мечетью обычный доступ в пещеру, ведет в небольшую подземную комнату. При крестоносцах здесь была часовня; следы ее заметны и доселе. Здесь, по преданию, стоял И. Христос, когда он обратился к умершему со словами: "Лазарь, изыди!" Отсюда по узенькой лестнице сходят в самый склеп, где лежало тело Лазаря. Склеп почти такой же величины, как и комната перед ним -- около квадратной сажени. Первоначальный вид склепа исчез в перестройках крестоносцев, одевших стены его камнем. Невдалеке от пещеры высятся развалины четырехугольной башни, вероятно остатки монастыря св. Лазаря, построенного во времена крестоносцев на месте дома Лазаря.
   Дорога из Иерусалима на Иордан это -- девять часов зноя и однообразия. Направо и налево стоят высокие бугры. На их склоны едва-едва натрушено мелким, сухим и пыльным бурьяном. Впереди глазам открываются только подъемы, спуски и завороты кремнистой дороги. Она достаточно широка и была бы даже хороша, если бы не была завалена сплошь мелкими и крупными камнями, до невозможности затрудняющими проезд. Если бы каждый поклонник, проходя по ней, сбросил с нее в обрыв только тридцать камней с каждой версты, то через три года дорога была бы прекрасная. Теперь же приходится пробираться по узкой тропиночке, проторенной по скатерти камней, покрывающих дорогу.
   Караван идет ровно и спокойно. Надоедают только погонщики ослов своим напряженным резким покрикиванием на них и ударами, от которых несчастное животное отбрасывается в сторону. Сердитое "леш-будруп" (зачем бьешь?) только на время останавливает погонщика, а потом опять раздается его крик и палка влипается в осла как раз в то время, когда он пробирается по узкому краю обрыва. Впереди крупным шагом пылят по дороге наши заптии, сзади едет на лошади кавас, вооруженный шашкой и револьвером. У мирных путников, конвоируемых им, тоже все карманы набиты этими игрушками. Дорога все поднимается, что начинает удивлять, потому что Мертвое море лежит на треть версты ниже уровня моря. Но вот еще один подъем. На вершине его стоит полуразрушенный хан. Невысокие стены окружают квадратный двор. С одной стороны сделан навес для лошадей. Здесь по преданию стояла гостиница доброго самарянина, о котором говорится в притче. В этом хане мы сделали привал; до Иерихона оставалось только -- еще полдороги! Было еще девять часов. В одиннадцатом часу мы выехали дальше. Дорога стала быстро понижаться все среди тех же печальных обожженных гор. Только яркий блеск солнца, сверкавший на камнях, придавал им какую-то жизнь. Мы погрузились в полосу стоячего пекла и стали утопать в душном зное, спускаясь в него все ниже и ниже. Он был так силен, что будь он немного послабее, он, казалось, совершенно обессилил бы нас. Но, захватывая грудь духотой, он жег огнем лицо, шею, руки, вызывая истомленный организм на какое-то сопротивление. Было ясно, однако, что человек здесь не владыка, и часа полтора мы ехали почти в совершенном молчании.
   Но вот горы расступаются широким выходом на громадную равнину. На ее далеком просторе зеленеют купы деревьев, среди них видны два-три белых здания и какие-то лачужки. Это Иерихон. Сбоку синеет гладкий залив Мертвого моря. За ним грядой встают обрывистыми кручами высокие горы. Панорама широкая, но не имеющая в себе ничего поражающего.
   Проехав еще около получаса по гладкой песчаной дороге, мы добрались, наконец, до странноприимного дома, построенного здесь о. Антонином. Я схватился за железные перила, чтобы идти во второй этаж дома, и отдернул руку. Железо точно на огне было раскалено. Термометр в тени показывал 23 1/2 градуса и при этом ни малейшего движения не чувствовалось в воздухе, наполненном ослепительными лучами солнца. Мы вздохнули радостно под прохладными сводами высоких комнат. Но, увы, путь наш еще не был кончен. Отдохнув немного, мы поехали дальше к Иордану.
   Далеко вдали, на темной поверхности равнины, виднелась длинная полоса свежей зелени. Среди нее катился Иордан, чернеющим устьем вливаясь в Мертвое море. До него было около пятнадцати верст, а через три часа должна была уже наступить темнота! Погонщики гнали ослов. Дорога всех утомила и не все были в хорошем настроении духа, тем более, что однообразные кусточки низких ив начинали досаждать не меньше обнаженных горных склонов, из которых мы только что выбрались. Глаза всех невольно обращались к солнцу, -- успеем ли доехать раньше заката. Караван наш растянулся. Вдруг кавас, ехавший впереди, закричал нам не отставать и съехаться ближе. Я взглянул направо. В сотне шагов за кустами видны были тихо идущие верблюды, тяжело нагруженные. Человек десять бедуинов, в широких плащах, стояли перед ними рядом, держа ружья в руках и обратив их дулами к нам. Они пристально следили за нами. Отвыкнув на правах европейца от опасения разбоя, я спокойно ехал за другими, вынув, однако, на всякий случай револьвер. Через десять минут верблюды исчезли за холмами и наш кавас успокоился. Опасность оказалась гораздо большей, чем я думал. Это был караван с контрабандной солью и бедуины, приняв нас сначала за стражников, потом, вероятно, потому только воздержались от нападения на нашу маленькую компанию, что усомнились, точно ли мы все тут и не идет ли сзади другая половина каравана. Кавас говорил, что он каждую минуту ожидал выстрела.
   Солнце висело почти над самым хребтом гор, но Иордан был уже близко; еще полчаса и мы около него. К нему ездят обыкновенно на то место, где, по преданию, крестился Христос. Вернее сказать, что, по преданию, Христос крестился на том самом месте Иордана, куда теперь ездят паломники. Дело в том, что Иордан из года в год меняет русло, все более и более отодвигаясь на восток, оставляя с запада точно выглаженную равнину и подрывая обрывом свой крутой восточный берег. В евангельские времена поэтому он протекал гораздо западнее, чем теперь.
   Место крещения удивительно красиво. Неширокая, всего сажень пятнадцать поперек, но быстрая река крутым загибом выносится из куп серебристых ив, журчит и льется струистой стремниной перед глазами и опять исчезает в зелени нависших над нею кустов. Высокие ивы с перистыми серебряными листьями образуют кругом ее прелестную рощу. Ногами тысячей поклонников протоптаны в ней широкие дорожки, и это странным образом увеличивает прелесть самого места: точно какой-то сад встречаешь после знойного переезда по однообразной и скучной пустыне. Под навесом ив, среди их серебряной сени, над которой в небе широко разливается ясная, ласкающая теплота вечерних лучей, охватывает душу удивительное очарование. Иордан гремит торопливыми струями внизу и напоминает о себе. Шум и рокот его говорливым эхом отдается в высоких обрывах противоположного берега. Кругом в нежной и пушистой зелени мелькают изумрудные колибри с оранжевыми плечиками и носятся над рекой большие чайки-рыболовы. В небе тихо гаснет ясный вечер, прощальным сиянием озаряя волшебную местность...
   В день Св. Крещения эта пустыня оживляется движением и шумом громадной толпы. Тысячи паломников идут сюда торжественной процессией с духовенством во главе, с хоругвями и пением псалмов. Они ночуют на берегах неизреченно священной реки и утром среди пения и блеска богослужения погружаются в ее воды.
   Иордан в этом месте быстриной своей круто огибает тихую заводь, лежащую над отлогой мелью. С трудом пробрался я по камням, устилавшим эту отмель, к быстрине. Все угловатости камней чувствовались ногою сквозь густой и мягкий слой ила, да еще сами по себе камни были как колючими гвоздиками усеяны мелкими ракушками. Окунувшись на глубине Ў аршина, я вдруг почувствовал, что меня подхватило и несет. Быстрина оказалась неодолимая даже и с самого края. Около четверти часа пролежал я в этой быстрине, придерживаясь рукою за камни и наслаждаясь свежей почти ключевой, но не окоченевающей прохладой воды.
   Небо темнело с востока, хотя на западе дымчатые вереницы облаков еще ярко золотились солнцем. Пора было возвращаться в Иерихон, где нас ждал чай и жареные утки с Мертвого моря.
   Все бутылки, какие были в мешках, наполнили мы Иорданской водой. Мне, однако, не пришлось довезти эту воду до дому. Я тщательно запечатал бутылку огромной головкой сургучу, но вода все-таки, увы, не выдержала всех дорожных испытаний и зноя Эздрелонской равнины и испортилась.
   На вкус вода Иордана неприятна -- в ней слишком слышится глина. Цветом она беловата от множества илу и разных примесей, которых в ней немало. В ней есть все составные части воды Мертвого моря. Это происходит оттого, что, как полагают, Мертвое море в прежние времена покрывало окрестную долину почти на половину теперешнего течения Иордана, глубоко пропитав ее своими солями. Вымывая из почвы ил, река уносит с собою и частицы солей, некогда осевшие здесь. Падение Иордана громадное. Оно начинается в Сирийских горах у Большого Гермона на 243 саженях высоты над уровнем моря, проходит через Тивериадское озеро и впадает в Мертвое море на 193 саж. ниже уровня Средиземного моря. Таким образом его общее падение, на котором при том нет больших водопадов, -- 426 саж., т. е. почти верста при длине всего около двухсот верст; на версту падение Иордана достигает до 2,2 саж., тогда как, например, среднее падение Волги на версту всего -- 0,05 саж. и только на перекатах -- 0,08 саж.
   Нужно было возвращаться. Тщательно уложив бутылки, влезли мы на многострадальных осликов и повлеклись к Иерихону. Путешествие совершалось тихим шагом. Скоро нас окружила совершенная темнота. Едва различались далекие массы гор, у подножия которых в темноте лежал Иерихон. Впереди шел один из заптиев, указывая дорогу. В стороне заблестел огонек, и как-то невольно мы подались к нему. Не более трехсот шагов оставалось до него, когда другой заптий вдруг набросился на своего товарища и что-то быстро заговорил ему, размахивая руками. Оказалось, мы шли к костру тех самых бедуинов, от которых мы так недавно и так счастливо отделались. Мы стали круто сворачивать вправо. Впереди пошел второй заптий. Он тем более опасался этих бедуинов, что, как потом сказал кавас, он был из племени, враждовавшего с ними. Если бы он был ими узнан, то смерть его была бы неизбежна, да и весь наш караван постигла бы печальная участь.
   После страшной усталости дня и купанья в свежей реке настало общее расслабление. Тяжелая духота стояла над землею и вызывала тоскливо-беспокойное возбуждение нервов. Иногда внезапным порывом налетал из-за кустов ветер, но он обвевал лицо еще более душной, противной теплотою. Дорога казалась бесконечною. Неужели заптий опять сбились с пути? Почему бредут они сюда, а не направо или налево, ведь все равно и там та же темнота и никаких указании на дорогу?! Казалось невозможным найти дорогу среди этого черного мрака, скрывавшего все в полутора шагах. Я вдруг вздрогнул. Острая противная дрожь пробежала по телу. Вблизи, точно ребенок, кто-то заплакал жалобно и злобно. Такой же крик отвечал ему с другой стороны из ближайшего куста. "Это шакалики! -- сказал кавас, -- не беспокойтесь". Отвратительный вопль. После него мы ехали молча, предаваясь раздраженным мыслям, пока нам радостно не сверкнул в глаза далекий свет из окна странноприимного дома. Мягкий свет лампы осветил наши лица, и прогнал с них дурное настроение и выражение усталости. Чай и ужин, однако, был не долог, да и ужинало нас всего двое из четверых. Болезненное лицо женщины, прислуживавшей нам, невольно обратило на себя наше внимание. С нею была лихорадка.
   -- Как и не быть ей, -- говорила она. -- Летом здесь жара -- дышать нельзя, а ночью духота такая, что места себе не найдешь. Вот мы завернемся в мокрые простыни и спим. Лихорадка сейчас привяжется, а как же иначе. Здесь только зимою и хорошо. В Иерусалиме снег выпадает, а здесь теплынь -- чистое лето. Степь вся в зелени, апельсины зреют...
   Скоро мы все разошлись по своим комнатам и попробовали уснуть. Не знаю, как для других, но для меня это была ужасная ночь. В Иерихоне октябрь считается из самых худших месяцев. Дует знойный хамсин и делает то, что, например, в день нашего приезда днем в тени было 23 1/2 град. Реомюра, а ночью вдруг стало 24. Каменные своды комнат уже не давали прохлады. Москиты назойливо жужжали и мучили, но в комнате было так душно, что вид запертого окна был несносен. Я отворил окно, хотя знал, что это нисколько не освежит воздуха, а только нагонит еще более москитов, и сел у него.
   Тихая, словно притаившаяся ночь лежала глухим мраком над равниной. На черном небе ярко горели звезды. Беспокойно чувствовалось, что кругом в этом мраке чего-то не было, не было воздуха, который вдыханием облегчает грудь. Его весь отшибло куда-то кверху и над землей было пусто и душно. Отвратительный плач шакалов и какие-то страшные звуки, вдруг проносившиеся над равниной, свободно улетали в эту мертвую, тихую пустоту. Состояние духа -- беспокойное, возбужденное. Часы мрака, которые предстояли до рассвета, ужасали. Невольно ждалось солнца, его ясных лучей. Минуты медленно текли и слух под этими неприязненными черными небесами, в этом мраке, душной пустыней лежавшем за окном, напрасно старался уловить что-нибудь знакомое, родное, успокаивающее....
   И все-таки это была Палестина, чудная страна и ужасная вместе с тем. Кровь полила каждый вершок ее земли и на ее полях, лежавших перед глазами, совершились великие события. Такой же душный мрак спускался на нее, когда в потоках крови крестоносцы оспаривали ее у магометан, и в этом душном мраке, страдая, погибали их раненые...

* * *

   На другой день к вечеру проезжал я -- уже один с заптием и драгоманом -- мимо нынешнего Иерихона. Он жалок. Тридцать глиняных мазанок жмутся в кучку под одной крышей. Если бы из всей глины, употребленной на эти нищенские лачужки, наделать кирпичей, то их едва ли хватило бы на два зубца знаменитой стены, когда-то здесь обрушившейся. Грязные, несчастные фигуры видны около селения. Эти бедуины более других обижены судьбой. Они оседлы. На их несчастье, у них есть поля, которые турецкие власти могли обложить определенной податью. У них были пальмы. Ими издревле славился Иерихон. Но теперь пальмы вырублены, потому что с каждого дерева была назначена пошлина. Бедуины работают теперь, ничего не зарабатывая. Их сторожит отряд солдат, будто бы защищая их от нападений кочевников, но лучшей защитой им служит их собственная нищета, которой они обязаны тем же солдатам. Бедуины заиорданские живут более свободно. Между бедуинами есть и христиане. У них есть даже и митрополит, но это только пустое звание. Митрополит этот безвыездно живет в Иерусалиме, митрополия же его в следующем состоянии. Беру цифры, показывающие пастырские заботы о населении и успехи учительства.
   Карак -- главный город, в нем считается до 800 православных; в школе, где даже и Евангелие не толкуется, бывают едва 80 учеников.
   Салт -- в нем две испорченных церкви; православных 1,300 человек, от которых ходит в школу менее 80 детей!
   Лефхес -- теперь там лишь 150 православных, а прежде было все селение православных.
   Тип прииорданских бедуинов, благодаря многоженству, мешаный и некрасивый, женщины же чистые ведьмы по наружности. Это счастливое сходство усугубляется благодаря их обычаю татуировать свои лица синими разводами и точками. За небольшое вознаграждение они готовы проплясать перед вами остервенело-дикий танец, который, однако, я не смотрел.
   У подъема в горы налево высится Сорокадневная гора. Здесь диавол показал Спасителю все царства мира и искушал его властью. Она поднимается крутой обрывистой стремниной, мало чем отличаясь от окрестных вершин. На ней кроется во впадине маленький монастырь.
   Попадались по дороге стайки горных куропаток. Прежде вместо этих невинных созданий здесь бродили львы, теперь исчезнувшие. Из хищников в прииорданских зарослях встречается только одна пантера, -- ее шкуру изредка можно увидеть в палатке бедуина, -- зато это самая кровожадная пантера, пантера черная.
   

Мертвое море

   ЧЕРЕЗ ТРИ ГОДА, в конце октября, я снова был в Иерихоне и ночевал в каком-то русском приюте. Я приехал в него поздно ночью и уехал ранним утром и потому не знаю даже имени его, но только это был не приют архимандрита Антонина. Как мне сказали, приют этот был построен одной из русских поклонниц. Помню, маленький домик, кругом его несколько деревьев; под остроконечными лопухами бананов хлопотала с самоваром пожилая русская женщина, из поклонниц. Ее товарка, смотрительница приюта, в это время рассказывала события их местности за последнее время. Это все те же разговоры о святых местах, греках и русских поклонниках, патриархе, бедуинах, опять бедуинах и т. д.
   Летом и осенью бедуинов мало бывает на этой стороне Иордана. Они появляются и знаменуют свое появление нападениями и разбоями лишь с наступлением зимы, когда стада их приходят на зимовье, работы же в поле заканчиваются и освобождают им головы для сравнения своей нищеты с состоятельностью ближнего, а руки для работы по большим и малым дорогам. Впрочем, грабежей бывает сравнительно немного по количеству грабителей. Здесь каждый бедуин -- грабитель, т. е. каждый бедуин, встретив вас без оружия в темноте, особенно, когда он с товарищем или двумя, вас непременно ограбит. Но все знают это за бедуинами и всегда берегутся их, почему и слышно о насилиях здесь нечасто. В зиму 1889 г. бедуины отбили в окрестностях Иерихона 60 баранов и пару верблюдов у двух арабов-горожан, которые приходили сюда с семьями из Иерусалима, чтобы снять жатву на своих участках. Один из братьев ни за что не хотел отпустить веревку своего верблюда и бедуины зарезали его; убит был ими и другой брат. Убийц не нашли и едва ли искали: убитые были не "франки".
   В феврале того же года двое из французов путешественников, с драгоманом и заптием, отправились к Иордану. Из-за пригорка на них выскочило тридцать конных бедуинов, вооруженных пиками. Драгоман из-под ноги выхватил ружье (чтобы всегда быть готовым к нападению, всадники здесь засовываюсь ружья под левое бедро, так что ложа торчат под рукой с правой стороны седла), но был сбит пикой на землю. Удар был направлен в голову, но по счастью скользнул, и драгоману только распороло кожу на голове от уха до затылка. Путники были обобраны дочиста и отпущены. Заптий побежал в ближнюю деревню, взял двух конных солдат с ружьями, догнал грабителей и отнял у них все награбленное. Как это ему удалось, я не постигаю, но, по общему отзыву, бедуины, как они ни вороваты, в то же время прямо трусливы. Нападают они всегда толпой, выскакивая неожиданно. Ружья бывают у них редко, и они их боятся в руках путников, револьверов же не считают за большую важность. Нападение на европейцев не прошло им даром. Шейх их тотчас же угнал все племя за Иордан и там совершилась расправа: трем вожакам грабежа были отрублены головы.

* * *

   Мы выехали половина пятого утра. На этот день нам предстояло несколько длинных переездов с места на место, разделенных многочасовыми расстояниями, переездов скучных и пустых, когда не всадник совершает путешествие, а лишь земная оболочка его часами покачивается в седле, сам же он может, закрыв глаза, предаваться любым размышлениям: он решительно ничего не пропустит по дороге, ибо на ней нет ни жилья, ни живья, ни камня даже, ничего, кроме песка, кустов и расстояния.
   Наш путь на сегодня был к Мертвому морю, оттуда на Иордан и потом в монастырь св. Саввы. Было туманно и свежо. С востока над горами небо было затянуто тучами и солнце не сразу пробилось сквозь них тусклыми бледными лучами. По песчаной равнине среди поблекших под пылью кустов, ехали мы часа два. Мертвое море все время было перед нами в тумане и казалось все на одинаково недалеком расстоянии, но наконец, слава Богу, мы выехали из высохшего промыва весеннего потока к самой черте вод прославленного моря и под ногами лошадей захрустели прибрежные голыши... Я медленно слез с лошади.
   Нужно было купаться. Для этого только и ездят к Мертвому морю, с которым не связано никаких высоких исторических воспоминаний. Имена Содома и Гоморры ничем не дороги сердцу человечества, да и самые места расположения этих городов находятся далеко под водами южной половины моря. Проезжая мимо моря с такой необыкновенной водой, какова вода Мертвого моря, было бы непростительно не испытать всеми способами тех редких ощущений, которые обещала эта каменная вода, в которой воды только на три четверти. В стакане этой воды действительно воды только на три четверти стакана, а на последнюю четверть -- твердые соли, растворенные в ней. По анализу Марсе и Тенона в ста частях воды Мертвого моря заключается: хлористого кальция -- 3,792 ч., хлористой магнезии -- 10,1 ч., хлористого натра -- 10,676 ч. и сернистого кальция -- 0,054, всего 24,922 части посторонних примесей.
   Купаться, однако, вовсе не хотелось, несмотря на двухчасовую поездку перед этим. Над морем дул холодный, совсем зимний ветерок, по которому нельзя было подумать, что за жара будет здесь в полдень. Я решил подождать, пока потеплеет, и около часу бродил по берегу, болтая с драгоманом и придумав себе под конец, ради развлечения, стрельбу из револьвера. Напомнило мне о нем стадо уток, пролетевшее над ядовитыми волнами моря. В это время оно было прекрасно. Спокойно и широко лежало оно у подножия красных скал Моава. Ветерок рябил его поверхность чешуйками мельчайшей зыби и в утреннем лиловом тумане, проникнутом бледным рассеянным светом солнца, море точно переливалось струйками расплавленного серебра. Ни крика кругом, ни живого движения. Мертвое море дремало; спокойно дремала громадная долина Иордана перед ним... В эти утренние часы небо первое просыпается, но и от него сквозь тучи сыпался лишь белесоватый, несмелый блеск.
   Я попробовал воду на вкус. Она жжется хуже уксуса. Уксус только резок, вода же Мертвого моря жжет острой болью. Я едва попробовал ее кончиком языка и до самого вечера я чувствовал на нем обожженное мертвою водою место.
   Наконец, можно было и купаться. Я сошел поближе к морю, чтобы защититься его берегом от ветра. Весь берег состоит из черных и мелких, точно сквозь сито отсеянных голышей. Я вошел в воду. Она была тепла, теплее воздуха. Я вперед решился не мочить головы и лица, потому что где-то вычитал, что вода моря ест глаза и ноздри, но позабыл взять с собой чистой воды для лица. Нового сначала ничего не было, кроме того, что я почувствовал каждую ссадинку на теле, ибо каждая заныла острой болью. Спустившись немного по отлогому дну, я поплыл. Хотя я и был подготовлен к тому, но первое ощущение было все-таки странно. Вы плывете так, что в обыкновенной воде ноги не должны быть видны на поверхности, но тут вы чувствуете, что ноги ваши высоко взбиваются в воздухе, так что нужно делать нарочное усилие, чтобы прятать их под воду, и эта необычная забота затрудняет. Все ваше тело точно на плавательном поясе; сами вы точно плывете по столу. Как-то не сразу вы миритесь с такой диковинкой: хотя и знали о ней раньше, но все-таки не ожидали, что она проявится с вами и именно так. Проплыв около десятка саженей, я нечаянно плеснул себе рукою на лицо и левый глаз зажгло невыносимо. Я тотчас же бросился вон из этого уксусного водовместилища. Глаз скоро отплакался от боли... Через час с четвертью -- не раньше однако -- я уже был на Иордане, на месте крещения, которое одно, кажется, только и знакомо на реке местным проводникам.
   После воды Мертвого моря всегда ездят купаться в пресной воде Иордана. Морская вода, чрезмерно обильная солями, проникая в поры кожи и высыхая, отлагает в ней мельчайшие кристаллы, производящие невыносимый зуд, а далее и накожные болезни. Чтобы предупредить это и купаются в Иордане. Мне рассказывал один русский исследователь Палестины, проживший в ней несколько лет, как он в свою поездку к Мертвому морю выкупался в его воде и, затем, прямо от его берега, отправился в дальний переезд куда-то к северу, по долине Иордана. Мертвая вода на славу пощипала ссадины, полученные им от непривычной ему верховой езды, он, однако, пренебрег этим. Через несколько времени, повидимому, без всякой причины -- о Мертвом море он забыл и думать -- под кожей у него образовались круглые затвердения, которые не проходили ни от какого лечения. Он поехал в Петербург. Доктора послали его в Аахен. Сколько еще ему пришлось бы мыкаться по лечебным местам, неизвестно, но в Берлине он, по счастью, обратился к специалисту по накожным болезням; первый вопрос последнего был: "Не купались ли вы в Мертвом море?" Доктор, оказалось, сам был в Палестине и подвергся одинаковой судьбе с его пациентом. От мази, данной им, затвердения перешли в нарывы и исчезли... Впрочем, не на всякую кожу вода Мертвого моря действует так жестоко. Известный в Палестине проводник, францисканец Левен де-Гамм, рассказывает, что он не раз купался в Мертвом море и иногда лишь через неделю после этого имел случай омыться в пресной воде, и никаких неприятностей с ним от этого не происходило.
   Около моря стоило бы устроить лечебную станцию, в которой нашли бы себе спасение такие ревматики, которым не помогают менее жгучие европейские воды. Мне рассказывали об одном иерусалимском купце, который получил проказу, и тридцать ванн в Мертвом море повидимому остановили развитие даже и этой ужасной болезни. К сожалению, тяжелый зной и страшное испарение воды с поверхности моря делают эту местность слишком опасной. Ее лихорадки убивают людей иногда в несколько недель и, получив их, уже напрасно бежать в более умеренные местности. Туземцы, живущие близ Мертвого моря, заметно вырождаются; особенно измельчали их женщины, осужденные поневоле на постоянное пребывание у своего домашнего очага. Линч, пробывший на Мертвом море в лодке с 18-го апреля по 11-е мая 1848 года, пишет: "На 12-й день нашего плавания появились у многих симптомы, внушавшие мне беспокойство. Все мы стали похожи на страдающих водянкой. Все сильно жаловались на боль во всех членах и общую разбитость. По телу многих из нас показались сыпи. Малейшая царапина переходила в нагноение. Мои товарищи, уступив непреодолимой дремоте, спали в разных положениях тяжелым сном. Их вспухшие и разгоревшиеся лица представляли собою зрелище ужасное. Многие из них, с растрескавшимися и окровавленными губами, с багровыми пятнами на щеках, казались даже и во сне удрученными жаром и изнурением, между тем как другие, на лицах которых отражался блеск воды, походили на трупы". Один из спутников лейтенанта Линча, г. Дэль, умер от лихорадки в окрестностях Бейрута всего через два месяца после своего отъезда от устьев Иордана.
   Впрочем, все дело в соблюдении очень обыкновенных предосторожностей. Не нарушая их, можно долго прожить на Мертвом море без всяких последствий для здоровья. Экспедиция герцога де-Люиня провела три недели на лодке на его водах и из ее состава никто не был даже болен.

* * *

   Мертвое море давно интересует ученых Европы и много было попыток объяснить его образование. В 20-х годах этого столетия Лаборд открыл существование громадной долины Араба, идущей от южной оконечности моря прямо к заливу Акаба, образующему второй язычок Красного моря, рядом с Суэцем. Лаборд решил, что Иордан прежде впадал в залив Акаба, но провал почвы, разрушивший Содом и Гоморру, прервал его течение и образовал Мертвое море. Теория эта скоро потерпела крушение. В 1837 г. Шуберт впервые заметил, что Мертвое море лежит не выше уровня моря, как это полагали до тех пор, а, напротив, гораздо ниже его. Затем Берту открыл, что долина, идущая от Мертвого моря к заливу Акаба, пересекается горным кряжем в 160 метров (в действительности 240 метров) высоты над уровнем моря и что поэтому Иордан и в древности не мог беспрепятственно протекать до залива Акаба.
   Возникла новая догадка -- Мертвое море в былое время соединялось с Красным морем, но силой вулканических причин почва между ними поднялась и разделила их, после чего Мертвое море, вследствие огромного испарения, и опустилось ниже своего первоначального уровня. Этому, однако, противоречили два факта: во-первых, на пологом хребте, отделяющем долину Араба от долины Иордана не было найдено следов пребывания под морскими водами (вернее: не было найдено признаков того, что хребет этот поднялся из океана после образования прииорданской впадины, называемой арабами долиной "Гор"), и, во-вторых, в воде Мертвого моря нет некоторых составных частей океанской воды, -- например серебра, иода и лития.
   Образование Мертвого моря объясняли еще горением пластов асфальта, вследствие чего произошел провал почвы, наполнившийся потом водою Иордана. Библия рассказывает, что в долине Сиддим, "где ныне море Соленое", было много смоляных ям, т. е. колодцев, вырытых для добывания асфальта. В этой местности и были расположены пять городов нечестивого Пентеполя -- Содом, Гоморра, Адама, Себоим и Сегор, погибших от небесного огня. В утро их гибели Авраам "пошел на место, где стоял перед лицом Господа, "и посмотрел к Содому и Гоморре и на все пространство окрестности, и увидел: вот, дым поднимается с земли, как дым из печи"13. Ларте, ученый геолог, сопровождавший в 1863 г. экспедицию герцога де-Люиня на Мертвое море, не нашел, однако, в непосредственной близости его берегов особенных залежей асфальта14.
   Встреченные им в немногих местах скопления этого вещества или объясняются намывом минеральных ключей, захватывавших асфальт из глубоких залежей его, или же имеют несомненно вулканическое происхождение -- до того месторождение их открывается нечаянно, например на вершине Неби-Муса. По мнению Ларте, образование Мертвого моря совершилось в одно время с образованием всей долины Гор, т. е. всей прииорданской впадины с Тивериадским и Мертвым морями. Позднее, в библейские времена, покрылась водою разве только южная часть моря, лежащая южнее полуострова Лисана.
   Вместе с экспедицией Ларте провел в 1863 г. три недели на Мертвом море и обратил особенное внимание на геологическое различие западного и восточного берегов моря. Западный берег состоит из круглых бугров серного известняка, тогда как на восточном глазам представляются одни суровые обрывистые стремнины ярко-красного песчаника. Западный берег еще издалека начинает постепенно спускаться к морю рядами круглых вершин, тогда как восточный обрывается в море почти отвесной стеной. Измерения, произведенные экспедицией с лодки, показывают, что и под поверхностью моря местность сохраняет тот же характер -- пологого ската с западной стороны и крутого обрыва с восточной, пока оба склона не встречаются в глубине под острым углом. Очевидно, оба берега не могут быть частями одного и того же геологического слоя. По мнению Ларте, вся огромная впадина Иорданской долины с морями Тивериадским и Мертвым, имеющая столь ясно видимую общую ось, образовалась от излома земной коры, происшедшего еще в третичный период существования нашей планеты, причем восточный берег излома надвинулся на западный.
   Английский геолог Э. Холль подробно разработал эту теорию. Он ездил в Палестину по поручению лондонского комитета "Palestine Exploration fund" в 1883--84 гг. и книга его об этой поездке вышла всего в 1889 г. Вот в кратких словах его мнение о происхождении Мертвого моря.
   В конце эоценового периода жизни нашей планеты вся северная часть Африки, полуостров Аравия и Сирия находились под поверхностью океана; над волнами его выдавались разве только вершины Синая, да кое-какие из прибрежных гор Красного моря. За это время на дне океана отлегли тысячефутовые наслоения известняка.
   Охлаждение земной коры заставило ее покоробиться, и вот из океана поднялись материки и вспучились плоскогорья. В местах слабого сцепления частиц и перпендикулярно к направлению сжатия земная кора дала трещины и один слой ее налез на другой. В окрестностях Суэцкого перешейка образовались две продольные ложбины -- долина Нила и прииорданская долина Гор. Наползание одного слоя на другой совершилось не сразу, среди общего потрясения, но вернее всего шло постепенно в течение долгого времени, по крайней мере так же медленно, как медленно сжималась земная кора, подвергаясь охлаждению. По крайней мере пласты отложений лишь в самой складке изменили свое направление, кругом же на восток и на запад от нее они сохранили свое первоначальное горизонтальное положение.
   Водораздел между долиной Гор и заливом Акаба, смутивший Берту отсутствием морских отложений, по мнению Холля, уже существовал в момент поднятия материков из-под волн океана. Прииорданская долина имела поэтому форму замкнутой чаши и, поднимаясь сама, захватила с собою и подняла часть океанской воды. Этим объясняется, почему в пресных водах Тивериадского озера оказываются породы рыб и моллюсков, свойственные соленому морю15.
   К концу миоцена и началу плиоцена Мертвое море находилось в берегах близких к его нынешним. По своему времени и причинам это понижение уровня Мертвого моря может быть приурочено к тому обсыханию Средиземного моря, при котором Мальта, Сардиния и вообще все внутренние острова этого моря получили с материка своих животных: Мальта и Сицилия -- слона, гиппопотама и пресноводную черепаху; Корсика и Сардиния -- зайцев, куниц, лисиц и оленей. Иначе как таким обсыханием, при котором Средиземное море разделилось на несколько внутренних озер, нельзя объяснить появления на этих отдаленных островах животных, общих с материками Европы и Азии. Все это совершилось, вероятнее всего, в междуледниковое время квартенара.
   В плиоцене температура в нашем северном полушарии резко понизилась. Ледники надвинулись на весь север Европы и Азии и спустились в них до 52® сев. широты, т. е. в России до Киева. В Сирии климат приблизился к климату северной Европы. Охлаждению воздуха способствовало понижение под уровень моря огромных пространств суши -- окрестности Ливана в это время, судя по осадкам на горах, находились на 220--250 футов под поверхностью океана. Сухая земля своей горячей поверхностью уже не согревала воздух, и охлажденная атмосфера была не в состоянии удержать в себе прежнее количество влаги. Полились дожди и в это время долина Гор стояла почти до краев полная воды, это было озеро -- в 350 верст длины и около 2,000 фут. глубиною.
   Затем началось усыхание моря, пока оно не достигло своих нынешних пределов.
   Теперь Мертвое море -- Бар-эль-Лут, как его называют арабы -- лежит на 1292 фут. (183 саж.) ниже уровня Средиземного моря. В длину оно имеет 80 верст, а в самом широком месте -- 11 верст. Наибольшая глубина его -- 1,278 фут.
   Состав воды Мертвого моря по анализу Геррейля следующий:
   
   Плотность.
   ХЛОРИСТОГО
   Бромистого магния.
   Углекислой извести.
   Силиция.
   Окиси железа.
   Чистой воды.
   
   натра
   магния
   калия.
   кальция
   
   На поверхности.
   1,1647
   5,4860
   9,823
   0,759
   2,473
   0,525
   0,083
   следы
   следы
   следы
   80,784
   
   На глубине 100 мет.
   1,2225
   5,8961
   16,044
   0,853
   0,964
   0,560
   0,076
   следы
   следы
   следы
   75,4268
   
   Если сравнить воду Мертвого моря с водою других соленых озер и внутренних морей, то окажется, что в озере Эльтоне рассол даже крепче, чем в Мертвом море, но только в нем почти нет брома: на 100 частей воды в нем только 0,006 частей бромистого магния, т. е. в 100 раз меньше, чем в Мертвом море. В других же озерах его нет и вовсе.
   Вот таблица, по которой можно судить о крепости рассола разных водовместилищ: на сто частей:
   
   Средиземное море.
   Мертвое море.
   Озеро Эльтон.
   Озеро Урмия.
   Озеро Ван.
   
   Солей
   3,7655
   24,5732
   29,13
   20,55
   2,260
   
   Чистой воды
   96,2345
   75,4268
   70,83
   79,45
   97,740
   
   Плотность
   1,0258
   1,2225
   1,2728
   1,114
   1,0188
   
   Выше или ниже уровня моря, метры
   0 м.
   --392 м.
   --7, 80 м.
   +120 м.
   + 1100 м.
   
   Необыкновенная соленость Мертвого моря объясняется отсутствием у него истока (Тивериадское море -- совершенно пресно, хотя и общего происхождения с Мертвым морем) и огромным испарением.
   Один Иордан, не считая прочих притоков Мертвого моря, между которыми много минеральных ключей, ежедневно приносит в него до 6.500,000 тонн воды, т. е. 390.000,000 пудов ее. Это количество воды, разлившись по всей поверхности Мертвого моря, составит слой в 13 миллиметров ( 1/2 дюйма) толщиною. По расчету Ларте, все прочие притоки Мертвого моря кроме Иордана приносят в море двойное против Иордана количество воды. Вся эта масса воды ежедневно целиком уносится испарением16. Для местных арабов такое исчезновение Иорданской воды, естественно, кажется непостижимым, почему среди них крепко держится мнение, будто Мертвое море соединяется с Персидским заливом подземным протоком, через который и уходит из него избыток воды. Когда же на другой год после пребывания на море экспедиции герцога де-Люиня уровень воды в нем почему-то повысился, между арабами поднялось волнение и пошли толки, будто франки приезжали на море для того, чтобы отыскать и заткнуть этот проток.
   При таком страшном испарении и обилии минеральных ключей становится понятной необычайная соленость Мертвого моря: вода этих ключей при впадении в море подвергается как бы мгновенному выпариванию и каждая струя ее бросает в море новую горсть сухих солей, сама без остатка поднимаясь в воздух в виде паров.
   Жизни и живых существ в Мертвом море нет. На поверхности его плавают только стада уток и куски асфальта. Рыбы держатся только в устьях рек и ручьев, где вода преснее. Ларте наблюдал в устьях Иордана, как стаи рыб в быстром беге стремительно повертывались назад, забежав нечаянно в голубые воды моря. Причина такого отсутствия в море органической жизни, очевидно, большое количество брома, растворенное в его воде. По берегам моря много лежит веток и даже целых стволов больших деревьев; все -- дары Иордана. Не всегда удается зажечь этот, по-видимому, столь сухой хворост -- до такой степени он пропитан солью. Ларте пришла мысль -- нельзя ли воспользоваться необычайностью химического состава вод Мертвого моря для каких-нибудь практических целей, например, для предупреждения гниения или т. п. К его удивлению, при исследовании в воде Мертвого моря оказались бациллы гангрены (gangrene gazeuse) и столбняка, и морские свинки, которым он сделал прививки частью ила моря, все погибли на третий же день.
   В библейские времена Мертвое море было уже в границах, близких нынешним его берегам, на юге простираясь до полуострова Лисана. Часть моря, лежащая южнее этого полуострова, преданиями и исследованиями археологов признается за долину Сиддим, где некогда войска пяти нечестивых городов выступили против общего их поработителя, царя Еламского. До сих пор хребет на юго-западном берегу моря называется Джебел-Усдум, т. е. гора Содома. Это единственный город из Пентеполя, местоположение которого указывается археологией с уверенностью. Имя Содома не потерялось и часто встречается у древних авторов, благодаря соли, добывавшейся в Джебель-Усдуме и известной под названием содомской соли. Остальные города: Гоморра, Себоим, Адама и Сегор располагаются учеными в различных местах: Соси помещает Гоморру в северо-западном углу Мертвого моря в местности, называемой Кирбет-Гумран ("Кирбет", по-арабски -- развалины); Адаму (теперь Адада) в горах западнее Содома; Сегор -- севернее Содома, на месте нынешней Зоары; Себоим -- на восток от полуострова Лисана, на месте нынешнего Талат-Себаан. Все это довольно плохо согласовано с разными указаниями Библии и более опирается на созвучии нынешних и древних имен различных местечек. По распределению Соси, Сегор оказывается между Содомом и Гоморрой, тогда как в Библии говорится между прочим, что Лот, при выборе пастбищ для своих стад, "возвел очи свои и увидел всю окрестность Иорданскую, что она, прежде нежели истребил Господь Содом и Гоморру, вся до Сегора орошалась водою, как сад Господень, как земля Египетская" ("Исход", 13). Отсюда следует заключить, что Сегор был крайним из всех этих городов, замыкая собою их ряд и, так как Лот смотрел от Вефиля, то Сегор должен был лежать южнее Содома и Джебель-Усдума, но не севернее его, как полагает Соси. Герцог де-Люинь с чрезвычайной внимательностью рассмотрел все указания древних и средневековых авторов на города Пентеполя и располагает их не так разбросанно, как Соси, но наоборот, все одной группой на юге и юго-западе Мертвого моря около Джебель-Усдума. В нынешней Зоаре, лежащей всего в нескольких верстах от Содома, он склонен видеть не Сегор, а скорее Гоморру, имя которой Библия упоминает всегда рядом с именем Содома. Сегор же он помещает совсем на юге в выходе ущелья Вад-эс-Сафие, или же на Моавитском берегу, в ущелье эд-Драа, против Лисана.
   По словам Библии, города эти погибли от огня, самое же покрытие этой местности водою, по мнению Ларте, могло произойти и не от оседания почвы, а скорее от повышения уровня воды в Мертвом море, и теперь еще подвергающегося некоторым колебаниям в пределах пяти футов.

* * *

   О прииорданской долине Гор Библия говорит, что "она, прежде нежели истребил Господь Содом и Гоморру, вся до Сегора орошалась водою, как сад Господень, как земля Египетская". Во времена царей и при римлянах долина эта была тщательно возделана и славилась плодородием. О былом густом населении ее и ее окрестностей, особенно Петры заиорданской, свидетельствуют развалины древних городов, поражающие своею обширностью и высоким развитием общественной жизни, которым они очевидно пользовались. Среди голой пустыни, возле грязных землянок бедуинов, лежат кучи строительного мусора и среди него развалины прекрасных храмов с мраморными колоннадами, театров, бань, массивных укреплений и т. д. Все это рушилось, как нагромождения человеческих рук, быть может слишком неустойчивые, но вместе с ними исчезли с лица земли и поля, тучные и возделанные, которые когда-то, конечно, широким кольцом окружали эти города. Где они?..
   В климате страны, очевидно, совершилась перемена, но какая и чем она вызвана? Климат не стал заметно ни холоднее, ни жарче. Что средняя температура в Прииорданьи не понизилась, об этом свидетельствуют пальмы, которые и теперь могут расти в Иерихоне, как росли они там в библейские времена. В стране не сделалось и жарче, ибо иначе в ней не мог бы по-прежнему расти виноград, как растет он теперь. Тепла страна получает столько же, как и прежде, но распределяется оно уж не так равномерно, как прежде, а крайностями: зимы стали прохладнее, а лета -- знойнее. Страна обнищала влагой, причину чему Э. Холль видит в истреблении лесов. Нет сомнения, леса некогда были здесь очень обширны. О Синайском полуострове, теперь совершенно безлесном, сохранились известия, что фараоны, как Хеопс и Фиопс, имели там медноплавильни, которые требовали на себя, конечно, массу леса. Э. Холль превосходно объясняет, как обезлесение страны влияет на ее климат и плодородие: "Во-первых, земля, открытая прямым лучам солнца, чрезмерно нагревается и этот жар, отражаемый в воздухе, растопляет тучи. Вследствие этого дождь бывает только в случае чрезвычайного потрясения воздушного электричества. Бури, происходящие при этом, сопровождаются страшным ливнем, но бывают они в году через большие промежутки времени. Во-вторых, дождь, вместо того, чтобы ровно просеяться через листву, падает прямо на самую почву и, стремительно сливаясь в долины, уносит с собою частицы рыхлой земли, обнажая скалу. Этим объясняется, почему склоны долин и вершины холмов центрального плоскогорья Палестины и Сирии так голы и скалисты и вместе с тем так поразительна толщина жирной глины и плодородной почвы в равнинах и широких долинах".
   Эти слова с особенным вниманием должны прочитать мы, русские, и хорошенько их запомнить, тем более, что и сам Холль в числе наиболее пострадавших от обезлесения мест Европы, называет "южную и центральную Россию". Значит, уже далеко прославились!
   Пока в стране держалось население земледельческое, оно еще боролось с обсыханием почвы, проводя где можно оросительные каналы, следы которых видны и доселе. Но войны отдали страну во власть кочевников; поля были заброшены, каналы пересохли, и обнаженная солнцу почва окончательно засохла... Так запустел плодоноснейший уголок Обетованной Земли.
   К этому мнению Холля надо сделать одну оговорку: леса в Палестине не были так повсеместно распространены во времена, когда она вся цвела еще плодородием, хотя, бесспорно, тогда их было гораздо более, чем теперь. Города Заиорданья, возникшие во II--III веке по Р. Хр., все построены из одного голого камня. Самая кладка их домов указывает на крайний недостаток в стране дерева: их своды и купола выводились -- особенность византийского зодчества -- видимо без помощи сколачиваемых из дерева кружал, слишком дорогих для этих мест. У некоторых домов даже двери оказались состоящими из тонкой каменной плиты, свободно вращающейся на своих шипах. Но и в столь значительно обезлесенной стране заботливое орошение все-таки поддерживало производительность почвы. Когда же поля были заброшены, страна, лишенная покрова лесов, просто выгорела под солнцем.
   

Мар-Саба

   ОТ ИОРДАНА видны две горные вершины, связанные с именем Моисея. Они лежат одна против другой через долину: на восток -- Джебель-Набу, на нее Моисей взошел перед смертью, чтобы окинуть взглядом землю Обетованную, в которую ему вступить не судил Бог, и на запад -- Неби-Муса, на которой, по сказанию мусульман, Моисей был похоронен. Это сказание неверное. Библия говорить, что Моисей был "погребен на долине, в земле Моавитской, против Веффегора, и никто не знает места погребения его даже до сего дня". В пещере на склоне Джебель-Набу был спрятан прор. Иеремией ковчег завета, когда Иерусалиму угрожало нашествие Навуходоносора. Ковчег этот потом никогда не был отыскан. На вершине Джебель-Набу, по сказанию Талмуда, разыгралась и самая сцена смерти Моисея17.
   В Мар-Саба -- так по-арабски называется монастырь св. Саввы -- мне пришлось поехать от Иордана кратчайшей дорогой, минуя Неби-Мусу: до ночи оставалось времени слишком мало, хотя еще не было полудня. Еще раз перерезав поперек Иорданскую долину -- уже в третий раз в одно это утро -- мы углубились в ущелье. Нам предстоял подъем на тот интересный склон Иудейских гор к Мертвому морю, который объяснил геологу Ларте образование этого моря. Я бы, однако, предпочел, чтобы Мертвое море имело иное происхождение и поэтому и иные склоны, более доступные путнику. Эти ущелья, открытые только к Мертвому морю, считаются самыми удушливыми по зною во всей Палестине, -- недаром одно из них называется Уади-эн-Нар, т.е. огненное ущелье. Временами дно ущелья поднимается вверх широкими, точно отполированными, каменными ступенями; весною тут кипят красивые и шумные водопады. Дорогой этих водопадов приходится идти и путнику, но только обратным путем, -- карабкаясь вверх, а не скатываясь вниз, что было бы хотя и неприятнее, но гораздо легче и скорее. Вдали, на вершине Неби-Мусы, показалась островерхая башенка с чернеющим окном или дверью внизу и под нею четыре белых бугра -- крыши четырех мечетей. Это могила Моисея. Уже с XIII века здесь однажды в год бывает большой мусульманский праздник и верующие уродуют себя во славу великого пророка.
   Горы сменились широкой долиной, за которою стояли горы еще выше -- Ларте справедливо говорит, что Иудейские горы спускаются к Мертвому морю террасами. Три часа мы ехали после того по крутизнам, поднимаясь и спускаясь без конца. Два часа из этих трех за нашей спиной стояла панорама Мертвого моря и то той, то другой части Иорданской долины. Она однообразна и дивно хорош в ней только задний план: красивые красные кручи Моавитских гор, исчезающие в солнечном тумане, сквозь который ясно проступают одни только их вершины и зубчатая линия хребта.
   Лошади ослабли и шатались, когда на них садились. Началось ущелье Мар-Саба, дикое и величественное. Темно-красные, как будто отлитые из лавы, поднимались горные стены по обе стороны над тропинкой, отнимая сверху свет. С каждым шагом ущелье становилось глуше и пустыннее, -- все было камень, камень и камень, один литой камень. На каждый удар копыта эхо давало гулкий отзвук... Каменные стены росли все выше и выше, сдвигаясь в высоте все ближе и ближе, -- свет все уменьшался... Становилось как-то жутко, точно своим появлением нарушал чьи-то давние владения. Казалось, что этот страшный, безжизненный коридор ведет к роковому пределу, за которым обрывается всякое трепетание жизни...
   За поворотом среди этой гробовой немоты вдруг мелькнул угол башни, и скрылся опять. Еще немного и, проехав у самого подножия башни, мы остановились в глубине небольшого ущелья, открывающегося к монастырю. Он весь был перед нашими глазами с его желтыми зубчатыми стенами, крепкими башнями, молчаливый, как будто вымерший в этой ужасающей пустыне. Проводники разбили палатку неподалеку от ворот монастыря. Был уже поздний вечер и вскоре надвинулась ночь, лунная, великолепная, мертвенно тихая и волшебно сияющая ночь... Кругом ни звука -- шорох показался бы шумом... Глубоко спало ущелье, но чудилось, что в этих каменных громадах проходят какие-то дивные воспоминания о давнем, давнем времени... Хотелось где-нибудь найти голос, вызвать звук живого движения в этом немом безмолвии ночи перед лицом тысячелетнего монастыря, видевшего так много и так глубоко молчащего...
   Пустыни около Мертвого моря в первые века христианства были населены только зверями и отшельниками. Множество лавр и киновий было разбросано в этих бесплодных ущельях-гробах. Достаточно сказать, что в 614 г. персы перебили на пространстве едва ли пятидесяти верст поперек четырнадцать тысяч монахов. Здесь, на границе обитаемого мира, подвижники собирались в общины или рассеивались по пустыням в одиночку, десятки лет проводя в какой-нибудь трещине скалы и умирая в ней, неведомые никому. Человеческая душа терялась для мира в этих пустынях и отлетала к Богу, в последнем шёпоте молитвы, одинокая и очищенная страданием.
   Часто лишь случай открывал отшельника. Пастухи пасли стада в одной ложбине долгие годы. Однажды утром они увидели на выступе отвесной скалы, мимо которой они ежедневно проходили, фигуру человека, которая вскоре скрылась. Пастухи приняли было ее за видение, но, взобравшись на выступ, нашли на нем маленькую пещеру и в ней уже седовласого отшельника, десятки лет прожившего на этом месте. Двое иноков, заблудившись однажды в пустыне, наткнулись на маленькую пещерку. Возле нее они увидели небольшой источник, а рядом на берегу немного травы и человеческий след. "Верно здесь живет раб Божий", -- сказали они себе. Входя в пещеру, они услышали, что кто-то плачет. Осмотревшись, они нашли в пещере что-то в роде яслей, и в них тело человека, еще теплое. "Тут узнали мы, что в то самое время, как мы входили в пещеру, раб Божий скончался". Они вырыли могилу в самой пещере и, обертывая тело усопшего в плащ, увидели, что это была женщина. Даже имени ее не осталось для людей.
   "Воистину есть еще камни святые, скрываемые под землей!" -- сказал архиеп. Аферий о таком подвижничестве.
   Преп. Зосима, один из отшельников, скитаясь однажды в пустыне за Иорданом, увидел, что кто-то тихо идет мимо него. На человеке этом не было никакой одежды; тело его было опалено солнцем, волосы коротки и белы, как снег. Увидев Зосиму, человек этот бросился бежать. Зосима же, догадываясь, что перед ним великий подвижник, поспешил за ним, умоляя остановиться. Перебежав реку, преследуемый остановился и произнес: "Умоляю тебя Богом, не приближайся ко мне. Если хочешь говорить со мною, брось мне твой плащ. Прикрыв наготу мою, я попрошу тебя благословить грешницу".
   Эта женщина была Мария, которой церковь усвоила прозвание Египетской. Она рассказала о себе Зосиме: "Я родом из Египта. Мне было не более двенадцати лет, когда, предпочитая преступную свободу долгу питать родителей, я ушла в Александрию. Без ужаса я не могу вспомнить, какую я вела там жизнь. Почти семнадцать лет предавалась я ужаснейшему распутству и не для того, чтобы получать деньги, но только для того, чтобы удовлетворять похоти; я не просила денег у любовников, лишь бы они служили мне.
   "Живя так, на двадцать девятом году увидела я в летний день множество людей из Египта и Ливии, которые толпами направлялись к морю. Я спросила у кого-то, что это значит? Мне отвечали, что это отплывают в Палестину -- торжествовать в Иерусалиме праздник Воздвижения Креста. Мне вздумалось отправиться с ними. Я не имела ничего, чтобы заплатить за переезд и прокормление, но была уверена, что преступления мои доставят мне все нужное. С наглостью бесстыдной распутницы привязалась я к молодым людям и с ними вошла на корабль. На пути тонула я в мерзостях и то же делала в Иерусалиме".
   Беспечно шла она вместе с другими в храм на праздник, но на пороге невидимая сила остановила ее, не позволяя войти. Она была смущена, потрясена; с раскаянием вспомнила она свою жизнь и, рыдая, упала перед образом Богородицы. Решение было принято -- она прямо из храма отправилась за Иордан. Сорок семь лет провела она в ужасающей пустыне, избегая человеческого взора.
   "У меня было два с половиной хлеба, когда я переправилась через Иордан; понемногу съела я их, а потом питалась травою. Борьба моя продолжалась семнадцать лет. Она была такова, что я и теперь содрогаюсь. От голода и жажды страдала я невыразимо. Мука усиливалась воспоминанием о вкусной пище и вине дней моего разврата. Злой дух воскрешал в мыслях со всею живостью распутные песни, которые я пела, и мерзкие, похотливые картины неисчислимых моих преступлений. Моя одежда, в которой я вышла, совсем распалась и я подвергалась влиянию всех перемен, всем жестокостям времен года: то солнце жгло меня раскаленными лучами, то стужа охватывала меня.
   Тогда, падая на землю, сожженная или оледенелая, чувствовала я, что умираю, и тысячи искушений нападали на меня с демонскою силою... Горько рыдая и ударяя себя в грудь, простиралась я на земле и молила Владычицу не лишить меня помощи. После рыданий и мольбы свет озарял душу, и покой возвращался моему сердцу".
   Отшельница взяла с Зосимы слово, что он о ней никому не скажет. Через год Зосима приходил к Иордану, чтобы причастить ее, а еще через год, придя по ее просьбе на место их первой встречи, он нашел на берегу реки ее бездыханное тело и рядом на песке надпись с просьбой тут же похоронить "тело бедной Марии, предав землю земле"...
   Кто измерит всю бестрепетность приговора, которым несчастные раздробляли греховность прежней своей жизни, лишь бы освободить из этих развалин свою душу! "Мы двойные по природе", -- говорил И. Дамаскин. Это было заветом для отшельников. Больше, чем кто-либо из людей, они видели в себе два отдельных существа: душу, верующую и ясно сознающую, что для блаженства спасения никакая жертва не велика, и тело, тупое, грубое и наглое тело, всегда подговаривающее променять весь будущий рай на немедленное наслаждение плоти. На это тело отшельники смотрели, как на опасного зверя, говорили с ним, как с буйным и злым глупцом, и укрощали доказательствами, в которых наглядность равнялась бестрепетной жестокости. Однажды в бурную ночь к Мартиниану, отшельнику, жившему в окрестностях Кесарии, постучалась какая-то женщина. Она просила приюта на ночь. Отшельник уступил ей часть кельи. На другой день он с удивлением увидел у себя в келье молодую женщину в роскошном одеянии. Это была известная в городе блудница, захотевшая искусить отшельника. Мартиниан молча собрал среди кельи костер, зажег его и, став в огонь босыми ногами, стал говорить самому себе: "Каков кажется тебе, Мартиниан, огонь этот? Но ведь это не то, что огонь геенский? Если хочешь испытать и его, то пожалуй, подойди к этой женщине!" Блудница в слезах просила прощения у отшельника и, потрясенная виденным, сама поступила в монастырь.
   Не иметь никогда полного покоя, ко всему примешивать горечи и лишения -- это было наслаждением, радостью и надеждой отшельнической жизни. Иоанн Молчальник даже и в то скудное количество хлеба, которое он дозволял себе, примешивал кадильный пепел, чтобы отравить себе его вкус по слову пророка: "Я вкушал пепел, как хлеб". Обыкновенно отшельники питались сердцевиной тростника, мочеными бобами, финиками, в пустыне -- корнями растения мелеагра, а при отсутствии всего этого, размачивали финиковые кости в воде и ими обманывали чувство голода. Иные не ели ничего, кроме трав и растений, которые они же сами собирали в пустыне. Такие назывались "восками", т. е. пасущимися. Занятие, которым отшельники добывали себе пропитание, было плетение корзин и рогож. В кельях их не было ничего, кроме рогож, служивших постелью, и глиняного сосуда с водой для размачивания пальмовых прутьев, из которых отшельники плели корзины.
   Лавры -- общины отшельников -- образовались сами собою. Подвижник, строгая жизнь которого почему-нибудь делалась известной, не долго оставался в одиночестве. К нему начинали приходить и приносить больных. Около него в соседних пещерах поселялись те, кто, подобно ему, обрекал себя на подвижничество, но не рассчитывал на одни свои силы для победы над страстями. Скоро вокруг него собиралось целое поселение учеников, учившихся путям спасения на его примере и под его руководством. Подвижничеству учились в обителях, как спасающему душу искусству, и проходили его по степеням, ибо немногие были способны сразу поднять всю тягость строгого отшельничества и приготовляли себя к нему десятками лет. Когда преподобный Евфимий увидел себя окруженным лаврою, то нарочно учредил неподалеку от нее киновию, куда отсылал просившихся к нему для испытания и навыка в первых началах подвижничества. Киновии отличались от лавр тем, что иноки в них жили общежитием, т. е. жили, молились и работали вместе, всегда будучи друг у друга на глазах. В киновиях, конечно, легче было поддержать в себе решимость и бодрость духа, чем в лаврах, где подвижники жили одиноко в разбросанных кельях, часто не выходя из них по неделям. Так, Евфимий Великий шесть дней недели проводил неисходно в своей келье, в строгом посте и молитве: "Никогда мы не видели, -- рассказывал один из отшельников его лавры, -- чтобы старец когда ел, кроме субботы и воскресенья, входил с кем в сношение или с кем разговаривал. Никто также не видел, чтобы он ложился и спал на боку; обыкновенно он сидел и недолго дремал или несколько засыпал, стоя, ухватившись обеими руками за веревку, привязанную к стене в одном углу; как скоро веревка выпадала из рук, он просыпался; таким образом всю почти ночь он проводил в бдении и молитве, сопровождая ее сердечными воздыханиями и коленопреклонениями". В субботу вечером, Евфимий принимал у себя эконома своей лавры и тех, кто желал его беседы. В воскресенье он выходил в храм для участия в богослужении. После праздника Светов18 Евфимий уходил на всю четыредесятницу в пустыню, где и скитался с одним или двумя своими учениками до самой Пасхи. Этот порядок жизни стал образцом для всех палестинских лавр.
   Феодосий Великий так начал свое подвижничество. Он всегда отличался умом осмотрительным и рассудительным и принимал решение не иначе, как рассмотрев все его последствия. Сердце влекло его в пустыню, но ум остерегал от излишней надежды на свои силы. "Если и в мире нет такого неразумного человека, который, только что поступив на военную службу и не обучившись хорошо военному искусству, бросился бы прямо в битву, -- думал Феодосий, -- как же я, не научившись искусству духовной брани, осмелюсь выйти в бой и стать противу исконного врага человеческого?"
   Он нашел себе учителя в Лонгине-Столпнике, у которого он научился подвижничеству, самоуглублению и различению помыслов и сердечных движений. Последнее всегда особенно занимало отшельников, открывая им познание человеческого сердца. Оставив учителя, Феодосий тридцать лет прожил в пустыне среди полного одиночества, питаясь лишь травами и кореньями, и вернулся в мир с сердцем, по-прежнему исполненным снисходительности и сострадания к человечеству. Сам строгий подвижник, он основал не лавру, а киновию именно потому, что в киновии он легче и шире мог служить людям. "Человек должен жить не для одного себя, но и для ближних, и даже больше для них", -- учил он. В киновии своей он устроил обширную странноприимницу, больницу и богадельню для слабых и старых. В больнице Феодосий сам служил больным, обмывал их раны, кормил и поил прокаженных и не гнушался никаким страданием ближнего. Не изменяя своему суровому подвижничеству, не ослабляя надзора за духовной жизнию братии, он умел вести свою обитель так, что она расширилась до огромных размеров, процветая в образцовом порядке.
   Препод. Савва, другой основатель монашеских общин, будучи еще ребенком, поступил в один из монастырей своей родины, Каппадокии. Восемнадцати лет от роду он отправился в Палестину и здесь был привлечен славою подвижничества св. Евфимия в его киновию. Высокий и крепкий телом, Савва удивлял всех своим постоянным трудолюбием и ревностью к богослужению. Через десять лет ему, "юному старцу", было уже позволено уединиться в пещеру. Пять лет он провел в ней, ведя образ жизни св. Евфимия.
   По смерти этого великого подвижника, Савва удалился в Иорданскую пустыню, а потом нашел в глухом месте, над Кедронским потоком, небольшую пещеру и поселился там. Пещера эта висела над обрывом, так что Савва поднимался в нее по веревке.
   Тут кругом его возникла его первая лавра -- Великая, существующая до сих пор, а в окрестностях вскоре после еще две лавры и четыре киновии. Ущелье Уади-Эн-Нар получило в это время даже название Уади-Эр-Рахиб -- т.е. "ущелье монахов".
   Феодосий Великий, когда отлученный им за тяжкий проступок от общения с братиею инок с дерзостью сам отлучил его и наложил на него эпитимию, послушно выполнил эту эпитимию и довел этим инока до слез и раскаяния. Савва поступил с таким же смирением, когда в лавре его образовалась партия иноков, им недовольных. Он ушел из лавры в пустыню. Через некоторое время патриарх иерусалимский убедил его возвратиться в лавру и недовольные им иноки выселились к Фекойскому потоку. Савва пошел за ними с рабочим скотом и материалами, и, прожив с ними пять месяцев, сам построил им церковь и все необходимые постройки.
   Аскетические упражнения велись в обителях иноками под надзором опытных старцев. Предварительный искус продолжался иногда десятки лет, прежде чем инок получал разрешение настоятеля перейти к высшим подвигам и из киновии переводился в лавру. Там он уже назывался "старцем" -- и, обыкновенно, действительно, уже был им в это время -- и ему поручали одного или двух послушников для руководства в духовной жизни. Высшею степенью подвижничества было совершенное затворничество в уединенной келье, затворничество до того полное, что, например, в Серидовой обители, близ Газы, о старце Варсануфии стали однажды говорить, что "старца в келье нет и настоятель только вымышляет, будто он там". Узнав об этом, Варсануфий явил себя братии тем, что позвал ее к себе и омыл всем ноги.
   Первое, что требовалось от иноков, это -- воздержание и совершенное отречение от своей воли, совершенное послушание. "Только ветвь бесплодная стремится вверх", говорил св. Евфимий.
   Отречение от своей воли и мнения, как оно понималось подвижниками, должно было умягчать сердце инока, настраивая его к всегдашнему благодушию и снисходительности, и закрыть в его уме самый источник мыслей, ведущих ко греху. Преп. Дорофей говорил: "Когда помысл говорил мне о солнце, что это солнце, или о тьме, что это тьма, -- я не верил ему, ибо нет ничего тяжелее, как верить своим мнениям... Однажды, когда я стоял, прошла мимо меня женщина с ведром воды; сам не знаю, как я увлекся и посмотрел ей в глаза, и тотчас помысл мне внушил, что она блудница; но лишь только пришел мне сей помысл, я стал очень скорбеть и сказал о сем старцу Иоанну: "Владыка, что я должен делать, когда я невольно замечаю чьи-либо движения и походку и помысл говорит мне о душевном состоянии этого человека?" И старец отвечал мне так: "Что же, разве не бывает, что иной постоянно имеет естественный недостаток, однако, с великим усилием и трудами исправляет его? Потому и нельзя по внешним замечаниям узнать чье-либо душевное состояние. И так, никогда не верь своим догадкам, ибо кривое правило и прямое делает кривым. Мнения человеческие ложны и вредят тому, кто предается им. И так, нет ничего тяжелее, как верить своим мнениям".
   Вторым требованием от иноков был упорный телесный труд. Он доставлял обителям средства пропитания. Пожертвования прибавляли к ним свою долю, но все-таки в житиях преп. Саввы, Евфимия, Феодосия и др. рассказываются частые случаи, когда обители их находились в крайней нужде, не имея ни хлеба, ни нужной одежды. Нечаянная помощь соседней лавры или нежданного благотворителя выручала их. Пока в обителях поддерживались истинно монашеские нравы, праздность в них строго преследовалась; отговорка духовными трудами не принималась. "Как много работают в мире живущие, -- говорил св. Евфимий, -- какие великие труды и заботы они принимают, чтобы прокормить жену и детей, Богу делать приношение, творить по силе милостыню, платить подати! Мы ли не должны трудиться, чтобы прокормить одно свое тело, избежать праздности и не поедать чужих трудов!?"
   Один инок пришел к преп. Силуану в его обитель на горе Синайской. Найдя братию за работой, он сказал: "Делайте не брашно гиблющее... Мария же благую часть избра!" (Ин.6:27 и Лк.16:22). Силуан приказал дать ему книгу и отвести в пустую келию. Когда настал девятый час, брат прислушивался у двери, не посылают ли за ним звать его на трапезу. Никто его, однако, не звал. Тогда он сам пошел к Силуану и сказал ему: "Отче! неужто братия сегодня еще не ела?" -- "Ела", -- отвечал старец. -- "Почему же не позвали меня?" -- "Потому что, -- отвечал ему Силуан, -- ты человек духовный и не имеешь нужды в такой пище; а мы, как плотские, хотим есть и потому работаем. Ты избрал благую часть, читая целый день, и не хочешь вкушать плотской пищи". Инок, выслушав это, поклонился старцу и сказал: "Прости меня, авва!" Тогда старец говорит ему: "Так и Мария имеет нужду в Марфе, ибо и Мария похваляется из-за Марфы".
   Рассказ о жизни и трогательной кончине преп. Досифея раскрывает нам подробности вседневной жизни иноков.
   Досифей был юноша из знатного и богатого рода. Воспитывался он у одного своего родственника военачальника, причем его религиозным воспитанием было совсем пренебрежено. Уже поступив в полк, он впервые услышал о Святой Земле и ее священных памятниках. Он отпросился у своего воспитателя в Иерусалим. Великие святыни города произвели на него глубокое впечатление и он решил поступить в монастырь. В это время особенно славилась своими подвижниками киновия преп. Серида, близ Газы. Очень смущен был преп. Серид, когда перед ним явился красивый юноша в блестящем вооружении и сказал, что он хочет поступить в монахи для спасения души. Серид заподозрил даже, не хочет ли пришлец укрыться в обители от правосудия, и поручил одному из старцев, Дорофею, испытать его. Побеседовав с юношей, Дорофей нашел, что он чист душою и невинен. Тогда Досифей был принят в обитель и отдан в послушание Дорофею.
   Дорофей взял его к себе в больницу, которою заведывал, и приставил его ухаживать за больными. С первого же дня он стал приучать своего послушника к первым добродетелям инока -- воздержанию и послушанию. Настало время принимать пищу. Дорофей сказал юноше: "Иди, ешь, чтобы быть сыту, но скажи мне, сколько съешь". После трапезы Досифей пришел к своему наставнику и сказал: "Я съел один хлеб и полхлеба". "Сыт ли ты?" -- спросил Дорофей. -- "Сыт, господин мой!" -- "Не чувствуешь больше голода?" -- "Не чувствую, владыка мой!" -- "Хорошо, -- сказал Дорофей, -- в другой раз съешь один хлеб и четверть другого хлеба, другую же четверть раздели на две половины и съешь одну половину". Досифей так и сделал. "Чувствуешь ли теперь голод?" -- спросил его Дорофей. -- "Да, господин мой, немного чувствую", -- отвечал Досифей. -- "Ну, и продолжай так принимать пищу", -- сказал Дорофей. Прошло несколько дней; Дорофей спрашивает Досифея: "Что, Досифей, чувствуешь ли теперь голод после трапезы?" -- "Нет, владыка мой, -- отвечал Досифей, -- молитвами твоими хорошо мне". -- "Теперь оставь половину другой четверти хлеба и ешь один хлеб и четверть". Досифей в точности исполнил приказание. -- "Как теперь себя чувствуешь?" -- спрашивает его Дорофей через несколько дней. -- "Хорошо, владыка мой", -- отвечал Досифей. "Раздели теперь и первую четверть на две половины и ешь хлеб и половину четверти, а другую половину оставь". Досифей поступил, как приказал наставник. Так продолжалось и далее, и Досифей приучил себя довольствоваться одною пятою того, что съедал раньше. Чтобы не слишком изнурить молодого инока, Дорофей позволял ему брать для себя все, что оставалось от еды больных -- овощи и куски рыбы.
   Стараясь удержать мысли Досифея около предметов божественных, Дорофей отучал его от всякой привязанности и любви к земным вещам. Если Досифею нравилась какая-нибудь вещь, Дорофей ее отнимал у него, клал ее на глазах и не позволял ему даже дотронуться до нее, или же отдавал эту вещь другому брату. Однажды принесли в больницу хороший нож. Нож очень понравился Досифею. "Хорошо бы, отче, -- обратился он к наставнику, -- взять этот нож нам для больницы: смотри, какой он славный!" "Нет! -- строго сказал Дорофей, -- положи его и никогда не употребляй. Разве ты хочешь быть рабом этой вещи?" То же бывало с монашеским платьем, которое шил Досифей в свободные часы. Если оно выходило хорошим, то отдавалось всегда другим инокам, а Досифей все ходил в старом. Досифей старательно стлал больным постели и они выходили у него мягкие, так что он сам любовался на них. И вот, когда проходил однажды в это время Дорофей, Досифей обратился к нему со словами: "Отче, отче! помысл говорит мне: ты хорошо стелешь постели". -- "Вот как! -- строго заметил ему Дорофей, -- ты оказался отличным слугой и хорошим постельничим, но не вышел из тебя добрый инок". Досифей с нежной заботливостью ухаживал за больными, но иногда с ними терял терпение, и у него срывались против них гневные слова. После этого он обыкновенно уходил в келарню, садился там на полу и горько плакал, и никто из братий не мог его успокоить. Приходил, наконец, в келарню сам наставник и спрашивал Досифея: "Отчего ты плачешь, что с тобою, Досифей?" -- "Прости меня, отче, -- отвечал среди плача Досифей, -- я разгневался и сказал жестокое слово больному брату". Наставник укорял его за такой поступок: "Ах ты, Досифей! Что ты делаешь? Не стыдно ли гневаться? Разве не знаешь, что скорбящий -- это Христос; и ты оскорбляешь самого Христа Господа?" Досифей слушал это, продолжая плакать. Когда Дорофей видел, что он довольно уже наплакался, то говорил ему: "Бог простит тебя; встань, отныне положим начало исправления и Бог поможет нам". При этих словах Досифей вставал ободренный и радостный и снова спешил на службу: его доверчивая душа была вполне открыта Дорофею и он верил в его слово, как в приказание Божие. Так бывало всегда, когда Досифей допускал вновь порывы гневливости на больного. Служащие в больнице об этом знали, и когда, бывало, увидят Досифея в келарне, приходили к Дорофею и говорили ему: "Иди в келарню, там тебе есть дело". Дорофей шел в келарню и, увидев, что Досифей сидит и плачет, понимал, что он опять рассердился и сказал худое слово больному, принимался его бранить и укорять. "Опять ты, Досифей, тоже? Опять Христа оскорбил, опять ты разгневался? Не стыдно ли, не грешно ли? Ты все не исправляешься". Досифей молчал и только плакал. -- "Ну, Бог тебя простит", -- обращался к Досифею наставник. "Снова положим начало исправления. Встань и иди на свое дело".
   Чтобы совершенно подавить в Досифее чувство самоуверенности и расположить его к служению, Дорофей обращался с ним иногда с резкой суровостью.
   Раз Досифей, читая Евангелие, не понял одного стиха. Он пошел к Дорофею и просил объяснить, каков смысл этого стиха. Дорофей находил, что Досифею еще рано читать и углубляться в понимание Слова Божия, и коротко ответил: "Не знаю". Через несколько времени Досифей еще раз пришел к своему наставнику с подобной же просьбой. Дорофей опять отвечал: "Не знаю!" и послал его за объяснением к самому настоятелю, Сериду, которого он предупредил, что ему делать. Когда Досифей пришел со своей просьбой, Серид стал его бить и приговаривать: "Тебе ли браться за разумение Слова Божия? Молчать тебе лучше должно, когда не знаешь. Зачем не размышляешь и не заботишься о своей греховной нечистоте?!" Досифей с покорностью перенес удары и, вернувшись, простодушно рассказал Дорофею, как с ним обошелся настоятель, и прибавил: "У меня остались и знаки ударов на хребте". Он проникся уже убеждением, что все, что ни случается с ним -- так и должно было быть.
   Через пять лет такой жизни Досифей заболел: у него открылась чахотка. Его стали лечить. Дорофей прилагал все старания к его излечению, но напрасно -- болезнь быстро шла вперед. Досифей терпеливо переносил страдание, и тут не переставая переламывать свои желания. У него явилось кровохаркание. Раньше он слышал, что сырые яйца помогают в таких случаях. Ум его был слишком занят этим помыслом, чтобы вовсе скрыть его от Дорофея, но прежде чем обратиться с ним к Дорофею, он просил не исполнять его просьбу. Видя, как тяжко страдает Досифей, Дорофей старался возбуждать его к непрестанной молитве. Досифей, пересиливая телесные страдания, исполнял его наставления. "Досифей, -- говорил Дорофей своему послушнику, -- думай и заботься о молитве: смотри, чтобы не потеряться!" -- "Хорошо, отче, -- отвечал тот слабым голосом, -- молись обо мне". Страдания Досифея усиливались. "Что, Досифей, как твоя молитва?" -- спрашивал его Дорофей. -- "Ей, отче! молитвами твоими пребывает добре". До крайней степени дошла болезнь Досифея; для облегчения страданий больного, его носили на простыне. -- "Что твоя молитва, Досифей?" -- спрашивал его наставник. -- "Прости, отче, -- едва слышно произнес Досифей, -- не могу держать ее". -- "Оставь теперь молитву, -- сказал Дорофей, -- памятуй только непрестанно о Боге, помышляй о Нем, представляй, что Он пред тобою, что Он тут же, при тебе".
   В обители был в то время великий подвижник, Варсануфий, который уже при жизни почитался всеми почти за святого. К нему послал Досифей и просил помолиться за него пред Богом об отпущении ему грехов. Старец тотчас же прислал ему ответ, в котором ободрял его: "Не бойся, брат, но да возрадуется душа твоя и возвеселится о Господе. И поверь о Господе истине моих слов, что Бог, по прошению твоему, простил тебе все твои согрешения с детства до настоящего времени. Да будет же благословен Бог, восхотевший простить тебе все. И так, не скорби о том, что страдаешь: это не зло, а болезнь, которая пройдет".
   Некоторые из братий, узнав, что ответил Досифею старец, обратились к другому чтимому старцу, Иоанну, и просили его объяснить, о жизни или о смерти больного сказал Варсануфий? Иоанн отвечал, что сказано о смерти Досифея, но св. старец может испросить ему и жизнь, если получит на то извещение от Бога. Тогда братия обратилась к Варсануфию и просила его помолиться о Досифее, чтобы Господь продлил его жизнь. Варсануфий отвечал: "О брате скажу вам, достаточно ему и того, что он сподобился получить, ибо он обогатился внезапно и из раба сделался свободным. Но да будет благословен Бог, благоволивший так и принявший моление. Не говорите ничего брату, чтобы не ввести его в скорбь, а сохраните эту тайну: ему предложит не смерть, а переход от смерти в жизнь вечную и от скорби в покой. Чада мои возлюбленные, радуйтесь о Господе!" Настали предсмертные минуты. Умирающий послал сказать великому старцу: "Отпусти меня, отче; не могу больше жить". -- "Терпи, чадо, -- прислал ответ старец, -- близка к тебе милость Божия". Еще некоторое время мучился и страдал Досифей. Смотря на него, скорбели душою и братия. Снова обратились они к великому старцу и просили умолить Господа скорее помиловать страдальца. Великий старец отвечал братии: "Болезнь его продлилась для того, чтобы не приписал себе дарованное ему по молению о нем; Бог же сотворил и творит ему полезное молитвами святых; аминь!" Среди тяжких страданий умирающий снова послал к великому старцу: "Владыко мой, не могу, не могу более жить".
   -- "Иди с миром, -- отвечал умирающему старец, -- предстани Св. Троице и молись о нас". С этими словами Досифей предал Богу дух свой...

* * *

   Кроткий и простодушный Досифей был как мягкий воск в руках Дорофея. Он подчинился без борьбы, находя в самом послушании наслаждение и успокоение. Характеры энергичные и сильные выламывались не так легко, но они щадились в лаврах еще менее, и воля их подвергалась испытаниям очень тягостным, все для того, чтобы дать над нею иноку торжество, ибо "воля наша, -- как говорил преп. Пимен, -- есть медная стена между человеком и Богом".
   Иоанн Дамаскин прибыл в лавру св. Саввы уже пятидесятилетним человеком, двадцать лет до того пробыв ближайшим советником халифа Дамаска и управителем этого города, прославившись своими письмами против иконоборчества, удостоившись клеветы византийского императора и чуда исцеления отрубленной руки. Старцы лавры, один за другим, отказывались быть наставниками в духовной жизни человека, уже столь прославленного Богом, пока, наконец, не взялся за это один старец, человек совсем простой. Старец этот начал с того, что строго запретил Иоанну говорить с кем бы то ни было и писать. "Не подумай, что хорошо говорить хорошее и безвременно", -- говорил ему старец. "Послушай, что внушает пророк Давид: "Я был нем и безгласен и молчал даже о добром..." Какая ему была от этого польза! А вот какая: "Воспламенилось сердце во мне..." (Пс.38:3--4). Раз наплетено было в лавре много корзин. Старец велел Иоанну отнести их в Дамаск на продажу и назначил при этом за них очень высокую цену, приказав дешевле не продавать. "Там, я слышал, корзины продаются дороже здешнего", -- прибавил он. Иоанн послушно взвалил корзины на плечи и пошел в Дамаск. Там на рынке он был всеми узнан. Сначала дивились его вольному обнищанию; когда же услышали цену, которую запросил за свои корзины Иоанн, послышались насмешки и издевательства. Долго ходил по рынку Иоанн, пока, наконец, один из бывших рабов его, притворившись, что он не узнал своего господина, не купил у него всех корзин разом, чтобы избавить его от глумления торжища.
   Еще тяжелее было искушение, наложенное запретом писать что-либо. У одного инока лавры умер любимый брат. Горько он оплакивал свою потерю, и Иоанн напрасно старался утешить его. Инок раз попросил его сложить какую-либо духовную песнь, надеясь пением ее успокоить свою тоскующую душу. Долго отказывался Иоанн, но наконец уступил. Воспламенилось сердце его, столь долго сдержанное, и он написал свои три песни, которые и до сих пор поются при погребении усопших: "Кая житейская сладость...", "Плачу и рыдаю..." и "Человецы, что всуе мятемся...". Старца не было в келии. Растроганным голосом Иоанн стал сам петь свои стихи. Как раз в это время старец возвращался в келию и был чрезвычайно поражен, услышав в ней пение. Войдя в келию и увидев, что это пел Иоанн, он сильно рассердился на него, укорял и бранил его, и наконец совсем прогнал его от себя. Напрасно Иоанн на коленях оправдывался перед старцем и со слезами просил у него прощения -- старец был неумолим. Изгнанный из келии, вспомнил Иоанн изгнание Адама из рая, стал перед келией и долго плакал, не зная, что делать. Он обратился к отцам, наиболее уважаемым, и просил заступничества. Долго отцы просили разгневанного старца простить своего ученика и едва склонили его назначить Иоанну эпитимию. Но эпитимию старец наложил такую, что сами отцы не хотели передать ее Иоанну. Старец соглашался простить Иоанна и принять его обратно в келию, если он вычистит все нечистые места лавры. С покорностью Иоанн взял все необходимое и пошел исполнять приказание, но старец, тронувшись его смирением, остановил его и, нежно целуя, со слезами воскликнул: "О сын мой, сын блаженного послушания! Какого страдальца о Христе породил я! Твое послушание окончилось, ты совершил свой подвиг...".

* * *

   О душевном состоянии иноков дает понятие книга ответов Варсануфия и Иоанна, великих подвижников Серидовой киновии. Через своего настоятеля иноки обращались к этим старцам с разными представлявшимися им вопросами и получали от них письменные ответы -- оба старца жили отшельниками и хранили обет молчания. Среди вопросов есть вопросы о мере в молитве; сколько часов следует спать, сколько бодрствовать, сколькими одеждами одеваться; как узнать, что я бодрствовал в ночи шесть часов; как каждый может узнать, сколько ему нужно есть и пить; о рассеянии мыслей; отчего нет умиления; о ночных мечтаниях; что делать: чувствую боязнь по ночам? можно ли изучать врачебные книги? живу ли я богоугодно? откуда происходит теплота и холодность сердца? кто дал диаволу начальство и власть? и т. д.
   Эти вопросы показывают, конечно, большую неуверенность в себе со стороны вопрошавших. Для них мало было указания пути, нужно было еще отсчитать по нему шаги.
   Это были средние люди в лаврах. Их было, конечно, большинство. Все они учились около одного великого подвижника и шли за ним, от подражания в поступках переходя к подражанию в приемах. Из этого и составился общий порядок жизни в монашеских общинах, устав их обиходной мудрости, по которому доказательство делом всегда предпочиталось измышлениям рассудка.
   Авва Зенон, утомясь, однажды сел отдохнуть у огорода. Помысл стал говорить ему: "Возьми один огурец и съешь, ибо что в этом важного?" Но он отвечал своему помыслу: "Воры подвергаются наказанию; так испытай себя, можешь ли перенесть наказание?" Вставши, он пять дней простоял на жару и, изнуренный жаром, сказал сам себе: "Не могу снести наказания"; потом говорит своему помыслу: "Если не можешь, то не воруй и не ешь". Конечно, это был только прием, которым из небольшого случая извлекалось памятное поучение.
   Авву Геласия смущали помыслы, побуждавшие его удалиться в пустыню. В один день он сказал своему ученику: "Сделай милость, брат, потерпи, если что я сделаю, и не говори со мною ни о чем в продолжение этой недели". Затем он взял пальмовую палку и начал ходить по монастырскому двору. Утомившись, он садился на несколько времени и потом, встав, опять начинал ходить. Когда настал вечер, он говорит своему помыслу: "Странствующий по пустыне не хлебом питается, но травою, а ты по немощи своей съешь небольшой овощ". Сделавши так, он опять говорит помыслу: "Пустынник живет не под кровлею, а под открытым небом, и ты так сделай". После сего спать он лег на дворе. Когда авва ходил таким образом по монастырю три дня, вечером вкушая немного цикория, а ночью ложась спать под открытым небом, он утомился. Тогда, укоряя помысл, возмущавший его, он обличал его так: "Если не можешь совершать дел пустынных, то сиди в своей келье, постоянно оплакивая свои грехи, и не вдавайся в обман. Око Божие везде видит дела человеческие; ничто не скрывается от Него и Оно знает делающих добро".

* * *

   У одних отшельников жар души весь уходил в раскаяние, в борьбу со страстями, с плотским человеком, которого они чувствовали и боялись в себе. Они стремились всем существом своим к блаженству спасения и измождениями поста, самозабвенною молитвою укрепляли на себе те крылья, которые должны были вознести их ко спасению. Они стремились к освобождению от страстей. "Желаешь ли избавиться от скорбей и не тяготиться ими? Ожидай больших -- и успокоишься!" Для них пещера их была, по выражению преп. Иоанна Огненного, как бы торговым местом: дай и возьмешь. Они стремились в пещеру, в одиночество, безмолвие, как в единственно надежную пристань спасения. Варсануфий изобразил их в словах: "Пока корабль в море, он бывает подвержен опасностям и приражению ветров. Когда же взойдет он в тихую и мирную пристань, не страшится более скорбей, опасностей и приражений ветров, но пребывает в безопасности. Так и любовь твоя: пока ты пребываешь с людьми, ожидай скорбей, опасностей и приражений мысленных ветров. Когда же ты достигнешь уготованное тебе пристанище безмолвия, тогда не будешь иметь страха". Их крылья уносили их с земли, но несли только их одних, только их души, очищенные высоким подвижничеством.
   Но среди "народа Божия отшельников" были, однако, и иного закала души, обильные любовью к слабому человечеству. Воспоминание о них приводит на память одно из прекраснейших изречений Евфимия о людях, думающих, что пустыня сама по себе может переделать их: "Если кто хочет творить добро на месте, где он живет, и не может, пусть он не думает, что в другом месте он будет поступать лучше!" Знание человеческого сердца в изречении этом открывается столь же глубокое, как глубока и искренна любовь к ближнему в смиренных отшельниках, оставлявших тишину своих пустынь, чтобы среди шума городов служить слабым братьям. Они шли в мир с открытым сердцем и с лицом, как будто они хотели облобызать каждого, кто шел им навстречу. Это выражение всеприемлющей любви видели на лице апостола Павла его ученики.
   Одни отшельники скромно трудились силой рук своих. Так рассказывают об одном старце, который ежедневно выходил на Иерихонскую дорогу с хлебом и водою и предлагал их усталым и голодным, которых встречал. Нищему он отдавал свой плащ; у идущих с тяжестями он брал их ношу к себе на плечи и тащил ее до Иерусалима; детей брал на руки и нес за родителями. Поистине, нет места и состояния, в которых нельзя было бы делать добро, и скромный подвиг этого отшельника может послужить примером этого.
   Но вот подвиг и дело замечательные:
   Виталий до шестидесяти лет прожил в Серидовой обители в строгом подвижничестве. Однажды он вдруг покинул обитель и переселился в торговую и богатую Александрию. Тут он узнал и записал по имени всех блудниц в городе и повел образ жизни такой. Целый день с утра до вечера он работал в городе, как поденщик, и за работу получал двенадцать монет. Из этих денег на одну монету он покупал бобов, и, по захождении солнца, съедал их, вечером же шел в дом разврата. Там он входил к одной из женщин, отдавал ей остальные деньги и говорил: "Вот тебе деньги; прошу тебя, соблюди себя эту ночь в чистоте". Затем он затворялся с нею в комнате. Она спокойно спала, а старец, став в углу, всю ночь простаивал на молитве. Утром, уходя от этой женщины, он просил ее никому не говорить, что он тут делал. Следующую ночь старец проводил у другой женщины и, таким образом, обойдя всех, снова начинал с первой. В сердцах несчастных невольно пробуждалось доброе, чистое чувство. Видя, как он целую ночь молится об их спасении, они стыдились спать, вставали рядом с ним и присоединялись к его молитве. Старец уговаривал их бросить гнусный образ жизни и обнадеживал милосердием Божиим. Многих он навсегда вывел таким образом из гнусных притонов: иные поступили в монастырь, другие вышли замуж, третьи жили трудами рук своих. Но все это оставалось в тайне; для всех же явным было посещение старцем домов разврата. Над ним стали смеяться и провожали по вечерам бранью: "Иди, окаянный, ждут тебя блудницы!" На брань и насмешки Виталий отвечал: "Разве я не такой же человек, как и все, не тою ли же плотью обложен? Неужели черноризцев Бог создал бесплотными? Поистине и черноризцы -- люди!" Когда ему говорили: "Отец, отец, что ты делаешь!? Сними лучше с себя иноческий образ, чтобы он не бесчестился твоим поведением, возьми одну из блудниц себе в жены и живи, как все честные люди!" -- Виталий с гневом отвечал: "Вот тоже! Что мне за выгода -- взять жену, заботиться о детях, о доме и проводить дни в хлопотах и трудах! Что вы судите меня? Ведь не вам за меня отвечать Богу! Думайте каждый о себе, а меня оставьте в покое. Один всем Судия -- Бог, Который воздаст каждому по делам его!" На Виталия и его поведение донесли, наконец, патриарху александрийскому Иоанну. Но патриарх не поверил обвинителям: при нем был такой случай, когда в таком же поведении был оклеветан один инок, оказавшийся евнухом от природы. Патриарх приказал обвинителям молчать.
   Случай разоблачил Виталия. Однажды, когда он стоял у дверей дома разврата и хотел войти в него, оттуда вышел какой-то молодой человек. Увидев старца, он закричал: "И ты туда же, старичишка!?" и ударил его по щеке. Старец с кротостью перенес оскорбление, но молодой человек вдруг упал на землю и стал биться в корчах. Его подняли и понесли в больницу. Дорогой несчастный все твердил имя Виталия и требовал, чтобы его отнесли к нему, ибо только он может исцелить его. В убогой лачужке у городских ворот разыскали Виталия, старец сжалился над несчастным и, помолясь над ним, исцелил его. Поведение Виталия раскрылось для всех. Старец должен был бежать от своей славы, мгновенно распространившейся по городу, и, скрывшись в удаленной пещере, одиноко провел свои последние годы. Когда он преставился, сам патриарх совершил над ним обряд похорон.

* * *

   Понятно то обаяние, которое имели такие подвижники, как Феодосий и Савва, на своих современников. В те времена, когда догматы православия только еще стали разрабатываться богословски, каждое новое мнение находило себе последователей, убежденных, что в нем-то и заключается сама истина, оно-то и есть само правоверие. Смущаемые сомнениями, не зная, к которому из двух мнений пристать, иноки прибегали иной раз прямо к суду Божию -- к жребию, чтобы решить, на чьей стороне истина. Так поступил, например, преп. Мартиан в своей Вифлеемской обители, когда явилась ересь Евтихия. Савва и Феодосий часто принуждены были всем авторитетом своим вмешиваться в борьбу, в которой еретики нередко имели поддержку императоров. Вот один из многих случаев.
   В 517 г. император приказал губернатору Палестины низложить иерусалимского патриарха Илию за то, что тот не хотел вступить в общение с Севером, патр. Антиохии, приверженцем Евтихия, осужденного Халкидонским вселенским собором. Воля императора была тотчас исполнена, Илию услали в заточение, а на его место был избран пресвитер Иоанн, обещавший признать Севера. Савва был вызван этими событиями из своей лавры. Явившись к новому патриарху, он заклинал его не вступать в общение с еретиком Севером: "Восстанут на тебя все пустынные отцы, сын мой, -- грозил он, -- и предадут тебя анафеме, если меня не послушаешься". Патриарх дал Савве слово твердо держаться Халкидонского собора. Узнав об этом, император страшно разгневался. Через короткое время от него приехал в Иерусалим дукс Анастасий, который тотчас же велел схватить патриарха и посадить его в тюрьму, где и продержал его до тех пор, пока он не дал слова сдержать свое обещание. Иоанн в ту же ночь дал знать по всем обителям, чтобы все иноки собрались в Иерусалим, "и собралось, -- говорит жизнеописатель преп. Саввы, -- до десяти тысяч иноков, так что кафедральный собор Воскресения не мог вместить их, и они по необходимости собрались все за воротами города в обширный храм первомученика архидиакона Стефана". Здесь патриарх Иоанн, Феодосий и Савва, взошедши на амвон посреди храма в присутствии Анастасия и Ипатия, племянника императора, торжественно предали анафеме Нестория, Евтихия, Диоскора, Севера и всех, кто отвергает Халкидонский собор. Иоанн и Савва сошли с амвона; Феодосий еще остался на нем и, мановением руки потребовав общего молчания, громким голосом воскликнул: "Кто не принимает четырех вселенских соборов, как четырех евангелистов, да будет анафема!" Услышав это, Анастасий дукс бежал из храма и Иерусалима в Кесарию, а Ипатий одобрил действия Саввы и Феодосия, прибавив, что он и прибыл в Иерусалим искать общения с ними. Император сам помирился с происшедшим, когда дошло до него от всего общества иноков Палестины защитительное письмо. Императоры, впрочем, не всегда удерживались от проявления своей запальчивости, и когда, в 754 г., Константин Копроним, обличаемый Дамаскином за иконоборчество, собрал собор, направленный против почитания икон, то он сам провозгласил с церковного амвона анафему Дамаскину (который был из рода Мансуров): "Бесчестному мансуру и сарацину -- анафема!"
   Около 530 г. Наплузские самаряне восстали, перебили большое число христиан и сожгли их церкви. По усмирении восстания, они послали к императору Юстиниану посольство, прося снисхождения и во всем обвиняя самих христиан. Тогда-то христиане всей Палестины просили св. Савву оправдать их перед императором. Почти столетний старец тотчас же отправился в далекий путь. Император, встречая его, упал перед ним на колени и даровал христианам Палестины все, о чем просил для них св. подвижник. Он умер вскоре по возвращении в свою лавру, и смерть его отозвалась широко по всей стране. С той поры прошло почти полторы тысячи лет и созданное им доселе оживляет отблеском высшей духовной жизни самые дикие уголки Палестины...

* * *

   Утром ущелье было так же молчаливо, как и ночью. Монастырь имеет вид крепости. Его светло-желтые стены нигде не ниже двух-трех сажен высоты. На западном углу стоит крепкая башня; другая находится вне ограды и совершенно разобщена с монастырем. Она служит приютом для женщин, приходящих сюда с другими богомольцами, ибо в самый монастырь не допускается по уставу ни одна женщина. С вершины башни, замыкающей угол ограды, сторожевой монах может окинуть взглядом всю окрестность и предупредить братию, в случае приближения бедуинов. Внизу ее находится единственный выход из монастыря -- маленькая, окованная железом дверь. По стуку в эту дверь, с верха башни спускается корзина, куда желающий войти должен положить письмо иерусалимского патриарха с пропуском. Корзина поднимается вверх, унося с собой письмо, и только после этого монахи отворят свою единственную дверь. Эти предосторожности совсем не лишние в этом глухом краю -- еще в тридцатых годах этого столетия монастырь был дважды ограблен арабами.
   Когда утром я направился к двери монастыря, около нее давно уже стоял монах, вероятно, ожидая нас. Он отворил дверь и пошел перед нами. Корзинки и письма не потребовалось -- очевидно, монах успел расспросить драгомана и увериться во мне.
   Посещение монастыря оставляет сильное впечатление, как немногие местности Палестины. Кажется, будто рассматриваешь старинный дедовский образ и на темной, закоптелой доске его различаешь тонкие и строгие черты святого. В монастыре этом много сохранилось святой старины, сохранилось во всей первоначальной простоте и неприкрашенности.
   По узенькой лестнице мы сошли на небольшой дворик. Его плиты покрывают могилы монахов, умерших в монастыре. Посреди его часовня под куполом. Прежде здесь покоились мощи св. Саввы, но они еще в средние века были увезены венецианцами.
   Рядом церковь св. Николая. Наполовину она вырублена в скале и, вероятно, построена еще в первые годы существования монастыря. Она расписана грубою живописью с угловатыми фигурами и яркими красками, теперь сильно закоптелыми. Но под этими сводами, высеченными рукой монаха-подвижника из дикого камня, и не хотелось бы видеть изысканно красивую живопись мирян. В стене за решеткой -- груды черепов. Это останки монахов, погибших в разные времена жертвами мусульман-победителей. Здесь несколько сотен черепов.
   Главная церковь монастыря -- во имя св. Саввы. Она красива внутри и расписана хорошей живописью. Иконостас ее -- приношение России, так же, как и два колокола вверху, ясный звон которых, проносясь над окрестными ущельями, будит тишину берегов Мертвого моря. Впрочем, осталась еще в сохранности и железная доска, которая еще недавно служила вместо колокола. Монах ударил в нее молотком -- звенящий стон пролетел над ущельем...
   Все эти часовни, и церкви, и кельи монахов, вырубленные в скале, стеснены оградой на очень небольшом пространстве, одна выше другой, смотря по требованию местности. Соединяются все части монастыря между собою целым множеством лесенок и переходов. По ступеням, иссеченным в теле скалы, мы поднялись в пещеру, где жил и молился св. Савва. Длинный проход, ведущий в нее, почернел от дыма, ладана и свечей. Сама пещера мала и тесна, свидетельствуя, что человеку и при жизни требуется места немногим больше, чем дается гробом. По преданию, пещера эта служила сначала логовищем льву. Св. Савва выгнал льва и дал ему убежище рядом с собою. Тут же находится и пещера св. Иоанна Дамаскина, в которой жил и писал этот великий учитель церкви. Это просто дыра, в которой человек едва может поместиться. От самого св. Саввы воспоминанием осталась пальма, посаженная им. Ее древний ствол теперь поддерживается цепями и подпорами. Ее плоды мелки и лишены косточек. На дне ущелья виден ключ св. Саввы, теперь уже иссохший.

* * *

   Несколько слов из истории монастыря. При халифах монастырь не раз подвергался грабежу, а иноки его истреблению, особенно после смерти Гаруна-аль-Рашида, покровительствовавшего христианам. Крестоносцы нашли в монастыре лишь несколько монахов, живших по уставу св. Василия. К концу владычества франков, в Палестине, настоятелем монастыря был Иоанн Стилит; тогда тут было около сорока монахов. Опустошенный еще раз при Саладине и потом при Селиме II, монастырь опять возник из развалин. В 1664 -- 68 гг. стены его были исправлены патриархом Нектарием, что, однако, не помешало арабам ограбить его в 1832 и 1834 гг. В 1840 г. Россия дала средства для его обновления и расширения. С той поры было прибавлено внутри только несколько незначительных пристроек.

* * *

   Не хочется рассказывать конец своего посещения монастыря. По лестничкам я сошел на террасу и стал смотреть на суровое, но прекрасное ущелье, открывавшееся передо мною. Утреннее солнце сверкало ослепительно, но воздух был еще свеж и хрустально чист. Вдруг с вышины раздался звонкий свист и возле меня на барьер террасы опустилась пара дроздов св. Саввы19. Сопровождавший меня монах тихонько стал подсвистывать и эти нарядные милые птички, все черные с оранжевыми кончиками крыльев, быстро заскакали к нему, вопросительно поглядывая на его руки.
   Не получив на этот раз ничего, они также быстро исчезли, упав куда-то в глубину ущелья, точно важные дела давали им никак не более двух секунд времени для визита к людям.
   Перед этой природой, прекрасной и чистой, огражденной от мира, невольно прощалось тому, что успел уже увидеть за нынешними обитателями монастыря. "Что же, -- думалось мне, -- то, великое -- в прошлом, нынешние же живут как могут". Я вспоминал, что мне говорили в Иерусалиме о недавно умершем настоятеле лавры Иоасафе, об этом святом и чистом человеке. "Есть же и теперь такие!"
   Но этих утешений лавриоты мне не оставили, в чем вероятно виноват был я сам, явившись перед лаврой не простым нуждающимся в защите и приюте поклонником,, а со своей палаткой и драгоманом, которые были нужны мне для поездки далее через Газу в Яффу. Перед выходной дверью, на дворе лавры я увидел обычную картину: три монаха сидели в ряд около дверей и перед ними лежали образки, четки и трости, т. е. то дешевое, что так дорого продается в Палестине ее нынешними попечителями. Я выбрал резной из пальмы крест. "Что стоит?" спросил я у седого красивого монаха. "Лира турка (11 руб.)!" Засмеялись все, даже араб-заптий, которого за это я тотчас же послал к лошадям, хотя, кажется, напрасно, ибо монах стал чем-то оправдываться...
   Выбираясь на дорогу в Хеврон, драгоман ехал со мною рядом и на своем удивительном французском языке объяснял мне, что эти монахи prisonniers, что греческое правительство ссылает опасных преступников в этот монастырь и там они доживают свою жизнь.
   

Хеврон

   В ПАЛЕСТИНЕ, сплошь покрытой горами и холмами, Хеврон считается местностью гористой. Собственно гор в его окрестности нисколько не больше, чем около Иерусалима или Наплуза, и сами по себе они не круче и не выше, но вся местность эта более поднята над уровнем моря, и потому климат в нем свежее, прохладнее и ровнее, чем в Иерусалиме. В сырой осенний день Хеврон бывает мокр и без дождя: туча просто наползает на самый город, наполняет его мелким, душным туманом и, напоив сыростью воздух, стены домов и платье обитателей, перебирается дальше.
   Горы здесь -- как и всюду в Палестине -- округлые, точно шапки, бугры; только это уже не желтый песчаник, поросший мелкой травой, а настоящий горный камень, с большим достоинством проглядывающий сквозь наслоения темно-багровой почвы и живую зелень ползучего кустарника. Почва здесь совсем необыкновенная -- темно-кровяного цвета. Вероятно, это выветрившаяся лава, из которой, по-видимому, состоят и самые горы. Цвет почвы поражает всякого своей странностью -- как будто яркий кармин смешан в ней с черной сажей. Взяв в горсть этой необыкновенной земли, вам покажется даже, что красный и черный порошок в ней плохо смешаны и можно, пожалуй, прямо отобрать из нее красные крупинки. На деле это, конечно, не удастся.
   Весь чернозем Палестины -- а им покрыта вся эта страна к северу и юго-западу от Иерусалима -- такого багрового, пламенного оттенка; однако, место создания первого человека из красной земли преданием указывается все-таки именно в долине Дамаскинской, близь самого Хеврона, а не в другой местности Палестины. Желающим покажут даже и пещеру, где жили Адам и Ева, следы их ложа и ручей, из которого они утоляли жажду, а также и место, где Каин убил Авеля.
   Почва эта очень плодородна и особенно хороша для плодов и винограда. Чтобы устроить себе на горных скатах кусочек плоской пашни, араб выкладывает поперег покатости каменную стенку аршина полтора вышиною и отгороженное пространство наполняет землею до самого верха стены; на склоне образуется неширокий поясок плоской пашни, которая и идет в обработку. Без такой уловки ничего нельзя было бы вырастить на этих скользких скатах, с которых дождь в конце концов смыл бы всякую почву.
   Еще недавно дорога в Хеврон была просто горною тропою, теперь же от самого Иерусалима к нему идет шоссе, которое было бы даже хорошо, если бы строилось не турецким способом -- на двухнедельный век. По всегдашнему здешнему обычаю, постройка дороги возлагается на местных жителей. Каждому селянину назначается участок дороги, который он должен построить. Работают больше женщины. Я сам видел, как на одном таком участке женщины усердно били щебень и укладывали им дорогу, тогда как мужья их сидели возле кружком на корточках и судачили, ощеряя белые зубы на проезжего франка. Вследствие такой постройки, шоссе, открытое всего полгода назад, было уже проезжено глубокими колеями и после зимних дождей, конечно, уж никуда не будет годно.
   Пока путник еще не отъехал далеко за Вифлеем к Хеврону, влево от дороги из цепи окружных гор часто выдвигается перед ним странная вершина, точно искусственно вытянутая вверх и гладко срезанная по верху. Называется она гора Франков -- Джебель-Фуреидис. Это потухший кратер, обрезанный и засыпанный рукою человека. В этом уголке Востока с изумлением встречаешь удивительные порывы человеческой воли и еще более удивительное их осуществление.
   Скрываясь от преследования Антигона, Ирод Великий, как рассказывает Иосиф Флавий, "не был в безопасности даже со стороны иудеев; напротив того, они сами напали на него. Когда он со своими людьми был как-то в шестидесяти стадиях от Иерусалима, они атаковали его войска на пути. Ирод их отбил и рассеял, как будто он и не был в крайнем изнеможении, точно все ему улыбалось, и он имел в изобилии все нужное для боя. Позднее, сделавшись царем, он построил на месте поражения иудеев великолепный дворец и вокруг него город, который назвал Herodia". Это теперешний Джебель-Фуреидис.
   Об этой же горе Иосиф говорит в другом месте:
   "Она имеет вид соска. Ее окружают круглые башни. Подъем к ней очень крутой. Чтобы облегчить его, построена лестница в двести ступеней, гладко отполированных. В середине находится царское жилище, в одно и то же время безопасное от взоров и изящное. У подошвы холма находятся здания замечательной постройки; воды -- изобилие в этой местности, лишенной источников: она с огромными издержками проведена издалека. Вся долина занята постройками, так что имеет вид значительного города, и холм стоить над нею, как акрополь".
   Развалины показывают, что слова эти не преувеличение. Каприз Ирода действительно населил целым городом уединенную вершину, поднятую к небу над всею страной. Сюда, сопровождаемое пышной процессией, было перенесено бездыханное тело царя от берегов Мертвого моря, где в водах горячего источника Каллирои искал спасения от разложения заживо этот убийца своей жены и трех сыновей. Археологи видят развалины его мавзолея в остатках здания, найденных посреди одного искусственного пруда в Геродиуме.
   Гора Франков точно нарочно создана для сторожевого поста над всею южною Палестиною. Крестоносцы, от которых она получила свое нынешнее прозвище, занимали ее гарнизоном и, по преданию поэтическому, но неверному, держались на ней тридцать лет после того, как вся остальная Палестина была во власти мусульман.
   Невдалеке за Вифлеемом, близь деревни Уртас, находились знаменитые сады Соломоновы -- Этам. Иосиф Флавий рассказывает:
   "Обыкновенно с восходом солнца Соломон в белом плаще всходил на колесницу и, сопровождаемый своими телохранителями в полном вооружении, с луками за плечами, выезжал из Иерусалима. В двух шенах20 от города была местность, называвшаяся Этам. Благодаря своим садам и изобилию ключей местность эта была исполнена прелести и плодородия. Туда-то Соломон приказывал везти себя". Место это и теперь цветет лимонными и фиговыми садами и пленяет взор живой зеленью их. Оно со всех сторон ограждено горами, что, вероятно, и дало Соломону повод, восхищаясь цветущей красотою своей возлюбленной, сравнить ее с этим "замкнутым садом".
   "Запертый сад -- сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник", говорится в "Песни Песней". По-латыни "запертый сад" переводится -- "hortus conclusus", и Герен, один из серьезнейших исследователей Палестины, очень правдоподобно сближает слово "hortus" с нынешним названием этой местности "Уртас". Крестоносцы, следуя "Песне Песней", назвали ее "hortus conclusus", на что есть прямое свидетельство Кваресмия, и очень возможно, что это название было перенято и сохранено до сих пор арабами с небольшим искажением.
   В получасе езды от Уад-Уртас, около дороги стоит полуразрушенный караван-сарай и от него вниз по дну ложбины спускаются три огромные пруда, один ниже другого; ближайший к дороге -- наименьший.
   Соломон имел право назвать свои дела большими, когда в "Экклезиасте" говорил:
   "Я предпринял большие дела: построил себе домы, насадил себе виноградники. Устроил себе сады и рощи и посадил в них всякие плодовитые дерева. Сделал себе водоемы для орошения из них рощей, произращающих деревья". Эти водоемы и находятся теперь перед нашими глазами.
   Все три эти пруда почти целиком высечены в скале и только частию подстроены каменной кладкой на цементе. Промежутки между ними не больше 20--30 саж., но тем не менее дальний край последнего из них виден с дороги на расстоянии полуверсты. Их размеры: первый -- 58 саж. в длину, 35 саж. в ширину и 4 саж. в глубину; второй -- 65 саж. длиною, шириною 35 саж. и глубиною 6 саж.; третий самый большой -- длиною 88 саж., шириною 32 саж. и глубиною 7 1/2 саж. Расположенные рядом пруды эти составили бы водоем глубиною в 6 саж., шириною в 35 саж. и длиною 211 саж., -- т. е. около полуверсты, -- выдолбленный в скале!! По внутренним стенам этих бассейнов идут ко дну их лестницы. Все пруды соединены друг с другом, причем два верхние служат как бы фильтрами для третьего, откуда вода прежде шла прямо в Иерусалим для потребностей храма. Теперь она доходит только до Вифлеема, жители которого пользуются ею для своих садов.
   Направо от дороги находится, вероятно, тот "запечатанный источник", с которым Соломон сравнивает свою возлюбленную.
   Действительно, во всей Палестине нельзя найти источника, который с таким правом можно было бы назвать запечатанным, как именно этот. Небольшая дверь отрывается в узкую лестницу, двадцать шесть ступеней которой ведут в две подземные комнаты. Проводник освещает путь свечою. Комнаты эти выдолблены в скале, пусты и чисты -- ни соринки. В полу второй из них из отверстия выбивается светлая и чистая, как слеза, струя воды, наполняя небольшой водоем. Сюда же из боковых ниш стекаются по выдолбленным желобам еще две кристальных струи и, соединившись в один прозрачный поток, с певучим журчаньем бегут через первую комнату, исчезая в проходе, прорубленном в ее стене, по направлению к трем прудам. Этот подземный тайник, уединенная темница, в которой, как чья-то чистая душа, заключены живые струи горного ключа, действительно предмет, очень подходящий для красивого поэтического сравнения. Источник этот, может быть, и действительно был запечатан царскою печатью в виду важности его назначения -- доставлять воду для храма.

* * *

   Хеврон небольшой городок, расположенный в котловине между четырьмя горами. Со стороны он красив -- красивы восьмиугольные минареты, подымающиеся по углам его главной мечети; вблизи же он тесен и грязен, совсем по-восточному.
   Место для разбивки палаток в Хевроне находится перед городом на кладбище, -- палаток здесь нельзя ставить где хочешь, как бы ни было поэтично выбранное путешественником место, но около каждого селения назначается особая площадка для них. Поздно вечером я услышал из палатки какие-то звонкие вопли, раздававшиеся из города. Я вышел. Ясно слышался быстрый бой арабского тамбурина и слабое названивание бубнов: в городе праздновалась свадьба. Вдруг опять раздался оттуда звонкий крик, очевидно женщины, -- не то выкликанье, не то припев.
   -- Женщины здесь всегда кричат так или в сильной радости, или в знак горести, сказал драгоман.
   На утро множество мальчишек вертелось кругом палатки. Все они с увлечением предавались совсем незамысловатой игре. Довольно толстая палочка круто заостряется с одного конца и бросается на землю. Мальчик бьет другой палочкой по ее острому концу; она подпрыгивает в воздух, и хитрость заключается в том, чтобы успеть ударить ее в этот момент и отбросить в сторону. Другой мальчишка бегает за улетевшей палочкой и приносит ее назад. После промаха очередь бить по палочке переходит к другому. Некоторые ползали в пыли по дороге, увлекаясь игрой более азартной. Один бросал стеклянный шарик на землю. Другой с согнутого пальца сощелкивал свой шарик, стараясь попасть в первый. В случае удачи, шарик переходил в его собственность, а нет -- очередь передавалась другим. Целыми часами мальчуги предавались этим играм, ползая и бегая по скату горы.
   Заключая в себе могилы трех патриархов, одинаково чтимых магометанами и евреями, Хеврон естественно должен быть населен фанатиками. И действительно, только в Мекке святыня города окружена почтением, столь же нетерпимым к каждому взгляду иноверца, как в Хевроне: после крымской войны 1854 г. европейцам был открыть доступ в мечеть Омара, конечно, за бакшиш, в мечеть же Хеврона, скрывающую гробницы патриархов, до сих пор не допускается ни один европеец. Только в 1862 г. был пропущен в нее принц Уэльский, двумя годами позднее Д. Фергюссон и вскоре после маркиз Бет, в 1889 г. сыновья принца Уэльского, а в 1889 г. в. к. Александр Михайлович. Обыкновенному же туристу показывается буквально только порог мечети.
   Следуя общему предрассудку, и я отправился посмотреть эту мечеть. Я видел немного, но не меньше других. Я видел красивую входную дверь мечети, проход к ней, выложенный по стенам полосами темно-красного мрамора и серого камня, обычное средство арабских архитекторов красиво распестрить здание, -- все это перед лицом грязного перекрестка -- и ничего больше. Я поднялся по широкой лестнице и сделал несколько шагов по длинному проходу, между двумя высокими, глухими стенами, -- проход этот окружает все здание, исполняя роль футляра. Далее у высокой железной решетки меня остановили -- я был не магометанин. Кроме туристов августейших, мои предшественники видели не больше, и, окинув взглядом пол, стены и даже небо вверху, я собрался уже уходить, но молодой араб, взявшийся быть моим проводником, не захотел, чтобы я ушел разочарованным. Он схватил меня за руку и потащил в переулок по грязному косогору.
   -- Что такое?
   Там с кучи навоза араб показал мне частицу мечетного двора и два белых куполка на нем.
   -- Якуб!-- сказал араб, показывая на эти купола.
   Это были гробницы Иакова и Лии, -- гробницы Авраама и Исаака находятся внутри мечети.
   Вот все, что христианин может увидеть из того, что составляет главную святыню Хеврона.
   Наружу мечеть выходит только голыми серыми стенами ограды; сложены они из камней, очень похожих на те, из которых сложена древняя Иерусалимская стена, приписываемая Соломону.
   Они так же громадны -- в нижнем ряду кладки есть камень в 8 арш. длины и 1 арш. 10 верш. высоты -- и так же обтесаны по ребрам, как и те, только широкая дорожка обтески насечена не рубцами, а точками, и употреблялось для этого, очевидно, не долото, а резец, острый, как гвоздь.
   Постройку этих стен -- так называемого хевронского Харама -- приписывают Соломону, что очень вероятно, археологи же видят в них сооружение Ирода Великого на том основании, что в Библии нигде не говорится, чтобы Соломон выстроил в Хевроне что-нибудь подобное. Но ведь в источниках ничего такого не говорится и об Ироде, -- почему же отдавать преимущество ему?
   О Хараме можно сказать то же, что и о многих других памятниках Палестины: что поверх земли, то описано подробно, хотя для того и пришлось преодолеть много затруднений, но главный интерес заключается в том, что под землею, а этого с тех пор, как Хеврон принадлежит мусульманам, т. е. в последние 700 лет, никто не видел.
   Харам покрывает собою пещеру Макфела, купленную Авраамом у хананеев для погребения Сарры; в ней же был погребен и сам Авраам, а после него и Исаак с Ревеккой, и Иаков с Лией; в Хараме есть гробница и Иосифа, хотя по Библии Иосиф был набальзамирован и похоронен в Египте. Подлинность пещеры не подлежит сомнению, ибо у всех народов, сменявших в Палестине друг друга, место погребения патриархов было в большом почете и не терялось поэтому из вида никогда.
   Стены Харама образуют собою как бы четырехугольный ящик, одну половину которого крестоносцы застроили церковью, а другая осталась открытой в качестве двора при церкви. Кондер, посетивший Харам вместе с английскими принцами в 1882 г., говорит, что стиль церкви -- готика крестоносцев с пучками тонких колонн, поддерживающих ребристые своды. Церковь теперь, конечно, преображена в мечеть. Почетное место дано гробницам Исаака и Ревекки: они поставлены внутри самой мечети -- гробница Исаака направо; гробницы Авраама и Сарры стоят у входных дверей в особом приделе, а Иакова и Лии в отдельных пристройках на дворе. Гробницы Исаака и Ревекки обложены цветным мрамором, красным и желтоватым. К Западной стене Харама сделана пристройка, в которой находится саркофаг Иосифа. Останки этого патриарха были будто бы перенесены из Сихема, нынешнего Наплуса, евреями, не желавшими оставить их самаритянам. Гробницы патриархов покрыты богатыми покрывалами зеленого шелка, великолепно расшитыми золотом, покровы на гробницах их жен малинового шелка, но также расшиты. Турецкие султаны присылают сюда эти покровы, которые время от времени переменяются. Ход в самую пещеру хотя и известен, но уже издавна заложен плитами пола мечети, которые по понятиям магометан нельзя поднять, не нарушая святости места. В полу, однако, есть круглое отверстие в небольшую комнату под полом, в стене которой виден проход, ведущий куда-то далее. Свои просьбы к патриархам магометане пишут на кусочках бумаги и бросают через отверстие в эту комнату, пол которой покрыт толстым слоем этих прошений.
   При крестоносцах пещера Макфела была открыта и от этого времени сохранились о ней указания, хотя очень скудные.
   Вениамин, еврей из Туделы, посетивший Хеврон во времена крестоносцев, рассказывает о нем следующее:
   "Город находится в долине на поле Макфела. Там возвышается большой храм, посвященный св. Аврааму, и во времена измаильтян бывший еврейской синагогой. Христиане сфабриковали там шесть гробниц, одну для Авраама, одну для Сарры и остальные для Исаака, Ревекки, Иакова и Лии. Путешественников и кто проезжает через этот город уверяют, что это-то и есть настоящие гробницы патриархов, и заставляют платить деньги. Но если какой-нибудь еврей даст денег стражнику при пещере, то ему откроют железную дверь, сделанную еще во времена наших патриархов (да будет им привет!) и в сопровождении человека с зажженным факелом в руке он спускается в первую комнату, где ничто не поразит его взоров. Он спускается во вторую комнату, столь же пустую. Наконец, он проникает в третью, и шесть гробниц представляются его глазам: это гробницы Авраама, Сарры, Исаака, Иакова, Ревекки и Лии. Они расположены одна против другой и на каждой вырезана в камне надпись. На гробнице Авраама читается: "Эта гробница нашего отца Авраама". Лампа, подвешенная над гробницами, теплится здесь день и ночь. Тут же находятся большие бочки, полные костей. Эти кости -- останки израильских мужей, так как в древности израильтяне не имели обыкновения переносить своих умерших в это место, и каждая семья складывала здесь кости своих отцов, кости, которые остались там и до сих пор".
   Рабби Петахия из Ратисбона, бывший в Палестине в 1176 г., рассказывает, что его тоже пробовали уверить, что гробницы, поставленные снаружи, и есть настоящие гробницы патриархов, но за два червонца его допустили во внутрь пещеры. В полу посреди второй комнаты, "которая была очень поместительна и велика", он увидел отверстие, пробитое в скале. Оно было закрыто железной решеткой, прутья которой были так толсты и тяжеловесны, что ни один смертный не сумел бы сделать подобных им без помощи неба. Сильный вихрь со свистом выходил из отверстия между прутьями решетки, и с факелами не было возможности приблизиться к ней. Рабби Петахия, уверовав, что там действительно покоится прах патриархов, начал читать молитву, но когда он хотел распростереться на решетке, закрывавшей вход в третью пещеру, порывистый ветер, свистевший через решетку, оттолкнул его и отбросил назад.
   На окраине города лежат рядом два древних пруда. Около большего из них были повешены по приказанию Давида убийцы Иевосфея, сына Саулова, которые принесли Давиду голову предательски зарезанного ими его врага, ожидая за это награды.

* * *

   Хеврон -- теперь богатый и цветущий город. В нем около двенадцати тысяч жителей; из них 1,000 евреев, половина которых выходцы из Испании, статные и крепкие люди, с тонкими и иногда чрезвычайно красивыми чертами лица, другая же половина -- немецкие и польские жиды, с их обычной внешностью вырождающейся расы. Христиан в городе считается только одно семейство протестантов. Главные занятия хевронян -- выделка мехов для перевозки жидкостей и мелкие поделки из стекла; орудия, употребляемые при этом, конечно, самые первобытные.
   Во времена оны Хеврон был духовным центром Израиля. Народ, живший в его горах, был народ крепкий, сильный и суровый, в жилах которого текла лучшая кровь племени. Живя в довольстве, он рос у могил патриархов, проникаясь племенной гордостью и религиозным фанатизмом. Это была коренная Иудея и, увидев Хеврон и хевронян, понимаешь, почему говорили: "Из Галилеи может ли быть что доброе?"
   Стоя на границе Иудеи, Хеврон был постоянно настороже. За ним к западу начинались степи Филистии, на которых шла никогда не утихавшая борьба между евреями и филистимлянами.
   Во времена судей израильских, несмотря на подвиги Сампсона, почти вся жизнь которого прошла на этих полях между Хевроном и Газой, филистимляне брали верх. При Соломоне же их города вошли в черту израильского царства, на потом вскоре опять освободились.

* * *

   Как легко обидеть честного человека! В караване моем, провожаемом конным заптием, было две лошади, мулица и осел. Конюхом при них был приземистый и губастый турок Саиди, простак по виду. В Хевроне он целое утро ругал заптия, подозревая его и весь Хеврон в краже лошадиного корма, соломенной сечки с ячменем. При самом отъезде из города, на Саиди вдруг напал какой-то хевронянин и начал жестоко разносить его; Саиди тоже стал на него кричать, но тут драгоман, прислушавшись, вмешался в их руготню, и, смотрю, Саиди, несколько смущенный, достает полотняный мешочек-кошелек и начинает рыться в нем... Оказалось, что эта жертва воров, забрав в Хевроне корма для обеих лошадей и мулицы с ослом и воды для всех них на дорогу, хотел уехать, не заплативши!

* * *

   Чтобы увидеть знаменитый дуб Авраамов, под которым патриарх этот принимал Бога во образе трех странников, нужно было немного вернуться к Вифлеему, на полчаса езды от Хеврона. Этот дуб стоит на русской земле. Она куплена арх. Антонином, который рядом построил и странноприимный приют. Огромное дерево это не так высоко, как широко. У основания ствол имеет около четырех саженей в окружности. Отсюда выходят три громадных сука, несущих на себе шапки мелкой и темной зелени. В полдень тень дерева покрывает площадь в тридцать два шага длины и в тридцать шагов ширины. Его листья совсем не похожи на листья европейского дуба.
   Они мелки, узки и остроконечны. Окраины их зубчаты, причем зубчики эти оканчиваются колючками. Цвет их темно-зеленый, очень яркий, тем не менее они тверды и сухи, как картон. Из боязни притязаний со стороны католиков и мусульман, арх. Антонин, купив этот дуб, велел окружить его стенкой и внутреннее пространство ее набить землей, чтобы окружить дерево непререкаемой своей земельной собственностью. С этого времени дуб, тысячелетия стоявший невредимо, стал засыхать. Летом 1889 года, четвертый сук его вдруг обломился и его на десяти верблюдах отвезли в Иерусалим, к арх. Антонину. Способ, которым арх. Антонин думал закрепить за собою обладание священным деревом, употребляется садоводами для образования карликовых пород плодовых деревьев; достаточно на четверть аршина засыпать землею корень молодого дерева, чтобы остановить в нем движение соков. Они уже не в состоянии подняться на нормальную высоту, и рост дерева искусственно понижается, что облегчает уход за деревом и собирание фруктов. Таким же образом и земляное кольцо у корня душит Мамврийский дуб и заставляет голодать его огромное тело. Для его древнего возраста, это испытание слишком велико, но могучие корни его сохраняют еще полную жизненность, и множество отростков пробивается от них из земли; некоторые выросли уже в большие деревья.
   Католики отрицают тождество этого дуба с подлинным дубом, под которым стояла палатка Авраама. Герен приводит свидетельство св. Иеронима, который рассказывает, что дуб этот "еще" стоял "во времена его детства", а в его жизнеописании св. Паулы говорится, что она посетила Хеврон и видела усыпальницу Исаака и следы дуба Авраама". Это было в конце IV века по Р. Хр. Впрочем самое место дуба св. Иеронимом указывается не около Хеврона, а в Раме. Говоря о дубе, оставшемся от дубровы Мамбре, монах Бурхард в "Описании Святой Земли" замечает: "Настоящий дуб исчез давно, но от него пошли отростки". Сир Мандевиль в XIV ст. видел этот дуб засохшим, и ему говорили, что было время, когда он стоял весь в зелени. Герен, впрочем, и самое место Мамврийской дубравы переносит более к северу от Хеврона, чем расположен приют архимандрита Антонина с его дубом. Он указывает его в долине, называемой Кирбет-Харам-Рамет-Эль-Халиль, т. е. "развалины священной ограды вершины Божия друга"; Эль-Халиль -- друг Божий -- это у арабов обычное название Авраама. В развалинах, находимых там, Герен видит развалины базилики, построенной Константином Великим на месте языческого жертвенника, стоявшего у священного дуба, колодезь же, существующий там и поныне, носит среди арабов название Бир-Эль-Халиль, т. е. "источник Божия друга" (Авраама).

* * *

   Ложбинкой горного ручья, полного каменьев, мы спустились с хевронской возвышенности в широкую и чрезвычайно красивую долину Эль-Уф и только к ночи добрались по ней до Бейт-Джибрина, полустепной деревушки. Никогда я не был более в Палестине, чем в этот вечер.
   Солнце, краснея, заходило, освещая вдоль громадную долину. За нами на востоке спускались уже сумерки, но перед нами небо было ясно, чисто и прозрачно и высоко поднимался его легкий свод. Среди олив, которыми поросли склоны гор, медленно шли домой стада быков и коров, возле которых суетливо толкались и прыгали овцы и козы. Их мычанье и блеяние звонко раздавалось в тихом воздухе, уже начавшем сыреть. Стада шли к деревне, и у входа в нее уже виднелись фигуры арабок, вышедших на встречу. Кругом ничто не напоминало о чужой жизни, о другой стране. Безмятежным вечером кончался для этого уголка земли день его забот, и завтра обещало то же спокойствие и тишину.
   В этой местности проезжие бывают не часто, и сам старшина деревни вышел, чтобы назначить нам место для палатки. Драгоман особенно тщательно устраивал наш ночлег, собирая все вещи в одну кучу и заняв ими половину палатки.
   "C'est mauvais ici, tout ca c'est voleurs" [Здесь плохо, это все воры], -- говорил он, бесцеремонно тыкая пальцем в самые физиономии беит-джибринцев, которые уже уселись на корточках полукругом неподалеку от нас -- вечернее заседание местного клуба было открыто. Арабы добродушно оскаливали зубы, но за намерения их я все-таки не поручился бы. Об этих местах у Кондера осталось неприятное воспоминание: "Ночью к нам в палатку забрался вор, отрезал седельные вьюки с провизией, и унес их с собою. От самого изголовья моей постели он стащил книгу Бульвера "Отверженный", но бросил ее в сотне ярдов от палатки. Видимо, он ползал на животе, потому что захватил лишь то, что было близко к полу, оставил мои часы, лежавшие на столе, оставил и сапоги (что для меня было гораздо важнее), но унес жестяной рукомойник. Из палатки им (или ими) были похищены тарелки, хлеб, цыплята и овес и все это проделано в десять минут времени".
   По виду Беит-Джибрин -- просто группа земляных хижин. Возле него, на холмах, видны остатки древних укреплений, с искусно обделанным колодцем, но занимательность его окрестностей для археолога не в этом. Вся окружная страна покрыта пещерами, очевидно, искусственно выдолбленными, но нигде они не достигают такой громадности и вместе красоты, как в Беит-Джибрине. Они приписываются первобытному народу "хорим", жившему в них. Слово "хорим" производное от еврейского корня, означающего "пещера", и "хорим" значит "пещерные люди, троглодиты". Св. Иероним дает впрочем другое значение этому слову. Он говорит: "Все три имени: Исав, Эдом и Сеир относятся к одному и тому же человеку. Он владел страною, известной теперь под названием Габалены и находящейся на границах Элейтерополя, где жили хорреи, т. е. свободные люди, имя которых дано было впоследствии и самому городу21. Далее он прибавляет: "Во всей земле идумеян, от Элейтерополя до Петры и Элы (таковы владения Исава), люди живут в пещерах". Герен считает возможным, что пещеры эти просто старые каменоломни. Как он думает, их начинали с целью добыть камень для построек, а потом обращали и в жилища или склады запасов. Таким образом, по Герену выходит, что первобытные обитатели этой страны сначала жили в постройках, воздвигнутых из камня, а потом перешли в пещеры. Это, конечно, совсем невероятно, слишком противореча естественному ходу вещей.
   Около Бейт-Джибрина есть несколько скоплений пещер. Пещеры, называемые Арак-эль-Муйе, лучше сохранились и обширнее других. Средняя часть их обвалилась и образовала род широкого двора, от которого пещеры идут в две стороны. Они имеют вид громадных, врытых в гору колоколов, в вершине которых прорезаны отверстия для света и воздуха. Высота их достигает до 3--4 сажен при ширине около двух саженей. В стенах идут рядами небольшие углубления, в которых, как предполагает Герен, ставились лампочки для освещения, а по мнению Кондера -- урны с пеплом умерших, вероятнее же всего в разное время эти углубления служили и той, и другой цели. Кое-где видны надписи первых времен мусульманства; в одном месте ясно вырезан крест. Эти круглые залы, мастерски отделанные, идут одна за другой длинным рядом, -- их более сорока в этом месте.
   В версте от селения находятся еще и другие пещеры, по моему, не менее интересные. В боку горы открывается род круглого провала, сажени две в поперечнике, с отвесными стенами, -- может быть, обрушившаяся пещера. Цепляясь за выступы мелового известняка и скользя по ним, весь покрытый мелом, я спустился на дно этой ямы, которое находилось на глубине полутора сажень.
   Низкий проход вел из этой ямы вглубь бугра и сразу круто поднимался вверх. Освещая путь свечами, мы вошли в него. Почва состояла из куч щебня и слежавшейся известковой пыли. Мы вышли к круглой шахте. По стене ее была вырублена в меле лестница с парапетом. Темнота была полная, однако духоты не чувствовалось, -- очевидно, воздух провеивался через какие-то невидимые, может быть, засорившиеся отдушины. Со дна шахты начинался ряд полузасыпанных пещер. Потолок в коридоре, которым мы пробирались, вдруг повысился и принял форму купола: это была первая комната. О высоте ее нельзя было составить себе никакого понятия: мусор и щебень заваливали пещеру почти до самого верха, так что только под потолком оставался низкий проход; гора, внутри которой мы находились, состояла из серого мела, однако очень твердого. На стенках всюду ясно были видны следы острых кирок. В одном месте в стене я увидел широкое отверстие. За ним находилась выдолбленная в стене пещерка, в которой двум-трем человекам можно было поместиться согнувшись. Я прошел несколько пещер, не дойдя до их конца. Продушин наружу не было нигде, но и особенной затхлости воздуха я не замечал. Очевидно, эти пещеры никогда не были каменоломнями. Потребовалось бы слишком много труда, чтобы вытащить из них через шахту на поверхность земли мало-мальски тяжелый камень.
   

Филистия

   ПОСЛЕ Беит-Джибрина до самой Газы идет превосходнейшая дорога -- долина пологая и твердая. Кругом -- взрытые поля с остатками жатвы. Край, очевидно, очень плодоносный, недаром филистимляне, занимавшие когда-то эти поля, были таким могущественным народом, быстро возобновлявшим свои силы и средства. Верст на пятьдесят идет эта равнина, до самого моря. Ее особенная прелесть в том, что она совершенно открыта солнцу, которое освещает ее весь день вдоль. Верст через пять-шесть расположены по ней деревни, близ которых почти всегда находятся развалины древних городов, в три, в четыре раза превосходящих размерами нынешние поселки около них. Эти степные деревушки исчезают в зелени кактусов. Кое-где видны тонкие стволы и зубчатые вершины пальм, -- от самой Яффы я их не видел нигде в Палестине. Нужно сказать, что зелень в Палестине поразительно приспособлена к тому, чтобы украшать страну, по полугодиям не ведающую, что такое дождь. Зелень эта суха, тверда как кожа и ломка как картон, но она всегда неизменно зелена и как будто не принимает пыли. Дубы, которых не мало в Палестине, обсыпаны крохотными листочками, в которых нет ни пол-капли соку, но они превосходного темно-зеленого цвета. Очень обыкновенен здесь низкий кустарник лидда, из него арабы приготовляют примочку для глаз. Он тоже темно-зеленый. Верхние молодые побеги его нежно-зеленого цвета, но посмотрели бы вы, какие это сухари, несмотря на всю видимую сочность и свежесть их. Кактусы, -- что может быть зловещее их вблизи? -- и ничего нет красивее на фоне серо-желтой степи, как далекая роща кактусов с их крупными очертаниями суставов. Как будто для фокуса, природа Палестины вдруг среди нескончаемых песков рассыпает по земле перед вами корзину ярких роз: среди скудной листвы, плотно приросшей к почве, сидят семейкой цветы, по виду совершенные розы. Положим, лепестки их грубы и толсты, запаха никакого и сама роза имеет вид точно вырезанной из репы, но цвет ее яркий и красиво пестрит перед глазами.
   Встреч было мало. Несколько верблюдов с провожатыми, несколько конных бедуинов, несколько пеших оборванцев за весь день. Чего не было -- это выпрашивания бакшиша, что так надоедает на севере Палестины; но за что в обмен пришлось платить -- это за воду: весною здесь протекает несколько речек, но после лета воду добывают только из колодцев.
   Население имеет вид суровый и неприязненный. Бедуины здесь не гости, а хозяева. В фигурах их видно что-то мрачное -- придорожные рыцари. Как будто чем-то обижены они: судьбою ли, солнцем ли, себе не скажешь. Лица -- темно-закоптелые. В платьях заметна любовь к сочетанию темных цветов с яркими. Черная кефия, перетянутая ярко-красным шнуром, черный абай, синий халат и пунцовые сапоги -- вот костюм наездника, обогнавшего нас, странный для здешнего палящего зноя. На обгорелом лице этого молодца, с черными как уголь глазами, было написано то высокомерие смелого разбойника и чуть-чуть где-то в складках -- любопытство. "Вот хороший образчик страны, в которой вечером опасно выходить из дому", -- подумал я.
   Наконец, увидели мы на небе великолепного заката очертания золотой Газы. Ей предшествовала дубрава оливковых деревьев, редкая по своей красоте. Минут двадцать мы ехали под ее ветвями, пока наконец не начались городские улицы между кактусовыми изгородями. Миновав два угла, освещенных -- огромная редкость в Палестине -- фонарями на столбах, мы остановились перед небольшим домом, в котором обитала вся городская администрация.
   Его окно, в котором было видно телеграфиста за аппаратом, было единственное освещенное во всей Газе, и перед ним на маленькой площадке нам назначено было разбить палатку.

* * *

   Газа! эта страна, как занавешенная картина. Кто не знает о филистимлянах и кто знает их, кто был в их стороне? Кто были они сами? Критяне ли, принявшие язык побежденных ими хананеев, подобно тому, как варяги потерялись среди славян, или же египетские выходцы?!
   Среди внуков Хама в Библии упоминаются "Патрусим и Каслухим, откуда вышли филистимляне, и Кафторим". Их отец, сын Хама, Мицраим, считается родоначальником египтян. Пророк Амос говорит, что филистимляне пришли из Кафтора, а пророк Иеремия называет их "остатками острова Кафтора". Что это был за остров? Герен считает отечеством филистимлян и народа кафторим острова Нильской дельты. Эти два народца, будучи потомками Хама и родичами между собою через Мицраима, жили в Египте и были соседями. В эпоху, которую нельзя определить точно, они двинулись к северу, перешли мало-помалу через пустыню и вскоре слились под общим наименованием филистимлян, что по этимологии эфиопского языка значит "изгнанные"...
   В греческом переводе семидесяти толковников филистимляне часто являются под названием "allophiloi", т.е. иноземцы.
   Герен старается не прерывать указываемой в Библии генеалогической связи филистимлян с хамитами, но, кажется, более основательно мнение его противников, считающих филистимлян арийцами.
   По догадке Мунка, Кафтор есть остров Крит. Пророки Иезекииль и Софония дают филистимлянам имя Кретим и очень вероятно, что они же упоминаются под этим именем и в первой книге прор. Самуила.
   Можно прибавить к этому, что по Стефану Византийскому Газа -- один из главных городов филистимских и носила в древности имя "Миноа", потому что Минос, царь Крита, вместе с братьями своими Эаком и Радомантом вывели туда колонию.
   Мнение Ренана таково: при преемнике Рамзеса II Менефта в Египет вторглись варвары всякого рода: карийцы, ликийцы, пеласги, меонийцы, тирреняне, лидяне, либийцы. Они попытались утвердиться в западной части Нильской дельты. Менефта разбил их однажды, но в конце концов варвары добились, чего хотели. В это-то время утвердились на берегу Средиземного моря близ Египта и филистимляне. Сближать их имя с именем пеласгов без большой натяжки невозможно, и критское происхождение их, по мнению Ренана, почти несомненно. Язык филистимлян, как кажется, был греко-латинским наречием. Кроме созвучия имен филистимских с греческими и латинскими, как Акис -- Анхизес, Голиаф -- Галеатус и др. можно доказать, что во времена очень древние в еврейском языке существовали слова, очевидно греко-латинские, таковы: parbar = peribolos; mekИra = mЮhaira; mekonИ = machina; pillegs = pellex; liska = leshe; слова эти попали к евреям в эпоху Давида, очевидно, от филистимлян.
   Известно, что Давид нанял у филистимлян отряд солдат, из которых он сделал своих телохранителей и исполнителей приговоров. Они назывались Крети-Плети. Слово "Крети" указывает на происхождение филистимлян с о. Крита, а "Плети" было народным сокращением из "Плести" -- филистимляне. Карийцы, родичи или нет филистимлян, кажется, тоже были в составе этих отрядов иноземных наемников на службе у израильских царей. Наконец, среди израильской армии мы видим отряд "Гиттим", или уроженцев Гафа. Ариец, воин по природе, равнялся семиту по отваге, но превосходил его в верности, и когда хотели что-нибудь утвердить, то обращались к нему. Эти войска поддержали Давида против Авессалома и Адонии, они же были опорой трона Соломона. Крети-Плети были подобием германцев, телохранителей римских императоров, или швейцарцев, телохранителей французских и неаполитанских королей, или скифов -- полицейских в Византии. После Давида войска эти могли существовать под тем же именем, хотя бы они более уже и не состояли из филистимлян, как и швейцарцы французских королей могли состоять из солдат, которые вовсе не были рождены в кантонах Швейцарии.
   Против этого можно возразить, что не похоже, чтобы филистимляне были народ, пришедший далеко из-за моря и с ним освоившийся. Филистия занимает большой треугольник степей, лежащий между морем и Иудейскими горами. От Газы до самой Яффы вдоль всего берега идет песчаный бугор и главные города филистимские, Газа, Азот, Аккарон, Гать, все, кроме Аскалона, лежат не у моря, а по другую сторону этого бугра, имея на морском берегу только небольшие гавани, вернее, пристани. Морская торговля их была, очевидно, ничтожная, ибо размеры этих гаваней вполне ничтожны, и в них нельзя найти никаких следов портовых сооружений, кроме разве маленького порта Аскалона. Хотя сидоняне и потерпели поражение от филистимлян, но их портовые сооружения нельзя и сравнить с сооружениями филистимлян. Вообще, филистимляне, народ, сражавшийся на колесницах, представляли странную противоположность или, вернее, несходство со своими соседями, финикийцами и евреями. Во всяком случае, это был народ деятельный и сильный, своим богатством обязанный больше всего плодородию своей страны, но не морю, около которого он жил, хотя бы по волнам этого моря он и попал по капризу судьбы на Аскалонское побережье. Библия описывает филистимлян народом, чуждым евреям не по одной религии, но и по нравам и даже по телесному складу. Выйдя из Египта со своим народом, Моисей не решился идти в землю Ханаанскую через Филистию, хотя это был путь самый короткий, боясь, чтобы израильтяне не испугались этого воинственного народа и не повернули обратно в Египет. У филистимлян был роскошный культ богов и процветали свободные, даже распущенные нравы. Библия указывает на их колесницы. В бои они выходили, по словам И. Флавия, одетые как греческие гоплиты, каждый, по греческому обычаю, имея при себе оруженосца. Среди филистимлян было много людей огромного роста, наводивших ужас на вообще невысоких и худощавых евреев. Рассказывая о походах И. Навина, Библия говорит, что ему не удалось до конца истребить племя великанов Енаким и оно осталось в городах Газе, Гате и Азоте, т.е. в коренной Филистии.
   Поселились филистимляне в своей стране во всяком случае ранее 1900 г. до Р. Хр., ибо к этому времени по летоисчислению Библии относится захват Сарры, жены Авраама Авимелехом, царем филистимского Гарара. И в это время филистимляне были уже оседлым народом, тогда как Израиль еще кочевал со стадами.
   Как народ, более близкий к берегу и более известный грекам, филистимляне закрепили свое имя и за самой страной -- Палестиной. У местных арабов приморская низменность, на которой жили филистимляне, до сих пор зовется "Филистин".
   Газа был последним городом Азии, за которым для древних начиналась Африка. Для новой истории таким городом сделался Порт-Саид. Лежа у пограничной с Египтом пустыни, Газа был опорным городом для всех завоевателей, устремлявшихся в долину Нила или из нее на материк. С нее фараоны начинали вторжения в Палестину, в ней ассирияне, персы, Александр Македонский подготовляли завоевание Египта. Понятно, сколько осад и сражений видел этот город. Его процветание окончилось с осадою Александра Македонского. Александр приказал насыпать вокруг города вал в тридцать шесть сажен вышиною и в сто семьдесят сажен шириною, на который он поставил свои осадные машины. В холмах, которые кое-где возвышаются кругом горы, может быть, следует видеть остатки этого гигантского вала. Несмотря на все это, город и его персидский гарнизон мужественно оборонялись в течение двух месяцев. Александр был дважды ранен во время этой осады, и наконец город был взят кровопролитным штурмом.
   Все мужчины в нем были перебиты, женщины и дети уведены в рабство, а в разрушенный город переведено население из окрестных деревень. Подражая Ахиллу, Александр провлачил вокруг города за своей колесницей Бетиса, начальника персидского гарнизона, но триумф его сопровождался жестокостью, которой не было в триумфе Ахилла: Бетис был еще жив, когда его привязывали к колеснице Александра. После этого город сразу потерял половину своего значения и славы, и история знает его уже совершенно огречившимся. Выгодное положение на караванном пути между Египтом и Азиею со временем помогло ему оправиться. Во времена крестоносцев он часто переходил из рук в руки, и на долине перед ним произошло в 1244 г. двухдневное побоище между христианами и сарацинами, с одной стороны, и хоризмиями -- с другой. Под конец второго дня сарацины, почти уничтоженные, побежали, христиане были раздавлены опрокинувшимися на них полчищами, и только немногие всадники спаслись в Акру, последнее прибежище христиан.
   Чтобы видеть, что такое теперь Газа, или как называют ее нынешние арабы, Газзе, нужно поехать на холм Джебель-эль-Мунтар, стоящий в получасе езды от города. На этот холм, по преданию, Сампсон отнес железные ворота Газы, которые он унес на своих плечах, замедлив в городе до глубокой ночи и найдя ворота запертыми. Холм этот действительно "смотрит на Хеврон", как описывает его положение Библия. Тут стояла палатка Наполеона, когда он, в 1799, вторгся со своими войсками в Сирию. Тут же показывают гробницу какого-то шейха. Это небольшая мазанка под куполом. В ней стоит гробница, осененная знамением. Слева -- кибля, род горнего места у магометан в мечетях, возле висят бубен и пальмовые ветви. Родственник мертвеца взимает бакшиш за посмотр. У него однако не часто бывают счастливые дни -- мой драгоман дал ему пятак на наши деньги. Араб только усмехнулся.
   С этого холма открывается широкий вид на все стороны, и Газа видна вся. Она очень невелика на взгляд, так что нельзя понять даже, куда в ней деваются ее 16--18 тысяч жителей. Она лежит, точно длинный, зеленый ковер, брошенный среди песков. Справа, на пригорке, двухэтажное здание, в котором живет каймакам. Тут же телеграф и караван-сарай. За ними высится тяжеловатый, но красивый восьмиугольный минарет главной мечети.
   Налево, на ковре зелени, большое желтое пятно, которое сначала вы принимаете за песок, но вглядитесь -- это кучи земляных домиков. Здесь самый центр Газы. Город сторожат не одни минареты и зеленые султаны пальм: над ними поднимается и фабричная труба -- фабрики мыла.
   В самом городе интересна главная мечеть с гробницей деда Магомета, здесь скончавшего свои дни арабского купца. Мечеть эта переделана из христианской церкви и ее тонкие колонки серого мрамора с синими жилками, накрытые изящными коринфскими капителями, глядят робкими пленницами под тяжелыми бело-известковыми сводами, которые они поддерживают. На некоторых из них ясно видны очертания креста, плохо сглаженные мусульманским резцом. Известка, которою густо смазаны своды и стены, конечно, скрывает под собою христианскую живопись и мозаику, скрывает впредь до лучшего времени, когда христианское искусство поблагодарит мусульманское простодушие за сохранение в неприкосновенности произведений древних христианских художников.
   Базар в Газе неважный. Видно, что город работает для населения большой, но невзыскательной страны.
   В Газе многое напоминает Египет. Самый климат ее похож на климат Нильской дельты и своим солнцем, и пальмами, растущими здесь в приволье. Постройки, при всей фигурности орнаментики, как-то по-каирски тяжеловаты в очертаниях, напр., восьмиугольный минарет мечети. Манера женщин закрывать свое лицо здесь скорее каирская, чем палестинская. В Иерусалиме женщины затягивают свое лицо пестрой кисеей.
   В Каире этот способ предохранения от нескромных взоров был бы слишком жарок, и там женщины носят род синего чулка, который прикрепляется у ушей и на лбу и спускается к груди, свободно колыхаясь около лица и оставляя открытыми глаза и часть щек. У женщин в Газе со лба от головной повязки спускается полоска холста и на носу около ноздрей раздваивается, как усы. В концы ее вшиты большие кольца, которыми она закидывается на уши. По нижнему краю она обшита, точно бахромою, двумя плотными рядами мелких колец, конечно, для того, чтобы она не слишком уступала ветру. Присмотр за женщинами в этом мусульманском захолустье самый ревнивый: обычай требует, чтобы, встречаясь с франком, они отворачивались в сторону. Возраст их можно узнать только по рукам: если они не иссохли и не морщинисты, то женщине до двадцати лет, выше же этого возраста по-здешнему -- уже старухи. Я встретил девочку-ребенка с закрытым лицом. Увидев нас, она остановилась и немного отвернулась. "Неужели она замужем?" "Да!" Бедный ребенок шел с кувшином на плече. Можно было видеть ее бледное, осунувшееся личико. Кто она, хозяйка уже, или раба-наложница? Часто встречаются здесь косые глаза или глаза разной величины. Благодаря неопрятности, солнцу и песку, болезни глаз здесь ужасные. Я помню жалкое создание: двухлетнего ребенка, с бельмами во весь зрачок на обоих глазах.
   Поля Газы исполнены благословенного плодородия. Сеют здесь больше всего "дурру", род проса, из которого приготовляют и хлеб, и опьяняющий напиток. Кругом города много олив, смоковниц, пирр, -- род нашего тамарикса, но крупного и красивого дерева -- и над всем царящих пальм. До моря от Газы еще около часу пути, и маленькая гавань, служившая гаванью для Газы, называется Майума, общее название гавани для этого побережья.
   От Газы вдоль моря, до самой Яффы, идет бесконечный песчаный бугор. Дорога все время идет правее его, так что, будучи всего в трех-четырех верстах от моря, можно и не подозревать его присутствия, воображая себя в песчаной пустыне. Ветры мало-помалу двигают этот песчаный вал все далее и далее от моря в глубь страны, засыпая песком поля. Не доезжая Яффы есть места, где песок этот зашел уже на восемь верст от моря. Судя по нынешней быстроте движения этих песков, во времена процветания Филистии они должны были быть гораздо меньше, если не отсутствовать вовсе. Но страна давно уже не знает заботливой обработки, и время торжествует, наконец, над трудами древних, благодаря тысячелетним сооружениям которых и теперь еще поддерживается человеческая жизнь во многих местах Палестины. Часа через два после выезда из Газы от большой дороги сворачивает влево проселок, ведущий к садам, покрывающим теперь развалины Аскалона. Старые кактусы обступают дорогу зеленою стеной и, взявшись над нею руками, образуют свод. Такие же сводчатые проулки идут направо и налево. Из-за кактусов видна темная, блестящая зелень лимонов, широкие листья смоковницы и платанов. От них веет свежестью. Спереди доносится глухой шум морского прибоя. Местность вдруг делается изрытою. Направо и налево сквозь зелень видны глубокие ямы, обнажающие фундамент какого-то строения; рядом лежат обломки колонн и капителей, обтесанные камни. Вот на дне одной из ям двое арабов распиливают торс мраморной статуи, третий очищает подножие колонны... Это расхищение брошенного наследства. Всюду обломки и осколки мрамора, показывающего роскошь зданий, для которых некогда и, вероятно, издалека он был привезен сюда.
   Я выехал к морю в самом центре города. Вот оно, шумное, прекрасное! Его свежее дыхание радостно впивает стесненная зноем грудь. Пахнет водорослями. Обрывистый берег стоит каменистой стеной над песчаным откосом, по которому мерно взбегают волны полосами малахитового, темно-зеленого и синего цвета. До самого подножия они все-таки не добегают, и между ними и берегом остается по песку сухая дорога до самой Яффы, шагов тридцать шириною.
   К морю из города можно было спуститься только в том месте, где я стоял, направо же и налево берег срывается утесистым обрывом, саженей в десять высоты.
   Развалины Аскалона очень многочисленны и о многом дают догадываться. Всюду видны обломки и обрушенные здания. Кругом их и над ними весело зеленеют купы деревьев, перевитые маками, и высокие пальмы...
   Укрепления Аскалона времен крестоносцев сохранились отлично. Стена городская описывала почти правильный полукруг, обоими концами дуги примыкая к морю. Она была около сажени толщины и до пяти саженей высоты. Массивные башни возвышались на ней в ста шагах одна от другой. Подобная же стена ограждала город со стороны моря, причем приморские утесы были нарочно стесаны, чтобы сделать их еще недоступнее. В стене было четверо ворот; трое из них назывались по имени городов, на которые были обращены: Яффскими, Иерусалимскими и Газскими, а четвертые находились как раз посреди стены, шедшей вдоль моря. Порт, остатки молов которого и теперь еще видны в море, был невелик и плохо защищен от ветров. Кроме того, неподалеку была и особенная гавань, Майума Аскалона, служившая городу приморской конторой, но теперь исчезли и самые следы ее, вероятно занесенные песком.
   Среди беспорядочных груд мусора и развалин, можно различить остатки трех христианских церквей, следы греческого амфитеатра, несколько цистерн и множество колодцев, рассеянных среди садов. По описаниям древних, в городе не было ни одного фонтана, но колодцев было изобилие. Место, занимаемое одною из церквей, прорыто вдоль и поперек раскопками, сделанными здесь в 1817 г. леди Стенгоп, племянницы Питта. Раскопки начаты были среди развалин, в которых видели остатки языческого храма в честь Венеры-Астарты, где, как предполагали, должны были быть зарыты большие сокровища. Рабочих у леди Стенгоп было полтораста человек, и она сама заправляла раскопками. Работы велись под музыку оркестра Акрского паши, но рабочих конечно более всего возбуждала надежда получить свою долю из богатого клада. Кроме всякого рода обломков и гранитных колонн, были найдены, один под другим, три пола: верхний принадлежит, по-видимому, арабской мечети, второй -- христианской церкви и самый нижний -- языческому храму или дворцу. На четвертый день раскопок отрыт был торс великолепной статуи, представлявшей, очевидно, римского императора. Одно туловище было длиною около сажени, голова и ноги были отбиты. Остальные одиннадцать дней раскопок не дали ничего, и арабы заподозрили, что именно внутри этой-то статуи и скрыт искомый клад. Чтобы разубедить их, леди Стенгоп принуждена была разбить эту статую в куски.
   Так гибнут иногда драгоценные памятники древности. Остатки древних зданий развозятся арабами как простой строительный материал: половина Яффы построена из развалин Цезарии и Аскалона. Этому же обычаю следовали и крестоносцы: в стенах их построек всегда оказываются заложенными для большей связи мраморные и гранитные колонны, взятые, конечно, из развалин языческих храмов. Но огромное множество древних статуй и предметов искусства из мрамора уничтожены еще одним способом: для построек нужна известь, и известь эту выжигали из статуи, находимых среди развалин, которые давали материал для стен возводимого здания.
   Лет тридцать назад в Аскалоне отрыта была туземцами древняя могила: подняв однажды среди развалин плиту, они увидели под нею мертвеца в богатом платье с мечом на боку и перстнями на пальцах. Труп был очевидно набальзамирован и так страшно глядел на арабов своими мертвыми глазами, что те от страха уронили плиту на ее место. Когда же через несколько времени один из этих арабов умер, то в других укоренилось убеждение, что покойник был "Неби", т. е. пророк, и отомстил за нарушение своего покоя.
   Вера в клады очень распространена среди туземцев и поддерживается в них раскопками, производимыми европейцами. Арабов ничем нельзя убедить, что эти раскопки делаются не для поисков известных европейцам кладов. Блисс, недавно делавший раскопки в Телль-Эль-Хези близь Газы, рассказывает такую сцену: "Я остановился поболтать с двумя арабами. Один из них сказал: "Что, околдовали Телль (Холм)?" "Что ты хочешь сказать?" -- "О, мы знаем, что вы делаете. Вы пришли на Телль, потому что он полон золота и сокровищ, и волшебством обратили все это в черепки. Потом вы выкапываете эти черепки, отсылаете к себе в страну, снимаете там заговор и опять обращаете черепки в золото и сокровища". Блисс напрасно объяснял им цели своих раскопок сравнением значения Палестины для христиан со святостью Мекки в глазах мусульман. Араб отвечал: "Валла, я вам верю, но что вы делаете с заговоренными черепками?"
   Жадность араба к деньгам производит курьезы такого рода: около Мертвого моря Кондер нашел вырезанными на скалах знаки тавра разных арабских племен. Оказалось, что, подозревая присутствие в этих местностях кладов, эти племена знаками своего тавра хотели обеспечить за собою право собственности на них на будущие времена.
   Аскалон после Газы был богатейшим и важнейшим городом Филистии. Ирод Великий был родом из Аскалона и украсил его роскошными постройками и садами. В Аскалоне особенно почиталась богиня Астарта Деркето, мать Семирамиды. Устыдясь своей связи с одним аскалонитянином, Деркето велела убить своего любовника, а дочь свою отнести в пустыню, сама же бросилась в пруд. Семирамиду выкормили в пустыне голуби, и она сделалась царицей Вавилона. Деркето изображалась в виде рыбы с лицом женщины и в Аскалоне рыба считалась священным животным, как и на всем финикийском побережье. Рей дает рисунок любопытного амулета, который ему удалось найти в Сидоне. Он имеет вид небольшого цилиндрика, на котором вырезано в три ряда девять фигур рыбы.
   В воспоминание Семирамиды и голуби считались священными птицами в Аскалоне, почему их было великое множество в этом городе.
   Язычество крепко укоренилось в Аскалоне, и христианство медленно распространялось в нем. При Юлиане Отступнике в Аскалоне произошла настоящая резня христиан. Язычники перебили старцев и девиц, набивали их трупы зерном и бросали свиньям.
   Особенно важную роль Аскалон играл во времена крестовых походов. Его история за это время очень характерна для всей этой эпохи.
   Когда Аскалон перешел в руки арабов, то христианство было в нем почти совершенно задушено. Когда крестоносцы в первый раз появились в Палестине, Аскалон принадлежал египетским калифам Фатимидам. В то время он считался одной из самых крепких твердынь страны, и даже после взятия Иерусалима Готфридом Бульонским, он сумел продержаться против крестоносцев более полустолетия еще. Египтяне видели в нем единственный и последний оплот, который преграждал христианам путь в Египет, и поспешили собрать в Аскалоне огромную армию численностью по крайней мере в 200 т. человек, под начальством самого визиря Эль-Афдаля.
   Годфрид Бульонский, не ожидая нападения этих полчищ, собрал свою армию, едва достигавшую до 20 т. ч., и двинулся к Аскалону. Выгоднее было нанести удар этим полчищам, пока они были вместе, чем допустить их рассеяться по всей стране десятью отрядами, из которых каждый был бы многочисленнее всей армии крестоносцев. Египтяне с пренебрежением смотрели на маленькую армию христиан, которую, по их мнению, они могли бы "утопить в плевке".
   12 августа 1099 обе армии стояли друг против друга на широких равнинах, простирающихся под Аскалоном. Годфрид Бульонский стоял на левом крыле своей армии, на которое можно было ожидать наибольшего натиска египтян; граф Тулузский занимал правое крыло, опиравшееся на морской берег, а отряды герцога Нормандского графа Фландрского, Танкреда Готвильского и других военноначальников составляли центр. Египетское войско было расположено полумесяцем, охватывая его рогами христианскую армию.
   После краткой молитвы, призвав себе на помощь Бога браней, крестоносцы двинулись первые: Годфрид направился к воротам крепости, чтобы предупредить возможность вылазки гарнизона; граф Тулузский бросился через виноградники, которые окружали город; герцог Нормандский и граф Фландрский завязали ожесточенную сечу в центре. Движение крестоносцев было так стремительно, что мусульмане были оглушены ударом. Сражение едва началось, а визирь уже бежал с поля. Египтяне тщетно пытались раздавить своею массой горсть рыцарей, которая так смело атаковала их. С бурным одушевлением, почти с исступлением мужества, рыцари бросались в самую гущу врагов и разбивали их массы, приводя их в смятение и беспорядок. Вскоре неудержимая паника охватила египетское войско и оно побежало. Многие бросились к морю, надеясь на египетский флот, привезший их в Аскалон; но флот, видя такое ужасное поражение, поднял паруса и отплывал в открытое море, беглецы же натолкнулись у берега на отряд графа Тулузского и понесли почти поголовное избиение. Другие искали спасения в городе, но при виде такой массы бегущих и остервенения, с которым рыцари гнались за ними по пятам, эмир, начальник Аскалонской крепости, приказал запереть городские ворота, чтобы вслед за бегущими в город не ворвались и рыцари. Только от одной страшной давки у ворот погибло до двух тысяч мусульман. Большая же часть египетского войска бежала на юг, оставляя на своем пути тысячи мертвых и умирающих. Египтяне потеряли в этот день по самому умеренному расчету до 35 тысяч человек.
   Если бы христиане как следует воспользовались своей победой, они конечно тогда же овладели бы и самим Аскалоном. Но между Годфридом Бульонским и графом Тулузским возник раздор. Последний, чтобы повредить своему сопернику, тайно послал сказать осажденным: "Не уступайте угрозам герцога Лотарингского и не сдавайте ему города. Все князья наши только о том и думают, чтобы вернуться на родину". В то же время он подал своим войскам знак к отступлению и за ним последовали и другие вожди. Годфрид, оставшись один под стенами города, тоже должен был удалиться.
   В 1100 г. Балдуин I, преемник и брат Готфрида Бульонского, чтобы ознаменовать свое вступление на трон королевства Иерусалимского блестящим военным подвигом, направился под стены Аскалона, но поход этот кончился ничем: гарнизон заперся в городских стенах, а для осады время года было слишком позднее.
   В 1115 г. аскалониты напали на Яффу, но были мужественно отброшены.
   В 1123 г., при Балдуине III, они опять выступили против Яффы. Египетский флот подступил к ней с моря, с суши же к стенам ее направилась целая армия. Но франки остановили ее у Гибелина, древней Ямнии, и, несмотря на ее численное превосходство, разбили ее на голову, так что лишь немногие остатки ее успели укрыться в стенах Аскалона. Несколько раз после того они делали вторжения по направлению к Иерусалиму. Эта живучесть и военная предприимчивость Аскалона объясняется тем, что халифы египетские, видя в ней ключ Палестины, четыре раза в год посылали ей подкрепления деньгами, оружием и солдатами. Для защиты против набегов аскалонитян крестоносцы выстроили целый ряд крепостей, между прочим в Гибелине, Бланш-Гарде, Берсабее, Даруме и в Газе.
   Наконец, в 1153 г., Балдуин III после пятимесячной осады овладел Аскалоном. Сухопутная армия христиан обложила город; флот, состоявший из пятнадцати таранных кораблей, блокировал его с моря. На второй месяц осады к осаждающим присоединились многочисленные паломники, приехавшие с Запада и высадившиеся в Яффе. С этого времени осада повелась с еще большей настойчивостью. Было построено множество осадных машин и между прочим огромная подвижная башня в несколько этажей с таранами, бившими стену. К концу пяти месяцев, силы осажденных были уже совсем истощены, их энергия утомлена беспрестанными кровопролитными приступами, но вдруг в море показался египетский флот в семьдесят кораблей, одним своим появлением принудивший к бегству маленькую флотилию христиан. Египтяне привезли осажденным свежие запасы, продовольственные и военные, в огромном изобилии. Но христиане не ослабляли своих усилий и схватки сделались только еще упорнее и кровопролитнее. Большая башня на колесах, с высоты которой солдаты метали в город копья и стрелы, с каждым днем все ближе и ближе подвигалась к городским стенам. Осажденные попытались было ее поджечь, но сильный ветер направил пламя на город. Широкая часть стены, сложенная из известняка, была выжжена пламенем и вдруг с треском обрушилась. Тамплиеры первые устремились в образовавшуюся брешь и, чтобы не делить добычи с другими, поставили у пролома стражу, которая не пускала в город никого, кроме их. Осажденные, увидев малочисленность нападающих, набросились на них всею массою и вытеснили их обратно за стены.
   Будь у тамплиеров поменьше алчности к грабежу и добыче, Аскалон, конечно, был бы неминуемо взят в этот день. Пролом в стене был немедленно заделан аскалонитянами и осада грозила затянуться. Осаждающие теряли мужество и терпение; был даже собран совет -- не бросить ли осаду. Но на совете этом духовенство возбудило упавший дух рыцарей, примерами из Св. Писания напомнив им, что Бог не оставляет тех, кто бьется за Его дело, и в конце концов дает им победу. Осада возобновилась с удвоенным жаром, и вскоре город должен был сдаться. Осажденные выговорили однако себе три дня на то, чтобы уйти и вывезти из города свое имущество.
   На третий день христиане торжественной процессией вошли в стены Аскалона. Главная мечеть была обращена в церковь и посвящена апостолу Павлу. Несчастные аскалонитяне направились к Египту, но по дороге они почти все были перебиты сарацинами, не хотевшими простить им сдачу христианам такой важной мусульманской крепости.
   Крестоносцы учредили в Аскалоне особый епископат, но вскоре он был присоединен к епархии Вифлеемской.
   В 1177 г. Балдуин IV, едва взойдя на трон, разбил и почти совершенно уничтожил близ Аскалона армию Саладина. Недавний победитель Мамелюков не сумел удержать свои войска против стремительного натиска франков.
   В 1187 г. христиане понесли истребительное поражение при Хаттине, возле Тивериады, и победа эта отдала всю Палестину в руки Саладина. Он сам явился под стенами Аскалона и решительно повел осаду. Когда была пробита брешь в стене, он предложил осажденным сдаться без боя, но те отослали его послов обратно без всякого ответа. Тогда Гвидо Лузиньян, король Иерусалимский, который находился в плену у Саладина, от себя послал им совет спасти их жен и детей от ужасов и бесплодного сопротивления.
   Следуя его совету, осажденные отправили к Саладину послов, которые условием сдачи поставили ему неприкосновенность женщин и детей и снятие оков с Гвидо Лузиньяна. Саладин принял эти условия, но все-таки не раньше, как через год, он отпустил Лузиньяна на свободу.
   В третий крестовый поход, когда крестоносцы под начальством Ричарда Львиное Сердце снова направились к Аскалону, Саладин не имел под рукой достаточно сил для защиты его. Он приказал срыть Аскалон и, как говорят, сам принимал участие в разрушении укреплений и мечетей города. Когда работа была кончена, он сел на развалинах "Невесты Сирийской", как называли мусульмане Аскалон за его красоту, и заплакал.
   Крестоносцы нашли на месте Аскалона только мертвые развалины. Они поспешно стали отстраивать его и сначала соперничали в усилиях сделать город способным к защите. Ричард возбуждал их примером, речами и деньгами. Но вскоре в среде князей возникло неудовольствие против него, -- все стали говорить, что они пришли в Палестину не для отстраивания Аскалона, а для завоевания Иерусалима. Ропот усиливался; внимание Ричарда было между тем отвлечено на другие дела, и работы затянулись. Когда, несколько месяцев спустя, христиане и мусульмане договаривались о перемирии сроком на три года и восемь месяцев, Аскалон стал предметом ожесточенных споров. Каждая из сторон требовала его себе и, чтобы решить спор, постановлено было окончательно срыть город. Однако стены его, по-видимому, были не совершенно разрушены, ибо в 1270 г. султан Бибарс Бондоклар докончил их разрушение, боясь, чтобы христиане вновь не укрепились в них.
   С этих пор Аскалон лежал в развалинах. Лишь в 1831 г. покой их был нарушен попыткой Ибрагима-паши отстроить древний город, но она кончилась ничем и теперь среди развалин Аскалона держат свои сады жители ближайшей деревушки Джара.
   В обиходе европейца Аскалон оставил память только своим сладким луком, который римляне называли Ascaloniae cepae, из чего итальянцы сделали ocalagno, а французы -- Иchalote, а наши огородники "шарлот". В древности же Аскалон славился, кроме того, своими кипарисами и вином. Лучшими по запаху считались кипарисы долины Нила, затем шли кипарисы Аскалона и на третьем месте кипарисы с острова Кипра. Его ботаническое название -- Lawsonia alba. Его цветы служат арабам для окраски в желтый и оранжевый цвет разных частей тела -- ногтей, ресниц, волос, а также грив и хвостов лошадей. Сладкий лук, кипарис и виноград и доныне растут в Аскалоне, но в диком состоянии. Для садов эта местность особенно благодатна -- все плоды поспевают в ней месяцем раньше, чем где бы то ни было в остальной Палестине. На приморской равнине, идущей от Аскалона до Яффы, лежат развалины, или, вернее, просто места древних городов Азота, Ямпии и Аккарона. Вид местности -- все то же сочетание желтых песков, зеленых зарослей кактусов и голубого неба, с белыми облаками на нем. Вот четыре краски, которые одни только и видит здесь глаз. Пески эти -- когда они не приморские, -- в сущности очень мелкая, сухая пыль, которая нуждается только в небольшом орошении, чтобы быть очень плодородной. Это доказывают те смоковницы, маслины и пальмы, которые встречаются в каждой деревне, и следы обильной жатвы по безотраднейшей по внешности почве. Азот теперь земляная деревушка с полутора тысячами обывателей. В былое же время он был в состоянии выдержать осаду фараона Псамметиха в течение двадцати девяти лет, 630--601 гг. до Р. Хр. "Это самая продолжительная осада, известная доселе", замечает о ней Геродот. По-еврейски "Ахдод" значит -- "сила". От древнего города снаружи остались только колодцы, но местные жители говорят, что в некоторых местах нужно только немножко взрыть землю, чтобы натолкнуться на стены и фундаменты древних построек.
   Ямния -- большая арабская деревня, окруженная плантациями табаку и рощами олив и смоковниц. Город этот не упоминается в числе филистимских сатрапий и, вероятно, не очень древнего происхождения, но он быстро расцвел и разросся. Во времена римского владычества это был один из самых населенных городов Палестины, так что незадолго до разрушения Иерусалима в него даже было переведено место пребывания великого синедриона, разбиравшего дела, в которых истцами и ответчиками являлись целые города или области. В Ямнии же процветала академия раввинская, и Талмуд с благодарностью упоминает имена ее многих светил.
   Аккарон самый северный город Филистии. Теперь это деревушка, состоящая из арабских землянок. Многое заставляет думать, что Аккарон, или, по нынешнему, Акрон, был наименее значительный из всех филистимских городов. Очень может быть, что и во времена своего расцвета он наполовину состоял из таких же земляных мазанок, которые теперь одни только и видны в нем.
   Понятно, что такой город не мог оставить значительных развалин. Некоторое значение придавал ему культ Вельзевула -- собственно Бааль-зебуба -- бога мух. В этих южных странах мухи и москиты являются иногда истинным бичом Божиим. В Элиде был жертвенник "Зевсу, отгоняющему мух". В Олимпии, по свидетельству Плиния, перед началом состязаний всегда приносили быка в жертву богу Миоду, "богу мух", и "целые тучи мух отлетали из этой местности". Впрочем, культ Вельзевула имел, по-видимому, и другое значение -- царь Израильский Охозия, упав с верхнего этажа своего дворца, посылал в его святилище спросить, будет ли ему исцеление или нет.
   Проезжая эту страну, облитую солнцем, придвинувшуюся к самому морю, в одно и то же время и благословенную своим плодородием, и печальную своей пустыней и нищетою, покидая одни развалины, чтобы через три часа встретить другие, более ушедшие в землю, путнику не раз придет на память библейское пророчество:
   "Газа будет покинута и Аскалон опустеет; Азот будет выгнан среди дня и Экрон искоренится! Горе жителям приморской страны!"
   Этими предсказаниями утешали еврейские пророки свой народ во дни его падения и бед, но исполнение их словам настало лишь тогда, когда и самый Иерусалим еврейский и храм его уже давно постигла такая же точно судьба.
   

Побережье Кесарии

   В ЯФФЕ я оставил своего драгомана: он оказался несносным мошенником, все время смотревшим в мой кошелек и воображавшим, что за дорогую цену я должен быть доволен всем, что он ни давал мне.
   Я позволю себе немного распространиться о том, как мне пришлось путешествовать по Палестине. Может быть, немногим придет охота сделать за мною такую же поездку, но все эти мелочи рисуют страну и потому могут быть небезынтересны. Я поехал в места, достаточно дикие, где не везде можно было найти приют под кровлей, и должен был взять с собой палатку. За 45 франков в день драгоман некий, Карл Вильямс (он назвал себя американцем, но в действительности оказался невежественным евреем, лакеем из еврейской гостиницы "Jerusalem" в Яффе), обязался доставить мне лошадь, пищу, где нужно охрану (заптия) и две палатки. "Необходимо две палатки, monsieur". -- "Зачем же две?" -- "А одну для вас, другую для меня, погонщика и заптия". -- "Ну хорошо, берите две". Я не знал -- может быть действительно места предстояли такие, что вторая палатка требовалась человеколюбием. "Отсюда -- разговор шел в Иерусалиме -- мы поедем на Мертвое море; там есть приют и палатки не нужны; я велю прислать их прямо в Мар-Саба, где мы будем завтра вечером". Я согласился, не поняв хитрости драгомана -- показать мне наш вьючный караван не в Иерусалиме, а на полпути, когда будет уже поздно критиковать его. Вечером драгоман прискакал на бойком коне получить задаток. "Эта лошадь для вас", -- сказал он мне. Я одобрил коня. Но все это был мираж, простая уловка вернее выманить задаток. В действительности же на другой день утром я уехал на горестном одре, который оседал, когда на него садились, хотя я вовсе не похож на Тараса Бульбу с его сановитой и пышной осанкой; последние десять верст к Газе я шел пешком, таща своего коня за собою, ибо иначе мы не успели бы к закату солнца в Газу. В Мар-Саба я нашел только одну палатку. "Людям не нужно, -- объяснил мне драгоман, -- я могу спать с вами, а Саиди должен смотреть за лошадьми: места опасные -- могут украсть". Расплачивался драгоман за все услуги по пути так бессовестно, что вслед ему просто смеялись, и вопреки уговору приходилось платить самому. За заптия заплатил я. Пища была пестрая: сегодня не было одного, завтра другого, и драгоман сердился на эти "проклятые арабские деревушки", где ничего нет: это было бы сносным извинением, если бы не вело для него к экономии. Перед отъездом драгоман обещал мне всевозможный уход за моей особой. Когда же в Бейт-Джибрине я вылез из пещер весь густо испачканный в меле и спросил у драгомана щетку, он даже не сразу меня понял. Я повторил.
   -- La brosse? -- переспросил он меня.
   -- Ну да, чтобы почиститься.
   -- У меня щетки нет, -- в путешествии, как на войне.
   -- А если бы я упал в лужу, так эту лужу я и должен был бы везти на себе всю дорогу?
   -- В путешествие надевают старое платье.
   Я говорил об опрятности, он отвечал о бережливости. Крайность вызывает крайность. Я велел развьючить все вещи, достать мою собственную щетку и тщательно вычистить меня, хотя знал, что эта операция отнимет у нас битых три четверти часа времени и мы придем к ночлегу три четверти часа спустя по заходе солнца, что всегда избегается в этих местах.
   Если бы не унылый ход наших коней, в извинение которых драгоман наивно говорил: "Что же вы хотите, когда за день до нашего отъезда они только что вернулись из трехнедельной поездки в Дамаск?!" -- со всем этим можно было бы помириться, но мучить этих бедных животных и себя вместе с ними ради выгод драгомана я не хотел и в Яффе расстался с Вильямсом, надеюсь -- навеки.
   Моей ошибкой было то, что я заплатил драгоману треть денег вперед, тогда как ему не должно было давать ни копейки задатка и первые деньги передать ему в утро выезда, убедившись в том, что по крайней мере в лошадях он не обманул вас. Драгоманы всегда настаивают на даче денег вперед будто бы для расплаты за лошадей, но нужно знать, что расплачиваются они с хозяевами этих лошадей всегда при самом выезде, потому что не могут быть вперед совершенно уверены, удастся ли им уговорить путешественников взять разбитых лошадей, которых они им обыкновенно подводят, или же придется сменить их на других.
   При помощи нашего Яффского консула, г. Тимофеева, я нанял трех свежих хороших лошадей с проводником и с полным их прокормом на пути всего за десять франков в день, т. е. вчетверо дешевле, чем я платил драгоману за его сомнительные услуги и за измученных лошадей. Для усиления отряда -- побережье до Кайфы считается здесь не совсем благополучным: бывают разбои -- мне рекомендован был старик-почтальон Махмуд: он мог быть "переводчиком и конвойным", у него была сабля и пара кремневых пистолетов. Вознаграждение ему полагалось пять франков в день. Прибавить сюда 7--8 фр. на ночлег и пищу -- день обходился мне вдвое дешевле, чем брал с меня драгоман, т. е. 22--23 фр. Махмуд был магометанин, погонщик -- молодой араб Костанди -- христианин. Оба они были кривы на один глаз: Махмуд на правый, а Костанди на левый. Считалось, что они немного говорят по-русски, но что Махмуд знает несколько больше. Как, однако, оказалось на пути, Костанди знал слова: "знаком" и "кушать" и Махмуд: "здрастуй" и "не знай", восполняя недостаток сведений глухотою.
   Большой беды от этого, впрочем, я не потерпел. Уезжая из "HТtel de France", где я останавливался в Яффе, я спросил у мальчугана-прислужника, живого французика Доминика, несколько арабских слов и фраз. Вот как они записаны у меня в книжке.
   Как это называется? -- Шуз-му-ада?
   Я хочу ехать в Назарет -- Беддару-а-насра.
   Ночевать буду там-то -- Бедди-бинайем.
   Хочу видеть это -- Бедди шуф ада.
   Спросить, где дорога на базар -- Бикеллам уэн тарик асук.
   Разведи огонь -- Шаэль нар.
   Сколько стоит? -- Каддеш ада.
   Сколько нужно заплатить? -- Каддеш атик массари?
   Поди сюда -- Таал он.
   На лошадей! -- Иркаб!
   Ну!.. елла; скорее -- истатель; тише -- шуайе-шуайе; здесь, сюда -- хон; еще -- каман; хорошо --тайеб; нехорошо -- муш-тайеб; завтра -- букра; сегодня -- лёьм; лошадь -- хосан; хлеб -- хубуз; вода -- майе; один -- уахед; два -- тнен; три -- тляте; четыре -- арбаа; пять -- хамсе; шесть -- сетте; семь -- саба; восемь -- темане; девять -- теса; десять -- авшера. Прибавив сюда пять-шесть слов, которые я знал раньше, и имея под рукой два путеводителя, я никогда не испытывал неудобств от того, что мои проводники не говорили иначе, как по-арабски. Я везде был и видел все, что можно было видеть по пути.
   Мои громадный выигрыш был уже в том, что я не чувствовал себя беспомощным во власти человека, меня несколько раз обманувшего: я был вполне спокоен и свободен в выборе пути и дневок. Конечно, хороший драгоман делает путешествие вдвое интереснее и разнообразнее, но таких драгоманов очень мало в Иерусалиме и достать их можно разве только через французское или английское консульство: наше консульство мало с ними имеет дела, так как русские путешественники редко решаются на одиночные поездки по стране. Мой товарищ по этой книге, В. И. Навозов, бывший в Палестине вскоре после меня, обратился в Иерусалиме к драгоману Як. Вас. Риске и остался чрезвычайно доволен его добросовестностью, услужливостью и знанием страны. Этот драгоман, кроме других языков, отлично говорит и по-русски. Относительно цены нужно сказать, что сообразно требованиям и сезону она бывает различна. Обыкновенно драгоманы предлагают на выбор "три класса" обстановки путешествия: первый класс -- палатка, стол из нескольких горячих блюд, вино, два повара и т. д.; второй класс -- палатка и то же, что и в первом классе, но с ограничениями; третий класс -- ночевка в гостиницах и монастырях. Летом, когда туристов мало, драгоман везет путешественников иногда почти за свои расходы; зимой же -- между Рождеством и Пасхой -- цена значительно возвышается.
   В Яффе же мне пришлось познакомиться с палестинскими евреями. Мне перевели телеграфом денег и яффский агент иерусалимского банкира Берггейма выдал мне их, удержав 1 1/2% на том основании, что Берггейм в "дружеском письме" разрешил ему этот вычет из моих денег за услугу. Я, однако, не согласился признать эти дружеские одолжения одного еврея другому за мой счет; агент отказался выдать мне деньги; спор затянулся буквально на два часа, пока, наконец, консул наш не пригрозил протестом переводного чека и не приказал своему секретарю писать протест. Это оказалось средством превосходным, и я рекомендую его серьезному вниманию путешественников.
   Если вы не хотите очень тратиться на дорогу, то смело можете рассчитывать на гостеприимство арабов. Арабы действительно очень гостеприимны. Бедуин, у палатки которого вы остановились, чтобы посмотреть ее, тотчас приглашает вас быть гостем и жена его бросается варить кофе. В дороге поэтому вы всегда найдете приют, ночлег и радушие, но обстановка жизни здешнего населения так непривычна для европейца, что обыкновенно стараются останавливаться в греческих монастырях. Мой опыт, однако, решительно против этих монастырей. Если вы ищете некоторой опрятности -- в Палестине это понятие всегда чрезвычайно относительно, об этой относительной опрятности я теперь и говорю -- и внимания к вам, то вам остается предпочитать всюду, где нет русских приютов, латинские монастыри греческим. Говорю это как совет, конечно, тем, кто захочет ему последовать. В монастыре католическом вас все-таки поймут, ибо всегда хотя один монах говорит по-французски, в греческих же монастырях только как редкость встречаются люди, говорящие по-русски.
   Чаще всего их знания ограничиваются десятью словами и из четырех греческих монастырей в трех мне потребовались переводчики на арабский язык и в последнем я беседовал с православным монахом по-французски.
   Что особенно подкупает в пользу латинских монастырей, это -- внимание, с которым стараются там удовлетворить естественной любознательности путешественника: вас всюду поведут, все покажут и с предупредительной готовностью расскажут все, что вам может быть интересно. В греческом же монастыре вам подадут самовар и затем спросят: "Придешь ли завтра в церковь" (Любопытна форма, в которой заучивается эта фраза -- говорится всегда: "придешь", а не "пойдешь", ибо вопрошающему интересно не ваше намерение, а самый факт, будете ли вы завтра в церкви и можно ли будет подвести вас к какой-нибудь замечательности и потом стать у входных дверей, смотря на вас, как будто вы собрались унести его меджидие в своем кармане). Попробуйте расспрашивать -- если и поймут вас, то не сумеют ответить, ибо трудно себе представить, до чего простирается невежественность греческого монаха и отсутствие в нем интереса к окружающим его святыням. В латинском монастыре вы просто живете, в греческом на вас смотрят не как на путешественника или паломника, а как на человека, который приехал нарочно помочь бедности их монастыря. Это положение предполагаемого благодетеля людей, в бедность которых вы не верите, донельзя противно и невольно гонит вон из монастыря.
   Из Яффы я выехал рано утром, в первых числах ноября. Примечание: для путника на десять дней пути нужно: три смены белья, подушка, фуфайка, абай, чай, сахар, спиртовка, вино (вода в Палестине вообще очень плоха), штопор (который обыкновенно забывается), спички (все некурящие их забывают), сыр, хлеб, лимон. Это все, что надо, чтобы быть всегда сухим, сытым, пить воду без вреда и спать не на серой от употребления наволочке: вода в Палестине всюду дорога и ее берегут при стирке.
   Чтобы не возвращаться еще раз в Иерусалим, я сначала хотел ехать на Наплуз, чтобы через Назарет и Кайфу приехать в Яффу как раз к пароходному дню. Перед самым выездом однако я попросил прислужника гостиницы сказать Махмуду, что я переменил намерение и хочу ехать прямо в Кесарию путем, обратным сказанному раньше. Для араба, однако, мало сказать один раз: Махмуд уже два дня знал, что мы едем в Наплуз, и одной беглой фразой, как оказалось, в нем нельзя было поколебать эту уверенность. Тем не менее Махмуд закивал головою, хотя едва ли и расслышал толком, -- он был глуховат и боялся поначалу же выдать свою глухоту.
   Мглистое небо едва белело на востоке, и лунный свет еще висел тонкой кисеей в темном воздухе. Утро было свежее, молчаливое. Только заливные крики петухов резко пронзали эту тишину. Город, сады, море -- все жило как-то про себя, самый туман и тот не двигался и затаился, прислушиваясь к бесшумному бегу бледнеющей ночи. В конце садов нам встретились два верблюда с провожатыми. Они как-то совершенно неожиданно показались перед нами в утреннем сумраке и так же быстро потерялся за нами шум их шагов. И опять кругом тишина, чуткая ко всякому гулкому звуку...
   С восходом солнца мы подъехали к реке Нар-эль-Аудие. Она с натиском катила свои мутно-зеленые малахитовые воды. Против плотины, служившей мостом, стоял хан. Это просто огромный двор, обнесенный высокой каменной оградой с крепкими воротами; внутри вдоль стен -- навесы. Значение хана делалось особенно понятным в эту минуту. Ворота его были раскрыты и из них выходили верблюды с тюками товаров, вереницы мелких ослов, люди, -- все, кто нашел себе на ночь приют и защиту в этом хане. Перед ними на полтора часа пути кругом расстилалась глухая пустыня и без этого охранительного хана все эти путники и их товары сделались бы в ней за ночь добычею хищных бедуинов.
   Что как-то непривычно поражало глаз своей странностью, это -- река, настоящая река, шагов двадцать ширины. Это невероятная роскошь для Палестины. Больше всего странным было то, что она протекала так незаметно. Казалось, что около нее должны были бы быть толпы любопытных, а их не было, как будто все эти люди привыкли находить в пыли граненые алмазы!
   Часа через два начались какие-то заводи, лужи, болота. Все это растет густой и зеленой травой. Вылетел бекас, за ним следом сорвались еще три. Сквозь тростники на озере видны плавающие утки. Пролетела яркая птица величиной с нашего удода; она вся изумрудно-зеленая, головка огненно-пурпуровая. Заквакала жаба... Положительно я был среди болот -- великая странность для Палестины... Выехав на песок, который был тут же рядом, я остановился и велел провожатым вскипятить воды для чая. Костанди достал бутылку с чистой водой; штопора не оказалось -- забыли взять. Костанди помог горю, толстым и крепким ножом сразу и ровно отрубив горлышко бутылки. Спички тоже были забыты. Махмуд обещал достать огня и, взяв спиртовку, пошел с нею за куст. Долго я слушал какие-то щелканья за этим кустом и, наконец, пошел сам посмотреть: Махмуд, положив на полку своего пистолета кусок ваты, натертый порохом, тщетно хлопал курком: обитый кремень не давал искр. Я велел собрать все припасы и двигаться дальше до первой деревни. Вскоре нам попались по дороге два зимовья бедуинов. Это были коморки, слепленные из комьев сырой земли и тесно жавшиеся под одной крышей. Относительно материала ошибиться было нельзя: так он был очевиден и жалок. Зимовья эти были совершенно пусты -- хозяева пасли свои стада в степи.
   Через час я увидал и хозяев. Три загорелых физиономии быстро проехали мимо нас воровской компанией. Маленькие лошаденки их были тощи, но шли прытко. На них самих были не абаи, а черные плащи с рукавами, У каждого было по пике в руке. Эти пики были аршина четыре длиной. На верхнем конце сидело широкое и плоское острие вершков десять длиною, нижний конец был тоже обделан в железо. Мне вспомнилось замечание моего драгомана об этих пиках: "c'est mauvais!". Откровенно сказать, приходилось трусить. На трех нас приходился один мой револьвер. Пистолетам Махмуда только что была произведена проба, а сабля его была совсем не страшна на его тщедушной фигуре, с головой, обернутой от утренней сырости в какой-то серый старушечий платок. Вооружение Костанди состояло разве только из его белых зубов и хорошего аппетита. Кругом вперед и назад до первого человеческого существа было, наверно, верст десять. Местность -- песчаные холмы, скрывавшие горизонт уже во ста шагах расстояния. Что удержало бедуинов от нападения? -- вероятно те пятьдесят шансов из ста, которые были за то, что мой револьвер успеет выстрелить в кого-нибудь из них прежде, чем добыча окажется в их руках. Между тем и мой револьвер был обречен на молчание, и я был в сущности безоружен против них. Меня напутствовали в Иерусалиме наставлением никоим образом не стрелять: "бедуины обыкновенно только грабят, убивают же редко. Если же вы возьметесь за револьвер, будете, наверно, убиты, ибо у вас будет пятьдесят шансов из ста, что вы успеете выстрелить один раз, двадцать, что вы выстрелите дважды и ни одного, что отобьетесь, ибо бедуины бросаются в атаку неожиданно и с близкого расстояния". При числе три на три шансы, конечно, менялись, и цена жизни европейца повышалась.
   Было часа четыре пополудни жаркого дня, когда мы из песков, в которых вязли лошади, спустились на берег моря и поехали по твердому и гладкому, как паркет, прибрежному песку. Трудно описать это наслаждение. До Кесарии оставалось еще верст двадцать все таким же берегом. Направо стояли стеной точно обрезанные скалы красного пористого камня, налево катило в пене свои волны на берег неумолкающее море. Свежий ветер порывами набегал с него, обвевая лицо. Навстречу мне летели с севера стаи гусей, направляясь в теплые края. Огромное стадо птиц-баб поднялось с отмели, закрыло часть моря широкими крыльями и село далеко у горизонта...

* * *

   Кесария видна издалека своей башней, стоящей на мысу. Подъезжая ближе, вы видите что-то мусорное, кучи камня и кирпичей, обросшие травою. Среди этих пустырей разбросаны, где пришлось, 10--15 двухэтажных высоких домиков. Вот и вся нынешняя Кесария... Через пролом старой стены въехали мы в нее и остановились у одного из домиков, хозяин которого согласился дать нам ночлег. В домиках этих нижний первый этаж всегда -- конюшня, высокая со сводами,-- без лошадей здесь действительно невозможно никакое передвижение. Во втором этаже -- жилье, куда ведет каменная лестница по наружной стене дома. Вот и вся маленькая усадьба здешнего помещика-турка (в Кесарии получили земли выходцы из турецких областей, отошедших в 1878 г. к России). Комнат тут всего две. Они выходят на широкий, открытый балкон, в углу которого помещается веранда, амбарчик и чулан для домашних мелочей. Одна из комнат -- спальня, другая приемная. Тут в одном углу сложен запас матрасов и ситцевых, стеганых одеял, в другом -- маленький очажок, на котором в порядке расставлены: чашечка для кофе, кофейник, керосиновая лампочка и щипчики для накладывания углей на кальян,-- все несложные принадлежности вечернего кейфа турка.
   Главные развалины Кесарии -- остатки крепостных стен и цитадели, построенных здесь в 1251 г. Людовиком IX Святым. О времени римско-еврейском говорит здесь немногое: колонны и разные обломки мрамора, вмуравленные в стены позднейших построек, прекрасный обелиск розового мрамора длиною более семи саженей, который лежит разбитый за городом, среди пустыря, и остатки древнего театра. В двухстах шагах от города к югу бока круглой котловины обделаны в виде амфитеатра; по скатам котловины ясно видны ряды скамей и внизу, на площадке, в середине лежат остатки древней сцены, украшенной когда-то колоннами розового мрамора, лежащими тут же; прямо через сцену -- чудная панорама безбрежного моря.
   Иосиф Флавий, рассказывая об основании Кесарии Иродом Великим, дает любопытную картину градостроительства этого, при всей его кровожадной жестокости, все-таки замечательного хозяина своей страны.
   "Ирод, заметив, что среди приморских городов был один, именовавшийся Башней Стратона, который, хотя и находился в жалком состоянии, но по выгодности своего положения очень подходил для его широких планов, отстроил его весь заново из белого камня и украсил великолепными дворцами. Тут он проявил все обычное величие своих планов. От Доры (Тантуры?) до Яффы, между которыми расположен этот город, весь берег совершенно лишен гаваней, почему все корабли, идущие из Финикии в Египет, были принуждены отстаиваться в открытом море: так страшны были для них порывы "африко", дуновения которого, даже когда они не очень сильны, гонят волны на волны, и волны, отступая, опрокидываются гребнями на идущие сзади, и на море поднимается жестокое волнение. Царь, не жалея денег и усилий, восторжествовал над природой и создал гавань более обширную, чем гавань Пирея, и внутри ее глубокие якорные стоянки для судов.
   Хотя местность представляла большие препятствия, но он победил все затруднения, стремясь прочностью сооружений сделать их неуязвимыми против ярости морских волн, причем красота их была так совершенна, как будто возведение их не стоило никакого труда. Назначив размеры гавани, он приказал бросать в море на глубине двадцати саженей камни, большинство которых было пятьдесят футов длиною и десять шириною; некоторые были еще громаднее. Когда пропасть была засыпана, он на этой насыпи шириною в двести футов построил стену, которая возвышалась над морем. Первые сто футов этой насыпи предназначались для разбивания волн, остальные же сто футов были заняты подножием каменной стены, шедшей кругом гавани. По стене этой на небольших промежутках стояли огромные башни, из которых самая красивая и вместе с тем самая важная называлась Друзией, по имени Друза, пасынка императора. Многочисленные сводчатые амбары служили для склада привозимых товаров и все пространство впереди и вокруг них образовывало одну широкую площадь, годную хоть для прогулок. Вход в гавань был с севера (северный ветер в этой местности наиболее мягкий из всех). По обе стороны этого входа возвышались три колосса, стоявшие на колоннах. Те, которые находились налево от кораблей, входивших в гавань, стояли на крепкой башне; находившиеся же направо подставкой имели два прямых камня, соединенных вместе, которые превосходили своей величиной башню, стоявшую напротив их. Здания, окружавшие гавань, все были из белого камня. К гавани сходились лучами все городские улицы, разделенные правильными промежутками. Что же касается до подземных каналов и стоков, которые были положены под городом, то они представляли собою работу, нисколько не меньшую, чем здания, над ними стоявшие. Из этих стоков одни, разделенные правильными расстояниями, выходили в гавань и в море. Они пересекались поперечным каналом, который был самым большим, так что с одной стороны дождевая вода и все городские отбросы легко выводились из города, с другой же -- море, гонимое ветром, могло проникать в эти каналы и омывать таким образом город из-под низа. Против входа в гавань стоял на холме храм императора, столь же замечательный по своей красоте, как и по величине. В храме находилась колоссальная статуя императора, нисколько не уступавшая своему образцу, Зевсу Олимпийскому, и статуя города Рима, сделанная по статуе Геры в Аргосе. Город был причислен Иродом к римской провинции (Сирии), гавань посвящена приплывающим в нее, часть всего этого сооружения -- императору, и самому городу было дано имя Кесарии. И остальные воздвигнутые Иродом здания: амфитеатр, театр и рынок, были вполне достойны императорского имени. Кроме того он учредил состязания (игры) через каждые пять лет, которые тоже назвал именем императора".
   К этому еще нужно прибавить водопровод, проведенный за двадцать верст из Себбарина. Описания И. Флавия едва ли преувеличены. О великолепии построек Ирода свидетельствуют и многие десятки, если не сотни, прекрасных колонн серого и розового мрамора, и поныне разбросанных среди городских развалин, и замечательный обелиск, о котором я уже говорил и который, судя по окружающим его обломкам, конечно служил одним из поворотных столбов ристалища, где происходили учрежденные Иродом игры. Нужно вспомнить еще, что из развалин Кесарии выстроена едва ли не половина Кайфы и Акки. В тихую погоду, когда вода лежит как зеркало, все дно гавани кажется усеянным разнообразными обломками и остатками зданий.
   В Кесарии жил благочестивый Корнилий, римский сотник, первый из язычников принявший христианство. В Кесарии же в течение двух лет был заключен апостол Павел и отсюда же он был отправлен в Рим. Здесь же началось и восстание евреев, кончившееся разрушением Иерусалима. В городе давно уже шел раздор между евреями и сирийцами из-за первенства в управлении: евреи утверждали, что в городе, построенном евреем Иродом, первая честь и власть должна принадлежать евреям, сирийцы же ссылались на то, что они были первыми поселенцами в этой местности, когда Кесарии еще не существовало и кругом не жило ни одного еврея. Спор восходил до Рима и был решен в пользу сирийцев. Вскоре после этого, в 65 г. по Р. Хр., один кесарийский грек, владевший куском земли возле еврейской синагоги, стал строиться на нем, причем очень стеснился доступ к синагоге. Евреи тщетно всячески пытались помешать его постройке и, наконец, некий мытарь Иоанн, в сопровождении именитейших израильтян, отправился к Флору, римскому правителю Палестины, и дал ему взятку с тем, чтобы он остановил постройку грека. Флор взял деньги, дал евреям обещание, но в тот же день уехал в Себастию, предоставив евреев им самим. На следующий день была суббота и, чтобы посмеяться над Моисеевыми законами, один грек принес несколько птиц в жертву перед дверьми синагоги. В городе поднялось страшное смятение, перешедшее в кровавую свалку. Начальник римской конницы попытался подавить возмущение, но греки отбросили его войска. Евреи все до одного оставили город и ушли в Норбату, местечко в 60 стадиях от Кесарии, увезя с собою книгу закона. Мытарь же Иоанн с двенадцатью другими евреями поехал в Себастию жаловаться к Флору. Его жалобы имели неожиданный конец: он был схвачен и вместе с товарищами посажен в тюрьму за то, что вывез книгу закона из Кесарии. В тот же год греки Кесарии, по наущению Флора, внезапно напали на евреев и перебили их около двадцати тысяч. Так рассказывает И. Флавий, сам еврей. Те же, кто уцелел от этого избиения, попали в руки римских солдат и были сосланы на галеры. После этого вся Палестина восстала против римского владычества.
   В 70 г. Иерусалим был разрушен Титом и победитель праздновал свой успех в той же Кесарии торжественными играми, во время которых в кесарийском цирке погибло две с половиной тысячи евреев, частью растерзанных дикими зверями, частью сожженных заживо, частью же перебитых в гладиаторских схватках.
   Кесария всегда считалась важным военным пунктом Палестины. Халиф Омар осадил Кесарию в 638 г. В стенах ее находился сын самого императора Ираклия, Константин, со значительным войском. Но узнав, что сам отец его оставил Сирию, Константин тайно бежал ночью из города на корабле. Кесария сдалась Омару.
   При взятии Кесарии крестоносцами, в 1102 г., самая жестокая сеча произошла в окрестностях холма, на котором некогда стоял храм Августа, мусульманами обращенный в мечеть. Сюда сбежалось почти все население города. Храм вдруг обрушился и кровь раздавленных им людей доходила до щиколодки крестоносцам, ворвавшимся в него.
   Несколько раз после этого Кесария переходила из рук в руки. В 1251 г. Людовик Святой возвел ее стены, видимые теперь. В 1291 же году султан Калиль опустошил ее окончательно и из этих развалин она более уже не поднялась.
   Рей считает стены Кесарии одним из самых замечательных сооружений крестоносцев в Палестине. В этой стране они нашли в руках мусульман города, укрепленные еще византийскими инженерами, многому научились от них, много вели и выдержали осад и весь приобретенный ими опыт приложили к укреплению Кесарии.
   Византийцы окружали города глубоким рвом, за которым неприятель встречал два ряда стен. Вторая стена, внутренняя, была гораздо выше первой и отстояла от последней обыкновенно только на четверть своей высоты, чтобы с нее легко можно было помогать защитникам наружного пояса стены. На небольших промежутках по стене стояли башни, одна из которых была главной и представляла средоточие всей обороны города.
   Вообще говоря, крестоносцы перенесли в Палестину свой обыкновенный феодальный замок: крепкое гнездо, венчающее кольцом своих стен какую-нибудь возвышенность с обрывистыми боками, стоящую в узле торговых путей и горных проходов. Башни его круглы; в наиболее доступной части стены -- узловое место обороны. От византийцев крестоносцы заимствовали двойные стены и пологие откосы стен книзу, которые давали две выгоды: придавали стенам устойчивость против ударов стенобитных орудий и землетрясений и затрудняли неприятельских минеров в определении действительного центра стены. От арабов к ним перешла манера выдвигать башни городской стены очень немного вперед за линию стены, не добиваясь возможности затруднить неприятелю приступ на стены боковым обстрелом, а полагаясь исключительно на препятствия от высоты стены и глубины рвов.
   Впрочем, защита городских стен не была для рыцарей делом первой важности, решающим успех осады. Протяженность этих стен только растягивала силы защитников, ослабляя их. В крепостях крестоносцев центр сопротивления всегда был в цитадели, городском замке, сооружении совершенно независимом от городской стены, в укреплении которого истощалось все фортификационное искусство рыцарей. Громадные рвы, с огромными трудами и издержками высеченные иногда в крепкой скале, высокие стены из массивных глыб, надступы, выложенные камнем, представлялись глазам снаружи. Ворвавшись в ворота, неприятель попадал в коридор, в который открывались с боков двери и бойницы башен; стрелы, бревна, камни, удары длинных мечей встречали его тут сразу со всех сторон. Дальнейший путь преграждался опускными решетками или вдруг суживался и углублялся под землю, ведя к ловушкам всякого рода. Взяв одно препятствие, неприятель натыкался на такое же рядом. Башни часто не имели выхода на стены и сообщались с внутренностью замка только одними дверями; таким образом, каждая башня представляла из себя отдельную крепость.
   Открытой силой не была взята, кажется, ни одна из этих каменных твердынь за всю двухвековую борьбу франков с арабами в Палестине. Участь их решалась обыкновенно успехом подкопных работ, подрывавших стену. По мере углубления подкопа под стену, в нем ставились крепкие деревянные подпорки, предупреждавшие обвал. Когда же оказывалась подрытой достаточно большая часть стены, подпорки эти поджигались, потолок подкопа рушился и с ним вместе рушилась и самая стена, открывая штурмующим доступ внутрь замка. Как видно, минное искусство может существовать и без пороха!
   Как велась в то время осада и оборона замков, это лучше всего объяснит история падения Маргата, оплота госпитальеров в верхней Сирии. Вильбрандт Ольденбург описывает нам, каким он видел Маргат в 1211 г.
   "Мы поднялись в Маргат, замок обширный и хорошо укрепленный. Его окружает двойная стена, уставленная многочисленными башнями, которые, кажется, выстроены более для того, чтобы подпирать небеса, чем для усиления обороны этого места, ибо гора, на которой стоит замок, чрезвычайно высока, и кажется, что, как Атлас, поддерживает твердь". Даже и после решительной победы при Гаттине в 1187 г. Саладин не решился предпринять осаду Маргата и удовольствовался только тем, что провел свое войско под его стенами. В 1285 г., когда крестоносцы держались еще лишь в немногих местах Сирийского побережья, каирский халиф Келаун, сделав большие приготовления, 17 апреля явился под стенами Маргата. Шесть больших машин были втащены на высоты против южной части замка, наиболее укрепленной, и стали осыпать дождем стрел и камней наружные укрепления замка. Однако, их неосторожно выдвинули слишком далеко вперед и машины франков вскоре раздробили их в куски".
   Несколько дней спустя, одна из машин госпитальеров сломалась и разбила другую, стоявшую рядом. Мусульмане воспользовались этим, чтобы втянуть на гору новую машину и возобновить обстрел стен. Но осажденные, исправив поломы, не замедлили разбить и эту машину, причем дождем стрел и камней было перебито ими множество мусульман, как свидетельствуют об этом арабские летописцы.
   Постоянные нападения арабов принудили рыцарей очистить укрепления, удаленные от стен. Это позволило арабским минерам, проникнув во рвы, добраться до самых стен замка. Вскоре они сделали подкопы в нескольких местах и, когда подожжены были подпорки в одном из них, часть угловой башни обрушилась. Мусульмане бросились на приступ, но после долгой и кровопролитной сечи они были отброшены с уроном.
   Подкопные работы возобновились с удвоенным рвением. Уже через восемь дней арабы проникли под главную башню и так подрыли ее основание, что она как бы висела на подпорках.
   Халиф, не желая слишком сильно испортить укрепления замка, предложил начальнику его послать к нему уполномоченных и приказал провести их в подкопы, чтобы доказать, что их дальнейшее сопротивление поведет к неминуемому разрушению замка. После этого на военном совете госпитальеров было решено, что дальнейшая оборона невозможна, и 27 мая замок был сдан на капитуляцию. Условия ее показывают, что халиф очень ценил укрепления Маргата и сопротивление, которое он мог оказать даже и в полуразрушенном виде: защитники его выговорили себе право свободного выхода со всем, что только они могли захватить с собою, и с 55 лошадьми и мулами в полном снаряжении, причем каждый из рыцарей мог иметь при себе две тысячи тирских золотых.
   Султан Хамы, соседней Маргату, извещая своего визиря о взятии этого замка, так описывал его:
   "Сам дьявол изощрялся в укреплении этой твердыни! Сколько раз мусульмане пытались добраться до ее башен и разбивались на дне пропастей! Маргат -- единственный город в мире, стоящий точно сторож на верху скалы. Он открыт подкреплениям и недоступен нападениям. Орел и коршун одни могут долететь до его зубцов".
   Так грозно укрепляли крестоносцы впрочем только свои замки и городские цитадели, самые города оставляя под сомнительной защитой почти голых стен. В стенах Кесарии мы впервые встречаем применение той же роскоши оборонительных сооружений, которая до тех пор на городские стены крестоносцами никогда не расходовалась. Рвы и гласисы выложены плитой; массивные башни стоят по стене не далее 50--60 шагов одна от другой; внизу они спускаются в ров пологими откосами, внутри которых выведена полусводом галерея. Галерею эту заставили придумать успехи тогдашнего минного или, вернее, подкопного искусства: из нее защитники города могли вести контр-мины и бороться против кротов, подрывавших углы их убежища. Цитадель города была на южном мысе. От нее и до сих пор остались еще большие развалины. Стены ее уходят прямо в море, и в них заложены как бревна для связи камней колонны красивого серого мрамора. Перешеек, соединявший цитадель с сушей, перерыт глубоким рвом, выдолбленным в скале.
   Эти прекрасные руины, говорящие о былом величии и населенности места, оставляют печальное впечатление и их грустная красота еще не раз заставляла меня оборачиваться к ним, когда уже несколько верст разделяло нас.
   Уголок между Кесарией и Кайфой богат воспоминаниями и странностями разного рода: в нем зеленые болота сменяются песками, по берегам стоят немые, громадные развалины, протекает сразу несколько речек, и притом населенных крокодилами. Две реки впадают в море, одна севернее, другая южнее Кесарии и, по утверждению местных арабов, в обеих водятся крокодилы длиною до 5--6 футов. Этому можно поверить. В хронике монаха Роберта, написанной еще в половине XII-го века, говорится: "В реках Кесарии водятся ужасные змеи -- крокодилы... Они больше всякого другого животного злы против людей. Как крокодилы попали в реки Кесарии, расскажу кратко. В древние времена в Кесарии царствовали два брата, равные друг другу по власти. Старший из них, желая царствовать один, устроил губительную ловушку младшему, страдавшему проказой. Он сообразил, что, если он пустит в названные реки две пары нильских крокодилов, то может статься, брат его, который в жаркую пору купался в этих реках, погибнет, и он освободится от соправителя. Все это так и случилось, и старший брат стал править один".
   Замечательно, что сравнительно недавно стала известна рукопись этой хроники, между тем рассказ о двух парах крокодилов, пущенных в кесарийские реки, уже давно передавался туземцами путешественникам, как местное предание.
   Винисоф, рассказывая о том, как армия Ричарда Львиное Сердце остановилась на ночлег близ Кесарии на берегу реки, прибавляет, что "крокодилы пожрали двух воинов, купавшихся в реке".
   Когда, после битвы при Гаттине, христиане потеряли всю Палестину и блестящие подвиги Ричарда Львиное Сердце и крестоносцев второго крестового похода вернули им только узкую прибрежную полосу и право посещения Иерусалима, главный путь паломников направился из Сирии через Кесарию по берегу. Тут, не доходя до Кесарии, против Атлита, находилось опаснейшее место пути: дорога вступала в узкий проход, прорубленный через длинный и плоский скалистый бугор, который, точно лежащая каменная ящерица, перерезывал в этом месте приморскую равнину. Проход этот, прорубленный неизвестно кем и когда, в ширину имеет едва две сажени, а в длину около четверти версты. Тут всегда таились шайки разбойников и отважных грабителей; они не задумались напасть даже на самого Балдуина I-го, когда он, в 1102 г., сняв осаду с Акры, возвращался этим путем в Иерусалим, и едва его не убили. "Разбойники скрывались в засаде", рассказывает Гильом Тирский, "но король стремительно бросился на них, многих перебил, других обратил в бегство, как вдруг стрела, пущенная одним из разбойников, поразила короля сзади против сердца и повергла его почти бездыханным..." Король едва оправился от этой раны.
   Крестоносцы учредили особенный надзор за этим проходом, в нынешнем названии которого, Эд-Дестре, через протяжение восьми веков сохранились звуки франкского его названия Via Stricta или Destrictum. На восточном конце прохода до сих пор видны остатки огромной башни; судя по впадинам у его входа и выхода, он с обеих сторон запирался массивными воротами. Кроме того, против выхода его к морю, на скалистом мысу, крестоносцы построили один из самых крепких и обширных своих замков в Палестине -- Castellum Peregrinorum, Замок Паломников (арабское название -- Атлит). Жан-де-Витри рисует довольно живую картину постройки этой твердыни.
   "Тамплиеры с помощью Готье Авенского, нескольких других паломников и госпитальеров Тевтонского ордена, начали укреплять Замок Паломников, прежде называвшийся Destrictum, расположенный в Кесарийской области на широком и обширном мысу, который поднимается над морем, окруженный скалами, служащими ему естественными укреплениями. Таково положение его с северной, западной и южной сторон. На восточной стороне находится башня, построенная тамплиерами еще раньше и занимаемая ими и во время войны, и во время мира. Башня эта была выстроена для отпора разбойникам, которые, утвердившись в этом узком ущелье, устраивали засады против паломников, шедших в Иерусалим и возвращавшихся оттуда. Почти все время, пока длилась постройка Кесарийской цитадели, тамплиеры рыли и расчищали местность около этой башни со стороны мыса. Они работали там подряд семь недель и наконец добрались до фундамента, причем открыта была древняя стена, длинная и толстая. Тут же найдены были серебряные монеты, неизвестные ныне живущим. Деньги эти обращены были в казну рыцарей, сынов Бога Отца, и вознаградили их за издержки и труды. Продолжая рыть дальше и поднимать песок, они нашли другую стену, менее длинную, а в промежутке между двумя стенами показались обильные источники сладкой воды. Господь послал им через эти труды большое количество камня и цемента. Сначала выстроили на фасаде Замка Паломников две башни из квадратных камней, отлично обтесанных и таких размеров, что пара быков едва могла тащить на повозке один камень. Каждая из этих башен имеет сто футов в длину и семьдесят четыре в ширину, высотою же они превосходят высоту самого мыса. Внутри их помещаются два этажа сводчатых зал. Между ними построили высокую стену, и с необыкновенным искусством в стене этой была устроена лестница, по которой рыцари могли подниматься в полном вооружении. На небольшом расстоянии от этой стены тянется от моря до моря другая, заключая внутри себя источник сладкой воды. Внутри ограды замка находятся часовня, дворец и много домов".
   Теперь внутри этих развалин находятся только несколько лачужек нынешней арабской деревушки Атлит.
   Еще недавно замок стоял почти нетронутый временем, но в 1838 г. Ибрагим-Паша приказал взорвать его, чтобы достать камня для построек укреплений, которыми он задумал окружить Акку. Тем не менее и остающиеся руины колоссальны. Тяжелое здание, сложенное из массивных камней, стоит окруженное крепкой стеной. Ров перед этой стеною засыпан до того, что от входной двери замка виден только верхний угол арки. Все -- серого мрамора, огромно и крепко, и лучше людского свидетельства говорит о громадности борьбы между крестоносцами и сарацинами, борьбы, вероятно, самой благородной со времени основания мира, ибо с одной стороны в ней был патриотизм, защищавший землю предков, с другой религиозное одушевление и защита братьями слабых братьев.
   Этот замок был заманчив не для одних мусульман. В 1229 г. император германский Фридрих II наметил его, как опорное место для своих действий в Палестине, и попробовал овладеть им хитростью. Вступив в него, он вдруг приказал тамплиерам немедленно капитулировать, но рыцари тотчас же бросились к оружию, опустили решетку за императором и объявили ему, что, если он не откажется навсегда от своих намерений, то они задержат его у себя в плену. Чтобы получить свободу, император принужден был уступить и удалился, полный злобы против тамплиеров.
   Атлит был последним владением крестоносцев; с падением Птоломаиды в 1291 г., тамплиеры лишь несколько недель могли удержать Атлит в своих руках, пока наконец и он не был взят сарацинами.

* * *

   Неподалеку от Тантуры, на возвышенностях, в которые довольно круто переходит здесь пологий вблизи моря берег, виднеются какие-то белые постройки. Это -- Сикрон-Якоб, или Зиммарин, или -- как еще пишут -- Себбарин, еврейская колония. Евангельское предсказание об изгнании евреев из Земли Обетованной исполнилось до того полно, что теперь им приходится являться колонистами в те самые места, которые они в своих песнопениях продолжают называть своей родиной и отечеством. Колонизация еврейская проникла в Палестину не без затруднений и разнообразных препятствий со стороны турецкого правительства, очевидно не ожидавшего добра от нее для себя и местного населения. О начале этой колонизации мне рассказывали на месте так.
   В 1881 г. среди румынских евреев образовался комитет под председательством Исаака Лебеля для переселения части еврейского населения в Палестину. Кто желал переселиться, тот должен был внести в общую кассу известную сумму денег. Из этих взносов и пожертвовании собрался капитал в 200,000 франков, который и был назначен на покупку земли в Палестине и первые расходы переселенцев. Уполномоченные комитета выбрали и купили в 15-ти верстах от Кесарии кусок земли в 360 дес., заплатив за него 44,000 фр. Земля эта была записана на имя И. Лебеля. Евреи стали переселяться, но турецкое правительство делало им всевозможные препятствия, запрещая напр. им высаживаться в Кайфе, так что евреи должны были отправляться дальше и, высадившись за бакшиш в Яффе или Бейруте, сухопутьем пробираться в Кайфу, где они и приживались, так как на купленной земле домов никаких не было, а строить их турецкое правительство не позволяло. Деньги, оставшиеся от 200,000 фр., скоро вышли и между переселенцами началась нужда. Тут умер И. Лебель, после чего комитет прекратил свое существование. Турецкое правительство хотело воспользоваться смертью Лебеля, чтобы взять за себя всю землю, записанную за ним. Евреи, однако, выиграли этот процесс. В 1885 году барон Эдмонд Ротшильд прислал из Парижа к колонистам своего доверенного И. Шейда, чтобы помочь своим соплеменникам. Отношение богатых еврейских милостивцев к своей меньшей братии удивительно характерно. "Скажи мне, чего ты требуешь от другого, и я скажу, какого ты мнения о нем". Шейд обещал колонистам от барона по 12 фр. в месяц содержания на человека, но взамен потребовал беспрекословного и совершенного подчинения всем распоряжениям барона и его уполномоченных. Беднейшие согласились на это тотчас же и подписали формальное условие об этом; те же, кто имел что нибудь в запасе, уступили чрез несколько месяцев. Ротшильд прикупил по близости еще 140 дес. земли и, так как турки все еще не разрешали евреям строиться, то он заказал в Галаце 60 деревянных домов, которые и были привезены морем в Тантуру, а отсюда на бричках в Зиммарин. Там сложили и обстроили их немецкие колонисты из Кайфы. Каждый дом обошелся в 2,100 фр. В 1885 г. около 70 семейств переселилось в Сикрон-Якоб -- "воспоминание о Якове" -- так Ротшильд назвал колонию в память своего отца. Ротшильд прислал в колонию своего администратора, который теперь и распоряжается в колонии от его имени, хлопочет по делам колонии, дает отчет Ротшильду и получает от него деньги. Он сам, садовник-винодел, врач, аптекарь и учителя -- все они получают жалованье от Ротшильда и присланы из Франции; они -- французские подданные, а все колонисты обязаны переходить в турецкое подданство. Ротшильд откупил пошлины с колонии у турецкого правительства на 10 лет вперед, и за пять лет уже уплатил их. Так как ему же принадлежат и дома колонистов -- то власть его в колонии полная и непослушных администрация Ротшильда выгоняет вон на улицу при посредстве прямо хаялов (здешних полицейских). В последние годы Ротшильд прикупил еще земли, так что еврейская его колония стала богаче немецкой колонии Кайфы. Возделывается земля преимущественно под виноградники. Для развития виноделия Ротшильд держит мастера-винодела и выстроил большие погреба с разными приспособлениями. В полях евреи-колонисты сами почти не работают, а нанимают для полевых работ местных феллахов, сами же только присматривают за ними. Этих рабочих у них до 1,000 ч., не считая батраков-евреев же, которых тоже около 150 ч.
   Главное занятие самих евреев -- ремесла, хотя некоторые и сами занимаются полевыми работами. Среди колонистов есть несколько семейств из России. В школах преподавание и все разговоры ведутся на древнееврейском языке; специалист-врач лечит бесплатно население, которое выказывает чрезвычайную любовь к лечению: до 130--150 человек бывает в его амбулатории ежедневно. Есть примеры нескольких отказов от Ротшильдовских 12 фр. в месяц, что допускается теперь Ротшильдом охотно. Таким образом, эта колония представляет собою как бы личное поместье Ротшильда, в котором каждый живущий получает за факт своего бытия по полтораста франков в год пособия от владельца, лишь бы плодились и размножались в Палестине евреи. Свое назначение -- рассадник еврейства в Палестине -- Сикрон-Якоб сыграет наверно: евреи всюду являются на плечах европейцев; нет страны, которую они сами покорили бы или открыли цивилизации, но в странах некультурных они показываются тотчас же за первыми завоевателями-европейцами. Палестину же европейцы теперь уже начали систематически отбивать от турок и появление в ней еврейского населения поэтому вполне в пору, вполне естественно и даже неизбежно, так же как и их дальнейшее там размножение. О том, что евреи и на нивах Палестины не превратятся в прежних тружеников-земледельцев, -- об этом нечего и говорить. Это ясно для каждого их здешнего соседа.
   

Кармил и Кайфа

   ЗА ПРОХОДОМ Эд-Дестре лежат плодоноснейшие поля. Дорога все время идет равниной, на которой бродят местами стада безрогих быков и длинноухих, точно пейсатых овец, иногда проедет конный араб, иногда же показывается вдали длинная телега немца-колониста. Изредка по дороге встречаются пальмы, однако почему-то исключительно вдали от селений.
   Крутою тропинкой мы поднялись на Кармил, своим широким лбом выдающийся на самый берег моря, и после пустынных равнин Кесарии были у ворот самого цветущего, веселого и обработанного уголка Палестины.
   Монахи очень чутки к красотам природы и умеют выбирать места для своих монастырей. Это всегда красивейшие места окрестностей. Все знаменитые монастыри славятся красотою своего положения. Из русских достаточно вспомнить Печерскую лавру, Святогорский монастырь, Соловки. Из мира монаху только и остается, что его красота; это то человеческое, чем эти горы и долины приходятся сродни человеку и чем они заменяют монаху участливое человеческое сердце. Светлая картина отдыхающего моря, широкой долины -- принесет успокоение взволнованному духу анахорета, горные высоты, пропасти -- покажут ему ничтожество человеческое и подадут надежду помилования.
   Монастырь Кармелитов стоит чрезвычайно красиво. По наружности это массивное квадратное здание казарменной постройки, с террасы которого открывается вид поразительный, необыкновенный, непривычный для глаз. Громадная масса светлого воздуха висит над бездной, в которой глубоко внизу расстилаются зеленые поля, окаймленные песчаными отмелями, перед которыми безбережно лежит прекрасная морская равнина. Белая пена прибоя бесшумно шевелится у берегов, отмывая в море широкую полосу малахитовой мути. Налево далеко к югу на остром мысу чернеют гигантские развалины Атлита. Направо выгибается широкая дуга залива, у которого друг против друга стоят два маленьких белых, одетых зеленью и осененных зонтиками пальм городка: Кайфа и Акка. С этой высоты все теряет свои размеры, окрестность принимает вид географической карты, но только цветущей жизнью и свежей прелестью красок. Над морем слева плыла круглая туча и дождь нитями висел из нее, точно борода из комка пушистой шерсти. Мне вспомнилось библейское сказание о пророке Илии: После трехлетней засухи Илия взошел на верх Кармила, и наклонился к земле и положил лицо свое между коленами своими.
   И сказал отроку своему: "Пойди посмотри к морю". Тот пошел, и сказал: "Ничего нет". Он сказал: "Продолжай это до семи раз".
   В седьмой раз тот сказал: "Вот небольшое облако поднимается от моря, величиною в ладонь человеческую". Он сказал: "Пойди скажи Ахаву: запрягай колесницу твою и поезжай, чтобы не застал тебя дождь"...
   Перед Кайфой вся равнина тщательно возделана и правильные четырехугольники черных пашен покрывают ее, точно клетками шахматной доски.
   -- Чьи это поля? монастырские? -- спросил я проводника.
   -- Нет, все это земля немецких колонистов. Половина Кайфы, которая ближе сюда, занята ими.
   В средине монастыря устроена небольшая церковь. По полу она имеет очертания креста, вверху же стены ее сводятся в светлый куполок, прорезанный рядами круглых окон. Она очень небогата: стены и колонны ее не мраморные, а только раскрашены под мрамор, но все-таки это очень красивая и бережно хранимая церковка. Под алтарем ее находится пещера, по преданию, служившая жилищем пророку Илье -- там поставлена раскрашенная статуя пророка. Над алтарем стоит статуя "Notre Dame du mont Carmel". В саду монастыря возвышается небольшая пирамидка. Под нею сложены кости французских солдат, которых Наполеон, снимая осаду с Акки, оставил здесь в 1799 г. в монастырском лазарете и которые были безжалостно перебиты турками, так же как и оставшиеся при них монахи. Монастырь запустел с того времени, а в 1821 г. был даже взорван на воздух, по приказанию Аккского паши и под предлогом, чтоб в нем не могли укрепиться греки, поднявшие тогда восстание. При этом разрушении присутствовал монах Жан Баптист Фраскати, присланный из Рима, чтобы возобновить запустевший монастырь. Не потеряв надежды и мужества, этот монах отправился по Европе, всюду собирая на восстановление Кармелитского монастыря. Собрав двадцать тысяч франков, он заложил фундамент нового здания и опять поехал за сборами. Его вера и энергия дали католичеству нынешний монастырь на Кармиле. В постройке его видны и широкие замыслы основателя, и бедная скромность его средств, и даже неприязненность турок к целям французского монаха. Размеры монастыря обширны, сооружения прочны, но бедны украшениями, стены необыкновенно толсты и смело выдержат нападение врага, не обладающего батареями пушек.
   Кармил был далеко известен еще в глубокой древности и всегда считался священной горой. Почему выпала ему такая доля? -- сказать трудно, потому что главного, чем определяется старшинство гор, -- большой высоты -- Кармил все-таки не имеет: у моря он не выше ста сажен и лишь в середине хребта достигает до 230 саж. высоты.
   Вероятно, оригинальная красота этого могучего бугра, поднявшегося над морским берегом и покрытого курчавою зеленью дубов, сослужила ему такую службу.
   Соломон кудрям своей возлюбленной находит сравнение:
   "Глава твоя, как Кармил" (Песн.7:5). Иеремия, грозя иудеям нашествием Навуходоносора, восклицает:
   "Как Фавор среди гор и как Кармил при море, так верно придет он". (Иер.46:18).
   В нем действительно есть что-то живое, в этом хребте. Его тело лежит среди холмов верхней Галилеи отдельной массой, занимая 25 верст в длину и семь в ширину. Оно, правда, неподвижно, но оно кажется совершенно чужим окрестности, которую оно попирает, и лежит на ней, точно затаившееся чудовище, тяжело и немо.
   Древние имели право населить это каменное тело какой-то таинственной властью, счесть его первою ступенью для ноги божества на земле. Тацит говорит:
   "Между Иудеей и Сирией возвышается Кармил: это имя в то же время и горы, и бога. Бог этот не имеет ни статуи, ни храма. Так установлено от древности. Ему только воздвигнут жертвенник и воздается поклонение. Веспасиан принес жертву, совершил жертвоприношение здесь, когда дух его волновался тайными надеждами. Жрец Базилид, не раз рассмотрев внутренности жертвенных животных, сказал ему наконец: "Веспасиан! что бы ты ни замышлял, тебя ожидает высокая участь!"
   По словам Ямвлиха в его описании жизни Пифагора, этот греческий мудрец посетил Кармил и его святилище. "Пифагор часто подолгу оставался в святилище", рассказывает Ямвлих. "Его видели сходящим с вершины Кармила (горы, считаемой самой священной из всех и очень трудно доступной), походкой медленной и важной. Он спускался, не оборачиваясь назад и, по-видимому, не обращая внимания ни на скалы, ни на пропасти".
   На Кармиле было главное местопребывание Илии. В боку горы находится большая пещера, называемая "школой пророков", а также "синагогой Илии". По преданию, сюда сходились ученики пророка для чтения священных книг и бесед. В века между царствованием Соломона и Вавилонским пленом проповедники Иеговы сплотились между собою в тесную организацию. Было несколько религиозных общин. Главою в каждой был какой-нибудь почитаемый отшельник "пророк", ученики его назывались "сыновьями пророка". Они жили в кельях и пещерах кругом жилища пророка, иногда бывали женаты. Пророк по временам обходил кельи, бывшие под его надзором. Это были прообразы тех лавр и киновий, которых много явилось в Палестине после Р. Хр. Центром всех этих монашеских поселений был Кармил и долина Израильская перед Тиром. Пещера Кармилской "школы пророков" расширена рукою человека и представляет собою большую четырехугольную комнату. Стены ее отштукатурены известкой и покрыты надписями и именами путешественников. Налево находится еще небольшая пещерка, -- здесь -- как говорит предание -- укрывалась св. Дева с Младенцем на возвратном пути из Египта в Назарет.
   Склоны Кармила скалисты и поросли дубами и цепким кустарником. В чащах их скрываются шакалы, гиены, когда-то были даже и пантеры. Монахи, бродя по горе за травами, из которых приготовляется ими знаменитая "Кармильская вода", помогающая от 27 болезней, часто видят змей. Между тем было время, когда на месте этого запустения процветали города. Иеремия говорит в одном из своих предвещаний:
   "Смотрю, и вот Кармил -- пустыня, и все города его разрушены от лица Господа, от ярости гнева Его"23.
   От городов этих теперь остались только развалины, и поныне находимые среди зарослей кустарника.

* * *

   По дороге, вырубленной монахами вдоль по боку горы, я спустился к Кайфе.
   Был вечер субботы. По обе стороны шоссе стояли немецкие домики с палисадниками перед ними. Коньки крыш были срезаны по концам -- это выдумка какого-то очень давно жившего немца, свято соблюдаемая доныне. Пред каждым домиком играло на дороге, висело на заборах и бегало взапуски четверо, пятеро детей, оглашая воздух кликами немецкой речи. Матери их, очевидно, кончали хлопоты дня, и только иногда мельком проносились через дворы. Кузнец запирал свою кузницу и с трубкой в зубах смотрел на меня, разговаривая с соседом, уже нарядившимся в виртембергский пиджак и высокие лощеные сапоги -- сосед, очевидно, собирался в гости или в клуб, ибо здесь есть и клуб. Я остановился в немецкой гостинице, Hotel de Carmel, конечно, очень удобной и дешевой для всякого немца, но дорогой и грубо неприветливой для такого пасынка природы, как русский.
   К ужину в столовой собралось небольшое общество: немецкое семейство; пастор, на физиономии которого было ясно написано, что все загадки бытия им очень точно разгаданы и все для него чрезвычайно ясно; германский офицер в серой тужурке, с манжетами из белой клеенки, говоривший мало, но отчетливо и ни разу, кажется, не опустивший к столу своих круглых стальных глаз.
   Один из французских паломников XII века говорил о тогдашнем заселении Палестины европейцами:
   "Подумайте и размыслите сами в себе, каким образом в наши времена Бог преобратил Запад в Восток. Мы, нынешние жители Востока, все с Запада, тот из нас, кто недавно еще был римлянином или франком, теперь галилеянин или житель Палестины; кто жил в Реймсе или в Шартре, теперь видит себя гражданином Тира и Антиохии. Мы уже позабыли места своей родины; они уже стали неизвестны для многих среди нас или, по крайней мере, многие из нас вовсе перестали о них слышать что-нибудь. Одни из нас уже владеют домами и рабами, которые перешли к ним точно по праву наследства. Другие женились на женщинах, которые родом не из одной с ними страны: на сириянке, армянке или даже сарацинке, принявшей св. крещение. У одного в дому живет уже его зять, или невестка или пасынок; другой окружен уже племянниками или даже внуками. Один возделывает виноградники, другой засевает поля. Говорят они на разных языках, но уже достигли того, что понимают друг друга. Наречия самые различные слышатся теперь в толпе одной народности и взаимное доверие сближает между собою национальности, самые чуждые друг другу. Тот, кто был иноземцем, стал теперь туземцем. Паломник сделался обывателем. С каждым днем съезжаются к нам сюда наши родные и близкие. Тех, кто бедствовал на своей родине, Бог здесь сделал богатыми. Тем, у кого был только хутор, Бог дал здесь целый город. Зачем возвращаться на Запад тому, кто так благоденствует на Востоке?"
   Немного сходства отыщется между крестоносцами того времени и нынешними поселенцами из Виртемберга. Тогда каждый увлекался своей личной мечтой и сам искал свое место в обширном Божием мире, теперь организованное стадо людей движется плотной толпой по указаниям своих главарей, вытаптывая все найденное ими в новой для них стране и перерабатывая лишь землю в зерно.
   Не знаю почему -- потому ли, что гавань Кайфы более удобна для выгрузки громоздкого багажа переселенца, или же потому, что, имея в ближайшем соседстве годные к обработке земли, Кайфа в то же время находится дальше от ревнивого надзора турецкого правительства, чем всегда многолюдная Яффа, -- но именно Кайфа, а не Яффа, была дверью, через которую проникла в Палестину немецкая, а после и еврейская колонизация. Брожение, приведшее Германию к революции 1848 года, потрясло авторитет правоверного лютеранизма и вызвало образование новых религиозных сект. Некто Христофор Гофман стал проповедовать, что спасающая сила Евангелия не иссякла -- как стали в то время высказывать мнение некоторые -- но что не должно смешивать истинное учение Христово с правоверным лютеранизмом и что истинно благочестивым людям нужно в чистоте соблюдать заветы нравственного учения Христа, не придавая значения всему, что касается обряда. Понемногу около него собрался кружок последователей. Он принимал к себе и католиков, и протестантов. Догматов он не признавал никаких, требуя только, чтобы выбравшие его своим учителем и руководителем жили богоугодно и во взаимной любви и старались восстановить в среде своей царство небесное, то есть проявлять своими действиями искреннее желание, "чтобы воля и завет Божии осуществлялись в их среде, как исполняются они на небе". Свое общество он назвал "Храмом", желая названием этим выразить цель, которую он полагал своим последователям. Чтобы помочь своей общине скорее укрепиться в новых правилах жизни, он увлек ее в Палестину, говоря, что там явился миру Христос, и там же и в последние времена должно опять явиться миру воочию царство небесное.
   В 1868 году Гофман со своей тогда немногочисленной общиной высадился в Кайфе. В следующем году было куплено им около четырех десятин земли в окрестностях Кайфы и теперь, в начале девятидесятых годов, "храмовники" имеют уже четыре цветущие колонии в Палестине: в Кайфе (95 семейств с 456 душ обоего пола), Иерусалиме (44 семейства с 300 душ), Яффе (60 семейств с 330 душ) и Сароне, близ Яффы (51 семейство с 269 душ). Разнообразных построек и земель община имеет на сумму свыше четырех миллионов франков, не считая скота и прочего инвентаря.
   Община выбирает своего главу-руководителя (теперь Христофор Гофман, сын основателя секты), который живет в Иерусалиме; там же находится и касса общества, оборот которой достигает до 230 тысяч франков в год. Интересно распределение занятий и ремесел между членами общины, дающее понятие о культурной роли ее в стране. Среди членов общины в 1891 году считалось: 4 консула, 3 врача, 1 инженер, 12 учителей, 16 купцов, 3 аптекаря, 7 содержателей гостиниц, 5 акушерок, 10 собственников паровых мельниц, 4 булочника, 2 выдельщика струн, 10 кожевников, 6 мясников, 45 земледельцев, 7 кузнецов, 4 портных, 13 столяров, 7 сапожников, 16 виноделов, имеющих свои виноградники, 4 виноторговца, 3 плотника и 7 чемоданщиков. Как видно, земледелием и виноградниками занимается всего около одной четверти колонистов, все же остальные -- ремесленники и разного рода специалисты, -- процент очень недурной, показывающий в колонистах значительную ремесленную созидательную энергию. Благодаря своим связям с Европой и знанию немецкого и арабского языков, купцы из колонистов успешно посредничают в сношениях края с Европой и фирмы некоторых из них приобрели уже крупное значение в торговой жизни Палестины.
   По внутреннему своему устройству каждая колония имеет своего особого председателя, выбираемого на четыре года. В совет к нему на каждые 50 душ выбирается по одному члену на два года. Кроме того, выбирается казначей на четыре года. Вот все управление колонии. Оно следит за общим порядком в колонии, состоянием дорог и т. п. Общее земельное имущество у колонии одно -- кладбище. Общественные расходы колонии раскладываются отчасти подушно, отчасти же по размеру недвижимого имущества. С каждого взрослого мужчины взимается по четыре франка ежегодно и, кроме того, на починке дорог он должен проработать два дня в год или откупиться от этого пятью франками. Расходы, превышающие эти постоянные сборы, раскладываются на недвижимое имущество. Расходы колонии вообще очень невелики: жалованье председателю 150 франков, кассиру 100 франков, акушерке 100 франков, почтальону, разносящему и отправляющему письма и посылки, 200 франков и на содержание дорог 900 франков. Нельзя сказать, чтобы это распределение расходов было не хозяйственное! Школ в Кайфе две и обе они содержатся духовными обществами, общее же управление колонии к ним не имеет никакого отношения.
   Кайфа, кажется, самый европейский городок в Палестине. Арабы и арабское там встречается на каждом шагу, но имеет вид не хозяев, а скорее прислуги, -- туземцев, но побежденных. Середина города занята обыкновенным восточным базаром, а вся побережная часть большими магазинами разных франкских фирм. Через Кайфу ввозится мануфактура: кофе, сахар, железо на всю Галилею и вывозится из нее пшеница и фрукты. Между Бейрутом и Яффой Кайфа единственная гавань, в которую дважды в месяц заглядывают пароходы (австрийские). Это настоящее Кайфы; из прошлого же ее, пропуская всякие осады и разрушения, которым она подвергалась, разделяя судьбу всей Палестины, стоит сказать разве о ловле пурпуровых раковин, из которых финикияне приготовляли свой знаменитый пурпур. Раковины эти ловились только между Тиром и Порфирионом,-- так в те времена называлась Кайфа.
   Бродя по улицам, я зашел в греческую церковь. Это обыкновенная здешняя церковка, очень грустная и бедная по убранству, с серебром только на лампадах, завеса царских врат ситцевая, кое-где обшита грубым золотым галуном.
   Молодой грек показывал мне церковь и, когда получил за труды несколько пиастров, он вдруг сказал мне, что сегодня они pour les pauvres играют une bonne comedie. "Как она называется?" "Comedie de Roume". Оказалось, что молодые клирики воскресили в Кайфе историю Горациев и Куриациев. Они пошили себе древние костюмы, набрали арабских пик и турецких сабель и поставили комедию. Белокурый мальчик должен был играть роль сестры Горациев. Я пошел в их гардеробную, куда за мною проникла целая толпа подростков, с пальцами в открытых ртах -- признак пристального внимания. Осмотрев вооружения соперников, я дал им на лимонад для усталых воинов, пожелал им "Bon combat!" и удалился, пожав руку Куриацию, расписывавшему афишу и билеты, -- ушел, точно сквозь тень веков побывши на представлении Волкова.
   

Назарет

   ОТ КАЙФЫ до Назарета дорога идет сначала по равнине потока Кисона, вдоль хребта Кармила, потом начинаются крупные холмы, поросшие дубами и оливами, -- местность вообще довольно красивая. По дороге нас вдруг обогнал всадник в белом плаще и черно-малиновой феске, мчавшийся карьером. Во весь мах коня он вскакал на гору перед нами и исчез. Через две минуты мимо нас туда же проехала целая толпа всадников, между ними двое бедуинов или друзов, остальные были, по-видимому, горожане, в самых разнообразных костюмах. Все это были провожатые свадебного поезда. В ближайшей деревне мы нагнали и самый поезд, везший невесту в Назарет. Повозка, затянутая парусиной, в глубине своей скрывала невесту, невидимую для посторонних глаз -- невеста впрочем была православная. Кругом скакало около двадцати всадников, в том числе и обогнавший нас белый плащ, бывший дружкою в этой свадьбе.
   Только что поезд выехал за деревню, началась "фантазия". Друз выхватил у дружки невесты нагайку и, с размаху воткнув пятки в бока своей лошади, помчался вперед по дороге. Дружка бешено бросился за ним, прочие устремились толпой вслед. Через минуту из-за горы обратно вылетел дружка, с криком взмахнул нагайкой и полетел к нам вниз, навстречу повозке, и только перед самым дышлом ее свернул в сторону. Из повозки раздавался бой бубна и визгливый рожок. По временам оттуда вдруг вылетал женский клик, слышанный мною в Хевроне: была свадьба, было весело, -- обычай требовал этого клика. Всю дорогу продолжалась "фантазия". У самого Назарета, при спуске с горы, колесо повозки застряло в камнях. Все наездники собрались к ней. Но вот она тронулась дальше, кто-то пронзительно вскрикнул, и с гиком и гамом все мгновенно рассыпались в стороны от повозки. Как сумасшедшие, неслись они по крутизне и собрались, наконец, у первых домов города. Мы отстали немного и, когда въехали в первую улицу, то она была вся запружена толпой: повозка уже исчезла куда-то и две женщины торжественно вели по улице невесту под руки, всю закутанную в несколько кисейных накидок, так что не было возможности рассмотреть ее лицо. Толпа девушек и детей с пением и криками следовала за ними, и процессия эта медленно двигалась к дому отца жениха. Свита провожатых выскочила вперед и продолжала "фантазию": передний из группы вдруг пускался вперед с места отчаянным карьером, бешено барабаня копытами лошади по каменной мостовой и в двухстах шагах поворачивал обратно, внезапно переходя на самый спокойный аллюр. Тогда так же бешено бросался вперед другой, тоже сдерживая вскоре свою лошадь, за ним тотчас же срывался, как ужаленный, третий -- словом, улица постоянно трещала от неистовой стукотни копыт, и пыль густым туманом плавала над нею.

* * *

   Назарет лежит в небольшой котловине, "как горсть жемчужин в сосуде смарагдовом". Котловина эта, которую некоторые считают кратером потухшего вулкана, весною действительно цветет изумрудной зеленью. Сквозь расщелину ее перед Назаретом расстилается гладь Ездрелонской равнины с Дженином, белеющим в ее дали, перед самыми взгорьями Самарии. Налево круто поднимается курчавая круглая шапка Фавора.
   С Назаретом особенно соединяется в воображении христианина имя Марии, матери Господа. Здесь был ее дом, ее скромное хозяйство; горы эти видели ее материнские радости и печали, в которых так много принадлежало человечеству. Этот тихий, кроткий, любящий образ окружает особенным обаянием евангельский Назарет.
   Теперешний Назарет один из трех-четырех городов Палестины, около которого сосредоточивается местная жизнь этой страны. Его размеры, как города, меньше и уже его действительного значения в местности, для которой он служит как бы торговой конторой, куда окружные селяне-земледельцы свозят свой хлеб и делают закупки. На базаре стоит свой курс, вернее -- свой счет на монету, и Назаретский пиастр не то, что общетурецкий, только и известный во всей остальной Палестине: он мельче ценою и потому удобнее для мелочных расплат с селянами. Последние здесь почти рабы и живут в ужаснейшей нищете, несмотря на плодородие почвы. Вокруг Назарета в горах она не столько пригодна для пшеницы, сколько для винограда и фруктов. Но крестьяне здешние почти поголовно магометане: что им делать с виноградом? В целом виде как ягода, он для вывоза неудобен, а вино из него выделывать поселяне не могут, -- против этого Коран и муллы. Вся же низменность Ездрелонская, богатейшая по своей почве, находится в руках 3--4 богачей-кулаков, которые беспощадно выжимают кровь и самую жизнь поселян, закрепостившихся им долгами.
   Вид этих несчастных -- сильно истощенный. Лихорадки здесь повальные, но чего совсем нет -- это проказы.
   Назаретская проказа -- просто наружная сыпь, проходящая без последствий. Появляется она исключительно летом.
   Утром по приезде я пошел в греческую церковь. Внизу под ее низкими полутемными сводами видны только мужчины, горожане и селяне в грязных абаях. Женщины стоят на хорах, забранных плотной решеткой -- разделение мужчин и женщин строго соблюдается здесь и между православными. Посреди церкви стоят рядами ученики русской школы, стоят тихо и чинно, надзираемые старшими. Служба шла частью по-арабски, частью по-гречески; псаломщики и дьячки держались с противной, но неизменно присущей грекам развязностью, раскланивались с амвона с знакомыми, стоящими в церкви, вступая с ними издали в любезный разговор знаками и игрою физиономии. Пение было странным сочетанием несносного греческого носового подпевания с стройным хором учеников русской школы. Они спели "Херувимскую", "Достойно есть"... Русское пение не всегда разрешается. Ко всем подобным попыткам греки относятся чрезвычайно недоверчиво, в то же время иногда поражая своею любезностью, не всегда, впрочем, удачной. Так, например, из внимания к русским, не понимающим по-гречески, Евангелие в Назарете читалось иной раз по-французски, т. е. на языке католической пропаганды.
   Служба кончилась и церковь опустела... Несколько ступеней ведут из нее вниз, в довольно широкую пещеру. Там находится источник живой воды. У него, как говорит предание, восходящее еще к VII веку, архангел Гавриил впервые явился Деве Марии и приветствовал ее, как счастливейшую из жен. Св. Дева тотчас после этого пришла домой, где архангел и явился вторично с благовествованием.
   Вода этого источника древним водостоком проходит в фонтан, находящийся неподалеку. Фонтан этот издавна зовется "Фонтаном Марии".
   Место самого Благовещения, указываемое преданиями, находится внутри католического монастыря. У ворот его я застал сцену: около десятка старух и мальчуганов толкалось с чашками вокруг монаха, который большой ложкой черпал из котла какую-то жижицу из крупы и рубленых овощей и наливал ее в подставленные чашки. Это была раздача католическим монастырем даровой пищи бедным.
   Церковь, заключающая в себе пещеру св. Благовещения, имеет наружность, общую всем церквам францисканских монастырей Палестины. Средняя по размерам, даже скорее небольшая, она чопорно чиста и опрятна. Украшений каких-нибудь мало, а в тех, которые и есть, резкая пестрота красок странно соединяется с аскетизмом, как будто нарочно избегавшим приятной для глаз гармонии цветов. Статуи святых, раскрашенные под цвет живого тела, поражают глаз православного человека: чувствуется неловкость -- точно попал не в христианскую церковь, а в языческое капище.
   Под алтарь этой церкви спускается вниз широкая мраморная лестница. На глубине пятнадцати ступеней находится довольно просторная пещера, выложенная мрамором и разделенная аркадой на две части. Передняя составляет "часовню ангела". Один из алтарей ее посвящен архангелу Гавриилу. В глубине второй части, у стены, стоит белый мраморный алтарь, украшенный колоннами серого гранита. Под доской его на полу изображен равносторонний крест Св. Земли, а на стене рядом вырезана надпись:
   Verbum caro hic factum est, т. е. "Здесь Слово стало телом". Серебряные лампады неугасимо теплятся перед этой надписью и их желтоватое нежное сияние смешивается в таинственную мглу с бледным светом дня, проникающим через просвет лестницы. Здесь, на месте этого алтаря, стояла Пресвятая Дева, когда к ней явился Ангел. Налево из потолка пещеры висит верхняя половина колонны серого гранита. Это одно из самых популярных чудес Палестины, наиболее поражающее простые умы богомольцев, знаменитая между ними "висящая в воздухе колонна". Происхождение ее объясняется тем, что низ ее был разбит, еще в 1638 г., арабами, думавшими, что в ней скрыты сокровища, а верх оказался слишком крепко захвачен в потолке пещеры цементом и железными скобами, чтобы оборваться после того вниз, и он остался висеть с потолка.
   Далее узкая лестница ведёт вверх, в так называемую "кухню св. Девы".
   В Италии, в Лоретто, находится одна из величайших святынь католического мира -- дом, где жило Св. Семейство, будто бы в одну ночь перенесенный из Назарета в Лоретто.
   Католики объясняют теперь, что дом этот примыкал к пещере снаружи, но между ними остается еще нерешенным, где же следует чтить место Благовещения -- в этой ли пещере, или же в Лореттском доме.
   В конце XII века монах Фока так описывал эту главную святыню Назарета:
   "Дом Иосифа превращен в великолепную церковь. Налево, близ алтаря, находится пещера, не выдолбленная в недрах земли, но неглубокая и открытая взору. Вход обложен белым мрамором. Живописец изобразил здесь ангела, спускающегося близ Пресвятой Девы и приносящего ей благовествование. Св. Дева с достоинством прядет шерсть, ангел как будто говорит к ней. Далее представлено, как Св. Дева, смущенная этим неожиданным явлением, почти выронив из рук пурпуровую шерсть и отвратив лицо, в страхе выбегает из комнаты, встречает подругу-соседку и нежно ее обнимает. Проникнув в пещеру далее, спустившись на несколько ступеней, можно увидеть тот древний дом Иосифа, в котором Св. Дева была приветствована архангелом по возвращении от фонтана. Точное место благовествования отмечено черным крестом, втиснутым в доску белого мрамора, лежащую под алтарем; направо небольшое строение указывает собою любимое место Св. Девы.
   Еще правее находится маленькая комнатка, совсем без света, в которой, как говорят, жил И. Христос от бегства в Египет до смерти Предтечи.
   Если это описание точно, то очевидно, что в те времена пещера Благовещения представляла иной вид и части ее были расположены несколько иначе.
   Недалеко от францисканского монастыря расположены и две другие святыни Назарета, принадлежащие католикам: место мастерской Иосифа, теперь покрытое часовней, и Mensa Christi, т. е. стол Христов. Под куполом небольшой часовни выдается из земли массивная глыба серого известняка, грубо обтесанная в форме стола, конечно без ножек. Предание утверждает, что за этим столом Христос однажды трапезовал со своими учениками после своего воскресения. Долгое время здесь стояла мечеть. Наконец она развалилась от старости и францисканцы купили это место и построили часовню.
   В получасе ходьбы от города находится обрыв, с которого назареяне хотели сбросить Иисуса Христа, когда он после проповеди в синагоге не захотел сотворить чудо для граждан родного города. Это место недавно было куплено одной русской паломницей и подарено ею грекам, которые тотчас же выстроили там часовню.
   Чудеснейшее место в Назарете -- это вершина горы, на которой он расположен. Предание утверждает, что там было любимое место Иисуса Христа.
   Фаррар в "Жизни Иисуса Христа" превосходно описывает впечатления, испытываемые на вершине этой горы:
   "В Назарете нет такого десятилетнего ребенка, как бы он ни был туп и равнодушен, который бы часто не взбирался на нее, и, конечно, не могло быть в Назарете и в древнее время такого мальчика, который не последовал бы общечеловеческой наклонности взбираться по этим благоухающим склонам горы к тому приятному, малодоступному месту, с которого открывается вид на окружающий мир. Гора поднимается на шестьсот футов над уровнем моря. Вид с этого места и сам по себе необыкновенно красив и богат, но еще более неописуемого очарования придает ему мысль, что здесь, стоя на горных цветах с треплющимися от тихого веяния ветра волосами, часто бывал Иисус, наблюдал за парящими в безоблачной синеве орлами и всматривался вверх, заслышав над своей головой тяжелый полет длинной вереницы пеликанов, тянувшихся от потока Кисона к озеру Галилейскому. А какое зрелище открывалось перед Ним, когда Он сидел весною на зеленом благоухающем мхе! Ему было все знакомо кругом -- всякая нива и всякая смоковница, всякая пальма и всякий сад, всякий дом и всякая синагога, и с наибольшею любовью взор Его останавливался среди четырехугольных плосковерхих домов на маленьком жилище городского плотника. К северу, как раз под городом, лежала узкая плодородная долина Асохис, от которой поднимаются лесистые холмы Неффалимовы, и совершенно открыто на одном из них лежал Сафед -- "город на верху горы"; за ними на далеком небосклоне Гермон вздымал в голубую высь огромную великолепную массу своего остова, белеющего снегами. К востоку, на расстоянии нескольких верст, высится зеленая круглая вершина Фавора, одетая теревинфом и дубом. К западу при чудесно-прозрачном воздухе Он мог любоваться багряным хребтом Кармила, в лесах которого обитал Илия; затем виднелись порты Кайфа и Акка и сверкающая полоса белого песку, что окаймляет волны Средиземного моря, с кое-где белеющими на них парусами "кораблей хаттимских". К югу, перерываемая только красивыми выступами малого Гермона и Гелвуи, лежала вся долина Ездрелонская, столь достопамятная в истории Палестины и всего мира, потому что через нее пролегал южный путь к тому городу, что всегда избивал пророков и где, быть может, уже теперь своим пророческим видением Иисус провидел муки сада Гефсиманского, поношение и бичевание, терновый венец и крест".

* * *

   Особое значение придают Назарету его школы. В нем центр просветительной христианской пропаганды края. В нем находятся школы нашего православного Палестинского Общества: школа для девочек и пансион со школой для мальчиков, у католиков же и протестантов здесь имеются учреждения Dames de Nazaret и великолепная протестантская школа американцев. Есть здесь и проповедники-добровольцы: у англичанина доктора, давно уже живущего здесь, заведено, как неизменный обычай, что, прежде чем начать осмотр больных, доктор сам читает им всем главу из Евангелия, объясняет им ее и уж только потом приступает к опросу о болезнях. Едва ли можно обвинить его пациентов, если они не особенно внимательно слушают его чтение и даже радуются его окончанию.
   Школы Назарета стоят подробного описания: любопытны попытки и приемы европейца, которыми он старается просветить грубые умы туземцев и в то же время овладеть ими. В азиатском городе с 6--7 тысячами душ, в числе которых 2,000 православных, около 1,000 католиков и человек 100 протестантов, существуют -- как сказано выше -- четыре, даже пять первоклассных по здешнему училищ в общей сложности почти для тысячи приходящих и живущих пансионом детей.
   Цель этих школ, конечно, та, чтобы укрепить свою религию в тех, кто ее уже исповедует, и привлечь от других христианских религий возможно большее число новых прозелитов. Мусульманское население при этом обходится почти вовсе, потому что турки ревниво преследуют подобные покушения. Как я уже говорил как-то, пропаганда направляется преимущественно на женщин и на девочек, а не на мужчин и мальчиков, -- в здешней семье влияние женщины обыкновенно бывает сильнее влияния мужчины, так что какой религии следует мать, к той же религии получают склонность и ее дети.
   Русская школа для девочек занимает поместительный двухэтажный дом, заметный издали по большому русскому флагу, который развевается над ним. Ведется школа русской учительницей, которой помогают четыре девушки-арабки. На каком языке говорит с ними их русская начальница? По-арабски выучиться не легко. Помимо трудностей словаря и грамматики, самое произношение звуков в нем совсем непривычно для европейца. Европейцы говорят только выдыхая, арабы же некоторые звуки своего языка произносят вдыхая в себя воздух. Нужна большая привычка, чтобы не затрудняться всем этим. Поэтому пройдет не меньше года, или даже больше, прежде чем вновь приезжая русская овладеет арабским языком, пока же для школьного обихода ей придется удовольствоваться полусотней ходячих фраз с детьми и французским языком с помощницами, -- почему-то они все говорят по-французски.
   Раннее утро. В просторной темноватой комнате с окнами, прорезанными высоко под потолком, шумит и жужжит толпа девочек. Всех их около сотни, но не все пришли учиться. Многие пришли так себе, для времяпрепровождения, ибо еще слишком малы, -- крошки трех и даже почти двухлетние. Другие по той же причине приведены своими старшими сестрами, чтобы не оставить их дома одних. Всем им только что вымыли лица и руки на дворе, у колодца, одели на головы белые коленкоровые платки, подколов их под подбородком, и теперь они ждут учительницы. Учительница вошла. Ее приветствуют хором протяжно и размеренно "Здрав-ствуй-те!..."
   Все по-русски поют "Отче Наш", затем поют его по-арабски. Учительница читает им по-арабски главу из Евангелия. Следует краткая молитва, и толпа детей шумно расходится по классам. Всех классов четыре. День проходит в них среди общих игр, рукоделий и первых начал арабской азбуки для детей совсем маленьких и в чтении и письме по-русски и по-арабски, арифметике, Законе Божием и рукоделии для девочек более взрослых и совсем взрослых -- в мой приезд две девушки старшего класса, по нашему просто двенадцатилетние девочки, были невестами и скоро должны были оставить школу.
   Главные старания учительниц направлены к тому, чтобы приучить детей к опрятности и чистоте, сдержать их крикливость и резкость их манер, особенно, когда стоят они в церкви, и сколько можно развить их ум и сердце Евангелием, не поселяя в них новых потребностей, которым они не могут найти удовлетворения в ожидающей их жизненной обстановке. Русский язык дается им плохо, потому что случаев к его применению им почти не встречается. Если он все-таки преподается, то для того, чтобы рассеять в Палестине кругом наших поклонников хоть какое-нибудь знание русского языка среди туземцев, учащихся на русские деньги: хотя в двух случаях из ста это может помочь русскому в затруднении. Если какой язык находится в действительном спросе в Назарете, да и всюду в Палестине, -- это французский. Часто бывает, что, когда девочка дойдет до возраста невесты, родители берут ее из русской школы и отдают католикам: "У вас не учат по-французски, а дочь моя обручена с купцом из Кайфы; ей надо говорить по-французски, иначе она будет молчать в гостиной своего мужа".
   В школе детям дается завтрак -- сыр и хлеб. Для назаретских школ эта подробность не маловажная. Протестанты и католики помимо завтрака детям дают еще и денежные подачки их родителям. Все это выставляется русским на вид с просьбой завести у себя такие же хорошие обычаи, ибо для местных христиан платный или бесплатный кусок хлеба среди дня составляет иногда совершенно достаточный повод к переводу детей из одной школы в другую, другими словами -- из одной религии в другую.
   Один раз в неделю устраивается чтение Евангелия и объяснение его для взрослых женщин, кто пожелает слушать. Приходит их обыкновенно довольно много, иногда даже и мусульманки, но едва ли не как в клуб.
   Взявшись устраивать школы в арабских селениях, Палестинское Общество было задержано в своих начинаниях полным отсутствием учителей для них. Приходилось прежде чем открывать школы, образовать для них руководителей. Для этого в 1885 г. был открыт в Назарете пансион для мальчиков под руководством А. Кезьмы, араба по рождению, кончившего курс в России. За все время существования этого пансиона до 1895 г. в пансион было принято мальчиков -- 71. Из них 26 вышло, не кончив курса, 35 находится в пансионе теперь, 8 воспитанников его уже служат учителями в школах Палестинского Общества и двое учатся стипендиатами Общества в Киевской духовной семинарии.
   Курс пансиона четырехлетний. В число предметов преподавания введен по требованию турецкого правительства турецкий язык и по требованию греческого патриарха еще и греческий язык.
   Так как назначение воспитанников быть учителями в селах, где население мрет часто от незнания самых обыкновенных предосторожностей, соблюдаемых при болезнях, то чтобы дать им кое-какие сведения по лекарской части, двое их по очереди дежурят на приемах в амбулаторной Палестинского Общества и помогают врачу в осмотре и уходе за больными.
   Я просидел несколько уроков в этом пансионе. Хотя преподавание в старшем классе идет совершенно свободно сплошь по-русски, но мальчики, понимая все, говорят на нем конечно не совсем правильно и несколько затрудняясь грамматическим построением фразы. С разрешения инспектора школ Палестинского Общества, А. И. Якубовича, я взял на удачу из кипы письменных упражнений учеников по русскому языку два-три, которые попались под руку, и привожу одно из них целиком со всеми ошибками, чтобы дать понятие о русском языке этих арабских мальчиков. Упражнение это писано одним из средних по успехам воспитанников и за него поставлена отметка -- 4.
   "Аббасиды".
   "Когда династия Омайядов ослабела, благодаря постоянным междоусобиям и в особенности благодаря легкомысленным отношениям к религии, то появились у нее много врагов, из них Аббас и последний халиф династии Омайядов Маруан был убит со многими своими родственниками; только один из них, Абд эр-Рахман, спасся бегством в Испанию и утвердил там свою власть. Таким образом Аббас начал собою новую династию Аббасидов. При втором халифе этой династии эль-Мансуре столица была перенесена из Дамаска в Багдад, построенный им на реке Тигре. Самый замечательный халиф этой династии был Гарун ар-Рашид, правление которого считается самым счастливым временем для халифата. Он сам участвовал в военных походах и раз, собравши огромное войско, прошел с ним всю Малую Азию и заставил Византийского императора заплатить ему дань. Этим он не удовольствовался, а хотел вполне подчинить себе Византийскую империю, для чего он решился вступить в союз с тогдашним императором Западной Римской империи Карлом Великим и послал ему богатые дары; союз не только не состоялся, но Карл даже завоевал арабов в Испании и победил их".
   "Гарун ар-Рашид любил науки и покровительствовал им. У него в дворце жило много ученых, которые переводили разные книги с греческого языка; он украшал город Багдад красивыми зданиями и велел построит складочные места для товаров, мосты, каналы, фонтаны и пр".
   "Раз Гаруну ар-Рашиду явилась женщина с жалобой на его войска, которые испортили посевы на ее полях. -- "Когда вступают войска великих государей, терпеть должны подданные, через поля которых они проходят". "Так, государь!" -- ответила обиженная и сказала, что в Коране говорит "Запустеет жилище тех государей, которые оправдывают несправедливость; Гаруну ар-Рашиду понравился этот ответ и велел вознаградить женщину. При Гаруне был один ученый по имени Абед Малека, у которого было много учеников, Гарун пригласил его к себе, чтобы он учил его детей; тот ответил, что он слишком занят и у него нет времени посещать дворцы халифов, Гарун не обиделся на это и велел своим сыновьям ходить в мечеть и учить там наравне с другими. После Гаруна был сын его аль-Мамун".
   Как видно, упражнение это бесспорно стоит отметки, за него поставленной. При таком знании русского языка мальчику нужна только практика в нем, чтобы овладеть им окончательно. Это, однако, -- работа и знания среднего ученика пансиона, а в пансионе есть и воспитанники, идущие с круглой пятеркой из всех предметов.
   Собственно воспитанию арабы поддаются довольно туго, но способности к внешнему восприятию преподаваемого у них очень хороши: память у них у всех превосходная, многое они заучивают прямо со слов и в пределах своих знаний выказывают достаточно беглую сообразительность. Вот небольшой анекдот, показывающий, что это все-таки за народец.
   Один из воспитанников попросил у учителя какого-нибудь дела. Тот предложил ему перевести на арабский язык басню Крылова, заметив при этом: "Это, кстати, тебе пригодится и потом". Мальчик взял книгу и усмехнулся. "Почему ты смеешься?" "Да вы думаете, что у нас нет своих басен. У нас всего этого гораздо больше, чем у русских".
   Туземцы вообще чрезвычайно самохвальны и уверены в глубоком превосходстве своего над всем чужеземным. Тщеславие составляет одну из основных черт их натуры, и потому они чрезвычайно падки до каждого внешнего успеха и всего показного и тотчас же увлекаются самообольщением, приводя в отчаяние своею неисправимостью в этом отношении тех, кто взялся за их воспитание.
   В настоящее время у Палестинского Общества имеется в Палестине и Сирии два пансиона, мужской и женский, и 19 школ для приходящих девочек и мальчиков. Цель, к которой стремится Общество в этой просветительной своей деятельности, состоит в том, чтобы дети православных туземцев могли учиться в православных же школах, тогда как теперь значительная часть их обучается в школах протестантских и католических, за неимением в селениях школ православных. Пока Обществом достигнута только часть этой задачи. Считая православное население Палестины в 30,000 ч., должно допустить у него до 3,000 ч. детей школьного возраста. В школах Общества теперь -- в 1894--95 г. -- обучается всего 1176 детей, значит около 1800 православных мальчиков и девочек составляют еще легкую добычу иноверной пропаганды.
   Школы Общества оставляют положительно превосходное впечатление, как по первому впечатлению, опрятностью и чистотой школьных помещений, так и при более близком знакомстве с ними -- постановкой всего обучения, а главное, заботой о детях, внимательностью воспитателей к своим питомцам. При той попечительности, с которой Общество относится к своим школам, поводов к пожеланиям остается немного. Недостаток средств вынуждает пока Общество держат свой учительский пансион в Назарете, где ему очевидно не место. Дети здесь по необходимости живут замкнуто, в четырех стенах, и занятия их стесняются пределами классных комнат. Им негде учиться садоводству, не на чем познакомиться с доступными для Палестины улучшениями в полевых работах; амбулаторная дает им лишь поверхностный фельдшерский опыт. Между тем именно такого рода знания более всего помогли бы им приобрести себе влияние и авторитет среди селяков, детей которых они собираются учить. Где-нибудь более в глуши, более в деревне, чем в Назарете, им жилось бы здоровее, веселее и занятия их были бы разнообразнее и полезнее для их целей. Книжное образование, кругом которого естественно ограничивается преподавание в городском училище, слишком наклонно давать многознаек, самохвальных, без нравственной дисциплины, но с обработанной сметкой. От такой интеллигенции не будет большой ни пользы арабам, ни чести их русским учителям. Чтобы переломить упрямую натуру араба, нужно влиять на нее долгое время, настойчиво, постоянно и авторитетно преследуя проявления огрубелого темперамента туземца во всех мелочах вседневной жизни. Только тогда культурное влияние европейца остается в воспитаннике школы надолго, а не смывается с него при первом соприкосновении с Палестинской действительностью при выходе из школы. Учителями в учительском пансионе поэтому должны быть исключительно русские, они же должны вести и городские школы, сельские же следует поручать исключительно арабам. Приблизительно по подобным же правилам ведется воспитание в здешних католических и протестантских школах.
   В Назарете находится роскошнейшая во всей Палестине протестантская школа. Построена она на пожертвования американцев, а управляется англичанами. Вообще же здесь бывает обыкновенно так, что деньги дают американцы, а пасторы и руководители дела всюду -- сплошь пруссаки.
   Великолепная каменная лестница, на которую какой-то американец специально пожертвовал, кажется, тысячу наполеонов, ведет к школьному дому, стоящему на горе, выше всех других зданий Назарета. В маленькой пристройке внизу ее сидело, играло, читало, под надзором учительницы, около семидесяти детей; это были приходящие ученики школы. Они получают от школы завтрак. В самой школе меня очень любезно встретила ее начальница, истая англичанка по лицу, манерам и той особенной любезности, которая хочет казаться веселой и радушной, но в которой прежде всякой веселости и радушия сразу заметно сухое упрямство и страшная выдержка дрессированного характера. Дом школы обширен и обилен всякими удобствами и приспособлениями: прекрасные спальни и классные, особые комнаты для хранения белья воспитанниц, для сушки его, особые умывальни, кладовые, комнаты для печенья хлеба, который печется самими воспитанницами, и т. п. Всех девочек в школе 75, преимущественно сирот. Я застал их в классной: они сидели за длинными столами и занимались рукоделиями. Вид их был очень опрятный, лица свежие и спокойные.
   Начальница подошла к кудрявой малютке и приласкала ее, но с какой-то холодной, показной нежностью. Казалось, ей все-таки были чужды и даже немного противны эти смуглянки. Она заставила девочек хором спеть английские стихи, которые оказались ее собственного сочинения. Механизм школы действовал без отказа: все было чисто и чрезвычайно опрятно; девочки отлично отвечали, были послушны и вероятно благодарны за действительно неусыпную заботливость о себе своих наставниц.
   У начальницы четыре помощницы, тоже англичанки. "Мы все леди", -- заметила она среди разговора. Леди, значит, женщина из безукоризненно почтенного семейства. Семья, в которой один из членов попал, например, в тюрьму, более уже не дает "леди". Воспитание в школе главною целью имеет образование рукодельницы и хозяйки; в нем, конечно, много и казового только. Религия оставляется в стороне. "Мы не проповедуем догматов", -- говорила начальница школы. Они уверяют, что не трогают религии ребенка, с которою он к ним приходит, но в действительности они настойчиво разрушают в нем всякий мистицизм, все, с чем не мирится протестантизм. Не "проповедуя догматов", они резко смеются над образками, которые их воспитанницы приносят с собою, и те, вернувшись домой, повторяют эти насмешки. Системе воспитания этой школы не чужды строгие наказания, даже несообразные в применении к детям. Мне рассказывали случай, когда за воровство виновной отрезали косу.
   Все воспитательное влияние школы держится совокупным надзором пяти европеек за всеми подробностями пансионского обихода. Сменяя одна другую, они могут не спускать своих воспитанниц с глаз, заметить всякое проявление природной грубости и постоянно во-время остановить и поправить их. При помощницах арабках одна англичанка не достигла бы ничего, потому что они слишком многое пропускали бы в поведении детей и слишком позволяли бы им оставаться арабчатами. Нужен врожденный контраст натур, чтобы внимание и требовательность воспитателя не притупились с течением времени.
   Это влияние инстинктов европейца на натуру араба оценено теперь всеми здешними школами, и все они ведутся и управляются сообразно с этим, т. е. всюду воспитатели -- европейцы по рождению. Только Бейт-Джальская учительская семинария Валерги имеет вид исключения: в ней даже и сам приор происходит из ее же арабских воспитанников, не говоря уже о профессорах. Но зато мальчики остаются в ней не четыре года, а двенадцать лет, и со средних классов все преподавание ведется на латинском языке. Можно себе представить, какому решительному и неизбежимому перелому подвергается весь нравственный и умственный склад мальчика в этих просветительных тисках!
   

Тивериада

   БЫЛО ЗА ПОЛДЕНЬ жаркого дня, когда я выехал из Назарета в Тивериаду. Часа через полтора, проехав несколько неглубоких долинок, я был перед Кефф-Кенна, библейской Каной Галилейской, в которой Спаситель совершил свое первое чудо. Теперь это довольно большая деревенька. Из кучи ее серых арабских мазанок поднимается, невольно поражая глаз своими очертаниями европейского здания, православная церковь. Направившись к ней, я попал в сеть грязных переулков. В одном из них навстречу мне выбежал седой, но очень живой и крепкий старик и, замахав рукою, закричал: "Он! он!", т. е., по-арабски: "Сюда, сюда!" Это был греческий священник, сам грек. С довольным видом он велел жене своей взять мою лошадь и провел меня в дом. По своей постройке, дом этот занимал середину между мазанкой и городским каменным зданием. Он весь состоял из одной комнаты, довольно большой и высокой. Построен же он был так: две узких каменных арки поставлены были рядом одна против другой на длину комнаты. На их дуги были положены толстые сучья, корявые и узловатые. Поверх их постлан тростник и все покрыто слоем песка с известкой. Изнутри стены и потолок побелены и тем вся отделка закончилась. Угол в комнате направо против дверей был приемною. Тут на полу лежал тоненький матрас с подушкою, заменяя диван. Угол налево служил кладовою и здесь громоздились груды всякой рухляди. Тут же, в особой нише, сложены были ситцевые ватные одеяла и подушки. Налево же, у самых дверей, насыпана была кучей пшеница, занимая собою четверть комнаты. Где-то в комнате находилась жестяная керосиновая лампочка, но места ей я теперь уж не могу найти; по памяти, вероятно, она стояла прямо на полу. Хозяин наш старался выказать радушие, расспрашивал и говорил, но маска эта часто спадала, обнаруживая откровенное скучание приезжим. Дав пройти приличному промежутку времени, он повел в церковь. Это недурная, очень светлая церковка. Построена она вполовину на русские деньги. Иконостас ее, расписанный красивой живописью, пожертвован тоже из России. Пол мраморный, но нужно было посмотреть, до чего он был загрязнен и зашаркан! Вообще, опрятности в церкви было мало. Священник подвел меня к двум громадным каменным чашам, вмуравленным в стену, и сказал: "В этих чашах Христос претворил воду в вино". Сказав это, он стал сбоку и внимательно смотрел на меня. Наивный, но понятный прием. Что делать, но в эту минуту чаши эти показались мне просто большими копилками. Чтобы отвязаться от этого впечатления, я поспешил дать священнику меджидие. Он довольно улыбнулся -- и в самом деле нужно же было ему чем-нибудь жить, вопреки обычаю патриарха забывать не только православных селян, но и их священников! Одна чаша немного поменьше другой, высотой около Ў аршина, толщина стенок у краев более 3 вершков. Выдолблены они грубо и из грубого камня. Углубление чаши очень мелко и едва ли доходит до половины наружной высоты ее. Древность их несомненна, и Соси и за ним Герен считают их современными первому веку христианства. Для хранения вина они, однако, слишком неудобны и открыты. По наружному виду они более походят на ступки или купели, и католики уверяют, что это именно купели из древней христианской церкви. Впрочем, католики редко верят в святость и древность предметов, принадлежащих грекам; последние платят им тою же монетой и никогда не согласятся, что на месте католиков находятся развалины древней церкви, но скажут обыкновенно: "это развалины римской царской бани".
   На прощанье священник угостил нас кофеем и лимонадом.
   Между Назаретом и Тивериадой много мест связываются с событиями жизни Христа. Около Турана, среди плодоноснейшей долины, указывают "поле колосьев", на котором ученики Христа в субботу срывали колосья и, растирая их руками, ели их зерна. Дальше -- у глубокого спуска равнины к Тивериадскому озеру, древнему Генисаретскому -- находится место насыщения семью хлебами четырех тысяч народа. Напротив его возвышается Курн-Гаттин, т. е. рогатая вершина. Это -- евангельская гора Блаженств. Здесь, на этой вершине, высоко поднятой к небу, с которой видна почти вся Галилея, Христос говорил к толпе ищущих истины:
   "Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить за Меня..."
   С вершины этой, поросшей теперь крепкой степной плетью, виден через несколько горных хребтов -- город Саффет. На него, по преданию, указал во время нагорной проповеди Христос, когда говорил: "Не может укрыться город, стоящий на верху горы". Действительно, Саффет отсюда представляется глазам весь целиком, как круглое белое пятно на склоне Малого Гермона.
   Солнце заходило, когда я стоял на вершине Курн-Гаттина, и покрывало окрестности мягкими и ясными вечерними красками. Было тихо и дивно хорошо на этой открытой высоте. Точно тихая молитва возносилась от этой залитой вечерним нежным светом земли к чистому, бесконечно высокому небу. Она звучала и реяла кругом серебряными, трогательными звуками, увлекая к молитве всякое человеческое существо... Эта дивная горная тишь перед лицом открытого океана неба так же овладевает слухом, как неумолкающий шум прибоя. Тут понимаешь Пифагора, который не мог представить себе, что миры двигаются в небесном пространстве без "гармонии сфер", без музыки сфер... Тишь воздушных высот над землею исполнена высшей мелодии, и человек теряется в ее царстве, как в шумном море, вдруг поднявшемся одною волною.

* * *

   Курн-Гаттин, равнины кругом его и его вершина -- место битвы, отдавшей в 1187 г. всю Палестину в руки Саладина. Перемирие, заключенное между христианами и магометанами на десять лет, весною этого года было нарушено Рено, синьором Карака, захватившим караван паломников, в котором находилась сестра Саладина. Саладин поспешно собрал огромную армию и перешел с нею через Иордан в Галилею. Король Иерусалимский, Гвидо Лузиньян, собрал все свои войска и все силы иоаннитов близ источника Сефориса (возле Назарета); всего под его начальством соединилось до 50,000 ч. Мусульмане уже успели овладеть Тивериадой и грозили штурмом цитадели города, в которой укрылась жена Раймунда, графа Триполи, со своими детьми. Все бароны были согласны в том, что следует немедленно идти против врага. Только граф Раймунд, как ни велика была опасность, грозившая его семейству, настаивал на том, что должно спокойно выжидать движения неприятеля и не оставлять Сефориса, где в изобилии были и вода, и съестные припасы; наступление же по стране безводной и бесплодной должно было бы, по его мнению, предать все христианское войско во власть его бесчисленных и быстроконных неприятелей. На военном совете все согласились с мнением графа Раймунда, но военный совет разошелся, король Гвидо остался один в палатке, и гроссмейстер тамплиеров стал внушать ему, что граф Раймунд подкуплен Саладином. Король отдал роковой приказ наступать... 2-го июля вся армия христиан оставила Сефорис и двинулась к Тивериаде. На другой день, близ Курн-Гаттина, она встретила сарацин, осыпавших ее дождем камней и стрел. Мусульманская конница, тщательно заступив все проходы, которыми можно было пробиться к Тивериаде, бросилась в стремительную атаку, стараясь прорвать ряды христиан, но усилия ее были тщетны. Очевидец этой битвы, историк Эмодеддин, так рассказывает об этом первом дне боя.
   "Христиане были уже измучены жаждой и истомлены зноем дня. Эта первая атака произошла в пятницу. Франки, казалось, выносили мучения жажды с мужественной твердостью. Но они выпили уже всю воду в своих мехах, осушили до дна все свои сосуды, выпили все вплоть до воды слез и уже готовы были подпасть полному изнеможению, когда наступила ночь. Они провели эту ночь в своем стане, не зная, что предпринять. Но они и не думали о сдаче и говорили межу собою: "Завтра мы мечами достанем воды!"
   Они намеревались пробиться к Тивериаде, но это им не удалось. 4-го июля битва возобновилась с новым ожесточением, но христиане потеряли уже почти всякую надежду, тогда как мусульмане, подстрекаемые уверенностью в близкой победе, нападали с удвоенным жаром. Чтобы довершить отчаянность положения христианского войска, Саладин приказал поджечь перед ним траву и кустарники. Едкий дым понесся в лицо христианам и внес смятение в их ряды.
   Истомленные голодом и жаждой, удушаемые зноем и смрадом пожарища, храбрейшие из них удалились на вершину Курн-Гаттина, на которой стоял шатер короля. Там они трижды отбрасывали натиск сарацин, преследовавших их по пятам. Граф Триполи успел пробиться через полчище врагов, епископ Сен-жан-д'Акра, несший древо креста Христова, был убит; сменивший его епископ Лидды был захвачен в плен, и мусульмане овладели священным знаменем, охрана которого была вверена ему. При виде этого христиане разом потеряли все мужество; битва превратилась в разгром. Гвидо Лузиньян со своим братом, гроссмейстером тамплиеров, Рено Шатильон, синьор Карака и славнейшие рыцари Палестины принуждены были сдаться победителю. Саладин, по-видимому, хотел великодушно обойтись со своими пленниками. Он приказал привести к себе короля Гвидо вместе со знатнейшими из пленных и, видя их измученность и истомленность от жажды, велел подать королю шербета на снегу. Напившись, Гвидо передал чашу Шатильону, стоявшему рядом с ним, но султан остановил его и вскричал: "Этот предатель не будет пить в моем присутствии, -- я не хочу помиловать его". По обычаям арабов Шатильон, отведав чего-нибудь в палатке Саладина, сделался бы неприкосновенным для него. Обратившись с жестокими укорами за нарушение перемирия, султан грозил ему смертью, если он не примет тотчас же магометанства. Шатильон с благородным мужеством отказался от такого отступничества. Саладин в исступлении ярости ударил его своим ятаганом и приближенные его бросились на рыцаря, чтобы прикончить его. Двести тамплиеров и иоаннитов были обезглавлены по приказанию и в присутствии Саладина. Готье Винисоф рассказывает, что многие из христианских рыцарей, предпочитая мученическую смерть рабству, тоже объявляли себя тамплиерами или иоаннитами и бестрепетно клали голову на плаху. Король вместе с знатнейшими рыцарями был отведен в Дамаск; все же прочие пленные были распроданы по самой низкой цене; мусульманские солдаты меняли пленника на пару сандалий.
   Через два года Европа выслала новое крестоносное ополчение под предводительством Ричарда Львиное Сердце.

* * *

   Тивериада вся видна с перелома равнины, которым начинается спуск к морю. Она очень красива сверху, благодаря своим пальмам, башням и морю, и кажется недалекой, но мы часа полтора спускались к ней, следуя изгибам и изворотам шоссе, прежде чем добрались до нее. Она лежит очень глубоко ниже уровня моря.
   Давно уже была ночь, когда мы углубились в улицы города. Они узки, извилисты, очень грязны и очень вонючи. Тусклые фонари висели кое-где на перекрестках, и в свете их изредка проходили одинокие фигуры туземцев, -- тощие, нервные, пейсатые: -- в Тивериаде на 4,000 населения -- около 3,000 евреев. Всаднику часто приходилось нагибаться, чтобы не задеть головою за толстые жерди, протянутые через улицу из стены в стену домов. Назначение этих жердей -- не позволять проходить по городским улицам верблюдам. В других городах, однако, я никогда не встречал таких жердей, и неприязнь тивериадцев к верблюдам мне остается непонятной, -- хотя, пожалуй, и можно допустить, что один верблюд в состоянии закупорить своей громадой узкие улицы еврейских кварталов Тивериады и остановить по ним движение. Возможно впрочем то, что жители, боясь бедуинов -- погонщиков верблюдов, хитро, без драк заставили их обходить свои кварталы. Возможно, наконец, и то, что жерди эти направлены не против верблюдов, а против талмуда. По талмудическим предписаниям евреям в некоторые дни запрещаются путешествия и с этим вместе посещение соседских домов, и вот, чтобы обойти это правило, евреи протягивают из дома в дом веревку: тогда уже можно смело ходить из дома в дом, ибо они соединены между собою. Веревка в Тивериаде могла быть заменена шестом. Как бы то ни было, по какой бы причине ни были перетянуты эти шесты через улицы Тивериады, но в ней всаднику нужно все время беречься, чтобы не слететь с лошади.
   Слишком неприглядная грязь греческого "монастыря" заставила меня искать приюта в латинском монастыре. На стук в ворота, к нам вышел один привратник, испросил, кто мы, т. е. какой религии, и, узнав, что православные, отвечал, что в их монастыре места нет. Все слова убеждения пропали даром, только вызвали к дверям еще несколько монахов, которые сумрачно осматривали нас.
   В католиках здесь как-то странно сочетается любезность днем с фанатической нетерпимостью с наступлением сумерек. На другой день нас очень радушно водили по всему монастырю, предложили кофе, но дать приют на ночь -- отказ неумолимый.
   В этом же самом монастыре незадолго до нас так же точно католики оставили на улице больного протестантского доктора, который ночью должен был разыскивать пристанище в вонючих еврейских логовищах, пока его не приютил тот же греческий монастырь.
   Пришлось и мне возвратиться в него.
   Построен он на сводах древних развалин. С четырехугольного грязного и вонючего двора крутая и полуразрушенная лестничка ведет на второй этаж, который один только и обитаем. Тут на галерейку выходят дверями три или четыре небольших комнаты. Одна из них, кажется, имеет окна наружу -- в ней я не был, в остальных же -- я не помню положительно, где у них были окна, так мало заметно было их присутствие. Знаю только, что на трех стенах их не было вовсе, они могли быть только на той, на которой была дверь, и действительно, мне вспоминаются по сторонам двери узкие просветы, выходившие в галерею, по которой постоянно сновали люди, и потому наглухо закрытые толстою кисеей. Говорю это не в упрек хозяевам -- грекам. Этот монастырь действительно беден, но справедливо упрекнуть их можно за то, что, будь у них и втрое больше средств, они не держали бы своей постройки чище. Рядом с громадным, точно море озером, повсюду в доме -- отвратительная грязь. В самых привычках не заметно, чтобы люди ценили чистоту и опрятность. Перестилая мне постель -- что совершалось в присутствии всего населения монастыря с игуменом во главе -- прислужница, чтобы постлать простыни, схватила подушки в чистых наволочках и положила их -- прямо на грязный пол, хотя рядом стояли стол и стул. Изменилось ли что-нибудь в этом монастыре за четыре года, прошедшие со времени моего посещения?!.. Тивериада -- не только самый еврейский город Палестины, но и праматерь нового талмудического еврейства, как Иерусалим и Хеврон были колыбелью библейского Израиля. В истории ее так много смут, кровавого предательства, трусости, жестокости, что невольно хочется называть этот город жидом Иудеи.
   Ирод Великий построил Тивериаду на месте небольшого городка, так что в черту стен включил и кладбище прежнего города. Это сделало Тивериаду нечистой. По еврейским обычаям, кладбище не могло быть среди города, и тот, кто поселялся на его месте, на семь дней становился нечистым. Ирод силою заставлял окружных жителей селиться в этом городе и строил им дома и дарил земли под единственным условием -- никогда не покидать Тивериаду.
   Во время общееврейского восстания против римлян, кончившегося разрушением Иерусалима, Тивериада не раз отлагалась от общего дела и переходила на сторону римлян. Беспокойный и вместе с тем трусливо увертливый характер тивериадцев ясно выказывается при этом. Город всегда грозил отложением от своих союзников, будь то евреи или римляне. Один раз И. Флавий принужден был прямо из торжественного народного собрания спасаться от рук убийц в лодке через озеро. Правда, впрочем, сам Иосиф Флавий был, кажется, более ученый и политикан, чем храбрец и патриот, как это доказала история его сдачи в плен римлянам. В этом отношении Тивериада по праву могла бы быть его отечеством. Находясь однажды в Тарихее (в южном углу озера, в месте выхода из него Иордана), Иосиф Флавий вдруг узнал, что Тивериада отложилась и послала за помощью к царю Агриппе. У Флавия не было никаких войск под рукой. Он собрал двести тридцать лодок -- сколько только мог найти их на озере -- посадил на каждую по четыре гребца и, имея на всем этом флоте только семь безоружных солдат, отправился к Тивериаде. Восставшие еще издали заметили массу лодок и, будучи уверены, что каждая из них скрывает множество солдат, положили оружие. Пользуясь этой минутой паники, Флавий приблизился на одной своей лодке к берегу и потребовал посольства с изъявлением покорности. К нему отправились все сенаторы и две тысячи горожан. Флавий велел тотчас же отвести их в Тарихей. Чтобы еще более умилостивить его, тивериадцы выдали ему некоего Клита, как главного зачинщика и руководителя восстания. Наказание одного должно было спасти всех. Клит был приведен к озеру.
   Флавий приказал одному из своих солдат сойти на берег и отрубить мятежнику обе руки, но солдат побоялся толпы. Клит между тем умолял на берегу о пощаде. Тогда Флавий сказал ему, что оставит ему одну руку, если другую он отрубит себе сам. Клит тут же схватил меч и с размаха отсек себе левую руку.
   После этого Тивериада еще два раза восставала против общего национального движения Иудеи, причем однажды раздраженные галилеяне хотели совершенно разрушить город, поймав его в предательских сношениях с Агриппой. Флавию едва удалось спасти его. Когда же к Тивериаде явился Веспасиан, город немедленно открыл ему ворота. За такую покорность, после разрушения Иерусалима, евреи Тивериады не только получили позволение спокойно жить в своем городе, но им дарованы были и некоторые льготы; главная из них была та, что только одни евреи получили с тех пор право селиться в Тивериаде -- язычники, самаряне, христиане были лишены этого права. Понятно, что Тивериада должна была сделаться центром еврейства. Сюда перешел великий синедрион и здесь, в новом Иерусалиме, новой столице еврейства, процвела новозаветная раввинская ученость, нетерпимая и сухая, буквоедская. С Новым Заветом для христиан кончился и для евреев изветшал их Старый Завет. Для самих евреев требовалось какое-то подновление его. Вражда с христианством направила старозаконников в их исканиях: нужно было укрепить и сплотить ветхозаветное еврейство перед лицом нового и победоносного врага -- христианства, и понятно, какая ярая нетерпимость обуяла их. В начале третьего века по Р. X. раввин Иуда, прозванный "святым", составил из обычаев и правил фарисейских школ "Второй Закон" -- "Мишна" или "повторение". В конце же этого века раввин Оханан прибавил к нему дополнение -- "Гемара". Эти два труда великих ученых и составили гору еврейской премудрости -- "Талмуд Иерусалимский". Другой талмуд -- "Талмуд Вавилонский" -- явился лишь в пятом веке. Тивериадская школа раввинов произвела в шестом веке еще "Предание" -- "Мазара". В сочинении этом текст Библии был тщательно проверен и установлена его орфография, для чего впервые введены значки для указания гласных. Когда в 614 г. персы вторглись в Палестину, евреи Тивериады, а также и прочих городов Палестины присоединились к полчищам Хозроя. Этим более всего и объясняются изуверные жестокости, которым подверглись христиане при последовавшем вскоре разрушении Иерусалима и вообще по всей Палестине во время всего этого нашествия персов.
   Готфрид Бульонский отдал Тивериаду в плен Танкреду вместе со всей Галилеей. Уничтожение христианской армии при Курн-Гаттине заставило сдать арабам и самую цитадель Тивериады.
   Нынешний город занимает лишь одну пятую часть пространства, окружаемого Иродовой стеной, очертания которой до сих пор ясно различаются. Нынешние стены города воздвигнуты, вероятно, крестоносцами.
   Землетрясение 1837 года сильно потрясло их и частью разрушило.
   Главная масса населения Тивериады -- евреи. Мусульман в городе около тысячи. Православных -- одно семейство. Для десятка протестантов держится здесь пастор. Он англичанин, человек лет тридцати двух, крепкий и подвижный, постоянно находящийся в разъездах и вообще имеющий вид и внешность скорее военного агента, чем пастора. По своему расположению на восточной границе Палестины, Тивериада представляет собою очень удобный пункт для наблюдения за этой частью Азии. Отсюда близка и Месопотамия; в эти же места направляется и железная дорога, которая должна пройти через Иерусалим, Назарет, Тивериаду, на Дамаск и, конечно, сразу удесятерит значение и промышленность этого края, открыв его сызнова для мира и английской торговли. Тивериада, кажется, серьезно намечена протестантской пропагандой, как один из ее будущих центров. Это очень сообразительно: Тивериада -- наименее мусульманский город Палестины и наиболее еврейский. Здесь протестанты будут свободны от ревнивой подозрительности мулл и турецких властей, и в то же время под руками у них будет такой податливый материал, как евреи. Несомненно, что из всех христианских религий протестантство, будучи наиболее рационалистической, имеет среди евреев наиболее шансов на успех. Протестантами здесь уже куплено большое место, на котором строятся сразу церковь, школа и приют, и прислан доктор, шотландец по происхождению и типичный английский еврей по наружности. У католиков здесь только маленький монастырь, как говорит предание, на месте, где некогда находилась рыбная лавка Петра.

* * *

   На Генисаретское озеро часто приходил Иисус Христос со своими учениками и подолгу жил на нем. Оно было недалеко от Его родины, Назарета, но на нем Он уже не встречал того недоверчивого пренебрежения к себе, которое составляет удел каждого пророка в его отечестве. Здесь, среди благодатной природы, среди сурового и простодушного населения рыбаков, раздались Его первые проповеди и явились Его первые последователи.
   Любимейшие ученики его были родом с берегов Генисаретского озера: Петр, Иоанн и Иаков. По тому, что говорят о них местные предания, это были люди с достатком: кроме рыбной ловли в Тивериаде, у Петра был еще дом в Капернауме; сыновья Заведеевы Иоанн и Иаков владели, кроме собственности на озере, еще домом на Сионе. В окрестностях озера и на его водах были совершены Христом и Его первые чудеса, в Кане, в Капернауме. На озере Генисаретском апостолы увидели Его во время бури идущим к ним по волнам; в водах этого озера совершился чудесный лов рыбы. Генисаретское озеро очень рыбное, и рыба составляет главный промысел и пищу тивериадцев. Ею они торгуют по окрестностям. В бурные дни, однако, город по неделям сидит без рыбы: волны мешают забрасывать сети, а завести садок, чтобы хранить в нем рыбу от улова до улова, на это у тивериадцев не хватает почина.

* * *

   Утро было без солнца. Тучи застилали небо тонким, но плотным слоем. Только над Большим Гермоном небо было чисто и одна тучка лежала на нем, отрезая вверх снежную голову горы.
   Лучи солнца просеивались бледным снопом сквозь тучи и клали на море полосу, как от лунного света.
   Мы взяли лодку, чтобы ехать в Капернаум. Немного надо, чтобы из камней, в изобилии усеивавших берег, сделать приступку, с которой было бы удобно сесть в лодку, однако ничего подобного здесь нет. Лодку подтянули елико возможно к берегу, и арабы перенесли нас на руках. Рядом с греческим монастырем у озера лежит русское место. Когда-нибудь здесь будет русская странноприимница. По берегу немного далее стоит латинский монастырь. Рядом англичане купили большое место и начали уже свои постройки. Таким образом, вскоре вся первая линия домов в Тивериаде будет из монастырей и церквей. Озеро было тихо.
   Берега стояли безжизненными буграми, слабо освещаемые солнцем... Лодка шла уже час, но Тивериада почти не отдалилась и Тель-Хум, так называется теперь Капернаум, не приблизился. Еще часа через полтора, если не больше, вышли мы, наконец, на берег возле впадения Иордана в озеро.
   Превращение старого названия Капернаум в Тель-Хум совершилось не без участия человеческого сознания, не вследствие одного только звукового искажения еврейского слова. "Кафар-Наум" по-еврейски значило "деревня Наума", "Тель-Хум" же значит: "холм, покрытый развалинами Хума". Как видно, искажению подверглась лишь вторая половина названия. Капернаум теперь действительно холм, покрытый развалинами Хума. Среди груд черного булыжника, проросших крепкой степной плетью и чередующихся с ямами, -- следами раскопок капитана Вильсона, -- лежат развалины какого-то древнего еврейского здания -- в капителях его колонн и в орнаментике нет ничего греческого, а скорее что-то сирийское. Вероятно, это остатки синагоги, и если это действительно так, то синагога эта есть, несомненно, та самая, которая была выстроена в Капернауме римским сотником, у которого Иисус Христос исцелил слугу.
   "Когда Он окончил все слова Свои, то вошел в Капернаум. У одного сотника слуга, которым он дорожил, был болен при смерти. Услышав об Иисусе, он послал к Нему Иудейских старейшин просить Его, чтобы пришел исцелить слугу его. И они, пришедши к Иисусу, просили Его убедительно, говоря: "Он достоин, чтобы Ты сделал для него это, ибо он любит народ наш и построил нам синагогу". Иисус пошел с ними".
   В синагоге этой Иисус Христос произнес проповедь, в которой раскрыл таинство Евхаристии: "Я есмь хлеб жизни... Ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день".
   Когда-то эта местность была богатейшим уголком Палестины: своим положением она очень походит на прииерихонскую долину; только в ней нет того избытка зноя, который гонит летом всякое живое существо от берегов Мертвого моря. И. Флавий восторженно описывает плодородие, красоту и климат Генисаретской долины: "Перед Генисаретским озером лежит долина того же имени. Природа ее и красота дают ей совершенно особенные, чудесные качества: благодаря своему плодородию, она способна вырастить всякое дерево, и ее обитатели насадили в ней деревьев самых разнообразных пород, ибо климат ее, благодаря своей счастливой температуре, удобен решительно для всякого растения. Так, там во множестве растет орешник, любящий холод. Много там и пальм, требующих знойного климата для успешного произрастания; с ними же мешаются маслины и фиговые деревья, предпочитающие климат более мягкий. Можно сказать, что там природа истощается в усилиях, чтобы соединить в одной местности растения самые противоположные и что различные времена года спорят наперерыв друг перед другом за обладание этой страной, как будто бы она каждому из них принадлежит нераздельно, ибо она не только дает удивительные по богатству урожаи, но и сохраняет их в течение продолжительного времени. Главные плоды, например, виноград и фиги, всегда готовы на спрос десять месяцев в году, другие же плоды и все двенадцать. При выгодах такого мягкого климата, вся местность эта еще обильно орошается многоводным источником, который туземцы называют Капернаумом. Иные говорят, будто это один из притоков Нила, потому что в нем водятся рыбы, похожие на корацини26, которых ловят в заводях близ Александрии. Долина имеет в длину по берегу озера 30 стадий и в ширину -- 20".
   Теперь деревья почти все исчезли; виноградники не разводятся больше, ибо жители здесь -- мусульмане; но страна по-прежнему чрезвычайно плодородна и засевается хлопком, дуррою и кунжутом. Судьба спасла ее от запустения, которому подверглась когда-то не менее благодатная по климату и растительности окрестность Мертвого моря.
   Через эту местность идет караванный путь из Гаурана, Заиорданского плоскогорья, славящегося своей пшеницей. Он очень оживлен в осеннее время. Вереницы по тридцати, по сорока верблюдов, пестро и ярко разубранных, тянутся издали, подходят к Иордану и, чтобы перейти его, широкой дугой обходят его устье по озеру: быстрое течение реки, вступая в озеро, сразу ослабевает; оно не в силах уже влачить весь ил и песок, им уносившиеся; они оседают на дно и образуют перед устьем дугообразную дамбу, слегка прикрытую водой и заменяющую караванам мост. Вода Иордана здесь так же жестка и неприятна на вкус, как и близ Мертвого моря. Все берега реки и озера обложены траурной каймой мелкого черного песку. Такого же цвета и все камни и обломки их в развалинах Капернаума, что придает им вид какого-то пожарища.
   Возвращаясь в Тивериаду, мы вышли на полпути на берег у Магдалы, родины Марии Магдалины. Магдала -- теперь Меджель -- нищая деревушка, слепленная из пыли и обломков. Одна тощая, но высокая пальма смотрит в небо среди нее ощипанной верхушкой. Рядом с нею, как прозаическое подражание, торчит телеграфный столб. Зелень кактусов и сорного кустарника скрашивает немного этот печальный вид.
   К Магдале выходит Уади-ель-Хамам -- ущелье Голубей. Эти кроткие, милые птицы населяют теперь жилища разбойников. Против Магдалы горы обрывистой кручей спускаются к берегу. В боках их заметны кое-где темные четырехугольники -- входы в пещеры.
   Среди этих отвесных серо-красных круч глубокой трещиной пролегает узкое ущелье -- Уади-эль-Хамам. По дну его, среди зелени и кустов бежит, журча, серебристый ручей, иногда пропадающий в земле и через версту, полторы опять выбивающийся наружу.
   В боках этого ущелья, посреди отвесных стен его, видны, точно нарисованные, целые деревни пещер. Посреди располагается обыкновенно самая большая пещера, со входом, вырезанным островерхой аркой, кругом нее по сторонам и выше несколько маленьких пещерок, соединенных с главною проходами и лестницами. Издали непонятно, как можно добраться до этих пещер, а между тем по обделке их ясно, что они служили жильем людям. В иных вход прегражден даже стенкой из камней с небольшой башенкой. Только совсем вблизи можно различить узкую тропинку, ведущую к ним, или вырубленный в скале ряд ступеней. На этих подходах один человек мог остановить целую армию и преградить ей дальнейшую дорогу к пещерам. Теперь в них гнездятся тучи голубей, прежде же здесь, у караванной дороги в Египет, был разбойничий центр, целые столетия державший под страхом своих нападений всю мимо шедшую торговлю. Ирод Великий разорил это ястребиное гнездо и взял приступом эти неприступные, по-видимому, убежища. Вот что рассказывает И. Флавий.
   "Пещеры эти расположены в боках отвесных скал. Проникнуть в них можно только по очень узким и крутым тропинкам. Горы обрываются такими отвесными кручами и глубина обрывов такова, что царь остановился перед такими трудностями местности и долго не знал, что ему предпринять. Наконец, ему пришла в голову мысль, осуществление которой было, однако, сопряжено с опасностями".
   С вершины гор были спущены клетки с отборными солдатами прямо к пещерам. Как только клетки достигали пещер, солдаты выпрыгивали из них и истребляли разбойников с их семействами, выжигая их огнем, когда они пытались сопротивляться. Ирод, желая сохранить жизнь некоторым из них, через глашатая предложил им сойти к нему. Никто из них, однако, не согласился сдаться добровольно, и многие из тех, которые все-таки были принуждены к этому, предпочли смерть рабству. Один старик, отец семерых детей, которые вместе со своею матерью умоляли его позволить им выйти, перебил их всех сам собственноручно: он велел им выходить по одиночке из пещеры через порог, у которого стоял он сам, и по мере того, как они выходили, он их убивал. Тщетно Ирод, видевший все это и потрясенный этим зрелищем, умолял его, простирая к нему руки, пощадить собственных детей. Непоколебимый к его просьбам и насмехаясь над низким происхождением Ирода, старик, перебив детей, убил за ними и жену и, сбросив трупы их вниз с обрыва, бросился в пропасть и сам. Позднее, во время восстания евреев против римлян, Флавий сам укрепил некоторые из этих пещер, и стенки с башнями, которые и до сих пор возвышаются кое-где у их входов, может быть, представляют собою именно эти сооружения Флавия.
   В получасе езды к югу от Тивериады находятся на берегу озера горячие ключи. В состав их воды входит сера, сода, хлор, и они очень хорошо помогают против ревматизмов, скорбута и, как говорят, проказы. Они известны с древности и привлекают к себе больных из всех окрестностей, даже и не близких, как Дамаск, Бейрут, даже Александрия. Здания с ваннами, построенные над ними, как и все воздвигаемое нынешними турками, бедны, малоудобны и грязны.
   

Фавор. -- Ездрелонская долина

   В СТЕПИ между Тивериадой и Фавором я встретил караван наших поклонников. Пятнадцать баб и пять мужиков с посохами в руках и котомками за плечами шли вразброд артелью. Сзади их ехал на осле русский монах и верховой кавас, которого фес и позументы на алой куртке и начальнический вид делали похожим на этапного провожаемых им "серячков". Эта начальствующая личность ехала, раскрыв над собою коленкоровый полинялый зонтик и заслоняя им свою рассолодевшую от жары и раздраженную фигуру. Такими караванами поклонники наши обходят все святые места Палестины. Обязанность сопровождающего их священника -- рассказывать о посещаемых ими евангельских местностях.
   Джебель-Тур -- Фавор, давно уже стоял перед моими глазами громадным круглым стогом курчавой зелени. Я ехал среди редких оливковых и дубовых рощ. Бедуинки собирали под ними желуди, идущие здесь в пищу людям, для чего их растирают в муку. Трудно поверить, до какого оскудения доведен бедняк на этой благословенной по своему плодородию почве. Головы бедуинок были обвернуты черным платком, поперек лба шла черная же обвязка. Это мрачное одеяние придавало их закоптелым лицам, испещренным полосами синей татуировки, печально-зловещий вид.
   Незадолго до полудня я был у подножия Фавора. Кремнистая, но довольно широкая дорога правильными зигзагами вела среди мелкого и цепкого кустарника на верх горы. Ее проложили греческие монахи. Я стал взбираться по ней, поднимаясь все выше и выше над морем зелени, расстилавшимся внизу по равнине. Около часу продолжалось восхождение. Воздушная бездна обступила меня со всех сторон. Я не видел уже вершины горы. Подъему, казалось, не будет конца. Но вот за ближними кустами вдруг мелькнула какая-то стена, дорога сделалась пологой, и мы подъехали к греческому монастырю.
   В монастыре этом меня встретил остервенелый лай нескольких собак, больших и злобных, как овчарки. Отгоняя их, я пошел отыскивать в монастыре живую душу. В кухне застал трех монахов, несколько времени делавших вид, что не замечают меня и не слышат за своим делом моих слов. Наконец, один из них отвел меня в комнату для приезжих и пропал. Пришлось опять, несмотря на усталость долгого переезда под зноем, идти отыскивать его. Буквально четверть часа я объяснял ему свое желание на разные лады, пользуясь арабским словарем Бедекера. Я спрашивал бутылку вина, которую хотел взять с собою; по дороге часто приходилось пить воду из цистерн, которую прямо опасно было пить, не разбавив вином. Араб принес мастики (водки), потом воды, потом свежевымытый стакан и, наконец, простого красного вина. Надо сказать, что красное вино здесь действительно очень плохо. Мусульмане вина не делают вовсе, и порядочное вино можно иметь здесь только белое, которое евреи приготовляют себе на кошер; частью оно попадает и на рынок. Красное же вино здесь бессовестно подмешивается и подкрашивается сандалом и другими специями. Наконец, я позвал Костанди и сказал ему свою арабскую фразу. Он тотчас же стал объяснять арабу в чем дело, и я узнал, что белого вина "мафиш", т. е. нет. Пока араб не понимал, терпение мое не истощалось -- сам он не был виноват, что не знает русского языка. Когда же я увидел, сколько надо было биться, чтобы спросить в православном монастыре о самой простой вещи, -- мое терпение вдруг отлетело, я распек араба по-русски и выбежал из монастыря.
   Под этим солнцем сам становишься немного арабом. Лошадей вывели со двора и привалом мы остановились тут же за воротами, под развесистым дубом. Панорама передо мной была прямо чудесная: передо мной через воздушную пропасть равнины, на пологих взгорьях, лежал Назарет.
   Отсюда я пошел к францисканцам. Их место рядом и лучше греческого, занимая самый верх Фавора. От ворот ограды узкий и длинный проход ведет на небольшой дворик. Тут кругом: маленькая церковь, какое-то как будто жилое строение и сарай. Ни одна дверь не заперта. В тени лежит собака и благодушно созерцает пришельца, не устремляясь к его икрам, как к драгоценной находке. Невольно все это сравнивалось с тем, что я только что видел на греческом подворье. За стеною сарая раздавались тихие звуки арабской скрипки. На мой голос вышел араб и провел к церкви. Там я увидел двух монахов, -- один убирал церковь, другой молился. Это был первый монах, которого я увидел в Палестине молящимся. Впрочем, должен оговориться: когда приходилось осматривать католический монастырь, монах-провожатый в церкви всегда первый преклонял колена перед святыней и совершал краткую молитву. В греческих церквах монахи, водя поклонников, даже не перекрестятся ни разу и, толкнув паломнику то или другое, разом становятся у тарелки или иной посуды для сбора денег. Главное -- затащить паломника в церковь, а потом -- я, право, не удивился бы, если бы у греков нашлась поговорка: паломник в церкви -- рыба в сети. Церковь францисканцев очень бедная: гладкие выбеленные стены, несколько образцов католической символики и раскрашенные картинки из Св. Истории по стенам, в рамках и под стеклом. Все это говорило о бедности и скудости, но вместе и о желании украсить церковь чем-нибудь, хотя и дешевым, но все-таки цветным. Меня невольно тронула эта бедная скромность обстановки на вершине Святой Горы, молитва монаха, его шёпот и сокрушенные кресты и поклоны. Мягкий скудный свет лился сквозь небольшие цветные стекла. Снаружи же, за открытыми дверьми, было ослепительно светло и тихо, тихо, как в заштилевшем море. Эта тишина была в море неба; Фавор был островом, затерянным среди него. Не имея духа -- признаюсь в своем эллинском паганизме -- подойти под благословение греческих монахов, здесь я был окован сильным впечатлением и простоял несколько минут, не решаясь нарушить тишины.
   Окончив уборку церкви, монах пришел за мною, и мы пошли на развалины древних церквей. Их две: одна большая и, судя по остаткам, должно быть, прекрасная, другая -- маленькая. Это были, вероятно, две церкви из тех трех, которые, по словам древних паломников, были воздвигнуты на Фаворе: одна -- во имя Спасителя, другая -- Моисея и третья, стоявшая отдельно, была посвящена св. Илии; в церкви нынешнего греческого монастыря пол -- древнемозаичный, найденный на этом месте при рытье фундамента.
   Очень может быть, это остатки церкви св. Илии. Вся вершина Фавора изрыта ямами, завалена кучами грубого кирпича, так что едва проходима. Этим слишком современным видом вспугивается воображение и не может указать себе места для сцены Преображения.
   Монах повел меня на верх обвалившейся лестницы и, остановившись на верхней ступени, молчаливо обвел кругом рукою, как бы приглашая смотреть и... молчать. Действительно, немота овладела от этого необъятно широкого вида, над этой бездной, полной синего воздуха...
   -- Вот это белеющее вдали направо пятнышко -- все, что теперь называется Наином, -- заговорил монах. Это древний Наин, в котором Христос воскресил мертвого. Ближе, на склонах гор -- Аэндор, где Саул вызывал тень Самуила, и она предсказала ему смерть.
   Монах перечислял мне и рассказывал о всем, что представлялось моим глазам с этой высоты. Делал он это без всякой просьбы с моей стороны, с простою и душевной внимательностью религиозного человека, понимающего состояние души паломника перед этой картиной. Ведь с этой высоты, на этих громадных расстояниях ничто не изменилось в наружном виде местности с древнейших времен, и И. Христос, вероятно, не иной видел ее с Фавора.
   Мы пошли обратно, разговаривая о монастыре. Прощаясь, я положил в руку монаха два франка. Он как будто с некоторым изумлением, впрочем, приятным, почувствовал их в своей руке и поблагодарил.
   Фавор возвышается на 1,993 фут. над уровнем моря и на 1,300 фут. над Ездрелонской долиной, начинающейся у его подножия. Нужно было время, чтобы спуститься с этой высоты. Самая гора теперь необитаема, кроме, конечно, двух монастырей, в которых в обоих вместе едва ли наберется десять обитателей. Еще недавно заросли кустарников, которыми она покрыта, служили убежищем кабанам, шакалам и прочим диким животным, но теперь в них держатся только куропатки.
   Теперь я направлялся прямо к югу. От Фавора до Иерусалима считается сто верст напрямик. В действительности же, благодаря излучинам пути -- расстояние едва ли не вдвое больше.
   В этом пространстве находится южная часть Галилеи и Самария. Южную Галилею составляет Ездрелонская долина, собственно по-еврейски -- Израильская долина.
   Она лежит треугольником между хребтом Кармила, Иорданом и предгорьями Самарии. Я ехал по ней осенью, после сильных жаров. Земля вся была исчерчена глубокими и широкими трещинами, и я мог видеть диковинную толщину великолепного чернозема, настланного по ней природой. Из этого же чернозема слеплены и земляные домишки нищих деревенек, разбросанных по долине на десять, на пятнадцать верст одна от другой.
   Яркая зелень высоких кактусов обступает их и заставляет смотреть на них, как на какие-то оазисы благоденствия. Обман этот, однако, рассевается при приближении. Именно такое впечатление грязного нищего, обернутого в свежее и яркое шелковое платье, производит Сулем, древний Сунам, лежащий в центре долины -- родина подруги Давида, сунамитянки Абисаги. Часть Галилеи -- вероятно, впрочем, северная -- была отдана Соломоном Хираму, царю Тирскому, за кедры и золото, которые он доставил для храма и дворца Соломона. В Галилее вообще язычников было больше, чем евреев -- это объясняет поговорку иудейскую: "Из Назарета может ли быть что-нибудь доброе".
   Долина Ездрелонская была полем многих сражений. У потока Кисона Деборра и Барак разбили хананеян. "И смирил Бог в тот день Иавина, царя Ханаанского, пред сынами Израилевыми", утвердив за ними обладание Ездрелонской долиной. На юг от Фавора в апреле 1799 г. произошла эффектная "битва при Фаворе". С горстью солдат, построенных в каре, Клебер атаковал сильную турецкую армию, стоявшую лагерем близ деревни Фуле. Вскоре ему самому пришлось защищаться от атак многочисленного врага. Шесть часов отбивался он беспрерывным ружейным огнем, пока, наконец, в долине не показалась дивизия Бона, предводимая самим Бонапартом. Последний построил свои войска в два каре и обошел неприятеля, поставив его между двух огней. Ободренные его приходом, солдаты Клебера бросились в штыки на Фуле, турки дрогнули, и поражение их довершил Мюрат, изрубив со своею конницею множество беглецов на берегах Иордана.
   В южной части долины находится среди открытой степи Зераин, древний Изреель. У источника его остановилась армия Саула перед сражением, последним в жизни этого царя. Враги, филистимляне, расположились напротив, в Сунаме. Филистимляне первые вышли в бой. Они опрокинули евреев, прогнали их сквозь Изреель и на плоских отрогах Гелвуи задержали Саула и его сыновей, мчавшихся в бегстве, Сыновья Саула были перебиты, сам же Саул, израненный стрелами, бросился на свой меч.
   Близ этого же Изрееля был на смерть пронзен стрелою Ииуя Иорам Израильский, сын Ахава. В самом городе находился дворец Ахава. У окна его Иезавель, разукрашенная и нарумяненная -- кто поймет всю меру злобы, отчаяния и яростной гордыни, раздиравших в эту минуту ее неукротимое сердце -- ожидала въезд Ииуя в город. Когда Ииуй вошел в ворота, она сказала: "Мир ли Замврию, убийце государя своего?!" (Она назвала его Замврием по имени военачальника, который убил своего царя Елу, чтобы захватить его трон, но царствовал всего семь дней). И поднял он лице свое к окну и сказал: "Кто со мною, кто?" И выглянули к нему два, три евнуха. И сказал он им: "Выбросьте ее". И выбросили ее. И брызнула кровь ее на стены и на коней, и растоптали ее. И пришел Ииуй, и ел, и пил, и сказал: "Отыщите эту проклятую и похороните ее, так как царская дочь она". И пошли хоронить ее и не нашли от нее ничего, кроме черепа и ног, и кистей рук... Так исполнилось пророчество: и будет труп Иезавели на участке Изреельском, как навоз на поле, так что никто не скажет: "Это Иезавель". Уничтожающие слова! Багровый оттенок здешней почвы -- точно в ней заключен огонь и, как лужа крови перед глазами, напоминает о зловещем прошлом этого места!.. Поздно ночью я приехал в Дженин. Приют я нашел в доме араба-горожанина, который случайно встретился мне на улице и зазвал к себе. Селяне здесь носят кефию, абай и грубые туфли, горожане же одеваются совсем иначе: ситцевая ватная куртка, перехваченная широким пестрым поясом, согревающим живот, просторные темные шаровары и башмаки, из-за которых всегда видны нитяные чулки; на голове феска.
   Чем знатнее и богаче горожанин, тем более темных цветов в его платье. Фески -- особенно у служащих чиновников -- обыкновенно почти совсем черные.
   Мой хозяин окружил меня самой предупредительной и услужливой заботливостью. Еще недавно он служил чиновником в Бейрутской таможне и теперь видимо хотел показать, что европейца он умеет принять по-европейски. На стенах его приемной, среди видов Бальбека и Дамаска, я с удивлением увидел портрет нашего Государя лубочного издания и такую же картину -- "Как мыши кота хоронили". Эти осколки нашей родины заносятся сюда русскими же ходебщиками-офенями. Мне рассказывали о некоем Индюшкине, который ежегодно являлся сюда, складывал в Яффе свой товар и, наложив часть его в свой короб, отправлялся с ним по деревням Палестины.
   Он заходил в самые отдаленные ее части и, распродав все, возвращался в Яффу, наполнял свой короб из запаса и опять уходил. В последнее время он исчез -- бросил ли он свою торговлю, или же погиб где-нибудь -- неизвестно.
   Прощаясь, я едва уговорил араба взять деньги за ночлег -- с греками на такие уговоры не пришлось бы терять времени. Удивительно, как этот народ умеет наполнять собою впечатления паломников от поездки по Палестине!
   Отсюда до Иерусалима оставалось два дня пути. В первую свою поездку я, выехав рано утром из Иерусалима, на следующий день в полдень был в Дженине. Теперь время было ближе к зиме, дни короче, и на то же расстояние мне потребовалось два с половиной перехода.
   

Самария

   В ТОМ месте, где прелестная долина, идущая среди склонов, покрытых маслинами, от Дженина к югу, вдруг расширяется обширным полукругом, лежит шапка, брошенная у края поля -- Санур. Высокий, круглый бугор как будто выброшен на гладь равнины из цепи гор. В плодородную почву ее он уходит скалистыми, крутыми боками, с горами же соединяется невысоким перешейком -- точно он выдвинут из гор на длинном ухвате. Запирая проход в южную Палестину, он самой природой предназначен быть местом укрепленным. Общее мнение ученых указывает на него, как на деревню Ветилую, под стенами которой Олоферн погиб от руки Юдифи. Историки готовы смотреть на эту знаменитую осаду, как на вымысел. Действительно, ей невозможно указать точного места в ряде событий еврейской истории, и город Ветилуя нигде кроме книги Юдифи более не упоминается. Если все-таки, однако, искать ее в Палестине, то придется остановиться на Сануре; кроме сходства в окрестностях, город этот действительно, как Ветилуя, лежит "против Ездрелона" на "всходе в нагорную страну, через который был вход в Иудею". От себя укажу еще одну черту сходства: Олоферн, начав осаду, приказал своему войску "занять нагорную страну". Горы, обступающие холм Санура, выше его, и турецкие паши, осаждавшие Санур, повторяли действия Олоферна и батареями своими занимали эти горы. За последние сто лет турки дважды осаждали Санур. В девяностых годах прошлого столетия Джеззар-паша безуспешно простоял под ним два месяца с пятью тысячами человек. В 1830 г. Абдалла-паша, после четырех месяцев осады и многократных приступов, взял его, больше всего благодаря огню своих батарей, и взорвал его стены. Теперь Санур -- большая деревня с двумя тысячами жителей, управляемая полунезависимым шейхом.
   Дорога шла из долины в долину. В долинах было жарко, на перевалах же встречал ледяной ветерок. В каждой из долинок прятались одна-две деревеньки, иногда скрываясь в тени олив и разбрасывая рощу этих красивых дерев широко вокруг себя по горе. Около каждой -- источник и возле него группы женщин и проезжих. В конце дня с одной из вершин, через гребни нескольких горных хребтов, я увидел Средиземное море и его желтые отмели. Я был почти в середине Палестины, и этот неожиданно показавшийся клочок моря как-то особенно ясно показал мне настоящие размеры этой крошечной страны!
   Перед нами поднялась высокая гора с остатками колонн на вершине. Это была Самария, древняя столица Израильская, названная Иродом Великим -- Севастией. В ней царствовал Ахав, жил и умер пророк Елисей. Александр Македонский в наказание за возмущение перебил и выгнал ее население, отдав город сирийским и македонским колонистам. На краю ничтожного поселка, именуемого теперь Себастие, находятся развалины древнего и по наружности грубо сложенного здания. Это церковь крестоносцев над могилами Иоанна Крестителя, пророков Елисея и Авдия. Тонкое изящество внутренней отделки этой церкви совершенно однако противоречит грубости и грузности ее наружного вида. Два ряда стройных готических колоннок разделяют ее на три придела. Эти серые колонки тонки и изящны, точно пальмы, и, как перекрещивающаяся листва пальмовой рощи, поднимаются над ними легкие, воздушные своды. Почти неприкосновенным остался только южный придел, остальная же часть церкви лежит обрушена и среди развалин ее растут огромные кактусы и смоковницы. Старик-дервиш повел меня по узкой темной лестнице вниз, в глубокий склеп-подземелье. Свет воскового огарка в руке дервиша дал мне различить пол из плиток разноцветного мрамора и в стене предо мною три ряда отверстий. В каждом ряде нижнее отверстие было круглое, среднее -- треугольное, а верхнее -- квадратное. Отверстия были невелики, так чтобы только просунуть руку. За средним рядом была гробница пророка Авдия, налево -- гробница Елисея, а направо -- Иоанна Предтечи. Гробницы эти, однако, представляют собою только места погребения, а не вместилища самих чтимых останков. Как указывает И. Флавий, И. Креститель был обезглавлен в Махерусе, крепости Ирода за Мертвым морем, на восток от него. Неизвестно, когда именно останки его были перенесены в Севастию -- но это подтверждалось преданием еще в первые же века христианства. В 361-м году язычники, подстрекаемые указами Юлиана-Отступника, вытащили останки пророков и, смешав их с костями животных, сожгли и пепел развеяли по ветру.
   Акрополь Севастии составлял высокий верх горы, окруженный обрывистыми склонами.
   Вершина его сглажена и с нее представляется широкий и поразительный вид на окрестные горы. Они поднимаются перед взорами зрителя одна из-за другой круглыми холмами и на каждой из них лежит небольшое селение: стоя внизу, и не подозреваешь, что так окружен жизнию и людьми. У подножия акрополя напоминает о минувшем великолепии города одно из величественнейших сооружений Ирода: около шестидесяти колонн, частию стоят здесь, врытые в землю, частию лежат на земле. Это все, что осталось от аллеи колонн, которая тянулась почти на версту. Колонны шли в два ряда, каждая из них была около двух с половиной аршин в диаметре и стояла одна от другой ближе чем на свою толщину. Ряд от ряда отстоял на семь саженей. Теперь трудно себе и представить все грандиозное великолепие этой колоннады, обвивавшей горную вершину.
   Я едва успел приехать к Наплусу к закату солнца. Наплус лежит в узкой зеленеющей долине между громадными массами гор Гаризима и Гевала. Пока я ехал по его предместью, совсем стемнело. Где остановиться? В греческом монастыре? Мы разыскали его в одном из переулков. С первым ударом в ворота, огонек, мерцавший в окне, погас. "Ну -- думаю -- пошли отпирать". Не тут-то было. Жук просто хотел притвориться мертвым. Минут десять на стук и окрики не было слышно никакого движения в доме. Около нас собралось человек двенадцать наплусцев, из которых одни предлагали указать хороший ночлег, другие же, более бескорыстные, громыхали в ворота и выкрикивали хозяина. Наконец, ворота приотворились и древняя старушка объявила нам, что хозяин подворья уехал в Иерусалим и взял с собою ключ от комнат, предварительно заперев их. Можно ли было ожидать чего подобного? Нужно знать, что все убранство этих комнат состояло из некрашеных столов, кирпичных лавок, на которых были постланы матрасы в палец толщиною, и нескольких горшков с цветами на окнах. Едва ли это и в глазах хозяина подворья -- я не говорю монастыря -- имело какую-нибудь цену и, если он все-таки запер под замок это имущество, то, конечно, по всегдашнему равнодушию к поклонникам, а не из страха за свое добро. Оставалось идти к католикам. На дороге, однако, какой-то монах перехватил меня и привел к знакомцу--арабу. Приемная комната его тотчас же наполнилась соседями. Я возился за столом с чайником, около же меня на ковре собралось заседание местного клуба. Я был предметом его обсуждения. Молодой грек, вероятно, причетник, спросил меня: "Завтра придешь в церковь?" Едва ли не эту одну фразу он знал по-русски. Пол комнаты был устлан -- как повсюду здесь -- тростниковыми циновками. На них положили матрац, и постель для меня была готова. Циновки эти были набиты блохами. Я их не замечал потому, что, ежедневно делая большие переезды, на ночлеге спал как убитый, но руки мои около кисти были точно татуированы частыми фиолетовыми точками от уколов, как раз до места, на которое заходила фуфайка: пятнадцать ночей подряд провел я на этих арабских циновках!
   Утром я отправился в Кенисет-ес-Самара -- главную синагогу города, в которой хранится древний список Пятикнижия. Минут десять я шел по узким вымощенным гранитными плитками улицам Наплуса. На этих гладких и скользких плитках ноги лошадей разъезжаются как на стекле, и на улицах Наплуса поэтому вовсе не видно всадников. Но нет в нем и поперечных жердей для преграждения прохода верблюдам, как в Тивериаде. Улицы часто превращались в темные, крытые коридоры... Запахло особенно скверно -- начался еврейский квартал. Меня привели на небольшой дворик. В одном углу его, под навесом, сгрудилось толпой мальчиков тридцать, евших кто что принес с собою. Это была еврейская школа. Лица мальчуганов были вообще некрасивы, с "жидовскими" носами и ушами. Как известно, в Европе есть два типа евреев: испанские и польские. Как тонки и изящны физиономии первых, так лица вторых носят все признаки вырождающейся расы. Именно такое вырождающееся племя представляют собою и нынешние самаряне Наплуса. Пришли два раввина. Один -- молодой и красивый с живыми выпуклыми карими глазами и длинной рыжеватой бородой червонного оттенка. На нем был желтый полосатый легкий халат, перетянутый пестрым поясом, и поверх его сине-алый кафтан; на голове пунцовый тюрбан. Другой раввин был уже сед и одет далеко не так ярко. Молодой раввин показно-уверенным жестом всунул ключ в простую деревянную дверь синагоги и... тщетно вертел и поворачивал он его в замке -- дверь не отпиралась, как он ни тряс ее. Мальчуганы стали хихикать в кулачки. Нелегко было попасть в дом молитвы помолиться!.. Седой взял ключ и, побившись немного, вдруг как-то удачно встряхнул дверь, и она отворилась... Синагога была небольшая с грубо выбеленными стенами и без всяких украшений. Налево ниша, задернутая зеленой занавеской.
   Наплус. Направо гора Гаризим, налево гора Гевал. Вид взят от запада. Вдали за боковыми горами находятся поле Иакова и колодезь Иакова
   Из-за нее раввин принес и развернул передо мною, на подставке, знаменитое самаритянское Пятикнижие, произнесши по-еврейски что-то, вероятно, то же, что он произносил и перед всеми моими предшественниками, именно, что Евангелие это было списано перед входом в палатку, в шатер собрания, на шкуре ягненка, закланного как жертва мира Абишуей, сыном Финеаса, сына Элеазара, сына Аарона, брата Моисея, в тринадцатый год возвращения израильтян в землю Ханаанскую, и что, следовательно, Пятикнижию этому, по крайней мере, 3,300 лет. Пятикнижие находилось в металлическом футляре, раскрывавшемся на три части. Пергамент его, навитый на две скалки, был подложен зеленой шелковой материей, вышитой серебряными узорами. Узкие колонки мелкого письма стояли на нем одна возле другой рядом. Самое письмо очень похоже по внешности на китайское, только строка горизонтальная и знаки расположены теснее. Мне предлагали пустить меня и за занавеску, но без башмаков. Я спросил -- "Что же в этой нише?" -- "Кроме ниши -- ничего!" Любопытство мое было спокойно.
   Раввины вышли вслед за мной и за обычными двумя франками седой величественно протянул мне руку, как бы принимая их точно ради смеха.
   Самаритяне, которых в Наплусе считается до 240 человек, представляют собою потомков древних ассириян. Их религия -- еврейская, но с особенностями в обрядности. Они женятся и заключают браки только между собою, чтобы не нарушать чистоты своей крови и религии. Их культ связан с горою Гаризим, на которой некогда стоял их храм. На нее они ходят закалывать пасхального агнца. С нею соединяется для них воспоминание былого блеска их истории. Мертвых они считают предметом нечистым и так боятся прикосновения к ним, что даже и собственных родных у них погребают наемники из мусульман. От прочих обитателей страны их отличает красный тюрбан. Первосвященник их носит тюрбан белый, но верхнее платья из красного шелка.
   История самаритян -- история Наплуса. Наплус -- искажение римского названия Флавия Неаполис, -- есть древний Сихем. Шекем, по-еврейски значит "плечо", "спина". Город так назван был, может быть, потому, что долина между Гаризимом и Гевалом, на которой он стоит, поднимается как спина осла и служит водоразделом: с западной части ее воды текут в Средиземное море, а с восточной в Иордан.
   Когда Аврам, тогда еще не бывший Авраамом, шел из Халдеи в Египет, то в дубраве Море, в восточной части Сихемской долины, "явился Господь Авраму и сказал: "Потомству твоему отдам Я землю сию". Впоследствии Иаков купил в этом же месте у сихемлян кусок земли, для своего становища. Моисей, пред вступлением в землю Обетованную, завещал евреям похоронить останки Иакова в поле его, близ Сихема, и совершить там заклятие. Талмуд так передает эту торжественную сцену, которою евреи закрепили за собою владение Обетованною землею. "Шесть племен взошли на гору Гаризим, и шесть на гору Гевал. Когены, левиты и кивот завета находились в долине между обеими горами. Левиты, обратившись к горе Гаризим, прочитали благословение: "Благословен будь тот, кто не сотворит себе кумира"... и т. д. Весь народ отвечал: "Аминь". Потом, обратившись к горе Гевал, левиты прочитали проклятие: "Проклят, кто сделает кумир и поставит его в тайном месте... Проклят злословящий отца своего или матерь свою... Проклят нарушающий межи ближнего своего... Проклят кто слепого сбивает с пути"... И им отвечали: "Аминь!"
   По смерти Гедеона, сын его от рабыни, Авимелех, получил от сихемлян 70 сиклей серебра, нанял на них шайку бродяг и перебил всех своих братьев, "всех на одном камне"! Спасся только один Иоафан. Он взобрался на Гаризим, и оттуда стал кричать им басню, древнейшую, которая известна... Если взглянут на крутой и высокий верх горы Гаризима, то покажется маловероятным, чтобы голос человека мог быть слышан оттуда для стоящих в долине. Это замечание делалось многими путешественниками, но в последние годы один из исследователей Палестины попробовал сделать опыт -- сам прочитал громко отрывок Библии с вершины Гаризима и, к удивлению его, товарищи его в Наплусе отлично расслышали его слова. Это замечательное явление природы, вероятно, нужно объяснить родом эхо, которое образуется в спертой между Гевалом и Гаризимом долине и переносит звук гораздо далее обыкновенного.
   В Сихеме было собрано все население Израильского царства, чтоб воцарить Ровоама. За резким ответом Ровоама последовало избрание Иеровоама и бегство Ровоама в Иерусалим. Только колена Иуды и Вениамина остались ему верны. В 720 г. Саламансар, царь Ассирийский, увел в плен все население Израильского царства и переселил на их место колонистов из Халдеи, Месопотамии и Персии; переселенцы приняли иудейство, но сохранили многие суеверия от своего первоначального язычества. Когда Зоровавель стал строить второй храм Иерусалимский, самаритяне захотели участвовать в этом обще-иудейском деле, но иудеи отказали им в этом, отвергнув их родство с собою. Непримиримая ненависть навсегда разъединила оба народа. С той поры самаритяне стали мечтать о своем собственном храме, который освободил бы их от религиозной зависимости от Иерусалима. Мечты их осуществились... У первосвященника Иаддуя был брат Манассия, который женился на дочери куфита Санаваллата, сатрапа Самарии. Узнав об этом, синедрион Иерусалимский предложил ему на выбор -- или немедленно развестись с куфиткой, или же отказаться от участия в жертвоприношениях. Манассия поколебался, но Санаваллат ему обещал, если он не откажется от жены, построить самаритянам храм на Гаризиме и сделать Манассию первосвященником в нем. Вскоре после этого Александр Македонский, разбив Дария, осадил Тир. Санаваллат привел ему на помощь 8,000 человек и просил разрешения построить храм на Гаризиме. "Это разделит народность еврейскую надвое, -- говорил он, -- и навсегда предотвратит возможность восстаний". Разрешение было дано, и в 332 г. храм был уже готов и Манассия был первым его первосвященником.
   Как правы были иудеи, не доверяя правоверию самаритян, показало то, что в 175 г. до Р. Хр., по просьбе самих самаритян, храм их был посвящен Юпитеру Греческому. В 132 г. до Р. Хр. он был разрушен И. Гирканом. Во времена Христа Сихем назывался Сихарь, вероятно в насмешку, ибо слово это -- смотря от какого слова его производить -- значит и "пьяница", и "лгун". Оба эти прозвища легко можно объяснить из того, что Сихем был богат всякими произведениями почвы, в том числе и виноградом, и, кроме того, стоял на торговом пути из Дамаска в Египет.
   Беспорядки в Сихеме были причиною падения Понтия Пилата. Во время их римские солдаты перебили множество самаритян и местный сенат пожаловался императору на проконсула. П. Пилат был вызван в Рим для оправданий.
   При византийских императорах ассиро-еврейская ненависть не раз вспыхивала против христиан в среде самаритян. В 530 г. они разрушили и сожгли пять христианских церквей, убили епископа и разрезали на куски, в исступлении изуверства, нескольких священников. В наказание они должны были отстроить разрушенные церкви на свой счет и разрушены были их собственные синагоги. Во времена крестоносцев Сихем -- еще при императоре Веспасиане переименованный в Неаполь -- был местом собора, созванного в 1120 г. для обуздания крайней распущенности нравов, воцарившейся среди рыцарей и духовенства.
   Теперь в Наплусе около 20,000 жителей, в том числе 600 православных и до 300 самаритян. Наплус торгует мылом, которого в нем несколько фабрик, и хлопком. Вообще это торговый город, жители которого известны или по крайней мере подозреваются в крайнем фанатизме... Недавно было время, когда в Палестине от моря шли только две дороги. Обе они начинались у Яффы и направлялись одна к Иерусалиму, а другая к Наплусу. Это показывает торговое значение последнего. Из двух гор, между которыми лежит Наплус, Гевал выше Гаризима; он возвышается на 3,244 ф. над уровнем моря, скалист и пустынен. Гаризим поднимается на 3,130 ф. Это благословенная гора у самаритян, ибо левиты, произнося благословение, обернулись лицом к ней. По уверению самаритян, на этой горе, а не на горе Мориа в Иерусалиме, Аврааму было указано место для принесения в жертву Исаака. На этом месте самаритяне закаляют пасхального агнца в праздник Пасхи.
   Налево от дороги в Иерусалим по выходе из Наплуса находится источник Аин-Балута. Балута значит по-еврейски дуб и, вероятно, на этом месте стояла дубрава Море и тот дуб, под которым Авраам воздвиг алтарь Иегове, а позднее Иаков зарыл идолов, найденных им у своих спутников; у него Иисус Навин принял присягу израильтян в точном соблюдении закона. Вообще место это одно из наиболее отмеченных историей еврейских патриархов. Рядом находится "поле Иакова", и среди него колодезь Иакова, у которого Иисус Христос беседовал с самаритянкой. Он лежит при выходе из Наплусской долины. Четыре широких ущелья сходятся к нему в громадной равнине и образуют пологую чашу, открытую к небесам. До 1892 г. колодезь был весь засыпан мусором и щебнем. Оставалось одно отверстие, куда бросали камни для определения по звуку глубины колодезя. Раскопки, однако, обнаружили в кургане неширокую лестницу вниз, между двух каменных стенок, приводящую в комнату со сводами, в потолке которой находится то круглое окно, через которое прежде смотрели в колодезь. Здесь в мусоре были найдены три иконы, вероятно, очень древних, на одной из них сохранилось изображение Богоматери с Младенцем. Рядом с этой сводчатой комнатой остались остатки нескольких колонн; очевидно, здесь был когда-то храм или часовня над колодцем. Вода бывает в колодце только после больших дождей.
   Неподалеку в магометанской часовне показывают могилу Иосифа. В саркофаге его нет ничего древнего, а тем более древне-еврейского. Это обыкновенная магометанская гробница, имеющая форму "ослиной спины" и вымазанная белой известкой...
   Дорога от Наплуса идет то долиной, то каменистыми перевалами, то среди открытых полей, то под оливами. Благополучие путника и порядочное настроение его духа кончается с началом ущелья Харамийе (Ущелье воров). Один из русских сравнивал дорогу из Яффы в Иерусалим (прежнюю) с каменной лестницей, сложенной из гор и усеянной обломками камней, среди которых выбирать место для ноги и за которую цепляться и держаться может только арабская лошадь. Для ущелья Харамийе такое сравнение было бы слишком мягко. Это скорее какое-то верблюжье горло, в котором приходится карабкаться и карабкаться, не видя ему конца. Весною по нему бежит поток, и поэтому оно наполнено мелкими голышами и щебнем, как придорожная канава грязью. Ночь застала меня в окрестностях Вефиля -- нынешнего Бетеля. Здесь были пастбища Авраама и Исаака, теперь же эти круглые холмы прекрасно обработаны. Как я ни хотел в этот же день доехать до Иерусалима, но ночь была слишком темна, дорога совершенно не видна и пришлось заехать в Рамаллу. Греческая странноприимница состояла из одной комнаты; половина ее служила конюшней: тут стоял осел, была навалена сбруя и мешки с овсом; другая половина комнаты была возвышена на одну ступень и служила приемной. Здесь за столом сидели молодой греческий монах и какой-то проезжий араб. Монах этот приветствовал меня на французском языке и очень любезно предложил мне здесь же ночлег, от чего я однако уклонился. Тогда монах Макарий предложил мне занять комнату для приезжих, которая была рядом, и из которой он сейчас же выселит свою мать, приехавшую к нему на время. Я, естественно, отказался и от этого и просил послать во францисканский монастырь, не пустят ли они меня переночевать; настоятель этого монастыря оказался очень близким другом Макария. Минут через десять посланный араб вернулся с согласием. За проводником-арабом я пошел в францисканский монастырь. Поднимаясь по темной каменной лестнице его, я издали услышал шум и говор веселого ужина и вдруг даже звуки гармоники, игравшей какой-то танец. Войдя в темный коридор, проходивший сквозь все здание, я увидел в конце его ярко освещенную дверь, откуда и неслись все эти звуки.
   Меня провели в комнату напротив этой двери. Ко мне пришел настоятель, бросив для меня шумную веселость этой вечерней беседы; за ним следовало несколько арабских фигур и женщина-арабка. Вся компания была подвыпивши очень сильно. Вышли они посмотреть меня, и подруга их следила за моим разговором с настоятелем, тяжело опершись спиной на отворенную дверь. Еще до прихода их я имел время осмотреться. Комната моя была большая, высокая, но неимоверно грязная. Деревянный стол и две широких кровати составляли всю ее обстановку. На кроватях лежали ватные одеяла и подушки, но трудно прилично описать, чем все это пахло, -- как будто пьяный не только спал, но и вытрезвлялся на этих постелях. В больших окнах половина стекол была выбита, некоторые были заткнуты подушками от дивана, сквозь другие же мерцали звезды и несло ледяным холодом. Приор монастыря, маленький худощавый француз, заговорил очень любезно, но провинциал в нем был виден во всем; с любезностью слов в нем, в очень грубой смеси, соединялась мужиковатость мнений и привычек. В течение ужина перед ним опустел, вероятно, не один стакан; было очень заметно, что между мозгом и его языком встала какая-то разделяющая пластинка, и первый, хотя еще и понимал, по-видимому, что прилично и что нет, но не в состоянии был следить за последним и одерживать его. -- "Вы знаете, -- говорил француз, -- вам придется принести маленькую милостыню монастырю: он беден, но не должен отказывать в приюте, 5 фр., это немного; давать убежище путешественникам долг христианина". Я поблагодарил за эту смесь христианских и языческих сентенций. -- "Здесь не совсем чисто, -- продолжал француз, -- и холодно; я дал бы вам другую комнату, но она еще грязнее этой; впрочем, здесь останавливались принцы, здесь в книге записано, вы видели ее? За последний год в ней нет имен, я перестал давать книгу для записи; c'est inutile!" -- Он обдернул кровать и осмотрелся по стенам. "Здесь разбиты стекла, но это ничего". Он стащил со стола скатерть, взял одно одеяло и, свернув все это в комок, стал затыкать выбитые отверстия в окнах. "Это очень прочно, заметил он. -- Прежде здесь были все стекла, но, знаете, были паломники столь бесстыдные", и пониженным голосом он рассказал пример бесстыдства, не только бесстыдного, но и совершенно ненужного и непонятного. Вероятно, пример этот был просто импровизацией приора. "Я делаю, что могу, -- продолжал он, -- здесь было 12 комнат, 3 заняты церковью, потом кухня, кельи и службы, 2 комнаты остаются для ночлега путников". Француз ушел, уведя с собою своих сотрапезников и сотрапезницу, которая с некоторым усилием отделилась от двери. Вся эта грязь, грубость и глупость так противоречили ожиданиям, с которыми я шел в этот монастырь, что, оставшись один, я невольно расхохотался. И на солнце, которым слывет колоссально богатая и дисциплинированная католическая пропаганда, есть пятна! На утро мне в грязной чашке принесли кофе на кипятке из гнилой воды. Приор был уже совершенно трезв и отчетливо любезен. Выехал я вместе с компанией его собутыльников. Один из них стал подыгрывать что-то веселое на большой гармонии, звуки которой я слышал вчера; потом он вдруг затянул жалобно и гнусаво что-то, по-видимому, надрывавшее ему сердце. Ехавший впереди отвечал ему в тон, но уже насмешливо. Первый дал кончить вторившему и опять затянул какую-то жалобу. Они продолжали довольно долго. "Что это такое?" -- спросил я своего проводника, который внимательно прислушивался к этому перекликанью, подгоняя временами лошадь, чтобы быть поближе к певцам. -- "Это фантазия", -- отвечал он, улыбнувшись. Жалобы одного и издевательства другого кончились неожиданно; придя в экстаз, второй выхватил у первого гармонику, заиграл на ней, заплясал на седле и вдруг, взмахивая локтями, пустился с горы вдоль по дороге. Хозяин гармоники бросился его догонять. Это тоже была фантазия -- скачка на перегонки во время пути. Арабы не любят скучать и развлекают себя, чем только могут, часто совершенно детски. Часам к десяти утра я был на горе Скопус. На этой горе первосвященник Иодай встретил Александра Македонского, который, как рассказывает Библия, узнал в нем старца, являвшегося ему во сне и ободрявшего его на борьбу с Дарием, и неожиданно для своего войска он сошел с лошади и поклонился первосвященнику в землю.
   С этой горы виден весь Иерусалим, как на ладони.
   Я вернулся к началу своего пути.

Примечания

   1 В Вифлееме как-то произошло столкновение между армянами и другими христианами из-за того, что они в свой день подмели не только пол пещеры Рождества, но и часть лестницы, что было привилегией другой религии.
   2 Так как площадь ветхозаветного храма, лежавшая в запустении, не была упомянута в условиях сдачи Иерусалима Омару и тем не была охранена от притязаний мусульман, то Омар, вступив в город, заявил свои права на нее и выразил патриарху Софронию желание построить на ней мечеть. Патриарх смутился и, как рассказывает арабский летописец, попытался хитростью отклонить халифа от его намерения застроить проклятое место. Для этого он выдал Омару за "храм Давида" сначала храм Воскресения, закрепленный уже договором за христианами, а потом церковь Сионскую. Хитрость, однако, не удалась, и Мориа перешла во власть мусульман. Евтихий рассказывает это несколько иначе. Когда Омар выдал охранную грамоту церквам, имуществу и личности христиан, ему открыли ворота и "он вошел в город со своими сподвижниками и воссел во дворе церкви Воскресения. Когда настало время молиться, он сказал патриарху Софронию:"Я хочу помолиться". Патриарх сказал ему: "Повелитель верующих, помолись на том месте, где находишься". Омар отвечал ему: "Здесь я не буду молиться". Тогда патриарх привел его в церковь Константина и положил ему циновку в середине этой церкви. Но Омар сказал ему: "Нет, и здесь я также не буду молиться". И вышел Омар на лестницу, которая находилась при церкви св. Константина, с восточной стороны, и помолился один на этой лестнице. Затем он сел и сказал патриарху Софронию: "О патриарх, ты знаешь, почему я не помолился внутри этой церкви?" Он ответил ему: "Повелитель верующих, я не знаю этого". Тогда Омар сказал: "Если бы я помолился внутри этой церкви, то эта церковь пропала бы для тебя, ушла бы из твоих рук и мусульмане после меня отняли бы от тебя, говоря при этом: "Здесь помолился Омар. Но принеси мне бумагу и я напишу тебе указ". И написал Омар указ, чтобы ни один мусульманин не молился на этой лестнице иначе, как в одиночку, и чтобы на ней не собирались на молитву и не провозглашали азана. Он написал об этом указ и вручил его патриарху. Затем Омар сказал патриарху: "Теперь мне следует потребовать от тебя исполнения твоего долга и обязанности: дай мне место, на котором я построю мечеть"... И вот тогда будто бы патриарх указал Омару место, где Иаков говорил с Богом и которое назвал Небесными Вратами, т. е. гору Мориа. Когда Омар выбирал место для мечети, то некоторые спутники его советовали поставить ее так, чтобы молящиеся в ней обращались лицом к месту ветхозаветных жертвоприношений. Но Омар сказал: "Это будет по-иудейски; лучше построить отдельно от скалы, чтобы молящиеся обращались лицом в противоположную сторону, к Мекке". Мечеть была построена Омаром маленькая на месте нынешней мечети Эль-Акса.
   3 Нужно, впрочем, заметить, что сам по себе обычай расширять вершины гор для храмовых площадей посредством такого рода сооружений был очень распространен в древности; в Элладе и Финикии известно немало святилищ такого устройства.
   4 В отсканированном варианте книги текст отсутствует -- Примечание электронной редакции.
   5 Эти имения были "преклонены" Св. Гробу. Это "преклонение" возлагало на иерусалимскую патриархию обязанности попечителя, но вовсе не давало прав собственника. Все преклоненные имения жертвовались местным монастырям, которым и должен был идти весь доход с них, и только незначительная часть его предназначалась патриархии за наблюдение за нравственностью иноков и благолепием богослужения в монастыре. Но ловкость управителей-греков, посылавшихся в эти имения от патриархии, превратила эти условные права в права полного собственника.
   Управление этими имениями было самое хищническое и изобиловало злоупотреблениями, отдавая в жертву хищников и ростовщиков целую пятую часть всего пространства и населения страны.
   В 1864 г. румынское правительство, оберегая интересы страны, приняло в казну эти имения, предложив за них обителям в вознаграждение 10 мил. руб., от которых однако обители отказались, протестуя против этой конфискации.
   6 "Преклоненных" Св. Гробу имений в нашей Бессарабии и на Кавказе считается до 90,000 дес., оцененных в 6 миллионов рублей.
   7 Нужно заметить, однако, что такие города, как Иерусалим, стоят на сплошном болоте. Почти под каждым домом в нем выдолблен глухой подвал, служащий цистерной и почти никогда не очищаемый. Что такое разводится в этих подземных болотах -- легко себе представить. До дна ни одна цистерна никогда не вычерпывается, ибо ведро начинает приносить уже не воду, а тину. Это вонючее сусло разбавляется зимой притоком свежей воды, но гниль его с каждым годом становится все острее. В 1886 г. на Русских Постройках из цистерны в ведре была вытащена змея. Если она умудрилась попасть в ведро, то значит в цистерне был не один десяток ей подобных. Цистерну тотчас же обратили к поливке сада, и затем введено было правилом ежегодно чистить по одной цистерне.
   8 При длине в 26 фут. и высоте в 6 фут. камень этот в ширину имеет всего 7 фут. Шик так говорит о нем: "Так как при данной высоте и длине, ширина камня слишком незначительна, то это показывает, что камень, имевший некогда двойную ширину, был случайно при переноске поврежден, причем часть его откололась; как разбитый, он сначала был признан строителями негодным. Тем не менее впоследствии не только был взят, но и занял угловое место. Это история данного камня.
   9 По уставу ордена, его настоятелем должен быть итальянец, викарием -- француз, а генерал-прокурором -- испанец.
   10 Эти караваны -- одно из средств пропаганды. Они устраиваются с 1881 года. Ежегодно в апреле из Марселя отправляется нарочно для того нанимаемый пароход "Messageries maritimes". На палубе его устраивается постоянный алтарь, обедня -- ежедневная, на носу водружается огромный крест. Паломников собирается обыкновенно около 300--400 чел. Маршрут их следующий: Марсель, Кайфа, Назарет, Фавор, Кана, Иерусалим и Вифлеем. Цена с продовольствием для I кл. 760 фр.; для II кл. 610 фр.; для III кл. 460 фр. Сойдя на берег, паломники нашивают на плечо или на грудь красный крест пилигрима и путешествуют толпою с французским флагом и кавасами впереди и с пением духовных гимнов. Возвратясь, конечно, многие из них делаются поборниками сирийских традиций французской политики и собирателями пожертвований для иезуитов. Последние, однако, видимо, боятся надоедать этим пилигримам религией. Вот афиша концерта, устроенного для них в ремесленной школе Ратисбонна 11-го мая 1891 г.: 1) Привет поклонникам -- стихотворение. 2) Маленький шалун -- романс. 3) Химия -- монолог. 4) Маленький брат -- романс. 5) Пирог -- монолог. 6) Яблоки соседа -- романс. 7) Устрица -- диалог. 8) Хор учеников. 9) Пирожник -- романс. 10) Кошка и две мыши -- диалог. 11) Кошки -- романс. 12) Несравненный человек -- куплеты. 13) Крестьянин -- диалог. 14) Толстяк -- куплеты. 15) Хор учеников. -- Теперь устраиваются подобные караваны: итальянский, участники которого, внося плату вперед, "освобождаются" наравне с расходами на гостиницы и от милостыни на Св. Места, и польский, утешающийся и в Палестине враждованием с православной Россией.
   11 Магометане оставляют только небольшой чуб на затылке. По их верованию, в день страшного суда, ангелы поднимут их за эти чубы и посадят сидьмя, а потом тех, кто окажется достойным рая, архангел Гавриил за эти же чубы перенесет к гуриям.
   12 Со времени же последнего столкновения между католиками и православными, бывшего в 1891 г., в Вифлеемской церкви находится человек десять турецких часовых, которые самым нестеснительным образом валяются здесь на рогожках, покуривают кальяны и пьют кофе.
   13 В маленьком виде эти проявления вулканических сил повторялись на берегах Мертвого моря и впоследствии. В жизнеописании св. Саввы рассказывается, как этот подвижник, уйдя по своему обычаю на весь Великий пост в прииорданскую пустыню, увидел на Мертвом море островок, полюбившийся ему своим уединением. Он перешел на него и тут, по неосторожности, упал в яму, из которой выходили жгучие пары. Его сильно опалило, сожгло волосы и исказило самые черты его лица так, что, по возвращении в лавру, братия только по голосу признала его.
   14 Если окрестности Мертвого моря и не "подшиты" асфальтом, как иные, может быть, себе их воображают, то все-таки впадина Иорданской долины вообще богата этим веществом, -- "Иудейский асфальт" славился еще в глубокой древности. Особенно много его вывозили в Египет, где он употреблялся для бальзамирования трупов. Доставлялся он именно с берегов Мертвого моря, которое получило название Асфальтового озера.
   Страббон так говорит о способе добывания асфальта на этом озере: "Озеро полно асфальта, который в неравномерные промежутки времени поднимается из глубины посреди озера. На поверхности воды показываются пузыри и озеро кажется кипящим. Асфальтовая масса выплывает вверх в виде острова. Одновременно поднимаются из глубины обильные пары копоти, хотя и невидимой, но покрывающей ржавчиной железо и медь, и вообще уничтожающей блеск всякого полированного металла, даже золота. Туземцы по ржавчине, оседающей на металлических орудиях, догадываются о близком появлении асфальта на поверхности озера и делают свои приготовления к ловле его при помощи плотов, плетеных из тростника. Густота воды в озере заставляет асфальт выплывать на поверхность, и туземцы подъезжают к нему на плотах, ломают его и увозят с собою, сколько могут". По словам Диодора Сицилийского, эти асфальтовые острова размерами достигают до трех десятин и никогда не бывают меньше одной десятины. Дикари-туземцы называют большие глыбы быками, а маленькие -- телятами. Резкие и вонючие пары начинают появляться из озера уже за двадцать дней до поднятия асфальта, очевидно вызываемого извержениями подводных вулканов. Туземцы стараются перехватить друг у друга выплывший асфальт. "Они бросают в воду большие рогожи, сплетенные из тростника. На рогожах этих помещается не более трех людей, из которых двое веслами двигают рогожу к асфальтовой массе, а третий с луком в руках грозит стрелой всякому, кто покусится на часть, намеченную уже ими себе...". При Антигоне греки попытались было устроить правильную добычу асфальта на Мертвом море, для чего перевезли на него несколько лодок, но туземцы собрались толпой в шесть тысяч человек и перебили всех пришельцев. Тем попытка и кончилась. Появлению асфальта на поверхности моря всегда предшествуют сотрясения почвы. После землетрясения 1834 г., арабы собрали в южной части моря до 550 пудов асфальта. В 1837 г. сильное землетрясение прошло в Сирии по оси Иорданской долины полосой в 130 верст ширины и 740 длины, причем погибло до 6 тысяч человек; город Тивериада был разрушен совершенно и в окрестностях его появились новые горячие ключи. После этого землетрясения арабы увидели на Мертвом море целый остров асфальта, которого они в этот раз продали в Иерусалиме на 3,000 долларов по 100 фр. за кинтарь (около 15 пудов).
   15 Из тридцати шести родов рыб Тивериадского озера, один род принадлежит к рыбам Средиземного моря, два у него общи с Нилом, семь встречаются в Тигре, Евфрате и других реках юго-западной Азии, десять -- можно найти в реках Сирии и только остальные шестнадцать нигде кроме Тивериадского озера не встречаются.
   16 В Палермо и Калифорнии испарение уносит ежедневно слой воды лишь в 8 милл. толщиною.
   17 Эта сцена любопытна для характеристики талмудических воззрений на Божество. Талмуд, -- который признает достойным имени "ученого" (талмуд-хахама) лишь того, кто представит попеременно семьдесят доказательств в подтверждение и отрицание одного и того же мнения, -- самого Моисея изображает образцом софистической увертливости. Он хитрит даже с Богом и пытается уклониться от смерти вопреки десятикратному Божественному постановлению о том, подписанному состоящим у престола Божия советом и сделавшемуся вследствие такой подписи непреложным. С наступлением дня смерти Моисей прибегал к самым тонким ухищрениям и не без успеха, так как даже солнце сопротивлялось воле Божией и не хотело заходить, ибо день, в который назначено было Моисею умереть непременно, хотел воспользоваться этой честью, между тем как сам Моисей, начавши писать тринадцать списков пятикнижия, стал недоступен для ангела смерти. Только после многих безуспешных попыток взять душу Моисея через нарочитых посланников -- Гавриила, Михаила и Сомаэля, сам Бог взял душу Моисея целованием в уста, поручившись Моисею, что в будущем веке кроме личного участия Моисея в загробных благах Бог будет водить израильтян руками Моисея (Midrasch Rabboth seder Deborin, Stettin, 1860, 74--76). Очевидно, что взгляд Талмуда на божество, как он выражается в этой грубой сказке, близок к слепому фетишизму.
   18 В первые века христианства Рождество Христово и Крещение праздновались церковью в один день и праздник этот назывался праздником Светов или Богоявлений.
   19 Эта порода дроздов водится только в окрестностях Мертвого моря.
   20 Т. е. приблизительно в десяти верстах.
   21 Элейтерополь по-гречески значит: город свободных людей.
   22 Колония имеет две улицы, расположенные между собою крестообразно. Дома выстроены по обе стороны улицы, одноэтажные, каменные, крытые черепицей. Перед домами палисаднички. Сзади дома идет крытый двор для скота и сараи. У большинства внутри пол земляной. Посреди колонии, на месте пересечения улиц стоит фонтан и вдали по одной из боковых улиц видна водокачка и какая-то фабрика. Тут же стоит и ночлежный дом. -- На перекрестке сгруппированы все главные здания: Синагога, здание администрации, школа, очень хороший и прекрасно содержимый большой сад с фонтанами, аллеями, клумбами цветов, пальмами. -- На улицах большое движение. Стоят лошади и фургоны. -- К вечеру все одеваются в европейское платье, у некоторых по последней моде, и гуляют по улицам. -- Для лошадей есть водопой с проведенной водой. -- Будничный костюм колонистов -- синяя куртка и белые парусинные штаны. На голове соломенная шляпа. -- Арабы и бедуинки работают в качестве работников. За колонией по склону горы расположены виноградники. В. Н. [Василий Навозов]
   23 Иер.4:26.
   24 По углам повешены священные знамена. -- Лампа-люстра сделана из жести. -- В этой и другой пещере сидят иногда по несколько дней больные -- большею частью сумасшедшие. -- За больного без содержания турецкие солдаты берут 1 меджиди за 3 суток. В. Н. [Василий Навозов]
   25 На среднем плане виден навес -- на каменных архаических столбах положена крыша из хвороста. Тут, вероятно, арабы или бедуины делают кейф, защищаясь от лучей палящего солнца. На заднем плане развалины не то крепости, не то какого-то хана. Налево, вдали, видна современная католическая постройка, окруженная вместе с развалинами низенькой стеной, сложенной просто из камней, как вообще такие изгороди делаются в Палестине.
   26 Coracinus -- черноватая рыба, водящаяся, по Плинию, в Ниле.
   27 У занавески то кресло, на которое ставят Пятикнижие. За занавеской -- в святая святых самарян -- стоят три шкафа, простые сосновые, некрашенные, и на полу 2--3 подсвечника, -- впечатление кладовой. Входящий в синагогу самарянин проводит ладонью по лицу, как бы омывая его: -- это, кажется, то же самое, что у нас, войдя, перекреститься. На молитве сидят, -- поджав под себя ноги по-турецки, но когда первосвященник, покрыв свою голову священной занавесью, выносит за нее Пятикнижие, то все встают и поют все вместе.
   28 Подковывание осла. Верхняя губа осла схвачена расщепом, производящим сильную боль, которая сосредоточивает на себе все внимание осла, и он стоит смирно, не пробуя сопротивляться.
   29 В хлебопекарне всегда бывает несколько человек мальчишек, сидящих на верстаке пекаря, и мужчин в качестве любопытных зрителей и, не так часто, выжидающих покупателей.
   30 По бокам саркофага стоят две тумбы с чашкообразными верхушками, в которых разводят огонь для сожжения фимиама в день празднования памяти праотца.

------------------------------------------------------------------

   Первое отдельное издание: Палестина / Написал А. А. Суворин; Илл. А.Д. Кившенко и В. И. Навозов. -- Санкт-Петербург: тип. А.С. Суворина, 1898. -- 352 с., 12 л. ил., карт.; ил.; 41 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru