Суворин Алексей Сергеевич
Маленькие письма

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   По страницам периодических изданий России конца XIX -- начала XX веков: Хрестоматия по курсу "История российской печати конца XIX -- начала XX веков" для студентов вузов, обучающихся по специальности и направлению "Журналистика"
   Томск: Учебно-производственная типография ТГУ, 2009.
   

А. Суворин

Маленькие письма

DCXV

   "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" -- кричат революционеры.
   А я кричу: "слушайте пролетарии: к вам идет русское дворянство, в ваши ряды, в ваше жилье, в ночлежные дома и в вашу нищету. Пройдет несколько лет и ваши ряды наполнятся русским дворянством".
   Так как "Новое время" не читается пролетариатом, то я и не соблазняю его таким воззванием, а так как дворянство его почитывает, то я предлагаю ему эти строки для размышления и заранее извиняюсь за некоторую их резкость.
   Я не прочел ни одного известия о том, чтобы дворянин защищал свою усадьбу, свою собственность, что он лег костьми, защищая наследственную собственность и могилы своих предков. Я думаю, что защищать свой дом -- это долг всякого человека. Защищая свой дом, я защищаю территорию своей родины, хоть малейшую ее часть, хотя несколько десятин, хотя сто сажен, на которых есть следы культуры, мной или моими предками сделанные. Защищая свой дом от разгрома озверевшей толпы, не внушаю ли я известного почтения даже ей? Эти христиане поступают хуже зверей, ибо зверь тащит то, что ему надо для утоления своего голода, а мужик рубит фортепиано, истребляет мебель, картины, ковры, сжигает дом, отрезывает языки у лошадей, ранит коров в вымя, убивает овец и бросает их в реку. Зверь насыщает свой голод, мужик хочет насытить свою злобу. Если я слово ему скажу или выкажу перед ним свое мужество, свою нравственную силу, не проснется ли в нем человек? А когда я бегу перед ним, не думает ли он о трусливом зайце? Кода является генерал-адъютант к нему, он встречает его с хлебом-солью и становится на колени и просит прощения. Рабство это или раскаяние? Я знаю, все это объясняется тем, что его держали в зверином образе.
   Эти грабежи, однако, ничем оправдать нельзя. Можно пожалеть в грабителе человека, Божье создание, наделенное бессмертною душою, но нельзя оправдать самый грабеж, самое преступление. Нельзя оправдать и той трусости, с которой дворянство бежит из своих деревень, ничего не предпринимая протии грабежа и не пытаясь его остановить.
   Нет мужества -- вот что ужасно. Трусость самая явная является в своем жалком рубище, но воображает, что она все еще в бархате и в золоте, победительным тоном защищает себя и ссылается на тысячи общих причин. Точно нет личности, нет характера, нет своего "я", а только "мы" и это "мы" бесформенное и безнадежное. Толпа испуганных овец, толпа испуганных рабов -- вот что такое это "мы" и начальство вместе с ним. И Россия погибает от трусости, от рабского чувства перед всякой палкой, перед всякой угрозой. Висит ли на палке двуглавый орел, висит ли на ней красный платок, кусок ксандринки и красного шелка, или ничего не висит, но смело поднята палка вверх -- и начинают у всех дрожать коленки -- одни бегут, другие прячутся, третьи бросаются на колени, четвертые пишут доклады.
   Позор и стыд! Где прошлая доблесть дворянства, его мужество, его самопожертвование? Оно отказалось от крепостного права. Охотно верится, что большинство отказалось добровольно, великодушно. Но, получив выкуп за землю, оно прожило его беспутно и легкомысленно. Начались просьбы о подачках, унизительные, жалкие просьбы. Основали банк для дворянства -- его обокрали те самые дворяне, которые им заведовали, одни крали, другие не видели. Как редкие исключения слышались голоса о свободных учреждениях, в которых Россия нуждалась. Но эти голоса были таковы, что стоило крикнуть и все смолкало. Между отцами и детьми настал раскол. Дети ссылались и погибали в тюрьмах. Их не учили, но мучили. Отцы молчали. Когда настало это "освободительное движение", можно было бы отдать справедливость дворянству, что оно заговорило первое, если б оно не сделало это во время войны. Однако, пусть это хорошо. Но сопровождался ли этот голос таким действием, о котором можно было бы сказать: "мое слово -- мое дело". Оно стало говорить для того, что примкнуть к революционному движению и выказать себя как можно радикальнее или как можно консервативнее. Никакой ясной, здравомысленной, бодрой и исполнимой программы не было. Это была какая-то смесь конституции с социализмом и даже с социал-демократией, смесь недомыслия и трусости перед революцией. Трудно разобраться, чем собственно отличается революционная программа от дворянской или земской. В то время, когда образовывались союзы рабочих, крестьян, железнодорожников, почтово-телеграфных чиновников, приказчиков, портных и проч., в то время, когда многие из этих союзов действовали и заставляли считаться с собой правительство, дворянство изнывало от красноречия, снимало с себя фотографические карточки в ораторских позах и заслушивалось рукоплесканий. Доходило до социал-демократических доктрин, до уступок всей земли, разумеется на выкуп, т.е. доходило до самоубийства. Но если так, отчего не кричать: "Да здравствует социал-демократия! Да здравствует революция!". Возьмем деньги и проедим. Пропьем и прокутим. Русская душа на распашку. Не посрамим русскую землю. Вот где мы храбры, где нам море по колена и откуда прямой путь в пролетариат. Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Из России идет дворянство.
   Вся высшая администрация, военная и гражданская, столичная и провинциальная ведь это все дворянство. Губернаторы, предводители, земские управы -- все это почти сплошь дворянство. И где же личности, где деятели, где таланты, где мужество, где горячая инициатива, способная соединить вокруг себя, собрать, действовать? Несколько имен мелькало, но и из них половина комиков и межеумков, которые ровно ничего не понимали и не знали ни того, что делают, ни того, куда идут. А ведь дворянство создавало культурную жизнь, насаждало оазисы среди степей и непроезжих дорог, знало цену просвещения и мужества. В прошлом можно указать на мужество и смелость даже женщин-дворянок, которые не уступали князю Якову Долгорукому. Теперь как будто все это исчезло, как будто все слилось во что-то серое и остается один выход -- стать под красное знамя социал-демократии.
   Но что же могло бы сделать дворянство своим мужеством? Очень многое. Оно могло бы остановить аграрные беспорядки, оно могло бы разбудить правительство в его бездействии, разбудить его властно, разбудить, когда дело не дошло еще до вооруженного восстания. Ведь дворянства целый миллион. Ведь оно знало, что делается, что приготовляется, оно видело трусость губернаторов, ничтожность всякого другого начальства, нужды крестьян, их настроение, оно барахталось среди революционеров и повторяло их идеи и шло у них на веревочке и проч. Оно могло бы забросать правительство гр. Витте петициями, представлениями, депутациями о выборах, о созвании Государственной Думы, о положении страны. А то он, бедный первый министр, все ждал, когда же, наконец, начнется общее восстание в России и когда опустеют сберегательные кассы, банки, государственное казначейство. Естественно, когда вы говорили ему: "дайте автономию Польше, снимите еврейскую границу, заплатите из государственного казначейства за погром евреям (и такая резолюция была на Съезде!), введите во всех школах преподавание на местных языках, и все это немедленно, как было это у попа Гапона сказано, в петиции рабочих к Государю, -- то гр. Витте высокомерно мог относиться к таким требованиям и объявить всему миру через знакомого англичанина, что общество ему не помогает и что если он победит революцию, то победит один, как победил Помпеи восстание гладиаторов и выедет на коне в третий Рим, как победитель и рабы будут за ним влачить свои цепи, а женщины усыпать его путь иммортелями.
   Рассказывают, что бывший генерал-губернатор московский Дурново на телеграфный вопрос правительства: что это за крестьянский съезд он разрешил, три дня не отвечал, а на вторичный вопрос отвечал письмом так: "Я разрешил этот съезд, чтобы дать ему высказаться и потом арестовать его членов".
   Если вы, начальник, увидите человека, который поднимает топор над другим человеком, дайте ему, Христа ради, убить, чтоб потом арестовать и сослать убийцу на каторгу.
   Представьте себе, если бы восстание началось при г. Дурново. Он дал бы ему "высказаться" и на запрос петербургского правительства, что делается в Москве, отвечал бы: "сижу в кутузке. Кормят не дурно".
   Вот настоящие правители, вот русская наука управления. Сперва мы дадим вам вооружаться, образовать боевые дружины, позволим призывать к вооруженному восстанию целый месяц, позволим образовать рядом с собой новое правительство союзов, которое печатает открыто отчеты о своих заседаниях, издает "манифесты", овладевает телеграфом и железными дорогами, этою драгоценною собственностью русского народа, и когда все это потрясет Россию, подорвет ее кредит и даст убеждение гладиаторам революции, что стоит восстать только с оружием в руках, чтоб спихнуть одним ударом правительство и посадить его в Петропавловскую крепость -- оно начинает стрелять из пушек в "всепобедимую" якобы революцию.
   Видели вы все это или нет? Только слепые могли этого не видеть. Если бы не армия, которая осталась верна своему государю и Отечеству и которая глубоким, прирожденным чувством русского человека понимает, что Россия выше всякого правительства и защищать ее целость есть общий долг сынов ее, -- если б не эта армия, то поджаривай нас на сковороде, и делай из нас что хочешь. Под всяким знаменем мы пойдем. И если б социал-демократия не имела права этого думать по поступкам правительства -- она никогда не подняла бы восстания.

Суворин А. Маленькие письма. Публикуется по: Новое время. 1905, 16 декабря, No 10686.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru