Суворин Алексей Сергеевич
Театральное обозрение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Суворин А. С. Театральные очерки (1866 - 1876 гг.) / Предисл. Н. Н. Юрьина. СПб., 1914. 475 с.
   

Театральное обозрение

   Начался истекающий "драматический год" с блеском и шумом "Смертью Иоанна Грозного", которая все еще держится на сцене, не потеряв букета... декораций. Не для красного словца я говорю это -- это факт. О драме больше кричали прежде ее появления, чем после; академики, не присудившие гр. Толстому Уваровской премии, обвинены были чуть не в зависти к талантливому русскому драматургу, в несправедливости же упрекала их и некая клика; весь Петербург принимал участие в распределении ролей в трагедии; большой свет, обыкновенно равнодушный к судьбам русской сцены, интересовался трагедией писателя, принадлежащего, по своему рождению и своим связям, к этому свету; в великосветских гостиных устраивались чтения трагедии, как в те времена, когда литература и там была маленьким культом среди других культов, более или менее модных, когда Пушкин объяснял независимость наших писателей тем, что они "взяты из высшего круга общества", и восклицал: "вот чего... Воронцов не понимает! Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или одою -- а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин". Нечто в роде мифического Фридриха Барбароссы, обросшего от старости мохом.
   Внесение трагедии графа Толстого в программы гимназии рядом с "Борисом Годуновым" Пушкина придало ей значение и в мире педагогическом. Но все это не помешало трагедии иметь на сцене только успех посредственный, как при Грозном-Васильеве, так и при Грозном-Самойлове, и зрители, придя домой, говорили домочадцам: "какие декорации! какие костюмы! стоит посмотреть!"
   Поэт терялся в блеске мишуры и расписанных картона и полотна.
   Трагедия в настоящее время так заиграна, что требует перемены персонажей. Какие бы ни были ее недостатки, она все-таки принадлежит к лучшим произведениям нашей сценической литературы и притом имеет некоторое политическое значение. Ее бы следовало возобновить, то есть иначе распределить роли, причем не мешало бы вспомнить первоначальное распределение ролей, сделанное автором.
   За трагедией графа Толстого явилось несколько комедий, или вовсе успеха не имевших, или имевших успех посредственный. Г. Боборыкин провалился с "Иваном да Марьей", г. Дьяченко с "Нынешней любовью", г-жа Себинова с "Демократическим подвигом", г. Стебницкий с "Расточителем". Самый большой успех достался на долю "Виноватой" г. Потехина, затем "Опричнику" г. Лажечникова, "Быть или не быть" г. Фролова, "Подругой жизни" его же, "Семейным порогом" г. Дьяченко. "Ледяной дом" и "Тушино" успех имели посредственный. Вот и все богатство нашего репертуара за истекший год. Он беден даже по количеству.
   Говорят, что современная история, более или менее, отражается на театре, что по пьесам, являющимся на сцене, можно судить о тех интересах, которые в данное время волновали общество. Оставляя в стороне исторические пьесы, скажем несколько слов о том, какие идеи проводились в упомянутых комедиях и насколько они выражали современные стремления.
   Боборыкин в "Иване да Марье" ровно ничего не сказал.
   Г. Дьяченко в "Нынешней любви" и г-жа Себинова в "Демократическом подвиге", стремились поразить реальное направление, но поразили только самих себя.
   Г. Потехин в "Виноватой" затронул вопрос о неравных браках и старался, хотя неудачно, представить реалиста не в карикатуре, вложив в то же время брань на реальное направление в уста камелий и светских ветрогонов. Я помню это мгновение в театре: публика как-то вытянула шеи, многие поглядывали друг на друга, словно недоумевая, что делать -- аплодировать или молчать. Если аплодировать, то заявишь свою солидарность с камелией и героями ресторанов; если молчать, то тем самым покажешь двоедушие, боязнь открыто выразить свою благонамеренность. Положение было ново и щекотливо, и для наблюдателя лица зрителей представляли немало комических оттенков. Каждый словно ждал, что скажет, что сделает сосед, и в эти минуты в театре воцарилось такое же молчание, какое бывает только в самых патетических сценах, когда, как говорится, "зрители затаили дыхание". Момент исторический, если хотите.
   Г. Дьяченко в "Семейных порогах" изобразил дурную мать и злую жену. В "Виноватой" тоже есть дурная мать и злая жена. Несмотря на различие своих талантов, несмотря на то, что г. Потехин несравненно выше стоит, чем г. Дьяченко, оба драматурга взяли положения исключительные, оба изобразили: один -- генеральшу, другой -- княгиню, чертами, которые были бы гораздо более у места в карикатуре, чем в драме. Дурную же мать изобразил и покойный Фролов в своей комедии "Подруга жизни". Надо отдать справедливость покойному автору, что он взял тип более естественный, то есть чаще встречающийся в жизни, и, как обыденный, не вызывающий ничьего протеста и потому уж самому заслуживающий внимания. Перехожу к этой комедии, так как тех немногих слов, которые сказал я выше об идеях, проводимых на сцене нашими драматургами, достаточно для их характеристики. Они были не совсем мелки, и даже французская газета "Figaro" сочла нужным сказать несколько слов о "Виноватой" и похвалить наш либерализм.
   Варвара Ивановна Красновская, так называется мать Любови Михайловны, героини комедии "Подруга жизни" -- вдова, принадлежащая к большому свету, широко жившая при муже и не оставляющая этой привычки и после его смерти, хотя состояние ее совсем расстроилось -- прочит дочь за богатого генерала; но дочь любит чиновника Сбоева, который и просит ее руки. Несмотря на выгодную партию, предстоящую ее дочери в образ помянутого генерала, Красновская дает согласие на брак Любови Михайловны с Сбоевым. Она не злая мать; "я не отдам дочь помимо ее желания", говорит она и исполняет это на деле. Она любит дочь, желает ей счастья, но это счастье иначе не представляет себе, как в баловстве со стороны мужа, в выездах, в балах и вечерах, в опере. Нравственный кодекс ее нравственных убеждений тоже замкнут в узкую рамку себялюбия, причем она оправдывает его авторитетом генералов и графов. Что делает генерал и граф, как бы ни были предосудительны их дети, то простому смертному и подавно позволительно. Анализ ее дальше не идет и, надо заметить, что она совершенно права со своей точки зрения, ибо так прожила целую жизнь, так живут сотни ей подобных. Когда зять ее, удовлетворяя прихотям жены, сделал долг, за который грозит ему долговое отделение, Красновская близко принимает к сердцу такой позор и сокрушается непритворно; но когда зять замечает на это:
   -- Не в долговом отделении стыдно сидеть, а стыдно не платить.
   -- "Стыдно не платить", возражает Красновская с непритворным удивлением. -- "Генералы, графы должны бывают, да и то не платят".
   Дочь, разумеется, сочувствует матери; они повторяются друг в друге, как в зеркале, хотя дочь все-таки лучше матери, потому что моложе и потому еще, что, по-своему, любит мужа. Случайно узнают они, что Сбоев не взял довольно крупной взятки, которая могла бы поправить его состояние, и это дает им повод к искреннему негодованию против Сбоева.
   -- Неужели ты думаешь, что я способен брать взятки? -- спрашивает Сбоев у жены.
   -- Генералы, сударь, берут, а не то, что такие чиновники, как вы, отвечает вместо дочери мать.
   Все это обыденно и старо, но на сцене до сих пор производит эффект: приведенные мною фразы Красновской публика встретила неистовыми аплодисментами. Дело в том, что у публики есть инстинкт честного протеста против жизненных аномалий, особенно таких, которые слишком стары, чтоб не быть замеченными тотчас. Тонкой иронии, тонкой остроты она подчас совсем не поймет, или поймет тогда, когда уже поздно выражать свое одобрение. Притом сценическая обстановка производит свое впечатление, и нет ничего мудреного, что человек, вчера взявший взятку, будет сегодня в театре рукоплескать актеру, который казнит взяточника. Театр едва ли кого исправляет, едва ли действует на кого-нибудь непосредственно (московские купцы, по качествам очень родственные типам Островского, любят этого писателя и с удовольствием ходят смотреть на самих себя), но театр возвышает в массе, хотя очень медленно, уровень нравственных убеждений. Я уверен, что матерей, подобных Красновской, очень много, и убежден в то же время, что в театре они негодовали на те поступки, которые сами делают ежедневно.
   Две юные девицы, судя по их платьицам, еще находящиеся в учебном заведении, прогуливались в антракте в театральном зале.
   -- Когда я выйду замуж, говорила одна, то постараюсь, чтоб у моего мужа был знакомый старый чиновник, который копит себе деньги на погребение.
   -- Quelle idée! -- сказала, для приличия, другая и засмеялась, тотчас же закрыв свой рот платком.
   Чтоб эта сцена была понятна, надо знать, что в "Подруге жизни" Сбоеву помогает уплатить долг, сделанный для прихотей жены, старый чиновник, который скопил себе рублей 800 на погребение, как он выражается.
   Я не рассказываю содержания комедии Фролова, потому что вы найдете его у Некрасова, в известном стихотворении "Маша".
   
   Белый день занялся над столицей,
   Сладко спит молодая жена,
   Только труженик муж бледнолицый
   Не ложится -- ему не до сна.
   Завтра Маш подруга покажет
   Дорогой и красивый наряд...
   Ничего ему Маша не скажет,
   Только взглянет... Убийственный взгляд!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Лучше жить он хотел бы попроще,
   Не франтить, не тянуться бы в свет,
   Да обидится гордая теща,
   Да осудит богатый сосед!
   Все бы вздор... только с Машей не сладишь,
   Не втолкуешь -- глупа, молода!
   Скажет: "так за любовь мою платишь!"
   Нет! Упреки тошнее труда.
   И кипит, поспевает работа,
   И болит, надрывается грудь... и проч.
   
   Автор именно эту тему исчерпал. Любовь Михайловна то наряды покупает, то абонируется в оперу, то ездит на балы, а у Сбоева надрывается грудь от работы. Пустой франт увлекает ее, и она едва не изменяет мужу. Этот удар окончательно потрясает надломленное здоровье Сбоева; он чувствует смерть в груди, он считает последние свои мгновения, а жена с тещей в это время веселятся на бале. Наконец, вот и они. Эти рыданья разряженной жены над умирающим мужем, рыданья необразованной, но любящей и честной матери Сбоева и хлопотливость тещи, которая посылает за немцем доктором, воображая, что у зятя какая-нибудь обыкновенная болезнь, в роде насморка -- эта сцена, говорю, производит глубокое впечатление.
   -- Клянусь тебе, отвечает на упреки мужа Любовь Михайловна, что я оставалась верна тебе, что я не изменила своему долгу.
   Бедняжка не понимает, что можно, не изменяя так называемому долгу, то есть не падая окончательно, сто раз уморить любящего человека.
   Прощая жену умирающим голосом, говорит Сбоев, что не она загубила его жизнь, не она виновата, а те, которые воспитали ее на нарядах и тряпках, не приготовив ее для роли матери и жены.
   -- Грех вам, отцы и матери, грех! -- восклицает он.
   Матери плачут, а отцы аплодируют при этих словах.
   Пьеса имела успех, благодаря последнему акту, в котором есть две, три сцены, полных драматизма, и той любящей, простой и честной натуры автора, которая сказывается во всей пьесе и особенно сквозит в таких характерах, как Сбоевы, сын и мать, чиновник Андрей Степанович и даже Любовь Михайловна. Автор редко переходит ту границу, за которою начинается карикатура, и все его действующие лица не лишены человеческого облика, напоминая, впрочем, то типы Гоголя, то типы Островского. Вам может показаться, что такая похвала мало говорит в пользу автора. Все это покажется лишь тому, кто не знает Александринской сцены, кто незнаком с ее патентованными драматургами.
   "Подруга жизни", очевидно, не отделана надлежащим образом и, как драматическое произведение, должна быть поставлена ниже комедии того же автора "Быть или не быть". Она вся страдает длиннотами, лишними лицами, вводными сценами, в особенности первый акт, вторая половина которого совсем лишняя. Этот акт можно бы на половину сократить и выбросить целиком или частью несколько сцен из других трех. Если бы кто-нибудь из друзей покойного автора взялся за подобную переделку и совершил ее с толком, пьеса надолго бы осталась в репертуаре, и могла бы смотреться с большим удовольствием, чем десятки других, которыми нас ежедневно угощают. При этой переделке необходимо выбросить мамку с грудным ребенком, который три раза фигурирует на сцене. В семейной жизни, может быть, присутствие грудного ребенка сильно радует родителей, но на сцене это лицо совсем неудобно и портит впечатление. Понятно, что мамка выносит куклу, а не живого ребенка, и так как между действиями проходит по году, то в четвертом ребенку должно быть три года, а между тем его выносят завернутым точно так же, как и тогда, когда ему был только год. Полагаю, что у г. режиссера есть дети, а потому он мог бы направить в этом случае актрису, долженствующую выносить птенца Сбоевых. Во всяком случае пьеса выиграет уж от одного исчезновения этого оригинального лица.
   Покончив с пьесами, шедшими в 1867 году на сцене драматической, резюмируем и другие вопросы, поднимавшиеся в печати и имеющие отношение к театру.
   С января истекающего года особенно громко заговорили о передаче театров в частные руки, назначали даже срок этой передачи, постепенно, впрочем, отдаляя его; затем говорили о неудовлетворительном составе труппы, о вреде бенефисов и выходных...
   На следующий год театры переходят в прежнем девственном виде.
   Режиссер драматической труппы рассчитывал читать лекции о драматическом искусстве прошлой осенью и настоящей зимой, но, вероятно, решился подождать того времени, когда это искусство поднимется при усилиях отечественных авторов и 666 артистов и артисток. А так как 666 -- число звериное и притом печать антихриста, то надо предполагать, что драматическое искусство поднимется еще не скоро...
   Назначение нового директора театра {По Театральной энциклопедии можно справиться, о ком здесь идет речь.} возбудило большие ожидания, которые переходят и на следующий год. Мы не принадлежим к числу тех, которые от нового начальника тотчас требуют подвигов и перестроек. Мы очень хорошо знаем, что каждый начальник связан прежде всего преданиями, которые вообще трудно преодолимы, а особенно в деле театров наших, которые целиком обратились в предание; кроме того, подвиги начальников внушают нам обыкновенно недоверие, и мы так и ждем ежеминутно, что вот сейчас устанет начальник от подъятых подвигов и сядет отдыхать и будет он сиднем сидеть тридцать и три года, как известный богатырь, и обдумывать свое положение. Отсутствие подвигов, осмотрительность, осторожность, но при этом твердая решимость исправить недостатки театров коренным образом -- вот чего бы нам хотелось от нового директора, а такую работу в полгода кончить невозможно.
   Из всех явлений этой недели наибольшее внимание привлек к себе цирк г. Гинне, возведенный на Михайловской площади. Постройка его производилась с деятельностью, достойною лучшего дела. Несколько недель сряду десятки рабочих, среди мороза и всех неудобств, соединенных с зимним временем, трудились с раннего утра до позднего времени; в последние дни перед его открытием работа внутри производилась даже при свете газа. В самый день открытия, вечером, цирк окружен был множеством экипажей и простых саней; в последние накладывали щепки и всякую дрянь; около кассы была толпа, как накануне первых представлений "Смерти Иоанна Грозного"; все билеты на первое представление цирка были разобраны задолго до 7 час. Наполняя цирк, зрители выражали неудовольствие на длинные ряды стульев, поставленные столь близко друг от друга, что приходилось минут десять пробираться по ногам. Положение пришедших поздно было, во всяком случае, лучше, чем тех, которые пришли рано, ибо первые шли по чужим ногам, тогда как последние должны были подставлять свои собственные под чужие. Кое-как, впрочем, уселись. В ложах бельэтажа было много детей, в ложах у барьера -- много камелий, которые с особенным нетерпением ждали начала представления. Оно и понятно: они желали взглянуть на соперниц и рассчитать дальнейшее свое поведение со своими содержателями.
   Представление началось. Одна за другой показывались лошади, наездники и наездницы, клоуны и фокусники. Надо отдать справедливость смелости г. Гинне явиться в Петербург со своим лошадиным и другим персоналом после цирка Карре и Ренца. Говорят: смелость города берет, но, смею думать, не все города. Г. Гинне своею смелостью не совсем взял и город Москву, которая не видела труппы Ренца, и подавно не возьмет города Петербурга.
   Сам по себе, цирк Гинне недурен, но по сравнению с цирком Ренца представляет явление только посредственное: ни лошадей, ни наездников, ни наездниц. Я не хочу этим сказать, что г. Гинне только самого себя и показывает. Нет: у него есть две, три хороших лошади, есть мисс Зефира и г-жа Шварц, наездницы, немногим уступающие наездницам Ренца, есть семейство Нагельв, состоящее из отца и четырех сыновей, из которых старшему лет 17 -- 18, а троим младшим от 6 до 11. Это семейство проделывает так называемые "икарсксие игры", действительно, с ловкостью изумительной. Пана Нагельв ложится на подушку, лицом вверх и подбрасывает ногами своих маленьких детей, как мячики; дети, со своей стороны, кувыркаются в воздухе, как заведенные колеса. Два из них черномазы, как арапчата, и крепки, два белокуры и бледны. Семейство Нагельв решительно затмило своими играми и все то немногое хорошее, что есть в цирке г. Гинне. Рекламист одной газеты не постыдился уверять читателей, что цирк г. Гинне чуть ли даже не превосходит своими достоинствами цирки Карре и Ренца, и что публика постоянно приходила в восторг. Должно быть, рекламист судил по себе, но он должен был принять в соображение, что не все же телята. "Восторг публики положительно не знал пределов", восклицает он, описывая игры семейства Нагельв. Признаюсь: я роюсь в моих воспоминаниях и никак не могу постичь, где видел рекламист этот беспредельный восторг? И что значит: "восторг положительно не знал пределов"? Обратилась ли публика в лошадей и стала ржать, или почувствовала призвание кувыркаться и стала выделывать сальто-мортале? Это было бы курьезно и занимательно, но при мне публика вела себя совершенно прилично. Среди рукоплесканий нередко слышались и свистки, и весьма заслуженные. Советую рекламисту налепить себе на лоб кокарду или какой-нибудь значок, чтоб в следующий раз, когда я пойду по обязанности в цирк г. Гинне, я мог наблюсти на нем "простой восторг" и "восторг, не знающий пределов". Тогда я напишу: "восторг N (имярек) не знал пределов: он ходил по цирку вверх ногами и пахал носом землю".
   В заключение прошу позволения представить читателям святочный рассказ, внушенный мне появлением на Александринской сцене "грудного ребенка" (называю так в отличие от "Ребенка" г. Боборыкина). Посвящаю его юным вдовам...
   
   Колыбель -- моя защита!
   
   В роскошном будуаре сидела она и плакала над колыбелью, в которой сном ангела спал младенец. Увы, она только что потеряла мужа, и младенец был живым воспоминанием этой любви взаимной, которую чувствовали оба супруга. Его нет более; она одна и только что с бала, где явился ей новый он. Утирая слезы и нос (увы, нос неразрывно связан со слезами), она думала: колыбель моя защита от соблазна и увлечений страсти. Я боролась, я борюсь, я буду бороться. (Открывая полог колыбели). Для тебя я боролась, херувим мой, борюсь и буду бороться!.. Да, колыбель -- моя защита!
   Эти последние слова произнесла она с силой и убеждением необыкновенными. Глаза ее блистали, в лице светилась небесная радость, и тихо преклонила она колена.
   В это время вошла камеристка и подала ей письмо.
   Письмо! Сколько смысла в этом слове!
   Она взглянула на печать. Нервическая дрожь пробежала по ее членам.
   Она взглянула на колыбель, и грудь ее заволновалась.
   Боже! что может быть в этом письме?
   Судорожно взломав печать, она вынула письмо и прочла (Защитите, силы небесные! Письмо от него):
   "Вера Павловна! Я умру под окнами вашего дома, я сгину на морозе, я попадусь нашей полиции (помните -- исправной теперь, благодаря переименованию квартальных в пристава), полиции, говорю, которая может счесть меня за убийцу, за вора. Я -- да, знайте это -- я нарочно выдам себя за убийцу, если вы... если вы не допустите меня к себе сейчас же, чтоб только сказать вам: я люблю, люблю безмерно, и услышать от вас ласковый привет. Клянусь, я не нарушу вашего покоя... Полиция идет: смерть или счастье??!"
   Боже! Кто опишет борьбу, закипевшую в груди этой женщины!
   Прошла минута... Целый век!!
   -- Проси его, Катя! -- вырвалось у нее невольно. Но только что двери за горничной затворились, она бросила взгляд на колыбель и содрогнулась. Как?!!
   Холод проник до костей ее... Она рвала на себе волосы, хотела воротить камеристку, хотела закричать... Но он, этот херувим, спал так спокойно... Неужели достанет у нее жестокости разбудить его! О, нет!
   Вот послышались шаги, звук шпор, дверь отворилась, и блестящий гусар был у ног ее.
   -- Что вам угодно?
   -- Вера, друг мой, ангел мой... я так люб...
   Она взглянула на колыбель и гордо:
   -- Как вы смеете, -- сказала ему, -- тревожить бедную, беззащитную, пугать ее полицией, врываться почти насильно в ее святилище!.. Подите вон!
   И снова взгляд ее упал на колыбель.
   -- Вера, я умру!
   -- Молчите!
   Она продолжала благоговейно и доверчиво глядеть на колыбель.
   -- Вера, ангел мой! Неужели я должен умереть?
   Она позвонила.
   -- Что вы делаете? Ради неба, Вера, выслушайте прежде, чем гнать меня!
   Но было поздно: вошла Катя и остановилась у порога...
   Вера, жестом, полным величия, подозвала ее к себе и с достоинством сказала ей:
   -- Катя! вынеси эту колыбель в детскую и ложись спать...

31 декабря 1867 г.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru