Lib.ru/Классика: Сведенцов Иван Иванович. В потемках

ВЪ ПОТЕМКАХЪ

ОЧЕРКЪ.

Исполнялся первый нумеръ программы юношеской вечеринки. Увлекаясь и жестикулируя, студентъ Невзоровъ читалъ рефератъ о нравственномъ совершенствованіи. Вѣяло отъ его словъ душевной чистотой и мечтательной поэзіей. Просто и ясно, безъ научной обосновки, разрѣшалъ онъ данный вопросъ.

Общественныя формы бываютъ хороши или дурны, смотря по тому, каковы люди. Если люди будутъ нравственными, то и общественныя формы сами собой измѣнятся въ лучшему; слѣдовательно, обязанность каждаго, избравъ соотвѣтствующую способностямъ и влеченіямъ спеціальность, заниматься наукой, затѣмъ приносить наибольшую пользу въ сферѣ своей спеціальности и неуклонно стремиться къ нравственному совершенствованію.

Въ концѣ реферата въ голосѣ Невзорова прозвучали проповѣдническія ноты. Высокій, худой, съ длинными русыми волосами, съ блестящимъ вдохновеннымъ взоромъ, онъ походилъ на миссіонера, произносящаго первую проповѣдь. Онъ закончилъ рефератъ, поднявъ руку, какъ бы выражая этимъ жестомъ обязательность стремленія къ высокому идеалу.

Раздались живые апплодисменты; удовольствіе сіяло во многихъ молодыхъ главахъ. Но никто не былъ такъ доволенъ, даже счастливъ, какъ первокурсникъ-медикъ Арнаутскій: рефератъ являлся для него какъ бы откровеніемъ.

Чистый, нравственный юноша, онъ былъ воспитанъ покойной матерью въ евангельскихъ правилахъ и въ невѣденіи жизни. Въ семьѣ его не было борьбы; мать съ отцомъ жили дружно, сестренка была смирная и добрая, также какъ онъ, и у него съ дѣтства сложился розовый, мечтательный взглядъ на жизнь: все дѣло въ томъ, чтобы быть добрымъ, справедливымъ честнымъ -- и тогда всѣмъ будетъ хорошо. Онъ выбралъ медицинскій факультетъ, потому что врачъ -- "другъ человѣчества", уменьшаетъ страданія, избавляетъ отъ преждевременной смерти. Но онъ думалъ и о томъ, какъ устроить, чтобы не было бѣдности, чтобы всѣ жили въ любви и мирѣ, какъ его семья. Критическое мышленіе трудно давалось ему: чуть только начнетъ анализировать -- и устанетъ, задумается, а черезъ минуту уже не думаетъ, а мечтаетъ, прочитаетъ серьезную книгу -- и не можетъ въ ней разобраться.

Тревожное, угнетающее чувство охватывало его, когда онъ читалъ или слышалъ толки товарищей о трудныхъ боевыхъ задачахъ, которыя нерѣдко ставитъ исторія. Неужели и онъ, жаждущій любви и мира, долженъ принимать участіе въ какой-то борьбѣ? У него не было яснаго представленія, что это за борьба, но когда онъ слышалъ это слово, ему непремѣнно воображалось поле, надъ которымъ плаваютъ облака дыма, а за ними непріятельская батарея, и онъ, вмѣстѣ съ другими, долженъ идти въ эти облака, вспыхивающія смертельнымъ огнемъ. И не отъ трусости, а отъ инстинктивнаго отвращенія къ борьбѣ, онъ протестовалъ:-- нѣтъ, нѣтъ!.. Но вѣдь это борьба за правду... Нѣтъ, я не могу!.. Долженъ быть другой путь къ правдѣ...

Ему хотѣлось услышать такое слово, на которое откликнулось бы его сердце. Онъ ждалъ учителя, который, не требуя непосильной для его ума критической работы, авторитетно сказалъ бы ему: вотъ твой путь, вотъ задача жизни. И вдругъ оказывается, что сложные вопросы, въ которыхъ онъ путался, какъ въ незнакомомъ лѣсу, сводятся къ простой формулѣ нравственнаго совершенствованія, столь симпатичной его мирной натурѣ. Желанный путь вдругъ открылся передъ нимъ -- широкій и свѣтлый. Правда, и на этомъ пути постоянная борьба, но не съ людьми, а съ самимъ собой, съ своими пороками, съ дурными наклонностями. Этой борьбѣ онъ съ радостью отдается вполнѣ.

Арнаутскій протискался сквозь толпу къ Невзорову и крѣпко пожалъ его руку.

-- Вы освѣтили мнѣ жизнь,-- сказалъ онъ и взглянулъ на него, какъ, бывало, глядѣлъ на мать, когда она читала ему евангеліе.

-- Туркинъ возражать будетъ!..-- раздалось въ залѣ.

"Возражать противъ истины!" подумалъ Арнаутскій и съ какимъ-то недружелюбнымъ чувствомъ посмотрѣлъ на чернаго широкоплечаго студента, валявшаго мѣсто за столомъ.

-- Господа, сейчасъ случилась любопытная исторія,-- началъ Туркинъ звучнымъ, нѣсколько пѣвучимъ баритономъ:-- мой товарищъ открылъ давно открытую Америку и вызвалъ этимъ восторгъ. Наша задача -- нравственное совершенствованіе,-- говоритъ онъ.-- Да кто же въ этомъ сомнѣвается? Съ тѣхъ поръ, какъ люди пригнали необходимость нравственности, эта задача общеобязательна. Но мы знаемъ, какъ она плохо разрѣшается, знаемъ и почему это такъ. Нельзя быть вполнѣ здоровымъ въ нездоровой мѣстности, нельзя быть высоконравственнымъ при такомъ общежитіи, въ основѣ котораго -- несправедливый, анти-нравственный принципъ. Повидимому, мой товарищъ представляетъ нравственность какъ нѣчто абсолютное, самодовлѣющее, и тѣмъ обнаруживаетъ незнакомство съ литературой эволюціи нравственности.

Затѣмъ Туркинъ сдѣлалъ небольшую экскурсію въ область исторіи нравственности, для доказательства того, что экономическія и политическія условія даютъ большую или меньшую возможность нравственнаго преуспѣянія, и закончилъ свое возраженіе такими словами:

-- Для того, чтобы, стремясь къ нравственному совершенствованію, не оставаться при одномъ только желаніи, надо знать, что для достиженія этой цѣли каждый обязанъ такъ или иначе работать для улучшенія формъ общежитія, и независимо отъ исполненія обязанностей, вытекающихъ изъ его спеціальности, считать своимъ долгомъ участіе въ историческомъ прогрессѣ, который самъ собой не двигается, а создается людьми.

Туркину тоже апплодировали, но только не Арнаутскій.

"Зачѣмъ эта исторія нравственности?-- думалъ онъ:-- люби ближняго, какъ самого себя; этого никакой прогрессъ не измѣнитъ. И къ чему научное изслѣдованіе того, что всякому сердцу ясно?"

И онъ слушалъ Туркина невнимательно, съ неудовольствіемъ, не возражая на доводы, а отталкивая ихъ. Онъ хотѣлъ, чтобы истина была непремѣнно пріятна ему, и искалъ ее не столько умомъ, сколько сердцемъ.

"Сухой діалектикъ!" думалъ онъ, глядя на умное лицо Туркина.

Туркинъ казался ему недобрымъ, потому что доводами отъ разума успѣлъ лишить его той радости, того душевнаго равновѣсія, которыя явились въ немъ послѣ вдохновенной рѣчи Невзорова.

"Ничто не заставитъ меня отказаться отъ этой вѣры, освѣтившей мою жизнь", подумалъ Арнаутскій, и не принялъ участія въ спорахъ, вызванныхъ возраженіемъ Туркина. Онъ смотрѣлъ на возбужденныя лица товарищей и удивлялся, изъ-за чего они горячатся и спорятъ, когда все такъ просто, и у него было ясно на душѣ, какъ на небѣ, когда послѣ ненастья нѣтъ на немъ ни одного облачка.

Послѣ споровъ стали пѣть пѣсни; явилось пиво и водка.

Это огорчило Арнаутскаго. И вдругъ самъ Невзоровъ, провозгласивъ тостъ за стремленіе къ идеалу нравственности, залпомъ выпилъ стаканъ пива.

Арнаутскій не выдержалъ. Онъ подошелъ къ группѣ, окружавшей Невзорова, и съ волненіемъ сказалъ:

-- Какъ же это, господа? Нравственное совершенствованіе -- и водка, и пиво?..

-- Такъ что же?-- спросилъ Невзоровъ.

-- Пить водку и пиво!..

-- Ха, ха, ха! Ахъ, вы чудакъ!.. Мы пьемъ, но не пьянствуемъ... Нравственность -- въ отношеніяхъ къ людямъ, въ любви къ нимъ, а не въ томъ, пить ли пиво, или лимонадъ.

Арнаутскій ничего не возразилъ, только смутился. Для него не было ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что пить водку и пиво безнравственно, и вдругъ тотъ самый проповѣдникъ, который освѣтилъ его жизнь, говоритъ, что пить можно, только не напиваться.

"Значитъ, у каждаго своя нравственность,-- думалъ онъ:-- но вѣдь это вздоръ,-- нравственность одна для всѣхъ".

Ему стало грустно, и онъ ушелъ съ вечеринки. Морозный воздухъ освѣжилъ его голову. Непріятныя впечатлѣнія исчезли, и ему казалось, что съ этого вечера передъ нимъ открылась новая жизнь.

II.

Арнаутскій нашелъ у себя на столѣ почтовую повѣстку на пятьдесятъ рублей. Эту сумму отецъ высылалъ ему ежемѣсячно.

Уже давно Арнаутскаго безпокоилъ вопросъ, имѣетъ ли онъ нравственное право пользоваться этими деньгами. Отецъ его -- водочный заводчикъ. Если пить водку безнравственно, то, конечно, еще хуже наживаться производствомъ водки. Деньги, добываемыя профессіей отца -- нечистыя деньги; пользуясь ими, онъ становится какъ бы соучастникомъ въ дурномъ дѣлѣ. А кромѣ того, нравственный человѣкъ долженъ жить своемъ трудомъ, не на счетъ отца или какого-нибудь родственника.

Эти мысли не разъ уже являлись у Арнаутскаго. Получая на почтѣ деньги отъ отца, онъ чувствовалъ себя какъ-то неловко и говорилъ самъ себѣ: "это надо хорошенько обдумать".

Теперь онъ чувствовалъ, что этотъ вопросъ долженъ быть рѣшенъ неотлагательно.

"Ясно, что я долженъ возвратить деньги,-- разсуждалъ онъ:-- тутъ и возражать нечего".

Но возраженія сейчасъ же являлись.

"А вѣдь послѣ завтра надо платить за квартиру,-- хозяйка требуетъ впередъ. Ну, она можетъ подождать... Конечно, подождетъ, но вѣдь это только отдаленіе вопроса, а не рѣшеніе. Чѣмъ я потомъ заплачу?.. Очень просто -- найду урокъ... живутъ же другіе студенты уроками... Конечно, надо будетъ съѣхать съ этой квартиры и насчетъ ѣды посократить".

Ему стало жаль просторной, высокой комнаты, онъ привыкъ къ ней.

"Все это пустяки,-- возразилъ онъ самъ себѣ:-- я долженъ такъ поступить, и, значитъ, нечего и разсуждать. Это будетъ мой первый шагъ на пути нравственнаго совершенствованія".

Съ этой мыслью онъ и заснулъ. На другой день у него не было никакихъ колебаній. Онъ получилъ на почтѣ деньги и отправилъ ихъ обратно съ письмомъ, въ которомъ писалъ, что онъ уже не ребенокъ и долженъ жить своимъ трудомъ, почему и возвращаетъ деньги и проситъ на будущее время не высылать.

Съ урокомъ ему посчастливилось. Въ мѣстной газетѣ онъ прочиталъ приглашеніе репетитора за столъ и квартиру, тотчасъ же пошелъ по адресу и былъ принятъ. Онъ былъ очень доволенъ: все такъ скоро и хорошо устроилось; онъ будетъ жить на свои честныя трудовыя деньги.

Однако радость его была непродолжительна.

Въ университетѣ къ нему подошелъ Невзоровъ и спросилъ:

-- Правда ли, что вы взяли урокъ у Лучинова?

-- Правда,-- весело отвѣтилъ Арнаутскій.

-- Но вѣдь это же свинство!

-- Я не понимаю,-- проговорилъ Арнаутскій, смутившись.

-- Вы отняли средства въ жизни у бѣднаго товарища. Этотъ урокъ хотѣлъ взять Уховъ, и ему сказали, что вы уже предупредили его.

-- Я такой же бѣдный, какъ онъ.

-- Вы бѣдный!.. Что вы меня морочите! Вы сами говорили мнѣ, что получаете пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ.

-- Послѣ вашего реферата я отказался отъ этихъ денегъ.

-- Послѣ моего реферата?..

-- Да... признавъ цѣлью жизни нравственное совершенствованіе, я долженъ былъ отказаться отъ денегъ отца: онъ водочный заводчикъ, его деньги нечистыя.

-- Гм... Но вѣдь и у Лучинова деньги нечистыя: это извѣстный дѣлецъ-хищникъ, онъ наканунѣ отдачи подъ судъ... Но каковы бы ни были его деньги, право на нихъ имѣетъ Уховъ, а не вы...

-- Позвольте... Всякій долженъ жить своимъ трудомъ, значитъ и я, также какъ и Уховъ, имѣю право на этотъ урокъ.

-- Поймите же, что вамъ отецъ даетъ деньги, а Ухову никто не даетъ. Вольно вамъ было отказываться отъ денегъ. Ясно, что урокъ -- его, и вы поступили безнравственно, отнявъ хлѣбъ у товарища. Подумайте-ка хорошенько.

Ничего подобнаго Арнаутскій не ожидалъ. Первый шагъ по пути нравственнаго совершенствованія, которымъ онъ такъ былъ доволенъ, оказывается двусмысленнымъ. Онъ хочетъ жить своимъ трудомъ, для этого отказывается отъ отцовскихъ денегъ, беретъ урокъ... кажется, очевидно, что это поступокъ нравственный... И вдругъ тотъ самый человѣкъ, который разрѣшилъ всѣ его вопросы теоріей нравственнаго совершенствованія, говоритъ, что его поступокъ безнравственный... И вѣдь въ самомъ дѣлѣ онъ отнялъ хлѣбъ у товарища... Что же это такое?..

Арнаутскій безъ всякой пользы просидѣлъ на лекціи: мысль его безпрестанно возвращалась въ новому мудреному вопросу. Онъ запутывался въ недоумѣніяхъ. Въ самомъ дѣлѣ: жить на отцовскія деньги безнравственно, но и лишить средствъ къ жизни голодающаго товарища тоже безнравственно... и притомъ у этого Лучинова тоже нечистыя, накраденныя деньги. Какъ же тутъ выпутаться, чтобы остаться чистымъ?..

Будь это только теоретическій вопросъ, Арнаутскій, не торопясь, сталъ бы его обдумывать, поносился бы съ нимъ мѣсяца два, поворачивалъ бы его на всѣ манеры и наконецъ додумался бы до какого-нибудь компромисса. Но вопросъ былъ срочный: завтра же надо или переѣхать на квартиру въ ученику, или отказаться отъ урока.

Къ вечеру у него заболѣла голова, а рѣшенія все еще не было. Онъ пошелъ посовѣтоваться въ товарищу, который нравился ему своей душевностью.

Натусъ былъ жизнерадостный студентъ, постоянно насвистывающій или напѣвающій оперные мотивы.

-- Батенька, что у васъ за физія!-- встрѣтилъ онъ Арнаутскаго.

-- А что?

-- А вотъ полюбуйтесь, s'il tous plait.

Онъ сдѣлалъ такую смѣшную меланхолическую гримасу, что и Арнаутскій улыбнулся.

-- Либо у васъ животъ болитъ, либо вы рѣшаете гамлетовскій вопросъ.

-- Да, у меня очень важный вопросъ.

-- Въ самомъ дѣлѣ?.. Ну, значитъ, я долженъ принять подобающій серьезному дѣлу серьезный видъ. Такой будетъ достаточно серьезенъ?

Арнаутскій опять не могъ не разсмѣяться отъ новой гримасы товарища.

-- У васъ все смѣшки, а у меня, ей Богу, серьезное дѣло.

-- Ну, коли такъ, шутки къ чорту!.. Разсказывайте.

Онъ сталъ насвистывать молитву "Нормы", а Арнаутскій разсказалъ ему свое горе.

-- Только и всего?-- воскликнулъ Натусъ.-- Что же тутъ затруднительнаго?.. Дѣло очень просто. Отъ урока вы, разумѣется, должны отказаться въ пользу Ухова, потому что ему жрать нечего.

-- А я что буду "жрать"?

-- Вы получаете пятьдесятъ рублей.

-- Я вѣдь вамъ сказалъ, что отослалъ эти деньги.

-- Слышалъ, но не повѣрилъ, чтобы вы сдѣлали такую глупость.

-- Отослалъ.

-- Ну, значитъ, надо поправить глупость. Посылайте телеграмму, что вы отказались отъ денегъ, будучи не въ полномъ умѣ и памяти, и просите деньги возвратить.

Арнаутскій задумался.

-- Слушайте, философъ,-- сказалъ Натусъ:-- по случаю разрѣшенія мудреныхъ вопросовъ, выпьемъ пивца.

-- Я не пью.

-- Ну, вы меня угостите -- ни одного двугривеннаго. Сегодня "Русалка" и, увы!-- меня въ раю не будетъ.

Арнаутскій вынулъ мелочь изъ кошелька.

-- Матрена!-- закричалъ Натусъ, отворивъ дверь: -- двѣ бутылки пива!..

"А вѣдь я дурно поступилъ,-- думалъ Арнаутскій:-- угощая его пивомъ, я даю ему возможность сдѣлать безнравственной поступокъ. Неловко было отказать... но я долженъ былъ его сдѣлать".

-- Ну, что? во опять копаетесь въ душѣ?.. Или не нравится вамъ мое рѣшеніе? Оппонируйте!.. "Смѣйся, паяцъ!" -- запѣлъ онъ смѣшнымъ крикливомъ теноркомъ.

-- Какъ-то странно выходить,-- заговорилъ Арнаутскій: -- одно и то же -- и нравственно, и безнравственно, а между тѣмъ нравственность абсолютна.

-- Отъ абсолютовъ увольте,-- перебилъ его Натусъ:-- не признаю... А если они васъ интересуютъ, обратитесь къ философу III курса Олеандрову: онъ ищетъ абсолютную истину; только поторопитесь, а то онъ, пожалуй, угодить въ сумасшедшій домъ. А это вы помните? "Какое чудное мгновенье! что значитъ этотъ дивный сонъ",-- вапѣлъ Натусъ.

-- Право, не знаю...

-- Эхъ вы!.. Канонъ изъ "Руслана". Неужто не были третьяго два?

-- Нѣтъ.

-- Можетъ быть, вы и мушку считаете безнравственной по "Крейцеровой сонатѣ"?

-- Не считаю... да это не интересно... Слушайте, Натусъ: я не могу понять этого противорѣчія... вотъ насчетъ моего урока у Лучинова... съ одной стороны, я поступилъ нравственно, взявши этотъ урокъ, а съ другой -- совсѣмъ напротивъ.

-- Это у васъ мысли двоятся... И знаете почему?

-- Не знаю.

-- Потому что не пьете вина, пива и водки.

-- Все шутки и шутки... Поговоримъ серьезно, голубчикъ.

-- Ей Богу же, я серьезно. У вашей мысли ножки коротенькія, а глазки узенькіе; двигается она какъ улитка, а смотритъ какъ сова -- яркаго освѣщенія боится. Отъ вина же, и отъ пива также, мысль окрыляется и летитъ яснымъ соколомъ, видятъ, значить, весь горизонтъ... А посему пейте вино и пиво, и будете имѣть широкое міросозерцаніе, и мысль ваша двоиться не будетъ.

Вошла старуха-кухарка съ двумя бутылками.

-- Благодарю васъ, прелестная Матрена!-- воскликнулъ Натусъ и запѣлъ изъ "Фауста":-- "Позвольте проводить васъ" -- и предложить стаканчикъ пива...

Старуха, ухмыляясь, выпила стаканъ пива и ушла.

-- Ну-съ, revenons à nos montons... Въ чемъ ваши затрудненія, милый философъ?

-- Видите-ли... Если я откажусь отъ урока, чтобы не отбивать работы у товарища, то долженъ буду жить на нечистыя деньги; вы знаете, какъ ихъ добываетъ мой отецъ.

-- Нечистыя деньги... Если ужъ вы такъ ставите вопросъ, то вамъ за уроки брать нельзя отъ богатыхъ людей, а отъ бѣдняковъ сами не возьмете. Отрѣжутъ богатые люди купоны и заплатятъ вамъ за урокъ, а купоны, какъ вамъ извѣстно, прибавочная стоимость, сирѣчь неоплаченный трудъ, сирѣчь нечистыя деньги.

-- Что такое вы говорите?

-- Да вы съ политической экономіей знакомы или нѣтъ?

-- Нѣтъ.

-- Ну, такъ познакомьтесь, а пока выпейте-ка пивца; ей Богу, лучше будете мыслить.

Арнаутскій покачалъ головой.

-- Ну, какъ хотите. А я вамъ вотъ что скажу... Что бы вы ни дѣлали, а въ девятнадцатомъ вѣкѣ нельзя жить безъ болѣе или менѣе значительныхъ уклоненій отъ правилъ нравственности.

-- Но вѣдь не уклоняться отъ нихъ -- задача жизни.

-- Значитъ, задача жизни -- самоубійство.

-- Почему?

-- Уклоненія неизбѣжны, а если жизнь -- въ неуклонности, значитъ жить нельзя.

Арнаутскій тяжело вздохнулъ. Натусъ дополнилъ стаканъ пивомъ и заговорилъ:

-- Вы интересуетесь этикой. Знакомы вы съ литературой по этому предмету?

-- Мало... Да и зачѣмъ это? Что бы люди ни написали о нравственности,-- ничего новаго послѣ евангелія не скажутъ. Люби ближняго, какъ самого себя... Это абсолютная истина... И для невѣжественнаго мужика, и для профессора этики -- однѣ и тѣ же заповѣди.

-- Знаете что, Арнаутскій?.. Вамъ нельзя возражать, потому что, очевидно, вы ничего не читали по предмету, которымъ интересуетесь... Люби ближняго, какъ самого себя... А какъ, я васъ спрашиваю, невѣжественный мужикъ можетъ любить ближняго, когда половина людей для него не люди, когда, по его мнѣнію, женщина не человѣкъ?.. Или: не убей. Какъ люди исполнятъ эту заповѣдь, когда главная статья бюджетовъ всѣхъ европейскихъ государствъ -- войско?.. Читайте, познакомьтесь съ эволюціей нравственности и не портите себѣ жизни, не копайтесь въ душѣ.

Арнаутскій молчалъ. Тяжелое ощущеніе процесса мысли, ощупью пробирающейся въ лабиринтѣ противорѣчій, выражалось на его лицѣ. Натусъ напѣвалъ: "Какое чудное мгновенье!"...

-- Такъ ли я васъ понялъ?-- спросилъ наконецъ Арнаутскій:-- вы сказали, что въ девятнадцатомъ вѣкѣ нельзя быть нравственнымъ.

-- Абсолютно нравственнымъ -- да, нельзя.

-- Но какъ же жить, не имѣя возможности удовлетворить потребность въ нравственности?

-- Удовлетворяться возможнымъ... У меня, напримѣръ, потребность выпить натуральнаго рейнвейна, а я удовлетворяюсь пивомъ, ибо вы не можете угостить меня рейнвейномъ, а невозможное невозможно... Стремясь къ идеалу нравственности, надо работать для устраненія препятствій на этомъ пути.

-- То-есть, какъ же это?

-- А вотъ, напримѣръ, я не могу исполнить заповѣдь: не убей, потому что долженъ быть солдатомъ; естественно, кто я долженъ направить свою общественную дѣятельность на устраненіе условій, которыя мѣшаютъ мнѣ поступить по правилу нравственности.

-- Но всякая дѣятельность съ цѣлью измѣненія соціальныхъ и политическихъ условій безполезна: когда люди будутъ нравственными, эти условія измѣнятся сами собой.

-- Модная побасенка!-- воскликнулъ Натусъ:-- всѣ перемѣны въ обществѣ дѣлаются людьми, а не сами собой. Всѣ культурныя пріобрѣтенія получили право гражданства послѣ многихъ жертвъ, послѣ тяжелой борьбы, въ которой піонеры погибли. Это азбука исторіи. Читайте, Арнаутскій, не мудрствуйте, какъ метафизикъ въ ямѣ, а не то -- только нервную систему испортите. Слушайте: хотите, пойдемъ сейчасъ къ хорошимъ и умнымъ барышнямъ... Почитаемъ, поспоримъ, поболтаемъ... вы развлечетесь.

-- Нѣтъ, я домой пойду.

-- Копаться въ душѣ?

-- Сегодня я долженъ рѣшить вопросъ объ урокѣ.

Арнаутскій пожалъ руку товарища и ушелъ.

III.

На другой день Арнаутскій отказался отъ урока и отрекомендовалъ вмѣсто себя Ухова.

Послѣ продолжительнаго ночного обдумыванія, онъ пришелъ къ заключенію, что обязанъ такъ поступить.

"У Ухова нѣтъ никакихъ средствъ,-- думалъ онъ: -- а я пока могу обойтись: продамъ золотые часы и всѣ цѣнныя вещи и найму дешевую квартиру".

Не безъ сожалѣнія разстался онъ съ свѣтлой комнатой, съ цвѣтами на окнахъ. Новая квартира била очень неудобная: маленькая, низкая комната, въ которой пахло мышами; на некрашенной кровати съ гнѣздами клоповъ, вмѣсто пружиннаго тюфяка, лежалъ мѣшокъ съ соломой; письменнымъ столомъ служилъ простой кухонный столъ, прикрытый газетнымъ листомъ. За стѣной съ одной стороны безпрестанно плакалъ ребенокъ, мѣшалъ заниматься и рано будилъ, а съ другой стороны стучала швейная машинка. И обѣдъ уже не тотъ: жидкій супъ, или щи, вареная подозрительная говядина съ горчицей, въ перемежку съ тяжелыми котлетами. Но зато все это стоило 12 рублей въ мѣсяцъ!

Перемѣна обстановки и пищи для избалованнаго въ этомъ, отношеніи Арнаутскаго била чувствительна, но у него былъ характеръ: разъ рѣшено, что такъ должно быть, онъ уже не отступитъ.

Однако онъ не чувствовалъ того удовлетворенія, какое даетъ, человѣку исполненный долгъ; не было въ немъ сознанія полной нравственности своего поступка, которое одно вполнѣ вознаграждаетъ за вызванныя имъ лишенія.

Неотложность вопроса -- чѣмъ жить, отказавшись и отъ отцовскихъ денегъ, и отъ урока, заставила его прибѣгнуть къ тому средству, какое было подъ руками; но въ первую же ночь на новосельѣ, когда онъ, приноровившись улечься такъ, чтобы не скатиться съ бугристаго соломенника, сбирался заснуть, ему пришла мысль, что онъ поступилъ далеко не вполнѣ нравственно.

"Я отказался отъ жизни на отцовскія средства,-- разсуждалъ онъ:-- но вѣдь и проданныя мной вещи пріобрѣтены на такія же деньги. Какой же послѣ этого смыслъ въ томъ, что я возвратилъ отцу пятьдесятъ рублей!"

Тоскливо стало ему, и мысль его жадно искала, за что ухватиться для самооправданія, какъ утопающій ищетъ доски или обломка.

"Но вѣдь мнѣ не было другого исхода. Хуже было бы, еслибы я взялъ урокъ и заставилъ товарища голодать. Да, хуже, а все-таки нехорошо... Но что же мнѣ было дѣлать?.. Не умирать же съ голоду?!..."

Самовозраженія прекратились, но не надолго.

"А все-таки нехорошо... все-таки я рѣшилъ жить на нечистыя деньги".

И его еще больше охватило тоскливое чувство отъ невозможности согласить мучительныя противорѣчія. Ревѣлъ ребенокъ за стѣной; мать убаюкивала его, мѣшая ласковыя слова съ бранью и проклиная свою судьбу, а онъ все думалъ и думалъ и терзалъ себя. Наконецъ, онъ нашелъ успокоеніе.

"Да, это дурно, но это мой послѣдній грѣхъ. Никогда больше у меня не будетъ никакихъ денегъ, кромѣ трудовыхъ".

Но ему все-таки не спалось. Послѣ небольшого отдыха отъ самоистязанія, оно началось снова.

"Ну, хорошо... А потомъ что?.."

Онъ вздохнулъ. Опять потянулись противорѣчія, какъ длинныя осеннія облака; опять онъ точно на перекресткѣ дорогъ у сказочнаго столба съ надписью, предсказывающей бѣду всюду, куда ни пойдешь.

"Жить уроками... Для другого этими словами вопросъ былъ бы рѣшенъ, но не для меня... Во-первыхъ, не всякій урокъ можно взять. Нужно предварительно узнать, будутъ ли мнѣ платить честно заработанными деньгами. Но это еще не все. Положилъ, я нашелъ такой урокъ, но вѣдь мнѣ опять скажутъ, что я не могу его вэять -- онъ нуженъ кому-нибудь изъ товарищей, не имѣющихъ возможности получать деньги отъ отца... О, зачѣмъ мой отецъ не бѣднякъ?.. Тогда я съ спокойной совѣстью жилъ бы уроками, какъ живутъ бѣдные товарищи. Ремеслу научиться? Сапоги шить, столярничать?.."

Онъ безнадежно вздохнулъ: для него это было невозможно -- нѣтъ времени... его цѣль -- быть добросовѣстнымъ, знающимъ врачомъ; надо серьезно заниматься, а занятія даются ему съ большимъ трудомъ.

"Стипендію попросить?.. Не дадутъ -- скажутъ: отецъ богатый; да и взять нельзя, если бы и дали -- та же исторія, что съ уроками".

Онъ не могъ выпутаться изъ противорѣчій; путаница мыслей увеличивалась, чѣмъ больше онъ думалъ.

"Посовѣтоваться съ товарищами?.. Но они сказали уже, что я долженъ жить на деньги отца, а я этого не хочу. Что же мнѣ дѣлать?" спрашивалъ онъ самъ себя, измученный безплодной работой мысли.

Онъ ухватился за то средство, къ какому люди обыкновенно прибѣгаютъ въ подобныхъ случаяхъ -- за отсрочку рѣшенія вопроса.

"Время терпитъ,-- подумалъ онъ:-- денегъ, вырученныхъ моимъ послѣднимъ грѣхомъ, хватить на полгода, а въ это время что-нибудь придумается, утро вечера мудренѣе".

Утро было довольно непріятное для Арнаутскаго: онъ не выспался, голова была тяжелая. Наскоро выпивъ чаю, онъ заторопился на лекціи.

Только-что онъ сталъ подниматься по университетской лѣстницѣ въ аудиторіи, педель объявилъ ему приглашеніе въ инспекцію..

-- Это еще что такое?-- удивился Арнаутскій.

-- Были вы на вечеринкѣ, состоявшейся на прошедшей недѣлѣ?-- спросилъ его инспекторъ.

-- Былъ.

-- А Уховъ?

-- Не былъ,-- не задумываясь, солгалъ Арнаутскій.

-- Вы это утверждаете, или вы, можетъ быть, не замѣтили?

-- Утверждаю.

Все это было сказано безъ всякаго раздумья, и Арнаутскій не испыталъ ни малѣйшаго укола совѣсти, но какъ только онъ вышелъ изъ кабинета инспектора, началось самоистязаніе.

"Нравственно ли я поступилъ?"

И опять два отвѣта: и нравственно, и безнравственно...

"Я солгалъ,-- значитъ, безнравственно; но я не выдалъ товарища, значитъ -- нравственно"...

Онъ рѣшилъ не думать теперь объ этомъ, и, встрѣтивъ товарищей своего кружка, сказалъ имъ, что сегодня надо собраться и обсудить важный этическій вопросъ.

IV.

Нравственники или "самогрызы", какъ ихъ прозвали въ университетѣ, собрались вечеромъ у Арнаутскаго. Стало тѣсно и душно въ маленькой комнатѣ. Четверо сидѣли на кровати, которая при малѣйшемъ движеніи отвратительно скрипѣла, какъ татарский арба. Угарный самоваръ кипѣлъ на столѣ.

Шелъ споръ между Арнаутскимъ и Невзоровымъ; остальные думали про себя, попивая чай въ прикуску, и только иногда, ставили вопросы. Арнаутскій разсказалъ свой разговоръ съ инспекторомъ и спросилъ:

-- Нравственно ли я поступилъ?

-- Разумѣется,-- отвѣтилъ Невзоровъ.

-- Но вѣдь я солгалъ.

-- Вѣрно; но развѣ можно выдать товарища?

-- Нельзя... но вотъ въ этомъ-то и противорѣчіе: выдать, товарища безнравственно, но вѣдь и лгать безнравственно.

-- Не въ такой степени.

-- Значитъ, все-таки въ извѣстной степени я поступилъ безнравственно.

-- Нѣтъ! Плюсъ -- два, минусъ -- единица, въ итогѣ -- плюсъ единица.

-- Но почему же не выдать товарища -- плюсъ два, а солгать -- минусъ единица, почему тоже не минусъ два?

-- Какъ вамъ объяснить?.. Этого не докажешь; это чувствуется безъ всякихъ доказательствъ, инстинктъ нравственный подсказываетъ.

-- Но вѣдь для нравственнаго совершенствованія нужны опредѣленныя правила... Надо точно знать, что я долженъ дѣлать въ томъ или другомъ случаѣ, а не на инстинктъ разсчитывать.

-- Позвольте,-- раздался густой басъ одного изъ сидѣвшихъ на кровати:-- про самого себя можно лгать или нельзя?

-- Конечно, нѣтъ -- отвѣтилъ Арнаутскій.

-- А если правда принесетъ мнѣ весьма чувствительное зло?

-- Что же, надо страдать за правду.

-- Значитъ, быть исключеннымъ изъ университета?

-- Почему?

-- Очень просто. Если быть правдивымъ, то я долженъ объявлять каждому, что я его не уважаю, и объяснить -- почему.

-- Зачѣмъ объявлять, если объ этомъ не спрашиваютъ?..

-- Это ужъ компромиссъ... И какъ же это я буду служить правдѣ, если стану молчать, когда надо говорить... Иду дальше. Я долженъ говорить правду всѣмъ... Но если я это сдѣлаю, то черезъ нѣсколько дней буду или въ сумасшедшемъ домѣ, или въ тюрьмѣ.

Всѣ задумались.

-- Вотъ въ чемъ дѣло, господа,-- заговорилъ Невзоровъ:-- чтобы выпутаться изъ этихъ противорѣчій, надо отдѣлить понятіе о нравственности, какъ объ идеалѣ, отъ понятія о практической морали. Ложь безнравственна. Это -- идеалъ абсолютный, не допускающій и тѣни компромисса. Но вѣдь мы, нравственно совершенствуясь, только стремимся къ идеалу, а на этомъ пути, какъ и на всякомъ другомъ, уклоненія, компромиссы неизбѣжны. Не было и нѣтъ нравственнаго человѣка, который не считалъ бы обязательнымъ солгать въ томъ или другомъ случаѣ. Слѣдовательно, если въ нѣкоторыхъ случаяхъ мы должны лгать, то наша обязанность по возможности сокращать число такихъ случаевъ. А для этого надо установить критерій. Окончивъ университетъ, мы, въ роляхъ врачей, учителей, судей, будемъ исполнять общественныя обязанности. Мы стремимся не къ вѣчной, а къ общественной цѣли: слѣдовательно, окончаніе университетскаго курса для насъ обязательно, это условіе sine que non, это наша нравственная задача, безъ разрѣшенія которой мы не можемъ бить общественными дѣятелями. Поэтому окончаніе университетскаго образованія и есть тотъ критерій, о которомъ я упомянулъ. Mы можемъ, слѣдовательно, и даже должны уклоняться,-- по возможности меньше, конечно,-- отъ обязанности говорить правду въ тѣхъ случаяхъ, когда правда могла бы помѣшать намъ окончить университетъ.

Арнаутскій слушалъ Невзорова и разочаровывался въ немъ. Въ томъ рефератѣ онъ былъ пророкомъ, указывавшимъ прямую дорогу нравственнаго совершенствованія, теперь онъ допускаетъ компромиссы. Ореолъ пророка поблѣднѣлъ и исчезъ.

-- Значитъ,-- печально произнесъ Арнаутскій:-- для достиженія нравственной цѣли мы должны совершать безнравственные поступки.

-- Но такой поступокъ уже не будетъ безнравственнымъ.

-- Безнравственное всегда безнравственно.

-- Я васъ понимаю, Арнаутскій, и глубоко сочувствую вашему взгляду, но такая прямолинейность возможна только въ абстракціи, а не въ жизни.

-- Но тогда какой смыслъ въ жизни, если нельзя быть нравственнымъ?

-- Нравственно совершенствоваться, вотъ задача жизни.

-- Разъ вы допускаете компромиссы, она недостижима.

-- Я же сказалъ, что наша обязанность -- насколько возможно сокращать число необходимыхъ компромиссовъ.

Арнаутскій замолчалъ -- неудовлетворенный.

-- Ну, хорошо,-- раздался тотъ же густой басъ:-- я руководствуюсь критеріемъ, установленнымъ Невзоровымъ, кончаю университетъ, и, какъ врачъ, вступаю въ исполненіе общественныхъ обязанностей... Какой тогда будетъ критерій?

-- Лечи добросовѣстно, вотъ и все,-- отвѣтилъ его сосѣдъ.

-- Погоди. Зовутъ меня къ больному. Оказывается плутъ девяносто-шестой пробы. Еслибы онъ опочилъ, было бы счастье для многихъ людей. Будетъ ли нравственно, если я его вылечу, или я обязанъ отказаться его лечить?

-- Врачъ обязанъ лечить всякаго безусловно,-- сказалъ Невзоровъ.

-- А я полагаю, что могутъ быть случаи, когда призадумаешься.

Долго проспорили и на эту тему, и какъ обыкновенно бываетъ, всякій остался при своемъ мнѣніи.

Когда товарищи ушли, Арнаутскій грустно вздохнулъ. Онъ расходился со всѣми по вопросу о компромиссахъ. Всѣ допускали ихъ во имя нравственной цѣли, а онъ этого не понималъ. Правда, что и его первый шагъ на пути нравственнаго совершенствованія былъ компромиссъ, но онъ зато считалъ его послѣднимъ грѣхомъ. Нравственное совершенствованіе онъ и понималъ какъ борьбу съ компромиссами, какъ совершенное устраненіе ихъ.

"Въ чемъ выразится наше совершенствованіе въ правдивости,-- думалъ онъ,-- если мы будемъ говорить правду, когда она для насъ безвредна, или причиняетъ незначительный вредъ, и лгать, если вредъ большой? Такъ поступаетъ и тотъ, кто не ставитъ своей задачей нравственное совершенствованіе".

Съ этими мыслями онъ легъ спать, чувствуя сильное утомленіе.

Арнаутскій жилъ одиноко. У него собирались товарищи или онъ ходилъ къ нимъ только "по дѣлу", т.-е. когда нужно было разъяснить какое-нибудь острое недоразумѣніе. Эти бесѣды обыкновенно приводили Арнаутскаго въ дурное настроеніе: начиналось съ того, что признавали то или другое нравственное правило безусловно обязательнымъ, а кончалось необходимостью компромиссовъ и исключеній. Иногда къ Арнаутскому забѣгалъ Натусь и нарушалъ свистомъ и пѣніемъ тишину въ его неуютной, мрачной квартирѣ. Натусу жаль было товарища, и онъ все пытался "втянуть его въ жизнь".

-- Какъ вамъ не скучно одному сидѣть?.. Отчего нигдѣ не бываете?-- тормошилъ онъ угрюмаго товарища.

-- Чѣмъ меньше общенія съ людьми, тѣмъ лучше -- грѣха меньше.

-- Великолѣпнѣйшій эгоизмъ! До людей мнѣ нѣтъ дѣла... Уйду въ келью подъ елью, и буду сіять нравственнымъ совершенствомъ!.. Эхъ, Арнаутскій, бросьте вы эту елейную ерунду! Идите въ міръ, работайте для улучшенія внѣшнихъ условій общежитія, тогда и сами сдѣлаетесь нравственнѣе...

-- Только нравственно-совершенные люди могутъ улучшить условія общежитія.

-- Да?.. Это по-вашему, догматъ... А какъ вы полагаете, сѣверо американцы, когда боролись съ англичанами за независимость, вѣдь они не были нравственнымъ совершенствомъ, а между тѣмъ теперь вѣдь имъ легче быть нравственнымъ, чѣмъ другимъ.

-- Какъ же это легче?

-- Въ Америкѣ вамъ, напримѣръ, не пришлось бы лгать въ тѣхъ случаяхъ, въ которыхъ вы не можете не лгать.

Арнаутскій вспомнилъ свою ложь насчетъ Ухова, и на минуту задумался, потомъ вдругъ встрепенулся и сказалъ:

-- Что бы вы ни говорили, а я вѣрю словамъ нашего великаго писателя; я записалъ ихъ... вотъ слушайте...

Онъ вынулъ изъ стола свою памятную книжку и съ благоговѣніемъ, тѣмъ тономъ, какимъ вѣрующіе цитируютъ евангеліе, прочиталъ слѣдующее:

"Стоитъ людямъ только понять это: перестать заботиться о дѣлахъ внѣшнихъ и общихъ, въ которыхъ они несвободны, а всю ту энергію, которую они употребляютъ на внѣшнія дѣла, употребить на то, въ чемъ они свободны -- на признаніе и исповѣданіе той истины, которая стоитъ передъ ними, на освобожденіе себя и людей отъ лжи и лицемѣрія, скрывающихъ истину,-- для того, чтобы не только каждый отдѣльный человѣкъ достигъ высшаго доступнаго ему блага, но чтобы осуществилась хоть та первая ступень царства Божія, къ которой уже готовы люди по своему сознанію"...

-- Въ томъ-то и бѣда,-- воскликнулъ Натусъ:-- что вы вѣрите тамъ, гдѣ надо разсуждать. Проанализируйте то, что вы прочитали, и останется пустопорожнее мѣсто.

-- Оставимъ этотъ разговоръ!-- сказалъ Арнаутскій.

Его всегда раздражало критическое отношеніе къ такому ученію. Натусъ махнулъ рукой.

-- Пойдемъ на набережную. Можетъ быть, весенній воздухъ заставятъ васъ полюбить жизнь и бросить самоугрызеніе.

-- Нѣтъ, мнѣ заниматься надо.

Однако занятія Арнаутскаго шли не особенно успѣшно. Съ тѣхъ поръ, какъ выставили окна, плачъ ребенка за стѣной сдѣлался громче, швейная машинка стучала раздражительнѣе, а когда она замолкала, приходилось слушать, какъ сосѣдка повторяла арію Тореадора.

Проходя каждый день мимо окна сосѣдки, Арнаутскій иногда невольно замѣчалъ, что наклонившаяся надъ работой дѣвушка выпрямлялась и глядѣла на него большими черными глазами. Ея взглядъ казался ему слишкомъ смѣлымъ, и заставлялъ его опускать глаза и ускорять шаги. Однажды онъ услышалъ ея смѣхъ и слова: "студентъ, который въ монахи готовится".

Чистыя отношенія къ женщинамъ были капитальнымъ пунктомъ въ его правилахъ нравственности. Онъ былъ убѣжденъ, кто любовь одна въ жизни, что любить можно только женщину-друга, а безъ этой дружбы связь съ женщиной въ высшей степени безнравственна. Застѣнчивый до крайности, Арнаутскій побаивался барышенъ.

"Болтовня съ ними до добра не доводитъ",-- думалъ онъ,-- и вспоминалъ одного товарища, который любилъ общество барышенъ, женился, и теперь -- несчастнѣйшій человѣкъ: только послѣ женитьбы увидѣлъ, что жена ему совершенно не пара.

По этому пункту нравственныхъ правилъ Арнаутскій былъ безупреченъ, и чувствовалъ себя на твердой почвѣ: тутъ ужъ никакія соображенія не могутъ оправдать компромисса, тутъ человѣкъ самъ надъ собой хозяинъ, для такихъ грѣховъ нѣтъ оправданіе. И Арнаутскій гордился тѣмъ, что хоть въ этомъ отношеніи онъ живетъ свято".

Однажды вечеромъ засѣлъ онъ по обыкновенію за работу, затинувъ уши, чтобы не слышать швейной машинки, и подумалъ:

"Надо бы перемѣнить квартиру, чтобы этотъ стукъ не мѣшалъ заниматься".

Машинка скоро замолкла, и Арнаутскій углубился въ лекціи.

-- Здравствуйте, монахъ!-- раздался за его спиной звонкій голосъ.

Онъ вздрогнулъ, вскочилъ со стула и увидѣлъ сосѣдку. Она была въ красной кофточкѣ, перехваченной поясомъ; глаза и все лицо ея свѣтились задорной улыбкой.

Арнаутскій сконфузился и молчалъ, враждебно взглянувъ на гостью.

-- Давно въ сосѣдяхъ живемъ, пора познакомиться,-- сказала она.

Онъ придумывалъ, что надо сдѣлать, чтобы она ушла.

"Скажу прямо, что не желаю знакомства"...

Но онъ не рѣшился на это, подумавъ: "зачѣмъ ее обижать", и продолжалъ молчать, стоя передъ ней и глядя въ полъ.

-- Однако вы не любезны... и руки не хотите подать... Важничаете...

-- Ахъ, нѣтъ!-- возразилъ онъ, и торопливо, неловко подалъ ей руку.

Она крѣпко пожала ее, и Арнаутскій еще больше сконфузился.

-- И сѣсть не приглашаете... Ну, да я сама сяду.

-- Извините, садитесь пожалуйста...

"-- "Послѣ ужина горчица"...-- Она расхохоталась.

-- Слушайте, монахъ, я васъ соблазнять пришла: покатаемся сегодня на лодкѣ... больно надоѣла работа, погулять хочется.

Арнаутскій любилъ кататься на лодкѣ, но вдвоемъ съ женщиной... это невозможно...

-- Мнѣ надо заниматься,-- сказалъ онъ.

-- Не убѣгутъ ваши книжки до завтра. Поѣдемъ... милый студентикъ, пожалуйста поѣдемъ...

-- Не поѣду,-- рѣшительно произнесъ Арнаутскій.

-- У... какой недобрый! Такого нелюбезнаго кавалера я еще не встрѣчала. Дѣвушка проситъ его удовольствіе доставить, а онъ даже и не взглянетъ. Боитесь вы, что-ли, меня?

-- Чего же мнѣ васъ бояться...

-- Ну, такъ поглядите! можетъ быть, думаете, что я уродъ...

Арнаутскій рѣшился на крутую мѣру.

-- Знаете что,-- заговорилъ онъ:-- вы напрасно пожелали со мной познакомиться: я очень скучный сосѣдъ, любезничать не умѣю...

-- Объ этомъ что и говорить... Ну, а все-таки, поглядите на меня, безъ этого я не уйду.

Она положила руку на его плечо.

-- Странный вы человѣкъ!-- проговорилъ онъ и, осторожно освободившись отъ ея руки, отошелъ въ уголъ.

-- Да вы боитесь меня! Ей Богу, боитесь... Ха-ха-ха!.. Студентъ боится дѣвушки! Но я не отстану. Слушайте: поглядите на меня, и я уйду, коли вы меня такъ принимаете.

Онъ обрадовался этрму обѣщанію и посмотрѣлъ на свою гостью. Это продолжалось нѣсколько секундъ, но изъ ея глазъ въ грудь юноши проникла сладкая отрава.

-- Вы хорошенькій,-- сказала она: -- а за нелюбезность я вамъ отомщу. Прощайте, господинъ монахъ!-- и она тутъ же стремительно обняла и поцѣловала его.

Когда Арнаутскій очнулся, ея уже не было въ комнатѣ. Онъ долго не могъ унять охватившаго его волненія; сердце колотилось, какъ никогда, щеки пылали.

Успокоившись, онъ началъ обсуждать случившееся.

"Это ужасно, просто невозможно!.. И какъ это дѣвушка можетъ быть такой смѣлой?.. Придти въ мужчинѣ самой... Какъ это безнравственно!.. Но нѣтъ ли и моей вины?.. Я вѣдь все-таки разговаривалъ съ ней... Еслибы я сразу попросилъ ее уйти, этого бы не случилось... Я, значитъ, далъ ей нѣкоторый поводъ. Но вѣдь неделикатно было сказать: уходите... Не дикарь же я какой-нибудь...

Такимъ образомъ оказывалось, что онъ не виноватъ -- все это случилось помимо его воли.

"Но на будущее время надо принять мѣры,-- думалъ онъ: -- это нехорошее сосѣдство".

Онъ рѣшивъ дожитъ мѣсяцъ въ этой квартирѣ, такъ какъ деньги уже заплачены, и переѣхать.

А между тѣмъ, ядъ вошелъ въ кровь и начиналъ дѣйствовать.

На другой день, когда Арнаутскій опять раздумывалъ о случившемся, онъ вдругъ поймалъ себя на томъ, что, вспоминая объ ея посѣщеніи, называя его циничнымъ, глубоко-безнравственнымъ, онъ вспоминалъ о томъ съ удовольствіемъ. Онъ ужаснулся.

"Что же это значитъ?"

А за этимъ вопросомъ явился другой: желалъ ли бы онъ ее видѣть? Онъ рѣшительно отвѣтилъ: "ни за что", а другой голосъ гдѣ-то далеко въ груди его прошепталъ: "полно, такъ ли?.. прислушайся въ себѣ хорошенько"...

"Ни за что!-- повторилъ онъ:-- да и ей неловко будетъ встрѣтиться со мной".

А за стѣной опять стучала машинка, прерываемая аріей Тореадора.

"Непремѣнно съѣду съ этой квартиры,-- рѣшилъ онъ:-- все это однако вздоръ, надо объ этомъ не думать..."

Онъ напился чаю и собирался идти въ университетъ. Совѣсть его не безпокоила: самое тщательное выслѣживаніе не открыло во вчерашнемъ визитѣ ничего преступнаго съ его стороны.

Когда онъ проходилъ мимо окна сосѣдки, у него вдругъ явилось желаніе взглянуть на нее. Желаніе было такъ сильно и налетѣло такъ стремительно, что онъ едва-едва ему не подчинился. Еслибы она въ этотъ моментъ окликнула его, онъ не поборолъ бы искушенія, но она была занята вдѣваніемъ нитки въ иголку.

Выйдя на улицу, Арнаутскій съ удовольствіемъ вздохнулъ: онъ не сдѣлалъ того, что не слѣдовало; но чувство самодовольства отъ этой побѣды надъ самимъ собой скоро исчезло.

"Я устоялъ, но вѣдь у меня все-таки явилось это постыдное желаніе... Почему это?.. Послѣ вчерашняго мнѣ должно бы противно взглянуть на нее, а я этого желалъ... Что же это такое?.."

Всю дорогу до университета онъ производилъ обыскъ въ своей душѣ и инквизиторскій самодопросъ.

VI.

Машинка стучала. Арнаутскій сидѣлъ за записками лекцій, такъ же, какъ и вчера. У сосѣдки работа шла хороша, у него не ладилась.

"Что за чертовщина!.. Второй разъ читаю и не могу понять. Попить чайку, что-ли?"

Онъ сходилъ къ хозяйкѣ и попросилъ поставитъ самоваръ.

-- "Тореадоръ"... фальшиво доносилось черезъ стѣну.

"Она, пожалуй, опять придетъ", подумалъ Арнаутскій.

Онъ испугался и заперъ дверь на крючокъ.

"Глупо,-- рѣшилъ онъ, пройдя по комнатѣ:-- что я, въ самомъ дѣлѣ, ребенокъ, что-ли?.. Все это такъ вышло вчера, потому что я сконфузился... Если она придетъ, я съумѣю сказать что слѣдуетъ".

Онъ отперъ дверь и продолжалъ ходить.

"Если она придетъ,-- раздумывалъ онъ:-- то прежде всего я не долженъ обращать вниманіе на то, что она дѣвушка... буду считать, что ко мнѣ пришелъ товарищъ, и прочитаю ей товарищескую нотацію... Можетъ быть, она только легкомысленна и не понимаетъ своихъ поступковъ. Однако, съ какой стати я о ней думаю?"

Углубиться въ изслѣдованіе этого вопроса ему помѣшало звяканье шпоръ.

"Это къ ней",-- подумалъ онъ, и сердце его забилось скорѣе.

За стѣной раздался хриплый баритонъ и ея звонкій, разсыпчатый смѣхъ.

Разобрать можно было только нѣкоторыя слова... Арнаутскій слышалъ, какъ она сказала: "поѣдемъ на лодкѣ". Волненіе охватило его. Тяжело дыша, онъ слышалъ, точно въ тревожномъ снѣ, какъ опять зазвенѣли шпоры, стукнула дверь, прошумѣло женское платье -- и все стихло.

Растерянно оглядѣлъ Арнаутскій свою комнату и почувствовалъ какую-то горькую обиду.

Кухарка принесла самоваръ и сосплетничала:

-- Мамзель наша съ поручикомъ ушла.

Ощущеніе обиды стало еще больнѣе... Арнаутскій заварилъ чай и вдругъ почувствовалъ зависть къ этому неизвѣстному офицеру: онъ поѣхалъ съ ней на лодкѣ.

"Ну, такъ что же?.. Вчера я тоже могъ бы поѣхать -- и отказался".

Ему стало жаль, что онъ это сдѣлалъ... Передъ нихъ живо нарисовалась картина. Поручикъ -- онъ почему-то представился Арнаутскому толстымъ, съ грубымъ лицомъ, съ большой бородавкой у носа -- сидитъ на веслахъ, а она смотритъ на него вчерашнимъ взглядомъ.

Зависть осложнилась жгучей ненавистью. Было тихо. И вдругъ Арнаутскому показалось, что она дома и вотъ сейчасъ застучитъ ея машинка. Какъ жадно желалъ онъ этого стука! Какая радость была бы услышать такъ надоѣвшаго ему Тореадора! Онъ прислушивался, затаивъ дыханіе... Тихо за стѣной, а тамъ далеко на рѣкѣ скользитъ лодка...

Ему захотѣлось заплакать, потомъ его охватилъ ужасъ.

"Что это такое?.. Любовь?.."

Онъ горько усмѣхнулся.

"Какая же это любовь?.. Это постыдное животное чувство... Но какъ могло оно явиться?.."

Онъ глядѣлъ недоумѣвающими печальными глазами, какъ бы отыскивая отвѣта. Мысли его путались.

"Постой, не волнуйся,-- унималъ онъ самъ себя:-- ты на дорогѣ къ преступленію... надо обсудить вопросъ хладнокровно... Это постыдное чувство я долженъ вырвать съ корнемъ... Я не долженъ ее видѣть... Завтра же перемѣню квартиру, и все это кончится".

Но до завтра оставались вечеръ и ночь, какихъ еще не зналъ бѣдный юноша.

"Можетъ быть, она вовсе не такая, какой кажется,-- снова подумалъ онъ:-- она работаетъ цѣлый день, ей захотѣлось покататься на лодкѣ, отдохнуть отъ скучной воэни съ машиной... можетъ быть, этотъ офицеръ -- ея родственникъ..."

И ему страстно хотѣлось, чтобы это было дѣйствительно такъ, но волны ревности кипѣли въ его груди.

"Я не долженъ о ней думать",-- повторялъ онъ нѣсколько разъ, но въ головѣ его не было мѣста для другихъ мыслей.

"Заставлю себя заниматься во что бы то ни стало",-- рѣшилъ онъ и развернулъ записки. Черезъ минуту онъ схватилъ фуражку и ушелъ, самъ не зная куда.

И какъ-то такъ само собой вышло, что онъ очутился на пристани. Нѣсколько лодокъ тихо покачивались у мостковъ... Перевозный пароходъ только-что отчалилъ съ паромомъ, тѣсно заставленнымъ телѣгами и лошадьми. Надь рѣкой спускались сумерки, огни загорались на мачтахъ судовъ, безпрестанно свистѣли и ревѣли пароходы... Арнаутскій глядѣлъ на разлившуюся рѣку и какъ будто слышалъ сильные удары веселъ по водѣ и въ лучахъ розовой зари видѣлъ скользящую лодку, и ее, и этого ненавистнаго офицера.

Что-то душило его, и отъ какой-то особенной злобы закипала его кровь.

Онъ пошелъ по берегу, вглядываясь въ сумракъ, сгущавшійся надъ рѣкой; онъ шелъ долго... уже стемнѣло... и вдругъ у него мелькнула мысль:

"А можетъ быть, она давно дома!.. можетъ быть, она заходила во мнѣ?.."

Ему стало весело... онъ повернулъ къ городу и заторопился.

Черезъ минуту онъ сталъ доказывать себѣ, что ему нечего торопиться: онъ не долженъ интересоваться тѣмъ, дома она, или нѣтъ... не долженъ желать увидѣть ее... это безнравственно.

И ему казалось, что онъ заставилъ себя умѣрить шаги, но онъ почти бѣжалъ и, запыхавшись, дошелъ до своей квартиры. Въ ея окнѣ огня не было, на двери замокъ... Съ тяжелымъ вздохомъ вошелъ Арнаутскій въ свою комнату и зажегъ лампу. Онъ сталъ ждать возвращенія сосѣдки, мучительно волнуясь, вздрагивая отъ каждаго стука... Уже начинало свѣтать, когда она пріѣхала... Арнаутскій слышалъ, какъ она отпирала дверь, потомъ стукнула дверью, и ему стало такъ горько, такъ обидно, что онъ уткнулся въ подушку и заплакалъ.

VII.

Освѣжившись сномъ, Арнаутскій почувствовалъ себя бодрымъ, уравновѣшеннымъ. Вчерашнія волненія и муки показались ему удивительной глупостью и непозволительной слабостью. Онъ ясно сознавалъ свою обязанность сегодня же переѣхать на другую квартиру.

Онъ и отправился на поиски. Пересмотрѣлъ онъ много квартиръ, но все это были неподходящія, опасныя: то барышни-дочери у квартирной хозяйки, то швейная мастерская во дворѣ. Онъ готовъ былъ примириться съ какими угодно неудобствами, только не съ такими. Проходивъ полдня, онъ наконецъ нашелъ квартиру, въ которой жили двѣ старухи: хозяйка и кухарка. Вдова-чиновница нанимала двѣ комнаты и одну отдавала жильцу. Она радушно встрѣтила Арнаутскаго: у нея тоже былъ сынъ студентъ,-- разсказала она,-- да не удалось ему окончить университетъ, уѣхалъ въ архангельскую губернію, простудился тамъ въ долгую зиму и умеръ.

Старуха всплакнула отъ этого воспоминанія и закончила его словами:

-- У меня вамъ хорошо будетъ, тихо, покойно.

Арнаутскій заплатилъ за мѣсяцъ и хотѣлъ немедленно переѣзжать, но хозяйка просила отложить переѣздъ до завтра: надо полы вымыть въ его комнатѣ. Онъ подумалъ, что одинъ день ничего не значитъ и согласился.

Идти домой онъ боялся, пообѣдалъ въ кухмистерской, и уже когда стемнѣло -- быстро прошелъ мимо окна сосѣдки.

"Завтра буду на новосельѣ, и весь этотъ угаръ пройдетъ,-- думалъ онъ.-- Здорово стану заниматься, два дня ничего не дѣлалъ..."

Но только-что онъ его подумалъ, ему стало жаль, что завтра онъ не услышитъ ни стука швейной машинки, ни "Тореадора".

"Какое позорное чувство!" укорялъ онъ себя, но это чувство не исчезало -- мало того, изъ него выросло нѣчто еще болѣе позорное: желаніе увидѣть ее, проститься съ ней.

Онъ покраснѣлъ отъ этой мысли и выдвинулъ противъ нея батарею возраженій.

"Зачѣмъ прощаться?.. Подло и безнравственно!.. Вѣдь я не люблю ее... Это скверное чувство!.. Стыдно и думать объ немъ".

Но желаніе не проходило; явились даже оправдательные ноты.

"А можетъ быть я принесъ бы ей пользу дружескимъ прощальнымъ совѣтомъ?.. Вѣдь я не такъ держалъ бы себя, какъ и тотъ разъ... Отчего бы мнѣ не пойти къ ней потолковать по душѣ?.."

Радость затрепетала въ его сердцѣ, но это было одно мгновеніе.

"Врешь,-- оборвалъ онъ самъ себя:-- ты не ради ея пользы желаешь свиданія... Тебѣ удовольствіе -- взглядъ ея дерзкихъ глазъ... Въ самомъ темномъ уголкѣ твоего сердца -- надежда, что она опять тебя поцѣлуетъ... Да, это правда..." -- повторялъ онъ со стыдомъ и ужасомъ.

"Какъ бы то ни было, а всему этому завтра конецъ... Я не могу заставить себя не желать, но я не исполню этого безнравственнаго желанія".

Онъ рѣшилъ заниматься. Записки были открыты на той же страницѣ, на которой прервалъ занятія приходъ сосѣдки. Онъ началъ читать, а въ сердцѣ поднималась ноющая боль: "не придетъ она, не придетъ".

Машинка за стѣной умолкла.

"А если придетъ?.."

Ему стало такъ весело, что захотѣлось самому запѣть "Тореадора".

"Нѣтъ! Нѣтъ!.. Этого не должно бытъ!.. Да и она не рѣшится придти... не придетъ она".

Онъ впивался глазами въ литографированная строчки, но понималъ и чувствовалъ только одно, что она не придетъ, что такъ и должно быть, и что онъ погибъ бы, еслибы она пришла.

Но и мисль о гибели не уничтожала преступнаго желанія. Онъ повторялъ: "подло это, отвратительно",-- и все-таки желалъ.

Прошло, какъ ему показалось, больше часа. Онъ сидѣлъ надъ записками и мучился... Сзади что-то зашумѣло...

Онъ обернулся и обомлѣлъ отъ радости. Сосѣдка стояла въ его комнатѣ, въ той же красной кофточкѣ, съ тѣмъ же задорнымъ взглядомъ.

Онъ позабылъ, что собирался ее встрѣтить какъ товарища-студента, и молча глядѣлъ на нее.

-- Не слѣдовало къ вамъ приходить,-- заговорила она:-- вы такой нелюбезный, а я все-таки пришла...

-- Почему?-- спросилъ онъ, задыхаясь отъ радостнаго волненія.

-- Потому что вы миленькій...

-- Послушайте,-- заговорилъ онъ теплымъ дружескимъ тономъ:-- я вамъ скажу, какъ будто вы мой товарищъ, и вы не сердитесь... въ тотъ разъ... нехорошо, нескромно...

-- Что я такого сдѣлала?-- удивилась она:-- ничего дурного... Ва мнѣ нравитесь, и я васъ поцѣловала... только и всего...

-- Но вѣдь это...

Онъ хотѣлъ сказать -- безнравственно, и не рѣшился...

-- Это было нехорошо,-- произнесъ онъ.

-- Нехорошо?!-- воскликнула она обидчиво:-- это ужъ, извините, неправда...

-- Ви меня не такъ поняли... я хотѣлъ сказать... ну, однимъ словомъ, что дѣвушкѣ не слѣдуетъ такъ поступать...

Она расхохоталась.

-- Ахъ, какой за смѣшной!.. Я такихъ не видывала... Но только вы неправду говорите... Вы меня осуждаете, а скажите по совѣсти: вы, пожалуй, не хотите, чтобы я васъ еще поцѣловала?..

-- Конечно, нѣтъ.

-- А я вижу, что это неправда...

Она подошла къ нему, и онъ почувствовалъ себя на краю гибели. Еслибы онъ могъ въ ту минуту анализировать себя, то съ ужасомъ узналъ бы, что страстно желалъ погибнуть.

-- И какая бѣда отъ того, что я васъ поцѣлую!-- прошептала она, заглядывая въ его глаза.

Онъ потерялъ и волю, и сознаніе.

-- Такъ вотъ вы какой монахъ!-- сказала она послѣ, уходя отъ него, и запѣла "Тореадора".

VIII.

Арнаутскій проспалъ на этотъ разъ больше обыкновеннаго, у когда проснулся и вспомнилъ вчерашній вечеръ, изъ груди его вырвался стонъ.

Безпомощнымъ сидѣлъ онъ на кровати и чувствовалъ себя отлученнымъ отъ жизни. Долго сидѣлъ онъ, глядя въ одну точку, согнувшись подъ гнетомъ своего преступленія. Безграничное раскаяніе охватывало его, но не было въ этомъ чувствѣ той живительной силы, которая послѣ безпощаднаго самоосужденія создаетъ вѣру въ невозможность повторенія грѣха и снова открываетъ дверь жизни передъ преступникомъ.

Онъ сознавалъ себя безсильнымъ идти по пути нравственнаго совершенствованія, а внѣ этого пути нѣтъ жизни; пропасть, отдѣлявшая его отъ жизни, казалась ему непереходимой...

Онъ машинально одѣлся, отдернувъ занавѣску у окна -- въ комнату ворвался потокъ лучей весенняго утра. Арнаутскому стало стыдно отъ яркаго свѣта и захотѣлось запрятаться куда-нибудь далеко, въ подземную пещеру, въ которую не могли бы проникнуть не только люди, но и ни одинъ изъ этихъ золотыхъ, сверкающихъ жизнью лучей горячаго солнца.

Кухарка подала ему самоваръ. По привычкѣ онъ заварилъ чай и подумалъ: "зачѣмъ это я дѣлаю?"

Застучала за стѣной швейная машинка. Онъ вздрогнулъ. Это былъ совсѣмъ не прежній стукъ, къ которому онъ привыкъ... въ немъ слышалась ему злая насмѣшка... это какъ будто не машина стучала, а грохоталъ барабанъ, тотъ страшный барабанъ, который гремитъ, когда смертный приговоръ прочитанъ и преступникъ знаетъ, что черезъ минуту на вѣки померкнетъ для нero голубое небо и солнце, обливающее площадь потоками свѣта.

Самоваръ пошумѣлъ, замолкъ и сталъ уже остывать, а Арнаутскій неподвижно сидѣлъ у стола съ леденящими мыслями о томъ,что и для него все кончено.

Со свистомъ какого-то марша влетѣлъ въ комнату жизнерадостный, сіяющій здоровьемъ Натусъ. Арнаутскій испугался и попятился отъ него.

-- Опять черная меланхолія!-- воскликнулъ Натусъ.-- Въ такой роскошный день не полагается.

-- Нѣтъ, ничего,-- проговорилъ Арнаутскій дрогнувшимъ голосомъ.

Отъ этихъ словъ Натусъ сразу спалъ съ бравурнаго тона.

-- Съ вами что-то серьезное случилось,-- заговорилъ онъ тихо, душевно:-- разскажите, погорюемъ вмѣстѣ, и легче будетъ.

Что-то затрепетало въ сердцѣ Арнаутскаго. Онъ, казалось, готовъ былъ излиться въ исповѣди передъ товарищемъ, но стыдъ удержалъ его. Онъ угрюмо молчалъ.

Натусъ обнялъ его и сказалъ:

-- Вѣдь я люблю васъ... разскажите, голубчикъ...

И опять сердце Арнаутскаго готово было раскрыться отъ этой товарищеской ласки, и, быть можетъ, слезами вылилось бы его отчаяніе, и эти слезы легли бы мостомъ черезъ ту пропасть, которую онъ видѣлъ между собой и жизнью. Но стыдъ остановилъ и этотъ порывъ.

"Никто не узнаетъ о моемъ позорѣ",-- подумалъ Арнаутскій и, освободившись отъ руки товарища, холодно сказалъ:

-- Оставьте меня.

-- Простите!.. Ей-Богу, не отъ навязчивости. Я зашелъ къ вамъ звать сегодня къ себѣ... у меня соберутся товарищи... потолкуемъ о различныхъ общественныхъ задачахъ.

-- Я знаю ваши взгляды и не раздѣляю ихъ...

-- По предубѣжденію... а вы послушайте, вникните. Вѣдь и у васъ, и у насъ одна цѣль -- опредѣлить роль индивидуума въ общественномъ прогрессѣ... Почему же вашъ взглядъ, научно не провѣренный, сама истина, а остальное все неинтересно? Приходите, сдѣлайте мнѣ удовольствіе.

-- Хорошо,-- сказалъ Арнаутскій, чтобы онъ скорѣе ушелъ.

-- Вотъ спасибо!.. Ну, значитъ, до вечера!..

Когда дверь за гостемъ затворилась, Арнаутскій почувствовалъ себя вполнѣ пропащимъ человѣкомъ. Онъ точно тонулъ и, ослабѣвъ отъ борьбы, уже не искалъ, за что ухватиться, а покорно ждалъ смерти. Онъ видѣлъ волны житейскаго моря до самаго горизонта, ихъ гребни закипали серебристой пѣной, обрушивались въ темно-зеленыя бездны и въ ихъ брызгахъ было холодное дыханіе смерти.

"Въ чемъ же заключалось мое нравственное совершенствованіе?-- думалъ онъ:-- я дѣлалъ уступки и уступки. Я оправдывалъ ихъ нравственными побужденіями, а въ дѣйствительности я неспособенъ быть нравственнымъ. Я лгалъ, жилъ на нечистыя деньги, будто бы для товарища. Ну, а вчера..."

Его мысль копошилась надъ обломками разбитой жизнью теоріи и не видѣла ничего, что могло бы замѣнять ее. Такъ бѣднякъ-погорѣлецъ бродить на пепелищѣ своего незастрахованнаго дома, разсматриваетъ угли и головни и въ отчаяніи думаетъ, что никогда уже не построить ему новаго дома, никогда не грѣться зимой у своей печки, обратившейся въ безобразную груду кирпичей. Слабая мысль Арнаутскаго не могла разобраться въ случившемся и, не имѣя творческой силы, не могла создать новой жизни. Его гвоздила одна только мысль, что онъ неспособенъ къ нравственному совершенствованію, а слѣдовательно не долженъ жить. Онъ презиралъ себя и невыразимо страдалъ. Такъ онъ просидѣлъ у стола нѣсколько часовъ въ душевной агоніи.

Хозяйка принесла тарелки для обѣда. Арнаутскій вздрогнулъ и разсердился, какъ сердится человѣкъ, когда его застаютъ врасплохъ...

-- Не надо... я не хочу обѣдать... Уходите.

Хозяйка ушла въ удивленіи, что сдѣлалось съ ея жильцомъ, который никогда не сердился.

Арнаутскій подумалъ, что Натусь можетъ придти къ нему съ товарищами, и все откроется какъ-нибудь... Нѣтъ, онъ не увидитъ ни одного взгляда человѣка, узнавшаго объ его преступленіи... Онъ заперъ дверь, вспомнивъ, что у него былъ морфій -- досталъ онъ его двѣ недѣли тому назадъ, когда болѣли зубы. Онъ отыскалъ его на окнѣ за горшкомъ герани... торопливо глотнулъ все, что осталось въ пузырькѣ, и бросился на постель...

И. Ивановичъ.

"Вѣстникъ Европы", No 7, 1895

Оставить комментарий Сведенцов Иван Иванович (bmn@lib.ru) Год: 1895 Обновлено: 01/12/2017. 66k. Статистика. Очерк: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Очерк. Текст издания: журнал "Вѣстникъ Европы", No 7, 1895.

Сведенцов Иван Иванович В потемках

Сведенцов Иван Иванович
В потемках