Тарле Евгений Викторович
Великий сын России

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Академик Евгений Викторович Тарле
   Сочинения в двенадцати томах
   М., Издательство Академии Наук СССР, 1962
   Том XII.
   

ВЕЛИКИЙ СЫН РОССИИ

   Народ, который на приказ Петра учиться ответил через 100 лет гигантским явлением Пушкина,-- великий народ, говорил Герцен. Национальное величие Пушкина, его громадное значение не только в истории русской литературы, но и в истории русского народа давно признали вслед за Белинским все русские мыслители, сколько-нибудь глубоко вдумывавшиеся в это в самом деле "гигантское явление Пушкина",
   Начиная жизнь, Пушкин в ученической тетрадке написал четыре стиха "Про себя" и, конечно, только для себя:
   
   Великим быть желаю,
   Люблю России честь,
   Я много обещаю --
   Исполню ли? Бог весть!
   
   Честь России, благо России 18-летний юноша понимал так, как его друзья, будущие декабристы. Он "желает быть великим" и "любит честь" родины и посвятит свой чудесный дар, который уже начал в себе ощущать, возвеличению и прославлению России. В этом коротеньком четверостишии и предчувствие, блистательно оправдавшееся, и программа, гениально выполненная.
   В чувстве всегдашней сердечной близости, волнующей любви Пушкина к своей стране, к своему народу, помимо сыновнего инстинкта, была глубокая сознательность.
   Эго сознание кровной близости было пробуждено в 11-летнем мальчике появлением на политическом горизонте мрачных туч, сначала дававших о себе знать далекими, зловещими зарницами, а потом все более и более близкими молниями и раскатами грома.
   
   Тогда гроза двенадцатого года
   Еще спала. Еще Наполеон
   Не испытал великого народа --
   Еще грозил и колебался он.
   
   Гениальный русский ребенок пробуждался к сознательной жизни именно в эти годы, между Тильзитом и нашествием на Россию, о которых впоследствии старший друг Пушкина П. А. Вяземский вспоминал, как об очень тяжелом времени полном неуверенности в завтрашнем дне, когда "движущаяся граница" наполеоновской империи, вследствие постоянных, внезапных, ничем, кроме произвола завоевателя, не мотивированных территориальных захватов, последовательно и неуклонно приближалась к русским пределам.
   И вот, наконец, долго ожидавшаяся гроза грянула: Наполеон пошел на Москву...
   Лицеист младшего класса рвался в бой, но детей на войну не брали...
   
   Вы помните: текла за ратью рать,
   Со старшими мы братьями прощались
   И в сень наук с досадой возвращались,
   Завидуя тому, кто умирать
   Шел мимо нас...
   
   Постоянно поэт возвращается к этим воспоминаниям, к "священной памяти двенадцатого года", и больше всего его всегда при этом волнует и радует, что именно гнев, "остервенение народа", могучая сила русского патриотизма дали победу. У врагов были и громадные силы, и вел эти силы талантливый полководец, и поэтому "спор" был "неравен", Россия казалась слабее, но несокрушимая твердость духа, проявленная ею, спасла все:
   
   Шли ж племена,
   Бедой России угрожая;
   Не вся ль Европа тут была?
   А чья звезда ее вела!..
   
   В смятении бежала Европа прочь, и померкла звезда завоевателя:
   
   Но стали ж мы пятою твердой...
   И равен был неравный спор.
   
   Непереносна для Пушкина всегда была мысль о временном торжестве Наполеона, о Тильзите: "Исчезни краткий наш позор!" -- восклицал он и был счастлив, что "обидный звук" Тильзита был заглушен громом великих русских побед, сбросивших в бездну гордого предводителя европейских полчищ.
   Пушкина всегда возмущала вечная грубая неблагодарность Европы относительно России, которая ведь еще задолго до времен Наполеона спасла западные народы от другого порабощения: "России определено было высокое предназначение. Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной... Россией..." Но Европа в отношении к России была столь же невежественна, как и неблагодарна.
   Вопрос о роли России, о могущественном воздействии ее на судьбы Европы был для Пушкина решен навсегда, так же как вопрос о моральных силах русского народа, который предпочел сжечь свою старую великолепную столицу, но не покорился.
   
   Европа гибла; сон могильный
   Носился над ее главой.
   
   Но пришла Россия, низвергла в бездну "колосса", который "ступил на грудь" Европы.
   Таков был никогда не менявшийся от детских лет вплоть до смерти взгляд Пушкина на события конца наполеоновской эпопеи. Как гордился он своим родным городом, вспоминая Наполеона, гневно ищущего у Дорогомиловской заставы московских ключей.
   
   Нет, не пошла Москва моя
   К нему с повинной головою.
   Не праздник, не приемный дар,
   Она готовила пожар
   Нетерпеливому герою.
   
   Двенадцатый год был для Пушкина современностью в начале его жизни и уже стал историей к ее концу. Но и все русское историческое прошлое неотразимо приковывало к себе его взоры и еще в лицее он мечтал живописать "славу нашей старины". Его художественные творения обличают удивительное проникновение в душу русских исторических деятелей и в самый смысл событий.
   Еще в юности, на заре творчества, привлекают его первые сказания русской летописи и русских былин, богатыри киевского цикла, Владимир Красное Солнышко; он пишет "Руслана и Людмилу", он дарит нам такой перл, как "Песнь о вещем Олеге". И перед нами воскресает борьба русского народа против хищников-соседей, против неразумных хозар, которых нужно наказать за их буйный набег, и победоносный русский поход за море, до врат Цареграда, и поверья о кудесниках-волхвах, которым открыто будущее, и пиры на тризне по покойнике, и вся древняя Русь с ее пробуждающейся силой и начинающейся славой.
   При этом с отроческих лет поэтический взор его останавливается с особенно живым чувством на тех временах, когда России приходилось отстаивать себя от покушений на ее достояние, честь, самостоятельность. Лихолетье начала XVII в. породило в нем мысль, так вдохновенно им осуществленную,-- написать трагедию о Годунове. Если вглядеться в ткань пушкинского создания, то сразу же выступают те черты, которые так характерны для его всегдашнего отношения к России: для Пушкина Россия -- нечто любимое, родное и вместе с тем величавое, и эта величавость нисколько не мешает ощущению сердечной близости. Даже старый летописец монах Пимен "смиренный, величавый", потому что человек, пишущий историю России, сам становится величавым, как бы заражается величием своего отечества.
   А в сцене боя под Новгородом-Севереким с какой ненавистью русские люди издеваются над французскими и немецкими наемниками, вмешавшимися в русскую междоусобную брань! Русские чувствуют, что для чужаков-наемников участь России, благо России, слава России -- пустой звук, и Пушкин влагает в уста русских воинов слова гнева и презрения.
   Носители грозного народного протеста, цельные, мощные характеры вождей восставших масс всегда привлекали поэтическое внимание Пушкина. Судя по уцелевшим отрывкам, он собирался писать о Степане Разине. А Пугачева он сделал главным героем своей "Капитанской дочки", которая будет жить в веках столько же, сколько будет жить русский язык.
   Ведя рассказ от имени сродного, немудрящего дворянина времен пугачевского восстания Петра Андреевича Гринева, Пушкин, естественно, вкладывает в уста этого екатерининского офицера те отзывы и оценки, которые такому лицу были свойственны (слова о "русском бунте", о "злодеях" и т. п.), и вместе с тем неизъяснимым чудом художественного творчества поэт умудрился под подозрительным взором Николая, шефа жандармов Бенкендорфа, официальных цензоров, неофициальных доносчиков, добровольных журнальных шпионов Булгариных дать не только совсем живой (как он его понимал), но и располагающий образ народного грозного мстителя и борща.
   Этот самый Гринев против воли любит Пугачева, и его начинает любить и тогдашний пушкинский читатель, даже такой, который почти ничего о замечательном крестьянском и казачьем вожде, кроме злобной ругани, никогда и не слыхивал. Мало того: Пугачев является в ряде сцен не только широкой русской натурой, великодушным львом, с которым его и сравнивает Пушкин (в эпиграфе к XI главе),-- он, предводитель восстания, и могущественен и силен, как лев. Он "потрясает государством", он опаснейший враг Екатерины, и вовсе не звучат пустой похвальбой слова Пугачева Гриневу: "Как ты думаешь: прусский король мог ли бы со мною потягаться?" А на вопрос Гринева, как думает сам Пугачев, "управился ли бы ты с Фридериком?", Пугачев довольно резонно отвечает: "С Федор Федоровичем? А как же нет? С вашими енералами ведь я же управляюсь; а они его бивали. Доселе оружие мое было счастливо". Пугачев по-своему совершенно прав: русские "енералы", завоевав Берлин и всю Восточную Пруссию и довели "непобедимого" Фридриха II до мысли о самоубийстве, по с Пугачевым, за которым стояло русское восставшее крестьянство, они не долго не могли решительно ничего поделать. А ведь Пугачев и лично участвовал, как мы знаем, в боях Семилетией войны и был очевидцем того, как русские войска жестоко "бивали" немцев с их "Федором Федоровичем" во главе.
   И этот разговор как-то еще более возвеличивает образ пушкинского Пугачева, и нас уже нисколько потом не удивляет "странное чувство", "отравляющее" личные радости Гринева, когда он думает о казни, ожидающей Пугачева. Гринева "тревожит" жалость к уже схваченному предводителю: "Емеля,
   Емеля! -- думал я с досадою; -- зачем но наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать. Что прикажете делать?" И Гринев как бы извиняется перед дворянскими читателями за свое "странное чувство", объясняя его мотивами личной благодарности. Однако мы ясно видим, что не только Гриневу, но и самому Пушкину очень досадно, что удалой вождь кончил свое бурное поприще в руках палача.
   В стихотворении "Моя родословная" Пушкин с гордостью вспоминает и своего пращура, который воевал за Русь под начальством Александра Невского, и другого предка, выгонявшего чужестранцев из Кремля под водительством Минина:
   
   Мой предок Рача мышцей бранной
   Святому Невскому служил...
   Водились Пушкины с царями;
   Из них был славен не один,
   Когда тягался с поляками
   Нижегородский мещанин.
   
   И Пушкин отказывается от своего аристократического происхождения и хочет назвать себя мещанином, потому что аристократами считаются при современном ему николаевском дворе потомки придворных блюдолизов. Его дед "не пел с придворными дьячками", "не ваксил царских сапогов",
   
   И не был беглым он солдатом
   Австрийских пудреных дружин;
   Так мне ли быть аристократом?
   Я, слава богу, мещанин.
   
   С теплым чувством вспоминал он и своего прадеда с материнской стороны Ганнибала, "арапа", который попал в руки Петра, славного шкипера, "кем паша двигнулась земля, кто придал мощно бег державный рулю родного корабля".
   Петр I особенно дорог Пушкину потому, что "не презирал страны родной: он знал ее предназначенье".
   Вдохновенная песнь Полтавы, где бессмертными, поразительными по красоте и мощи стихами воспевается великая русская победа над жестоким и наглым захватчиком, вылилась из глубины души нашего гения. Вслед за подвигом Полтавы он обращается к другому подвигу русского народа при Петре: к основанию новой столицы, навсегда закрепившему "на зло надменному соседу" возвращенные Петром в русское обладание стародавние русские земли по Неве и Балтийскому побережью. Петербург поэт любил не только за его красоту, но и за то, что этот сторожевой великан поставлен был ограждать драгоценное русское достояние. Пушкин восклицал:
   
   Красуйся, град Петров, и стой
   Неколебимо, как Россия.
   
   Пушкин знал, чего стоило русскому народу отвоевание моря.
   
   Озарен ли честью новой
   Русский штык иль русский флаг?
   Побежден ли швед суровый?
   Мира ль просит грозный враг?
   
   Прав был Белинский, который считал "Пир Петра Первого" гимном в честь реформатора, так литого сделавшего для укрепления России перед лицом тайно или открыто враждебных ей западноевропейских государств. Этот вдохновенный гимн создан великим поэтом за несколько месяцев до смерти, так же, как всего за три с половиной месяца до смерти, н как раз в торжественный для Пушкина лицейский день (10 октября 1836 г.) написано нм замечательное письмо П. Я. Чаадаеву, с которым поэт решительно разошелся в воззрениях на русскую историю. Пушкин горячо протестует против совсем безнадежного взгляда Чаадаева на русскую историю и действительность.
   (Следует сказать тут кстати, что Пушкину решительно не по душе были увлечения крайних "западников", беспощадно поносивших Россию, но упорно закрывавших глаза на безобразия, существовавшие за границей.
   Пушкин был непримиримым врагом крепостничества и Николае вщиньт, по его явно раздражало, когда иностранные писатели или порой русские люди, справедливо нападая на русские порядки, старательно затушевывали вопиющие несправедливости и злоупотребления, существующие в социальном быту Европы и Америки. Почему англичане молчат о своих несчастных рабочих? Почему американцы помалкивают о неграх? -- спрашивает Пушкин. Злоупотреблений везде много. "Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса; сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство, с одной стороны, с другой, какая страшная бедность!" -- говорит один участник вымышленного разговора у Пушкина. Наш поэт отмечает ужасы безработицы, порождаемой в Англии введением машинного производства: "...посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу п лишающей их последнего средства к пропитанию..."
   Не меньшее негодование вызывали у Пушкина и порядки в Соединенных Штатах Америки. "Уважение к сему новому народу... сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую -- подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству...; большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие..." Пушнин говорит также о бесчеловечии американского конгресса к индейским туземным племенам, истребляемым всеми способами, и т. д. Эти заметки об Англии и Америке явно продиктованы желанием Пушкина показать, что иностранные критики томных сторон русской жизни не должны замалчивать и лицемерно отрицать отталкивающие и мрачные особенности собственного социального и политического быта.
   Вот почему появление в 1836 г. в журнале "Телескоп" знаменитого "филосовского письма" Чаадаева глубоко взволновало Пушкина. Чаадаев был одним из самых любимых и уважаемых друзей поэта, и в отрицательном отношении к режиму Николая I они в общем не расходились. Но Чаадаев не видел ничего значительного, ценного в русской истории и не ждал от России решительно ничего в будущем. Пушкин написал Чаадаеву большое письмо, в котором протестовал против этих глубоко ошибочных, порочных воззрений.
   290
   Пушкин прежде всего указывает на громадное значение, на яркость и внутреннюю силу событий русской истории, на мощное, незабываемое впечатление, которое остается при изучении характеров русских исторических героев. Войны Олега и Святослава полны достопамятных подвигов... "Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству..., оба Ивана... (Пушкин имеет в виду Ивана III и Ивана IV -- Е. Т.),-- как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один -- целая всемирная история!"
   Пушкин понимает, что эти резкие, отрицательные выходки относительно прошлого и настоящего России продиктованы Чаадаеву его ненавистью к Николаю I и к николаевщине, и он соглашается с критическим, отрицательным отношением к общественно-политическим условиям того времени, но ставить Россию ниже какой-либо другой страны не желает: "...клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков..."
   Великий русский поэт был всю жизнь великим русским патриотом, и это письмо к Чаадаеву явилось как бы его завещанием: оно было криком, вырвавшимся из души. Через три с половиной месяца Пушкин, затравленный презренной придворной кликой, пал от пули гнусного проходимца, французского реакционного эмигранта Дантеса...
   Советский народ чествует в лице Пушкина не только гиганта мировой поэзии, начавшего собой плеяду гениальных писателей, которые обеспечили за русским народом неоспоримо первое неотъемлемое место в истории мирового художественного творчества. Мы видим в нем великого борца за честь и славу русского имени, одного из самых могучих провозвестников и выразителей народного самосознания, мы чтим в нем гордость русского народа.
   И советские люди, воздвигающие здание нового общества, чувствуют свое кровное родство с Пушкиным, учившим своим примером, как нужно любить, беречь, оборонять от всяких вражеских нападений и покушений материальные и духовные силы своей родины.

Огонек, 1949, No 23, стр. 10--11.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru