Рабинович М. Б.
Лектор, ученый, человек

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Из литературного наследия академика Е. В. Тарле
   М., "Наука", 1981
   

М. Б. РАБИНОВИЧ

Лектор, ученый, человек

   Для понимания большого ученого, писателя, художника, всякой выдающейся личности помимо основного, главного, что непосредственно имеет отношение к его творчеству, важно и представляет интерес все, что связано с его частной жизнью. К. И. Чуковский говорил: "Человек, его личность, психология, среда, вкусы, привязанности -- самое интересное. Для меня не существует писателя (и добавим -- художника, ученого. -- М.Р.) вне его личности, быта, условий, в которых он живет, вне его времени {См.: Памир, 1976, No 11, с. 93-94.}.
   Иногда мелкий штрих, на первый взгляд не имеющий значения, помогает лучше узнать и понять большого человека. Это, конечно, относится и к академику Е. В. Тарле.
   О Евгении Викторовиче Тарле можно говорить много, очень много.
   Известно, что Евгений Викторович Тарле был блестящим, можно сказать, неповторимым лектором. Тот, кто слышал его академические и публичные выступления, конечно, запомнил эти своеобразные выступления. Он начинал, слегка раскачиваясь на кафедре, неторопливо, иногда запинаясь, останавливаясь, повторяя отдельные слова, и те, кто впервые слушал его, испытывал некоторое разочарование. Не было округленности, красивости фраз, сверкающего блеска записного оратора, не было игры перед аудиторией. Какой-то бесконечной лентой разворачивались длинные фразы, в которых одно придаточное предложение следовало за другим. Более того, казалось, что каждая новая фраза все дальше уводит от основной темы лекции или доклада... Но вот проходит минута, другая, третья -- зал затихает и внимательно следит за живым, увлекательным рассказом, который ведется с кафедры. Неожиданно, каким-то одному ему присущим поворотом Евгений Викторович возвращается к основной, казалось, потерянной теме, к главной мысли, которая делается по-особому убедительной, яркой, запоминающейся.
   Эта манера говорить производила удивительное действие: она держала аудиторию, и студенческую и массовую, в постоянном напряжении. Я думаю, происходило это прежде всего оттого, что в каждой лекции Евгения Викторовича была четкая сюжетная нить, был сюжет, и, чтобы развернуть его, строились эти длинные, на первый взгляд запутанные фразы. Все это сочеталось с тонким, ироническим остроумием, со спокойным голосом, мягкой интонацией. А за всем этим -- незримый фундамент огромных знаний. Это был тот редкий случай, когда, по выражению древних, rem tene verba sequantur {мысль полна и слова приходят сами (лат.).}.
   Глубочайшее знание вопроса в сочетании с природным талантом и огромным опытом помогало Евгению Викторовичу мастерски рисовать в своих лекциях запоминающиеся портреты исторических деятелей -- Кутузова и Наполеона, Меншикова и турецкого султана, Бисмарка и Дизраэли, Нахимова, Ушакова и многих, многих других.
   В стенограммах особенности устной речи Е. В. Тарле большей частью исчезали. Вероятно, поэтому стенографические записи его выступлений были лишь бледным отражением того, что он говорил, вернее, того, как он говорил. Сам Евгений Викторович не любил стенограмм своих лекций, докладов.
   Стиль книг, статей Евгения Викторовича одновременно был и похож, и не похож на его речи. Пожалуй, ближе других к устной речи Евгения Викторовича его книга "Очерки истории колониальной политики западноевропейских государств" {Тарле Е. В. Очерки истории колониальной политики западноевропейских государств (конец XV--начало XIX в.). Л., 1965 (появление этой книги во многом обязано ее ответственному редактору -- В. И. Рутецбургу).}, вышедшая почти через десять лет после его смерти. И это понятно. Ведь в основе ее лежат лекции, которые были прочитаны в Ленинградском университете в 1933--1934 гг. и стали общим достоянием благодаря Маргарите Константиновне Гринвальд, ученице и другу Е. В. Тарле, сохранявшей эти материалы в течение стольких лет.
   Евгений Викторович любил читать лекции, и любопытно, что перед каждой лекцией, даже в глубокой старости, он волновался, старался сосредоточиться, обдумать, побыть один и бывал недоволен, когда его в это время отвлекали.
   За долгую жизнь Евгений Викторович читал множество курсов лекций по самым различным проблемам. Многие из них шли параллельно с темой его исследований. В своих лекциях он как бы проверял себя, свои доказательства, свои выводы, то впечатление, какое они вызывают у слушателей. Порою его исследовательская работа начиналась именно с лекций, в результате которых появлялась новая работа ученого. До тематике лекций Евгения Викторовича почти всегда с достаточной точностью можно было узнать, над чем он в данное время работает, что он пишет.
   В 20-х годах, когда в главном здании Ленинградского университета студентом я слушал лекции Евгения Викторовича о международных отношениях в период между франко-прусской и первой мировой войнами, ни я, ни другие слушатели не подозревали, что в это время он работал над своей новой книгой, которая вскоре появилась. Это -- "Европа в эпоху империализма". В конце 30-х годов лекции Е. В. Тарле предварили выход "Крымской войны".
   У Евгения Викторовича, лектора, оратора, были любимые выражения, которые он время от времени повторял. Оппонируя на защите диссертаций молодым соискателям, он упоминал о молодости диссертанта как о "недостатке, который с годами проходит". Часто пользовался выражением "благоприятные (или неблагоприятные) ауспиции" или иронически -- "это имело для него всю прелесть новизны".
   Несколько слов о том, как работал Евгений Викторович Тарле. Он работал в библиотеках, в архивах, дома. Пожалуй, если не считать последних лет, то меньше всего он работал дома.
   Кабинет в его ленинградской квартире (Дворцовая набережная, 30) был изолирован от остальных комнат. В глубине его стоял небольшой стол красного дерева, загроможденный книгами и рукописями. Его трудно было представить себе прибранным. Свободного места на столе постепенно становилось все меньше и меньше, и наконец оставалось небольшое пространство, на котором едва умещался маленький лист бумаги. Тут же на уголке, склонившись над рукописью, слегка скособочась, сидел Евгений Викторович и быстро писал, лишь изредка поднимая голову, чтобы взглянуть в окно на Неву, на силуэт Петропавловского собора, на колоннаду бывшей Фондовой биржи, на Ростральные колонны, на пейзаж, который он безгранично любил. Уже живя в Москве, он всегда старался приехать в Ленинград во время белых ночей, чтобы работать, любуясь великолепным видом из окна своего кабинета, а вечерами прогуливаться по Дворцовой набережной -- к Летнему саду, к Марсову полю...
   Как уже упоминалось, Евгений Викторович дома работал меньше, чем в библиотеках. Дома чаще всего делалась заключительная часть работы, после того как основная, подготовительная прошла в библиотеках и архивах.
   С молодых лет до старости Евгений Викторович подолгу и регулярно занимался в библиотеках. Он любил там работать и поддерживал дружеские отношения со многими сотрудниками книгохранилищ. В ленинградской Публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина и в библиотеке Академии наук он работал постоянно. Пожалуй, чаще бывал Евгений Викторович в Публичной библиотеке. В нынешнем социально-экономическом зале для научной работы у него было свое место -- в первом ряду столов, крайнее у окна. Он приезжал ежедневно к 10 или 11 часам утра и садился за стол, на котором уже лежала приготовленная для него литература, большая стопка книг. Он начинал их просматривать с быстротой необыкновенной, ничего не упуская, все запоминая благодаря своей поразительной памяти. Понемногу лежавшая с левой стороны книжная горка таяла, становилась все ниже, зато с другой стороны постепенно накапливались просмотренные книги и журналы. Он работал до обеда, работал, не отвлекаясь. Когда все книги перекочевывали на правую сторону, Евгений Викторович поднимался со своего места и уезжал. И так до глубокой агаровой. Домой он брал только самое необходимое.
   Любопытно, что Евгений Викторович не собирал собственной библиотеки. Он знал и любил книгу, но не был библиофилом в узком смысле этого слова.
   На полках в его кабинете, коридоре стояли справочные издания, любимые классики -- словом, то, что осталось от его старой библиотеки, когда-то, по-видимому, обширной. Приходили книги, подаренные авторами, их было немало. Тематика этого раздела была чрезвычайно пестрой, и Евгений Викторович не всегда даже помнил, от кого им получена та или иная книга. Передавая однажды моей жене для пересылки книгу стихотворений Э. Потье, подаренную ему переводчиком, Евгений Викторович задумчиво заметил: "Не знаю, откуда взялась эта книга? Из сырости?.."
   Как-то Евгению Викторовичу задали вопрос: почему в отличие от других ученых он не стремится приобретать, коллекционировать книги, почему, собственно, у него нет своей библиотеки? Евгений Викторович ответил: "Как нет! У меня прекрасная библиотека. В ней множество книг, отличных книг, которыми я неограниченно пользуюсь. Это Публичная библиотека имени Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. Больше книг, чем гам, я все равно не соберу, а они в моем полном распоряжении!"
   Евгений Викторович много работал в архивах. Трудно назвать архивохранилище в России или в Европе, где бы он не трудился. В предисловии к "Континентальной блокаде" он писал: "Мне пришлось работать в Национальном архиве, в архивах департаментов Устьев Роны, Нижней Сены, Роны, в архиве Лионской торговой палаты, в лондонском Record Office'e, гаагском Государственном архиве, в Staatsarchiv'е Гамбурга, в рукописном отделе гаагской Королевской библиотеки и т. д." {Тарле Е. В. Сочинения. М., 1958, т. 3, с. 9--10.}
   Евгений Викторович отлично знал наши исторические архивы. Менее известно, что он одно время был непосредственно причастен к архивному делу: вскоре после революции он работал в Ленинградском отделении исторического архива.
   В своих трудах Евгений Викторович всегда предпочитал (в особенности в последние годы) ссылаться на подлинные архивные документы, а не на их публикации, если они даже имелись.
   То, что выходило из-под пера Евгения Викторовича Тарле, являлось результатом огромного труда, гигантских знаний, приобретаемых всю жизнь. В сочетании с писательским талантом это порождало ту легкость, простоту, то высшее мастерство, когда оно уже не ощущается. Евгений Викторович часто говорил: "Если вы в связи со своей работой читаете что-нибудь, думаете о чем-то и вам в голову приходят какие-то мысли, соображения, сразу же их записывайте, не откладывая; не опасайтесь, если они окажутся не столь мудрыми, как вам это показалось раньше. Отбросить записанное вы всегда успеете, а забыть ценную мысль легко и воспроизвести ее снова трудно, порою невозможно. Ловите свежую мысль".
   Сам Евгений Викторович так и поступал. Дома, в архиве, в библиотеке он набрасывал на небольшие листочки бумаги свои замечания, мысли по поводу прочитанного или соображения, которые в данное мгновение приходили в голову в связи с работой. Писал он быстро, довольно крупным, размашистым почерком. Строки неуклонно округло загибались вниз. Это не было похоже на черновые наброски, какие иногда человек потом сам с трудом разбирает. Его черновики напоминали собой беловую рукопись. В результате постепенно накапливался не подготовительный материал к книге, а фактически отдельные, значительные куски самой книги. Евгений Викторович и другим советовал гак поступать.
   "Пишите, -- говорил он, -- так, будто вся книга уже готова, уже в типографии, а остался только этот кусочек. Отделывайте его, чтобы он сразу мог занять свое место... Так понемногу, незаметно значительная часть книги нежданно для вас самих окажется готовой..."
   Совет этот, конечно, легко было выполнять самому Евгению Викторовичу с его эрудицией, его опытом, его памятью, позволявшей держать в голове все, имеющее отношение в данный момент к работе. Другим делать так труднее.
   Однако отсюда не следует, что Евгений Викторович писал сразу начисто и что сумма тех частей, которые накапливались у него в процессе работы, равнялась законченному произведению. Нет, конечно. Он много раз все перечитывал, переделывал, снова тщательно просматривал, добавлял, вычеркивал, исправлял и напряженно трудился, прежде чем считал, что рукопись завершена. Работал Евгений Викторович не только над содержанием, но и над формой, над языком своих произведений. Ведь ей сочетал в своем лице блестящего ученого-историка и талантливого писателя. У него, как известно, был не просто хороший, как говорится, гладкий стиль. Перефразируя выражение А. С. Пушкина, можно сказать: "Кто сейчас не пишет гладким языком". Нет, у Евгения Викторовича был свой стиль, со своими особенностями, своей манерой построения фраз, своим словарем, своим, "тарлевским", юмором. В книгах, как и в лекциях, у Евгения Викторовича, как у всякого писателя, были свои любимые выражения, слова, образы, сравнения... Язык произведений Е. В. Тарле заслуживает специального изучения.
   Евгений Викторович прекрасно знал и любил литературу, русскую и мировую. У него были любимые авторы: Пушкин, Достоевский, Л. Н. Толстой, Герцен и, конечно, Лермонтов, к которому он питал особую привязанность. Ему был одинаково дорог и близок Лермонтов-поэт, Лермонтов-прозаик, Лермонтов-художник. В связи с этим не могу не вспомнить один случай.
   В самом конце войны, в феврале-марте 1945 г., для оформления демобилизации приехал я в Москву и, конечно, бывал у Е. В. Тарле. Однажды, зайдя к нему, но не застав дома, я, дожидаясь, разговаривал с Ольгой Григорьевной. По-видимому, желая меня занять, она спросила:
   -- Видели ли вы наши драгоценности?
   Узнав, что я их не видел, она вышла из комнаты и возвратилась с небольшим резным ящичком. В таком, вероятно, действительно хранятся драгоценности -- кольца, браслеты...
   Ольга Григорьевна подняла крышку ящичка и, осторожно, приглядываясь -- она уже тогда почти ничего не видела, -- стала извлекать его содержимое. Это были какие-то бумаги... Наконец, нашла:
   -- Вот письмо Льва Николаевича Толстого к Евгению Викторовичу. Прочитайте. Оно еще не опубликовано.
   Я осторожно взял письмо. Л. Н. Толстой писал молодому Е. В. Тарле по поводу его книги о Томасе Море (письмо теперь опубликовано в Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого и воспроизведено в первом томе Сочинений Е. В. Тарле).
   -- Евгений Викторович, -- сказала Ольга Григорьевна, -- получив письмо, очень обрадовался, конечно. И не только потому, что оно от самого Толстого, хотя и этого было достаточно, чтобы радоваться. Радость была и оттого, что письмо опровергало слух о смерти писателя. Толстой тогда болел сильно...
   Письмо Л. Н. Толстого по поводу книги о воззрениях Томаса Мора было датировано 1901 г.
   Затем из заветного ларца извлечена была небольшая акварель Лермонтова.
   С лермонтовскими акварелями связан другой эпизод, относящийся ко времени ленинградской блокады. На фронте, под Пулково, я получил письмо от Евгения Викторовича, в котором он писал, что, по дошедшим до него сведениям, я должен приехать в Саратов на юбилей Ленинградского университета. Сведения эти были довольно точными, так как сам Евгений Викторович ходатайствовал перед командованием фронта о предоставлении мне двухнедельного отпуска, и ответ был как будто благоприятным. В письме Евгений Викторович просил меня, чтобы перед отъездом я зашел к нему на Дворцовую набережную, взял в его квартире акварели Лермонтова и привез их в Москву. Это была единственная его просьба. Только это он просил привезти из его ленинградской квартиры. Свои акварели Евгений Викторович получил, правда, не тогда, а позднее, и не через меня, так как все пошло не как предполагалось и вместо Москвы и Саратова я очутился со своей частью под Красным Бором, где в феврале -- марте 1943 г. шли тяжелые бои. Но самый факт характерен.
   Уже не раз говорилось о могучей памяти Евгения Викторовича. Это действительно была блестящая ассоциативная память, которая до глубокой старости служила ему безотказно и в нужный момент поставляла то, что наиболее подходило к данному случаю. Можно привести еще много иллюстраций того, как великолепная память Евгения Викторовича срабатывала в нужное время, в нужном направлении. Вот один пример.
   Как-то к Евгению Викторовичу пришел из издательства молодой редактор. Он принес с собой гранки статьи, написанной Евгением Викторовичем для одного из томов "Истории дипломатии". Передавая гранки, редактор несколько смущенно просил Евгения Викторовича не удивляться тем небольшим изменениям, какие сделаны в его тексте. Изменения, мол, были необходимы, так как работа коллективная, надо было соблюсти единство стиля, унифицировать его. Евгений Викторович это, конечно, понимает и не станет возражать и т. д. и т. п. в том же роде. Евгений Викторович все время благожелательно кивал головой как бы в знак согласия, -- конечно, он не будет возражать против внесенных изменений. Затем на мгновение замолчал и неожиданно сказал:
   -- Вот вы, молодой человек, говорите об издательстве, об исправлениях, а я, извините, о другом подумал, я свое детство вспомнил. Была у меня няня-старушка. Помню рассказывала она мне какую-то историю, содержание которой, признаться, позабыл в подробностях. Но один кусок няниного рассказа хорошо запомнил. В деревенской избе обедают бабушка и внучек. Старушка ест свой обед, сидя на лавке у печки. Пятница была или великий пост, не помню, но обед ее был постный. Прямо над нею, на печке, мальчик ест свой скоромный обед. Ну, ребенок шустрый, завозился и опрокинул свою чашку, и все ее содержимое попало в бабкину миску. "Ахти, негодник какой! -- рассердилась бабка, -- весь обед мне испортил, весь обед мой оскоромил..." Не помню уже, что было дальше, -- закончил, улыбаясь, Евгений Викторович, -- но я тогда не мог понять, да и теперь, признаюсь, не понимаю, отчего так получается, что когда постное попадает в скоромное, то ничего не страшно, а когда скоромное -- в постное, то это очень плохо... Впрочем, это так, попутно вспомнилось...
   Евгений Викторович любил шутку, ценил ее и сам, порою несколько по-старомодному, шутил; ирония, сарказм -- вот любимые формы его острот.
   Собирал Евгений Викторович различные курьезы -- ошибки, опечатки и т. и. У него было много вырезок из газет и журналов, русских и иностранных (возможно, они сохранились в архиве, куда поступили его бумаги).
   Помню, как веселился Евгений Викторович, получив (в 1946 или 1947 г.) от Президиума Академии наук письмо, которое с удовольствием показывал. К нему, как и к другим академикам, в связи с тем, что готовилось издание новых биографий действительных членов Академии, обратились с просьбой как можно скорее прислать точную дату (день, месяц, год) своего рождения. При этом подчеркивалось, что дата должна быть по новому стилю. А далее следовало примечание, которое воспроизвожу дословно: "Напоминаем, что для перевода из старого стиля в новый следует для XX в. прибавить 13 дней, для XIX в. -- 12, для XVIII в. -- 11".
   Вспоминается еще Тарле не на кафедре в аудитории, не в библиотеке или архиве, не на торжественных докладах, а Тарле -- хозяин и собеседник у себя дома. Он обычно сидел в глубоком кресле. На стенах кабинета портреты писателей, фотографии. Евгений Викторович рассказывает, отвечает, спрашивает, смеется заразительным, молодым смехом, изредка делает глоток из стоящего рядом на круглом столе стакана с чаем. Я не знаю, что может быть ярче, оживленнее, интереснее этих пестрых, сверкающих рассказов об ученых и политических деятелях, о городах, о книжных опечатках, о литературе, о профессорских привычках, гимназических похождениях, курьезных инцидентах и о бесчисленных других фактах, событиях, которые хранила память Евгения Викторовича. Из ее недр он извлекал на свет самые разнообразные истории. То это рассказ о скандальной опечатке в правительственной газете времен Второй империи, когда в бюллетене о здоровье тяжко заболевшего дяди императора, вестфальского короля Жерома -- последнего остававшегося в живых брата Наполеона I -- вместо печально торжественных слов "болезнь упорствует", было напечатано: "старичок упорствует". Вот в ходе разговора выплывает воспоминание об обращенной к мадам Кусковой дискуссионной статье, приглашавшей ее к спору несколько странными словами: "Стерва договоримся о терминах...". Конечно, автор писал: "Сперва договоримся о терминах", -- но типография подвела. А вслед за этим рассказ о некоем доценте Сперанском, о его пустозвонстве, о том, как жена профессора С. Ф. Платонова, прослушав двухчасовую лекцию Сперанского, ничего не могла припомнить, кроме ее начала: "Красота покорила мир!..".
   Возникает разговор о старой Москве, о ее знаменитостях, и Евгений Викторович напоминает курьезный эпизод из жизни Плевако, о том, как этот "пресыщенный славою и деньгами московский адвокат, с бородой, с Успенским собором и крестным знамением", решил издавать свою газету -- "Воскресение". В первом же номере был помещен рассказ, начинавшийся словами: "Однажды играли в карты у конногвардейца..." и т. д., т. е. перепечатана "Пиковая дама", и лишь изменены были имена: вместо Германна -- Гросман и т. п. Конечно, конфуз -- и закрытие газеты.
   Идет разговор о сочинениях Герцена, в частности о томах, изданных с комментариями М. Лемке, и в связи с этим Евгений Викторович сказал, что издатель "Вестника Европы" Стасюлевич как-то заметил, что герценовский том с примечаниями Лемке надо продавать по 10 руб., а без его примечаний -- по 15.
   Можно вспомнить и рассказ Евгения Викторовича о некой желчном профессоре Казанского университета, который принес в "Ученые записки" рецензию, написанную в чересчур резком тоне. В адрес автора рецензируемой книги там говорилось о "полном невежестве", "глупости", "воровстве" и т. д. Редактор заметил, что в таком виде ее печатать нельзя, что университетские "Ученые записки" -- почтенное издание и что вообще так не принято... Профессор забрал рукопись и через несколько дней принес исправленный текст. В нем все было, как принято: "Мы не можем согласиться с уважаемым автором", "это положение работы нам кажется не новым", "здесь мы имеем элемент заимствования" и т. д. и т. п. Рукопись была напечатана. Однако не заметили эпиграфа, предпосланного статье и напечатанного вместе с нею. Вот этот эпиграф: "Откуда было взять ему, ленивцу, плуту, -- украл, конечно" (А. С. Пушкин. "Скупой рыцарь").
   Подобных рассказов, историй, случаев из жизни, из прошлого у Евгения Викторовича было бесконечное множество и вспоминал он их всегда в нужный момент, когда, казалось, без них не обойтись. Остается пожалеть, что, кроме некоторых, я не записывал их сразу же после встречи с Евгением Викторовичем. Это были бы дополнительные штрихи, помогающие лучше представить себе образ академика Тарле.
   В целом к людям Евгений Викторович относился благожелательно. Его симпатии и антипатии были величиной постоянной и, как правило, с годами не менялись. Он был тверд в своих взглядах на людей, к которым по каким-либо причинам испытывал неприязнь. Причины эти обычно были основательными. Но он до конца сохранял и свое хорошее отношение к людям, к которым был расположен. С чувством глубокой благодарности я не могу не вспоминать его отношение ко мне, остававшееся неизменным в самые различные, порою нелегкие для меня годы. Дорогими для меня остаются и книги, которые тогда присылал мне Евгений Викторович, снабжая их необычными для него подробными дарственными надписями.
   И последнее. Довольно широко распространено мнение, что Евгений Викторович Тарле якобы не создал своей школы, что этот блестящий ученый был яркой, но одинокой звездой, которая сошла с небосклона, не оставив учеников. Евгений Викторович, действительно, не пестовал своих учеников, как это, например, делал Иван Михайлович Гревс, отношения которого с теми студентами, какие у него занимались, напоминали средневековые отношения мастера и подмастерьев. Взаимоотношения Евгения Викторовича со своими учениками носили другой характер. На тех, кто общался с Е. В. Тарле, оказывали огромное влияние его книги, лекции, беседы. В педагогических институтах в связи с воспитательной работой бытует нелепое выражение: "воспитание через предмет!" Если иметь в виду только смысл этого выражения, то можно сказать, что Евгений Викторович Тарле воспитывал своим примером, своей работой, своими лекциями, своими сочинениями. Он показывал образец трудолюбия, которому хотелось следовать в меру своих сил и способностей. Впрочем, теперь это достаточно ясно. Один тот факт, что его книги читаются, переиздаются, что методы его работы, манера чтения лекций передаются как бы по эстафете, -- говорит сам за себя.
   Вспоминая этого человека, его выступления, его книги, беседы с ним, приходишь к мысли: если о ком-нибудь можно сказать "блестящий человек", то это прежде всего об академике Евгении Викторовиче Тарле.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru