Тэффи
Далекое

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.86*9  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Счастливая
    Мой первый Толстой
    Любовь и весна (Рассказ Гули Бучинской)
    О нежности
    Чучело
    Псевдоним


Тэффи

  

Далекое

  

Оригинал здесь -- http://ocr.krossw.ru/html/teffi/

  
   Тэффи Н.А. Рассказы. Сост. Е.Трубилова. -- М.: Молодая гвардия, 1990
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   Счастливая
   Мой первый Толстой
   Любовь и весна (Рассказ Гули Бучинской)
   О нежности
   Чучело
   Псевдоним
  
  

Счастливая

  
   Да, один раз я была счастлива.
   Я давно определила, что такое счастье, очень давно, -- в шесть лет. А когда оно пришло ко мне, я его не сразу узнала. Но вспомнила, какое оно должно быть, и тогда поняла, что я счастлива.
  
   Я помню:
   Мне шесть лет. Моей сестре -- четыре.
   Мы долго бегали после обеда вдоль длинного зала, догоняли друг друга, визжали и падали. Теперь мы устали и притихли.
   Стоим рядом, смотрим в окно на мутно-весеннюю сумеречную улицу.
   Сумерки весенние всегда тревожны и всегда печальны.
   И мы молчим. Слушаем, как дрожат хрусталики канделябров от проезжающих по улице телег.
   Если бы мы были большие, мы бы думали о людской злобе, об обидах, о нашей любви, которую оскорбили, и о той любви, которую мы оскорбили сами, и о счастье, которого нет.
   Но мы -- дети, и мы ничего не знаем. Мы только молчим. Нам жутко обернуться. Нам кажется, что зал уже совсем потемнел, и потемнел весь этот большой, гулкий дом, в котором мы живем. Отчего он такой тихий сейчас? Может быть, все ушли из него и забыли нас, маленьких девочек, прижавшихся к окну в темной огромной комнате?
   Около своего плеча вижу испуганный, круглый глаз сестры. Она смотрит на меня: заплакать ей или нет?
   И тут я вспоминаю мое сегодняшнее дневное впечатление, такое яркое, такое красивое, что забываю сразу и темный дом, и тускло-тоскливую улицу.
   -- Лена! -- говорю я громко и весело. -- Лена! Я сегодня видела конку!
   Я не могу рассказать ей все о том безмерно радостном впечатлении, какое произвела на меня конка.
   Лошади были белые и бежали скоро-скоро; сам вагон был красный или желтый, красивый, народа в нем сидело много, все чужие, так что могли друг с другом познакомиться и даже поиграть в какую-нибудь тихую игру. А сзади, на подножке стоял кондуктор, весь в золоте, -- а, может быть, и не весь, а только немножко, на пуговицах, -- и трубил в золотую трубу:
   -- Ррам-рра-ра!
   Само солнце звенело в этой трубе и вылетало из нее златозвонкими брызгами.
   Как расскажешь это все! Можно сказать только:
   -- Лена! Я видела конку!
   Да и не надо ничего больше. По моему голосу, по моему лицу она поняла всю беспредельную красоту этого видения.
   И неужели каждый может вскочить в эту колесницу радости и понестись под звоны солнечной трубы?
   -- Ррам-рра-ра!
   Нет, не всякий. Фрейлейн говорит, что нужно за это платить. Оттого нас там и не возят. Нас запирают в скучную, затхлую карету с дребезжащим окном, пахнущую сафьяном и пачулями, и не позволяют даже прижимать нос к стеклу.
   Но когда мы будем большими и богатыми, мы будем ездить только на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!
  
   Я зашла далеко, на окраину города. И дело, по которому я пришла, не выгорело, и жара истомила меня.
   Кругом глухо, ни одного извозчика.
   Но вот, дребезжа всем своим существом, подкатила одноклячная конка. Лошадь, белая, тощая, гремела костями и щелкала болтающимися постромками о свою сухую кожу. Зловеще моталась длинная белая морда.
   -- Измывайтесь, измывайтесь, а вот как сдохну на повороте, -- все равно вылезете на улицу.
   Безнадежно-унылый кондуктор подождал, пока я влезу, и безнадежно протрубил в медный рожок.
   -- Ррам-рра-ра!
   И больно было в голове от этого резкого медного крика и от палящего солнца, ударявшего злым лучом по завитку трубы.
   Внутри вагона было душно, пахло раскаленным утюгом.
   Какая-то темная личность в фуражке с кокардой долго смотрела на меня мутными глазами и вдруг, словно поняла что-то, осклабилась, подсела и сказала, дыша мне в лицо соленым огурцом:
   -- Разрешите мне вам сопутствовать.
   Я встала и вышла на площадку.
   Конка остановилась, подождала встречного вагона и снова задребезжала.
   А на тротуаре стояла маленькая девочка и смотрела нам вслед круглыми голубыми глазами, удивленно и восторженно.
   И вдруг я вспомнила.
   "Мы будем ездить на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!"
   Ведь я, значит, счастливая! Я еду на конке и могу познакомиться со всеми пассажирами, и кондуктор трубит, и горит солнце на его рожке.
   Я счастлива! Я счастлива!
   Но где она, та маленькая девочка в большом темном зале, придумавшая для меня это счастье? Если бы я могла найти ее и рассказать ей, -- она бы обрадовалась.
   Как страшно, что никогда не найду ее, что нет ее больше, и никогда не будет ее, самой мне родной и близкой, -- меня самой.
   А я живу...
  
  

Мой первый Толстой

  
   Я помню. Мне девять лет.
   Я читаю "Детство и отрочество" Толстого. Читаю и перечитываю.
   В этой книге все для меня родное.
   Володя, Николенька, Любочка -- все они живут вместе со мною, все они так похожи на меня, на моих сестер и братьев. И дом их в Москве у бабушки -- это наш московский дом, и когда я читаю о гостиной, диванной или классной комнате, мне и воображать ничего не надо -- это все наши комнаты.
   Наталья Саввишна -- я ее тоже хорошо знаю -- это наша старуха Авдотья Матвеевна, бывшая бабушкина крепостная. У нее тоже сундук с наклеенными на крышке картинками. Только она не такая добрая, как Наталья Саввишна. Она ворчунья. Про нее старший брат даже декламировал: "И ничего во всей природе благословить он не хотел".
   Но все-таки сходство так велико, что, читая строки о Наталье Саввишне, я все время ясно вижу фигуру Авдотьи Матвеевны.
   Все свои, все родные.
   И даже бабушка, смотрящая вопросительно строгими глазами из-под рюша своего чепца, и флакон с одеколоном на столике у ее кресла, -- это все такое же, все родное.
   Чужой только гувернер St-Jerome, и я ненавижу его вместе с Николенькой. Да как ненавижу! Дольше и сильнее, кажется, чем он сам, потому что он в конце концов помирился и простил, а я так и продолжала всю жизнь.
   "Детство и отрочество" вошло в мое детство и отрочество и слилось с ним органически, точно я не читала, а просто прожила его.
   Но в историю моей души, в первый расцвет ее красной стрелой вонзилось другое произведение Толстого -- "Война и мир".
   Я помню.
  

* * *

  
   Мне тринадцать лет.
   Каждый вечер, в ущерб заданным урокам я читаю и перечитываю все одну и ту же книгу -- "Война и мир".
   Я влюблена в князя Андрея Болконского. Я ненавижу Наташу, во-первых, оттого, что ревную, во-вторых, оттого, что она ему изменила.
   -- Знаешь, -- говорю я сестре, -- Толстой, по-моему, неправильно про нее написал. Не могла она никому нравиться. Посуди сама -- коса у нее была "негустая и недлинная", губы распухшие. Нет, по-моему, она совсем не могла нравиться. А жениться он на ней собрался просто из жалости.
   Потом, еще мне не нравилось, зачем князь Андрей визжал, когда сердился. Я считала, что Толстой это тоже неправильно написал. Я знала наверное, что князь не визжал.
   Каждый вечер я читала "Войну и мир".
   Мучительны были те часы, когда я подходила к смерти князя Андрея.
   Мне кажется, что я всегда немножко надеялась на чудо. Должно быть, надеялась, потому что каждый раз то же отчаяние охватывало меня, когда он умирал.
   Ночью, лежа в постели, я спасала его. Я заставляла его броситься на землю вместе с другими, когда разрывалась граната. Отчего ни один солдат не мог догадаться толкнуть его? Я бы догадалась, я бы толкнула.
   Потом посылала к нему всех лучших современных врачей и хирургов.
   Каждую неделю читала я, как он умирает, и надеялась, и верила чуду, что, может быть, на этот раз он не умрет.
   Нет. Умер! Умер!
   Живой человек один раз умирает, а этот вечно, вечно.
   И стонало сердце мое, и не могла я готовить уроков. А утром... Сами знаете, что бывает утром с человеком, который не приготовил урока!
   И вот наконец я додумалась. Решила идти к Толстому, просить, чтобы он спас князя Андрея. Пусть даже женит его на Наташе, даже на это иду, даже на это! -- только бы не умирал!
   Спросила гувернантку -- может ли автор изменить что-нибудь в уже напечатанном произведении. Та ответила, что как будто может, что авторы иногда для нового издания делают исправления.
   Посоветовалась с сестрой. Та сказала, что к писателю нужно идти непременно с его карточкой и просить подписать, иначе он и разговаривать не станет, да и вообще с несовершеннолетними они не говорят.
   Было очень жутко.
   Исподволь узнавала, где Толстой живет. Говорили разное -- то, что в Хамовниках, то, что будто уехал из Москвы, то, что на днях уезжает.
   Купила портрет. Стала обдумывать, что скажу. Боялась -- не заплакать бы. От домашних свое намерение скрывала -- осмеют.
   Наконец решилась. Приехали какие-то родственники, в доме поднялась суетня -- время удобное. Я сказала старой няньке, чтобы она проводила меня "к подруге за уроками", и пошла.
   Толстой был дома. Те несколько минут, которые пришлось прождать в передней, были слишком коротки, чтобы я успела удрать, да и перед нянькой было неловко.
   Помню, мимо меня прошла полная барышня, что-то напевая. Это меня окончательно смутило. Идет так просто, да еще напевает и не боится. Я думала, что в доме Толстого все ходят на цыпочках и говорят шепотом.
   Наконец -- он. Он был меньше ростом, чем я ждала. Посмотрел на няньку, на меня. Я протянула карточку и, выговаривая от страха "л" вместо "р", пролепетала:
   -- Вот, плосили фотоглафию подписать.
   Он сейчас же взял ее у меня из рук и ушел в другую комнату.
   Тут я поняла, что ни о чем просить не смогу, ничего рассказать не посмею, и что так осрамилась, погибла навеки в его глазах, со своим "плосили" и "фотоглафией", что дал бы только Бог убраться подобру-поздорову.
   Он вернулся, отдал карточку. Я сделала реверанс.
   -- А вам, старушка, что? -- спросил он у няньки.
   -- Ничего, я с барышней. Вот и все.
   Вспоминала в постели "плосили" и "фотоглафии" и поплакала в подушку.
  

* * *

  
   В классе у меня была соперница, Юленька Аршева. Она тоже была влюблена в князя Андрея, но так бурно, что об этом знал весь класс. Она тоже ругала Наташу Ростову и тоже не верила, чтобы князь визжал.
   Я свое чувство тщательно скрывала и, когда Аршева начинала буйствовать, старалась держаться подальше и не слушать, чтобы не выдать себя.
   И вот раз за уроком словесности, разбирая какие-то литературные типы, учитель упомянул о князе Болконском. Весь класс, как один человек, повернулся к Аршевой. Она сидела красная, напряженно улыбающаяся, и уши у нее так налились кровью, что даже раздулись.
   Их имена были связаны, их роман отмечен насмешкой, любопытством, осуждением, интересом -- всем тем отношением, которым всегда реагирует общество на каждый роман.
   А я, одинокая, с моим тайным "незаконным" чувством, одна не улыбалась, не приветствовала и даже не смела смотреть на Аршеву.
   Вечером села читать о его смерти. Читала и уже не надеялась, и не верила в чудо.
   Прочла с тоской и страданием, но не возроптала. Опустила голову покорно, поцеловала книгу и закрыла ее.
   -- Была жизнь, изжилась и кончилась.
  
  

Любовь и весна

(Рассказ Гули Бучинской)

  
   Она показывала мне свои альбомы и целые пачки любительских снимков.
   Считается почему-то, что гостям очень весело рассматривать группу незнакомых теток на дачном балконе.
   -- А кто этот мальчик?
   -- Это не мальчик. Это я.
   -- А эта старуха кто?
   -- Это тоже я.
   -- А это что за собачка?
   -- Где? Это? Гм... Да ведь это тоже я.
   -- А почему же хвост?
   -- Подожди... Это не мой хвост. Хвост это вот от этой дамы. Это одна известная певица.
   -- Так почему же, если певица, так ей полагается быть с хвостом?
   -- Гм... Не совсем удачная фотография. Такое освещение. А вот старые снимки. Довоенные, Эту особу знаешь?
   Особа была лет десяти, с веселыми ямочками, с белокурыми косичками, в форменном платьице с широким белым воротником.
   -- Да это как будто ты?
   -- Ну, конечно, я.
   Она долго смотрела на свой портретик, потом засмеялась и сказала:
   -- Этот портрет относится к периоду моего самого интересного романа. Моей первой любви.
   -- Да ведь тебе тут лет десять-одиннадцать,
   -- Ну да.
   -- Как же это я не знала. Расскажи, пожалуйста. Ведь ты тогда была в лицее.
   -- Вот, вот. Ужасный роман. У нас, видишь ли, образовался особый клуб. Не в нашем классе, а у больших, там, где были девочки уже лет четырнадцати, пятнадцати. Не помню сейчас, в чем там было дело, но главное, что все члены клуба должны были быть непременно влюблены. Невлюбленных не принимали. А у меня, в этом классе у старших, была приятельница, Зося Яницкая. Она меня очень уважала, несмотря на то, что я была маленькая. А уважала она меня за то, что я очень много читала и, главное, за то, что писала стихи. У них в классе никто не умел сочинять стихи.
   Вот она переговорила со своими подругами и рекомендовала меня. Те, узнав про стихи, сразу согласились, но, конечно, спросили -- "влюблена ли эта Зу и в кого? "
   Тут мне пришлось признаться, что я не влюблена.
   Как быть?
   Я бы, конечно, могла наскоро в кого-нибудь влюбиться, но я была в лицее живущей и ни одного мальчика не знала.
   Зося очень огорчилась. Это было серьезное препятствие. А она меня любила и гордилась мной.
   И вот придумала она прямо гениальную штуку. Она предложила мне влюбиться в ее брата. Брат ее гимназист, молодчина, совсем взрослый -- ему скоро будет тринадцать.
   -- Да ведь я же его никогда не видала!
   -- Ничего. Я его тебе покажу в окно.
   Пансион у нас был очень строгий, вроде монастыря. В окошко смотреть было запрещено и считалось даже грехом. Но старшие девочки ухитрялись в четыре часа, когда из соседней гимназии мальчики шли домой, подбегать к окошку, конечно, поставив у дверей сигнальщика. Сигнальщик, одна из девочек по очереди, в случае опасности должна была петь "Аве Марию" Гуно.
   И вот на следующий же день прибежала за мной Зося и потащила к окну.
   -- Смотри скорей! Вот они идут. Вот и он, Юрек.
   У меня сердце колотилось, так что даже в ушах звенело.
   -- Который? Который?
   -- Да вон этот, круглый!
   Смотрю -- действительно один из мальчиков ужасно какой круглый -- ну совсем яблоко.
   Мне как-то в первую минуту больно стало, что нужно любить такого круглого. А Зося говорит -- "Ты согласна?"
   Ну что делать? Я говорю:
   -- Да.
   А Зося обрадовалась.
   -- Я, -- говорит, -- сегодня же вечером спрошу, согласен ли он в тебя влюбиться, потому что в нашем клубе требуется, чтобы любовь была взаимна.
   На другой день отзывает меня Зося в угол и рассказывает, как она предложила Юреку в меня влюбиться. Он сначала спросил Зосю: "А что я от тебя за это получу?" Но Зося ему объяснила, что это надо сделать совершенно даром, и рассказала ему про клуб. Тогда он спросил: "Это какая же Зу? Это та, что с абажуром на шее?"
   Поломался немножко, но, впрочем, в конце концов, согласился влюбиться.
   Мне было очень неприятно, что мой чудесный воротник, которому многие девочки завидовали, он назвал абажуром, но из-за такого пустяка разбивать и свое, и его сердце было бы глупо.
   Итак -- начался роман.
   Каждый день в четыре часа я вместе с другими героинями бежала к окну и махала платком. На мое приветствие оборачивалось круглое лицо, и видно было, как оно вздыхает.
   Потом Зося принесла мне открытку, которую Юрек сам для меня нарисовал и раскрасил. Открытка очень взволновала меня, хотя на ней и были изображены просто-напросто гуси. Я даже спросила Зосю -- почему именно гуси? Зося ответила, что это оттого, что они ему очень хорошо удаются.
   В ответ на гусей я послала ему стихи. Не совсем свежие -- я их уже несколько месяцев писала в альбом подругам. Но они ведь от этого хуже не стали.
  
   Когда весною ландыши цветут,
   Мне мысли грустные идут,
   И вспоминаю я всегда
   О днях, когда была я молода.
  
   И вот дня через два передала мне Зося стихи от Юрека. Стихи были длинные. Тогда была мода на декадентов, и он, конечно, просто перекатал их из какого-нибудь журнала. Стихи были непонятные, и слова в них были совсем ужасные. Читала я, спрятавшись в умывалку, Зося стояла на часах. Я, как только прочла, так сейчас же разорвала бумагу на мелкие кусочки, кусочки закрутила катышем и выбросила в форточку.
   От стихов в голове стало совсем худо и даже страшно. Ухватила я только одну фразу, но и того было довольно, чтобы прийти в ужас. Фраза была:
  
   Я как больной сатана
   Влекусь к тебе!
  
   Больной сатана! Такой круглый и вдруг оказывается больной сатана! Это сочетание было такое страшное, что я схватила Зосю за шею и заревела.
   В четыре часа не пошла к окошку. Боялась взглянуть на больного сатану.
   Был у меня маленький медальончик, золотой с голубыми камешками. Вот я пробралась потихоньку в нашу часовенку и повесила этот медальончик Мадонне на руку. За больного сатану. Так и помолилась. "Спаси и помилуй больного сатану".
   Настроение у меня было ужасное. Чувствовала и понимала, что погрязла в грехе. Во-первых, смотрела в окно, что само по себе уже грех, во-вторых, влюбилась, что грех уже серьезный и необычайный и, наконец, этот ужас с больным сатаной. Такой страшный объект для любви!
   А тут как раз наступил пост и моя первая исповедь.
   У нас девочки всегда записывали на бумажке свои грехи, чтоб чего-нибудь не забыть. Грехи записывались свои, чужие -- то есть те, которые знала да не донесла, а покрыла и, так сказать, сделалась как бы соучастнишей. Затем грехи обычные и, наконец, тяжкие.
   Я все записала, как другие, а в последний момент записочку-то и потеряла.
   Можете себе представить мое состояние? И без того-то в душе ужас, хаос, отчаяние, а тут еще грехи потеряла.
   А храм у нас был старый, черный, с колоннами. Черные огромные ангелы нагнулись и трубят в трубы. А в узкое узорное окно стучат дождевые капли и текут по стеклу слезами.
   И надо будет сказать старому строгому кюре о моем страшном грехе. И он не простит меня, ни за что не простит, и закачаются колонны, и затрубят черные ангелы, и рухнут своды.
   -- Будь проклята, черная грешница!
   И вот я у окошечка. Рассказываю дрожащим голосом о том, как лгала, как украла у Галюси чудную новую резинку, маленькую, круглую. Потом вернула. Как люблю сладкое, как ленюсь. Ах, все это пустяки. Я не ребенок, я отлично понимаю, что сам кюре позавидовал бы такой резинке. Все это вздор и мелочи. Главное впереди.
   -- У меня есть страшный грех.
   -- Какой, деточка?
   Лечу в пропасть. Закрываю глаза.
   -- Я влюблена.
   Он ничего, спокоен.
   -- В кого же?
   Шепчу:
   -- В Юрека.
   -- Что же это за Юрек?
   -- Он Зосин брат. Он очень взрослый. Ему скоро тринадцать.
   -- Вот как! А где же ты с ним видишься?
   -- А я совсем не вижусь. Я в окно.
   Он ничего, только брови поднял.
   -- Вот, -- говорит, -- деточка, как нехорошо. Вам ведь запрещено в окошко смотреть. Надо слушаться.
   Я все жду, когда же он рассердится. А он говорит:
   -- Ну вот, больше в окошко не смотри, а помолись Богу, чтобы Юрек был здоров и хорошо учился.
   Только и всего!
   И вдруг весь мой страшный грех показался мне таким пустяком, и вся история с Юреком такой ерундой, а сам Юрек смешным, круглым мальчиком. И вспомнились разные унизительные для героя штуки, которые рассказывала Зося и которые я инстинктивно пропускала мимо ушей. Как Юрек боится темной комнаты, и как ревел, когда был у дантиста, и как съедает по три тарелки макарон со сметаной.
   "Ну, думаю, дура я дура! И чего я так мучилась".
   На другой день побежала в четыре часа к окошку. Вижу -- ждет.
   Я скорчила самую безобразную рожу, высунула язык, повернулась спиной и ушла.
   -- Зося, -- говорю. -- Я твоему брату дала отставку. Пусть так и знает.
   На другой день приходит Зося в школу страшно расстроенная.
   -- Ты, -- говорит, -- сама не знаешь, что ты наделала! Юрек говорит, что ты его оскорбила и что он, как дворянин, не перенесет позора.
   Я безумно испугалась.
   -- Что же он сделает?
   -- Не знаю. Но он в ужасном состоянии. Как быть? Неужели застрелится?
   Я надену длинное черное платье и всю жизнь буду бледна. А самое лучшее сейчас же пойти в монастырь и сделаться святой.
   Напишу ему прощальное письмо. В стихах. Он тогда стреляться не будет. Со святой взятки гладки.
   Стала сочинять.
  
   Средь ангелов на небе голубом
   Я помнить буду о тебе одном.
  
   Не успела я записать эти строки, как вдруг -- цоп меня за плечо.
   Мадемуазель!
   Наша строгая классная дама.
   -- Что ты там пишешь, дитя мое?
   Я крепко зажала бумажку в кулак.
   -- Я тебя спрашиваю, что ты такое пишешь? Покажи мне.
   -- Ни за что!
   Она поджала губы, раздула ноздри.
   -- Почему?
   -- Потому что это моя личная корреспонденция.
   Очевидно, я где-то слышала такое великолепное официальное выражение, оно у меня и выскочило -- к моему собственному удивлению.
   -- Ах, вот как!
   Она схватила меня за руку, я руку вырвала. Она поняла, что ей со мной не справиться.
   -- Петр!
   Петр был сторож, звонил часы уроков, подметал классные комнаты.
   -- Петр! Сюда! Возьмите у барышни записку, которая у нее в кулаке.
   Петр шмыгнул носом и решительно направился ко мне.
   Тут я гордо вскинула голову и швырнула смятую бумажку на пол:
   -- С мужиком я драться не стану!
   Повернулась и вышла.
  
   Девочки разъехались. Меня на праздники не отпустили. Я наказана. И то еще хорошо. Собирались вообще выгнать из лицея за дерзкое поведение и безнравственное стихотворение.
   Я сидела у окна и писала сочинение, которое в наказание задала мне классная дама.
   Сочинение о весне.
   Праздничный благовест лился в окно. Пух цветущих деревьев летел и кружился в воздухе. Щебетали веселые птицы, и пахло водой, и медом, и молодой весенней землей.
   "Весна" -- написала я.
   И крупная слеза капнула, и расплылось чернило моей "Весны".
   Я обвела кляксу кружочком и стала разрисовывать сиянием.
   И, не правда ли, она, эта моя весна, заслужила сияние? Ведь она у меня так и осталась в нимбе моей памяти, как видите -- на всю жизнь.
   "Весна".
  
  

О нежности

  
   "А нежность... где ее нет!" -- сказала Обломову Ольга.
   Что это за фраза? Как ее следует пошшать? Почему такое уничижение нежности? И где она так часто встречается?
   Я думаю, что здесь неточность, что по нежность осуждается пламенной Ольгой, а модная в то время сентиментальность, фальшивое, поверхностное и манерное занятие. Именно занятие, а не чувство.
   Но как можно осудить нежность?
   Нежность -- самый кроткий, робкий, божественный лик любви? Сестра нежности -- жалость и они всегда вместе.
   Увидите вы их не часто, но иногда встретите там, где никак не ожидали и в сочетании самом удивительном.
   Любовь-страсть всегда с оглядкой на себя. Она хочет покорить, обольстить, она хочет нравиться, она охорашивается, подбоченивается, мерит, все время боится упустить потерянное.
   Любовь-нежность (жалость) -- все отдает, и нет ей предела. И никогда она на себя не оглянется, потому что "не ищет своего". Только она одна и не ищет.
   Но не надо думать, что чувство нежности принижает человека. Наоборот. Нежность идет сверху, она заботится о любимом, охраняет, опекает его. А ведь заботиться и охранять можно только существо беззащитное, нуждающееся в опеке. Поэтому слова нежности -- слова уменьшительные, идущие от сильного к слабому.
   -- Деточка! Крошечка!
   Пусть деточке пятьдесят лет, а крошечке семьдесят, нежность идет сверху и видит их маленькими, беззащитными, и мучается над ними, боится за них.
   Не может Валькирия, несмотря на всю свою любовь к Зигфриду, назвать его "заинькой". Она покорена силой Зигфрида, в ее любви -- уважение к мускулам и к силе духа. Она любит героя. Нежности в такой любви быть не может.
   Если маленькая, хрупкая, по природе нежная женщина полюбит держиморду, она будет искать момента, принижающего это могучее существо, чтобы открыть путь для своей нежности.
   -- Он, конечно, человек очень сильный, волевой, даже грубый, но, знаете, иногда, когда он спит, у него лицо делается вдруг таким детским, беспомощным.
   Это нежность слепо, ощупью ищет своего пути.
   Одна молодая датчанка, первый раз попавшая во Францию, рассказывала с большим удивлением, что француженки называют своих детей кроликами и цыплятами. И даже -- что совсем уже необъяснимо -- одна дама называла своего больного мужа капустой (mon chou) и кокошкой (ma cocotte).
   -- И, знаете, -- прибавляла она, -- я заметила, что и на детей, и на больных это очень хорошо действует.
   -- А разве у вас в Дании нет никаких ласкательных слов?
   -- Нет, ровно никаких.
   -- Ну, а как же вы выражаете свою нежность?
   -- Если мы любим кого-нибудь, то мы стараемся сделать для него все, что только в наших силах, но называть почтенного человека курицей никому в голову не придет. Но странное дело, -- прибавила она задумчиво, -- я заметила, что такое обращение очень нравится и даже очень хорошо действует на детей и больных.
  
   Нежность встречается редко и все реже.
   Современная жизнь трудна и сложна. Современный человек и в любви стремится прежде всего утвердить свою личность. Любовь -- единоборство.
   -- Ага! Любить? Ну ладно же.
   Засучили рукава, расправили плечи -- ну-ка, кто кого?
   До нежности ли тут? И кого беречь, кого жалеть -- все молодцы и герои.
   Кто познал нежность -- тот отмечен. Копье архангела пронзило его душу, и уж не будет душе этой ни покоя, ни меры никогда.
   В нашем представлении рисуется нежность непременно в виде кроткой женщины, склонившейся к изголовью.
   Ах, что мы знаем об этих "кротких женщинах"! Ничего мы о них не знаем.
   Нет, не там нужно искать нежность. Я видела ее иначе. В обликах совсем не поэтических, в простых, даже забавных.
   В первый раз посетила она мою душу -- давно. Душе моей было не более семи лет. Огромные семь лет. Самые полные, насыщенные и значительные эти первые семь лет человеческой жизни.
   Был вечер, была елка. Были и восторг, и зависть, и смех, и ревность, и обида, -- весь аккорд душевных переживании.
   И были подарены нам с младшей сестрой картонные слоники, серые с наклеенной на спине красной бархатной попонкой с золотым галуном. Попонка сбоку поднималась и внутри в животе у слоников бренчали конфетки.
   Были подарки и поинтереснее. Слоники ведь просто картонажи с елки.
   Я высыпала из своего картонажа конфетки, живо их сгрызла, а самого слоника сунула под елку -- пусть там спит, а за ночь придумаю, кому его подарить.
   Вечером, разбирая игрушки и укладывая спать кукол, заметила, что сестра Лена как-то особенно тихо копошится в своем углу и со страхом на меня посматривает.
   -- Что бы это такое могло быть?
   Я подошла к ней, и она тотчас же схватила куклино одеяло и что-то от меня прикрыла, спрятала.
   -- Что у тебя там?
   Она засопела и, придерживая одеяло обеими руками, грозно сказала:
   -- Пожалуйста, не смей!
   Тут для меня осталось два выхода -- или сказать "хочу" и "буду" -- и лезть напролом, или сделать вид, что мне вовсе не интересно. Я выбрала последнее.
   -- Очень мне нужно!
   Повернулась и пошла в свой угол. Но любопытство мучило, и я искоса следила за Леной. Она что-то все поглаживала, шептала. Изредка косила на меня испуганный круглый свой глазок. Я продолжала делать вид, что мне все это ничуть не интересно, и даже стала напевать себе под нос.
   И мне удалось обмануть ее. Она встала, нерешительно шагнула раз, два, и видя, что я сижу спокойно, вышла из комнаты.
   В два прыжка я была уже в ее углу, содрала одеяльце и увидела нечто ужасно смешное. Положив голову на подушечку, лежал спеленутый слоник, безобразный, жалкий, носатый. Вылезающий из сложенной чепчиком тряпки хобот и часть отвислого уха -- все было так беззащитно, покорно и кротко и вместе с тем так невыносимо смешно, что семилетняя душа моя растерялась. И еще увидела я под хоботом у слоника огрызок пряника и два ореха. И от всего этого стало мне так больно, так невыносимо, что, чтобы как-нибудь вырваться из этой странной муки, я стала смеяться и кричать:
   -- Лена! Глупая Лена! Она слона спеленала! Смотрите! Смотрите!
   И Лена бежит, красная, испуганная, с таким отчаянием в глазах, толкает меня, прячет своего слоника. А я все кричу:
   -- Смотрите, смотрите! Она слона спеленала!
   И Лена бьет меня крошечным толстым своим кулаком, мягким, как резинка, и прерывающимся шепотом говорит:
   -- Не смей над ним смеяться! Ведь я тебя у-у-убить могу!
   И плачет, очевидно от ужаса, что способна на такое преступление.
   Мне не больно от ее кулака. Он маленький и похож на резинку, но то, что она защищает своего уродца от меня, большой и сильной, умеющей -- она это знает -- драться ногами, и сам этот уродец, носатый, невинный, в тряпочном чепчике, -- все это такой болью, такой невыносимой, беспредельной, безысходной жалостью сжимает мою маленькую, еще слепую душу, что я хватаю Лену за плечи и начинаю плакать и кричать, кричать, кричать... Картонного слоника с красной попонкой -- уродца в тряпочном чепчике -- забуду ли я когда-нибудь?
  

* * *

  
   И вот еще история -- очень похожая на эту. Тоже история детской души.
   Был у моих знакомых, еще в Петербурге, мальчик Миша, четырех лет от роду.
   Миша был грубый мальчишка, говорил басом, смотрел исподлобья. Когда бывал в хорошем настроении, напевал себе под нос: "бум-бум-бум" и плясал, как медведь, переступая с ноги на ногу. Плясал только, когда был один в комнате. Если кто-нибудь невзначай войдет, Миша от стыда, что ли, приходил в ярость, бросался к вошедшему и бил его кулаками по коленям -- выше он достать не мог.
   Мрачный был мальчик. Говорил мало и плохо, развивался туго, любил делать то, что запрещено, и делал явно, назло, потому что при этом поглядывал исподтишка на старших. Лез в печку, брал в рот гвозди и грязные перья, запускал руку в вазочку с вареньем, одним словом, был отпетый малый.
   И вот как-то принесли к нему в детскую, очевидно, за ненадобностью, довольно большой старый медный подсвечник.
   Миша потащил его к своим игрушкам, к автомобилю, паяцу, кораблю и барану, поставил на почетное место, а вечером, несмотря на протесты няньки, взял его с собою в кровать. И ночью увидела нянька, что подсвечник лежал посреди постели, положив на подушку верхушку с дыркой, в которую вставляют свечку. Лежал подсвечник, укрытый "до плеч" простыней и одеялом, а сам Миша, голый и холодный, свернулся комком в уголочке и ноги поджал, чтобы не мешать подсвечнику. И несколько раз укладывала его нянька на место, но всегда, просыпаясь, видела подсвечник уложенным и прикрытым, а Мишу голого и холодного -- у его ног.
   На другой день решили подсвечник отобрать, но Миша так отчаянно рыдал, что у него даже сделался жар. Подсвечник оставили в детской, но не позволили брать с собою в кровать. Миша спал беспокойно и, просыпаясь, поднимал голову и озабоченно смотрел в сторону подсвечника -- тут ли он.
   А когда встал, сейчас же уложил подсвечник на свое место, очевидно, чтобы тот отдохнул от неудобной ночи.
   И вот как-то после обеда дали Мише шоколадку. Ему вообще сладкого никогда не давали -- доктор запретил, -- так что это был для него большой праздник. Он даже покраснел. Взял шоколадку и пошел своей звериной походкой в детскую. Потом слышно было, как он запел: "бум-бум-бум" и затопал медвежью пляску.
   А утром няньку, убирая комнату, нашла его шоколадку нетронутой -- он ее засунул в свой подсвечник. Он угостил, отдал все, что было в его жизни самого лучшего, и, отдав, плясал и пел от радости.
  

* * *

  
   Мы жили в санатории под Парижем.
   Санатория принадлежала русскому врачу, и почти все ее население было русское.
   Гуляли, ели, слушали радио, играли в бридж, сплетничали.
   Настоящих больных было только двое -- чахоточная девочка, которую никто никогда не видел, и злющий старик, поправлявшийся от тифа.
   Старик часто сидел на террасе в шезлонге, обложенный подушками, укутанный пледами, бледный, бородатый, всегда молчал и, если кто проходил мимо, отворачивался и закрывал глаза.
   Вокруг старика трепетной птицей вилась его жена. Женщина немолодая, сухая, легкая, с лицом увядшим и с такими тревожно-счастливыми глазами, которые точно увидели радость и верить этой радости боятся.
   И никогда она не сидела спокойно. Все что-то поправляла около своего больного. То перевертывала ему газету, то взбивала подушку, то подтыкивала плед, то бежала греть молоко, то капала лекарство. Все эти услуги старик принимал с явным отвращением, а она от страха перед этим отвращением роняла ложку, проливала молоко, задевала его газетой по носу. И все время улыбалась дрожащими губами и рассказывала всякие веселые вещи. Расскажет и засмеется, чтобы показать ему, что это смешно, что это весело. Он делал вид, что не слышит, и отворачивался.
   Когда он засыпал в кресле, она позволяла себе сесть рядом и даже взять книгу. Но книгу она не читала, потому что, напряженно вытянув шею, прислушивалась к его дыханию.
   Завтракал и обедал он у себя в комнате, и она одна спускалась в столовую. И каждое утро с газетой в руках она носилась от столика к столику, приветливо со всеми беседовала и спрашивала:
   -- Вот, может быть, вы мне поможете? Вот здесь крестословица. "Что бывает в жилом доме, в четыре буквы". Я думала "окно", но первая буква "и", потому что вертикально "женщина, обращенная в корову", значит Ио.
   И поясняла:
   -- Я записываю на бумажке, чтобы помочь Сергею Сергеевичу. Он всегда решает крестословицы, и, если затрудняется, я ему прихожу на помощь. Ведь это единственное его развлечение. Так что уж мы с ним всегда, после дневного отдыха, предаемся этому занятию. Больные ведь как дети. Я так рада, что хоть это его забавляет. Чтение для него утомительно. Так вы не знаете, что бывает в доме в четыре буквы на "и"? Ну, так я спрошу у той барышни, что сидит на балконе.
   И летит, легкая, сухая, на балкон к среднему столику, от столика еще куда-нибудь и всем приветливо объясняет, что ее мужа развлекают крестословицы и как она ему помогает в трудных случаях.
   -- Знаете, больные, они как дети!
   И ласково всем кивала и посмеивалась, точно все мы были в каком-то веселом с ней заговоре и, конечно, тоже радуемся, стараясь угадать трудное слово крестословицы, чтобы быть полезными очаровательному Сергею Сергеевичу.
   Ее жалели и относились к ней с большой симпатией.
   -- Умная была женщина, бактериолог. Много научных работ. И вот бросила все и мечется с крестословицами.
   -- А что он собою представляет?
   -- Он? Да как вам сказать, -- нечто неопределенное. Был как будто общественным деятелем, не из видных. Писал в провинциальных газетах. В общем, кажется, просто дурак с фанабериями.
   Эти часа полтора во время завтрака были, кажется, лучшими моментами ее жизни. Это была подготовка к блаженному моменту, когда "ему", может быть, понадобится ее помощь.
   И вот, как-то он выполз на террасу раньше обычного, когда кое-кто из пансионеров еще не встал из-за стола.
   Она долго усаживала его, укрывала пледами, подкладывала подушки. Он морщился и сердито отталкивал ее руку, если она не сразу угадывала его желания.
   Наконец он успокоился.
   Она, радостно поеживаясь, схватила газету.
   -- Вот, Сереженька, сегодня, кажется, очень интересная крестословица.
   Он вдруг приподнял голову, выкатил злые желтые глаза и весь затрясся.
   -- Убирайся ты наконец к черту со своими идиотскими крестословицами! -- бешено зашипел он.
   Она побледнела и вся как-то опустилась.
   -- Но ведь ты же... -- растерянно лепетала она. -- Ведь ты же всегда интересовался...
   -- Никогда я не интересовался! -- все трясся и шипел он, с звериным наслаждением глядя на ее бледное, отчаянное лицо. -- Никогда! Это ты лезла с упорством дегенератки, каковая ты и есть! И-ди-отка!
   Она ничего не ответила. Она только с трудом проглотила воздух, крепко прижала руки к груди и огляделась кругом с такой болью и с таким отчаянием, точно искала помощи. Но кто же может отнестить серьезно к такому смешному и глупому горю?
   Только маленький мальчик, сидевший за соседним столиком и видевший эту сцену, вдруг зажмурился и горько-горько заплакал.
  

* * *

  
   Он жил в одном доме с нами. Он был когда-то другом моего покойного отца, кажется, даже товарищем по университету.
   Но в то время, о котором я сейчас хочу рассказать, он почти никогда у нас не бывал. Видали мы его только рано утром на улице. Он гулял со своей собакой.
   Но слышали мы о нем часто. Он был очень важным сановником, очень нелюбимым и осуждаемым за ретроградство, за "непонимание момента", крутым, злобным человеком, "темной силой, тормозящей молодую Россию на ее светлом пути". Вот как о нем говорили.
   И еще говорили о том, что он тридцать пять лет состоит мужем женщины, выдающейся красотой и умом.
   Пройти такой стаж было, вероятно, очень тяжело.
   Быть мужем красавицы трудно. Но красота пропадает, и женщина успокаивается. Но если красавица вдобавок и умна -- то покоя уже никогда не настанет. Умная красавица, потеряв красоту, заткнет пустое место благотворительностью, общественной деятельностью, политикой. Тут покоя не будет.
   Жена сановника была умна, писала знаменитым людям письма исторического значения, наполняла свой салон передовыми людьми и о муже отзывалась иронически.
   Впрочем, сейчас я не совсем уверена в том, что эта женщина была умна. В те времена была мода на вдумчивость и серьезность, на кокетничанье отсутствием кокетства, на наигранный интерес к передовым идеям и каким-то "студенческим вопросам". Если женщина при этом была красива и богата, то репутация умницы была за ней обеспечена.
   Может быть, и в данном случае было так.
   Сановник жил на своей половине, отделенной от комнат умной красавицы большой гостиной, всегда полутемной, с дребезжащими хрусталями люстр, с толстыми коврами, о которые испуганно спотыкались пробегавшие с докладами молодые чиновники.
   Утром, гуляя с няней, которая ходила за булками, мы встречали сановника. Он гулял со своей огромной собакой, сенбернаром.
   Сановник был тоже огромный, обрюзгший и очень похожий на свою собаку. Его отвислые щеки оттягивали вниз нижние веки, обнаруживая красную полоску под глазным яблоком. Совершенно как у сенбернара. И так же медленно ступал он тяжелыми мягкими ногами. И шли они рядом.
   -- Ишь, собачища! -- сказала раз нянька.
   И мы не поняли, о ком она говорит -- о сановнике или о его собаке. "Собачища" ему подходило, пожалуй, больше, чем ей. У него лицо было свирепое.
   Нас очень интересовала эта огромная собака. И раз, когда сановник остановился перед окном книжного магазина, и собака остановилась рядом и тоже смотрела на книги, младшая сестра моя вдруг расхрабрилась и протянула руку к пушистому толстому уху, которое было на уровне ее лица.
   -- Можно погладить собачку? -- спросила она. Сановник обернулся, весь целиком, всем туловищем.
   -- Это... э-это... совершенно лишнее! -- резко сказал он, повернулся и пошел.
   Я потом за всю свою жизнь никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь говорил таким тоном с трехлетним ребенком.
   Действительно, -- точно гавкнула собачища.
   Дети страшно остро чувствуют обиду и унижение.
   Я помню до сих пор, как она втянула голову в плечи, стала вся маленьким жалким комочком и заковыляла к няньке.
   Мы еще раза два-три видели их -- его и собаку. Потом почему-то перестали их встречать.
   И вот раз вечером, уже лежа в постели, услышала я нечто. Рассказывала горничная нашей няне, и обе смеялись.
   -- И злющий был презлющий. Чиновника своего прогнал и повара рассчитал, и швейцару нагоняй. Трех ветеринаров созвал. Ну, однако, пес евонный околел. Ну, прямо и смех, и грех, он его трогать не велел, а положил в зале в углу на ковер. Лакей Петро рассказывал -- сидит, говорит, злющий, аж весь черный, у себя в кабинете, пишет-пишет, потом встанет да так тихомольно крадучись, в залу пройдет, нагнется к собаке-то, лапу ей поцелует -- ну, ей-Богу, умора! Да опять тихомольно к себе в кабинет. Сядет и пишет. Попишет-попишет, задумается, да опять, да на цыпочках, раскорякой -- и идет в залу. Лакей Петро позвал Семена кучера, да Ариша ихняя -- там за дверью в передней все видно -- так прямо все животики надорвали.
   -- Гос-с-споди спаси и помилуй! -- ахала нянька. -- Собачью лапу!
   -- Да ведь всю-то ноченьку так и не ложился. Ну и похохотали же мы! Ноги, говорит, внутрь завернет, ровно барсук, брюхом переваливает, думает -- никто и не слышит, как он в залу-то. Сущая комедь! Прямо, говорит, театру не надо.
   -- Ну-ну!
  
  

Чучело

  
   Увидела недавно в окне зоологического магазина, среди разных роскошных орлов и соколов, чучело толстой пучеглазой совы. Остановилась, пригляделась -- что такое она мне напоминает? Что-то очень далекое и забавное связано вот с этим носом-крючком и выпученными глазами.
   И вдруг я вспомнила: напоминает мне это чучело самые мои первые литературные шаги. Жуткие шаги и вполне неудачные.
   Собственно говоря, быть писательницей никогда я не собиралась, несмотря на то, что все в нашей семье с детства писали стихи. Занятие это считалось у нас почему-то очень постыдным, и, чуть кто поймает брата или сестру с карандашом, тетрадкой и вдохновенным лицом, -- немедленно начинает кричать:
   -- Пишет! Пишет!
   Пойманный оправдывается, а уличители издеваются над ним и скачут вокруг него на одной ножке:
   -- Пишет! Пишет! Писатель!
   У брата кадета нашли обрывок стихотворения:
  
   Что было бы, если
   К нам в корпус Лесли
   Явилась вдруг?!.
  
   Лесли -- мы знали ее -- была прехорошенькая институточка.
   И еще стихотворение, очень трагическое, явно связанное с переэкзаменовкой по алгебре:
  
   О, зачем ты так жарко молилась в ту ночь,
   За молитвой меня забывая!
   Ты могла бы спасти, ты могла бы помочь,
   Ты спасла бы меня, дорогая!
  
   Вне подозрений был только самый старший брат, существо, полное мрачной иронии. Но однажды, когда после летних каникул он уехал в лицей, в комнате его были найдены обрывки бумаг с какими-то поэтическими возгласами и несколько раз повторенной строчкой:
  
   О, Мирра, бледная луна!
  
   Увы! И он писал стихи!
   Открытие это произвело на нас сильное впечатление и, как знать, может быть, старшая сестра моя Маша, став известной поэтессой, взяла себе псевдоним "Мирра Лохвицкая", именно благодаря этому впечатлению.
   Я мечтала быть художницей. И даже по совету одной очень опытной одноклассницы-приготовишки, написала это желание на листочке бумаги, листочек сначала пожевала, а потом выбросила из окна вагона. Приготовишка говорила, что средство это "без осечки".
   Когда старшая сестра, окончив институт, стала печатать свои стихотворения, я иногда, по дороге из гимназии, провожала ее в редакцию. Провожала не одна, а с нянюшкой, которая несла мою сумку с книгами.
   И там, пока сестра сидела в кабинете редактора (что это был за журнал -- не помню, но помню, что редакторами его были П. Гнедич и Всеволод Соловьев), мы с нянюшкой ждали в приемной.
   Я садилась от нянюшки подальше, чтобы никто не догадался, что она за мной присматривает, делала вдохновенное лицо и думала, что меня, наверное, и рассыльный, и кассирша, и все посетители принимают за писательницу. Вот только стулья в приемной были какие-то неладно-высокие и ноги у меня до полу не хватали. Но этот недостаток, как и короткое платье с гимназическим передником, вполне выкупался и покрывался с лихвою вдохновенным выражением лица.
   В тринадцать лет у меня был уже литературный стаж: стихи на приезд государыни и стихи по случаю юбилея гимназии. В этих последних, написанных стилем пышной оды, была строфа, из-за которой много пришлось пострадать:
  
   И пусть грядущим поколеньям,
   Как нам, сияет правды свет
   Здесь, в этом храме просвещенья
   Еще на много-много лет!
  
   Этим "храмом просвещенья" сестры донимали меня целый год. Притворюсь, что болит голова, не пойду в гимназию, и начинается:
   -- Надя, Надя! Что же ты в храм просвещенья? Как же ты допускаешь, что там без тебя сияет правды свет?
   И вот, когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, написала я забавную "Песенку Маргариты". Конечно, никому ее не показала и решила потихоньку отнести в "Осколки".
   В "Осколках" редактором был Лейкин, тогда уже старый, хворый. Вскоре он умер.
   Пошла в редакцию.
   Очень было страшно. Страшнее всего на лестнице, когда я протянула руку к звонку. Дверь была маленькая и грязная. Пахло пирогом с капустой, который я терпеть не могу. Позвонила и тут же подумала:
   "Бежать!"
   Но за дверью что-то заскреблось. Сняли цепочку. В щелку посмотрели -- сначала один глаз, потом другой, и дверь открылась.
   -- Вам кого?
   Пожилая, очень худая дама в оренбургском платке крест-накрест.
   -- Я к... мне к... к Лек...
   -- Их еще нет, -- сказала дама. -- Войдите, присядьте, обождите. Они скоро будут.
   Посадила меня в крошечную комнатку и ушла.
   Из крошечной комнатки видна другая, тоже небольшая, край письменного стола и над ним птичье чучело.
   Смотрю и чувствую, как складываются в уме непочтительные стихи.
  
   У редактора висело
   Птичье чучело.
   На редактора глядело,
   Глаза пучило...
  
   Ждала долго.
   Изредка входила худая дама и, поглаживая костлявыми руками свой платок на груди, шептала мне:
   -- Потерпите, теперь уж недолго.
   И вот раздался звонок. Топот, кашель, хрип. Я разобрала:
   -- Кто?
   -- Что?
   -- А?
   -- Зачем?
   -- К кому?
   -- Черт!
   Потом хрип смолк, снова вошла худая дама и сказала испуганным шепотом:
   -- Они еще обмерзши!
   И ушла.
   А я сидела и думала, какой ужас заниматься литературой...
   Опять вошла дама и опять прошептала, видимо, жалея меня и желая ободрить:
   -- Они еще не оттаявши!
   Добрая дама! Обнять бы ее и вместе поплакать...
   И снова скрылась.
   Господи! Господи! Уйти бы мне, да и уйти не смею.
   Опять дама.
   -- Они отошедши.
   Я как-то не сразу поняла, что значит "отошедши". Первое мгновение подумала, что это значит, будто Лейкин умер, и в ужасе вскочила.
   -- Да вы не бойтесь! -- успокаивала меня дама. -- Они сказали, чтобы вас впустить.
   Я зажмурилась и шагнула вперед. Действительно, ведь не убьет же он меня!
   В кресле, перед птичьим чучелом, сидел кряжистый, кривоплечий и, кажется, косоглазый старик с бородой. Очень мрачный.
   -- С чем пожаловали? -- спросил он меня, глядя в сторону. -- Что вам нужно?
   -- Стихи... -- прошептала я. -- "Песенка Маргариты"...
   -- Что-о? У нас, кажется, таких стихов отродясь не бывало. Объясните толковее.
   -- Я сочинила... вот...
   Но пока я лепетала, он чихнул и ничего не расслышал. Чихнул он так страшно, что чучело закачалось, кивая вниз клювом.
   -- Чего-о? -- вновь спросил редактор.
   -- Я... мои... я сочинила...
   Он, не глядя на меня, протянул руку. Я ткнула в нее свой листок.
   -- Ну? -- спросил он.
   -- Что? -- спросила я.
   -- Ну и до свиданья. Ответ прочтете в почтовом ящике.
   Через месяц прочла в почтовом ящике "Осколков": "Песенка Маргариты" никуда не годится.
   Таков был мой первый литературный шаг.
   Впоследствии эту самую "Песенку Маргариты" я, исключительно для тайного торжества над сердитым редактором (хотя его уже не было в живых), напечатала в разных изданиях не меньше четырех раз.
   Да, редактора я больше не видела, а вот с чучелом нам встретиться довелось и, глядя друг на друга, вспомнить былое...
  
  

Псевдоним

  
   Меня часто спрашивают о происхождении моего псевдонима.
   Действительно -- почему вдруг "Тэффи"? Что за собачья кличка? Недаром в России многие из читателей "Русского слова" давали это имя своим фоксам и левреткам.
   Почему русская женщина подписывает свои произведения каким-то англизированным словом?
   Уже если захотела взять псевдоним, так можно было выбрать что-нибудь более звонкое или, по крайней мере, с налетом идейности, как Максим Горький, Демьян Бедный, Скиталец. Это все намеки на некие поэтические страдания и располагает к себе читателя.
   Кроме того, женщины-писательницы часто выбирают себе мужской псевдоним. Это очень умно и осторожно. К дамам принято относиться с легкой усмешечкой и даже недоверием.
   -- И где это она понахваталась?
   -- Это, наверно, за нее муж пишет.
   Была писательница Марко Вовчок, талантливая романистка и общественная деятельница подписывалась "Вергежский", талантливая поэтесса подписывает свои критические статьи "Антон Крайний". Все это, повторяю, имеет свой raison d'etre. Умно и красиво. Но -- "Тэффи" -- что за ерунда?
   Так вот, хочу честно объяснить, как это все произошло.
   Происхождение этого дикого имени относится к первым шагам моей литературной деятельности. Я тогда только что напечатала два-три стихотворения, подписанные моим настоящим именем, и написала одноактную пьеску, а как надо поступить, чтобы эта пьеска попала на сцену, я совершенно не знала. Все кругом говорили, что это абсолютно невозможно, что нужно иметь связи в театральном мире и нужно иметь крупное литературное имя, иначе пьеску не только не поставят, но никогда и не прочтут.
   -- Ну кому из директоров театра охота читать всякую дребедень, когда уже написан "Гамлет" и "Ревизор"? А тем более дамскую стряпню!
   Вот тут я и призадумалась.
   Прятаться за мужской псевдоним не хотелось. Малодушно и трусливо. Лучше выбрать что-нибудь непонятное, ни то ни се.
   Но -- что?
   Нужно такое имя, которое принесло бы счастье. Лучше всего имя какого-нибудь дурака -- дураки всегда счастливы.
   За дураками, конечно, дело не стало. Я их знавала в большом количестве. Но уж если выбирать, то что-нибудь отменное. И тут вспомнился мне один дурак, действительно отменный и вдобавок такой, которому везло, значит, самой судьбой за идеального дурака признанный.
   Звали его Степан, а домашние называли его Стэффи. Отбросив из деликатности первую букву (чтобы дурак не зазнался), я решила подписать пьеску свою "Тэффи" и, будь что будет, послала ее прямо в дирекцию Суворинского театра. Никому ни о чем не рассказывала, потому что уверена была в провале моего предприятия.
   Прошло месяца два. О пьеске своей я почти забыла и из всего затем сделала только назидательный вывод, что не всегда и дураки приносят счастье.
   И вот читаю как-то "Новое время" и вижу нечто.
   "Принята к постановке в Малом театре одноактная пьеса Тэффи "Женский вопрос".
   Первое, что я испытала, -- безумный испуг.
   Второе -- безграничное отчаяние.
   Я сразу вдруг поняла, что пьеска моя непроходимый вздор, что она глупа, скучна, что под псевдонимом надолго не спрячешься, что пьеса, конечно, провалится с треском и покроет меня позором на всю жизнь. И как быть, я не знала, и посоветоваться ни с кем не могла.
   И тут еще с ужасом вспомнила, что, посылая рукопись, пометила имя и адрес отправителя. Хорошо, если они там подумают, что я это по просьбе гнусного автора отослала пакет, а если догадаются, тогда что?
   Но долго раздумывать не пришлось. На другой же день почта принесла мне официальное письмо, в котором сообщалось, что пьеса моя пойдет такого-то числа, а репетиции начнутся тогда-то и я приглашалась на них присутствовать.
   Итак -- все открыто. Пути к отступлению отрезаны. Я провалилась на самое дно, и так как страшнее в этом деле уже ничего не было, то можно было обдумать положение.
   Почему, собственно говоря, я решила, что пьеса так уж плоха! Если бы была плоха, ее бы не приняли. Тут, конечно, большую роль сыграло счастье моего дурака, чье имя я взяла. Подпишись я Кантом или Спинозой, наверное, пьесу бы отвергли.
   -- Надо взять себя в руки и пойти на репетицию, а то они еще меня через полицию потребуют.
   Пошла.
   Режиссировал Евтихий Карпов, человек старого закала, новшеств никаких не признававший.
   -- Павильончик, три двери, роль назубок и шпарь ее лицом к публике.
   Встретил он меня покровительственно.
   -- Автор? Ну ладно. Садитесь и сидите тихо.
   Нужно ли прибавлять, что я сидела тихо.
   А на сцене шла репетиция. Молоденькая актриса, Гринева (я иногда встречаю ее сейчас в Париже. Она так мало изменилась, что смотрю на нее с замиранием сердца, как тогда...), Гринева играла главную роль. В руках у нее был свернутый комочком носовой платок, который она все время прижимала ко рту, -- это была мода того сезона у молодых актрис.
   -- Не бурчи под нос! -- кричал Карпов. -- Лицом к публике! Роли не знаешь! Роли не знаешь!
   -- Я знаю роль! -- обиженно говорила Гринева.
   -- Знаешь? Ну ладно. Суфлер! Молчать! Пусть жарит без суфлера, на постном масле!
   Карпов был плохой психолог. Никакая роль в голове не удержится после такой острастки.
   "Какой ужас, какой ужас! -- думала я. -- Зачем я написала эту ужасную пьесу! Зачем послала ее в театр! Мучают актеров, заставляют их учить назубок придуманную мною ахинею. А потом пьеса провалится и газеты напишут: "Стыдно серьезному театру заниматься таким вздором, когда народ голодает". А потом, когда я пойду в воскресенье к бабушке завтракать, она посмотрит на меня строго и скажет: "До нас дошли слухи о твоих историях. Надеюсь, что это неверно".
   Я все-таки ходила на репетиции. Очень удивляло меня, что актеры дружелюбно со мной здороваются, -- я думала, что все они должны меня ненавидеть и презирать.
   Карпов хохотал:
   -- Несчастный автор чахнет и худеет с каждым днем.
   "Несчастный автор" молчал и старался не заплакать. И вот наступило неотвратимое. Наступил день спектакля.
   "Идти или не идти?"
   Решила идти, но залезть куда-нибудь в последние ряды, чтобы никто меня и не видел. Карпов ведь такой энергичный. Если пьеса провалится, он может высунуться из-за кулис и прямо закричать мне: "Пошла вон, дура!"
   Пьеску мою пристегнули к какой-то длинной и нудной четырехактной скучище начинающего автора.
   Публика зевала, скучала, посвистывала.
   И вот, после финального свиста и антракта, взвился, как говорится, занавес и затарантили мои персонажи.
   "Какой ужас! Какой срам!" -- думала я.
   Но публика засмеялась раз, засмеялась два и пошла веселиться. Я живо забыла, что я автор, и хохотала вместе со всеми, когда комическая старуха Яблочкина, изображающая женщину-генерала, маршировала по сцене в мундире и играла на губах военные сигналы. Актеры вообще были хорошие и разыграли пьеску на славу.
   -- Автора! -- закричали из публики. -- Автора!
   Как быть?
   Подняли занавес. Актеры кланялись. Показывали, что ищут автора.
   Я вскочила с места, пошла в коридор по направлению к кулисам. В это время занавес уже опустили, и я повернула назад. Но публика снова звала автора, и снова поднялся занавес, и актеры кланялись, и кто-то грозно кричал на сцене: "Да где же автор?", и я опять кинулась к кулисам, но занавес снова опустили. Продолжалась эта беготня моя по коридору до тех пор, пока кто-то лохматый (впоследствии оказалось, что это А. Р. Кугель) не схватил меня за руку и не заорал:
   -- Да вот же она, черт возьми!
   Но в это время занавес, поднятый в шестой раз, опустился окончательно и публика стала расходиться.
   На другой день я в первый раз в жизни беседовала с посетившим меня журналистом. Меня интервьюировали.
   -- Над чем вы сейчас работаете?
   -- Я шью туфли для куклы моей племянницы...
   -- Гм... вот как! А что означает ваш псевдоним?
   -- Это... имя одного дур.., то есть так, фамилия.
   -- А мне сказали, что это из Киплинга.
   Я спасена! Я спасена! Я спасена! Действительно, у Киплинга есть такое имя. Да, наконец, и в "Трильби" песенка такая есть:
  
   Taffy was a walesman,
   Taffy was a thief...
  
   Сразу все вспомнилось.
   -- Ну да, конечно, из Киплинга!
   В газетах появился мой портрет с подписью "Taffy".
   Кончено. Отступления не было.
   Так и осталось
  
   Тэффи.
  

Оценка: 7.86*9  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru