Тэн Ипполит Адольф
Томас Бабингтон Маколей

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Маколей. Полное собраніе сочиненій.
   Томъ I. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленое изданіе.
   Подъ общею редакціею Н. Тиблена и Г. Думшина
   С.-Петеребургъ. Изданіе Книгопродавца--Типографа М. О. Вольфа. 1865
  

I.

   "Критическіе и историческіе опыты" Маколея составляютъ сборникъ разныхъ статей. Я, признаюсь, люблю подобнаго рода сочиненія. Во-первыхъ, вы можете бросить книгу на двадцатой страницѣ, начать ее читать съ конца или съ середины; вы здѣсь не рабъ, а господинъ; вы можете относиться къ ней какъ къ журналу, и дѣйствительно это журналъ умнаго человѣка. Во-вторыхъ, у Маколея эти статьи весьма разнообразны: перелистывая страницу за страницей, вы переноситесь отъ эпохи возрожденія къ XIX столѣтію, изъ Индіи въ Англію; это разнообразіе увлекаетъ и нравится. Наконецъ, авторъ невольно становится тутъ откровененъ: онъ намъ высказывается, ничего не утаивая. Подобная книга имѣетъ вполнѣ характеръ разговора, а такъ какъ онъ ведется величайшимъ англійскимъ историкомъ, то ничто не можетъ съ нимъ сравниться. Вы совершенно довольны, что можете наблюдать источники этого плодовитаго, сильнаго ума; можете видѣть, какими качествами былъ одаренъ его талантъ, какія изслѣдованія образовали его знанія, какія мнѣнія составилъ онъ себѣ о философіи, религіи, государствѣ, литературѣ, однимъ словомъ, вы видите, чѣмъ онъ былъ, какъ развился и сложился, чего желаетъ и что думаетъ.
   Сидя въ креслѣ у камина и перевертывая листъ за листомъ, вы замѣчаете мало-по-малу, что въ вашемъ воображеніи обрисовываться оживленная и мыслящая физіономія и становится выразительнѣе и рельефнѣе: одна черта этого лица дополняетъ и объясняетъ другую. Авторъ стоитъ предъ нами какъ живой; мы понимаемъ, отчего его мысли должны были сложиться именно такъ; предугадываемъ, что онъ хочетъ сказать; пріемы его разговора намъ столь же знакомы, какъ пріемы человѣка, котораго мы видимъ ежедневно; его мнѣнія исправляютъ или колеблютъ наши; мы даемъ ему мѣсто въ нашей мысли и въ нашей жизни; онъ живетъ за двѣсти льё отъ насъ, а книга его запечатлѣваетъ въ насъ его образъ, подобно тому, какъ лучи свѣта, отразившись отъ какого-нибудь предмета, рисуютъ его на горизонтѣ. Таково очарованіе, возбуждаемое книгами, которыя обнимаютъ всѣ отрасли знанія, знакомятъ насъ съ мнѣніями писателя о всевозможныхъ предметахъ, заставляютъ насъ проникать во всѣ изгибы его мысли и даютъ, такъ сказать, возможность сдѣлать общій обзоръ его ума.
   Маколей смотритъ на философію какъ англичанинъ, съ практической точки зрѣнія. Онъ ученикъ Бэкона и ставитъ его выше всѣхъ философовъ; онъ говоритъ, что настоящая наука ведетъ отъ него свое начало, что всѣ умозрѣнія древнихъ мыслителей ни что иное, какъ игра ума; что въ теченіе двухъ тысячъ лѣтъ человѣческій умъ шелъ ложнымъ путемъ, что только со времени Бэкона онъ узналъ цѣль, къ которой долженъ стремиться, и способъ ея достиженія. Эта цѣль -- польза. Цѣль науки не теорія, а ея примѣненія. Задача математики состоитъ не въ удовлетвореніи пустаго любопытства, а въ изобрѣтеніи машинъ, которыя облегчаютъ работу человѣка, увеличиваютъ его могущество, преодолѣваютъ природу, дѣлаютъ жизнь безопаснѣе, удобнѣе и счастливѣе. Цѣль астрономіи не въ томъ, чтобы приводить къ огромнымъ вычисленіямъ и поэтическимъ космогоніямъ, а въ томъ, чтобы, служить вспомогательнымъ средствомъ географіи и искусству мореплаванія. Цѣль анатоміи и зоологіи не въ томъ, чтобы краснорѣчиво излагать свойства организаціи живыхъ существъ или располагать ихъ по замысловатой классификаціи, а въ томъ, чтобы правильно вести руку хирурга и научать доктора. Цѣль каждаго открытія и каждаго знанія -- уменьшить бѣдствія, увеличить благосостояніе, улучшить положеніе человѣка; теоретическіе законы важны только по своимъ практическимъ примѣненіямъ; значеніе и цѣнность труда въ лабораторіи и кабинетахъ зависитъ только отъ ихъ примѣненія къ работамъ въ мастерскихъ и заводахъ; надо цѣнить древо знанія только по его плодамъ. Если хотятъ обсудить философскую систему, то надо узнать ея слѣдствія; о значеніи же ея надо судить не по книгамъ, а по произведенному ею вліянію. философія древнихъ выражена въ прекрасныхъ сочиненіяхъ, въ возвышенныхъ фразахъ; она породила нескончаемые споры, пустыя мечты, системы, которыя низвергались системами,-- и оставила міръ столь же невѣжественнымъ, жалкимъ и порочнымъ, какъ застала его. Но философія Бэкона вызвала рядъ наблюденій, опытовъ, машинъ; она создала искусства и мануфактуры. "Она продлила жизнь человѣческую, уменьшила горе, уничтожила нѣкоторыя болѣзни, увеличила плодородіе почвы, ослабила силу грозы, освѣтила насъ всѣмъ блескомъ дня, расширила человѣческое зрѣніе, ускорила движеніе, уничтожила разстоянія. Она дала человѣку возможность проникать въ глубину океана, подниматься въ воздушное пространство и проѣзжать по землѣ въ экипажахъ, движущихся безъ помощи лошадей, а по морямъ на корабляхъ, дѣлающихъ по 10 узловъ въ часъ противъ вѣтра. Одна истощилась въ попыткахъ разобраль непостижимыя загадки, создать типъ идеальнаго мудреца, въ переходахъ отъ одной гипотезы къ другой, отъ нелѣпостей къ нелѣпостямъ; она презирала все практическое; она обѣщала невозможное и, не зная границъ человѣческаго ума, не знала и его могущества. Другая, измѣривъ наши силы и нашу слабость, отклонила насъ отъ тѣхъ путей, которые для насъ закрыты, чтобы указать намъ новые; она познала факты и управляющіе ими законы, потому что рѣшилась не пытаться проникнуть въ ихъ сущность; она сдѣлала человѣка счастливѣе, потому что не бралась сдѣлать его совершеннымъ; она открыла великія истины и дала важные результаты, потому что имѣла терпѣніе и благоразуміе начать съ изученія мелкихъ предметовъ и долго останавливаться на простыхъ вещахъ; она пріобрѣла славу и могущество, потому что старалась быть смиренной и полезной. Прежде наука ставила себѣ тщеславныя требованія и приходила къ химерическимъ заключеніямъ; она держалась поодаль отъ практической жизни и считала себя властительницею человѣка. Нынѣ наука обладаетъ пріобрѣтенными истинами, въ ней есть задатки къ болѣе важнымъ открытіямъ; власть ея постоянно увеличивается, потому что она вошла въ практическую жизнь и объявила себя слугой человѣка. Если она замкнулась въ своихъ новыхъ обязанностяхъ, если она не старается проникнуть въ область невидимаго, если она отказывается отъ того, что ей должно оставаться неизвѣстнымъ, то это потому, что она сама по себѣ не составляетъ цѣли -- она только средство. Не человѣкъ для нея -- она для человѣка; она сама походитъ на термометры и баттареи, которые человѣкъ создаетъ для своихъ опытовъ; вся ея слава, вся ея заслуга, все ея назначеніе состоятъ въ томъ, чтобы служить орудіемъ.
   Не буду разсматривать этихъ мнѣній; читатель можетъ оцѣнить ихъ, если хочетъ; мое дѣло состоитъ не въ томъ, чтобы критиковать различныя ученія, а въ томъ, чтобы описать человѣка; это полное пренебреженіе къ умозрѣнію, эта абсолютная привязанность ко всему практическому, безъ сомнѣнія, чрезвычайно поразительны. Такое настроеніе ума совершенно согласно съ духомъ націи; въ Англіи барометръ называютъ еще и теперь философскимъ инструментомъ; съ философіей въ собственномъ смыслѣ тамъ никто незнакомъ. Тамъ есть моралисты, психологіи, но нѣтъ метафизиковъ; а если мы и встрѣчаемъ такого, каковъ напр. м-ръ Гамильтонъ, то онъ всегда оказывается скептикомъ въ метафизикѣ; онъ прочелъ нѣмецкихъ философовъ для того, чтобы ихъ опровергнуть; онъ считаетъ умозрительную философію нелѣпостью, созданною пустоголовыми людьми; онъ долженъ извиниться предъ читателями за странность предмета, о которомъ говоритъ, когда старается объяснить нѣкоторыя умозаключенія Гегеля. Англичане люди положительные и практическіе: ихъ дѣло -- политика, администрація, война и биржа, но они столь же мало, какъ древніе римляне, способны къ отвлеченностямъ утонченной діалектики и грандіозныхъ системъ. Нѣкогда и Цицеронъ извинялся, приступая къ изложенію глубокихъ и смѣлыхъ выводовъ стоиковъ, въ аудиторіи, наполневной сенаторами и общественными дѣятелями.
   Одна только часть философіи нравится людямъ такого характера -- это нравственность; подобно имъ, она вся дышитъ практичностью и занимается только изслѣдованіемъ поступковъ. Ее одну изучали въ Римѣ, и всякій понимаетъ значеніе, которое она имѣла въ англійской философіи; Гютчесонъ, Прайсъ, Фергюсонъ, Волдастонъ, Адамъ Смитъ, Бентамъ, Рейдъ и многіе другіе написали въ прошломъ столѣтіи множество трактатовъ о законахъ, опредѣляющихъ наши обязанности, и о способности, ихъ открывающей. "Опыты" Маколея представляютъ новый примѣръ этой преобладающей національной склонности; его біографіи составляютъ скорѣе оцѣнку, чѣмъ портреты. Для него главный вопросъ въ томъ, чтобы вѣрно опредѣлить степень честности или безчестности описываемаго лица; все въ разсказѣ подчиняется этому; если онъ останавливается на комъ-нибудь, то только для того, чтобы оправдать, извинить, обвинить или осудить. Говоритъ ли онъ о лордѣ Клайвѣ, Ворренъ Гастингсѣ, Вилліамѣ Темплѣ, Аддисонѣ, Мильтонѣ или о комъ другомъ, онъ прежде всего старается точно опредѣлить число и степень ихъ пороковъ или добродѣтелей; онъ прерывается на срединѣ разсказа, чтобы обсудить, правиленъ или неправиленъ описываемый имъ поступокъ; онъ разсматриваетъ его то какъ юрисгъ, то какъ моралистъ, то съ точки зрѣнія положительнаго права, то съ точки зрѣнія естественнаго; онъ обращаетъ вниманіе на состояніе общественнаго мнѣнія, на среду, которая окружала изображаемую личность, на принципы, которыхъ она держалась, на воспитаніе, которое она получила. Онъ подтверждаетъ свое мнѣніе аналогіями, взятыми изъ обыденной жизни, изъ исторіи всѣхъ народовъ, изъ законодательства всѣхъ странъ; онъ приводитъ столько доказательствъ, столько достовѣрныхъ фактовъ, столько логичныхъ разсужденій, что лучшій адвокатъ могъ бы взять его за образецъ, и когда онъ наконецъ произноситъ приговоръ, то кажется, что вы слышите рѣшеніе президента суда присяжныхъ. Если онъ разбираетъ, напр., литературу временъ Реставраціи, онъ устраиваетъ надъ ней родъ суда, какъ бы читаетъ обвинительный актъ; затѣмъ приводитъ защитительмую рѣчь ея адвокатовъ, которые стараются извинить ея легкомысліе и непристойность; наконецъ начинаетъ говорить въ свою очередь и доказывать, что приведенныя разсужденія непримѣнимы къ случаю, о которомъ идетъ рѣчь; онъ говоритъ, что обвиненные писатели преднамѣренно старались развратить нравы; что они нетолько употребляли непристойныя слова, но съ намѣреніемъ и обдуманно изображали непристойныя вещи, что они старались изгладить отвратительную сторону порока, сдѣлать добродѣтель смѣшной; они считали прелюбодѣяніе обязательнымъ поступкомъ для человѣка съ изящнымъ вкусомъ; онъ говоритъ, что все это тѣмъ достовѣрнѣе, что оно было въ духѣ времени, что они льстили пороку своего вѣка. Еслибы я осмѣлился употребять, подобно Маколею, религіозныя сравненія, то сказалъ бы, что его критика похожа на страшный судъ, гдѣ разнообразіе талантовъ, характеровъ, положеній и должностей исчезнетъ при оцѣнкѣ добродѣтели и порока, гдѣ не будетъ художниковъ, а будутъ только праведники и грѣшники.
   Во Франціи характеръ критики болѣе свободный; она менѣе подчинена нравственности и болѣе приближается къ искусству. Когда мы хотимъ описать жизнь или изобразить характеръ человѣка, то охотно смотримъ на него просто какъ на предметъ живописи или научнаго изслѣдованія: мы стараемся только описать его чувства, показать связь его мыслей и необходимость его поступковъ; мы его не судимъ, а стараемся только изобразить и сдѣлать понятнымъ. Мы поступаемъ какъ любопытные, не больше. Намъ мало дѣла до того, что Петръ или Павелъ плуты -- объ этомъ должны были заботиться ихъ современники; они страдали отъ ихъ пороковъ и должны были презирать и осуждать ихъ. Теперь они не вредятъ уже намъ, и вмѣстѣ съ опасностью исчезла и ненависть. На этомъ разстояніи и въ исторической перспективѣ я вижу въ отжившемъ только машину, одаренную умомъ, снабженную извѣстными пружинами, брошенную по извѣстному направленію и сталкивающуюся съ различными обстоятельствами: я вычисляю дѣйствіе двигателей; чувствую вмѣстѣ съ этой личностью удары, которые ей наносятъ различныя препятствія; заранѣе вижу отклоненіе ея пути; не чувствую къ ней ни презрѣнія, ни отвращенія; я отказался отъ этихъ чувствъ, приступая къ изученію исторіи, и теперь испытываю глубокое и чистое наслажденіе, наблюдая какъ духъ человѣка дѣйствуетъ по опредѣленному закону въ опредѣленной средѣ, со всѣмъ разнообразіемъ человѣческой природы и со всею послѣдовательностью, какую внутреннее устройство человѣка налагаетъ на внѣшнее развитіе его страстей.
   Въ странѣ, гдѣ такъ много занимаются нравственностью, а такъ мало философіей, много религіозности. По недостатку естественной теологіи всѣ придерживаются теологіи положительной и ищутъ въ библіи метафизики, которой не создалъ разумъ. {Т. IV. 93.} Маколей протестантъ и, несмотря на то, что умъ его ясенъ и либераленъ, въ немъ есть однако англійскіе предразсудки противъ католической вѣры. {См. ниже, стр. 23, и т. IV, 110.} Въ Англіи папизмъ все еще принимается за нечестивое идолопоклонство и унизительное рабство. Со времени двухъ революцій, протестантизмъ, союзникъ свободы, явился религіей свободы, а католицизмъ, союзникъ деспотизма, явился религіей деспотизма; оба ученія приняли названіе того дѣла, которое они поддерживали. На протестантизмъ перенесли всю любовь и уваженіе, которое имѣли къ правамъ, имъ защищаемымъ; на католицизмъ излили презрѣніе и ненависть, чувствовавшіяся къ рабству, которое онъ хотѣлъ ввести; политическія страсти разожгли религіозныя вѣрованія; протестантизмъ слился съ мыслью о побѣдоносномъ отечествѣ, католицизмъ -- съ мыслью о побѣжденномъ непріятелѣ; предразсудокъ остался, когда борьба уже кончи.лась, и даже донынѣ англійскіе протестанты вовсе не питаютъ къ ученію католиковъ той благосклонности, съ какой французскіе католики относятся къ протестантизму. Но эти англійскія мнѣнія умѣряются у Маколея горячею любовью къ справедливости. Онъ либераленъ въ самомъ широкомъ, въ самомъ прекрасномъ смыслѣ этого слова. Онъ требуетъ, чтобы всѣ граждане были равны предъ закономъ, чтобы люди всѣхъ сектъ были признаны правоспособными ко всѣмъ общественнымъ должностямъ, чтобы католики и евреи могли, какъ лютеране, англикане и кальвинисты, засѣдать въ парламентѣ. Онъ опровергаетъ м-ра Гладстона и приверженцевъ государственныхъ религій съ неподражаемымъ жаромъ краснорѣчія, обиліемъ доказательствъ и силою разсужденія; онъ доказываетъ до очевидности ясно, что государство не болѣе какъ свѣтская ассоціація, что цѣль его чисто мірская; что единственный предметъ его заботы -- охраненіе жизни, свободы и собственности гражданъ; что, возлагая на нее защиту духовныхъ интересовъ, ниспровергаютъ порядокъ вещей, и что придавать ей религіозное вѣрованіе значитъ походить на человѣка, который, не удовлетворяясь тѣмъ, что ходитъ ногами, поручилъ бы ногамъ заботу и ощущать и видѣть. Этотъ вопросъ много разъ разбирался во Франціи; о немъ толкуютъ еще и теперь; но никто не внесъ въ него больше здраваго смысла, больше практическихъ основаній, болѣе осязательныхъ доводовъ. Маколей вывелъ спорѣ изъ области метафизики; онъ сводитъ его на землю; онъ дѣлаетъ его доступнымъ для всѣхъ; онъ почерпаетъ свои доказательства и свои примѣры изъ самыхъ извѣстныхъ фактовъ обыденной жизни; онъ обращается къ купцу, къ мѣщанину, къ артисту, къ ученому, ко всѣмъ; онъ связываетъ истину, которую доказываетъ, съ тѣми простыми и задушевными истинами, въ принятіи которыхъ никто не можетъ задуматься и въ которыя вѣрятъ со всей силой опыта и привычки; онъ овладѣваетъ и господствуетъ надъ вѣрованіемъ въ силу такихъ прочныхъ основаній, что даже его противники будутъ благодарны ему за то, что онъ убѣдилъ ихъ; и еслибъ какъ-нибудь нѣкоторымъ особамъ, у насъ, понадобилось взять урокъ терпимости, то они должны были бы искать его въ этомъ "Опытѣ". Любовь къ справедливости становится страстью, когда дѣло идетъ о политической свободѣ; это -- чувствительная струнка, и, дотрогиваясь до нея, мы хватаемъ писателя за сердце. Маколей любитъ политическую свободу изъ интереса, потому что она единственная гарантія имуществъ, счастья и жизни частныхъ лицъ; онъ любитъ ее изъ гордости, потому что она составляетъ честь человѣка; онъ любитъ ее изъ патріотизма, потому что она -- наслѣдство, завѣщанное предъидущими поколѣніями; потому что, въ продолженіе двухъ сотъ лѣтъ, цѣлый рядъ честныхъ и великихъ людей защищалъ ее отъ нападеній и спасалъ отъ всякихъ опасностей; потому что она составляетъ силу и славу Англіи; потому что, научая гражданъ имѣть свою собственную волю и свое сужденіе, она увеличиваетъ ихъ достоинства и ихъ развитіе; потому что, упрочивая внутренній міръ и непрерывный прогрессъ, она предохраняетъ страну отъ кровавыхъ революцій и медленнаго упадка. Всѣ эти блага находятся постоянно предъ его глазами, и всякій нападающій на свободу, которая создаетъ ихъ, становится тотчасъ же его врагомъ. Онъ не можетъ спокойно видѣть угнетенія человѣка; всякое посягательство на человѣческую свободу оскорбляетъ его, какъ личная обида. На каждомъ шагу у него вырываются горькія слова и плоская лесть царедворцевъ вызываетъ въ немъ насмѣшку, тѣмъ болѣе язвительную, чѣмъ болѣе она заслужена. Питтъ, говоритъ онъ, написалъ въ школѣ латинскіе стихи на смерть Георга I-го. Въ этомъ произведеніи онъ приглашаетъ музъ прійти плакать надъ урной Цесаря; Цесарь, говоритъ поэтъ, любилъ музъ, Цесарь, который не былъ въ состояніи прочесть ни одного стиха Попа и который не любилъ ничего кромѣ пунша и жирныхъ женщинъ." -- Въ другомъ мѣстѣ, въ біографіи Миссъ Борни, онъ разсказываетъ, какъ эта бѣдная молодая дѣвушка, прославившаяся своими двумя первыми романами, получила въ награду и въ знакъ особенной благосклонности мѣсто горничной у королевы Шарлоты; какъ изнуренная бдѣніями, больная, почти умирающая, она просила, какъ милости, позволенія оставить свое мѣсто; какъ "кроткая королева" вознегодовала на такую дерзость, не будучи въ состояніи понять, чтобы можно было отказываться умереть на службѣ ей или чтобъ писательница могла предпочесть здоровье, жизнь и славу чести складывать платья ея величества. Но только дойдя до исторіи Революціи, Маколей вполнѣ предаетъ правосудію и мщенію тѣхъ, кто нарушалъ общественныя права, кто ненавидѣлъ или предалъ народное дѣло, кто посягалъ на свободу. Онъ говоритъ не въ качествѣ историка, а какъ современникъ; кажется, что его собственная жизнь и честь замѣшаны въ дѣло, что онъ защищаетъ самого себя, что онъ членъ Долгаго Парламента, что онъ слышитъ за дверью стукъ мушкетовъ и сабель солдатъ, посланныхъ арестовать Пима и Гампдена. Гизо разсказываетъ ту же исторію, но въ его книгѣ вы видите спокойное сужденіе философа и безучастное волненіе артиста. Онъ не осуждаетъ поступковъ Страффорда или Карла, онъ ихъ объясняетъ; онъ указываетъ въ Страффордѣ на природную надменность, на властолюбивую натуру, которая чувствуетъ себя рожденною чтобы повелѣвать и разбивать сопротивленія, которую непреодолимая склонность возмущаетъ противъ стѣсняющаго ее закона и права, которая утнетаетъ въ силу какой-то внутренней необходимости и которая создана, чтобы управлять, какъ шпага создана чтобы разить.
   Онъ указываетъ въ Карлѣ врожденное уваженіе къ королевской власти, вѣру въ божественное право, вкоренившееся убѣжденіе, что всякое возраженіе или требованіе есть оскорбленіе короны, посягательство на ея собственность, нечестивое и преступное возмущеніе: съ этой минуты, вы видите въ борьбѣ короля и парламента только борьбу двухъ ученій; вы перестаете принимать интересъ въ томъ или въ другомъ, чтобы интересоваться обоими; вы становитесь зрителями драмы, вы перестаете быть судьями процесса. Маколей ведетъ предъ вами процессъ; онъ принимаетъ въ немъ извѣстную сторону; его разсказъ представляетъ собой обвинительный актъ, самый увлекательный, самый жесткій, самый обдуманный изъ всѣхъ когда-либо писанныхъ. Онъ одобряетъ осужденіе Страффорда; онъ чтитъ Кромвеля и изумляется ему; онъ превозноситъ характеръ пуританъ; онъ хвалитъ Гампдена до того, что равняетъ его съ Вашингтономъ; онъ не находитъ достаточно презрительныхъ, обидныхъ словъ для Лода, и самое ужасное во всемъ этомъ заключается въ томъ, что каждое его сужденіе подтверждается такимъ множествомъ цитатъ, авторитетовъ, историческихъ данныхъ, умозаключеній, очевидныхъ доказательствъ, какое могла бы обнять только громадная ученость Галлама или спокойная діалектика сэра Макинтоша. Мѣстами статьи его напоминаютъ, по массѣ библейскихъ метафоръ, рѣчи Мильтона и пуританскихъ пророковъ; но тѣмъ неменѣе статьи эти всегда показываютъ, къ какому выходу ведутъ различныя стремленія этого великаго ума, по какому пути идетъ онъ, какимъ образомъ его практическій смыслъ, его научное образованіе и историческій талантъ, непрестанное присутствіе моральныхъ и религіозныхъ идей, любовь къ отечеству и къ справедливости группировались въ немъ, чтобы сдѣлать изъ него историка свободы.
   Въ Маколеѣ прежде всего поражаетъ чрезвычайная основательность его ума. Все, что онъ говоритъ, онъ доказываетъ съ удивительной силой и убѣдительностью. Слѣдуя за нимъ, можно быть почти увѣреннымъ, что не впадешь въ заблужденіе. Если онъ приводитъ чьи-нибудь свидѣтельства, то прежде всего измѣряетъ степень достовѣрности и развитости приводимыхъ имъ авторовъ и исправляетъ тѣ ошибки, которыя они могли сдѣлать по небрежности или пристрастію. Если онъ произноситъ какое-либо сужденіе, то опирается на самые достовѣрные факты, на самыя ясныя начала, на самые простые и послѣдовательные выводы. Развивая какую-нибудь мысль, онъ никогда не теряется въ отступленіяхъ; цѣль у него всегда предъ глазами; онъ идетъ къ ней самой вѣрной и самой прямой дорогой. Если онъ восходитъ къ общимъ выводамъ, то поднимается шагъ за шагомъ чрезъ всѣ ступени обобщенія, не пропуская ни одной; онъ ощупываетъ почву на каждомъ шагу; онъ ничего не пропускаетъ и ничего не прибавляетъ къ фактамъ; онъ хочетъ достигнуть истины цѣною всевозможныхъ предосторожностей и изысканій. Онъ знаетъ безчисленное множество всевозможныхъ подробностей; онъ обладаетъ множетвомъ разнообразныхъ философскихъ идей; но его ученость такой же хорошей пробы, какъ и его философія; и та и другая составляютъ монету, достойную быть въ обращеніи между всѣми мыслящими людьми. Чувствуешь, что онъ ничему не вѣритъ безъ основанія; чувствуешь, что еслибы кто усомнился въ одномъ изъ приводимыхъ имъ фактовъ или въ одномъ изъ предлагаемыхъ имъ воззрѣній, тотчасъ же появилось бы множество подлинныхъ документовъ и цѣлый тѣсный строй убѣдительныхъ доводовъ. Мы, во Франціи и въ Германіи, слишкомъ привыкли принимать гипотезы за историческіе законы и сомнительные анекдоты за засвидѣтельствованныя событія. Мы слишкомъ часто видимъ, какъ цѣлыя системы строятся со дня на день, по капризу какого-нибудь писателя, подобно фантастическимъ замкамъ, которые, по своему правильному расположенію, походятъ на дѣйствительныя зданія, но которыя исчезаютъ отъ одного дуновенія, какъ только хотятъ дотронуться до нихъ. Мы всѣ строили теоріи, въ спорахъ нашихъ, когда за неимѣніемъ основательнаго доказательства, намъ необходимо было какое-нибудь подложное; мы походили тутъ на китайскихъ генераловъ, которые, чтобы напугать непріятеля, ставятъ среди своихъ полковъ уродовъ изъ размалеваннаго картона. Мы судили людей наобумъ, по минутному впечатлѣнію, по отрывочнымъ поступкамъ, по отдѣльнымъ даннымъ и опутывали ихъ пороками или добродѣтелями, глупостью или геніемъ, не провѣряя ни логикой, ни критикой тѣхъ случайныхъ рѣшеній, къ которымъ насъ приводила поспѣшность. Оттого-то и чувствуется глубокое удовлетвореніе, когда оставляются всѣ эти ученія, появляющіяся со дня на день въ нашихъ книгахъ или обозрѣніяхъ для того, чтобы слѣдовать за путеводителемъ столь дальновиднымъ, столь обдуманнымъ, столь образованнымъ и столь способнымъ хорошо вести насъ. Понятно, почему англичане обвиняютъ французовъ въ легкомысліи и нѣмцевъ въ склонности къ химерамъ. Маколей вноситъ въ нравственныя науки тотъ духъ осмотрительности, ту потребность точности, тотъ инстинктъ правды, которые составляютъ врактическій умъ и въ которыхъ, со времени Бэкона, заключаются заслуги и могущество націи въ научномъ отношеніи. Если искусство и красота теряютъ отъ этого, то истина и достовѣрность выигрываютъ.
   Доказательность Маколея усиливается талантомъ развивать предметъ. Маколей вноситъ столько же свѣта въ умы невнимательные, сколько убѣжденія въ умы упорные; онъ такъ же заставляетъ видѣть, какъ заставляетъ вѣрить, и даетъ столько же наглядности въ вопросахъ темныхъ, сколько достовѣрности въ пупнктахъ сомнительныхъ. Не понять его невозможно; онъ беретъ свой предметъ во всѣхъ видахъ и обозрѣваетъ его со всѣхъ сторонъ; онъ, повидимому, заботится о всѣхъ зрителяхъ и старается быть понятнымъ для каждаго въ отдѣльности; онъ взвѣшиваетъ степень развитія каждаго и старается пріискать для него подходящую форму изложенія; онъ всѣхъ беретъ за руку и ведетъ поочереди къ той цѣли, которую опредѣлилъ. Онъ отправляется отъ самыхъ простыхъ данныхъ, онъ спускается до нашего уровня, онъ становится на одинаковую степень съ нашимъ умомъ; онъ избавляетъ насъ отъ малѣйшаго усилія и потомъ ведетъ насъ; во время дороги онъ уравниваетъ намъ путь; мы поднимаемся мало-по-малу, не замѣчая покатости, и наконецъ достигаемъ вершины, пройдя такъ же удобно, какъ еслибы мы шли по равнинѣ. Если предметъ теменъ, онъ не довольствуется однимъ объясненіемъ, онъ даетъ другое и потомъ третье; онъ въ изобиліи бросаетъ на него свѣтъ, который вноситъ со всѣхъ сторонъ и отыскиваетъ во всѣхъ частяхъ исторіи; и удивительно при этомъ, что его рѣчь никогда не растянута. Читая его, чувствуешь себя непринужденнымъ, чувствуешь, что созданъ, чтобы понимать; досадуешь на себя за то, что такъ долго принималъ сумерки за день; радуешься, видя эту бьющую волною обильную ясность, точность стиля, антитезы мысли, симметричность построенія, искусное сопоставленіе пунктовъ, энергическіе выводы, правильное теченіе мыслей, частыя сравненія, прекрасное расположеніе цѣлаго; нѣтъ ни одной мысли, ни одной фразы въ его сочиненіяхъ, въ которой бы не проявлялись въ полномъ блескѣ талантъ и потребность объясненія, составляющія свойство оратора. Маколей былъ членомъ парламента и такъ хорошо говорилъ, что его слушали изъ-за одного удовольствія слушать его. Быть можетъ, причина этой несравненной ясности лежитъ въ привычкѣ говорить съ трибуны. Чтобы убѣдить большое собраніе, надо обращаться ко всѣмъ его членамъ; чтобы сохранять вниманіе людей, разсѣянныхъ и утомленныхъ, надо избавлять ихъ отъ всякой усталости; надо, чтобы они поняли слишкомъ много, для того, чтобы понять достаточно. Говорить публично значитъ дѣлать идеи общедоступными, значитъ низводить истину съ тѣхъ высотъ, на которыхъ она обитаетъ съ нѣсколькими мыслителями, для распространенія ея среди толпы; значитъ свести ее до уровня обыкновенныхъ умовъ, которые безъ такого вмѣшательства взирали бы на нее издалека, какъ на что-то парящее гораздо выше ихъ. Оттого-то великіе ораторы, когда они рѣшаются писать, являются могущественнѣйшими писателями; у нкхъ философія становится популярною; они заставляютъ подниматься всѣ умы на цѣлую ступень знанія и, повидимому, расширяютъ умственное развитіе человѣческаго рода. Догматы стоиковъ и діалектика академиковъ въ рукахъ Цицерона теряютъ свою неприступность. Замысловатыя умствованія грековъ становятся простыми и удобопонятными; трудныя задачи о провидѣніи, о безсмертіи, о высшемъ добрѣ становятся общимъ достояніемъ. Сенаторы, дѣловые люди, законовѣды, поклонники формулъ и процедуръ, тяжелые и узкіе умы публикановъ понимаютъ выводы Хризиппа; а книга "Объ обязанностяхъ" сдѣлала общедоступными нравственныя начала Панеція. Въ настоящее время г-нъ Тьеръ, въ своихъ двухъ большихъ историческихъ сочиненіяхъ, сдѣлалъ общедоступными самые запутанные стратегическіе и финансовые вопросы; еслибъ онъ захотѣлъ составить курсъ политической экономіи для простыхъ разсыльныхъ, я увѣренъ, что они поняли бы его; школьники вторыхъ классовъ могли читать "Исторію Цивилизаціи" Гизо.
   Когда къ умѣнью доказывать и объяснять присоединяется еще сильное желаніе сдѣлать это, человѣкъ доходитъ до паѳоса. Эти многочисленныя и сжатыя разсужденія, которыя всѣ направляются къ одной цѣли, эти повторяющіеся удары логики, которые ежеминутно слѣдуютъ одинъ за другимъ и потрясаютъ противника, сообщаютъ слогу теплоту и страстность. Рѣдко краснорѣчіе было такъ увлекательно, какъ у Маколея. Онъ одаренъ ораторскимъ вдохновеніемъ; въ каждой его фразѣ новая сила; чувствуешь, что онъ хочетъ управлять умами, что онъ раздражается сопротивленіемъ, что онъ сражается съ противниками въ своихъ рѣчахъ. Въ его сочиненіяхъ споръ охватываетъ и увлекаетъ читателя; этотъ споръ идетъ впередъ ровнымъ движеніемъ, съ возрастающей силой, по прямой линіи, подобно рѣкамъ Африки, столь же бурнымъ, какъ и потоки, и столь же широкимъ, какъ море. Это обиліе мысли и слога, эта бездна объясненій, идей и фактовъ, это огромное скопленіе историческихъ знаній катится впередъ, движимое внутренней страстью, увлекая на своемъ пути всѣ возраженія и прибавляя къ порыву краснорѣчія непреодолимую силу своего объема и вѣса. Можно сказать, что исторія Іакова II -- двутомная рѣчь, произнесенная сразу и безъ малѣйшаго ослабленія голоса. Видишь, какъ притѣсненія и недовольство начинаются, растутъ и распространяются; какъ приверженцы Іакова оставляютъ его одинъ за другимъ, какъ мыслъ о революціи раждается во всѣхъ сердцахъ, укрѣпляется и опредѣляется; видишь, какъ совершаются приготовленія, какъ событіе приближается, дѣлается неизбѣжнымъ и наконецъ разражается надъ слѣпымъ и несправедливымъ монархомъ, низвергаетъ его тронъ и его родъ со всей силой предвидѣнной и роковой бури. Истинное краснорѣчіе именно то, которое вслѣдъ за разсужденіемъ вызываетъ душевное волненіе, которое посредствомъ единства страсти проявляетъ единство событій, которое движеніемъ и сцѣпленіемъ мыслей воспроизводитъ движеніе и сцѣпленіе фактовъ. Оно является истиннымъ подражаніемъ природѣ; оно полнѣе чѣмъ чистый анализъ; оно оживотворяетъ историческія существа; его порывъ и сила его увлеченія составляютъ часть науки и истины. Каковъ бы ни былъ вопросъ, разбираемый Маколеемъ,-- политическая ли экономія, нравственность, философія, литература или исторія -- онъ страстно отдается своему предмету.
   Потокъ, уносящій обстоятельства, возбуждаетъ въ Маколеѣ -- какъ только онъ его замѣтитъ -- потокъ, уносящій его мысль. Онъ не излагаетъ своего мнѣнія, онъ защищаетъ его. Онъ говоритъ тѣмъ энергическимѣ, выдержаннымъ и звучнымъ голосомъ, который заставляетъ противниковъ преклоняться и пріобрѣтаетъ вѣрующихъ. Мысль его является дѣйствующей силой; она внушительна для слушателя, она одолѣваетъ его такъ наступательно, она является ему окруженною такимъ множествомъ доказательствъ, съ такою явною и законною властью, съ такимъ могучимъ увлеченіемъ, что и не думаешь сопротивляться ей; она охватываетъ наше сердце своею пылкостью въ то самое время, какъ своею очевидностью овладѣваетъ нашимъ разумомъ.
   Другія свойства его таланта -- чисто-англійскія. Рука Маколея тяжела; нанося ударъ, онъ убиваетъ. У насъ, говорилъ Беранже,
  
   Chez nous point
   Point de ces coups de poing
   Qui sont l'honneur de l'Angleterre.
  
   Французскій читатель удивился бы, услышавъ, какъ великій историкъ отзывается о великомъ поэтѣ Соути и объ архіепископѣ Лодѣ, министрѣ Карла I-го. -- Когда Maколей шутитъ, онъ остается серьёзнымъ, какъ почти всѣ писатели его страны. Англійсісій humour заключается въ томъ, чтобы говорить торжественнымъ голосомъ самыя смѣшныя вещи, и сохранять возвышенность слога и законченность фразы даже и тогда, когда заставляешь смѣяться всѣхъ своихъ слушателей. Таково, напримѣръ, начало статьи о Борлеѣ. Англійскій humour употребляетъ противъ людей положительные факты, коммерческіе доводы, странныя противорѣчія, извлеченныя изъ обыденной жизни. Онъ удивляетъ и сбиваетъ внезапно читателя; неожиданно наталкиваетъ его на обычную и забавную подробность. Толчекъ такъ силенъ, что разражаешься смѣхомъ, но безъ особенной веселости, и такъ внезапенъ, такъ жостокъ, что кажется настоящимъ ударомъ. Иронія, сарказмъ, самыя ѣдкія шутки привычны англичанамъ; царапая, они рвутъ. Кто захочетъ убѣдиться въ этомъ, можетъ сравнить злословіе французское, какимъ оно представляется у Мольера въ "Мизантропѣ", съ злословіемъ англійскимъ, какимъ оно представляется у Шеридана въ подражаніяхъ его Мольеру и "Мизантропу".
   До сихъ поръ мы видѣли въ Маколеѣ только филоcoфа, ученаго и оратора; но онъ еще не поэтъ; и если даже не считать его "Пѣсни древняго Рима", то, чтобы угадать въ немъ поэта, стоитъ только прочесть нѣкоторыя его фразы, гдѣ воображеніе, долго сдержанное строгостью доказательствъ, вдругъ вырывается наружу въ великолѣпныхъ метафорахъ и разсыпается въ блестящихъ сравненіяхъ, достойныхъ эпопеи.
   Оканчивая этотъ анализъ, я, быть можетъ, долженъ былъ бы указать на несовершенства, которыя вытекаютъ изъ этихъ великихъ качествъ; какъ этому мужественному краснорѣчію, этому основательному разсудку, этой горячей діалектикѣ недостаетъ легкости, граціи, разнообразія, простоты и игривости; почему искусство писать и классическая чистота не всегда встрѣчаются въ сочиненіяхъ этого человѣка партіи, этого бойца трибуны; однимъ словомъ, отчего англичанинъ не французъ и не аѳинянинъ. Но я лучше хочу указать на одно мѣсто, торжественность и великолѣпіе котораго дадутъ нѣкоторое понятіе о серьёзныхъ и богатыхъ украшеніяхъ, которыми онъ усыпаетъ свой разсказъ, похожій на могучее растеніе, на ярко-пурпуровые цвѣты, которыми усѣяна каждая страница "Потеряннаго Рая" и "Чайльдъ-Гаролъда". Я говорю о судѣ надъ Гастингсомъ. Обращеніе къ исторіи, къ славѣ и къ конституціи своей страны составляетъ тутъ картину, единственную въ своемъ родѣ. Патріотизмъ и поэзія, проявляющіяся въ ней, составляютъ сущность таланта Маколея, и этотъ талантъ, какъ и картина, вполнѣ англійскій.
  

II.

   Съ такой подготовкой приступилъ Маколей къ "Исторіи Англіи", онъ выбралъ въ ней ту эпоху, которая больше всего подходила къ его политическимъ мнѣніямъ, къ его стилю, къ его страсти, къ его научному образованію, ко вкусу его націи и къ симпатіямъ Европы. Онъ описываетъ утвержденіе англійской конституціи группируетъ всю остальную исторію вокругъ этого событія, "самаго прекраснаго изъ всего существующаго на свѣтѣ" для англичанина и политика. Онъ внесъ въ это произведеніе новый методъ, отличающійся чрезвычайной красотой и силой: успѣхъ былъ необычайный. Когда вышелъ второй томъ, заранѣе поступило требованіе на 30 тысячъ экземпляровъ. Попробуемъ описать эту исторію, связать ее съ этимъ методомъ, а методъ -- съ направленіемъ ума автора.
   Эта исторія всемірная и нисколько не отрывочная. Она обнимаетъ самыя разнообразныя событія и ведетъ ихъ рядомъ. Одни разсказывали исторію племенъ, другіе исторію классовъ, иные исторію правительствъ, иные исторію чувствъ, мысли и нравовъ; Маколей разсказываетъ обо всемъ этомъ вмѣстѣ. Онъ ничего не упускаетъ изъ виду. Портреты мѣшаются у него съ разсказомъ. Описывая сессію парламента, онъ рисуетъ портреты Данби, Ноттингама, Шрусбёри и Гоу. Мелкіе любопытные анекдоты, подробности внутренней жизни, описаніе мебели встрѣчаются среди описанія войны, не прерывая его. Оставляя разсказъ о важныхъ дѣлахъ, охотно смотришь на голландскія привычки короля Вильгельма, на китайскій музей, на гроты, лабиринты, птичники, пруды, геометрически-правильные цвѣтники, которыми король обезображиваетъ Гамптонъ-Куртъ. Разсужденіе о политикѣ предшествуетъ или слѣдуетъ за описаніемъ сраженія; въ другомъ мѣстѣ авторъ является туристомъ или психологомъ, прежде чѣмъ сдѣлаться политикомъ или тактикомъ. Онъ описываетъ горную Шотландію, полукатолическую, полуязыческую, духовидцевъ, одѣтыхъ въ бычачью шкуру и ожидающихъ минуты вдохновенія, крещеныхъ людей, творящихъ возліяніе молока или пива мѣстнымъ злымъ духамъ; беременныхъ женщинъ и дѣвушекъ осьмнадцати лѣтъ, обработывающихъ жалкое овсяное поле въ то время, какъ ихъ мужья или отцы, люди атлетическаго сложенія, грѣются на солнцѣ; онъ разсказываетъ, какъ разбои и жестокости считались тамъ прекрасными поступками; какъ людей убивали ударомъ кинжала сзади, или жгли живыхъ; описываетъ отвратительныя кушанья, лошадиный овесъ и пироги съ кровью живой коровы, которые предлагались гостямъ въ знакъ милости и вѣжливости; вонючія хижины, гдѣ спали на грязи и просыпались полузадохшимися, полуслѣпыми, полупаршивыми. Минуту спустя, онъ останавливается, чтобы отмѣтить измѣненіе въ общественномъ вкусѣ: чтобы представить отвращеніе, которое чувствовали прежде къ этимъ притонамъ разбойниковъ, къ этой странѣ дикихъ скалъ и голыхъ степей, и восхищеніе, которое чувствуютъ нынѣ къ этому отечеству героевъ, къ этой странѣ величественныхъ горъ, кипящихъ каскадовъ, живописныхъ ущелій. Причины этого нравственнаго переворота онъ ищетъ въ успѣхахъ физическаго благосостоянія и говоритъ, что если мы хвалимъ горы и дикую жизнь, то это потому, что мы пресытились безопасностью. Онъ по очереди становится то экономистомъ, то литераторомъ, то публицистомъ, то артистомъ, то историкомъ, то біографомъ, то разскащикомъ, то философомъ; этимъ разнообразіемъ роли онъ подражаетъ разнообразію жизни человѣческой и представляетъ глазамъ, сердцу, уму, всѣмъ способностямъ читателя полную исторію цивилизаціи его страны.
   Другіе, какъ напримѣръ Юмъ, старались или стараются достигнуть того же. Они въ одномъ мѣстѣ описываютъ дѣла религіозныя, нѣсколько дальше -- дѣла политическія, еще дальше -- литературныя подробности и наконецъ -- общіе выводы объ измѣненіяхъ общества и правительства, полагая, что собраніе разсказовъ составляетъ исторію и что члены, связанные кое-какъ, образуютъ тѣло. Маколей думалъ вовсе не такъ, и хорошо сдѣлалъ. Хотя онъ и англичанинъ, но обладаетъ свойствомъ объединенія. Множество собранныхъ имъ событій образуютъ не общую сумму, а одно цѣлое. Въ его книгѣ вы найдете объясненія, разсказы, разсужденія, анекдоты, картины, сближенія, намеки на современныя обстоятельства. Все это находится въ умѣ его. Онъ чрезвычайно живо чувствуетъ причины, а онѣ-то и связываютъ факты. Онѣ связываютъ ихъ, потому что онѣ же ихъ производятъ, и историкъ, который отыскиваетъ эти причины, не можетъ не замѣтить или не почувствовать единства, которое они создаютъ. Прочтите, напримѣръ, путешествіе короля Іакова по Ирландіи: нѣтъ картины болѣе любопытной; но одно ли любопытство возбуждаетъ эта картина? Пріѣхавъ въ Йоркъ, Іаковъ не находитъ лошадей, чтобы ѣхать далѣе. Страна представляетъ пустыню. Въ ней нѣтъ болѣе ни промышленности, ни земледѣлія, ни образованности, съ тѣхъ поръ какъ англійскіе и протестантскіе колонисты были изгнаны, ограблены и перебиты. Его принимаютъ два ряда полунагихъ раэбойниковъ, вооруженныхъ ножами и палками; подъ ноги его лошади разстилаютъ, вмѣсто ковра, плащи изъ грубаго холста, такіе, какіе носятъ разбойники и пастухи. Вмѣсто лавровыхъ вѣнковъ, ему подносятъ гирлянды изъ капустныхъ стеблей. Въ одномъ большомъ округѣ нашлись всего только двѣ телѣги. Дворецъ лорда-намѣстника такъ худо выстроенъ, что дождь мочитъ всѣ комнаты. Отправляются въ Ольстеръ; дорогой французскіе офицеры думаютъ, что они путешествуютъ въ степяхъ Аравіи. Графъ Аво пишетъ къ своему двору, что для того, чтобъ достать охабку сѣна, надо бѣжать за пять или за шесть миль. Въ Чарльмонѣ, въ знакъ особенной благосклонности къ французскому посольству, достали съ большимъ трудомъ мѣшокъ крупы. Офицеры высшихъ чиновъ спятъ въ такихъ лачугахъ, которыя въ Англіи они сочли бы слишкомъ грязными для своихъ собакъ. Ирландскіе солдаты являются полудикими грабителями, которые умѣютъ только кричать, душить и разбѣгаться. Дурно накормленные картофелемъ и кислымъ молокомъ, они бросаются, какъ голодные волки, на большія стада протестантовъ. Они рвутъ зубами мясо быковъ и барановъ и глотаютъ его полукровяное и полусгнившее. Не имѣя кастрюль, они варятъ его въ кожахъ. Когда наступаетъ постъ, они перестаютъ ѣсть мясо, но не перестаютъ убивать животныхъ. Крестьянинъ убиваетъ корову, чтобы сдѣлать себѣ пару башмаковъ. Иногда какая-нибудь шайка убиваетъ сразу пятьдесятъ или шестьдесятъ животныхъ, уноситъ съ собою шкуру и оставляетъ трупы заражать воздухъ. Французскій посланникъ считаетъ, что въ шесть недѣль было убито пятьдесятъ тысячъ рогатаго скота, которые сгнили на поверхности земли. Считали, что число убитыхъ барановъ и овецъ равнялось тремъ или четыремъ стамъ тысячъ.-- Развѣ не видно заранѣе исхода возмущенія? Чего ожидать отъ этихъ прожорливыхъ, глупыхъ и дикихъ рабовъ? Что можно извлечь изъ страны, опустошенной и заселенной опустошителями? Какой дисциплинѣ захотятъ подчинить этихъ мясниковъ и грабителей? Какъ они будутъ сопротивляться при Боинѣ, когда увидятъ старые полки Вильгельма, разъяренные эскадроны французскихъ выходцевъ, озлобленныхъ и оскорбленныхъ протестантовъ изъ Лондондерри и Эннискиллена, которые бросятся въ рѣку и устремятся съ обнаженной саблей навстрѣчу ихъ мушкетамъ? Они обратятся въ бѣгство съ королемъ своимъ во главѣ. Исторія нравовъ оказывается тутъ связанною съ исторіею происшествій. Одно порождаетъ другое, и описаніе поясняетъ разсказъ.
   Недостаточно еще видѣть нѣкоторыя причины, надо видѣть много причинъ. Во всякомъ происшествіи ихъ бездна. Для того, чтобы понять поступокъ Марльборо или Іакова, достаточно ли припомнить одну изъ склонностей или свойствъ этихъ людей? Нѣтъ; такъ какъ причина этого поступка лежитъ въ цѣломъ характерѣ, то нужно, чтобы читателъ усмотрѣлъ заразъ и въ краткихъ чертахъ весь характеръ и все положеніе, которые его вызвали. Геній сосредоточиваетъ. Онъ измѣряется количествомъ воспоминаній и мыслей, которыя собираетъ въ одно цѣлое. То, что соединяетъ въ этомъ отношеніи Маколей, громадно. Я не знаю историка, у котораго память была бы вѣрнѣе, богаче матеріаломъ и лучше управлялась. Разсказывая дѣйствія человѣка или партіи онъ въ ту же минуту обозрѣваетъ всѣ происшествія его жизни и всѣ принципы его поведенія; у него ежеминутно предъ глазами всѣ подробности. Онъ ничего изъ нихъ не забываетъ; всѣ припоминаетъ такъ же легко, такъ же полно, такъ же вѣрно, какъ въ тотъ день, когда записалъ или пересчиталъ ихъ. Никто не училъ такъ хорошо и не зналъ такъ хорошо исторіи. Вигъ или ярый тори, опытный, извѣданный въ дѣлахъ, который поднимался и волновалъ палату, не имѣлъ доказательствъ болѣе многочисленныхъ, лучше расположенныхъ и болѣе точныхъ. Онъ не лучше зналъ сильную и слабую стороны своего дѣла; онъ былъ не болѣе знакомъ съ интригами, съ характеромъ партій, съ интересами частныхъ лицъ и обществъ. Великіе романисты входятъ въ душу выводимыхъ ими личностей, усвоиваютъ ихъ чувства, мысли, языкъ; намъ кажется, что Бальзакъ былъ и прикащикомъ, и дворникомъ, и распутной женщиной, и старой дѣвой, и поэтомъ, и что вся его жизнь прошла въ томъ, что онъ былъ то тѣмъ, то другимъ изъ описываемыхъ имъ лицъ: его существо многообразно, и имя ему легіонъ. Съ инымъ талантомъ Маколей имѣетъ ту же силу: адвокатъ, несравненный, онъ защищаетъ безконечное число дѣлъ, и каждое изъ нихъ онъ знаетъ такъ же хорошо, какъ его кліенты. У него есть отвѣты на всѣ возраженія, поясненія для всѣхъ темныхъ мѣстъ, основанія для всѣхъ судилищъ. Онъ всегда готовъ и можетъ защищать каждую часть своего дѣла. Онъ, повидимому, былъ и вигомъ, и тори, и пуританиномъ, и членомъ тайнаго совѣта, и посланникомъ. Онъ вовсе не поэтъ, какъ Мишле; онъ вовсе не философъ, какъ Гизо; но онъ такъ обладаетъ всѣми способностями оратора, онъ собираетъ и распредѣляетъ такъ много фактовъ, онъ держитъ ихъ въ такой связи, управляетъ ими съ такою ловкостью и силой, что ему удается возсоздать всю послѣдовательную цѣлостность исторіи, не пропуская и не выдѣляя изъ нея ни одной нити. Поэтъ воодушевляетъ мертвыхъ; философъ формулируетъ творческіе законы; ораторъ знаетъ, излагаетъ и защищаетъ дѣла. Поэтъ воскрешаетъ души, философъ строитъ систему, ораторъ представляетъ цѣлую цѣпь причинъ; но всѣ трое идутъ различными путями къ одной и той же цѣли.
   Второе качество этой исторіи составляетъ ея ясность. Она общепонятна; никто не объясняетъ такъ хорошо и такъ много, какъ Маколей. Онъ точно держитѣ пари со своимъ читателемъ и говоритъ ему: "будьте сколько вамъ угодно разсѣяны, глупы, невѣжественны. Какъ бы вы ни были разсѣяны, вы все-таки будете меня слушать; какъ бы вы ни были глупы, вы поймете; какъ бы вы ни были невѣжественны, вы научитесь. Я повторю ту же самую мысль, въ столькихъ формахъ, я ее поясню такими простыми и точными примѣрами, я заявлю о ней такъ ясно въ началѣ, я резюмирую ее такъ тщательно въ концѣ, я такъ хорошо означу ея отдѣлы, доводы мои будутъ такъ послѣдовательны, я выкажу такое сильное желаніе просвѣтить и убѣдить васъ, что вы непремѣнно просвѣтитесь и убѣдитесь." Онъ несомнѣнно думалъ такимъ образомъ, когда приготовлялъ рѣчь о законѣ, который впервые дозволилъ диссидентамъ отправленіе ихъ богослуженія.
   До совершенства доведено у Маколея искусство развивать мысль. Противоположенія мысли, поддерживаемыя противоположеніями словъ, симметрическія фразы, выраженія, повторенныя съ намѣреніемъ привлечь вниманіе,-- все это открываетъ намъ талантъ адвоката и оратора, который является на помощь при малѣйшемъ новомъ оборотѣ дѣла. Такія свойства его ума проявляются окончательно въ ошибкахъ, въ которыя его вовлекалъ его талантъ. Очень часто объясненія его выходятъ общими мѣстами. Онъ доказываетъ то, съ чѣмъ всѣ согласны. Онъ объясняетъ то, что и безъ того ясно.
   Послѣднее качество этой исторіи, самое странное, наименѣе англійское, заключается въ томъ, что она интересна. Маколей написалъ, въ "Эдинбургскомъ Обозргъніи", пять томовъ "Опытовъ"; каждый знаетъ, что первое достоинство журналиста состоитъ въ томъ, чтобы заставить читать себя. Большой томъ имѣетъ право наскучить; онъ толстъ не безъ причины; его величина заранѣе требуетъ вниманія того, кто его открываетъ. Прочный переплетъ; симметрическая таблица, предисловіе, существенные параграфы, расположенные какъ солдаты въ баталіонѣ, все заставляетъ васъ взять кресло, надѣть халатъ, протянуть ноги къ огню и приняться за изученіе. Вы обязаны сдѣлать все это относительно серьёзнаго человѣка, который является предъ вами, вооруженный шестью стами страницъ текста и тремя годами размышленій. Но журналъ, который пробѣгается въ кофейнѣ, обозрѣніе, которое перелистывается въ гостиной, вечеромъ, предъ ужиномъ, должны привлекать глаза, осиливать разсѣянность, завоевывать своего читателя. Маколей обратилъ вниманіе на эти требованія и сохранилъ въ своей исторіи привычки, которыя пріобрѣлъ въ журналахъ. Онъ употребляетъ всѣ средства, чтобы приковать вниманіе, хорошія и посредственныя, достойныя и недостойныя его великаго таланта, между прочимъ и намеки на современныя обстоятельства. Извѣстно, что сказалъ редакторъ одного обозрѣнія, которому Пьеръ Леру предлагалъ статью о Богѣ: "о Богѣ! это не имѣетъ современности." Маколей пользуется этимъ. Если ему случается назвать какой-нибудь полкъ, онъ въ нѣсколькихъ строкахъ указываетъ на тѣ подвиги, которые этотъ полкъ совершилъ со времени своего основанія до нашихъ дней: этимъ онъ заставляетъ офицеровъ этого полка, разсѣянныхъ кто въ Крыму, кто на Мальтѣ, кто въ Калькуттѣ, читать свою исторію. Онъ разсказываетъ о принятіи палатою Шомберга: кто же интересуется Шомбергомъ? онъ тотчасъ же и прибавляетъ, что, сто лѣтъ спустя, Веллингтонъ былъ принятъ, при подобныхъ же обстоятельствахъ, по церемоніялу, вполнѣ сходному съ первымъ: какой англичанннъ не интересуется Веллингтономъ? Разсказывая объ осадѣ Лондондерри, онъ указываетъ на мѣсто, которое занимали древніе бастіоны; на поле, которое было занято ирландскюіъ лагеремъ; на колодезь, изъ котораго пили осаждавшіе: кто изъ жителей Лондондерри устоитъ противъ желанія купить его книгу? О какомъ бы городѣ онъ ни говорилъ, онъ указываетъ на измѣненія, которыя въ немъ произошли, на новыя улицы, на исправленныя или вновь выстроенмыя зданія, на расширеніе торговли, введеніе новыхъ отраслей промышленности,-- и вотъ всѣ альдерманы и всѣ купцы считаютъ себя обязанными купить его сочиненіе. Крайнія степени качествъ всегда возбуждаютъ вниманіе; поэтому, выводя на сцену какого-нибудь государственнаго человѣка, онъ всегда объявляетъ о немъ какъ-нибудь громогласно: это былъ "самый вкрадчивый" или "самый справедливый" или "самый ученый" или "самый ярый" или "самый развратный" изъ всѣхъ политическихъ людей того времени. Но въ этомъ ему столько же помогаютъ его великія качества, сколько и эти литературныя уловки, которыя слишкомъ замѣтны, слишкомъ многочисленны и нѣсколько грубы. Множество подробностей, смѣсь психологическихъ и нравственныхъ разсужденій съ описаніями, разсказами, сужденіями, защитительными рѣчами и портретами; сверхъ всего этого, хорошая аргументація и непрерывный потокъ краснорѣчія занимаютъ и удерживаютъ вниманіе до конца. Томъ сочиненій Лингарда и Робертсона кончаютъ съ трудомъ; но трудно было бы не окончить тома Маколея.
   Такимъ образомъ, эта исторія, качества которой, повидимому, такъ мало свойственны англичанамъ, является произведеніемъ чисто англійскаго таланта. Обширная, послѣдовательная, она обнимаетъ всѣ факты въ ихъ цѣлости, не раздѣляя и не прерывая ихъ; она разъясняетъ темные факты и дѣлаетъ самые сложные вопросы доступными самымъ невѣжественнымъ людямъ. Интересная и разнообразная, она привлекаетъ вниманіе и удерживаетъ его. Въ ней есть жизнь, ясность, единство,-- качества, казалось бы, чисто французскія. Авторъ, повидимому, такой же общепонятный писатель какъ Тьеръ, такой же философъ какъ Гизо, такой же художникъ какъ Тьерри. Онъ ораторъ, и, обладая въ высшей степени ораторскими дарованіями, онъ пополняетъ ими тѣ способности, которыхъ у него нѣтъ. Онъ не философъ: посредственность первыхъ главъ о древней исторіи Англіи достаточно доказываетъ это; но сила его разсужденій, его привычки къ классификаціи и порядку вносятъ единство въ исторію. Онъ не художникъ: изображая какую-нибудь картину, онъ всегда старается что-нибудь доказать; онъ вдается въ разсужденія въ самыхъ трогательныхъ мѣстахъ; въ немъ нѣтъ ни граціи, ни легкости, ни живости, ни тонкости; но удивительная память, огромное научное образованіе, пылкая поэтическая страстность, огромный талантъ адвоката, точное знаніе мелкихъ фактовъ,-- все это приковываетъ вниманіе, разнообразитъ, оживляетъ и согрѣваетъ разсказъ. Онъ пишетъ не для народа: онъ слишкомъ горячъ, слишкомъ пылко старается доказать, пріобрѣсти сторонниковъ, уничтожить противниковъ, чтобы обладать спокойнымъ талантомъ человѣка, который объясняетъ и излагаетъ безъ всякой побочной цѣли, который вноситъ свѣтъ во всѣ факты, не внося теплоты; но онъ сообщаетъ такъ много подробностей, онъ такъ старается убѣдить, такъ богатъ разъясненіями, что не можетъ не быть популярнымъ. Это богатство научныхъ свѣдѣній, эта сила разсужденій и страсти произвели одну изъ лучшихъ книгъ нашего вѣка. Эта основательность, эта энергія, эта глубокая поэтическая страстность, эта заботливость о нравственности, эти привычки оратора, эта ограниченная способность къ философіи, этотъ нѣсколько однообразный слогъ, безъ гибкости и мягкости, эта постоянная серьёзность, этотъ геометрическій путь къ достиженію опредѣленной цѣли выказываютъ въ немъ умъ англичанина. Но если онъ таковъ для насъ, то онъ не англичанинъ для своей націи. Оживленіе, интересъ, ясность, единство его разсказа -- удивляютъ ихъ. Они его находятъ блестящимъ, смѣлымъ; это, по ихъ мнѣнію, французскій умъ. Въ сужденіи этомъ заключается самая рѣзкая черта различія двухъ народовъ. Чтобы перейти къ своимъ сосѣдямъ, французъ долженъ сдѣлать два путешествія. Окончивъ первое, онъ долженъ перейти къ Маколею. Путь этотъ труденъ, но приводитъ на настоящую англійскую почву.

Тэнъ

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru