Тёпфер Родольф
В одиночном заключении

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В. П. Авенаріусъ.

ВАСИЛЬКИ И КОЛОСЬЯ

РАЗСКАЗЫ и ОЧЕРКИ
для юношества.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. ЛЕБЕДЕВА. Невскій просп., д. No 8.
1892.

   

Въ одиночномъ заключеніи.

Разсказъ *).

   *) Вольный пересказъ большой повѣсти Тёпфера (1799--1846 гг.): "La bibliothèque de mon опсlе", дѣйствіе которой происходитъ въ началѣ ХІХ столѣтія по французской Швейцаріи.

I.

   Была пора майскихъ жуковъ. Когда-то они меня очень забавляли; теперь я началъ охладѣвать къ нимъ. Что значатъ годы!
   Впрочемъ, одинъ-одинешенекъ, смертельно скучая въ своей комнаткѣ за заданнымъ урокомъ, я не отказался отъ общества одного такого звѣрька, непрошенно влетѣвшаго ко мнѣ въ окошко. Само собою разумѣется, не могло быть уже рѣчи о томъ, чтобы привязать его на ниточку и заставить летать, или же запречь его въ бумажную колясочку: я вышелъ изъ лѣтъ, чтобы заниматься такими пустяками! Но будто только и есть что это? О, нѣтъ! Отъ ребяческихъ игръ до научныхъ наблюденій натуралиста цѣлый рядъ самыхъ поучительныхъ занятій.
   Моего майскаго жука я накрылъ на столѣ стаканомъ. Съ какимъ стараньемъ карабкался онъ вверхъ по стѣнкамъ своей стеклянной тюрьмы, чтобы тотчасъ срываться опять внизъ, а затѣмъ безъ устали начинать дѣло съизнова. Иногда онъ падалъ на спину; для майскаго жука это, какъ извѣстно, большое несчастье. Прежде чѣмъ подавать ему помощь, я наблюдалъ, съ какой выдержкой онъ барахтался кругомъ своими шестью лапками въ тщетной надеждѣ уцѣпиться за что-нибудь, чего вовсе не было."Не даромъ говорятъ", думалъ я про себя, "что жуки -- глупѣйшія созданія".
   Въ заключеніе я всякій разъ выручалъ жука изъ бѣды, подставивъ ему бородку моего гусинаго пера. И такъ какъ никакое доброе дѣло не остается безъ награды, то мнѣ удалось сдѣлать при этомъ случаѣ величайшее открытіе. Жукъ мой ухватился за бородку пера, и чтобы дать ему время тамъ отдышаться, я самъ продолжалъ писать начатую фразу, хотя мысли мои, признаться, были заняты куда болѣе эволюціями жука, чѣмъ дѣяніями Юлія Цесаря, котораго я переводилъ для своего учителя, мосье Ратена.
   Улетитъ онъ или спустится внизъ съ пера? Если онъ улетитъ, то прощай мое научное открытіе, и мы съ нимъ никогда уже не увидимся. Къ счастью, онъ собрался сползти внизъ. Когда я замѣтилъ, что онъ приближается къ чернильницѣ, во мнѣ пробудилось предчувствіе чего-то необычайнаго. Такъ Колумбъ, не видя еще берега, предчувствовалъ свою Америку.
   Вдругъ, смотрю, жукъ мой, добравшись до самаго края, погружаетъ свой хоботокъ въ чернила. Я живо подставляю ему чистый листъ... Наступаетъ минута самаго напряженнаго ожиданія.
   Хоботокъ попадаетъ на бумагу, оставляетъ за собою чернильныя пятна, и -- о, радость!-- выходятъ великолѣпнѣйшіе узоры. Время отъ времени, вслѣдствіе-ли особаго вдохновенія, или же потому, что ѣдкая жидкость кусается, жукъ, не переставая шагать впередъ, то поднимаетъ хоботокъ, то снова его опускаетъ. Такъ образуется рядъ точекъ и черточекъ, ни дать, ни взять -- телеграфическіе знаки. Такая жалость, право, что я въ нихъ ничего не смыслю!
   Но вотъ онъ принялъ какое-то рѣшеніе и круто поворачиваетъ назадъ; вотъ опять мѣняетъ свое намѣреніе и заворачиваетъ въ противоположную сторону; вотъ въ третій разъ измѣняетъ свой планъ и идетъ назадъ. Получается совершенно явственно латинское S. Меня точно свѣтъ озарилъ!
   Хорошенько вымазавъ предварительно хоботокъ жука чернилами, я сажаю озадаченнаго звѣрька на первую страницу моей тетради; потомъ вооружаюсь самъ карандашомъ, чтобы руководить его движеніями, останавливаю его, гдѣ нужно, и заставляю его идти такъ, чтобы онъ написалъ свое собственное имя: Scarabeus majalis. Правда, работа потребовала не менѣе двухъ часовъ времени; но зато вѣдь и какая то была работа, что за мастерское произведеніе!
   "Величайшее пріобрѣтеніе человѣческаго ума," сказалъ Бюфонъ, "это"... это, конечно, майскій жукъ!"
   

II.

   Работали мы этакъ недалеко отъ окошка. Только-что мы начали старательно выводить послѣднюю букву, какъ кто-то тихонько окликнулъ меня съ улицы:
   -- Господинъ! а, господинъ!
   Я перегнулся черезъ подоконникъ и заглянулъ внизъ. Никого!
   -- Я здѣсь! крикнулъ тотъ-же голосъ.
   -- Гдѣ? спросилъ я.
   -- Въ тюрьмѣ.
   Дѣло въ томъ, что какъ разъ напротивъ нашего дома стоялъ городской острогъ. Тюрьмы вообще не богаты окнами. Въ стѣнѣ же этой тюрьмы, обращенной къ нашему дому, почернѣвшей и обвѣтрившейся, имѣлось единственное окошко. Желѣзная рѣшетка въ немъ мѣшала заключеннымъ высовывать голову, а нарочно устроенный надъ окномъ щитокъ лишалъ ихъ даже солнечнаго свѣта и въ то-же время не давалъ прохожимъ съ улицы разглядѣть лица арестантовъ.
   Съ недавняго времени, какъ было мнѣ хорошо извѣстно, тамъ содержался знаменитый въ своемъ родѣ разбойникъ и грабитель. Про его дерзкія нападенія на большой дорогѣ, чуть не среди бѣла дня, разсказывались удивительныя вещи. Особенность его состояла въ томъ, что онъ не имѣлъ сообщниковъ и избѣгалъ, повидимому, проливать человѣческую кровь. Это послѣднее обстоятельство, говорившее въ его пользу, смягчило приговоръ судей, присудившихъ его только къ многолѣтнему одиночному заключенію.
   Когда его проводили по нашей улицѣ въ острогъ, я сидѣлъ у окошка и видѣлъ, какъ онъ исподлобья съ любопытствомъ озирался на окружающіе дома. Взоры наши встрѣтились, и онъ усмѣхнулся такъ, будто-бы раньше уже зналъ меня.
   Усмѣшка эта оставила во мнѣ непріятное и неизгладимое впечатлѣніе. Весь день она не выходила у меня изъ памяти. Я рѣшился сказать о томъ мосье Ратену; но тотъ сдѣлалъ мнѣ только по этому поводу строгое замѣчаніе, зачѣмъ я-де попусту глазѣю изъ окошка.
   И вотъ сегодня этотъ самый человѣкъ съ ужасной своей усмѣшкой осмѣлился окликнуть меня! Я ясно слышалъ, что голосъ его выходилъ изъ-за рѣшетки тюремнаго окна. Я откинулся назадъ въ комнату.
   -- Чего-жъ вы испугались? продолжалъ арестантъ.-- Съ вами говоритъ добрый человѣкъ...
   -- Молчи, душегубъ! крикнулъ я въ отвѣтъ: -- если ты сейчасъ не замолчишь, то я скажу часовому.
   Онъ на минутку замолчалъ, потомъ началъ снова:
   -- Что я не сгубилъ не единой души, это скажутъ вамъ даже господа судьи, которые меня сюда засадили. Когда меня намедни проводили тутъ по улицѣ, я замѣтилъ ваше молодое лицо и полагалъ, что у васъ-то хоть мягкое сердце...
   -- Замолчи, злодѣй! прервалъ я его опять.-- Какъ-будто я не слышалъ, что ты разбойникъ и ограбилъ многихъ...
   -- Я-то? Прости Господь вамъ ваше невольное прегрѣшеніе, сударь: вы клевещете на совсѣмь невиннаго человѣка! Вы, я вижу, такъ-же слѣпы, какъ и другіе. Такъ молоды, и такъ уже испорчены!
   Онъ умолкъ, потому что кто-то проходилъ внизу по улицѣ. Когда прохожій удалился, острожникъ продолжалъ:
   -- Вотъ нашъ тюремный священникъ, тотъ хоть, спасибо ему, не сомнѣвается, что совѣсть моя чиста и что на душѣ моей нѣтъ тяжкаго грѣха.
   Рѣчь его снова оборвалась. На этотъ разъ причиной тому былъ жандармъ. Я колебался, не позвать ли ужъ его и не пересказать-ли слова арестанта. Но слова эти произвели такое сильное впечатлѣніе на мое легковѣрное сердце, что я подавилъ свое волненіе. Сверхъ того, мнѣ казалось, что я совершу какъ-бы предательство, такъ какъ заключенный довѣрился простодушію моего молодого лица.
   Такъ какъ послѣ этого разговора, привлекшаго меня къ самому окошку, острожникъ замолкъ, то я возвратился къ моему маленькому узнику -- майскому жуку.
   

III.

   Боже праведный! Я увѣренъ, что я поблѣднѣлъ, какъ мѣлъ. Причиненный мнѣ этимъ противнымъ жукомъ вредъ и ущербъ былъ ужасенъ, непоправимъ! Первымъ дѣломъ я схватилъ безъ околичностей виновника бѣды и вышвырнулъ его далеко за окошко; потомъ, совсѣмъ растерянный, ошеломленный, принялся изслѣдовать отчаянное положеніе вещей.
   Длинный черный слѣдъ тянулся прямой и густой чертой отъ четвертой главы книги Belli Gallici, данной мнѣ для перевода, къ лѣвому краю страницы. Тутъ жукъ попытался было спуститься внизъ съ обрыва, но въ виду отвѣсной крутизны вскарабкался опять вверхъ и поползъ назадъ на правую страницу. Затѣмъ онъ обратился на сѣверъ и хотѣлъ тутъ съ края книги заглянуть въ жерло чернильницы; но, взобравшись на гладкій и скользкій ободокъ ея, онъ, дуракъ, не съумѣлъ уже удержаться на ногахъ и стремглавъ слетѣлъ въ черную, непроглядную бездну, къ моему и своему собственному несчастію!
   Тамъ онъ на бѣду замѣтилъ, что заблудился, и рѣшился выползти обратно на свѣтъ Божій. И точно, съ головы до пятъ облеченный въ траурный нарядъ, онъ выкарабкался изъ чернилъ и возвратился къ четвертой главѣ Belli Gallici. Здѣсь-то я и засталъ его и положительно остолбенѣлъ.
   Передо мною разстилалась небывалая ландкарта: исполинскіе горные кряжи, въ видѣ ряда кляксовъ, озера, рѣки и какія-то безобразныя каракули, -- словомъ, ужасная картина, мрачная, какъ... какъ чернила!
   А что было всего ужаснѣе: это то, что испорченная книга составляла драгоцѣнный экземпляръ рѣдчайшаго изданія, принадлежавшій моему учителю, мосье Ратену, который вручилъ мнѣ его подъ строжайшею отвѣтственностью за его цѣлость. Я вдругъ уразумѣлъ тарабарскую грамоту жука: онъ написалъ мой судебный приговоръ!
   Клякспапиромъ я тщательно осушилъ чернила; затѣмъ сталъ обдумывать свое критическое положеніе.
   Сказать правду, я ощущалъ не столько угрызенія совѣсти, сколько низкій страхъ. Больше всего тревожило меня, что мнѣ придется признаться, какъ я возился съ майскимъ жукомъ. Живо представлялось мнѣ, какое негодованіе возбудитъ въ мосье Ратенѣ подобное ребяческое препровожденіе времени порученнаго ему "молодого человѣка", который, по его собственному выраженію, доросъ наконецъ до "разумныхъ лѣтъ". Что было дѣлать мнѣ, какъ извернуться?
   Не даромъ, видно, говорятъ, что врагъ рода человѣческаго нашептываетъ грѣшникамъ коварные совѣты, чтобы тѣмъ легче потомъ погубить ихъ душу. Мнѣ грѣшному точно кто-то шепталъ тоже на ухо: "Солги! солги!" И ложь была готова. Во время моего отсутствія, напр., въ комнату могла забраться несносная кошка сосѣдей и опрокинуть чернильницу на четвертую главу Belli Gallici. А такъ какъ во время приготовленія къ урокамъ я отнюдь не смѣлъ отлучаться изъ дому, то я, положимъ, могъ-бы въ это время сходить въ лавку за перомъ. Надобности въ этомъ мнѣ, правда, никакой не было, такъ какъ перья были всегда къ моимъ услугамъ въ моемъ-же шкапу; но я могъ потерять ключъ къ шкапу еще вчера въ купальнѣ. А такъ какъ вчера мнѣ не было позволено идти купаться (и я, въ самомъ дѣлѣ, не ходилъ туда), то я могъ улизнуть и безъ позволенія. Покаяніе въ послѣдней моей, сравнительно небольшой винѣ должно было придать всему замысловатому вранью моему оттѣнокъ особеннаго правдоподобія и вмѣстѣ съ тѣмъ успокоить мою совѣсть, такъ какъ я съ такимъ чистосердечіемъ доносилъ самъ на себя...
   Это мастерское хитросплетеніе было едва только готово, какъ послышались шаги мосье Ратена, всходившаго вверхъ по лѣстницѣ.
   Въ замѣшательствѣ моемъ я быстро захлопнулъ книгу и снова раскрылъ ее, еще разъ захлопнулъ, чтобы тотчасъ вновь раскрыть такъ что краснорѣчивый кляксъ говорилъ самъ за себя и избавлялъ меня по крайней мѣрѣ отъ перваго ужаснаго начала самообвиненія.
   

IV.

   Мосье Ратенъ явился дать мнѣ урокъ. Не глядя пока на книгу, онъ не спѣша снялъ шляпу, пододвинулъ себѣ къ столу стулъ, усѣлся отдуваясь, досталъ изъ кармана фуляръ, отеръ себѣ имъ потный лобъ и началъ затѣмъ сморкаться.
   Чтобы имѣть точку опоры, я также вынулъ платокъ и громко высморкался. Мосье Ратенъ съ сдвинутыми бровями подозрительно посмотрѣлъ на меня. Мнѣ сперва и въ голову не пришло, что онъ соображаетъ про себя, съ какою это цѣлью я сморкался такъ выразительно одновременно съ нимъ; мнѣ представилось напротивъ, что онъ уже замѣтилъ кляксъ, и я потупилъ глаза. Мы оба молчали, и это молчаніе все больше увеличивало мое смущеніе, потому что на опредѣленный вопросъ я могъ-бы хоть найти какой-нибудь отвѣтъ, а тутъ начинать самому...
   Наконецъ онъ заговорилъ наставительно и важно:
   -- Молодой человѣкъ! я ясно читаю на вашемъ лицѣ...
   -- Нѣтъ, мосье Ратенъ...
   -- Повторяю вамъ, что я ясно читаю...
   -- Ахъ, нѣтъ, мосье Ратенъ... прервалъ я его снова, -- увѣряю васъ, что это все кошка...
   Мосье Ратенъ измѣнился въ лицѣ: несообразный отвѣтъ мой, очевидно, былъ верхъ непочтительности. Онъ готовъ былъ вспылить, когда взоръ его случайно упалъ на чудовищный кляксъ. Отъ одного вида клякса его передернуло, а меня передернуло точно также по отраженію.
   Настала роковая минута заклинанія бури.
   -- Мосье Ратенъ! запинаясь, забормоталъ я: -- покамѣстъ я уходилъ отсюда, кошка... чтобы перо купить... кошка... потому что я потерялъ ключъ... вчера это, знаете, въ купальнѣ... кошка...
   Слушая мое безсвязное лепетаніе, мосье Ратѣнъ не сводилъ съ меня глазъ. Острый, неутомимый взглядъ его становился все укоризненнѣе и строже, такъ что я не въ силахъ былъ выдержать его и безъ дальнѣйшихъ уже переходовъ прямо брякнулъ:
   -- Я хотѣлъ обмануть васъ, мосье Ратенъ: во всемъ я одинъ виноватъ!
   Наступила мертвая тишина.
   -- Не удивляйтесь, молодой человѣкъ, произнесъ наконецъ мосье Ратенъ, торжественно выпрямляясь на своемъ стулѣ, -- не удивляйтесь, если избытокъ негодованія замкнулъ мнѣ уста. Я могъ бы сказать, что я не нашелъ даже достаточно сильныхъ выраженій, чтобы... чтобы...
   Мосье Ратенъ неожиданно запнулся -- не потому, конечно, чтобы у него не достало теперь выраженій, о, нѣтъ! а просто потому, что одна изъ многихъ мухъ, безпрепятственно то и дѣло влетавшихъ съ улицы и вылетавшихъ опять вонъ, закружилась около довольно крупнаго носа мосье Ратена, норовя, повидимому, усѣсться и передохнуть на этомъ выдающемся мысѣ.
   Онъ сердито отмахнулся; но муха взвилась кверху и вслѣдъ затѣмъ въ самомъ дѣлѣ примостилась какъ разъ на гребнѣ его носа. Я не выдержалъ и фыркнулъ.
   Мосье Ратенъ покраснѣлъ, съ шумомъ отодвинулся отъ стола и приподнялся.
   -- Вы, молодой человѣкъ, два дня не выйдете изъ вашей комнаты! буркнулъ онъ.-- Я даю вамъ время поразмыслить о себѣ, а самъ между тѣмъ обдумаю тѣ мѣры, которыми можно было-бы наконецъ обуздать васъ.
   Съ этими словами онъ повернулся ко мнѣ спиной, хлопнулъ дверью, дважды заперъ ее и вынулъ ключъ изъ замка. Вопросъ былъ временно рѣшенъ: я былъ въ такомъ-же одиночномъ заключеніи, какъ мой давешній майскій жукъ или какъ вонъ этотъ новый пріятель мой въ острогѣ.
   

V.

   Мосье Ратенъ былъ, безъ сомнѣнія, человѣкъ очень почтенный и ученый, биткомъ набитый латынью и всякою премудростью древняго міра. Собственно говоря, онъ не былъ даже черезчуръ строгъ, а скорѣе напускалъ на себя строгость. При случаѣ онъ могъ быть даже добродушенъ: какая-нибудь школьническая выходка моя, напр., давала ему поводъ философствовать о хитроумномъ Улиссѣ, а какое-нибудь чернильное пятно вызывало нѣсколько цитатъ изъ Сенеки. Одного только не выносилъ онъ, не прощалъ: громкаго смѣха. Въ смѣхѣ онъ видѣлъ почему-то преждевременную испорченность нравовъ и вѣрный признакъ будущей гибели. Такимъ образомъ я очень хорошо понималъ, какъ мое неумѣстное фырканье должно было его раздражить, вывести изъ себя.
   Но откровенное покаяніе значительно облегчило меня и съ уходомъ мосье Ратена смущеніе мое быстро разсѣялось. Первыя минуты моего заточенія имѣли большое сходство съ счастливымъ избавленіемъ отъ грозившей опасности.
   Впрочемъ, размышляя, по совѣту мосье Ратена, о своемъ проступкѣ, я силился пробудить въ себѣ чистосердечное раскаяніе; когда-же оказалось, что это стоитъ мнѣ немалаго труда, я не на шутку сталъ опасаться, что сердце мое въ самомъ дѣлѣ совсѣмъ уже испорчено и развращено, какъ утверждалъ мосье Ратенъ. Поэтому я пришелъ къ грустному заключенію, что мнѣ придется, пожалуй, навсегда отказаться отъ моего неприличнаго смѣха.
   Едва только я пришелъ къ этому заключенію, какъ вниманіе мое было развлечено новымъ обстоятельствомъ: по улицѣ проходилъ пирожникъ. Это былъ его урочный часъ. Мысль о сладкихъ пирожкахъ естественно должна была пробудить мой аппетитъ. Но я посовѣстился на этотъ разъ уступить искушенію и не тронулся съ мѣста, какъ искуситель мой внизу ни выкрикивалъ свой заманчивый товаръ.
   Но онъ, видно, не отчаивался еще во мнѣ, потому что продолжалъ упорно кричать свое:
   -- Пирожки! свѣжіе пирожки!
   Въ довершеніе соблазна онъ прибавилъ еще два убѣдительныхъ словечка: "тепленькіе, горячіе!" Не могу скрыть, что эта послѣдняя прибавка нѣсколько пошатнула мою рѣшимость. Но я во-время еще спохватился и призвалъ себя къ порядку.
   Тѣмъ не менѣе нельзя-же было не разувѣрить любезнаго человѣка, чтобы онъ попусту не терялъ своего драгоцѣннаго времени.
   Я подошелъ къ окошку и крикнулъ внизъ, что сегодня мнѣ не нужно пирожковъ.
   -- Скорѣе, господинъ, былъ мнѣ отвѣтъ, -- мнѣ, ей-Богу-же, недосугъ!
   Вотъ и поди тутъ, толкуй съ человѣкомъ: онъ увѣренъ во мнѣ болѣе, чѣмъ я самъ! Но въ портмоне у меня, кромѣ единственнаго заповѣднаго червонца, подареннаго мнѣ къ рожденью дядей, ни гроша не было.
   -- Не нужно мнѣ, братецъ, повторилъ я, -- у меня и денегъ нѣтъ.
   -- И такъ повѣримъ.
   -- Да я не голоденъ.
   -- Неправда-съ.
   -- И уроки у меня не кончены...
   -- Ну-да! Вѣдь я, право-же, уйду, сударь.
   -- Наконецъ я сижу взаперти!..
   -- Какъ вамъ угодно-съ! сказалъ онъ, будто потерявъ терпѣніе, и поднялъ уже корзину, чтобы удалиться. Это движеніе рѣшило дѣло.
   -- Стой! крикнулъ я.
   Недолго спустя, я втаскивалъ къ себѣ въ окошко на веревочкѣ свой картузъ съ парой пирожковъ -- совсѣмъ еще "тепленькихъ", почти "горячихъ"!
   

VI.

   -- "Экой глупый, право, этотъ майскій жукъ! думалъ я, жадно уплетая свои пирожки: -- есть вѣдь четыре крыла, чтобы улетѣть, да нѣтъ! ни съ того ни съ сего бросается въ чернильницу. Не дѣлай онъ этой непростительной глупости, я преспокойно окончилъ-бы свою работу, мосье Ратенъ остался-бы доволенъ, и я тоже; ни лжи, ни ареста... Глупый майскій жукъ!"
   Это была чудесная мысль: свалить вину свою съ больной головы на здоровую. Отыскавъ себѣ козла отпущенія, я разомъ успокоился; даже болѣе: на меня нашла какая-то блаженная лѣнь и истома. Еще-бы! мосье Ратенъ такъ на меня разсердился, что второпяхъ забылъ задать мнѣ даже какой-нибудь урокъ; а два дня безъ всякихъ уроковъ -- вѣдь это, какъ хотите, тотъ-же праздникъ!
   Порѣшивъ такимъ образомъ съ своей совѣстью, я развалился на своемъ стулѣ, ноги протянулъ впередъ, руки закинулъ за голову и, полуприщуривъ глаза, засвисталъ веселую мелодію.
   Однако надо же было привести и жилище свое въ соотвѣтственный праздничный видъ. Я вскочилъ на ноги и сгребъ со стола съ глазъ долой Bellum Gallici, лексиконъ и всѣ вообще книги и тетради. Потомъ, засунувъ руки въ карманы, съ невыразимо-облегченнымъ сердцемъ началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Мнѣ сдавалось, что съ меня сняли тяжелыя оковы. Такъ подъ арестомъ я впервые въ жизни понялъ всю прелесть свободы!
   И въ самомъ дѣлѣ, согласитесь сами: имѣть возможность ничего-таки не дѣлать, въ волю спать и въ волю мечтать -- чудо, да и только!
   Я прилегъ на кровать, закрылъ глаза и принялся мечтать... Сколько времени я такъ мечталъ, не знаю. Знаю только, что мечты мои незамѣтно перешли въ сновидѣнія, а тѣ въ крѣпкій, здоровый сонъ. Когда я наконецъ проснулся, начало уже смеркаться. Зѣвая, я приподнялся и оглянулся.
   Книгъ и тетрадей на лицо уже не было, и я былъ въ нѣкоторомъ затрудненіи, чѣмъ-же мнѣ заняться, что предпринять? Какой-то шорохъ рядомъ прервалъ мои размышленія.
   Я не сказалъ еще, что жилъ у холостяка-дяди, который въ описываемое время былъ въ отъѣздѣ. Квартира дяди была собственно этажомъ ниже, въ бельэтажѣ; но для меня онъ нанялъ эту комнату въ третьемъ этажѣ и рядомъ другую комнату для разнаго книжнаго хлама. Шорохъ, обратившій мое вниманіе, исходилъ именно изъ этой книжной кладовой.
   Я подкрался къ замкнутой двери и заглянулъ въ замочную скважину.
   Что-же увидѣлъ я тамъ? Въ послѣднихъ лучахъ догоравшей вечерней зари, среди сваленныхъ на полу запыленныхъ фоліантовъ, сѣрая кошка нашихъ сосѣдей воевала съ большущей крысой.
   Сперва я былъ на сторонѣ кошки, которая принадлежала къ моимъ старымъ друзьямъ. Будучи уже ранена въ морду, она съ оглядкой, почти съ робостью нападала на своего отважнаго врага. Крыса-же, хотя отъ природы слабѣе, выказывала столько беззавѣтной удали и ловкости, что симпатіи мои вскорѣ раздѣлились. Я рѣшился остаться строго-нейтральнымъ.
   Но соблюдать нейтралитетъ въ иныхъ случаяхъ чрезвычайно трудно. Оказалось, что крыса въ отношеніи ученыхъ книгъ была совершенно одного мнѣнія со мною: въ самомъ толстомъ изъ валявшихся на полѣ битвы фоліантовъ она прогрызла себѣ глубокую траншею и, отретировавшись туда, отчаянно отбивалась отъ напирающаго на нее страшнаго врага. Надо было выручить бѣдняжку изъ бѣды!
   Изо всѣхъ силъ пнулъ я ногою дверь -- замокъ хрустнулъ, и дверь распахнулась.
   Передо мною лежалъ на полу разгрызенный фоліантъ; но и союзника моего, и непріятеля слѣдъ простылъ.
   

VII.

   Куда они оба дѣлись?
   Такъ вѣдь и есть! Вонъ окно полуоткрыто; одна изъ нихъ, вѣрно, улизнула этимъ путемъ. Дядя, какъ записной ученый, по вѣчной своей разсѣянности, передъ отъѣздомъ не потрудился даже притворить окно, а дверь тщательно заперъ, чтобы прислуга отнюдь ничего тутъ не тронула.
   Я подошелъ къ окну, чтобы убѣдиться, какъ забралась сюда кошка. Ясное дѣло! Домъ нашъ былъ старинный, съ широкой амбразурой вдоль всего фасада, такъ что и человѣку, пожалуй, можно было пройтись отъ окна къ окну. Высоко, правда: три этажа; если оступишься, то, чего добраго, шею сломишь; но я напримѣръ не упалъ-бы: не даромъ я еще мальчишкой по крышамъ за голубями лазилъ.
   Вотъ идея-то! Сердце въ груди у меня даже екнуло. Сейчасъ за дядиной книжной кладовой была мастерская извѣстнаго живописца. Несмотря на нашъ пустынный переулокъ, внизу нерѣдко останавливались экипажи разныхъ вельможъ и богачей, которые заказывали нашему сосѣду писать съ себя портреты. Многіе-же, я слышалъ, заглядывали къ нему только затѣмъ, чтобы кстати полюбоваться роскошной обстановкой его мастерской. Объ этой обстановкѣ наслышался я такихъ чудесъ, что давно уже горѣлъ желаніемъ хоть-бы однимъ глазкомъ заглянуть туда. О вотъ теперь представлялся къ тому самый удобный случай: пройти по амбразурѣ всего до слѣдующаго окна -- окна мастерской, которое къ тому-же открыто настежь; а самого художника, я знаю, объ эту пору дня никогда не бываетъ дома.
   Я окинулъ быстрымъ взглядомъ переулокъ направо и налѣво. Тянувшаяся въ обѣ стороны аллея изъ кленовъ и акацій отчасти заслоняла меня отъ проходящихъ, которыхъ въ данную минуту притомъ же вовсе и не было; а одна акація, чуть-ли не самая густая и раскидистая, приходилась какъ разъ передъ художнической мастерской, такъ что подъ ея прикрытіемъ мнѣ можно было совершить задуманную экскурсію почти безопасно. Была не была!
   Я стоялъ уже за окошкомъ на амбразурѣ и, держась руками за стѣну, началъ тихонько, шагъ за шагомъ, передвигаться въ сторону мастерской. Только-что огибалъ я водосточную трубу, какъ вдругъ въ глубинѣ подо мною раздались на камняхъ тротуара чьи-то шаги. Я заглянулъ внизъ. То былъ самъ хозяинъ дома, почтенный коммерсантъ, вышедшій сейчасъ изъ подъѣзда и собравшійся, видно, въ свой вечерній клубъ. Я прижался къ водосточной трубѣ и обнялъ ее такъ нѣжно, какъ испуганный ребенокъ родную мать.
   Слава тебѣ, Господи! шаги его удаляются; онъ меня, значитъ, не замѣтилъ. Вотъ высокая сѣрая шляпа его мелькнула между деревьями и скрылась за угломъ.
   Я глубоко перевелъ духъ и уже смѣлѣе прежняго продолжалъ свое воздушное путешествіе, чтобы скорѣе добраться до цѣли. А ну, какъ художникъ все-таки дома?
   Сердце у меня слышно билось. Въ послѣднюю минуту на меня нашло раздумье. Внезапно съ той стороны улицы долетѣлъ ко мнѣ знакомый уже голосъ:
   -- Не бойтесь, господинъ: его нѣтъ дома.
   То былъ голосъ острожника. Я совсѣмъ потерялъ голову и однимъ прыжкомъ очутился въ мастерской. Но прыгнулъ я не на полъ, а на плечи стоявшей у самаго окна богато-разодѣтой дамы, опрокинулъ ее и самъ черезъ нее перекатился кубаремъ въ средину комнаты.
   

VIII.

   Не берусь описать, что было сейчасъ послѣ нашего паденія Я слышалъ только вокругъ себя оглушительный грохотъ разныхъ падающихъ предметовъ, точно надъ нами потолокъ обрушился. Самъ я ударился головой объ полъ такъ сильно, что въ первое мгновенье былъ ошеломленъ. Когда я пришелъ въ себя, то къ ужасу своему замѣтилъ, что дама по-прежнему лежитъ на полу, не издавая ни одного вопля, ни звука. Ползкомъ я приблизился къ ней и тихимъ, взволнованнымъ голосомъ спросилъ:
   -- Сударыня! что съ вами?
   Полное молчаніе.
   -- Сударыня!
   Ни полуслова.
   Я былъ какъ громомъ пораженъ, уничтоженъ. Я, школьникъ, и -- убійца! и кого-же? какой-то благородной дамы!
   Дрожа всѣми членами, я привсталъ и наклонился къ несчастной. Можетъ быть, она только въ обморокѣ, и мнѣ можно еще помочь ей...
   И тутъ-то, въ эту рѣшительную минуту, у меня вдругъ точно гора съ плечъ свалилась. Безъ всякаго почти усилія мнѣ удалось приподнять даму и поставить ее на ноги. Глупѣйшая улыбка расплылась по ея размалеванному лицу, хотя носъ у нея отъ паденія былъ изрядно приплюснутъ. Дама моя была просто картонная и служила хозяину-художнику моделью, манекеномъ!
   Приведя носъ ея, насколько возможно, въ порядокъ, я не безъ сердечнаго замиранія окинулъ взоромъ окружающій хаосъ, которому причиной были мы съ нею.
   Дѣло въ томъ, что дама упала прямо на стоявшій передъ нею на табуреткѣ ящикъ съ масляными красками. Ящикъ, понятно, полетѣлъ на полъ, палитра и кисти разлетѣлись въ разные углы. Но этого мало. Падая, тяжеловѣсный ящикъ съ размаха ударился о ножку большого мольберта. Мольбертъ потерялъ равновѣсіе и опрокинулся назадъ, какъ разъ на грудь какого-то важнаго господина, который, вися на гвоздѣ, спокойно наблюдалъ оттуда за нашими затѣями. Гвоздь не выдержалъ, господинъ соскочилъ со стѣны и угодилъ на столовую лампу, которая, разумѣется, разбилась въ дребезги. Раззореніе мастерской было полное, и одна только дама моя стояла на своемъ мѣстѣ и безсмысленно улыбалась.
   Какъ быть теперь? Попытаться все исправить? Дѣло немыслимое! Лампа разбита, портретъ прорванъ, носъ дамы подшибленъ...
   Сочинить небылицу? Исторія съ майскимъ жукомъ показала мнѣ, что это не такъ-то просто.
   Сознаться въ винѣ своей? Все, что угодно, только не это! Мосье Ратенъ ни за что мнѣ этого не проститъ и, пожалуй, на все лѣто запретъ меня.
   Лучше всего вернуться потихонечку къ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало, и заняться ученіемъ: во-первыхъ, это разгонитъ ненужныя угрызенія совѣсти, а во-вторыхъ, умилостивитъ мосье Ратена, который, конечно, будетъ пріятно изумленъ моимъ усердіемъ, тѣмъ болѣе, что самъ онъ мнѣ не задалъ никакого урока.
   Задумано -- сдѣлано. Обождавъ съ полчаса, пока еще больше стемнѣло, я прежнимъ порядкомъ перебрался обратно въ книжную кладовую, а оттуда шмыгнулъ къ себѣ, притворилъ плотно дверь (замокъ былъ давеча сломанъ мною), зажегъ свѣчу, досталъ опять свои учебныя книги и сѣлъ за работу.
   Давно, можетъ быть никогда еще прежде, я не былъ такъ прилеженъ. Въ душевномъ возбужденіи моемъ я не думалъ не только о снѣ (я выспался уже днемъ), но даже о ѣдѣ, и только когда на ближайшихъ церковныхъ часахъ пробило полночь, я ощутилъ пустоту желудка и вспомнилъ, что сегодня не обѣдалъ, не пилъ даже вечерняго чая. Очевидно, мосье Ратенъ хотѣлъ поморить меня немножко голодомъ. Ну, что-жъ, и подѣломъ! руку на сердце -- подѣломъ. А вотъ, посмотримъ, что онъ скажетъ, когда увидитъ, какъ я трудился.
   Послѣ Цесаря я принялся за Виргилія, послѣ Виргилія за Бурдона, послѣ Бурдона за сочиненіе въ три страницы. Но послѣдняго я уже не дописалъ. Усталость взяла свое, голова моя безсознательно склонилась на столъ -- и такъ, сидя, я задремалъ.
   

ІХ.

   Къ удивленію моему, на разсвѣтѣ меня разбудилъ голосъ, распѣвавшій во все горло духовную пѣсню. Я прислушался: то былъ острожникъ. Онъ продолжалъ пѣть, понемногу понижая голосъ, и вдругъ замолкъ. Такое благочестивое упражненіе внушило мнѣ очень благопріятное мнѣніе объ этомъ человѣкѣ. Послѣ нѣкотораго молчанія онъ заговорилъ:
   -- Вы никакъ работали долго ночью?
   -- А что? вы каждое утро такъ поете? спросилъ я его вмѣсто отвѣта.
   -- Съ самаго дѣтства. Неужели вы, господинъ, думаете, что безъ утѣшенія слова Божьяго я могъ-бы спокойно переносить всѣ мои напасти?
   -- Нѣтъ; напротивъ, я удивляюсь, что мысль о Богѣ не удержала васъ отъ преступленія, изъ-за котораго вы сидите теперь въ тюрьмѣ.
   -- Видитъ Богъ, я въ этомъ преступленіи неповиненъ! Но -- да будетъ Его святая воля! Я совсѣмъ помирился-бы со своей долей, будь у меня съ насущнымъ хлѣбомъ и духовный хлѣбъ; но у меня нѣтъ евангелія.
   -- Какъ! воскликнулъ я, -- неужто вамъ отказываютъ даже въ евангеліи?
   -- Кого презираютъ, тому во всемъ отказъ.
   -- Вы получите евангеліе! Я отдамъ вамъ свое!
   -- Спасибо вамъ, добрый господинъ! Но какъ же вамъ добраться до меня? Это невозможно! Да и не къ чему: вы еще такъ молоды, что вамъ не годится видѣть, какъ содержатъ здѣсь, въ этой ямѣ, нашу братію. Сказать-ли вамъ, сударь, зачѣмъ я заговорилъ съ вами?
   -- Ну?
   -- Вчера, когда вы втащили къ себѣ пирожки на веревочкѣ, мнѣ страсть завидно стало: эхъ, кабы нашлась, молъ, добрая душа да доставила-бы мнѣ тѣмъ-же манеромъ духовнаго хлѣба! подумалъ я.
   Свѣтлая мысль озарила меня.
   -- Нѣтъ-ли у васъ веревки? спросилъ я.
   -- Судьбѣ угодно было послать мнѣ бечевку.
   -- Такъ у васъ будетъ евангеліе!
   И, крайне довольный случаемъ оказать бѣднягѣ такую небольшую услугу, я поспѣшно разыскалъ свое евангеліе, которое наканунѣ съ прочими книгами засунулъ въ шкапъ.
   Тутъ со стороны тюрьмы мнѣ послышались какъ-бы подавленные стоны. Я прислушался и спросилъ острожника:
   -- Это вы стонете?
   Отвѣта не было, но стенаніе стало еще явственнѣе и жалобнѣе.
   -- Что съ вами? что случилось?! вскричалъ я, чувствуя къ нему все больше и больше участія.
   -- Адская боль!.. отвѣчалъ онъ.-- Кандалы мнѣ не по ногѣ и слишкомъ тѣсны... ноги совсѣмъ опухли... да опухоль-то еще желѣзомъ натерло... Ой-ой-ой!! завопилъ онъ опять.
   -- Ахъ вы, бѣдный! Ну, и что-же?
   -- Цѣлую ночь напролетъ отъ этой боли глазъ не сомкнулъ... Оттого-то я знаю, что вы за полночь работали съ огнемъ.
   -- Боже Ты мой! Но зачѣмъ-же вы не попросите, чтобы вамъ хоть перемѣнили кандалы?
   -- Я вѣдь, сударь, въ одиночномъ заключеніи... Ко мнѣ приходятъ сюда только на пятыя сутки... Ой! остается ждать еще трое сутокъ... тогда я попрошу...
   -- Мнѣ, право, такъ жаль васъ. Если-бы я только могъ помочь вамъ чѣмъ-нибудь!..
   -- Полноте, голубчикъ, ничего! Какъ-нибудь вытерплю... Мнѣ легче ужъ оттого, что вы-то хоть пожалѣли меня... Кабы только можно было... охъ, охъ!
   -- Кабы что можно было?
   -- Батюшки мои! вонъ и кровь потекла... Кабы можно было хоть чуточку чѣмъ-нибудь подпилить желѣзо...
   -- У меня-же есть напилокъ! вскричалъ я.-- Погодите, я вложу его въ евангеліе.
   Въ часы досуга я занимался иногда токарной работой, а потому у меня былъ и небольшой напилокъ. Я проворно вложилъ его въ евангеліе, завернулъ послѣднее въ бумагу и обмоталъ кругомъ веревочку. Тутъ только спохватился я, что самъ арестованъ. Между тѣмъ арестантъ не переставалъ стонать такъ жалобно, что у меня просто сердце разрывалось. Я думалъ уже о томъ, не разломать-ли замокъ моей двери, когда къ величайшей моей радости увидѣлъ на улицѣ проходящаго ветошника.
   -- Эй ты, постой! крикнулъ я ему.-- Привяжи-ка это, сдѣлай милость, вонъ къ той бечевкѣ, что виситъ со стѣны. Живо, братецъ, живо. Надо помочь несчастному человѣку.
   Ветошникъ привязалъ пакетъ мой къ бечевкѣ, которая тотчасъ-же скрылась вмѣстѣ съ пакетикомъ въ окошкѣ тюрьмы. Въ эту самую минуту позади меня стукнула дверь.
   

Х.

   То былъ мосье Ратенъ. Онъ засталъ меня за дѣломъ.
   -- Вчера, молодой человѣкъ, сказалъ онъ, -- вы меня такъ огорчили своимъ поведеніемъ, что я забылъ даже задать вамъ урокъ.
   -- У меня и безъ того все сдѣлано, отвѣчалъ я.
   Съ понятнымъ недовѣріемъ просмотрѣлъ онъ мою работу: слишкомъ необычно было для него такое явленіе. Когда же онъ удостовѣрился, что работа въ самомъ дѣлѣ исполнена мною во время ареста, онъ счелъ возможнымъ даже похвалить меня, поставивъ въ заключеніе мнѣ въ примѣръ братьевъ Гракховъ, которые потому именно доставили своей матери столько утѣшенія, что съ ранней юности были аккуратны и прилежны.
   -- Но вы вѣдь со вчерашняго утра ничего и не ѣли? добавилъ онъ.
   -- Нѣтъ, мосье Ратенъ, мнѣ было не до того.
   -- Правда? Съ удовольствіемъ вижу, молодой человѣкъ, что вы не шутя, кажется, раскаиваетесь во вчерашнемъ вашемъ поведеніи.
   -- Да, мосье Ратенъ.
   -- Вы поняли, что смѣхъ вашъ былъ очень неумѣстенъ и непочтителенъ?
   -- Да, мосье Ратенъ.
   -- Что непочтительность повлекла за собою ложь?
   -- Да, мосье Ратенъ.
   -- А ложь?
   -- Да, мосье Ратенъ! отвѣчалъ я вовсе уже невпопадъ: нѣкоторое время уже чуткое ухо мое ловило доносившіеся съ лѣстницы звуки. Кто-то, напѣвая, взбѣжалъ вверхъ по ступенямъ, отомкнулъ рядомъ дверь мастерской живописца, вошелъ туда и вдругъ поднялъ такой неистовый крикъ, что даже мосье Ратенъ прислушался:
   -- Что это за гамъ?
   -- Не знаю, мосье Ратенъ.
   Крики повторялись, слышались восклицанія: "Злодѣи! изверги!" Я готовъ былъ лишиться чувствъ.
   Тѣмъ не менѣе я собралъ всѣ силы, чтобы отвлечь вниманіе мосье Ратена.
   -- Когда вы вчера вышли отсюда... началъ было я.
   -- Постойте! перебилъ онъ меня, такъ какъ буйный сосѣдъ нашъ все не унимался.
   -- Разбой! все перебито, перепорчено! горланилъ внѣ себя живописецъ.-- Кто-нибудь, вѣрно, тайкомъ забрался сюда.
   Онъ подошелъ къ своему окну и окликнулъ меня (онъ зналъ меня по виду и отвѣчалъ на мои поклоны):
   -- Послушайте, молодой человѣкъ! вы со вчерашняго вечера не отлучались изъ вашей комнаты?
   -- Нѣтъ, онъ былъ дома, отвѣчалъ за меня мосье Ратенъ, подходя также къ окошку: -- онъ сидѣлъ взаперти по моему личному распоряженію.
   -- Прекрасно; такъ онъ можетъ навести насъ на слѣдъ, онъ не могъ не слышать. Моя мастерская безбожно раззорена, а картина одна положительно испорчена...
   

XI.

   -- Господинъ! долетѣлъ тутъ черезъ улицу голосъ изъ тюремнаго окошка.-- Не угодно-ль вамъ выслушать бѣднаго арестанта? Я кое-что то-же знаю.
   -- Говорите, любезный, говорите.
   -- Извольте видѣть: вечоръ, этакъ часу въ девятомъ, подъ вашими окнами пробиралась по карнизу цѣлая компанія кошекъ. Если не ошибаюсь, пять штукъ; или нѣтъ, погодите... пожалуй, что шесть...
   -- Ну, все-равно! нетерпѣливо перебилъ мосье Ратенъ.
   -- Нѣтъ, пять, пять, вѣрно говорю вамъ: пять.
   -- Ну, ладно! снова прервалъ мосье Ратенъ.-- Къ дѣлу.
   -- Прошу прощенья, сударь, но все это къ дѣлу. Потому, какъ добрались это онѣ до того самаго окошка, первая кошечка прыгъ на подоконникъ; другія за нею. Усѣлись чинненько рядкомъ и затянули -- затянули, я вамъ доложу, такую хоровую, что въ концертъ идти не требуется.
   -- Ну, а дальше что-же, дальше? спросилъ художникъ.-- Поторопитесь немножко!
   -- Дальше-съ -- одинъ изъ музыкантовъ, я такъ полагаю, не въ ладъ попалъ; потому другой его бацъ лапой въ ухо, этотъ тому сдачи, -- и пошла потѣха! хлопъ да хлопъ! Всѣ въ одинъ клубокъ замѣшались. Сгоряча тутъ, знать, кошечку одну помяли: она -- "мяу!" и прыгъ въ комнату; весь клубокъ за нею -- трахъ-тарарахъ-тахтахъ! Пошелъ такой, я вамъ скажу, содомъ да грохотъ! "Ну, думаю, -- все въ комнатѣ переломали, перебили." Анъ, такъ и вышло.
   Острожникъ, очевидно, хотѣлъ оказать мнѣ услугу за услугу: но тотъ шутливый, легкомысленный тонъ, которымъ передавалъ онъ свою басню сейчасъ послѣ испытанныхъ имъ, по его словамъ, тяжелыхъ мученій, значительно охладилъ мое участіе къ нему. Я началъ даже сомнѣваться, чтобы ногу у него въ самомъ дѣлѣ такъ сильно натерло кандалами. Но додумать мою мысль мнѣ не далъ мосье Ратенъ: онъ притворилъ окно, отодвинулъ отъ него столъ (чтобы я отнюдь не развлекался) и принялся со мною за Юлія Цесаря.
   Долго-ли, коротко-ли занималъ насъ этакъ великій римлянинъ -- затрудняюсь сказать. Я сидѣлъ, какъ на иголкахъ, и между строкъ додумался до того, что, пожалуй, всеже лучше покаяться мосье Ратену про напилокъ.
   Вдругъ въ комнату къ намъ ворвался живописецъ съ носовымъ платкомъ въ приподнятой рукѣ.
   -- Молодой человѣкъ, это не вашъ-ли платокъ? Вотъ тутъ въ уголку двѣ начальныя буквы...
   -- Покажите-ка сюда, сказалъ мосъе Ратенъ.-- И то вѣдь его!
   Надвинулась гроза, сейчасъ должна была разразиться надо мною... Я стоялъ ни живъ, ни мертвъ.
   Между тѣмъ по ту сторону улицы, въ острогѣ, также поднялся какой-то переполохъ. Можно было разобрать сердитые, спорящіе голоса, звали громко часового. Мосье Ратенъ и живописецъ бросились къ окошку.
   -- Вотъ бечевка, на которой онъ спустился! кричалъ одинъ голосъ.
   -- А вотъ и напилокъ! кричалъ другой.
   Вбѣжавъ къ намъ, живописецъ оставилъ дверь раскрытою настежь. Страхъ и стыдъ дали мнѣ крылья -- и я безъ оглядки вылетѣлъ на лѣстницу.
   

XII.

   Перевелъ я духъ только въ третьей улицѣ отъ нашего дома. Погони за мною пока не было; но прохожіе не безъ недоумѣнія посматривали на меня, потому что второпяхъ я не захватилъ съ собой даже картуза. Къ счастью, въ портмонѣ у меня, какъ упомянуто уже выше, былъ еще заповѣдный червонецъ. Скрѣпя сердце, я завернулъ въ лавчонку старьевщика, сторговалъ себѣ старый картузишко и получилъ еще сдачи нѣсколько мелкихъ денегъ. Старьевщикъ проводилъ меня изъ дверей своихъ съ глубокимъ поклономъ и съ такой усмѣшкой, что я понялъ: онъ порядкомъ-таки поднадулъ меня. Но я былъ радъ поскорѣе хоть развязаться съ нимъ.
   Куда-же теперь? Одно спасеніе -- дядя: такъ-ли, сякъ-ли, онъ одинъ можетъ поправить дѣло.
   Въ тѣ времена мимо нашего городка не было еще проложено рельсовыхъ путей, и сообщеніе съ другими мѣстностями происходило на лошадяхъ. Нанять экипажъ мнѣ нельзя было уже потому, что у меня и денегъ-бы на то не хватило, а главное, потому, что пришлось-бы сказать, куда я отправляюсь, и тогда легко-бы нагнали. До имѣнія дяди, гдѣ находился онъ въ это время, было добрыхъ два дня пути, и прогуляться туда пѣшкомъ было дѣло нешуточное; но что-же было дѣлать?
   Городскія ворога остались позади меня, и я съ полчаса уже шелъ форсированнымъ маршемъ по большой дорогѣ, когда за спиной моей раздался конскій топотъ. Я оглянулся -- и готовъ былъ въ землю провалиться: вслѣдъ за мною во весь опоръ мчались два всадника, два жандарма!
   Я перескочилъ канаву и опрометью кинулся въ кусты. Жандармы проскакали мимо, но до слуха моего долетѣли слова:
   -- Чего это онъ? Тоже, небось, совѣсть не чиста. Я притаился въ кустахъ. Топотъ копытъ постепенно удалялся. Стало быть, они все же не за мной, а за острожникомъ.
   Когда все стихло, я вздохнулъ полною грудью и вышелъ опять на дорогу.
   Не стану долго разсказывать о моихъ дорожныхъ мытарствахъ. Около полудня въ какой-то деревенской харчевнѣ я наскоро утолилъ свой голодъ и къ вечеру былъ уже довольно далеко отъ родного городка. Отъ усталости я не чуялъ ногъ подъ собою и не безъ сердечнаго замиранія думалъ о томъ, гдѣ-то проведу наступающую ночь. Въ харчевнѣ меня оглядывали такъ подозрительно, поставили мнѣ два-три такихъ щекотливыхъ вопроса, что я, какъ настоящій преступникъ, началъ дичиться даже честныхъ людей. Того гляди, выдашь себя! Всего вѣрнѣе проночевать въ какой-нибудь лѣсной трущобѣ.
   Придя къ такому заключенію, я оглянулся. Вокругъ меня былъ лѣсъ, густой лѣсъ, и, конечно, ни души человѣческой...
   Ахъ!.. Откуда ни возьмись, на меня наскочилъ человѣкъ, однимъ ударомъ кулака повалилъ меня наземь и, придавивъ мнѣ колѣнкомъ грудь, рукою сдавилъ мнѣ горло и грозно объявилъ:
   -- Только пикни -- и аминь!
   Я въ ужасѣ уставился въ его страшные глаза, сверкавшіе, какъ два угля, на разстояніи двухъ вершковъ отъ моихъ глазъ. Но вдругъ звѣрское выраженіе ихъ разомъ измѣнилось, и разбойникъ разразился грубымъ смѣхомъ:
   -- Ба-ба-ба! да вѣдь мы съ вами, господинъ, старые пріятели!
   Не взыщите, голубчикъ: не призналъ.
   Онъ услужливо помогъ мнѣ приподняться и стряхнулъ еще рукою приставшую къ платью моему пыль. Теперь и я узналъ его: то былъ не кто иной, какъ мой острожникъ.
   Страхъ мой передъ нимъ почти мгновенно исчезъ; но вблизи до-нельзя продувное, безстыдно-нахальное лицо колодника внушало мнѣ непреодолимое отвращеніе, и я не могъ удержаться отъ восклицанія:
   -- Вы безсовѣстно обманули меня! Онъ снова расхохотался.
   -- Обманулъ! А вы-то, сударь, никого, что-ли, нынче не обманули? Скажите мнѣ еще спасибо, что выручилъ васъ небывальщиной о кошачьемъ концертѣ. Аль не вывезло? Эге-ге! понимаемъ-съ! Тоже въ бѣгахъ, какъ мы! Товарищи, значитъ. Ну, что-жъ, очень радъ, очень даже радъ! Позвольте ручку.
   Я съ негодованіемъ оттолкнулъ протянутую мнѣ руку и, не удостоивая его болѣе ни слова, собирался продолжать путь.
   -- Ишь ты! сказалъ онъ, -- заспесивились; знать насъ не хотите? Коли такъ, то поговоримъ съ вами на иной ладъ.
   Онъ безъ околичностей поймалъ меня за оба локтя, повернулъ къ себѣ лицомъ и спросилъ прямо:
   -- Деньги есть у васъ?
   Я молча подалъ ему свое портмонѣ. Высыпавъ себѣ оттуда на широкую ладонь всю мелочь, онъ отсчиталъ для себя нѣкоторую часть, остальное вложилъ назадъ и великодушно возвратилъ мнѣ его со словами:
   -- Ну, вотъ, подѣлились по-братски... Больно жидки вы еще изъ себя! прибавилъ онъ, съ соболѣзнованіемъ оглядывая мой тонкій юношескій станъ: -- сюртучокъ-то вашъ мнѣ, вижу, не будетъ въ пору; а то могли-бы полюбовно помѣняться. Вотъ фуражечка -- другое дѣло: пригодится.
   Преспокойно, будто иначе и быть не могло, онъ снялъ съ меня мой головной уборъ и напялилъ его на свою взъерошенную гриву съ такой силой, что старый картузишко затрещалъ.
   -- Тѣсновато маленько; да ничего, мы не избалованы: сойдетъ.
   Я стоялъ покорно, какъ теленокъ на бойнѣ, и позволялъ дѣлать съ собою, что было ему угодно. Вдругъ пріятель мой насторожился. Гдѣ-то впереди насъ стучали колеса.
   -- Никакъ кто-то ѣдетъ? Ну, до пріятнаго свиданія! крикнулъ мнѣ разбойникъ и разомъ, какъ явился, такъ и скрылся опять въ темной чащѣ.
   

XIII.

   Навстрѣчу мнѣ въ облакахъ пыли неслась дорожная коляска. Я уже не сторонился, не бѣжалъ людей: въ лѣсную гущину, гдѣ за каждымъ деревомъ могъ хорониться такой-же грабитель, я не зашелъ-бы теперь ни за какія блага въ мірѣ. Коляска сейчасъ должна была поравняться со мною. Чувствуя, что видъ мой -- видъ мальчика въ одномъ сюртучкѣ да еще съ непокрытой головою, среди глухого бора -- не могъ не остановить вниманія проѣзжающихъ, я потупилъ голову и глаза.
   -- Да это молодой баринъ нашъ! раздался вдругъ подъ самымъ ухомъ моимъ голосъ кучера съ козелъ. Я быстро вскинулъ голову.
   -- Дядя!
   Экипажъ остановился. Я былъ уже у дверецъ.
   -- Ты-ли это, и въ какомъ видѣ! говорилъ дядя, окидывая меня озабоченнымъ взглядомъ.-- Что случилось, и какъ ты попалъ сюда?
   Я рѣшительно не былъ въ состояніи говорить и махнулъ только рукой. Что-то подступило у меня къ горлу.
   -- Ну, садись ко мнѣ, послѣ разскажешь... Пошелъ! крикнулъ дядя кучеру, когда я сѣлъ рядомъ, и коляска покатилась далѣе.
   Неопредѣленность положенія моего окончилась; я былъ опять въ полной безопасности: подъ крылышкомъ дяди. Напряженіе нервовъ моихъ разомъ прекратилось -- и душившія меня слезы хлынули наружу. Я закрылъ лицо руками и зарыдалъ.
   -- Вотъ тебѣ на! Ну, ну, перестань! не стыдно-ли? усовѣщевалъ меня старикъ, стараясь придать своему доброму голосу строгость.
   -- Если-бы вы только все знали, дядя...
   -- Такъ разскажи, другъ мой.
   -- Я... я почти что разбойникъ...
   -- Что за вздоръ такой! не на шутку испугался дядя.-- Здоровъ-ли ты?
   -- Да, да! твердилъ я, захлебываясь.-- Я подружился съ разбойникомъ, помогъ ему бѣжать изъ тюрьмы... Я влѣзъ самъ въ чужое окно, перебилъ тамъ все, перепортилъ...
   -- Богъ ты мой! да какъ это могло быть? чего-же глядѣлъ мосье Ратенъ?
   -- Мосье Ратѣнъ тутъ не при чемъ. Я, дядя, я одинъ кругомъ виноватъ!
   И слово за словомъ я чистосердечно излилъ передъ нимъ мою скорбную исповѣдь. Старикъ только головой качалъ.
   -- М-да, хорошъ юноша! сказалъ онъ, выслушавъ меня.-- Мосье Ратѣнъ, точно, невиноватъ, но съ тобой ему, видно, не сладить. Ничего не остается, какъ отдать тебя въ закрытый пансіонъ.
   -- Если меня раньше не упрячутъ въ тюрьму! съ горечью прибавилъ я.
   Дядя улыбнулся.
   -- Да не мѣшало-бы. Однако мы заболтались тутъ о твоемъ пріятелѣ-разбойникѣ, а сами ѣдемъ себѣ дальше. Его можно было-бы еще, пожалуй, изловить...
   -- Бога ради, дядя! взмолился я, хватая его за руки.-- Онъ-же никого не убилъ, онъ просто грабитъ...
   -- "Онъ просто грабитъ!" повторилъ дядя.-- Какъ это невинно и мило! Впрочемъ, ловить его теперь и то уже поздно: ждать онъ насъ вѣрно не станетъ. Ну, Господь съ нимъ! отъ Божьяго суда ему въ концѣ-концовъ все равно не уйти...
   Такъ закончилась исторія моего одиночнаго заключенія, потому что вскорѣ дядя, въ самомъ дѣлѣ, отдалъ меня въ пансіонъ.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru