Тихонов Владимир Алексеевич
Просёлком

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Владимир Алексеевич Тихонов

Просёлком

   Морозный зимний денёк догорал. Стояла удивительная тишина, и только однообразное побрякивание колокольчика приятно нарушало её, далеко разливаясь по сухим волнам прозрачного воздуха. Узкая лента просёлочной дороги скользила с бугра на бугор, извиваясь по уступу неглубокого оврага, потом тянулась стрелой по ровному гладкому полю и, наконец, терялась у опушки синевшего вдали леса. Плотно завернувшись в тёплый ергак и нахлобучив шапку до бровей, я сладко дремал в небольших дорожных санях с отводами. Передо мною на облучке сидел ямщик, то и дело соскакивавший на бесчисленных ухабах и раскатах и как-то особенно степенно покрикивавший на свою парочку сытых саврасеньких лошадок, запряжённых "гусем". Его длинный кнут-махалка волочился змеёй по блестящей снеговой дороге. Но вот путь сделался ровнее, и мой ямщик, поудобнее усевшись на козлах, повернул ко мне своё седобородое лицо.
   -- Спишь? -- ласково спросил он меня.
   -- Нет, дядя, не то что сплю, а так дремлется.
   -- Вот погоди, лесом поедем, дорога-то лучше пойдёт -- тогда спи себе с Богом.
   -- Да нет, выспался я за день-то, теперь что-то и не спится, -- и действительно дремота, прерванная его окликом, прошла у меня как-то разом.
   Я закурил сигару и уселся поудобнее.
   -- Далеко ли мы отъехали от твоей деревни-то? -- спросил я ямщика.
   -- Вёрст десять поди будет. Вон до лесу-то двенадцать вёрст, говорят, -- ответил он, указывая кнутовищем вперёд. -- Да и то сказать -- кто их тут вёрсты-то считал! Так -- "мерила бабка клюкой, да махнула рукой"! -- прибавил старик, добродушно улыбаясь.
   Я ехал по одной из северо-восточных губерний, пробираясь просёлком и с вольными ямщиками, с одной стороны для сокращения расстояния, а с другой -- ради экономии. Путь мой продолжался уже вторые сутки, в перспективе предстояло почти столько же. Переезды вольные ямщики делают большие, вёрст по сорока?, а иногда и по пятидесяти. Ночи стояли светлые, лунные, и я, не желая останавливаться где-либо для ночлега, ехал без отдыха. Впрочем, подобные путешествия для меня были не в диковину, и я не чувствовал даже особенного утомления.
   Последнюю перепряжку мне пришлось сделать в деревне Ширяловке, у довольно зажиточного и пожилого мужика лет пятидесяти, занимавшегося вольным извозом. Старик повёз меня сам, не решившись доверить коней ни работнику, ни сыну-подростку, на вид мальчугану шустрому, ловко помогавшему отцу при закладке.
   Дорога первое время была очень ухабиста и раскатиста, но версты за две до леса она раздвоилась, и та, по которой свернули мы, сделалась совсем ровной, хорошо укатанной.
   -- Это куда же дорога-то пошла? -- спросил я ямщика, указывая на убегавший вправо от нас путь.
   -- Это в Балахму. Село у нас тут есть торговое. Вёрст восемь отселе. Бойкое село... Ну, только же и народ там!..
   -- А что?
   -- Одно слово -- прожжённый! Беда! Вор-человек! -- и старик укоризненно покачал головой в сторону Балахмы.
   -- Сын у меня старший был, так его эта Балахма совсем замотала, так и сгиб парень.
   -- Как так?
   -- А так! Замотался! Сам я тоже тут не без греха, -- вовремя не досмотрел да не попридержал. Видишь ли, господин хороший, что я тебе расскажу... -- и старик обернулся ко мне всем лицом. -- Видишь ли, ведь у нас в крестьянстве молодых венчают... вот и меня оженили на девятнадцатом году. Баба мне попалась хорошая, добрая, а только с первоначалу бездетная. Год живём, два живём, три... а ребят нет да и нет, что ты хошь! Затосковали мы с ней -- кто, дескать, нашу старость покоить будет? Ну потосковали, потосковали, да и рукой махнули -- Божья, дескать, воля, ничего не поделаешь. Только вдруг, друг ты мой милый, на семнадцатом году никак нашего, значит, с ней жития, она мне и говорит: "Чтой-то, -- говорит, -- Трофим, я как будто понесла!" "Ой ли? -- говорю. -- Полно врать!" -- а сам так и ошалел... Однако не соврала и, действительно, родила она мне сынка. Ну, радости было сколько -- и не сказать. Помилуй: мне-то ведь уж под сорок было, да и ей без малого эстолько ж; уж и не чаяли и не гадали...
   -- Да сколько же тебе лет-то теперь? -- перебил я моего рассказчика.
   -- Да уж поди, шестьдесят есть.
   -- Ну? Вот бы никогда не подумал. На вид тебе гораздо меньше.
   -- Вот и стал у нас расти сынок молёный да холёный. Мать-то в нём души не чаяла, ну да и от меня-то не без баловства тоже было. Другой бы раз и припугнуть надо -- ан жаль. Потом другие дети пошли, а уж не то. Всё словно к Ефиму-то сердце ближе лежит... Вот за эту-то несправедливость нашу видно и покарал нас Господь.
   Старик при этом грустно вздохнул и как-то безучастно махнул плетью.
   -- А был он мальчонкой бойким, сметливым на все руки. Вот хошь бы Мишанка теперь у меня какой шустрый паренёк, а до Ефима куда ему! Ну, стал он подрастать, стал я его к делу приноравливать. По четырнадцатому году он уж мне знатным помощником был. Начал я ему доверять: на базар съездить купить что ли чего, а то и продать, когда самому недосужно, Ефима пошлю, -- всё уладит, обрядит лучше и не надо; не нарадуюсь! Только эти вот базары-то и сгубили парня. И не заметил, как мой Ефим стал и табаком баловаться, и водкой... Шире-дале... шире-дале... Вижу, уж дело плохо!.. Раз поучил, два... да видно поздно спохватился. Отбился у нас Ефим от рук, -- хоть брось. Поворовывать начал: сначала до?ма, а потом и к соседям стал подбираться, и всё в Балахму эту треклятую тащит, да там в кабаке али в харчевне с солдатками пропивает... "Ну, -- думаю, -- не сносить ему головы, потому стал он как есть отчаянный". Только подошёл набор и забрили лоб нашему Ефимушке... Уж мы со старухой не знали -- горевать нам али радоваться. "Ну, -- думаем, -- на царской службе парня вышколят -- человеком будет". Да видно -- каков в колыбельку, таков и в могилку. Немного наслужил. Сначала провинился в чём-то, -- его, значит, за это в штрахованные перевели, а потом вскоре и совсем убёг.
   -- Как, со службы-то?
   -- Да. На свободу, вишь, захотелось. Однако погулял недолго: в скорости его поймали. И поймали-то в нашей же ведь волости, с татарами-конокрадами, слышь, путался. К родным местам тянуло видно, ну а дойти до нас должно что совести не хватало.
   -- Где же он теперь?
   -- Где же ему быть -- в Сибирь поди по этапу угнали... Второй год мы о нём неизвестны. Шесть человек их тогда конокрадов-то взяли, и его с ними... Татары всё, -- он один русский-то и был.
   -- А разве много у вас тут татар?
   -- Есть достаточно деревень. Тоже воришки порядочные. Да, господин хороший, сторона наша глухая, тёмная, и много в ней народу всякого, и доброго, и злого, -- заключил ямщик свой невесёлый рассказ.
   Мы въехали в лес. Стало совсем темно, луна ещё не всходила. Я бросил докуренную сигару и повернул на ногах меховое одеяло; но дремать мне больше не хотелось: намёк старика на глухую и тёмную сторону заставил меня призадуматься и поправить кобуру с моим дорожным револьвером.
   -- А что, здесь не пошаливают? -- спросил я немного спустя моего возницу.
   Тот некоторое время помолчал, потом крякнул и как-то глухо произнёс, глядя в сторону:
   -- Всяко бывает! -- затем, повернувшись ко мне, он как бы в утешение прибавил. -- Давно, впрочем, не слыхать, может и поугомонились, а раньше, точно, пошаливали. Ну да Бог милостив! Лесу-то вёрст десять, не боле, а там деревни пойдут, хоша татарские, а всё же деревни. Да ведь ты с "запасцем", а они этого не любят.
   Запасом он называл мой револьвер, который заметил на мне ещё, когда я грелся у него в избе, и очень одобрил подобную осторожность.
   -- Ночи теперь тоже светлые -- это для них опять несподручно. А поди скоро и месяц выйдет... Ну-ко, родимые! По ровному-то! Ну-ко! -- прикрикнул он на лошадей и махнул кнутом.
   Запел-зазвенел колокольчик под дугой сытого коренничка, а передняя лошадка понеслась лихим карьером.
   "Ну, этакие вынесут!" -- подумал я, восхищаясь поразительно быстрым ходом этих маленьких, на вид невзрачных лошадок, и начал успокаиваться.
   Громадные, вековые сосны быстро неслись нам навстречу по обеим сторонам дороги. В глубине леса мелькали под снегом кучи хворосту и валежнику, принимая разные причудливые формы и очертания. Взошла луна. Картина стала ещё фантастичнее, ещё очаровательнее: мириады алмазов засверкали кругом. Более получаса ехали мы этим весёлым, чисто русским гоном. Я начал было совсем забываться... Отяжелевшие веки невольно смежались.
   Вдруг мне показалось, что справа от нас мелькнуло что-то громадное. Я раскрыл глаза -- мы только что миновали большую лесную просеку... и, тут я невольно вздрогнул: из просеки в карьер выскакали розвальни, запряжённые в одну лошадь, и понеслись вслед за нами.
   -- Ой! Стреляй скорей! Разбойники! -- крикнул мой ямщик и отчаянно погнал свою пару.
   Я схватился за револьвер; но шнур опутался вокруг кобуры, руки мои нервно дрожали, и я никак не мог его вытащить... Скакавшие за нами сани заметно отставали, очевидно лошадь разбойников не могла угнаться за нашей лихой парой. Дорога на этом месте делала заворот.
   -- Беда! -- опять закричал Трофим.
   Я взглянул и остолбенел от ужаса: впереди нас, поперёк дороги и совершенно загораживая её, стояли другие запряжённые розвальни, а возле них три человека.
   Вот уж наша передняя лошадь почти наскакала на них, но вдруг неожиданно шарахнулась прямо в сугроб, и наши сани, сильно раскатившись, ударили отводами одного из стоявших по ногам, и тот с криком полетел в сторону. Мой ямщик от толчка сорвался с козел и грохнулся под ноги другого человека с дубиной; тот быстро насел на него. Мне посчастливилось -- я не упал, а напротив, выскочив из саней, всей тяжестью своего тела сшиб с ног третьего разбойника.
   Лошади наши перепутались и бились.
   Началась борьба. Гнавшиеся за нами сани были уже близко.
   Вдруг произошло что-то необычайное. Разбойник, подмявший под себя Трофима, высокий и коренастый парень, вдруг отскочил в сторону и закричал подскакивавшим своим другим двум товарищам, которые, осадив лошадь, готовы были броситься на нас:
   -- Стой! Не трошь! Не бей!
   Я в это время успел выхватить мой револьвер и, отступив к саням, тоже крикнул:
   -- Не подходи -- убью!
   -- Чего не бей? Чего смотреть? -- проговорил с сильным татарским выговором один из подъехавших и кинулся было на поднимавшегося со снегу моего ямщика.
   -- Не трошь, тебе говорят! -- зарычал опять высокий парень, и схватил одною рукою татарина за шиворот; в другой руке у него оказался револьвер.
   Татарин не сопротивлялся.
   -- Не трошь -- это мой родитель! -- выговорил, наконец, парень.
   Трофим в это время совсем уже встал на ноги, поднял свою шапку и, отряхнув, надел её на голову.
   -- Ефимка! Ефимка! Подлый ты человек! -- укоризненно произнёс он, глядя на сына, стоявшего возле него с непокрытой головой.
   Потом вдруг размахнулся и сильно ударил его по лицу; тот покачнулся.
   -- Тятенька! -- вскрикнул он... но в голосе его не было угрозы, а скорее мольба какая-то.
   -- Что тятенька? Что? -- зарычал Трофим, не поняв его тона. -- Что, грозить что ли начал? Ну бей! Убей отца! Убей! Душегубец окаянный... -- старик при этом сделал к нему шаг и сорвав для чего-то опять с себя шапку, бросил её на землю. -- Что ж не бьёшь? А? Ну!
   Сын отступил назад.
   Сцена была крайне необычна, и под впечатлением её все как-то притихли. Я стоял возле наших саней с приподнятым револьвером, сильно дрожавшим в моей руке. В нескольких шагах от меня сгруппировалось четверо разбойников, из которых один, сшибленный санями, очевидно не мог ещё подняться на ноги, а сидел на снегу и тихо стонал; а между ними и мной -- отец и сын, -- оба с обнажёнными головами, оба смущённые, оба подавленные неожиданной и роковой встречей.
   -- Ну что же мы теперь будем делать? -- после небольшого, но томительного молчания произнёс старик.
   Ефим смущённо молчал. Тот опять повторил свой вопрос.
   -- Возьми меня с собой... -- совсем тихо проговорил наконец Ефим, опуская голову.
   -- Куда?
   -- Да, что уж -- один конец! -- Предоставьте в волость!
   Эти слова привели его товарищей в страшное волнение. Они разом все заговорили, надвигаясь на Ефима, начали размахивать руками, причём блеснул топор, мелькнул кистень...
   -- Стойте! -- крикнул он на них. -- Чего загалдели?! Не ваша сухота! Не бойсь -- вас не выдам. А кому жизнь недорога -- подходи! Ну, подходи! -- и его револьвер принял угрожающее направление.
   Шансы были теперь на нашей стороне: трое на трое, потому что мужик с ушибленными ногами не мог идти в расчёт; но у нас было два револьвера, а наш старик хотя был и без оружия, но глядел таким же гигантом как и его сын.
   Те очевидно сообразили и смирились.
   -- Тятенька, распутай лошадей, -- сказал Ефим.
   Старик вывел из сугроба переднюю лошадь, поправил постромки и осадил разбойничьи розвальни в сторону.
   -- Ну теперь садись, тятенька... Ваше благородие, садитесь, -- обратился он ко мне. -- Не сумлевайтесь, ничего не будет.
   Я сел в сани, всё ещё держа револьвер наготове. Ефим поместился на козлах, рядом с отцом.
   Лошади тронулись и понеслись вихрем. Сзади нас раздалась громкая ругань.
   Версты с две мы скакали молча, потом старик убавил ходу лошадям и глубоко вздохнул.
   -- Эх, Ефимка, Ефимка! До чего ты домыкался! Чуть отца родного не загубил! -- тихо произнёс он, взглянув на сына. Тот сидел отвернувшись и опустив голову. -- Порадовал нас с матерью, нечего сказать -- порадовал! -- в голосе старика слышались слёзы.
   -- Брось, тятенька! Не говори! После... -- глухо отозвался Ефим.
   -- Скажи ты только мне правду: загубил чью душу али нет? Говори прямо!
   -- Бог миловал -- не было!
   -- Не врёшь?
   -- Покарай Бог! Как перед Господом!
   Старик снял шапку и три раза перекрестился.
   Потом, помолчав немного, обернулся ко мне.
   -- Я тебя, господин, до Вараксина не довезу, а тут вёрст одиннадцать отселе будет русская деревня Ширшово, там у меня приятель живёт, я тебя ему передам, он тебя за те же прогоны доставит. А то у меня и лошади-то больно притомились, да и...
   Он кивнул головой на сына.
   -- Ладно, ладно! -- согласился я.
   Дальше мы ехали в полном молчании, изредка только взглядывал старик на понурившегося сына и вздыхал.
   Проехали лес, и перед нами опять раскинулась широкая, вся залитая лунным светом, снеговая поляна. Миновали две-три татарских деревни, погружённых уже в полный мрак и сон. Наконец Трофим совсем остановил лошадей.
   -- Ты, Ефим, слезь да подожди меня... я тебя на обратном возьму, как барина ссажу, так немедля и оборочусь.
   -- Сейчас за косогором Ширшово будет, -- объяснил он мне причину остановки.
   Ефим слез с козел и поклонился мне.
   -- Покорнейше благодарю, ваше благородие! -- как-то по-солдатски поблагодарил он меня при этом.
   Мы тронулись.
   -- Вот что, -- обратился ко мне старик, -- что я тебя, господин, просить буду: сделай ты божескую милость, не говори ты никому ни о чём... Не говори -- не доноси!.. Потому: что человек в бегах находился или конокрадствовал, а что грабежом на большой дороге промышляет -- разница, и наказание ему другое... Теперь я его в волость предоставлю -- как быдто он сам явился. Потому я и ссадил его, чтобы в Ширшово его с нами не видали, да чтоб расспросов не было -- как, да что? Потом опять надо же ему с маткой-то повидаться -- затосковалась старуха, да и ему с родительским благословением и на суд легче идти будет. Так не выдай ты нас, не доноси, а мы за тебя век Бога молить будем!
   Сколько любви, сколько отцовского чувства звучало в этих немудрёных словах!
   Я дал слово не выдавать.
   -- Да неужели же ты его в волость доставишь? -- спросил я его при этом.
   -- Сам явится! За это ему на этом, а может и на том свете много грехов простится! -- заключил старик.
   Мы въехали в Ширшово.
   Трофим скоро уговорил своего приятеля везти меня дальше, а сам сейчас же стал собираться обратно.
   -- Как же ты не боишься ночью лесом-то ехать? А вдруг -- не ровён час -- опять тех повстречаешь? -- спросил я его так, чтобы никто не слыхал.
   -- Бог не без милости! -- совсем просто ответил он мне на это и стал уже заворачивать сани, потом вдруг, словно неожиданно вспомнил что-то, повернулся опять в мою стороне и, опустившись на колени, поклонился мне глубоким земным поклоном.
   -- Прости нас Христа ради! -- промолвил он при этом, затем сел в сани и тронул своих лошадок.
   Из всех бывших свидетелей этой сцены, конечно, только один я понимал значение и смысл этого поклона и слов.
   -- За что это Трофим-от у вас прощенья просил, да в ноги кланялся? -- спрашивал меня немного спустя мой новый ямщик.
   Я не сказал...
  

------------------------------------

   Источник: Тихонов В. А. Военные и путевые очерки и рассказы. -- СПб: Типография Н. А. Лебедева, 1892. -- С. 227.
   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, апрель 2013 г.
   Оригинал здесь: Викитека.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru