Lib.ru/Классика: Тихонов Владимир Алексеевич. Перекат

Владимир Алексеевич Тихонов

Перекат ^[*]

]*] - Так называются на Волге мели, тянущиеся от одного берега до другого.

Небо насупилось и низко нависло над разбушевавшейся жёлто-бурой Волгой. Бестолковый ветер мечется с берега на берег и то сгонит оборванные, растрёпанные облака в одну тяжёлую дождевую тучу, то разбросает их во все стороны и откроет неласковое осеннее солнце.

Большой трёхэтажный пароход "Ла-Плата", или как его матросы называют -- "заплата", пыхтя и кряхтя, ползёт вверх по течению. Единственное громадное колесо сзади парохода лениво пенит грязные волны и тянет за собою широкий, рябой след; серые брызги сыплются с него каким-то фантастическим, живым турнюром.

Пассажиров на пароходе немного, да и те попрятались в каюты и не знают, как скоротать скучный осенний день. Кто может -- тот спит, кому не спится -- тот истинный мученик. В крышу то и дело принимается барабанить набегающий дождь. Ветер жалобно воет по крытой галерее, окружающей верхнюю палубу. Тонкие стенки пассажирского помещения уныло скрипят и потрескивают. Где-то зловеще гудит незакрытый вентилятор. Сыро и холодно... На душе невыносимая тоска.

По галерее одиноко бродит гимназист-классик. Ветер безжалостно треплет его ветхое форменное пальтишко и старается сорвать нахлобученную фуражку.

Из каюты первого класса, сквозь закрытое окно, смотрит на тоскующего классика донельзя худое и болезненное лицо петербургского чиновника Коврайского. Глаза у чиновника блестят неестественным лихорадочным блеском, на бледных, сухих щеках горят зловещие розовые пятна. Он то и дело кашляет, теребит свою реденькую бородёнку и раздражительно ворчит:

-- И чего шляется! Чего шляется! Нашёл время прогуливаться!.. Кха! Кха! Кха! И какая глупая форма у гимназистов -- не то военный, не то чиновник. Серое пальто, а почему серое? Кха, кха, кха!

-- Да что ты всё молчишь, Анюта? -- обращается он прокашлявшись к своей жене -- женщине средних лет, забившейся в угол каюты и завернувшейся в тёплый платок.

-- Нет, я... ничего... -- торопливо отвечает та, выходя из оцепенения.

-- То-то вот, -- "ничего"! Ты всегда -- ничего! -- брюзжит муж. -- Тебе бы только мечтаниям предаваться. До седых волос мечтать будешь как институтка... Кха-кха-кха...

Та молчит и только большими, усталыми глазами смотрит на мужа. Ей уже давно не до мечтаний, она и думать-то даже боится; боится, чтобы у неё не сорвалась какая-нибудь жестокая мысль по отношению больного.

Они возвращаются из оренбургской степи, с кумыса. Кумыс Коврайскому не помог, а денег они пролечили и проездили пропасть. Здоровье его расшаталось уже окончательно, и что теперь их ждёт в Петербурге -- подумать страшно.

-- Что ты будешь, что ли, завтракать? -- после небольшого молчания спрашивает Коврайский жену.

-- Не знаю... пожалуй... как ты...

-- Да что ты всё: "как ты", да "как ты"! А сама-то ты хочешь, что ли, есть?

-- Я нет... не особенно... рано ещё.

-- Ну, то-то и я говорю, что ещё рано! -- замечает больной и снова принимается отрывисто и визгливо кашлять.

-- Уснул бы ты, Вася -- ночь-то, ведь, плохо спал -- попробовал бы. А? -- робко предлагает жена.

-- Не могу я спать, не могу! Это ты можешь дрыхнуть, когда угодно, а я не могу... Да и при том, на этом омерзительном пароходе сам чёрт не уснёт: всё скрипит, трещит, визжит!.. На низу коровы мычат... Просто ад какой-то, а не пароход! Варвары! Цивилизация! До чего додумались! Инквизиторскую машину изобрели для публики! Цивилизация! Русь-матушка! Ничего-то путного создать не могут. Чёрт знает что такое! -- окончательно уж раздражается Коврайский...

Ещё не так давно, -- месяца три тому назад, он ехал вниз по Волге -- и чуть ли не на этом самом пароходе -- полный надежд, радостный, оживлённый свежим волжским воздухом, который он жадно вдыхал больными лёгкими, заплесневшими от петербургской мглы. Как восхищался он тогда живописными берегами великой русской реки, с какою гордостью говорил он о русском уме, русской предприимчивости, ставя в образец целому миру русские пути сообщения и особенно волжские пароходы с их удобством, комфортом и даже роскошью. Эта же самая "Ла-Плата" представлялась ему чуть ли не верхом совершенства, а теперь...

-- Куда ты, Вася? -- обратилась к нему жена, видя что он берётся за шляпу.

-- Куда? Не киснуть же весь день в этом хлеву. Пойду в общий зал! Общий зал! Тоже общим залом называется, чёрт знает что такое! -- и, хлопнув дверью, Коврайский вышел из каюты.

В общем зале народу было мало. Какой-то толстый купец, в сапогах бутылками, несмотря на ранний час, преаппетитно уписывал селянку на сковородке. Две старушки приютились на диване и уныло поглядывали, сквозь окно, на хмурое осеннее небо. Девочка-подросток ковыряла какое-то вязанье, да пожилой священник, примостившись на табурете, пробовал было занять компанию беседами.

-- Как нынче всё хорошо устроено! -- лениво говорил он, сильно упирая на букву "о". -- Вот теперь эти пароходы: едешь себе в теплоте да в сухости. А ну-ко на лошадях бы, -- грязь непролазная, дождём-то тебя мочит, ветром-то продувает, просто напасть! А тут сиди себе да посиживай, всё-то тебе готово, всё-то тебе подадут...

Но видя, что его никто не слушает, батюшка не вытерпел и звучно сладко зевнул, потом перекрестил рот и замолк.

Бросив угрюмый и недовольный взгляд на всю эту компанию, Коврайский пошёл по коридору назад. Выглянул было он на галерею, но там свирепо выл ветер. На носу парохода намётчик вяло и однообразно выкрикивал "пять с половиной"... "пять"... "пять"... "четыре с половиной"... Пароход шёл тихим ходом.

-- Черепаха! Каракатица! -- выругался Коврайский и снова поплёлся в свою каюту.

* * *

В маленькой и тесной капитанской каюте, на узком и неудобном диване, застланном незатейливой постелью, лежит молодая женщина. Лицо её бледно, глаза утомлены, губы запеклись. Возле неё, на складном табурете, сидит плотный черноволосый мужчина лет сорока. Одет он в тёплый, подбитый беличьим мехом, пиджак, на голове чёрная фуражка с золотым галуном и якорем вместо кокарды; из-под козырька, через правый глаз, идёт белая повязка из чистого носового платка. Это командир парохода "Ла-Плата", Дмитрий Степаныч Ошмётков, а лежащая на постели женщина -- его жена.

-- Ну что, как глаз-то? -- осведомляется она тихим голосом.

-- Ничего... теперь легче.

-- Примочил бы ты ещё.

-- Нет, довольно, и так теперь пройдёт... Ну, а тебе как?

-- Поотпустило немножко... Ох, Господи, хоть бы до Кинешмы дотянуть!.. -- вздыхает женщина, глядя на низкий потолок каюты.

-- Авось, Бог даст! -- утешает её муж. -- Там маменька уж ждёт -- всё готово.

-- Ну, я наверх пойду, -- говорит он, немного спустя, приподнимаясь с табурета, -- я к тебе Аннушку велю прислать.

-- Хорошо, пришли, -- соглашается жена. -- А мы где идём?

-- Сейчас Сокольский перекат... Надо пойти Василия Петровича сменить, а то он за меня всю ночь стоял.

-- Егор! -- крикнул Ошмётков, выйдя из каюты.

-- Есть! -- отозвался откуда-то матрос.

-- Скажи Аннушке, чтобы она пришла сюда... посидела...

Матрос побежал по галерее, а командир пошёл на верх.

В штурвальной рубке [Помещение на самом верху парохода, где находится колесо, поворачивающее руль.] его встретил помощник Василий Петрович Тигин, молодой человек, со светло-русой бородкой и необыкновенно ласковыми серыми глазами.

-- Идите-ко спать -- устали, поди! -- обратился к нему Ошмётков.

-- Нет... ничего, Дмитрий Степаныч, -- я ещё могу постоять... а то вы, пожалуй, глаз себе застудите.

-- Авось не застужу; а вам отдохнуть надо -- третью смену стоите.

-- Не беда! -- весело улыбаясь проговорил Тигин.

-- Ну, как не беда! Идите-ко, идите, ложитесь!

-- А, в случае чего, вы меня велите разбудить.

-- Ладно, разбудим.

Пожав капитану руку, Тигин быстро сбежал вниз по лестнице и направился к себе в каюту.

"Золотой человек, этот Василий Петрович, -- провожая его глазами, думал Ошмётков. -- А всё-таки с одним помощником никак невозможно. Небось на нижнем плёсе по трое ходят... Да вот случись опять такая история как теперь"...

-- Чего он, заснул, что ли? -- проговорил вдруг Ошмётков, глядя на шедший им навстречу буксирный пароход с двумя баржами.

-- Зевают и есть! -- подтвердил старший лоцман, Данило Полянкин, наваливаясь на штурвал.

-- Отмахни влево! -- распорядился капитан, и подручный штурвальный потянул за ручку свистка, а дежурный у рубки матрос подошёл к левому борту парохода и помахал белым флагом.

Прошло несколько времени, и на буксирном пароходе показался белый клуб пару, прохрипел густой и дребезжащий свисток, а на левом его кожухе тоже замелькал белый флаг.

...А история с Дмитрием Степанычем случилась неприятная: вчера, вечером, при нагрузке товара, он как-то неосторожно наткнулся на грузчика, нёсшего громадный ящик с посудой и сильно расшиб себе глаз. Началось воспаление; целую ночь пришлось примачивать свинцовой примочкой и класть холодные компрессы; к утру ему стало гораздо лучше, но тут случилась другая беда -- горше первой: в Нижнем к нему на пароход села его жена, направлявшаяся в Кинешму к своей матери, чтобы там разрешиться ожидавшимся первенцем. От испугу ли при случившемся с мужем несчастье, от волнения ли и бессонной ночи, проведённой ею в хлопотах с компрессами и примочкой, или просто время настало раньше, чем они ожидали, только сегодня с утра ей было так нехорошо, что при неудобствах пароходной обстановки дело могло разразиться катастрофой. Понятно, что Дмитрий Степаныч был крайне расстроен, и нервы его напряглись до последней степени.

Буксирный пароход, шедший им навстречу, был уже близко. Ошмётков внимательно смотрел вперёд.

-- Гляди, Данила, как бы не рыснула, -- тихо проговорил он, обращаясь к старшему лоцману, -- тут мелко...

-- Нет, ничего, Дмитрий Степаныч, разойдёмся, -- успокоительно ответил тот, не спуская глаз с узенького фарватера, но, тем не менее, капитан дёрнул звонок в машинное отделение и отчётливо скомандовал туда в рупор. -- Самый тихий!

Громадная волна шипя и пенясь набежала с кормы и обогнала "Ла-Плату". Встречный пароход проходил мимо.

-- Чего спите! Что не отмахиваете вовремя!.. -- раздражительно крикнул ему Ошмётков...

Отнесло ли ветром его слова, или просто там не нашли нужным ответить, только его окрик остался без отзыва.

-- "Гайдамак", -- прочёл капитан надпись на колесе, -- это Сундобинский, что ли?

-- Так точно -- Сундобинский! -- отозвался подручный штурвальный, зорко всматриваясь вперёд.

Приближался Сокольский перекат.

-- Плохо дело, Полянкин! -- заговорил Дмитрий Степаныч, различая за поворотом несколько неподвижно стоявших мачт.

-- Да, караван собрался-таки! -- подтвердил тот, покачивая головой.

-- Сколько воды-то было, когда мы с верху шли? Пять с двумя вершками?

-- Помнится, что так.

-- Если так, то при нашей осадке у нас ещё запасу два вершка.

-- Может прибыло за это время-то... Теперь бы прибывать надо...

-- Нет, не прибывает, -- стало.

-- Ишь ты! -- недовольно потряхивая головой, заметил лоцман и вдруг быстро принялся вертеть штурвальное колесо.

Пароход сделал поворот за гору, и перед ним открылось несколько судов, на Сокольском перекате. Ветер сразу утих.

-- Это никак "Лебёдка" стоит?

-- "Лебёдка" и есть.

-- Паузится. [Паузится -- разгружается на более мелкие суда.]

"Ла-Плата" тихим ходом подходила к мели и, не дойдя до неё сажень тридцать, стала совсем.

"Казённый" береговой лоцман, в чёрном кафтане, обшитом серебряным позументом, плавал на небольшой четырёхвёсельной лодке взад и вперёд и делал промеры.

-- Антон Трифоныч! -- крикнул ему Ошмётков. -- Как вода?

-- Пять ровно! -- отозвался тот, приподнимая фуражку.

-- В обрез, значит! Надо пароход поровнять, -- решил командир "Ла-Платы" и велел отдать якорь.

Спустили лодку; лоцман Полянкин с двумя матросами отправился на ней делать свои промеры и искать лазейки. Не успевший ещё лечь Тигин появился на палубе и распоряжался перетаскиванием груза на нос, чтобы облегчить корму, сидевшую глубже.

Пассажиры выбрались из своих кают и уныло смотрели на невесёлую картину сидящих на мели судов.

-- Долго мы здесь простоим? -- обратился Коврайский к капитану.

-- Не могу вам этого сказать -- не знаю, -- торопливо отозвался тот, занятый своим делом.

-- Кто же будет знать, если и вы не знаете? -- раздражился больной.

Капитан только грустно улыбнулся.

-- Я вас спрашиваю, господин капитан: долго ли мы здесь простоим? -- настойчиво повторил Коврайский.

-- Ну, что я вам на это скажу? Видите вы, вон сидит впереди нас пароход, -- и Ошмётков указал на "Лебёдку", стоявшую между двух небольших баржонок, на которые складывали груз, -- так вот он уже восемнадцать часов тут валандается. Сколько мы простоим -- Богу известно.

-- Это чёрт знает, что такое! Я ещё подобных беспоряд... -- начал было раздражительный пассажир, но жестокий припадок кашля оборвал его речь.

-- Дмитрий Степаныч! Дмитрий Степаныч! Пожалуйте скорей к супруге -- с ними нехорошо!..

Ошмётков обернулся -- перед ним стояла испуганная и побледневшая горничная Аннушка.

-- Что? Что такое? -- растерянно переспросил он и бросился в каюту к жене.

-- Митя! Митенька! Смерть моя подходит! -- застонала та, как только увидала мужа.

Лицо её было сине, зубы лихорадочно щёлкали.

-- Лиза! Голубушка! Сейчас, успокойся, подожди... Хочешь, вот сейчас высадимся в село? -- бормотал муж, целуя её похолодевшую руку.

-- Ох, высади ты меня! Высади, ох умру! Голубчик! Ох! -- металась та, закатывая глаза.

-- Сейчас, сейчас! Вот лодка вернётся! Я высажу тебя... Тут наверно есть повитуха... Сейчас! Потерпи минуточку! -- и бросив умоляющий взгляд на бледную и испуганную Аннушку, он опять выскочил на галерею.

-- Василий Петрович! -- крикнул он своему помощнику.

Подбежал Тигин.

-- Я сейчас высажусь на берег... Мне нужно... понимаете, я совсем высажусь... а вы ведите пароход дальше и дайте там знать.

Добродушный помощник широко открыл глаза и, кажется, не понимал хорошенько, что так торопливо и сбивчиво говорил ему капитан.

-- Как, Дмитрий Степаныч? То есть как это? -- растерянно бормотал он.

-- Ах, Боже мой, да не могу же я жену бросить умирать одну, -- раздражённо пояснил Ошмётков.

Тигин потерялся окончательно. "Почему умирать? -- думал он. -- Как слезет с парохода?.. Что такое случилось?" Дело в том, что на всём пароходе никому, кроме горничной Аннушки, не было известно, что творилось с женой командира. Ошмётков, как человек не чуждый предрассудков, верил, что чем меньше народу будет знать об этом, тем легче это совершится.

-- Велите вернуть лодку поскорее! -- распорядился капитан и опять отправился к жене.

"Что я делаю! Что я делаю!" -- думал он в то же время.

-- Ну, что? -- шёпотом обратился он к ней, входя в каюту.

-- Как будто полегче... -- простонала она ему в ответ.

-- Сейчас лодка вернётся, и мы слезем на берег! -- глухо проговорил муж.

-- Митя, а как же пароход-то? Ведь тебя, смотри, уволят за это.

-- Ну и пускай увольняют.

-- Ой, что ты говоришь! А чем жить-то будем?

Ошмётков молчал.

-- Лодка вернулась! -- доложил немного спустя Тигин, едва приотворяя дверь.

-- Хорошо, сейчас.

-- Митя мне, право, легче! Может, это ещё так только, может я и до Кинешмы дотерплю.

Ошмётков внимательно посмотрел на жену. Действительно, казалось, что боли отпустили её, по крайней мере лицо было значительно покойнее.

-- Ну, ладно, Лиза... если легче, то... ладно... Уж ежели не до Кинешмы, то до Юрьевца хоть потерпи: там можно будет у агента поместится...

-- Иди, иди! Мне совсем легко теперь...

Капитан вышел на палубу.

-- Ну, что? -- спросил он сидевшего ещё в лодке Полянкина.

-- Да что, Дмитрий Степаныч, пройти-то, как будто, и можно бы, да шалыги везде... Нагребли они за ночь песку-то! -- ответил лоцман, указывая рукой на сидевшие на мели пароходы.

-- Объезжай пароход, да посмотри, как выровнялись! -- подумав немного, распорядился капитан и пошёл наверх к штурвальной рубке.

-- Скажите, пожалуйста, отчего вы, по примеру того парохода, тоже не сложите свой груз? Или для вас груз дороже пассажиров? -- подскочил к нему по дороге весь позеленевший Коврайский.

Ошмётков ничего не ответил, только искоса и строго взглянул на него и пошёл дальше. Тот бросился за ним, и Бог весть чем бы кончилась эта сцена, если бы на выручку не подоспел Тигин.

-- Наш пароход нельзя разгружать, -- вежливо и ласково начал пояснять он, -- у нас машина сзади, если снять груз, то корма ещё глубже осядет.

-- Ха! Вот дурацкий пароход! -- разразился Коврайский. -- Нет, решено, дальше Кинешмы я не поеду! Слышишь, Анна Кирилловна, -- обратился он к жене, -- дальше Кинешмы мы не поедем; там пересядем на железную дорогу и через Москву... Ну их к чёрту, все эти пароходы, с ними только умрёшь преждевременно. Слышишь?

-- Слышу! -- тихо отозвалась его запуганная жена.

Немного спустя, матросы "выкачали" якорь; Полянкин стал на своё старое место у штурвального колеса, а Ошмётков, дёрнув звонок, скомандовал в машину:

-- Вперёд, тихий! -- и "Ла-Плата", виляя своим тупым, непослушным носом, тронулась вперёд.

В штурвальной рубке все напряжённо молчали. Глаза у всех были внимательно устремлены вперёд. Повязка мешала Ошмёткову смотреть, и он сердито сорвал её с головы. Изредка только Полянкин шептал своему подручному: "Навались! Навались, милый!"

-- Левей бы! -- тихо советовал капитан.

-- Шалыга тут! -- едва слышно отзывался лоцман.

Вот уже пароход прошёл половину мели, вот уже он почти сравнялся с засевшей "Лебёдкой" -- ещё немножко и... но в это время пароход словно дёрнуло что-то назад: корма задела за песок, и нос, не слушаясь уже более руля, стал сам заворачивать в сторону, относимый быстрым течением.

-- Назад! -- крикнул капитан в машину и сердито посмотрел на своенравную капризную Волгу.

Отойдя сажень на пятьдесят, "Ла-Плата" снова повторила свою попытку, но опять с тем же результатом, т. е. нос начинал было уже сваливаться с мели, но корма не проходила, и пароход сам заворачивался, не обращая внимания на шесты, которыми матросы старались удержать его нос.

А время шло... Пассажиры уныло бродили по галерее и утешались только тем, что не одни они болтаются тут зря: ""Лебёдка" вон уж, почитай, что двадцать часов сидит". Из капитанской каюты по временам раздавались глухие стоны. Проходившие мимо недоумевали, что бы это могло значить. Коврайский брюзжал и кашлял...

Наконец "Ла-Плата" снова отдала якорь, и Ошмётков распорядился другой якорь, поменьше, завести далеко вперёд. Матросы устало, словно не надеясь ни на что хорошее, принялись разматывать "косяк" [Якорный или буксирный канат.] и спускать в лодку добавочный якорь.

Когда всё было исполнено, пароход снялся и снова тихо двинулся вперёд. Это была уже последняя попытка: не удастся -- так сиди на месте и жди, когда тебя перетащит другой пароход, или возвращайся назад.

-- Наматывай! Наматывай! Ну! Ну! Дружней, ребята! -- покрикивал и подбодрял матросов Тигин, стоявший на носу и наблюдавший, как вытягивают матросы ослабевший по мере движения парохода канат.

У Ошмёткова даже жилы на лбу напрыжились. Полянкин так и впился глазами в понятные только одному ему приметы фарватера. Лицо у подручного, несмотря на холодный день, покрылось крупными каплями пота. "Ла-Плата" медленно ползла вперёд. Вот опять что-то дёрнуло под кормой, и нос думал было уже совершить обычную эволюцию, но, удержанный завезённым якорем, устоял и продолжал подвигаться. Намётчики мерили по обеим сторонам парохода и наперебивку выкликивали: "два с половиной"... "два с половиной"... "два"... "два с половиной"... "три"...

-- Ну, что? -- крикнул капитан сверху.

-- Идёт! -- отозвались ему на носу.

Грязная вода шипела вокруг парохода. Чайки с печальным криком кружились за кормой. Пассажиры затихли и внимательно прислушивались к выкрикиваниям намётчиков.

Навстречу шёл ещё один пассажирский пароход.

-- Прибавь! -- скомандовал капитан в машину и ещё внимательнее уставился вперёд.

-- Дмитрий Степаныч! Дмитрий Степаныч! -- зашептала вбежавшая, в этом момент, наверх Аннушка, -- пожалуйте скорей, пожалуйте скорей, -- с барыней совсем плохо...

-- Погоди! Некогда! -- сердито оборвал её Ошмётков и побежал вперёд. -- Справа шестами! Справа! Навались сильней! -- грубым голосом закричал он на матросов.

Матросы навалились. Тигин потный, раскрасневшийся, помогал им.

-- Три с половиной! -- крикнул повеселевшим голосом правый намётчик.

-- Четыре! -- ещё веселее отозвался левый.

Ошмётков обернулся назад: за кормой парохода колыхалась густая, бурая вода, но "Ла-Плата" уже отдалялась от этой зловещей жижи.

-- Свалились! [Свалиться -- сойти с мели.] -- улыбаясь, громко проговорил Полянкин.

-- Четыре с половиной! Пять! -- раздавалось на носу.

Ошмётков снял фуражку и вытер выступивший у него на лбу нот. Между пассажирами поднялся одобрительный гул. Лица у всех повеселели. Из капитанской каюты всё громче и громче раздавались стоны мучившейся там женщины.

Наконец, "Ла-Плата", выйдя на глубокое место, остановилась, и матросы поехали на лодке вытаскивать завозный якорь. Воспользовавшись свободной минутой, Ошмётков побежал к своей жене. К его приходу ей опять полегчало, и она уже не стонала. Только лицо её казалось ещё более похудевшим и осунувшимся.

-- Не тревожься, Митя, -- фальшивое всё это, авось хоть до Юрьевца-то дотяну, успокоила она мужа. -- А долго ли простояли на перекате-то?

Капитан взглянул на часы.

-- Два часа с половиной! -- проговорил он усталым голосом.

-- А где же твоя повязка? У тебя глаз-то открыт!..

-- Э, ничего! Сам пройдёт! Есть время с ним возиться! -- махнул рукой капитан и закурил папироску.

А на галерее, между пассажирами шли в это время оживлённые толки.

-- Ловко прошли! Молодцом! -- одобряла какая-то чуйка из третьего класса.

-- Ещё бы не ловко! Да Ошмётков-то -- первеющий капитан на Волге -- настоящий волгарь! -- замечали ему на это. -- Ему хошь и лоцмана не надо -- сам всё знает.

-- Это что и говорить! Супротив Ошмёткова разве нынешние могут -- этот родился и вырос здесь! По Волге-то словно по своей горнице расхаживает.

-- А "Лебёдушка"-то голубушка сидит ещё... Почитай уж сутки отдыхает.

-- Там немец! Ну, а немец, разве, здесь управиться? Там у себя на море он, может, и смекает что, ну а на Волге-то -- не тут-то было: она матушка свою сноровку имеет и чужих людей не очень уважает.

-- Вот погляди-ко, погляди-ко, как "Бодрый"-то втискается! -- указала чуйка своему собеседнику на подходивший встречный пароход. -- Ишь ты, никак на волне пройти норовит?!

-- Кто там командиром-то?

-- Из учёных! Тоже немец никак. На волне и есть! Ну, да, брат, на волне-то не всякий может... Вот Ошмётков разве, да ещё которые из наших старичков-волгарей.

Пароход "Бодрый", действительно, рискнул пройти на волне, т. е. подойдя к самой мели на полном ходу, сразу остановить машину и, воспользовавшись набегающей сзади своей же волной, вовремя дать полный ход и как бы перескочить через перекат. Предсказания пассажиров сбылись: командир "Бодрого" не совсем точно рассчитал моменты и с полного хода зарылся в песок на том самом месте, где сейчас только валандались "Ла-Плата".

-- Ловко! -- расхохоталось несколько человек, увидав, как засел "Бодрый".

-- Ну, теперь "Лебёдке" повеселей зимовать-то будет.

А "Ла-Плата", окончив свои дела, опять тронулась вперёд. Ошмётков стоял на вахте, усталый, молчаливый и расстроенный. Время от времени он навещал свою жену. Схватки у больной женщины делались всё сильнее и чаще. Несколько раз Ошмётков решался было высадиться на берег, но надежда дотянуть до Юрьевца удерживала его.

Коврайский без цели сновал из угла в угол, то выходил на галерею, то снова прятался в каюту; брюзжал, придирался к жене, кашлял и ругался...

-- Как эта деревня называется? -- обратился он к проходившему мимо него матросу.

-- Котора? Вот эта? -- переспросил тот.

-- Эх ты! Тоже ещё матрос называешься, а сам говорить не умеешь -- "котора"!.. Ну, конечно, эта.

-- Это -- Кубариха.

-- А эта?

-- Варвариха...

-- А та?

-- Гатичиха.

-- Фу, ты чёрт, какие всё глупые названия! -- рассердился Коврайский и пошёл заказывать завтрак.

Но вот и Юрьевец.

Ошмётков обратился к агенту с покорнейшей просьбой приютить его жену. Тот охотно согласился, и больную женщину осторожно перевели с парохода на пристань. Трогательно было прощанье молодых супругов. Впрочем, и жена, и муж старались бодриться и не выдавать своего отчаянья. Агент и его жена приняли все надлежащие меры, сейчас же послали за акушеркой и отправили больную на свою квартиру, обещав Ошмёткову телеграфировать в Кинешму и на все перепутные станции.

Грустен и задумчив был командир "Ла-Платы", отваливая от Юрьевецкой пристани; а тут ещё Коврайский начал к нему приставать с какой-то подгорелой котлетой, которую ему подали за завтраком. Спасибо Тигину, он опять явился на выручку и уладил как-то всё дело.

Понурившись сидел Дмитрий Степаныч в штурвальной рубке. Невесёлые мысли лезли ему в голову. Году нет, как он женился на своей милой и доброй Лизе. Как скрасила она ему его одинокую, суровую жизнь и вдруг... и вдруг она умрёт... Сердце замирало в широкой груди Ошмёткова, а кулаки судорожно стискивались.

Полянкин попробовал было утешить своего командира, да в лексиконе старого волжского лоцмана было мало утешительных слов.

-- А ты брось, Дмитрий Степаныч, наплюй -- не думай! Чего думать-то! Все мы под Богом... -- насколько мог ласково проговорил он и смолк.

Настала ночь, -- тёмная, осенняя ночь... Приходилось держать ухо остро, и служебные заботы отвлекали хоть несколько капитана от его горьких дум. Только изредка мелькали в голове у него отрывочные, невесёлые мысли.

"Нет, брошу службу! Ну её! Что за жизнь! -- думал он, вглядываясь в красные и белые огоньки бакенов [Плавучие маячки.] ... -- А чем жить-то будешь? Теперь вот семья прибавится! А как вдруг не прибавится, а убавится?.."

-- Справа намётывай! -- командовал он в то же время, стараясь не думать.

"Чего оставлю службу?! -- Всё равно самого выгонят: теперь вот ценз требуется, а какой у меня ценз? Командую двенадцать лет пароходами, и ни одного несчастья не было, -- вот и весь мой ценз!.."

В Кинешму пришли перед утром. С замиранием сердца и дрожащими руками раскрывал Ошмётков поданную ему телеграмму.

"Радуйся! -- Мальчик. Всё благополучно. Мать и ребёнок вполне здоровы. Поздравляем!" -- телеграфировал ему юрьевецкий агент.

Ошмётков ещё раз перечитал эти строки, и горячие благодарные слёзы так и хлынули у него из глаз. Он даже почему-то поцеловал самую телеграмму, словно хотел передать этим свой поцелуй жене и новорождённому сыну.

Оказалось, что тёща Ошмёткова тоже получила телеграмму из Юрьевца и часа полтора тому назад выехала туда на проходившем почтовом пароходе.

Погода прояснивалась. Утро наступало хотя и свежее, но ясное и безветренное, обещавшее хороший денёк.

Коврайский проспал Кинешму. Сначала было он разворчался на свою жену, но, выглянув в окошко и увидав высокое безоблачное небо и ярко освещённые обрывистые берега, начал успокаиваться. Да к тому же и чувствовал он себя сегодня гораздо лучше.

-- Ну, что уж! Доедем, пожалуй и до Рыбинска! Там, по крайней мере, меньше придётся трястись на этих проклятых железных дорогах, -- решил он.

"Ла-Плата" шла полным ходом...

------------------------------------

Источник: Тихонов В. А. Военные и путевые очерки и рассказы. -- СПб: Типография Н. А. Лебедева, 1892. -- С. 305.

OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, апрель 2013 г.

Оригинал здесь: Викитека.

Оставить комментарий Тихонов Владимир Алексеевич (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 20/04/2013. 30k. Статистика. Рассказ: Проза Военные и путевые очерки и рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Тихонов Владимир Алексеевич Перекат

Владимир Алексеевич Тихонов

Перекат [*]

Тихонов Владимир Алексеевич
Перекат

Перекат ^[*]