Тимковский Николай Иванович
Сон

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

СОНЪ

(Очеркъ).

   -- Кого это отпѣваютъ?
   -- Іорданова... писателя.
   -- Молодой еще... Знать, скоропостижно...
   Это были первыя слова, которыя услыхалъ Іордановъ. Очнувшись, онъ увидѣлъ себя лежащимъ въ бѣломъ глазетовомъ гробу; его исхудалыя, блѣдныя руки сложены крестомъ на груди. Прямо надъ нимъ высится церковный сводъ, и оттуда глядитъ на него окруженный облаками Саваоѳъ. Клубы ладона носятся въ воздухѣ. Съ клироса льются заунывные звуки.
   Странно: онъ видитъ даже свое собственное лицо, видитъ свои плотно закрытые глаза и, въ то же время, чувствуетъ, что это именно онъ лежитъ въ гробу. Онъ не ощущаетъ своего тѣла: ему кажется, что все существо его сосредоточилось въ одной неизмѣримо малой точкѣ. Это было такъ необыкновенно, что на минуту мысль его, пораженная изумленіемъ, замерла.
   Когда сознаніе возвратилось къ нему, онъ увидалъ передъ собой сморщенное лицо старушки, которая разглядывала его.
   "Это она спрашивала про меня",-- промелькнуло въ головѣ Іорданова и въ то же мгновеніе онъ увидалъ вокругъ себя множество знакомыхъ лицъ. Странно какъ-то они всѣ смотрятъ на него: или ужь слитномъ въ упоръ, или съ недоумѣніемъ и страхомъ, точно хотятъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, боятся глядѣть. И почему онъ видитъ ихъ всѣхъ, если глаза у него закрыты? Это что-то непостижимое, что-то ужасное.
   Но еще болѣе непостижимое происходитъ внутри него: онъ чувствуетъ и понимаетъ сразу такъ много, какъ прежде не могъ и вообразить себѣ. Всѣ мысли, всѣ ощущенія окружающихъ, даже самыя неуловимыя, самыя затаенныя, мгновенно отдаются въ его душѣ, точно всѣ эти люди живутъ внутри него, точно рушилась какая-то стѣна, отдѣлявшая его отъ другихъ. Рыжій, осанистый дьяковъ, съ грустнымъ усердіемъ размахивающій кадиломъ, подумалъ о томъ, что ныньче постный день и на поминкахъ будутъ подавать рыбное. "Бѣлорыбица... копченый сигъ..." -- мелькнуло у него на мгновеніе въ мысляхъ. Батюшку, лысаго, сѣденькаго старичка, безпокоитъ то, что на дворѣ сыро, до кладбища далеко, а у него опять разгулялся ревматизмъ. "Эхъ, забыла попадья фуфайку вынуть!" -- думаетъ онъ, но тотчасъ же старается отвести свои мысли отъ земнаго.
   "Ужъ не сплю ли я?-- подумалъ Іордановъ.-- Все это такъ дико, такъ непонятно. Но нѣтъ, это не похоже на простой сонъ".
   И въ самомъ дѣлѣ это не похоже на сонъ. Онъ видитъ все вкругъ себя съ поразительною ясностью. Вотъ передъ его глазами качается кисть на гробѣ, которую дьяконъ задѣлъ рукавомъ ризы; вотъ большая свѣча въ старомъ массивномъ серебряномъ подсвѣчникѣ: пламя мигаетъ, вздрагиваетъ, потомъ вдругъ разгорается такъ ярко, ярко... А вонъ на клиросѣ впереди всѣхъ стоитъ маленькій дискантъ съ большими голубыми глазами, которые у него то и дѣло слипаются. Видитъ Іордановъ и лики святыхъ, и кусты акацій, заглядывающихъ въ растворенное окно, и воробья,.качающагося на концѣ вѣтки, и морщинистую руку старичка священника, когда онъ крестится. Все это такъ ясно, отчетливо, живо, какъ не бываетъ во снѣ.
   "Ужъ не летаргія ли это?... Или, можетъ быть, это сама смерть?"
   И вдругъ ему стало ясно, что это именно смерть, а не другое что. Вѣдь, онъ самъ раньше предчувствовалъ, что дни его сочтены. И всѣ это знали, только скрывали отъ него. Ему вспоминается теперь полутемная комната съ измятою, давно опостылѣвшею ему постелью; на столикѣ возлѣ постели, и на окнахъ, и на этажеркѣ, повсюду пузырьки съ лѣкарствами: все пропитано ихъ тяжелымъ запахомъ. Вспоминаются ему безсонныя больныя ночи и длинные томительные дни. Онъ помнитъ, какъ шептались около его изголовья, какъ притворялись передъ нимъ веселыми и бодрыми. "Они всѣ были какъ-то особенно ласковы со мной, подозрительно ласковы, и все присматривались, прислушивались ко мнѣ. Я давно догадался, что смерть близка. И вотъ, наконецъ, совершилось". "Но нѣтъ же, нѣтъ, ничего этого не было!-- вдругъ пронеслось въ головѣ Іорданова,-- все это я самъ выдумалъ. Я, просто, легъ спать, какъ всегда... Я даже помню, какъ я тушилъ лампу и какъ огонь долго еще вспыхивалъ въ темнотѣ. Боже мой, значитъ, я умеръ во снѣ, скоропостижно?... Да, это теперь ясно для меня... Но, можетъ быть, я еще не совсѣмъ умеръ?"
   Онъ хотѣлъ встрепенуться, но остался неподвиженъ. Жизнь и смерть сливались въ его душѣ необъяснимымъ образомъ и производили въ немъ состояніе, котораго онъ еще никогда не испытывалъ. Какъ будто онъ только что ушелъ изъ шумнаго собранія; въ ушахъ звенятъ еще звуки людскихъ рѣчей, смѣха, пѣсенъ, но уже гробовая тишина, царящая кругомъ, сковываетъ его: онъ цѣпенѣетъ... И вдругъ снова въ воздухѣ волны неясныхъ, сливающихся звуковъ, которые становятся все тише и тише. И снова безмолвіе, снова все замираетъ въ мертвой тишинѣ, и самъ онъ замираетъ.
   Церковь полна народу. Тѣсно и душно. Пламя свѣчей, смѣшиваясь съ дневнымъ свѣтомъ, производитъ впечатлѣніе чего-то болѣзненнаго. Пахнетъ воскомъ и ладовомъ. Церковный сторожъ, съ краснымъ отъ жары лицомъ, озабоченно продирается сквозь толпу съ пучкомъ восковыхъ свѣчей въ рукѣ. Мальчикъ въ синей курточкѣ подноситъ дьякону разожженное кадило, изъ котораго несутся благоухающіе клубы дыма. Сквозь открытое окно слышится грохотъ экипажей и возгласы разнощика, продающаго моченыя яблоки.
   Толпа особенно сплотилась вокругъ гроба. Возлѣ самаго изголовья стоитъ молодой человѣкъ со свѣжимъ и пухлымъ, какъ у ребенка, лицомъ. Это Курниковъ. Онъ всегда гордился своимъ знакомствомъ съ Іордановымъ и, отправляясь къ нему въ гости, надѣвалъ для солидности рубашку съ высокимъ стоячимъ воротникомъ. Невесело у него на душѣ; притомъ, туго накрахмаленный воротничекъ рѣжетъ ему подбородокъ. Но, главное, онъ очень безпокоится, какъ бы не хватились его въ конторѣ, куда онъ только что поступилъ съ большимъ трудомъ. Онъ часто украдкой посматриваетъ на часы, стараясь какъ можно тише закрывать часовую крышку, и думаетъ, идти ли ему на кладбище, или поскорѣй вернуться въ контору и прошмыгнуть невамѣтно къ своему мѣсту?
   А вотъ и Ѳадеенко. Онъ слишкомъ толстъ для земныхъ поклоновъ, но, все-таки, кладетъ ихъ, послѣ чего всякій разъ отираетъ капли пота, выступившія у него на лбу. Ему грустно. Онъ любилъ поговорить по душѣ съ покойнымъ, особенно когда въ окно барабанилъ дождь, а на столѣ шипѣлъ самоваръ... Но его слишкомъ томитъ духота. Онъ не плачетъ, но глаза его какіе-то красные, точно припухшіе; волосы слиплись на лбу. Онъ съ нетерпѣніемъ ждетъ, когда можно будетъ выйти на воздухъ.
   Рядомъ съ Ѳадеенко стоятъ пожилая дама въ траурѣ. Это дальняя родственница Іорданова. Она никогда не симпатизировала ему, жаловалась, что его мрачный видъ разстраиваетъ ей нервы, и прозвала Іорданова "тѣнью Гамлета". Но теперь ей кажется, что она понесла тяжелую утрату. "Вотъ и еще одинъ родственникъ умеръ,-- думаетъ она, и ей становится до слезъ жалко себя.-- Притомъ, это пѣніе... этотъ обрядъ... они черезъ-чуръ надрываютъ душу". Для подкрѣпленія себя она поминутно крестится маленькими крестиками, нюхаетъ одеколонъ и притягиваетъ къ себѣ за плечо дочь, стройненькую дѣвочку лѣтъ двѣнадцати. На лицѣ дѣвочки застыло испуганное и недоумѣвающее выраженіе. Она старается держать свѣчку какъ можно прямѣе и изрѣдка боязливо косится на гробъ.
   Возлѣ большой почернѣвшей иконы Николая Чудотворца, прислонясь плечомъ къ стѣнѣ, стоить молодая дѣвушка, съ смуглымъ, выразительнымъ лицомъ, очень просто одѣтая. Это Степанова, бывшая курсистка. Вспоминаются ей горячіе споры, которые она часто вела съ Іордановымъ. Она смотритъ на покойнаго, и ей кажется, что онъ былъ правъ; хотя ея собственныя убѣжденія не измѣнились, но Іордановъ, все-таки, правъ,-- можетъ быть, потому, что онъ теперь мертвъ и никогда болѣе уже не будетъ спорить. При этой мысли лицо ея подергивается печалью. Она машинально крестится, но ее останавливаетъ вопросъ: нужно ли это? Она давно не была въ церкви: ей неловко, тяжело, почти жутко.
   Невдалекѣ отъ Степановой стоитъ очень молоденькая блондинка. Выраженіе грусти, видимо, непривычно для ея Подвижнаго лица. Она нервно щиплетъ свѣчу и вспоминаетъ, какъ недавно еще она кокетничала съ Іордановымъ. "Что бы изъ этого вышло, если бы онъ не умеръ?" -- проносится у нея въ головѣ, но она обрываетъ этотъ вопросъ и старается думать о томъ, какъ жалко, что онъ умеръ. Потомъ начинаетъ всматриваться въ товарищей покойнаго; особенно интересуетъ ее Порошинъ, о которомъ Іордановъ говорилъ ей, какъ о поэтѣ.
   Порошинъ, сутуловатый юноша съ угрюмымъ, некрасивымъ лицомъ, виднѣется шагахъ въ десяти отъ нея. Онъ какъ-то настойчиво мраченъ и насупленъ. Передъ нимъ носится образъ неумолимой смерти, и въ головѣ Порошина невольно начинаетъ слагаться стихотвореніе На смерть друга,
   
   "Средь толпы многолюдной, печальной,
   Средь мерцающихъ грустно свѣчей...
   
   Дальше къ нему напрашивается риѳма "погребальный", но онъ взглядываетъ на мертвое лицо товарища и чувствуетъ, что все это не то, что все это не нужно...
   Рядомъ съ нимъ стоитъ Бертъ. Онъ взволнованъ, потому что готовится сказать на могилѣ рѣчь. Лицо его оживлено, глаза свѣтятся какъ-то проникновенно, прочувствованныя слова такъ и просятся на языкъ. Бергъ и Іордановъ не долюбливали другъ друга, но теперь Бергу не до того. Онъ даже забылъ объ Іордановѣ: передъ нимъ носится какой-то героическій образъ, ни мало не похожій на покойнаго, и этотъ образъ вдохновляетъ его. Бергъ страстно любитъ говорить рѣчи: онъ, кажется, готовъ на собственной могилѣ сказать прочувствованное слово.
   Изъ толпы особенно выдѣляется высокій, стройный брюнетъ съ энергическимъ выраженіемъ лица: это -- Бѣловъ, товарищъ Іорданова по университету. Бѣловъ -- воплощенная дѣятельность. Онъ участвуетъ во всевозможныхъ обществахъ и кружкахъ и всюду вноситъ элементъ серьезности. Теперь онъ невольно думаетъ о томъ, удастся ли ему сегодня обдѣлать все, что нужно? Съ чему безплодныя сожалѣнія? Мертваго не воскресишь, а живой долженъ быть полонъ жизни, долженъ дѣйствовать и стремиться впередъ, пока можетъ... И Бѣловъ высоко поднимаетъ голову, сурово сдвигаетъ брови, стараясь подавить въ себѣ щемящее чувство грусти; но при взглядѣ, на блѣдное, осунувшееся лицо товарища въ сердце его, какъ тонкая игла, вонзается тоскливое чувство; всѣ его дѣла и планы задергиваются передъ нимъ трауромъ, теряютъ смыслъ: остается одна безцѣльная суета. Однако, Бѣловъ не можетъ примириться съ этимъ; онъ энергически встряхиваетъ головой, гонитъ грусть и настойчиво повторяетъ себѣ: "надо жить!" Потомъ онъ тревожно взглядываетъ на жену, безпокоясь за нее и за будущаго ребенка. Молодая женщина, въ противуположность мужу, вся соткана изъ грусти и нѣжности. На ея кроткихъ глазахъ сверкаютъ слезы. "Такъ рано умеръ... такой молодой... Что, если бы мой Володя такъ умеръ и лежалъ бы здѣсь въ гробу... и это пѣніе..." Изъ глазъ ея капаютъ крупныя слезы. Она вспоминаетъ, что докторъ запретилъ ей волноваться, потому что это вредно для ребенка, вытираетъ слезы и старается думать о чемъ-нибудь другомъ.
   Вонъ и еще, и еще знакомыя лица видны Іорданову. Среди нихъ онъ давно уже ищетъ одного дорогого для него лица: лица сестры. Ея нѣтъ, ея не видно. Онъ не вѣритъ этому, снова и снова пробѣгаетъ пытливымъ взоромъ окружающую толпу -- и снова не находитъ той, которую ищетъ. Онъ не спрашиваетъ себя, почему ея лѣтъ здѣсь, но, какъ это часто бываетъ во снѣ, сразу увѣряется въ истинѣ того, что первое промелькнуло въ мысляхъ: ему вдругъ становится ясно, что она покинула его, что она оставила его одного сводить послѣдніе счеты съ жизнью; все, что связывало ихъ при жизни -- взаимная помощь, взаимное сочувствіе, глубокое пониманіе другъ друга,-- все это былъ сладкій обманъ, а вотъ теперь выступила на свѣтъ горькая истина... Когда Іорданову сдѣлалось это ясно, онъ почувствовалъ себя страшно одинокимъ и заброшеннымъ. Жизнь окружающей его толпы хлынула, какъ огромная волна, въ его душу, и все помутилось въ немъ отъ вида обнаженныхъ сердецъ. Тѣсно сплотились вокругъ него люди, но, Боже, какъ далеки, какъ безконечно далеки они отъ него, и какъ онъ чуждъ для нихъ! Онъ еще лежитъ тутъ, передъ ихъ глазами, а они уже живутъ своею особою жизнью, въ которой ему нѣтъ мѣста. Что-то горькое, обидное, близкое къ ненависти поднялось въ немъ. Какъ, онъ лежитъ здѣсь бездыханный, а вотъ эта женщина въ траурѣ то и дѣло прикладываетъ руку ко лбу своей дочери, тревожимая одною мыслью: не разболѣлась ли голова у ея дѣвочки? Онъ умеръ, а они могутъ жить!... Онъ безсиленъ; онъ безпомощнѣе вотъ этой дряхлой старушки, а они могутъ двигаться, могутъ идти, куда хотятъ... И они уйдутъ къ своимъ дѣламъ и удовольствіямъ, а его засыпятъ землей... И, все-таки, жизнь не нарушится, какъ будто не произошло ничего... О, если бы можно было пожить еще хоть годъ, хоть часъ, хоть одинъ день! Ему никого и ничего не нужно; ему нужно только дышать, двигаться, видѣть солнце, ощущать въ себѣ жизнь... Жить, и какъ можно дольше жить, хвататься за каждую минуту жизни,-- вотъ и все, и весь смыслъ жизни въ этомъ, и ничего больше не надо: ни заботъ, ни дружбы, ни любви... О, какъ жадно сталъ бы онъ вдыхать въ себя весенній воздухъ! Съ какимъ наслажденіемъ гулялъ бы, смѣялся, пѣлъ!... Пусть и солнце скроется, пусть небо будетъ мрачно и сѣро, все-таки, сколько блаженства чувствовать себя живымъ подъ этимъ небомъ!... Но это блаженство отнято у него. Онъ видитъ все вокругъ себя, но онъ знаетъ, что все это умерло для него, потому что самъ онъ мертвъ. Не для него свѣтитъ солнце, не для него зеленѣетъ трава, поютъ жаворонки, разцвѣтаютъ ландыши въ рощахъ: для него приготовлена только могила... О, зачѣмъ не погибла вмѣстѣ съ нимъ вся жизнь, не прекратилось всякое движеніе, не умолкли всѣ звуки? Эта жизнь, что волнуется кругомъ него, ненавистна ему, потому что она выбросила его изъ себя и смѣется надъ нимъ и кидаетъ его, жалкаго, беззащитнаго, въ холодную яму и равнодушно уходитъ прочь. Боже, какъ ужасно лежать одному безжизненнымъ среди толпы живыхъ!... О, какъ онъ ненавидитъ ихъ всѣхъ за то, что они живутъ!...
   "Молитву пролію ко Господу и Тому возвѣщу печали моя",-- доносится до него съ клироса, и вотъ на встрѣчу тому теченію, въ которомъ смѣшивалась жажда жизни съ ненавистью къ живущему, изъ глубины души его поднимается другое теченіе, передъ которымъ все остальное меркнетъ. Нѣтъ уже въ сердцѣ судорожнаго желанія жить, улеглась тревога, успокоилось возмущенное чувство: осталось одно холодное равнодушіе ко всему и ко всѣмъ. Іордановъ замѣчаетъ, какъ окружающая его жизнь отходить все дальше и дальше, и лица, стоящія у гроба, расплываются въ какомъ-то туманѣ."
   "Вотъ она, смерть!-- мелькаетъ у него въ мысляхъ.-- Обрываются послѣднія связи съ жизнью. Все для меня теперь такъ ясно и такъ чуждо, точно вся эта жизнь совершается на другой планетѣ, и нѣтъ мнѣ до нея никакого дѣла. Да и жизни никакой не существуетъ, а есть только миражъ, который теперь разсѣялся передо мной. Я вижу коротенькую линію: это моя жизнь; рядомъ съ ней тысячи, милліоны такихъ же едва замѣтныхъ линій: все это человѣческія жизни. А вотъ тянется однообразная линія безъ начала и конца: это -- вѣчность. Передъ ней все ничтожно. Столѣтія сливаются въ одинъ мигъ, милліарды верстъ -- въ одну точку. Не существуетъ ничего, о чемъ можно было бы жалѣть, когда исчезаетъ миражъ, называемый жизнью"...

-----

   Медленный погребальный звонъ слышится съ колокольни. Катафалкъ, мѣрно покачиваясь, движется по многолюднымъ улицамъ столицы. Впереди идутъ священники; сзади тянется рядъ каретъ. Голоса пѣвчихъ странно прорываются сквозь уличный шумъ и трескъ экипажей. Весеннее солнце играетъ на ризахъ духовенства. Встрѣчный народъ останавливается, снимаетъ шапки, засматриваетъ въ кареты. Вонъ лавочникъ выскочилъ изъ лавки, перекрестился, посмотрѣлъ изъ-подъ руки на катафалкъ и опять ушелъ щелкать на счетахъ; крупнымъ, дружнымъ шагомъ прошелъ мимо взводъ солдатъ, обгоняя процессію и отдавая честь. Вотъ на перекресткѣ остановился обозъ, выжидая конца шествія. Вотъ господинъ съ портфелемъ подмышкой приподнялся на пролеткѣ и нетерпѣливо ждетъ, когда можно будетъ проѣхать. Сзади и спереди и вездѣ кругомъ гремятъ экипажи, снуетъ народъ; все куда-то спѣшитъ, обгоняетъ другъ друга, смѣшивается въ одну пеструю массу, и среди этой торопливой толпы плавно раскачивается катафалкъ, медленно и какъ бы неохотно подвигаясь впередъ...
   Сквозь безпрерывный шумъ, окружающій Іорданова, ему все чудятся какіе-то далекіе звуки: гдѣ-то чуть слышно звенитъ грустная нота, которая невольно приковываетъ въ себѣ его вниманіе. Она не даетъ ему покоя, она говоритъ ему, что не всѣ еще счеты съ жизнью покончены. Но гдѣ звучитъ эта нота: гдѣ-нибудь вдали или въ его собственномъ сердцѣ? И что это такое: звуки ли музыки, или отдаленный звонъ? плачъ ли это, мольба или тоскливый призывъ?... Ему мучительно хочется разгадать эти звуки. О чемъ говорятъ они? О славѣ, о величіи?... О, нѣтъ! Его, безсильнаго, безжизненнаго, везутъ, чтобы предать землѣ: онъ исчезнетъ безъ слѣда, и отъ него останется одно воспоминаніе. Что же такое слава? Слава раздавленнаго червя!...
   И снова онъ вслушивается въ отдаленную, замирающую ноту, которую не можетъ заглушить ни говоръ толпы, ни шумъ колесъ; въ ней какъ будто слились тысячи неясныхъ, волнующихъ сердце звуковъ, смѣшались тоска и радость, скорбь и утѣшеніе; въ ней чудится Іорданову какая-то тайна жизни, которая ускользаетъ отъ него. Чтобы постигнуть ее, онъ все глубже и глубже погружается въ самого себя и на двѣ души своей ищетъ разрѣшенія загадки. Онъ припоминаетъ свою жизнь, и ему кажется, что онъ спалъ, видѣлъ какой-то сонъ, и сонъ этотъ промелькнулъ, какъ мгновеніе. Теперь онъ проснулся, и отъ сновидѣнія остался въ его душѣ только смутный, неуловимый слѣдъ. Смерть застигла его въ разгарѣ кипучей дѣятельности: какъ жадно добивался онъ знанія, какъ упорно работалъ надъ вопросомъ, который казался ему очень важнымъ!... И вотъ теперь, оглядываясь назадъ, онъ не можетъ понять, какъ все это могло казаться ему важнымъ?... Точно все, что онъ дѣлалъ, вдругъ выступило изъ полумрака на дневной свѣтъ и сразу померкло передъ этимъ холоднымъ свѣтомъ. "Я теперь вижу и знаю столько, сколько никогда не видѣлъ и не зналъ; но что мнѣ въ этомъ, если я не ощущаю въ себѣ жизни, если я не понимаю, что такое она, если я забылъ ее?"
   И снова онъ напрягаетъ всю силу мысли, чтобы понять то сновидѣніе, которое онъ называлъ жизнью, и заглянуть въ ту, скрытую отъ него, глубину жизни, которую онъ невольно связывалъ съ волнующими его звуками. Въ то время, какъ катафалкъ подвигался отъ церкви къ кладбищу, Іордановъ передумалъ и перечувствовалъ безконечно много. Какъ въ панорамѣ, проходили передъ нимъ одна за другой картины жизни.
   Вотъ длинною полосой тянутся поля. Лѣтняя страда въ полномъ разгарѣ. Люди выбиваются изъ силъ, чтобы добыть хлѣбъ а жить. Земля дастъ имъ хлѣбъ, и они будутъ жить для того, чтобы снова выбиваться изъ силъ, снова добывать хлѣбъ, и такъ до тѣхъ поръ, пока не поглотитъ ихъ земля, которая кормила ихъ...
   Вотъ раскинулась на сотни верстъ снѣжная равнина. Все бѣло, все однообразно, все мертво. Вѣтеръ свободно гуляетъ на просторѣ, засыпая снѣгомъ жалкаго путника. Пусто и безлюдно; только тамъ и сямъ чернѣются группы людей, подгоняемыхъ солдатами. Тихо, глухо, безотрадно кругомъ. Угрюма природа, но еще угрюмѣе, еще мрачнѣе жалкія лица людей, обреченныхъ на медленное угасаніе вдали отъ родины. Зачѣмъ живутъ они? зачѣмъ не хотятъ проснуться отъ этого Тяжелаго сна, называемаго жизнью?
   А вотъ тропическая страна съ роскошною растительностью. Гиганты-деревья стоятъ величественною толпой, и ничтожнымъ кажется передъ ними человѣкъ. Солнце льетъ сверху огонь... Тяжело, душно: точно огромная раскаленная печь, въ которой задыхаются люди. Безучастно красуется вокругъ человѣка великолѣпная природа. Въ воздухѣ, напоенномъ ароматами, подъ зеркальною поверхностью рѣки, въ чащѣ дѣвственнаго лѣса -- повсюду таится смерть. Все пожираетъ другъ друга, чтобы жить. Пышно разцвѣтшая жизнь, какъ зрѣлый плодъ, каждый мигъ готова оборваться... Эта жизнь питается смертью: чтобы живое осталось живымъ, нужны предсмертныя конвульсіи погибающаго.
   Вотъ долина, усѣянная трупами. Страшны искаженныя страданіями лица убитыхъ; страшны искаженныя злобой и безуміемъ лица живыхъ. Смерть собираетъ на этой долинѣ обильную жатву. Грохотъ, дымъ, дикіе крики, надрывающіе душу стоны и кровь, кровь безъ конца...
   Вотъ шумитъ громадная столица. Вездѣ камень, все каменное. Люди тѣснятся, борятся за жизнь; каждый судорожно держится за тѣ крохи, которыя онъ перебилъ у другаго. На улицахъ, на рынкахъ, въ домахъ -- вездѣ эта утомительная и безпощадная борьба за жизнь. Но гдѣ же сама жизнь, изъ-за которой борятся такъ жестоко?
   А вотъ проходитъ передъ Іордановымъ скучный, сѣренькій осенній день. Моросить дождь; поля пусты; на лугахъ мокрая, пожелтѣвшая трава. Сыпятся листья съ деревьевъ, разносятся вѣтромъ... Уныло ропщутъ полуобнаженныя деревья, -- и такъ голо, такъ безотрадно все кругомъ. И въ душѣ безотрадно, точно мимо тебя прошло что-то дорогое, и ты не замѣтилъ его, а теперь уже поздно: оно навѣки потеряно для тебя. Не будетъ больше въ сердцѣ ни радости, ни огня, ни жизни...
   Много картинъ прошло передъ Іордановымъ, но все это была тяжелыя и тревожныя сновидѣнія, отъ которыхъ ему хотѣлось поскорѣе избавиться... А чудные звуки все плачутъ, и дрожатъ, и хватаютъ за сердце. Чѣмъ больше вслушивается въ нихъ Іордановъ, тѣмъ знакомъе кажутся они ему: будто онъ слышалъ ихъ когда-то очень давно, еще въ дѣтствѣ... И вотъ онъ видитъ себя ребенкомъ. Передъ нимъ точно изъ тумана вырисовывается вьющаяся среди луговъ рѣка. Солнце уже зашло и розовая заря отражается въ неподвижной поверхности воды. Все затихло въ прозрачномъ вечернемъ воздухѣ... Вдали, на послѣднемъ изгибѣ рѣки, подъ горой, покрытой лѣсомъ, стоить домикъ и какіе-то знакомые Іорданову милые голоса доносятся къ нему по вечернему затишью. Мальчикъ видитъ, что кто-то машетъ ему, зоветъ его; онъ стремглавъ бѣжитъ на зовъ по мягкому бархатному лугу, а сердце у него въ это время замираетъ отъ какого-то сладкаго, горячаго чувства...
   Процессія остановилась. Еще нѣсколько минутъ -- и Іордановъ увидалъ себя передъ зіяющею могилой. Тоска и ужасъ вдругъ охватили его. Ему казалось, что онъ прошелъ мимо жизни, но не узналъ ея и никогда болѣе не узнаетъ, никогда не услышитъ этихъ тоскливо-призывныхъ звуковъ,-- никогда, никогда!
   "Боже, страшно это слово! Зачѣмъ даны мнѣ были всѣ мои тревоги, страданія, надежды? Все это исчезнетъ сейчасъ навѣки вмѣстѣ съ моимъ тѣломъ... О, лучше бы мнѣ не родиться!... За что я гибну? За то, что я беззащитенъ и мертвая сила можетъ раздавить меня? Но зачѣмъ меня заставляютъ сознавать это? Пусть бездушная сила давить, но зачѣмъ я чувствую это, зачѣмъ принуждаютъ меня глядѣть прямо въ лицо смерти?... За грѣхъ, за вину?... Но нѣтъ вины, равной этому наказанію!"
   Земля застучала по крышкѣ гроба. Іорданову казалось, что онъ погружается все глубже и глубже въ какой-то бездонный колодезь. Прожитая жизнь послѣдній разъ вся промелькнула передъ нимъ, какъ молнія.
   Вѣнками усѣяна могила, но они не согрѣваютъ лежащаго въ ней, а, между тѣмъ, ему такъ холодно, такъ холодно... Этотъ холодъ уже проникаетъ въ самую глубину души его и какъ будто вымораживаетъ изъ нея послѣдніе остатки жизни.
   Это-то говоритъ наверху. Это Бергъ произносить рѣчь:
   "Онъ умеръ, оплакиваемый всѣми. Его любили, потому что онъ былъ достоинъ любви, а еще болѣе потому, что онъ самъ умѣлъ любить. Мы всѣ, оплакивающіе безвременно погибшую молодость, силу, провожающіе дорогой намъ прахъ покойнаго до мѣста его послѣдняго успокоенія, мы всѣ чувствуемъ, что насъ связываетъ общая любовь къ почившему. Любовь, которая была вѣчною спутницей его при жизни, провожаетъ его и до могилы".
   Что-то шевельнулось въ душѣ Іорданова:
   "Любовь?... Мнѣ знакомо это слово. Это сказалъ Бергъ; но я ничего не чувствую въ его сердцѣ, -- я не знаю, что онъ хочетъ сказать этимъ... Еще кто-то говоритъ. Съ чему? Все это ложь. О, безконечное ничто, ты ужасно, но ты правдиво: ты не скрашиваешь своего бездушія. Ахъ, лучше бы они ушли скорѣй!... Тяжело... Вся вселенная дышетъ холодомъ могилы. Смерть, какъ громадная глыба, нависла надъ всѣмъ живущимъ, и нѣтъ ничего, кромѣ смерти. Напрасно они обманываютъ себя и говорятъ о жизни и взываютъ къ кому-то о ней; напрасно несутся со всѣхъ концовъ земли мольбы и тоскливыя пѣсни, напрасно воскуряется ѳиміамъ. Тщетно опьяняютъ они себя надеждами и стараются вѣрить въ жизнь: ничто не спасетъ ихъ. Все будетъ оковано льдомъ смерти, все онѣмѣетъ, все сольется въ одну безцвѣтную массу. Мракъ, тишь, холодъ, пустота, ничто"...
   "А Богъ?..."
   Іорданову представился безбрежный океанъ, могучій и грозный, таинственный и необъятный. Нѣтъ силы, которая оставалась бы силой передъ Нимъ. Все ничтожно, все исчезаетъ предъ лицомъ Его. "И я исчезаю въ этомъ океанѣ. Онъ страшенъ мнѣ своимъ невыразимымъ могуществомъ. Я слишкомъ безпомощенъ передъ Нимъ; я не могу даже думать о Немъ, не могу найти словъ, какъ обратиться къ Нему. Я чувствую себя стертымъ съ лица земли... И я попрежнему одинокъ, попрежнему затерянъ среди безконечной мертвой пустыни, и только еще сильнѣе сознаю свое ничтожество передъ этимъ вѣчнымъ, безпредѣльнымъ океаномъ: я тону въ немъ, и волны равнодушно разбиваются надъ моею головой... Боже, Ты недосягаемо далекъ отъ меня! Какъ я буду молиться Тебѣ,-- я, капля, исчезающая безслѣдно въ одинъ мигъ?..."
   Провожающіе расходились, кидая на могилу прощальные взгляды. Вдругъ что-то дрогнуло въ сердцѣ Іорданова. Въ ту же минуту онъ услыхалъ торопливые, взволнованные голоса.
   -- Пропустите, пропустите: это -- сестра...
   Да, это была она. Свѣжая могила, покрытая цвѣтами, бросилась ей въ глаза. Такъ она не поспѣла? Такъ его ужъ зарыли?... На мгновеніе она остановилась, пораженная. Шляпка развязалась и упала у нея съ головы; она не замѣтила этого. Глаза ея замерли въ выраженіи ужаса и безпросвѣтной тоски.
   -- Успокойтесь, ради Бога, -- произнесъ кто-то дрожащимъ голосомъ.
   Эти слова вывели ее изъ оцѣпенѣнія. Она вдругъ рухнула на могилу и припала горячимъ лицомъ къ землѣ. Казалось, въ этомъ клочкѣ земли сосредоточилась для нея теперь вся жизнь, точно сердце ея было зарыто здѣсь. Она не плакала, она только вздрагивала всѣмъ тѣломъ: видно было, что внутри нея все плачетъ.
   -- Уйдите... оставьте меня...-- шептала она тѣмъ, кто пытался успокоить ее. Окружающіе качали головами и понемногу расходились.
   Наконецъ, она осталась одна. Кругомъ нея зеленѣла трава; вѣтеръ тихо покачивалъ верхушками березъ; молодые листья шелестили точно въ грустномъ раздумьи.
   Іордановъ чувствовалъ, какъ въ сердцѣ его сестры росла и зрѣла съ каждою минутой мучительная тоска. Онъ чувствовалъ болѣзненное замираніе этого сердца; онъ слышалъ тоскливый бредъ души ея:
   "Его нѣтъ... Онъ здѣсь зарытъ, засыпанъ... Да какъ же я-то живу? Это страшно, это жестоко!... Господи, за что, за что? Онъ долженъ жить! Онъ, какъ живой, передъ моими глазами: я вижу его, я слышу его голосъ!... Но нѣтъ, нѣтъ, я никогда больше не увижу его, никогда... Господи, я не могу жить: отними у меня жизнь! Мнѣ пусто, страшно безъ него! Онъ тамъ одинъ, и нельзя сдѣлать, чтобъ онъ былъ не одинъ... Такъ неужели все кончено? Нѣтъ, ты слышишь меня, ты чувствуешь мое горе... не умеръ. Ты вѣдь, ты не умеръ?..."
   Она сѣла на могилѣ и помутившимся взоромъ смотрѣла на могильные памятники и плиты. Если бы хоть слезы, ей было бы легче; но слезъ не было, а тоска все сильнѣе и сильнѣе давила ей грудь. Она съ радостью отдала бы жизнь, еслибъ это могло воскресить брата. Передъ ней носилось недавнее прошлое, когда онъ былъ еще живъ. О, зачѣмъ она не была съ нимъ тогда все время, зачѣмъ не окружила его всѣми ласками и заботами?... Только теперь почувствовала она во всей силѣ, какъ онъ дорогъ, какъ страшно дорогъ ей,-- теперь, когда вся душа ея залита горемъ!
   "Ему хотѣлось жить, любить, работать",-- шептала она со стономъ: тяжело было ему умирать... о Боже, какъ тяжело!"... Она вдругъ вся затрепетала отъ рыданій. Казалось, они никогда не кончатся, и организмъ ея не вынесетъ этихъ рыданій; казалось; что жизнь, ненужная ей теперь, выходила вмѣстѣ со слезами изъ ея тѣла. Она утопала въ своемъ горѣ: оно рвало и било ее, какъ разъяренная волна. Она хотѣла и не могла произнести прощальнаго слова. "Прощай!" -- беззвучно шептали ея уста, но рыданія подступали ей къ горлу и она не могла произнести этого слова, не могла услыхать его.
   Но услыхалъ это слово Іордановъ и задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Вотъ, вотъ оно то, чего ему было жаль и о чемъ онъ забылъ! Вотъ то, что далекою грустною нотой звучало въ его душѣ! Передъ нимъ вдругъ такъ живо встали дѣтскіе годы, когда душа у него была.чиста и сердце открыто для всѣхъ, когда онъ умѣлъ такъ горячо, такъ беззавѣтно любить; вспомнились ласки матери и любовь сестры, которая заступила ему мѣсто матери; вспомнилъ онъ и тѣ минуты, когда, узнавъ жизнь, падая и терзаясь, находилъ утѣшеніе у сестры и въ ея любви почерпалъ для себя новую жизнь, новыя силы; вспомнилъ онъ, какъ глубоко они съ сестрой глядѣли другъ другу въ душу, какъ близко каждый принималъ къ сердцу все, что касалось другаго; вспомнилъ онъ и радость встрѣчъ, и скорбь при разлукѣ... Онъ пережилъ и перечувствовалъ все, что выстрадала она за него дорогой, когда, узнавъ о его смерти, ѣхала сюда съ истерзанною и убитою душой. Онъ понялъ всю любовь и всю тоску ея великую, понялъ -- и самъ загорѣлся тоской по жизни, которая ему вдругъ стала дорога несказанно. О, неужели не дано ему будетъ желанной жизни? Неужели онъ никогда больше не будетъ чувствовать, не будетъ любить, хотя сердце его полно горячею любовью? Неужели, найдя жизнь, онъ снова и навсегда потеряетъ ее и уже никогда болѣе не почувствуетъ близости роднаго сердца, которое бьется теперь на его могилѣ? Разстаться съ жизнью... о, нѣтъ, это невозможно!...
   И онъ зналъ теперь, что это невозможно. И когда онъ повѣрилъ въ жизнь, онъ почувствовалъ, что вся мертвая бездна вещества, окружавшая его, дрогнула и заколебалась отъ жгучихъ рыданій на его могилѣ. Горячія слезы проникли къ нему, согрѣли его грудь и растопили ледяныя оковы смерти; онѣ зажгли въ немъ сердце, и оно снова стало биться.
   "Боже!" -- прошепталъ онъ, и передъ нимъ засіялъ чуднымъ блескомъ могучій, необъятный океанъ, неизсякаемый источникъ любви и жизни, къ которому Іорданову хотѣлось прильнуть довѣрчиво и радостно. Какимъ-то чуднымъ огнемъ загорѣлась вселенная, точно отлетѣвшая душа снова вернулась къ ней: казалось, нигдѣ больше не остается мѣста для смерти. Цѣлое море жизни хлынуло вдругъ отовсюду: вездѣ бьется оно, все дышеть ею. Жизнь брызнула изъ солнца, льющаго лучи свои на могилу, и изъ деревьевъ, и изъ цвѣтовъ, и изъ сосѣднихъ могилъ, и даже изъ могильныхъ плитъ. Іорданову казалось, что Богъ воскресилъ все, что сейчасъ только было мертво. Воскресли въ сердцѣ Іорданова и тѣ люди, которые недавно стояли надъ его могилой, и онъ почувствовалъ, что близокъ и дорогъ сталъ ему каждый человѣкъ.
   "Не печальтесь обо мнѣ: нѣтъ смерти, нѣтъ разлуки",-- прошепталъ онъ.
   А горячія слезы все проникали къ нему и волновали и жгли его сердце. Слезы сжимали ему горло... Все глубже и глубже дышалъ онъ.
   "Не плачь, сестра: разлуки нѣтъ",-- хотѣлъ онъ произнести, но вдругъ сладкое и страстное рыданіе вырвалось у него изъ груди. Онъ вскрикнулъ отъ какого-то непонятнаго переполнившаго его чувства и -- проснулся.

Н. Тимковскій.

"Русская Мысль", кн.VI, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru