Тимковский Николай Иванович
Борьба за существование

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

БОРЬБА ЗА СУЩЕСТВОВАНІЕ.

(Разсказъ).

   Въ кабинетѣ богатаго фабриканта, Изюмова, сидѣлъ молодой техникъ, Рубановскій. Было около десяти часовъ утра, но Изюмовъ еще не выходилъ изъ спальной. Во всѣхъ комнатахъ царствовала внушительная тишина, изрѣдка нарушаемая чьими-то торопливыми и робкими шагами да осторожнымъ шепотомъ.
   Рубановскій сидѣлъ на диванѣ, сгорбившись и ощущая въ груди мучительное стѣсненіе. Роскошная обстановка кабинета, -- огромный письменный столъ орѣховаго дерева, великолѣпный каминъ, портреты въ золотыхъ рамкахъ, дорогой коверъ подъ ногами, -- все это заставляло Рубановскаго еще сильнѣе чувствовать собственное ничтожество. Онъ понурилъ голову и задумался...
   Рубановскому двадцать семь лѣтъ; онъ высокъ ростомъ, сутуловатъ; всѣ движенія его нерѣшительны; близорукіе глаза присматриваются ко всему сквозь очки съ какой-то тревожной пытливостью. Одѣтъ онъ съ тѣмъ страдальческимъ приличіемъ, которое дается послѣ долгой, кропотливой починки, вытравливанья пятенъ, ожесточенной чистки и поддерживается лишь благодаря всѣмъ мѣрамъ предосторожности при движеніяхъ. И въ лицѣ сквозитъ та же напряженность, то же стѣсненіе: и здѣсь надо принимать мѣры предосторожности, чтобы не выразить улыбкой или взглядомъ чего-нибудь слишкомъ независимаго или ужъ очень заискивающаго. Умныя черты перестаютъ быть умными, въ серьезныхъ глазахъ бѣгаетъ что-то малодушное, улыбка становится болѣзненной, фальшивой. Рубановскій зналъ, что у него такой видъ, мучился этимъ, съ ожесточеніемъ стискивалъ зубы, -- и въ то же время невольно терялся и съеживался все больше и больше. Онъ предчувствовалъ униженіе; онъ зналъ, что не удержится и самъ унизитъ себя больше, чѣмъ это даже нужно. Онъ какъ будто забылъ, какъ ходятъ, говорятъ и смотрятъ люди, сознающіе собственное достоинство. Въ немъ шевелилось горькое презрѣніе къ себѣ самому, къ своей наружности, манерамъ, знаніямъ, даже къ своей фамиліи; но тутъ-же рядомъ вставало другое чувство: чувство страшной душевной усталости и надорванности. "Все равно,-- думалъ онъ: однимъ униженіемъ больше или меньше,-- лишь бы потомъ передохнуть"...
   -- Михайло, пошли ко мнѣ артельщика, -- раздался за дверями звучный голосъ Изюмова.
   Рубановскій вздрогнулъ. Послѣдній остатокъ бодрости покинулъ его; всѣ мысли, которыми онъ силился поддержать въ себѣ чувство собственнаго достоинства, сразу разлетѣлись, какъ дымъ, при первыхъ звукахъ повелительнаго голоса. Изюмовъ вселялъ въ Рубановскаго чисто паническій страхъ, какъ сила, которая должна или поднять, или раздавить его.
   Въ дверь, распахнутую невидимымъ Михайлой, впорхнулъ Изюмовъ. Онъ именно впорхнулъ: такъ эластичны и легки были всѣ его движенія, не смотря на почтенную полноту. Тщательно вымытое и выбритое лицо его сіяло свѣжестью и здоровьемъ; розовыя щеки и ослѣпительно чистое бѣлье невольно наводили на мысль о чемъ-то вкусномъ, сочномъ, гастрономическомъ.
   -- Мое почтеніе!-- произнесъ онъ съ довольно обидной развязностью и небрежно скользнулъ своей полной, упругой ладонью по рукѣ Рубановскаго. Затѣмъ онъ съ шумомъ придвинулъ кресло къ письменному столу, старательно усѣлся въ немъ, какъ виртуозъ передъ роялью, и началъ перебирать бумаги.
   Рубановскій тоже сѣлъ къ столу и ждалъ. Его измученное лицо, смотрѣвшее тревожно и угрюмо, черезъ-чуръ рѣзко выдѣлялось изъ окружающей обстановки, которая дышала спокойствіемъ и довольствомъ. Отлично выспавшійся Изюмовъ былъ, повидимому, въ самомъ радужномъ настроеніи: даже пасмурная осенняя погода не вліяла на него. Не спѣша перелистывалъ онъ бумаги, какъ будто лаская ихъ своими атласными руками. Подчеркнувъ карандашемъ какой-то итогъ, онъ солидно повернулся къ Рубановскому:
   -- Что хорошенькаго скажете?
   Но Рубановскій ничего хорошенькаго сказать не могъ. Онъ только сгорбился больше прежняго и, потирая холодныя, потныя руки, силился улыбаться. Изюмовъ весело взглянулъ на него и произнесъ съ разстановкой, какъ опытный декламаторъ:
   -- А вѣдь дѣло-то ваше плохо.
   Рубановскому показалось, что его кто-то душитъ за горло; но Изюмовъ такъ игриво щурился, такъ весело поглаживалъ подбородокъ, что Рубановскій снова началъ надѣяться.
   -- У васъ явился счастливый соперникъ, -- продолжалъ Изюмовъ, особенно смакуя послѣднее слово -- вы мнѣ представили рекомендательное письмо отъ Кнауберта, а тутъ явился претендентъ, который представилъ два рекомендательныхъ письма -- да еще какихъ!
   Все это Изюмовъ произнесъ, видимо любуясь игрой, въ которой одинъ претендентъ состязуется съ другимъ. Онъ слишкомъ далеко стоялъ отъ этой игры, чтобы принять въ ней серьезное участіе.
   У Рубановскаго упало сердце: онъ чувствовалъ, что Изюмовъ рѣжетъ его, хотя и съ шаловливымъ видомъ.
   -- Степанъ Михайловичъ, какъ-же это?..-- началъ онъ растерянно: -- вы мнѣ подали надежду... Вы мнѣ почти обѣщали, -- и вдругъ...
   -- Въ томъ-то и дѣло, господинъ... Виноватъ, забылъ вашу фамилію.
   -- Рубановскій.
   -- Какъ: Рубановскій или Рыбановскій?.. Впрочемъ, у меня тутъ записано.
   -- Рубановскій.
   -- Хорошо-съ... Такъ дѣло, я говорю, въ томъ...
   Тутъ онъ строго взглянулъ черезъ голову молодого человѣка и произнесъ:
   -- Пошелъ, чего стоишь? Подожди тамъ.
   Артельщикъ скрылся. Изюмовъ какъ будто забылъ, о чемъ началъ, и погрузился въ созерцаніе своихъ розовыхъ, прекрасно вычищенныхъ ногтей.
   -- Мм... такъ что, бишь, я хотѣлъ?..-- встрепенулся онъ: -- да! Изволите видѣть, дѣло какое. За вашего конкуррента (на губахъ Изюмова опять заиграла усмѣшка) просилъ меня Пафнутьевъ, Петръ Ивановичъ, которому я кое-чѣмъ обязанъ: онъ тоже опредѣлялъ разныхъ персонажей по моей просьбѣ. Кромѣ того, тутъ есть этакая дамочка, близко знакомая съ однимъ изъ нашихъ крупныхъ пайщиковъ, -- та тоже очень просила. А вѣдь вы знаете, если дама начнетъ просить...
   При этомъ Изюмовъ такъ подмигнулъ, что въ другое время Рубановскій не удержался-бы отъ улыбки; но теперь ему было не до смѣха.
   -- Степанъ Михайловичъ!-- произнесъ онъ, стискивая холодныя руки: -- войдите въ мое положеніе... У меня семья... Наконецъ, г. Кнаубертъ, сколько я знаю, далъ обо мнѣ очень лестный отзывъ. Я прослужилъ у него на заводѣ два года, и если бы не болѣзнь жены моей...
   -- Да, да... Повѣрьте, я бы всей душой, но обстоятельства измѣнились. Должно быть, не судьба вамъ служить у насъ.
   -- Извините меня, Степанъ Михайловичъ, но мнѣ кажется, судьба моя вполнѣ въ вашихъ рукахъ: все зависитъ только отъ вашего согласія.
   -- Это вѣрно, но обстоятельства...
   Рубановскій вскочилъ и въ волненіи зашагалъ по кабинету. Изюмовъ молчалъ и глядѣлъ на его сапоги...
   -- Степанъ Михайловичъ!-- началъ Рубановскій дрожащимъ голосомъ, остановившись передъ Изюмовымъ: -- вы разрушили мою послѣднюю надежду. Я поставленъ теперь въ безвыходное положеніе... Вѣдь я ужъ второй годъ безъ мѣста. Деньги, очень небольшія, которыя мнѣ удалось раньше скопить, всѣ прожиты и пролечены, а здоровье жены все еще плохо... Двое маленькихъ...
   Изюмовъ слушалъ, поворачивая перстень на пальцѣ.
   -- Ай, ай, ай!-- закачалъ онъ головой, сохраняя, впрочемъ, спокойное выраженіе лица: -- напрасно вы ушли отъ Кнауберта.
   -- Но мнѣ нужно было въ Москву: къ докторамъ...
   -- Ахъ, вѣрьте вы имъ! Они вамъ наскажутъ... Сколько лѣтъ вашей супругѣ?
   -- Двадцать третій.
   -- Ай, ай, ай, какая еще молоденькая!.. Не вѣрьте вы этимъ докторамъ: свѣжій воздухъ, спокойствіе -- вотъ что надо. Лекарства -- вздоръ: я по себѣ знаю.
   -- Но, Степанъ Михайловичъ, какой-же свѣжій воздухъ? Мы, напротивъ, принуждены жить въ затхломъ номерѣ: смрадъ, духота... Вы представить себѣ не можете.
   -- Нехорошо, -- ахъ, какъ нехорошо!
   При этомъ Изюмовъ мелькомъ взглянулъ сначала на столовые, потомъ на карманные часы, какъ-то засопѣлъ и снова завозился въ бумагахъ уже съ нѣкоторой торопливостью. Онъ, видимо, опасался, какъ-бы разговоръ на эту тему не испортилъ его настроенія. Рубановскій машинально сѣлъ на стулъ. Онъ видѣлъ, что ему надо уходить, и не могъ рѣшиться на это: имъ овладѣло какое-то странное безсиліе; ему было невыносимо тяжело и противно продолжать свои просьбы и убѣжденія: хотѣлось ничего больше не сознавать, ни о чемъ не думать, замереть въ апатіи и неподвижности; жизнь казалась ему чѣмъ-то отвратительнымъ, а необходимость цѣпляться за нее -- гадкой и омерзительной до глубины души. Но мысль о семьѣ заставила Рубановскаго, какъ утопающаго, схватиться за послѣднюю соломенку.
   -- Степанъ Михайловичъ...-- сказалъ онъ, и голосъ его оборвался: -- я могу увѣрить васъ, что я могу... Словомъ, я былъ-бы для васъ не безполезенъ... Я изучилъ многое на практикѣ, я ввелъ нѣкоторыя улучшенія...
   -- Это самое главное, -- отозвался Изюмовъ такимъ тономъ, какъ будто хотѣлъ только подать реплику: -- практическія знанія для насъ всего нужнѣе.
   -- А между тѣмъ, -- продолжалъ Рубановскій: -- мой конкуррентъ можетъ быть не обладаетъ достаточнымъ навыкомъ... Такимъ образомъ, вы, можетъ быть, рискуете...
   -- Весьма возможно: наши доморощенные техники рѣдко обладаютъ практической сноровкой. Но -- что дѣлать? Обстоятельства заставляютъ. Впрочемъ, если этотъ господинъ окажется неудобнымъ для насъ, мы постараемся устранить его, и тогда будемъ имѣть въ виду васъ.
   -- Степанъ Михайловичъ, да вѣдь до тѣхъ поръ семья моя съ голоду умретъ!
   Изюмовъ затормошился на креслѣ, забормоталъ что-то и принялся скоро-скоро перелистывать бумаги. На лицѣ его вдругъ закаменѣло самое дѣловое выраженіе. Рубановскій всталъ.
   -- Прощайте...-- едва выговорилъ онъ.
   -- Будемъ, будемъ имѣть въ виду,-- засуетился Изюмовъ.-- Отъ себя отворяйте,-- вотъ такъ!-- произнесъ онъ обязательнымъ тономъ, помогая Рубановскому отворить дверь:-- до свиданья! Не отчаявайтесь.
   Рубановскій очутился въ передней, гдѣ, при его входѣ, со стула торопливо поднялась, блѣдная фигура въ золотыхъ очкахъ, вытянула длинную шею и пугливо посмотрѣла на Рубановскаго маленькими подслѣповатыми глазами. "Ужъ не это-ли мой конкуррентъ?" промелькнуло въ головѣ у Рубановскаго, и онъ съ невольной ненавистью взглянулъ на счастливаго соперника...
   Въ полубезсознательномъ состояніи вышелъ Рубановскій на улицу. Холодный октябрьскій вѣтеръ безцеремонно принялъ его въ свои объятія. Опустивъ голову и шлепая по грязи дырявыми резиновыми галошами, которыя сваливались у него съ ногъ, Рубановскій шелъ домой, и сердце его кипѣло злостью на всѣхъ: на Изюмова, на Пафнутьева, на неизвѣстную даму и больше всего на неизвѣстнаго соперника, который перебѣжалъ ему дорогу и вырвалъ у его семьи кусокъ хлѣба.
   "И сколько униженій изъ-за того только, чтобы проглотить отказъ!" шепталъ Рубановскій, судорожно стискивая кулаки.-- "Не пойду домой: невозможно, невыносимо! Каждый разъ приходишь съ однимъ и тѣмъ-же и встрѣчаешь одно и то-же. Гадко, противно! Хоть-бы что нибудь отрадное!.. Нѣтъ, давитъ судьба, не даетъ вздохнуть... О, какая отвратительная вещь жизнь! Какая проклятая лямка!.. Грязь, холодъ, нищета, униженіе... Ахъ, если-бы можно было убить себя!"
   Онъ остановился, охваченный этой мыслью. Но тотчасъ передъ нимъ встали, какъ живыя, исхудалыя лица его жены и дѣтей. Онъ еще ниже понурилъ голову и уныло побрелъ впередъ.
   "Нѣтъ, легче мокнуть на улицѣ, чѣмъ идти домой," -- повторялъ онъ про себя: -- "опять Катя посмотритъ своимъ убитымъ взглядомъ; опять сразу, по одному моему виду, догадается... А я было ее обнадежилъ... Ахъ, проклятіе этимъ наглецамъ, которые перебиваютъ дорогу!..."
   -- Что-же, мало вамъ мѣста, что вы на человѣка лѣзете?-- раздался рѣзкій голосъ, который вслѣдъ затѣмъ сразу измѣнился и изумленно воскликнулъ: -- Рубановскій! Какими судьбами? Что это за свирѣпый видъ у тебя, точно ты драться собираешься?
   -- Сергѣевъ!-- съ удивленіемъ произнесъ Рубановскій, пожимая руку товарищу-технику: -- я тебя не сразу узналъ.
   На Сергѣевѣ было потертое лѣтнее пальто и старенькій картузъ, низко нахлобученный; изъ-подъ козырька сверкали быстрые сѣрые глаза, въ которыхъ виднѣлось что-то суровое, но привлекательное, сквозилъ рѣзкій независимый умъ. Вся широкая костлявая фигура Сергѣева, съ размашистыми движеніями, такъ и дышала энергіей и какой-то стремительностью.
   -- Съ окончанія курса вѣдь не видались,-- замѣтилъ онъ, всматриваясь въ лицо Рубановскаго ласковымъ и вмѣстѣ проницательнымъ взоромъ: -- постарѣлъ, братъ, ты, постарѣлъ!.. Ну, какъ дѣла?
   -- Плохи,-- отвѣчалъ Рубановскій, глядя въ сторону:-- сейчасъ одно мѣсто лопнуло... Перебилъ какой-то подлецъ.
   -- А ты куй желѣзо, пока горячо. Тутъ, братъ, зѣвать нельзя: борьба за существованіе. Кто палку взялъ, тотъ и капралъ... Вотъ и у меня чуть-чуть не перехватили мѣсто: не успѣло освободиться, а ужъ кто-то пронюхалъ (вѣдь есть-же этакій нюхъ у людей!), явился съ рекомендательнымъ письмомъ. Анъ нѣтъ, братъ, -- дуля! За него просятъ, а за меня убѣдительно просятъ. Вотъ онъ и съ носомъ! Я вѣдь теперь дѣйствую по собачьему: собакой сталъ. Прямо бросаюсь, рву -- и дѣло съ концомъ... Однако, чего-же мы тутъ стоимъ? Ты меня проводи: я зайду только къ одному толстопузому на счетъ мѣста. Отсюда недалеко. Тебѣ некуда спѣшить?
   -- Мнѣ некуда... Мнѣ все равно.
   -- Ну, такъ пойдемъ: ты меня подождешь на бульварѣ.
   Товарищи пошли. Рубановскій разсказывалъ о своемъ положеніи; Сергѣевъ шелъ мелкими, быстрыми шагами и внимательно слушалъ.
   -- Ну, вотъ я сюда, -- сказалъ онъ, останавливаясь.
   Рубановскій попятился отъ изумленія: они стояли передъ подъѣздомъ Изюмовскаго дома.
   -- Такъ это ты!..-- воскликнулъ Рубановскій.
   Рука Сергѣева, протянувшаяся уже къ звонку, опустилась. Онъ взглянулъ на Рубановскаго и понялъ, въ чемъ дѣло. Прошла минута тяжелаго для обоихъ молчанія.
   -- Что-жъ ты? Звони...-- съ горькой усмѣшкой произнесъ Рубановскій.
   -- Нѣтъ, ну его къ чорту! Успѣется... Пойдемъ.
   -- Куда?-- машинально спросилъ Рубановскій.
   -- Да все равно, куда-нибудь. Пойдемъ, пожалуй, ко мнѣ, хоть у меня и очень пасквильно.
   -- Ну, а все-таки лучше къ тебѣ, -- сказалъ Рубановскій и Сергѣевъ въ этихъ немногихъ словахъ прочиталъ многое.
   Они пошли назадъ по той-же дорогѣ, по которой шли, но были уже не тѣ, что за минуту до этого: теперь они были не только товарищи, но и соперники. Что-то сразу встало между ними и отравляло ихъ дружескую встрѣчу. Довольно долго длилось молчаніе. Сергѣевъ первый заговорилъ:
   -- Вотъ нелѣпое стеченіе обстоятельствъ,-- замѣтилъ онъ, рѣшительно шлепая по лужамъ: -- и главное, оба мы находимся въ тискахъ.
   -- Ты давно безъ мѣста?-- спросилъ Рубановскій, потому что ему неловко стало молчать.
   -- Третій мѣсяцъ. Я, братъ, много мѣстъ перемѣнилъ: никакъ не могу ужиться съ этими фабрикантами, заводчиками и тому подобными червонными тузами. Всѣ они хотятъ за свои деньги ѣздить на тебѣ верхомъ. Не смѣй ни разсуждать, ни протестовать: отправляй только свои машинныя функціи -- и баста. Ну, а машиной быть живому человѣку, пожалуй, и не втерпежъ. До поры до времени переносишь, а потомъ вдругъ и прорвешься: натурально, отставка. Такъ и скитаешься по свѣту... Еще я на мѣста счастливъ: мнѣ, что называется, бабушка ворожитъ. У меня тутъ, въ Москвѣ, да и въ Питерѣ тоже, есть этакіе родственнички, которыхъ я не выношу и которые меня не выносятъ, но считаютъ своимъ долгомъ хлопотать обо мнѣ ради какихъ-то фамильныхъ воспоминаній.
   -- А у меня и такихъ даже родственниковъ нѣтъ, -- горько усмѣхнулся Рубановскій.
   -- Ну, братъ, не жалѣй... Правда, они меня воспитали и, что называется, вывели въ люди, но какъ будто только затѣмъ, чтобы дать мнѣ возможность бѣжать отъ нихъ безъ оглядки. Я тебѣ вотъ что скажу,-- прибавилъ онъ, и глаза его сверкнули изъ-подъ козырька:-- эти родственнички такъ меня облагодѣтельствовали, что и до сихъ поръ при одномъ воспоминаніи со мной корчи дѣлаются.
   Онъ замолчалъ и долго шелъ нахмуренный, нервно пощипывая бороду.
   -- Ты, вѣроятно, думаешь, что я все-таки долженъ былъ-бы чувствовать благодарность къ этимъ людямъ?.. Можетъ быть. Но только я скажу тебѣ, что если кто-нибудь даетъ мнѣ деньги и при этомъ мнѣ-же плюетъ въ лицо, -- едва-ли мое сердце восчувствуетъ признательность.
   -- Однако ты обращаешься къ нимъ съ просьбами о мѣстѣ?-- сухо возразилъ Рубановскій. Въ немъ бродило сухое раздраженіе противъ Сергѣева только потому, что послѣдній, все-таки, въ концѣ концовъ, былъ съ мѣстомъ, а онъ безъ мѣста: счастливецъ, имѣющій мѣсто, раздражалъ Рубановскаго такъ, какъ иногда видъ здороваго человѣка раздражаетъ больного.
   Сергѣевъ отъ вопроса Рубановскаго какъ-то весь передернулся.
   -- Да, мое поведеніе странно,-- сказалъ онъ;-- даже, если хочешь, возмутительно, и у меня всегда на цѣлую недѣлю разливается желчь послѣ того, какъ я о чемъ-нибудь попрошу моихъ благодѣтелей. Но, видишь-ли, у меня есть идея, ради которой я готовъ претерпѣть всевозможныя измывательства, а можетъ быть, даже способенъ и низость сдѣлать: я поставилъ себѣ задачей скопить денегъ, поселиться гдѣ-нибудь въ провинціи и тамъ... ну, хоть нотаріальную контору открыть,-- словомъ, найти такое дѣло, при которомъ я былъ-бы независимымъ человѣкомъ. Я не мечтаю ни о роскоши, ни о власти, ни о любви: я мечтаю только о независимости. Мнѣ нужно быть независимымъ: безъ этого я не понимаю жизни. Если я живу теперь, то живу именно только этой одной идеей. Знаю, что для осуществленія ея надо стать собакой, но я согласенъ быть хоть собакой, только независимой.
   -- Что-жъ, удалось тебѣ скопить денегъ?-- спросилъ Рубановскій не столько изъ участія къ товарищу, сколько потому, что одно ужъ представленіе о деньгахъ имѣло для него теперь неотразимый интересъ.
   -- Какъ-же, чорта съ два, скопилъ!-- отвѣтилъ Сергѣевъ: -- каждый разъ даю себѣ слово удержаться какъ можно дольше на мѣстѣ, готовлюсь къ экзамену на нотаріуса, коплю деньги,-- и вдругъ сразу все лопается. Благодѣтели выхлопатываютъ мнѣ мѣста, но я не уживаюсь на нихъ, потому что эти-же самые благодѣтели изуродовали меня еще въ дѣтствѣ: они прогоняли меня сквозь строй униженій, и я теперь невольно, при первомъ намекѣ на что нибудь обидное, выпускаю когти... Однако мы пришли. Вотъ, гдѣ я пребываю: дворикъ небольшой, но отвратительный.
   Дворъ, куда вступили товарищи, былъ въ самомъ дѣлѣ отвратительный. Въ углубленіи его виднѣлось ветхое почернѣвшее крыльцо.
   -- Смотри, не упади, -- говорилъ Сергѣевъ, идя впереди Рубановскаго по облитой помоями лѣстницѣ:-- каковы чертоги, а? Впрочемъ, я утѣшаюсь поговоркой, что лучше жить въ маленькомъ деревянномъ домѣ, чѣмъ въ большомъ каменномъ острогѣ... Ну, теперь сюда.
   Товарищи очутились въ крошечной полутемной комнаткѣ, окно которой упиралось въ собачью конуру. Изъ-за тонкой перегородки, отдѣлявшей комнату Сергѣева отъ кухни, слышалось шипѣніе горящаго масла, стукъ ухвата и безпрерывная дробь, которую выколачивала кухарка кухоннымъ ножомъ. Пахло рыбой и жаренымъ лукомъ.
   -- Самоваръ!-- крикнулъ Сергѣевъ, пріотворивъ дверь.
   Въ кухнѣ послышалось ворчанье.
   -- Живо!-- крикнулъ еще разъ Сергѣевъ.-- Вотъ, братъ, только звѣрствомъ пока и живу, -- замѣтилъ онъ, садясь противъ Рубановскаго на изодранный клеенчатый стулъ:-- задолжалъ тутъ въ ожиданіи мѣста; ну, разумѣется, всѣ на дыбы: хозяйка кричитъ, кухарка ворчитъ. Только тѣмъ и спасаюсь, что лютость на себя напускаю.
   Онъ поставилъ на столъ бутылку съ остатками водки и вынулъ изъ столоваго ящика кусокъ сыру.
   -- Не богато,-- замѣтилъ онъ, указывая на закуску;-- но и въ этомъ случаѣ я утѣшаюсь стариннымъ изреченіемъ: "науки юношей питаютъ". Выпьемъ-ка ради свиданья.
   Они выпили по рюмкѣ, послѣ чего Рубановскій, еще не закусивъ, налилъ по второй. Сергѣевъ покосился на такую поспѣшность.
   Черезъ нѣсколько времени кухарка съ лицомъ, выпачканнымъ въ сажѣ, внесла покривившійся самоваръ и небходимыя чайныя принадлежности; всѣ съ изъянцемъ. Вслѣдъ за кухаркой просунулась въ дверь какая-то нечесанная голова въ чепцѣ и запальчиво начала:
   -- Ежели вы къ завтрашнему...
   Но головѣ не удалось кончить: Сергѣевъ вскочилъ и быстро захлопнулъ дверью, причемъ едва не пострадалъ кончикъ хозяйскаго носа. Кухня моментально наполнилась бранью, такъ что странно было представить, какъ такая маленькая комната можетъ вмѣстить столько язвительныхъ словъ и угрожающихъ восклицаній.
   -- Такъ-то, братъ, я и грызусь,-- сказалъ Сергѣевъ.-- Да что ты все молчишь? Можетъ быть, нездоровится?
   Рубановскій долго не отвѣчалъ, и отвернувшись, потиралъ ладонью лобъ.
   -- Скверно жить на свѣтѣ...-- сказалъ онъ, наконецъ, черезъ силу, и Сергѣевъ почувствовалъ, что это не фраза, а скорѣе стонъ.
   -- Да, -- отвѣтилъ онъ, опершись подбородкомъ на руку: -- "какъ посмотришь съ вниманьемъ холоднымъ вокругъ", жизнь оказывается довольно злой шуткой. Вотъ ты давеча назвалъ меня подлецомъ, т. е. не меня лично, а того, который перебилъ у тебя мѣсто. И пожалуйста не думай, что я обижаюсь: вѣдь мы всѣ только и дѣлаемъ, что рвемъ другъ у друга добычу. Конечно, мы не представляли себѣ этого, когда пили при окончаніи курса и говорили прощальныя рѣчи: тамъ было и народное благо, и научный прогрессъ, и товарищескія связи, и поэзія... Помнишь "Кубокъ янтарный"? "Gaudeamus"?.. А твое любимое:
   
   "Не любить -- погубить
   Значитъ жизнь молодую.
   Въ жизни рай: выбирай
   Каждый дѣву младую.."
   
   И вдругъ оказывается, что ужъ тутъ не дѣва младая и не "vivant professores", а только какъ бы животы спасти. Вѣдь это, братъ, что же: нынче животы да завтра животы, -- подумаешь, подумаешь да, наконецъ, и стошнитъ, и жить не захочется...
   -- А я такъ даже и этого права лишенъ, -- отозвался Рубановскій съ горечью: -- я не смѣю отказываться отъ жизни. Я долженъ всячески изворачиваться и жить, потому что семья хочетъ жить.
   -- Да, да...
   Сергѣевъ задумался. Онъ обладалъ способностью сразу задуматься до забвенія окружающаго и потомъ также сразу выйти изъ задумчивости: встряхнетъ головой и схватится за какое-нибудь дѣло или вдругъ разрѣшится какимъ-нибудь неожиданнымъ замѣчаніемъ; задумавшись, онъ обыкновенно шевелилъ ноздрями, поднималъ и опускалъ брови или теребилъ свою небольшую бородку: во всемъ сказывалась подвижная, нервная натура.
   -- Вотъ что,-- вдругъ вышелъ онъ изъ задумчивости:-- ты меня все-таки познакомь съ своей семьей.
   Рубановскаго покоробило.
   -- Семья моя въ очень невеселомъ положеніи, -- возразилъ онъ съ неудавшейся улыбкой.
   -- Ну, а ты все-таки познакомь,-- настойчиво повторилъ Сергѣевъ.
   Уже смерклось, когда Рубановскій повелъ Сергѣева къ себѣ. Идти пришлось чуть не черезъ всю Москву, но этотъ длинный путь товарищи совершили молча. Рубановскій переносился мыслью въ промозглые нумера, и его заранѣе охватывало какое-то тоскливое отвращеніе. Сергѣевъ чаще обыкновеннаго сдвигалъ брови и плевалъ во всѣ стороны. У обоихъ гвоздемъ засѣла одна мысль; мысль объ изюмовскомъ мѣстѣ. Эта мысль стала поперекъ горла Рубановскому и мѣшала ему говорить; эта же мысль заставляла Сергѣева молчать о многомъ, о чемъ бы ему хотѣлось заговорить съ товарищемъ. Онъ чувствовалъ себя виноватымъ передъ Рубановскимъ и никакъ не могъ отдѣлаться отъ этого чувства. Какъ правдивый и чуткій человѣкъ, онъ понималъ, что нельзя говорить съ Рубановскимъ о постороннихъ вещахъ, пока не будетъ рѣшенъ такъ или иначе самый больной для обоихъ вопросъ.
   Молча вошли они въ нумера, и на нихъ сразу пахнуло множествомъ различныхъ запаховъ. Растрепанная женщина, въ туфляхъ на босу ногу, переругивалась съ прислугой; изъ одного номера доносился хохотъ, изъ другого вылетали дикіе звуки: "Въ бу-рю во-о грозу-у..."
   -- Ты подожди немного: надо предупредить жену -- сказалъ Рубановскій, и скрылся за дверью, на которой стояла цифра 18.
   Сергѣевъ ждалъ довольно долго. Наконецъ, его позвали, и онъ очутился въ небольшомъ номерѣ; повсюду наваленъ былъ разный хламъ, котораго, очевидно, некуда было спрятать: впечатлѣніе получалось такое, какъ будто жильцы собираются съѣзжать и уже начали укладываться. Налѣво отъ двери было крохотное отдѣленіе, завѣшанное старымъ ковромъ; тамъ помѣщались дѣти. Ободранные обои, тусклое зеркало въ простѣнкѣ и два микроскопическихъ окна безъ занавѣсокъ, -- вотъ что бросилось въ глаза Сергѣеву, когда онъ вошелъ и осмотрѣлся. Отъ круглой желѣзной печки несло чадомъ. Въ номерѣ было неуютно, какъ въ вагонѣ 3-го класса.
   На диванѣ, обитомъ полинялымъ ситцемъ, сидѣла жена Рубановскаго. Она казалась старше своихъ лѣтъ; сквозь блѣдную кожу ея лица просвѣчивали синія жилки; темные глаза впали и отъ этого казались еще темнѣе. Все указывало на сильное малокровіе. Она шила, близко придвинувшись къ лампѣ и медленно двигая своими тонкими, блѣдными пальцами. При входѣ Сергѣева, она съ трудомъ привстала, протянула ему руку и, слабо улыбнувшись краемъ губъ, попросила его сѣсть.
   Съ минуту длилось молчаніе. Рубановскій сидѣлъ въ сторонѣ съ такимъ видомъ, какъ будто говорилъ Сергѣеву: "къ чему тратить слова? Ты самъ все видишь безъ объясненій". По лицу хозяйки Сергѣевъ прочелъ, что ей уже все извѣстно: въ ея взглядѣ онъ уловилъ невольное выраженіе затаенной вражды къ нему, и это больно кольнуло его.
   -- Видишь?-- кивнулъ Рубановскій на жену; -- видишь, какова?
   -- Я тебѣ всегда говорила, что лучше было бы не жениться на мнѣ,-- отозвалась Рубановская, не отрывая глазъ отъ шитья:-- и безъ того трудно жить, а тутъ еще больная жена. Если ужъ жениться, такъ на здоровой, на сильной, чтобы она могла и дѣтей выкормить, и всякую работу сдѣлать. А такая, какъ я, только лишняя обуза.
   -- Да, Сергѣевъ, это тебѣ наглядный примѣръ нашего воспитанія,-- продолжалъ съ горечью Рубановскій:-- учили, учили ее въ гимназіи всевозможнымъ наукамъ, подорвали здоровье, расшатали нервы, медаль выдали... Вотъ она теперь съ медалью-то!.. Какое безуміе!
   -- Ты, братъ, черезъ-чуръ нападаешь на образованіе. Вѣдь не станешь же ты отрицать его необходимости?-- возразилъ Сергѣевъ для того только, чтобы хоть немножко отвлечь разговоръ отъ пункта, который, очевидно, слишкомъ наболѣлъ для супруговъ Рубиновскихъ.
   -- Мнѣ необходимъ прежде всего кусокъ хлѣба!-- какъ-то крикнулъ въ отвѣтъ Рубановскій: -- всякія знанія и манеры и разные языки -- все это вздоръ передъ кускомъ хлѣба. Всякая исторія, и древняя, и средняя и новая -- становится нулемъ, жалкой чепухой, если меня поѣдомъ ѣстъ болѣзнь и нужда. Я завидую всякому безграмотному водовозу,-- а она?.. она въ тысячу разъ несчастнѣе любой здоровой поденщицы, которая съ утра до вечера занята тяжелымъ трудомъ... Мы съ ней теперь самые жалкіе, самые безпомощные люди, какихъ только можно себѣ представить... О, да за одно ея здоровье я съ радостью отдалъ бы все образованіе: и ея и свое,-- всѣ дипломы и медали!
   -- Но послушай, однако...-- возразилъ Сергѣевъ, но Рубановскій крикливо перебилъ его:
   -- Если бы она была здорова, такъ я, во-первыхъ, оставался бы при мѣстѣ, а во-вторыхъ... Да что, говорить тошно!.. Тутъ сколько на одни лекарства, да на воды, да на докторовъ денегъ ушло... Да съ кормилицами, да съ няньками разными... А главное, самой-то ей каково: сидѣть и чувствовать свое безсиліе, когда именно силы-то и нужны: и нравственныя, и физическія!..
   Рубановская еще ниже нагнулась надъ работой. Сергѣеву показалось, что у нея на глазахъ слезы.
   -- А что, дѣти ваши здоровы?-- спросилъ онъ, стараясь перемѣнить разговоръ.
   -- У Мани что-то горло болитъ,-- отвѣтила Рубановская, обращаясь къ мужу.
   -- Вотъ еще новое горе!-- проскрежеталъ Рубановскій, между тѣмъ какъ жена его выводила изъ-за занавѣски Маню, трехлѣтнюю дѣвочку, очень похожую на мать. На Сергѣева быстро взглянули большіе черные глаза и тотчасъ же спрятались за платьемъ матери. Слышно было только, какъ дѣвочка кашляетъ, да виднѣлась тоненькая, какъ спичка, смуглая рука, которая цѣпко держалась за платье Рубановской.
   -- Вотъ съ маленькимъ бѣда,-- сказала Рубановская, обращаясь, очевидно, къ гостю, но не глядя на него: -- теперь онъ на рожкѣ, а молоко здѣсь ужасное; гдѣ ни пробовали брать, вездѣ известку подмѣшиваютъ.
   -- Хоть бы онъ умеръ, что-ли: легче было бы и для него и для насъ,-- глухо замѣтилъ Рубановскій.
   -- Нѣтъ, ужъ лучше пусть я умру!-- болѣзненно раздражительнымъ тономъ возразила жена.
   Рубановскій закрылъ глаза рукой; по его лицу пробѣжала судорога.
   -- Ахъ, если бы мы всѣ четверо могли сразу уничтожиться!-- со стономъ произнесъ онъ:-- если бы у насъ хватило духу сразу покончить съ этой каторгой! Но нѣтъ, мы слишкомъ трусливы, слишкомъ жалки для этого: мы сами умремъ съ голоду и дѣтей уморимъ, а не осмѣлимся покончить съ проклятой жизнью!..
   Онъ тяжело опустился на локти и мутнымъ взоромъ обвелъ присутствующихъ. Сергѣевъ чувствовалъ, что его присутствіе только тяготитъ хозяевъ; дѣйствительно, когда онъ взялся за картузъ, Рубановскій поспѣшно всталъ, точно онъ съ нетерпѣніемъ дожидался ухода товарища. Прощаясь, хозяинъ и гость посмотрѣли другъ на друга страннымъ взглядомъ: каждый хотѣлъ прочитать что-то въ глазахъ другого, и въ то же время боялся прочитать.
   -- Пока до свиданья,-- сказалъ Сергѣевъ, протягивая руку хозяйкѣ:-- я завтра, можетъ быть, зайду.
   Рубановская протянула ему свою руку и взглянула на него съ какимъ-то тоскливымъ недоумѣніемъ, точно спрашивала: "Зачѣмъ вы и сегодня-то пришли"?
   -- Ну, спасибо, спасибо...-- пробормоталъ Рубановскій, провожая Сергѣева, и оба они при этомъ почувствовали себя неловко.-- Иди все налѣво по корридору, -- началъ объяснять Рубановскій, чтобы замаскировать свое смущеніе: какъ увидишь No 1-ый, такъ и сворачивай...
   -- Хорошо, хорошо... До завтра.
   Сергѣевъ взглянулъ на Рубановскаго и увидалъ, что въ глазахъ у него бѣгаетъ что-то недовѣрчивое. "Не придешь" -- было написано у него на лицѣ...
   Съ болью въ сердцѣ вышелъ Сергѣевъ изъ номеровъ. Шелъ дождь. Сергѣевъ машинально запахнулся, надвинулъ на глаза картузъ и зашагалъ домой. Обрывки противныхъ, назойливыхъ мыслей вихремъ проносились у него въ головѣ. Онъ былъ такъ взволнованъ и разстроенъ, что уже не замѣчалъ дождя, который заливался ему за воротникъ. По временамъ онъ начиналъ разсуждать вслухъ самъ съ собой. Ему было горько сознавать, что въ его непрошенномъ и безплодномъ участіи было что-то оскорбительное для Рубановскихъ, какое-то новое униженіе для нихъ. Участіе его было вполнѣ искренно, и все-таки оно должно было обидѣть Рубановскихъ: оно было похоже на то участіе, которое мы выказываемъ близкимъ людямъ, изуродованнымъ какой-нибудь болѣзнью. Сергѣевъ живо представилъ себѣ Рубановскихъ, ихъ лица, костюмъ, манеры, ихъ жалкую обстановку, вспомнилъ, какъ жадно набросился Рубановскій на водку, вспомнилъ, какъ онъ ежился отъ вѣтра и какъ у него поминутно сваливались съ ногъ галоши; нарисовалъ себѣ всю картину жизни Рубановскихъ и невольно воскликнулъ:
   -- Какъ они полиняли!
   Это невольно вырвавшееся восклицаніе поразило его самого своей печальной и грубой правдой. Гадко стало у него на душѣ. Онъ вспомнилъ то время, когда жена Рубановскаго была еще барышней. Сергѣевъ встрѣчался съ ней нѣсколько разъ въ одномъ домѣ и всегда находилъ въ ней что-то граціозное, поэтическое: такъ просто и мило она себя держала, съ такимъ одушевленіемъ разыгрывала вальсы и ноктюрны Шопена, столько было въ ней жизни, красоты и сердечности. И вотъ что вышло изо всей этой поэзіи! Въ двадцать три года лишиться красоты, молодости, энергіи, видѣть кругомъ себя одну грязь и нищету, чувствовать, какъ уходятъ послѣднія силы,-- того-ли ждала она отъ жизни, когда выходила за Рубановскаго?
   -- Да, рано, слишкомъ рано жизнь обрѣзала имъ крылья, -- разсуждалъ самъ съ.собой Сергѣевъ: -- оба они точно придавлены чѣмъ-то тяжелымъ... Сидятъ день деньской въ своемъ скверномъ нумеришкѣ безъ дѣла, безъ надежды, сидятъ и читаютъ въ глазахъ другъ у друга тоску, раздраженіе, отчаяніе... А тамъ, въ корридорѣ, брань, хохотъ... А ребенокъ плачетъ... И такъ изо-дня въ день!.. Оба устали вѣрить во что-нибудь лучшее, измучились въ борьбѣ за жизнь... Надорваны силы, и ни откуда не видно поддержки... Эхъ, горемыка Рубановскій!
   Сергѣевъ не замѣтилъ, какъ очутился въ своей комнатѣ. Онъ зажегъ свѣчку и долго ходилъ изъ угла въ уголъ, обдумывая что-то. За перегородкой храпѣла кухарка, подъ окномъ, звеня цѣпью, ворчала собака, а осенній дождикъ неумолкаемо барабанилъ по стекламъ. Свѣчка заплыла и догорала, тревожно спыхивая. Сергѣевъ раздѣлся, легъ, потушилъ свѣтъ, но не спалъ, а лежалъ съ открытыми глазами. Въ немъ зрѣла мысль. Она явилась передъ нимъ, какъ въ туманѣ, когда онъ сидѣлъ въ этой комнатѣ съ Рубановскимъ; она съ новой силой предстала передъ нимъ, когда онъ разговаривалъ съ женой Рубановскаго, сидя въ затхломъ и мрачномъ нумеръ; она давала ему себя чувствовать, когда онъ шелъ отъ Рубановскихъ домой; теперь она же не давала ему спать. Противъ нея онъ выставлялъ цѣпь униженій, на которыя онъ долженъ обречь себя; выстраивалъ цѣлыя баррикады изъ голодныхъ дней, которые его ожидаютъ; на одной изъ баррикадъ появлялся даже околодочный съ требованіемъ очистить квартиру; слышался презрительный смѣхъ "благодѣтелей". Вотъ глупое, самодовольное лицо барона Кногеля, протягивающаго ему два пальца съ длинными ногтями. "Вы опять, мой любезнѣйшій, съ просьбами?" -- слышится гнусливый голосъ барона; а изъ-за барона выглядываетъ баронесса, прямая, какъ палка, съ надменнымъ лицомъ и презрительной усмѣшкой на губахъ. А вотъ богачъ Серебряковъ, который нарочно заставляетъ ждать себя по два или по три часа; этотъ ужъ совсѣмъ не подаетъ руки, а такъ и претъ на тебя прямо животомъ... "Скотина!" шепчетъ Сергѣевъ и съ раздраженіемъ переворачивается на другой бокъ... Но тутъ передъ нимъ, какъ живая, выростаетъ фигура въ генеральскомъ мундирѣ и съ самымъ зловѣщимъ выраженіемъ лица. "Такъ нельзя-съ!" слышится Сергѣеву громовый голосъ: "вы злоупотребляете нашей добротой! Вы никуда негодный человѣкъ!" Возлѣ генерала появляется прилизанный старичокъ, -- особа очень важная и власть имѣющая. Старичокъ на всѣ объясненія Сергѣева только иронически киваетъ головой да жуетъ губами, а подъ конецъ, шепелявя, произноситъ: "Что дѣлать, милый мой? Должно быть, судьба васъ преслѣдуетъ..." и уходитъ съ какимъ-то сквернымъ хихиканьемъ... "О, чтобъ чортъ васъ побралъ!-- со злостью шепчетъ Сергѣевъ: -- неужели я никогда не освобожусь отъ васъ?.." Онъ порывисто вскакиваетъ и садится, чувствуя, что у него начинаетъ разливаться желчь. "Они меня поѣдомъ съѣдятъ!-- проносится у него въ головѣ:-- они меня въ мазь разотрутъ, грязью всего облѣпятъ, мерзавцы! Однѣ ихъ рожи чего стоятъ, да хихиканья, да брезгливыя мины... Фу!.."
   Онъ всталъ, жадно выпилъ полграфина воды и легъ. И вотъ снова настойчиво и неотступно начинаетъ преслѣдовать его та мысль, противъ которой онъ борется. Въ этой мысли какая-то особенная, непонятная сила: она разрушаетъ всѣ баррикады, пробивается сквозь всѣ препятствія, заслоняетъ передъ Сергѣевымъ лица благодѣтелей, ихъ оскорбительныя усмѣшки и все то, отъ чего тоскливо бьется его сердце и разливается желчь...
   Пробило двѣнадцать. "Какія худенькія руки у этой Мани..." -- вспоминается почему-то Сергѣеву... Пробило часъ, пробило два. Сергѣевъ ворочается съ боку на бокъ и не можетъ уснуть. "Этакіе подлецы: известку въ молоко подмѣшиваютъ..." -- проносится у него въ головѣ. Онъ вперяетъ глаза во мракъ, и въ этомъ мракѣ ему все чудятся измученные глаза молодой женщины...
   Наступило то сѣренькое утро, которое больше похоже на сумерки. Рубановскіе только-что встали. Жена возилась съ ребенкомъ, который надрывался отъ плача, а мужъ тоскливо смотрѣлъ въ окно на мутное октябрьское небо. Раздался стукъ въ дверь, и въ комнату быстро вошелъ Сергѣевъ.
   -- Я былъ сейчасъ у Изюмова, -- сказалъ онъ, даже не поздоровавшись:-- я отказался отъ мѣста. Теперь оно за тобой. Иди сейчасъ, не теряй времени... Мерзѣйшая погода!
   Онъ сѣлъ и началъ отирать платкомъ мокрое отъ дождя лицо. Рубановскій стоялъ передъ нимъ ошеломленный: онъ до этой минуты былъ твердо увѣренъ, что Сергѣевъ не придетъ.
   -- Послушай...-- сказалъ онъ, задыхаясь отъ волненія: -- ты самъ въ крайности, ты самъ говорилъ, сколько униженій приходится тебѣ испытывать, выпрашивая мѣсто... Я знаю, какъ тебѣ тяжело будетъ... Имѣю ли я право принять отъ тебя такую жертву?
   -- Не знаю я этого, -- отвѣчалъ Сергѣевъ: -- но я чувствую, что если бы я поступилъ на это мѣсто, то одна постоянная мысль о томъ, что дѣлается вотъ здѣсь, въ этомъ номерѣ, отравила бы мнѣ всю жизнь. А я дорожу своимъ спокойствіемъ... Итакъ, не спорь о правахъ, а ступай къ Изюмову. Смотри, вонъ Екатерина Сергѣевна сразу порѣшила этотъ вопросъ: я по лицу вижу.
   Рубановская была блѣднѣе обыкновеннаго, но въ глазахъ ея свѣтилась внезапно вспыхнувшая жизнь. Передъ Сергѣевымъ стояла какая-то другая женщина, непохожая на вчерашнюю: она вдругъ стала моложе, красивѣе, живѣе, точно она скрывала гдѣ-то въ глубинѣ своего существа богатый запасъ жизни и теперь вдругъ обнаружила его. Ей некогда было колебаться и размышлять о правахъ: она думала въ эту минуту только о дѣтяхъ; они теперь не зачахнутъ, будутъ сыты и здоровы: какое счастіе!.. Все ея существованіе вдругъ озарилось передъ ней яркимъ радостнымъ свѣтомъ: ей казалось, что на грустномъ осеннемъ небѣ засіяло вдругъ давно желанное солнце... Она подошла къ Сергѣеву и молча, взволнованная и счастливая, изо всѣхъ своихъ слабыхъ силъ сжала ему руку.

-----

   Черезъ нѣсколько дней Сергѣевъ провожалъ Рубановскихъ: они ѣхали на новое мѣсто. До отхода поѣзда оставалось 5 минутъ. Одной рукой Сергѣевъ велъ Маню, укутанную съ ногъ до головы, а другою несъ чемоданъ Рубановскихъ. Рубановскіе слѣдовали за нимъ, сгибаясь подъ бременемъ сакъ-вояжей и узловъ: они ѣхали на экономическихъ началахъ и потому обходились безъ носильщика. Послышался второй звонокъ. Сергѣевъ подхватилъ на руки Маню, которая едва двигалась въ своемъ толстомъ ватномъ пальто, и рысью пустился по платформѣ. Въ вагонахъ была страшная духота и давка: Сергѣевъ насилу отыскалъ мѣста для Рубановскихъ. Раздался третій звонокъ. Сергѣевъ обнялъ Рубановскаго, пожалъ руку Екатеринѣ Сергѣевнѣ, поцѣловалъ Маню и выскочилъ изъ вагона. Онъ видѣлъ, какъ Рубановская протирала запотѣвшее стекло и ласково кивала ему головой; на глазахъ ея дрожали слезы. Маня тоже стучала ему кулачкомъ въ окно и, улыбаясь, показывала яблоко... Раздались свистки. Поѣздъ тронулся. Въ послѣдній разъ мелькнули передъ Сергѣевымъ растроганныя, нѣжныя лица, въ послѣдній разъ махнулъ ему платкомъ Рубановскій. Потомъ сразу все исчезло. Долго смотрѣлъ Сергѣевъ вслѣдъ уходящему поѣзду, охваченный томительнымъ желаніемъ унестись вслѣдъ за нимъ; долго еще стоялъ онъ, неподвижный, послѣ того какъ поѣздъ скрылся изъ глазъ. Наконецъ, онъ повернулся и пошелъ. Слезы сжимали ему горло; на сердцѣ ныла тоска, но подъ этой тоской билось еще что-то, что давало ему силу бороться съ ней.

Н. Тимковскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 5, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru