Тимковский Николай Иванович
Поэзия и проза

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПОЭЗІЯ И ПРОЗА.

(Повѣсть).

I.

   Ландышевъ выспался послѣ обѣда, велѣлъ подать себѣ чаю и затворился въ своей комнатѣ съ тѣмъ, чтобы написать стихотвореніе На новый годъ. Онъ любилъ свою небольшую уютную комнату, увѣшанную по стѣнамъ портретами великихъ писателей и композиторовъ, любилъ послѣ дневныхъ занятій и развлеченій запереться здѣсь поздно вечеромъ и писать иногда до утра. Это были лучшія минуты его жизни, когда разгоряченное воображеніе вызывало передъ нимъ рядъ яркихъ картинъ и образовъ, когда до болѣзненности воспріимчивое чувство заставляло его страдать и радоваться вмѣстѣ съ изображаемыми имъ лицами и чутко угадывать скрытую въ природѣ и жизни красоту.
   Въ стихотвореніи На новый годъ Ландышевъ хотѣлъ обратиться съ страстнымъ воззваніемъ къ людямъ, зачерствѣвшимъ въ мелочахъ и эгоизмѣ; онъ хотѣлъ призвать ихъ къ обновленію: пусть стряхнуть съ себя кору, покрывшую ихъ, пусть устыдятся своего равнодушія къ доброму и прекрасному, пусть проснутся сердцами и дружно, рука объ руку, начнутъ борьбу противъ мрака и зла!...
   Все это съ начала до конца было обдумано Ландышевымъ, но прекрасныя мысли плохо ложились на бумагу. Долго сидѣлъ онъ, опершись локтями на столъ и запустивъ руки въ свои бѣлокурые, вьющіеся волосы. Онъ старался вызвать въ себѣ вдохновеніе, но оно не являлось. Вмѣсто него, явилась кухарка Степанида, высокая, ширококостная баба съ тупымъ, кроткимъ лицомъ и таліей подъ мышками:
   -- Александръ Ивановичъ, вамъ какого варенья къ чаю? Агаѳья Никифоровна прислала спросить...
   -- Ну тебя съ вареньемъ!-- крикнулъ Ландышевъ.-- Не видишь, я занятъ?
   Степанида поспѣшно вышла изъ комнаты. Ландышевъ заперъ дверь и опять погрузился въ думы. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вскочилъ, съ досадой ударилъ кулакомъ по столу и принялся ходить изъ утла въ уголъ.
   "Положительно со мной что-то странное происходитъ за послѣднее время!-- думалъ онъ.-- Мысли -- вразбродъ, чувства расплываются, дѣлать путемъ ничего не могу. Безпокойство какое-то... И чѣмъ дальше, тѣмъ хуже..."
   Онъ выпилъ залпомъ стаканъ холоднаго чаю, сѣлъ и задумался о причинахъ страннаго настроенія. Онъ могъ, положа руку на сердце, сказать, что у него нѣтъ рѣшительно никакихъ поводовъ быть недовольнымъ собой или жизнью. Онъ молодъ и здоровъ; онъ обезпеченъ, потому что получаетъ порядочное жалованье, да, кромѣ того, живетъ на иждивеніи у тетки, которая въ немъ души не чаетъ. По службѣ ему везетъ, благодаря покровительству дальняго родственника, Луканина; знакомыхъ у него много, и всѣ хорошо относятся къ нему. Вотъ развѣ то, что онъ не попалъ въ университетъ. Но съ этимъ онъ давно примирился, рѣшивъ разъ навсегда, что онъ самостоятельно пополнитъ свое образованіе; онъ много читалъ, много думалъ, изучалъ литературу, искусство, бралъ уроки на скрипкѣ и чувствовалъ, что быстро дѣлаетъ во всемъ этомъ успѣхи. Нѣтъ, съ этой стороны онъ доволенъ собой. А, главное, онъ увѣренъ, что у него есть поэтическій талантъ. "Мнѣ только двадцать три года,-- разсуждалъ онъ про себя,-- а ужь у меня написано не мало и стихами, и прозой; если издать, выдутъ порядочныхъ два томика". Онъ вынулъ изъ большого изящнаго портфеля нѣсколько тетрадей, наполненныхъ тщательно переписанными стихотвореніями, изъ которыхъ каждое было украшено виньеткой. Въ сотый разъ перечиталъ онъ любимыя изъ своихъ стихотвореній, но и они не одушевили его. Ему сдѣлалось грустно.
   "Что за червякъ такой завелся у меня внутри? Ужь не влюбленъ ли я?"
   При этой мысли передъ нимъ встала стройная фигура Маргариты Кашемировой. Онъ всматривался въ нее, видѣлъ необыкновенно тонкую талію, граціозныя движенія, черные глаза, въ которыхъ ему грезилась какая-то особенная, полная прелести жизнь; онъ представлялъ себѣ выраженіе лица ея, звуки голоса и ту обаятельную загадочность всего ея существа, которая производила на него неотразимое впечатлѣніе. "Конечно, я влюбленъ,-- сказалъ Ландышевъ вслухъ,-- только странно, почему же любовь не вдохновляетъ меня?..."
   Размышленія его были прерваны легкимъ стукомъ въ дверь.
   -- Кто тамъ еще?
   -- Это я, Саша,-- послышался старческій голосъ.
   Ландышевъ съ досадой отперъ и сдѣлалъ видъ, что занимается. Въ дверь нерѣшительно просунулась старая голова въ чепцѣ съ добродушнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, смущеннымъ выраженіемъ лица. Это была тетушка, Агаѳья Никифоровна.
   -- Ты, Саша, извини, что я тебѣ мѣшаю,-- сказала она, останавливаясь на порогѣ,-- тутъ у насъ исторія случилась. Я пришла посовѣтоваться съ тобой.
   -- Какая исторія?
   Агаѳья Никифоровна рѣшилась войти въ комнату и присѣсть на стулъ, но сѣла она съ такимъ видомъ, какъ будто каждую минуту готовилась сняться съ мѣста и уйти; она съ благоговѣніемъ относилась къ занятіямъ племянника и осмѣливалась нарушать ихъ только въ экстренныхъ случаяхъ.
   -- Ты знаешь, Саша, тутъ у насъ въ подвалѣ жила прачка, Марья, горластая такая?
   -- Ну, такъ что же?
   -- Бѣдовая была баба, озорница. И запивала часто. Мы ужь со Степанидой срамили ее, бывало, и отъ запою лечили, а она все свое...
   -- Да мнѣ-то до нея какое дѣло?-- раздражительно перебилъ Ландышевъ.
   -- А видишь, Саша,-- заторопилась Агаѳья Никифоровна,-- избили ее вчера гдѣ-то пьяную до полусмерти, въ больницу свезли; говорятъ, не выживетъ: ребра, говорятъ, поломаны, да ключица...
   "Вотъ и извольте тутъ вдохновляться, когда вамъ навязываютъ какую-то избитую прачку!" -- подумалъ Ландышевъ, съ досады поворачиваясь такъ, что заскрипѣлъ стулъ.
   -- Говорите же скорѣй, тетушка, въ чемъ дѣло?
   -- Да остался послѣ нея мальчикъ, Митька... заморышъ такой... Ты, чай, видалъ его на дворѣ?
   -- Можетъ быть,-- буркнулъ Ландышевъ.
   -- Степанида говоритъ: сидитъ онъ въ темныхъ сѣняхъ и плачетъ-разливается. При матери-то было не сладко, а ужь безъ матери-то и совсѣмъ помирать приходится. Что бы намъ съ нимъ сдѣлать, Саша?
   Ландышевъ не отвѣчалъ. Прошла минута молчанія.
   -- Въ ученье его отдать, что ли?-- спросила Агаѳья Никифоровна, какъ бы размышляя сама съ собой.
   -- Ну, что-жь, отдайте,-- разсѣянно отвѣчалъ Ландышевъ.
   -- А куда бы его... къ кому бы его отдать-то?
   -- Отдайте куда-нибудь,-- сказалъ Ландышевъ, нарочно уткнувшись въ тетрадь.
   Агаѳья Никифоровна подождала немного, потомъ встала и медленно направилась къ двери. Очевидно, ей хотѣлось сказать еще кое-что, но какъ-то не выговаривалось.
   -- Эхъ, чортъ возьми!-- воскликнулъ Ландышевъ по уходѣ тетки,-- откуда набраться вдохновенія, когда кругомъ все проза и проза? Вѣчно одна и та же тетушка, да нелѣпая Степанида, да разныя прачки съ мальчишками. Отъ всего пахнетъ чѣмъ-то убогимъ, жалкимъ... Красоты нѣтъ кругомъ,-- вотъ и тоскуешь, и злишься... Пойду-ка я къ Кашемировымъ встрѣчать новый годъ, тамъ хоть посмотрю на красоту, на оживленіе. А то положительно начинаешь вянуть душой.
   Онъ одѣлся и вышелъ въ залу. Благовѣстили во всенощной. Агаѳья Никифоровна стояла передъ зеркаломъ, подвязывая ленты своей черной допотопной шляпки: она собиралась въ церковь. Ландышеву бросился въ глаза большой палецъ на лѣвой рукѣ тетушки, весь обмотанный тряпками и мѣшавшій ей завязывать ленты.
   -- Что-жь, палецъ у васъ проходитъ?-- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ, Саша, все хуже.
   -- Вы полечили бы.
   -- Я спускъ прикладываю... Да ну его, надоѣлъ мнѣ этотъ палецъ! Я вотъ все объ Митюшкѣ думаю. Сапожникъ беретъ его въ ученье... Ты, чай, знаешь этого сапожника: на той сторонѣ двора, противъ колодца?
   -- Не знаю.
   -- На него еще хотѣли жаловаться, что учениковъ больно бьетъ. Помнишь, на дворѣ одного ремнемъ исполосовалъ?
   -- Не помню,-- рѣзко отвѣтилъ Ландышевъ, раздраженный тѣмъ, что тетушка угощаетъ его такою скверною прозой.
   -- Вотъ я и думаю, Саша: какъ бы онъ не забилъ Митюшку-то. Много ли мальчишкѣ нужно: шваркнетъ колодкой по головѣ, ну, и пошелъ навѣкъ дуракомъ ходить. А Митюшка и безъ того заморышъ. Вонъ онъ въ кухнѣ у Степаниды сидитъ. Взгляни-ка, каковъ.
   Ландышевъ заглянулъ въ кухню. Тамъ на Степанидиной постели сидѣлъ мальчикъ лѣтъ девяти, въ опоркахъ, грязный, взъерошенный, съ опухшими отъ слезъ глазами, страшно истощенный на видъ; онъ сипло кашлялъ и поминутно хватался за грудь грязными, скрюченными отъ холода пальцами. На табуреткѣ у стола сидѣла Степанида и, подперши щеку рукой, разспрашивала Митьку.
   "Полное отрицаніе красоты",-- подумалъ Ландышевъ, взглянувъ на Митьку и Степаниду.
   Между тѣмъ, Степанида разспрашивала Митьку:
   -- Болитъ грудь-то?
   -- Болитъ,-- сипло отвѣчалъ тотъ.
   -- Отчего болитъ-то? Мать, что ли, била?
   -- Назябся больно... Студено.
   -- А мать-то била тебя, али нѣтъ?-- допытывалась Степанида, которую почему-то особенно интересовалъ этотъ вопросъ.
   -- Когда пьяная была, била,-- неохотно просипѣлъ Митька.
   -- Какъ била-то? чѣмъ?
   Ландышевъ больше не слушалъ. Его черезъ-чуръ коробило отъ этихъ лицъ и разговоровъ, которые шли въ разрѣзъ со всею его жизнью -- и внутреннею, и внѣшнею. Онъ чувствовалъ въ душѣ тупую, несносную боль, смѣшанную съ отвращеніемъ; ему хотѣлось спастись поскорѣе отъ тягостныхъ впечатлѣній жизни въ какой-нибудь свѣтлый и пріятный уголокъ.
   -- Какъ же ты думаешь, Саша?-- спросила Агаѳья Никифоровна, слѣдуя за племянникомъ въ переднюю.-- Не оставить ли намъ его у себя? Въ мастерство успѣемъ отдать, а этимъ временемъ его бы надо подкормить, да полечить, что ли; ужь очень онъ жалкій.
   -- Ну, что-жь, оставьте, -- отвѣтилъ Ландышевъ, торопливо надѣвая калоши.-- Степанида, запри-ка.
   -- Ты, можетъ быть, боишься, что онъ будетъ шумѣть, мѣшать тебѣ? Ты какъ будто недоволенъ, Саша?
   -- Что же мнѣ быть недовольнымъ? Мнѣ все равно.
   -- Право, Саша, мнѣ кажется...
   Но Ландышевъ уже скрылся за дверью.
   

II.

   Черезъ полчаса онъ былъ въ квартирѣ Кашемировыхъ. Въ передней его встрѣтила полная, туго затянутая въ корсетъ дама лѣтъ сорока пяти, съ круглыми безбровыми глазами, гордо поднятою головой и вообще съ тою внушительною наружностью, какую нерѣдко усваиваютъ себѣ строгія начальницы женскихъ учебныхъ заведеній и попечительницы различныхъ пріютовъ. Это была Анна Павловна Кашемирова, мать Маргариты.
   -- А, Александръ Ивановичъ, милости просимъ!-- привѣтствовала она Ландышева, стараясь сдѣлать свой рѣзкій голосъ какъ можно мягче и слаще. Она любезно пожала гостю руку своею толстою, шероховатою рукой, прикосновеніе которой всегда вызывало въ Ландышевѣ какое-то непріятное ощущеніе.-- Очень мило съ вашей стороны, что вы пришли встрѣтить съ нами новый годъ,-- продолжала Анна Павловна,-- вѣдь, мы на васъ смотримъ почти какъ на родного. Только съ вами я и молодѣю душой, право!
   Она засмѣялась, но этотъ смѣхъ отозвался чѣмъ-то непріятнымъ въ душѣ Ландышева: въ Аннѣ Павловнѣ гораздо больше шло, когда она сердилась и распекала кого-нибудь.
   Зала, куда вошелъ Ландышевъ въ сопровожденіи хозяйки, была полна гостей.
   Все эта была свѣжая, не оперившаяся молодежь, страстно любящая танцы, комплименты и игры въ веревочку, фанты, мнѣнія и т. п. Анна Павловна любила только ту молодежь, которая не пьетъ, не куритъ и, главное, не разсуждаетъ о вопросахъ, а танцуетъ, играетъ и лакомится въ антрактахъ фруктами. Ландышевъ отыскалъ глазами Маргариту. Она ходила подъ руку съ одной изъ барышенъ Сливинскихъ, у которой такъ и было написано на лицѣ, что она объявлена невѣстой и скоро свадьба. Маргарита, одѣтая очень изящно и къ лицу, показалась Ландышеву особенно интересной. Высокаго роста, брюнетка, съ темными глазами и манерами избалованнаго ребенка, она больше всѣхъ привлекала къ себѣ взоры молодыхъ людей; нѣкоторые уже успѣли поссориться изъ-за нея.
   -- Наконецъ-то!-- сказала она, протягивая Ландышеву руку и кидая на него одинъ изъ своихъ загадочныхъ взглядовъ.-- Ну, что же, мама, скоро ли мы будемъ танцовать?-- спросила она своимъ капризно-милымъ тономъ, который такъ восхищалъ Ландышева.
   -- Погоди съ полчасика, мой ангелъ,-- сладко произнесла Анна Павловна, потрепавъ дочь по щекѣ,-- вотъ отойдетъ всенощная, тогда и танцуйте.
   Анна Павловна пользовалась репутаціей религіозной женщины и не пропускала случая напоминать молодежи о религіи, считая въ глубинѣ души религію какимъ-то рогомъ изобилія, откуда на религіознаго человѣка сыпятся различныя житейскія блага.
   Ландышевъ пошелъ рядомъ съ Маргаритой, стараясь завести какой-нибудь разговоръ. Но разговоръ не клеился, потому что у Маргариты съ подругой была своя бесѣда, которая, какъ и слѣдовало ожидать, вертѣлась около свадьбы. Ландышевъ никогда еще не видалъ Маргариту такою разговорчивой. Обѣ онѣ съ подругой въ перебой обсуждали вопросъ о закупкѣ приданаго, о свадебномъ платьѣ и свадебной прическѣ; толковали о томъ, какъ будутъ злиться и зеленѣть Перышкины, когда увидятъ ее дамой, и какъ смѣшно будетъ смотрѣть на Николая Николаевича, который и теперь уже отъ ревности грызетъ ногти... Ландышевъ слушалъ сначала эту болтовню съ недоумѣніемъ: говорятъ о какихъ-то прическахъ -- и ни слова о любви къ будущему мужу, о взаимномъ пониманіи, о семейныхъ обязанностяхъ... Но скоро онъ самъ втянулся въ болтовню: онъ нашелъ, что гораздо пріятнѣе скользить по важнымъ житейскимъ вопросамъ, чѣмъ становиться лицомъ къ лицу съ ними и испытывать тупую боль, какую, напримѣръ, недавно испыталъ онъ дома. Однако, это "скользящее" настроеніе продолжалось не долго. Разговоръ о свадьбѣ оборвался, и Маргарита ходила съ подругой, не обращая вниманія на Ландышева. Ея выразительные глаза бѣгали по комнатѣ и останавливались то на одномъ, то на другомъ изъ мужчинъ; проходя мимо кого-нибудь изъ нихъ, она вскользь бросала два-три слова и такимъ образомъ заинтересовывала одного за другимъ. Скоро за ней по комнатѣ тащился уже цѣлый хвостъ мужчинъ, которые требовали объясненія ея загадочныхъ словъ. Ландышевъ начиналъ страдать отъ этой игры. Маргарита, какъ будто угадавъ, что происходитъ въ его душѣ, повернулась къ нему и, остановивъ на немъ смѣющійся взглядъ, сказала тихо:
   -- Какой вы смѣшной!
   Отъ этихъ трехъ словъ Ландышевъ весь заволновался. "Конечно, она смѣется надъ ними, потому что это все пустой народъ, неспособный ее понять,-- думалъ онъ,-- только я понимаю ее, и она это знаетъ, и любитъ меня!" Онъ смотрѣлъ влюбленными глазами на Маргариту, смѣялся ея намекамъ и думалъ про себя, какія сокровища таятся въ этой молодой душѣ, сколько огня, поэзіи, сколько свѣжей, игривой, нетронутой жизни. И все сильнѣе влекло его разгадать эту таинственную натуру, проникнуть въ глубину ея богато одаренной души.
   -- Вѣра Ивановна, сыграйте что-нибудь хорошенькое,-- обратилась Маргарита къ пожилой дѣвушкѣ, которая одиноко сидѣла въ углу.
   -- Сыграйте, сыграйте!-- закричали всѣ.
   Вѣра Ивановна развязно подошла въ роялю и сначала сыграла нѣсколько салонныхъ пьесъ; потомъ, одушевленная собственною музыкой, заиграла ноктюрнъ Шопена. При первыхъ же звукахъ его, въ душу Ландышева проникло давно знакомое ему, но вѣчно новое и свѣжее чувство грусти о чемъ-то далекомъ, неуловимомъ, не имѣющемъ ничего общаго со всѣми окружающими людьми и обстановкой. Онъ вдругъ какъ будто остался одинъ съ этими грустными звуками, съ этимъ тоскливымъ порывомъ куда-то... Случайно взоръ его упалъ на Маргариту, о существованіи которой онъ въ это время забылъ. Она сидѣла неподалеку отъ него, задумчиво склонивъ голову на бокъ, точно очарованная звуками. Ландышевъ засмотрѣлся на нее... Онъ видѣлъ, какъ она вздрогнула, когда музыка кончилась и раздались апплодисменты, какъ испуганно оглянулась она кругомъ, точно очнувшись отъ волшебнаго сна. "У нея глубокая душа!-- съ восторгомъ говорилъ себѣ Ландышевъ.-- Сколько въ ней затаенной грусти и нѣжности, сколько душевной чуткости, сколько поэзіи!"
   Между тѣмъ, Вѣра Ивановна, кончивъ играть и продолжая сидѣть за роялемъ, разговорилась съ гостями и оказалась очень остроумною собесѣдницей. Скоро кругомъ нея собралось много мужчинъ, и разговоръ становился все оживленнѣе. Маргаритѣ это не понравилось. Она подошла къ разговаривающимъ и бросила вскользь нѣсколько загадочныхъ полу фразъ. Она не умѣла говорить такъ, какъ Вѣра Ивановна, но за то отлично умѣла не договаривать: она знала, что этимъ иногда можно скорѣе всего задѣть за живое. Постигнувъ эту тайну, она втихомолку подсмѣивалась надъ тѣми дамами, которыя разсыпали передъ мужчинами блестки своего остроумія; она любила вставить вдругъ въ разговоръ какой-нибудь намекъ или рядъ недомолвокъ и затѣмъ смотрѣть, какъ мужчины одинъ за другимъ покидали остроумныхъ дамъ и простодушныхъ, прозрачныхъ барышенъ, которыя видны всѣ сразу, какъ на ладонкѣ, и окружали ее, сгорая желаніемъ разгадать тайну, заключенную въ ея ничего не значащихъ словахъ. Это самое произошло и теперь: черезъ минуту за Маргаритой снова потащился хвостъ, а Вѣра Ивановна, оставшись одна за роялемъ, извлекала изъ него отъ нечего дѣлать минорные звуки. Ландышеву было неловко уйти отъ Вѣры Ивановны, однако, послѣ нѣкотораго колебанія онъ какъ-то бочкомъ отошелъ отъ рояля и присоединился къ группѣ, окружавшей Маргариту.
   Раздался звонокъ, и въ комнату вошелъ Луканинъ съ женой.
   -- Петръ Данилычъ!-- радостно воскликнула Анна Павловна, торопясь на встрѣчу Луканину. Она очень уважала его за нравственность, семейственность и умѣнье дешево купить хорошую вещь.
   Луканинъ остановился среди залы, важно кивая головой на всѣ стороны. Это былъ плотный мужчина лѣтъ пятидесяти, съ гладко выбритымъ лицомъ и большими баками, которыми онъ гордился; по наружности онъ напоминалъ камердинера изъ хорошаго дома, но осанку имѣлъ самую начальническую. Жена его, существо безцвѣтное, робкое, забитое, совершенно уничтожалась передъ мужемъ; она стояла съ казенною улыбкой на губахъ и, конфузясь, тщательно прикрывала шалью животъ.
   -- А, и ты здѣсь!-- сказалъ Луканинъ, завидѣвъ Ландышева, и съ ласковою снисходительностью протянулъ ему руку.-- Мы къ вамъ прямо ото всенощной,-- прибавилъ онъ, обращаясь къ Аннѣ Павловнѣ.
   -- Вотъ истинный христіанинъ!-- замѣтила Анна Павловна.-- А мы-то?... Ну, молодые люди, теперь танцуйте, а потомъ приходите чай пить.
   -- Танцовать, танцовать!-- закричали барышни, хлопая въ ладоши.
   Начались танцы. Ландышевъ протанцовалъ кадриль и пошелъ въ столовую пить чай. Въ столовой, кромѣ хозяйки и Луканиныхъ, оказалось еще нѣсколько матерей семействъ, сопровождавшихъ всегда своихъ дочерей на вечеринки. Ландышевъ уже не въ первый разъ встрѣчалъ ихъ у Кашемировыхъ и мысленно окрестилъ ихъ всѣхъ общимъ именемъ "просвирней". Отъ нихъ вѣяло на него какою-то плѣсенью. Особенно оскорбляла его эстетическое чувство одна, прозванная имъ "разжирѣвшею мышью".
   Усѣвшись за столъ, Ландышевъ замѣтилъ въ углу около буфетнаго шкафа знакомаго ему молодого студента, Илькова, котораго онъ недавно познакомилъ съ Кашемировыми. Ильковъ весело закивалъ головой Ландышеву, и его маленькое, блѣдное, лишенное всякой растительности лицо выразило неподдѣльную радость. Онъ чувствовалъ себя у Кашемировыхъ одинокимъ, стѣснялся, робѣлъ и радъ былъ уцѣпиться за Ландышева. Анна Павловна мало обращала на него вниманія, какъ на бѣднаго студента безъ роду и племени, однако, принимала его безъ неудовольствія, потому что Ильковъ былъ всегда скроменъ, не пилъ, не курилъ, а все сидѣлъ себѣ да помалчивалъ.
   За столомъ, между тѣмъ, шелъ разговоръ, который давно уже надоѣлъ Ландышеву, потому что онъ слышалъ его разъ десять съ разными варіаціями.
   -- И не дамъ никому ни копѣйки, хоть будь онъ разнесчастный,-- говорила Анна Павловна, заваривая чай,-- и передъ Богомъ не буду грѣшна, потому что я -- мать. Я всѣмъ жертвую для дочери; я гроша на себя не истрачу, я лѣкарства себѣ въ аптекѣ не куплю, потому что я -- мать; иной разъ по получасу торгуешься на морозѣ изъ-за копѣйки: все для дочери, все для дочери! Ни на болѣзнь, ни на усталость вниманія не обращаешь... Какъ еще Господь хранитъ!
   -- Оттого и хранитъ, что вы примѣрная мать,-- замѣтилъ Луканинъ, солидно разглаживая баки.
   -- Не всѣ такія матери, какъ вы, -- произнесла одна изъ "просвирней",-- у иной на рукахъ пять человѣкъ, а она еще книжки читаетъ, газеты, въ театры ходитъ... Да еще, смотришь, такъ разсуждаетъ обо всемъ, какъ будто и замужемъ не была...
   -- Такія не имѣютъ права быть матерями,-- промолвилъ торжественно Луканинъ.
   Продолженія Ландышевъ уже не слушалъ: изъ залы донесся до него голосъ Воробушкина. "Вотъ, некстати!" -- подумалъ онъ и, поморщившись, пошелъ въ залу. Воробушкина, какъ и Илькова, онъ самъ ввелъ въ Кашемировымъ и теперь начиналъ раскаиваться въ этомъ. Хотя Воробушкинъ былъ у Кашемировыхъ до этого вечера только одинъ разъ, но уже успѣлъ заслужить отъ Анны Павловны прозвище "шута гороховаго". Онъ былъ еще молодой человѣкъ, моложе Ландышева, даровитый по натурѣ, неглупый и добродушный, но, къ несчастію, помѣшанный на томъ, что онъ -- поэтъ, и, притомъ, поэтъ геніальный. Ему удалось напечатать десятка два стихотвореній, и это окончательно сбило его съ толку.
   Войдя въ залу, Ландышевъ сразу замѣтилъ, что и тамъ на Воробушкина всѣ смотрятъ, какъ на шута гороховаго: одни фыркали за его спиной, другіе нарочно подзадоривали его, чтобы посмѣяться. И въ самомъ дѣлѣ, Воробушкинъ, съ своими длинными, непомѣрно тонкими ногами, блуждающимъ взоромъ большихъ черныхъ глазъ и вихромъ на головѣ, былъ смѣшонъ даже для Ландышева. Размахивая руками, онъ громко ораторствовалъ, причемъ старался выражаться какъ можно оригинальнѣе, поминутно пересыпалъ прозу стихами. Онъ просилъ Маргариту подобрать ему музыку на его стихотвореніе Пѣснь поэта. Тутъ же кстати онъ прескверно продекламировалъ ее, замѣтивъ въ заключеніе, что, вѣроятно, никто изъ присутствующихъ не понялъ глубокаго и сокровеннаго смысла этой Пѣсни.
   -- Для того, чтобы нащупать сердцевину подобныхъ произведеній,-- говорилъ онъ,-- надо многое пережить, надо носить въ себѣ искру, надо обладать крыльями, чтобы взвиться высоко надо всею житейскою дребеденью. А можете ли вы взвиться? Можете ли, спрашиваю я васъ?...
   Ландышевъ увелъ его въ столовую.
   Между тѣмъ, разговоръ, который не прерывался за столомъ, принялъ неожиданное для Ландышева направленіе: сначала говорили о томъ, какъ трудно найти хорошую прислугу, потомъ рѣчь зашла вообще о мужикѣ.
   -- Ныньче на мужиковъ мода пошла,-- замѣтилъ Луканинъ,-- чуть не молятся на нихъ. Вотъ даже нашъ начальникъ отдѣленія ассигновалъ какую-то ссуду для своихъ саратовскихъ: то-то, чай, кабатчики теперь радуются!
   -- Ужь кому же знать мужика, какъ не мнѣ?-- воскликнула Анна Павловна.-- Я сама была помѣщицей, сама пятнадцать лѣтъ возилась съ ними. Такъ я вамъ скажу, что нѣтъ ничего хуже русскаго мужика: еврей -- и тотъ лучше! Мужикъ только тогда и похожъ на человѣка, когда надъ нимъ палку держатъ: отнимите палку -- и онъ вамъ сейчасъ же на шею сядетъ или продастъ васъ за шкаликъ. Въ этомъ человѣкѣ не ищите ни любви, ни благодарности: онъ не признаетъ ничего, кромѣ палки. И находятся же люди, которые заставляютъ молодежь интересоваться мужичьемъ! Выдумали какія-то народныя нужды... Да народъ нуждается только въ палкѣ: вотъ и всѣ его нужды!
   Тутъ произошло нѣчто, изумившее всѣхъ: Ильковъ, робкій, застѣнчивый, молчаливый, вдругъ заговорилъ.
   -- Извините, -- обратился онъ къ Аннѣ Павловнѣ, весь отъ волненія подавшись впередъ,-- я не думаю, чтобы вы хорошо знали мужика. Вы привыкли смотрѣть на него съ одной точки зрѣнія: съ помѣщичьей. Вы видите въ немъ только рабочую силу, которую нужно эксплуатировать, а до его личности вамъ нѣтъ никакого дѣла.
   Анна Павловна надменно взглянула на Илькова своими красноватыми, безбровыми глазами и произнесла тономъ, не обѣщающимъ ничего хорошаго:
   -- Не скажете ли еще чего-нибудь, молодой человѣкъ? Мы любимъ слушать умныя рѣчи.
   Ильковъ посмотрѣлъ на Ландышева, надѣясь найти въ немъ поддержку, но Ландышевъ избѣгалъ его взгляда и думалъ про себя: "Охота ему ввязываться! Сидѣлъ бы да молчалъ!" Между тѣмъ, Анна Павловна прочитала Илькову одну изъ тѣхъ нотацій, послѣ которыхъ неоперившаяся молодежь рада бывала провалиться сквозь землю. Ильковъ краснѣлъ, блѣднѣлъ, но не смолчалъ:
   -- Позвольте мнѣ только одно слово,-- сказалъ онъ, съ трудомъ выговаривая отъ волненія,-- ваши насмѣшки лично надо мной я оставляю въ сторонѣ, но противъ вашего взгляда на народъ я протестую. Такой взглядъ могутъ имѣть только люди близорукіе и... и недостаточно гуманные. Ваша проповѣдь палки объясняется тѣмъ, что вы настоящаго мужика не знаете и знать не хотите.
   -- Въ такомъ случаѣ, -- перебила Анна Павловна, побагровѣвъ,-- я бы посовѣтовала вамъ отправиться къ этимъ людямъ и уже съ ними, а не съ нами, продолжать подобный разговоръ.
   Ильковъ всталъ и вышелъ. Старики ворчали, молодежь перешептывалась между собой. Ландышевъ вышелъ вслѣдъ за Ильковымъ и догналъ его уже въ передней.
   -- Охота вамъ была заводить исторію!-- произнесъ онъ укоризненно.
   -- А я удивляюсь на васъ: какъ можете вы молчать при подобныхъ разговорахъ?-- возразилъ Ильковъ дрожавшимъ отъ негодованія голосомъ.
   -- Стариковъ не переучишь,-- замѣтилъ Ландышевъ.
   -- Тутъ молодежь сидѣла,-- вспыхнулъ Ильковъ,-- при ней я считаю своимъ долгомъ протестовать противъ дикихъ взглядовъ.
   -- Право, вы попусту тратите силы и только себя разстраиваете.
   -- Можетъ быть,-- отвѣчалъ Ильковъ, вытаскивая изъ-подъ груды платья свое ветхое студенческое пальто,-- я вотъ дрожу весь отъ волненія, ночь спать не буду, но есть случаи, когда я не могу молчать и не долженъ... И вы не должны. А я еще на васъ надѣялся!
   -- Послушайте, Ильковъ, да, вѣдь, это все такъ далеко отъ насъ.
   -- Далеко?-- съ горечью переспросилъ Ильковъ.-- А я до сихъ поръ думалъ, что все это гораздо ближе намъ, чѣмъ, напримѣръ, люди, которые сидятъ тамъ, въ столовой... До свиданія!
   Смутно стало на душѣ Ландышева, когда онъ проводилъ Илькова. У него даже мелькнула мысль уйти потихоньку вслѣдъ за нимъ: такъ не хотѣлось ему возвращаться въ комнаты. Но въ это время въ залѣ раздалось звучное контральто Маргариты: она пѣла подъ аккомпаниментъ Вѣры Ивановны одинъ изъ любимыхъ романсовъ Ландышева. Ландышевъ подошелъ въ роялю и мало-по-малу подпалъ подъ обаяніе глазъ Маргариты и страстныхъ, какъ ему казалось, звуковъ ея голоса. Мысль объ уходѣ незамѣтно исчезла въ немъ, точно растаяла. А тутъ еще пришли ряженые и знакомый Ландышеву бухгалтеръ, Василій Степановичъ, съ женой. Появленіе Василія Степановича произвело еще большій эффектъ, чѣмъ приходъ ряженыхъ. У всѣхъ какъ-то сразу прибавилось веселья и оживленія. Его тотчасъ окружили и засыпали вопросами:
   -- Откуда вы? Отчего такъ поздно?
   Василій Степановичъ указалъ граціознымъ жестомъ на горло:
   -- Вотъ какъ заваленъ дѣлами и хлопотами!
   -- Вы намъ покажете сегодня фокусы на картахъ?-- спрашивала Маргарита.
   -- Ѣдете завтра съ нами ряженымъ?-- спрашивали Перышкины.
   -- На свадьбѣ у меня непремѣнно, непремѣнно должны быть!-- говорила Сливинская.
   Словомъ, Василій Степановичъ сразу очутился въ центрѣ интересовъ молодежи. Въ Ландышевѣ это возбуждало досаду. "Чѣмъ онъ плѣнилъ ихъ такъ?-- думалъ онъ.-- Неужели тѣмъ, что показываетъ фокусы на картахъ, да умѣетъ говорить на свадьбахъ банальные тосты?"
   Къ Ландышеву подошла жена Василія Степановича, молодая, красивая, щегольски одѣтая женщина, съ лицомъ, не выражающимъ ничего, кромѣ довольства своимъ тѣломъ и своимъ костюмомъ.
   -- Вы, кажется, не въ своей тарелкѣ?-- спросила она и, не дожидаясь отвѣта, прибавила:-- что, не винтятъ еще?
   -- Не замѣтилъ, Марья Ивановна.
   Марья Ивановна прошла въ столовую, перекинулась съ хозяйкой двумя-тремя фразами о погодѣ и потомъ уже ничего не говорила, а только поворачивала браслетъ на своей бѣлой полной рукѣ, да нетерпѣливо поглядывала въ гостиную, гдѣ шли приготовленія къ картамъ.
   Наконецъ, всѣ солидные люди усѣлись за карточные столы, а молодежь играла въ фанты и танцовала. Василій Степановичъ винтилъ, но въ антрактахъ появлялся въ залѣ, вмѣшивался въ игру, танцовалъ, показывалъ фокусы. Воробушкинъ тоже принималъ горячее участіе въ игрѣ, изобрѣталъ самые замысловатые фанты, а больше всего настаивалъ на томъ, чтобы говорились экспромты, и если кто затруднялся, тотчасъ предлагалъ свои услуги.
   "А какъ все это, однако, скучно!-- подумалъ Ландышевъ.-- Прежде мнѣ было веселѣе". Чувство пустоты, поселившееся въ его душѣ, опять стало мучить его, точно ноющій зубъ, который на минуту затихнетъ, а потомъ заболитъ снова сильнѣе прежняго. Онъ рѣшилъ сослаться на головную боль и уйти отъ ужина. Замѣтивъ, что Анна Павловна прошла въ кухню, онъ послѣдовалъ за ней, но, дойдя до двери кухни, вдругъ остановился, услыхавъ громкій негодующій шепотъ, а потомъ явственный звукъ пощечинъ. Въ ту же минуту Анна Павловна, вся красная, прошла мимо него, не замѣтивъ впопыхахъ его присутствія. Ландышевъ вошелъ въ кухню. Посреди нея стояла, горько всхлипывая и утираясь фартукомъ, дѣвочка лѣтъ двѣнадцати, а у шипящей плиты ворчала въ полголоса Василиса:
   -- Идолъ, право, идолъ!-- говорила она, очевидно, по адресу Анны Павловны.-- За какимъ шутомъ брала дѣвчонку? Бить тебѣ некого, что ли? Била бы свою фуфырницу, коли руки чешутся, а надъ сиротой издѣваться не велика честь!
   -- За что она тебя?-- спросилъ Ландышевъ, погладивъ дѣвочку по головѣ.
   -- За что?-- отвѣчала за нее Василиса, -- такъ, здорово живешь! Подъ руку подвернулась... Молчи, Дунька!... Ишь, отхлестала -- такъ пальцы и вышли на щекахъ. Аспидъ!... Не понравилось, что дѣвчонка не встала, когда она въ кухню вошла... Измывательница!... Вѣрите ли,-- обратилась она вдругъ къ Ландышеву, повернувъ къ нему свое лицо, вымазанное сажей,-- ни одна прислуга у нея больше недѣли не уживается. За всякую мелочь рада въ глаза вцѣпиться... Это только одна я, каторжная, третій мѣсяцъ живу... наказалъ Господь!... Кажный-то Божій день у нея пальба съ водовозомъ, съ прачкой, съ кухаркой... Тьфу! У мирового судится. Всякаго норовитъ обсчитать,-- все приданое своей дочкѣ вопитъ... Копи, копи: накажетъ Господь, -- на такого наткнешься, что вспомнишь наши гроши да слезы сиротскія! Отольются онѣ тебѣ!...
   Слова Василисы открывали передъ Ландышевымъ изнанку той жизни, которая доносилась до него изъ парадныхъ комнатъ. "И здѣсь побои, и здѣсь слезы",-- подумалъ онъ, и въ душѣ его опять поднялась та тупая боль, которую онъ испыталъ, слушая разговоръ Митьки съ Василисой.
   -- Что вы здѣсь дѣлаете?-- съ непріятнымъ изумленіемъ спросила Маргарита, заглядывая въ дверь.
   Ландышевъ кивнулъ ей головой на дѣвочку:
   -- Расправа Анны Павловны,-- сказалъ онъ и вышелъ.
   -- Я думала, Богъ вѣсть что случилось,-- промолвила Маргарита, слѣдуя за Ландышевымъ.
   -- Слушайте, Маргарита Сергѣевна,-- сказалъ Ландышевъ тономъ, какимъ еще никогда не говорилъ съ ней,-- вѣдь, Анна Павловна взяла эту дѣвочку по вашему желанію или, лучше сказать, капризу. Вы забавлялись ею, какъ куклой, пока она вамъ не надоѣла, а теперь забросили ее и даже не хотите защитить отъ побоевъ.
   Маргарита молча повернулась и отошла отъ Ландышева. Онъ понялъ, что она обидѣлась, и удивлялся только тому, что это не помѣшало ей танцовать съ нимъ вальсъ. Кончивъ танецъ, Маргарита взяла апельсинъ и пошла въ кухню. "Ей жалку дѣвочку, это ясно,-- подумалъ Ландышевъ,-- это она Дунькѣ понесла апельсинъ... Ей теперь, навѣрное, больно и стыдно за мать. Напрасно я сгоряча оскорбилъ ее: не такъ надо было сказать. Она слишкомъ горда и слишкомъ больно принимаетъ все къ сердцу".
   -- Маргарита Сергѣевна,-- сказалъ онъ, когда та вернулась изъ кухни,-- вы обидѣлись на меня?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила Маргарита такимъ тономъ, который еще больше смутилъ и огорчилъ Ландышева.
   -- Вы сердитесь на меня: я это вижу.
   -- Вы видите то, чего нѣтъ, и не видите того, что есть,-- возразила Маргарита, обжигая его взглядомъ.
   -- Чего же, чего?-- чуть не подпрыгнулъ Ландышевъ.
   Но Маргарита ушла занимать гостей, оставивъ его волноваться и терять голову въ догадкахъ. Этотъ короткій разговоръ и чарующій взглядъ перевернули сразу настроеніе Ландышева, который снова почувствовалъ себя подъ властью Маргариты.
   За ужиномъ онъ сѣлъ рядомъ съ ней. Она была особенно любезна съ нимъ: подливала ему вина, шепнула раза два на ухо что-то смѣшное и подъ сурдинку осмѣивала вмѣстѣ съ нимъ гостей. Ландышевъ и не замѣтилъ, какъ началъ сплетничать и злословить подъ веселую руку. Больше всѣхъ доставалось Воробушкину, который успѣлъ уже порядочно подвыпить, предлагалъ тосты за Шекспира, за поэзію, произносилъ спичи, которыхъ никто не слушалъ. Когда пробило двѣнадцать часовъ и всѣ начали поздравлять другъ друга съ новымъ годомъ, онъ потребовалъ молчанія и произнесъ стихи На новый годъ, послѣ чего Ландышевъ мысленно рѣшилъ никогда не писать стиховъ на новый годъ.
   Анна Павловна смотрѣла масляными глазами на дочь и на Ландышева. Встрѣтивъ выразительный взглядъ Луканина, она слегка кивнула ему головой на Маргириту съ Ландышевымъ и произнесла любовно:
   -- Парочка!
   -- Скоро повышеніе получитъ, -- замѣтилъ Луканинъ, кивая въ свою очередь на Ландышева.
   -- Прекрасный молодой человѣкъ! Я съ нимъ какъ-то молодѣю душой... Говорятъ, у тетки его капиталъ порядочный?
   -- Есть деньжата у старухи, есть... Хлопочу для него казенную квартиру.
   -- Правда?... Я рѣдко встрѣчала такихъ дѣльныхъ и скромныхъ молодыхъ людей... И какъ онъ счастливъ, что нашелъ въ васъ наставника и руководителя! Ныньче молодежь слишкомъ рано портится.
   -- Мм... да... Вотъ и водворить ихъ на казенной-то квартиркѣ... Хе, хе, хе!-- солидно засмѣялся Луканинъ, подмигивая Аннѣ Павловнѣ на парочку.-- Ну, выпьемте за нашу затѣю!...
   Ландышева въ это время опьяняли тѣ же самыя мысли. Онъ нагнулся къ Маргаритѣ и шепнулъ ей на ухо:
   -- Знаете, я представляю себѣ, что это празднуется наша свадьба.
   Маргарита звонко засмѣялась и сказала:
   -- Давайте послѣ ужина вальсъ танцовать.
   Ужинъ кончился, начался вальсъ. Ландышевъ танцовалъ съ Маргаритой и чувствовалъ себя влюбленнымъ до безумія. Луканинъ, при громкихъ апплодисментахъ, сдѣлалъ нѣсколько туровъ съ Анной Павловной.
   Было уже очень поздно, когда Ландышевъ съ Воробушкинымъ вышли отъ Кашемировыхъ. Трещалъ морозъ, хрустѣлъ снѣгъ подъ ногами, на встрѣчу попадались тройки и группы ряженыхъ; по временамъ раздавался веселый смѣхъ и слышался вопросъ: "какъ васъ зовутъ?"
   Оба пріятеля были въ возбужденномъ состояніи. Воробушкинъ ругалъ все и всѣхъ:
   -- Съ кѣмъ былъ? Куда меня закинула судьба?-- восклицалъ онъ, жестикулируя.-- Собраніе невѣждъ, коллекція насѣдокъ, скотопригонный дворъ!... Хозяйка -- какой-то монстръ: глазищами ворочаетъ, какъ колесами, прикармливаетъ апельсинами жениховъ... А молодежь? Вся, какъ на подборъ, съ куриными мозгами! Краснощекіе телята, тьфу!
   Ландышевъ не слушалъ его. Онъ весь еще былъ подъ вліяніемъ чаръ Маргариты.
   -- И дочка-то въ маменьку!-- продолжалъ, между тѣмъ, Воробушкинъ.-- Такая же буржуазка! Закатываетъ глаза, точно и вправду стремится къ высокому, а на дѣлѣ, будьте покойны, съ радостью промѣняетъ все это высокое на пару хорошихъ лошадей. Я думалъ сначала, что она -- натура, а она просто кокетка: хочетъ наловить побольше жениховъ, чтобы лучше выборъ сдѣлать. Женихи и женихи -- къ этому все у нея сводится. Весь міръ для нея кишитъ женихами, какъ для какого-нибудь ученаго -- бактеріями. Ей-Богу, такъ!... Ха, ха, ха!... Напишу, непремѣнно напишу на нее сатиру! Изображу, какъ она сидитъ съ удочкой, ловитъ жениховъ и радуется: вотъ и еще одинъ бьется на крючкѣ, а тамъ сейчасъ и другой клюнетъ...
   -- Послушайте, Воробушкинъ, -- перебилъ съ досадой Ландышевъ,-- вѣдь, я знаю, отчего вы злитесь.
   -- Ого, да и вы, я вижу, на крючкѣ?
   -- Вы злитесь оттого, что никто не слушалъ и не хвалилъ вашихъ стиховъ. Я, вѣдь, знаю васъ: чуть только затронутъ ваше авторское самолюбіе, вы сейчасъ же становитесь не только на себя, но даже ни на что не похожи. Вы способны все простить, но только не это. Вы...
   -- Извощикъ!-- крикнулъ Воробушкинъ, вскочилъ въ сани и, не простившись, уѣхалъ.
   Оставшись одинъ, Ландышевъ уже не ощущалъ въ себѣ того пріятнаго возбужденія и прилива жизни, съ какимъ онъ вышелъ отъ Кашемировыхъ. Имъ овладѣло то смутное и тревожное состояніе, когда въ душѣ одно безпрерывно смѣняется другимъ, какъ въ калейдоскопѣ, и поминутно складываются такія странныя комбинаціи, которыхъ невозможно осмыслить. Звуки шопеновскаго ноктюрна прерывались въ воспоминаніи Ландышева отрывистыми звуками пощечинъ и всхлипываніями Дуняши; нѣжная рука Маргариты, выразительно пожимающая ему руку, вдругъ смѣнялась шероховатою рукой Анны Павловны, и уже чудилось ему, что эта рука подбирается къ его щекѣ. То являлся передъ нимъ Ильковъ съ горькою усмѣшкой на дрожащихъ губахъ. Кадрили, романсы, поздравленія, брань Василисы,-- все это такъ и кружилось въ головѣ Ландышева, быстро смѣняясь одно другимъ: онъ вступалъ въ новый годъ съ ужаснымъ хаосомъ въ душѣ.
   Но вотъ мало-по-малу изъ этого хаоса стало выдѣляться одно преобладающее чувство: подходя къ дому, онъ вспомнилъ про Митьку, сравнилъ невольно его судьбу съ судьбой Дуняши, и передъ нимъ вдругъ такъ живо нарисовалась длинная вереница обездоленныхъ дѣтей, до которыхъ никому нѣтъ дѣла. Онъ раскаивался теперь въ томъ, что такъ холодно отнесся къ предложенію тетки взять мальчика къ себѣ; онъ подумалъ даже, что хорошо бы собрать подъ новый годъ дѣтей, вродѣ Митьки и Дуняши, устроить для нихъ елку и самому порадоваться ихъ веселью. "Вотъ это было бы свѣтлое настроеніе, безъ всякихъ примѣсей",-- подумалъ онъ.
   

III.

   Дни шли за днями, а непонятная тоска и ощущеніе пустоты не покидали Ландышева; напротивъ, это тягостное настроеніе все глубже пускало корни. Особенно мучило Ландышева то, что его внутренняя жизнь приняла совершенно характеръ калейдоскопа. Мысли и ощущенія всплывали на поверхности души и тотчасъ же исчезали, какъ пузыри на водѣ, не оставляя послѣ себя никакого слѣда. Ландышевъ не чувствовалъ никакой связи между отдѣльными переживаемыми имъ впечатлѣніями; это была какая-то мозаика, какая-то мучительная душевная пестрота и растерянность. Не было центра, вокругъ котораго все вертѣлось бы и къ которому все сводилось. Что бы Ландышевъ ни дѣлалъ, за что бы ни взялся, вѣчно сопровождало его смутное чувство, выражающееся словами: "не то, не такъ, не это нужно". Онъ чувствовалъ, что не живетъ, а ходитъ около жизни. Онъ не могъ отдать себѣ отчета, куда его больше всего тянетъ, что онъ искренно любитъ и такъ же искренно ненавидитъ, за что и противъ чего ему надо бороться и къ какой цѣли идти. Онъ чувствовалъ, что потерялъ самого себя и никакъ не можетъ найти; чувствовалъ, что вянетъ, холодѣетъ душой, и нигдѣ не можетъ найти той искры, которая бы снова воспламенила его.
   Ландышевъ давно уже привыкъ жить двумя совершенно различными жизнями, которыя шли въ его душѣ рядомъ, точно параллельныя линіи. Одна жизнь состояла въ томъ, что онъ ходилъ на службу, писалъ бумаги, обѣдалъ, бывалъ на вечеринкахъ, ухаживалъ за Маргаритой,-- словомъ, дѣлалъ то, что дѣлаютъ тысячи молодыхъ людей. Другая жизнь состояла въ томъ, что онъ, уединившись въ своей комнатѣ, преимущественно по ночамъ, переживалъ то грустныя, то восторженныя чувства, старался воплотить ихъ въ поэтическихъ звукахъ и бывалъ счастливъ, когда это удавалось ему. Эту жизнь онъ строго охранялъ отъ постороннихъ взоровъ. Бывали минуты, когда его охватывало желаніе посвятить кого-нибудь въ тайну своего поэтическаго творчества, но всякій разъ какой то непонятный страхъ и стыдъ удерживали его отъ этого. Онъ такъ близко къ сердцу принималъ свою поэтическую дѣятельность, что ему слишкомъ больно было бы встрѣтить непониманіе или равдушіе.
   Онъ такъ свыкся съ параллелизмомъ внутри себя, что уже безъ особенной душевной ломки переходилъ отъ прозы жизни къ ея поэзіи и наоборотъ. Ландышевъ-поэтъ и Ландышевъ-человѣкъ разъединялись все больше и больше. Первый обладалъ отзывчивою душой, горячимъ чувствомъ, любилъ, ненавидѣлъ, вообще жилъ молодою, свѣжею жизнью; второй былъ холоденъ и вялъ, подчасъ прямо апатиченъ, задерживалъ въ себѣ порывы восторга и негодованія, не давая воли чувству, отмалчиваясь отъ поставленныхъ ребромъ вопросовъ и уклоняясь отъ всякаго рѣшительнаго шага: весь жаръ, всю силу и энергію души онъ старался приберечь для тѣхъ часовъ уединенія, когда сѣренькая, безличная фигура Ландышева-человѣка уступала мѣсто Ландышеву-поэту, смѣлому, искреннему, горячему. Чѣмъ больше кипѣлъ жизнью Ландышевъ-поэтъ, тѣмъ блѣднѣе, мельче и стереотипнѣе дѣлалась жизнь Ландышева-человѣка.
   Но вотъ пришло время, когда и поэтическое творчество стало измѣнять ему. Ощущеніе пустоты и холода проникло и въ душу Ландышева-поэта. Онъ съ горечью сознавалъ, что изъ-подъ пера его начинаетъ выходить что-то сухое, скучное, безжизненное. Долго онъ насиловалъ свое чувство: все было напрасно. Онъ смутно сознавалъ какую то фальшь въ самой основѣ своей жизни, но не въ силахъ былъ осмыслить ее. Онъ затосковалъ, потомъ впалъ въ апатію: проводилъ все свободное время, лежа на диванѣ своей комнатѣ, ничего не дѣлалъ, ни съ кѣмъ не разговаривалъ. Агаѳья Никифоровна привела было доктора, но Ландышевъ заперся у себя и наотрѣзъ отказался отъ медицинской помощи.
   Однажды зашелъ къ нему Воробушкинъ и пригласилъ его къ себѣ на литературный вечеръ, объявивъ, что онъ кончилъ поэму Блудный сынъ и хочетъ прочитать ее кое-кому, въ томъ числѣ Ландышеву. Ландышевъ обѣщалъ придти и въ назначенный день и часъ отправился къ Воробушкину, который жилъ въ дешевыхъ номерахъ на краю города. Онъ засталъ у Воробушкика Василія Степановича, Илькова, Трубкина (знакомаго ему молодого прикащика) и еще двоихъ-троихъ, съ которыми тоже встрѣчался раньше у Воробушкина. Эти двое-трое тоже пописывали, и въ боковыхъ карманахъ ихъ сюртуковъ всегда можно было найти сложенныя вдоль или поперекъ тетрадки съ стихами. Вслѣдъ за Ландышевымъ вошелъ молодой человѣкъ съ самонадѣяннымъ выраженіемъ лица и въ пенснэ на вздернутомъ носикѣ. Это былъ не безъизвѣстный Ландышеву рецензентъ, корреспондентъ и отчасти фельетонистъ одной дрянной газетки. Рецензентъ поздоровался, сѣлъ въ уголъ и началъ играть своимъ пенснэ. Ильковъ заговорилъ о разныхъ общественныхъ вопросахъ и событіяхъ, но всѣ какъ-то глухо отозвались на это. Трубкинъ умильно смотрѣлъ на Илькова, но не говорилъ ни слова; рецензентъ слушалъ молча, приподнималъ брови, прищуривался и вообще старался изобразить на лицѣ, что у него на все есть свои соображенія, но онъ считаетъ несвоевременнымъ высказывать ихъ. Воробушкинъ ходилъ изъ угла въ уголъ, какъ звѣрь въ клѣткѣ, и бѣсился, что до сихъ поръ не можетъ приступить къ чтенію.
   Вѣдь, всѣ же они знаютъ, что онъ кончилъ Блуднаго сына и хочетъ прочесть его: какъ же они могутъ разговаривать при этомъ о какихъ-то переселенцахъ, о сибирской дорогѣ, о земствѣ и чортъ знаетъ, о чемъ еще?...
   Одинъ Василій Степановичъ, всегда и на все готовый, поддерживалъ Илькова своими репликами и разсуждалъ объ общественныхъ вопросахъ съ такимъ же одушевленіемъ, съ какимъ за минуту передъ тѣмъ доказывалъ преимущество винта надъ преферансомъ.
   Наконецъ, Воробушкинъ не выдержалъ.
   -- Господа,-- сказалъ онъ съ раздраженіемъ,-- не забывайте, что мы собрались на литературный вечеръ.
   Тутъ всѣ спохватились и попросили Воробушкина читать. Онъ выпилъ стаканъ воды, откашлянулся и началъ. Прочтя первую часть, что продолжалось около часу, Воробушкинъ сдѣлалъ антрактъ.
   -- Сильная, страшно сильная вещь!-- воскликнулъ Трубкинъ, шумно вскочивъ со стула.
   Василій Степановичъ разсыпался въ комплиментахъ, потомъ взглянулъ, на часы, изобразилъ на лицѣ ужасъ и началъ прощаться. Онъ поблагодарилъ Воробушкина за "доставленное ему высокое эстетическое наслажденіе", пожалѣлъ отъ всей души, что скучныя дѣла и хлопоты лишаютъ его дальнѣйшаго наслажденія, и ушелъ.
   Воробушкинъ швырнулъ рукопись и въ гнѣвѣ заметался по комнатѣ.
   -- И на кой чортъ этотъ Василій Степановичъ таскается по литературнымъ вечерамъ?-- сердито говорилъ Воробушкинъ.-- Вы думаете, онъ любитъ литературу? Чорта съ два!... Спросите его, зачѣмъ онъ читаетъ книги?... "А затѣмъ, что нельзя же не читать". Почему бываетъ въ театрѣ? "А потому, что нельзя же не бывать"... Онъ и женился-то, вѣроятно, только потому, что "надо же жениться"... Вотъ ужь именно безъ всякаго нутра человѣкъ!... Щеголь, визитёръ, а туда же -- въ литературу лѣзетъ!...
   Насилу успокоили Воробушкина и засадили за чтеніе второй части Блуднаго сына. По окончаніи чтенія, Трубкинъ громко заапплодировалъ и обвелъ всѣхъ блестящими, восторженными глазами. Ландышевъ тоже сказалъ Воробошкину нѣсколько комплиментовъ. Одинъ Ильковъ прямо объявилъ, что ему поэма не нравится, потому что лишена всякой общественной подкладки. Поднялся споръ о значеніи искусства. Воробушкинъ не спорилъ, а только свысока, презрительно разсматривалъ Илькова, какъ букашку.
   -- Господа,-- сказалъ онъ, наконецъ, брезгливымъ тономъ,-- на меня эти споры наводятъ страшную тоску. При одномъ словѣ "прогрессъ", "цивилизація", "общественные интересы" мной овладѣваетъ скука. Вѣдь, есть же веселыя, жизненныя слова: "искусство, поэзія, красота, женщины, вино". Давайте же лучше говорить о нихъ.
   Трубкинъ закричалъ: "ура", а Воробушкинъ послалъ за пивомъ. Пиво одушевило гостей больше, чѣмъ чтеніе поэмы. Одинъ Ильковъ не пилъ. Рецензентъ глубокомысленно похвалилъ стихъ Воробушкина и прибавилъ:
   -- Печатайте, печатайте: разберемъ. Ваше дѣло -- писать, наше -- разбирать.
   -- Да что вы смыслите въ поэзіи?-- возразилъ Воробушкинъ, недовольный умѣренными похвалами рецензента.-- Знаю я ваши рецензіи! Всѣ на одинъ ладъ: начинаются словами: "Отрадно видѣть", а кончаются фразой: "Будемъ надѣяться" и пр. Нѣтъ, я вотъ что сдѣлаю: издамъ сборникъ своихъ произведеній, да и пошлю на пушкинскую премію. А тамъ посмотримъ.
   Мысль объ изданіи сборника, какъ молнія, блеснула въ головѣ Ландышева: если ужь Воробушкинъ собирается выпустить сборникъ, такъ ему и Богъ велѣлъ. У него есть масса почти обработанныхъ стихотвореній, а деньги на изданіе можно взять у тетушки... Эта мысль до такой степени охватила Ландышева, что онъ не могъ усидѣть на мѣстѣ и поторопился уйти домой, желая на свободѣ обсудить вопросъ объ изданіи.
   Большую часть ночи провелъ онъ, перечитывая свои стихотворенія и отмѣчая тѣ, которыя должны войти въ сборникъ. Придя на другой день со службы, онъ наскоро пообѣдалъ и опять схватился за свои стихи. Предстояло многое обработать, но это не смущало Ландышева: онъ теперь воспрянулъ духомъ, чувствовалъ въ себѣ энергію, видѣлъ цѣль жизни. "Я страдалъ оттого, что не имѣлъ ничего главнаго въ жизни,-- думалъ онъ,-- я былъ ни то, ни се: ни чиновникъ, ни поэтъ. Теперь я выхожу на опредѣленный путь: я смѣло объявлю себя поэтомъ, я завоюю себѣ славу!"
   Съ этихъ поръ Ландышевъ началъ грезить о славѣ. Жажда славы росла въ немъ съ каждымъ днемъ. Прежде онъ жаждалъ не столько славы, сколько пониманія и сочувствія; теперь же, когда возможность завоевать славу казалось ему столь близкой и вѣроятной, онъ все сильнѣе желалъ, чтобы его хоть мало поняли, да много хвалили. Жить на обычномъ уровнѣ казалось ему все болѣе несноснымъ: его тянуло на пьедесталъ. Мечтать о славѣ стало его обычнымъ занятіемъ въ досужее время. Ночью, потушивъ свѣчу, онъ иногда по нѣсколько часовъ перебиралъ въ мысляхъ всѣ свои стихотворенія, стараясь предугадать, какими похвалами будетъ встрѣчено каждое изъ нихъ. Новаго онъ уже ничего не писалъ, а только обрабатывалъ старое, причемъ многое измѣнялъ вопреки своему художественному чувству, исключительно въ угоду извѣстнымъ вкусамъ публики.
   Поглощенный составленіемъ сборника, онъ ничего не замѣчалъ вокругъ себя. Между тѣмъ, окружающая его тихая, незамѣтная жизнь имѣла свои радости, волненія и скорби. Митька поздоровѣлъ и посвѣжѣлъ, но велъ себя тише воды, ниже травы, цѣлый день копошился или у Степаниды на кухнѣ, или въ спальнѣ у Агаѳьи Никифоровны. Послѣдняя взялась учить его грамотѣ, и мѣсяца черезъ два Митька съ нѣкоторою натугой читалъ ей псалтырь на русскомъ языкѣ, въ то время какъ Агаѳья Никифоровна штопала племяннику носки. Что касается Степаниды, то ее постигло горе: мужъ ея, маленькій, тщедушный человѣкъ, являвшійся аккуратно по субботамъ и выпивавшій непомѣрное количество чаю, вдругъ сталъ появляться пьянѣе вина, ругалъ жену за то, что она лишніе куски отдаетъ Митькѣ, а не приберегаетъ для него, грозился "извести щенка" и въ заключеніе укралъ у Агаѳьи Никифоровны образъ. Это совершенно убило Степаниду. Ей было стыдно передъ Агаѳьей Никифоровной, даже передъ Митькой. Сидя въ кухнѣ, она заливалась слезами и громко повторяла, что "этакому злодѣю мало висѣлицы"; но въ душѣ она больше всего мучилась за этого злодѣя, котораго любила какою-то материнскою любовью. "Куда его присудятъ?" -- вотъ вопросъ, который истерзалъ ее. Ей все казалось, что нужно написать и подать куда-то какую-то бумагу, но Агаѳья Никифоровна не могла дать ей никакого совѣта, а Ландышева онѣ не рѣшались тревожить.
   Не пощадила жизнь и Агаѳью Никифоровну: палецъ у нея разбаливался все больше, такъ что она уже не спала по ночамъ отъ боли, но отъ племянника скрывала это. Наконецъ, Степанида рѣшилась побезпокоить Ландышева, объявивъ ему, что "тетенька умираютъ отъ пальца". Ландышевъ привезъ доктора. Осмотрѣвъ палецъ, докторъ сказалъ, что раньше можно было бы еще отрѣзать его, а теперь и это не поможетъ. Агаѳья Никифоровна выслушала слова доктора съ непостижимымъ для Ландышева хладнокровіемъ и на предложеніе племянника съѣздить къ другому доктору отвѣчала:
   -- Э, Саша, чего тамъ по докторамъ ѣздить, да и некогда тебѣ со мной возиться. Все равно помирать-то: отъ пальца ли, или отъ другого чего. Ты ужь взрослый, съумѣешь и безъ меня прожить, а больше я никому не нужна.
   Однако, Ландышевъ свезъ ее къ хирургу. Палецъ былъ отрѣзанъ, и рука стала заживать. Степанида, узнавъ, что у Агаѳьи Никифоровны отрѣзали палецъ, ахнула и залилась слезами.
   -- Глупая!-- усовѣщивала ее Агаѳья Никифоровна.-- Нашла о чемъ плакать, о пальцѣ! Диви бы на правой рукѣ, тогда креститься нельзя, а то, вѣдь, благодаря Бога, на лѣвой...
   Ландышевъ на другой же день забылъ не только о пальцѣ Агаѳьи Никифоровны, но даже о существованіи ея. Онъ проводилъ все время въ своей комнатѣ, то работая надъ сборникомъ, то мечтая о славѣ. А Агаѳья Никифоровна въ это время все думала и сокрушалась о племянникѣ.
   -- И все-то онъ сидитъ, все-то онъ пишетъ,-- жаловалась она Степанидѣ,-- позеленѣлъ, съ лица спалъ. За обѣдомъ куска не доѣстъ,-- бѣжитъ заниматься. Не бережетъ онъ себя, Степанидушка!...
   -- Ты бы, Саша, отдохнулъ, да полечился, что ли,-- замѣтила она ему однажды.-- Посмотрись-ка въ зеркало, какъ ты исхудалъ.
   -- Лечиться мнѣ незачѣмъ, а отдыхать некогда,-- рѣзко отвѣчалъ Ландышевъ.
   Послѣ этого Агаѳья Никифоровна не подступала уже къ племяннику, а только вздыхала, глядя на него.
   

IV.

   Занятый сборникомъ, Ландышевъ нигдѣ не бывалъ; даже къ Кашемировымъ ходилъ рѣже прежняго. Къ Луканину онъ никогда не питалъ особенной симпатіи, но, помня, что отъ Петра Даниловича зависитъ его карьера, считалъ прежде своимъ долгомъ обѣдать у него каждое воскресенье, наполняя время разговорами о службѣ, о начальствѣ, о паденіи рубля, о томъ, гдѣ, какъ и что можно выгодно купить. Теперь онъ пропустилъ цѣлыхъ три воскресенья, и Луканинъ сдѣлалъ ему строгій выговоръ. Какъ ни озабоченъ былъ Ландышевъ завоеваніемъ поэтической славы, однако, не относился равнодушно къ повышенію и казенной квартирѣ; поэтому въ ближайшее воскресенье онъ не преминулъ отправиться къ своему родственнику и патрону.
   Онъ пришелъ раньше обыкновеннаго и не засталъ Луканина дома. Его встрѣтила Елизавета Захаровна, жена Лакунина, и объявила, что мужъ на аукціонѣ.
   -- Онъ, вѣдь, любитъ по аукціонамъ ходить,-- пояснила она,-- все закупаетъ, все закупаетъ... Пожалуйте въ гостиную.
   Едва они усѣлись, какъ въ комнату ворвалось съ полдюжины дѣтей, которыя въ отсутствіе отца становились очень развязными.
   -- Тише, тише!-- закричала со страхомъ Елизавета Захаровна.-- Въ чью это голову развозились? Опять коверъ попортите или цвѣты перебьете. Забыли отцовскую расправу?... Петька, у тебя еще лобъ не зажилъ, а ты опять за старое!
   -- Что это онъ, расшибся?-- спросилъ Ландышевъ, разсматривая глубокую царапину на лбу у Петьки.
   -- Нѣтъ, это онъ отъ отца получилъ загвоздку,-- отвѣчала Елизавета Захаровна.-- Ну, ступайте, ступайте въ дѣтскую!... Варвара Ивановна, гдѣ вы прохлаждаетесь? Уведите дѣтей!
   Въ комцату вошла молодая дѣвушка, очень бѣдно одѣтая. Это была племянница Луканина, давно взятая имъ къ себѣ въ домъ изъ милости. Луканины были ея единственною родней. Она служила у нихъ и учительницей, и нянькой, и швеей,-- всѣмъ, чѣмъ угодно. Войдя въ комнату, она старательно отвертывалась отъ Ландышева, видимо, стѣсняясь своимъ костюмомъ. Рѣзко и нервно она похватала дѣтей за руки и одного за другимъ увела изъ комнаты при страшномъ шумѣ и крикахъ.
   -- Мамаша, не велите Варькѣ тащить меня!-- слышался одинъ голосъ за дверью.
   -- Варька, гдѣ мой кубарь?-- раздавался другой.
   -- Варька, я папашѣ нажалуюсь!... Ай, ой!...
   Оставшись одна съ Ландышевымъ, Елизавета Захаровна вздохнула и сказала:
   -- Это онъ перстнемъ его.
   -- Кто кого?-- разсѣянно спросилъ Ландышевъ, морщась отъ дѣтскаго гвалта.
   -- Петръ Даниловичъ Петьку.
   -- За что же?
   -- Обои новые исцарапалъ.
   Прошла минута молчанія.
   -- Нравится вамъ этотъ коверъ?-- спросила Елизавета Захаровна.
   -- Прекрасный коверъ.
   -- Охъ, а меня эти покупки не радуютъ. Конечно, все это украшаетъ комнату, да, вѣдь, дрожать приходится за каждую вещь: дрожишь за лампу, дрожишь за канарейку, -- цѣлый день дрожишь. Сами посудите: дѣтей много, какъ за ними усмотришь? Того гляди, что-нибудь испортятъ, а ужь Петръ Даниловичъ за это не помилуетъ. Вотъ и боишься: какъ утромъ встанешь, такъ весь день подъ страхомъ и ходишь.
   -- Гм...-- промычалъ Ландышевъ въ знакъ сочувствія, хотя думалъ въ это время о своемъ сборникѣ.
   -- И, вѣдь, ничто отъ его глаза не скроется, -- продолжала Елизавета Захаровна, понизивъ голосъ.-- Пятнышко ли какое на стѣнѣ, царапина на паркетѣ,-- все замѣтитъ. Ходитъ и смотритъ, ходитъ и смотритъ: все высмотритъ, все обшаритъ. Къ жильцамъ зайдетъ какъ будто по дѣлу -- и тамъ все высмотритъ. Постоянно изъ-за этого непріятности выходятъ: то зачѣмъ жильцы гвозди въ стѣну вбиваютъ, то зачѣмъ лампу близко къ потолку вѣшаютъ... Право, и собственному дому не обрадуешься. Побѣднѣе-то да попроще жить -- куда легче было бы,-- вздохнула Елизавета Захаровна,-- а то каждаго кресла боишься, какъ звѣря.
   -- Это оттого, что Петръ Даниловичъ гораздо больше дорожитъ вещами, чѣмъ людьми,-- вырвалось у Варвары Ивановны, которая въ это время вошла въ комнату.
   -- А вы, сударыня, помалкивайте, -- заносчиво возразила Елизавета Захаровна, превращаясь вдругъ изъ забитаго существа въ хищницу.-- Не ваше дѣло разсуждать о поступкахъ Петра Даниловича, которому вы всѣмъ обязаны. Онъ покупаетъ на свои трудовыя деньги, онъ несетъ въ домъ, а не изъ дому,-- еще бы ему не дорожить своимъ добромъ!... Мы съ Александромъ Ивановичемъ говорили такъ, между прочимъ, а вы ужь тутъ, какъ тутъ.
   -- Я пришла за кубаремъ... Вы знаете, что я не доносчица...
   -- Да и доносить-то нечего,-- запальчиво перебила Елизавета Захаровна,-- мы такъ говорили, между прочимъ... А кубарь пускать нельзя, полъ испортишь. Забыли, что сказалъ Петръ Даниловичъ?
   Варвара Ивановна, гнѣвно сдвинувъ брови, вышла изъ комнаты. Ландышевъ внимательно посмотрѣлъ ей вслѣдъ, но вдругъ спохватился, вытащилъ часы и съ ужасомъ увидалъ, что уже второй часъ, а онъ еще не сидитъ за сборникомъ.
   "Однако, скоро ли вернется Петръ Даниловичъ?"
   Какъ бы въ отвѣтъ на его вопросъ, въ передней раздался рѣзкій звонокъ. Дѣти сразу затихли, точно умерли. Елизавета Захаровна отсѣла зачѣмъ-то подальше отъ Ландышева. Въ гостиную вошелъ Луканинъ, держа въ рукахъ небольшія ширмы и какую-то аляповатую, разрисованную вазу.
   -- Каковы вещицы?-- крикнулъ онъ издали Ландышеву.
   Затѣмъ Луканинъ заставилъ его разсмотрѣть подробно покупки и оцѣнить, спросилъ себѣ тряпку, тщательно вытеръ обѣ вещи, ширмы снесъ въ спальную, а вазу поставилъ на мраморную тумбочку, наказавъ строго-настрого женѣ не подпускать "ораву" къ вазѣ. Покончивъ съ этимъ, онъ искоса взглянулъ на Ландышева и замѣтилъ полусерьезно:
   -- Что это, какъ тебя подвело? Должно быть, все за бабьемъ бѣгаешь? Ой, братъ, смотри!
   Ландышевъ, конечно, отвѣчалъ, что онъ за бабьемъ не бѣгаетъ.
   -- То-то... Ну, а какъ твои шуры-муры съ Маргушей, а? Скоро ли свадьба-то?
   "Все это рѣшится послѣ изданія сборника",-- чуть не вырвалось у Ландышева, но онъ сдержался и отвѣтилъ, что о свадьбѣ еще разговору не было.
   -- Ну, а мы съ Анной Павловной,-- такъ, между собою, келейно,-- рѣшили повѣнчать васъ на красную горку. Имѣю основаніе думать, что къ тому времени какъ разъ и казенная квартира подоспѣетъ. Я уже говорилъ начальству про Воскресенскаго, что онъ пьетъ запоемъ и служить не можетъ: его, навѣрное, смѣстятъ,-- вотъ и опростается для тебя квартира. А квартира хорошая, со всѣми удобствами для семейнаго человѣка.
   Луканинъ принялся подробно описывать расположеніе комнатъ и объяснять, гдѣ Ландышевъ долженъ устроить спальную, гдѣ дѣтскую, куда что поставить. Слушая его, Ландышевъ живо рисовалъ себѣ свою будущую семейную жизнь: ему казалось, что все въ ней, начиная съ красивой жены и кончая красивымъ альбомомъ на изящномъ столикѣ, залито лучами поэзіи и красоты. Онъ горячо поблагодарилъ Луканина за его участіе и хлопоты.
   -- Я самъ радъ, когда молодой человѣкъ идетъ по испытанному пути,-- отвѣчалъ Луканинъ на благодарность.-- Нравственность прежде всего. Запомни это. Нравственный человѣкъ всегда выйдетъ въ люди, всегда найдетъ средства не только содержать семью, но и воздѣлывать свой домашній очагъ, а безнравственный, напротивъ, мечется во всѣ стороны,-- самъ не живетъ и другимъ жить мѣшаетъ, потому что безнравственный.
   Раздавшійся звонокъ прервалъ разсужденія Луканина. Услыхавъ изъ передней незнакомый голосъ, Петръ Даниловичъ направился туда, и скоро Ландышевъ изъ гостиной услыхалъ слѣдующій разговоръ:
   -- Я -- жена Воскресенскаго,-- сказалъ старческій, надтреснутый голосъ.
   -- Очень пріятно. Чѣмъ могу служить?-- сухо отвѣчалъ Луканинъ.
   -- Я пришла, Петръ Даниловичъ, просить васъ за мужа: я слышала, его хотятъ лишить мѣста.
   -- Можетъ быть. Все можетъ быть.
   -- Защитите, Петръ Даниловичъ! Я знаю, что у мужа есть эта несчастная слабость, но онъ скоро совсѣмъ оправится: онъ зарокъ далъ... Мы Иверскую поднимали.
   -- Онъ тысячу разъ давалъ эти зароки, сударыня.
   -- Петръ Даниловичъ, пожалѣйте, если не его, такъ меня и дѣтей. Дайте, по крайней мѣрѣ, дослужить ему до пенсіи: остается ужь немного...
   -- Во-первыхъ, это не отъ меня зависитъ, а отъ высшаго начальства, а, во-вторыхъ, служба не богадѣльня и не больница для алкоголиковъ.
   -- Хоть во вниманіе къ его многолѣтней службѣ.
   -- У насъ не богадѣльня,-- повторилъ Луканинъ.
   -- Петръ Даниловичъ, вы сами отецъ, у васъ у самихъ дѣти: пожалѣйте!
   -- Жалѣю, отъ души жалѣю, что вашъ супругъ оказывается неспособнымъ прокормить семью, что составляетъ нравственный долгъ каждаго порядочнаго человѣка... А впрочемъ, сударыня, мнѣ некогда разговаривать.
   -- Одну минуту!
   -- Ну-съ?
   Послышался плачъ.
   -- Сударыня, я не выношу слезъ.
   -- Петръ Даниловичъ, похлопочите за него.
   -- Не могу-съ.
   -- Петръ Даниловичъ...
   -- Не могу-съ.
   -- Да, вѣдь, онъ зарокъ далъ... Иверская была... Какъ же мнѣ теперь съ дѣтьми-то?
   -- Ничего не могу сдѣлать. Я тутъ не причемъ и, повторяю, сударыня, мнѣ некогда...
   Ландышевъ услыхалъ, какъ Луканинъ заперъ за Воскресенской дверь и приказалъ горничной больше не принимать ее.
   Пока онъ возился въ передней, въ гостиную быстро вошла Варвара Ивановна.
   -- Попросите за эту старуху Петра Даниловича,-- торопливо сказала она, нагнувшись къ Ландышеву и смотря на него сверкающими глазами,-- она уже три раза безъ него приходила, разсказывала о своемъ положеніи. Она -- несчастная, и вся ея семья -- несчастная... Помогите ей, вѣдь, Петръ Даниловичъ гонитъ ея мужа для васъ.
   Послышались шаги Луканина. Варвара Ивановна быстро исчезла изъ комнаты, оставивъ въ Ландышевѣ впечатлѣніе своихъ глубокихъ, сверкающихъ глазъ.
   -- Вотъ таскается сумасшедшая!-- сказалъ Луканинъ, входя въ комнату.-- Какое мнѣ дѣло, что они съ мужемъ наплодили дѣтей?... Теперь потащится по начальству,-- ну, да тамъ немного возьметъ: я свое дѣло знаю.
   Ландышевъ собирался было сказать кое-что въ защиту Воскресенской, но услыхалъ, что въ столовой уже накрываютъ обѣдъ, надо было сейчасъ же бѣжать домой, иначе пришлось бы остаться у Луканиныхъ обѣдать и за сборникъ засѣсть не раньше вечера. Онъ еще разъ поблагодарилъ Луканина и простился.
   -- Да куда тебя все подмываетъ?-- шутливо говорилъ Петръ Даниловичъ, провожая его въ переднюю,-- ужь вѣрно за юбками гоняешься! Смотри, не осрамись передъ свадьбой... Ну, ну, ничего...
   Онъ разсмотрѣлъ воротникъ на шубѣ Ландышева и замѣтилъ, что надо будетъ завести бобра.
   -- Теперь ты Крезомъ станешь,-- прибавилъ онъ, потрепавъ Ландышева по плечу,-- казенная квартира, повышеніе, прибавка жалованья... Да тетка, чай, отсыпитъ тебѣ корбованцевъ по случаю свадьбы, ча?... Ну, да и Анна Павловна порядочное приданое дастъ: тоже лицомъ въ грязь не ударитъ. У нея капиталецъ есть довольно кругленькій. Мужъ-то ея былъ не промахъ: умѣлъ деньги хапать... Ну, ну, давай Богъ. До свиданія. А то пообѣдалъ бы.
   

V.

   Изданіе своего сборника Ландышевъ держалъ въ строжайшемъ секретѣ ото всѣхъ, нетерпѣливо дожидаясь минуты, когда онъ выступитъ передъ своими знакомыми не просто какъ Ландышевъ, а какъ Александръ Ландышевъ, авторъ Поэтическихъ досуговъ. Чѣмъ ближе подходила эта минута, тѣмъ больше онъ терялъ власть надъ собой и разстраивался нервами. Затаенная жажда славы, нетерпѣливое ожиданіе ея въ теченіе нѣсколько мѣсяцевъ окончательно нарушили душевное равновѣсіе въ Ландышевѣ. Онъ такъ часто и такъ живо рисовалъ себѣ соблазнительныя картины славы и величія, что онѣ, наконецъ, сдѣлались для него чѣмъ-то реальнымъ. Онъ потерялъ чутье дѣйствительности и смотрѣлъ на жизнь сквозь какую-то пелену. Бывали, впрочемъ, минуты, когда на него нападало раздумье и ему хотѣлось провѣрить свои дарованія, свои разсчеты на славу. Но онъ не могъ уже сдѣлать этого даже приблизительно: онъ самъ чувствовалъ, что попалъ въ какой-то заколдованный кругъ, изъ котораго ему трудно выбиться.
   Но вотъ, наконецъ, насталъ торжественный для Ландышева день: сборникъ былъ отпечатанъ. Онъ представлялъ изъ себя довольно объемистую книжку съ красивою обложкой и заглавіемъ: Поэтическіе досуги Александра Ландышева. Здѣсь, на ряду съ талантливыми, прочувствованными стихотвореніями, было не мало ходульнаго, высиженнаго, разсчитаннаго на дешевый эффектъ. Ландышеву, впрочемъ, было теперь не до поэзіи и не до художественной правды: ему нужна была только слава, слава и слава...
   Какъ въ лихорадкѣ, прибѣжалъ онъ рано утромъ въ типографію, забралъ нѣсколько десятковъ экземпляровъ сборника, бросился домой, сдѣлалъ на экземплярахъ соотвѣтствующія надписи стихами и прозой, потомъ, не теряя ни минуты, пустился развозить свою книгу по роднымъ и знакомымъ, по редакціямъ журналовъ и рецензентамъ. Пріѣдетъ, позвонитъ, молча отдастъ прислугѣ книгу и ѣдетъ дальше,-- такъ ему казалось всего эффектнѣе. Онъ исколесилъ полъ-Москвы и только къ ночи успѣлъ раздать всѣ захваченные экземпляры. Когда онъ ночью возвращался домой, сердце его билось тревожно и сладко, а въ головѣ происходила пріятная путаница. Ночью онъ то и дѣло просыпался. Ему грезились вѣнки, лавры, оваціи; снилось, будто ему ставятъ на Воробьевыхъ горахъ памятникъ и переименовываютъ Серпуховскія ворота, близъ которыхъ онъ жилъ, въ Ландышевскія. Чѣмъ дальше, тѣмъ фантастичнѣе дѣлались его сновидѣнія. Наконецъ, подъ утро ему пригрезилось, что онъ уже не ходитъ въ сапогахъ, какъ всѣ, а носится на какихъ-то воскрыліяхъ, и что Агаѳья Никифоровна, не довѣряя Степанидѣ, сама каждое утро стряхиваетъ съ нихъ пыль.
   Тутъ онъ проснулся. День былъ воскресный, на службу не идти:. можно было помечтать и понѣжиться. Ландышевъ лежалъ, улыбался и думалъ о томъ, какъ онъ счастливъ. Все рисовалось ему въ самомъ радужномъ свѣтѣ: поэзія, слава, любовь,-- все это отнынѣ принадлежитъ ему, все это сдѣлаетъ изъ его жизни сплошной праздникъ поэзіи и красоты. Зажмурившись, Ландышевъ представлялъ себѣ, какимъ огнемъ блестѣли черные глаза Маргариты, когда она читала его сборникъ, и какъ гордо встряхивала головой Анна Павловна, предчувствуя славу своего будущаго зятя. Потомъ онъ подумалъ, какъ долженъ сборникъ возвысить его въ глазахъ Луканина и вообще въ глазахъ начальства. Впрочемъ, эту мысль онъ скоро прогналъ отъ себя, какъ недостойную поэта'. Онъ и безъ Луканина чувствовалъ себя теперь необыкновенно могущественнымъ. Если бы въ эту минуту ему предложили промѣнять сборникъ и титулъ поэта на министерскій портфель, онъ пожалъ бы плечами: что значитъ даже самъ Гладстонъ передъ Ландышевымъ, властителемъ думъ? Пройдетъ сто-двѣсти лѣтъ и Гладстона забудутъ, но пройдетъ нѣсколько столѣтій, а Ландышевъ будетъ жить. Мысль о томъ, что ему только двадцать три года, а онъ уже издалъ довольно толстую книгу стихотвореній, да еще имѣетъ въ запасѣ прозу, высоко возвысила его надъ толпой. Лежа подъ одѣяломъ и выкуривая папиросу за папиросой, онъ чувствовалъ себя властелиномъ толпы; онъ думалъ о ней съ ласковымъ снисхожденіемъ человѣка, стоящаго на пьедесталѣ. Въ эти минуты онъ всѣхъ любилъ, потому что всѣ они будутъ читать его сборникъ. Передъ нимъ раскрывалось какое-то широкое и славное поприще, и его большіе сѣро-голубые глаза горѣли гордымъ огнемъ. Онъ мысленно любовался собой и уже сопоставлялъ три знаменитыхъ имени: Александра Пушкина, Михаила Лермонтова и Александра Ландышева.
   Въ это время стѣнные часы понатужились и пробили 12. Ландышевъ торопливо вскочилъ, наскоро умылся, наскоро выпилъ стаканъ чаю и черезъ четверть часа уже ѣхалъ на извощикѣ.
   Воздухъ послѣ первой грозы былъ мягкій и влажный; во всемъ ощущалась та веселая тревога и торопливость, которая бываетъ только весной; солнце какъ будто съ особеннымъ удовольствіемъ разливало повсюду лучи свои и спѣшило нагрѣть скорѣе землю... Ландышевъ ѣхалъ на страшно дребезжавшей пролеткѣ и все время смотрѣлъ по сторонамъ. Ему казалось, что этотъ день долженъ быть роковымъ въ его жизни. Отнынѣ его поэтическія думы и волненія становятся достояніемъ всѣхъ. Ландышевъ не сразу освоился съ этою мыслью. Когда онъ взглянулъ на снующія вкругъ него дѣловыя, озабоченныя лица и подумалъ о томъ, что завѣтная область его души выставлена теперь на-показъ, онъ внутренно дрогнулъ и съежился: въ немъ проснулось прежнее чувство стыда и страха за свою поэзію. Впрочемъ, это продолжалось недолго: онъ такъ привывъ за послѣднее время гипнотизировать себя мечтами о славѣ, что ему теперь ничего не стоило усыпить въ себѣ всякія сомнѣнія.
   Скоро онъ смотрѣлъ уже на окружающую толпу взоромъ властелина. Онъ воображалъ, какъ его Поэтическіе досуги отзовутся сначала въ сердцахъ немногихъ избранныхъ, потомъ станутъ достояніемъ многихъ и, наконецъ, широко разольются по всей массѣ грамотнаго люда. Онъ представлялъ себѣ, какъ мальчикъ изъ овощной лавки читаетъ украдкой отъ хозяина его сборникъ; онъ видѣлъ въ воображеніи городового, который, покончивъ служебныя обязанности, перечитываетъ любимыя мѣста изъ Поэтическихъ досуговъ: онъ слышалъ, какъ мастерица, идя съ картономъ въ рукахъ, напѣваетъ куплеты "О счастьѣ и горѣ" все изъ тѣхъ же Поэтическихъ досуговъ.
   Подъѣхали къ квартирѣ Кашемировыхъ, но ихъ не оказалось дома. Ландышевъ направилъ извощика къ Трубкину.
   -- Семьдесятъ пятый номеръ дома?-- спросилъ онъ у корридорнаго меблированныхъ комнатъ, гдѣ жилъ Трубкинъ.
   -- Дома.
   -- А вы вчера передали ему книжку, которую я занесъ?
   -- Какже, въ собственныя руки отдалъ.
   Ландышевымъ овладѣло волненіе. Напрасно онъ твердилъ себѣ, что Трубкинъ для него не авторитетъ, что онъ даже слово поэзія пишетъ черезъ е простое,-- тревога не унималась: Трубкинъ пересталъ быть для Ландышева просто Трубкинымъ, а сдѣлался публикой, т.-е. чѣмъ-то загадочнымъ и страшнымъ.
   Увидавъ сапоги у двери номера, Ландышевъ подумалъ, что, вѣроятно, Трубкинъ до поздней ночи читалъ его сборникъ и потому проспалъ. Онъ вошелъ и увидалъ своего пріятеля въ постели. Трубкинъ приподнялъ голову съ подушки и устремилъ на вошедшаго мутный взоръ. Его измятое лицо и всклокоченные волосы произвели на Ландышева самое непріятное впечатлѣніе: у человѣка, который всю ночь читалъ Поэтическіе досуги, не могло быть такого глупаго лица.
   -- Ты нездоровъ, что ли?-- съ досадой спросилъ онъ.
   -- Саша, другъ, выручи!-- прохрипѣлъ Трубкинъ, усиленно заморгавъ маленькими, воспаленными глазками,-- пошли за водкой! Денегъ ни сантима, а нужно поправиться послѣ вчерашняго.
   Онъ взялъ со столика папиросу и потянулся за спичкой, но не могъ дотянуться.
   -- Затащили вчера пріятели въ ресторанъ,-- продолжалъ онъ хрипѣть,-- хотѣли по-благородному, а оно вонъ какъ вышло...
   Онъ снова потянулся за спичкой и снова не дотянулся.
   -- Тебѣ передали вчера мой сборникъ?-- спросилъ Ландышевъ. мрачно скрестивъ руки.
   -- Какой сборникъ?
   -- Сборникъ моихъ стихотвореній.
   -- Твоихъ стихотвореній?
   Трубкинъ, поднявшись на локтѣ, молча, съ испугомъ смотрѣлъ на Ландышева и усиленно моргалъ. Вдругъ онъ подпрыгнулъ на постели:
   -- Ахъ, чортъ побери! Помню, помню! Конечно, передали... Поздравляю, дружище! Вотъ кстати и спрыснемъ... Чудная вещь твой сборникъ!
   -- Да ты читалъ?
   -- Еще бы! Съ наслажденіемъ!
   -- Какъ съ наслажденіемъ? Да онъ у тебя не разрѣзанъ.
   -- Я такъ пока... не разрѣзая... Вѣдь, меня вчера дома не было.
   -- Неправда! Когда тебѣ передали сборникъ, ты былъ дома. Значитъ, ты предпочелъ просидѣть вечеръ въ трактирѣ? Это... это... этого я не ожидалъ отъ тебя!...
   И Ландышевъ, не слушая оправданій Трубкина, вышелъ изъ номера. Онъ былъ ошеломленъ: онъ ожидалъ восторговъ и рукопожатій, а вмѣсто этого натолкнулся на жалкую фигуру, безсильно копошащуюся подъ одѣяломъ. Онъ былъ увѣренъ, что всякій, кому попадется въ руки его сборникъ, съ жадностью набросится на Поэтическіе досуги и прочитаетъ ихъ не одинъ разъ, и вдругъ это нелѣпое существо, Трубкинъ, имѣя цѣлый вечеръ и ночь въ своемъ распоряженіи, не потрудился даже разрѣзать сборника.
   Ландышеву стало совѣстно, что онъ пришелъ за славой въ этотъ гадкій номеръ: пора бы ему знать, что Трубкинъ подверженъ алкоголизму и потому человѣкъ ненормальный. Трубкинъ, конечно, не имѣетъ ничего общаго съ публикой: публика гдѣ-то тамъ, въ другихъ домахъ и улицахъ, не въ этихъ дрянныхъ номерахъ; публика судитъ и оцѣниваетъ, раздаетъ вѣнки, привѣтствуетъ появленіе талантовъ, а Трубкинъ не судитъ и не привѣтствуетъ появленіе талантовъ, а лежитъ на постели въ безпомощномъ состояніи.
   Утѣшая себя, такимъ образомъ, Ландышевъ позвонилъ у крыльца небольшого каменнаго дома и спросилъ, дома ли Василій Степановичъ?
   

VI.

   Василій Степановичъ оказался дома и встрѣтилъ гостя въ небольшомъ, чистенькомъ зальцѣ.
   -- А, Александръ Ивановичъ!-- воскликнулъ онъ, продолжительно пожимая руку Ландышеву.-- Очень радъ, очень радъ!
   При этомъ онъ застегнулъ пуговицу на сюртукѣ, обернулся и взглянулъ на себя сбоку въ зеркало, давая этимъ понять, что онъ собрался уходить.
   -- Вамъ нужно идти?-- спросилъ Ландышевъ.
   Василій Степановичъ весь сморщился отъ огорченія:
   -- Да, да, необходимо по дѣлу... Такъ это нехорошо вышло, право!... Но позвольте, прежде всего...-- тутъ онъ сжалъ руку Ландышева обѣими руками и, лаская его взоромъ, произнесъ:-- Примите мою сердечную благодарность за поднесенный мнѣ вами прекрасный сборникъ вашихъ произведеній. Это очень, очень лестно... Я слѣжу за процвѣтаніемъ нашей національной музы, и мнѣ тѣмъ болѣе пріятно...
   Онъ остановился, продолжая сжимать руку Ландышева. Глаза его искрились и хотѣли сказать много, много, такъ что Ландышевъ дрогнулъ и съ волненіемъ ждалъ, но Василій Степановичъ послѣ продолжительнаго молчанія только повторилъ:
   -- Повѣрьте, мнѣ тѣмъ болѣе пріятно...
   -- А вы читали мой сборникъ?-- нерѣшительно спросилъ Ландышевъ.
   Василій Степановичъ отступилъ на шагъ и обычнымъ граціознымъ движеніемъ руки указалъ себѣ на горло.
   -- Вотъ какъ вчера былъ заваленъ дѣломъ, ни минуты свободной... а вечеромъ...
   Онъ съ таинственнымъ видомъ нагнулся къ Ландышеву, какъ бы собираясь сообщить ему что-то очень интимное.
   -- Вечеромъ... винтили! Собрались гости спеціально для картъ,-- ну, и пришлось до самаго утра гулять по зеленому полю. Какъ вамъ это покажется? Отъ этого зеленаго поля самъ скоро позеленѣешь... Хе, хе!... Но я просто въ отчаяніи, что не успѣлъ прочитать вашего прекраснаго сборника и тѣмъ доставить себѣ эстетическое наслажденіе. Вотъ жена...
   -- Марья Ивановна читала?
   -- Нѣтъ, она тоже не успѣла, но она вамъ очень, очень благодарна... Да что же вы стоите? Садитесь, пожалуйста. Паша, попроси сюда Марью Ивановну: скажи, что Александръ Ивановичъ пришелъ.
   -- Барыня извиняются, онѣ не такъ здоровы,-- доложила горничная.
   -- Боже мой, какъ же это?-- огорчился Василій Степановичъ, потомъ съ видомъ самой дружеской довѣрчивости прошепталъ Ландышеву на ухо:
   -- Скажу вамъ откровенно, въ характерѣ моей жены есть одна удивительная черта: сядетъ играть въ карты, проиграетъ какіе-нибудь пустяки, разстроится, а на утро головная боль.
   Василій Степановичъ откинулъ голову и смотрѣлъ на Ландышева, какъ бы ожидая отъ него разгадки своихъ словъ. Но Ландышевъ протянулъ руку и сказалъ:
   -- До свиданія.
   -- Но, Боже мой, куда же вы?-- засуетился Василій Степановичъ, горячо пожимая гостю руку и выходя вмѣстѣ съ нимъ въ переднюю.-- Мнѣ, право, такъ досадно! Эти дѣла, эта житейская проза... Но, во всякомъ случаѣ, позвольте еще разъ выразить вамъ глубокую благодарность. Очень, очень пріятно! Ужь извините ради Бога, что такъ вышло.
   -- Ничего, помилуйте. Мнѣ самому очень пріятно,-- пробормоталъ Ландышевъ, невольно впадая въ тонъ Василія Степановича.
   -- Да не по дорогѣ ли намъ? Я васъ подвезу.
   -- Нѣтъ, не по дорогѣ,-- отвѣтилъ Ландышевъ, который самъ еще не зналъ, куда пойдетъ.
   -- А то бы вмѣстѣ... Такъ до пріятнѣйшаго! Весьма лестно!
   Онъ пожалъ и даже погладилъ руку Ландышева, причемъ на лицѣ его было написано, что они съ Ландышевымъ поняли другъ друга и остались взаимно довольны. Ландышевъ снова пробормоталъ, что ему тоже очень пріятно, и пошелъ машинально направо отъ крыльца.
   Черезъ минуту Василій Степановичъ обогналъ его на бойкомъ извощикѣ. Онъ долго еще обертывался, раскланиваясь такъ привѣтливо и интимно, какъ будто они съ Ландышевымъ только что выпили на брудершафтъ. Ландышевъ, съ своей стороны, тоже посылалъ ему любезные поклоны и улыбки.
   

VII.

   Когда Василій Степановичъ скрылся изъ вида, Ландышевъ спросилъ себя: "Да что же, однако, во всемъ этомъ пріятнаго?" Задавъ себѣ этотъ вопросъ, онъ разозлился сначала на Василья Степановича, потомъ на самого себя. У него мелькнула мысль: не лучше ли пойти сейчасъ домой, лечь на диванъ и ждать, когда слава сама придетъ къ нему? "Конечно, домой",-- сказалъ онъ вслухъ, но, въ то же время, отлично сознавалъ, что домой онъ не пойдетъ, что его подхватила и несетъ какая-то волна, противъ которой онъ безсиленъ. Онъ не могъ уже, какъ прежде, уйти отъ жизни въ свою комнату: теперь тамъ ожидало его тоскливое чувство какой-то затерянности. Онъ упалъ духомъ и шелъ впередъ, ожидая всего худшаго. Много знакомыхъ обошелъ онъ и каждый разъ съ замираніемъ сердца дергалъ за звонокъ, волнуясь мыслью: не здѣсь ли, наконецъ, начнется его слава? Не здѣсь ли впервые почувствуетъ онъ себя человѣкомъ, возвысившимся надъ толпой?... Но каждый разъ его ждало разочарованіе. У Александровыхъ говорили о немъ и о его сборникѣ въ шутливомъ тонѣ: спрашивали, не на Пегасѣ ли онъ къ нимъ прилетѣлъ и не въ передней ли оставилъ свою лиру? Ландышевъ обидѣлся и ушелъ. У Голубковыхъ о сборникѣ упомянули какъ-то нерѣшительно и конфузясь, точно о безтактномъ поступкѣ, который можетъ сдѣлать Ландышева смѣшнымъ; старались придать разговору характеръ дѣловой: спрашивали, дорого ли обошлось изданіе сборника и не было ли затрудненій съ цензурой? У Перышкиныхъ о сборникѣ отозвались съ похвалой, но черезъ пять минутъ уже бросили разговоръ о немъ и начали толковать о поѣздкѣ въ Петровскій паркъ. У Сливинскихъ Ландышева окружили барышни, которыя собирались тамъ ежедневно по случаю предстоящей свадьбы. Барышни наперерывъ доказывали Ландышеву, что онъ "скрытный, скрытный, скрытный", что онѣ не ожидали отъ него этого, что онѣ теперь будутъ бояться его и не повѣрятъ ни одному его слову. Ландышева раздражала эта болтовня; онъ наговорилъ барышнямъ грубостей и ушелъ, почти не простившись.
   Горько было ему сознавать, что онъ наслушался обо всемъ: о цензурѣ, о книгопродавцахъ и о многомъ другомъ,-- не слыхалъ только тѣхъ словъ, которыя ему больше всего хотѣлось слышать, не видѣлъ тѣхъ взглядовъ, о которыхъ мечталъ, издавая сборникъ, и которыя идутъ прямо отъ души растроганнаго человѣка. Понуря голову, шелъ онъ и думалъ о томъ, что лучшая часть его души, которую ему удалось вложить въ нѣкоторыя изъ стихотвореній, осталась незамѣченной, непонятой или поруганной легкомысленнымъ отношеніемъ толпы. Онъ презиралъ теперь эту суетную толпу, погрязшую въ мелочахъ жизни, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовалъ, что уже не можетъ, какъ прежде, обходиться безъ нея, что онъ -- рабъ ея.
   Бросивъ взглядъ на противуположную сторону улицы, Ландышевъ увидалъ Илькова, который тоже брелъ, понуривъ голову, видимо, чѣмъ-то озабоченный. Ландышевъ подошелъ къ нему, поздоровался и хотѣлъ тотчасъ же приступить къ разговору о сборникѣ, экземпляръ котораго онъ наканунѣ доставилъ ему.
   -- Получили вы?
   -- Урокъ? Нѣтъ, лопнулъ,-- угрюмо отвѣчалъ Ильковъ,-- гувернантку взяли, чтобы съ музыкой была. Вотъ жизнь подошла, трехъ копѣекъ на конку нѣтъ.
   Ильковъ началъ разсказывать Ландышеву о своемъ положеніи, но Ландышевъ слушалъ его разсѣянно: какъ только онъ убѣдился, что Илькову теперь не до Поэтическихъ досуговъ, онъ потерялъ для него всякій интересъ. Ландышевъ поспѣшилъ распроститься съ нимъ. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ ощутилъ въ душѣ какое-то неловкое чувство, обернулся и посмотрѣлъ вслѣдъ Илькову. На спинѣ его студенческаго пальто онъ увидалъ большую заплату, которая среди порыжѣвшаго, истертаго сукна ярко зеленѣла, какъ оазисъ среди пустыни. Что-то кольнуло въ сердцѣ у Ландышева. "Эхъ, надо бы предложить ему денегъ взаймы или вообще какъ-нибудь устроить!" -- подумалъ онъ и уже хотѣлъ было догнать Илькова, но мысль о собственныхъ неудачахъ парализовала его волю.
   -- Александръ Ивановичъ! Александръ Ивановичъ!
   Ландышевъ обернулся и увидалъ своего сослуживца, Водопоева, который слѣзалъ съ извощика. Водопоеву, какъ наиболѣе интеллигентному изъ молодыхъ чиновниковъ, Ландышевъ тоже завезъ наканунѣ сборникъ.
   -- Садитесь, поѣдемте ко мнѣ,-- говорилъ Водопоевъ, здороваясь.-- Мнѣ съ вами хочется побесѣдовать. Тутъ недалеко.
   Водопоевъ былъ какъ-то особенно оживленъ и имѣлъ такой видъ, будто таилъ про себя что-то важное. Ландышевъ сѣлъ къ нему въ пролетку, и они поѣхали. Водопоевъ заговорилъ о сборникѣ, хвалилъ и восторгался, но Ландышеву казалось, что все это не то, что Водопоевъ самаго важнаго, для чего онъ и повезъ его къ себѣ, не открываетъ. Пріѣхали. Водопоевъ привелъ Ландышева къ себѣ въ комнату, наложилъ на дверь крючокъ, закурилъ сигару, потомъ, запинаясь и заикаясь, обратился къ Ландышеву съ слѣдующими словами:
   -- Мнѣ хотѣлось бы, Александръ Ивановичъ, прочитать вамъ одну вещицу. Такъ какъ вы сами пишете и, стало быть, понимаете и... сочувствуете, то... словомъ, мнѣ хотѣлось бы прочитать вамъ первую главу изъ своего романа.
   Теперь Ландышевъ понялъ причину оживленія Водопоева, и ему сразу сдѣлалось скучно.
   -- Съ большимъ удовольствіемъ, -- пробормоталъ онъ, чувствуя къ Водопоеву почти отвращеніе.
   Водопоевъ быстро залѣзъ обѣими руками въ ящикъ стола, судорожно порылся въ немъ и вытащилъ нѣсколько мелко исписанныхъ листовъ бумаги. Романъ назывался Разбитая жизнь. Чтеніе началось. Герой романа, мелкій чиновникъ Зеленцовъ, сидитъ въ присутствіи, невыносимо скучая и безпрестанно посматривая на часы; подробно описывается его душевное состояніе. Входитъ начальникъ и распекаетъ Зеленцова за вольнодумство. Зеленцовъ рѣзко возражаетъ, и ему велятъ подавать въ отставку. Онъ спѣшитъ домой, переодѣвается и ѣдетъ въ Сокольники. Тамъ въ густомъ саду одной изъ дачъ его съ нетерпѣніемъ ждетъ изящно одѣтая молодая женщина. Зеленцовъ тихонько пробирается въ садъ... Еще минута -- и молодая женщина падаетъ въ его объятія.
   "Это была жена его превосходительства",-- такъ заканчивалась первая глава романа.
   Кончивъ чтеніе, Водопоевъ спряталъ рукопись и дрожащими руками сталъ раскуривать сигару.
   Ландышевъ молчалъ. Въ другое время онъ сказалъ бы автору нѣсколько умѣренныхъ комплиментовъ, замѣтилъ бы, что по первой главѣ, конечно, трудно судить, но что романъ несомнѣнно обѣщаетъ быть интереснымъ, а теперь Ландышевъ нарочно молчалъ, мстя Водопоеву за обманъ. Когда же тотъ попросилъ его высказать свое мнѣніе, Ландышевъ раскритиковалъ прочитанное въ пухъ и прахъ, причемъ говорилъ небрежно и свысока. Придравшись къ чему-то, онъ незамѣтно свелъ разговоръ на свой сборникъ. Но Водопоевъ былъ слишкомъ затронутъ за живое и потому, кстати или некстати, опять перевелъ разговоръ на свой романъ. Ландышеву показалось это назойливымъ, и онъ продолжалъ говорить о сборникѣ; но Водопоевъ былъ упрямъ и тоже не хотѣлъ оставить нерѣшеннымъ спора о романѣ. Такъ разговаривали они довольно долго: когда рѣчь заходила о Поэтическихъ досугахъ, оживлялся Ландышевъ и замиралъ Водопоевъ; когда же затрогивалась Разбитая жизнь, оживлялся Водопоевъ, а Ландышевъ чувствовалъ скуку и уныніе. Они точно качались на качеляхъ: чѣмъ выше возносился одинъ, тѣмъ ниже опускался другой. Наконецъ, они разстались, крайне недовольные другъ другомъ и собой.
   Ландышевъ прямо отъ Водопоева отправился къ критику, которому наканунѣ прежде всѣхъ занесъ свой сборникъ съ убѣдительною просьбой прочесть и дать отзывъ.
   Когда со стѣнъ кабинета, гдѣ работалъ критикъ, взглянули на Ландышева портреты знаменитыхъ писателей, когда масса книгъ и рукописей, наваленныхъ повсюду, напомнила ему о томъ, что онъ не болѣе, какъ атомъ среди этого міра печати; когда, наконецъ, Ландышевъ увидѣлъ передъ собою свѣтло-сѣрые и какъ будто пустые глаза критика,-- онъ почувствовалъ, что становится меньше, глупѣе, ничтожнѣе...
   Критикъ приступилъ къ дѣлу безъ всякихъ предисловій.
   -- Я прочелъ треть сборника, а остальное просмотрѣлъ, -- сказалъ онъ, нетерпѣливо постукивая карандашомъ по рукописи, которую читалъ.-- Сборникъ довольно приличный, стихъ гладокъ, есть удачныя мѣста, удачныя выраженія. Трудно, конечно, разсчитывать на то, чтобы сборникъ рѣзко выдѣлился изъ ряда ему подобныхъ и привлекъ вниманіе публики, но, во всякомъ случаѣ, въ немъ попадаются очень недурныя стихотворенія, навѣянныя, очевидно, чтеніемъ великихъ поэтовъ. На мой взглядъ, сборникъ много выигралъ бы, если бы половину стихотвореній выбросить, а остальное сократить. Ну, что такое, напримѣръ, Увядшій цвѣтокъ? Вѣдь, это совершенно никому ненужная вещь. Завялъ цвѣтокъ,-- ну, и выбрось его вонъ, а не проливай надъ нимъ потоки слезъ. Или вы находите, что вамъ не о чемъ больше плакать,-- что, кромѣ увядшаго цвѣтка, нѣтъ въ жизни никакихъ бѣдствій, что наша жизнь такъ хороша и свѣтла?
   Ландышевъ нѣсколько разъ порывался возражать, но критикъ каждый разъ, не выслушавъ, говорилъ: "ну, да, ну, да"... и продолжалъ свое. Ландышеву казалось, что онъ сидитъ на скамьѣ подсудимыхъ и слушаетъ обвинительную рѣчь; даже лицо его приняло виноватое выраженіе, и онъ съеживался всякій разъ, какъ только на немъ останавливались пустые глаза критика.
   Высказавъ свой взглядъ на весь сборникъ, критикъ началъ анатомировать отдѣльныя стихотвоеренія, а Ландышевъ въ это время чувствовалъ себя такъ, какъ будто его самого анатомируютъ. Критикъ разбиралъ образъ мыслей, стремленія, чувства Ландышева и распоряжался въ его душѣ, какъ у себя въ кабинетѣ. Мало-по-малу онъ самъ увлекся своею критикой. Ему какъ будто хотѣлось вывести Ландышева на свѣжую воду. Онъ доказывалъ, что одно у Ландышева неясно, другое подтасовано, третье противорѣчиво, а четвертое надо было выразить не такъ, а вотъ какъ.
   -- Главный же недостатокъ вашихъ стихотвореній, -- прибавилъ онъ,-- въ томъ, что во многихъ случаяхъ вы чувствуете вовсе не то, что должны были бы чувствовать, и потому нѣкоторыя изъ вашихъ стихотвореній суть ничто иное, какъ грубыя психологическія ошибки...
   Критикъ началъ приводить примѣры. Ландышевъ слушалъ и не узнавалъ своего сборника: все представилось ему въ совершенно новомъ и, притомъ, довольно неприглядномъ свѣтѣ. Онъ сознавалъ, что критикъ сдѣлалъ много мѣткихъ замѣчаній, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовалъ, какъ въ устахъ критика поэзія постепенно превращается въ алгебру, а сборникъ стихотвореній -- въ собраніе математическихъ задачъ, изъ которыхъ большая часть рѣшена Ландышевымъ невѣрно: не тѣми способами, не по тѣмъ формуламъ и теоремамъ, по какимъ нужно.
   Долго распиналъ критикъ поэта; наконецъ, отпустилъ, обѣщая помѣстить рецензію о сборникѣ въ ближайшей книгѣ журнала.
   Тяжелое недоумѣніе было написано на лицѣ Ландышева, когда онъ покинулъ квартиру критика. Онъ припоминалъ лучшія изъ своихъ стихотвореній, и все въ нихъ казалось ему теперь холоднымъ, неестественнымъ, ходульнымъ. Очарованіе исчезло, и, вмѣсто волшебной декораціи, онъ видѣлъ передъ собою только веревки, балки да грубо размалеванное полотно. Онъ казался самому себѣ жалкимъ, бездарнымъ кропателемъ стиховъ, которому посчастливилось подобрать "удачные" куплеты, "удачныя" выраженія. Его особенно бѣсило это слово "удачные", точно онъ биржевой игрокъ, которому удались спекуляціи, или фокусникъ, который удачно провелъ сеансъ.
   "Куда же я еще иду и зачѣмъ?-- спросилъ себя Ландышевъ.-- Домой бы теперь, домой, домой!"
   Онъ точно отпрашивался у кого-то: собственная воля покинула его. Старая привычка убѣгать отъ всякихъ житейскихъ непріятностей въ свою уютную комнату влекла его домой, но теперь эта комната и вся прежняя жизнь, связанная съ ней, казались ему чѣмъ-то прѣснымъ и незанимательнымъ, точно старая, надоѣвшая игрушка: хотѣлось чего-нибудь новаго, свѣжаго, остраго. Все, что пережилъ онъ въ послѣдніе два-три часа, представлялось ему однимъ сплошнымъ недоразумѣніемъ. Утромъ еще онъ видѣлъ въ себѣ недюжиннаго поэта, котораго люди будутъ привѣтствовать съ радостнымъ удивленіемъ, а теперь онъ усумнился въ себѣ и разочаровался въ людяхъ. А, главное, онъ не зналъ, кого винить: себя или ихъ? Можетъ быть, онъ самъ глупъ и бездаренъ; можетъ быть, другіе слишкомъ мелочны и безчувственны? Какъ провѣрить это? Какъ распутать узелъ, который затягивался все больше и больше?
   Ландышевъ, погрузившись въ тяжелыя думы, не замѣтилъ, какъ очутился передъ крыльцомъ квартиры Кашемировыхъ. Ихъ все еще не было дома: оказалось, что онѣ уѣхали нанимать дачу. Ландышевъ посмотрѣлъ на часы и рѣшилъ идти къ Луканинымъ обѣдать. Но тянулъ его туда не обѣдъ, а все тотъ же сборникъ. Ему хотѣлось хоть чѣмъ-нибудь утѣшить себя: на пониманіе и сочувствіе со стороны Петра Даниловича онъ не разсчитывалъ, но за то былъ увѣренъ, что сборникъ произвелъ у Луканиныхъ эффектъ и повысилъ его въ ихъ мнѣніи.
   "А, можетъ быть, по-родственному и посочувствуетъ",-- сказалъ себѣ съ горькою усмѣшкой Ландышевъ и направилъ путь къ Луканину.
   

VIII.

   Вступивъ въ переулокъ, гдѣ находился домъ Луканина, Ландышевъ увидалъ издали, какъ Петръ Даниловичъ выбѣжалъ безъ шляпы изъ дверей крыльца и погнался за мальчишками, которые дѣлали на воротахъ его дома какія-то надписи мѣломъ. Не догнавъ мальчишекъ, Петръ Даниловичъ погрозилъ имъ тростью, призвалъ дворника и велѣлъ ему стереть надписи; затѣмъ, погрозивъ еще разъ мальчишкамъ, онъ вернулся къ себѣ въ квартиру. Увидавъ это зрѣлище, Ландышевъ замедлилъ шагъ: ему не хотѣлось попасть къ Луканину въ сердитую минуту. Онъ понималъ, какъ много значитъ попасть къ человѣку въ благопріятный моментъ: скорѣе можно разсчитывать на похвалу и сочувствіе, а Ландышевъ жаждалъ ихъ теперь до болѣзненности. Ему нужно было услыхать хоть какой-нибудь комплиментъ, хоть одно слово одобренія, чтобы подняться въ собственныхъ глазахъ. Онъ способенъ былъ въ эту минуту выпрашивать себѣ похвалы, льстить и заискивать, чтобы расположить къ себѣ человѣка и добиться отъ него лестныхъ выраженій. Онъ радъ былъ обмануть и другихъ, и самого себя для того, чтобы хоть немного поддержать въ себѣ иллюзію своей поэтической славы: онъ чувствовалъ, что безъ этого ему будетъ такъ жутко, холодно и пусто, какъ еще никогда не бывало.
   "А не зайти ли къ нему лучше послѣ обѣда?-- подумалъ Ландышевъ, уже взявшись заручку звонка.-- Послѣ обѣда онъ всегда бываетъ добрѣе и мягче". Но тутъ онъ вспомнилъ, что послѣ обѣда Луканинъ обыкновенно спитъ, позвонилъ и вошелъ.
   Луканины уже сидѣли въ столовой за обѣдомъ. Кромѣ многочисленной семьи, за столомъ сидѣло еще нѣсколько бѣдныхъ родственниковъ Луканина, къ которымъ Ландышевъ всегда относился брезгливо, презирая ихъ за грубое раболѣпство передъ Петромъ Даниловичемъ. Столъ, раздвинутый во всю длину, былъ накрытъ для праздника бѣлою, какъ снѣгъ, скатертью и блисталъ праздничными приборами. Передъ хозяйкой стояла миска съ супомъ, а за миской -- огромная кулебяка съ рыбой. Самъ Луканинъ сидѣлъ противъ жены на другомъ концѣ стола въ щегольскомъ халатѣ, купленномъ имъ недавно на какой-то распродажѣ. Онъ, медленно смакуя, ѣлъ кулебяку и, въ то же время, бѣгалъ глазами по столу, слѣдя за дѣйствіями своихъ домочадцевъ, какъ полководецъ -- за движеніями непріятеля.
   Елизавета Захаровна бросила на Ландышева испуганный взглядъ и чуть не уронила разливательную ложку, отчего перепугалась еще больше; Варвара Ивановна взглянула на него съ какимъ-то жаднымъ и тревожнымъ любопытствомъ; въ глазахъ прочихъ свѣтилось злорадное ожиданіе. Ландышевъ поздоровался, сѣлъ за столъ, получилъ порцію кулебяки и аппетитно ковырялъ ее вилкой. Ему вдругъ противно стало видѣть передъ собой эти усердно жующіе рты, эти масляныя, лоснящіяся лица, слышать безмолвное чавканье, прерываемое робкимъ шепотомъ. Луканинъ долго молчалъ и не глядѣлъ на Ландышева, наконецъ, прожевавъ кусокъ, бросилъ на него презрительный взглядъ и протянулъ жирнымъ голоскомъ:
   -- Піита!... Литераторъ!...
   За столомъ послышалось хихиканье. Луканинъ продолжалъ, не торопясь и сообщая каждому слову особую полновѣсность:
   -- Я думалъ, нынѣшняя молодежь умнѣе прежней. Къ сожалѣнію, этого не оказывается: оболтусовъ стало еще больше, только прежде они безобразничали по трактирамъ, а теперь пустились въ литературу: пишутъ стишонки, издаютъ ихъ подъ своею фамиліей, портятъ себѣ карьеру и заблаговременно записываются въ кандидаты на нищенство.
   Онъ, вѣроятно, продолжалъ бы въ томъ же тонѣ, если бы внезапно не замѣтилъ на скатерти пятна, которое тщетно старался прикрыть тарелкой Владиміръ, пятнадцатилѣтній сынъ Луканина
   -- Это что такое?-- закричалъ Петръ Даниловичъ, -- чистую скатерть испортили! Тебя, большой болванъ, за столъ нельзя сажать: на кухню тебя!... Свиньи вы, шелопаи! Жить не умѣете! Что ни дай, все испакостятъ! Не стоите вы такой скатерти! Вамъ бы все въ грязи валяться да изъ деревянной чашки ѣсть! Пошелъ вонъ, мужикъ!
   Владиміръ, краснѣе клюквы, быстро скрылся, а Луканинъ съ раздраженіемъ началъ осматривать пятно, посыпать солью и тереть салфеткой. Только послѣ второго блюда онъ немного успокоился и снова обратился къ Ландышеву:
   -- Скажи мнѣ на милость, какой чортъ дернулъ тебя издавать глупую книжонку, да еще подъ своею фамиліей? Не хватило у тебя мозговъ сообразить, что этимъ ты портишь свою репутацію? Вѣдь, ты и себя, и меня осрамилъ передъ начальствомъ. Вчера начальникъ отдѣленія подходитъ ко мнѣ и говоритъ: "Поблагодарите отъ меня вашего родственника, Ландышева, за книжку, которую онъ мнѣ преподнесъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ посовѣтуйте ему держать ухо востро, потому что теперь не тѣ времена". Хорошо это? Вѣдь, надо быть сумасшедшимъ, чтобы подносить начальству свои кропанья.
   -- Я не знаю, почему же?-- возразилъ сконфуженный Ландышевъ.-- Мы встрѣчались съ Павломъ Александровичемъ у Боярскихъ, разговаривали о литературѣ. Онъ и самъ что-то пишетъ.
   -- Вотъ погоди, онъ тебѣ пропишетъ!... Ты до сихъ поръ былъ на хорошемъ счету у начальства, тебя ожидало значительное повышеніе, и вдругъ ты на все это плюешь и выкидываешь какое-то шутовское сальто-мортале, ровно никому и ни зачѣмъ не нужное. Знаешь, что ты доказалъ своимъ сборникомъ? Ты доказалъ, во-первыхъ, свое сумасбродство; ты доказалъ, во-вторыхъ, свою непригодность къ серьезному дѣлу; ты доказалъ, въ-третьихъ, что ты безполезный и даже неблагонадежный членъ государства.
   По мѣрѣ того, какъ Луканинъ говорилъ, брови его поднимались и голосъ возвышался.
   -- Ты доказалъ, наконецъ, что ты еще мальчишка, который не дорожитъ расположеніемъ солидныхъ людей. Если бы ты просто наскандалилъ гдѣ-нибудь, это значило бы только, что ты -- глупый молокососъ; но теперь... теперь ты доказалъ, что ты весь вѣкъ останешься молокососомъ, что ты, по самой натурѣ своей, своевольный, безпокойный и вредный молокососъ...
   -- Но позвольте же, наконецъ, изъ чего вы все это заключаете?-- перебилъ Ландышевъ, съ раздраженіемъ отодвигая отъ себя тарелку.
   -- Изъ чего?... А вотъ я тебѣ сейчасъ покажу. Сергѣй, принеси сюда эту несчастную книжонку.
   Сергѣй, жирный мальчикъ лѣтъ тринадцати, въ сѣрой гимназической блузѣ, съ видимымъ удовольствіемъ побѣжалъ за книжкой и черезъ минуту принесъ Поэтическіе досуги, которые уже успѣли покрыться какими-то пятнами.
   -- Смотри сюда,-- сказалъ Луканинъ, водя неуклюжимъ пальцемъ въ обручальномъ кольцѣ по страницамъ сборника: -- вотъ нелѣпые стихи, гдѣ ты описываешь, какъ тебѣ хотѣлось бы убѣжать куда-то на край свѣта, къ какимъ-то питомцамъ поэзіи и музъ... Чортъ тебя знаетъ, что ты подъ этимъ разумѣешь: цыганскій таборъ, что ли?
   За столомъ фыркнули. На щекахъ Ландышева начали выступать красныя пятна.
   -- Такъ можно все осмѣять,-- возразилъ онъ, нахмурившись.
   Луканинъ смѣрилъ его вызывающимъ взглядомъ.
   -- Извольте мнѣ отвѣтить: прилично ли писать такой вздоръ человѣку, находящемуся на государственной службѣ?-- спросилъ онъ торжественнымъ басомъ, который всегда появлялся у него, какъ только онъ заговаривалъ о чемъ-нибудь государственномъ,-- Ты хлопочешь о казенной квартирѣ, а самъ, въ то же время, порываешься къ какимъ-то свободнымъ питомцамъ музъ; ты состоишь при государственномъ дѣлѣ, ты зачисленъ въ штатъ, и послѣ этого ты осмѣливаешься публично заявлять о томъ, что тебѣ хотѣлось бы бѣжать, бѣжать и бѣжать куда-то, къ кому-то, зачѣмъ-то, точно ты укралъ казенныя деньги... Да ты не корчи изъ себя юродиваго-то, а смотри дальше.
   И снова неуклюжій палецъ поползъ по страницамъ сборника, сообщая имъ запахъ рыбы. Ландышевъ, согнувшись, весь красный, съ ненавистью слѣдилъ за этимъ пальцемъ и чувствовалъ на себѣ десятки насмѣшливыхъ глазъ. Палецъ остановился; Луканинъ нашелъ, что искалъ.
   -- Вотъ стихотвореніе Рубль,-- стихотвореніе дерзкое и безсмысленное.
   -- Смыслъ этого стихотворенія ясенъ,-- возразилъ, сдерживаясь, Ландышевъ,-- я негодую на всеобщую погоню за рублемъ.
   -- Милостивый государь,-- воскликнулъ Луканинъ,-- вы получаете каждое двадцатое число каждаго мѣсяца жалованье изъ государственнаго казначейства, вы получаете къ празднику награды, и вы осмѣливаетесь издѣваться надъ государственною ассигнаціей, дерзко попирать ногами собственность и компрометировать значеніе ея!... Это не пройдетъ вамъ даромъ!... А вотъ не угодно ли другіе стихи, еще болѣе дерзкіе и возмутительные...
   Луканинъ началъ читать, брезгливо прищуриваясь и морщась, точно онъ видѣлъ передъ собой что-то гадкое:
   

Моя лира.

             Моя застѣнчивая лира
             Не блещетъ яркой красотой;
             Она горда и сильнымъ міра
             Не льститъ продажною хвалой,
             Передъ вельможею надменнымъ
             Не воскуряетъ ѳиміамъ
             И часто словомъ дерзновеннымъ
             Шлетъ вызовъ истины врагамъ...
   
   -- Это что-жь такое?-- спросилъ Луканинъ, откинувшись на спинку стула,-- чѣмъ это пахнетъ?
   -- Очень просто, -- отвѣтилъ сухо Ландышевъ,-- я говорю только, что не желаю раболѣпствовать и льстить.
   -- А-а!... Нѣтъ-съ, тутъ больше сказано. Про себя ты думай, какъ хочешь, но здѣсь ты публично и, такъ сказать, всенародно ниспровергаешь... Тутъ уже не сознаніе твоего собственнаго дурацкаго достоинства: тутъ бунтъ! Всякій пойметъ, что это стихотвореніе -- зажигательное... Теперь не благоволите ли прочитать намъ вслухъ вотъ эту басню?
   -- Читайте сами.
   -- Нѣтъ, потрудитесь вы прочесть, у меня языкъ не поворачивается на такія пошлости.
   -- Я не стану читать.
   -- Ага! Вотъ и выходитъ, что самъ себя высѣкъ... Сергѣй, читай!
   Сергѣй началъ тоненькимъ голоскомъ на высокихъ нотахъ, какъ онъ привыкъ отвѣчать въ классѣ:
   

Именины льва.

Басня.

             У льва справлялись именины;
             Большой готовился обѣдъ...
             Пришла лисица съ сладкой миной,
             Медвѣдь съ дражайшей половиной
             И двѣ гіены дряхлыхъ лѣтъ.
   
             Предъ ними чудная поляна...
             Въ тѣни, подъ кровлею вѣтвей,
             Два жирныхъ, свѣженькихъ барана,
             Отмѣнно нѣжныхъ, безъ изъяна,
             Къ услугамъ дорогихъ гостей...
   
   -- Довольно!-- крикнулъ Луканинъ.-- Я знаю, какой обѣдъ вы описали; знаю, кто этотъ левъ и эти гіены... Вы осмѣлились изображать въ каррикатурномъ видѣ его превосходительство.
   -- Да съ чего вы взяли? Мнѣ и въ голову не приходило задѣвать личности. Я считаю это недостойнымъ писателя.
   -- Молчать!-- вдругъ разразился Луканинъ; потомъ, грозя пальцемъ передъ носомъ Ландышева, прибавилъ трагическимъ шепотомъ:-- Ты знаешь ли, мальчишка, что надо сдѣлать съ тобой за эту басню?
   -- Я знаю только, что вы не понимаете вещей, написанныхъ русскимъ языкомъ,-- въ свою очередь вспылилъ Ландышевъ, отодвигаясь отъ пальца,-- вы не понимаете того, что въ этой баснѣ я не пасквили пишу, а бичую пороки и незаконныя дѣйствія.
   -- Да какое же ты имѣешь право бичевать пороки?-- захлебываясь, крикнулъ Луканинъ.-- Кто уполномочилъ тебя на это? Кто далъ тебѣ разрѣшеніе?
   -- Такъ, по-вашему, я обязанъ просить разрѣшенія для того, чтобы низость назвать низостью?
   -- Да-съ, обязаны, обязаны!-- кричалъ Луканинъ.-- Не ваше дѣло разсуждать и разбирать. То, что вамъ, какъ мальчишкѣ, кажется низостью или порокомъ, на самомъ дѣлѣ можетъ оказаться не низостью и не порокомъ, а лишь недоразумѣніемъ и, притомъ, даже благодѣтельнымъ по достигаемымъ имъ результатамъ.
   -- Ну, избави меня Богъ отъ такой нравственности!-- сказалъ съ негодованіемъ Ландышевъ.-- Лучше записаться въ кандидаты на нищенство, чѣмъ жить по-вашему!
   -- А если хочешь жить по-своему, такъ тебя придавятъ, какъ муху!
   -- За что же?-- спросилъ Ландышевъ, съ ненавистью смотря въ лицо Луканину.
   -- А за то, чтобы ты жилъ, какъ всѣ, а не выскакивалъ съ носомъ!-- отвѣтилъ Луканинъ, сопровождая каждое слово энергическимъ ударомъ обручальнаго кольца по столу.
   Трудно объяснить, почему именно это выраженіе: "выскакивать съ носомъ" особенно возмутило Ландышева. Можетъ быть, въ этихъ словахъ, въ тонѣ ихъ, въ выраженіи лица Луканина сказалась сразу вся пошлость луканинскаго міросозерцанія, вся возмутительная проза его жизни,-- неизвѣстно. Но Ландышевъ не могъ уже болѣе сдерживаться.
   -- Я знаю теперь, за что вы возненавидѣли меня, -- сказалъ онъ дрожащимъ отъ негодованія голосомъ,-- за то, что въ моихъ стихахъ, какъ бы плохи они ни были, сквозитъ презрѣніе къ вашей низменной, дрянной жизни, въ которой задохнется всякій живой человѣкъ.
   -- Что-о?-- грозно протянулъ ошеломленный Луканинъ, приподнимаясь со стула и растерянно запахивая полы халата.
   Ландышевъ тоже всталъ.
   -- Знайте, что меня тошнитъ отъ вашей морали, отъ всей вашей жизни, отъ вашихъ торжественныхъ кулебякъ и торжественныхъ поученій, отъ вашего непроходимаго невѣжества.
   -- Ни слова больше!-- закричалъ въ бѣшенствѣ Луканинъ.-- Сергѣй, Вѣрка, вонъ отсюда: вы не должны слышать крамольныхъ рѣчей!
   Сергѣй и Вѣра быстро скрылись, а за ними поспѣшно убрались и остальные.
   -- Вонъ, и чтобы ноги твоей не было!-- сказалъ Луканинъ Ландышеву, трясясь отъ гнѣва и едва произнося слова.
   -- Прощайте!-- сказалъ Ландышевъ въ дверяхъ.-- Я знаю, что вы готовы теперь "раздавить меня, какъ муху"; знаю, что вамъ до глубины души противенъ всякій молодой, честный порывъ, все, что хоть немного похоже на свободу, на смѣлость, на достоинство человѣка,-- все, на чемъ не лежитъ канцелярской печати... Какая пошлость вся ваша жизнь и всѣ ваши проповѣди!
   Луканинъ слушалъ, блѣдный отъ бѣшенства; губы его дрожали, онъ порывался крикнуть, но не находилъ словъ и только протягивалъ руку, какъ Мининъ на Красной площади. Наконецъ, онъ собрался съ силами и какимъ-то неестественнымъ голосомъ крикнулъ:
   -- Милостивый государь!... Вонъ изъ моего дома, скверный мальчишка!
   

IX.

   Послѣ вспышки Ландышевъ впалъ въ то состояніе души, которое лучше всего назвать пустопорожнимъ: вмѣсто мыслей, какое-то умственное головокруженіе, вмѣсто опредѣленнаго чувства -- невидимый червякъ, который сосетъ сердце. Въ этомъ состояніи перестаешь интересоваться чѣмъ бы то ни было, перестаешь участвовать душой въ жизни, чувствуешь безсиліе, съ которымъ невозможно бороться, чувствуешь, что скверно, тошно, скучно, и кажется, что и всегда будетъ такъ же скверно, тошно и скучно.
   Въ такомъ настроеніи Ландышевъ пріѣхалъ домой, спросилъ, дома ли тетушка, и, узнавъ отъ Степаниды, что она ушла къ вечернѣ, а оттуда, должно быть, опять прошла къ попадьѣ, вошелъ къ себѣ въ комнату, сѣлъ за столъ, подперъ голову руками и сидѣлъ такъ, не двигаясь и не замѣчая времени. Въ квартирѣ была тишина; только котенокъ въ залѣ игралъ клубкомъ шерсти, да Степанида икала въ кухнѣ, приговаривая: "О, Господи!... О, чтобъ тебя совсѣмъ!"... Со стѣнъ комнаты глядѣли на Ландышева лица знаменитыхъ писателей и будто поддразнивали его. Съ улицы доносился глухой шумъ колесъ. Ландышевъ безсознательно вслушивался въ этотъ шумъ и выходилъ изъ состоянія холодной апатіи: въ сердце его незамѣтно заползала та томящая грусть, причины которой глубоко скрыты въ душѣ человѣка. Не о своихъ неудачахъ грустилъ Ландышевъ: онъ не думалъ о нихъ въ эти минуты. Онъ чувствовалъ только, что никогда еще онъ не былъ такимъ жалкимъ, такимъ одинокимъ, какъ теперь, и никогда еще онъ не жаждалъ такъ страстно участія, любви, ласки, какъ въ эти минуты. Онъ подумалъ о Кашемировыхъ, но въ сердцѣ его шевельнулся страхъ: какъ онѣ отнесутся къ нему, къ его сборнику? Что, если и Маргарита тоже нанесетъ ему ударъ, который будетъ больнѣе и обиднѣе всѣхъ полученныхъ? "Вѣдь, я, можетъ быть, совсѣмъ не знаю ея",-- съ тоской подумалъ онъ, но тотчасъ же началъ гнать отъ себя эти мысли. Воображеніе рисовало ему другія картины. Онъ представлялъ себѣ, какъ жадно читала и перечитывала Маргарита его сборникъ, съ какимъ нетерпѣніемъ она ждетъ его теперь, чтобы сказать ему много, много теплыхъ, дружескихъ словъ, какъ она, узнавъ о всѣхъ его неудачахъ и огорченіяхъ, съ участіемъ и любовью взглянетъ на него и крѣпко пожметъ ему руку, какъ эта любовь согрѣетъ и одушевитъ его, заставитъ забыть всѣ неудачи и вдохнетъ въ него новую силу. "Какъ бы я любилъ ее!-- думалъ растроганный Ландышевъ.-- Гораздо больше и гораздо лучше прежняго. Передъ такою любовью, передъ такимъ счастьемъ меркнетъ все остальное... Выпадетъ ли мнѣ на долю это счастье? Пусть нынѣшній день рѣшитъ все. Ѣду!"
   

X.

   Онъ засталъ Анну Павловну въ гостиной: она сидѣла и вязала кружева. Молча, не глядя на Ландышева, протянула она ему кончики шероховатыхъ пальцевъ и снова углубилась въ кружева. Вся фигура ея выражала что-то непреклонное. Взглянувъ на нее, Ландышевъ почувствовалъ себя такъ, будто его ожидала мучительная операція; передъ нимъ сидѣлъ сфипксъ, въ окаменѣлыхъ чертахъ котораго отпечатлѣлся роковой приговоръ.
   -- Маргарита Сергѣевна дома?
   -- Маргуша не такъ здорова,-- сухо отвѣтила Анна Павловна, потомъ, отложивъ кружева въ сторону, она въ первый разъ остановила свои круглые, хищные глаза на Ландышевѣ, и тому стало жутко отъ этого холоднаго, безпощаднаго взгляда.-- Я должна, какъ мать, объявить вамъ, что тѣ отношенія, которыя установились между вами и нашею семьей, съ нынѣшняго дня должны прекратиться.
   У Ландышева вытянулось лицо. Его поразила полная безцеремонность, съ какой говорила Анна Павловна: очевидно, онъ сталъ въ ея глазахъ нулемъ, и она этотъ нуль зачеркивала.
   -- Анна Павловна, что же это?...-- растерянно произнесъ Ландышевъ.
   Въ эту минуту вошла Маргарита. Ландышевъ бросился было къ ней, но она даже не взглянула на него. Кутаясь въ платокъ, она сѣла въ дальній уголъ и надулась. Ея обычное капризно-милое выраженіе, которымъ она такъ плѣняла Ландышева, смѣнилось теперь капризно-злымъ и упрямымъ.
   -- Анна Павловна!-- воскликнулъ Ландышевъ, совсѣмъ убитый.-- Скажите же ради Бога, за что вы на меня такъ разсердились? Вы отказываете мнѣ отъ дому, будто я съ вами и съ Маргаритой Сергѣевной знакомъ со вчерашняго дня, будто вы не успѣли узнать меня и... и моей привязанности къ вашему дому.
   Голосъ Ландышева осѣкся отъ волненія. Анна Павловна медленно встала изъ-за стола и вышла съ гордо поднятою головой. Ландышевъ и Маргарита на минуту остались одни.
   -- Маргарита Сергѣевна!-- произнесъ умоляющимъ голосомъ Ландышевъ.
   Молчаніе.
   -- Маргарита Сергѣевна!
   То же молчаніе. Маргарита даже не пошевельнулась. Вошла Анна Павловна, держа въ рукахъ Поэтическіе, досуги.
   -- Прошу взять отъ меня эту книгу,-- сказала она надменно.-- Вы забыли, что я мать, что у меня взрослая дочь. Я не могу имѣть такихъ вещей въ домѣ.
   -- Вы считаете мой сборникъ неприличною вещью?
   Анна Павловна только засопѣла съ угрожающимъ видомъ и взялась за кружева.
   -- Сейчасъ былъ у меня Петръ Даниловичъ,-- начала она металлически-строгимъ голосомъ,-- онъ внѣ себя и объявилъ мнѣ, что двери его квартиры навсегда закрыты для васъ. Вы своими безтактными, неумѣстными и непозволительными фарсами уронили себя въ глазахъ начальства, испортили свою карьеру и выставили себя передъ всѣми въ самомъ неблаговидномъ свѣтѣ.
   -- Про какіе неприличные фарсы вы говорите, Анна Павловна?
   -- Вы были приняты въ нашемъ домѣ, какъ свой человѣкъ,-- продолжала Анна Павловна, грозно дыша и не отвѣчая на вопросъ Ландышева,-- вы пользовались нашимъ гостепріимствомъ, вы даже рѣшались намекать на... на еще болѣе близкія отношенія. Благодарю моего Бога, который всегда былъ милостивъ ко мнѣ, который и теперь спасъ мою дочь отъ непоправимой ошибки: отъ несчастной жизни съ человѣкомъ, не признающимъ ничего священнаго, не имѣющимъ нравственнаго права быть мужемъ и отцомъ. Ваша неприличная книга сослужила свою службу: она открыла намъ глаза. Я вижу въ этомъ руку Провидѣнія, въ которое вы, конечно, не вѣруете.
   Все это Анна Павловна произнесла съ такою несокрушимою вѣрой въ истину своихъ словъ, что Ландышевъ на нѣсколько мгновеній былъ раздавленъ и позабылъ всѣ слова. Не давая ему опомниться, Анна Павловна продолжала:
   -- Вы осмѣлились поднести моей дочери книгу, гдѣ, что ни страница, то воспѣвается какая-то женщина съ распущенными волосами, съ безумными взорами, со страстью въ лицѣ и...и еще не знаю, съ какими неприличіями! Вы разсказываете, не стѣсняясь, какъ эта женщина приходитъ къ вамъ, воспламеняетъ васъ и... еще Богъ знаетъ что!... И это должна читать чистая, невинная дѣвочка, которой вы недавно только осмѣливались дѣлать намеки на священныя узы!...Поди ко мнѣ, Маргушечка, поди ко мнѣ, бѣдная дѣвочка, я съумѣю защитить тебя!
   Но Маргарита не двинулась съ мѣста, а только еще больше закаменѣла въ своемъ упрямо-капризномъ выраженіи.
   -- Кто бы могъ подумать, что вы такъ развращены?-- снова обратилась Анна Павловна къ Ландышеву, который растерянно и тупо смотрѣлъ на нее.-- И это въ двадцать три года! Что-жь будетъ дальше?... И какъ у васъ хватило стыда описывать съ такою откровенностью свои похожденія?
   -- Да вы насмѣхаетесь надо мной, Анна Павловна! Какія похожденія?... Я изображаю музу, которая вдохновляетъ меня.
   -- Поздравляю васъ съ такою музой!
   -- Вы не понимаете... вы не хотите понять меня...
   -- Отлично понимаю, и вы напрасно стараетесь теперь свалить все на музу: не музу вы изображали, а негодную женщину. Я, милостивый государь, не безграмотная: я прекрасно знаю, что музу изображаютъ съ крыльями, какъ ангела, а не съ распущенными волосами и въ дезабилье...
   -- Да повторяю же вамъ, Анна Павловна, тутъ нѣтъ женщинъ, о которыхъ вы думаете. Тутъ идеалъ, а не любовница.
   -- Вы забываетесь, милостивый государь!-- крикнула Анна Павловна, повернувшись такъ, что диванъ затрещалъ.
   -- Я идеалъ изображаю, понимаете ли, идеалъ!-- простоналъ Ландышевъ.
   -- А я скажу вамъ на это, что у человѣка, думающаго о семейныхъ узахъ, не должно быть подобныхъ идеаловъ. У честнаго человѣка, милостивый государь, есть только одинъ идеалъ: данная ему Богомъ жена, и очень дурно, если вамъ не внушили этого ваши воспитатели. Я знаю, до чего доводятъ эти развращенныя фантазіи, эти идеалы съ распущенными волосами,-- до полной распущенности во всемъ. Ныньче идеалъ, а черезъ годъ, смотришь, завелъ другую семью на сторонѣ. Примѣры на каждомъ шагу. Ныньче идеалъ, а завтра разводъ. Тьфу!
   -- Мнѣ очень жаль, Анна Павловна, что вы меня такъ поняли... или, лучше сказать, такъ меня не поняли...-- сказалъ Ландышевъ, совершинно сбитый съ толку неожиданною логикой Анны Павловны.
   -- Напротивъ, теперь-то только я и поняла васъ. Только теперь я убѣдилась, какую змѣю отогрѣла у себя... Позвольте васъ спросить, милостивый государь, кого вы осмѣлились изобразить въ вашихъ стихахъ подъ заглавіемъ: Мать и мачиха? Не музу ли какую-нибудь опять?
   Она, скрестивъ руки, пронизывала его негодующимъ взоромъ и грозно ждала отвѣта.
   -- Какъ кого?-- сказалъ, оторопѣвъ, Ландышевъ.-- Я изобразилъ просто мать, у которой есть родная дочь и падчерица; значитъ, она и мать, и мачиха вмѣстѣ...
   -- Такъ, такъ!-- произнесла Анна Павловна, презрительно покачивая головой.-- Жалко смотрѣть, до чего вы изолгались!... Или вы меня за дуру принимаете? Развѣ я не вижу, что вы выставили меня... да, меня?
   -- Васъ?-- воскликнулъ Ландышевъ, отъ изумленія вскакивая со стула.-- Да побойтесь вы Бога, Анна Павловна, какое же сходство?
   -- Надѣюсь, что между этою фуріей и мной нѣтъ ни малѣйшаго сходства, -- отвѣтила Анна Павловна, гордо выпрямляясь,-- но я, все-таки, къ стыду вашему, узнала себя...
   -- Клянусь вамъ, Анна Павловна...
   -- Молчите!... Теперь вамъ должно быть понятно негодованіе дочери, у которой такъ оскорбляютъ мать... Я не думала, милостивый государь, что вы способны на низость... Маргушечка, дитя мое, поди ко мнѣ!
   -- Клянусь же вамъ, Анна Павловна, что я вовсе не имѣлъ васъ въ виду... И никакого сходства... Развѣ какъ-нибудь случайно отдѣльныя черты... отдѣльныя выраженія...
   Онъ хотѣлъ еще что-то сказать, да такъ и остался съ раскрытымъ ртомъ; въ головѣ его вдругъ молніей промелькнуло все стихотвореніе, и онъ остолбенѣлъ, внезапно пораженный необычайнымъ сходствомъ героини стихотворенія съ Анной Павловной. Какъ это могло случиться, онъ и самъ не постигалъ.
   -- И вы могли надѣяться, что я послѣ этого рѣшусь выдать за васъ дочь?-- сказала Анна Павловна, поднимаясь съ мѣста.-- Да я не позволю ей приблизиться къ человѣку, который клевещетъ на ея мать, который въ двадцать три года уже успѣлъ развратиться, который, думая о бракѣ, проповѣдуетъ, въ то же время, полную распущенность, какъ вы -- въ своемъ фривольномъ стихотвореніи "Любовь".
   -- Анна Павловна!
   -- Безъ оправданій, милостивый государь! Вы осмѣливаетесь цинично доказывать, что любовь не должна знать никакихъ преградъ, никакихъ стѣсненій, никакихъ законовъ, кромѣ своихъ собственныхъ; что она должна слушаться только голоса сердца и быть свободной, какъ птица... Сознаете ли вы сами, несчастный, что вы проповѣдуете? Понимаете ли вы, что это за свободная любовь? Вѣдь, этимъ вы провозглашаете... гражданскій...
   -- Да помилуйте, Анна Павловна, про какую любовь вы говорите? Развѣ я эту любовь имѣлъ въ виду?
   Но Анна Павловна не желала слушать.
   -- Вы -- человѣкъ развращенный до мозга костей. Вы распространяете нравственную заразу. Пойдемъ, Маргуша!...
   Сказавъ это, она вышла изъ комнаты, гордо неся голову и не удостоивъ Ландышева взглядомъ. Маргарита послѣдовала за ней.
   -- Маргарита Сергѣевна!-- воскликнулъ, задыхаясь, Ландышевъ.
   Маргарита остановилась. Ландышевъ стоялъ передъ ней измученный, растерянный, жалкій. Въ сердцѣ его тѣснилось такъ много разнообразныхъ чувствъ: обида, горечь, негодованіе, жажда участія и нравственной поддержки,-- все это вмѣстѣ слилось въ такое мучительное цѣлое, что нѣсколько мгновеній онъ не въ силахъ былъ говорить.
   -- И вы противъ меня!-- вырвалось у него горькимъ укоромъ.-- И вы вѣрите тому, что я способенъ на низость?... Я надѣялся на васъ, какъ на друга, у котораго я найду утѣшеніе, который пойметъ... сердцемъ пойметъ... и не отвернется... и я буду любить его всю жизнь... Ахъ, если бы вы знали, какъ я сегодня истерзанъ!
   Маргарита слушала, стоя въ полуоборотъ около дверей, и смотрѣла на Ландышева, какъ на чужого, непріятнаго человѣка, который слишкомъ поздно вздумалъ каяться и просить прощенія.
   -- Маргуша!-- послышался настойчивый голосъ Анны Павловны.
   Маргарита сдѣлала движеніе, чтобы уйти.
   -- Такъ вы... отрекаетесь отъ меня?-- едва выговорилъ Лапдышевъ.
   -- У васъ есть идеалъ, ну, и отправляйтесь къ нему за утѣшеніями,-- сухо отвѣтила Маргарита и ушла.
   Ландышевъ остался одинъ. Онъ стоялъ и не узнавалъ ни этой кокетливой гостиной, куда входилъ прежде съ такимъ пріятнымъ замираніемъ сердца, ни этого маленькаго дивана, на которомъ онъ часто сидѣлъ съ Маргаритой, взволнованный и влюбленный; но больше всего онъ не узнавалъ самой Маргариты: не узнавалъ ни лица ея, ни манеръ, ни голоса. Послѣдняя фраза ея, которая такъ и звенѣла въ ушахъ Ландышева, сразу разрушила передъ нимъ то очарованіе, подъ властью котораго онъ находился столько времени. Пошлый и злой тонъ этой фразы возмутилъ Ландышева и поднялъ со дна души его что-то ядовитое: "Этотъ тонъ она приберегала для мужа",-- подумалъ онъ съ злою усмѣшкой; потомъ онъ медленно взялъ шляпу, постоялъ нѣсколько секундъ, безсознательно обводя взоромъ гостиную, медленно надѣлъ въ передней пальто и вышелъ, позабывъ захватить съ собой отвергнутый экземпляръ Поэтическихъ досуговъ.
   

XI.

   Бываютъ въ жизни человѣка минуты, когда все, что накапливалось въ его душѣ за долгій срокъ обычнаго теченія жизни, вдругъ отъ какой-нибудь нравственной встряски всплываетъ на поверхность души и принуждаетъ человѣка дать самому себѣ отчетъ въ пережитомъ. Въ эти минуты на сцену одинъ за другимъ выступаютъ самые жгучіе для человѣка вопросы, настоятельно требуя разрѣшенія; вспоминаются такія вещи, которыя, повидимому, давнымъ-давно были забыты; мелочи повседневной жизни окрашиваются совершенно новымъ цвѣтомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, становятся какими-то прозрачными, такъ что сквозь нихъ можно разглядѣть много не мелочного и не маловажнаго. Въ нѣсколько часовъ человѣкъ столько передумаетъ и перечувствуетъ, что въ другое время этого хватило бы ему на цѣлые мѣсяцы. Мысль работаетъ лихорадочно-быстро, распутывая хаосъ, поднявшійся въ душѣ, и ничѣмъ нельзя остановить этихъ страстныхъ, порывистыхъ усилій ума. Такіе моменты душевнаго кризиса не проходятъ безслѣдно: человѣкъ послѣ нихъ становится хоть на время или гораздо лучше, или гораздо хуже.
   На долю Ландышева выпали теперь именно такія минуты.
   Онъ вышелъ отъ Кашемировыхъ съ горечью и негодованіемъ въ душѣ.
   "И я могъ воображать, что это любовь!-- говорилъ онъ самъ съ собой, крупно шагая по улицѣ.-- Я могъ находить глубокій смыслъ въ словахъ этой бездушной дѣвчонки, этой фиглярки, фокусницы! Да любая деревенская баба, грубая, неотесенная, въ тысячу разъ и умнѣе, и честнѣе, и сердечнѣе!... Почтенная мамаша, прелестная дочка! я раскусилъ васъ теперь: мой сборникъ и мнѣ сослужилъ службу... Хороша любовь!"
   Онъ началъ припоминать свою "любовь" и сдѣлалъ много неожиданныхъ для себя открытій. Прежде всего, ему бросилось въ глаза то, что любовь эта велась при искусственномъ освѣщеніи. Онъ бывалъ у Кашемировыхъ только по вечерамъ, потому что днемъ сидѣлъ въ присутствіи. Онъ приходилъ къ нимъ во время вечерняго чая, который Анна Павловна умѣла сервировать очень аппетитно; отъ лампы подъ розовымъ абажуромъ разливался мягкій, пріятный свѣтъ; раскрытый рояль и ноты напоминали объ искусствѣ. Къ чаю обыкновенно приходили гости: большею частью молодежь, хорошо одѣтая, старающаяся быть веселой и игривой. Разговоръ за чаемъ шелъ легкій, почти неуловимый, и состоялъ изъ намековъ, милыхъ шутокъ и комплиментовъ. Послѣ чаю иногда начинались танцы, пересыпаемые такими же легкими разговорами, иногда пѣніе романсовъ или какія-нибудь игры. Когда Ландышеву приходилось оставаться наединѣ съ Маргаритой, то говорилъ преимущественно онъ, а она только изрѣдка вставляла незначащее слово. Никогда не приходило ей въ голову разспросить его серьезно о его завѣтныхъ желаніяхъ и мечтахъ... Разговоры были все шутливые; разговаривающіе какъ будто играли языкомъ и послѣ цѣлаго ряда бесѣдъ такъ же мало знали другъ друга, какъ и при первомъ знакомствѣ.
   "Ни капли любви тутъ не было, а была какая-то пошленькая игра въ намеки и ощущенія,-- съ брезгливостью подумалъ Ландышевъ,-- а, главное, сколько было тутъ обмана и самообмана, сколько поддѣлки подъ истинное чувство, какъ все фальшиво, фальшиво!... Фу!"
   Многое теперь выплыло передъ нимъ на свѣтъ. Вспомнилъ онъ, какъ граціозно и сладко позѣвывала Маргарита, когда онъ вдругъ вдавался въ размышленія о высокомъ и прекрасномъ, и какъ она оживлялась, когда начинались сплетни. И много подобныхъ воспоминаній вставало теперь передъ нимъ. Злое чувство, поднявшееся со дна души его, побуждало Ландышева глумиться надъ этою комедіей любви, гдѣ онъ сыгралъ такую жалкую роль: "Загадочная натура!... Ха-ха!... Что, еслибъ у этой загадочной натуры въ одинъ прекрасный день вскочила бородавка на носу? Выдержала ли бы моя любовь такое испытаніе? Вѣдь, пожалуй, что и нѣтъ... Ничтожная бородавка все унесла бы съ собой: и нашу вѣчную любовь, и поэтическую душу Маргариты, и тайный смыслъ ея рѣчей -- все, все! И не таскался бы я тогда къ ней каждый вечеръ, и не вздыхалъ бы, и не сплетничалъ вмѣстѣ съ ней, и не толковалъ бы ей о возвышенныхъ предметахъ... Вотъ, право, отличный сюжетъ для юмористическаго стихотворенія: "Любовь и бородавка"!
   Ландышевъ захохоталъ, но на самомъ дѣлѣ ему было вовсе не весело и даже не смѣшно,-- напротивъ, въ сердцѣ его засѣло что-то тяжелое и гадкое, а грудь болѣзненно ныла. Онъ чувствовалъ, что послѣ разрыва съ Кашемировыми внутри у него что-то оборвалось. Ему жаль было не Маргариты, а своей первой любви, хотя онъ и старался уронить эту любовь въ собственныхъ глазахъ. Ему жаль было того идеала женщины, который долго сливался у него съ образомъ Маргариты и вмѣстѣ съ нимъ упалъ теперь въ его глазахъ такъ низко. Ему было тяжело и гадко оттого, что юношескія мечты его, молодые, горячіе порывы были унижены, нѣжное чувство къ женщинѣ отравлено и, можетъ быть, надолго. Онъ какъ будто предчувствовалъ, что теперь ему уже трудно будетъ отдаться довѣрчиво и беззавѣтно непосредственному чувству къ женщинѣ, что въ душу его влился какой-то ядъ, который будетъ отравлять это чувство. Поблекла первая юность, первая свѣжесть души, и не вернешь ея больше... Грусть, сожалѣніе о чемъ-то, презрѣніе къ кому-то смѣшивались у Ландышева въ одно горькое чувство. Разрывъ съ Маргаритой не былъ похожъ на трогательную разлуку любящихъ сердецъ, которая хотя измучитъ человѣка тоской, но за то оставитъ навсегда въ душѣ его отрадное воспоминаніе о свѣтлыхъ дняхъ, о любимомъ существѣ. Нѣтъ, при этомъ разрывѣ все было грубо скомкано въ одну грязную кучу, поэзія чувства была задушена наглою, унизительною прозой...
   "Такъ вотъ что далъ мнѣ сборникъ,-- съ горечью сказалъ самому себѣ Ландышевъ,-- вотъ они, поэтическіе лавры, слава, сочувствіе и... о чемъ, бишь, я еще мечталъ?"
   Тутъ ему припомнилось, какъ онъ ѣздилъ по Москвѣ, развозя свой сборникъ; припомнилось до малѣйшихъ подробностей утро этого дня: какъ онъ, лежа въ постели, воображалъ себя властелиномъ толпы, какихъ восторговъ ждалъ отъ этого дня, какъ сопоставлялъ себя съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ, какъ ходилъ по знакомымъ за славой (точно на чай просилъ!),-- все вспомнилъ онъ, даже свои сны, и жгучее чувство стыда охватило его. То презрѣніе, которое только что возбуждали въ немъ Кашемировы, онъ перенесъ теперь на самого себя. Ему было такъ стыдно, что даже на лицѣ его выразилось страданіе. Теперь только онъ отрезвился окончательно отъ того опьяненія себялюбивыми мечтами, въ которомъ жилъ нѣсколько мѣсяцевъ. Все, что было въ немъ глубокаго и правдиваго, что было загнано имъ въ самые затаенные уголки души, вдругъ поднялось теперь, настойчиво требуя себѣ выхода. Внутренній голосъ правды громко заговорилъ въ немъ: повинуясь ему, Ландышевъ обрушился на самого себя съ тою незнающею мѣры горячностью, которая была свойственна его натурѣ и которую онъ долго подавлялъ въ себѣ по принципу душевнаго параллелизма.
   "Да чѣмъ, чѣмъ я лучше ихъ?-- спрашивалъ онъ себя, обращаясь мыслью къ Луканинымъ, Кашемировымъ и имъ подобнымъ,-- Они самодовольны?... Да развѣ я не былъ еще самодовольнѣе ихъ, пока не получилъ щелчковъ по носу? Они самоувѣренны?... Да я-то развѣ не былъ увѣренъ въ томъ, что Александръ Ландышевъ -- важная птица?... Они думаютъ только о себѣ?... Да мнѣ-то развѣ не казалось, что всѣ должны быть заняты только моею поэтическою особой?... Они гнутся передъ сильными міра?... Ну, а во мнѣ развѣ не шевелилась сладкая надежда на вниманіе начальства, когда я выступлю поэтомъ?... Какая пошлость!... Гадко и пошло то, что я, презирая ихъ, былъ, въ то же время, убѣжденъ, что самъ-то я и чистъ, и возвышенъ, и благороденъ. А казенная квартира? А прибавка жалованья, о которой я мечталъ не безъ удовольствія?... И все это за то, что я имѣю счастіе быть родственникомъ Луканина!... Какъ это мило и поэтично: днемъ думать о вниманіи сильныхъ міра, спокойно плыть по теченію вмѣстѣ съ Луканиными, по вечерамъ любоваться глазками и ручками Маргариты, пить чай съ печеньемъ и утопать въ слащавыхъ мечтахъ объ идеальной любви, а ночью вдохновляться и писать стихи, въ которыхъ воспѣвать то, чего самъ никогда не дѣлаешь, и насмѣхаться надъ тѣмъ, чѣмъ только въ продолженіе дня и занимаешься!... При этомъ жить подъ крылышкомъ у тетки и съ пріятностью сознавать, что въ черный день она тебя выручитъ: бичуй, братъ, смѣлѣе пороки,-- съ тетушкой не пропадешь!... И я смѣлъ негодовать на тѣхъ несчастныхъ, которые изъ-за куска хлѣба принуждены смотрѣть въ глаза Луканинымъ, смѣлъ думать, что я благороднѣе ихъ, потому что у меня есть идеалы... Какая низость! Да, вѣдь, я не столько думалъ объ идеалахъ, сколько о томъ, какъ меня будутъ хвалить за нихъ! Да, вѣдь, на хорошихъ-то хлѣбахъ легко имѣть возвышенные идеалы, особенно когда пальцемъ не шевельнешь для ихъ осуществленія... А я не очень-таки тревожилъ себя для идеаловъ-то. Пѣлъ о томъ, какъ позорно измѣнять своей святынѣ, а самъ сколько разъ, растаявъ отъ взглядовъ Маргариты, поддакивалъ довольно гаденькимъ вещамъ; сколько разъ при мнѣ Луканинъ обливалъ грязью то, что должно было служить для меня святыней, и я молчалъ... И всегда, и вездѣ такъ. Призывалъ другихъ въ идеальный міръ, а самъ съ утра до вечера дрызгался въ мелочахъ и пошлостяхъ, старался "пробуждать лирой чувства добрыя", вопіялъ о состраданіи, о гуманности, а кто первый догадался пріютить Митьку? Я, что ли? Нѣтъ, тетушка; а Александръ Ландышевъ въ это время писалъ чувствительныя стихотворенія и скорбѣлъ о жестокосердіи людей... Да, въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ нужно было пріютить, успокоить, согрѣть, всегда на сцену выступала прозаическая тетушка, Агаѳья Никифоровна, а не поэтическій Александръ Ландышевъ, властитель думъ и сердецъ, дрянь и эгоистъ, думающій только о своей особѣ. Вотъ когда нужно было позаботиться о какомъ-нибудь сюрпризѣ для Маргариты, Александръ Ландышевъ проявлялъ изумительную расторопность... Ну, а если дѣло шло о старухѣ-теткѣ, которой онъ всѣмъ обязанъ, тутъ ужь не прогнѣвайтесь: Александръ Ландышевъ становился поэтически разсѣянъ и забывчивъ... Да и до тетушки ли ему или до какого-нибудь завалящаго Митьки? У него своихъ страданій такъ много, что ужь не остается мѣста для чужихъ; одна міровая тоска чего стоитъ!"...
   Онъ презрительно засмѣялся, съ злорадствомъ развѣнчивая себя въ собственныхъ глазахъ.
   "Мои страданія!... О, Боже мой! Да сколько есть людей, которые во сто разъ больше моего страдали и во сто разъ меньше носятся съ своими страданіями, чѣмъ я, обсасывающій каждое свое ощущеніе, точно конфетку!... Какъ я смѣшонъ со своею міровою тоской! А всего нелѣпѣе то, что я жду отъ кого-то какой-то награды за свои ощущенія: "Господа, я страдаю, я докладываю вамъ объ этомъ въ своихъ стихахъ,-- давайте же мнѣ за это денегъ, славы, приглашайте меня на обѣды и вечеринки, льстите мнѣ и усыпайте мой путь цвѣтами..." Фу!... Тетушка на своемъ вѣку все перенесла: и несчастную любовь, и притѣсненія, и побои, сколько близкихъ перехоронила и оплакала, сколько лѣтъ промучилась съ извергомъ мужемъ, сколько разъ была безжалостно поругана въ самыхъ лучшихъ своихъ чувствахъ, наконецъ, подъ-старость потеряла палецъ,-- и что же? Говоритъ ли она когда-нибудь о своихъ страданіяхъ? Да, иногда пожалуется... на боль въ поясницѣ..."
   При воспоминаніи о теткѣ Ландышевъ остановился и потеръ лобъ рукой. "Что, бишь, такое я хотѣлъ? Да!..." Онъ зашелъ въ магазинъ и спросилъ фунтъ пастилы. "Она любитъ пастилу",-- подумалъ онъ. Купивъ еще кое-чего изъ лакомствъ, до которыхъ Агаѳья Никифоровна была большая охотница, Ландышевъ вышелъ изъ магазина и усмѣхнулся горькою, но добродушною улыбкой. "Вотъ чѣмъ разрѣшился для меня нынѣшній торжественный день,-- подумалъ онъ, -- фунтомъ рябиновой пастилы для тетушки!"
   Онъ смотрѣлъ ща себя теперь какъ на самаго обыкновеннаго человѣка и съ нѣкоторымъ удивленіемъ сознавалъ, что это его не возмущаетъ: напротивъ, послѣ тревогъ цѣлаго дня онъ чувствовалъ какое-то облегченіе. Ему хотѣлось теперь не возвыситься надъ толпой, а слиться съ ней: это спокойнѣе, проще, естественнѣе...
   "Чего я надувался до сихъ поръ такъ спѣсиво?-- спрашивалъ онъ себя.-- Право, эта толпа, эти люди прозы полезнѣе меня. Они трудятся, они дѣлаютъ дѣло, нужное для жизни, а я? Какое значеніе имѣю я съ своимъ сборникомъ, со. всею своею писательскою дѣятельностью? Кому я нуженъ, какъ поэтъ? Развѣ поэзія -- дѣло, развѣ она нужна для жизни?"
   Ландышевъ въ горькомъ раздумьи остановился на этомъ близкомъ и больномъ для него вопросѣ, который онъ впервые поставилъ себѣ такъ серьезно и прямо. Прежнее убѣжденіе его въ важности поэзіи пошатнулось. Онъ подумалъ, что всякій склоненъ придавать особенное значеніе тому, чѣмъ самъ увлекается; если же посмотрѣть безпристрастно на жизнь, то увидишь, что вездѣ и всюду царство прозы: изъ нея соткана вся эта волнующаяся крутомъ жизнь. Ландышеву припомнился зимній загородный пикникъ съ Кашемировыми. Пріѣхавъ на хорошихъ лошадяхъ, съ запасомъ закусокъ и винъ, общество пошло прогуляться по парку. Ландышевъ шелъ подъ руку съ Маргаритой и любовался чудными узорами на деревьяхъ.
   "Вотъ что такое поэзія!-- подумалъ Ландышевъ, вспомнивъ теперь эти узоры.-- Это -- забава для людей, которые сыты, беззаботны, обезпечены. Закуски, лошади, теплая дача,-- все это было намъ нужно; а эти узоры, эта поэзія... мы легко могли обойтись безъ нея. Полюбовались съ минуту на узоры, а потомъ одни запросили ѣсть, другіе захотѣли погрѣться... Настоящее оживленіе наступило тогда, когда захлопали пробки".
   Сравненіе поэзіи съ зимними узорами на деревьяхъ показалось Ландышеву поразительно вѣрнымъ. Онъ съ тою же горячностью началъ развѣнчивать поэзію, съ какою недавно развѣнчивалъ самого себя:
   "Поэзія, поэзія!... Да кто изъ этой толпы озабоченныхъ, дѣловыхъ людей думаетъ о тебѣ?... Несчастные сборнички, сколько надеждъ и волненій связывается съ вами, и какъ ничтожно, какъ жалко ваше значеніе въ дѣйствительности!... Поэзія, искусство, красота... не сдѣлалось ли все это теперь только прекрасными словами, безъ которыхъ люди могли бы легко и спокойно обойтись?... Сколько нужно труда и таланта, чтобы взволновать и тронуть эту равнодушную толпу; но укажите этой же толпѣ возможность купить что-нибудь дешево и посмотрите, какъ она заволнуется, какъ бросится по указанному направленію. И толпа права, потому что прозой все живетъ, а поэзіей только тѣшится... Поэзія безсильна передъ житейскою прозой до смѣшного; надо быть безумцемъ, какимъ былъ я, чтобы вѣрить въ ея силу. Самая сильная сила, это -- проза жизни, которая все и всѣхъ подогнетъ подъ себя, это что-то страшное, отъ котораго ничѣмъ не спасешься, которое понемногу, незамѣтно отшибетъ тебѣ крылья и придавитъ желѣзною рукой всѣ идеальные, поэтическіе порывы. Борись, пожалуй, противъ этой силы, безумствуй, бейся головой въ стѣну,-- ты, все-таки, со всѣми твоими талантами и высокими стремленіями, останешься нулемъ передъ всемогущею прозой жизни, которая одна живетъ и торжествуетъ. А поэзія, этотъ зимній узоръ на деревьяхъ,-- что она такое передъ ней? Призракъ, миражъ, что-то мимолетное, эфемерное: подулъ вѣтеръ -- и слетѣли узоры, и никто не пожалѣетъ о нихъ..."
   Но Ландышевъ первый жалѣлъ о нихъ: онъ развѣнчивалъ поэзію съ грустью и болью въ сердцѣ. До сихъ поръ она дарила ему лучшіе часы въ его жизни, она, и только она одна, давала удовлетвореніе смутнымъ и страстнымъ запросамъ его сердца. Убивая въ себѣ вѣру въ поэзію, онъ тѣмъ самымъ зачеркивалъ лучшую часть своего прошлаго, тѣ минуты полной, кипучей жизни, когда онъ сильно чувствовалъ, сильно любилъ, смѣло боролся словомъ противъ зла и былъ чище, лучше, искреннѣе, чѣмъ обыкновенно. Безъ поэзіи онъ оставался ни съ чѣмъ, потому что за часами поэтическаго творчества тянулись однообразные дни будничной прозы, не освѣщенные никакою идеей, не согрѣтые никакимъ серьезнымъ чувствомъ. Оглядываясь на эти дни, онъ находилъ тамъ только дѣловыя бумаги, которымъ самъ не придавалъ никакого значенія, разговоры о службѣ и повышеніяхъ, мелкія заботы и забавы, жалкую игру въ любовь съ Маргаритой,-- и ни одного поступка, который доставилъ бы ему нравственное удовлетвореніе, ни одного дѣла, въ которое онъ вложилъ бы душу, ни одного убѣжденія, которое онъ старался бы проводить въ жизнь,-- ничего такого, надъ чѣмъ бы онъ могъ теперь отдохнуть душой, кромѣ развѣ книгъ, которыми старался пополнить свое образованіе.
   Да, одна только поэзія давала ему живую жизнь, а вотъ теперь и она рушится передъ нимъ. Онъ остается на развалинахъ и даже не знаетъ, какъ и съ чего ему начать новую жизнь.
   Ландышевъ остановился на ходу, пораженный сознаніемъ безвыходной пустоты, въ которую онъ попалъ. Онъ увидѣлъ себя въ длинномъ, довольно пустынномъ переулкѣ, который былъ ему совершенію незнакомъ. Уже стемнѣло; на небѣ зажглись звѣзды; изъ ближняго сада доносился запахъ тополей; теплый весенній воздухъ ласкалъ лицо... Взглянувъ на свѣтло-синее небо, по которому медленно плыли одно за другимъ бѣлыя, прозразныя облачка, Ландышевъ вспомнилъ о деревнѣ, о весеннихъ чудныхъ ночахъ, о лѣсѣ, который онъ такъ любилъ, и ему страстно захотѣлось снова повѣрить душою въ поэзію, которую онъ развѣнчалъ, снова отдаться ей всѣмъ существомъ своимъ...
   Вдругъ онъ вздрогнулъ, услыхавъ звуки рояля, которые донеслись до него изъ оконъ противуположнаго дома. Играли въ четыре руки симфонію Бетховена. Мощные, величественные звуки далеко разносились по пустынному переулку. Въ одно мгновеніе въ душу Ландышева ворвалась могучая волна какой-то полной и прекрасной жизни; эта волна быстро разлилась по всему его существу, сладко сжала горло и заблистала на глазахъ слезами. Она мгновенно перевернула въ немъ весь ходъ мыслей, точно композиторъ разомъ ударилъ по всѣмъ струнамъ его сердца,-- такъ непосредственно, такъ сильно было впечатлѣніе. Что-то дрожало внутри Ландышева, когда онъ вслушивался въ дивные звуки, боясь проронить малѣйшую нотку, и съ каждою минутой все больше и больше подпадая подъ власть генія. Все шире развертывался передъ нимъ необъятный міръ поэзіи, красоты, вдохновенія. Міръ этотъ былъ такъ прекрасенъ, такъ полонъ гармоніи и необъяснимаго могущества, что всѣ доводы Ландышева противъ поэзіи въ одинъ мигъ разлетѣлись, и она снова стояла передъ нимъ таинственная, дышащая силой и прелестью; онъ ощущалъ на себѣ дыханіе ея, онъ трепеталъ отъ восторга, потрясенный до глубины души, онъ забылъ всѣ свои неудачи, огорченія, разочарованія и чувствовалъ только чистую и глубокую поэзію жизни, воплощенную геніемъ въ могучихъ звукахъ...
   Рояль смолкъ, но звуки, казалось, все еще дрожали и звенѣли въ ночномъ воздухѣ...
   "Нѣтъ, это не забава, не мимолетное наслажденіе,-- думалъ Ландышевъ, восторженный, разгоряченный, вдыхая въ себя на ходу полною грудью весенній воздухъ,-- Нѣтъ, это больше, чѣмъ зимніе узоры... Ради этого готовъ все забыть, все принести въ жертву... Какіе звуки! Они захватываютъ всю душу, чаруютъ, покоряютъ себѣ, уносятъ куда-то... Какъ жалки мнѣ всѣ эти Луканины, Кашемировы и тысячи имъ подобныхъ съ ихъ мечтами о каменныхъ домахъ, нарядахъ и экипажахъ! Для нихъ не существуетъ этихъ звуковъ, имъ недоступна высшая поэзія и красота жизни. Несчастные, имъ даже въ голову не приходитъ, что во всѣхъ этихъ каменныхъ домахъ, экипажахъ и магазинахъ, во всей роскоши столицы нѣтъ и сотой доли той жизни, той прелести, какая заключена въ одной симфоніи Бетховена: все это дрянь, мусоръ, въ которомъ могутъ копаться люди, никогда не знавшіе полной, прекрасной жизни... Господи, да чѣмъ же человѣкъ и живъ, какъ не поэзіей?... Развѣ не она скрашиваетъ ему жизнь, не она освѣжаетъ душу? И развѣ не ея онъ ищетъ повсюду такъ жадно, чтобы хоть на одну минуту вырваться изъ-подъ гнета житейской лямки? Развѣ не носится въ воздухѣ эта жажда поэзіи, эта необходимость ея?... Дайте человѣку самую лучшую прозу жизни, но одну только прозу, безъ капельки поэзіи, и онъ задохнется въ ней, очерствѣетъ, потеряетъ образъ человѣческій... Нѣтъ, поэзія жива и никогда не умретъ! Вездѣ таится она, чистая, живая, прекрасная, но открыть ее умѣетъ не всякій: подавленная прозой толпа чувствуетъ близость ея, ищетъ, но не находитъ, не знаетъ, какъ приступиться къ ней, и хватаетъ вмѣсто истинной поэзіи жалкія поддѣлки подъ нее. Только геній умѣетъ добыть чистое золото поэзіи, безъ всякихъ примѣсей, цѣлыми кусками, цѣлыми слитками... Ахъ, еслибъ у меня была хоть искра таланта! Еслибъ я могъ найти и передать другимъ хоть маленькую крупицу чистаго золота поэзіи! Какъ бы я работалъ, какъ былъ бы счастливъ!... Бетховенъ, Бетховенъ! Какіе звуки, какая чистота и сила! Что за могучая и высокая душа должна быть у человѣка, который создалъ такіе звуки!..."
   Ландышева пожиралъ внутренній огонь. Міръ поэзіи блеснулъ передъ нимъ такъ ярко и величаво, что все существо его наполнилось горячимъ стремленіемъ войти въ этотъ міръ, сдѣлаться участникомъ его. Въ поэзіи онъ видѣлъ теперь цвѣтъ жизни, передъ которымъ поблѣднѣло все остальное: и блескъ столицы, и толпа съ ея прозаическими интересами, и самъ онъ съ своимъ авторскимъ самолюбіемъ, болѣзненною жаждой славы, со всѣми неудачами и огорченіями. Симфонія сразу вырвала его изъ круга обыденныхъ житейскихъ интересовъ и вознесла на такую высоту, съ которой люди казались ему муравьями. Всѣ силы души его безраздѣльно устремились къ идеалу; онъ сталъ чуждъ всему и всѣмъ и былъ полонъ своей особой жизни. Ему хотѣлось одного только: чтобы ничто не нарушало въ немъ этой жизни, ничто не мѣшало его возвышевному настроенію. Это былъ экстазъ, сладкій и мучительный,-- мучительный потому, что душа все время судорожно рвалась куда-то, хотѣла чего-то торжественнаго, великаго, грандіознаго, а вмѣсто этого повсюду встрѣчала прозаическую, муравьиную сутолоку, которая казалась теперь Ландышеву до того ничтожною, что онъ отдалъ бы ее всю цѣликомъ за одинъ моментъ поэтическаго восторга.
   

XII.

   Когда Ландышевъ дошелъ до своей квартиры, имъ овладѣла боязнь, какъ бы не поблекло его возвышенное настроеніе отъ прозы домашней жизни. Ему хотѣлось быть одному, но желаніе его не исполнилось: Агаѳья Никифоровна не спала и встрѣтила племянника въ ночномъ дезабилье, шлепая полуразвалившимися туфлями. Ландышевъ поздоровался съ ней ласково, но разсѣянно, и прошелъ въ свою комнату. Агаѳья Никифоровна послѣдовала за нимъ. Ландышевъ взглянулъ на ея доброе, озабоченное лицо, и ему стало стыдно, что онъ ей только одной ничего еще не сказалъ о своемъ сборникѣ, хотя взялъ у нея денегъ на изданіе. Онъ поспѣшилъ вынуть изъ письменнаго стола экземпляръ Поэтическихъ досуговъ, написалъ на оберткѣ: "Дорогой тетушкѣ отъ любящаго ее автора" и преподнесъ книжку Агаѳьѣ Никифоровнѣ. Та, разобравъ, въ чемъ дѣло, обрадовалась и прослезилась. Но когда Ландышевъ разсказалъ ей все, что онъ выстрадалъ изъ-за своего сборника, Агаѳья Никифоровна ужаснулась, схватилась за голову -- и полился потокъ жалобныхъ рѣчей. Этого-то всего больше и боялся Ландышевъ: онъ предчувствовалъ, что отъ этого нытья скорѣе всего исчезнетъ въ немъ подъемъ духа. Агаѳья Никифоровна говорила все то, что говорится въ подобныхъ случаяхъ: что Ландышева ждетъ тяжелая жизнь, если онъ захочетъ обойтись безъ покровителей, что онъ самъ спохватится, да будетъ поздно; лучше бы жить потише да поскромнѣе, какъ жилось прежде: отъ добра добра не ищутъ... Много говорила она, и во всѣхъ словахъ ея звучала одна унылая нотка, что-то убогое, придавленное. Ландышевъ чувствовалъ, какъ отъ однихъ уже звуковъ ея голоса холодѣла и съеживалась душа его. Невольный страхъ за будущее шевельнулся въ немъ: "А что, если тетушка хоть на половину права? Что, если я на самомъ дѣлѣ поступилъ легкомысленно? Вѣдь, впереди-то цѣлая жизнь: какъ я справлюсь съ ней, опираясь на одни идеалы?..." Ему до слезъ было жаль своего недавняго настроенія. "Видно, я рыцарь только на одинъ часъ,-- съ горечью подумалъ онъ,-- я похожъ на паука, который прицѣпился къ хвосту орла, залетѣлъ выше облаковъ, но при первомъ порывѣ вѣтра опять свалился на землю... Мнѣ ли бороться съ прозой жизни, когда я на первыхъ же порахъ струсилъ и опустилъ руки?... Нужно быть геніемъ, чтобы побѣдить ее... Ахъ, скоро ли тетушка кончитъ свои причитанія?"
   -- Тетя,-- сказалъ онъ, морщась точно отъ физической боли,-- я усталъ сегодня, да и вамъ пора спать. Мы завтра поговоримъ обо всемъ этомъ.
   Агаѳья Никифоровна покорно встала и вышла, покачивая головой. Черезъ минуту она снова вошла, неся два письма.
   -- Вотъ тутъ тебѣ письма пришли; еще, должно быть, какая-нибудь непріятность.
   Сказавъ это, она тоскливо вздохнула и ушла въ свою комнату. Ландышевъ нетерпѣливо вскрылъ первое письмо; оно было отъ Воробушкина:
   "Милостивый государь!..."
   Ландышевъ даже зубами заскрипѣлъ: этотъ ненавистный "милостивый государь" преслѣдовалъ его ныньче цѣлый день.
   "Верьма признателенъ вамъ, что вы, поэтъ, увѣнчанный лаврами, вспомнили обо мнѣ, ничтожномъ смертномъ, и великодушно преподнесли мнѣ свой сборникъ. Я никогда не подозрѣвалъ въ васъ поэтическихъ талантовъ, а теперь, прочитавъ дважды вашъ сборникъ, окончательно убѣдился въ этомъ. Талантами васъ Богъ не наградилъ, но за то далъ хорошую память и умѣніе пользоваться обстоятельствами. Милостивый государь, объявляю вамъ торжественно, что ваши Поэтическіе досуги ничто иное, какъ самый безцеремонный плагіатъ. Вы очень хорошо сдѣлали, назвавъ вашу книгу "досугами", ибо она явилась незаконнымъ плодомъ тѣхъ досужихъ часовъ, которые мы проводили вмѣстѣ съ вами,-- тѣхъ часовъ, когда, подъ вліяніемъ дружеской бесѣды, я вдохновлялся и развивалъ передъ вами разнообразные сюжеты, когда художественные образы, поэтическія сравненія, мѣткія характеристики каскадомъ лились съ моихъ устъ. Вы жадно ловили поэтическія брызги чужого вдохновенія, запоминали все, что слышали, потомъ записывали... потомъ издали подъ своею фамиліей. Какъ просто и какъ благородно!... Мало этого: я читалъ и давалъ вамъ на домъ читать лучшія изъ моихъ произведеній, и что же? Въ вашемъ сборникѣ я то и дѣло натыкаюсь на стихи, въ которыхъ не трудно угадать неудачное подражаніе моимъ стихамъ. Желаете доказательствъ? Извольте. У меня есть элегія Къ увядшему цвѣтку, у васъ тоже есть Увядшій цвѣтокъ. У меня есть Немилая жена и у васъ Немилая жена. У меня слезы красавицы сравниваются съ росой, блещущей на солнцѣ, и у васъ тоже. У меня Тоска и у васъ Тоска, вся разница въ томъ, что моя Тоска вылилась въ двухъ дышащихъ глубиной и поэзіей куплетахъ, а ваша размазана на цѣлую страницу. У меня одно стихотвореніе начинается словами: "Нѣтъ, я не геній", а у васъ -- "Не геній я" (какъ будто вамъ нужно объ этомъ докладывать). У меня есть стихотвореніе Моя муза и у васъ есть стихотвореніе Къ моей музѣ. У меня -- Прости и у васъ -- Прости, только у меня просто Прости, а у васъ зачѣмъ-то Прости, прости... Вы нарочно поторопились издать свой сборникъ, чтобъ опередить меня, но предупреждаю васъ: лѣтомъ появится въ печати сборникъ моихъ стихотвореній, и тогда критика съумѣетъ отличить настоящій алмазъ отъ поддѣльнаго. Будьте увѣрены, что исторія литературы отмѣтитъ современемъ этотъ безпримѣрный по своей безцеремонности плагіатъ... Я -- Моцартъ, вы -- Сальери. Затѣмъ остаюсь готовый къ услугамъ

"Спиридонъ Воробушкинъ".

   Прочитавъ письмо, Ландышевъ въ изумленіи откинулся на спипку стула,-- такъ дико и невѣроятно показалось ему прочитанное. Онъ зналъ болѣзненное самолюбіе Воробушкина, зналъ, что, издавая сборникъ, онъ дѣлаетъ этимъ непріятность ему; онъ съ улыбкой думалъ, какъ разсердится на него Воробушкинъ за то, что и онъ тоже пишетъ стихи. Но обвиненіе въ плагіатѣ было для Ландышева совершенно неожиданнымъ и непонятнымъ, такъ какъ онъ всегда былъ очень далекъ отъ всякихъ заимствованій.
   -- Это безуміе, это сумасшествіе!-- повторялъ онъ, перечитывая письмо.
   Ему стало противно при видѣ этого необъятно раздутаго "я", которое топорщится и хочетъ заслонить собой передъ глазами другихъ весь міръ и которое заслоняетъ, прежде всего, этотъ міръ передъ своими собственными глазами, такъ что ужь ничего путемъ не видитъ, кромѣ себя самого.
   -- Какъ мы оба съ нимъ, пошлы и ничтожны передъ тѣми вдохновенными звуками!-- громко сказалъ Ландышевъ, комкая въ рукѣ письмо.
   Онъ поникъ головой, чувствуя, какъ поэтическій восторгъ смѣняется въ его душѣ уныніемъ и глухимъ раздраженіемъ противъ собственнаго безсилія и ничтожества.
   -- Дальше, дальше отъ этой проклятой жизни!-- говорилъ онъ себѣ,-- она не даетъ ничего, кромѣ мелкихъ гадостей и унизительныхъ дрязгъ. Надо не допускать ее до себя, надо беречь свое настроеніе, какъ сокровище, чтобы оно было чисто отъ всякой житейской грязи.
   Ему попалось на глаза другое письмо; на конвертѣ было написано незнакомымъ почеркомъ: "Александру Ивановичу Ландышеву". Онъ съ непріятнымъ чувствомъ распечаталъ его и началъ читать:
   "Вы, конечно, удивитесь, прочитавъ это письмо, но я увѣрена, что вы поймете, почему мнѣ такъ захотѣлось написать вамъ. Сегодня я была свидѣтельницей сцены, которая произошла между вами и Петромъ Даниловичемъ".
   Ландышевъ догадался теперь, что это пишетъ Варвара Ивановна. Онъ всегда обращалъ на нее очень мало вниманія, видя въ ней простую бонну, которая все время возится съ дѣтьми, никогда не участвуетъ въ разговорѣ и, къ тому же, скверно одѣвается. Но въ послѣднее время онъ съ любопытствомъ всматривался въ ея быстрые темно-сѣрые глаза, въ которыхъ сквозило много затаеннаго.
   "Живя у Луканиныхъ,-- читалъ онъ дальше,-- я не встрѣчала въ ихъ домѣ ни одного человѣка, который говорилъ бы что-нибудь подобное вашимъ давешнимъ словамъ, а, между тѣмъ, когда я по ночамъ читаю и думаю, мнѣ постоянно приходятъ въ голову такія слова, только я не умѣю и не смѣю высказывать ихъ. Я не знаю, что со мной сдѣлалось, когда я услыхала, наконецъ, эти слова отъ васъ (я была въ это время въ сосѣдней комнатѣ): вы высказали ихъ такъ горячо, такъ хорошо... И все это правда, что вы говорили. У Луканиныхъ дышать нельзя свободно, говорить по-человѣчески нельзя: они засмѣютъ и загоняютъ тебя, если ты осмѣлишься сдѣлать что-нибудь по-своему или сказать что-нибудь свое. Они не признаютъ никакой другой жизни, кромѣ своей, никакихъ другихъ желаній, взглядовъ, разговоровъ, кромѣ тѣхъ, къ которымъ они привыкли. Живя у нихъ, я чувствую себя въ какомъ-то исправительномъ пріютѣ, гдѣ всѣ подсматриваютъ, подслушиваютъ и доносятъ другъ на друга. Дѣти стали циничны и изолгались до послѣдней степени. Бываютъ дни, когда я ихъ ненавижу всѣмъ существомъ своимъ, и это меня потомъ мучитъ нестерпимо... Да, вы представить себѣ не можете, что дѣлается съ людьми, когда они живутъ въ такой удушливой атмосферѣ, когда все крутомъ пахнетъ мертвечиной... Но лучше не писать объ этомъ, только сердце надрывать. Я и то удивляюсь сама на себя: какъ это я пишу вамъ? Но, вѣдь, у меня нѣтъ никого, съ кѣмъ бы я могла поговорить откровенно; а, кромѣ того, я нынѣшнею ночью прочитала вашъ сборникъ. Тамъ мнѣ попались такія стихотворенія, которыя просто перевернули во мнѣ все сердце: они какъ будто обо мнѣ писаны, хотя я знаю, что вовсе не обо мнѣ. Я не могла удержаться отъ слезъ, читая Сироту; мнѣ казалось, что тамъ вы изобразили меня, хотя я и знаю, что совсѣмъ не меня. Я увѣрена, что у васъ очень доброе и сочувствующее сердце; увѣрена также, что тѣ, которые вродѣ меня испытываютъ горе, одиночество, униженіе, тѣ, которые вѣчно должны молчать, хотя у нихъ вся душа изболѣла, тѣ найдутъ себѣ въ вашихъ стихахъ утѣшеніе и будутъ вамъ благодарны отъ всего сердца. Вѣдь, долго ли совсѣмъ ожесточиться или придти въ отчаяніе отъ той жизни, какая, напримѣръ, выпала на мою несчастную долю? Если бы вы знали, какъ дорого, какъ нужно бываетъ иногда сочувствіе хорошаго человѣка, какъ оно много можетъ сдѣлать!... Пишите больше такихъ вещей, какъ ваша Сирота, и будьте увѣрены, что онѣ не пройдутъ безслѣдно. Можетъ быть, я глупо дѣлаю, что говорю вамъ обо всемъ этомъ, да еще такъ нескладно, но не смѣйтесь надо мной: мнѣ было бы это очень больно.
   "Я написала это письмо сгоряча, тотчасъ послѣ вашего ухода. Петръ Даниловичъ страшно бѣсился и все повторялъ, что сотретъ васъ въ порошокъ. Сейчасъ пущу въ ходъ всѣ уловки, чтобы какъ-нибудь вырваться изъ дому и занести вамъ письмо; мнѣ хочется, чтобы вы его сегодня же прочитали. Желаю вамъ всего хорошаго.

"В. Данилова".

   "P. S. Я выучила Сироту наизусть, а сборникъ вашъ потихоньку припрятала къ себѣ; его, навѣрное не хватятся".
   Когда Ландышевъ кончилъ письмо, глаза его сіяли радостью. Его радовало не столько то, что онъ такъ хорошо написалъ свою Сироту, сколько то, что Сирота тронула и утѣшила одно наболѣвшее сердце. Съ этой минуты Сирота сдѣлалась самымъ любимымъ его стихотвореніемъ изъ всего сборника.
   Долго сидѣлъ онъ надъ письмомъ, перечитывая его снова и снова чувствуя, какъ съ каждымъ разомъ все больше крѣпнетъ и усиливается въ немъ свѣтлое настроеніе. Это былъ не тотъ горделиво-вдохновенный подъемъ духа, который произвели въ немъ величественные звуки симфоніи, тогда онъ смотрѣлъ на все съ высоты и точно сквозь туманъ видѣлъ людей, которые копошатся гдѣ-то внизу, придавленные своими мизерными заботами и нуждами; теперь, напротивъ, эти люди очутились такъ близко около него, что онъ невольно началъ жить ихъ жизнью, горячо принявъ къ сердцу ихъ печали, заботы и нужды. Ему казалось, что онъ связанъ съ людьми тысячью невидимыхъ нитей, и отъ этого жизнь его вдругъ стала въ Тысячу разъ полнѣе, разнообразнѣе, содержательнѣе. Его тянуло къ людямъ; ему хотѣлось принять самое горячее участіе во всѣхъ тревогахъ ихъ жизни. Онъ чувствовалъ внутреннюю необходимость сейчасъ, не откладывая ни минуты, сдѣлать что-нибудь для нихъ. И вотъ онъ всталъ, пошелъ въ переднюю, досталъ изъ кармановъ пальто забытые гостинцы и направился въ спальную тетушки.
   Агаѳья Никифоровна только что помолилась и теперь ворочалась на своей деревянной скрипучей кровати, приготовляясь уснуть. Увидавъ при свѣтѣ лампадки веселое и торжественное лицо племянника, она удивилась и приподнялась на локтѣ.
   -- Тетя, я забылъ отдать вамъ гостинцы,-- сказалъ Ландышевъ, присаживаясь на постели и кладя на столикъ лакомства.
   -- Это какіе же гостинцы, отъ кого?-- спросила Агаѳья Никифоровна, удивляясь все больше и больше.
   -- Это отъ племянника вашего.
   Агаѳья Никифоровна была чрезвычайно тронута и довольна.
   -- Ахъ, ты, ахъ, ты!...-- заговорила она, просіявъ.-- Вотъ баловникъ, тетку совсѣмъ избалуешь... Ну, что тутъ такое, посмотримъ... А, пастила! Хорошо, мы ее завтра съ чаемъ. А тутъ что? Винныя ягоды?... Ахъ, баловникъ, баловникъ!
   Она поцѣловала племянника и положила себѣ въ ротъ винную ягоду.
   -- Тетя, хотите я вамъ прочту свои стихи?-- спросилъ Ландышевъ, взявъ со столика сборникъ.
   Это очень польстило Агаѳьѣ Никифоровнѣ.
   -- А ну-ка, ну-ка!...-- заволновалась она на кровати, которая при этомъ заскрипѣла на разные голоса.-- Пора бы тебѣ, ужь давно бы пора прочитать теткѣ свое сочиненіе.
   Она какъ будто забыла уже, сколько навредилъ племяннику его сборникъ, и съ гордостью смотрѣла на Поэтическіе досуги, обложку которыхъ она завернула очень тщательно въ чистую бумагу. Ландышевъ открылъ Сироту и прочелъ ее дрожащимъ отъ волненія голосомъ. Положивъ сборникъ на прежнее мѣсто, онъ увидѣлъ, что тетушка утираетъ глаза платкомъ, свернувъ его въ комочекъ. Сирота разбудила въ ней ея собственныя тяжелыя воспоминанія.
   -- Вотъ такъ-то и со мной было,-- сказала она, тихонько сморкаясь, и начала разсказывать племяннику грустную повѣсть своей прежней жизни.
   Ландышевъ слушалъ, и вереница разнообразныхъ чувствъ волновала его сердце; они просились наружу, но онъ не зналъ, какъ высказать ихъ, и боялся, что Агаѳья Никифоровна не пойметъ его. Наконецъ, онъ рѣшился начать съ примѣра.
   -- Тетя,-- сказалъ онъ,-- вы сейчасъ разсказали мнѣ, какъ вы были несчастны съ мужемъ, какъ вы по цѣлымъ днямъ плакали...
   -- Да, Саша, не сладка была моя жизнь.
   -- Послушайте, тетя, я вамъ еще прочту стихи.
   Онъ открылъ стихотвореніе Немилая жена и прочиталъ его. И опять Агаѳья Никифоровна стала тереть глаза комочкомъ, потихоньку сморкаясь въ кончикъ платка. Ландышевъ закрылъ книгу и сказалъ:
   -- Еслибъ я былъ тогда взрослымъ, какъ теперь, и жилъ бы съ вами и утѣшалъ бы васъ, вѣдь, вамъ бы легче жилось?
   -- Какъ же можно: все-таки, кто-нибудь пожалѣлъ бы.
   -- Ну, такъ вотъ, тетя, что я вамъ хотѣлъ сказать. Вы недавно горевали о томъ, что я своимъ сборникомъ испортилъ себѣ карьеру, что я потеряю мѣсто, что у меня не будетъ ни чина, ни званія, ни семьи...
   -- Ну, авось... Богъ милостивъ. Зачѣмъ разстраивать себя на сонъ грядущій?-- воскликнула Агаѳья Никифоровна, снова кладя въ ротъ винную ягоду, которую вынула раньше, чтобы внимательнѣе слушать стихи племянника.
   -- А знаете ли вы, тетя, что мнѣ сейчасъ не нужно ни мѣста, ни чина, ни званія, ни семьи?-- сказалъ Ландышевъ.-- Я не жалѣю объ этомъ... я не дорожу этимъ. Мнѣ бы только маленькій заработокъ -- и больше ничего... Не этого я хочу, не этого мнѣ нужно.
   -- Чего же тебѣ нужно, Саша?-- съ испугомъ спросила Агаѳья Никифоровна.
   Она медленно приподнялась на постели, вынула изо рта винную ягоду и окончательно завернула ее въ бумажку.
   -- Мнѣ хочется жить настоящею жизнью, тетя,-- жить заодно съ людьми, любить, жалѣть, плакать и радоваться вмѣстѣ съ ними.
   Агаѳья Никифоровна была встревожена и глядѣла на племянника съ недоумѣніемъ, но къ этому недоумѣнію уже начинало примѣшиваться какое-то другое чувство.
   -- Вотъ какъ жить,-- продолжалъ Ландышевъ, какъ бы разговаривая въ задумчивости съ самимъ собой, -- жить такъ, чтобы сердце твое было открыто для всѣхъ, чтобы тебѣ было близко и понятно все, чѣмъ живутъ другіе, чтобы для тебя не было чужихъ, а все были бы свои... Тогда не было бы на душѣ пусто и холодно. Тогда была бы настоящая жизнь и былъ бы я настоящимъ живымъ человѣкомъ, а теперь я только на половину живой...
   Онъ съ нѣкоторымъ недовѣріемъ взглянулъ на тетку, боясь встрѣтить на ея лицѣ прежнее недоумѣніе. Но Агаѳья Никифоровна смотрѣла на него такимъ глубокимъ, яснымъ взглядомъ, который говорилъ, что она поняла сердцемъ не только все сказанное, но и все то, что осталось невысказаннымъ, хотя и рвалось наружу.
   -- Саша,-- сказала она, прикасаясь къ его рукѣ, -- все, что ты говоришь, все это по-христіанскому, все это такъ и нужно. Только трудно это молодому человѣку: самому жить хочется за двоихъ.
   Она снова взглянула на него тѣмъ ласковымъ, проникновеннымъ взоромъ, отъ котораго тепло становилось на душѣ Ландышева, и продолжала:
   -- Я тебѣ вотъ что скажу, Саша. Былъ у меня младшій братъ: Мишей его звали. Давно ужь померъ... Тоже вотъ, какъ ты, съ сердцемъ своимъ не могъ совладать: отъ этого горячаго сердца и померъ такъ рано.
   -- Почему же, тетя?
   -- А потому, что за всѣхъ заступался. И били его за это: и старшій братъ билъ, и покойникъ мужъ мой (царство ему небесное!) билъ, потому что Миша за меня очень заступался... На мѣстахъ тоже подолгу не жилъ: вѣдь, наши хозяева-купцы -- народъ крутой, властный, перечить себѣ не позволятъ...Такъ и мыкался, бѣдный. А потомъ затосковалъ, дальше да больше, сохнуть сталъ, а тамъ и совсѣмъ зачахъ, померъ... Да еще что я тебѣ скажу: передъ самою смертью, какъ пришелъ къ нему покойникъ мужъ прощаться, онъ и говоритъ ему: "Коли не перестанешь Гашу (это меня-то) тиранить, и въ могилѣ спокойно не улежу,-- съ того свѣта приду, вступлюсь"... Вотъ онъ какой былъ неутолимый!
   Она глубоко вздохнула и прибавила:
   -- И схоронили-то его кое-какъ... на-скоро. И на могилкѣ-то почти никого не было. Хотѣла я ему памятникъ поставить, да мужъ не позволилъ: "Не заслужилъ, говоритъ, онъ такого почтенія"... Ужь только по смерти мужа поставила я ему мраморный памятникъ, да надпись велѣла сдѣлать: "Блаженни алчущіе и жаждущіе правды"... Ахъ, Миша, Миша!... Вонъ старшій братъ, Трофимъ, умеръ позапрошлымъ годомъ, такъ, смотри, какой домище женѣ оставилъ. Бывало, къ новому году нашлютъ ему карточекъ поздравительныхъ -- въ день не пересчитаешь! Даже генералы присылали... Вотъ этакихъ-то, какъ Трофимъ, любятъ, а такихъ, какъ Миша, рады со свѣту сжить.
   Замѣтивъ, что лицо племянника подернулось печалью, она прибавила, проводя своею жесткою рукой по его волосамъ:
   -- За то такихъ Богъ любитъ, Саша.
   Долго говорила она ласковымъ полушепотомъ, а Ландышевъ чувствовалъ себя такимъ чистымъ, такимъ любящимъ, какимъ онъ помнилъ себя въ дѣтствѣ... Уже разсвѣтало, когда онъ поцѣловалъ руку У тетки и ушелъ въ свою комнату. Увидавъ на полу скомканное письмо Воробушкина, онъ поднялъ его, сѣлъ къ столу и началъ писать съ лихорадочною поспѣшностью:
   "Вы оскорбили меня несправедливымъ обвиненіемъ въ плагіатѣ. Но не объ этомъ я хочу писать. Пусть я буду въ вашихъ глазахъ литературнымъ воромъ, пусть мой сборникъ никуда не годится,-- не въ этомъ главное. Я знаю, какъ страстно и горячо способны вы иногда отозваться на свѣтлую мысль, на хорошее дѣло, и потому я надѣюсь встрѣтить съ вашей стороны сочувствіе. Тороплюсь сейчасъ же написать вамъ обо всемъ, потому что завтра я, можетъ быть, не въ состояніи буду чувствовать этого такъ глубоко и сильно.
   "Вотъ что я хочу вамъ сказать. Издавая свой сборникъ, я только мечталъ о славѣ и ни разу не подумалъ серьезно о значеніи поэзіи и моего сборника для другихъ. За время изданія я поглупѣлъ, опошлился и былъ самымъ прозаическимъ существомъ, хотя и выпускалъ въ свѣтъ Поэтическіе досуги. Только теперь я взглянулъ на дѣло серьезно и добросовѣстно, и передо мной ярко нарисовался идеалъ истиннаго поэта, писателя, художника,-- крупнаго или мелкаго, все равно. Если бы тѣ, которые служатъ поэзіи, искусству, прониклись этимъ идеаломъ, то не было бы между ними дрязгъ и личныхъ счетовъ, а была бы одна дружная работа ради одной общей цѣли. Цѣль же эта -- борьба съ прозой.
   "Я не знаю, удастся ли мнѣ высказать ясно, что такое, на мой взглядъ, поэзія и что проза. Я много читалъ и думалъ объ этомъ, но все это смутно бродило во мнѣ. И только теперь, когда я такъ много пережилъ въ одинъ день, такъ много перечувствовалъ и такъ глубоко заглянулъ въ самого себя, послѣ мучительной душевной борьбы и ломки,-- все для меня стало ясно, и я всѣмъ существомъ своимъ почувствовалъ, гдѣ въ жизни поэзія и гдѣ проза. Я убѣдился, что высшая и самая глубокая поэзія есть, прежде всего, красота, свѣжесть и сила чуткой, отзывчивой души, открытой для всего живущаго. Этою отзывчивостью поэтъ, писатель, художникъ долженъ обладать больше всѣхъ, чтобы люди могли находить у него пониманіе и сочувствіе, чтобы они могли черпать у него ту внутреннюю силу, которая поднимаетъ и облагораживаетъ человѣка, ту божественную искру, которая зажигаетъ въ человѣческомъ сердцѣ любовь къ доброму, великому и прекрасному. Въ этомъ глубокое значеніе поэзіи и вообще искусства. Если смягчить или возвысить сердце человѣка считается дѣломъ добрымъ; если бороться за то, чтобы не зачерствѣлъ, не измельчалъ человѣкъ, есть дѣло святое, то поэзія достойна труда и жертвъ.
   "А проза, эта страшная для насъ проза? Развѣ не есть она, прежде всего, то, что роняетъ или принижаетъ человѣка, что заставляетъ его мельчать и деревенѣть въ сухомъ эгоизмѣ, что застилаетъ передъ нимъ Божій міръ и пріучаетъ его жить одною только своею маленькою, пошленькою жизнью? Вотъ эта-то деревянность души, это холодное равнодушіе ко всему, кромѣ своей скорлупы, и создаютъ ту прозу жизни, отъ которой становится трудно дышать, какъ отъ удушливаго чада. Поэзія, это -- добрая фея, которая однимъ прикосновеніемъ своего жезла дѣлаетъ мертвое живымъ, а проза -- злая волшебница, которая живое дѣлаетъ мертвымъ. Вотъ почему между ними вѣчная и непримиримая вражда.
   "Объявимъ же вѣчную борьбу прозѣ! Пускай нашъ идеалъ, наша истинная, золотая поэзія станетъ для насъ дороже всего и освѣтитъ собой всю нашу жизнь и дѣятельность. Будемъ глубоко и любовно всматриваться въ душу человѣка, отыщемъ въ ней красоту и дремлющія силы, скрытыя для равнодушныхъ взоровъ; узнаемъ, живя и страдая вмѣстѣ съ людьми, что возвышаетъ и что роняетъ человѣка, и научимся поддерживать въ немъ силу души, жажду живой жизни, высоту стремленій... И такъ, вѣчная война противъ того, что я называю прозой жизни, что гнетомъ ложится на человѣческую личность, дѣлаетъ ее холодною, трусливою и ничтожною и губитъ въ зародышѣ лучшія стремленія человѣческаго сердца!
   "Поддержимъ другъ друга въ этой борьбѣ, потому что проза сильна и страшна. Она незамѣтно, изо дня въ день, покрываетъ душу дубовою корой, сквозь которую трудно бываетъ пробиться горячему чувству и свѣтлому, проникнутому любовью стремленію. Она тысячью мелкихъ мертвящихъ впечатлѣній отучаетъ человѣка отъ живой жизни и подрываетъ къ нему вѣру въ идеалъ... Это -- страшный, страшный врагъ, и въ борьбѣ съ нимъ нужна поддержка. Дайте же мнѣ руку, а тамъ -- кто знаетъ?-- быть можетъ, мы и еще найдемъ себѣ товарища...

"Вашъ А. Ландышевъ".

   Кончивъ писать, Ландышевъ распахнулъ окно и нѣсколько минутъ жадно вдыхалъ въ себя свѣжій воздухъ. И чудилось ему, что вмѣстѣ съ весеннимъ воздухомъ полились въ комнату знакомые звуки величавой симфоніи. Звуки эти стали для него еще ближе, еще понятнѣе, потому что и они говорили ему о той широкой жизни, когда душа открыта для всего міра...
   Въ стеклахъ противуположнаго дома заиграли первые лучи солнца. Ландышевъ раздѣлся и легъ. Какъ и наканунѣ, онъ долго не могъ заснуть, только теперь совсѣмъ иныя мысли и чувства бродили въ немъ. Онъ рисовалъ себѣ новую жизнь, которую онъ поведетъ, новый идеалъ, который отнынѣ будетъ свѣтить ему.
   Мысленнымъ взоромъ окинулъ онъ весь пережитый день, и его поразили двѣ вещи. Во-первыхъ, то, что предчувствіе его оправдалось: онъ теперь твердо зналъ, что этотъ день былъ роковымъ въ его жизни; во-вторыхъ, его поразило то, что онъ, которому этотъ день принесъ столько огорченій, разочарованій и уколовъ самолюбія, онъ, который за этотъ день испортилъ свои служебныя отношенія и разошелся съ дѣвушкой, долго его интересовавшей, онъ, отказавшійся отъ пылкихъ мечтаній о славѣ и разувѣрившійся въ силѣ своего поэтическаго таланта,-- онъ, несмотря на все это, ощущаетъ внутри себя какую-то непонятную радость и удовлетвореніе. Мало того, онъ сознавалъ, что если бы въ этотъ день мечты улыбнулись ему, если бы на его долю выпала громкая слава и вышло бы немедленное распоряженіе переименовать Серпуховскія ворота въ Ландышевскія, еслибъ онъ сразу получилъ сотню приглашеній на обѣды и вечеринки, если бы Луканинъ заключилъ его въ объятія, а начальникъ отдѣленія поднесъ ему лавровый вѣнокъ, если бы, наконецъ, черные глаза Маргариты взглянули на него привѣтливо и влюбленно, то и тогда этотъ роковой день не окончился бы для него лучше, чѣмъ теперь.

Н. Тимковскій.

"Русская Мысль", кн.IX--X, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru