Тимковский Николай Иванович
Приват-доцент

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПРИВАТЪ-ДОЦЕНТЪ.

(очеркъ).

I.

   Самоваръ весело бурлилъ на столѣ. Утреннее солнце освѣщало половину подоконника и уголъ комнаты, заваленный грудою лекцій, тетрадей и разныхъ брошюръ. За столомъ сидѣлъ хозяинъ квартиры, приватъ-доцентъ Корнеліевъ, человѣкъ лѣтъ тридцати съ небольшимъ, худощавый, съ рѣдкими, зачесанными кверху, волосами и лысиной, идущей это лба; маленькіе свѣтло-голубые глаза его щурились съ тѣмъ особеннымъ выраженіемъ, какое бываетъ у людей, рѣдко снимающихъ очки; длинная шея вытягивалась надъ узкими плечами съ такимъ видомъ, какъ будто Корнеліевъ все старался заглянуть черезъ какую-то перегородку съ наивнымъ любопытствомъ ребенка.
   Передъ нимъ стоялъ куличъ, украшенный сахарнымъ барашкомъ и окруженный красными яйцами, и миніатюрная пасха, которую онъ разсѣянно ковырялъ ложечкой. Съ улицы доносился безпрерывный пасхальный звонъ; большіе колокола торжественно гудѣли, а маленькіе точно приплясывали подъ свой собственный аккомпаниментъ. Только что прекратится звонъ на ближайшей колокольнѣ и еще гудитъ въ ушахъ гулъ отъ послѣдняго удара въ большой колоколъ, какъ уже маленькіе колокола начинаютъ чуть слышно тренькать; треньканье усиливается, къ нему присоединяется задорный звонъ колоколовъ средняго калибра, потомъ какъ-то побѣдоносно бухнетъ большой колоколъ, и tutti оглушительно гремятъ... а Корнеліевъ ёрзаетъ на стулѣ и вздыхаетъ отъ безпокойнаго чувства, которое тѣснитъ ему грудь. Онъ пробуетъ затыкать уши, но волны металлическихъ звуковъ врываются сквозь ладони въ уши, окружаютъ его, наполняютъ собой всю комнату и даже, какъ ему чудится, гудятъ внутри него. Тогда онъ вскакиваетъ со стула и начинаетъ ходить изъ угла въ уголъ, потирая руками свою впалую грудь; потомъ беретъ съ полки брошюру, трактующую о гвоздеобразныхъ письменахъ, открываетъ ее на томъ мѣстѣ, гдѣ лежитъ закладка, долго смотритъ въ нее -- и съ досадой бросаетъ на столъ. Солнечный свѣтъ все больше и больше заливаетъ комнату и, вмѣстѣ съ неугомоннымъ праздничнымъ звономъ, вноситъ въ душу Корнеліева рой неясныхъ ощущеній, не имѣющихъ ничего общаго съ вопросомъ о гвоздеобразныхъ. Корнеліевъ, жмурясь, подходитъ къ окну и начинаетъ смотрѣть на улицу, гдѣ мерещится ему ликующая жизнь, полная яркихъ красокъ и движенія...
   -- Онуфрій Иванычъ!
   Корнеліевъ вздрогнулъ и обернулся. Передъ нимъ стоялъ Артемій, мужчина среднихъ лѣтъ, угреватый, нечистоплотный, въ своемъ неизмѣнномъ затасканномъ сюртукѣ, съ прорѣхами на локтяхъ и подъ мышками.
   -- Пустите меня нынче разгуляться,-- сказалъ Артемій обычнымъ тономъ невыспавшагося человѣка.
   -- Какъ разгуляться?-- машинально спросилъ Корнеліевъ.
   -- Извѣстное дѣло, праздникъ,-- отвѣтилъ Артемій съ такимъ выраженіемъ, какъ будто ему предстояло отбыть какую-то непріятную повинность.
   -- Хорошо, хорошо,-- заторопился Корнеліевъ.-- Разгуляться необходимо... да, да... Это живая потребность каждаго человѣка... А что вы, собственно, намѣреваетесь дѣлать, Артемій?
   -- Пойду къ женѣ... мальчишку своего повидаю... А тамъ къ брату... А тамъ что Богъ дастъ.
   -- Къ женѣ?... Да, да... это хорошо. Это такъ и слѣдуетъ... Только вы, Артемій, пожалуйста... ужъ я прошу васъ -- не возвращайтесь въ нетрезвомъ состояніи.
   -- Я, Онуфрій Иванычъ, самъ этого отнюдь не одобряю,-- замѣтилъ строго Артемій, какъ будто дѣлая барину выговоръ:-- пьянство, дебошъ, злоупотребленіе -- все это, по-моему, одни человѣческія безумія. Богъ каждому далъ основаніе,-- стало быть, надо жить основательно; далъ мнѣ ноги,-- а онѣ понесутъ меня въ кабакъ? далъ языкъ, а я теперича буду имъ сквернословить?...Трезвому человѣку я бы жалованья тридцать рублей положилъ, а пьяницу я бы и даромъ держать не сталъ.
   Сказавъ это, онъ вышелъ, видимо довольный собой; а Корнеліевъ молча обвелъ взглядомъ свою комнату, такую пыльную, запущенную, неуютную. Сотни книгъ, разставленныхъ на полкахъ въ строгомъ ранжирѣ, перенумерованныхъ и украшенныхъ бѣлыми ярлыками съ заглавіями, сурово смотрѣли на Корнеліева, напоминая ему о длинномъ рядѣ однообразныхъ рабочихъ дней, похожихъ другъ на друга, какъ темно-коричневые переплеты всѣхъ этихъ книгъ. Особенно траурный видъ имѣла полка, уставленная старинными фоліантами: Корнеліеву казалось, что они повернулись спиной къ солнечному свѣту и замкнулись въ неумолимомъ, холодномъ величіи.
   Онъ перевелъ свой взглядъ на освѣщенный солнцемъ уголъ, посмотрѣлъ на безпорядочную кучу печатной и писанной бумаги и почувствовалъ отвращеніе ко всѣмъ этимъ лекціямъ, конспектамъ, тетрадямъ съ безчисленными выписками изъ безчисленныхъ книгъ, ко всей этой бумажной грудѣ, свидѣтельствующей о многолѣтней кропотливой работѣ.
   -- Артемій!-- нетерпѣливо крикнулъ онъ.
   Тотъ вошелъ, оглушительно скрипя новыми сапогами, которые онъ долго и ожесточенно чистилъ.
   -- Артемій, уберите это!-- произнесъ съ волненіемъ Корнеліевъ, указывая на бумажную груду съ такимъ видомъ, словно тамъ находился человѣкъ, котораго онъ осуждалъ на смертную казнь.
   Артемій, всегда старательно обходившій половою щеткой завѣтный уголъ, съ недоумѣніемъ взглянулъ на барина.
   -- Такая пропасть бумагъ развелась,-- говорилъ Корнеліевъ, какъ бы убѣждая самого себя:-- надо хоть немного очистить для праздника. Все это придаетъ комнатѣ чрезвычайно безпорядочный видъ.
   Но когда Артемій сгребъ въ охапку кучу бумаги и изъ нея посыпались порыжѣлые листки съ какими-то таблицами, Корнеліевъ испугался.
   -- Впрочемъ, нѣтъ... постойте, Артемій,-- сказалъ онъ виноватымъ голосомъ.-- Я предварительно пересмотрю: можетъ быть, тутъ есть нужныя вещи.
   Артемій молча сложилъ кучу на прежнее мѣсто и такъ же молча вышелъ. Корнеліевъ постоялъ надъ грудой бумаги, потомъ машинально подошелъ къ зеркалу и принялся разсматривать себя. Его глазамъ представилась длинная, сутуловатая фигура, съ замѣтнымъ искривленіемъ позвоночника; подъ теплою фуфайкой рѣзко обозначались ребра; руки, лишенныя мускуловъ, висѣли, какъ плети; лысина дѣлала замѣтныя завоеванія на головѣ, а подъ глазами появились мелкія морщины, придававшія его лицу грустный и усталый видъ. Къ довершенію всего, языкъ, подвергнутый осмотру, оказался не то желтымъ, не то коричневымъ -- вообще, дряннымъ. Корнеліевъ вздохнулъ и покачалъ головой.
   -- Такъ я, Онуфрій Иванычъ, ухожу,-- сказалъ Артемій, появляясь во всемъ своемъ праздничномъ великолѣпіи.
   На немъ была новая пиджачная пара, туго накрахмаленная манишка, воротъ которой стягивался свѣтлымъ галстукомъ съ розовыми крапинками, и часовая цѣпочка съ брелоками, живописно расположенными на полосатой жилеткѣ. Волосы его были напомажены, усы нафабрены, а изъ бокового кармана торчалъ нарочно выставленный кончикъ чистаго носового платка. При взглядѣ на Артемія, который какъ будто помолодѣлъ на десять лѣтъ, невольно приходило въ голову, что онъ, вмѣстѣ съ новымъ пиджакомъ, досталъ изъ своего сундука и новое лицо, надѣтое имъ по случаю праздника.
   -- Да и вамъ бы гульнуть, Онуфрій Иванычъ... право!-- замѣтилъ Артемій.-- Что такъ-то сидѣть... безо всякаго вниманія.
   -- Да, да... и я тоже... Надо, надо,-- пробормоталъ Корнеліевъ, смотря съ завистью на громадныя, сильныя руки Артемія, которыя въ манжетахъ казались еще массивнѣе.
   Артемій ушелъ и заперъ за собой кухню. Когда Корнеліевъ услыхалъ щелканье замка, его вдругъ охватило щемящее чувство одиночества. Съ улицы по-прежнему доносился веселый звонъ и рѣзкій стукъ колесъ; солнечный свѣтъ все больше завладѣвалъ комнатой и подобрался уже къ самовару, который ослѣпительно сверкалъ на столѣ.
   -- Хоть бы Иванушка пришелъ поскорѣе!-- подумалъ съ тоской Корнеліевъ.
   Какъ бы въ отвѣтъ на это, въ передней раздался звонокъ. Обрадованный Корнеліевъ торопливо отперъ дверь.
   -- Съ праздникомъ, баринъ!-- рявкнули два басистыхъ голоса.
   -- Но кто вы такіе? Я васъ совсѣмъ не знаю.
   -- Христосъ воскресе!... Мы -- печники.
   Потомъ приходили почтальонъ, дворникъ, трубочистъ, еще дворникъ съ краснымъ яйцомъ на тарелкѣ, съ которымъ онъ успѣлъ обойти весь домъ. Потомъ явился визитеръ, нѣкто Пискуновъ, человѣкъ среднихъ лѣтъ и неопредѣленныхъ занятій, почти не знакомый Корнеліеву, но аккуратно являвшійся къ нему съ визитомъ въ Новый годъ и въ первый день Пасхи. Пискуновъ блисталъ тою своеобразною торжественностью, которую въ наиболѣе чистомъ видѣ можно наблюдать у шаферовъ, стоящихъ на высотѣ своего призванія. Онъ торжественно похристосовался съ Корнеліевымъ, троекратно приложивъ свои душистыя бакенбарды къ его щекамъ, спросилъ у него, гдѣ онъ былъ у заутрени и почемъ покупалъ ветчину, затѣмъ произнесъ:
   -- А со мной вотъ какой случай былъ...-- и разсказалъ о томъ, какъ онъ ѣхалъ на извозчикѣ, везя на колѣняхъ пасху, какъ споткнулась лошадь и онъ попалъ "рождествомъ прямо въ пасху". Это разсказывалось имъ ежегодно въ первый день Пасхи, и всѣ его многочисленные знакомые, въ томъ числѣ и Корнеліевъ, знали этотъ разсказъ наизусть. Тѣмъ не менѣе Онуфрій Ивановичъ смѣялся, довольный выпавшимъ на его долю развлеченіемъ. Ему пріятно было видѣть передъ собой человѣка, безконечно далекаго отъ науки, отъ книгъ и отъ всякихъ мудреныхъ вопросовъ; поэтому, когда Пискуновъ сталъ прощаться, ссылаясь на то, что ему предстоитъ сдѣлать еще пятнадцать визитовъ, Корнеліевъ искренно огорчился; а проводивъ его, подумалъ съ завистью: "Вотъ и Пискуновъ доволенъ! Ему пріятно, что на немъ фракъ и бѣлый галстукъ и что ему предстоитъ пятнадцать визитовъ и что онъ вездѣ можетъ разсказывать про свое "рождество и пасху". Счастливцы эти непосредственные люди!"...
   Новый звонокъ и новый визитеръ. Пришелъ приватъ-доцентъ Грохольскій, высокій, благообразный блондинъ, въ золотыхъ очкахъ, съ глубокомысленнымъ, хотя и нѣсколько туповатымъ взглядомъ. Онъ тотчасъ заговорилъ объ университетскихъ дрязгахъ и сплетняхъ, о послѣднемъ засѣданіи одного ученаго общества, на которомъ "почтенный оппонентъ своею блестящею аргументаціей разбилъ въ пухъ и прахъ необоснованные тезисы референта и доказалъ всю шаткость архитектуры доклада". Затѣмъ Грохольскій разобралъ по косточкамъ всѣхъ своихъ коллегъ и наполнилъ комнату звуками ученыхъ терминовъ, которыхъ Корнеліевъ сталъ бояться въ послѣднее время, какъ щекотки. Раздавшійся въ передней звонокъ прервалъ словоизверженіе Грохольскаго.
   

II.

   -- Фу!-- вздохнулъ съ облегченіемъ Корнеліевъ, запирая не безъ удовольствія за Грохольскимъ дверь и привѣтствуя "Иванушку".-- Я чрезвычайно радъ, что ты пришелъ: Грохольскій привелъ меня въ самое тоскливое состояніе. Это -- въ высокой степени ординарный человѣкъ, который будетъ современемъ ординарнымъ профессоромъ. Раздѣвайся, Иванушка, давай чай пить.
   Иванъ Петровичъ Кукинъ, невысокій, полный, или, вѣрнѣе, пухлый человѣкъ, лобастый и глазастый, съ громадною вѣерообразною бородищей, съ добродушною широкою улыбкой, которая то и дѣло появлялась на его устахъ, былъ владѣльцемъ крошечной книжной лавки, страстно любилъ книги, благоговѣлъ передъ наукой, хотя самъ получилъ крайне скудное образованіе,-- и обожалъ Корнеліева, котораго зналъ съ дѣтства. Жилъ онъ чрезвычайно бѣдно, но по-своему былъ счастливъ: каждая новая книга, прочитанная имъ, волновала его, каждый мало-мальски серьезный разговоръ надолго задавалъ его уму работу. Рѣшительно все интересовало Кукина, и онъ жилъ, если можно такъ выразиться, съ широко вытаращенными глазами, жадно впитывая въ себя всѣ впечатлѣнія жизни, какъ губка впитываетъ влагу.
   Кукинъ снялъ съ себя широчайшую поношенную размахайку и оказался въ не совсѣмъ еще старомъ сюртукѣ, который сидѣлъ на немъ на-кривъ-бокъ. Затѣмъ онъ истово похристосовался съ другомъ и вручилъ ему красное яйцо. Покончивъ съ этимъ, онъ тотчасъ же, по своей всегдашней привычкѣ, подошелъ къ полкѣ и началъ жадно разсматривать книги. Огромные старые фоліанты возбуждали въ немъ благоговѣйное чувство, а Корнеліевъ, который можетъ читать и понимать эти фоліанты, представлялся ему существомъ почти сверхъестественнымъ.
   -- "Да, надо имѣть голову!" -- думалъ онъ, разсматривая непонятные для него гіероглифы.-- Онуфрій Ивановичъ, что это за штука "гвоздеобразныя?"
   -- Оставь ихъ въ покоѣ, Иванушка! Съѣшь лучше пасхи.
   -- Можно и пасхи,-- сказалъ Кукинъ, засучивая рукава сюртюка съ видомъ человѣка, приступающаго къ операціи.
   -- Ахъ, этотъ звонъ!-- говорилъ Корнеліевъ, хлопоча около самовара.-- Онъ положительно приводитъ меня въ ненормальное состояніе, Иванушка. Не могу спокойно сидѣть на мѣстѣ -- да и только! Мнѣ все кажется, что меня кто-то зоветъ, что я долженъ куда-то идти, спѣшить, искать чего-то... Можетъ быть, съ этимъ звономъ у меня ассоціируются воспоминанія дѣтства? Не знаю... Только никогда я не испытываю такой тревоги, такого интенсивнаго желанія новой жизни, какъ въ первый день Пасхи... Переживаешь какой-то удивительный аггрегатъ ощущеній, не поддающихся анализу... Фу, я совсѣмъ разучился говорить по-просту!...Но ты понимаешь меня, Иванушка?
   -- Н-не совсѣмъ,-- промычалъ Кукинъ, у котораго ротъ былъ набитъ пасхой.
   -- Ну, такъ я скажу тебѣ яснѣе: у меня бываютъ минуты, вотъ какь теперь, напримѣръ, когда мнѣ вся моя жизнь представляется одною сплошною ошибкой.
   Уукинъ испуганно взглянулъ на пріятеля.
   -- Моя дѣятельность не удовлетворяетъ меня,-- продолжалъ Корнеліевъ.-- Я ужъ давно чувствую, что стою на распутьи... Пусто какъ-то внутри, Иванушка!
   -- Помилуй, Онуфрій Ивановичъ!-- заволновался Кукинъ.-- Ты, можно сказать, проглотилъ науку -- и вдругъ...
   -- Скажи лучше: "Наука проглотила меня",-- возразилъ съ грустною усмѣшкой Корнеліевъ.-- Мнѣ все болѣе и болѣе становится очевиднымъ, что я сдѣлался ученымъ... по недоразумѣнію.
   Кукинъ даже раскрылъ ротъ;-- такъ поразили его слова друга.
   -- Что ты говоришь! Да развѣ можно стать ученымъ по недоразумѣнію?-- воскликнулъ онъ.
   -- И очень можно. Есть профессора, которые рождены быть чиновниками, актерами, музыкантами; есть ученые, мыслительный аппаратъ которыхъ болѣе приспособленъ къ другимъ сферамъ, наприм., къ дипломатіи или къ какой-нибудь практической дѣятельности, а они попадаютъ на каѳедру по какому-то удивительному недоразумѣнію. Вотъ хоть бы Грохольскій: ему, собственно, прямое дѣло быть, наприм., ну... корреспондентомъ, что ли... или секретаремъ гдѣ-нибудь, а онъ попалъ въ ученые. Такъ и я...Моя жизнь сформировалась совсѣмъ не по законамъ моей натуры. Я сдѣлался кабинетнымъ ученымъ только потому, что у меня отецъ былъ такимъ ученымъ и оставилъ мнѣ прекрасную библіотеку по лингвистикѣ. Онъ рано внушилъ мнѣ слѣпое благоговѣніе передъ наукой вообще и передъ лингвистикой въ частности. Благодаря отцу я, volens-nolens, зналъ по лингвистикѣ больше другихъ студентовъ, вслѣдствіе чего былъ оставленъ при университетѣ; а оставшись, долженъ былъ сдать магистерскій экзаменъ, потомъ сдѣлаться приватъ-доцентомъ, читать лекціи, писать диссертацію. Вотъ тебѣ, Иванушка, мой curriculum. Какъ видишь, все дѣлалось и продолжаетъ дѣлаться по инерціи. Лингвистика слишкомъ рано опредѣлила и даже регламентировала все мое существованіе: среду, гдѣ я вращаюсь, мой образъ жизни, всю мою психику... даже, можетъ быть, мою наружность. Я, незамѣтно для себя, сдѣлался кастовымъ человѣкомъ, отбился отъ непосредственной жизни и присталъ къ людямъ науки, отъ которыхъ на меня вѣетъ холодомъ. Не по мнѣ эта "гвоздеобразная" жизнь, Иванушка! Для нея надо имѣть совершенно особую конституцію и складъ души... Я только теперь понялъ, какъ безбожно я ломалъ себя въ теченіе всей своей жизни... Ну, посмотрите на мою комнату: говоритъ ли она о чемъ-нибудь живомъ,-- о радости, о весельѣ?... Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Вѣдь, это -- склепъ, Иванушка, склепъ!
   Кукинъ съ изумленіемъ смотрѣлъ на своего разволновавшагося друга и испуганно моргалъ.
   -- Когда я задумываюсь о своемъ дальнѣйшемъ существованіи,-- продолжалъ Корнеліевъ,-- оно представляется мнѣ въ видѣ безконечныхъ полокъ съ книгами... вотъ въ такихъ темныхъ переплетахъ,-- и мнѣ начинаетъ казаться, что каждая изъ этихъ книгъ будетъ, какъ паукъ, высасывать изъ меня, капля по каплѣ, все живое, пока я самъ не превращусь въ ходячій фоліантъ.
   -- Онуфрій Ивановичъ!-- воскликнулъ торжественнымъ тономъ Кукинъ.-- Я понялъ тебя: ты... ты просто-напросто возвысился надъ наукой!...
   Корнеліевъ махнулъ рукой, а Кукинъ продолжалъ съ сіяющими глазами:
   -- Да, такъ можетъ говорить только тотъ, кто залетѣлъ слишкомъ высоко: онъ имѣетъ на это полное право! А я... какъ бы я былъ счастливъ, если бы зналъ хоть капельку изъ того, что ты знаешь! Если бы я былъ ученымъ -- хоть бы даже по недоразумѣнію... я сидѣлъ бы съ утра до вечера среди книгъ и все читалъ бы, изучалъ бы... и никуда бы не пошелъ изъ дому... Ахъ, Онуфрій Ивановичъ, какъ я завидую тебѣ!
   -- А я,-- сказалъ Корнеліевъ, вставая и въ возбужденіи шагая по комнатѣ,-- я завидую каждому извозчику, каждому мастеровому, завидую нашимъ "дѣдамъ и отцамъ, жившимъ при Аскольдѣ", и вообще тѣмъ первобытнымъ людямъ, которые не имѣли ни малѣйшаго представленія о лингвистикѣ. Эхъ, Иванушка, лучше глупо жить, чѣмъ умно разсуждать о жизни!
   -- Знаешь что, Онуфрій Ивановичъ? Женился бы ужъ ты, коли на то пошло!-- выпалилъ Кукинъ.
   -- Ну, вотъ, какъ ты странно...-- забормоталъ въ смущеніи Корнеліевъ.-- Предлагаешь сразу такія радикальныя мѣры...
   Онъ какъ-то смѣшно засуетился, дѣлая зигзаги по комнатѣ и стараясь подъ смѣхомъ скрыть свое смущеніе. Слова Кукина задѣли его за живое. Мысль о подругѣ жизни бродила за послѣднее время все чаще и чаще въ его головѣ. Онъ мысленно ставилъ рядомъ съ собой стройную фигуру знакомой ему дѣвушки, но каждый разъ его пугалъ черезчуръ рѣзкій контрастъ, наводившій его на самыя неутѣшительныя мысли.
   -- Нѣтъ, я вотъ что хотѣлъ предложить тебѣ, Иванушка,-- сказалъ Корнеліевъ, вдругъ какъ-то неестественно оживляясь и нервно потирая руки,-- пойдемъ мы съ тобой "разгуляемся", какъ выразился мой Артемій! Окунемся въ жизнь, Иванушка! Сольемся съ толпой!
   -- Геніальная мысль!-- воскликнулъ Кукинъ, тоже потирая отъ удовольствія руки.
   -- Пойдемъ дѣлать визиты,-- говорилъ Корнеліевъ, одѣваясь за перегородкой,-- мнѣ хочется провѣрить, совсѣмъ ли я отвыкъ отъ жизни, или могу еще какъ-нибудь реагировать на нее? Цѣлая пропасть отдѣляетъ меня отъ жизни,-- попробую, не удастся ли мнѣ перекинуть черезъ нее мостъ?
   "Перекинуть мостъ",-- повторилъ Кукинъ, смакуя эти слова.-- Прелесть, какъ сказано!"
   -- Къ коллегамъ своимъ я не пойду,-- продолжалъ Корнеліевъ, выходя изъ-за перегородки и завязывая передъ зеркаломъ галстукъ.-- Навѣстимъ-ка мы съ тобой лучше старыхъ знакомыхъ, посмотримъ, какъ живутъ немудрящіе люди, узнаемъ, какова у нихъ концепція жизни. Можно зайти къ Каринскому: онъ давно зоветъ насъ; потомъ -- къ Косолапкину, къ Суходаеву... еще куда? Ну, да тамъ увидимъ.
   Въ передней, раздался оглушительный звонокъ, заставившій Корнеліева вздрогнуть.
   -- Ахъ, это, должно быть, Петерсонъ,-- сказалъ онъ, морщась,-- онъ всегда такъ бѣшено звонитъ.
   

III.

   Дѣйствительно, это былъ Петерсонъ, молодой человѣкъ еврейской наружности, въ нѣсколько утрированномъ модномъ костюмѣ, съ красивыми черными глазами и вытянутыми въ струнку усиками, съ густою шапкой кудрявыхъ черныхъ волосъ на головѣ и развязными до нахальства манерами.
   -- Здравствуйте, юсъ большой и юсъ малый!-- привѣтствовалъ онъ Корнеліева и Кукина, небрежно пожимая имъ руки.-- Цѣловаться съ вами я не буду: во-первыхъ, потому, что вы не барышни, а во-вторыхъ, потому, что я сильно сомнѣваюсь въ чистотѣ вашихъ носовъ.
   Петерсонъ не былъ близкимъ знакомымъ нашихъ друзей, но обращался съ ними безцеремонно, такъ какъ зналъ ихъ за самыхъ безобидныхъ людей въ мірѣ.
   -- Знаете, что? У васъ въ комнатѣ пахнетъ чѣмъ-то дохлымъ... или прокислымъ, что ли?-- произнесъ Петерсонъ, потягивая носомъ и брезгливо оттопыривая нижнюю губу.-- Давайте-ка, я у васъ окно выставлю.
   Онъ подошелъ къ окну и началъ рвать раму.
   -- Нѣтъ, ужъ вы, пожалуйста, Исай Яковлевичъ, не дѣлайте этого,-- воспротивился Корнеліевъ,-- погода еще не установилась, а я подверженъ флюсамъ.
   -- Фу, чортъ! Да вы скоро покроетесь плѣсенью, и на вашей ученой головѣ вырастутъ поганки.
   Корнеліевъ насупился, а Петерсонъ, оставивъ раму, бросился въ кресло, задралъ высоко ногу на ногу, закурилъ папиросу и началъ смотрѣть на хозяина своими красивыми наглыми глазами, причемъ нарочно пускалъ ему въ носъ клубы дыма, котораго не терпѣлъ Корнеліевъ. Онъ былъ на этотъ разъ какъ-то особенно нелѣпо возбужденъ, и Корнеліевъ недоумѣвалъ, чѣмъ объяснить его ражъ.
   -- Я знаю, что вы злитесь,-- говорилъ Петерсонъ съ усмѣшкой,-- Я и пришелъ нарочно для того, чтобы побѣсить васъ. Вы рады были бы утопить меня въ ложкѣ воды, да у васъ духу не хватаетъ, потому что вы -- юсъ.
   Корнеліевъ молча хмурился, а Кукинъ старался улыбкой смягчить грубость гостя. Онъ былъ обиженъ за своего ученаго друга, но въ то же время не могъ отдѣлаться отъ преклоненія передъ Петерсономъ, который такъ поражалъ его своей игрой на роялѣ. Петерсонъ кончилъ консерваторію съ медалью и пользовался среди знакомыхъ репутаціей "второго Рубинштейна". Кукинъ искренно считалъ его за генія и смотрѣлъ на его большія бѣлыя руки, какъ на что то чудесное. "Капризны всѣ эти необыкновенные люди, отмѣченные печатью",-- думалъ онъ, прощая Петерсону всѣ его дерзости и насмѣшки.
   Насладившись въ достаточной мѣрѣ безсильной досадой хозяина, Петерсонъ швырнулъ папиросу на полъ, положилъ въ ротъ кусочекъ пасхи и спросилъ:
   -- Вы чѣмъ же теперь занимаетесь? Все диссертацію кропаете?
   -- Да, диссертацію,-- нехотя отвѣтилъ Корнеліевъ.
   -- Ну, и что же... громоздкая она у васъ будетъ, а? Какой, примѣрно, толщины? Если не толще автора, то это еще не страшно.
   И онъ захохоталъ, обнаруживъ при этомъ необыкновенно бѣлые зубы.
   -- Охота вамъ сочинять! Вы бы поискали какую-нибудь старенькую у букинистовъ, подправили бы да и пустили за новую... ха, ха!... Однако, синьоръ, у васъ здоровая плѣшь образуется... Поздравляю!
   "Однако, вы -- порядочный нахалъ",-- хотѣлъ сказать Корнеліевъ, но вмѣсто этого спросилъ:
   -- Не хотите ли чаю?
   -- Нѣтъ, слуга покорный! Вездѣ пристаютъ съ этимъ дурацкимъ напиткомъ.
   Онъ потянулся, всталъ и началъ расхаживать по комнатѣ, дѣлая ручную гимнастику; потомъ остановился противъ Корнеліева и, зѣвая, сказалъ:
   -- Послушайте, юсъ большой, какого чорта вы до сихъ поръ не женитесь? Хотите, посватаю кого-нибудь изъ своихъ ученицъ, а? Тысченокъ двадцать можете зацѣпить.
   -- Ну, ужъ это я вамъ предоставляю,-- возразилъ Корнеліевъ, котораго такіе разговоры всегда приводили въ немалое смущеніе.
   -- И на мою долю хватитъ... Вѣдь, знаю, что вамъ жениться страсть хочется, да духу не хватаетъ, опять-таки потому, что вы -- юсъ. Хотите, я вамъ Лидочку Сабинину посватаю, а?
   На щекахъ Корнеліева выступили красныя пятна; онъ безпокойно завертѣлся на стулѣ, боясь взглянуть на Петерсона.
   -- Право, посватаю. Вѣдь, влюблены, господинъ приватъ,-- вонъ вы точно на вертелѣ завертѣлись!... Положимъ, это идетъ къ вамъ, какъ зубной порошокъ къ лихорадкѣ,-- но ужъ, такъ и быть, я вамъ посодѣйствую: артисты всѣ великодушны. Такъ сватать, что ли? Вѣдь, Лидочка, право, къ вамъ неравнодушна.
   -- Я васъ попрошу избрать какую-нибудь другую тему для вашихъ шутокъ,-- разсердился Корнеліевъ, вставая, весь красный, со стула.
   -- Хо, хо! Дѣло-то, я вижу, далеко зашло!-- воскликнулъ неумолимый Петерсонъ, наблюдая съ злорадствомъ смущеніе хозяина.-- "Мнѣ жаль тебя",-- запѣлъ онъ, становясь въ позу.-- Нѣтъ, вамъ непремѣнно надо жениться на Лидочкѣ -- ужъ по одному тому, что Лидочка васъ бить не будетъ, а другая всякая будетъ... Ну, прощайте, юсы! Придете нынче къ Сабининымъ?
   -- Не знаю,-- сухо отвѣтилъ Корнеліевъ.
   -- А я знаю, что придете.
   -- Почему вы такъ увѣрены въ этомъ?
   -- А вотъ почему...
   И Петерсонъ подалъ Корнеліеву записку. Она была отъ Лиды Сабининой: "Приходите непремѣнно къ намъ сегодня вечеромъ, мнѣ нужно поговорить съ вами. Л. С."
   -- Навѣрно, любовная бельеда,-- говорилъ Петерсонъ, насмѣшливо смотря на растерявшагося Корнеліева.-- Ай, да ученый мужъ! Говорилъ я вамъ, что придете... А вы, Санчо-Пансо, тоже удостоите?
   -- А какъ насчетъ музыки?-- спросилъ не безъ робости Кукинъ.-- Поиграете у Сабининыхъ?
   -- Въ преферансъ? Очень можетъ быть.
   -- Нѣтъ, на роялѣ.
   -- О, боги!-- воскликнулъ патетически Петерсонъ.-- Вездѣ просятъ, вездѣ пристаютъ... "Мучителей толпа!" Послушайте, юсъ малый, вѣдь, сапожнику позволительно хоть въ праздникъ не шитъ сапоговъ? Такъ и мнѣ дозвольте хоть ради праздника не барабанить... Впрочемъ, можетъ, стихъ найдетъ такой... дурацкій... Вы, господа, не злитесь на меня, потому что я, вѣдь, обоихъ васъ очень люблю и непремѣнно облобызнулъ бы каждаго изъ васъ, если бы былъ увѣренъ въ томъ, что вы умывались сегодня... Addio!...
   

IV.

   Друзья наши шли, не спѣша, по солнечной сторонѣ улицы и любовались картиной праздничнаго оживленія, которая на фонѣ прекраснаго весенняго дня весело блестѣла всевозможными красками. Повсюду, куда ни взглянешь, шелъ и ѣхалъ нарядный людъ, торопясь куда-то съ такимъ видомъ, точно вотъ-вотъ сейчасъ откроется передъ нимъ обѣтованная земля. Поминутно мелькали щегольскія пальто, сшитыя къ празднику, парадныя треуголки, подъ которыми виднѣлись тщательно выбритыя лица, бѣлые галстуки визитеровъ, свѣжія шляпки на дамскихъ головахъ и новенькіе зонтики; пестрѣли во множествѣ щеголи въ малиновыхъ рубашкахъ и плисовыхъ жилетахъ, выставленныхъ на-показъ, и щеголихи въ яркихъ платкахъ, невольно останавливающихъ на себѣ взгляды встрѣчныхъ. Даже лошади конки украсились розовыми лентами, вплетенными въ хвосты и гривы; даже городовой, стоящій на перекресткѣ, благодушествовалъ, блестя новенькимъ мундиромъ и свѣжими перчатками.
   Корнеліевъ шелъ своей вихлявой походкой и усиленно жмурился, вглядываясь изъ-подъ очковъ во все окружающее своими подслѣповатыми глазами, испорченными при помощи нѣмецкихъ комментаторовъ. Досада, которую возбудилъ въ немъ Петерсонъ, давно исчезла изъ мягкаго сердца приватъ-доцента, а записка, которую онъ, какъ ему казалось, ощущалъ въ боковомъ карманѣ своего сюртука, радостно волновала его, хотя онъ самъ не могъ опредѣлить, что его такъ обрадовало. Съ Лидой Сабининой онъ былъ давно знакомъ, но близки между собой они никогда не были. Говорили больше о серьезныхъ вопросахъ, а въ интимности никогда не пускались. Это даже тяготило по временамъ Корнеліева, которому очень хотѣлось поговорить съ Лидой о чувствахъ,-- не то, чтобы о своихъ собственныхъ, а такъ... вообще; но это ему никогда не удавалось: вознамѣрится завести рѣчь о чувствахъ, а вмѣсто этого заговоритъ объ упавшемъ съ неба аэролитѣ или объ экспедиціи къ сѣверному полюсу. И вдругъ теперь записка отъ Лиды! Корнеліеву казалось, что эта записка какъ-то сближаетъ ихъ и что ихъ отношенія "должны съ этого момента вступить въ новый фазисъ"... Слова Петерсона: "Вѣдь, Лидочка, право, къ вамъ не равнодушна",-- хотя и дышали насмѣшкой, тѣмъ не менѣе сильно взволновали Корнеліева и звучали до сихъ поръ въ его ушахъ, а образъ Лиды Сабининой, какъ живой, стоялъ передъ его глазами. Въ немъ воплощались для Корнеліева всѣ радужныя краски жизни, всѣ веселые звуки ея, и потому праздничная атмосфера, окружавшая его, вдвойнѣ возбуждала Онуфрія Ивановича.
   -- Посмотри, Иванушка, на эту праздничную пестроту,-- говорилъ онъ Кукину, который выступалъ рядомъ съ нимъ въ развалку и весь расплывался въ широчайшей улыбкѣ,-- посмотри, какъ у всѣхъ свѣтятся лица, какіе всѣ ласковые и благообразные. Рѣшительно, всѣ сегодня сдѣлались добрѣе и... красивѣе! Это оттого, Иванушка, что сейчасъ у каждаго выплыли на свѣтъ Божій лучшія стороны души, не правда ли? Такъ и кажется, что вотъ-вотъ сейчасъ осуществится на землѣ идея братства, и всѣ будутъ привѣтствовать другъ друга, какъ родныхъ, близкихъ людей. Ахъ, Иванушка, даже помечтать объ этомъ пріятно!
   Кукинъ блаженствовалъ, бросая привѣтливые взгляды на встрѣчныхъ и гордясь своимъ ученымъ другомъ, который умѣетъ такъ хорошо чувствовать и говорить.
   -- Истинно счастливое состояніе, Иванушка,-- продолжалъ разсуждать Корнеліевъ,-- бываетъ тогда, когда любишь жизнь, не зная, за что,-- смѣешься, не зная, чему,-- радуешься, самъ не зная причины радости, когда каждаго хочется встрѣтить привѣтливой улыбкой и добрымъ словомъ, когда чувствуешь всѣмъ существомъ, что тебѣ хорошо, и не можешь отдать себѣ отчета, почему тебѣ такъ хорошо.
   Кукинъ взглянулъ на Корнеліева и былъ пораженъ какою-то особенною красотой, которая была разлита въ его лицѣ, свѣтилась въ его нѣжно-задумчивыхъ, сіяющихъ тихимъ огнемъ глазахъ, гдѣ отразилась вся его дѣтски-чистая, незлобивая душа... "Великая вещь -- наука!" -- подумалъ со вздохомъ Кукинъ.
   -- Мнѣ кажется, что сейчасъ я въ первый разъ въ жизни вижу это небо,-- произнесъ Корнеліевъ, задумчиво смотря на прозрачныя облачка, плывущія по небу.-- Обыкновенно я гляжу на небо такъ же равнодушно, какъ на потолокъ своей комнаты; а вотъ сейчасъ я вижу тамъ цѣлый міръ красоты и проникаюсь этой красотой...
   -- Ты, Онуфрій Ивановичъ, поэтъ!-- воскликнулъ Кукинъ.
   -- Мнѣ прежде случалось писать стихи,-- сказалъ съ застѣнчивой улыбкой Корнеліевъ,-- но съ тѣхъ поръ, какъ отецъ сжегъ всю мою поэзію въ печкѣ, я ужъ больше не писалъ стихотвореній. Здравствуйте, г. Курцмахеръ!... Это мой портной,-- пояснилъ онъ Кукину.
   Худощавый нѣмецъ, съ геморроидальнымъ лицомъ и коричневымъ носомъ, медленно выступающій съ руками за спиной и вонючей сигарой въ зубахъ, остановился и, не вынимая сигары изо рта, пробурчалъ:
   -- Здравствуйте, г. Корнеліевъ. Ну, какъ поживаетъ ваше пальто, ваши панталоны?
   И онъ зоркимъ взглядомъ окинулъ костюмъ Корнеліева, недавно сшитый имъ.
   -- Ничего, слава Богу,-- отвѣтилъ Корнеліевъ съ улыбкой.
   Курцмахеръ молча смотрѣлъ на Корнеліева, не находя, что бы еще сказать, и сосалъ сигару.
   -- На васъ трудно шить,-- сказалъ онъ, наконецъ,-- у васъ одно плечо выше другого.
   -- Да,-- отозвался Корнеліевъ.
   Опять помолчали.
   -- До свиданія, г. Корнеліевъ,-- сказалъ нѣмецъ.
   -- До свиданія, г. Курцмахеръ,-- сказалъ Корнеліевъ.
   Портной, не торопясь, продолжалъ свою праздничную прогулку, а Корнеліевъ, любуясь, смотрѣлъ ему вслѣдъ.
   -- Какая законченная фигура, Иванушка!-- сказалъ онъ.-- Какъ у него все ясно и просто: смотритъ на міръ съ точки зрѣнія панталонъ -- и знать ничего не хочетъ... Замѣчательное недѣлимое!... Теперь онъ придетъ къ другому нѣмцу и просидитъ съ нимъ до ночи за пивомъ, разговаривая все о тѣхъ же панталонахъ... И оба будутъ довольны собой, своимъ пивомъ, своими сигарами и другъ другомъ... ха, ха, ха!
   Встрѣча съ Курцмахеромъ привела обоихъ пріятелей въ шаловливое настроеніе. Поминутно то одинъ, то другой находили въ окружающемъ что-нибудь смѣшное, и оба покатывались со смѣху. Смѣялись, увидя на вывѣскѣ: "Обедъ и уженъ"; смѣялись, встрѣтивъ пьянаго, который горячо спорилъ съ самимъ собой и публично уличалъ себя во лжи.
   -- Смотри, смотри, Иванушка: вонъ идетъ кучка молодежи,-- говорилъ, хихикая, Корнеліевъ: -- гимназистъ-злодѣй что-то нашептываетъ этой барышнѣ въ круглой шляпѣ... Каковъ, а? Ха, ха, ха!... Мальчикъ, почемъ картузъ купилъ?-- обратился онъ вдругъ въ встрѣчному мальчику въ громадномъ новенькомъ картузѣ, и оба пріятеля разразились смѣхомъ.
   Кукинъ дошелъ въ своей игривости до того, что почтительно раскланялся съ совершенно незнакомою старушкой, которая потомъ долго съ недоумѣніемъ смотрѣла ему вслѣдъ, между тѣмъ какъ друзья наши, идя посреди улицы, хохотали, какъ сумасшедшіе.
   -- Эй, берегись, берегись!-- раздался отчаянный окликъ.
   Пріятели обернулись и увидали, что на нихъ наѣзжаетъ карета конки. Едва-едва успѣли они выскочить изъ-подъ ногъ лошадей.
   -- Глухіе черти!-- выругалъ ихъ кучеръ, тормозившій изо всѣхъ силъ вагонъ, и прибавилъ по ихъ адресу очень крѣпкое словцо.
   Праздничное настроеніе Корнеліева было испорчено, и ему сдѣлалось вдругъ совѣстно за свое игривое настроеніе, которое такъ не шло къ нему. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ почувствовалъ, что уличная суета утомляетъ его: колеса невыносимо гремятъ, встрѣчные грубо толкаются, а пьяные, того гляди, опрокинутся на тебя...
   -- Я слишкомъ привыкъ къ своей норѣ, Иванушка,-- сказалъ онъ съ грустною улыбкой:-- у меня голова кружится отъ этой пестроты. Пойдемъ скорѣе куда-нибудь!...
   

V.

   Молча пришли они въ меблированныя комнаты, гдѣ жилъ Каринскій, и отыскали въ грязноватомъ коридорѣ номеръ 7-й, изъ открытой двери котораго далеко разносились смѣхъ и гулъ голосовъ. Заглянувъ туда, друзья наши долго не могли разобрать, что тамъ творится. Комната была полна табачнаго дыму, и сидящіе въ ней представлялись окутанными густымъ туманомъ. Приглядѣвшись, Корнеліевъ разсмотрѣлъ группу играющихъ въ карты, среди которой увидѣлъ молодое, но прокопченное табачнымъ дымомъ лицо Каринскаго, съ воспаленными глазами и всклокоченными волосами. Каринскій сидѣлъ безъ сюртука и жилета, съ разстегнутымъ воротомъ рубашки. Прочіе игроки тоже были въ дезабилье; у всѣхъ измятыя и вмѣстѣ съ тѣмъ возбужденныя лица, покраснѣвшіе глаза, растрепанныя прически. Группа не играющихъ тѣснилась въ углу около стола съ закусками и шумно разговаривала.
   -- Ба, Корнеліевъ!-- воскликнулъ Каринскій, замѣтивъ пріятелей.-- И Ивашка тутъ?... Радъ, радъ видѣть два такихъ хорошихъ лица, а то вѣдь вонъ у меня все какія рожи!... Позвольте познакомить: профессоръ Корнеліевъ и книгопродавецъ Кукинъ, а это... это просто пьяные черти, а впрочемъ -- славные ребята. Собрались мы вчера вечеромъ, какъ путные, хотѣли идти къ заутрени, потомъ разговляться, а вмѣсто этого засѣли за карты да всю ночь и просидѣли... А все эти черти!
   "Черти", играющіе въ карты, не обратили никакого вниманія ни на рекомендацію Каринскаго, ни на вошедшихъ. Они озабоченно смотрѣли въ карты и съ нетерпѣніемъ ждали, когда хозяинъ возвратится къ дѣлу. Каринскій тоже не переставалъ кидать безпокойные взгляды на свои карты.
   -- Корнеліевъ, пьешь водку?-- спросилъ онъ уже разсѣяннымъ тономъ.-- Нѣтъ?... Жаль... Степановъ, тебѣ ходить... Я -- пасъ... Корнеліевъ, играешь въ винтъ? Вотъ и отлично: у этихъ баши-бузуковъ,-- онъ кивнулъ въ сторону закусывающихъ,-- недостаетъ партнера. Засаживайся-ка съ ними, раздѣлай ихъ подъ орѣхъ... Эй, человѣкъ! Иванъ! Дьяволъ!... Карточный столъ,-- живо!
   -- Я не играю,-- поспѣшилъ заявить Корнеліевъ, растерянно переминаясь среди комнаты.
   -- А ты, Ивашка?
   -- Я, собственно, тоже...
   -- Эхъ, вы!... Ну, пейте водку.., чей ходъ?
   И онъ весь ушелъ въ карты, ловко подбирая и удивительно быстро записывая взятки своею жилистою рукой. Кукинъ подсѣлъ къ столу съ закусками и обратилъ серьезное вниманіе на ветчину, а Корнеліевъ занялся осмотромъ комнаты, которая такъ не походила на его рабочій кабинетъ. Вездѣ, на столахъ, на подоконникахъ были разбросаны колоды картъ, мѣлки, огарки, окурки и прочая дрянь; по угламъ стояли пустыя бутылки изъ-подъ пива и непочатыя бутылки съ сельтерскою водой, валялись сюртуки, галстуки, шляпы... Надъ письменнымъ столомъ висѣли, въ видѣ огромнаго вѣера, карточки клоуна Дурова во всевозможныхъ видахъ, наѣздницъ изъ цирка, опереточныхъ пѣвицъ, цыганъ съ гитарами и пляшущихъ цыганокъ, акробатовъ, лиллипутовъ и "самыхъ толстыхъ въ мірѣ людей". На столѣ валялась кипа нотъ, балалайка и еще какой-то, незнакомый Корнеліеву, инструментъ, счета отъ портного и еще счета отъ портного, повѣстка отъ мирового судьи и еще повѣстка отъ мирового судьи, картузъ наѣздника, женскія перчатки, коллекція театральныхъ афишъ, настольная книга для холостыхъ и еще настольная книга для холостыхъ... Корнеліевъ заглянулъ въ маленькій, изящный альбомъ, но тотчасъ же захлопнулъ его, отошелъ отъ стола и принялся исподлобья разсматривать гостей, которые совершенно не замѣчали его присутствія. Румяный околоточный, съ мастерски-расчесаннымъ прямымъ проборомъ и ласково-нахальными глазами, повѣствовалъ о какомъ-то скандалѣ; актеръ съ бритымъ и подвижнымъ, какъ у мартышки, лицомъ сидѣлъ верхомъ на стулѣ и передразнивалъ разсказчика или, вскочивъ съ мѣста и отчаянно жестикулируя, выкрикивалъ куплеты изъ стариннаго водевиля; коренастый человѣкъ, купецъ или приказчикъ, съ лоснящимся, вспотѣвшимъ лицомъ, облокотился локтями на столъ и, икая, слушалъ разсказъ околоточнаго. "П-понимаю!" -- безпрестанно повторялъ онъ, съ усиліемъ ворочая языкъ.
   -- Мишель, представь-ка намъ своего фельдфебеля!-- крикнулъ Каринскій, тасуя карты.
   Вольноопредѣляющійся, долговязый парень въ новомъ мундирѣ и вонючихъ сапогахъ, надулся, побагровѣлъ и сталъ выкрикивать на подобіе собачьяго лая:
   -- Пр-равая! Лѣвая!... Авъ, авъ!... Въ м...мо-р-ду!!
   Поднялся хохотъ. Каринскій всталъ изъ-за стола и подошелъ къ Корнеліеву.
   -- Корнеліевъ, выпьемъ!
   -- Не могу.
   -- Ивашка!
   -- Я тоже...
   -- Эхъ, вы, сморчки... сморчочки!-- ласково замѣтилъ хозяинъ, хлопнувъ Кукина по животу.-- Корнеліевъ, ѣшь ветчину. Такой ветчины нигдѣ не найдешь. Ты гдѣ бралъ ветчину?
   -- Не знаю... Артемій покупалъ.
   -- Я, братъ, очень радъ тебя видѣть,-- говорилъ Каринскій, опрокинувъ въ ротъ большую рюмку водки и обнимая Корнеліева за талію.-- Когда-то вмѣстѣ въ гимназіи околачивались; но я не захотѣлъ тратить молодость на зубрежку.
   -- Ну, а теперь какъ ты поживаешь?-- спросилъ Корнеліевъ, обрадовавшись возможности поговорить съ прежнимъ пріятелемъ по душѣ.
   -- Живу весело, шибко живу! Пою, пляшу, играю, деньгу зашибаю. Жизнь, положимъ, немного угарная, да вѣдь это-то и хорошо: "вино, веселье и любовь"!... Я -- человѣкъ компанейскій. Видишь, сколько у меня закадычныхъ друзей? Народъ, я тебѣ скажу, жуликъ: пальца въ ротъ не клади, но добрые ребята; душу за тебя отдадутъ -- вотъ какъ! У васъ, ученыхъ, такой дружбы съ огнемъ не найдешь, а у насъ, братъ, у всѣхъ душа на-распашку... Шибко живу, шибко! Вотъ только женщины больно разоряютъ, провалъ ихъ побери!... Ну, а ты какъ? Все монахомъ живешь?... Постой, я покажу тебѣ альбомчикъ...
   -- Не надо, не надо!-- торопливо остановилъ его Корнеліевъ.
   -- А, уже видѣлъ? Ха, ха, ха!
   Онъ смотрѣлъ на Корнеліева въ упоръ пьяными нѣжными глазами и отъ времени до времени пребольно хлопалъ его по плечу, приговаривая:
   -- Чудакъ ты! Чернокнижникъ ты этакій!
   Корнеліевъ морщился и не зналъ, какъ выйти изъ глупаго положенія. Наконецъ, Каринскій снова усѣлся за карты, а Корнеліевъ взялъ шляпу, многозначительно подмигнулъ Кукину и ждалъ только благопріятнаго момента, чтобы незамѣтно скрыться. Между тѣмъ за карточнымъ столомъ разыгралась странная пантомима: Каринскій написалъ что-то мѣлкомъ на столѣ; рыжеватый сосѣдъ его молча стеръ написанное и записалъ другую цифру; Каринскій, повидимому, не обратилъ на это вниманія, но черезъ минуту стеръ написанное и записалъ свое. Это было продѣлано нѣсколько разъ при полномъ молчаніи играющихъ. Наконецъ, рыжій господинъ не стерпѣлъ и крикнулъ на Каринскаго:
   -- Ты, чортова перечница, какъ записываешь? Это -- жульничество! За это порядочнаго человѣка по рожѣ бьютъ!
   Поднялся гвалтъ... Передъ Корнеліевымъ замелькали потныя, сердитыя лица, полупьяные глаза, отчаянно жестикулирующія руки; слышались возгласы: "Шулерство!... Негодяйство!... Ноги моей не будетъ!... Пошелъ ко всѣмъ чертямъ!" и т. п. Испуганный и оглушенный, Корнеліевъ бочкомъ пробрался къ двери и выскользнулъ въ коридоръ, гдѣ его нагналъ запыхавшійся Кукинъ. Въ то же время гвалтъ моментально утихнулъ, и изъ номера донесся совершенно мирный голосъ Каринскаго:
   -- Мишка, тебѣ сдавать!...
   

VI.

   -- Это Богъ знаетъ что такое!-- говорилъ Корнеліевъ, выходя изъ дверей меблированныхъ комнатъ и разводя руками отъ изумленія.-- Неужели онъ сдѣлался шулеронъ? А вѣдь я помню: онъ былъ хорошимъ мальчикомъ, такимъ симпатичнымъ и даровитымъ... Боже мой, какъ перемалываетъ человѣка жизнь! Что за народъ у него... и что за отношеніе къ женщинѣ... Фу! Такъ низко пасть... Грустно, Иванушка!
   -- Напрасно мы къ нему заходили,-- отозвался Кукинъ:-- народъ собрался все препустой.., чѣмъ бы почитать что-нибудь въ дружеской компаніи, подѣлиться впечатлѣніями, они... Въ комнатѣ я не замѣтилъ даже ни одной книжки.
   -- Это въ тебѣ говоритъ оскорбленный книгопродавецъ,-- пошутилъ Корнеліевъ.
   -- Нѣтъ, ей-Богу, это глупо: никакой пищи для ума! Ветчина у него, дѣйствительно, хороша, но и только. Кстати, ты знаешь, что ветчина по Гроту пишется: вядчина?
   -- Ахъ, оставь, ради Бога, въ покоѣ эту ветчину!-- досадливо замѣтилъ Корнеліевъ.-- Куда же мы теперь? Къ Косолапкину?
   -- Можно...
   Косолапкина не застали дома и направились къ Суходаеву.
   Рябая кухарка, съ жирно напомаженными волосами, отперла нашимъ пріятелямъ дверь и, на вопросъ Корнеліева, отвѣтила, закрывая изъ приличія ротъ ладонью:
   -- Дома. Не встамши еще... Спить или такъ лежить.
   Затѣмъ, не совсѣмъ твердо ступая, она подошла къ двери Суходаевской комнаты и, повозившись довольно долго надъ ручкой ея, пріотворила.
   -- Пришли къ вамъ какіе-то,-- произнесла она въ щель.
   -- Убирайся къ лѣшему!-- послышалось изъ комнаты.-- Гони этихъ попрошаекъ въ шею!
   Изъ сосѣдней комнаты выглянула квартирная хозяйка, полная женщина въ очень смѣломъ дезабилье, и, не спѣша, скрылась за дверью.
   -- Вы спите, Суходаевъ?-- спросилъ Корнеліевъ.
   -- Ну, кто тамъ? Входите!-- отвѣтилъ ворчливый голосъ.
   Пріятели нерѣшительно вошли. Суходаевъ лежалъ на своей продавленной постели, которая стала уже смахивать на корыто, и, при входѣ гостей, натянулъ на себя одѣяло до самаго подбородка.
   -- А, вотъ кто!-- протянулъ онъ, словно угрожая вошедшимъ.-- А я думалъ, пришла какая-нибудь бестія съ праздникомъ поздравлять.
   У нашихъ друзей не хватило духу поздравить его съ праздникомъ. Оба, не раздѣваясь, присѣли, гдѣ попало, и молча осматривали комнату. Корнеліевъ заѣзжалъ прежде раза два-три къ Суходаеву, но не заставалъ его и потому въ комнату къ нему не входилъ. Теперь его поразило убожество обстановки у Суходаева: сырыя стѣны съ растрескавшимися обоями, жалкая мебель, сѣти паутины по угламъ,-- все это, вмѣстѣ съ крошечнымъ окномъ, убиравшимся въ чердакъ противоположнаго дома, показалось Корнеліеву, послѣ освѣщенныхъ солнцемъ улицъ, до нельзя унылымъ.
   -- Вы нездоровы?-- спросилъ онъ.
   Суходаевъ приподнялся на постели. Его старое не по лѣтамъ, хмурое, блѣдно-желтое лицо, съ жиденькою, растущею клочками, бородкой и двумя глубокими складками между глазъ, произвели на Корнеліева впечатлѣніе чего-то рѣжущаго.
   -- Желчь разлилась,-- угрюмо отвѣтилъ Суходаевъ.
   -- А вы посмотрите, какой нынче восхитительный день! Вставайте-ка лучше.
   -- За какимъ, спрашивается, чортомъ я буду вставать?-- пробурчалъ Суходаевъ.-- Вы-то чему такъ обрадовались?... Вонъ и Кукинъ именинникомъ смотритъ. Съ барышнями, что ли, христосовались?... Визитировать пустились?
   -- Да, вродѣ этого...
   -- Ну, чортъ съ вами, батенька!
   -- Ахъ, ворчунъ, ворчунъ!-- замѣтилъ Кукинъ.-- Пойдемте, окунемся въ жизнь!
   -- Чортъ бы ее побралъ, эту жизнь! Я отъ нея подъ одѣяло спрятался. Всюду глупыя, улыбающіяся рожи, переливанье изъ пустого въ порожнее. Вездѣ врутъ и вездѣ жрутъ... Нелѣпо!
   -- Да вы посмотрите, какая теплота на улицѣ!-- уговаривалъ его Корнеліевъ.
   -- Вотъ то-то и гнусно, что теплота. У меня лѣтнее пальто заложено, а въ шубѣ теперь испечешься. Все было холодно, а тутъ вдругъ, точно на зло... Эта природа, батенька, такая мерзавка!
   -- Ну, все-таки, давайте ознаменуемъ чѣмъ-нибудь праздникъ. Ужасны эти вѣчныя будни!
   -- Да, этотъ праздникъ порадовалъ меня, ужъ нечего сказать!-- заговорилъ злораднымъ тономъ Суходаевъ.-- Во-первыхъ, продушили этой проклятой ветчиной всю квартиру; во-вторыхъ, мои патроны не заплатили мнѣ по случаю праздника денегъ: истратились, видите ли, въ конецъ! Они, бестіи, куличей себѣ цѣлыя горы напекли, а я теперь вплоть до Ѳоминой долженъ зубами щелкать! Кромѣ того, я получаю поурочно, а въ праздникъ ни одна каналья заниматься не хочетъ: всѣ предпочитаютъ жрать и врать. Жизнь -- это такая, батенька, гадость!... Всякій по случаю праздника содрать съ тебя норовитъ: попрошайничество, халуйство... тьфу!... Нѣтъ, батенька, далеко намъ до Европы!
   Онъ повернулся на бокъ, взялъ за ушко рыжій сапогъ, стоявшій возлѣ постели, и злорадно спросилъ:
   -- Видите?
   -- Что?
   -- Лопнулъ, подлецъ! Почему именно у меня лопнулъ, а не у васъ, не у Сидора, не у Карпа? А потому, батенька, что у васъ, и у Сидора, и у Карпа есть за душой копейка, а у меня нѣтъ. Онъ на зло мнѣ лопнулъ!.., чортъ знаетъ, какъ все нелѣпо устроено: кто на резинахъ катается, у того по сорока паръ сапоговъ, а кто долженъ бѣгать на своихъ на двоихъ, у того послѣдніе разваливаются... А вы еще тутъ со своими идеалами! Ты мнѣ сначала сапогъ подай, а потомъ объ идеалахъ толкуй! Всѣ эти ваши идеалы, батенька, такая, съ позволенія сказать...
   -- Да я не объ идеалахъ,-- улыбнулся Корнеліевъ:-- я о погодѣ говорю.
   -- Ну, батенька, нашему брату, пролетарію, не до поэзіи и миндальностей разныхъ. По-мнѣ, чортъ бы побралъ эту поэзію! У васъ вонъ тамъ весна, а анаѳемская хозяйка по этому случаю топить перестала: видите, какую сырость развела? Эти квартирныя хозяйки, я вамъ скажу, такія... А, главное, боюсь за свою скрипку: единственная вещь у меня.
   Онъ кивнулъ на скрипку, тщательно укутанную въ теплое одѣяло и перепеленатую шарфомъ. Кукинъ посмотрѣлъ на нее съ благоговѣніемъ, вспомнивъ при этомъ, какъ однажды Суходаевъ игралъ съ Петерсономъ у Сабининыхъ и вогналъ его въ слезы.
   -- Голубчикъ, Павелъ Сергѣевичъ,-- взмолился онъ,-- пойдемте сегодня съ нами къ Сабининымъ, сыграйте опять съ Петерсономъ... Въ ножки поклонюсь!
   -- Съ Петерсономъ?!-- крикнулъ Суходаевъ.-- Нѣтъ, я лучше разобью скрипку о собственную башку, чѣмъ стану играть съ этимъ гешефтмахеромъ!
   Суходаевъ и Петерсонъ учились когда-то вмѣстѣ въ консерваторіи и иногда играли у общихъ знакомыхъ дуэты. Но Суходаевъ, вслѣдствіе крайней нужды и безалаберности, принужденъ былъ, не кончивъ курса, выйти изъ консерваторіи и пробавляться грошевыми уроками на скрипкѣ, а Петерсонъ, между тѣмъ, шелъ все въ гору и, встрѣчаясь съ Суходаевымъ, небрежно кивалъ ему головой.
   -- Петерсонъ -- это такая, батенька мой...-- говорилъ Суходаевъ, сбросивши съ себя отъ волненія одѣяло.-- Есть ослы, которые называютъ его "вторымъ Рубинштейномъ"; а я скажу, что онъ похожъ на Рубинштейна, какъ гвоздь на паннихиду! У него только пальцы хороши, а душонка гаденькая. Онъ беретъ нахальствомъ. Онъ, вонъ, по пяти рублей за урокъ деретъ,-- а почему? Потому что умѣетъ ручки у барынь цѣловать,-- льстить, кому нужно, умѣетъ гадёнокъ!... А я приду куда-нибудь: рожа у меня зеленая,-- ну, всѣ и морщатся. Не пойду я никуда играть: ни съ Петерсономъ, ни съ чортомъ, ни съ дьяволомъ! Вѣдь, и знаю, что всѣ зовутъ меня не изъ-за меня, а изъ-за моей скрипки: лично я никому не интересенъ. Прежде я ходилъ играть, скрѣпя сердце... изъ-за ужина. Наголодаешься -- и идешь играть съ какой-нибудь чувствительной дамой. Пилишь ноктюрнъ Шопена, а самъ поглядываешь въ столовую: "скоро ли дадутъ жрать?" Ну, а теперь мнѣ это, батенька, опостылѣло. Пришелъ я какъ-то къ своимъ патронамъ безъ скрипки,-- посмотрѣли бы вы, какъ у нихъ физіономіи вытянулись!... А другой меломанъ еще лучше: какъ только приду къ нему безъ скрипки, онъ сейчасъ: "Ахъ, какъ жаль! Мнѣ сейчасъ уходить нужно. Не по дорогѣ ли намъ?" -- а иногда просто скажетъ: "Ну, вотъ и отлично: вмѣстѣ выйдемъ,-- я васъ подвезу". Эти меломаны -- такая, батенька мой... Нѣтъ, никуда я не пойду, а пуще всего въ какую-нибудь благопристойную семью: тамъ надо приличные разговоры разговаривать, забавлять хозяевъ, развлекать хозяекъ. Туда съ желчью не пойдешь, чтобы идти туда, надо быть сытымъ и глупымъ... да еще въ хорошей манишкѣ. Ужасная дрянь всѣ эти благовоспитанныя семьи!
   Корнеліеву тяжело было слушать эти желчныя рѣчи: онъ понималъ, что у Суходаева слишкомъ наболѣло въ душѣ, но не могъ придумать, чѣмъ бы помочь ему, что касается Кукина, то онъ внималъ ожесточенному краснорѣчію Суходаева съ тѣмъ восхищеніемъ, съ какимъ слушаютъ знаменитаго пѣвца или оратора: ему казалось, что только необыкновенный человѣкъ можетъ лежать въ постели и ругать весь міръ въ то время, какъ всѣ другіе гуляютъ, дѣлаютъ визиты, выпиваютъ и закусываютъ.
   Суходаевъ между тѣмъ всталъ съ постели, подошелъ къ столу и началъ насыпать въ гильзу остатки табаку, похожіе на пыль.
   -- Знаете, что?-- сказалъ Корнеліевъ, вдохновившись внезапной мыслью.-- Перебирайтесь-ка ко мнѣ!
   -- То есть это какъ же?-- спросилъ Суходаевъ, насторожившись.
   -- Да поселяйтесь у меня: и мнѣ будетъ веселѣе, да и вамъ удобнѣе.
   -- Это вы насчетъ одолженій?-- какъ-то глухо произнесъ Суходаевъ, покраснѣвъ и насупившись.-- Нѣтъ, батенька, я самолюбивъ, какъ сорокъ тысячъ чертей.
   -- Какое же тутъ одолженіе?-- возразилъ Корнеліевъ, покраснѣвъ въ свою очередь.-- Вы будете платить мнѣ ту же самую сумму, какую вы платите здѣсь хозяйкѣ,-- только у васъ будетъ сухое помѣщеніе и спокойствія больше. Наконецъ, будетъ съ кѣмъ перемолвиться словомъ. Я по себѣ знаю, какъ иногда нестерпимо быть одному.
   -- Это вамъ большое размерси,-- сказалъ Суходаевъ, еще больше насупясь, потому что былъ замѣтно тронутъ,-- а только я не могу.
   -- Но почему же?
   -- А потому, что я -- человѣкъ для общежитія неудобный... Нѣтъ, это вы лучше оставьте; а вотъ если васъ ужъ такъ обуяло великодушіе, то ссудите мнѣ заимообразно -- рублей... рубля четыре -- до Ѳоминой.
   Говоря это, онъ наклонялся все ниже и ниже и, наконецъ, совсѣмъ уткнулся въ коробку съ табакомъ. Корнеліевъ поспѣшно отсчиталъ ему требуемую сумму.
   -- Отдамъ, отдамъ,-- вы не бойтесь!-- говорилъ съ неуклюжимъ, дѣланнымъ смѣхомъ Суходаевъ, неловко комкая бумажки въ кулакѣ и не зная, куда дѣваться съ ними!-- Въ понедѣльникъ или во вторникъ на Ѳоминой отдамъ... вѣрнѣе, что во вторникъ.
   -- Да будетъ вамъ!
   -- Ну, спасибо, спасибо!-- произнесъ Суходаевъ, неловко пожимая Корнеліеву руку.-- Я не за рубли васъ благодарю, а за ваше любезнѣйшее приглашеніе, за которое бью вамъ челомъ. Безпокоитъ меня скрипка: не отсырѣла ли?
   И онъ, стараясь подавить волненіе, началъ торопливо развертывать скрипку. Кукинъ выразительно подмигнулъ Корнеліеву.
   -- Я, батенька, признаться, сегодня не разсчитывалъ манже,-- говорилъ Суходаевъ, согнувшись надъ скрипкой.-- Идти въ гости только потому, что дома жрать нечего, не могу: съ души воротитъ. А теперь и въ рестораціи всякое удовольствіе себѣ могу получить. Вѣдь, я дома не столуюсь: хозяйка, вѣдьма, больно дорожится.
   Онъ раскуталъ скрипку и провелъ смычкомъ по струнамъ.
   -- Живетъ!-- сказалъ онъ и, продолжая водить смычкомъ, остановилъ на Корнеліевѣ странный, задумчивый и нѣжный взглядъ.
   -- Мнѣ, батенька, дорого вотъ что... говорилъ онъ, безпрестанно дѣлая паузы и точно прислушиваясь къ своему чувству.-- Я вотъ сегодня увидалъ, что васъ интересуетъ не только смычокъ мой, но до извѣстной степени и самъ я, въ которомъ вы усмотрѣли нѣкоторое подобіе человѣка. Я, батенька, часто спрашиваю себя: "неужели я, и вправду, до такой степени скверенъ, что людямъ противно смотрѣть на меня? Неужели вся жизнь моя окрашена одной желчью?" Видишь, какъ всякій старается ускользнуть отъ тебя подъ благовиднымъ предлогомъ,-- и злишься... а потомъ возьмешь да и налижешься: веселья въ этомъ никакого, а только рожа становится зеленой. Отчего я такъ ругаюсь? Оттого, батенька, что я падаю духомъ. Я хочу заглушить въ себѣ руганью обиду, которую нанесла мнѣ жизнь. Да, впрочемъ, кто виноватъ въ этомъ? Чортъ его знаетъ! Я только чувствую, что я жалокъ въ глазахъ людей: своей фигурой, лицомъ, голосомъ, рыжими сапогами, скверной комнатой и репутаціей неудавшагося скрипача. Я, батюшка, уродъ... но уродъ, уязвленный своей уродливостью... Эхъ, скучно жить на свѣтѣ, господа!
   Онъ умолкъ и началъ играть 1-ю часть скрипичнаго концерта Бетховена. Казалось, что этими звуками ему хотѣлось договорить то, чего онъ не умѣлъ выразить словами. Въ лицѣ его отразилось страстное, почти мучительное напряженіе, глаза неподвижно и жадно смотрѣли въ какую-то даль, и взглядъ ихъ горѣлъ однимъ неудержимымъ стремленіемъ. Грустная и нѣжная мелодія, то замирая и оплакивая дорогое невозвратное, то усиливаясь, разгораясь, ропща и требуя исхода для переполнившаго душу чувства, наполняла убогую конуру жизнью, прекрасной въ самомъ страданіи своемъ, и Корнеліеву казалось, что эта конура и вся окружающая жизнь, сотканная изъ дрязгъ, грызущихъ сердце заботь, неудачъ, потерь и неудовлетвореній,-- все это не болѣе какъ печальное недоразумѣніе, а настоящая жизнь, настоящій, истинный человѣкъ -- здѣсь, въ этихъ чувствахъ, въ этихъ звукахъ, въ этой неподражаемой красотѣ, въ этомъ страстномъ и тоскливомъ стремленіи къ недостижимому; и Суходаевъ, который лежалъ сейчасъ на постели, ругая Петерсона, хозяйку, лопнувшій сапогъ,-- развѣ это настоящій Суходаевъ? развѣ это не одно обидное недоразумѣніе? Вотъ онъ сейчасъ такъ прекрасно и сильно высказываетъ то, чѣмъ онъ живъ, къ чему тянется всѣмъ существомъ,-- и что за дѣло, что у него некрасивое, желтое лицо, что онъ ходитъ по комнатѣ въ одномъ бѣльѣ, что изъ кухни пахнетъ чадомъ? Все это -- само по себѣ и ни малѣйшимъ образомъ не касается человѣка: отъ всего этого отряхнуться такъ же легко, какъ выдти изъ душной комнаты на улицу. "И какъ это всѣ могли считать Суходаева грубымъ и черствымъ, когда у него такая дѣтски-нѣжная, такая глубоко-чувствующая душа?" -- думалъ Корнеліевъ, смотря на Суходаева, который, расхаживая по комнатѣ, игралъ въ самозабвеніи и наслаждался вырывающимися изъ сердца то молящими, то торжествующими звуками.
   Раздался слабый стукъ въ дверь.
   -- Кто тамъ?-- крикнулъ Суходаевъ, обрывая игру и блѣднѣя отъ бѣшенства.
   -- Водовозъ.
   -- Ну?!
   -- Съ праздникомъ имѣю честь...
   -- Вонъ!
   За дверью послышались удаляющіеся шаги и ворчанье.
   -- Нищіе, попрошайки, побирушки!-- говорилъ Суходаевъ, тяжело дыша и размахивая скрипкой.
   -- Жалко, что онъ пересталъ играть,-- послышалась за хозяйской дверью октава:-- подъ музыку карта больно хорошо шла. Кабы онъ не бросилъ играть, быть бы вамъ, Марья Петровна, дурой!
   -- Проклятые!-- проскрежеталъ Суходаевъ, грозя кулакомъ по направленію къ хозяйской комнатѣ, откуда доносился рыкающій голосъ.-- Къ хозяйкѣ "двоюродный братъ" ходитъ: по цѣлымъ днямъ жрутъ, пьютъ, гогочутъ. Гадость, мерзость! Задушили пошлостью!... И вездѣ, и вездѣ такъ!... Облѣпили съ головы до ногъ грязью. О, дьяволы, дьяволы!
   Онъ ожесточенно сунулъ скрипку въ футляръ, бросился въ постель, накрылся съ головой одѣяломъ и повернулся лицомъ въ стѣнѣ.
   

VII.

   -- Далеко Петерсону до Суходаева, ой какъ далеко!-- чуть не кричалъ Кукинъ, размахивая въ возбужденіи руками и безпрестанно натыкаясь на встрѣчныхъ пѣшеходовъ.
   -- Да, это большой талантъ,-- отозвался Корнеліевъ, который все время шелъ молча, погруженный въ свои думы.-- Но вотъ вопросъ, Иванушка: что можетъ примирить Суходаева съ жизнью? что можетъ спасти его талантъ и дать ему надлежащій ростъ?
   -- Да, да...-- задумчиво произнесъ Иванушка.-- Если насчетъ книгъ, то онъ можетъ брать ихъ у меня изъ лавочки на прочтеніе, сколько угодно,-- прибавилъ онъ скороговоркой.
   -- Все это такъ, Иванушка, но, вѣдь, это -- палліативъ. На мой взглядъ, только одно можетъ упорядочить его жизнь.
   -- Что?-- спросилъ Кукинъ, ожидая отъ пріятеля какой-нибудь новой геніальной мысли.
   -- Любящая женщина -- вотъ что.
   Кукинъ, ожидавшій услышать отъ своего ученаго друга нѣчто "идейное", опѣшилъ; но затѣмъ тотчасъ же потеръ съ глубокомысленнымъ видомъ переносицу и согласился:
   -- Да, да... любящая женщина... какая-нибудь свѣтлая личность. Это весьма важно... это.... И почитали бы совмѣстно, и все такое.
   Онъ замолкъ, потому что вопросъ о любящей женщинѣ захватилъ его совершенно врасплохъ.
   -- Рука любящей женщины можетъ урегулировать хаосъ безпорядочной холостой жизни и придать ей нѣчто законченное,-- разсуждалъ какъ бы самъ съ собой Корнеліевъ.-- Она внесетъ во все порядокъ, но не сухой, не мертвящій, а гармоническій, смягчающій рѣзкіе диссонансы повседневной жизни. На Каринскомъ и Суходаевѣ я убѣдился, какой важный пробѣлъ въ жизни составляетъ отсутствіе семьи, отсутствіе облагораживающаго вліянія женщины, которая должна олицетворять въ себѣ всю поэзію жизни. Въ женщинѣ, Иванушка, въ настоящей, идеальной женщинѣ сливается для меня въ одинъ фокусъ и красота чистаго неба, и первое дыханіе весны, и прелесть дѣтской улыбки и... и даже высшее пониманіе жизни, высшая, такъ сказать, концепція ея.
   Онъ долго говорилъ на эту тему, рисуя передъ Кукинымъ картину идеальной семейной жизни, въ которой долженъ пышно расцвѣсть талантъ Суходаева. Онъ подробно описалъ наружность, характеръ и образъ мыслей любящей женщины, разсказалъ, какъ сложится жизнь подъ ей вліяніемъ, какъ измѣнится, благодаря ей, "самая концепція жизни", какъ все существованіе человѣка будетъ отличаться "особенной координаціей всѣхъ своихъ функцій", и т. д. Когда онъ кончилъ, Кукинъ, все время слушавшій его съ напряженнымъ вниманіемъ, крѣпко пожалъ ему руку и взволнованно произнесъ:
   -- Я отъ всей души желаю тебѣ счастья!... Женись, Онуфрій Ивановичъ, на той, которую любишь, и... и дай тебѣ Богъ всякаго благополучія!
   Теперь настала очередь Корнеліеву опѣшить.
   -- Но, вѣдь, я говорилъ про Суходаева...-- началъ онъ и вдругъ страшно смутился. Онъ только теперь сообразилъ, что, начавъ съ Суходаева, онъ незамѣтно перешелъ на себя и все время говорилъ о себѣ; мало того: онъ такъ увлекся, что, дѣлая характеристику любящей женщины, описалъ наружность и манеры Лиды Сабининой, а толкуя о томъ, какъ подъ вліяніемъ любящей женщины измѣнится весь строй жизни,-- все время говорилъ о своей собственной особѣ и о своей жизни. Онъ самъ не замѣтилъ, какъ скрипку Суходаева подмѣнилъ своей лингвистикой, квартирную хозяйку -- Артеміемъ, уроки музыки -- лекціями. Поймавъ себя на такомъ лукавомъ эгоизмѣ, онъ застыдился.
   -- Я, вѣдь, про себя говорилъ такъ только... теоретически. Все это не болѣе, какъ гипотеза,-- бормоталъ онъ, совершенно сконфуженный.-- Ты, пожалуйста, не думай. Я, собственно, бралъ себя только какъ конкретный примѣръ... Однако, куда же это ты сворачиваешь?
   -- Къ Сабининымъ.
   -- Къ нимъ еще рано. Зайдемъ къ Пластыревымъ: тамъ этакая семейная атмосфера.
   Остальной путь они совершили молча, думая каждый о своемъ: Корнеліевъ съ грустью размышлялъ о томъ, до чего силенъ въ человѣкѣ проклятый эгоизмъ, а Кукинъ тщетно старался понять истинный смыслъ разсужденій Корнеліева о любящей женщинѣ, которую тотъ такъ горячо превозносилъ и отъ которой столь же горячо открещивался.
   

VIII.

   Супруги Пластыревы встрѣтили нашихъ друзей тѣми оффиціально радостными восклицаніями, которыми нѣкоторые хозяева считаютъ нужнымъ привѣтствовать и пріятныхъ, и непріятныхъ гостей: "А, очень рады!... Сколько лѣтъ, сколько зимъ!" и пр., затѣмъ повели ихъ въ столовую, гдѣ красовалась неизбѣжная закуска и стояли неизбѣжные куличъ съ пасхой.
   -- Прошу закусить!-- сказалъ Пластыревъ, женоподобный господинъ съ развинченными ногами.
   Начались пасхальные разговоры: о томъ, гдѣ кто былъ у заутрени, сколько сдѣлалъ визитовъ, доволенъ ли своей пасхой и т. п., причемъ хозяева придавали своимъ лицамъ такое оживленное выраженіе, какъ будто разговоръ имѣлъ для нихъ захватывающій интересъ. Во всякомъ случаѣ, бесѣда не прерывалась, а когда происходили краткія паузы, то онѣ успѣшно заполнялись стереотипными замѣчаніями, какъ напримѣръ: "Да, ужъ это такой праздникъ: самый хлопотливый!" -- или: "Кто не постился, тому и разговляться нѣтъ особеннаго интереса" -- и прочее въ этомъ родѣ. Корнеліевъ освѣдомился о здоровьѣ хозяина. Пластыревъ, мнительный и нервный до смѣшного, судорожно ухватился за свою любимую тему и не безъ паѳоса заговорилъ о многочисленныхъ удручающихъ его недугахъ: плечо что-то поламываетъ, а иногда просто адски мозжитъ, желудокъ плохо усваиваетъ, лопатка тоже ведетъ себя болѣе чѣмъ двусмысленно. Пластырева, золотушная, начинающая уже расплываться женщина, съ вѣчно испуганнымъ, суетливымъ выраженіемъ въ лицѣ, глядѣла на мужа такими страдальческими и тревожными глазами, точно онъ долженъ при малѣйшемъ неловкомъ движеніи разсыпаться въ прахъ. Съ жаромъ подхвативъ его послѣднія слова, она стала пространно доказывать, что пасха для его желудка -- чистѣйшій ядъ.
   -- Я про ветчину ужъ и не говорю,-- обратилась она къ Корнеліеву.-- Я дрожу при одной мысли о ветчинѣ: вѣдь, это -- отрава! Я даже къ празднику не покупаю ея, потому что на моихъ глазахъ были случаи...
   Корнеліевъ, которому стало, наконецъ, тошно слушать про ветчину, старался перевести разговоръ на другіе предметы. Онъ пробовалъ заговаривать о дѣлахъ управы, гдѣ служилъ Пластыревъ, о крушеніи поѣзда, происшедшемъ на-дняхъ, объ экспедиціи Нансена, о картинной выставкѣ,-- но всѣ эти разговоры, послѣ двухъ-трехъ общихъ фразъ, безнадежно замирали, отбивая въ Корнеліевѣ охоту къ дальнѣйшимъ попыткамъ въ этомъ направленіи. Тогда, хватаясь, какъ утопающій за соломинку, онъ спросилъ Пластыреву о здоровьѣ дѣтей:-- супруги вдругъ оживились, заволновались и заговорили въ два голоса. Хозяйка позвала дѣтей, которыя весело кричали гдѣ-то въ отдаленіи, и они вбѣжали шумливой толпой, наполняя визгомъ и смѣхомъ столовую. Сначала Корнеліеву показалось, что ихъ вбѣжало страшно много, но потомъ онъ увидалъ, что ихъ только четверо, одинъ другого меньше. Всѣ они -- Соня, Вава, Зина и Нюра -- тотчасъ полѣзли къ гостямъ цѣловаться, а потомъ атаковали столъ, прося кто пасхи, кто кулича, кто яицъ. Отецъ увѣщевалъ ихъ, рисуя передъ ними всѣ ужасы разстроеннаго желудка, а мать подробно описывала гостямъ особенности каждаго изъ дѣтей и разсказывала, кто изъ нихъ и чѣмъ именно хворалъ зимой.
   Съ приходомъ гостьи, немного знакомой Корнеліеву, разговоръ еще болѣе оживился. Гостья, широкоплечая дама съ мужественнымъ лицомъ и неестественно сладкимъ голосомъ, принадлежала, подобно Пластыревой, къ числу матерей, которыя могутъ говорить о дѣтяхъ съ утра до вечера съ неослабнымъ интересомъ. Она привела съ собой двухъ своихъ дѣвочекъ, скромненькихъ, вышколенныхъ, съ туго закрученными косичками, одинаково одѣтыхъ, одинаково двигающихся, на подобіе автоматическихъ куколъ. Сашенька и Машенька присоединились въ Сонѣ, Вавѣ, Зинѣ и Нюрѣ, и всѣ шестеро копошились въ углу -- сначала тихо, потомъ все шумнѣе и шумнѣе и, наконецъ, составили такой какофоническій секстетъ, отъ котораго у Корнеліева съ непривычки забѣгали мурашки по головѣ. Кукинъ съ улыбкой наблюдалъ за дѣтьми и думалъ про себя, что величайшее счастіе человѣка заключается въ многосемейной жизни. Ему рисовалась семейная картина вродѣ тѣхъ, что помѣщаются иногда на обложкахъ дѣтскихъ журналовъ: за большимъ круглымъ столомъ сидятъ отецъ съ матерью и полдюжины дѣтей; мать шьетъ, отецъ читаетъ во всеуслышаніе книжку, а дѣти, присмирѣвъ, слушаютъ съ жаднымъ вниманіемъ и даже ногами не болтаютъ подъ столомъ. "Да, много есть хорошаго на свѣтѣ..." -- думалъ Кукинъ.
   Пластыревы подъ шумъ дѣтскихъ голосовъ бесѣдовали съ гостьей о томъ, какъ выросли Сашенька и Машенька, ставили ихъ рядомъ съ Соней и Нюрой, мѣряя ихъ ростъ, разсказывали другъ другу, чѣмъ болѣли дѣти и какъ лѣчились, жаловались на дороговизну дѣтской обуви, удивлялись, какія высокія ноты беретъ Нюрочка, и пророчили ей быть пѣвицей. Корнеліеву сдѣлалось скучно, а отъ дѣтскаго визга у него разстраивались нервы. Ему казалось, что онъ попалъ въ какой-то муравейникъ, гдѣ все кругомъ кишитъ, ползаетъ, тѣснится, и онъ никакъ не могъ отдѣлаться отъ мысли, что вотъ-вотъ сейчасъ кто-нибудь свалится ему на голову, или поползетъ по спинѣ, или повиснетъ у него на рукѣ.
   -- А что вашъ маленькій?-- спросила хозяйку гостья.-- Можно видѣть его?
   -- Пойдемте, пойдемте... Это удивительный ребенокъ!
   Дамы вышли. Пластыревъ нерѣшительно потоптался передъ гостями и произнесъ заискивающимъ тономъ:
   -- Можетъ быть, и вы хотите взглянуть, Онуфрій Ивановичъ?
   Корнеліевъ выразилъ желаніе, и Пластыревъ повелъ нашихъ пріятелей въ дѣтскую, гдѣ дамы, наклонившись надъ люлькой, разсматривали ребенка и вели неумолкаемый разговоръ объ его здоровьѣ, кормленьи и проч. Кукинъ смотрѣлъ въ люльку съ видомъ зоолога, который наблюдаетъ какую-нибудь не встрѣчавшуюся ему раньше разновидность. Корнеліевъ, очутившись въ дѣтской, испытывалъ неловкость, подобную той, какую испытываетъ мужчина, затесавшійся невзначай, вмѣсто курилки, въ дамскую уборную.
   -- Меня безпокоитъ его животикъ,-- говорила Пластырева,-- онъ у него какой-то странный... Попробуйте, какой твердый.
   Гостья пробовала и тревожно качала головой. Пластыревы заволновались.
   -- Ужасный животикъ!-- воскликнула хозяйка.-- Онуфрій Ивановичъ, вы -- человѣкъ свѣжій: какъ вы находите Петю? Пощупайте, ради Бога, у него животикъ!
   Корнеліеву было жутко дотронуться до этого маленькаго, пухлаго существа, до этой, какъ ему казалось, "мякоти безъ костей", копошащейся въ пеленкахъ на подобіе толстаго червяка; однако онъ преодолѣлъ чувство брезгливости, пощупалъ животикъ и промычалъ что-то неопредѣленное. Кукинъ тоже счелъ нужнымъ потрогать ребенка, что онъ и исполнилъ съ прежнимъ глубокомысленнымъ видомъ. Петя, увидавъ передъ собой бородищу Кукина, безпокойно завозился въ люлькѣ и залился плачемъ.
   -- Попросите его отойти отъ люльки: онъ слишкомъ страшенъ для ребенка,-- шепнулъ Корнеліеву Пластыревъ и взялъ Петю на руки.
   Петя тотчасъ же успокоился и крайне заинтересовался очками Корнеліева, которыя рѣшительно расположили его въ пользу нашего лингвиста. Ребенокъ смѣялся, махалъ ручонками, восторженно шипѣлъ и, наконецъ, поймалъ Корнеліева за носъ. Съ своей стороны, и Корнеліевъ вдругъ ощутилъ нѣжность къ ребенку, ликующій смѣхъ котораго сразу и совершенно покорилъ его, такъ что онъ по въ силахъ былъ удержать расползавшуюся на своемъ лицѣ такую же ликующую улыбку. Повидимому, Корнеліевъ съ Петей сразу поняли другъ друга и почувствовали взаимное довѣріе. Корнеліевъ, согнувъ палецъ крючкомъ, поманилъ къ себѣ Петю, Петя потянулся въ объятія Корнеліева. Спеціалистъ по языковѣдѣнію весело подмигнулъ маленькому безсловесному существу и издалъ нѣсколько тѣхъ нечленораздѣльныхъ звуковъ, которыми, вѣроятно, объяснялись между собой первобытные люди; Петя отвѣтилъ столь же примитивными звуками и остался, видимо, доволенъ своимъ собесѣдникомъ, потому что рѣшительно протянулъ ручонки къ длинной шеѣ приватъ-доцента. Такимъ образомъ, эта "мякоть безъ костей" оказалась скоро на рукахъ у Корнеліева, къ удовольствію обоихъ. Ощущая въ своихъ рукахъ мягкое, теплое тѣльце, Корнеліевъ испытывалъ незнакомое ему до тѣхъ поръ сладкое чувство, похожее на умиленіе. Всякій разъ, когда ребенокъ отвѣчалъ на его улыбку своею или проводилъ своей пухлой рукой по его лицу и довѣрчиво прижимался въ его груди всѣмъ своимъ горячимъ тѣльцемъ,-- сердце Корнеліева наполнялось безграничной нѣжностью. Ему не хотѣлось разставаться съ ребенкомъ: въ какіе-нибудь полчаса онъ такъ сроднился съ нимъ, какъ не могъ сродниться за цѣлые годы ни съ однимъ изъ своихъ ученыхъ коллегъ. Еслибы не записка Лиды, онъ просидѣлъ бы у Пластыревыхъ до тѣхъ поръ, пока не заснетъ Петя. Съ сожалѣніемъ передалъ онъ ребенка въ руки матери и, распрощавшись съ хозяевами, нѣсколько разъ еще возвращался къ Петѣ, чтобъ увидать его улыбку и дружески помять въ своихъ рукахъ его пухлую руку...
   

IX.

   Корнеліевъ вышелъ отъ Пластыревыхъ, унося въ душѣ теплое чувство, которое дѣлало его почти счастливымъ. Онъ шелъ, представляя себѣ Петю, и все время невольно улыбался.
   -- Да, Иванушка,-- съ жаромъ говорилъ онъ,-- есть въ дѣтяхъ какая-то чистая прелесть, какая-то своеобразная, ни съ чѣмъ не сравнимая красота, которая примиряетъ насъ съ жизнью, дѣлаетъ насъ чище, проще, человѣчнѣе. Теперь я могу признаться тебѣ... Прежде мнѣ было это трудно, а теперь легко.
   -- Въ чемъ признаться?-- спросилъ Кукинъ, даже остановившись отъ изумленія.
   -- А въ томъ, что я солгалъ передъ тобой...
   -- Солгалъ?! Ты?!
   -- Да, солгалъ. Вѣдь я, дѣйствительно, говорилъ не о Суходаевѣ, а о себѣ... Впрочемъ, въ оправданіе себѣ, скажу, что я еще самъ себя хорошенько не понимаю. Мнѣ Лида... Лидія Павловна нравится... очень нравится,-- но отчего же я всякій разъ, какъ вижу ее или вспоминаю о ней, чувствую, что это -- "не то"? Я вотъ сейчасъ иду туда, а во мнѣ шевелится вопросъ: хорошо ли я дѣлаю, что иду? И каждый разъ такъ... Меня встрѣчаютъ тамъ всегда очень любезно, а мнѣ все-таки бываетъ у нихъ какъ-то не по себѣ: не то досадно, не то грустно. Почему? Ахъ, еслибы всѣ были такъ же просты, какъ этотъ милый Петя!
   -- Она, навѣрное, чувствуетъ къ тебѣ симпатію, Онуфрій Ивановичъ,-- замѣтилъ Кукинъ.-- Странно было бы, еслибъ она не чувствовала.
   -- Можетъ быть, можетъ быть...-- задумчиво промолвилъ Корнеліевъ.-- Только все это, Иванушка, "не то, не то"!
   -- А чего-жъ бы ты хотѣлъ, Онуфрій Ивановичъ?
   Корнеліевъ молча развелъ руками и больше не разговаривалъ. По мѣрѣ того, какъ они приближались къ улицѣ, гдѣ жили Сабинины, имъ овладѣвало знакомое ему чувство растерянности. Подъ вліяніемъ этого чувства, онъ не одинъ разъ прежде, отправившись къ Сабининымъ, сворачивалъ съ полдороги и, вмѣсто того, чтобы быть у нихъ, оказывался въ книжной лавочкѣ Кукина. Ему всегда казалось, что "лучше ужъ какъ-нибудь послѣ зайти къ Сабининымъ, а не въ этотъ разъ", что ему надо сначала что-то рѣшить, въ чемъ-то оріентироваться. Это самое начинало уже казаться ему и теперь; но мысль о запискѣ не позволила ему на этотъ разъ свернуть съ полдороги,-- и скоро друзья наши звонили у крыльца знакомаго имъ большого каменнаго дома, всѣ окна котораго блистали яркимъ освѣщеніемъ.

-----

   Къ досадѣ Корнеліева, у Сабининыхъ оказались гости, обычные посѣтители ихъ журфиксовъ. Хозяйка, свѣжая женщина, съ вѣчно любезною улыбкой на губахъ, встала изъ-за чайнаго стола и привѣтствовала нашихъ друзей.
   -- Это очень мило съ вашей стороны, господа! Я ужъ записала васъ въ поминанье, Онуфрій Ивановичъ...
   -- Было очень много занятій, Софья Николаевна,-- извинялся Корнеліевъ.
   -- Конечно, вы всегда витаете въ высокихъ сферахъ,-- не то, что мы, грѣшныя. Но вѣдь и боги сходили съ Олимпа къ простымъ смертнымъ.
   -- Да вѣдь богамъ-то, Софья Николаевна, рѣшительно нечего было дѣлать,-- замѣтилъ одинъ изъ гостей, румяный молодой человѣкъ, новоиспеченный юристъ, исполнявшій на журфиксахъ роль "души общества".
   Его замѣчаніе было подхвачено кѣмъ-то на другомъ концѣ стола, и шутливый разговоръ, точно мячикъ, забѣгалъ среди присутствующихъ, перебрасываясь отъ одного къ другому... Поздоровавшись съ гостями, болѣе или менѣе знакомыми ему, Корнеліевъ усѣлся за чай рядомъ съ Кукинымъ, который безмолвно поворачивалъ то и дѣло голову, какъ глиняный котъ, по направленію къ говорящимъ и отъ усилія "быть въ курсѣ дѣла" начиналъ потѣть. Вскорѣ Корнеліевъ, къ досадѣ своей, убѣдился, что сегодня у Сабининыхъ царитъ обычная журфиксная атмосфера: ведется перестрѣльный разговоръ, который всегда поселяетъ въ немъ чувство безпомощности, испытываемое человѣкомъ, не привыкшимъ ѣздить по желѣзной дорогѣ и попавшимъ на вокзалъ во время самой отчаянной суматохи. Только что рѣчь зайдетъ о погодѣ и Корнеліевъ надумаетъ вставить отъ себя словцо,-- глядь, за столомъ уже разговариваютъ о Шекспирѣ; только что онъ поймаетъ нить разговора и готовится сдѣлать замѣчаніе по поводу Шекспира,-- какъ разговорный мячикъ летитъ въ другую сторону, и Корнеліевъ остается съ разинутымъ ртомъ... Софья Николаевна, незамѣтно и ловко управлявшая разговоромъ, требовала, чтобы въ продолженіе вечера переговорили слегка обо всемъ: о музыкѣ и литературѣ, о народномъ образованіи и о свѣжей сплетнѣ, циркулирующей въ обществѣ, о послѣдней публичной лекціи и о послѣдней парижской модѣ; кромѣ того, надо было на протяженіи вечера разсказать нѣсколько анекдотовъ, спѣть нѣсколько романсовъ,-- вообще повеселиться. Тонъ журфикса требовалъ, чтобы разговоръ не застаивался на одной темѣ, а быстро перелеталъ съ предмета на предметъ. Софья Николаевна зорко слѣдила за этимъ, отлично умѣя сглаживать диссонирующія ноты и устранять съ своихъ журфиксовъ гостей, которые не подходили къ тону: какъ опытный поваръ, готовя какой-нибудь замысловатый соусъ, умѣетъ положить всего въ мѣру, такъ и Софья Николаевна, устраивая для развлеченія дочери вечеринки, искусно создавала ансамбль, которому всѣ невольно подчинялись. Корнеліевъ, привыкшій къ медленному, методическому мышленію, смотрѣлъ съ досадливымъ недоумѣніемъ на эту игру въ серьезные вопросы, которая только дразнила его умъ и не давала его мысли никакого удовлетворенія. Софья Николаевна нѣсколько разъ пыталась втянуть его въ разговоръ, но безуспѣшно.
   -- Лидочка, должно быть, отбираетъ ноты для пѣнія,-- сказала она, наконецъ, замѣтивъ, что Корнеліевъ ищетъ кого-то глазами.
   За дверью послышался шумъ и смѣхъ, и въ комнату вбѣжала, въ сопровожденіи Петерсона, Лида, небольшого роста, тоненькая, граціозная блондинка, съ очень подвижнымъ, миловиднымъ лицомъ; румяная отъ бѣготни и смѣха, въ платьѣ стального цвѣта, которое плотно облегало ея изящную фигурку, она показалась Корнеліеву просто красавицей.
   -- Только, ради всего святого, не пойте чувствительныхъ романсовъ, иначе я буду выть, какъ собака на луну!-- кричалъ Петерсонъ.
   -- А вотъ, на зло вамъ, буду пѣть самое жестокое!-- поддразнивала его Лида; потомъ, замѣтивъ нашихъ друзей, прибавила, крѣпко пожимая имъ руки: -- Вотъ merci, что пришли... Какіе вы умники!
   Корнеліевъ заглянулъ ей въ глаза и увидалъ въ нихъ что-то новое, незнакомое ему -- и ласковое, и задорное, и серьезное вмѣстѣ. "Боже, какъ она хороша сегодня!" -- подумалъ онъ и началъ усиленно ждать отъ нея чего-то многозначительнаго. Но Лида, поболтавъ немного съ гостями, порхнула въ гостиную и заиграла прелюдію къ романсу. Всѣ тотчасъ же перешли въ гостиную, гдѣ увидали Петерсона, который стоялъ посреди комнаты на корточкахъ и вылъ. Его, смѣясь, унимали, а Лида нарочно колотила изо всѣхъ силъ по клавишамъ. Петерсонъ подбѣжалъ къ ней, выхватилъ у нея ноты и, крикнувъ: "Какъ вашъ учитель музыки, я запрещаю вамъ играть это!" -- бросилъ ноты на полъ и усѣлся на нихъ. Лида толкала его, стараясь вытащить изъ-подъ него ноты, гости кричали, хохотали, а Корнеліевъ чувствовалъ себя оскорбленнымъ за Лиду.
   -- Дѣвушка развитая, интеллигентная, позволяетъ себѣ такъ дурачиться съ этимъ пошлымъ Петерсономъ!-- шепнулъ онъ Кукину.-- Я понимаю, что она дѣлаетъ это ради гостей, для оживленія, но все-таки это нехорошо. Да и гости меня удивляютъ: общество все интеллигентное -- студенты, учителя, юристы, барышни съ дипломами,-- какъ могутъ они удовлетворяться подобнымъ времяпровожденіемъ?
   Между тѣмъ Петерсонъ усѣлся за піанино и началъ изображать, "какъ булькаютъ барышни на роялѣ"; потомъ показалъ, какъ онѣ поютъ меланхолическіе романсы: и то, и другое вышло у него такъ типично, что всѣ смѣялись, и даже Корнеліевъ не могъ удержаться отъ улыбки. Затѣмъ румяный юристъ изобразилъ заику-докламатора, старуху богомолку и разсказалъ рядъ анекдотовъ. Потомъ играли въ "блошки", потомъ Петерсона засадили за піанино. Онъ долго ломался, игралъ "Чижика", "Собачій вальсъ"; но мало-по-малу, увлекшись общими просьбами и комплиментами, принялся серьезно играть, видимо производя сильное впечатлѣніе на женскую половину общества и особенно на Лиду, которая такъ и впилась въ виртуоза глазами.
   -- У него блестящая игра,-- шепнулъ Корнеліевъ Кукину,-- но послѣ Суходаева его слушать нельзя.
   -- Да, это -- "то, да не то",-- отвѣтилъ Кукинъ.-- Вотъ Суходаевъ утеръ бы ему носъ!
   Въ гостиной между тѣмъ гремѣли оглушительные апплодисменты и крики: "Браво, браво!" Петерсонъ комически раскланивался, а Лида шептала ему что-то на ухо.
   Когда шумъ затихъ, румяный юристъ изобразилъ скрипача, который во время труднаго пассажа ощущаетъ у себя на носу муху. Опять поднялся смѣхъ, и опять мало-по-малу завязался летучій разговоръ, въ которомъ Лида приняла живѣйшее участіе. Корнеліеву особенно ненавистна была одна особенность журфиксныхъ разговоровъ у Сабининыхъ, состоящая въ томъ, что кто-нибудь вдругъ ни съ того, ни съ сего, произносилъ какую-нибудь незначащую фразу, которую потомъ хозяева и гости повторяли въ продолженіе вечера на разные лады, встрѣчая ее каждый разъ дружнымъ смѣхомъ. Изобрѣтатель такой фразы становился героемъ вечера. На этотъ разъ посчастливилось одному технику, который вдругъ, какъ говорится, "ни къ селу, ни къ городу", выпалилъ:
   -- А вотъ тоже нѣкоторые умѣютъ ушами шевелить...
   Всѣ покатились со смѣху и потомъ долго повторяли кстати и некстати: "А вотъ тоже нѣкоторые". Корнеліевъ положительно разстраивался, глядя на Лиду. "Она была на курсахъ, много читала, занималась; она бываетъ на всѣхъ публичныхъ лекціяхъ, интересуется разными вопросами, а между тѣмъ охотно принимаетъ участіе въ пустой болтовнѣ. Какъ-то дико и обидно... Зачѣмъ она пригласила меня сегодня, даже нарочно записку прислала?" Его мучилъ вопросъ: почему она не заговариваетъ съ нимъ по поводу записки? Кромѣ того, Петерсонъ раздражалъ его своими дурачествами и фамильярнымъ обращеніемъ съ Лидой: "Положимъ, онъ ея учитель, но все-таки она и Петерсонъ -- величины совершенно несоизмѣримыя".
   -- Эхъ, Иванушка, все это -- "не то!" -- говорилъ онъ съ горечью Кукину, отводя его въ уголокъ.
   -- Что "не то"?
   -- Не такихъ бы впечатлѣній хотѣлось мнѣ. Тутъ нѣтъ благообразія, красоты нѣтъ... Словомъ, "не то, не то!" Право, ужъ если выбирать, то я предпочелъ бы сидѣть за своими гвоздеобразными. Одинъ этотъ Петерсонъ...
   Петерсонъ, давно замѣтившій сердитые взгляды, которые бросалъ на него Корнеліевъ, вдругъ подошелъ къ нему и спросилъ конфиденціальнымъ тономъ:
   -- Когда и гдѣ вамъ угодно драться со мной?
   Но прежде, чѣмъ ошеломленный Корнеліевъ собрался отвѣтить, Петерсонъ, не выдержавъ роли, весело расхохотался и сказалъ:
   -- Знаете, у васъ, ей-ей, предобрые глаза! Жаль только, что они смахиваютъ немного на мышиный горошекъ.
   Корнеліевъ побагровѣлъ, но тутъ подошла на выручку Лида.
   -- Вы все мальчишествуете,-- сказала она Петерсону,-- я въ жизни моей не видала такого глупаго человѣка! Онуфрій Ивановичъ, пойдемте ко мнѣ: мнѣ надо поговорить съ вами по секрету.
   Слѣдуя за Лидой, которая быстро шла впереди него своей легкой походкой, чуть замѣтно покачиваясь на ходу, Корнеліевъ волновался и замиралъ, думая о томъ, что сейчасъ передъ нимъ откроется "настоящая Лида", серьезная, ласковая и чуткая душой,-- та Лида, о-которой онъ нерѣдко позволялъ себѣ мечтать, позабывъ о книгахъ и лекціяхъ.
   -- Вамъ скучно у насъ?-- спросила Лида, приведя Корнеліева въ свою комнату и усаживая его на мягкую низенькую кушетку.
   -- Я, собственно, нѣсколько удивляюсь на васъ, Лидія Павловна...-- конфузливо началъ Корнеліевъ.
   -- Знаю, знаю, что вы хотите сказать!-- перебила его Лида.-- Только согласитесь, что всѣ эти лекціи, курсы, умные разговоры объ умныхъ вещахъ, откровенно говоря, порядочно надоѣдаютъ, а подъ конецъ просто наводятъ скуку.
   -- Какъ же это такъ?-- съ недоумѣніемъ возразилъ Корнеліевъ.-- Умственные интересы, умственные запросы...
   -- А вы скажите по совѣсти,-- опять перебила его Лида: -- вамъ все это не надоѣло?
   Корнеліевъ вспомнилъ свое настроеніе за послѣднее время и втайнѣ признался себѣ, что въ словахъ Лиды есть доля правды; но рядомъ съ этимъ въ немъ шевелился протестъ противъ этого "новаго направленія" у Лиды, въ которомъ для Корнеліева странно слились въ одно и непріятный для него Петерсонъ, и румяный юристъ, и техникъ со своими "ушами", и дурачества Лиды, и многое другое, въ чемъ онъ самъ не могъ отдать себѣ отчета.
   -- Есть идеалы, Лидія Павловна, которые всегда должны имѣть для человѣка цѣну...-- началъ было онъ, но остановился, увидавъ, что Лида возится съ крошечной болонкой, завертывая ее въ носовой платокъ. Въ глазахъ Лиды, обращенныхъ на собачку, было столько ласки, что Корнеліевъ невольно заглядѣлся на нихъ и забылъ о своемъ возраженіи.
   -- Угадайте, какая у меня просьба къ вамъ?-- сказала Лида, оставляя болонку.
   Корнеліевъ смотрѣлъ на Лиду во всѣ глаза, продолжая любоваться ею, и машинально поглаживалъ мягкую, точно шелковую шерсть собачки.
   -- Я боюсь, какъ бы вы не отказали мнѣ въ моей просьбѣ,-- продолжала Лида, гладя собачку и прикасаясь, какъ будто невзначай, къ рукѣ Корнеліева.
   -- Помилуйте, я радъ, все, что отъ меня зависитъ!-- всполохнулся Корнеліевъ, чувствуя въ эту минуту почти обожаніе къ Лидѣ.
   -- Я знаю, что вы немножко привязаны ко мнѣ... къ намъ съ мамой,-- продолжала Лида, потупляя свои умненькіе глаза, въ которыхъ свѣтилось лукавство.-- Я... мы съ мамой также всегда очень уважали васъ; а вы всегда принимали такое участіе въ моихъ занятіяхъ... и вообще въ нашей семьѣ. Поэтому мнѣ бы очень, очень хотѣлось... Взгляните, какая красота!-- неожиданно прибавила она, поднося къ самому носу Корнеліева пушистую голову собачки, обвернутую платкомъ.-- Розочка, чувствуешь ли ты, какъ ты хороша?
   Корнеліевъ погладилъ собачку и спросилъ:
   -- Какая же ваша просьба, Лидія Павловна?
   Но Лида, какъ будто забывъ о просьбѣ, продолжала заниматься собачкой, пеленать ее, цѣловать.
   -- Розочка, дусенька ты моя, да что ты за прелесть!-- приговаривала она.-- Онуфрій Ивановичъ, поцѣлуйте ее... Посмотрите, что за глаза у нея!
   Потомъ, посадивъ болонку себѣ на голову, она посмотрѣла на Корнеліева смѣющимися глазами и спросила;
   -- Скажите, Онуфрій Ивановичъ: случалось вамъ когда-нибудь быть шаферомъ?
   -- Шаферомъ?-- повторилъ, смѣясь, Корнеліевъ.-- Нѣтъ, не приходилось.
   -- Ну, а у меня вамъ придется быть; ужъ отъ меня вы не отвертитесь!-- сказала Лида, кладя собачку на колѣни Корнеліеву.
   -- У васъ?!
   -- Мнѣ хочется, чтобы вы непремѣнно были у меня шаферомъ. Мы нынче спорили съ мамой: она увѣрена, что вы ни за что не согласитесь; а я увѣрена, что вы для меня не откажете: вы такой добрый!
   Корнеліевъ слушалъ ее, машинально поглаживая собачку и стараясь понять, шутитъ Лида или говоритъ серьезно?
   -- Онуфрій Ивановичъ, голубчикъ, согласитесь быть у меня шаферомъ... ну, хоть запаснымъ,-- продолжала Лида:-- вѣдь, мы съ мамой считаемъ васъ почти своимъ человѣкомъ... Потомъ всѣ шафера снимутся и дадутъ мнѣ группу на память.
   -- "Запаснымъ шаферомъ!" -- машинально повторилъ Корнеліевъ, превращаясь въ соляной столпъ.
   -- Ну да, ну да! Вы понимаете, Онуфрій Ивановичъ, мое желаніе имѣть шаферами своихъ друзей?... А, вѣдь, мы съ вами всегда были друзьями,-- не правда ли?... Ну, скажите, что вы согласны!-- упрашивала Лида, взявъ Корнеліева за руку.
   -- Но я не компетентенъ въ этомъ... т.-е., я хотѣлъ сказать... Ай!-- вскрикнулъ онъ, отдергивая отъ собачки руку.
   -- Что это? Неужели она васъ укусила? Ахъ, дрянная!-- крикнула Лида, хлопая болонку носовымъ платкомъ.
   -- Нѣтъ, ничего... немножко...-- бормоталъ Корнеліевъ, разсматривая укушенный палецъ.-- Я, должно быть, дернулъ ее, а она...
   Дѣйствительно, онъ сначала машинально поглаживалъ собачку, а потомъ, волнуясь отъ словъ Лиды все больше и больше, сталъ такъ же машинально накручивать на палецъ длинную шерсть болонки, которой, очевидно, это не понравилось. Лида тотчасъ же захлопоталась, заставила Корнеліева обвязать палецъ тряпочкой, сама завязала ее ниткой и еще разъ похлопала платкомъ Розу. Наконецъ, все успокоилось, и Лида повторила Корнеліеву свой вопросъ:
   -- Ну, такъ какъ же? Согласны вы?
   -- Да вы... не шутите?
   -- Нѣтъ. Да развѣ вы не слышали, что я выхожу замужъ?
   -- За... за кого же?
   -- Неужели вы не знаете? Развѣ Исай Яковлевичъ не говорилъ вамъ? Я, отдавая ему записку, поручила сказать вамъ объ этомъ.
   -- Нѣтъ, онъ не говорилъ. Такъ за кого же вы?
   -- Да за него же...
   -- За него? То-есть, за кого?
   -- За Исая Яковлевича,-- отвѣтила Лида какимъ-то дѣланнымъ голосомъ, избѣгая смотрѣть на Корнеліева.
   -- Какъ? За Петерсона? За этого...
   -- За какого "этого"?-- вспыхнула Лида.-- Извините меня: мнѣ надо къ гостямъ,-- прибавила она и, не взглянувъ на Корнеліева, вышла изъ комнаты.
   Корнеліевъ постоялъ въ остолбенѣніи, потомъ проврался потихоньку въ переднюю, накинулъ пальто и, не простившись ни съ кѣмъ, даже не попросивъ запереть за собой, выскользнулъ на улицу.
   

X.

   "Вотъ и опять я у тихой пристани, гдѣ ждетъ меня монографія о гвоздеобразныхъ",-- думалъ съ невеселой усмѣшкой Корнеліевъ. Для него было ясно, что онъ потерпѣлъ полное фіаско въ своемъ стремленіи "сдѣлаться сопричастникомъ жизни": она выталкивала его изъ себя, какъ вода выталкиваетъ дерево или пробку; вмѣстѣ съ тѣмъ она перевертывала вверхъ ногами всѣ его "концепціи", взамѣнъ которыхъ не давала ему ничего, кромѣ ноющаго чувства внутри.
   -- Да, жизнь по самому существу своему есть нѣчто ирраціональное,-- философствовалъ онъ, отпирая дверь своей квартиры и стараясь заглушить такими афоризмами свою душевную боль.
   Увидя у себя въ спальной свѣтъ, онъ вошелъ туда, и глазамъ его представилась такая картина. На ночномъ столикѣ горѣла лампа, страшно коптившая; стекло ея совершенно почернѣло отъ копоти, которая наполняла удушливымъ запахомъ всю комнату и падала черною пылью съ потолка. На полуубранной постели Корнеліева спалъ Артемій; одна рука и нога его лежали на постели, другая рука и нога висѣли въ воздухѣ; новенькій галстухъ Артемія съѣхалъ на бокъ, манишка, покрытая пятнами, топорщилась копромъ; изъ устъ Артемія вмѣстѣ съ храпомъ вылетала струя виннаго запаху, а подъ глазомъ красовался синякъ. И лицо Артемія, и постель были покрыты чернымъ налетомъ, что, взятое вмѣстѣ, представило собой необыкновенно траурную картину.
   Корнеліевъ ахнулъ, потушилъ лампу и принялся будить Артемія.
   -- Артемій, Артемій!-- кричалъ онъ, все возвышая голосъ.
   Отвѣтомъ ему былъ все тотъ же храпъ. Корнеліевъ выбѣжалъ въ кабинетъ, зажегъ свѣчку и увидалъ такой же черный налетъ на обояхъ, на подоконникахъ, на бумагахъ. "Гвоздеобразныя", лежавшія на столѣ, почернѣли. Корнеліевъ опять ахнулъ и сталъ вытирать платкомъ книгу. Потомъ побѣжалъ въ спальную и началъ бѣшено трясти Артемія за плечо.
   -- Артемій! Артемій!
   -- П-шелъ!
   -- Да проснитесь же, Артемій! Это Богъ знаетъ что!... Артемій!...
   -- П-шелъ!
   Корнеліевъ хотѣлъ съ отчаянія схватиться за голову, но, увидавъ черный налетъ на рукахъ, удержался; въ то же время онъ почувствовалъ, что у него защипало въ носу. Схватился за платокъ, но платокъ былъ чернѣе рукъ. Тогда онъ, окончательно растерявшись, побѣжалъ опять въ кабинетъ, пометался тамъ нѣкоторое время изъ угла въ уголъ и, наконецъ, сообразилъ, что надо отворить форточку. Въ комнату, вмѣстѣ съ свѣжимъ весеннимъ воздухомъ, ворвался стукъ колесъ, пьяная пѣсня гуляки и тотъ смѣшанный уличный гулъ, который знакомъ каждому столичному жителю. Корнеліевъ уперся лбомъ въ холодное стекло и смотрѣлъ на улицу. Жизнь, съ ея веселыми и мрачными, манящими и тревожными звуками, волнуясь, проносилась мимо него, какъ рѣка мимо стоящаго на берегу человѣка,-- и никогда еще Корнеліевъ не испытывалъ такого безнадежнаго отчаянія, такого чувства заброшенности, какъ въ эти минуты: впервые теперь онъ сознавалъ съ неумолимой ясностью, что живая жизнь, о которой онъ позволялъ себѣ мечтать, ушла отъ него безвозвратно, впервые онъ осязательно почувствовалъ, что на него надвигается черствая старость. Съ тоской оглянулся онъ на свою комнату: угрюмые фоліанты смотрѣли на него съ самымъ зловѣщимъ видомъ, точно хотѣли сказать: "Ага, голубчикъ, вернулся!" Корнеліеву стало жутко отъ этой угрюмой тишины, и онъ опять бросился будить Артемія, удушливо храпѣвшаго за перегородкой.
   -- Артемій, Артемій!-- кричалъ онъ не своимъ голосомъ, толкая спящаго въ бокъ.
   -- Убью!-- заревѣлъ спросонья Артемій.
   -- Боже мой, что-жъ это?! простоналъ Корнеліевъ; потомъ вдругъ рѣшительно направился къ шкапчику, досталъ оттуда бутылку коньяку, съ которымъ онъ, по совѣту врачей, пилъ молоко, приложилъ горлышко ко рту, зажмурился и... съ изумленіемъ убѣдился, что бутылка совершенно пуста: Артемій предупредилъ барина... Тогда Корнеліевъ съ отчаяніемъ махнулъ рукой, надѣлъ пальто и вышелъ.

-----

   Проснувшись рано утромъ и найдя себя въ барской постели, Артемій оторопѣлъ; а когда оказалось, что баринъ еще и не возвращался домой, онъ окончательно сталъ въ тупикъ: съ Корнеліевымъ этого никогда не случалось. Наскоро умывшись и опохмѣлившись, Артемій убралъ постель, поставилъ самоваръ и сталъ дожидаться барина. Вскорѣ за дверью послышалось какое-то царапанье и плачевный голосъ Корнеліева: онъ никакъ не могъ попасть ключомъ въ замочную скважину. Артемій обѣжалъ чернымъ ходомъ, отперъ дверь и ввелъ барина подъ руки. Никогда еще Онуфрій Ивановичъ не бывалъ въ такомъ жалкомъ видѣ: пальто въ грязи, шляпа измята, голова какъ-то безнадежно свѣсилась на бокъ.
   -- Вы, Артемій... извините...-- говорилъ Корнеліевъ плаксивымъ голосомъ, съ трудомъ произнося слова.-- Я знаю, Артемій, что я... гадокъ... чрезвычайно гадокъ... Мнѣ очень нехорошо, Артемій... Мнѣ жизнь надоѣла...
   -- Эхъ, Онуфрій Иванычъ, Онуфрій Иванычъ!-- укоризненно повторялъ Артемій.-- Пьянство, дебошъ, злоупотребленіе -- все это, по-моему, одни человѣческія безумія... Богъ каждому далъ основаніе,-- значитъ, надо какъ-никакъ изловчаться, чтобы все было основательно... А вы вонъ... Эхъ, эхъ, эхъ!
   Но Корнеліевъ не слушалъ его: онъ повалился на постель и всхлипывалъ, какъ ребенокъ.
   -- Вотъ оно какъ: досыта, значитъ!-- сказалъ удивленный Артемій и побѣжалъ въ лавочку за огуречнымъ разсоломъ.

Н. Тимковскій.

"Русская Мысль", кн.IV, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru