Тиняков Александр Иванович
Пропащий

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Александръ Тиняковъ.

ПРОПАЩІЙ.

I.

   Дыркинъ ходилъ по бульвару подъ окошками женской гимназіи. Было холодно и пасмурно; дулъ вѣтеръ, загоняя листья въ лужи, отъ сырого табака першило въ горлѣ; калоша на лѣвой ногѣ чавкала. Чавкала она какъ-то робко,-- словно извинялась,-- и этимъ пуще всего злила Дыркина.
   Городишко былъ хоть и губернскій, но глухой. Жителей-то было не мало, но фабрикъ и заводовъ почти не было, а потому и народъ былъ степенный, на подъемъ тугой и насквозь извѣстный. Дыркинъ былъ малограмотенъ, про соціалистовъ зналъ по наслышкѣ и признаками ихъ считалъ длинные волосы, громкіе голоса и вообще неистовый видъ. Революціонеры давно и прекрасно учли тишину мѣстечка и обдѣлывали въ городкѣ свои главныя дѣла. Здѣсь проживалъ представитель Центральнаго Комитета, заѣзжали къ нему для инструкцій подручные и по всей Россіи расходились отсюда нити пропаганды. Но Дыркинъ этого не зналъ, а слѣдилъ за адвокатомъ Касторкинымъ, за инженеромъ Пироговымъ, да за учащейся молодежью.
   Дыркинъ -- изъ мѣстныхъ мѣщанъ. Неудалый. Выгнали его изъ городского училища, потомъ купецъ Кисельниковъ прогналъ изъ мальчиковъ и мать вдова черезъ любовника -- городового устроила его писцомъ при участкѣ. Тутъ Дыркинъ пригодился и привыкъ, а когда повсюду начались безпорядки, онъ,-- по влеченію сердца,-- поступилъ въ сыщики. Всѣ дѣла, которыя онъ открывалъ, оказывались вздоромъ и начальникъ его ненавидѣлъ, но прогонять -- не прогонялъ. Обыватели скоро узнали, что такое Дыркинъ. Одни презирали, другіе,-- которые побогаче и побойчѣй, -- покровительствовали: "Онъ-де нашъ охранитель!"
   Дыркинъ и раньше жилъ одиноко, а теперь уединился совсѣмъ. Съ одной стороны -- заважничалъ, съ другой -- оробѣлъ. Какъ-ни-какъ, а дѣло его -- особое. Оно и государственное, и вмѣстѣ съ тѣмъ не то, чтобы очень красивое. Выслѣдитъ, бывало, что у гимназиста товарищи собираются, отрапортуетъ, а потомъ и при обыскѣ за понятого присутствуетъ. Кривятся у мальчишекъ лица:-- то-ли страхъ, то-ли злоба на нихъ?-- а какъ на него кто взглянетъ, гримасу сдѣлаетъ и точно ему этой гримасой по уху залѣпить. Однако, сказать -- ничего не скажешь: понятой и дѣло государственное.
   Другіе, были изъ полицейскихъ, Дыркинъ одинъ былъ штатскій и потому считалъ себя главнымъ и презиралъ даже старшаго городового Сидорчука, которому то-и-дѣло выходили награды за поимку воровъ, а Сидорчукъ -- по другой части, -- думалъ Дыркинъ,-- его дѣло -- мужицкое, а мое дѣльце -- тонкое. Вора поймать,-- что плюнуть, а "отъ ты, соціалиста обнаружь... это, братъ, куда почище"...
   Вслухъ онъ этого не высказывалъ, потому что былъ человѣкъ угрюмый, непьющій и, кромѣ того, мечтатель. Слоняясь подъ окнами адвоката Касторкина -- "для замѣчанія гостей",-- онъ частенько мечталъ, какъ онъ откроетъ цѣлую шайку соціалистовъ съ бомбами, дадутъ ему чинъ, переведутъ въ столицу и приставять къ самому министру внутреннихъ дѣлъ.
   Кто-нибудь изъ гостей Касторкина, посмотрѣвъ въ окно, говорилъ: А "охранитель-то" все гуляетъ!-- "Болванъ!" -- замѣчалъ иногда самъ Касторкинъ.
   Чужды имъ были горделивыя мечты Дыркина и но могли понять они ни его неприкаянной души, ни его фантастической жизни.
   Съ осени жизнь Дыркина совсѣмъ запуталась. Переѣхало въ нашъ городъ изъ-подъ Кіева семейство Чабренко: мужъ, жена, двое мальчиковъ и дочь -- гимназистка. Въ первый же день, когда Дыркинъ увидѣлъ Христину Чабренко, онъ въ родѣ какъ ошалѣлъ. Шла она изъ гимназіи съ подругами, руками размахивала, говорила звонко, смѣялась на него улицу. "Новенькая: въ прошломъ году такой не было", -- тускло отмѣтила шпіонова мысль. Но съ яркой и непонятной самому Дыркину злобой рванулось его сердце: "Ну, ужъ, и прищучу я тебя, вихрастая!" И рѣшилъ онъ слѣдить за новенькой зорко и неукоснительно.
   Жили Чабренки на Пуховой улицѣ, снимали домикъ съ садомъ. Были они изъ помѣщиковъ, земельку выгодно продали и отъ знакомыхъ наслышавшись про нашу губернію, рѣшили здѣсь, не торопясь, обосноваться. Отецъ разъѣзжалъ по уѣздамъ, присматривалъ усадебку, а семейство пока -- что жило въ городѣ. Мать была болѣзненная, мальчишки озорные, кухарка,-- съ ними пріѣхала,-- сердитая и говорила басомъ, какъ мужикъ. Все это Дыркинъ скоро разузналъ и про него Чабренки тоже скоро узнали. Опять "этотъ-то" троттуаръ околачиваетъ, говорила кухарка, вздыхая. Госпожа Чабренко макала изможденной рукой и,-- полузакрывъ глаза,-- тянула: "Отстанетъ!" Но Дыркинъ не отставалъ.
   Если и раньше онъ дѣйствовалъ неискусно, то теперь совсѣмъ потерялъ всякую сообразительность. Слушая его бормотанье, когда онъ дѣлалъ служебные доклады, начальство смотрѣло на него, не мигая, круглыми отъ злости глазами и медленно, негромко, отчеканивая каждый слогъ, говорило: "Ты -- негодный дуракъ. Ты -- паскуда". И Дыркинъ чувствовалъ, что начальникъ такъ же, нарочно -- неторопливо, разсѣкъ бы на части его тѣло, какъ разсѣкалъ слова... Про Христину Чабренко онъ на докладахъ пока не упоминалъ, хотя вся его работа въ послѣднія недѣли свелась къ слѣжкѣ за нею одной. Съ утра слонялся онъ по бульвару подъ окошками гимназіи, съ уроковъ провожалъ ее издали до дома, наскоро обѣдалъ въ трактирѣ и до поздней ночи ходилъ подъ Чабренковскимъ заборомъ.
   Ничего нужнаго для себя и подозрительнаго въ поведеніи Христины Дыркинъ не замѣчалъ, но въ томъ-то и ужасъ его, что онъ скоро понялъ, что слѣдитъ за нею вовсе не по долгу службы.
   Въ одинъ дождливый осенній вечеръ, вернувшись съ Пуховой улицы въ свое логово, онъ снялъ мокрое пальто, вытеръ о пиджакъ руки, зажегъ жестяную лампочку и присѣлъ къ столу. И вдругъ, въ первый разъ за всю свою жизнь, онъ почувствовалъ, что онъ -- одинъ. Раньше онъ всегда воображалъ себя то съ матерью, то въ участкѣ съ околодочными и посѣтителями, а какъ на эту службу пошелъ, такъ ужъ и вовсе, и каждую минуту -- съ людьми. Думая про себя, онъ неизмѣнно представляла" себѣ, какъ онъ шелъ сегодня за подозрительнымъ человѣкомъ и какъ онъ будетъ завтра дѣлать докладъ ротмистру; или вспоминалъ, какъ онъ ловко отвѣтилъ въ позапрошломъ году Сидорчуку на его задиранье, или какъ на него посмотрѣлъ гимназистъ Ползунковъ при обыскѣ. А тутъ, вдругъ, почувствовалъ, что вотъ онъ, Степанъ Дыркинъ, сидитъ одинъ и нигдѣ никого больше нѣту. Горитъ лампа, виситъ пальто, стучитъ будильникъ, каплетъ изъ рукомойника... а больше... ничего. И показалось Дыркину, что, если онъ будетъ сидѣть такъ сто лѣтъ, то такъ все и останется, и будетъ онъ одинъ до скончанія вѣковъ, а за окномъ будетъ сырой, безлюдный мракъ... и ужасъ... и больше ничего. Это страшное ощущеніе промелькнуло въ мозгу Дыркина съ четверть секунды, но и оно перевернуло всѣ его мысли. Онъ, вдругъ, понялъ, что -- недоволенъ жизнью, что и начальство, и соціалисты, и вся его служба -- все это ему ни къ чему. И тутъ онъ почувствовалъ второй толчекъ: Чабренко! И самъ испугался того слома, которое застучало въ его мозгъ. Никогда не имѣлъ дѣла ни съ какими женщинами, кромѣ гулящихъ, никогда не думалъ доселѣ о женщинѣ, онъ даже и не понялъ, какое-тякое слово хочетъ родиться въ его мозгу, въ родѣ какъ бы совершенно иностранное. "Ну и дѣвка!" подумалъ онъ, наконецъ, про Христину, злобясь; но вышло какъ-то молодецки весело, точно онъ не зловредную соціалистку помянулъ, а въ публичномъ домѣ, подвыпивъ, ущипнулъ смазливую дѣвку. И оттого, что его злобная мысль вышла такой молодецкой -- веселой, онъ и безъ слова понялъ весь ужасъ того, что надъ нимъ стряслось. "Вотъ-те и выслѣдилъ!" -- попробовалъ усмѣхнуться въ немъ кто-то, но сейчасъ же смолкъ и захлебнулся.
   

II.

   Дыркинъ былъ человѣкъ смирный и въ сыщики пошелъ, по влеченію сердца, оттого что ненавидѣлъ всякій шумъ и безпорядокъ. Былъ онъ человѣкъ злой, но не злобный, т. е. злость въ немъ тлѣла тускло, а въ буйное чувство не претворялась, потому что удали у него совсѣмъ не было. Тѣломъ онъ былъ скуденъ и хлипокъ, съ лица недуренъ, по мелкочертенъ, голосъ-же у него былъ сладкій и вмѣстѣ деревянный,-- самый безчувственный. Провалившись въ свою любовь, почувствовалъ онъ себя хуже, чѣмъ звѣрь въ капканѣ. Того дивнаго, иностраннаго слова, которое стучалось въ его мозгъ, онъ такъ и не выговорилъ, наоборотъ, съ того вечера,-- думая о Христинѣ,-- онъ нарочно подбиралъ самыя подлыя слова, какія только зналъ. Но выдумывая всякія гнусности, стыдясь и злобствуя, онъ смутно чуялъ, что его чувство -- совсѣмъ иное. За шиворотъ да въ кусты,-- это съ каждой можно, а съ Христиной ему хотѣлось гулять подъ ручку и чтобы не онъ, ее, а она его цѣловала. И наиболѣе распалялся онъ не тогда, когда старался думать про самое стыдное, а тогда, когда, противъ воли, вспоминалъ нѣжный румянецъ Христины, каріе глаза, темнорусую пышную косу... Все это было такъ мучительно, безвыходно и ненужно ему, что его разсудокъ совсѣмъ мутился, а всегдашняя тусклая злоба начинала вскипать и разгораться въ немъ.
   Очень онъ былъ радъ, когда въ первый разъ увидѣлъ Христину съ кавалеромъ. Онъ замѣтилъ, какъ она простилась съ подругой на углу Разгонной, а изъ ближняго переулочка вышелъ студентъ Свистуновъ. Свистуновъ и Христина поздоровались за ручку и пошли рядомъ. Съ тѣхъ поръ онъ сталъ встрѣчать ихъ почти каждый день. Какъ только осенній Закатъ залипалъ небо райской розовой краской, -- звякала калитка въ домикѣ Чабренко и, задорно тукая по камнямъ каблучками, торопилась Христина. За поворотомъ ее встрѣчалъ Свистуновъ. И они шли къ рѣкѣ, на окрайну городка, гдѣ пропадали приземистые, пузатые домишки и начиналась суровая и тихая поленая глушь. И неизмѣнно плелась за ними -- въ отдаленіи -- понурая фигура. Христина болтала безъ умолку, какъ птица весною, разспрашивала про Москву, разсказывала про подругъ, а замѣчая вдали Дыркина, дѣлала лукавые глаза и спрашивала:
   -- Видите?!
   Теперь Дыркину было, во-первыхъ, гораздо легче, думая о Христинѣ, воображать всякія мерзости, потому что не даромъ же она шаталась со студентомъ: а, во-вторыхъ, и самъ по себѣ студентъ былъ подозрителенъ. Хоть онъ и сынокъ Ивана Платоныча Свистунова, у котораго первый рыбный магазинъ во всемъ городѣ, а все-таки студентъ. Мало-ли, что бываетъ въ жизни: бываютъ и у хорошихъ отцовъ таковскія дѣти; бываетъ, что и генеральскіе сыновья въ динамитчики поступаютъ, не то что купеческіе.
   "Нынче ты съ золотыми пуговицами разгуливаешь, а завтра тебѣ на спину туза бубенъ налѣпятъ и пошлютъ тебя оленій мохъ глодать за хорошія дѣла",-- думалъ Дыркинъ про студента.
   Но когда онъ въ первый разъ заикнулся своему начальству о подозрительности Свистунова, тотъ стукнулъ по столу бѣлымъ жилистымъ кулакомъ и отчеканилъ:
   -- Ты, паскуда, знать долженъ, что онъ въ Союзѣ членомъ состоитъ.
   Въ тотъ вечеръ Дыркинъ принесъ домой бутылку водки. Съ непривычки онъ очень скоро ошалѣлъ и потерялъ сознаніе. Открывъ на утро глаза, долго не могъ онъ отодрать голову отъ подушки и ему все казалось, будто кто-то гвоздитъ его молоткомъ по виску. Внезапно и видимо безпричинно воскресло въ немъ воспоминаніе о давно-умершемъ отцѣ. Но сей часъ-же онъ понялъ, къ чему это вспомнилось. Отецъ у него былъ пьяница и по утрамъ опохмѣлялся. "Безъ этого работать не начнешь!" -- говорилъ онъ, бывало, морщась и, выпивъ стаканъ водки,-- крякалъ и брался за сапожную колодку. Дыркинъ сползъ съ кровати, налилъ рюмку, расплескивая, поднесъ ее ко рту и проглотилъ. Сначала изъ глазъ у него посыпались искры и захватило духъ, но черезъ минуту въ глазахъ прояснилось и ударило ему въ голову по-новому: и ласково и лукаво. Вторая рюмка прошла легче, отъ третьей стало весело и захотѣлось дѣйствовать.
   Улица была пріятнѣй, чѣмъ всегда; къ тому же подморозило, похрустывалъ подъ ногами ледокъ, не чавкала калоша. На пустынномъ поворотѣ, возлѣ городского сада, Дыркинъ неожиданно столкнулся лицомъ къ лицу со студентомъ Свистуновымъ. Тотъ сначала чертыхнулся, но, разглядѣвъ, торопливо сказалъ:
   -- Послушайте, милый человѣкъ!
   Дыркинъ пріостановился. Студентъ подошелъ къ нему ближе, посмотрѣлъ вокругъ:
   -- Вотъ что, братецъ, давно я хотѣлъ тебѣ сказать, зря ты за мной ходишь: и не изъ такихъ!-- и пошаривъ въ карманахъ, вытащилъ союзный значекъ. Дыркинъ растерялся.
   -- По долгу службы... А впрочемъ,-- виноватъ.
   Замѣтивъ, что прохожихъ вблизи нѣтъ, студента, сунулъ ему въ руку трешницу:
   -- Такъ, ужъ ты моей политикѣ, пожалуйста, не мѣшай!-- дотронулся пальцами до фуражки и, торопясь, пошелъ впередъ.
   Дыркинъ постоялъ съ минуту, зажавъ межа, пальцевъ студентову бумажку, потомъ сунулъ ее въ карманъ, прошепталъ по-нехорошему и пошелъ въ трактиръ Макарова.
   Цѣлую недѣлю шелъ онъ по пьяной стезѣ, а въ концѣ недѣли его выгнали со службы.
   -- Ты,-- безполезенъ, -- сказали ему,-- только намъ-же и гадишь!"
   

III.

   Для всѣхъ тяжелы и суровы русскія зимы, не легка была наступившая зима и для Дыркина. Въ три дня прогулялъ онъ послѣднія деньжонки у мадамъ Казимиры на Подъострожной улицѣ и очутился на мостовой. Испугалось смерти его хлипкое тѣло и толкнуло его въ лавочку на Ильинкѣ. Вошелъ онъ туда баринъ-бариномъ, а вышелъ обратно въ опоркахъ и безъ пальто. Тихо и незамѣтно для окружающихъ слился онъ съ босяцкой рванью, утонулъ въ ней и скоро позабыли, что былъ въ городкѣ Дыркинъ.
   А Дыркинъ отморозилъ пальцы на правой рукѣ, осипъ и опухъ, и -- что всего страшнѣе -- началъ постепенно протрезвляться отъ пьянаго угара и оживать душой. По ночамъ, когда въ ночлежкѣ затихала хриплая, вялая ругань и слышалось только сопѣнье спящихъ босяковъ да ихъ бредовое бормотаніе, Дыркинъ подкладывалъ руки подъ голову, широко раскрывалъ глаза и тяжелыя мысли начинали ворошиться въ его мозгу, точно змѣи, потревоженныя въ гнѣздѣ. И сердце его болѣло, замирало и плакало отъ каждаго новаго движенія, отъ каждаго новаго поворота безжалостной мысли. Всѣ обиды и неудачи, непонятныя и неожиданныя, вспоминались ему съ новой ясностью и тутъ-же рядомъ удачи и успѣхи другихъ. Красная рожа Сидорчука и длинный рядъ медалей на его выпяченной груди; купецъ Свистуновъ, съ окладистой бородой, въ тысячной шубѣ; и сынъ его -- студентъ, подъ ручку съ Христиной; и адвокатъ Касторкинъ въ собственной пролеткѣ съ дутыми шинами... И такъ, бывало, пролеживалъ онъ, не смыкая глазъ, до поздняго зимняго разсвѣта.
   Какъ и когда началось дальнѣйшее, Дыркинъ не замѣтилъ, а случилось то, что въ толпу призраковъ, мучившихъ его, вступилъ и самъ онъ, Степанъ Дыркинъ. Вспоминалъ онъ, какъ онъ, будучи еще мальчишкой, кралъ у матери яблоки и пряники. Такъ и видится ему теперь, какъ онъ, бывало, заберется въ укромное мѣстечко, запретъ изнутри дверь на крючокъ и, -- давясь, захлебываясъ, -- пожираетъ украденное. Вспоминалъ онъ не дѣтскую, молчаливую злость, тихо пылавшую въ немъ, когда мать догадывалась и лупила его по щекамъ. Съ этой безсловесной злостью онъ и прожилъ на свѣтѣ тридцать безъ малаго лѣтъ. Выросталъ онъ и злость его съ нимъ выростала. Но на людей рука но поднималась, да и языкъ сначала долго не поворачивался, оттого что, кромѣ злости, -- была въ пень еще трусость. Били его въ городскомъ училищѣ часто и больно, но сдачи онъ никому не давалъ,-- старался обидчику втихомолку напакостить...
   И вотъ, когда въ толпу ночныхъ призраковъ вступилъ и самъ онъ, начало въ немъ понемножку совершаться дѣло жуткое и для него совсѣмъ новое.
   "А вѣдь Сидорчукъ-то меня не по злобѣ балдой называлъ!" -- какъ-то неумѣстно и робко пискнуло въ его мозгу въ одну изъ безсонныхъ ночей. "Нѣтъ! не по злобѣ... а отъ сѣрости своей... мужицкой",-- подумалъ онъ уже рѣшительнѣе. И припомнилось ему, какъ однажды на вокзалѣ оставила какая-то горемычная баба дѣвочку пятилѣтнюю, и пока всякія справки наводили, ребенка доставили въ ихъ участокъ. Такъ и видитъ онъ теперь, какъ присѣлъ Сидорчукъ передъ этой дѣвчонкой на корточки, а дѣвчонка ревѣть перестала и медали Сидорчуковы руками перебираетъ; и когда она, наконецъ, засмѣялась, то Сидорчукъ тоже засмѣялся, а послѣ, когда ее отправили въ пріютъ, онъ долго и яростно ругалъ непутевую бабу.
   Такъ -- понемногу -- воскресали въ памяти Дыркина происшествія, отъ которыхъ исходилъ какой-то новый теплый свѣтъ, и лучи этого свѣта, западая въ его сердце, причиняли ему рѣзкую, но живительную боль.
   Мысли рождались по прежнему унылыя и злобныя, но сейчасъ же попадали въ размягченную горемъ душу, и злоба таяла, кончалась, переходила въ жалость. Жалки ему становились и краснорожій Сидорчукъ, и раздражительное начальство, и самъ онъ, Степанъ -- пропащій человѣкъ. Сначала злость не сдавалась, сильно боролась, выставляла всякія хитрыя закорючки. "А почему-де у того-же Свистунова пятьсотъ тысячъ въ банкѣ лежитъ? И почему каждый городовой живетъ съ бабой, а только онъ. какъ перстъ, одинъ,-- и вотъ теперь дошелъ до босяцкаго положенія?" Но тутъ-же и видѣлъ онъ себя самого въ непригожемъ мѣстѣ съ украденнымъ пряникомъ или на обыскѣ у перепуганнаго мальчишки, на котораго онъ невѣдомо за что распалился и наплелъ небылицъ. И съ торопливымъ волненіемъ отвѣчалъ онъ своей злобствующей мысли: "А вотъ за это, за самое! Ты людямъ -- ничего, ну и они тебя тѣмъ же продуктомъ угощаютъ... И правильно!" -- кончалъ онъ ужъ совсѣмъ безъ злобы, а съ какимъ-то изумленіемъ.
   По видимости жилъ онъ по прежнему: съ утра околачивался на папертяхъ, потомъ обходилъ купцовъ, которые подавали, у подходящихъ прохожихъ попрашивалъ -- и бывали дни, что насбираетъ онъ копѣекъ до сорока, а то и съ хвостикомъ; на полбутылки-же и на ночевку выручалъ обязательно.
   Видъ у него былъ смиренный, ощипанный и просилъ онъ шопотомъ,-- въ первое время отъ неловкости, а потомъ по привычкѣ. По мѣрѣ того, какъ новыя чувства овладѣвали имъ, онъ и о поданныхъ копѣйкахъ, и о подававшихъ людяхъ начиналъ думать по-новому: благодарно и совѣстливо.
   Такъ, день за днемъ, подъ дыханіемъ разразившейся бѣды, умиралъ въ Дыркинѣ злой и угрюмый человѣкъ.
   

IV.

   Когда, на Страстной недѣлѣ, Дыркинъ, получивъ двѣ копѣйки, подходилъ по двору къ калиткѣ купца Парамонова, на плечо его опустилось что-то тяжелое. Онъ оглянулся суматошливо и увидалъ передъ собой лицо самого Семена Егоровича.
   -- Ты... того... ледокъ со двора... сколоть можешь?-- отрывисто и сурово спросилъ его Парамоновъ.
   Горячая, безудержная радость вскипѣла на сердцѣ Дыркина и не могъ онъ выразить ее словами.
   -- Ну, такъ возьми у Корнѣича ломъ и лопатку,-- и пошелъ Парамоновъ, громыхая ботиками.
   Сопѣлъ, потѣлъ и задыхался Дыркинъ, вонзая тяжелый ломъ въ хрупкую толщу весенняго льда, вплоть до сумерекъ. А въ сумерки, когда онъ былъ въ дальнемъ углу двора, снова загромыхали ботики.
   -- Работать будешь?-- спросилъ его безцвѣтный, властный голосъ.
   -- Хгосподи!-- вырвалось у Дыркина,-- да я...
   -- Ну, такъ завтра утромъ приходи... А за нынѣшній день...-- и въ дрожащую ладонь Дыркина упали, звякнувъ, два двугривенныхъ,-- завтра потолкуемъ... Только ты... того... понимаешь?
   И первый разъ за много лѣтъ стянулъ Дыркинъ съ головы шапчонку и перекрестился. Кто-то всхлипнулъ въ немъ и безъ слова и звука все его существо отвѣтило: "Понимаю!" Отчетливо въ морозномъ воздухѣ стукнула калитка и проскрежеталъ засовъ. Запиралъ калитку самъ хозяинъ.
   Утромъ Дыркина встрѣтилъ старый Корнѣичъ, дворникъ Парамонова,-- позвалъ въ темный амбарчикъ и, молча, подалъ ему крѣпкіе, суконные штаны, черную, бумазейную рубаху и фартукъ. Когда Дыркинъ торопливо переодѣлся, Корнѣичъ пожевалъ губами, подергалъ себя за сѣдую бороду и, искоса поглядывая на Степана, сказалъ:
   -- Значитъ, будешь ты у меня за помощника.
   И снова до суморокъ, усердствуя и радуясь, натиралъ Дыркинъ мозоли на ладоняхъ, орудуя парамоновскимъ ломомъ. Въ сумерки вышла Алена и звонко позвала его по имени въ кухню. Въ кухнѣ кипѣлъ самоваръ, не такой, какъ, бывало въ участкѣ -- нечищенный, а веселый,-- горѣлъ, какъ солнце, и пыхтѣлъ, какъ паровозъ. За столомъ сидѣли: Корнѣичъ, Алена и степенный кучеръ Василій. Дыркинъ поклонился застѣнчиво, компанія отвѣтила, а Корнѣичъ сказалъ: "Садись!" Съ той поры каждый день копался Степанъ на широкомъ дворѣ, то съ метлой, то съ лопатой, то съ топоромъ. Когда уставалъ сильно, вытиралъ фартукомъ капли пота съ лица, свертывалъ цыгарку по-мужицки,-- вмѣсто прежняго "Трезвона",-- и затягивался всласть, ни о чемъ не думая, зная, прочно, что позовутъ его въ свой часъ хлебать щи и пить чай въ веселую, теплую кухню.
   Когда прошли рѣки и проселки проняли и стали проѣзжими, отправилъ его Парамоновъ въ свое имѣніе ночнымъ сторожемъ. Сначала Дыркинъ оробѣлъ на непривычномъ для него деревенскомъ просторѣ и опасливо поглядывалъ на широколобыхъ коровъ, на свирѣпыхъ, шершавыхъ собакъ и на медлительныхъ мужиковъ. Но скоро страхъ прошелъ и полюбился ему животворный запахъ теплаго навоза, гоготанье гусей на зарѣ и неторопливо -- истовый мужицкій трудъ. Дьявольскимъ навожденіемъ казалось ему все прошлое, когда, обойдя спящую усадьбу, садился онъ на крылечкѣ и подпадалъ подъ власть воспоминаній. Но не длинны и не ярки были теперь его воспоминанія; надъ нимъ дышало звѣздное небо, ракиты шумѣли, квакали на плотинѣ лягушки, лаяли за усадьбой собаки -- и мирные звуки мирной жизни заглушали память о больномъ и тяжеломъ.
   -- Слава Тебѣ, Господи Милостивый!-- шепталъ онъ и чтобы прогнать дремоту, шелъ, посвистывая, по безлюдной усадьбѣ. Сладко пахло цвѣтущей сиренью изъ сада, сладко зудѣли мозоли на корявыхъ рукахъ.
   
   1915 г.

"Пряникъ осиротевшим дѣтямъ", Петербуръ, 1916

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru