Ткачев Петр Никитич
Софистическая статистика

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   П. Н. Ткачев. Избранные сочинения на социально-политические темы в семи томах. Том шестой
   Государственное социально-экономическое издательство. Москва. 1937
   

СОФИСТИЧЕСКАЯ СТАТИСТИКА1

Статья первая

1. Maurice Block "L'Europe, rolitique et sociale", 1869; 2. M. Legoyt, "La France et l'Etranger", Etudes de statistique comparée, 1865--1870,

I

   У западноевропейской буржуазии есть своя наука, как есть своя мораль и своя религия. Она гордится этой наукой и охотно готова считать ее если и не венцом своей цивилизации, то, во всяком случае, лучшим и драгоценнейшим камнем в этом венце. Потому для нее она не скупится на лавры, ордена, пенсии, субсидии и даже акции своих промышленных предприятий, не скучится делиться с нею частью своих больших и маленьких profits {Выгод. -- Ред.}. Взамен всех этих милостей она требует от нее только одного: любви и преданности, любви и преданности, ни перед чем не отступающей, ни перед чем не краснеющей, ни от чего не смущающейся. Она хочет, чтобы эта ее наука, тешила ее своей идеализацией, успокаивала своею лестью, развлекала своей абстракцией и имела бы всегда в запасе арсенал готовых софизмов, достаточно громких и блестящих, чтобы ими можно было и оглушить врагов и ослепить профанов. И никто, конечно, не решится сказать, чтобы эта наука была ниже своего призвания.
   Правда, было время, когда она была ниже его, тогда ее жестоко гнали и преследовали, -- может быть, впрочем, это происходило от того, что тогда ее не совсем понимали. Теперь недоразумения давно уже рассеялись, теперь уже ее не гонят и не преследуют, а холят и лелеют, славят и возвеличивают, теперь она стала одним из неизбежнейших условий буржуазного комфорта. И в самом деле, без ее льстивой и успокоительной песни, льстивой и успокоительной даже тогда, когда песня повествует о фактах, совсем не лестных и еще менее успокоительных, без ее увлекательных идиллий и блестящих иллюзий, без ее гибкой логики и остроумной софистики этот комфорт был бы далеко не комфортабелен.
   Конечно, не все члены не слишком, впрочем, многочисленной семьи буржуазной науки в одинаковой степени служат комфорту своих кормителей и поителей. Может быть, стараются-то они все равно, да не всем на долю выпало равное счастье. Печальнее всего в этом случае положение юнейшего и неопытнейшего члена этой почетной семьи -- статистики, младшей (если и не по летам, то по уму) сестрицы политической экономии.
   С одной стороны, ей приходится иметь постоянно дело с фактами, выражаемыми в цифрах. Одно это чего стоит! Цифра -- дурная вещь: в ней нет той гибкости и эластичности, как во фразе, притом она имеет обыкновение говорить сама за себя и редко нуждается в слишком пространном комментаторстве. Конечно, и над нею можно бы было производить много очень остроумных операций, непонятных для профанов, но беда в том, что статистику очень редко приходится выступать за пределы первых правил арифметики, а эти проклятые правила давным-давно введены в курсы элементарного образования, и в них не собьется теперь ни один лавочник. Можно бы было пустить в дело известный прием шулеров -- подтасовку (кто не знает, что цифры еще легче подтасовывать, чем карты!), да опять беда: лавочническая жизнь, лавочнические интересы приучили людей относиться к цифре с большой осторожностью и смотреть за счетчиком в оба глаза. Все это вместе взятое делает поприще статистика весьма тернистым и мало удобным для быстрых и смелых эволюций. А между тем, с другой стороны, именно на этом-то поприще враги и недоброжелатели почтенного семейства и его меценатов считают себя всего сильнее и борются всего решительнее. В ответ на риторику и декламацию буржуазных философов и экономистов, они бросают им в глаза цифрами и цифрами. Они смеются над риторикой, они не слушают декламации, они хотят сражаться на цифрах. Надо или принять это оружие, или признать себя побежденным. И вся семья с нетерпением и с надеждой обращает свои взоры на младшую сестрицу политической экономии -- статистику: ей предстоит поддержать честь фамилии, славу и доблесть ее меценатов. На факты отвечать фактами же, поразить противников их собственным оружием, доказать цифрами то, что прежде доказывалось одними только умозрениями сомнительного достоинства, -- какая широкая и какая прекрасная задача! Но по силам ли она юной и малоопытной статистике? Увы, нет, она давно уже это и сама сознала. По части фактов, она, правда, очень сведуща, но по части мыслей -- нет, у "ее их нет. И семья это знает, потому она давно уже озаботилась поставить ее под надзор и опеку старшей и опытнейшей сестрицы -- политической экономии. От этой последней она обязана под страхом проскрипции заимствовать все свои мысли и умозаключения, сама она может только собирать, классифицировать факты, облеченные в цифры, разлиновывать, размещать по клеткам числа, но отнюдь не рассуждать об них, рассуждать -- это дело ее старшей сестрицы. Но вот беда, рассуждения этой старшей сестрицы изготовлены давным-давно, гораздо раньше еще, чем младшая сестрица начала заниматься своим Делом. Потому нередко оказывается, что рассуждения эти не только не имеют ничего общего с подгоняемыми к ним фактами, но иногда решительно им противоречат. Как же тут быть? Отказаться от патентованных рассуждений, от любимейших вокабул невозможно, отрицать факты-- опасно, да и не стоит: никто не поверит. Наклеивать на одну вещь ярлык другой, ей противоположной, под изображением сатира подписывать Аполлон Бельведерский глупо и смешно. Но как же быть? Вот тут-то и должна обнаружиться во всем блеске остроумная изобретательность буржуазной софистики. И действительно, перед этим остроумием новейшей софистики могут побледнеть и сконфузиться самые остроумнейшие из греческих софистов. Повидимому, дилемма была не разрешима: примирить экономические вокабулы с цифрами общественной статистики или, что все равно, согласить несогласимое, объять необъятное. Но посмотрите, из любого десятка книг по части государственной, общественной или нравственней статистики, по крайней мере десять разрешают эту неразрешимую задачу таким именно удовлетворительным образом, что профан даже и не догадается об ее трудности. Ему кажется, что тут и задачи никакой нет: все просто, все выходит само собою. Но вот этим-то и велик гений буржуазной софистики. Давно кто-то заметил, что все гениальное необыкновенно просто. Хотя и нельзя сказать, чтобы такое определение гениального было особенно гениально, но если дело идет только о буржуазном гении, о гении ее науки или, точнее, ее софистики, то оно совершенно уместно, и мы имеем право сказать, что софистическая статистика решила свою задачу с истинно буржуазной гениальностью,-- так просты и незамысловаты ее приемы. Любой приказный любого административного ведомства испокон веку прекрасно знал и понимал всю несложную механику этих приемов и пускал их в ход каждый раз, когда случалось подавать отчет о вверенном ему ведомстве высшему начальству. И всегда, как известно, эта механика давала ожидаемые от нее результаты, и всегда в конце концов оказывалось, что: "все обстоит благополучно, преуспевает и совершенствуется". Конечно, задача софистической статистики не так легка, как задача подобных администраторов. У последних руки почти ничем не связаны, они могут не только подвергать каким им угодно экспериментам факты уже существующие, но и созидать новые и но произволу устранять старые. При подобных условиях самые приемы и метод отчетности упрощаются до последней степени. Для получения известного желаемого результата не требуется почти никакого умственного напряжения, никакой умственной ловкости. Было время, когда и статистика находилась в подобных же условиях, но это время теперь прошло или, по крайней мере, в большей части цивилизованных государств Европы проходит. Факты, над которыми приходится оперировать современной буржуазной статистике, так же легко могут быть доступны ее недоброжелателям, как и ей самой.
   Всякая подмена, всякая умышленная фальсификация, всякое злостное "сокрытие" и "утаивание" весьма легко могут быть открыты и наказаны. Софистическая статистика не раз уже попадалась в таких неловких "шалостях", и потому теперь она стала на этот счет весьма осторожной. Правда, ниже мы увидим, что она далеко не совсем еще отказалась от этих ни мало не остроумных приемов, но все же она прибегает к ним теперь только в крайних случаях и то как бы мимоходом, путаясь и конфузясь. Понимая очень хорошо, что если она брезгливо отвернется от какого-нибудь заметного факта общественной нравственности или политической жизни и забудет пришить его с тол или другой стороны, -- сбоку, или сзади, или спереди своего известного припева: "все преуспевает и совершенствуется", -- то этим несчастным фактом сейчас же воспользуются ее недоброжелатели и обратят его против нее и ее милой сестрины; софистическая статистика очень редко решается на "сокрытие" и "утаивание". Напротив, она старается по мере своих сил ввести в свои операции возможно большее количество, возможно разнообразнейшего и разностороннейшего материала. Иногда она доводит это старание до смешного, она пускается подчас в такие комические подробности (это относится в особенности к отделу о народонаселении, к статистике рождений, смертности и браков), а иногда в такие легкомысленные обобщения (примеры подобного легкомыслия можно найти в достаточном количестве в известной немецкой статистике Гауснера, знакомой русским читателям по журнальным отзывам), что еще чаще можно упрекнуть в излишнем обилии почти бесполезного или недостаточно исследованного материала, чем в сокрытии и утаивании чего-нибудь нужного. Потому совсем не этот последний способ, не этот легкомысленный прием составляет характеристическую особенность ее метода. Особенность эта состоит в искусном группировании и сопоставлении разнообразной массы фактов из общественной и политической жизни нации. В этом искусстве многие статистики, и в особенности такие корифеи официозной статистки, как Блок, Моро де Жонес, Легуа, достигают виртуозности, далеко оставляющей за собой виртуозность самых искусных парижских лавочников, прельщающих публику эффектною выставкой товаров в окнах своих магазинов. Однако нельзя сказать, чтобы это декоративное искусство софистической статистики отличалось тем бессознательным творчеством, которым, по мнению эстетиков, запечатлен характер всякого искусства вообще, О, нет, оно очень сознательно и почти всегда практикуется по одному и тому же общепринятому рецепту. Рецепт незамысловат, и мы здесь можем a priori определить его главнейшие предписания. А новейший труд Мориса Блока покажет нам, с какою аптекарскою аккуратностью к лавочническою точностью статистики-софисты умеют следовать этим рецептурным предписаниям.
   Каждый софистико-статистический труд, имеющий своей целью представить более или менее общую характеристику современной экономической, нравственной и политической жизни, должен всегда на первый план выдвигать факты и цифры, свидетельствующие о быстром накоплении богатств, о почти беспримерном развитии фабричной промышленности, о широком распространении торговли, кредита, железных дорог, телеграфов etc., etc., etc. Правда, обо всем этом знает каждый профан, отроду никогда не заглядывавший ни в одну экономическую или статистическую книжку. Но это не беда: обилие цифр в этом отделе, во-первых, дает возможность поскупиться на них немножко в других отделах, а во-вторых, всегда выгодно на первых же порах ослепить немножко глаза читателей слишком ярким светом. Яркий свет, как известно, ослабляет зрение, а некоторая слабость зрения может пригодиться при осмотре последующих отделов. Чтобы картина была ярче, для этого из нее следует тщательно устранить все теневые стороны, на которые так любят напирать разные недоброжелатели. Эти теневые стороны нужно отнести в другие отделы, но тут их отнюдь не следует оставлять в изолированном положении. Если для произведения известного эффекта белое нужно показывать без малейшей примеси черного (чтобы не получить, сохрани бог, серого), то, наоборот, черное никогда не следует показывать без белого. Кроме этого искусного -- или, правильнее, искусственного -- разбрасывания одного и того же предмета по разным отделам, рекомендуются еще следующие верные средства ослабить невыгодное впечатление теней. Статистик в первом -- световом -- отделе все измерявший цифрами и с умилением преклонявшийся перед двусмысленным авторитетом среднего вывода, дойдя до теневых отделов, должен изобразить из себя некоторого скептика. Его ум, чуждый всяких недоумений, когда дело шло о счете барышей, тут вдруг должен почувствовать шаткость авторитета цифры и с печальным сомнением вопросить себя: да можно ли в самом деле с помощью одной цифры разрешить вопросы, касающиеся этих проклятых теневых сторон? Можно ли, например, решить цифрою, ну хоть, вопрос: уменьшается ля или увеличивается не абсолютная, а относительная величина заработной платы и т. п. Дав себе на этот вопрос отрицательный ответ, статистик-софист сейчас же должен сделать отсюда вывод, что в сфере теней все должно решаться не столько путем прямых, сколько путем косвенных доказательств. А косвенные доказательства для статистика-софиста -- это то же, что косвенные улики для юриста-софиста. Чего нельзя доказать или опровергнуть с помощью последних! Если косвенные улики юриста невинного могут сделать виновным и виновного невинным, то почему же косвенные доказательства статистика не могли бы черного превратить в белое и нищего сделать чуть ли не богачом? Нужно только уметь ими воспользоваться. И ниже мы увидим, что статистик-софист в совершенстве обладает этим умением. Но может иногда случиться, что и путем косвенных доказательств нельзя достигнуть желаемого результата. Тогда пускается в ход другое средство и, можно сказать, самое решительное. Это средство -- толкование цифр обратно их прямому смыслу. Желательно, например, вам доказать, что уровень благосостояния масс возвышается. А между тем, вы видите, что число преступлений, подкинутых детей, проституток и т. п. не падает, а, напротив, постоянно возрастает -- как тут быть? Вот тут и прибегайте к методу сводоного толкования -- этому надежному asylum {Убежищу. -- Ред.} софистической софистики. С помощью этого спасительного метода легко можно доказать не только то, что возвышение означенных цифр ничего не говорит ни за, ни против падения этого уровня, но также и то, что именно Noто-то возвышение и доказывает быстрое развитие и процветание народного благосостояния. Ниже мы будем иметь случай убедиться, что сделать это совсем не так трудно, как может показаться с первого взгляда. Наконец, если и этот драгоценный метод не может быть применен к делу без слишком очевидных натяжек (а их софист должен по возможности стараться избегать), тогда уже нечего делать -- немножко можно скрыть, а немножко и солгать. Конечно, этим нельзя слишком злоупотреблять, особенно последним. Всего лучше делать это как бы мимоходом, отнюдь не показывая, что придаете своему ложному положению или обобщению слишком важное значение. Нет, вы его просто высказали потому только, что так "к слову пришлось". Но в то же время постарайтесь, чтобы эта ложь, "пришедшаяся к слову", возымела свое должное действие на доверчивых читателей. Мы увидим далее, что и это наставление, раз запав в сердце статистика-софиста, упало не на каменистую почву. Вооружившись всеми этими средствами, усвоив себе все эти приемы, статистик- софист может смело и безбоязненно итти на бой с своими врагами и недоброжелателями; он поразит их их же собственным оружием; под его искусными руками цифры заговорят совсем не то, что говорят под их, сини, эти недоброжелатели, умеют вышибать из этих цифр только глухой звук ужаса и отчаяния; статистик же софист заставит их запеть радостную, бодрую песню веселья и прогресса. Так пианист-виртуоз и из расстроенного фортепиано умеет извлекать гармонические тоны. Действуя согласно правилам описанного рецепта, статистик без особенной брезгливости может вводить в свои операции факты самого, повидимому, противоречивого характера. Он может быть уверен, что в конце концов все будет доказано, что только желает видеть доказанным старшая сестрица -- политическая экономия. А ведь ничего более от него и не требуется!
   

II

   Весьма характеристическими представителями этого типа статистиков-софистов служат авторы сочинений, указанных в начале статьи. Как ни различны они по степени своего таланта, учености, по важности своего авторитета в статистической науке, наконец, просто даже по своей добросовестности, по своей основной тенденции, по своему отношению к современной буржуазия, они ничем не разнятся один от другого. Морис Блок и Легуа -- родные братья по духу; оба они почти в одинаковой степени пропитаны буржуазизмом; оба они всегда стараются извлекать из цифр только то, что ласкает слух и веселит сердце старшей сестрицы -- политической экономии, и старшая, сестрица смело может пользоваться исследованиями обоих своих друзей для подтверждения и иллюстрирования своих вокабул. Правда, в указанных сочинениях эта общая тенденция двух французских статистиков обнаруживается не с одинаковой яркостью и решительностью, но эта разница обусловливается различием их задач и самым характером их исследований. Морису Блоку, возымевшему желание бросить некоторый статистический coup d'oeil {Взгляд. -- Ред.} на современное политическое и социальное положение Европы, предстояло высказать свой взгляд на буржуазный режим вообще. Естественно, что при таком удобном случае было где обнаружиться во всей красоте его буржуазному миросозерцанию. Совсем в других условиях стоит Легуа. Книга его, заглавие которой мы выписали в начале, есть сборник в двух огромных томах больших и малых статистических статей и трактатов, писанных автором в различное время, по различным поводам и не имеющих между собою никакой существенной связи. Не все из этих исследований предоставляют случай заявить свое буржуазное миросозерцание, многие из них говорят о предметах, более или менее безразличных для экономических вокабул, другие же касаются их только отчасти и, так сказать, издалека; притом же слишком специальный и разнообразный характер исследуемых вопросов мешает уловить общую тенденцию автора и связать в одно общее миросозерцание его частные, отрывочные, изолированные взгляды и мнения. Однако в тех статьях, где дело идет о предметах, слишком тесно связанных с вопросом буржуазного прогресса и преуспеяния, там общее направление авторского миросозерцания обнаруживается самым недвусмысленным образом. Для примера мы можем указать здесь хоть на статью: "De la prétendue dégéneration physique de la population franèaise", etc., или на исследование: "Salaire, loyer et prix des objets de consommation alimentaire, etc."; дальше, на статьи, посвященные вопросам о народонаселении, частной и общественной благотворительности и т. п. Ниже мы будем иметь случай познакомиться и с мыслями Легуа об этих вопросах, и с обнародованными им цифрами.
   Но если оба французские статистика тождественны по своим тенденциям, то этого никак нельзя сказать об их талантах, учености и добросовестности. Будучи равно хорошими софистами, они не равно хорошие статистики. Как статистик Легуа во всех отношениях выше Морина Блока. По своей эрудиции, по разнообразию своих статистических сведении он, конечно, может быть поставлен (и действительно стоит) наряду с известнейшими и ученейшими статистиками Европы. Сочинения его представляют массу в высокой степени полезных и интересных материалов для характеристики общественной и экономической жизни Европы, в особенности Франции. Хотя ею тенденции односторонни и пристрастны, но его обширная ученость препятствует ему калечить факты. Благодаря этому в его исследованиях мы найдем, как увидит читатель, немало данных для изобличения лживости буржуазных песнопений и славословий статистиков-софистов. Любой из его 89 трактатов, помещенных в указанном нами сборнике, несмотря на скромность своих заголовков, по своей учености и солидности далеко оставляет за собою фельетонно-вульгарную книжицу Блока, украшенную громким титлом: "L'Europe politique et sociale". Несмотря, однако, на это, Легуа, выпуская в нынешнем году второй том своих "Etudes de statistique comparée", скромно заканчивает свое предисловие такими словами одного немецкого статистика (Редено): "То, что я теперь печатаю, далеко не вполне осуществляет мою программу; очень может быть, что со временем, мне удалось бы сделать это лучше. Но человеческая жизнь коротка и подвержена всякого рода непредвиденным случайностям. Потому я решаюсь лучше представить публике несовершенную работу, с тем чтобы впоследствии, если жизнь моя продолжится, исправить и дополнить ее, чем допустить затеряться материалам, собрать которые мне такого труда". Если бы у Мориса Блока было хоть наполовину такой же скромности, то он, конечно, не решился бы выпустить в свет с таким пышным заглавием своей поверхностной, на живую нитку сшитой компиляции, изобилующей всякими пробелами и зато насыщенной до излишества пошлыми рассуждениями и тенденциями в духе и во вкусе парижского Фигаро".
   Желая во что бы то ни стало подтвердить и иллюстрировать своей компиляцией исповедуемые им догматы катехизиса буржуа, он нимало не затрудняется легкомысленностью многих своих выводов и часто говорит более и догматизирует решительнее, чем это следовало бы в его собственных интересах. Потому, сопоставляя его декламации с фактами, легче всего показать, насколько имеют силы и основательности славословия и каждения статистиков-софистов богине буржуазного прогресса.
   Факты мы будем брать по большей части у самих же этих статистиков, для того чтобы рельефнее представить гармонию их выводов с их посылками. При этом мы, разумеется, будем останавливаться только на таких предметах, которые имеют тесное и более или менее непосредственное отношение к вопросу буржуазного прогресса Западной Европы. Есть ли этот прогресс в то же время и социальный прогресс? Статистика представляет уже и теперь некоторые данные, если и не для несомненного, окончательного решения этого вопроса, то по крайней мере для некоторого предвосхищения того ответа, который дает на него будущее Западной Европы. Все, что не имеет прямой связи с этим основным вопросом, все, что относится к разным деталям и несущественным подробностям общественного и политического быта Западной Европы, всего этого мы здесь, разумеется, не станем касаться; к тому же эти подробности едва ли и могут быть интересны для русского читателя, у которого есть уже под руками учебник Кольба и несколько статистических компиляции, напечатанных в разных русских журналах. Прежде всего мы будем заниматься исключительно вопросами, входящими обыкновенно в состав первого отдела методической статистики, именно отдела о народонаселении. Здесь для нашей цели имеют существенную важность три вопроса: вопрос о движении народонаселения, вопрос о том, насколько буржуазный режим способствует развитию физических и нравственных качеств индиндолов и, наконец, насколько этот режим благоприятствует производительному распределению народного труда. Затем мы перейдем к отделам -- территория, производство, распределение богатств в государстве, останавливаясь попрежиему только на тех вопросах, которые имеют прямое отношение к нашей цели.
   

III

   Всем и каждому уже теперь известно, что процент размножения народонаселения какой бы то ни было страны прямо и безусловно зависит от количества средств существования, иначе -- от степени благосостояния индивидуумов, составляющих это народонаселение. Закон этот, понимаемый именно в таком простом и прямом смысле, не представляет никаких трудностей для статистического демонстрирования. Но беда в том, что экономисты, первые указавшие эту зависимость и защищающие ее с особенной яростью, формулируют его обыкновенно таким образом: процент размножения народонаселения страны находится в прямом отношении к количеству производимых ею средств существования. Повидимому, разница невелика, а между тем благодаря этой маленькой софистикации закон утрачивает всякий смысл и ставит статистиков, как мы теперь увидим, в весьма щекотливое положение. В самом деле, при таком формировании совершенно абстрагируется всякое понятие о распределении и выдвигается на первый план одно только понятие о накоплении средств существования. А что если страна производит в общей сумме очень много средств существования, но все эти средства, предположим, находятся в обладании очень немногих, большинство же народонаселения лишено самого необходимого? Будет ли оно размножаться? Если да, значит процент размножения не зависит от средств существования, если нет, значит он не зависит от их абсолютной величины, а обусловливается только их величиной относительной, при этом не абстрактной, а настоящей, реальной, т. е. их действительным распределением между всеми индивидуумами данной страны. Экономисты хорошо понимают эту альтернативу, а потому они спешат дополнить ложную формулу закона некоторым софизмом, весьма наивным, правда, но в их положении существенно необходимым. Они уверяют, что всякое увеличение абсолютной цифры богатства страны ео ipso {Тем самым. -- Ред.} влечет за собой поднятие среднего уровня каждого индивидуального существования и способствует более или менее равномерному распределению земных благ. В подтверждение этой экономической истины статистик указывает на быстрое размножении европейского народонаселения, ясно показывающее, что вместе с общей массой богатств растет и индивидуальное, благосостояние. Действительно цифра, повидимому, оправдывает софизм. Чем иначе объяснить высокий процент размножения европейского народонаселения? В начале нынешнего века в Англии (в 1801 г.). говорит Легуа ("Le mouvement de la population en Angleterre") на один квадратный километр поверхности приходилось 60 жителей, теперь -- 133. Во Франции (его же исследование: "Du mouvement de la population en France" в начале XVIII в. (1700 г.), по вычислению Вобана (правда, весьма сомнительному), число жителей немногим превышало 19 млн. В конце этого века (1790 г.) Лавуазье определяет цифру народонаселения в 25 млн., другой современный ему экономист (Бонвале-Деброс) доводит ее почти до 28 млн. Легуа считает последнюю преувеличенной и полагает, что за более близкую к истине цифру французского народонаселения в начале XIX в. можно взять официально обнародованную цифру -- 27 917 387 (в 1806 г.). Таким образом народонаселение Франции в течение XVIII в. увеличилось почти на 9 млн. В XIX в. увеличение идет несравненно быстрее: по переписи 1836 г. цифра народонаселения уже превышала 33 1/3 млн., следовательно, в 30 лет народонаселение увеличилось не на 3 млн., как бы это должно было случиться, если бы оно возрастало по тому проценту. как в прошлом веке, а почти на 6; по переписи 1866 г. народонаселение Франции превышает 38 млн. (38 067 094). В Норвегии процент ежегодного возрастания народонаселения равняется 1,84, так что при неизменности этого процента, оно может удвоиться в 38 лет. Для Пруссии период удвоения равняется 42 годам, для Англии -- 53 годам (у Блока -- 52 годам, но это происходит отчасти потому, что его цифра не идет дальше 1861 г.), для Швеции -- 56 годам и т. д. Одним словом, во всех странах Западной Европы народонаселение стоит, повидимому, в условиях, благоприятных для размножения. Однако при дальнейшем исследовании дела оказывается, что, хотя народонаселение Европы еще и размножается, но процент размножения быстро клонится к упадку, начиная с последней четверти нынешнего столетия, и этот регресс особенно ярко обнаруживается в государствах, вступивших уже в период фабричного производства, в период так называемой grande industrie, особенно в Англии и во Франции. Во Франции уже в семи наиболее богатых департаментах (Ер, Кольвадо, Орн, Манш, Жерс, Торн и Гаронна и Лом и Гаронна) народонаселение перестало размножаться и численность его начинает уменьшаться (Легуa. Des conditions d'accroissement de la population, v. II, p. 485). Начиная c 20-x годов нынешнего столетия процент размножения регрессирует для Франции в такой последовательности: с 1821 по 1831 г. средний годовой процент размножения равняется 0,69, с 1831 по 1841 г. -- 0,50, с 1841 по 1851 г.-- 0,46, с 1851 по 1861 г. -- 0,26. Для Англии в первый период он равняется 1,46, во второй -- 1,35, в третий -- 1,19, в четвертый -- 1,20. (Блок, стр. 33). А в Шотландии средний ежегодный процент возрастания народонаселения равнявшийся в первой четверти 1,2, в период с 1851 по 1861 г. спустился до 0,59 (Легуa, Mouverrent de la population en Angleterre, v. I, p. 462).
   Что скажет"виду таких фактов статистик-софист? Блок, объясняя на 32 страницах своей "L'Europe" etc. "причину колебаний в различных государствах процента размножения, говорит: "Никто не сомневается (вот это-то и худо, как мы сейчас увидим), что войны, эпидемии, голод суть великие бедствия, разрушительно действующие на народонаселение, и что пороки и дурные законы могут действовать как силы, задерживающие и препятствующие его размножению и увеличению. Но в наше время бедствия эти не так всеобщи и не так сильны, как это было в средние века", и оттого размножение шло быстрее, чем тогда. Это прекрасно. А почему же оно теперь остановилось или, по крайней мере, стремится остановиться? Богатство год из году возрастает, капиталы увеличиваются, общая сумма ежегодно производимых продуктов становится все больше и больше, а масса народонаселения относительно условий своего размножения быстро приближается к тому -- или даже худшему -- положению, в котором оно находилось, например, во Франции в прошлом столетии. Блок, верный своему катехизису, усматривает в этом факте мудрость провидения. Это хорошо, говорит он, что теперь каждому новоприбывающему на божии свет приходится выдерживать более трудную работу за существование, чем его предшественнику. Не служат ли эти трудности, глубокомысленно вопрошает он себя,-- новым стимулом для нравственного и материального прогресса человечества? Разве нужда не была всегда матерью изобретений? (стр. 34). Вот такой-то вульгарной пошлостью он старается отделаться от неотразимого факта, изобличающего всю лживость экономической софистики, которая уверяет, будто бы с возрастанием абсолютного богатства неизбежно должна возрастать и степень индивидуального благосостояния в массах. Легуа старается смягчить этот факт аргументами более, повидимому, убедительными, чем ссылка на пошлую английскую пословицу: poverty is the mother of invention {Бедность -- мать изобретательности. -- Ред.}. Он говорит: правда, процент размножения народонаселения регрессирует, но взамен того, увеличивается средняя жизнь человека *, "рождается меньше, но зато родившиеся живут дольше". Увеличение периода средней жизни имеет для него такое решительное и несомненное значение, что он не колебаясь, ссылается на него как доказательство улучшения экономических и гигиенических условий быта рабочих классов (см. его "Prix et salaire en France à diverses époques", v. II, p. 69). К чести Блока надо признаться, что даже он стыдится подобной аргументации. И в самом деле, после всего, что сказал об этом предмете Ваппеус в своей "Bevölkerungsstatistik", нужно быть или крайним невеждой или человеком, до последней стпени недобросовестным, для того чтобы видеть в цифре средней жизни что-нибудь кроме простои статистической фикции, не имеющей никакого реального значения и нимало не свидетельствующей о действительной продолжительности человеческой жизни. Но так как есть еще к несчастию немало таких невежественных или недобросовестных людей, которые видят или других хотят заставить видеть в этой, самой по себе ничего незначащей фикции некоторый похвальный диплом нашему прогрессу, то мы объясним здесь в коротких словах ее реальный смысл и значение.
   {* Вот таблица прогрессивного удлинения периода средней жизни во Франции с начала нынешнего столетия и до 1860 г. включительно.

0x01 graphic

0x01 graphic

   В 1861 г., вследствие большой эпидемической смертности, период средней жизни сократился до 34 лет 10 месяцев (Легуa. Du mouvement le population en France, 1861, p. 49).}
   Цифра средней жизни высчитывается обыкновенно таким образом: берется число рождений в данный год в данном народонаселении и складывается с числом смертных случаев, последовавших в тот же год; сумма разделяется на 2; на полученное частное делится данная цифра народонаселения; в результате этого деления и получается цифра средней жизни. Если число рождении мы обозначим буквою Р. число смертных случаев -- буквою С. а народонаселение -- буквою Н, то X (средняя жизнь) будет равняться Н/(Р + С)/2. Предположим Н величиной постоянной; тогда величина X будет обратно пропорциональна величине (Р + С)/2 или Р + С. Чем больше будет эта сумма, тем меньше будет величина X, т. е. период средней жизни и наоборот. Но величина суммы Р + С, очевидно, столько же зависит от P, сколько и от С. Она может уменьшиться, а следовательно, средняя жизнь увеличиться от одного только уменьшения числа рождений при неизменяющемся числе смертных случаев; она может остаться неизменной при увеличившемся числе смертей, если в такой же мере уменьшится число рождений. Наконец, цифра средней жизни может уменьшиться при уменьшении числа смертей, если только число рождений в то же время возрастает в несколько больших размерах. Для того чтобы еще очевиднее представить себе всю фиктивность, всю призрачность этой средней жизни, возьмем такой пример. Положим мы имеем две страны с равным народонаселением в 10 млн. чел. В одной стране средним числом ежегодно рождается 400 тыс., а умирает всего 100 тыс., т. е. на каждую смерть приходится 4 рождения; процент размножения такого почти утопически счастливого народонаселения, в котором одни только гробовщики будут считать себя несчастными, равняется баснословной цифре -- 3. В другой стране рождается всего только средним числом 200 тыс. чел., но зато столько же и умирает; процент размножения равняется, следовательно, 0, и число рождений относится к числу смертей уже не как 4 : 1, а как 1 : 1; одним словом, здесь будет столько же счастливых гробовщиков, сколько несчастных новорожденных. А, между тем, статистик вам расскажет, что в первой стране средняя жизнь равняется 40 годам, тогда как во второй -- 30. Вот и судите после этого по средней жизни о действительных, реальных условиях человеческой жизни.
   Приведенный сейчас пример совсем не так невозможен и эксцентричен, как может показаться с первого раза. Обращаясь от произвольных гипотез к миру действительных фактов, мы в самом деле находим, что здесь очень часто длиннейший период средней жизни выпадает на долю народонаселении, находящихся в гораздо худшем положении относительно условий своей жизненности, чем в странах с кратчайшим периодом. Приведем несколько примеров.
   Возьмем опять Англию и Францию. Народонаселение первой размножается с быстротой 1,2% в год. Процент размножения народонаселения второй равняется всего, как мы видели, 0,20. В первой 1 смертный случай приходится на 46,9 жителей, во второй -- 1 на 41,6 жителей; в первой число смертей относится к числу рождений, как 1 : 1,72, во второй, как 1 : 1,11. Очевидно, что народонаселение Англии стоит относительно условий своей жизненности в более выгодном положении, чем Франции, а между тем по вычислениям Легуа выходит, что в Англии средняя жизнь на 10 лет короче, чем во Франции! Из приведенной выше в выноске таблицы мы знаем, что средняя жизнь во Франции равняется (1860 г.) 37 годам 4 месяцам (в таблице, помещенной у Блока, стр. 40. ежа определяется даже цифрою 38--39 лет. Эту цифру Блок заимствовал у Ваппеуса. Нельзя не видеть, что она существенно разнится от цифры Легуа, особенно если мы примем во внимание, что вычисления Ваппеуса относятся к периоду 1842--1853 гг., т. е. к тому времени, когда, по вычислению Легуа, термин средней жизни почти не превышал 36 лет), тогда как в Англии, по вычислению того же Легуа, средняя жизнь равняется всего 26 годам 6 месяцам (см. его "Le dixième dénombrement en France", v. I, p. 658).
   Еще более поразительный результат даст нам сравнение Франции с такою, например, мало промышленною страною, как Норвегия. В Норвегии процент размножения представляет maximum процентов размножения населения европейских государств, именно он равняется 1,84. На 1 смерть там приходится почти 2 рождения (1.93). В таблицах относительной смертности (т. е. таблицах, показывающих отношение смертных случаев к общему числу народонаселения) Норвегия занимает первое место: в ней 1 смертный случай приходится на 58,4 жителя. Одним словом, относительно условии жизненности своего народонаселения эта страна находится в самом выгодном положении сравнительно со всеми другими государствами Европы. И что же, однако, оказывается? В то время как во Франции средняя жизнь почти равняется 38 годам, в Норвегии она не достигает и 30 лет {То, что мы сказали о фиктивности средней жизни, относится точно так же и к так называемой вероятной жизни по возрастам; Легуа с торжеством указывает, например, на то, что средняя вероятная жизнь для совершеннолетних во Франции продолжительнее, чем в других государствах с более высоким процентом размножения. Но вычисления средней вероятной жизни для того или другого возраста представляют еще более абсурдов, чем вычисления средней жизни вообще. Известно, как они производятся. Статистик, желающий вычислить, например, вероятную жизнь в 1870 г. 30-летних, берет число лиц, находящихся в 1870 г. в этом возрасте, и сравнивает с общим числом родившихся в том же 1870 г.! Абсурдность подобного вычисления так очевидна, что нам незачем объяснять ее, тем более, что она уже подробно объяснена нашим математиком и статистиком академиком Буняковским в его исследовании "О законах смертности в России". Буняковский предлагает другой способ вычисления, по которому для определения средней вероятной жизни для того или другого возраста сравнивается смертность этого возраста не с числом рождений в том же году, а с числом рождений того года, к которому относится действительное рождение индивидуумов данного возраста. Так, например, если мы в 1870 г. хотим определить среднюю вероятную жизнь 40-летних, то мы должны число 40-летних, умерших в 1870 г., сравнить с общим числом родившихся, но уже не в 1870 г., а в 1830 г. Хотя, разумеется, такой способ логичнее вышеприведенного, но, во-первых, для большей части европейских государств он практически неудобоприменим, так как точные и подробные сведения о народонаселении стали собираться, сравнительно говоря, только в новейшее время; во-вторых, цифра вероятной жизни, полученная по такому вычислению, ничего не говорит о современных условиях жизненности народонаселения. Сравнив число умерших 40-летних мужчин и женщин в 1870 г. с числом родившихся в 1830. мы вывели не ту вероятность, которую имеют новорожденные нынешнею года дожить до 40-летнего возраста, а ту, которую имели новорожденные 1830 г. Увеличилась ли или уменьшилась эта вероятность для наших новорожденных, обитом мы узнаем только в 1910 г.}.
   Итак, средняя и вероятная (о последней см. в выноске) жизнь есть пустая фикция, пустая игра цифр, и статистик, усматривающий в возрастании ее коэфициента несомненный признак улучшения экономических и гигиенических условий быта масс, вполне заслуживает названия не только софиста, но просто шарлатана.
   Факт регресса процента размножения народонаселения западноевропейских государств, достигших высшего уровня буржуазной цивилизации и вступивших ранее других государств в период grande industrie остается ео всей своей силе, несмотря на розовый флер возрастающего термина средней жизни. Но этот флер, столь любезный сердцу статистика-софиста, не даст ли он нам некоторого объяснения тому факту, который стараются прикрыть им? Удлиняющийся период средней жизни не указывает ли на ближайшую причину регресса процента размножения?
   В формуле X (средняя жизнь) = Н/(Р + С)/2 при постоянстве числителя величина X зависит от величины суммы P + С. При уменьшении одного из слагаемых X будет возрастать. Следовательно, удлиняющийся термин средней жизни ясно указывает на уменьшение величины слагаемых или, правильнее, одного из этих слагаемых -- Р (число рождений), так как другое слагаемое C (число смертей) во всех своих изменениях следует за первым: оно почти всегда увеличивается и уменьшается в строгой пропорциональности с увеличением и уменьшением последнего {В подтверждение этой мысли сравним отношения смертности и рождаемости во Франции (относительно других государств этого нельзя сделать, потому что нет для этого точных данных) во второй половине нынешнего я во второй половине прошлого столетия; число смертей приходилось на 100 рождений: в 1773--1779 гг. -- 84.44; в 1861--1865 гг.-- 84.27.}. Подтверждает ли этот вывод статистика? Вполне и безусловно. Мы видели, что самый высокий коэфициент средней жизни представляет Франция, и во Франции же сравнительно с прочими государствами Европы среднее, относительное число рождений всего меньше. На 100 жителей во Франции приходится 2,55 рождения, тогда как во всех других государствах, относительно которых имеются сведения, на 100 жителей приходится более 3 рождений (исключение составляет одна Греция). Для того чтобы читатель сам мог судить, в какой зависимости находится коэфициент среднего периода жизни от уменьшения именно числа рождений, мы позволим себе привести здесь небольшую табличку, составленную нами по данным Блока и Легуа. Цифры средней жизни взяты у Легуа, цифры, показывающие отношения рождений к числу жителей -- у Блока.

0x01 graphic

   * Эта цифра заимствована нами из статьи Легуа, Dixième denombrement etc., она существенно разнится от цифры вышеприведенной таблицы. Мы не умеем объяснить этой разницы и считаем эту цифру нетвердой. В тексте же мы помещаем ее только потому, что она находится в той именно таблице Легуа, из которой мы заимствовали другие цифры нашей таблицы.
   
   Из этой таблицы видно, что термин средней жизни удлиняется по мере уменьшения числа рождений. Соответствует ли этому уменьшению уменьшение числа браков? Нет. "Уменьшение числа рождений, характеризующее движение народонаселения за последнюю четверть нынешнего столетия и обнаружившееся почти во всех государствах Европы. -- говорит Легуа, -- везде совпадает с возрастающим числом браков". ("Du mouvement de lu population en France", v. I, p. 28).
   Особенно поразительным доказательством этого факта служат переписи французского народонаселения. Они с начала нынешнего века ведутся настолько полно и удовлетворительно, что могут дать богатый материал по всем главнейшим вопросам статистики народонаселения. Из них оказывается, что число браков ко Франции начиная с 1800 и до 1865 г. постоянно возрастало. Так, в первое пятилетие этого 65-летнего периода 1 брак приходился на 130 жителей, в последнее же пятилетие -- 1 брак на 125 жителем и в предпоследнее (1856--1860 гг.) -- 1 брак на 123 жителя (подробная таблица у Легуа в статье: "Des conditions d'accroissement de la population", p. 471). Следовательно, уменьшение числа рождений следует приписать исключительно уменьшению плодовитости браков. И действительно, статистика доказывает, что в последнее время плодовитость браков повсеместно уменьшается. Во Франции во второй половине прошлого столетия (1770--1775) на 1 брак приходилось 4,79 рождений; в конце столетия на 1 брак -- 4,17 рождений (взят период 1780--1785 гг.); в начале нынешнего века (1800--1815 гг.) на 1 брак приходилось 3.93 рождения; в начале второй четверти (1820--1830 гг.) -- 3,70 рождений; в конце той же четверти (1846--1850 гг.) -- 3,18 и в период 1856--1860 гг. -- всего только 3,02. Следовательно, плодовитость браков за 90 лет уменьшилась почти на 37%. Такое же уменьшение (хотя за отсутствием точных данных оно может быть доказано только за периоды сравнительно не обширные и не слишком отдаленные) замечается и в других государствах Европы. Так, в Голландии с 1850 до 1860 г. плодовитость браков уменьшилась с 4,0 до 3,75. В Бельгии в конце первой половины нынешнего столетия на 1 брак приходилось рождении: 1841--1845 гг. -- 4.33; 1845--1850 гг. -- 4.02, а 1836--1860 гг.-- всего только 3.67. В Саксонии на 1 брак приходилось в период 1834--1838 гг. -- 4,12 рождений, а в конце первой половины нынешнего столетия -- 3,97. В Баварии коэфициент плодовитости браков с 1825 г. до 1861 г. понизился на крупную цифру -- в 0.71 и т. п. (см. Des conditions d'accroissement de la population").
   Итак, мы нашли ближайшую (хотя, конечно, не единственную) причину регресса процента размножения. Плодовитость браков уменьшается, способность населения к деторождению ослабляется. Можно ли видеть в этом факте похового бессилия факт, свидетельствующий об усовершенствовании человеческого организуя"?
   Не будучи достаточно компетентным в физиологии, мы не знаем, как она может ответить на этот вопрос. Но для нас несомненно только одно: в этом факте ясно обнаруживается тенденция народонаселения стран, достигших высшей точки буржуазного прогресса, к вырождению, т. е. к ослаблению, к регрессивному уменьшению живых производительных сил нации. Но как же относятся к этому факту статистики-софисты? Как? Они видят в нем только новый повод слагать гимны во славу буржуазного прогресса. По их мнению (не желая удлинять статью цифрами, отсылаем любознательных читателей к тем статьям статистика Легуа, заглавия которых мы приводили уже несколько раз выше; Блок со свойственным ему благоразумием считает за лучшее не останавливаться на этом факте ни единой минуты; вообще, весь отдел о народонаселении у него отличается крайней поверхностностью и неполнотою), это бесплодие браков ясно свидетельствует о развитии в людях драгоценного prévoyance {Предусмотрительность. -- Ред.} а драгоценное prévoyance несомненно доказывает возрастание в массах aisance {Зажиточности. -- Ред.}. Но, однако, почему же это так? Почему же эта prévoyance не уменьшает числа браков, а уменьшает именно плодовитость женщины и почему рядом с уменьшением этой плодовитости идет увеличение числа мертворожденных? Неужели и тут действует prévoyance? Не следует ли скорее искать следов этой prévoyance в доказанном статистикой факте прогрессивного и поистине ужасающего возрастания числа проституток, незаконно рожденных детей, вытравлений плода, детоубийства и т. п.? Но в таком случае, правда ли, что это любезное сердцу экономистов prévoyance доказывает возрастание aisance? Да, так говорят экономисты, а статистики-буржуа не смеют иметь своих собственных мыслей. Они только их цитируют, почтительно преклоняются перед мудростью разных Миллей, Торнтонов и им подобных из длинной фаланги экономистов-мальтузианцев. Послушаем же экономистов, благо статистик-софист сам на них ссылается (см. Легуa. Des conditions d'accroissement de la population etc.), и проверим цифрами их софизмы.
   

IV

   Живой человеческий труд, как известно, ценится на рынке очень дешево; зато на мертвы и труд, труд кристаллизированный в деньгах, кредитных бумагах и т. п., одним словом, на капитал, всегда стоит очень высокая премия. То, что стоит дешево, о том не стоит много заботиться, тем не стоит дорожить. Отсюда понятно, почему из двух однородных факторов производства--труда и капитала -- буржуа очень высоко ценит последний и очень низко первый. Отсюда понятно, почему факт, обнаруживающий тенденцию народной массы к вырождению, не пугает его, а, напротив, радует. По его мнению, масса живого труда должна определяться границей не средств к существованию, доставляемых самой природой и культурой данной страны, нет, а границей требований капитала; по его мнению, только то количество живого труда имеет право на существование, которое капитал может с выгодой для себя занять. Размножение трудящегося класса, преступающее пределы этой искусственной границы, начертанной капиталом, экономисты давно уже (и даже гораздо раньше Мальтуса) стали считать попранием законов природы, нарушением заповедей божьих. Так в их головах всегда смешивается естественное с искусственным, законы природы с законами капитала, божеское с буржуазным! Граница, которую ставит капитал размножению живой, трудящейся силы, по мере развития фабричной промышленности и успехов механики и технологии все более и более отделяется от границы естественной (определяемой степенью производительности данной страны), все более и более сжимает, понижает нормальный процент размножения. Там, где прежде требовалось, положим, 100 единиц живой рабочей силы, там теперь, с введением машины, можно легко обойтись и 10. А когда машина усовершенствуется, довольно будет и одной. Масса живого труда, превышающая требования фабричного производства (при тех условиях, в которых оно находится в настоящее время), производства с каждым годом расширяющегося, с каждым годом технически усовершенствующегося, не нужна для капитала, а потому экономисты считают ее бременем, излишним балластом в общественном организме. Если смотреть на все явления общественной жизни с точки зрения интересов капитала, то, конечно, нельзя не сознаться, что экономисты правы, тысячу раз правы. Но зачем же только они не говорят этого прямо, зачем они маскируют свою мысль всевозможными и невозможными софизмами. Зачем они понятную теперь для нас причину регресса размножения народонаселения, или, что то же, ослабления в массах способности к деторождению, полового бессилия, ищут не в указанной выше тенденции капиталистического производства, вступившего в период grande industrie, а в каких-то ими самими выдуманных prévoyance и aisance? Зачем они сбивают с толку статистиков и заставляют их подкреплять свои софизмы фактами, фактами, которые, увы, нимало не подтверждают этих софизмов?
   Послушаем, что говорят эти факты, но прежде послушаем, что говорят софисты.
   "Все, что улучшает судьбу людей, уменьшает смертность, уменьшает в то же время число рождений". Это говорит оракул экономической мудрости великий Мальтус. Менее великий Торнтон в своей книге "Overpopulation" размышляет в этом же духе: "Увеличивая средства к существованию бедняка,-- философствует этот почтенный и либеральный (последнее, впрочем, только по мнению Милля) муж, -- вы извлекаете его из пещеры и тем самым излечиваете его от порока непредусмотрительности (известно, что все зло в мире происходит оттого, что достолюбезное prévoyance до сих пор не может окончательно восторжествовать над проклятым imprévoyance. Теперь уже все (т. е. софисты) согласны в том, что известная степень благосостояния служит самым действительным препятствием непредусмотрительных браков". В этих последних словах статистик-софист непременно должен сделать поправку: если развитие благосостояния имеет тенденцию уменьшать число браков, то, увы, придется сознаться, что это благосостояние не сделало никаких успехов за все нынешнее столетие и даже, еще хуже, что оно регрессирует, потому что, как мы видели, число браков (и предусмотрительных и непредусмотрительных, и счастливых и несчастных, и по любви и по расчету, и вообще каких хотите -- для статистики народонаселения этот вопрос совершенно безразличен) не уменьшается, а, напротив, увеличивается. Очевидно, по теории статистика-софиста, вместо слов "непредусмотрительные браки", нужно поставить слова "непредусмотрительные рождения". Да, скоро статистика, послушавшись экономистов, должна будет к двум известным рубрикам мертворожденных и живорожденных прибавить еще две: предусмотрительно- и непредусмотрительнорожденных. Это было бы очень удобно: ведь отнесение новорожденного к той или другой категории вполне бы зависело от волн статистика, и он, прислушиваясь к голосу экономистов, мог бы во всякое время, по первому их востребованию, переводить ребенка из клеточки предусмотрительнорожденных в клеточку непредусмотрительнорожденных, или наоборот. Л с помощью одних только этих механических переводов можно бы было доказать все, что угодно, по части прогресса aisance и prévoyance
   Тупой и ограниченный Ипполит Пасси (дедушка столь же тупого и ограниченного Фредерика Пасси) поет ту же песню. По его мнению, стоит человеку приобрести некоторую собственность, некоторое обеспечение, и он сейчас же начинает предусмотрительно воздерживаться от размножения себе подобных, он начинает, так сказать, нравственно кастрировать себя. В подтверждение этой гениальной мысли Пасси имеет смелость сослаться на французского крестьянина-собственника ("Des systèmes de culture", p. 213). А между тем сам же он в другом месте того же сочинения утверждает, что мелкая собственность способствует размножению населения {"Le morcellement en peuplant d'avantage les campagnes ajoute plu"à la force que les Etats doivent à la density de la population" ("Systèmes da cultiva"). Известно, что он защитник мелков собственности.}. Несомненно, -- говорит Легуа (тоже защитник мелкой собственности), -- что мелкая собственность (morcellement) благоприятствует размножению народонаселения" ("Des conditions d accroissement etc.", p. 492). Артур Юнг в своем "Voyage en France etc." высказывает решительное убеждение, проверенное личным опытом, что в деревнях мелких, более или менее обеспеченных собственников плодовитость брака чрезвычайно велика, вследствие чего происходит быстрое дробление и измельчание земельных участков. (Последнее действительно вполне подтверждается данными новейшей статистики.) Мирабо в своей книге "Monarchie prussienne" отдает преимущество мелкой собственности перед крупной, между прочим, именно потому, что она благоприятствует размножению народонаселения, плодовитости браков. Правда, теперь, когда большинство мелких собственников впало в крайне бедственное положение вследствие измельчания земельных участков, плодовитость эта уменьшилась, по крайней мере, судя по уменьшению общего для всей Франции коэфициента плодовитости. Однако мы все-таки видим, что в деревнях, где масса населения находится в лучшем положении (относительно обеспеченности), чем в больших промышленных центрах, равно и в небольших городах с преобладающим ремесленно-буржуазным населением {Французская официальная статистика признает городом всякую общину, население которой превышает 2 тыс. чел.}, коэфициент плодовитости браков выше, нежели в больших промышленных центрах, где, как известно, масса населения находится в наименее обеспеченном положении. Этот факт подтверждает и Легуа. "Несомненно, -- говорит он ("Des conditions d'accroissement etc.", p. 490), -- что плодовитость брака в больших, скученных промышленных центрах гораздо меньше, нежели в деревнях, и что, с другой стороны, смертность там гораздо значительнее, отсюда ничтожная, а иногда даже и никакой, разность между числом рождений и смертей. А так как последний факт, который уже никакой софизм не в состоянии объяснить с помощью prévoyance и aisance, идет рука об руку с первым, т. е. с уменьшением плодовитости браков, то как же назвать ту логику, которая видит в регрессе плодовитости признак развития в массах довольства и благосостояния?
   Сравнивая страны, в которых вследствие преобладания земледельческой культуры большинство народонаселения находится в более или менее обеспеченном положении, с государствами, в которых фабричная промышленность достигла высокой степени развития и, следовательно, значительная часть народонаселения находится в положении пролетариев, мы видим, что в первых коэффициент плодовитости браков всегда выше, нежели в последних. Так, в то время как средний коэфициент плодовитости брака во Франции (1861--1864 гг.) и в Англии (1856--1860 гг.) равняется 3,46 (цифра эта вычислена по данным Легуа), в Норвегии и Швеции он равняется 4.38, в Дании -- 3,90, в Баварии -- 4.32. В Голландии -- 4.56 (тогда как в Бельгии -- 3,67) и т. п. (Последние цифры взяты нами у Ваппеуса, а цифра для Бельгии -- у Легуа.) Да и нужно ли приводить все эти факты и цифры в опровержение дикой мысли, высказанной Мальтусом и повторяемой всеми экономистами, будто обеспеченность и довольство обратно пропорциональны плодовитости брака. Неужели экономисты, изобревшие этот софизм для оправдания и обращения в свою пользу грустного факта регресса процента размножения, не понимают, какую страшную хулу возводят они этим на своего бога -- богатство? Если этот бог превращает людей в кастратов, поражает их половым бессилием, то неужели этот бог -- добрый бог, а не злой гений человечества, неужели он заслуживает фимиама и славославия, а не проклятия и позора? Софисты ссылаются на исследования Кэтле, Фарра и Виллерме, доказавших, что в бедных кварталах Брюсселя, Лондона и Парижа коэфициент плодовитости браков выше, чем в кварталах аристократических. Но что же доказывает этот факт? Только то, что излишняя aisance аристократических кварталов, расслабляя и изнеживая организм, влечет за собою половое бессилие и уменьшает плодовитость брака. Если мы сравним общий средний коэфициент плодовитости больших промышленных центров с коэфициентом плодовитости целой страны, то окажется, что последний всегда выше первого. Позволим себе для примера обратить внимание читателей на коэфициенты плодовитости Парижа, Лондона, Берлина и Вены. В Париже в период 1860--1863 гг. коэфициент плодовитости брака выражался цифрою 2,38, в Лондоне за тот же период -- 3,23, в Берлине (1861--1863 гг.) -- 2,89, в Вене за тот же период -- 2,56. Между тем общий коэфициент плодовитости был за то же время для Франции -- 3,07, для Англии -- 3,99 {В Англии, как и во Франции, коэфициент плодовитости браков постоянно уменьшается, но в период 1861--1863 гг. он, по каким-то случайным обстоятельствам, возвысился до цифры, показанной в тексте (в предшествующий период с 1836 по 1860 г. он равнялся 3,86); интересно, что Легуа и это внезапное повышение объясняет той же причиной, которой объяснял раньше обратный факт -- повсеместное понижение коэфициента плодовитости, именно: "беспримерным развитием благосостояния". При этом нужно еще принять во внимание, что в так называемых высших сословиях городского населения браки по расчету гораздо обыкновеннее, чем в низших. А в таких браках почти всегда является крайнее неравенство лет брачущихся, что имеет своим последствием в большей части случаев уменьшение плодовитости брака.}, для Пруссии -- 4,4 (цифра Ваппеуса), для Австрии -- 3,84. Наконец, если мы сравним коэфициент плодовитости средних малопромышленных городов, в которых хотя общая сумма aisance и меньше, чем в больших промышленных центрах, но зато распределена она равномернее, с плодовитостью деревень, где население, сравнительно говоря, беднее, то опять-таки окажется, что в первых плодовитость браков не тоаько не меньше, но, напротив, несколько больше, чем в последних, а именно: разность в пользу городов будет около 0.13.
   После всего сказанного можно, кажется, довольно решительно утверждать, что уменьшение коэфициента брачной плодовитости, замечаемое в последнюю четверть нынешнего века во всех странах, где процветает grande industrie, обусловливается не увеличивающимся благосостоянием масс, как утверждают экономисты и статистики-софисты, а, наоборот, что в регрессе процента размножения виновато не aisance вообще, а такое только распределение этого aisance, которое, изнеживая и расслабляя одну часть населения, истощая чрезмерной работой и лишениями другую, порождает половое бессилие как одно из видовых проявлений органического бессилия вообще. Это ослабление организма не подтверждается ли еще и двумя другими многознаменательными фактами, идущими рука об руку с уменьшением плодовитости браков -- увеличением числа женских рождений сравнительно с мужскими и возрастанием числа мертворожденных?
   Решение этого вопроса относится, конечно, к области физиологии, и потому мы не берем его на себя. Мы ставим только вопрос и ограничимся констатированием фактов.
   Известно, что мальчиков всегда рождалось больше, чем девочек. Средним числом во всей Европе на 100 девочек рождается 105,5 мальчика. Но в последнее время это отношение начинает, повидимому, изменяться в пользу девочек. Точные данные мы имеем только относительно одной Франции. Во Франции довольно долго держалось отношение: на 100 девочек 106 мальчиков; но уже в 1860 г. оно изменилось: на 100 девочек рождалось только 104,8 мальчика. При этом почти везде замечено, что в городах отношение женских рождений к мужским благоприятнее для девочек, чем в деревнях. В то время как в деревнях рождается обыкновенно на 100 девочек 105,5 и даже 106 мальчиков, в городах на то же число девочек рождается только 103--104 мальчика. А так как городское население быстро возрастает во всех почти западноевропейских государствах, то это и дает право предполагать, что факт увеличения женских рождений сравнительно с мужскими, замеченный во Франции, должен иметь более или менее общий характер и может скоро обнаружиться повсеместно.
   Другой, конечно, более печальный факт -- быстрое возрастание числа мертворожденных -- подтверждается статистикой народонаселения почти всех европейских государств и особенно Франции. Мы ограничимся здесь только несколькими цифрами.
   Во Франции на 100 рождений вообще (считая и мертворожденных) приходилось мертворожденных:
   
   с 1851 г. по 1855 г. -- 3.91
   " 1856 г. " 1860 г. -- 4.30
   
   что составляет в 5 лет увеличение на 0.39.
   В Бельгии на 100 рождений вообще приходилось за те же периоды: в первое пятилетие -- 4,44 мертворожденных, во второе -- 4,59. В Голландии с 1850 по 1854 г. -- 4,97 мертворожденных, а с 1855 по 1859 г. -- 5,15. В Пруссии в 1849 г. на 100 рождении приходилось 3,71 мертворожденных, в последующие годы число мертворожденных непрерывно возрастало и, наконец, уже в 1859 г., достигло цифры 4,27 на 100, и т. п. (см. Легуa, De la prétendue déclaration physique de la population etc., v. 1, p. 576). Это возрастание числа мертворожденных опять-таки не есть факт случайный, временный, как можно было бы предполагать, основываясь на том, что наблюдения статистиков обнимают слишком еще небольшие периоды времени. Нет, если бы даже этих наблюдений и, совсем не было, то все-таки неизбежность, логическая необходимость этого факта могла бы быть выведена a priori из другого факта, относительно которого теперь уже нет никаких сомнений. Мы говорим здесь о влиянии условий фабрично-промышленного города на возрастание числа мертворожденных. Везде замечено, что в городах, особенно больших промышленных центрах, процент мертворожденных всегда выше, нежели в деревнях. Для иллюстрирования этого факта достаточно будет привести следующие цифры из французской статистики. В 1860 г. на 100 рождений приходилось мертворожденных: в департаменте Сены (средоточие промышленных центров, фактически он берется как синоним наивысшей агломерации населения) -- 6,87; в городах вообще (т. е. в общинах с населением превышающим 2 тыс. чел.) -- 5,25; в деревнях -- 3,88 (Легуа).
   А так как городское народонаселение Европы быстро возрастает в ущерб сельскому {Быстрая агломерация городского населения есть факт повсеместный, ко в некоторых европейских государствах она в особенности поразительна, так например, в Англии еще в 1801 г. считалось городов и местечек, имеющих менее 20 тыс. жителей, 77%, в 1861 г. этот процент понизился до 60,39. Процент городов с 20 тыс. возрос с 23,01 до 39,61, в период с 1851 по 1861 г., население 20 городов первого класса (имеющих население более 11 тыс.), увеличилось на 25%! и т. п. (Подробности и цифры, свидетельствующие о быстром повсеместном возрастании городского населения, у Легуа, Du mouvement de la population dans les villes at les campagnes, V. II.)}, то естественно должен возрастать и средний процент мертворождений для всего народонаселения вообще.
   Почему же экономисты и статистики, видящие в половом бессилии влияние благоразумного prévoyance, не желают усматривать его в мертворождений? Разве это не самое "предусмотрительное рождение", на какое только может быть способна непредусмотрительная чета пролетариев. И едва ли действительно, можно сомневаться в том, что некоторая prévoyance играет свою роль в значительном числе случаев мертворождений. Не она ли, не эта ли столь любезная сердцу буржуа prévoyance заставляет предусмотрительных родителей желать скорее смерти будущему ребенку, не она ли побуждает отца удвоить обычную суровость с своей беременной подругой, не она ли гонит эту беременную подругу на фабрику, где, вертя колесо и толкая тяжести, она столько раз проклянет и свою беременность и своего будущего ребенка? Но prévoyance на этом не останавливается. От небрежности, от чрезмерного истощения себя работой, от невинных проклятий и благочестивых желаний смерти новорожденному один шаг до искусственного плодоизгнания, вытравления, и если чета, пролетариев вошла в курс prévoyance и оценила все великие достоинства этой чудодейственной панацеи, рекомендуемой экономистами против всех зол общественной и индивидуальной жизни, то она, конечно, не остановится перед этим шагом. И... действительно не останавливается перед ним.
   

V

   Если французские министры юстиции любят читать книжки либеральных экономистов, то они должны испытывать невыразимое удовольствие, просматривая корректурные листы своих comptas rendus {Отчетов.-- Ред.}. Боже ты мой, сколько детоубийств, плодоизгнаний, изнасилований! И с какой поражающей быстротой из году в год возрастает число преступлений, т. е. этих "актов предусмотрительности" бедного народа! Нет, это не бедный народ, нет, он должен просто по горло плавать в aisance, потому что он обнаруживает такую удивительную prévoyance. Буржуазные экономисты? его учителя и наставники, давно уже советуют трудящемуся люду прибегать к детоубийству и вытравлению как самому надежному средству избавить себя от нищеты. К чему ждать помощи откуда-то со стороны, когда рекомендуется такое прекрасное средство самопомощи! Кто по слабости душевной не в состоянии воспользоваться им, тому предписывается лекарство менее решительное -- не вступать в брак. Почему же бы людям и не воспользоваться такими дешевыми средствами самопомощи? И люди ими пользуются, они буквально следуют советам своих учителей экономистов, и их за то наказывают, ссылают на галеры, запирают в тюрьмы, а экономистов награждают, делают членами ученых обществ, дают ордена и пенсии.
   Данные французской уголовной статистики вполне доказывают, что доброе слово экономистов упало не на бесплодную почву. По этим данным всего лучше можно судить о быстром прогрессе prévoyance, а так как этим прогрессом и экономисты и статистики-софисты измеряют прогресс aisance, то для читателя, близко принимающего к сердцу интересы последнего, будет, конечно, весьма приятно взглянуть на приводимую здесь таблицу, извлеченную из comptes rendus:

0x01 graphic

   Из этой таблицы оказывается, что с 1830 г. число детоубийств увеличилось почти в 2 1/2 раза, а число вытравлений плода почти учетверилось, вообще же общая сумма детоубийств и вытравлений возросла с 1826 г. на 121,8%, тогда как народонаселение увеличилось в это время менее, чем на 13% (с 32 369 223, каким оно показано по переписи 1831 г., до 36 755 871). Хотя и в других странах, например в Пруссии {Вследствие различной классификации преступлений и, главное, различных способов составления статистических ведомостей, наконец, вследствие разнообразия форм и процедур уголовного делопроизводства, почти невозможно извлекать какие-нибудь общие и решительные выводы из сопоставления данных уголовной статистики различных европейских государств. Но вот сведения относительно занимающего нас предмета, найденные нами для Пруссии в статье Легуа:

0x01 graphic

   }, мы наблюдаем также возрастание преступлений этого рода, однако, не в такой быстрой прогрессии. Дело в том, что во многих государствах -- и в особенности это нужно сказать об Англии -- капитал оказывается настолько великодушным, что берет непосредственно на себя печальную обязанность детоубийства и избавляет таким образом родителей от тюрем и галер; чтобы избавиться от содержания ненужной ему рабочей силы (а что такое содержание стоит недешево, об этом можно судить до некоторой степени ну хоть бы по вносимому в Англии налогу в пользу бедных и по громадным суммам, ежегодно затрачиваемым частной филантропией на кормление больных и здоровых пауперов), он устраивает разные туры, азилиумы, приюты для найденышей и т. и., в которых детей убивают не посредством, конечно, задушения и отравления, а другими, более легальными, хотя и не менее действительными средствами. Известно, например, что в французских турах (где они еще существуют) на 100 детей умирают 36, в английских work house, куда присылаются и найденыши, 1 умирает на 2,13 чел. и т. п. Конечно, мать, решающаяся бросить своего ребенка в один из подобных приютов, с тем чтобы в большей части случаев никогда его больше не увидеть, зная при этом, что ему будет там предоставлен из двух шансов один -- умереть, мать, решающаяся на такой самоотверженный акт prévoyance, почти что решается на детоубийство; но так как за такое детоубийство закон не наказывает, то, естественно, что в тех государствах, где существуют в изобилии подобные приюты, предусмотрительные родители всегда предпочтут бросить их туда, а не в какие-нибудь канавы и отхожие места. До Июльской монархии таких приютов (tours) существовало во Франции 269. Но расчетливое правительство короля-мещанина нашло, что содержание их обходится слишком дорого буржуазии; оно декретировало постепенное уничтожение их, и через 30 лет (т. е. в 1860 г.) их оставалось всего только 25. Без сомнения, именно этому обстоятельству следует приписать быстрое возрастание во Франции детоубийств и вытравлений плода, начавшееся с 30-х годов. С начала 60-х годов в высших правительственных сферах началась агитация в пользу восстановления туров; в сенат поступило уже об этом предмете несколько петиций. Особенно сильно хлопочет об этом католическое духовенство, с него ничего не возьмут (а если и возьмут, то немного на содержание tours, а между тем эти tours -- весьма подходящие фиговые листки для прикрытия некрасивой наготы той prévoyance, которая так усердно и давно рекомендуется экономистами и которая так резко заявляет себя в цифрах уголовной статистики. По всей вероятности, туры будут опять реставрированы, и тогда, конечно, число караемых законом детоубийств понизится. Статистики-софисты не замедлят, разумеется, вывести из этого факта несомненное доказательство нравственного прогресса буржуазного общества. Во всяком случае, это будет для них легче сделать, чем развивать ту же тему прогресса по последней статистике незаконнорожденных детей. Проституция, внебрачные связи и их продукт -- незаконнорожденные дети -- это опять результат той же prévoyance, воспрещающей, с одной стороны, бедняку обзаводиться семьей и вступать в более или менее продолжительные и постоянные связи с женщиной, заставляющей, с другой стороны, женщину почаще менять своих любовников. Быстрое и почти повсеместное возрастание числа незаконнорожденных детей -- это такой общеизвестный факт, что для подтверждения его нам незачем приводить здесь цифр. Впрочем, для слишком недоверчивых читателей мы приведем цифры в выноске {Во Франции на 100 рождений приходилось незаконнорожденных: 1800--1815 гг. -- 5.39; 1820--1830 гг. -- 7.05; 1831--1835 гг.-- 7,36; 1836--1840 гг.-- 7.42; 1841--1845 гг.-- 7,15; 1846--1850 гг.-- 7,16; 1851--1855 гг.-- 7,28; 1856--1860 гг.-- 7,51; 1861--1863 гг.-- 7,54. В Бельгии: 1841--1845 гг.-- 6,94; 1845--1850 гг.-- 6,87; 1851--1855 гг. 8,19; 1856--1865 гг.-- 7,46; Баден; 1859--1861 гг.-- 15,1; 1861--1863 гг.-- 16,1. Бавария; 1863--1840 гг.-- 20.92; 1841--1845 гг.-- 20.57; 1846-1850 гг.-- 20,53; 1850--1855 гг.-- 20,86; 1855--1860 гг.-- 22,83; 1860--1865 гг.-- 22,6. Шотландия: в 1857 г.-- 8,5; 1858 г.-- 9; 1859 г.-- 9.1; 1860 г.-- 9.2; 1861 г.-- 9.3; 1862 г.-- 9,3; 1863 г.-- 10. В Англии средний коэфициент мертворожденных (около 6,5) почти не изменяется с самого 1840 г. Это объясняется тем, что там закон не требует объявления о факте рождения, как на континенте, а потому матери почти и не видят надобности сообщать о своих незаконных детях начальству. В Норвегии с 50-х годов процент незаконнорожденных понижается: 1851--1855 гг.-- 8,35; 1855--1860 г.г.-- 8,33; 1860--1865 гг.-- 7,86. То же явление замечается и в Испании: в 1860 г.-- 5,62; 1860--1862 гг.-- 5,50. В кантоне Во: 1821--1830 гг.-- 4.62; 1831--1840 гг.-- 4,34; 1841--1850 гг.-- 4,72; 1851--1860 гг.-- 5,34. В Цюрихе: 1841--1845 гг.-- 4,15; 1846--1850 гг.-- 4,66; 1850--1855 гг.-- 5.13; 1855--1858 гг.-- 5,29 и т. д. То же быстрое возрастание и в других кантонах.}. Из этих цифр (заимствованных нами из богатой фактическими подробностями статьи Легуа ("Les naissances illégitimes en Europe") читатель увидит, что во всех промышленно-фабричных государствах Европы процент незаконнорожденных быстро возрастает: так, во Франции он увеличился с 1800 г. на 2,15, в Бельгии с 1846 г.-- на 0,78, в промышленной Саксонии, быстро возрастая за последние полвека, он достиг в 1861 г. необычайной высоты -- 15,40, в швейцарских кантонах Во и Тюргови (Thurgovie) он увеличился с 30-х годов нынешнего столетия средним числом на 1,64, в Цюрихе с 1840 г. на -- 1,14 и т. п. Одна только Англия (без Шотландия, где процент незаконнорожденных быстро возрастает) составляет как будто исключение из этого общего правила. В Англии средний процент незаконнорожденных (6,5) почти не изменяется уже с давних пор. Но это вполне удовлетворительно объясняется тем, что там закон не обязывает матерей под угрозой наказания, как на контингенте, объявлять о своих незаконнорожденных. И потому те незаконнорожденные, которые оставляются матерями при себе или отдаются на попечение родственников, знакомых, кормилиц и т. п., остаются по большей части неизвестными официальной статистике.
   Если к этому первому факту, обнаруживаемому статистикой незаконнорожденных, факту быстрого возрастания процента незаконных рождений во всех промышленно-фабричных государствах мы присоединим еще два других факта, о которых сейчас скажем, то вывод скажется сам собою. Может быть, читатель и теперь уже сделал этот вывод, может быть, он даже скажет, что для этого вывода и незачем слишком долго возиться с цифрами. Но ниже мы увидим, что данные статистики незаконнорожденых совсем не так решительны, как могут показаться человеку, поверхностно с ними знакомому, что этой их нерешительностью пользуется статистик-софист и что потому с ними надо обращаться очень и очень осторожно. Впрочем, те два факта, о которых мы сейчас упоминаем, подтверждаются статистикой самым недвусмысленным образом. Везде (за исключением одной Шотландии) городское население и в особенности в больших фабричных городах представляет более высокий процент незаконнорожденных, чем сельской. Для иллюстрации этого факта мы позволим себе опять привести маленькую таблицу, составленную Легуа по данным французской статистки и интересную еще и в другом отношении.

0x01 graphic

   Сравнивал 1861 г. с 1864 г., мы замечаем, что в городах (считая и департамент Сены) число незаконнорожденных несколько уменьшилось, а в деревнях несколько увеличилось. Последнее неособенно удивительно: быстрое возрастание коэфициента незаконных рождений для всей Франции не могло не отразиться на коэфициенте их и в деревнях, как не могло не отразиться на сельской жизни влияние grande industrie, того нового экономического режима, в который вступила эта страна с начала нынешнего века. Но почему же в городах этот коэфициент как будто (мы говорим как будто, потому что указываемый нами факт имеет слишком частный и, так сказать, случайный характер) понизился? Здесь мы не можем не согласиться с Легуа: по нашему мнению, он совершенно верно объясняет этот факт быстрым развитием в городах явной и тайной (в особенности тайной, которая несравненно прогрессивнее первой) проституции. Так как проституция с каждым годом принимает все более и более грозные размеры в больших городах, то нужно ожидать, что в будущем коэфициент незаконнорожденных обнаружит тенденцию не к возвышению, а к понижению. Быть может, именно этой причиной мы и теперь должны объяснить тот факт, что, например, во Франции процент незаконнорожденных за 1861--1863 гг.-- 7,34 -- понизился к 1865 г. до 7,45 или что в Англии он с начала 60-х годов ни разу не поднялся до своего среднего уровня, а в 1865 г. (последний, о котором мы имеем сведения) понизился до 6,23. Мы делаем здесь это замечание для того, чтобы показать, как легкомысленно было бы выводить из подобных фактов местного понижения процента незаконнорожденных какие бы то ни было заключения насчет несомненности нашего нравственного прогресса. А мы не сомневаемся, что такие именно заключения будут сделаны статистиками-софистами, когда факт понижения примет более или менее общий характер и обнаружит некоторое постоянство.
   Другой факт, доказанный статистикой незаконнорожденных (к особенности исследованиями Виллерме и Гейшлинга) состоят в том, что наивысший процент незаконных рождений везде приходится на долю беднейшего населения. Чем беднее становится масса, тем большую тенденцию обнаруживает она размножаться незаконным путем: законные пути размножения для нее закрываются. Известно, например, что во многих больших фабричных городах Англии и Франции (например в Лионе, Манчестере, Руане и т. п.) число незаконных рождении относится к числу законных в низших классах населения, как 1:6, 5, 4, 3 и даже 2. Для иллюстрации этого факта приведем небольшую табличку из сочинения Гейшлинга (Heischling, Memoire sur le mouvement de la population à Bruxelles), которая покажет нам, как распределяется процент незаконнорожденных между различными слоями населения.

0x01 graphic

   Таким образом, среди беднейшего и наименее обеспеченного народонаселения, среди поденщиков и домашней прислуги, 1 незаконное рождение приходится менее чем на 2 законных.
   Соединив вместе эти разобранные нами факты, мы, очевидно, должны притти к заключению, что быстрое возрастание процента незаконных рождений есть неизбежный (хотя быть может и временный, так как развитие проституции легко может изменить его) результат того же самого экономического режима, который регрессирует процент размножения и плодовитости браков, и что это возрастание, как и этот регресс, свидетельствует не об aisance (как утверждают статистики-софисты), а об ухудшении условий экономического быта рабочего класса в Западной Европе.
   Но мы уже намекнули выше, что статистика незаконных рождений представляет, с другой стороны, данные, как будто противоречащие этому выводу. Эти данные имеют, повидимому, такой решительный характер, что Легуа, задавшись вопросом, влияет ли преобладание фабрично-промышленного или земледельческого режима на движение незаконных рождений, отвечает на него отрицательно. В самом деле, если мы видим, что, с одной стороны, коэфициент незаконных рождений быстро прогрессирует в промышленно-фабричных государствах, то, с другой стороны, мы замечаем, что он достиг своего максимума в государствах с весьма малоразвитой промышленностью, в государствах земледельческих, полуфеодальных. Так, в стране, всего более сохранившей в себе, остатки феодализма, в аристократическом Мекленбурге процент незаконнорожденных выше, чем во всей остальной Европе: он доходит до почти невероятной цифры -- 25,8, т. е. из ежегодного числа родившихся более 1/4 рождаются вне брака. За Мекленбургом следует Бавария с процентом незаконнорожденных 22,6. В Скандинавии, в Швеции, Норвегии и Дании средним числом на 100 рождений приходится 9,6 незаконных рождений, тогда как во Франции и Бельгии -- только 7,5. В Англии средний процент незаконнорожденных не превышает 6,5, а в Шотландии он доходит почти до 10. Как объяснить эти факты, как примирить их с сделанным нами выводом?
   Рассматривая причины, обусловливающие высокий процент незаконных рождений в странах с неразвитой фабричной промышленностью, мы замечаем, что они имеют чисто местный, исключительный характер, и притом характер чисто временный. Они совсем не составляют неизбежного, необходимого, sine qua- non {Необходимого.-- Ред.} условия их экономического режима. Так, например, высокий процент незаконных рождений для Мекленбурга объясняется существующим еще в этой феодальной стране правом помещика над браком крестьянина, для Баварии -- чрезмерною предусмотрительностью общинного начальства, которое, опасаясь, чтобы дети бедных не пали тяжелым бременем на общину, воспрещает браки людям, недостаточно обеспеченным. Те же причины действуют и в Гессене и в Вюртемберге (после Баварии -- самый высокий процент незаконнорожденных). Отсюда в этих эльдородах prévoyance вошли в обыкновение так называемые "дикие браки"... {Не разобрано одно слово.-- Ред.} дети от этих браков, хотя официально и считаются незаконнорожденными, но на самом деле родители не делают никакой разницы между ними и законными детьми. Обычай и общественное мнение налагают на них совершенно одинаковые обязанности как относительно первых, так и относительно вторых. Вся разница только в том, что первые не могут рассчитывать на помощь общины. Но как только родители, достигнув известного обеспечения, вступают в брак, даже эта разница исчезает, потому что они обыкновенно легитимизируют детей, прижитых вне брака. В Баварии, например, средним числом ежегодно заключается 3 863 таких mariages réparateurs, так что mariages réparateurs относятся к общему числу ежегодно заключенных браков, как 1:8. То же повторяется и в Скандинавии. Там (особенно в Норвегии) существует обычай, что крестьянин тогда только может вступить в законный брак, когда приобретет в аренду небольшой участок земли. До тех пор пасторы отказываются венчать жениха и невесту. Но жених и невеста, разумеется, не ждут этого срока, и когда он, наконец, наступит, у них обыкновенно уже припасается порядочное количество детей. Дети, конечно, ничего "е проигрывают от такой торопливости своих родителей, потому что родители (да и соседи) считают их настолько же законными, как и тех детей, которые родятся после снятия фермы в аренду. Таким образом, хотя по официальной статистике в Мекленбурге, Баварии, Вюртемберге, Гессене, Дании, Швеции и Норвегии и некоторых по преимуществу земледельческих кантонах Швейцарии (именно в Люцерне, где, по официальной статистике, процент незаконнорожденных превышает тот же процент в более промышленных кантонах, например в Цюрихском, Женевском и т. п.) коэфициент незаконных рождений выше, чем в Англии, Франции и Бельгии, но на самом деле он должен быть несравненно ниже; на самом деле там не существует почти никакой разницы между законно- и незаконнорожденными; незаконное рождение имеет там более или менее фиктивный характер, оно не делает несчастного ребенка отверженником общества, оно не бросает его в омут нищеты и разврата, оно не убивает его в разных азилиумах и приютах, турах и уоркгаузах. Чтобы нагляднее уяснить себе всю разницу в положении незаконнорожденных в государствах первой и государствах второй категории, достаточно привести следующие факты: в то время как в Баварии, например, отношение mariages réparateurs к общему числу браков равняется 1 : 8, во Франции оно равняется 1 : 22 {Заметим еще здесь кстати, что в странах, по преимуществу земледельческих, коэфициент незаконных рождений не обнаруживает прогрессивной тенденции. В Швеции, например, он почти не изменяется, а в Дании, и в особенности Норвегии быстро понижается (так, в последней он помаялся с 1851 до 1865 г. на 0,40). Тот же регресс замечается и в Испании, хотя там и вообще средний процент незаконных рождений доходят почти до своего минимума.}.
   После всего сказанного читатель, мы полагаем, должен согласиться, что разобранные здесь факты -- факты, на которые любят ссылаться статистики-софисты -- нисколько не опровергают и даже не колеблят сделанного нами вывода.
   Какое же влияние обнаруживают незаконные рождения на движение народонаселения? Влияние это проявляется главным образом в трех фактах, одинаково бесспорно доказанных статистикой: во-первых, в факте увеличения мертворожденных, во- вторых, в факте увеличения смертности, в-третьих, в факте увеличения числа женских рождений над мужскими. Вот несколько данных для иллюстрирования этих фактов.
   Отношение числа мертворожденных к общему числу зачатий для законных и незаконных браков наглядно определяется следующей таблицей, заимствованной нами из цитированного выше сочинения Легуа, Mouvement de la naissance illégitime en Europe.

0x01 graphic

   Средним числом на 100 зачатий приходится мертворожденных в законных браках 3,44, в незаконных 3,32. Иначе сказать, шансы умереть до, во время или сейчас же после разрешения матери для младенца, зачатого вне брака, относятся к тем же шансам для младенца, зачатого в браке, почти как 5 : 3. При этом Надо еще заметить, что в городах число мертворожденных между незаконнорожденными гораздо значительнее, нежели в деревнях. Так, в то время как в городах (считая и департамент Сены) Франции на 100 зачатий приходится средним числом около 8,5 мертворожденных, в деревнях только -- 6,42.
   Но и благополучно родившийся незаконный ребенок имеет почти вдвое более шансов умереть в первые же месяцы своей жизни, чем ребенок законный. Иногда эта разница в шансах смерти простирается не только на первые месяцы, но и на целые годы. В первый год по рождении везде коэфициент смертности незаконнорожденных превышает коэфициент смертности законнорожденных. Так, в Австрии на 100 родившихся в первый год умирают: незаконнорожденных 32,73, законнорожденных 23,75. Но всего поразительнее это отношение во Франции: там на 100 рождений в первый год умирает: незаконнорожденных 32,12, а законнорожденных только 16,56 (цифры взяты за 1861--1864 гг.; почти то же отношение замечается и в предшествующий период с 1837--1860 гг.). В Берлине замечено, что это различие в шансах смерти продолжается далеко за первый год жизни. Так, на 100 рождений приходилось в 1856 г. умерших до 15-летнего возраста законнорожденных 40,03, незаконнорожденных 55,13.
   Но это еще не все. Незаконные дети, имея в детстве более шансов умереть, чем законные, достигши возмужалого возраста, отличаются несравненно большей болезненностью и слабостью сравнительно с последними. Этот замечательный факт, как кажется, впервые выяснился благодаря французским рекрутским записям. В последние годы в них под рубрикою "непринятых по слабости и болезненности" стали указывать, какое число из этих непринятых вышло из детских hospices (наполненных по преимуществу незаконнорожденными детьми). Оказывается, что в то время как общий средний процент непринятых равняется 28,14 на 100. для лиц последней категории он доходит до 35,53.
   Теперь, если мы вспомним формулу, по которой вычисляется термин средней жизни (Х = Р/(Р + С)/3), то мы увидим, что возрастающий процент незаконнорожденных должен до некоторой степени парализовать влияние регрессирующего процента плодовитости браков. Так что, если первый возрастает по прогрессии более быстрой, нежели та, по которой регрессирует последний, то в результате окажется уменьшение периода средней жизни. Быть может, не этому ли обстоятельству следует приписать и тот, например, факт, что в Бадене и Ганновере (представляющих весьма высокий процент незаконнорожденных) термин средней жизни гораздо короче, чем во Франции, несмотря на то, что коэфициент плодовитости браков в двух первых странах очень мало разнится от этого же коэфициента в последней? Впрочем, влияние этого закона, по всей вероятности, может обнаружиться только в будущем.
   Третий факт, в котором проявляется влияние незаконных рождений на половой состав народонаселения, состоит, как мы сказали, в том, что число женских рождений увеличивается сравнительно с числом мужских. Не желая утомлять читателей цифрами, приведем только средний итог таблицы, составленной Легуа для Австрии, Баварии, Бельгии, Франции, Ганновера, Италии, Нидерландов, Саксонии, Швеции и Норвегии. Средним числом во всех этих государствах на 100 рождающихся девочек приходится мальчиков в законных рождениях 105,8, в незаконных же только 102,7.
   Таким образом, незаконные рождения имеют тенденцию поколебать среднее установившееся в Европе отношение между мужским и женским полом в ущерб первому. Между тем, давно уже замечено, что везде, где женское население стремится к численному равенству с мужским, полиандрия вытесняет моногамию, являясь то под грубой формой проституции европейских городов, то под мистической оболочкой североамериканского сектаторства. Высокий коэфициент незаконнорожденных в Шотландии (9,9%) и в Бадене (15,4%) объясняется численым преобладанием в этих странах женского населения над мужским, так как по народным переписям, оказывается, что в баденской в вотрландской эмиграции (в Англию и Америку) особенно сильное участие принимают совершеннолетние мужчины {Вообще о влиянии численного отношения полов на увеличение процента незаконнорожденных можно найти кое-какие данные у Гильяра в его "Statistique humaine".}. Кроме этого сравнительное преобладание женских незаконных рождений над мужскими имеет еще своим последствием и то, что непосредственно увеличивает контингент европейских проституток. Известный французский исследователь проституции Паран дю Шатле в своей богатой фактическими подробностями, а еще более сентиментальными декламациями книге "De la prostitution dans a ville de Paris" (книга эта впрочем теперь уже весьма устарела) доказал, что почти одна четвертая часть парижских проституток -- незаконнорожденные.
   

VI

   Если статистик-софист, несмотря на все свои декламации о нравственном прогрессе буржуазного общества, ввиду неотразимого факта быстрого возрастания процента незаконнорожденных, принужден сознаться, что это во всяком случае дурной знак, indice fâcheux (Block, р. 204). то зато в области уголовной статистики он уже утрачивает способность усматривать в чем бы то ни было indice fâcheux. Здесь для него прогресс несомненен, здесь он повсюду ищет и находит смягчение и усовершенствование нравов. Об этом утешительном явлении в один голос заявляют и Блок, и Легуа. Так мы читаем у Легуа: Вообще коэфициент преступлений в Европе обнаруживает тенденцию к понижению, а не к повышению. Без сомнения, это следует прежде всего приписать столь заметному улучшению в последнее время условий экономического быта Европы вообще "Du mouvement de la criminalité en Europe". p. 416). Блок точно также утверждает, будто данные уголовной статистики вообще, и в особенности Англии и Бельгии (он прибавляет еще и Швеции, но так как уголовная статистика Швеции еще совершенно не разработана европейскими статистиками и так как он сам в подтверждение своей мысли ссылается на данные неполные, отрывочные и недопускающие никакой мысли об историческом сравнении, то нужно думать, что Швеция тут приплетена ради красного словца, и мы ее пропускаем) несомненно показывают, что повсюду нравы смягчаются (Блок, стр. 199). Правда, он выражает сожаление, что недостаток места (?) мешает ему подтвердить эту утешительную мысль "длинными рядами цифр и просит доверчивого читателя поверить ему на слово. Но можно ли в чем-нибудь верить на слово статистику-софисту? Ответ на этот вопрос получится сам собою, когда мы проверим предвосхищенные уже нами выводы статистиков-софистов теми фактами уголовной статистики, на которых, повидимому, эти выводы построены. Здесь, увы, уже нам никак нельзя будет избежать тех "длинных цифр", для которых у Блока на 40 печатных листах его пошлой книжонки не хватило места. Если читателю станет скучно читать страницы, исписанные цифрами, то он может их и не читать, а поверить мне на слово, что статистики сделали неверный вывод и что коэфициент преступлений не уменьшается. Но так как я не могу думать, что все мои читатели будут одинаково доверчивы и благоразумны, то считаю необходимым подкрепить свою мысль более удовлетворительным образом, нежели это сделал Блок.
   Утешительный вывод, делаемый софистами из данных уголовной статистики, основывается по преимуществу на цифрах уголовной статистики Франции, Англии и Бельгии, так как статистика других европейских государств {Впрочем, в одном английском официальном издании (Statistical tables relating to foreign countries. 1835) есть данные из уголовной статистики Баварии с 1840 но 1848 г. Сближая их с новейшими данными, мы получаем следующую таблицу, из которой читатель наглядно может убедиться, что слова "прогресс" и "регресс", очень часто употребляются статистиками не в том смысле, в каком их принято употреблять а общежитии.

Общее среднее число преступлений и приступков

0x01 graphic

   Что это, читатель, прогресс или регресс?} не представляет достаточных материалов для исторических сравнений и сопоставлений. Потому и мы ограничимся в настоящем случае только этими тремя государствами, тем более, что все три названные страны стоят в некотором роде во главе фабрично-промышленного прогресса и могут служить типом, образцом для всех других европейских государств, идущих по одному с ними пути. Начнем с Франции.
   Во Франции, как известно, все уголовные правонарушения, разделяются, по мере своей наказуемости, на три категории: crimes, délits, и contraventions; из них первые судятся судом присяжных, остальные подведомственны юрисдикции исправительных и мировых судов. Длинный погодный список crime начиная с 1826 по 1856 г., не представляет собою ничего утешительного. Мы приводим его в выноске {*}. Средний годовой итог crimes за весь этот 30-летний период равняется 7 353; ежегодные уклонения от него весьма незначительны, и в них нельзя заметить никакой определенной тенденции. Так например, разность годового итога преступлений за, период 1826--1830 гг. н 1850--1856 гг. (т. е. в два крайние термина 30-летнего периода) равняется всего-навсего 26 crimes! Максимум уклонения вверх немногим превышает процент среднего годового итога; максимум уклонения вниз -- 3. Одним словом, эти данные так решительны и недвусмысленны, что не нуждаются ни в каких комментариях. Но, вот, с 1856 по 1861 г. средний годовой итог crimes вдруг понижается до 5 383, т. е. на 1 970, иначе, более чем на 26 1/2%. Какое торжество, какой триумф для песнопевцев буржуазного прогресса! Правда, строить выводы на основании 4-летнего опыта это довольно легкомысленно; но если легкомыслие имеет в виду благонамеренные цели и руководится благонамеренными мотивами, то оно всегда прощается. Да, будет так! Но нет ли каких других обстоятельств, более осязательных и реальных, чем эта фантастическая фикция нравственного прогресса? Кому теперь не известно, что преступления служат совсем не мерилом нравственного прогресса, а мерилом благосостояния масс? Кто не знает, что в большинстве случаев преступление вызывается не нравственною испорченностью, а материальною бедностью? Ведь эти истины давно уже стали ходячими вокабулами, вполне доказанными самою же статистикою. Если вы хотите знать что-нибудь о нашей нравственности, то вам нужно обратиться совсем не к летописям уголовного правосудия; идите на биржу, читайте проекты и отчеты акционерных компаний, просмотрите счетные книги фабрикантов и лавочников, вникните в отношения нанимателя к нанимаемому, в отношении мужчины к женщине, родителей к детям, читайте, наконец, читайте наши романы и газеты -- и вот здесь-то, и только здесь, ищите мерило нашей нравственности! Но большая часть относящихся сюда вопросов выходит за скромные пределы статистики; статистика не может их касаться, да если бы и пожелала, то едва ли могла бы дать на все удовлетворительный ответ. Но во всяком случае, если она уже непременно хочет иметь отдел так называемой "нравственности статистики", то только эти вопросы она имеет право рассматривать под этою рубрикою. Когда же, вместо того, она втискивает сюда статистику незаконнорожденных, преступлений и самоубийств (как ото принято во всех статистиках), то она, можно сказать, "попадает пальцем в небо". Разве эти факты могут когда-нибудь быть критериумами нравственности? В большей части случаев они не имеют даже никакого отношения к нравственности. Относительно незаконнорожденных статистики уже начинают это мало-помалу понимать (опять сошлемся на, во многих отношениях превосходное сочинение Ваппеуса, Allgemeine Bevölkerungsstatistik), но относительно преступлений они все еще держатся старых традиций, и в колебаниях коэфициента их видят ожесточение или смягчение нравов. Но для нас несомненно, что если преступления уменьшаются, то значит уровень благосостояния массы поднимается. Потому-то нас так глубоко и интересует вопрос о том, фиктивно ли или реально понижение коэфициента crimes, замечаемое нами с 1856 г. Быть может, оно произошло от таких чисто местных и случайных причин, которые не имеют ничего общего с условиями экономического быта масс?

0x01 graphic

   
   Здесь мы прежде всего останавливаемся на следующем вопросе: можно ли по числу обвиненных судить о числе действительных преступников? Ведь, приведенные нами цифры говорят только о числе первых, а не вторых. Но кому не известно, что из числа обвиняемых далеко не все оказываются по суду виновными? Кому не известна та легкомысленная неосмотрительность, с которою прокуратура вообще и французская в особенности посылает на скамейку подсудимых людей, часто совершенно невинных? Кому не известны холопство, подобострастие, пристрастие и односторонность французских следователей и обвинителей? До начала 50-х годов средним числом обвинялось большее число лиц, чем в 60-х, но, быть может, тогда и больше оправдывалось? Быть может, в последнее время для каждого подсудимого увеличились шансы быть обвиненным, иначе сказать, увеличилась репрессивность уголовного правосудия? Что скажет нам на это статистика? Она отвечает: да, уголовная репрессивность увеличилась. В 1850 г. средним числом на 1 тыс. подсудимых приходилось 374 оправданных, в 1860 г.-- только 245, т. е. в 1850 г. из 1 тыс. подсудимых оказывалось 626 действительно виноватых, в 1860 г.-- 755. Следовательно, уголовная репрессивность возросла на 17%. Правда, число подсудимых уменьшилось на 26%, следовательно, в более высокой прогрессии. Но посмотрите, однако, в каком виде представляется теперь дело. Если из 1 тыс. подсудимых прежде обвинялось 626 чел., то, следовательно, из общей средней цифры подсудимых (7 353) признавались виновными 4 602,9 чел.; если же теперь на то же число подсудимых обвиняется 755 чел., то значит из средней ежегодной суммы судившихся (5 383) виновными оказываются 4 054 чел. Итак, что же оказывается? Оказывается, что коэфициент crimes понизился не на 1 970, т. е. не на 26 1/2%, а всего только на 546,8, т. е. на 1,1%. Так из-за этих то ничтожных пустяков возликовали статистики-софисты! Но ведь это такая микроскопическая величина, о которой и говорить не споит! Однако и она находит себе объяснение помимо всяких ссылок на нравственность и социальный, или какой хотите, прогресс. Во-первых, закон 9 июня 1653 г. изъял, как известно, все преступления по делам печати из ведомства суда присяжных. А уже одно это обстоятельство должно бы было понизить средний коэфициент crimes и, быть может, его одного уже довольно для объяснения занимающей нас разности. Но было и другое обстоятельство, действующее и до сих пор продолжающее действовать на понижение среднего ежегодного процента crimes. В последнее время (т. е. начиная, приблизительно, с половины 50-х годов) в следственном институте стало обнаруживаться постоянное стремление, выражаясь технически, корректионализировать преступление, т. е. во всех тех случаях, когда имеются в виду или даже предполагаются смягчающие обстоятельства (circonstanses atténuantes), отсылать подсудимого не к суду присяжных, а в суд исправительной полиции. Этот факт был уже заявлен в одном из отчетов французского министерства юстиции (если память нас не обманывает, кажется, в отчете за 1865 г.); его вполне подтверждает Легуа (в статье "Du mouvement de la criminalité en Europe", p. 340), да и вообще он более или менее общеизвестен. Ввиду всех этих обстоятельств приходится не радоваться, а скорее удивляться такому ничтожному понижению коэфициента crimes, оно свидетельствует не об уменьшении, а, напротив, об увеличении числа преступлений.
   Переходим теперь к délits и contraventions. Коэфициент лиц, обвинявшихся в délits, представляет следующее прогрессивное понижение:

0x01 graphic

* Единицы, десятки и сотни отброшены в интересах читателя.

   Следовательно, число подсудимых уменьшилось в 1860 г. сравнительно с 1850 г на 53 тыс. Прогресс! Но таков ли уже прогресс в коэфициенте виновных? Не совсем: репрессивность исправительной юрисдикции, начиная с 1850 г. возрастала самым решительным и недвусмысленным образом. На 1 тыс. подсудимых приходилось действительно виновных с 1851--1855 гг. средним числом 910, с 1855--1858 гг.-- 916, а с 1858--1861 гг.-- 920. Следовательно, из 228 тыс. подсудимых в 1850 г. более 20 1/2 тыс. признавались невиновными, в 1860 г.-- всего только 14 тыс. из 175 тыс., так что коэфициент délits уменьшился собственно не на 53, а только на 47 тыс. Не зато посмотрите, как увеличилось число contraventions. Среднее ежегодное число лиц, обвиняемых в contraventions за период 1851--1855 гг. было 463 234; а за период 1855--1860 гг. 593 697. Увеличение, как видите, равно 130 463, иначе сказать, на 28%. Вместе с этим возрастал и коэфициент виновных, и возрастал еще в большей прогрессии, потому что репрессивность судов низшей полиции и мировых, подобно репрессивности всех других французских юрисдикций, постоянно возрастала. Убедиться в этом читатель может по следующим цифрам. Из 1 тыс. подсудимых оказывались несправедливо обвиняемыми в 1851 г.-- 91 чел., в 1852 г.-- 72, в 1853 г., -- 78, в 1854 г.-- 68, в 1855 г.-- 64, в 1856 г. -- 63, в 1857 г.-- 61, в 1858 г.-- 60, в 1859 г.-- 59 чел. Таким образом, если в начале 50-х годов из числа всех подсудимых оправдывали около 42 тыс., то в конце 50-х годов число оправданных было с небольшим 35 1/2 тыс. Следовательно, на самом деле коэфициент виновных в contraventions увеличился не на 130 тыс., а почти на 137 1/2 тыс., т. е. не на 28%, а почти на 30%.
   Факты, разобранные нами, так решительны, что не нуждаются в комментариях: они ясно показывают, что общее число уголовных правонарушений (crimes, délits u contraventions) или правильнее, лиц, обвиняемых в них, не только не уменьшилось, не только не остается прежним, но увеличивается. Для наглядности вот таблица crimes, délits и contraventions, составленная нами за период 1850--1860 гг.:

0x01 graphic

   * Цифра эта потому разнится от показанного выше среднего итога обвиняемых в crimes, что вычисления настоящей таблицы не распространяются на 1860 г.
   
   Эти итоги говорят сами за себя, и всякий, кто знает арифметику настолько, чтобы понять, что 745 более 713, согласится с нами, что число лиц, ежегодно судящихся и обвиняющихся во Франции, не уменьшается, а увеличивается.
   Переходим к Англии. В Англии все главнейшие уголовные правонарушения подлежат суду присяжных; дела же, подлежащие ведению мировой юстиции, сами по себе маловажны, и весьма значительное число их (около 1/4) не преследуется даже на континенте никаким уголовными наказаниям": мы говорим о пьянстве. Потому мы ограничимся только уголовной статистикой ассизов. Берем данные за 22-летний период с 1834--1833 гг. В выноске читатель найдет подробную таблицу, заимствованную нами из Блока*. Здесь мы ограничимся только общими выводами; средний годовой итог преступлений за этот 22-летний период равняется 23 833. Если мы разделим его на две равные половины и сравним средний годовой итог обеих, то окажется, что коэфициент преступлений значительно увеличился. Так, средним "шелом в суде ассизов ежегодно судилось в первую половину (т. е. с 1834 по 1844 г.) -- 24 336; во вторую (т. е. с 1845 по 1855 г.) -- 27 338. Как видите, увеличение равно 3 002. Но в 1855 г. вышел закон, по которому значительная часть менее важных преступлений исключалась из-под юрисдикции ассизов и подчинялась юрисдикции мировых судов во всех тех случаях. Когда обвиняемые изъявляли на то свое согласие. Естественно, это после издания такого закона число преступлений, ведущихся судом Десизов, должно было значительно понизиться. Так на самом деле и случилось. Средний годовой итог следующего 11-летнего периода (с 1856 по 1866 г.) понизился до 19 тыс. (беру тут круглую цифру). Но так как это понижение произошло немедленно вслед за изданием закона (в 1856 г. суд ассизов рассматривал 19 437 дел) и так как оно не представляет в дальнейшем движении никакого заметного прогресса, то было бы нелепо искать его причину где-нибудь вне этого закона. Еще нелепее было бы сравнивать годовой коэфициент преступлений этого последнего периода с коэфициентом двух предшествующих и на основании такого сравнения делать какие-нибудь утешительные выводы, как это делает Морис Блок. Если бы, действительно, причины, порождающие преступления, уменьшились, то мы имели бы право ожидать прогрессивное понижение коэфициента преступлений в течение последних 11 лет. Но что же говорит нам на это статистика? Она говорит, что и в этот период коэфициент преступлений не уменьшался, а увеличивался. Для наглядности мы составили следующую таблицу, в которой годы с 1855 по 1867 г. разделены на два, не совсем равные периода: один в шесть лет (с 1855 по 1862 г.), другой в пять (с 1862 по 1867 г.). В конце выведен средний годовой итог за все 11 лет:

0x01 graphic

   

0x01 graphic

   Рассматривая в отдельности различные роды преступлений, на которые не распространяется закон 1855 г., мы замечаем необычайно быстрое возрастание их коэфициента. Вот наглядное доказательство:

0x01 graphic

   Таким образом, главнейшие преступления против лиц в течение 30 лет удвоились; число убийств более чем удвоилось; число изнасилований возросло на 48%. Народонаселение же Англии в то же время увеличилось всего на каких-нибудь 40,5%.
   Историческое сравнение данных бельгийской уголовной статистики за взятый нами 30-летний период представляет то значительное неудобство, что в это время произошли некоторые перемены в уголовном законодательстве этой страны. Законы 1 мая 1838 г. и 1 5 мая 1849 г. изменили подсудность большого числа crimes и délits. Первый закон расширил компетенцию судов исправительной полиции, подчинив ей значительное количество таких уголовных правонарушений, которые прежде ведались судом присяжных; второй закон, еще более расширив эту компетенцию, отнес многие délits к разряду contraventions" т. е. к ведомству простых полицейских судов. Потому для того, чтобы сделать наше сравнение нагляднее, мы должны, так сказать, реставрировать прежнюю подсудность уголовных правонарушений, т. е. отнести обратно к разряду crimes правонарушения, которые законы 1838 и 1849 гг. перевели в категорию délits, а в délits -- те правонарушения, которые закон 1849 г. изъял из ведомства исправительных судов (tribunaux correctionnels.) Тогда только мы получим возможность сделать верное сравнение 30-х годов с 30-ми.
   Восстановив прежнюю подсудность, мы получим следующую таблицу (заимствованную нами у Легуа) движения преступлений за 1832--1834 гг.:

0x01 graphic

   Таким образом, с 1832 по 1856 г. коэфициент преступлений вообще увеличился на 80%; при этом число crimes (т. е. наиболее важных уголовных правонарушений) возросло на 359%. Народонаселение же Бельгии за тот же период времени увеличилось всего на каких-нибудь 20%. Все эти факты так ясно говорят сами за себя, что не нуждаются в комментариях. Мы просим только читателей ввиду этих фактов припомнить утешительный вывод Блока и Легуа, цитированный нами выше. Пусть читатель рассудит теперь сам, насколько этот вывод согласен с фактами и насколько вообще можно доверять лживым декламациям статистиков-софистов.
   Итак, в фабрично-промышленных государствах число преступлений из года в год увеличивается. И было бы странно и удивительно, если бы это было иначе. Мы знаем уже из приведенных выше цифр, как быстро в этих государствах возрастает городское народонаселение, мы знаем, что образование и развитие больших промышленных центров есть неизбежное последствие Западноевропейской фабричной системы: статистика же нам доказывает, что коэфициент преступлений в городах, особенно в больших городских агломерациях, всегда выше, чем в деревнях *.
   * Для иллюстрации этого факта приводим следующую таблицу об отношении числа жителей к числу преступлений в городах и деревнях, составленную Легуа по данным саксонской уголовной статистики. Во Франции, Бельгии и Англии еще сильнее заметно преобладание городской преступности над деревенской (см. об этом у Легуа, De mouvement de la criminalité en Europe, p. 302.)

0x01 graphic

   
   Отсюда само собою становится понятным, что прогрессивное возрастание преступлений есть такое же логическое и неизбежное последствие западноевропейского фабричного режима, как и увеличение числа незаконнорожденных, регресс половой плодовитости, развитие проституции и всевозможной софистикации, начиная от софистикации съестных припасов и кончая софистикацией статистических фактов, науки и нравственности! Новое подтверждение этому выводу мы находим еще в том, что в государствах, стоящих на высшей ступени промышленно-фабричного прогресса, число преступлений (сравнительно с числом жителей) в значительной степени превосходит число преступлений в государствах, стоящих на низшей ступени. Так, в Бельгии на 1 преступление приходится 58 жителей, во Франции -- 55, в Англии -- 47, а в Австрии и Испании -- 82, в Вюртемберге -- 219 и т. д.
   Но как же это так, спросит, пожалуй, читатель, наслушавшийся декламаций дешевого либерализма, неужели же быстрое развитие образования, везде сопутствующее быстрому развитию фабричного режима, не содействует уменьшению числа преступлений? Неужели повсеместное распространение грамотности не оказывает никакого влияния на уголовную статистику? О, нет, оказывает, несомненно оказывает: числа под рубриками "безграмотные" и "полуграмотные" постоянно уменьшаются, а числа под рубрикою "грамотные" постоянно увеличиваются. Во Франции, например, на 1 тыс. подсудимых приходится теперь только 42 безграмотных; а в тех государствах Германии, где первоначальное образование обязательно, почти все преступники грамотны, Так. в Саксонии в 1858 г. из 2 112 заключеных безграмотных считалось всего 51 чел. Это еще раз доказывает, что преступление -- не продукт невежества, а продукт бедности. Не школа и грамотность, а только возвышение уровня экономического благосостояния народных масс может уменьшить число их, и если число их в Западной Европе увеличивается, то это служит лучшим доказательством того, что с развитием aisance и prévoyance условия экономического быта масс все более и более ухудшаются.
   Не касаясь других более или менее интересных вопросов, возникающих из сравнительного анализа данных уголовной статистики европейских государств за различные периоды их исторического развития, мы остановимся здесь только на двух фактах -- фактах, по нашему мнению, в высокой степени характеристических.
   Данные уголовной статистики вообще и французской а особенности показывают, что с развитием юридическо-полицейских учреждений западноевропейских государств число преступлении против лиц быстро прогрессирует, а число преступлений против собственности -- регрессирует *. Если бы мы принадлежали к числу статистиков-софистов, то, конечно, не замедлили бы вывести отсюда заключение, что европейская цивилизация способствует огрубению нравов и развивает в людях кровожадность. Но мы не любим софизмов, под какою бы фирмою они ни скрывались и с какою бы целью ни выдумывались. Известно, что разделение преступлений на преступления против лиц и преступления против собственности имеет только чисто юридическое значение. В сущности же почти все преступления (за очень ничтожным исключением) суть преступления против собственности. Если часто они осложняются насилием и убийством, то это только потому, что иначе нельзя похитить собственность. Следовательно, в возрастании преступлений против собственности, осложненных убийством и насилием, сравнительно с преступлениями, неосложненными этими деталями, мы должны видеть следы все той же prévoyance, заставляющей буржуа обезопасить свою собственность в ущерб своем личности. Но что же отзывается в результате? Общее число посягательств на право собственности отнюдь не уменьшается, но уменьшается только безопасность личности. Здесь, в этом скромном статистическом факте, со всею рельефностью обнаруживается роковая тенденция того экономического режима, который ставит вещь выше человека!
   * Для иллюстрации этого факта приводим здесь данные французской уголовной статистики за 20-летний период.

0x01 graphic

   
   Другой факт не менее характеристичен.
   Уголовная статистика Франции, Англии и Бельгии самым решительным образом доказывает быстрое возрастание из году в год коэфициента женщин-преступниц. Во Франции на 1 тыс. преступников в 50-х годах приходилось около 160 женщин, в 60-х -- уже около 180. В Бельгии на 100 подсудимых женщин приходилось в 1636 г.-- 17, а в 1855 г.-- 27. Но особенно интересны в этом отношении цифры английской статистики. Мы приводим их здесь именно так, как они помещены у Легуа, с указанием главных видов преступлений. Для сравнения взяты 1839 и 1856 гг. На 100 мужчин приходилось женщин-преступниц:

0x01 graphic

   Моралист-софист готов будет увидеть в этом факте падение женской нравственности. Но все прочие люди увидят в нем только то, что в нем и можно увидеть: ухудшение условий экономического быта западноевропейской женщины, ухудшение, неизбежно вызванное фабричною системою и конкуренциею женского труда с мужским. Может быть, на это возрастание коэфициента женщин-преступниц влияет отчасти и указанный нами факт возрастания коэфициента женских рождений. Во всяком случае оба эти факта, взятые в совокупности, весьма ясно указывают на те экономические факторы, которые вызвали так называемый женский вопрос и которые делают женскую эмансипацию в настоящее время столь же логически неизбежною, сколь была логически неизбежна эмансипация рабочего в период зачатия grande industrie.
   Теперь нам осталось рассмотреть еще два вопроса, входящие в отдел статистики народонаселения, чтобы затем перейти к другим ее отделам. Но для лучшей связи мы рассмотрим эти вопросы в следующей статье, в которой будем говорить о другом факторе производства -- земле и ее распределении, наконец, о самом производстве и об участии рабочих классов в пользовании его продуктами.
   

Статья вторая

VII

   Западноевропейское народонаселение под влиянием режима grande industrie, буржуазной промышленно-фабричной системы быстро стремится к вырождению {Вопрос о вырождении европейского народонаселения в сущности не должен был бы входить в рамки настоящей статьи, так как ни Блок, ни Легуа (если не считать маленькой статейки последнего. De la pretendue déféneration physique de la population franèaise, посвященной преимущественно Франции и написанной не столько с научною, сколько с патриотическою целью) не останавливаются на нем. Но для полноты очерка вам казалось необходимым коснуться его хотя в самых общих чертах. Более подробные исследования втого в высочайшей степени интересного и важного вопроса мы отлагаем до особой статьи, которую, если обстоятельства вам позволят, мы специально посвятим статистике вырождения европейского населения 2.}. Это был бы парадокс, это была бы злая клевета на цивилизацию буржуа, если бы это не был неотразимый факт, доказываемый статистикой. Правда, статистики-софисты и Легуа в особенности, отвергают его. Но выше мы уже увидели, насколько заслуживают доверия их софистические выводы. Перед нами цифры простые, ясные, недвусмысленные, и мы верим им больше, чем двусмысленной декламации наемных софистов.
   Один из симптомов этого вырождения мы уже указали. Мы видели, что плодовитость браков уменьшается, ослабевает способность к деторождению, процент рождений регрессирует и вследствие этого удлиняется математический термин средней жизни. Но вполне ли соответствует прогресс последней регрессу первого (% рождений)? Выше мы предположили, что смертность всегда пропорциональна рождаемости. Предположение это, вообще говоря, верно, если брать слишком длинные периоды, лет в 200, в 100. За такие длинные промежутки временные нарушения пропорциональности всегда более или менее выравниваются или, правильнее, до сих пор выравнивались, что, конечно, можно объяснить только вековой косностью, неподвижностью социального прогресса, понимая это слово в смысле улучшения экономических условий быта народной массы. Но можно ли надеяться, что такое уравновешение будет иметь место и на будущее время, т. е. что прогрессивное уменьшение рождений пойдет рука об руку с прогрессивным уменьшением смертей? Число смертей бесспорно зависит от гигиенических, иначе экономических условий нашей жизни. Для того, чтобы оно постоянно уменьшалось, нужно, чтобы столь же постоянно улучшались последние, т. е. чтобы постоянно возвышался уровень благосостояния массы. Но, если бы этот уровень постоянно возвышался, тогда, очевидно, не было бы и регресса в числе рождений. Но регресс существует -- это факт, не отвергаемый ни одним статистиком. Мы объяснили уже выше, что он вызывается совсем не улучшением, напротив, ухудшением экономических условий народной жизни. Следовательно, мы должны ожидать, что смертность не будет уменьшаться вместе с уменьшением числа рождений, что она будет сравнительно с ними увеличиваться, т. е. что на известное число рождений будет приходиться все большее и большее количество смертей; иначе сказать, что в нашей формуле X = Н/(P + С)/2 при уменьшении Р -- С, если и будет тоже до известной степени уменьшаться, то все-таки не в пропорциональной прогрессии. Подтверждает ли статистика подобные предложения?
   Обратимся за фактами опять к Франции. Во Франции, как мы уже знаем, термин средней жизни с начала нынешнего века удлинился с 31 года (1806--1809 гг.) до 37 лет (1860--1864 гг.), т. е. почти на 30%. В то же время плодовитость браков уменьшилась с 3.93 (1800--1813 гг.), до 3,02 (1856--1860 гг.), или на 23%, следовательно, число рождений сократилось почти на тот же процент, так как число браков за этот период увеличилось на цифру весьма ничтожную. Итак, положим, что именно этот процент регресса плодовитости есть в то же время и процент регресса рождений. Если С уменьшилось пропорционально Р. следовательно, общая сумма Р -- С должна была уменьшиться на 46%. Но если бы она действительно уменьшилась на эту величину, то тогда и термин средней жизни увеличился бы на тот же процент. А он, однако, увеличился всего только на 30%; очевидно, Р не уменьшалось пропорционально С, т. е. известное, к концу XVIII в. установившееся отношение между числом рождений и числом смертей нарушилось к невыгоде рождений; иначе сказать, народонаселение обнаружило регрессивную тенденцию относительно своего размножения и прогрессивную относительно смертности. Подтверждается ли этот вывод, сделанный на основании анализа формулы средней жизни, какими-нибудь более прямыми доказательствами? Подтверждается, и самым положительным образом. С начала нынешнего века до 1850 г. на 100 рождений приходилось средним числом 81,72 смерти; с 1850 по 1860 г. на то же число рождений приходилось 90,9 смертей (Легуа, "De la mortalité en France" de 1800--1860, p. 484). Если мы возьмем отношение числа смертей к числу жизней, то и здесь хотя и не в столь заметной степени (что понятно само собою), но все-таки довольно сильно чувствуется прогресс смертности. С 1816 по 1850 г. одна смерть приходилась на 44,78 жизней; с 1850 по 1860 г. на 41,67. При этом с 1836 г. прогресс смерти представляется в таком виде:
   На одну смерть приходилось жителей;
   
   с 1836 по 1846 г. -- 43,09
   " 1846 " 1850 " -- 41,83
   " 1850 " 1860 " -- 41,67
   
   Но, вообще говоря, по относительной смертности (т. е. по отношению числа смертей к населению) нельзя составить никакого понятия об отношении смертности к рождаемости. Но, если нам известно, что число рождений не увеличивается, а уменьшается, тогда как относительная смертность стоит на одной и той же цифре (что мы и видим в действительности почти во всех государствах Европы, хотя в некоторых, как например во Франции, Швейцарии, Бадене и Австрии, коэфициент относительной смертности возвышается), то это служит явным доказательством, что число смертей относительно числа рождений увеличивается и притом увеличивается с необычайной быстротой. Представим пример. Положим, мы имеем народонаселение в 1 тыс. чел. Коэфициент рождений в первый год 200, а в последующие он будет уменьшаться ежегодно на 1; коэфициент смертности = 100; следовательно, в первый год число смертей будет относиться к числу рождений, как 1 : 2, а число смертей к числу всех жителей (относительная смертность), как 1 : 10 (случай в действительности, конечно, невозможный, но мы берем такой пример только ради его рельефности); на второй год, при той же относительной смертности (1 : 10), отношение числа смертей к числу рождений будет уже не 1 : 2, а 1 : 1,99, на третий -- 1 : 1,98, а на четвертый -- 1 : 1,97, т. е. умирать будет уже более, чем рождаться, хотя относительная смертность попрежнему будет 1 : 10. Через несколько десятков лет это несчастное общество совершенно исчезнет с лица земли. Если относительная смертность будет немножко понижаться (как мы это отчасти видим в Бельгии начиная с 1840 г.), то период вырождения может удлиниться, но удлиниться и только. Вырождение пойдет не столь быстро, как оно идет, например, в некоторых частях Франции, но столь же верно и непрерывно. Но если вопрос об относительной смертности не имеет существенного отношения к вопросу о размножении и вырождении (понимая это слово в его тесном, буквальном значении), то зато он очень важен для нас с другой стороны. Он всего нагляднее (мы говорим нагляднее и действительно только нагляднее, потому что таким же верным критериумом может в этом случае быть и отношение смертей к рождению) может показать нам, уменьшилось ли или нет для современного человека (т. е. современного человека Западной Европы) число шансов смерти, иначе сказать, из данного числа жизней большему или меньшему числу людей грозит ежегодно перспектива смерти? Дать на этот вопрос вполне категорический ответ статистика в настоящее время еще не может, так как в большей части европейских государств подробные достоверные сведения о движении народонаселения стали обнародоваться, сравнительно говоря, недавно и относятся к периодам времени и не слишком обширным и не слишком отдаленным. Однако и то, что она теперь об этом предмете может сказать, не лишено поучительности. Во Франции, как мы видели, относительная смертность скорее увеличивается, чем уменьшается. Этот факт для нас -- особенно драгоценен {Нечего и говорить, что статистики-софисты оспаривают его. При этом Легуа употребляет следующий маневр: он, желая доказать, что относительная смертность уменьшилась, сравнивает последний период (1850--1860 гг.) с периодом 1800--1850 гг. Но дело в том, что первые 15 лет этого периода (не говоря уже о том, что сведения о народонаселения, относящиеся к этому 15-летию, как говорит сам Легуа, не отличаются достоверностью) вследствие беспрерывных войн первой империя, представляют чрезвычайно высокий процент смертности, а потому они, по своей исключительности, и не могут представлять материалов для сравнительного анализа занимающего нас вопроса, и мы исключили их. Если Легуа этого не сделал, то единственно только для того, чтобы подтянуть факты под свои утешительные софизмы.}, так как он, во-первых, основан на достоверных цифрах, во-вторых, эти цифры обнимают весьма значительный период времени, почти в полстолетие. Относительно Англии мы имеем сведения только за 20-летний период. Коэфициент относительной смертности представлял за это время значительные колебания и вниз, и вверх, но в последнее пятилетие (с 1656 по 1661 г.) он остановился почти на той же цифре, на которой стоял в первое пятилетие (с 1841 по 1845 г.). В первое 5-летие одна смерть приходилась на 46,8 жизней; в последнее -- на 46,9 жизней. Очевидно, что в этой стране относительная смертность не уменьшилась. В Австрии подробные сведения о движении народонаселения обнимают собою весьма недавний период времени, именно, с начала 50-х годов. Из таких данных, очевидно, нельзя еще сделать какого-нибудь решительного вывода. Но, во всяком случае, они указывают не на уменьшение, а на увеличение относительной смертности. В начале 50-х годов одна смерть приходилась на 32,02 жителя, в конце -- уже на 31.62. В Пруссии коэфициент относительной смертности с половины XVIII в. до 60-х годов нынешнего представляет весьма незначительные колебания: до 30-х годов он несколько понижался, с 30-х -- стал возвышаться. Так что и здесь с первой четверти нынешнего века смертность стала увеличиваться. В Бадене и Ганновере мы замечаем то же явление: так, в первом -- с 1821 по 1825 г. одна смерть приходилась почти на 40 жителей (39,9), а с 1852 по 1858 г. уже на 36,53; во втором -- с 1 850 по 1854 г. из 45 чел. умирал 1, а в 70-х годах один смертный случай приходился уже на 42,81 жителя. В Баварии, Вюртемберге, Голландии относительная смертность, представляя незначительные колебания вниз и вверх, вообще не обнаруживает тенденции ни к прогрессу, ни к регрессу. Относительно Швейцарии исторические сравнения допускают только статистические данные кантона Гларис; во всех других кантонах они не идут далее 50-х годов и обнимают очень небольшое число лет. Но если судить обо всей Швейцарии по одному этому кантону, то нужно думать, что и там относительная смертность или стоит на одной, более или менее постоянной, средней цифре (судя по немногим обнародованным данным, это, кажется, самое верное предположение), или даже увеличивается. В Гларисе в начале нынешнего века (1803--1825 гг.) из 100 чел. умирало 2,66; а во второй четверти -- уже 2,78. При этом следует заметить, что в некоторых других кантонах относительная смертность выше, чем в Гларисе: так, в Арговии, Цюрихе и Цуге одна смерть приходится на 39 жителей. Относительно Италии, Испании и Португалии статистика ничего не может сказать: так, в первой из этих стран правительство не обнародывовало никаких официальных сведений о движении народонаселения начиная почти с 30-х годов; имеющиеся же сведения относятся к 20-м и 30-м годам и притом не имеют большой достоверности. В Испании и Португалии данные о движении смертности относятся к слишком близкому к нам времени и обнимают слишком незначительное число лет. Наконец, северные государства, где grande industrie не получила еще развития и где преобладает земледелие, представляют несомненное понижение коэфициента относительной смертности. В Дании в начале столетия 1 умирал из 39,59 жителей; с 1850 по 1860 г. одна смерть приходится только на 44.42 чел. В Норвегии (счастливая страна, в которой человек имеет менее шансов умереть, чем где бы то ни было в Европе и даже во всем свете; она представляет самый низкий коэфициент относительной смертности) с 1836 по 1845 г. из 52,93 чел. умирал 1; с 1846 по 1856 г.-- одна смерть приходилась только на 55,57 чел. В Швеции регресс коэфициента относительной смертности не так заметен. В половине XVIII в. (1751--1755 гг.) из 100 чел. умирало 2,8; в начале нынешнего -- 2,56, а в 60-х годах -- 2,16. Такое движение более похоже на застой.
   Итак, почти за единственным исключением этих скандинавских государств, относительная смертность в Европе или стоит неподвижно на одном и том же среднем коэфициенте, или же увеличивается. Какой же вывод можно из этого сделать? Тот, что уровень благосостояния массы попрежнему низок? Нет, этого мало. Вспомним, что в течение всех тех длинных промежутков времени, к которым относятся приводимые здесь цифры, медицина не сидела сложа руки, санитарная полиция не бездействовала, накоплялась и распространялась масса гигиенических сведений, открывались повсюду больницы и аптеки, увеличивалось число докторов, методы лечения усовершенствовались, многие прежде всего страшные болезни (как чума, моровая язва) совсем почти исчезли, губительное действие оспы парализовано и т. п. И, однако, если несмотря на весь этот прогресс гигиены и терапии смертность не уменьшилась, а скорее увеличилась, то не значит ли это, что экономические (а следовательно и гигиенические) условия жизни народных масс на Западе ухудшились? И, действительно, медицинская статистика показывает нам, что фабричная промышленность, что grande industrie, обессиливая оргаинизм рабочего утомительно монотонною и в то же время крайне интенсивною (хотя интенсивность ее, т. е. число рабочих часов, начинает несколько уменьшаться, по крайней мере, в Англии и Франции) работою, порождает, поддерживает и развивает целую массу болезней (из которых многие по своему близкому отношению к тому или другому роду производства и названия свои заимствуют от последнего), столь же губительных, действующих с большим упорством и постоянством, как и те страшные "бичи человечества", которые похищали когда-то в один какой-нибудь месяц сотни тысяч людей {Мы, как уже и сказали, должны ограничиться здесь только самым общим указанием на факты, подробности о которых читатели могут найти в отчетах, обнародованных английского Health comission (комиссия, образованная при парламенте для исследования санитарного положения рабочих), в превосходной, можно сказать классической, медицинской статистике Эстерлена, в сочинении доктора Эд. Рейха "О причинах болезней" и т. п. В русской литературе они могут найти сведения об этом предмете в книге О. Мильчевского, составленной по Рейху, в брошюре Португалова "О причинах болезней", в статьях Шелгунова "Пролетариат во Франции и Англии", составленных по известной книге Энгельса "Die Arbeiterklasse in Frankreich und England" 3.}.
   Эти разрушительные для человеческого организма условия фабричной цивилизации видимым образом проявляются в уменьшении числа рождении, в возрастании числа мертворожденных, в усиленной смертности и, наконец, з понижении средней меры человеческого роста. Последний факт обнаруживается в понижении средней меры роста рекрута. В рекруты, как известно, берут самую здоровую, сильную, молодую и рослую часть населения. Средний рост рекрута представляет максимум среднего роста населения вообще. По первому нельзя с точностью судить о втором, но всякое понижение последнего неизбежно влечет за собою понижение мерки рекрута. Во Франции в прошлом столетии для рекрута требовался рост в 1,625 метра; в начале нынешнего (именно до 1830 г.) столетия мерка роста была 1,570 метра. После 1830 г. она еще понижена до 1,56 метра. В Бельгии эта мерка на 1 сантиметр выше: она равняется там 1,57 метра, зато в то время, как во Франции из 10 тыс. рекрутов около 650 оказываются ниже легальной мерки, в Бельгии на то же число рекрутов таких недоростков приходится 928. В Пруссии легальная мерка 7,621 метра, т. е. почти та же, какая была во Франции в прошлом веке. Но зато из 10 тыс. более 2 860 исключаются как неудовлетворяющие этому росту. И замечательно, что число этих недоростков быстро возрастает. Мы позволим себе привести здесь следующие поучительные цифры из прусской рекрутской статистики.
   Из 10 тыс. осмотренных рекрутов было исключено:

(среднее ежегодное число):

0x01 graphic

   Так постепенно деградируется телесная сила и рост населения.
   В Австрии из 10 тыс. осматриваемых рекрутов более половины (5 131 чел.) исключаются вследствие телесной слабости и недостаточности роста: во Франции -- около 3 600 (3 585 -- цифра вычислена за длинный период -- 1831--1861 гг.); в промышленной Саксонии из 10 тыс. рекрутов оказываются годными всего 3 277.
   

VIII

   Но фабричная цивилизация, истощая и разрушая человеческий организм физически, не менее губительно действует и на его психическую сторону. Почти все знаменитейшие психиатры признают, что умственные болезни, безумие и сумасшествие прогрессируют вместе с прогрессом этой цивилизации. Правда, она устранила один источник умственных болезней, обильно точившийся в средние века, она устранила религиозную экзальтацию вместе со всеми ее болезненными проявлениями, вероисступлением, демономаниею, беснованием и т. п., но зато она открыла три новых и не менее обильных. Напряженная умственная деятельность одной части населения, посвящающей себя из роду в род исключительно мозговой работе, дисгармония потребностей и средств к их удовлетворению в низших классах городского населения, дисгармония, порождающая ту страшную бедность, которая почти незнакома была крепостническому населению феодальных замков, наконец, необеспеченность, шаткость больших состояний, вполне зависящих от игры биржи, от каприза моды, от вечно колеблющегося отношения спроса к предложению, -- вот те три "бича" фабричной цивилизации, которые беспощадно поражают психический организм человека, не разбирая его общественного положения, не глядя ни на его ум, ни на его богатство, ни на его бедность. Классы, умственно развитые и совершенно невежественные, и богатые и бедные, несут свою дань в дома умалишенных, и с каждым годом выставляемый ими контингент безумных делается все многочисленнее и многочисленнее. Если наш век не может похвалиться своими демономанами и фанатиками, зато у него есть свои спириты, духовидцы, визионеры, шекеры 4 -- эта слава и гордость его безумия! Если теперь людей не сводят с ума злые и добрые духи, зато фабрика, биржа и лавка дают более реальные поводы и мотивы к безумию, чем ангелы и демоны. Алкоголь же играет не последнюю роль в причинах современного безумия. Но между нравственными причинами на первом плане стоят "бедность", "потерянное состояние" или обманутая надежда на получение его, и только уже за ними идут: религиозная экзальтация, обманутая или отвергнутая любовь, потеря близких сердцу, сильные душевные волнения, ревность, честолюбие и т. п. В такой приблизительно последовательности стоят нравственные причины сумасшествия по данным французской официальной статистики (см. Легуа, "De la folie en France", v. I, p. 128).
   Прогресс сумасшествия во всех государствах Европы и в особенности в государствах, стоящих во главе фабричной цивилизации, несомненно доказан статистикою. Но степень этого прогресса не всегда можно с точностью проследить по статистическим данным. Дело в том, что во многих европейских государствах -- или лучше сказать, почти во всех -- эти данные или обнимают, сравнительно говоря, очень небольшие промежутки времени или отличаются неполнотою. Так например, в Англин статистика располагает только сведениями относительно сумасшедших, содержимых в общественных заведениях, т. е., сравнительно говоря, только об одной части сумасшедших вообще, так как значительная часть их совсем не попадает в эти заведения и оставляется дома. В сборнике статистических статей Легуа три статьи ("De la folie en France", "Du mouvement de l'aliénation mentale en France", "Du mouvement de l'aliénation mentale en Europe et dans l'Amérique du Nord") посвящены занимающему теперь нас вопросу. Мы позаимствуем из них наиболее существенные данные как для иллюстрирования прогрессивного развития сумасшествия в Европе, так и для указания связи этого прогресса с фабрично-промышленною системою.
   Во главе европейских континентальных государств, достигших высокой ступени фабричной цивилизации, стоит, конечно, Франция. Ее же официальная статистика и представляет особенно много материалов для определения степени прогресса сумасшествия и идиотизма. Первая перепись сумасшедших н идиотов относится там к 1851 г. Эта перепись, конечно, страдала многими несовершенствами и неполнотою; по ней число сумасшедших и идиотов, оказавшихся налицо в 1851 г., определялось цифрою 44 960; из них 24 433 помечены живущими дома и 20 527 -- в общественных и частных лечебных заведениях. Таким образом, в начале 1851 г. во Франции один сумасшедший или идиот приходится на 795 жителей или 12,8 -- на 10 тыс. Через 5 лет, по новой переписи (1856 г.) сумасшедших и идиотов уже оказалось 60 290, из них сумасшедших было 35 031, идиотов и кретинов -- 25 259. Большая часть первых находилась в общественных или частных заведениях, а вторых -- дома: из числа сумасшедших оставались дома 11 714, а кретинов и идиотов -- 22 290. Следовательно, через 5 лет один сумасшедший или идиот приходился уже на 598 жителей; число и тех и других увеличилось на 34% в год. Наконец, еще через 5 лет была произведена третья перепись: по ней оказалось, что к 1861 г. число сумасшедших и идиотов во Франции возросло уже до 84 214; к 1866 г. оно увеличилось до 90 679. Последние переписи считаются самыми верными и полными, потому последнее увеличение мы можем считать за действительное. Оно равняется 6 465 или 7,67% на 100 в пятилетний период, что дает годовой процент размножения идиотизма и сумасшествия в 1,53. Между тем средний годовой процент размножения народонаселения за тот же 5-летний период равняется 0,35. Следовательно, сумасшествие и кретинизм развиваются во Франции почти в 4 раза быстрее, чем размножается ее население. Если этот коэфициент развития сумасшествия и идиотизма будет неподвижно стоять на одной цифре, то через каких-нибудь четыре века сумасшедшие и кретины будут считаться во Франции уже не десятками и сотнями тысяч, а миллионами. В настоящее же время, на четыре сотни с небольшим жителей (420 жителей) приходится 1 или сумасшедший или идиот. Что же быстрее прогрессирует: сумасшествие или идиотизм? На этот вопрос отвечает следующая интересная табличка, составленная нами по трем последним переписям:

0x01 graphic

   Но если мы сравним два последние периода (о которых имеются наиболее достоверные сведения), то прогресс окажется более чувствительным для сумасшедших, чем для идиотов: в то время как число первых возросло на 8 037, число последних не только возросло, но даже уменьшилось на 1 572. Конечно, это уменьшение не дает еще права ни на какие выводы, так как оно замечено только в одном периоде и, вероятно, происходит вследствие того, что в предшествующее пятилетие цифра идиотов и кретинов показана несколько выше действительной. Но во всяком случае с развитием промышленно-фабричной городской жизни нужно ожидать, что прогресс сумасшествия далеко опередит прогресс идиотизма. По данным официальной статистики во Франции оказывается, что наибольшее число сумасшедших, принимаемых в общественные и частные заведения, -- городские жители; наибольшее же число идиотов и кретинов -- деревенские. Тот же факт подтверждается и статистикою других европейских государств. Так, в Сизелии в городах прихдится на одного сумасшедшего 684 жителя, в деревнях -- 2 172; в Бельгии в городах -- 580 жителей, в деревнях -- 1 234; в Дании в городах -- 781, а в деревнях -- 1 772 и т. п. В Силезии на одного идиота приходится в городах 1 738, а в деревнях -- 379; то же подтверждает статистика Пруссии и Бельгии: деревни дают более идиотов, чем города. Впрочем, Норвегия представляет некоторое исключение: там в городах и сумасшедших и идиотов больше, чем в деревнях.
   Страны с преобладающей земледельческою промышленностью дают высший процент идиотов и кретинов, чем страны по преимуществу фабричные. При этом же следует заметить, что идиотизм крестьянского населения увеличивается по мере раздробленности земельных участков. Мелкая поземельная собственность -- этот идеал хозяйственного устройства всех новейших буржуазных экономистов, начиная от какого-нибудь убогого Пасси и до современных корифеев экономической школы в Англии -- Милля и Торнтона, -- мать идиотизма и кретинизма. В самом деле, статистика показывает (хотя это легко понять и à priori, что идиотизм всего более процветает в государствах с мелкою частною поземельною собственностью. В Пьемонте и в швейцарском кантоне Люцерне всего больше идиотов (в Пьемонте один идиот на 374 жителя, а в Люцерне -- на 136 жителей), там и земельная собственность всего больше раздроблена. Затем наибольшую раздробленность она представляет и Дании, Норвегии, Швеции, Саксонии, наконец, Франции, и именно в этих странах, столь различных по своему географическому положению, идиотизм процветает всего сильнее. На одного идиота приходится жителей: в Норвегии -- 398; в Швеции -- 538; в Дании -- 687; в Саксонии -- 497; во Франции -- 900; тогда как в Англии один идиот приходится всего только на 1 774 жителя; в Прусской Силезии, где, как известно, преобладает крупная собственность,-- на 3 592; в Ганновере -- на 1 504 и т. п. В Норвегии и Швеции мелкая частная собственность, следуя тому общему закону, которому подчиняется эта хозяйственная система, дробится с такою быстротою, что в Швеции, например, законодательство уже делало попытки положить какую-нибудь юридическую преграду этой диференциации мелких собственников (конечно, попытки, как и следовало ожидать, не приведя ни к чему), зато и процент идиотов прогрессирует там с удивительною быстротою. Так, в Норвегии с 1825 по 1856 г. число сумасшедших увеличилось на 50%, а число идиотов -- на 266%, тогда как народонаселение увеличилось в то же время всего только на 41,7%. В Саксонии число идиотов с 1846 по 1861 г. возросло с 2 113 до 4 479. т. с. более чем удвоилось (111 % на 100), а народонаселение увеличилось в тот же промежуток только на 21 на 100. Во Франции, как мы видели, число идиотов в 10-летним период с 1836 но 1866 г. увеличилось на 16 694, или на 66% на 100.
   Зато развитие сумасшествия идет параллельно с развитием фабричной городском промышленности. Во Франции на одного сумасшедшего приходится 876 жителей, в Англии (как мы уже заметили, в Англии официальная цифра сумасшедших ниже действительной, так как она означает только число сумасшедших в сумасшедших домах) -- 874 жителя; в Бельгии -- 716; тогда как в Норвегии один сумасшедшим приходится на 1 121 жителя; в Силезии -- на 2 540; в Испании, Греции средним числом -- на 2 300 жителей и т. и. Как во Франции, так точно и в Англии. Бельгии, Германии, Скандинавии и вообще во всей Европе сумасшествие быстро прогрессирует. В Англии, например, в домах умалишенных, госпиталях, тюрьмах, уорк-гуазах и т. и. в 1852 г. числилось сумасшедших 17 412, что давало одного сумасшедшего более чем на 990 кителей. В 1861 г. в тех же заведениях число сумасшедших возросло до 24 845, что давало одного сумасшедшего на 807 жителей (тут считаются под общей рубрикой сумасшедших, вероятно, и идиоты). Большая часть этих больных принадлежала к числу нищих (т. е. лиц, живущих на счет общественной благотворительности), именно: 19 723. Общее число лиц, живущих на счет общественной благотворительности, равнялось в то же время 900 тыс. чел. (круглая цифра), следовательно, из 45 бедных один сходит с ума. Вот поразительный факт влияния бедности на сумасшествие!
   В Шотландии с 1855 по 1861 г. число сумасшедших (считая и идиотов) возросло на 34,65%. В Ирландии сумасшествие возрастало тоже необыкновенно быстро. В 1852 г. число сумасшедших, идиотов и эпилептиков (как живущих в общественных заведениях, так и на дому) равнялось 13 493; в 1860 г. оно достигло 17 046, что дает одного больного на 382 жителя. В этой огромной массе несчастных идиоты занимают сравнительно ничтожную долю, именно: на 100 больных идиотов приходится только 14,73, сумасшедших же 69,91 (остальные 15,36 эпилептики). Таким образом, мы видим здесь снова подтверждение того факта, что необеспеченность и бедность порождают сумасшествие, а обеспеченная бедность мелкого собственника способствует развитию идиотизма; в противном случае, чем объяснить этот огромный перевес сумасшедших над идиотами. Во всяком случае, по количеству сумасшедших и идиотов Ирландия занимает в Европе весьма почетное место: один сумасшедший или идиот приходится на 382 жителя. Зато эта же страна представляет наибольшее количество нищих-пролетариев.
   Прогресс сумасшествия в Бельгии всего нагляднее можно уяснить себе по следующим цифрам:

0x01 graphic

   Таким образом, в течение этого периода число сумасшедших возросло на 26.36%, тогда как народонаселение всего только на 17.65%. И в Бельгии, как и во Франции и в Англии, сумасшествие преобладает над идиотизмом: из 100 безумных вообще (считая и идиотов), процент сумасшедших равняется 64,26.
   По данным бельгийской статистики можно судить о доле участия каждого класса населения в пополнении контингента сумасшедших. На 100 тыс. чел. промышленных классов (преимущественно рабочих) средним числом приходится 174 сумасшедших; на то же число поденщиков и домашней прислуги приходится сумасшедших 350; на то же число лиц, живущих доходами с капиталов и земель, а также лиц, занимающихся умственным трудом,-- 540 сумасшедших (эта цифра возбуждает справедливые сомнения у Легуа; она заимствована у Гейшлинга); на то же число негоциантов и торговцев -- 138; на то же число земледельческого населения -- всего 92; на то же число лиц, не имеющих никаких определенных занятий (нищих, бродяг, детей, живущих при родителях, и т. п.),-- 135 {Во Франции по официальной статистике считается: на 100 сумасшедших из числа ремесленных, фабричных и сельских рабочих приходилось 38,2%; из числа домашней прислуги -- 15,8%; лиц, занимающихся так называемыми либеральными профессиями, -- 11% и торговцев -- 4,1%; военных и моряков -- 2,6%; без определенных профессий или профессия которых неизвестна -- 28,3% (De la folie en France, v. 1, p. 135).}. Влияние бедности на сумасшествие и идиотизм подтверждается и данными статистики других европейских государств. Мы уже видели, что в Англии на 45 лиц, живущих на счет общественной благотворительности, приходится один сумасшедший {А по переписи 1862 г. уже оказывается, что 1 сумасшедший приходится на 28 нищих.}. В Баварии в 1858 г. из 100 сумасшедших (живших на дому) 65 чел. были нищие, 24 имели только крайне необходимое и всего 11 чел. принадлежали к достаточным семействам. В Силезии на то же число сумасшедших 73,13 находились в крайней нищете, 26,87 принадлежали к семействам, жившим в нужде. В Шотландии процент нищих (т. е. живущий на счет общественной благотворительности) равнялся 62,16 на 100 сумасшедших и идиотов. Общее число лиц, живущих на счет общественной благотворительности, равняется в 1855 г. 79 881, следовательно, один сумасшедший приходится на 17 нищих.
   Из этих красноречивых цифр само собою становится понятным, что те же самые общественные условия, тот же самый экономический режим, который понижает процент рождений и увеличивает смертность, который заставляет регрессировать коэфициенты плодовитости браков, мужских рождений и среднего человеческого роста и прогрессировать коэфициенты мертворождений, проституток и преступлений, должны благоприятствовать развитию сумасшествия и идиотизма. Все эти явления, как мы видим, тесно связаны одно с другим; у всех у них одна мать -- бедность; потому, в сущности говоря, достаточно было бы указать на одно из них, чтобы избавить себя от необходимости указывать на остальные. Но, к несчастью, эта связь не для всех одинаково ясна, и это отчасти благодаря статистикам-софистам. Вместо того чтобы группировать вместе однородные явления, они искусственно разъединяют их, смягчая своими софизмами резкий, но правдивый реализм статистических цифр.
   Рядом с сумасшествием развивается и прогрессирует самоубийство. Только прогресс последнего еще быстрее, нежели первого. Во Франции с 1842 по 1848 г. среднее ежегодное число самоубийств равнялось 3 142, в следующее семилетие оно возвысилось до 3 625, а в 1866 г. оно дошло уже до 5 119. Чтобы нагляднее представить этот прогресс, возьмем период более длинный -- в 40 лет -- и разделим его на 8 пятилетий. В каждое из этих пятилетий на 1 млн. жителей приходилось самоубийств:

0x01 graphic

   Прогресс быстрый и непрерывный: с 1826 по 1866 г. число самоубийств возросло на 148%, в то же время население едва увеличилось на 20%; средний годовой процент возрастания самоубийств равен 1,86 (т. е. на 0,33 выше процента развития сумасшествия). В Дании (вычислено за период с 1833 по 1860 г.) и Швеции (с 1870 г.) число самоубийств, приходящееся на 1 млн. жителей, ежегодно возрастает с 2 до 3; по той же прогрессии возрастают самоубийства в Саксонии (с 1834 по 1858 г.), в Баварии (с 1844 по 1861 г.) ежегодный процент размножения самоубийств равняется 1,77; в Мекленбурге (с 1811 по 1861 г.) -- 1,70; в Пруссии (с 1816 по 1 860 г.) -- 1,40; в Ганновере (с 1825 по 1851 г.) -- 1,20. Процент же размножения населения: в Баварии -- 0,64; в Мекленбурге -- 0,89; в Пруссии -- 1,38, в Ганновере -- 0,72. Таким образом, во всех этих государствах самоубийства развиваются несравненно быстрее, нежели размножается население. Без сомнения то же самое должно быть справедливо и относительно всех остальных западноевропейских государств, Но так как в них статистика самоубийств ведется сравнительно только в недавнее время, то сна и не представляет достаточного материала для исторического сравнения.
   Как сумасшедших и идиотов, так и самоубийц приходится более на долю мужского населения, чем женского. Однако для сумасшествия и идиотизма эта разница не так велика {Средним числом приходится: 1 сумасшедший на 936 мужчин и 1 сумасшедшая на 993 женщины; 1 идиот -- на 1 041 мужчину и 1 идиотка -- на 1 371 женщину. Сумасшествие, таким образом, равномернее распределяется между иолами, чем идиотизм. Цифры эти вычислены по данным статистики Бельгии. Франции. Пруссии, Силезии, Саксонии, Вюртемберга, Ольденбурга, Дании, Норвегии и Шотландии. Почти такое же отношение для сумасшедших и идиотов, мужчин и женщин, существует а Новом свете (по данным штатов Нью-Йорка и Массачузетса).}, как для самоубийства. Средним числом (вычислено по данным 14 европейских государств) на 100 мужских самоубийств приходится не более 29--30 женских. Из мотивов, побуждающих первых к самоубийству, на первом плане стоят (как и в сумасшествии) нищета, потеря имущества, и затем уже идут неудовлетворенное честолюбие, любовь, ревность, и т. п.; напротив, из мотивов, побуждающих последних к самоубийству, на первом плане стоят любовь, ревность, экзальтация, вообще, чувств и т. п. Впрочем, эти сведения выведены из весьма необширных материалов -- они относятся только к Франции, Бельгии, Саксонии.
   Как и сумасшествия, самоубийства гораздо более распространены в городах -- преимущественно больших промышленных центрах, -- чем в деревнях. В Лондоне (впрочем, английская статистика самоубийств не имеет большой достоверности) относительное число самоубийств (т. е. относительно известной единицы -- миллиона -- числа жителей) почти на 30% превышает относительное число самоубийств в стране вообще, т. е. на 1 млн. жителей в Лондоне приходится самоубийств почти на 1/3 больше, В остальных частях королевства. Во Франции на 1 млн. жителей (не считая Парижа) приходится 110 самоубийств, в Париже же -- 646. Точно так же, в то время как в Пруссии (кроме Берлина) на 1 млн. жителей приходится 123 самоубийства, в Берлине -- 212 и т. п. Вообще, во Франции одно самоубийство приходится на 3 944 жителя в городах и одно самоубийство на 12 298 жителей в деревнях. Тот же факт повторяется и во всех других государствах, о статистике самоубийств которых что-либо известно.
   Что касается до общественного положения и профессии лиц, покушающихся на свою жизнь, то здесь статистика самоубийств представляет новую аналогию со статистикою сумасшествия: наибольший контингент самоубийц поставляют низшие, беднейшие, наименее обеспеченные классы населения, в особенности слуги и поденщики (в Данни), затем следуют классы, посвящающие себя умственному труду, и уже самыми... {Одно слово неразобрано.-- Ред.} по части самоубийств оказываются земледельцы.
   

IX

   Переписи населения и в особенности способы классификации его по различным родам занятий и профессий так разнообразны (и в большей части случаев так неполны и неудовлетворительны) в различных государствах Европы, что их не только нельзя между собою сравнивать, но нельзя даже обобщать делаемых из них выводов. Легуа в своей по официальным документам составленной статье "Statistique de professions en Europe" сделал попытку сравнить различные государства Европы в отношении к распределению народного труда между двумя главными производительными занятиями: земледельческою промышленностью и мануфактурно-фабричною торговою (относя сюда и городские ремесла). Таблица, составленная им с этою целью, не может дать верного понятия о действительном распределении народных сил между производительным и непроизводительным трудом, так как в ней под рубриками: "земледелие", "промышленность и торговля" внесены не только лица, ""посредственно занимающиеся этими отраслями труда, но также и лица, непосредственно живущие (хотя и не занимающиеся) на счет земледелия, торговли и промышленности. Притом в одну категорию с промышленностью отнесена и торговля, по сущности своей нисколько непроизводительная. Потому тот вывод, который мы сделали из этой таблицы и который сейчас представим, имеет только приблизительно верное значение и может дать только самое общее понятие. Из 100 взрослых человек в Европе {Вычисления относятся к следующим государствам: Англии, Австрии, Баварии, Бельгии, Дании, Греции, Франции, Голландии, Норвегии, Швеции, Римской области, Пруссии, Саксонии, Ольденбургу; Соединенные штаты, которые вводит Легуа в свои вычисления, мы исключали.} (Легуа берет 1000, мы для большей наглядности сводим вычисления к 100) земледельческою промышленностью занимается 43,75; ремесленно-мануфактурно-фабрично-торговою -- 27,85; итого производительным трудом занято 71,60; следовательно, остальные 28,40 посвящают себя непроизводительному (в смысле производства материальных предметных ценностей) труду, сюда относятся ученые, учителя, доктора, чиновники, литераторы, войско, духовенство и т. п.
   Но если устранить из этих 71,60 лиц торговцев, большую часть хозяев больших промышленных заведений и т. п., то, разумеется, эта цифра значительно бы сократилась. И потому мы, вероятно, без малейшего преувеличения можем сказать, что в Европе не более 2/3 всех действующих рабочих сил обращена на производительный труд и не менее 1/3 исключительно поглощается трудом непроизводительным; иначе сказать, 1/3 работающего населения (т. е. занимающегося тою или другою профессиею) живет жизнью паразита на счет других 2/3 населения.
   Но цифра эта очень далека от истины; чтобы проверить ее и, главное, чтобы составить более точное понятие о распределении труда в западноевропейских государствах, мы должны обратиться к цензу отдельных стран. Для большего удобства разделим их на три группы: 1) государства с преобладающим земледельческим характером; представителями этой группы мы возьмем Швецию, Данию и Норвегию; 2) государства с преобладающим фабрично-промышленным характером; представителями возьмем Францию, Бельгию и Англию, и, наконец, 3) государства, представляющие как бы середину между первыми и вторыми -- Пруссия и Австрия.
   Начнем с первой группы.
   Народонаселение Швеции по цензу 1855 г. равнялось 3 639 332, из них женщин считалось 1 875 214. Число лиц, занимающихся какою-нибудь определенною профессиею, равнялось 1 820 317, из них женщин -- всего 649 297; таким образом, почти вся женская часть населения, устранена от самостоятельного труда. Мы говорим от самостоятельного, но не от труда вообще: большая часть жен или взрослых дочерей, хотя и трудятся, по всей вероятности, не менее мужских членов семьи, но в цензе они значутся "при семействах", т. е. без определенной профессии. Из числа лиц, занятых какими-нибудь определенными профессиями, т. е. из числа 1 820 317 работников, либеральными профессиями (включая сюда и вообще людей, живущих рентою, процентами с капитала и пенсионами) занято 63 222 чел.; государственною службою (войска) -- 40 150; всего непроизводительным трудом на 1 тыс. чел., занятых какою-либо профессией), приходится 69,2, или 6,92% на 100.
   В Дании на 1 тыс. цензированных приходится лиц, занимающихся непроизводительным трудом, как и следовало ожидать (принимая во внимание более развитое состояние торговли и промышленности), несколько высший процент, именно 97,6, или 9,76%; но в сущности этот процент не может быть сравниваем с тем же процентом, вычисленным нами для Швеции; дело в том, что ценз {Ради краткости мы употребляем в этом случае, и ниже будем употреблять, слово ценз не в его настоящем смысле -- в смысле народной переписи вообще,-- а в смысле только той части этой переписи, которая классифицирует жителей по определенным занятиям.} Дании обнимает почти все народонаселение, включая всех женщин; если мы устраним последних (как это почти делает шведский ценз) и примем в расчет только одно мужское цензированное население (как это почти сделано в Швеции), то окажется, что непроизводительных работников мужчин приходится несколько более 13% на 100.
   В Норвегии население, по переписи 1855 г., равнялось 1 490 047 и заключало в себе 883 729 семейств; но в цензе покованы только семьи лиц, занятых производительным трудом; какое число членов этих семейств посвящало себя непроизводительному труду -- этого не видно. Потому приходится обратиться к цензу 1845 г. Перепись этого года показывает число жителей в 1 059 698; из этого числа более половины (как в Швеции, да и вообще везде) значится без всяких занятий -- дети, женщины; лиц, занимающихся какою-либо профессиею, считалось 495 307; из этого числа нищих, преступников, чиновников, военных, духовных, ученых, литераторов, медиков и т. п., рантьеров, живущих пенсиями, студентов и т. п., вообще непроизводительно занятых, -- 43 411 {Число нищих в цензе 1845 г. не показано, и потому мы взяли для своих вычислений то число нищих, которое показано в предшествующем цензе. Вероятно, эта устарелая цифра ниже действительной.} т. е. около 9% на 100.
   В числе классов, занятых производительным трудом, мы считали, между прочим, хозяев, всех поземельных собственников и прислугу. Что касается до поземельных собственников, то тут мы не сделали большой ошибки, так как в Швеции, Норвегии и Дании большинство их -- мелкие собственники -- сами или непосредствено обрабатывают свои поля или надзирают за занятыми рабочими. Что же касается до класса прислуги, то в Швеции и Норвегии он чрезвычайно обширен: так, в Норвегии он определяется цифрою около 163 тыс., в Швеции превышает 573 тыс. Но тут считается и сельская прислуга, которая на фермах исполняет роль сельских рабочих, получая жалованье натурою (по большей части), так что большинство ее действительно занято работами наполовину производительными; то же меньшинство, которое играет там роль наших городских слуг, в цензах с точностью не определяется; но большая часть этой городской прислуги состоит, как кажется, из женщин. По крайней мере, так в Швеции, где женская прислуга превышает 500 тыс. Наконец, что касается до распределения труда между городской) и сельскою промышленностью, то оно представляется в следующем виде (мы берем здесь вычисления Легуа):
   На 1 тыс. лиц, занятых какою-либо профессиею, занимаются:

0x01 graphic

   Последняя цифра для Данни означает не только лиц, занимающихся собственно городскою промышленностью, но и морскою торговлею, потому она, собственно говоря, не дает никакого верного понятия об отношении городской промышленности к сельской. Но вообще, заметим здесь кстати, в Дании городская промышленность делает быстрые успехи; это можно видеть, между прочим, из чрезвычайно быстрого возрастания городского населения сравнительно с сельским: в то время как последнее с 1845 по 1855 г. возросло только на 8,4%, городское в тот же период увеличилось на 18,1%. Затем первое место в промышленном прогрессе северных государств, после Дании, занимает Норвегия и второе (т. е. последнее) Швеция.
   Переходим теперь ко второй группе.
   В Англии по переписи 1851 г. значится мужчин, женщин, совершеннолетних и несовершеннолетних около 21 млн. (20 952 477), из этого числа лиц безо всяких определенных занятий (детей, женщин и т. п.) около 10 1/2 (10 418 986). В числе этих 10 1/2 млн. нетрудящихся членов общества мы находим -- совершеннолетних женщин (свыше 20 лет) более 3 млн. (3 227 150) и совершеннолетних мужчин 21 773. Затем лиц, занятых каким-либо определенным трудом, остается около 10 1/2 млн. мужчин и женщин; мужчин несколько более -- 6800 тыс., женщин около 3 600 тыс.; так что из всего женского народонаселения Англии, превышающего 10 600 тыс., только 1/3 с небольшим считается имеющей какие-нибудь определенные занятия. Теперь посмотрим, какое число лиц из "имеющих определенные занятия" мужчин и женщин заняты непроизводительным трудом.
   На первом плане стоят: рантьеры, живущие пенсиями, процентами с капиталов, лица, живущие та счет общественной благотворительности, преступники, нищие, бродяги, лица с неопределенными занятиями -- всего 505 954; затем чиновники местной и центральной администрации -- 75 273, в том числе женщин 2 616; войско и флот -- 96 487; духовенство, ... {Одно слово неразобрано.-- Ред.} доктора и хирурги, сторожа при церквах, секретари и приставы судов, издатели, химики, фабриканты хирургических орудий -- 112 199; литераторы, артисты, ученые, профессора -- 118 964; под этою последнею рубрикою женщин числится несравненно более, чем мужчин, именно, мужчин 46 310, а женщин 72 654. Таким образом в той сфере, которую французы определяют словом sciences et beaux arts {искусства.-- Ред.}, женский труд имеет решительный перевес над мужским. Сложив все вышеприведенные цифры, найдем, что из числа 10 1/2 млн. работников более 900 тыс. посвящает себя непроизводительному труду, т. е. число лиц, непроизводительно трудящихся, равняется почти 1/2 всего рабочего населения Швеции и в два раза превышает все рабочее население Норвегии. Но всех ли непроизводительных рабочих мы исчислили? О, еще далеко нет! Число лиц, стоящих под рубрикою "земледелие", мы отнесли сполна к числу производительных рабочих. Но ведь тут считаются и богатые лорды и сельские джентри, все занятия которых состоят в охоте, объезде лошадей, в сытных обедах и попойках, в чтении книжек и газет и тому подобных трудах на пользу общественную. Потому мы едва ли ошибемся, если весь класс английских помещиков отнесем к числу непроизводительных классов. По цензу значится собственников мужчин 19 989, женщин 14 638, всего 34 627. Под рубрику "механических" искусств ценз относит, между прочим, актеров, музыкантов, живописцев, граверов, фотографов и т. п.; очевидно, что и этих всех рабочих следует исключить из класса производительных. Под рубрику "уход за животными" отнесены, между прочим, грумы, жокеи, кучера, конюхи и т. п.-- их тоже нужно исключить. Наконец, строго говоря, к непроизводительным же классам следует отнести всех без исключения лиц, помещенных под рубриками "продажа, покупка, денежные операции и т. п." и перевозка и транспортирование. А число этих лиц показано по цензу около 600 тыс. Вообще за всеми этими вычетами и исключениями число лиц, занятых производительною деятельностью, сократится миллионов до 8 1/2 и даже и того менее; иначе сказать, на 1 производительного рабочего приходится более 2,5 жителей, или 8 1/2 млн. приходится содержать почти 13 млн. или совсем не работающих, или работающих непроизводительно. Цифры эти так красноречивы, что не нуждаются в комментариях. Но мы все-таки еще раз напомним читателю, что наши вычисления имеют не безусловно достоверный характер, что они только приближаются к истине и что, на самом деле, истина быть может и хуже их. Но, во всяком случае, эта истина при том способе классификации, который усвоен английским цензом, не может быть вполне доступна ни для одного статистика. А потому читатель может с несколько спокойною совестью удовлетвориться и этими нашими приблизительными вычислениями.
   Французский ценз не представляет достаточно данных для тех выводов, которые мы могли сделать относительно Англии. Мы ограничимся следующею табличкою, составленною Легуа по 10-й народной переписи 1861 г. Объясним только сначала, кого нужно подразумевать под рубриками таблицы; под рубрикою "земледелие" подразумеваются: землевладельцы. сами занимающиеся земледелием, фермеры-собственники, фермеры, кроме земледелия, занимающиеся еще какою-либо профессиею, половинщики, поденщики, прислуга ферм; под рубрикою "professions diverses, intéressant à la fois l'agriculture, l'industrie et le commerce" подразумеваются персонал бачков, обществ страхования, разных кредитных и комиссионерских учреждений, лица, занимающиеся биржевыми операциями, факторы, менялы и т. п.; под рубрикою "industrie" --лица, непосредственно занимающиеся, наблюдающие или распоряжающиеся работами мануфактурными, фабричными, ремесленными, рудокопными и т. п.; под рубрикою "professions libérales" -- чиновники местной и центральной администрации, войско и флот, ученое сословие, артисты, литераторы, медики и адвокаты. Наконец, под последнею рубрикою подразумеваются лица, не имеющие никакой определенной профессии или профессия которых не могла быть определена; сюда относятся: рантьеры, лица, жишущие процентами с капиталов, пенсиями, изгнанники, содержимые правительством учащиеся и грудные дети, не живущие в одной общине с родителями, найденыши, прислуга, не имеющая места, обитатели тюрем, галер, госпиталей, богаделен, нищие, бродяги и т. п. При этом заметим, что в нашей таблице будут означены только мужчины; ценз по тем же категориям размещает и женщин, но для нас эта последняя классификация не имеет значения, так как женщины (равно и дети; следовательно, под мужским населением Франции мы будем разуметь все мужское население, считая и детей-мальчиков) по большей част приписываются к профессии своих мужей или родителем, хотя на самом деле они ею, быть может, совсем и не занимаются.

0x01 graphic

   Таким образом, из 16 млн. 600 тыс. (беру круглое число) совершеннолетних и несовершеннолетних мужчин более 3 млн. 200 тыс. заняты непроизводительным трудом и менее 15 1/2 млн. производительным. Но в числе этих 15 1/2 млн. считаются и дети. Число их определить не трудно. Круглым числом на 100 жителей приходится во Франции 27 чел. детей (от 0 до 15 л.); следовательно, в числе наших производительных работников будет несколько более 4 млн. детей; за вычетом их останется всего с небольшим 11 млн. 11 млн. производительных работников мужчин на 38-миллионное население Франции и 1/2 млн. солдат и более миллиона нищих, убогих и всякого рода мизераблей -- вот превосходный образчик распределения народных сил в буржуазном обществе.
   Не лучшую картину представит нам и Бельгия. Для большей простоты и наглядности народонаселение сведено к определенной единице -- к тысяче.
   На каждую тысячу жителей -- мужчин, женщин, детей безразлично -- на каждую тысячу народонаселения, считается;
   Занимающихся земледелием -- 264,0
   мануфактурной, фабричной и ремесленной промышленностью -- 191.4
   торговлею -- 34.7
   либеральными профессиями -- 14,8
   Военные силы -- 8.9
   Собственники, рантьеры, пенсионеры и т. п. -- 11.0
   Домашняя прислуга -- 19,2
   Дети, женщины, не имеющие определенных занятий,
   нищие, бродяги, преступники и т. п. -- 486.1
   Итого -- 1 000.0
   Итак, из 1 тыс. чел. народонаселения только около 425 чел. занимаются производительною работою; остальные 375 ведут на их счет жизнь паразитов. Выгодно или нет такое распределение труда -- этот вопрос не нуждается в ответе; но как бы оно ни было невыгодно, оно совершенно необходимо при господстве буржуазного режима.
   Теперь переходим к последней группе -- к Австрии и Пруссии.
   Австрия и Пруссия, эти два феодально-буржуазные государства, представляют какую-то странную амальгаму военного абсолютизма и лавочнической цивилизации, смесь солдатского духа с буржуазным, юнкерства с мещанством. В их общественной и экономической организации тускло и смутно отражаются и отживший тип феодального режима и поблекшие черты преждевременно состарившейся буржуазии. Ужасно было распределение труда в феодальном обществе, дурно оно и в буржуазном; но, когда обе эти системы совместно влияют на него, то в результате получается нечто, поистине, чудовищное. И действительно, в Австрии и Пруссии мы находим таксе распределение, что если бы оно вполне не подтверждалось цифрами официальной статистики, то трудно бы даже было поверить в возможность его существования. Читатель сейчас убедится в том, что мы нисколько не преувеличиваем.
   В Австрии в первый раз народонаселение было цензировано по профессиям в 1857 г. И вот какую поразительную картину представил этот ценз.
   Из 32 962 621 населения (цензированного) более 18 млн. отмечены не имеющими никаких определенных занятий; сюда вошли малолетние дети (менее 14 лет) и женщины, не занимавшиеся никакой определенной профессией). Остальные 14 с лишком миллионов распределялись таким образом: духовенство, чиновники, войско, судебное и медицинское сословие, ученые и артисты -- 438 506; лица, живущие доходами с домов, капиталов, ренты -- 715 840; домашняя прислуга -- 892 855, и наконец, относя к числу рабочих, занятых непроизводительным трудом, торговцев, агентов компании и торговых домов, комиссионеров, население тюрем, рабочих домов, богаделен и т. п., мы получаем общин итог лиц, занятых непроизводительным трудом, в 3 559 478. Прикладывая к этому числу последнюю категорию лиц без всяких занятий (18 850 680), мы получим население в 22 403 158, не имеющих определенных занятий или занятых непроизводительным трудом; это составляет почти 68% всего населения. Затем производительно занятых рабочих (считая в том числе весь класс земельных собственников, хотя значительная часть его не занимается не только производительным, но, вероятно, и никаким трудом; сюда же мы относим также и весь класс поденщиков -- более 2 млн., -- хотя и из него значительная часть обращена на непроизводительные работы) остается с небольшим 10 1/2 млн. (в том числе сельских рабочих, ремесленников и фабричных около 4 1/2 млн.). Таким образом, уже здесь не 1/3 населения живет на счет других двух третей (как это оказывалось при общем поверхностном coup d'oeuil на распределение труда в Европе), а, наоборот, 2/3 ведут паразитную жизнь за счет 1/3. Особенно интересна статистика чиновного и военного сословий. Около 1/2 млн. лиц (не считая их семей) имеют своею исключительною обязанностью охранять, наблюдать и заботиться о благоденствии и безопасности каких-нибудь 10 млн. лиц, пользующихся гражданскими и политическими правами. Эта роскошь опеки особенно бросается в глаза, если сравнить вышеприведенные цифры с подобными же цифрами, ну, хоть, английской статистики. Военный и чиновный люд в Австрии почти в два раза превышает по своей численности военные и административные классы Англии. В Англии персонал местной и центральной администрации круглым числом равняется 721 и тыс., что дает 1 чиновника почти на 300 жителей (цензированных). В Австрии число чиновников превышает 160 тыс., т. е. 1 чиновник на 200 с небольшим жителей.
   Не лучшую картину представляет и Пруссия. В книге д-ра Унгевиттера (Ungewitier) "Die preussische Monarchie" мы находим следующее распределение по занятиям мужского совершеннолетнего населения Пруссии. Земледелием, ремесленною и мануфактурною промышленностью занимается 4 446 076 чел. В этом числе считается поземельных собственников, фабрикантов и хозяев мануфактурных и ремесленных заведений -- 1 661 793 чел. Известно, что далеко не все фабриканты могут быть отнесены в разряд производительных рабочих; известно также, что во многих частях прусской монархии преобладает крупное землевладение, и никто же не назовет какое-нибудь бранденбургское игл и силезское юнкерство производительным классом. Потому мы не можем относить в разряд производительных рабочих всех поземельных владельцев, фабрикантов и хозяев-собственников; по всей вероятности, четверть их может быть названа производителями только в смысле половой производительности. Исключив эту четверть, у нас останется всего-навсего производительных рабочих -- совершеннолетних мужчин -- около 4 млн. А население Пруссии превышает 19 млн. (мы берем Пруссию без присоединенных к ней датских областей).
   Затем из числа остальных совершеннолетних мужчин почти 200 тыс. принадлежат к числу административных и военных сословий. В Пруссии почти столько же чиновников, сколько и в Англии; хотя по своему населению она на меньше Соединенного королевства. Число лиц, живущих пенсиями и рентою, превышает 66 тыс., а число лиц, живущих милостынею и общественною благотворительностью, почти равняется 290 тыс. (289 438); число домашней прислуги равняется 46 469 (если бы в это вычисление входила вся вообще домашняя прислуга, и в том числе женская, то, вероятно, оно не многим бы было меньше, чем в Австрии; но, здесь исчисляются только совершеннолетние мужчины). Вообще из 5 430 156 совершеннолетних мужчин непроизводительною работою занимается (считая , торговое сословие -- около 300 тыс.) более 1 млн. 400 тыс., т. е. более 1/5. Следовательно, из 1 тыс. совершеннолетних мужчин более 200 чел. заняты непроизводительным трудом.
   Приведенные здесь цифры дают, как нам кажется, настолько полное и более или менее приблизительно верное понятие о распределении труда в главнейших западноевропейских государствах, что избавляют нас от необходимости пускаться в какие бы то ни было комментарии. Что удивительного, если при таком неэкономном разделении труда сумма ежегодного производства самых цивилизованных государств Европы, разделенная на число жителей, едва-едва может обеспечить человеку нищенское пропитание?
   

X

   Мы переходим теперь к другому могущественному фактору производства -- к земле и ее эксплоатации. Бесспорно, что от способов эксплоатации земли зависит главным образом счастье и благосостояние человеческих обществ. Способы эти разнообразны, но все они подводятся под две основные категории, выражающиеся в двух формах юридического права: в форме общественного и частного или индивидуального права. Эксплоатация на началах частного права лежит, как известно, в основе всей западноевропейской цивилизации; это--та первообразная клеточка, из которой развилась там организация общества, которою определилась и обусловилась вся его история; это -- та почва, на которой построилось грандиозное здание этой цивилизации, поражающее пестрою игрою своих контрастов, своих непримиримых противоречий. Роскошь рядом с нищетою, изнурительный труд и изнуряющая праздность, высокое умственное развитие бок о бок с первобытным невежеством, деспотизм рядом с анархиею, свобода с рабством, отвлеченный мистицизм и грубый материализм; дуализм везде и во всем, дуализм, возведенный в закон природы, человеческой жизни и человеческой деятельности, -- таков характер, такова сущность цивилизации, выросшей на почве индивидуального, частного права, в котором все эти противоречия, весь этот дуализм находят свой корень и свое завершение. В средние века экспроприация земли на началах частного права проявлялась в форме большепоместного землевладения, подобно тому как это было и в Риме. Но большепоместное землевладение погубило Рим, оно разорило и феодалов. Они должны были прибегнуть к тому же средству, к которому готовился прибегнуть и Рим -- к эмансипации земледельческого труда. Но эмансипация труда, как справедливо заметил один французский писатель, повлекла за собою и эмансипацию земли от сервитутов и майоратов; развитие промышленности сбило с феодального пьедестала недвижимый капитал и дало преобладающее значение капиталу движимому. Прежде первый господствовал над всеми и всем с самодержавным самовластием, теперь он едва осмеливается конкурировать с последним. Чтобы выдерживать эту неравную борьбу с своим подвижным, живым соперникам, ему пришлось отказаться от своей средневековой косности и 1 мертвенности, ему пришлось сбросить тяжелую, неудобную для быстрых движений форму майоратства и сервитутства, сбросить лишний балласт отягчавших его прав и привилегий, забыть свою прежнюю важность и недоступность, обуржуазиться и стать в уровень с новыми условиями общества, требующими прежде всего от капитала беспрерывного движения, способности быстро переходить из одной формы в другую, не застывая ни в одной, способности двигаться вечно и без отдыха подобно вечному жиду, этому воплощенному первообразу движимого капитала. Движимый капитал, получив возможность бороться с капиталом недвижимым, победоносно заставил его отказаться от своей неподвижности, от своей замкнутости и исключительности, т. е. отказаться от всего того, что составляло и составляет его сущность, его природу, его силу, его право на существование. И вот, эти римские латифундии, эти феодальные поместья, введенные в круговорот буржуазного общества, по неизбежной логике вещей (а известно, что западноевропейский человек во всех своих экономических делах давно уже отказался от своем собственной логики и всецело и беспрекословно подчинился логике вещей), должны были измельчать и раздробиться. Мелкая раздробленная поземельная собственность -- это логическое требование и экономический фундамент буржуазного общества. Большепоместность для него невыгодна и опасна: она создает бок о бок с аристократией) фабрики аристократию земли, а внизу, под ногами,-- массы сельского волнующегося и недовольного пролетариата. Такая вулканическая почва слишком зыбка и ненадежна для буржуа. Для него во всех отношениях удобнее опираться на массы мелкопоместных собственников, на миллионы этого неподвижного, приросшего к земле, кретинизированного или, выражаясь более деликатным языком, консервативного крестьянства. С такой опорой ему не опасны сотни тысяч пролетариев, волнующихся около его фабрик; он всегда найдет своего Наполеона, которого признают и поддержат сельские кретины и который с их помощью сумеет совладать с беспокойною толпою голодных людей. Буржуазии уже и теперь часто приходится, а в будущем, вероятно. будет приходиться еще чаще бросаться, как выражается немец Бехер, в объятия цезаризма. Эти объятия всего удобнее совершать над головами мелкопоместных собственников. Проницательнейшие из феодалов давно уже поняли политическое значение частной, мелкой собственности. Еще в 1843 г. граф Гаспарен (Gasparin) писал: "Я не боюсь мелкой собственности в отношении экономическом и сельскохозяйственном; я боюсь ее в отношении политическом; я боюсь, что она, служа оплотом порядка, не будет оплотом свободных учреждений. Собственность, раздробленная на множество мелких участков, неспособна защищаться. Мелкие собственники слишком разъединены и потому не могут действовать сообща, и их жалобы не могут быть ни одновременны, ни единодушны. Тирания справляется с каждым из них порознь, без грому и шуму, хотя бы она отнимала у них их детей, их жатву, свободу их совести". Гаспарен забыл только прибавить, что эти собственники, даже если бы и могли оппозировать и протестовать, не стали бы. Пусть возьмут у них жатву одного, двух, трех лет, лишь бы оставили неприкосновенным их право на их микроскопическую собственность. Пусть возьмут у них детей, лишь бы не тревожили их мирный status quo. А свобода совести? Какое значение она может иметь для кретинизированного человека, мысль которого не идет далее плетня его огорода, для которого весь мир со всеми его бурями и волнениями, радостями и скорбями, со всем его величием и ничтожеством умещается в тесных пределах каких-нибудь двух акров земли -- между гумном и хлевом.
   Буржуазные экономисты, верные истолкователи и защитники интересов своих поителей и кормителей, понимают все это и многое другое очень хорошо. И в настоящее время почти все они, по крайней мере, самые популярнейшие и вульгарнейшие из них, открыто становятся в ряды защитников мелкой поземельной собственности. О французах уже и говорить нечего -- их к этому обязывает долг патриотизма. Но даже и английские вульгаризаторы экономической софистики давно уже отказались в этом случае от аристократических преданий Мальтуса и Мак-Куллоха. В мелком собственнике они видят теперь идеал счастливого человека. Милль не скупится на краски и не жалеет труда для изображения умножительной картины земного благополучия рейнского филистера и швейцарского кретина. Торнтон старается о том же, только он не идет так далеко, на Рейн и в Швейцарию: он находит образцы этого трогательного счастья среди родных полей Линкольншайра и Райтлэнда. А декламации его также убедительны и блестящи, как и картинки Милля (см. его Overpopulation and its remedy, p. 350 и etc.). Экономическая софистика всегда была только верным эхом экономической жизни. Победа, которую одержала теория мелкой собственности над теорией) крупной, ясно показывает, что в жизни практика первой давно уже восторжествовала над практикою второй. И действительно, господствующая система землевладения на европейском континенте -- мелкая собственности. Она господствует во Франции, в большей части Италии, в Бельгии, Швейцарии, Голландии, Прирейнской Германии, Швеции, Норвегии и Дании; Австрия и Пруссия еще борются с нею, но исход борьбы несомненен и никакие юридические предания не спасут рыцарской замкнутости и отовсюду проникавшего и все невелирующего духа лавки. Из промышленно-фабричных государств одна Англия еще упорно держится права первородства и ревниво охраняет свои латифундии. Но и ее консерватизм уже начинает колебаться. Читатели помнят, что еще недавно, так сказать, на-днях, в ее парламенте был поднят вопрос об изменении законов о наследстве недвижимых имуществ; наконец, ирландский билль Гладстона6, мысли, высказанные по этому поводу популярнейшими представителями английской буржуазии, -- все это несомненные знамения времени, показывающие, что и для английских латифундий уже недалек смертный час.
   Ввиду такого положения дел совершенно излишне с практической точки зрения доказывать выгодность или невыгодность крупного землевладения; прогресс буржуазного общества требует его повсеместного уничтожения и, следовательно, оно уничтожится7. Но для нас или, лучше сказать, для вопроса о выгодности или невыгодности самого этого буржуазного прогресса в высшей степени важно уяснить главнейшие экономические последствия системы землевладения, получающей на Западе повсеместное господство. Это-то мы здесь и постараемся сделать с помощью цифр. Заметим, что и Блок и в особенности Легуа -- партизаны мелкой поземельной собственности; по мнению Легуа, она столь же выгодна для общества, как и для отдельных индидуумов, -- она мать aisance и ее сестрицы prévoyance.
   Так говорят софисты, но то ли же говорят цифры?
   О выгодности большого хозяйства сравнительно с мелким много и пространно писали экономисты. Защитники мелкой собственности ссылались главным образом на тот могущественный стимул личного интереса, который возбуждает и поддерживает мелкого собственника, который увеличивает интенсивность его труда, делает его производительнее и которого нет и не может быть у наемного рабочего. Для доказательства того, как много может сделать этот двигатель при условиях, сравнительно говоря, даже самых невыгодных, указывали обыкновенно на образцовые голландские фермы. Оспаривать все несомненное значение этого аргумента никто никогда не решался, да, вероятно, и не решится. Однако, как ни могущественен этот стимул все же он не может заменить капитала, технических знаний и экономии большого хозяйства. И в этом нетрудно убедиться цифрами. Известно, что нигде сельское хозяйство не стоит на такой высокой ступени развития, как в Англии. Гектар, засеянный пшеницею, дает там 40,8 гектолитров (гектар равняется 0,9 нашей десятины, а гектолитр -- 4 пудам 8% фунтам), тогда как в континентальных государствах, в которых господствует система мелкой собственности, производительность гектара, несравненно меньше. Для примера, возьмем страны с наиболее раздробленною собственностью: Францию, Швейцарию, Голландию, Бельгию, Швецию и Норвегию. Во Франции гектар дает 14,6 гектолитров, в Швейцарии -- всего 10 гектолитров, в Бельгии и Голландии -- средним числом около 21 гектолитра, в Швеции -- 18,8 гектолитра, в Норвегии -- 15,3 гектолитра. Следовательно, во всех этих государствах мелкой поземельной собственности производительность гектара почти в 2 1/2 раза менее, чем в Англии. То же, хотя, конечно, не в таких размерах, оказывается при сравнении производительности почвы некоторых из тех прусских провинций, где преобладает большепоместность, с теми, где господствует мелкая собственность. В Италии, как видно из отчета министра земледелия и торговли (представленного палате депутатов 21 января 1864 г.) земельная обложенная налогом, собственность распределяется между 4 1 53 645 собственниками, так что на каждого собственника приходится средним числом 5 гектаров 19 аров. По цензу 1862 г. одних мелких собственников-крестьян считалось 1 264 753, что дает почти 1 мелкого собственника на 5.9 жителя. Следовательно, в Италии собственность почти так же раздроблена, как и во Франции (во Франции 1 собственник приходится на 4,5 жителя). Но, как известно, в Италии сельское хозяйство находится в весьма плачевном состоянии. По вычислению миланского профессора Гаэтана Кантони (помещенному в статистических Анналах Милана за 1866 г.), maximum производства в урожайные годы не превышает 80 млн. гектолитров, что дает на 1 гектар 80 гектолитров (цифры взяты круглые). Между тем, при самом умеренном расчете, на внутреннее потребление страны необходимо 87 млн. гектолитров. Таким образом 7 млн. оказывается ежегодно в дефиците. Бедность мелких собственников, утверждает тот же Кантони, из года в год увеличивается и грозит им окончательным разорением.
   Но если, ... {Одно слово не разобрано.-- Ред.} капитал крупное поземельное хозяйство в земледельческой промышленности столь же выгодно, как и в фабричной, то зато, с другой стороны, будучи основано и здесь и там на частном праве, оно порождает массу сельского пролетариата массы нищих без хлеба, крова и пристанища. Что толку в том, что английская земледельческая промышленность дает ежегодно более 150 млн. фунтов стерлингов дохода, когда на долю самых земледельцев выпадает менее 1/100 из всего этого Дохода, когда более 600 тыс. сельских рабочих Англии два зарабатывают 15 фунтов в год, когда рядом с утопающим в роскоши лордом стоит несчастный пролетарий, пробивающийся 10 шиллингами в неделю! Пусть мелкое хозяйство менее выгодно, чем крупнее, но, если оно спасает общество от пролетариев от голодных нищих, то мы готовы воспевать его вместе с буржуазными экономистами, мы готовы видеть в его повсеместном распространении в Европе зарю действительного прогресса. Но так ли это? Недвижимый капитал, раз усвоив себе форму подвижности, земельная собственность, раз начав дробиться, не грозит ли превратить в будущем этих теперь еще самодовольных собственников, вполне отвечающих идеалу филистера-экономиста, в убогих нищих, завидующих даже городскому пролетарию? Статистики-софисты отвечают на этот вопрос отрицательно, они верят в какой-то фатум, в какой-то благодетельный гений, который удержит во-время дробление частных хозяйств, который, подобно Иисусу Навину, остановившему солнце, скажет раздробляющейся собственности: "Остановись и больше не дробись".
   Но мы больше верим фактам, чем галлюцинациям софистов. А вот, что говорят эти факты.
   Начнем с Франции. Еще Артур Юнг, путешествовавший во Франции до революции, предсказывал обнищание крестьянства вследствие чрезмерного дробления участков. Но к мнениям Артура Юнга следует, вообще, относиться с крайним недоверием: это был путешественник поверхностный и пристрастный, с головы до пяток пропитанный аристократическими тенденциями английских салонов. Но, во всяком случае, бедность тогдашнего крестьянства не подлежит сомнению. Наполеоновский кодекс, желая поставить какую-нибудь юридическую преграду прогрессирующему дроблению, предписал при передачах и образовании новых участков избегать дробления наследства и раздела хозяйств (art. 832 CN). Но на практике, по свидетельству самого Легуа, это предписание никогда почти не соблюдается, дробление продолжается. В какой прогрессии оно совершается, понятие об этом может дать следующий приблизительный расчет. Официальная статистика показывает только тягловые участки (т. е. известную единицу, обложенную поземельным налогом); если судить по числу этих участков о числе собственников, то окажется, что дробление собственности прогрессирует по следующему проценту: в 1842 г.-- 0,60, в 1851 г.-- 0.72, в 1855 -- 0,75. Но число тягловых участков (cotes) совсем не соответствует числу собственников: первых более, чем вторых; в начале 50-х годов на 100 cotes приходилось 63 собственника. Предполагая, что то же отношение сохранилось в конце 50-х годов, мы найдем, что в течение 9 лет (с 1851 по 1860 г.) число собственников (число отдельных хозяйств) возросло более чем на 1/2 млн., что составляет 6,5% на 100, или ежегодный процент размножения собственности 0,73, т. е. в два слишком раза превышающий процент размножения народонаселения. Но, быть может, это размножалась крупная, а не мелкая собственность? И на этот вопрос статистика дает ответ. С 1834 по 1842 г. процент размножения участков был прямо пропорционален высоте платимого ими налога, т. е. размножались более именно те участки, которые были крупнее; с 1842 г. по конец 50-х годов замечено обратное движение: размножались всего более самые мелкие участки (Легуa, "Du morcellement de la propriété en France, p. 429); участки большинства крестьян были так мелки, и дробление собственности так велико, что Лавернь писал: "Франция, повидимому, готова испепелиться (semble tombée en poussière), земля раздробилась на мелкие клочки, которые продаются по баснословным ценам" (см. Journal des Economistes, mai, 1856). Из 7 845 724 собственников уже в 1851 г. более 3 млн. освобождены были от поземельного налога вследствие их официально засвидетельствованной нищеты; затем около 600 тыс. вносили поземельного налога средним числом не более 5 сантимов в год. Между тем, с каждого гектара платится налога 3 франка; следовательно, у этих 600 тыс. собственников было всего-навсего 10 тыс. гектаров, т. е. средним числом на собственника приходилось 1/60 гектара. Это -- поистине диференциональная собственность. Полагая средний доход с гектара, засеянного пшеницей, в 84 франка (вычислено по цифрам 1856--1860 гг.) {Полагая круглым числом ежегодное производство (с 1856 по 1860 гг.) в 95 млн. гектолитров, в ценность гектолитре в 21.7 франка.} -- и это не minimum, а скорее maximum -- мы находим, что каждый из этих 600 тыс. проприетеров получает ежегодно доходу с своего поместья 1 франк 40 сантимов! Завидное богатство! За вычетом этих 3 600 тыс. богачей, считающих сантимами свой годовой доход, у нас останется 4 200 тыс. собственников; если разделить между ними поровну всю оставшуюся поземельную собственность, обложенную налогом, то на каждого собственника придется около 11 гектаров. Это было бы еще недурно; но беда в том, что в действительной жизни собственность делится не совсем так, как в статистике, -- действительная жизнь не знает "средних чисел" (равно как и "средних" людей"), которые так любит статистика. Статистика французских cotes дает нам возможность, хотя отчасти, приблизиться к реализму жизни, не затемненному софистикою среднего числа. В 1851 г. число всех тягловых участков (cotes), платящих налога менее 10 франков, было около 7 млн. Если, как говорит Легуа, число собственников относится к числу votes, как 63 : 100, то, следовательно, число собственников, платящих с своих участков менее 10 франков (т. е. имеющих maximum около 3 гектаров) за вычетом уже известных нам 600 тыс. крезов равнялось 3 800 тыс. чел. А ведь собственность в 3 гектара (менее наших 3 десятин) -- это богатство почти нищего! В 1858 г. число всех cotes превышало 13 млн. 200 тыс. (по вычислению Легуа это означает с небольшим 8 млн. 360 тыс. собственников); из этого числа cotes, платящих менее 5 франков, было 50,97%; от 5 до 10 франков -- 15,36; от 10--20 франков -- 13,0; от 20--30 франков -- 6,27; от 30--50 франков -- 5,79; от 50--100 франков -- 4,65; от 100--300 франков -- 2,81, затем свыше 300 франков следуют уже дроби процента. Из этих цифр наглядно можно видеть, что собственность огромного большинства собственников не превышает размеров 3--4 гектаров.
   По вычислению Блока, общая стоимость земледельческой промышленности дает в год доход 718 млн., это дает с гектара 140 франков (здесь берется не только доход с поля, как мы это делали выше, а доход и со скота и с леса), т. е. 30 руб.
   Таким образом, средний ежегодный доход большинства крестьян-собственников не превышает 300 руб. Из этого нужно уплатить подати, содержать скотину, ремонтировать дом и земледельческие орудия etc., etc.
   Неужели это богатство собственника многим уступает богатству городского пролетария? Неужели это-то и есть то желанное aisance, которое проповедуют буржуазные экономисты? О, как бы хорошо было, если бы им почаще приходилось вкушать из этой чаши aisance! Но на обедах и десертах редакции "Journal des Economistes"8 (об этих обедах и "ученых десертах" любознательный читатель может прочесть в одной из "экономических корреспонденций" г. Молииари к г. Каткову. "Русский вестник 1869 г. No 9) самый паскудный из этих экономистов -- вроде какого-нибудь кретина Молинари или выжившего из ума Бодрильяра, экс-редактора "Constitutionnel",-- проест и пропьет гораздо больше, чем сколько проест и пропьет французский крестьянин-собственник в течение целого года.
   Но едва ли не еще печальнее картина, представляемая Бельгиек". В Бельгии на 4 1/2 млн. жителей приходилось в 1846 г. 758 512 собственников, что дает 1 собственника на 6 жителей. На каждого такого собственника средним числом приходилось 3 гектара 43 ара. Но это по статистике, на самом деле 1/3 собственников получала ежегодный доход со своих поместий менее 33 франков в год, что предполагает собственность гораздо менее 1 гектара; другая треть имела ежегодного дохода от 33 до 130 франков, что предполагает собственность менее, чем в 2 гектара,-- средний доход с гектара в Бельгии оценивается в 75 франков -- и только остальная треть пользовалась доходом свыше 130 франков, т. е. 30 руб. в год! На 10 тыс. хозяйств, говорит Легуа ("De l'état actuel d'agriculture etc", v. II, p. 337), приходится едва, едва одна ферма в 50 гектаров. Это было еще в 1846 г.; более современных сведений об этом предмете нет, но какое теперь должно быть положение этих новейших проприетеров можно судить по тому, что собственность и в Бельгии, как и во Франции, продолжает дробиться и размножаться, хотя процент размножения и не так высок. По нашим вычислениям, он равняется почти 0,5 {Мы применили к Бельгии те же вычисления, какие делает Легуа относительно Франции. В Бельгии число собственников к числу cotes относилось в 1846 г. почти, как 1 : 8. Число cotes ежегодно увеличивалось на 30 тыс. Принимая, что отношение 1 : 8 не изменилось, мы вычисляли, что среднее ежегодное увеличение числа собственников почти равняется 3 744.}, а из логарифмов известно, что сумма, приносящая ежегодно 0,49%, в 141 год должна удвоиться. Таким образом можно с математическою точностью вычислить год в день, в которые эти проприетеры превратятся в нищих, имеющих вместо хлеба только одно гордое сознание, что они собственники двух пылинок земли. По этим собственникам можно судить, каково должно быть в Бельгии положение сельских рабочих несобственников. Оно, действительно, очень плачевно, но плачевнее всего то, что оно постоянно ухудшается. Средняя заработная плата бельгийского рабочего в начале 40-х годов равнялась 1 фунту 13 сантимам в день (на своих харчах); во второй половине 50-х годов она возросла до 1 фунта 36 сантимов, т. е. на 20%. а в это же время цена на потребляемые рабочим съестных припасы (ржаную и пшеничную муку и картофель) возросла в общей совокупности на 42.12%, (на ржаную муку -- на 90,50%, на пшеничную -- на 18.50, на картофель -- на 3,12); на говядину пена тоже поднялась почти на 22%, но говядины не употребляет бельгийский рабочим -- его пища ограничивается одним хлебом и молоком. Понимает ли теперь читатель, почему население, поставленное в такие условия питания, не может размножаться, почему оно должно вырождаться? А экономисты приписывают это prévoyance! Да, тут, действительно, есть своего рода prévoyance, и эта prévoyance выражается в том, что человека, что целое поколение людей, держат на хлебной и молочной диэте, давая при этом хлеба и молока ровно столько, сколько нужно, чтобы он лет десять не умер с голоду.
   При хозяйских харчах рабочий получает в день около 20 коп. (78 сантимов), но в некоторых частях Бельгии эту плату получает рабочий и на своих харчах. "Арденский крестьянин,-- говорит Легуа ("De l'état actuel etc.", р. 341),-- не знает другой пищи, кроме ржаного хлеба, но все-таки его положение, повидимому, лучше, нежели положение фламандского крестьянина". А мы скажем, что и положение фламандского крестьянина, и вообще положение 1/3 бельгийских крестьян-собственников, живущих в год на 30 руб., лучше, повидимому, положения 1/2 французских крестьян-собственников, получающих годового доходу 1 франк... "и несколько сантимов"!
   Соседка Бельгии, Голландия, повидимому, еще не дошла до бельгийского aisance. Но это, конечно, не дает ей права смотреть на свою сестрицу, как смотрел известный фарисей на мытаря, и благодарить бога за то, что она не совсем на нее похожа. Она идет по тому же пути и придет к тем же или еще худшим результатам, потому что у ней уже и теперь почти вся земля, способная к земледельческой культуре, экспроприирована мелкою собственностью. В Голландии считается средним числом 1 собственник на 8 гектаров, что дает средний доход на каждого собственника (если предполагать, что собственность разделена равномерно, конечно, такое предположение не соответствует действительности, но, за отсутствием точных данных об этом предмете приходится и им удовольствоваться) около 230 руб. в год. Несколько лет тому назад (даже десятков лет) вычислен был бюджет необходимейших расходов рабочей семьи, состоящей из мужа, жены и двух детей (мальчика и девочки). По этому расчету оказывается, что если эта семья будет кормиться так, как кормят солдат, то ей нужно издерживать в год более 1 800 франков, т. е. 430 руб.; если она будет жить на пайки арестанта, то она должна расходовать в год более 1 100 франков, т. е. 273 руб. Расчет этот сделан для Бельгии, но при сходстве условий жизни в этих двух соседних странах он, конечно, может быть приложен и к Голландии. С тех пор иены на все жизненные припасы значительно возросли, и теперь все эти цифры следовало бы увеличить, по крайней мере, на 1/3. Но оставим их такими, каковы они есть. И при этой умеренной их высоте оказывается, что семья голландского собственника, пользующегося средним благосостоянием (конечно, далеко не для всех собственников доступным), должна содержать себя вдвое хуже, чем содержат солдата в казарме, и не в состоянии даже питаться так, как питается арестант в тюрьме. Такова aisance голландского крестьянина-собственника. Но это только при том предположении, что он собственник 8 гектаров. Если бы мы даже сделали невозможное предположение, именно, что такова действительно собственность большинства крестьян, то даже и в том предположении нельзя бы было найти ничего утешительного. В Голландии прогресс диференцирования собственности необыкновенно быстр. С 1830 по 1860 г. средняя величина земельного участка с 1,01 гектара понизилась до 0,86 гектара. В 13 лет, с 1846 по 1860 г., сельская собственность размножилась почти на 13% (12,9%). "Она раздроблялась, -- говорит Легуа ("De l'état actuel etc.", p. 247), -- в два раза быстрее, нежели возрастала городская собственность". Процент раздробления в Голландии на 1/4 выше, чем во Франции, и на 1/2 чем в Бельгии.
   В Швейцарии, как и во Франции, Бельгии, Голландии и везде, собственность утратила свой средневековый характер, диференцирование хозяйств из года в год прогрессирует. Статистик Франчини (кстати, в статье "Финансовая практика Западной Европы", "Дело" No 3 9 этот статистик по ошибке назван итальянцем; он был уроженец швейцарского кантона Тессино, умер в Берне в 1637 г.; правда, он жил довольно долго в Италии и его сочинения: "Статистика Швейцарии", "Новая статистика Швейцарии", "Итальянская Швейцария" и др. написаны им по-итальянски) полагал, что в начале 40-х годов на 1 собственника приходилось средним числом 7 гектаров 2 ара. Франц в своей "Handbuch der Statistik", 1863, S. 286 и др., рассчитывает на 1 собственника уже менее 6 гектаров. В горной Швейцарии собственность в 23 гектаров считается огромным поместьем, правда, в некоторых кантонах дробление парализуется местными обычаями. Так, в Люцерне, Цуге и Швице существует обычай по смерти старшего в семье передавать хозяйство, не раздробляя его, одному лицу, ближайшему наследнику (или старшему сыну), а все остальные наследники получают свои доли деньгами. Вследствие этого диференцирование собственности не слишком быстро (не надо забывать, что это только обычай, а не обязательный закон; закон в Швейцарии нигде не стесняет и не ограничивает свободы движения собственности), но зато является сельский пролетариат и толпы нищих. Известно, что в Швейцарии 1/10 часть всего союзного бюджета поглощается содержанием нищих.
   В Германии опять тоже и тоже диференцирование. В Саксонии еше с 1855 г. у половины поземельных собственников (43.37%) собственность не превышала 3 акров (акр равняется 55,40 арам, т. е. почти 1/2 гектара), т. е. 1 1/3 гектара! 28 630 собственников (т. е. 22,05%) имели от 0 до 1 акра, т. е. от 0 до 1/2 гектара. В Пруссии в тех провинциях, где господствует мелкая собственность (прирейнских), считается 1 099 161 собственность (т. е. более 1/2 собственностей всей Пруссии), имеющая не свыше 5 моргенов (морген = 25,53 арам), т. е. не свыше 1 1/4 гектара! И с каждым годом мелкая собственность размножается, и крупная диференцируется. В 1861 г. вся поземельная собственность разделялась на 2 141 486 участков или поместий. Из них, как мы видели, более половины имела микроскопические размеры; 617 374 поместья, простирались от 1 1/4 до 7 1/2 гектаров, и затем уже остальные (424 951) превышали 7 1/2 гектаров. Если собственность выше 7 1/2 гектаров считать крупною, то, следовательно, в Пруссии теперь только 1/5 всей собственности принадлежит к числу крупной, притом поместий свыше 75 гектаров считается около 33 тыс., т. е. к общему числу собственностей они относятся почти, как 1 : 63.
   В Баварии в тех ее частях, где действует Наполеоновский кодекс (Рейнский палатинат), средний размер собственности равняется 4,4 tagwerk'ам. А тагверк равняется 1/5 с небольшим гектара, следовательно, размер собственности здесь не превышает 1 1/3 у гектара. В Скандинавских государствах диференцирование собственности дошло до таких пределов, что шведское, например, правительство два раза уже делало попытки противопоставить ему какое-нибудь юридическое препятствие. Еще в 1827 г. оно постановила известный законный размер, известный minimum частной собственности. Частная собственность -- хозяйство -- должна была содержать в себе не менее земли, чем сколько ее нужно для прокормления 3 совершеннолетних мужчин и определенного числа домашнего скота. Этот средний minimum определен был от 3 до 7 1/2 гектаров. "Но,-- говорит Борзель в "своем Statistik von Schweden". S. 103,-- постановление что в большинстве случаев не исполнялось, и с каждым днем дробление собственности делало новые и новые успехи". В 1838 г. правительство нашло нужным возобновить снова этот закон, но при этом размер minimum'а понижен с 7 1/2 гектаров до 4 1/2 с 5 -- до 3 гектаров.
   Но и этот исправленным закон оказывается бессильным удержать или даже замедлить страшный прогресс диференцирования собственности. В самом деле, число собственников уже в настоящее время превышает там 300 тыс. Поверхность же земли, занятая хлебною и овощною культурою, равняется 1 179 тыс. гектаров (цифра эта взята нами у Блока, стр. 488). Так что на каждого собственника приходилось бы менее 4 гектаров даже и в том случае, если бы собственность была распределена равномерно; но в Швеции, как известно, существует феодальное дворянство с поместьями, сравнительно говоря, весьма обширными. Таких дворян-проприетеров (обоего пола) там считается более 20 тыс., и хотя с точностью неизвестно количество принадлежащей им земли, но, без всякого сомнения, за ее вычетом, средний размер крестьянской собственности едва ли может не только превысить, но даже и достигнуть 3 гектаров.
   Таким образом, статистика поземельной собственности несомненно обнаруживает факт повсеместного прогресса диференцирования сельских хозяйств. Прогресс этот не слушается никаких законодательных внушений, он не внимает никаким агрономическим соображениям политико-экономов, он прорывает все плотины, разрушает все преграды и с быстротою горного потока влечет крестьянство к нищете и разорению. Доход мелкого собственника диференцируется не совсем пропорционально диференцированию собственности. При малом диференцироваиии последней он почти не убавляется, но зато, когда это диференцирование зашло за известный предел, то он совсем исчезает, превращается в 0 {"Если мелкая собственность, -- говорит Рошер ("De la politique de l'agriculture", trad par Wolowski) содержит 4 лошади и 4 коровы, то при разделении ее на 4 части каждая часть еще будет в состоянии содержать 1 лошадь и 1 корову; но при дальнейшем дроблении все хозяйство погибнет, потому что нельзя же обрабатывать землю с 1/2 лошадью или 1/2 коровою".}. Какой же это предел) Агрономия его уже определила. Знаменитый немецкий агроном Könne (Koppe) -- защитник мелкой собственности -- в своей брошюре "Sind grosse oder kleine Landgüter zweckmässiger für das allgemeine Beste?" приходит к тому выводу, что эксплоатания мелкой собственности вообще выгодна для государства и для частного человека, но только в том случае, когда размеры этой собственности не перешли за известный minimum, а таким minimum ом он считает пространство земли от 127 аров до 7 гектаров.
   Перейдя этот предел, мелкая собственность перестает давать доход. Но мы видели, что прогрексс диференцирования давно уже перевел за этот рубикон собственность огромного числа собственников во Франции, Бельгии, Голландии и Германии. А давно ли он начался? Давно ли, например, в Германии поземельная собственность освобождена (и то еще не везде) от феодальных оков?
   Прогресс раздробления поземельной собственности идет рука об руку с прогрессом городской промышленной жизни -- это два следствия единой и той же причины; оба они друг другу помогают и друг друга обусловливают. Развивающаяся промышленность снимает узы феодализма с недвижимой собственности и приводит ее к раздроблению; раздробляющаяся поземельная собственность отрывает массы сельского люда от земледелия и гонит их в города. Уже и теперь средним числом в главнейших континентальных государствах Европы из 100 чел. земледельческою промышленностью занимаются только 45 и 28 -- городскою (вычислено по таблице Легуа относительно Франции, Бельгии. Голландии, Австрии. Пруссии, Саксонии. Баварии, Дании, Швеции и Норвегии); во всех государствах Европы городское население возрастает быстрее сельского; с особенною быстротою увеличиваются городские агломерации, разумеется, в государствах по преимуществу фабричных (Франции, Бельгии, Саксонии); в некоторых (Саксония) городская промышленность занимает уже более рук, чем сельская (из 1 тыс. чел. первою занимаются 472, а второю -- 322), но, как мы показали выше, даже в Норвегии к Дании эмиграция сельских жителей в городах из года в год возрастает. А между тем, общая сумма ежегодного производства сельской промышленности далеко не удовлетворяет даже самым умеренным требованиям 280-миллионного населения Западной Европы. Если бы каждый европейский житель, согласно требованиям гигиены, вздумал предъявить притязания только на два фунта хлеба в день (и притом согласился бы удовольствоваться только 1 фунтом пшеничного), то оказалось бы, что это его, повидимому, скромное желание может быть удовлетворено как раз только наполовину. 14 главнейших государств Европы с населением, превышающим 220 млн. жителей (Англия, Франция, Бельгия, Голландия, Пруссия, Австрия, Бавария, Швейцария, Италия, Испания, Португалия. Дания, Швеция, Норвегия), ежегодно производят около 446 млн. гектолитров ржаного и пшеничного хлеба. Следовательно, на каждого человека приходится средним числом в год около 2 гектолитров или 337 1/2 фунта, в день -- менее фунта. И это уже не фантастическая, а действительная хлебная порция большинства европейских жителей, и притом не minimum, а для многих maximum. При полном отсутствии говяжей пищи в массах рабочего населения, такой скудный паек не может удовлетворить даже самого умеренного голода.
   Отсюда возникает потребность увеличивать эту скудную порцию какими-нибудь неудобоваримыми суррогатами, чтобы, по крайней мере, хоть на время, утолить жгучее чувство голода, отсюда подмесь в муку мякины, древесной коры, глины, извести, мху и т. п., отсюда та хлебная софистикация, которая в Лондоне {В Лондоне имеется целый обширный класс хлебопеков, так называемых underselling masters, специально промышляющих подделкою хлеба. Эти хлебные софистикаторы мало в чем уступят софистикаторам науки; но, кажется, что ремесло последних выгоднее.} и Париже доходит до размеров почти неправдоподобных. С каждым годом она возрастает (мы будем говорить об этом подробнее в статье, которая будет посвящена статистике вырождения европейского населения), и никакие полицейские меры не в силах ее остановить -- ее поддерживают и защищают бедность и голод народных масс. Прогресс буржуазии логически приводит к софистикации и умственной и телесной пищи. Но официозные статистики, Блок и Легуа, исчисляя подробно различные виды хлебного производства, не говорят ни слова о различных способах (а они уже насчитываются теперь чуть не сотнями) хлебной софистикации. Вот тут бы они, действительно, увидели несомненный прогресс. Но из всех прогрессов именно этот, вероятно, им менее всего может понравиться. А между тем, трудно же им и восставать против своих собратий по ремеслу.
   

XI

   Мы дошли до светлых отделов статистики, тех отделов, где статистик вычисляет перед нами в литрах и граммах меру и вес громадных богатств западноевропейской буржуазии -- ее фабрики и машины, ее телеграфы и железные дороги, ее торговлю, ее банки, ее деньги. Эти вычисления должны льстить гордости буржуа, и если цель статистика только в этом и состоит, то он поступает целесообразно, и его вычисления весьма любопытны. Но статистик-софист заявляет более смелые претензии, он хочет измерить не богатство одной буржуазии, а богатство целого народа, он претендует на роль барда не только буржуазного, но вообще социального прогресса, и твердо убежден, что эта последняя роль так же легка, как и первая, или лучше сказать, что между ними даже и нет никакой разницы: воспевая богатство буржуазии, он ео ipso {Тем самым.-- Ред.} воспевает богатство народа. "Богатство народов, -- говорит Морис Блок (стр. 120), -- и в некоторой степени их могущество сперва измерялось величиною стад, числом рабов, силою и блеском армий, весом накопленного золота и серебра; в наше же время всего естественнее и правильнее измерять его числом паровых машин, километров железных дорог, числом телеграмм, писем, тонн грузов". Да, всегда были и есть наивные или недобросовестные люди, готовые по количеству блюд и вин за столом богача-приятеля, заключать о благоденствии его прислуги. Да, всегда были (а, может быть, даже и теперь есть), наивные или недобросовестные историки, измерявшие богатство народа по числу стад и рабов его владык, судившие о благоденствии нации по силе и блеску ее войска; но неужели же статистик-софист может оправдываться и ссылаться на авторитет этих глупых или подлых людей? Ведь, для того чтобы поверить статистику-софисту, что тот буржуазный аршин, которым он измеряет благоденствие народа и его социальный прогресс, действительно годится для подобных измерений, ведь, для этого нужно еще доказать, что его гипотеза о тождестве буржуазного и народного богатства -- не призрак фантазии, а факт. Морис Блок, конечно, это понимает, и потому он посвящает этому вопросу или, лучше сказать, касается этого вопроса в двух главах своей "L Europe sociale etc.", в главах "Luxe et misère", "Prix et consommation", а отчасти также в главе "Bienfaisance et prévoyance".
   Так как для нас именно в этом-то вопросе и заключается вся суть дела, то мы с него и начнем.
   Сумма стоимости ежегодного фабричного и мануфактурного производства год из года возрастает во всех государствах Западной Европы и теперь уже доходит до сотен миллиардов франков. Всякий знает, чьими руками создаются эти богатства, но какая доля этих богатств остается в этих руках? Для точного ответа на этот вопрос софистическая статистика не представляет достаточно данных, есть только частные указания, но по этим частностям можно с приблизительною вероятностью судить и о целом. Пропорция дележа общей суммы промышленного производства между различными лицами, принимающими в нем участие, почти одинакова во всех западноевропейских промышленных государствах. Найдя ее для одной страны, мы найдем ее и для всех, потому что во всех господствует одна и та же экономическая практика. Книги Легуа и Блока дают нам возможность вычислить эту пропорцию для Франции. Вычислим же ее.
   Общая стоимость годового производства французской industrie оценивается в 15 млрд. франков. Число лиц, живущих на се счет, более 13 млн., считая детей и женщин; число же мужчин определяется свыше 4 млн.; следовательно, можно сделать предположение, что на каждого мужчину приходится одна женщина и двое детей. Из этого числа мужчин ценз 1866 г. считает: хозяев фабрик, рудников и т. и. 1 661 584 чел.; рабочих -- 2 938 153. Если считать не одних мужчин, но и женщин и детей, то общее число лип перкой группы -- группы хозяев -- будет равняться 4 984 7 52. а второй, т. е. группы рабочих,-- 8 914 459, какой же пропорции разделяются 15 млрд.-- итог годовой стоимости промышленного производства между этими двумя группами лип?
   Предположим, что из четырех лиц рабочего семейства -- мужа, жены и двух малолетних детей -- три человека -- муж, жена и один малолетний ребенок -- с утра до ночи работают на фабрике и зарабатывают в день 3.50 франка (средняя плата мужчины 1.50 франка, женщины 1.25 франка, ребенка 75 сантимов. обыкновенно же, когда на фабрике работают муж. жена и ребенок, то общая сумма платы не превышает maximum'а мужского дневного заработка, т. е. 2.50 франка); предположим далее, что в печение года они работают 250 дней (это опять едва ли не maximum, так как па все семейство полагается в год менее 40 прогульных дней), следовательно, в год рабочее семейство заработает 875 франков, а 2 938 1 53 рабочих семей, или вся группа рабочих семей, несколько более 1 1/2 и млрд., т. е. всего только 1/6 часть общей стоимости годового производства остается в руках тех, чьим трудом создалась вся эта масса ценности; 5/6 переходит в руки хозяев и их семейств -- в руки буржуазии. Этот расчет основан на данных официальной французской статистики; делая его, мы не допускали никаких слишком широких гипотез и брали не круглые, а действительные цифры, потому мы отдаем ему преимущество перед расчетом буржуазного экономиста Вильоме (Vileaumé), который полагает, что в пользу рантье и хозяев идет 2/3 годового производства (при этом последнее он оценивает в 14 млрд., что не совсем верно). Приблизительно в такой же пропорции распределяется стоимость годового производства промышленности и в других государствах. Но если бы эта пропорция была постоянна, т. е. если бы она не изменялась с развитием фабричной промышленности, то, разумеется, увеличение общей суммы стоимости годового производства влекло бы за собою увеличение доли рабочих, т. е. увеличение заработной платы. Но так ли это на самом деле? Статистики-софисты имеют невероятную наглость ввиду несомненнейших цифр, доказывающих противное, давать на этот вопрос утвердительный ответ. К счастью, однако, уличить их здесь во лжи гораздо легче, чем в других случаях. Статистика несомненно доказывает, что с развитием фабричного производства доля рабочих в общем годовом итоге стоимости его продуктов уменьшается и абсолютно и относительно. Она уменьшается абсолютно, потому что машинное производство по мере технического усовершенствования сокращает потребность в человеческом труде и притом повсюду стремится заменить более дорогой труд совершеннолетнего мужчины более дешевым трудом ребенка и женщины; она сокращается относительно, потому что рабочая плата по мере увеличения интенсивности труда стремится к понижению вследствие сокращения экстенсивности работы, т. е. сокращения числа рабочих часов и ее деквалификации (об этом мы скажем ниже). Известно, что в Англии за каждым парламентским постановлением (и особенно после знаменитого фабриката 11), сокращавшим рабочие часы в той или другой отрасли промышленности, для того или другого разряда рабочих следовало понижение рабочей платы на несколько процентов. Несмотря, однако, на этот общеизвестный факт, Морис Блок имеет смелость утверждать, что заработная плата английских рабочих в последние 30--40 лет повысилась. В подтверждение этого мнения он приводит следующие факты. Из grande industrie он берет одну только отрасль -- фабрикацию сукон в Гюддерфельде и его окрестностях -- и из этого частного случая спешит сделать общее заключение. Но что же говорит этот частный случай? Блок приводит цифры, относящиеся только до пяти специальностей суконной фабрикации (а всех их 36!), но при этом не означает этих специальностей, по высокой же таксе заработной платы можно догадываться, что здесь дело идет не о совсем простых рабочих. Но даже и в этих пяти специальностях специального производства прогресс заработной платы заметен только в одной; в двух других заработная плата в 20 лет повысилась всего средним числом на 11% с небольшим, а в двух остальных -- менее чем на 5%. После этого Блок переходит к petite industrie, но и здесь maximum повышения заработной платы 10% в 20 лет.
   Наконец, только для одной специальности -- рудокопной работы -- он отыскивает повышение в 25% за 20 лет. Но если бы даже заработная плата всех английских рабочих во всех отраслях большой и малой промышленности в последние 20 лет, (с 1840 по 1860 г. поднялась на 20%, то и тогда в действительности английский рабочий 1830 г. зарабатывал бы более, чем теперь, так как в тот же период цены на жизненные припасы возросли на процент еще более высокий. Правда, из неполных и отрыночных данных, приводимых Блоком, нельзя составить никакого точного и ясного представления об отношении прогресса заработной платы к прогрессу цен на съестные припасы, потому мы обратимся к статье Летуа "Prix et salaires en Frarce ä diverses époques". Заработная плата в первый раз была цензи- рована официальною властью во Франции в 1833 г. По сведениям, собранным мэрами (сведения получены далеко не от всех хозяев, притом, так как цифры выводились главным образом на основании хозяйских показаний, то весьма быть может, что они преувеличены), в этом году обыкновенная рабочая плата была 1 франк 89 сантимов, в 1837 г., по отчетам тех же мэров, она доводила до 2 франков 14 сантимов {Обыкновенно принято брать среднюю заработную плату простого фабричного рабочего в 1 1/2--1 4/4. Цитированный выше Вильоме принимает ее в 1 франк 60 сантимов. Но мы не знаем, на чем основывает он эту цифру. Вообще заключать среднюю плату в слишком тесные границы никогда не следует; она превращается тогда а простой абстракт и не дает надлежащего понятия о действительности.}.
   Примем эту официально статированную плату за нормальную для современной французской промышленности. Из данных, сообщаемых Бланки, Энгельсом и Виллерме, видно, что средняя заработная плата во Франции 30-х и 40-х годов не превышала 1 1/2--1 3/4 франка; следовательно, если мы даже предположим, что их цифры были не ниже действительных, а официальные цифры мэров не выше, то и при таком предположении все-таки окажется, что заработная плата увеличилась менее чем на 30% с 30-х годов. Без сомнения, процент этот слишком преувеличен. Это можно видеть из следующего примера. Относительно заработной платы в отрасли строительных ремесел (например, плотников, каменщиков и т. л.) имеются точные сведения с конца 20-х годов. Рабочие эти, как известно, находятся сравнительно говоря, в наивыгоднейших условиях: спрос на их работу постоянно возрастает, особенно в последнее время благодаря обширным постройкам, предпринятым Второю империею в Париже и во всех главнейших городах Франции. Несмотря, однако, на эти благоприятные обстоятельства, заработная плата плотников, столяров, каменщиков, слесарей повысилась с 20-х годов всего только на 17%. Ввиду этого ничтожного повышения заработной платы в выгоднейших отраслях petite industrie предположенное нами 30-процентное повышение рабочей платы в grande industrie совершенно неправдоподобно. Но мы готовы допустить даже и этот невозможный случай; все-таки и при таком оптимистическом предположении повышение рабочей платы только номинально, в действительности же она понизилась. По вычислениям Легуа, цена на предметы, потребляемые рабочими (не говоря уже о цене квартир), за тот же период возросла на 45%. Следовательно, на самом деле рабочий получает теперь 15% менее, чем он получал прежде. И такое понижение заработной платы не есть что-либо случайное, это не простое следствие будто бы возрастающей жадности и своекорыстия фабрикантов, -- нет, это логически неизбежное последствие фабричной системы, это вполне законный продукт машинного производства. Из любого экономического ученика известно, что работа ценится тем ниже и оплачивается тем дешевле, чем она проще и несложнее, чем меньшего искусства, навыка и уменья она требует от рабочего. Машинное же производство постоянно стремится деквалифицировать труд рабочего; представительницею силы и искусства является сама машина; она живой, осмысленный, творящий фактор производства; человеческий же труд низводится на подчиненную и второстепенную роль, и чем совершеннее машина, тем проще, тем механичнее становится человеческая работа. Она уже не требует ни особенной силы, ни долгого обучения, ни специальной подготовки (как например, в большей части ремесел и мануфактур); навык к ней приобретается в несколько недель, и ее так же удовлетворительно, а во многих случаях и удовлетворительнее, может исполнять малый ребенок, как и взрослый, сильный человек; часто даже при сложной и деликатной конструкции машины излишняя физическая сила только вредит. Отсюда, естественно, должны вытекать два следствия: постоянное понижение заработной платы по мере усовершенствования машин и вытеснение мужского труда детским и женским. Первый факт, как мы видели, подтверждает статистика; то же можно сказать и относительна второго. У Легуа в статье "Situation économique de l'Angleterre en 1860" мы нашли, несколько интересных данных относительно этого вопроса и для большей наглядности мы сгруппировали их в следующей таблице. Данные, правда, относятся к небольшому периоду времени; в последующие годы запрос на женскую и детскую работу увеличился сравнительно с запросом на мужскую на более высокий процент. Однако и по ним можно составить понятие о волчьем аппетите фабричной промышленности на женскую и детскую работу.
   Таким образом, спрос на мужскую работу увеличился всего только на 9,3%, спрос на женскую возрос -- на 16,3%, а на детскую -- на 26,6%, т. е. более чем в три раза сравнительно со спросом на мужскую.

0x01 graphic

   Вот здесь-то, в этих экономических последствиях фабричной системы и следует искать реальную подкладку, реальную причину так называемых женского и детского вопроса, женской и детской эмансипации, из которых, впрочем, последний еще не достиг такой популярности, как первый. Однако и он с каждым днем приобретает себе все большее и большее число сторонников. При возникновении grande industrie те же перипетии проходил и вопрос об эмансипации рабочего-мужчины.
   Но развитие фабричной промышленности не только имеет своим последствием понижение заработной платы и вытеснение мужского труда детским и женским, оно, как мы сказали выше, уменьшает вообще спрос на человеческий труд. Фабричное производство прогрессирует двояким образом: экстенсивно и интенсивно. Оно прогрессирует экстенсивно, захватывая новые отрасли труда и расширяя уже захваченные; внешним образом этот экстенсивный прогресс проявляется в возрастании числа фабрик и машин, в увеличении их размеров. Оно прогрессирует интенсивно по мере усовершенствования конструкции машин, увеличения их производительной силы. Экстенсивный прогресс, очевидно, всегда должен сопровождаться увеличением спроса на труд; интенсивный, наоборот, уменьшением. Таким образом, оба эти фактора фабричного прогресса -- по отношению к спросу на труд -- друг друга взаимно парализируют. При преобладании первого спрос на труд должен постоянно возрастать; При их равновесии он уже не будет увеличиваться с расширением фабричной промышленности: все, что выиграет труд от ее экстенсивного расширения, он проиграет от ее интенсивного прогресса; наконец, при преобладании последнего над первым спрос на труд будет прогрессивно уменьшаться, и все большее и большее число людей будет оставляться без работы и хлеба. До сих пор все еще заметно преобладание первого фактора над вторым, но уже а государствах с наиболее развитою фабричною деятельностью, как например в Англии, это преобладание с каждым днем более и более ослабевает, и уже увеличение спроса на труд далеко не соответствует, как мы сейчас увидим, расширению фабричного производства. И это понятно: каждый новый успех, каждый новый захват в области экстенсивного расширения суживает эту область, т. е. уменьшает число отраслей труда, подлежащих в будущем захвату фабрики. Напротив, каждый новый успех в области интенсивного прогресса расширяет эту область, влечет за собою все новые и новые улучшения и усовершенствования. Предела этим усовершенствованиям даже и предвидеть нельзя: с каждым шагом науки вперед он отдаляется от наших глаз все более и более. И так как прогресс физики, химии и вообще естественных наук получил в последнее время необыкновенно быстрое развитие (и это, опять-таки, неизбежное следствие фабричного режима, как и женский вопрос), то само собою понятно, что интенсивность машинного производства должна скоро не только уравновесить, но и превзойти его экстенсивность. С этого дня прогресс фабричной промышленности будет постоянно обратно пропорционален прогрессу спроса на труд. Что этот день не так далек, как то может казаться людям, мало знакомым с данными фабричной статистики, что уже для некоторых ветвей фабричной промышленности он наступил, во всем этом читатель может наглядно убедиться из следующей таблички, составленной нами по данным английской статистики, заимствованным у Мориса Блока (стр. 424, 425).

0x01 graphic

   Таким образом, в то время как число лошадиных сил возросло на 293,8%, число рабочих, занятых при машинах, увеличилось всего только на 80,5%. В 1838 г. на одну паровую силу {Сила машины обыкновенно намеряется лошадиною силою.} приходилось 4,1 рабочих, в 1861 г.-- только 1,9. Но все-таки, сравнивая 1838 г. с 1861 г., мы видим преобладающее влияние экстенсивного прогресса. За весь этот длинный промежуток происходит возрастание числа рабочих соответственно экстенсивному расширению фабричной промышленности: так, в то время как число фабрик возросло на 48,6%, число рабочих -- на 80,5%. Но уже è 1856 г. интенсивный прогресс начинает сильно парализовать влияние экстенсивного. Спрос на рабочих начинает с этих пор уменьшаться сравнительно с быстро возрастающим числом фабрик и лошадиных сил; он перестает соответствовать расширению промышленности. Так, с 1856 по 1861 г. число лошадиных сил увеличилось на 148%, число фабрик на 22.4%, число же рабочих всего только на 10,5%. В 1856 г. на одну фабрику приходилось 133,3 рабочих, а в 1861 г.-- только 121,9; в 1856 г. на одну паровую силу -- 4,2 рабочих, в 1861 г.-- 1,9. Чтобы сделать нагляднее выводы, вытекающие из таблицы, мы Представим ее в таком сокращенном виде:

0x01 graphic

   Следовательно, 1856 г. является как бы крайним пределом преобладания экстенсивного фактора фабричного прогресса: с этого года интенсивный фактор начинает быстро парализовать его действие, и в одной отрасли, именно, обработке мелкой фабрикации шелковых тканей, берет над ним даже верх. В этой отрасли фабричной промышленности с 1856 по 1861 г. число фабрик увеличилось с 460 до 771, число лошадиных сил -- с 5176 до 7 050, а число рабочих уменьшилось с 56 137 до 52 429 чел. Таким образом, в этой отрасли промышленно-фабричный прогресс уже вступил в тот фазис своего развития, когда он начинает становиться обратно пропорциональным спросу на труд, т. е. когда каждый его шаг вперед будет сопровождаться сокращением числа занятых рабочих, увеличением массы нищих, не имеющих ни хлеба, ни работы. Таков неизбежный закон фабричного прогресса в государствах Западной Европы. В конце концов, этот прогресс приводит к тому же результату, как и сопутствующий ему прогресс диференцирования поземельной собственности: к обнищанию народных масс, к освобождению их от земли, работы и хлеба. В этой эмансипации софист усматривает зарю нового прогресса. "Машины,-- говорит Блок, -- освобождая людей от тяжелой физической работы, дают им возможность заняться интеллектуальным трудом!" Он полагает, что та духовная пища, которую он и ему подобные изготовляют на своей фабрике лживых софизмов, вполне может заменить рабочему то небольшое количество хлеба и вина, которое он зарабатывает еще теперь тяжелым физическим трудом.
   После всего здесь сказанного читатель поймет без всяких дальнейших объяснений, в каком именно смысле прогресс фабричной промышленности (а следовательно, и тесно связанный с ним прогресс торговых оборотов и денежной циркуляции) может служить мерилом социального прогресса, т. е. мерилом народного благоденствия. Теперь, чтобы показать читателю степень этого прогресса в различных государствах Европы, мы приведем здесь несколько цифр, взятых у Блока (стр. 106). Быстрое развитие фабричной промышленности в Англии нам уже известно из вышеприведенных данных, но и континентальные государства не отстают от нее. Во Франции в 1844 г. считалось 3 643 машин, общее число лошадиных сил доходило до 45 780; через 20 лет, т. е. в 1864 г., первых уже было 19 724, вторых -- 242 209, т. е. число и тех и других увеличилось более чем г. 5 раз.
   В Бельгии в 1844 г. число машин равнялось 1 448; число лошадиных сил -- 37 637; в 1866 г. число первых -- 6 664; число вторых -- 147 616. В Пруссии в 1846 г. число машин и лошадиных сил равнялось: первое -- 1 139, второе -- 21 715; в 1861 г. первое равнялось 6 669. второе -- 1 37 377; Австрии .... {Одно слово не разобрано. Ред.} в 1832 г. число машин не превышало 534, число лошадиных сил -- 7 1 10; через 10 лет, т. е. в 1863 г., число первых возросло до 2 323, число вторых -- 35 809. В Маленькой Саксонии число машин и лошадиных сил в 1836--1861 гг. возросло более чем в 2 раза, в 1861 г. в ней считалось 1 003 машины и 15 633 лошадиных силы. Разумеется, медленнее всего движется фабричный прогресс в северных скандинавских государствах,-- Швеции и Норвегии. В Швеции в 1866 г. всего-навсего считалось только 314 машин и 1 500 лошадиных сил, что дает на 10 тыс. жителей 3 лошадиных силы, тогда как в Англии на то же число жителей приходится 610 лошадиных сил, в Бельгии -- 306 и т. д.
   Быстро возрастающее число фабрик и машин, с одной стороны, требует постоянно возрастающего прилива сырых продуктов в фабричное государство, а с другой -- постоянно расширяющегося рынка для сбыта своих фабрикатов. Европа с ее бедным населением давно уже не в состоянии удовлетворять ни первому, ни второму из этих условий. Ее сырого продукта слишком мало для ненасытной жадности фабрик, ее рынок слишком тесен и убог для их чудовищной производительности. Азия, Африка, Америка, Австралия, все части света должны сделаться поставщиками ее фабрик и потребителями их товаров. Когда промышленная деятельность перестает быть отголоском народных потребностей и соразмеряться с народными нуждами, когда она становится простой спекуляцией капитала, когда она обусловливает только безграничным стремлением к барышу, тогда одни только пределы Мирового рынка могут обуздать ее лихорадочную деятельность. До сих пор этот рынок еще в состоянии выдерживать. Но по быстро возрастающему проценту торговых рогов европейских государств можно предвидеть, -- хотя, конечно, в далеком будущем, -- что и этот рынок станет для нее же тесен, как тесен теперь туземный. Мы ограничимся здесь только несколькими цифрами. В Англии в настоящее время средняя ежегодная цифра оборотов заграничной торговли превышает 13 млрд. франков и из года в год она увеличивается на 5 1/2 %. Во Франции эта сумма превышала в 1866 г. 6 млрд., но зато она ежегодно возрастает средним числом более чем на 10% (вычислено за 10-летний период, с 1856 по 1866 г.). В Бельгии процент ежегодного возрастания превышает 7, в Голландии около 7 1/2, в Норвегии около 8 и т. п.
   

XII

   "Правда ли, как это часто утверждают, -- спрашивает себя Блок, -- будто блага сего мира так дурно распределены, что одна часть человечества утопает в роскоши, другая задыхается в нищете факты этого не подтверждают" (стр. 218). А правда ли, что факты этого не подтверждают? -- спросим и мы в свою очередь. Цифр, которые мы здесь уже привели и которые мы опять-таки позаимствовали не у кого другого, как у того же Блока и его коллеги Легуа, кажется, вполне достаточно, чтобы отвечать на этот вопрос. Но Блок в одном месте своей книги высказывает мысль, что о благосостоянии всего общества en masse нельзя судить по доходам одних только рабочих (правда, мы говорили не об одних рабочих, но и о крестьянах-собственниках), что нужно рассмотреть, как вообще распределяется стоимость ежегодного производства между всеми членами общества и что будто, тогда мы увидим, "что огромное большинство народонаселения, по условиям своей жизни, занимает середину между роскошью и нищетою" (misère) Что же, рассмотрим, может быть, мы и не совсем то увидим. Но предпринять такое исследование статистика может (и то только с приблизительною вероятностью) только относительно двух стран -- Пруссии и Англии. Klaasenteuer и klassifizierte Einkommensteuer, первой и income tax второй дают для этих исследований некоторый материал. И вот, Блок, вооружившись вычислениями Энгеля и Дудлея Бокстера, строит с их помощью свои утешительные выводы. Возьмем же и мы эти вычисления и посмотрим, что из них выходит. Начнем с Пруссии.
   В Пруссии все граждане от 16 до 60-летиего возраста подлежат или так называемой классной подати, или подоходному налогу; от него освобождены только дети, женщины, рабочие, военные и, наконец, нищие. Размер этой подати определяется размером дохода податного лица. Если этот доход превышает 1 тыс. талеров, то с него взимается уже не классная подать, а так называемый подоходный налог. Классная подать взимается в размере 2% со 100; подоходный налог -- 3% со 100. Граждане, получающие менее 30 талеров, платят только 1/2 талера. Эти 1/2 талера, как справедливо замечает Блок (стр. 223), не есть подать с дохода, с имущества -- это подать с лица, это поголовный налог на бедных. Число всех лиц, подлежащих классной подати или подоходному налогу (за исключением ........ {Одно слово не разобрано. Ред.} городов), равняется 6 024 280; из них 4 006 439 (т. е. 66,3% всего числа лиц) подлежат 1/2 талеровой подати -- средний предполагаемый доход их определяется в 100 160 950 талеров,-- что дает средний доход на человека 25 талеров, т. е. с небольшим 23 руб. в год! Каково богатство! Неужели это средина между luxe и misère. Но что же такое тогда misère? Общее число лиц, платящих подати 1 талер, равняется 260 891; общий средний доход их определяется в 13 044 500 талеров, что дает на человека менее 50 талеров в год или менее 47 руб. Таким образом, из всего числа податных почти 71% (70,8%) живут в год средним числом на 35 руб. Вычтя из этой суммы среднюю цифру налога, падающего на каждого жителя Пруссии (около 4 руб. 50 коп.), мы получим около 30 руб. Вот богатство, которому бы, вероятно, позавидовал и сам Крез. 25% из всего числа лиц, обложенных классною податью (1 546 907), имеют около 172 руб. ежегодного дохода. Неужели 172 руб. ежегодного дохода может считаться удовлетворительным доходом, достаточным для безбедного существования? Допустим, что да. Но, ведь, им пользуется не огромное большинство народонаселения, как утверждает Блок, а всего только 1/4 часть этого народонаселения; "огромное же большинство" живет на 20 и 30 руб. в год. Затем только 3,5% (с небольшим 200 тыс. чел.) из общего числа имеют значительный доход превышающий 700 руб. в год. Но и из этой небольшой группы людей настоящих богачей, с средним доходом в 8 038 талеров в год, всего только 6 455. Цифры эти так красноречивы и так недвусмысленны, что не нуждаются ни в каких комментариях.
   Перейдем теперь к Англии. Англия по развитию своей промышленности, по стоимости своего годового производства, без сомнения, -- самая богатая страна в мире. Но, увы, далеко нельзя сказать того же об "огромном большинстве" ее жителем. Дудлей Бакстер вычислил стоимость ежегодного дохода английской промышленности (считая тут же и земледелие) в 814 119 тыс. фунтов стерлингов, что дает средним числом на каждого жителя 685 франков, или 172 1/2 руб. в год. Положим, сравнительно с другими государствами этот доход хороший, и если бы, в действительности, средняя сумма годового дохода каждого англичанина доходила до этой цифры, то жители нашего континента могли бы позавидовать своим соседям-островитянам. Но, увы, грубая действительность острова, как и грубая действительность континента, не имеет никакого понятия о средних числах и при распределении доходов употребляет приемы совсем не математические. Посмотрим же, как распределяет она эти доходы между 28-миллионным населением Англии (мы исключили из общего числа жителей нищих, которые если что и получают, то только из вторых рук). К несчастью, официальные данные, на которых основывает свои вычисления Д. Бокстер, дают возможность распределить их только между совершеннолетними, платящими подати лицами. Таких лиц считается 13 720 тыс. Но, ведь, на эти доходы живут не 1 3, а 28 млн. жителей. Следовательно, на каждою человека податного приходится около 2,2 неподатных, которых он содержит. Поэтому, если мы желаем узнать средний доход англичанина, принадлежащего к одной из тех групп, на которые Дудлей Бокстер разделяет всех податных, то мы должны не прямо делить общее число этой группы на общую сумму причитающегося на них среднего дохода, а помножив его предварительно на 2,2. Блок, по странной забывчивости, не делает этого, зато у него получаются прекрасные выводы. Так, в главе "Ressources et propres", где дело идет только об определении общей стоимости годового производства (а не о распределении ее), он, основываясь на вычислениях Бокстера, совершенно справедливо говорит, что на каждого англичанина приходится в год средним числом 683 франков дохода (стр. 93), а в главе "Luxe et misère", где он желает доказать, что англичане вообще благоденствуют, средний годовой доход англичанина определяется в 1 482 франков 30 сантимов (стр. 222). Таким образом, с 93 по 222-ю страницу англичане успели разбогатеть более чем в два раза! Это недурно. При таком быстром прогрессе богатства, конечно, можно поверить Блоку, когда он на той же щедрой 222-й странице уверяет, будто ни один англичанин не получает средним числом менее 540 франков в год, да и то "это по большей части обитатели work-hous'oв"! Счастливый остров! счастливый народ! Но посмотрим же, однако, так ли действительно велико его счастье, как уверяет нас статистик-софист.
   Число податных (13 720 тыс.) разделяется на две неравные группы: к первой принадлежат все лица, доход которых не ниже 100 фунтов стерлингов, т. е. все лица, подлежащие подоходному налогу (income-tax). Число их равняется 2 759 тыс., т. е. 20,2% всего числа податных, иначе 1/5. К другой группе, составляющей 79,8%, принадлежат все те, которые не платят income- tax. Помножив число их на 2,2, мы получим 24 114 200 лиц; на это число из общей стоимости годового производства уделяется, по вычислению Д. Бокстера, 324 645 тыс. фунтов стерлингов. Следовательно, на каждого человека придется менее 13 1/2 фунтов стерлингов в год, т. е. около 80 руб. 50 коп., за вычетом суммы налога, падающей средним числом на каждого англичанина (около 12 руб.; у Блока 51 фунт 31 сантим), останется всего 68 руб., и это -- не minimum, а средний доход 4/5 английского народонаселения. Как видите, этот средний доход большинства почти в 2 раза меньше блоковского дохода minimum, которым великодушный статистик щедро наделил даже обитателей work-hous`ов. Но счастливы бы были англичане. если бы все они могли похвастать доходом в 68 руб., но мы сейчас увидим, что для целой трети населения и эти несчастные 68 руб. в год -- pia desideria.
   Вторую группу можно разделить еще на две: к первой мы относим "искусных" или "особенно искусных" рабочих, техников, специалистов, maximum заработной платы которых иногда доходит до 72 фунтов стерлингов в год; ко второй мы относим обыкновенных работников, поденщиков. Число лиц, принадлежащих к этой последней группе, доходит почти до 10 млн. (9 963 800), считая тут и мужчин, и женщин, и детей. На всю эту группу из общей стоимости годового производства приходится, по вычислениям Бокстера, 97 640 тыс. фунтов стерлингов. Следовательно, на каждого человека около 9 фунтов стерлингов или около 56 руб. (полагая ценность 1 фунта стерлингов равною 25 франкам, что дает за вычетом средней цифры налога 44 руб. в год). Наконец, за этою группою следует еще 1 млн. населения -- обитателей богаделен, work-hous`ов, нищих и вообще лиц, живущих на счет публичной (не говоря уже о частной) благотворительности. Все эти лица не имеют никакой законной доли в общей сумме годовой производительности своей счастливой родины. Они живут на счет деяний милостивцев, и потому не имеют никакого определенного дохода. Итак, вот, в общих чертах, экономическое положение "огромного большинства", 4/5 английского народонаселения: средний доход жителя не превышает 68 руб., но почти 1/2 не пользуется и этим; ее доход едва достигает 44 руб. в год; наконец, около миллиона не имеют никакого дохода. Теперь посмотрим, каковы доходы остальной 1/5 части населения. Средний доход каждого лица, принадлежащего к этой группе, превышает 480 руб. в год, что дает на семейство, (1 X 2,2), т. е. более 2 600 руб. годового дохода. Доход этот, как видите, в 27 раз превышает доход семьи поденщика (96 руб.), но и эту группу, как и предыдущую, можно разделить на две: к первой отнесем всех тех податных лиц, maximum дохода которых не превышает 5 тыс. фунт, стерлингов. Число лиц (мужчин, женщин, детей), принадлежащих к этой группе, превышает 6 млн. На их долю из общей стоимости годового производства приходится 363 317 тыс. фунтов стерлингов, т. е. почти на 40 млн. фунтов стерлингов более, чем сколько приходится на 24 млн. населения так называемых низших слоев общества. На каждое лицо этой группы приходится, таким образом, ежегодного дохода 60 фунтов или 375 руб., а на семейство 825 руб. Это, как видите, люди достаточные, но они составляют не "огромное большинство", а незначительное меньшинство, менее 1/5 населения. Наконец, ко второй группе принадлежит 18 тыс. (около 0,06% населения) тех действительных счастливцев этого счастливого острова, которые одни только с полным правом могут восклицать: "happy England, happy constitution!" {Счастливая Англия, счастливая конституция. Ред.}. Средний ежегодный доход каждого из этих счастливцев равняется почти 43 тыс. руб., что составит на семью 94 600 руб.
   Вот в общих чертах картина распределения стоимости годового производства между различными классами английского населения. Она может, конечно, служить прототипом распределения богатств и в других континентальных государствах. Если вычисления Д. Бокстера верны, тогда и наши вычисления, на них ocнованные, не далеки от истины; во всяком случае они ближе к ней, чем вычисления Блока. Но напомним здесь снова, что при современном состоянии статистики всякие общие вычисления относительно гуртовой стоимости годовой производительности страны и, в особенности, относительно распределения этой стоимости включают в себе слишком много абстракций и "средних чисел", и потому их точность всегда более или менее сомнительна; если они дают понятие о действительности хотя отчасти верное, если они передают ее реализм хотя с приблизительною правдоподобностью, то это и все, чего от них можно в настоящее время требовать.
   Чем богаче становится фабричное государство Западной Европы, тем беднее становится большинство его населения. Лучший пример этому опять-таки представляет нам та же Англия -- этот прототип фабричного государства Западной Европы. Быстрый прогресс ее фабричной промышленности мы уже видели, теперь нам остается указать только на те цифры, которыми выражается быстро возрастающая бедность ее населения. Этот прогресс бедности обнаруживается в двух фактах: в факте возрастающего из года в год пауперизма и в факте возрастающем из года в год эмиграции. Быстрое возрастание пауперизма можно видеть из сравнения следующих цифр числа нищих, официально известных и содержимых на счет общественной (только общественной, а не частной) благотворительности.
   Среднее годовое число официально известных нищих в Англии и Валлисе:

0x01 graphic

   В 1854 г. число этих нищих равнялось 818 337; следовательно, в 14 лет оно возросло более чем на 26%. В 1854 г. число нищих, совершеннолетних, здоровых (т. е. рабочих-нищих) равнялось 136 277; в 1868 г. оно достигло уже 185 630, T. е. увеличилось слишком на 36%. Таким образом, число пауперов совершеннолетних, здоровых, пауперов-рабочих, возрастает на 10% быстрее числа пауперов вообще. Этот факт в высокой степени замечательный, и он вполне подтверждает все то, что мы говорили выше о влиянии фабричного прогресса на положение рабочих. С каждым годом все большее и большее число их превращается в пауперов. В 1854 г. пауперы-здоровые и совершеннолетние составляли около 1/6 всего числа пауперов вообще; в 1868 г. они составляли уже почти 1/5. При подобных условиях своего экономического быта рабочему населению, не желающему быть запертым в work hous'ы ничего более не остается, кг к бежать и бежать из этой happy England. И оно так и делает. Эмиграция из Англии принимает с каждым годом все более и более чудовищные размеры. Чтобы дать о них читателю понятие, мы приведем здесь несколько данных из английской официальной статистики (смотри Легуa Situation économique de l'Angleterre). Заметим, что здесь идет дело исключительно только об эмигрантах, эмигрировавших при помощи и под надзором правительства, т. е. исключительно только об эмиграции беднейшего рабочего населения. Что же касается до числа эмигрантов из других сословий, средних и высших, то, во-первых, оно официально неизвестно, во-вторых, оно нас и не интересует. С 1815 по 1860 г., число лиц рабочих сословий, эмигрировавших из Соединенного королевства, превышает 5 млн., т. е. почти 1/8 часть всего числа жителей Англии в начале 60-х годов. Из этих 5 млн. более 3 млн. эмигрировало в Соединенные Штаты Америки, более 1 млн. в английские североамериканские колонии, более 700 тысяч в Австралию и Новую Зеландию, более 90 тыс. в другие части света. Среднее ежегодное число эмиграции было с 1815 по 1860 г. 109 697, а с 1851 по 1860 г. 298 720. Таким образом, среднее годовое ввело эмигрантов за последнее 10-летие более чем вдвое превышает среднюю годовую цифру эмиграции за весь период с 1815 по 1860 г. Правда, значительную часть этой страшной эмиграции, изгонявшей из Англии в один год столько народу, сколько прежде изгонялось в течение по крайней мере 9 лет, составляли ирландцы: их было более 730 тыс. (1 эмигрант на 67 жителей), шотландцев -- более 122 тыс. и, наконец, англичан -- более 459 тыс., что дает 1 эмигранта на 335 жителей Соединенного королевства и 1 эмигранта на 44 жителя Англии и Валлиса. Таким образом, в Англии в 1868 г. приходился 1 нищий на 20 жителей и 1 эмигрант на 44 жителя.
   Таковы последствия фабричного прогресса западноевропейского государства: увеличивая до высочайшей степени производительность страны, он в то же время уменьшает средства существования большинства ее народонаселения, поражает его бесплодием, преждевременной смертью, болезнями, физическою слабостью, развратом, нищетою и, наконец, выгоняет его из дому, из родных деревень и городов на далекую чужбину. Вот, что говорят факты, когда им позволяют свободно говорить, не насилуя их предвзятыми теориями, не затемняя и не уродуя их лживыми софизмами.


ПРИМЕЧАНИЯ

   1. Статья "Софистическая статистика" была написана Ткачевым в 1870 г., когда он находился в заключении в ожидании судебного процесса по делу нечаевцев, к которому он был привлечен. Статья эта, как видно из имеющейся на рукописи отметки Ткачева, предназначалась для журнала "Дело", но не поступила в редакцию этого журнала, так как была задержана III отделением, в архиве которого она и сохранилась. Печатается в настоящем издании впервые по рукописи, находящейся в настоящее время в Архиве революции и внешней политики в Москве.
   2. Статья о вырождении населения Европы Ткачевым написана не была.
   3. Книга Мильчевского -- "Причины вырождения человека, неполнота и неправильность его телесного и душевного развития в настоящее время". Составлена по немецкому сочинению Эд. Рейха Окт. Мильчевским. М. 1869 г.-- Статья Шелгунова была напечатана в No 9 "Современника" за 1861 г. В части, касающейся Англии, она была основана на материале, собранном Энгельсом в его известной работе о положении рабочего класса в Англии. Повидимому, Ткачев не был знаком с этой работой Энгельса; иначе он не мог бы не знать, что она касается только Англии, а не Франции, и сообщил бы точное, а не ошибочное название книги Энгельса ("Die Lage der arbeitender Klasse in England"),
   4. Шекеры -- мистическая секта, основанная в Америке в 70-х годах XVIII века некоей Анной Ли, объявившей себя "богородицей". Шекеры жили группами, называвшимися семействами, проповедывали безбрачие и устраивали религиозные собрания типа радений русских хлыстов.
   5. Имеются в виду Шлезвиг и Голштиния, отошедшие к Пруссии в результате воины 1864 г.
   6. Ирландский билль Гладстона -- закон 1 августа 1870 г., проведенный в бытность Гладстона премьер-министром и по его инициативе. Целью этого закона было улучшение положения фермеров-ирландцев, арендующих участки у крупных земельных собственников. Билль 1870 г. устанавливал право арендаторов требовать по окончании срока аренды вознаграждение от собственника земли за улучшения участка, произведенные арендатором за время аренды. Биллем предусматривалась далее выдача пособий фермерам в целях облегчения им приобретения участков земли в собственность.
   Наконец, билль вводил третейские суды для разбора споров между собственниками и арендаторами. Издание этого билля было результатом мощного развития революционного движения в Ирландии.
   7. Преувеличивая значение мелкой земельной собственности, которая, вопреки утверждению Ткачева, вовсе не являлась господствующей системой землевладения на европейском контингенте, и не замечая тенденции к концентрации производства в сельском хозяйстве, Ткачев приходил к ошибочному выводу относительно судеб крупного землевладения. Ткачев не понимал, что в противоречии с интересами капиталистического развитие стоят не крупное землевладение вообще, а лишь крупное землевладение феодального типа, каким оно было, например, в Ирландии (чем я объясняется поддержка, оказанная биллю Гладстона английской буржуазией). Все это и приводило Ткачева к ошибочному заключению, что "прогресс буржуазного общества требует повсеместного уничтожения крупного землевладения". В действительности же этот "прогресс" требовал совершенно иного: перестройки сельского хозяйства на капиталистических началах, возможной и в условиях крупного землевладения ("прусский тип" развития капитализма).
   8. Имеются в виду обеды не редакции "Journal des économistes", а политико-экономического общества в Париже, устраивавшего ежемесячные обеды, во время которых происходили диспуты на различные экономические темы. Отчеты об этих диспутах печатались в "Journal des économistes"
   9. Статья "Финансовая практика Западной Европы" в No 3 "Дела" за 1870 г. была написана Ткачевым (подпись: П. Т.).
   10. См. примечание 2.
   11. Фабрикат -- закон 1847 г., установивший 10-часовой рабочий день для женщин и подростков; на практике он распространялся и на мужчин, работавших на предприятиях, где применялся женский и детский труд.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru