Толстой Алексей Николаевич
Архип

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:


Алексей Николаевич Толстой

Архип

1

   Над белой скатертью, растопырив лохматые ноги, висит паук, у абажура легко кружится зеленокрылая мошкара, карамора обжег длинную лапу и волочит ее по столу... Шелестит плющ у балкона, и возится сонная птица в кустах.
   Александра Аполлоновна Чембулатова разламывает бисквит, качая черной наколкой, которая на седых ее волосах похожа на летучую мышь.
   -- Сад охраняет Володя, -- говорит Александра Аполлоновна и ласково взглядывает на собеседника своего, молодого помещика и соседа, Собакина, -- я подарила ему пистолет.
   Собакин улыбается, раздвигая розовые и полные щеки.
   -- Я вас уверяю, что нет никакого Оськи-конокрада. Увели у попа тройку, и по уезду полетели слухи -- пришел, мол, Оська, а Оська просто собирательное имя, -- народная фантазия одарила его таинственной силой и удальством.
   Старушка покачала головой.
   -- Нет, все это верно; украл лошадей он вечером, а наутро видели его уже за триста верст...
   -- Разве видели?..
   -- В том-то и дело; говорят, он необыкновенно низкого роста, лыс, силен и с большой, до пояса, черной бородой...
   Собакин чуть-чуть улыбнулся и пожал плечами.
   -- Появлялся он в уезде два раза, -- продолжала старушка, -- и наводил такой страх, что помещики приковывали лошадей, а конюхам давали ружья заряженные... И все-таки умудрялся.
   -- Если его знают в лицо, почему не поймают?
   -- Мужики никогда не выдадут, боятся, что палить будет, как сжег он вашу Хомяковку года за три до вашего сюда приезда.
   -- Право, Александра Аполлоновна, я начинаю бояться.
   -- Вам-то особенно надо позаботиться; имея такого жеребца, я бы ночи не спала, все караулила...
   -- Да, Волшебник -- чудо что за лошадь; увидите, на рождестве поведу его на бега.
   -- Да, нехорошо, нехорошо; тем более что ваш Архип...
   -- Нет, Архип мрачный, но очень надежный; мужик косматый, глаза волчьи, но верный...
   -- Ох... ох... -- сказала старушка.
   Из сада на балкон вышел гимназист, положил пистолет на перила и застонал:
   -- Бабушка, чаю.
   -- Осторожнее с пистолетом, смотри, куда кладешь, -- заволновалась Александра Аполлоновна.
   -- Он, бабушка, не заряжен.
   -- Все равно. -- И бабушка, шурша широким платьем, поднялась и загородила пистолет салфеткой.
   -- Что, Володя, как твои разбойники? -- спросил Собакин.
   -- Ничего, -- набивая рот ватрушками, говорит Володя.
   -- Убил кого-нибудь?
   -- На плотине за ветлами кто-то, кажется, стоит, только на плотину ходить страшно.
   -- У пруда ночью сыро, -- сказала Александра Аполлоновна.
   Гимназист лукаво прищурился.
   -- А у меня, бабушка, порох есть...
   -- Откуда ты взял! Отдай сию минуту... Володя, ке смей убегать. Пожалуйста, Собакин, догоните его, отнимите у него порох.
   Улыбаясь, Собакин сошел в сад и скоро пробегал уже мимо балкона, размахивая руками, потеряв всю солидность, а Володя, приседая, визжал, не давался в руки.
   "Дети, дети", -- подумала Александра Аполлоновна и стала считать, как в столовой часы били одиннадцать.
   -- Володя, где ты? -- позвала она. -- Иди спать, -- одиннадцать часов...
   В это время мимо изгороди проскакал верховой, встал у крыльца, и чей-то чужой голос позвал:
   -- Барин Собакин здесь?
   -- Кто спрашивает? -- по-хозяйски сухо ответила Александра Аполлоновна.
   -- Работник их, Михайло.
   На балкон, обняв за плечи гимназиста, вошел, отпыхиваясь, Собакин.
   -- Кто меня спрашивает? Это ты, Михайло? Что случилось?
   -- Несчастье у нас, барин, -- сказал из-за плетня невидимый работник, -- увели Волшебника.
   Когда Собакин, во весь опор скакавший по темному полю, влетел, пыльный, на вспененном коне во двор, у растворенной конюшни, размахивая фонарем, галдели мужики.
   -- Что, Волшебника увели? -- крикнул Собакин.
   -- Беда-то какая, не доглядели...
   Собакин побежал в конюшню. Болт у стойла был сорван, и под наружной стеной у пола сквозила дыра, в которую, должно быть, и пролезли воры...
   -- А где Архип? -- спросил Собакин.
   -- Будили мы его, спит, пьяный.
   На вороху сена, закинув бледное в черной шапке волос лицо, лежал Архип.
   -- Жив, ничего, не тронули, пьяный очень, -- успокаивали работники.
   -- Облейте его водой, вот мерзавец.
   Принесли конское ведро, подняли Архипу голову и полили.
   -- Лейте, лейте все ведро.
   Когда голова, рубаха и порты намокли, Архип приподнялся, сел и повел налитыми кровью глазами.
   -- А? -- спросил он.
   -- Архип, где Волшебник?
   Сутулый Архип поднялся и долго осматривал болт и обрывок недоуздка, в дыру даже заглянул и так же спокойно ответил:
   -- Увели, барин. Не досмотрел...
   -- Легли это мы спать, -- шумели работники, -- а Михайло и говорит: пойду-ка я посмотрю лошадей, а потом прибежал и кричит: увели, увели...
   -- Что же вы не догнали, черти окаянные!.. -- наскакивал на них Собакин.
   Работники вежливо посмеялись.
   -- Где ж догнать, разве мыслимо? Он это.
   -- Кто он?
   -- Да Оська.
   -- Ерунда, никакого Оськи нет...
   -- Очень есть, его это работа, вы, барин, не сомневайтесь.
   -- Ерунда, -- кричал Собакин, -- сию минуту на лошадей!.. Догнать!..
   Работники помялись, но с места не тронулся ни единый.
   -- Ну?
   -- Нет, нельзя нам.
   -- Где его догнать...
   -- Он теперь за двести верст махает. Собакин побежал к дому и оттуда крикнул.
   -- Седлайте сию минуту верхового! Да зайди ко мне хоть ты, Дмитрий, за письмом к уряднику, живо!
   ...Утром на вопросы урядника Архип отвечал, что был вчера выпивши, ничего не слыхал и помнит только, как пал ему кто-то на грудь и скрутил руки, а были то двое или один и какие из себя -- не помнит.
   Так ничего и не добились от угрюмого, косолапого Архипа и отвели его в холодную, а урядник, выпив поднесенную на тарелочке рюмку водки и крепко на прощанье пожав Собакину руку, сказал:
   -- Архип в сем деле причиной, с него и взыщем, -- и уехал.
   Затих под горой колокольчик, Собакин вышел на балкон, посвистал и, спустившись в сад, зашагал по липовой аллее.
   "Следствие, -- думал Собакин, -- суд будет, а Волшебника не видать мне, как ушей своих. Черти, ах черти, какую лошадь увели".
   Собакину с досады хотелось сейчас же куда-нибудь поехать, вообще суетиться.
   -- Ну нет, я разыщу лошадь, под землей достану, -- бормотал он и прислушался.
   Близко, словно вынырнув из-за акации, зазвякали сборные бубенцы, промелькнула за кустами и остановилась у дома коляска Чембулатовой.
   -- Как я вам благодарен, Александра Аполлоновна, -- говорил Собакин, идя навстречу старушке, -- поверите ли, увели Волшебника и следа не оставили...
   -- Я предупреждала вас, не верили, а вышло по-моему, -- торжествующе говорила старушка, -- всему причиной ваш Архип, вот у моего братца так было.
   Оба они, заложив руки, заходили по аллее. Александра Аполлоновна объясняла:
   -- Сейчас в Уральске конская ярмарка. Поезжайте туда как можно скорее, нигде как там ваш Волшебник...
   -- В Уральск?..
   -- Поедете верхом -- это и скорее и удобнее для дела: братец мой тоже верхом ездил, у него увели Вадима от нашей Звезды и воейковского Черта.
   -- Ну и что же?
   -- Нашел, конечно, нашел мужика, который увел Вадима, -- его арестовали, а жеребца отдали братцу.
   -- Я еду, Александра Аполлоновна, с вашего благословения...
   -- Помоги вам бог, -- и старушка поцеловала в лоб приложившегося к ее руке Собакина...
   Долго еще ходили они по липовой аллее, Александра Аполлоновна в шелковом колоколом платье, Собакин в куцем пиджачке из чесучи, и старушка давала подробнейшие наставления -- куда ехать и как сохранить лошадь, чтоб прошла четыреста верст в четверо суток, и где остановиться.
   -- С казаками будьте осторожнее, -- хитрые они...

2

   Тепла темная степь, светят на дорогу звезды, и дорога, чуть серая, глушит частые удары копыт, и кричит коростель в колдобине; где-то, значит, близко степной хутор...
   Безлесные, безводные, как дождевики, растут хутора на гладкой, человечьими курганами усеянной степи, вековечной дороге кочевников. Потянуло сыростью и дымом. Собакин привстал на стременах, вгляделся и, увидев огонек, свернул прямиком по полю. Сначала, услышав его топот, залаяли негромко, но все дружнее и звонче собаки, забил в колотушку ночной сторож, и перед Собакиным выдвинулись из темноты амбары и хлевы, крытые соломой, и под самую морду лошади, сзади и с боков, запрыгали охрипшие от ярости хуторские псы.
   Подошел сторож, свистнул на собак и запахнулся в глубокий чапан...
   -- Здравствуй, дядя, -- сказал Собакин, стараясь рассмотреть в темноте его лицо. -- Чей это хутор?
   -- Казака Ивана Ивановича Заворыкина будет...
   -- А до села далече?
   Сторож помолчал и тихо, в сторону, ответил:
   -- Далече, -- словно не знал, какие тут села бывают, одна степь.
   -- А нельзя ли переночевать у вас? Спроси хозяина, чай, не легли еще?
   -- Легли, -- уныло ответил сторож, -- давно полегли.
   -- Так как же?
   -- Спрошу, ты погоди тут. -- И он ушел.
   А немного спустя зажегся свет в трех окнах, и подошедший сторож взял лошадь под уздцы, промолвив:
   -- Просят заехать.
   Собакин прошел через сени, мимо сундуков, крытых коврами, в горницу, где пахло шалфеем, полынью -- домашнее средство от блох -- и кожей.
   По стенам висели седла, уздечки, нагайки, и в красном углу стоял темный большой образ.
   "Неловко, -- подумал Собакин, -- затесался ночью".
   Из боковушки, гладя бороду, вышел высокий и костлявый старик -- Заворыкин. Синий чекмень его перетянут был узким ремнем, ворот ситцевой рубахи расстегнут.
   Собакин назвал себя.
   -- Милости просим, -- густым басом приветствовал Заворыкин, -- гостю всегда рады.
   В свете лампы лицо его, обтянутое желтой кожей, узкий и прямой нос и темные глаза представлялись такими, какие писали на раскольничьих образах.
   -- Прошу садиться, куда путь держите? В Уральск... Так... -- пробасил Заворыкин, кивнул и провел ладонью вниз и вверх по лицу. -- На ярмарку много коней нагнали сегодня, не в пример прочим годам.
   Босая девка внесла самовар, закуску и водку.
   Стесняясь и все еще не зная, как держаться, выпил Собакин водки и, должно быть с усталости, сразу захмелел и рассказал, зачем едет в Уральск -- всю историю до конца.
   -- Из-под земли, а достану Волшебника, -- разгорячась, окончил он.
   Заворыкин слушал, не поднимая глаз, нахмурясь, а когда Собакин окончил, постучал пальцами и сказал:
   -- Я так полагаю, -- ехать вам туда незачем.
   -- Почему? -- Убьют.
   -- То есть как убьют?
   -- Мой совет -- вернуться домой, жеребца наживете еще, а жизни из-за скотины лишаться не стоит.
   -- Поймите, мне не жеребец дорог, а добиться своего.
   -- Понимаю. Молоды вы, господин Собакин, хороший барин, а разума в вас настоящего нет. Приехали вы ко мне, меня не знаете и рассказываете всю эту историю, а жеребец-то ваш, может быть, у меня. А? Для примера я говорю. Ну, вот после этого я себя позорить не дам. У нас в степи законы не писаны, колодцы глубокие, -- бросил туда человека, землицей засыпал, и пропал человек. Да вы не пугайтесь, для примера говорю, бывали такие случаи, бывали. У нас в степи казак на сорока тысячах десятинах -- царь, не только в чем другом, в жизни людской волен.
   У Собакина от духоты, от речей Заворыкина кружилась голова, и казалось -- похож старик хозяин на древнее черное лицо образа, что глядело строго и упорно из красного угла, -- те же рыжеватые усы над тонкой губой, и вытянутые щеки, и осуждающие глаза.
   Казалось, две пары этих глаз глядят неотступно, и те, облеченные в потемневшие ризы, страшнее...
   "Бог это их, -- подумал Собакин, -- степной".
   -- Чудно вам слушать, господин Собакин, -- у вас в городе по-иному: тело вы бережете, а душу ввергаете в мерзости. А здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем запятнать ее, степь -- чистая... В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, а многое и простится.
   Собакин поднялся.
   -- Душно у вас...
   И было ему страшно, хотелось уйти от стариковских глаз...
   -- Марья! -- крикнул босую девку Заворыкин. -- Принеси барину студеной водицы да отведи в сени на кровать.
   Плыли, качались сундуки, крытые коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: "Бог здесь ходит, бог..."
   "Страшный у них бог, -- думал Собакин, лежа на сундуке, -- травяной..."
   Наутро он, чтобы не обидеть хозяина, поехал будто бы домой, но, когда в сизой дали утонули соломенные кровли хутора и шесты с бараньими рогами, пошел к полудню широким проездом, радостный от солнца, и душистого ветра, и веселой игры горячего иноходца.
   На крепком пырейном выгоне, в наскоро связанных калдах, стоят полудикие табуны злых сибирских лошадей.
   Положив большие морды на спины друг другу, обмахиваются кони хвостами и жмурятся на белое солнце.
   Кругом желтая степь, ни холма на ней, ни дерева, а позади гудит ярмарка и дымят железные трубы пекарен.
   Вот не вытерпел рыжий конек, махнул через изгородь и частым галопом, раскинув гриву, поскакал в степь, заржав навстречу ветру.
   Затараторили конюхи-башкиры, в линялых халатах, в ушастых шапках, пали на верховых, поскакали в угон. Один впереди всех размахивает арканом. Двое скачут наперерез.
   Куда ни взглянет рыжий конек, мчатся на него ушастые башкиры: метнулся направо, налево, и тут захлестнул ему горло аркан, закрутили хвост, стегают нагайкой, заворачивают башкиры к табуну... Захрапел, взвился и упал рыжий конек; тогда ослабили на шее его аркан, отвели в калду.
   -- Что, не убежит больше? -- спрашивает башкирина Собакин.
   Башкирии осклабил белые на морщинистом лице зубы и забормотал: -- Не, не, умный стал, купи, господин...
   -- Нет, такого мне не надо, вот если бы вороной полукровный был, вершков четырех...
   Подошли мужики, все в новых рубахах. Облокотясь на жердь калды, слушали, и веяло от их выцветших глаз покоем тепла и отдыха.
   Подслеповатый -- мужичок протиснулсс туда же, в рваном полушубке, заморгал собачьими глазами:
   -- Покупаете, барин, лошадку? Извольте посмотреть, -- и заторопился, побежал было и вновь вернулся...
   -- Какой у тебя?
   -- Сивонькой.
   -- Нет, не надо, я вороного ищу.
   -- Вороного продать не умеешь, -- заговорил вдруг круглолицый толстый парень, -- вот я продам жеребца.
   Или я продал. А? -- И он уставился, как баран, даже рот разинул.
   Мужики засмеялись.
   Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:
   Когда я, мальчик, был свободный...
   -- Скрутили малого, -- смеялись мужики.
   -- Пути нет.
   Собакин улыбался, парень был пьян, лез грудью и под носом махал желтым ногтем, говоря:
   -- Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках...
   -- Здорово же ты выпил, -- сказал Собакин, -- с чего гуляешь?
   Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели... Собакин сжался.
   -- Гуляю... -- сказал парень, придвигаясь. Подслеповатый мужичок захлопотал:
   -- Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку, -- и потянул парня за рукав.
   -- Не хватай! -- заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.
   -- Иди, иди, разбушевался, -- говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.
   -- Брось, пусти! -- кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.
   -- Кто это? -- быстро спросил Собакин. -- Вон тот, лысый?
   Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:
   -- Кто -- Оська, -- и прищурился.
   Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.
   А позади, набегая, гудела толпа. Многим, должно быть, досадил Осип, и боялись его сильно, а теперь улюлюкали вслед, ругали, или вывернется кто, присядет, да в глаза: "Что, вор, взял?" -- и ударит.
   Понятые насилу сдерживали народ, да бравый урядник, в рыжих подусниках, вырос как из-под земли и крикнул: "Разойдись!"
   До вечера гудела и волновалась ярмарка. Осип сел в темную избу, за железную решетку, и на допросе отрекся:
   -- Осип я -- это верно, а лошадей никаких не крал, понапрасну только меня томите.
   Собакин решил сам выпытать, где лошадь; напугать, если можно, посулить заступиться, и, поздно вечером, один, вошел в камеру, где сидел Осип.
   Остановясь посредине избы и в темноте различал только дыхание, сказал Собакин кротко и, как ему показалось, вкрадчиво:
   -- Осип, все знают, что ты угонял лошадей, грехов за тобой много, сознайся лучше, я за тебя похлопочу.
   Осип молчал.
   -- Ты пойми, не дорога мне лошадь, а дорого, что выходил ее на руках, как родная она мне.
   -- Это верно, -- сказал Осип спокойно.
   -- Ну видишь, ты сам понимаешь, зачем же хочешь доставить мне еще огорчение...
   -- Огорчать зачем.
   -- А ты огорчаешь. Я за четыреста верст верхом приехал, измучился и вдруг из-за твоего упрямства лишаюсь лошади. Осип, а Осип.
   И, тронутый словами, двинулся Собакин поближе.
   -- Не подходи, барин, -- глухо сказал Осип. Собакин остановился и от щекотного холодка, вздрогнул.
   -- Осип? -- спросил он тихо, после молчания, повторил: -- Осип, где же ты?
   Что-то больно толкнуло Собакина в колено, распахнулась дверь, и Осип, нагнув, как бык, голову, побежал по избе, оттолкнул сонного десятского, упавшего, как мешок, и выскочил на волю.
   Зашмыгали торопливые голоса: "Держи, держи!" В темноте засуетились понятые.
   А вдали, как огонь, вспыхивали крики: "Держи, держи!"
   Застегивая сюртук, прибежал урядник, крикнул:
   -- Убежал... Кто?
   -- Осип-конокрад, -- сказал Собакин, -- я сам виновен...
   И скоро загудела невидимая ярмарка, низко у земли закачались железные фонари, голосила баба, лаяли собаки. Бежали, неизвестно куда и зачем, мужики, крича: "Лошадь отвязал... Да кто? Да чью? Спроси его, кто... На ней и убежал... Верховых давайте, верховых!"
   Над толпой, словно поднятые на руках, появились верховые и, раздвигая народ, поскакали к городу, к реке, в степь...
   Собакин наскоро сам оседлал иноходца и поскакал мимо возов на чьи-то удаляющиеся голоса и топот.
   Коротко и мерно ударяли копыта его коня, гудел в ушах теплый ветер, и возникали и таяли невидимые крики... Наперерез промчался кто-то, крича: "Поймаем, не снести ему головы".
   Впереди топот стал как будто тише и громче голоса...
   Перепрыгивая через водомоины, похрапывая, несся иноходец и вдруг резким прыжком стал на краю кручи, недалеко от верховых. Послышались голоса:
   -- Река, братцы, поворачивай назад.
   -- Переедем.
   -- Круча, голову сломаешь.
   А вдали, направо, опять возникли крики и топот. Собакин поворотил и скоро нагнал вторых кричавших, спросил:
   -- Что, поймали? Мужики в ответ захохотали.
   -- Теленка, милый барин, загнали, дышит сердеш-пый, испугался, уши мокрые.
   -- Ну, вы и охотники.
   -- Ушел, больно уж ловкач, -- отвечали мужики с уважением.
   Иноходец тяжело поводил боками, и Собакин, отделившись от мужиков, ехал шагом вдоль реки.
   Потянул теплый, смешанный с болотными цветами ветер, и издалека долетел протяжный звериный крик и стих.
   -- Что это? -- невольно крикнул Собакин, чутко слушая; крик не повторялся, и сердце сжалось тоскливо.
   Собакин уже спал, утомленный всеми событиями, когда кто-то, громко постучав в спальню, сказал;
   -- Ваше благородие, Оську привезли.
   Собакин спросонок вскочил, старался понять, что говорят...
   -- Оську привезли, -- странным голосом повторил десятский...
   -- Сейчас иду, подожди, или нет, иди...
   И, уже выйдя на воздух, понял Собакин, что случилось несчастье. В земской избе пахло крепким и кислым, у печи на полу, покрытое рогожей, лежало тело. Десятский, присев у тела, жалостливо говорил:
   -- Побили его мужики наши, вон как дышит... Ах, грехи!
   Собакин откинул рогожу. На боку, поджав к животу голые и содранные колени, лежал Осип, часто дыша, и глаза его сквозь полуоткрытые веки были точно стеклянные.
   -- Что с ним? -- дрожа мелкой дрожью, спросил Собакин, боясь догадаться...
   Белый зад Осипа был запачкан землей и кровью, оттуда на вершок торчал кусок дерева.
   -- Что это? -- визгливо закричал Собакин.
   Еще дальше откинул Осип серое лицо свое и запекшиеся губы быстро облизнул языком...
   Плетью лежала сломанная рука его; другая, застыв, вцепилась в ягодицу и посинела.
   Собакин, придерживаясь за стену, вышел в сени, дурнота подступала к горлу, и везде слышался этот кислый и крепкий запах, и вспоминался убитый на охоте тетерев, когда дробью ему вынесло весь живот...
   Урядник, теребя жесткие усы, говорил:
   -- Вот как они расправляются по-турецки, неприятно... Осип-то признался, просил кучера вашего освободить, будто бы он в краже не замешан, и, лошадь, сказал, где находится...
   -- Бог с ней, с лошадью, ах, зачем я все это затеял, -- сказал Собакин.
   -- Вы, что же, ни при чем, мужики давно случая ждали. Поверите ли, мы даже боялись Осипа... А лошадка ваша в степи у казака Заворыкина.
   Старик Заворыкин долго не выходил. Собакин, измученный дневным перегоном и волнениями прошлого дня, ходил, покачиваясь, по душной горнице, и звенело у него в ушах, и тошнило его от набившейся в горло и в нос дорожной пыли.
   -- Расскажу попросту всю историю, конечно, старик отдаст лошадь, -- бормотал Собакин.
   Над столом, засиженная мухами, пованивала лампа...
   "О, черт, еще угоришь; что же старик не идет? А вдруг возьмет и рассвирепеет, самодур; конечно, насчет колодцев он прихвастнул, но надо бы политичнее подойти к делу, исподволь. О, черт, как лампа воняет..."
   -- Здравствуй, барин, -- басом, громко и вдруг сказал Заворыкин, -- стоял он в дверях и похлопывал себя по голенищу плетью. -- За конем приехал?
   -- Нет, я не требую, совсем не требую, -- засеменил Собакин, -- вы уже знаете, какая история вышла смешная.
   -- История смешная, а не знай, кто смеяться будет, -- сказал Заворыкин.
   Молча, не сводя глаз, подошел, положил на плечо Собакину тяжелую свою руку и вдруг крикнул:
   -- Щенок!
   И высоко поднял плеть.
   -- Не позволю, -- пискнул было Собакин, запахло тошной пылью и кислым, зеленые круги пошли перед глазами, похолодело горло и лечь потянуло, прижаться по-ребячьи к прохладному полу...
   Очнулся Собакин в постели, в сенях, и первое, что он увидел, -- склоненный профиль Заворыкина, худой и резкий под сдвинутыми бровями... Собакин застонал и отодвинулся в глубь кровати.
   А старик, наклонясь, зашептал:
   -- Очнулся... Нехорошее дело вышло, попутал меня бес, думал, приехал ты срамить меня, а ты, видишь, простой, как малое дитя. Ах, барин, прости меня, гордый я, разгорелось с обиды сердце, убить ведь могу тебя, и никто не узнает... А ты, -- видишь, -- прост.
   Старик качал головой, и ласково глядели потемневшие его глаза.
   Собакин протянул руку.
   -- Я не сержусь.
   Заворыкин погладил его по волосам:
   -- Христос на нас смотрит да радуется. Вот как бы жить надо, а мы не так живем, нет...
   Долго говорил Заворыкин, -- туманно, сурово, истово...
   -- Ну ладно, спи, барин. Домой-то завтра попозже поедешь; ко времени и жеребца твоего из табуна пригонят. Избави бог, не возьму с тебя денег; да иноходеи-то твой устал, ты моего возьми, сам не часто на нем выезжаю...

3

   Александра Аполлоновна разрезывает толстый журнал; в зале, где уже топили сегодня, пахнет кофеем, и старые кресла заманивают развалистыми своими спинками на осенний покой.
   Гимназист сидит на окошке, болтает ногами. Тусклый сад совсем беспомощен под долгим дождем.
   -- Расскажите еще про ваши приключения, -- приставал он к Собакину.
   -- Я все рассказал, что ж еще...
   -- Володя, не приставай, -- строго молвила бабушка, взглянув поверх очков на Собакина, который на чистом листе разбирал зерна пшеницы.
   -- Щуплое зерно, -- сказал Собакин -- Что же вам рассказать?
   -- Ну, хоть про кучера, которого связали тогда, -- он ужасно таинственный.
   -- Архип-то... -- засмеялся Собакин, -- таинственный.
   -- В самом деле, что с ним, выпустили его? -- спросила Александра Аполлоновна.
   -- Кажется, да, -- я ездил, хлопотал, мне сказали, что без суда не отпустят, а суд, кажется, был на днях...
   -- Не любила я вашего Архипа, злой он, и глаз у него черный, приедет и все по конюшне ходит, все чего-то высматривает, и непременно что-нибудь после случится...
   -- У Белячка, -- помнишь, бабушка? -- мокрецы на щетках сели, -- подсказал гимназист...
   -- У Беляка мокрецы; нет, нет, не люблю я таких, и пусть бы сидел в тюрьме. Да невинный ли он? -- Старушка сняла очки. -- Еще до вашего приезда в деревню он избил моего объездчика за то, что тот не позволил ехать в телеге по хлебу, -- представляете, нарочно едет в телеге по хлебу...
   -- Я помню, -- сказал гимназист, -- объездчика привезли, вот страшно-то: голова болтается, и по лицу мухи ползают.
   -- Странно, -- протянул Собакин. -- Архип никогда не дрался, исполнительный всегда, тихий... Хотя был странный случай... Вот, помните, в прошлом году я ехал от вас вечером, когда еще отец Иван индюка изображал; не знаю почему, взяли мы не обычной дорогой, а напрямик по выгону, а там за межевым столбом -- глубокая водомоина; я говорю Архипу: ночь темна, помни кручу налево. А он прикрикнул на лошадей. Тише, говорю, Архип, и знаю, сейчас круча, а он словно тройку не сдержит...
   -- Ужасно, -- вздрогнула Чембулатова, -- ну и что же?..
   -- Лошади сами круто повернули. Я кричу: "Что ты делаешь?" -- а он обернулся и глухо так говорит: "Бог спас, барин, беду отвел".
   -- Вот-вот, я говорила, завтра же велю загородить это место...
   -- Я думаю все-таки, что это случайность; чем ему помешали я и мои лошади? Наконец он сам мог убиться.
   -- Такие, как Архип, безземельные, бессемейные мужики на все способны, в них бес сидит. Служит он у вас, все ничего, -- только угрюм да молчит, а потом возьмет да вас и сожжет...
   -- Бабушка, смотри, проясняет, -- крикнул Володя и, не успела бабушка ахнуть, распахнул балконную дверь, и сырой, пахнущий землею и листьями, осенний ветер ворвался, растрепал книгу, брызнул капелью, и солнце в прорыве между туч блеснуло на каплях, на стеклах, на желтой листве...
   А дверь уже закрыли, и в столовой застучали посудой.
   -- Бог с ними, с Архипами, -- сказала, проплывая в столовую, Александра Аполлоновна, -- только расстроишься, а причина всему, конечно, что нет настоящей опеки над крестьянами. Мужик обращается в первобытное состояние-Собакину вспомнился фельетон, месяц назад читанный в случайно залетевшей петербургской левой газете, но думать об этом не хотелось, -- так было уютно и тепло.
   К вечеру ветер стих, и низкое солнце залило багровым светом лиловые у земли тучи и, протянув бледные, словно прощальные крылья в глубь желтой и мокрой степи, закатилось.
   Но четко еще виднелись репьи на темных курганах, лужи на глянцевитой дороге лиловели, тускнели.
   Почмокивая, вертелись колеса, ударяли в лицо свежей грязью, пачкали вожжи и руки.
   Собакин, расстегнув кожан, потряхивался на сиденье и думал:
   "Так вот они -- степные дали, неезженные дороги, забытые курганы. Нет конца им, и селения такие же серые, забытые, и люди в них, как травы, молчаливые, живут бог знает зачем, из века в век одни и те же, как дикая рожь".
   Ходит с дороги на дорогу, с кургана на курган, по пашням, по селам и поет унылые песни -- тоска, сестра осеннему ветру...
   Дребезжала железка на колесе, и топали, скользя под горку, копыта...
   Одноколка скатилась, тряхнула на водомоине, и, поскользнувшись, лошадь упала на колени.
   "Трудно некованой взобраться на гору", -- подумал Собакин и ударил вожжами...
   А сзади затопали частые шаги, как будто молча кто-то догонял...
   Собакин обернулся: плохо видный в полумраке лощины, бежал к нему мужик, размахивая левой рукой.
   "Странно!" -- подумал Собакин и, еще не понимая того, что было уже ясно, сильно ударил лошадь кнутом.
   Человек настигал, по траве бежать ему было легче, не так скользко...
   "Черт знает, гонка какая-то, что ему нужно?" -- подумал Собакин и еще раз, привстав, хлестнул кнутом. Лошадь прыгала в хомуте, поскользнулась и, вздыбившись, вынесла одноколку на ровное место.
   -- Эх! -- резко крикнул мужик и откинулся...
   -- Архип -- ты?..
   -- Эх! -- опять крикнул Архип, на бегу остановился, поднял руку и кинул блеснувший топор, и наклонился весь, ожидая... Топор тяжко ударил в переднюю доску козел, упал в ноги...
   -- Ты что это! -- закричал Собакин и сдержал лошадь. Архип устало шел вслед... -- Ты с ума сошел?..
   -- Теперь что хочешь со мной делай, -- сказал Архип и смотрел на багровую полосу заката, -- поседевший, весь обвеянный ветром.
   -- За что ты меня, Архип? Архип, я же не виноват...
   -- Сына моего убил.
   -- Какого сына?
   -- Осипа...
   Темнела закатная полоса, суживаясь, закрыла багровое веко.
   Собакин ехал шагом, Архип шел сбоку и немного сзади...
   -- Архип, я ничего никому не скажу, поклянись, что это более не повторится. Послушай, Архип. Осипа убили мужики, я бы никогда не допустил до этого.
   Тогда Архип негромко засмеялся, словно конь дикий поржал, и белые зубы его впервые увидел Собакин.

4

   Прошло более года. Опаляя землю, пронесло золотые свои ризы новое лето, пожали хлеб, и на гумнах запахло свежей соломой; каждый день до заката гудела молотилка; на заре опускался иней и взлетал, увидев солнце; только в темном саду да на лугу, где падала тень от дома, серебрил он мелкий гусиный щавель.
   Утром к Собакину опять приходили мужики жаловаться на Архипа.
   Все лето Архип передохнуть не давал: то скотину загонит, то вывалит из телеги траву, что мужик на барском поле под сиденье себе накосил, и кушак с мужика снимет или шапку -- приходи, мол, жаловаться, неси штрафные.
   А испольного хлеба, пока деньги за него до полушки в контору не внесены, не даст свезти ни снопа. Такой уж Архип ретивый приказчик, откуда только злоба взялась.
   Мужики бить его хотели, а он либо увертывался, либо на барина валил: не моя в том воля. Мужики таили злобу, а осенью, когда на барском поле пшеница родилась сам-десять, а на мужицком не сняли и сам-трех, решили, каждый про себя, барина спалить.
   Так уже стариками заведено.
   К тому же на село пришла золотая грамота, читать ее не читали и не видели, пожалуй, но всякий знал, что в ней прописано: грамота старинная, давно по земле ходит.
   А вслед за грамотой подкинули листки; их прочли и волновались глухо, как подземный ключ.
   -- Ну что, Архип, как мужики? -- отдав на завтра распоряжение и позевывая, спрашивал Собакин.
   Архип повел плечом:
   -- Что же, дурачье...
   -- Утром опять приходили на тебя жаловаться, нельзя так, Архип, ты портишь мои отношения с народом.
   -- С мужиком по-другому нельзя, -- притесни, он тебе что хочешь сделает, а с доброго слова сядет на шею.
   -- Я слышал, палить собираются.
   -- Кто их знает.
   -- Вон у Чембулатовой спалили же гумно.
   -- То озорство, барыня в город уехала, они и озорничают.
   -- Ну, иди, Архип. Завтра позаботься, чтобы лошади с утра готовы были.
   -- А вы разве куда едете?
   -- В город.
   Архип ушел, а Собакин лег и перед сном раскрыл каталог садовых цветов и овощей; но скоро цветы стали походить на дам и все на одну и ту же, со вздернутым носиком; кочан капусты, отряхиваясь, надел очки и стал старушкой Чембулатовой.
   Собакин улыбался в полусне, думая, как ему хорошо, что он, вот такой здоровый и молодой, скоро опять увидит лукавые глаза, вздернутый носик, русые волосы...
   Разбудил Собакина громкий шепот:
   -- Барин, барин, вставайте.
   Собакин вскинул на пол голые ноги и, не понимая, глядел на стоящего перед ним со свечой возбужденного Архипа.
   -- Ты что?
   -- Мужики идут.
   -- Какие мужики, куда?
   -- Сюда, к вам. Как я побежал, они уже на плотине шумели...
   Собакин прислушался и беспомощно взглянул на крепкого, угрюмого Архипа.
   -- Архип, что же делать?
   -- Двери, барин, я запер, а вы достаньте-ка ружья, попугать придется.
   -- А окна, ставней же нет.
   Трясущимися пальцами, спеша, всовывал Собакин патроны в охотничьи ружья, сдернув их со стены над кроватью.
   -- Я бекасинником заряжаю, Архип, еще убьешь кого.
   -- Заряжайте картечью, не будет повадно...
   -- Господи, какой ужас!
   В темноте стал явственнее гул голосов и крики, слышны были даже отдельные возгласы, и вдруг все стихло и стало тягостно ожидать...
   -- Что они?.. -- прошептал Собакин.
   Со звоном разбилось стекло, и камень, упав на письменный стол, опрокинул вазу с ковылем, и в разбитое звено влетели крики:
   -- Бей окна, пусть выходит.
   -- Эй, барин, выходи, говорить хотим.
   -- Архипа нам давай...
   Архип, ловкий и гибкий, отпрыгнул к стене и с глаз отбросил густые волосы, повелительно сказал:
   -- Свет, барин, туши.
   Собакин дунул на свечу, и стало невыносимо страшно, и яростнее закричали мужики:
   -- Выходи!..
   Несколько стекол со звоном вылетели, и Архип дико вскрикнул...
   Прижимаясь к пахнущей потом его спине, шептал Собакин:
   -- Что же это будет?.. Боже мой.
   -- Не выйдешь, сами достанем, -- кричали мужики, и несколько голов в шапках появилось в окне.
   -- Лезь, братцы, нечего глядеть...
   Архип выстрелил... Сразу все стихло... И часто и пронзительно застонали под окном.
   Мужики отступили, совещались, заспорили все громче...
   -- Неси, сена неси, соломы, -- закричали голоса.
   -- Подпалим.
   -- Выкурим голубчика.
   -- Лови!.. Лови его!.. -- разгорелись крики. Визг, топот, глухие удары.
   -- Работников наших бьют, -- прошептал Архип. -- Теперь нам не иначе, как в сад бежать, палить сейчас будут...
   -- Балконная дверь замазана наглухо.
   Архип помолчал, потом приложился и выстрелил. Осветилась стена, поваленное кресло и Собакин без штанов, в ночной рубашке...
   Архип, не целясь, выстрелил еще, и едкий дым наполнил комнату. Собакин тоже выстрелил, сильно отдало в плечо и щеку.
   Вдруг под окнами осветилось красное пламя и бойко затрещало.
   Стало яснеть, мужики с радостными криками отбежали, камень ударил Собакина в лицо... Пошла кровь, и Собакин стиснул зубы, застонал. Архип, пригнув его к полу, пополз в коридор. Сквозь распахнутые двери изо всех комнат лился алый свет...
   -- Вот что, барин, -- сказал Архип, -- давно я хотел тебя поблагодарить... -- И, толкнув Собакина, он сел ему на грудь и засмеялся.
   -- Архип, что ты, Архип... -- шептал Собакин, стараясь высвободиться, разорвал на Архипе рубашку, царапнул по телу, и Архип словно опьянел и весь налился злобой.
   Надавив коленом горло, вынул он складной с костяной рукояткой нож, зубами открыл его и, глядя прямо в белые, обезумевшие глаза Собакина, занес и опустил.
   Дом пылал. Молча стояли озаренные светом его мужики, серьезно глядели, как дикий огонь пожирал сухие стены, дымя, вылизывал из-под крыши... Носились розовые голуби...
   Кто-то крикнул:
   -- Гляди-ка, у конюшни Архип...
   Поспешно выводил Архип за повод Волшебника и, когда, крича, подбежали мужики, кинулся животом на конскую спину и погнал, прильнув к холке, залитый алым, в степь...
   Только его и видели...

Комментарии

   Впервые напечатан в "Новом журнале для всех", 1909, No 12, октябрь.
   Данных о том, чтобы судить, какие материалы легли в основу сюжета рассказа, явно навеянного воспоминаниями о жизни в Заволжье, почти нет. Известно лишь, что неподалеку от хутора Сосновки, где рос А. Толстой, жила богатая помещица, носившая так же, как и соседка героя рассказа Собакина, фамилию Чембулатовой.
   Доказательством использования писателем запомнившихся с детства эпизодов и сцен из быта Заволжья служит и близость описания канной ярмарки в рассказе "Архип" и в автобиографической повести "Детство Никиты".
   В статье "Как мы пишем" А. Толстой вспоминал, как трудно давался ему вначале язык прозы: "Первый опыт, рассказ "Архип" (про конокрада), доставил мне немало огорчений, -- я переписывал его пять раз, меняя расстановки слов н фраз, заменяя одни слова другими. Но прочности текста так и не получилось: можно было без ущерба еще раз все перечеркать" (Полн. собр. соч., т.13, стр. 566).
   Рассказ "Архип" автор включал в цикл произведений, объединенных общим заглавием сначала "Заволжье", а позднее "Под старыми липами".
   Для собрания сочинений 1929 года (ГИЗ и изд-во "Недра") А. Толстой провел стилистическую правку рассказа. Авторская правка в дальнейших переизданиях рассказа незначительна.
   Печатается по тексту книги А. Толстого "Повести и рассказы (1910--1943)", изд-во "Советский писатель", М. 1944.
   
   Источник текста: Толстой А. Н. Собрание сочинений в десяти томах. Том 1. -- Москва, Гослитиздат, 1958.
   
   
   
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru