Толстой Алексей Николаевич
Архип
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Толстой Алексей Николаевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1909
Обновлено: 08/02/2020. 43k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Повести и рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Алексей
Николаевич
Толстой
Архип
1
Над белой скатертью, растопырив лохматые ноги, висит паук, у абажура легко кружится зеленокрылая мошкара, карамора обжег длинную лапу и волочит ее по столу... Шелестит плющ у балкона, и возится сонная птица в кустах.
Александра Аполлоновна Чембулатова разламывает бисквит, качая черной наколкой, которая на седых ее волосах похожа на летучую мышь.
-- Сад охраняет Володя, -- говорит Александра Аполлоновна и ласково взглядывает на собеседника своего, молодого помещика и соседа, Собакина, -- я подарила ему пистолет.
Собакин улыбается, раздвигая розовые и полные щеки.
-- Я вас уверяю, что нет никакого Оськи-конокрада. Увели у попа тройку, и по уезду полетели слухи -- пришел, мол, Оська, а Оська просто собирательное имя, -- народная фантазия одарила его таинственной силой и удальством.
Старушка покачала головой.
-- Нет, все это верно; украл лошадей он вечером, а наутро видели его уже за триста верст...
-- Разве видели?..
-- В том-то и дело; говорят, он необыкновенно низкого роста, лыс, силен и с большой, до пояса, черной бородой...
Собакин чуть-чуть улыбнулся и пожал плечами.
-- Появлялся он в уезде два раза, -- продолжала старушка, -- и наводил такой страх, что помещики приковывали лошадей, а конюхам давали ружья заряженные... И все-таки умудрялся.
-- Если его знают в лицо, почему не поймают?
-- Мужики никогда не выдадут, боятся, что палить будет, как сжег он вашу Хомяковку года за три до вашего сюда приезда.
-- Право, Александра Аполлоновна, я начинаю бояться.
-- Вам-то особенно надо позаботиться; имея такого жеребца, я бы ночи не спала, все караулила...
-- Да, Волшебник -- чудо что за лошадь; увидите, на рождестве поведу его на бега.
-- Да, нехорошо, нехорошо; тем более что ваш Архип...
-- Нет, Архип мрачный, но очень надежный; мужик косматый, глаза волчьи, но верный...
-- Ох... ох... -- сказала старушка.
Из сада на балкон вышел гимназист, положил пистолет на перила и застонал:
-- Бабушка, чаю.
-- Осторожнее с пистолетом, смотри, куда кладешь, -- заволновалась Александра Аполлоновна.
-- Он, бабушка, не заряжен.
-- Все равно. -- И бабушка, шурша широким платьем, поднялась и загородила пистолет салфеткой.
-- Что, Володя, как твои разбойники? -- спросил Собакин.
-- Ничего, -- набивая рот ватрушками, говорит Володя.
-- Убил кого-нибудь?
-- На плотине за ветлами кто-то, кажется, стоит, только на плотину ходить страшно.
-- У пруда ночью сыро, -- сказала Александра Аполлоновна.
Гимназист лукаво прищурился.
-- А у меня, бабушка, порох есть...
-- Откуда ты взял! Отдай сию минуту... Володя, ке смей убегать. Пожалуйста, Собакин, догоните его, отнимите у него порох.
Улыбаясь, Собакин сошел в сад и скоро пробегал уже мимо балкона, размахивая руками, потеряв всю солидность, а Володя, приседая, визжал, не давался в руки.
"Дети, дети", -- подумала Александра Аполлоновна и стала считать, как в столовой часы били одиннадцать.
-- Володя, где ты? -- позвала она. -- Иди спать, -- одиннадцать часов...
В это время мимо изгороди проскакал верховой, встал у крыльца, и чей-то чужой голос позвал:
-- Барин Собакин здесь?
-- Кто спрашивает? -- по-хозяйски сухо ответила Александра Аполлоновна.
-- Работник их, Михайло.
На балкон, обняв за плечи гимназиста, вошел, отпыхиваясь, Собакин.
-- Кто меня спрашивает? Это ты, Михайло? Что случилось?
-- Несчастье у нас, барин, -- сказал из-за плетня невидимый работник, -- увели Волшебника.
Когда Собакин, во весь опор скакавший по темному полю, влетел, пыльный, на вспененном коне во двор, у растворенной конюшни, размахивая фонарем, галдели мужики.
-- Что, Волшебника увели? -- крикнул Собакин.
-- Беда-то какая, не доглядели...
Собакин побежал в конюшню. Болт у стойла был сорван, и под наружной стеной у пола сквозила дыра, в которую, должно быть, и пролезли воры...
-- А где Архип? -- спросил Собакин.
-- Будили мы его, спит, пьяный.
На вороху сена, закинув бледное в черной шапке волос лицо, лежал Архип.
-- Жив, ничего, не тронули, пьяный очень, -- успокаивали работники.
-- Облейте его водой, вот мерзавец.
Принесли конское ведро, подняли Архипу голову и полили.
-- Лейте, лейте все ведро.
Когда голова, рубаха и порты намокли, Архип приподнялся, сел и повел налитыми кровью глазами.
-- А? -- спросил он.
-- Архип, где Волшебник?
Сутулый Архип поднялся и долго осматривал болт и обрывок недоуздка, в дыру даже заглянул и так же спокойно ответил:
-- Увели, барин. Не досмотрел...
-- Легли это мы спать, -- шумели работники, -- а Михайло и говорит: пойду-ка я посмотрю лошадей, а потом прибежал и кричит: увели, увели...
-- Что же вы не догнали, черти окаянные!.. -- наскакивал на них Собакин.
Работники вежливо посмеялись.
-- Где ж догнать, разве мыслимо? Он это.
-- Кто он?
-- Да Оська.
-- Ерунда, никакого Оськи нет...
-- Очень есть, его это работа, вы, барин, не сомневайтесь.
-- Ерунда, -- кричал Собакин, -- сию минуту на лошадей!.. Догнать!..
Работники помялись, но с места не тронулся ни единый.
-- Ну?
-- Нет, нельзя нам.
-- Где его догнать...
-- Он теперь за двести верст махает. Собакин побежал к дому и оттуда крикнул.
-- Седлайте сию минуту верхового! Да зайди ко мне хоть ты, Дмитрий, за письмом к уряднику, живо!
...Утром на вопросы урядника Архип отвечал, что был вчера выпивши, ничего не слыхал и помнит только, как пал ему кто-то на грудь и скрутил руки, а были то двое или один и какие из себя -- не помнит.
Так ничего и не добились от угрюмого, косолапого Архипа и отвели его в холодную, а урядник, выпив поднесенную на тарелочке рюмку водки и крепко на прощанье пожав Собакину руку, сказал:
-- Архип в сем деле причиной, с него и взыщем, -- и уехал.
Затих под горой колокольчик, Собакин вышел на балкон, посвистал и, спустившись в сад, зашагал по липовой аллее.
"Следствие, -- думал Собакин, -- суд будет, а Волшебника не видать мне, как ушей своих. Черти, ах черти, какую лошадь увели".
Собакину с досады хотелось сейчас же куда-нибудь поехать, вообще суетиться.
-- Ну нет, я разыщу лошадь, под землей достану, -- бормотал он и прислушался.
Близко, словно вынырнув из-за акации, зазвякали сборные бубенцы, промелькнула за кустами и остановилась у дома коляска Чембулатовой.
-- Как я вам благодарен, Александра Аполлоновна, -- говорил Собакин, идя навстречу старушке, -- поверите ли, увели Волшебника и следа не оставили...
-- Я предупреждала вас, не верили, а вышло по-моему, -- торжествующе говорила старушка, -- всему причиной ваш Архип, вот у моего братца так было.
Оба они, заложив руки, заходили по аллее. Александра Аполлоновна объясняла:
-- Сейчас в Уральске конская ярмарка. Поезжайте туда как можно скорее, нигде как там ваш Волшебник...
-- В Уральск?..
-- Поедете верхом -- это и скорее и удобнее для дела: братец мой тоже верхом ездил, у него увели Вадима от нашей Звезды и воейковского Черта.
-- Ну и что же?
-- Нашел, конечно, нашел мужика, который увел Вадима, -- его арестовали, а жеребца отдали братцу.
-- Я еду, Александра Аполлоновна, с вашего благословения...
-- Помоги вам бог, -- и старушка поцеловала в лоб приложившегося к ее руке Собакина...
Долго еще ходили они по липовой аллее, Александра Аполлоновна в шелковом колоколом платье, Собакин в куцем пиджачке из чесучи, и старушка давала подробнейшие наставления -- куда ехать и как сохранить лошадь, чтоб прошла четыреста верст в четверо суток, и где остановиться.
-- С казаками будьте осторожнее, -- хитрые они...
2
Тепла темная степь, светят на дорогу звезды, и дорога, чуть серая, глушит частые удары копыт, и кричит коростель в колдобине; где-то, значит, близко степной хутор...
Безлесные, безводные, как дождевики, растут хутора на гладкой, человечьими курганами усеянной степи, вековечной дороге кочевников. Потянуло сыростью и дымом. Собакин привстал на стременах, вгляделся и, увидев огонек, свернул прямиком по полю. Сначала, услышав его топот, залаяли негромко, но все дружнее и звонче собаки, забил в колотушку ночной сторож, и перед Собакиным выдвинулись из темноты амбары и хлевы, крытые соломой, и под самую морду лошади, сзади и с боков, запрыгали охрипшие от ярости хуторские псы.
Подошел сторож, свистнул на собак и запахнулся в глубокий чапан...
-- Здравствуй, дядя, -- сказал Собакин, стараясь рассмотреть в темноте его лицо. -- Чей это хутор?
-- Казака Ивана Ивановича Заворыкина будет...
-- А до села далече?
Сторож помолчал и тихо, в сторону, ответил:
-- Далече, -- словно не знал, какие тут села бывают, одна степь.
-- А нельзя ли переночевать у вас? Спроси хозяина, чай, не легли еще?
-- Легли, -- уныло ответил сторож, -- давно полегли.
-- Так как же?
-- Спрошу, ты погоди тут. -- И он ушел.
А немного спустя зажегся свет в трех окнах, и подошедший сторож взял лошадь под уздцы, промолвив:
-- Просят заехать.
Собакин прошел через сени, мимо сундуков, крытых коврами, в горницу, где пахло шалфеем, полынью -- домашнее средство от блох -- и кожей.
По стенам висели седла, уздечки, нагайки, и в красном углу стоял темный большой образ.
"Неловко, -- подумал Собакин, -- затесался ночью".
Из боковушки, гладя бороду, вышел высокий и костлявый старик -- Заворыкин. Синий чекмень его перетянут был узким ремнем, ворот ситцевой рубахи расстегнут.
Собакин назвал себя.
-- Милости просим, -- густым басом приветствовал Заворыкин, -- гостю всегда рады.
В свете лампы лицо его, обтянутое желтой кожей, узкий и прямой нос и темные глаза представлялись такими, какие писали на раскольничьих образах.
-- Прошу садиться, куда путь держите? В Уральск... Так... -- пробасил Заворыкин, кивнул и провел ладонью вниз и вверх по лицу. -- На ярмарку много коней нагнали сегодня, не в пример прочим годам.
Босая девка внесла самовар, закуску и водку.
Стесняясь и все еще не зная, как держаться, выпил Собакин водки и, должно быть с усталости, сразу захмелел и рассказал, зачем едет в Уральск -- всю историю до конца.
-- Из-под земли, а достану Волшебника, -- разгорячась, окончил он.
Заворыкин слушал, не поднимая глаз, нахмурясь, а когда Собакин окончил, постучал пальцами и сказал:
-- Я так полагаю, -- ехать вам туда незачем.
-- Почему? -- Убьют.
-- То есть как убьют?
-- Мой совет -- вернуться домой, жеребца наживете еще, а жизни из-за скотины лишаться не стоит.
-- Поймите, мне не жеребец дорог, а добиться своего.
-- Понимаю. Молоды вы, господин Собакин, хороший барин, а разума в вас настоящего нет. Приехали вы ко мне, меня не знаете и рассказываете всю эту историю, а жеребец-то ваш, может быть, у меня. А? Для примера я говорю. Ну, вот после этого я себя позорить не дам. У нас в степи законы не писаны, колодцы глубокие, -- бросил туда человека, землицей засыпал, и пропал человек. Да вы не пугайтесь, для примера говорю, бывали такие случаи, бывали. У нас в степи казак на сорока тысячах десятинах -- царь, не только в чем другом, в жизни людской волен.
У Собакина от духоты, от речей Заворыкина кружилась голова, и казалось -- похож старик хозяин на древнее черное лицо образа, что глядело строго и упорно из красного угла, -- те же рыжеватые усы над тонкой губой, и вытянутые щеки, и осуждающие глаза.
Казалось, две пары этих глаз глядят неотступно, и те, облеченные в потемневшие ризы, страшнее...
"Бог это их, -- подумал Собакин, -- степной".
-- Чудно вам слушать, господин Собакин, -- у вас в городе по-иному: тело вы бережете, а душу ввергаете в мерзости. А здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем запятнать ее, степь -- чистая... В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, а многое и простится.
Собакин поднялся.
-- Душно у вас...
И было ему страшно, хотелось уйти от стариковских глаз...
-- Марья! -- крикнул босую девку Заворыкин. -- Принеси барину студеной водицы да отведи в сени на кровать.
Плыли, качались сундуки, крытые коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: "Бог здесь ходит, бог..."
"Страшный у них бог, -- думал Собакин, лежа на сундуке, -- травяной..."
Наутро он, чтобы не обидеть хозяина, поехал будто бы домой, но, когда в сизой дали утонули соломенные кровли хутора и шесты с бараньими рогами, пошел к полудню широким проездом, радостный от солнца, и душистого ветра, и веселой игры горячего иноходца.
На крепком пырейном выгоне, в наскоро связанных калдах, стоят полудикие табуны злых сибирских лошадей.
Положив большие морды на спины друг другу, обмахиваются кони хвостами и жмурятся на белое солнце.
Кругом желтая степь, ни холма на ней, ни дерева, а позади гудит ярмарка и дымят железные трубы пекарен.
Вот не вытерпел рыжий конек, махнул через изгородь и частым галопом, раскинув гриву, поскакал в степь, заржав навстречу ветру.
Затараторили конюхи-башкиры, в линялых халатах, в ушастых шапках, пали на верховых, поскакали в угон. Один впереди всех размахивает арканом. Двое скачут наперерез.
Куда ни взглянет рыжий конек, мчатся на него ушастые башкиры: метнулся направо, налево, и тут захлестнул ему горло аркан, закрутили хвост, стегают нагайкой, заворачивают башкиры к табуну... Захрапел, взвился и упал рыжий конек; тогда ослабили на шее его аркан, отвели в калду.
-- Что, не убежит больше? -- спрашивает башкирина Собакин.
Башкирии осклабил белые на морщинистом лице зубы и забормотал: -- Не, не, умный стал, купи, господин...
-- Нет, такого мне не надо, вот если бы вороной полукровный был, вершков четырех...
Подошли мужики, все в новых рубахах. Облокотясь на жердь калды, слушали, и веяло от их выцветших глаз покоем тепла и отдыха.
Подслеповатый -- мужичок протиснулсс туда же, в рваном полушубке, заморгал собачьими глазами:
-- Покупаете, барин, лошадку? Извольте посмотреть, -- и заторопился, побежал было и вновь вернулся...
-- Какой у тебя?
-- Сивонькой.
-- Нет, не надо, я вороного ищу.
-- Вороного продать не умеешь, -- заговорил вдруг круглолицый толстый парень, -- вот я продам жеребца.
Или я продал. А? -- И он уставился, как баран, даже рот разинул.
Мужики засмеялись.
Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:
Когда я, мальчик, был свободный...
-- Скрутили малого, -- смеялись мужики.
-- Пути нет.
Собакин улыбался, парень был пьян, лез грудью и под носом махал желтым ногтем, говоря:
-- Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках...
-- Здорово же ты выпил, -- сказал Собакин, -- с чего гуляешь?
Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели... Собакин сжался.
-- Гуляю... -- сказал парень, придвигаясь. Подслеповатый мужичок захлопотал:
-- Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку, -- и потянул парня за рукав.
-- Не хватай! -- заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.
-- Иди, иди, разбушевался, -- говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.
-- Брось, пусти! -- кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.
-- Кто это? -- быстро спросил Собакин. -- Вон тот, лысый?
Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:
-- Кто -- Оська, -- и прищурился.
Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.
А позади, набегая, гудела толпа. Многим, должно быть, досадил Осип, и боялись его сильно, а теперь улюлюкали вслед, ругали, или вывернется кто, присядет, да в глаза: "Что, вор, взял?" -- и ударит.
Понятые насилу сдерживали народ, да бравый урядник, в рыжих подусниках, вырос как из-под земли и крикнул: "Разойдись!"
До вечера гудела и волновалась ярмарка. Осип сел в темную избу, за железную решетку, и на допросе отрекся:
-- Осип я -- это верно, а лошадей никаких не крал, понапрасну только меня томите.
Собакин решил сам выпытать, где лошадь; напугать, если можно, посулить заступиться, и, поздно вечером, один, вошел в камеру, где сидел Осип.
Остановясь посредине избы и в темноте различал только дыхание, сказал Собакин кротко и, как ему показалось, вкрадчиво:
-- Осип, все знают, что ты угонял лошадей, грехов за тобой много, сознайся лучше, я за тебя похлопочу.
Осип молчал.
-- Ты пойми, не дорога мне лошадь, а дорого, что выходил ее на руках, как родная она мне.
-- Это верно, -- сказал Осип спокойно.
-- Ну видишь, ты сам понимаешь, зачем же хочешь доставить мне еще огорчение...
-- Огорчать зачем.
-- А ты огорчаешь. Я за четыреста верст верхом приехал, измучился и вдруг из-за твоего упрямства лишаюсь лошади. Осип, а Осип.
И, тронутый словами, двинулся Собакин поближе.
-- Не подходи, барин, -- глухо сказал Осип. Собакин остановился и от щекотного холодка, вздрогнул.
-- Осип? -- спросил он тихо, после молчания, повторил: -- Осип, где же ты?
Что-то больно толкнуло Собакина в колено, распахнулась дверь, и Осип, нагнув, как бык, голову, побежал по избе, оттолкнул сонного десятского, упавшего, как мешок, и выскочил на волю.
Зашмыгали торопливые голоса: "Держи, держи!" В темноте засуетились понятые.
А вдали, как огонь, вспыхивали крики: "Держи, держи!"
Застегивая сюртук, прибежал урядник, крикнул:
-- Убежал... Кто?
-- Осип-конокрад, -- сказал Собакин, -- я сам виновен...
И скоро загудела невидимая ярмарка, низко у земли закачались железные фонари, голосила баба, лаяли собаки. Бежали, неизвестно куда и зачем, мужики, крича: "Лошадь отвязал... Да кто? Да чью? Спроси его, кто... На ней и убежал... Верховых давайте, верховых!"
Над толпой, словно поднятые на руках, появились верховые и, раздвигая народ, поскакали к городу, к реке, в степь...
Собакин наскоро сам оседлал иноходца и поскакал мимо возов на чьи-то удаляющиеся голоса и топот.
Коротко и мерно ударяли копыта его коня, гудел в ушах теплый ветер, и возникали и таяли невидимые крики... Наперерез промчался кто-то, крича: "Поймаем, не снести ему головы".
Впереди топот стал как будто тише и громче голоса...
Перепрыгивая через водомоины, похрапывая, несся иноходец и вдруг резким прыжком стал на краю кручи, недалеко от верховых. Послышались голоса:
-- Река, братцы, поворачивай назад.
-- Переедем.
-- Круча, голову сломаешь.
А вдали, направо, опять возникли крики и топот. Собакин поворотил и скоро нагнал вторых кричавших, спросил:
-- Что, поймали? Мужики в ответ захохотали.
-- Теленка, милый барин, загнали, дышит сердеш-пый, испугался, уши мокрые.
-- Ну, вы и охотники.
-- Ушел, больно уж ловкач, -- отвечали мужики с уважением.
Иноходец тяжело поводил боками, и Собакин, отделившись от мужиков, ехал шагом вдоль реки.
Потянул теплый, смешанный с болотными цветами ветер, и издалека долетел протяжный звериный крик и стих.
-- Что это? -- невольно крикнул Собакин, чутко слушая; крик не повторялся, и сердце сжалось тоскливо.
Собакин уже спал, утомленный всеми событиями, когда кто-то, громко постучав в спальню, сказал;
-- Ваше благородие, Оську привезли.
Собакин спросонок вскочил, старался понять, что говорят...
-- Оську привезли, -- странным голосом повторил десятский...
-- Сейчас иду, подожди, или нет, иди...
И, уже выйдя на воздух, понял Собакин, что случилось несчастье. В земской избе пахло крепким и кислым, у печи на полу, покрытое рогожей, лежало тело. Десятский, присев у тела, жалостливо говорил:
-- Побили его мужики наши, вон как дышит... Ах, грехи!
Собакин откинул рогожу. На боку, поджав к животу голые и содранные колени, лежал Осип, часто дыша, и глаза его сквозь полуоткрытые веки были точно стеклянные.
-- Что с ним? -- дрожа мелкой дрожью, спросил Собакин, боясь догадаться...
Белый зад Осипа был запачкан землей и кровью, оттуда на вершок торчал кусок дерева.
-- Что это? -- визгливо закричал Собакин.
Еще дальше откинул Осип серое лицо свое и запекшиеся губы быстро облизнул языком...
Плетью лежала сломанная рука его; другая, застыв, вцепилась в ягодицу и посинела.
Собакин, придерживаясь за стену, вышел в сени, дурнота подступала к горлу, и везде слышался этот кислый и крепкий запах, и вспоминался убитый на охоте тетерев, когда дробью ему вынесло весь живот...
Урядник, теребя жесткие усы, говорил:
-- Вот как они расправляются по-турецки, неприятно... Осип-то признался, просил кучера вашего освободить, будто бы он в краже не замешан, и, лошадь, сказал, где находится...
-- Бог с ней, с лошадью, ах, зачем я все это затеял, -- сказал Собакин.
-- Вы, что же, ни при чем, мужики давно случая ждали. Поверите ли, мы даже боялись Осипа... А лошадка ваша в степи у казака Заворыкина.
Старик Заворыкин долго не выходил. Собакин, измученный дневным перегоном и волнениями прошлого дня, ходил, покачиваясь, по душной горнице, и звенело у него в ушах, и тошнило его от набившейся в горло и в нос дорожной пыли.
-- Расскажу попросту всю историю, конечно, старик отдаст лошадь, -- бормотал Собакин.
Над столом, засиженная мухами, пованивала лампа...
"О, черт, еще угоришь; что же старик не идет? А вдруг возьмет и рассвирепеет, самодур; конечно, насчет колодцев он прихвастнул, но надо бы политичнее подойти к делу, исподволь. О, черт, как лампа воняет..."
-- Здравствуй, барин, -- басом, громко и вдруг сказал Заворыкин, -- стоял он в дверях и похлопывал себя по голенищу плетью. -- За конем приехал?
-- Нет, я не требую, совсем не требую, -- засеменил Собакин, -- вы уже знаете, какая история вышла смешная.
-- История смешная, а не знай, кто смеяться будет, -- сказал Заворыкин.
Молча, не сводя глаз, подошел, положил на плечо Собакину тяжелую свою руку и вдруг крикнул:
-- Щенок!
И высоко поднял плеть.
-- Не позволю, -- пискнул было Собакин, запахло тошной пылью и кислым, зеленые круги пошли перед глазами, похолодело горло и лечь потянуло, прижаться по-ребячьи к прохладному полу...
Очнулся Собакин в постели, в сенях, и первое, что он увидел, -- склоненный профиль Заворыкина, худой и резкий под сдвинутыми бровями... Собакин застонал и отодвинулся в глубь кровати.
А старик, наклонясь, зашептал:
-- Очнулся... Нехорошее дело вышло, попутал меня бес, думал, приехал ты срамить меня, а ты, видишь, простой, как малое дитя. Ах, барин, прости меня, гордый я, разгорелось с обиды сердце, убить ведь могу тебя, и никто не узнает... А ты, -- видишь, -- прост.
Старик качал головой, и ласково глядели потемневшие его глаза.
Собакин протянул руку.
-- Я не сержусь.
Заворыкин погладил его по волосам:
-- Христос на нас смотрит да радуется. Вот как бы жить надо, а мы не так живем, нет...
Долго говорил Заворыкин, -- туманно, сурово, истово...
-- Ну ладно, спи, барин. Домой-то завтра попозже поедешь; ко времени и жеребца твоего из табуна пригонят. Избави бог, не возьму с тебя денег; да иноходеи-то твой устал, ты моего возьми, сам не часто на нем выезжаю...