Толстой Алексей Николаевич
Петушок

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Неделя в Туреневе).

Алексей Николаевич Толстой.
Петушок

(Неделя в Туреневе)

1

   У тетушки Анны Михайловны, чтобы мыши не ели мыло, всегда под рукомойником стояла тарелка с накрошенным в молоке хлебом, и тетушка ни под каким видом не позволяла заводить в доме ловушек, говоря про мышь:
   -- Что же, она ведь тоже живая, а ты ее в мышеловку, а она еще поперек живота прихлопнется.
   Кроме рукомойника, в спальне у тетушки стояли шифоньерки по углам, на одной из них -- подчасник с прадедовскими часами, над кроватью -- коврик, изображающий двух борзых собак, и на ночном столике -- баулка с папиросами.
   Тетушка курила табак дешевый и крепкий, -- не вредный для здоровья. Любила она, выйдя на крыльцо, покурить, поглядеть на сизые осокори за прудом, на синие дымы села.
   Дверь спальни отворялась в широкий и низкий коридор, куда выходили бывшие лакейские; в конце его витая лестница вела наверх, в девять барских комнат; туда никто теперь не ходил, и деревянная решетка в зале, когда-то обвитая плющом, и огромные очаги, похожие на пещеры, высокие шкафы в библиотеке, столы и кресла, сваленные в углу друг на дружке, -- все это было покрыто густой пылью, потому что во всех комнатах на пол-аршина лежала пшеница и хозяйничали мыши.
   Иногда по ночам от тяжести хлеба трещали половые балки, и тетушка, в нижней юбке, с узелочком волос на маковке, шла со свечой посмотреть -- где треснуло.
   Но к стукам в доме привыкли. Болезненная Дарьюшка-ключница спросонок только крестилась на кухне, веруя, что стучит это, бродя по дому, прадед, барынин, Петр Петрович, который изображен на портрете в пестром халаге, на костылях и со сросшимися бровями, -- как коршун.
   Пожалуй, и не один Петр Петрович шагал осенними ночами по колено в пшенице, -- много их огорчалось запустением шумливой когда-то туреневской усадьбы, но некого больше было пугать, некому жаловаться...
   Все вымерли, унеся с собою в сырую землю веселье, богатство и несбывшиеся мечты, и тетушка Анна Михайловна одна-одинешенька осталась в просторном ту-реневском дому. Каждый вечер выходила она глядеть, как с поемных лугов, из Заволжья, поднимается туман, кутает сад, беседку с колоннами, обрывок веревки на качелях и ползет до крыльца.
   Заложив руки в карманчики серой прямой кофты, тетушка ходит все по одной и той же аллее. Папироска ее давно потухла. Вот уже совсем и не видать деревьев. Пора и на покой.
   В спальне, накрошив мышам хлеба и помолившись, тетушка ложится в кровать и долго не может заснуть -- все думает: о прошлом, -- перед ней встают любимые ушедшие лица, -- о грехах, которые она натворила за истекший день, о несчастном, единственном своем племяннике Николушке, -- что-то с ним сейчас? Или думает, -- голову ломает, -- как бы ей обернуться с платежами. Это обертывание было главным ее занятием с юности.
   Сегодня, -- не успела Анна Михайловна лечь, -- вдруг слышит -- едут с колокольчиком. Тетушка прислушалась и подумала: "Кому бы это приехать так поздно? Неужто Африкан Ильич? А кому же кроме?"
   Накинув старенькую юбку -- другой у нее не было, потому что по воскресеньям всякий мог просить у тетушки все, что угодно, и деревенские бабы еще за неделю нацеливались на какую-нибудь юбку поновее, -- вышла Анна Михайловна в кухню, но, к удивлению, ни одной из девчонок, без дела живших при доме, не оказалось, а в дверь уже влезал высокий и сутулый человек в коричневом армяке. Влез и принялся трясти с себя пыль, которая по всему Поволжью такая густая и обильная, что при виде приехавшего не знаешь -- арап это или просто черт?
   Вытерев лицо, вошедший действительно оказался Африканом Ильичом, от природы темно-коричневым. Подойдя к тетушке, к ручке, он сказал весело:
   -- Вот и я, ваше превосходительство.
   Анна Михайловна поцеловала его в коротко стриженную круглую голову, которой Африкан Ильич гордился, говоря: "Вот это голова, не то что у теперешней молодежи", -- и, боясь высказать радость., неуместную усталому с дороги человеку, проговорила только:
   -- Вот как хорошо, что вы приехали, Африкан Ильич, сейчас и самоварчик поставим. Только беда у меня с девчонками -- разбегаются по ночам.
   -- Недурно -- самоварчик, -- скрипучим голосом сказал Африкан Ильич и прошел в столовую, где с удовольствием оглядел и необыкновенный буфет в виде ковчега, н спящих мух на стене, и недопитый на окне стакан с теплым квасом. Все было по-старому.
   Тетушка вносила тарелки с едой, открывала и закрывала створки буфета и суетилась немного бестолково, -- даже задохнулась, -- покуда Африкан Ильич не прикрикнул:
   -- Да сядьте вы, ваше превосходительство! На кухне четыре дуры сидят, а вы тыркаетесь...
   Тетушка сейчас же села, ласково улыбаясь, отчего овальное и морщинистое лицо ее стало милым. Африкан Ильич сказал:
   -- Новость привез. Расскажу, как поем.
   Налив из рюмки половину водки на ладони, он вытер руки о салфетку, ставшую сейчас же черной, другую же половину рюмочки выпил и, крякнув, закусил маринованным грибком. Отличные у тетушки были грибки.
   -- Какая же новость? -- спросила тетушка. -- Уж не про Николушку ли?
   Но Африкан Ильич принялся рассказывать вычитанный им недавно из одной газеты прелюбопытный анекдот, причем ел и пил между словами, растягивая их на пол-аршина, а тетушка терпеливо слушала, глядела ему в лицо, улыбалась задумчиво и все думала -- про кого же это новость? Когда Африкан Ильич, покончив с анекдотом, начал описывать земский съезд в Ме-лекесе, -- как там пили, -- тетушка спросила осторожно:
   -- Друг мой, а когда же о том расскажете? Африкан Ильич сморщился до невозможности, насупился:
   -- Завтра Николай с Настасьей приезжают. Вот вам новость.
   -- Господи Исусе! -- тетушка перекрестилась.
   -- Со мной на лошадях ехать не пожелали. Приедут по железной дороге, по первому классу. Экипаж надо выслать...
   -- Как же они согласились? -- воскликнула тетушка. -- Ведь не хотели же, сколько я ни писала.
   -- Не хотели! -- Африкан Ильич фыркнул носом и налил еще рюмочку. -- Не хотели! А с голоду подыхать -- хочется? Настасья все брильянты заложила -- две недели отыгрывалась в карты, а Николушка в буфете шампанское в это время распивал. Все спустили до нитки.
   -- Как же вам удалось их уговорить, Африкан Ильич?
   -- Билеты железнодорожные купил, -- очень просто, ваше превосходительство. Денег у них осталось рублей двадцать пять, не больше, и всюду долги -- в гостинице, у портных, в ресторанах. (Тетушка часто начала крестить душку.) Я им сказал, -- счет из гостиницы беру с собой, как сядете в вагон, так и заплачу. Они говорят, -- мы тетушку стесним, и притом неудобно, что Настасья, мол, не жена, а так вроде чего-то. Я Николаю говорю, -- тетушка тебе сто раз, дураку, писала, что если тебя эта самая Настасья любит и от прежней жизни отказывается, то будет она тетушке дочь, а тебе жена. Надоели они мне до смерти, я вперед уехал... Вчера -- явились, прямо в гостиницу Краснова... Одним словом, ваше превосходительство, хоть и устроилось, как вы пожелали, но считаю всю эту затею ерундой...
   -- Друг мой, это не ерунда, -- поспешно перебила тетушка. -- Николушка -- честная натура. (Африкан Ильич, не возражая, сильно почесал ногтями стриженый затылок.) А у Настеньки сердце не к шумной жизни лежит, -- это ясно, если она решилась бросить Москву да ехать с ним к какой-то завалющей тетке. Вот я как понимаю... Одного боюсь, что им скучновато будет здесь после столицы... Ну, да уж я как-нибудь постараюсь...
   -- Что постараетесь? Я просил бы не стараться! -- прикрикнул Африкан Ильич. -- Довольно с них, что хлеб дадите...
   Тетушка опустила глаза и покраснела.
   -- Не сердитесь на меня, дружок, позвольте уж послужить им, -- сказала она мягко, но решительно.
   Африкан Ильич, взяв пухлую, в морщинах, тетушкину руку, поднес ее к щетинистым губам и поцеловал:
   -- Вот вы какая у нас, ваше превосходительство, -- бойкая.

2

   Тетушка проснулась, по обычаю, до света, зажгла свечу и, осторожно ходя по комнате, где некрашеные половицы, такие еще прочные днем, теперь скрипели на все голоса, сокрушалась, что перебудит весь дом полоумной своей беготней.
   Чтобы занять время до чая, она вытирала пыль на ризах старинных икон, с детства еще побаиваясь глядеть на фамильный образ нерукотворного спаса, темный, с непреклонными глазами, в кованой с каменьями ризе. Перебрала в шкатулке бумажки с волосами милых ушедших. Припрятала гюдальше, вдруг вспомнив тяжелое, костяной футлярчик для зубочистки. Разыскивала и все не могла найти рамочку какую-то.
   Все эти старые вещицы разговаривали на задумчивом языке своем с тетушкой Анной Михайловной, самой молодой среди них и последней. Изо всех вещей она любила, пожалуй, больше всего широкое красное кресло, обитое штофом, с торчащей из мочалы пружиной. На нем была выкормлена тетушка и все девять ее покойных сестер.
   "Вот и пришло испытание, -- думала Анна Михайловна, садясь в кресло, -- хватит ли сил направить на путь истинный таких ветрогонов? Настенька, та, чай, попроще, -- жила в темноте, полюбила, и раскрылась душа. Богатых поклонников побросала, продала имущество, значит полюбила. А вот Николенька -- это козырь. Денег ни гроша, а шампанское в буфет -- пить. Попробуй-ка такого приучить к работе. Скажет, -- не хочу, подай птичьего молока. С нашим батюшкой нужно его свести, пусть побеседуют. Большая сила у отца Ивана. И не откладывать, а, как приедут, -- сразу же и позвать отца Ивана".
   Волнуясь, тетушка не могла усидеть на месте и вышла в коридор, где было прохладнее.
   Там под потолком горела привернутая лампа в железном круге. Из полуотворенной двери слышен был храп Африкана Ильича, такой густой, точно в носу спящего сидел шмель. На сундуке, уронив худенькую руку, спала, оголив колени, любимица тетушки -- темноглазая Машутка.
   -- Ишь разметалась как, -- прошептала тетушка, наклоняясь над смуглым ее личиком, и поправила сползшее одеяло из лоскутков. На щеки девушки легла тень от ресниц, детский рот ее был полуоткрыт. -- Красавица-то какая, господь с тобой... -- Тетушка задумалась. И вдруг ноги ее подогнулись от страха. "Ну нет, -- подумала она и потрясла головой в темноту коридора, -- в обиду не дам..."
   Наверху по пшенице бегали мыши. Хотелось чайку. А рассвет еще только брезжил. Тетушка вернулась к себе и закурила папиросочку, все думая, часто моргая глазами.
   Настал тяжелый день. Посланная для наблюдения на крышу, Машутка кричала оттуда, что -- "никово-шеньки не едет, окромя дедушки Федора, и пегая корова сзади привязана".
   К полднику Африкан Ильич пришел заспанный и злой; прихлебывая чай, вздыхал и курил вертуны, сидя боком на стуле.
   -- Дарья! -- позвал он наконец...
   -- Дарьюшка в погребице, я сама пойду распоряжусь.
   -- Насчет чего распорядитесь? Ведь вы не знаете, насчет чего распорядиться, ваше превосходительство.
   -- Лошадей... -- тихо сказала тетушка. -- Вы, друг мой, устали и кашляете. Позвольте, я уж сама съезжу на станцию. Право, мне даже полезно освежиться, -- сижу здесь, вижу, совсем засиделась.
   Африкан Ильич, выставив челюсть, медвежьими глазками уставился на тихую, но не робкую тетушку, и неизвестно, чем бы кончился спор их, но в это время неожиданно к дому подъехал экипаж.
   Все обитатели поспешили на крыльцо. Африкан Ильич, с папиросой, сощурив один глаз, стоял -- руки в карманы; за спиной его шушукались четыре простоволосые девчонки в красных кофтах; а тетушка, пожимая, точно от холода, узенькими плечами, добренько ульгаалась, -- глаза ее совсем сморщились.
   Из тележки, ухватясь рукой в лайковой перчатке за козла, тяжело вылез Николушка, в верблюжьем армяке, и, расставляя по-кавалерийски ноги, поспешил в тетушкино объятие.
   На высоких подушках сидела Настя, худая красивая женщина, с маленьким бледным лицом и серыми, как серое стекло, удивленными глазами. Тетушка подошла к плетушке, протянула руку молодой женщине:
   -- Ну вот, привел бог увидеться. Милости прошу. Тогда Настя, поспешно одернув платье, выпрыгнула на лужок.
   -- А уж мы заждались, -- говорила тетушка, ведя приехавших в приготовленные им комнаты, откуда испуганно выскочила Машутка с двумп ведрами.
   Афрйкан Ильич шел сзади и хрипел:
   -- А мы-то ждали, -- и к завтраку и к обеду. И обед был хороший, в весь его съели...

3

   Николушка ходил по комнате тяжелой кавалерийской походкой, разводил руками и поднимал плечи. Розовое, с полным ртом и изломанными бровями, лицо его было бы красиво, если бы не легкая одутловатость щек и не беспокойство в глазах, больших и серых. Говорил он много и красноречиво.
   -- Моя душа опустошена, жизнь исковержааа и разбита. На моих плечах -- существо, которое я люблю, существо беспомощное и усталое. Мы погибали, тетушка. Вы протянули нам руку. Теперь, среди этих дедовских стен, я чувствую прилив энергии. Я верю в будущее.
   Взволнованная тетушка сидела в кресле. Позади нее сильно дымил папиросой Африкан Ильич... Настенька приютилась в тени, за кроватью.
   -- Тетушка, научите меня жить, научите работать, и вы спасете и меня и эту бедную женщину.
   Тогда Анна Михайловна взяла Николушку за руку, посадила рядом с собою и некоторое время молчала.
   -- Николай, -- сказала она наконец, -- знаешь ты, что такое земля?
   Николушка удивленно взглянул на нее и покусал губы.
   -- Вот то-то, что не знаешь. У вас в городе во земле-то, чай, никогда и не ходят, все по камням. А вот деды твои, Николушка, с земли-то никогда не съезжали. Бывало, в город Симбирск собраться, -- комиссия: раз или два в год, не более того, и ездили, -- на выборы или насчет закладной, или продажи... А о скуке или безделье -- и думать-то было стыдно. Земля -- твоя колыбель, -- из нее вышел, к ней и вернись...
   Николушка, глубоко вздохнув, опустил голову. Сидеть ему около тетушки было неловко, и, кроме того, подкуривал сбоку Африкан Ильич крепким табаком.
   -- Ты не смотри, что именье у нас разоренное, -- все дела поправим. Об этом заботится Африкан Ильич не покладая рук, и большое ему от всего нашего туренев-ского рода спасибо. А вот ты покуда примись за дела небольшие, побочные. Можно раков ловить и делать из них консервы, пойдут в столицы, -- дело верное. Или грибы можно сажать -- дорогие сорта. Или разводить зайцев: мясо употреблять в пищу, а шкуру -- заграницу, там, говорят, русский заяц в большой цене, -- из него горностай выделывают; правду я говорю, Африкан Ильич?
   -- Истинную правду, ваше превосходительство.
   -- Дела найдешь много, была бы охота. А лет через двадцать подрастет наш лесок -- станем тогда на ноги. Примись, примись за дело, друг мой, -- и именье спасешь и сам человеком станешь. Вот Соловьев -- философ так же, как и ты, в молодости неверующий был, а потрудился и в бога уверовал...
   Тут тетушка, сильно взволновавшись, поднялась с кресла:
   -- В бога уверуешь! Теперь такая мода, что никто в бога не верит. А я говорю -- есть бог!
   При этих словах Анна Михайловна сильно стукнула ладонью по комоду. Африкан Ильич закутался дымом.
   Некоторое время все молчали. Затем, без стука, дверь отворилась, и в комнату вошел длинный, как жердь, поп Иван, в парусиновом грязном подряснике, не спеша оглядел новоприехавших и ухмыльнулся большим ртом; при этом у него под редкими усами открылись желтые, как у старой лошади, зубы. Да и лицо его все походило на кобылье -- с тяжелой челюстью и длинной верхней губой. Только темные глаза были прекрасны, но он нарочно придавал им сатирическое выражение, что происходило скорее от смущения, чем от насмешливости.
   -- Однако, -- сказал поп Иван, -- накурено! -- И вслед за этими словами в комнату словно влетела, как розовая бабочка, его племянница Раиса, в розовом платьице, вся в мелких светлых кудряшках.
   -- Ай да девица! -- сказал Африкан Ильич и густо закашлялся.
   Гости поздоровались, -- поп Иван подавал руку лопатой, Раиса -- кончики пальцев. Затем сели. Тетушка проговорила:
   -- Вот, батюшка, и прилетели птенцы назад в гнездо. Николушка с женой к нам -- на всю зиму.
   -- Одобряю, -- сказал поп Иван. -- Позвольте узнать все-таки, какие причины побудили вас на такой необыкновенный шаг?
   -- Ну и язва, поп, -- захохотал Африкан Ильич.
   Николушка, скромно опустив глаза, ответил, что приехал сюда учиться труду -- работать.
   -- Полезно, -- сказал поп Иван, щурясь и показывая лошадиные зубы.
   -- Исполняя волю Анны Михайловны, я сделаю попытку еще раз подняться. Вот, -- Николушка протянул руки, -- я смогу пойти за сохой. Но в душе моей останется вечная ночь. Я слишком знаю жизнь, чтобы еще чему-нибудь радоваться.
   При этих словах Раиса открыла ротик и глядела на Николушку, как зачарованная птица. Наступило молчание, и вдруг в тени за кроватью громко засмеялась Настя. Поп Иван удивленно повернул к ней лошадиную голову, у тетушки затряслась папироска у рта. Николушка воскликнул сердито;
   -- Тебе нечему смеяться. Глупо! Тогда поп Иван, кашлянув, заговорил:
   -- Уважаемая Анна Михайловна не раз в беседах высказывала мнение, что человек, трудясь, естественно доходит до понимания божественного промысла, то есть начинает верить в бога. Согласен, но отчасти. На прошлой неделе шел я по земскому шоссе, близ того места, где поденные рабочие бьют камень. И слышу, -- сидят каменщики на камнях и сквернословят, понося не только подрядчика, но и господа бога. Поэтому, соглашаясь с Анной Михайловной о пользе труда, принужден добавить -- не всякого.
   -- Ну и философ! -- воскликнул Африкан Ильич, крутя папиросу и откашливаясь до того, что весь побагровел.
   Из-за двери тоненький голос Машутки позвал:
   -- Анна Михайловна, кушать подано.

4

   После ужина Николушка вышел в сад, глубокий и сырой под ясным месяцем, настроившим меланхолично томные голоса древесных лягушек. Резко и нахально врываясь в их хор, кричала квакуша, охваченная любовной тоской. На поляне, уходящей вниз, к реке, путался в траве туман.
   Николушка вошел в полусгнившую беседку над заводью, куда каждую весну подходила Волга, и, чиркнув спичкой, спугнул бестолково завозившихся под крышей голубей.
   Отсюда видны были поемные луга с клубами тумана над болотами, черная груда ветел у мельничной запруды и далеко, на самом горизонте, высокая, сияющая местами, как чешуя, длинная полоса Волги.
   Вдыхая ночной запах травы, земли и болотных цветов, Николушка вспоминал давнишнее. И то, что было, и то, что, быть может, видел он во сне -- ребенком, -- сплеталось неразрывно в грустные и прозрачные воспоминания.
   Вспомнилось, как в этой беседке сидела его мать, в темном платье, пахнущем старинными, каких теперь не бывает, теплыми духами. Николушка так ясно это припомнил, что сквозь болотный запах лютиков, казалось, шел к нему этот забытый аромат. Мать обняла его за плечи, глядела, как играет вдали под лунным светом серебряная чешуя реки. Николушка спрашивал шепотом: "Мама, правда, мальчишки мне говорили, будто у нас в саду живет маленький-малюсенький старичок и продает ученых лягушек -- по копейке за лягушку?"
   "Не знаю -- может быть, и живет такой старичок", -- отвечала матушка, и на щеку Николушки падала слеза горячей каплей.
   "Мама, ты плачешь?"
   "Не знаю, кажется".
   И в эту минуту Маленький Николушка увидел под крышей беседки, на перекладине, не то птицу, не то маленького старичка, который, нагнув вниз птичью головку, смотрел на него.
   Николушка невольно поднял голову к крыше беседки... Да, да,_ вот и перекладина, где он в далеко ушедшем тумане детства видел странную птицу. Николушка вздохнул и, облокотясь о балюстраду, продолжал глядеть на туманные очертания деревьев, на сияющую полосу вдали. И вспомнил опять... Вот, уже в городе, он сидит с ногами на диване перед горящим камином и смотрит, как, легко потрескивая, пляшут желто-красные язычки. Вдруг -- звонок, и через едва освещенную камином гостиную проходит дама, шурша широким шелковым платьем. В дверях кабинета стоит отец, высокий, худой, с орлиным носом и глубоко запавшими глазами.
   -- Как вы добры, -- говорит он вошедшей даме странным, враждебным Николушке голосом, -- как вы добры! -- И он и дама скрываются за дверью. У Николушки от сладкого ужаса бьется сердце, его тянет к той двери. Он слышит шаги отца, его глухие, отрывистые слова и торопливый шепот дамы... Что-то падает на пол. Наступает молчание, затем -- задушенный вздох и звук поцелуя.
   Николушка стискивает горло руками, хочет закричать, убежать, зарыться с головой... Но из другой двери ему кивает мать, вся в черном, как монашка, покинутая, бледная, ужасная. Ее внезапно так делается жалко, -- Николушка бросается к ней, обхватывает ее ноги...
   -- Иди, иди отсюда, нельзя слушать, -- говорит мать и увлекает Николушку в спальню...
   Там, перед образницей во всю стену, зажжено несколько восковых свечей, стоит низкий стул с высокой спинкой для положения лба, -- здесь на коленях долгие часы молится мать. Под платьем у нее, -- если потихоньку тронуть пальцем, -- железные прутья -- вериги.
   -- Никогда, слышишь ты, никогда не смей подслушивать, -- порывисто шепчет мать, -- твой отец -- страстной, огромной души человек, не тебе его судить!
   Мать ставит Николушку рядом с собой на колени, и он глядит, как идут пушистые, длинные, желтые лучики от свечей. Здесь пахнет воском, лекарствами, тепло, томно и скучно...
   Так растет Николушка между образницей и кабинетом, куда забегает потихоньку со страхом и жадностью посмотреть на портрет прекрасной дамы в красного дерева раме, потрогать необыкновенные вещицы на письменном столе, понюхать, как остро и удивительно пахнет окурок сигары.
   Однажды Николушка поднял с ковра женскую перчатку, от непонятного волнения поцеловал ее и спрятал под курточку.
   И часто, часто видел во сне какую-то узкую пустынную улицу, залитую мертвенным светом, и вдали -- фигуру прекрасной женщины... Он бежит за ней, подпрыгивает и, быстро перебирая ногами, летит над тротуаром. Сердце тянется, заходится, но фигура ускользает все дальше -- не догнать.
   Николушка шумно вздохнул. Голубь, задевая за ветки, вылетел из-под крыши. Невдалеке послышались негромкие голоса тетушки, Насти и Раисы.

5

   -- Меня ужасно поразило, как он говорит, -- услышал Николушка тоненький голос Раисы. -- Ах, Анна Михайловна, я ведь очень мало что видела, и мне сделалось так интересно... так интересно... Особенно, когда сказал: "Я все испытал в жизни, в душе моей вечная ночь", -- у меня что-то в сердце оборвалось.
   Николушка видел, как женщины подошли к скамейке, тетушка и Настя сели, а тоненькая Раиса осталась стоять, оглядываясь на далекий свет окна.
   -- За последнее время у меня сердце стало постоянно биться, -- продолжала она говорить, -- по правде сказать, дядя Ваня стал очень сердитый. По ночам читает, ходит, стучит... Или примется говорить так страшно громко, -- слушаю, слушаю, да и заплачу. Плохо живем.
   Тетушка засмеялась, притянула к себе Раису, поцеловала ее и посадила рядом.
   -- Вы все такие хорошие, Анна Михайловна... И всех жальче мне Николая Михайловича стадо сегодня...
   -- Смотрите, не влюбитесь, -- с усмешкой сказала Настя.
   И сейчас же тетушка проговорила деловито:
   -- Идемте-ка, Настенька, спать, -- вот вы и чихаете. И вы тоже, Раечка, марш, марш -- спать.
   -- Анна Михайловна, я бы еще посидела, уж очень здесь приятно. Дядя Ваня позовет меня, когда домой идти. Можно?
   Тетушка, опять засмеявшись, поцеловала ее и ушла, увела Настю.
   Тогда Николушка усталым шагом вышел из беседки. Раиса увидела его, ахнула, поднялась было со скамейки и опять села.
   -- Любуетесь ночью? -- сказал Николушка, опускаясь рядом с девушкой, и подпер подбородок тростью. -- Дай бог вам никогда не знать горя. Да, я завидую такой юности. Сколько прекрасных мечтаний впереди. Завидуешь красивой жизни и страшишься -- неужели и она разобьется, упадет в грязь. -- И он незаметно покосился на Раису. Она сидела, закусив березовый листик, опустив глаза...
   -- Расскажите вашу жизнь, -- едва слышно прошептала Раиса.
   -- Рассказывать мою жизнь?.. Всю грязь, в которой я утопал, все пороки, унесшие мою молодость!.. Нет, вы не должны этого слышать. Мне бы хотелось теперь участия светлой, чистой женщины, -- спасти, быть может, сохранить остаток живой души.
   -- Господи, что вы говорите!
   -- Да, этот лунный свет, вся эта красота не для меня. Мне двадцать восемь лет, но жизнь -- кончена...
   Он опустил голову. От дома позвал Настин голос: "Николай, иди спать..."
   Николушка поднял голову и горько засмеялся.
   -- Вот он -- мой жернов на шее. Что мне ждать, -- ну, конечно -- вниз головой на дно. Прощайте.
   Он взял Раисину холодную маленькую ручку, стиснул ее, безнадежно кивнул головой -- и зашагал к дому по дорожке, пятнистой от лунного света.
   Сейчас же позвали и Раису. Поп Иван повел ее через ограду старой церкви по полю, прямой дорогой; шел, размахивая руками и опустив голову, фыркал носом, затем спросил:
   -- О чем говорила с этим, как его?..
   -- Николай Михайлович такой несчастный.
   -- Ага! Ты плакала, кажется?
   -- Ничуть не плакала. Стыдно вам, дядя Ваня, смеяться. Учите, что людей любить нужно, а сами о них так отзываетесь.
   -- Как отзываюсь? Я тебе ни слова о нем не сказал.
   -- И без того понятно...
   -- Ничего тебе не понятно, -- сказал поп Иван, отворяя калитку своего палисадника, сплошь заросшего левкоями. -- И ничего тебе не понятно... -- И он замолчал, глядя туда, где между огромными спящими тополями были видны дымные луга, и зыбь месяца на воде, и редкие ночные облака, как барашки, набегающие на небо перед рассветом. -- И ничего тебе, Раиса, не понятно.
   Тетушка Анна Михайловна, морщась от папиросного дыма, стояла в комнате, приготовленной для молодых, перед двумя большими кожаными сундуками -- остатками Николушкина благополучия, и раздумывала, что хорошо бы все это сжечь.
   "На какие деньги куплено! Тряпки, притирания -- грязь одна, -- заживешь тут по-новому..."
   -- Ну, вот, нашли шатуна, -- сказала она Насте, вошедшей вместе с Николушкой из сада. -- А ночи-то, ночи какие у нас -- чудные. Особенно в разлив -- до свету не уйдешь с балкона.
   Тетушка простилась, поцеловала обоих, покрестила и, уже совсем собираясь уходить, спросила вдруг деловито:
   -- В сундуках-то что?
   -- В этом платья вечерние и визитные, а в том -- обувь, шляпы и Колины вещи.
   -- К чему вам это все теперь? -- спросила тетушка. -- Разве здесь станете наряжаться? Пожгли бы эти вещи, право, а? Тебе, Николушка, отличный дедовский сюртук приспособим, а вам, Настенька, можно перешить платья шелковые, старинные, -- у меня их поискать -- так много найдется. А, -- ну-ну, ладно, спите, потом поговорим...
   И тетушка, виновато улыбаясь, ушла. Замкнув за нею дверь, Настенька, привычным движением -- руки в бока, подошла к Николушке и проговорила:
   -- Ты что же это, -- девчонке выдумал голову морочить? Думаешь -- не знаю, как ты плакался перед ней? Все подлые слова твои знаю, -- она ткнула его в лоб пальцем. -- Этого, милый дружок, я не допущу в порядочном доме.
   -- Не смей меня тыкать в лоб, -- сказал Николушка мрачно.
   -- А хочешь -- сейчас все лицо твое паршивое расцарапаю...
   Николушка зашел за кровать и, посматривая, как надвигается на него Настя, вдруг крикнул громко:
   -- Слушай, если ты сейчас не отстанешь -- я тетку позову.

6

   Сидя на высоком стуле перед конторкой, тетушка сводила счета по объемистым книгам, заведенным еще лет пятнадцать тому назад покойным братом Аггеем.
   Брат Аггей был необыкновенно ленив и обычно целые дни проводил здесь около конторки, лежа на клеенчатом диване, и либо ничего не делал, либо читал роман Дюма-отца "Виконт де Бражелон", причем, когда доходил до конца, то начало как будто забывалось, и он опять читал книгу сызнова. А если во время этого занятия в окошечко, проделанное из конторы, стучал ногтем кто-нибудь, пришедший по делу, Аггей говорил, грузно поворачиваясь и скрипя пружинами:
   -- Ну, что тебе нужно, послушай? Пошел бы ты к приказчику, видишь -- я занят...
   Сегодня, против обыкновения, тетушка считала невнимательно -- ошибалась.
   -- Сто двадцать три рубля шестнадцать копеек, -- держа перо в зубах, щелкала она счетами, -- шестнадцать копеек. Ах, боже мой, что-то будет, что-то будет?
   В контору в это время вошли, стуча сапогами и снимая шапки, мужики, пять человек, старинные приятели тетушки. Она отложила перо и приветливо поздоровалась.
   -- Ну, что, мужики, хорошего скажете?
   -- Да вот, -- сказал один из мужиков, лысый и пухлый, -- мы к вам, Анна Михайловна, -- и покряхтел, оглядываясь на своих.
   -- Если насчет лугов, мужички, цену последнюю я сказала. Уступить ничего не могу, разве рубля три, как хотите...
   -- Нет, мы не насчет лугов, -- опять сказал первый, -- с лугами -- как порешили, значит, так и стоим, обижать вас не будем... Нет, мы насчет вот этого...
   Он замолчал, помялся; помялись и остальные.
   -- Да вы о чем говорите-то, я не пойму? -- спросила тетушка.
   -- Ребята наши озоруют, Анна Михайловна, спалить собираются.
   -- Кого спалить?
   -- Да вас, Анна Михайловна. Зачем же мы и пришли к вашей милости. Вы уж не обижайтесь, -- на этой неделе и спалим.
   -- Это верно, -- сказали мужики, -- так и порешили -- в пятницу или в субботу Анну Михайловну жечь.
   Тетушка облокотилась о конторку и задумалась. Му* жики кряхтели. Один, ступив вперед и отворив полу сермяжного кафтана, вытер ею нос.
   -- Гумна палить или дом? -- спросила, наконец, тетушка.
   -- Зачем дом, оборони бог, -- гумна.
   Самый старый из мужиков, дед Спиридон, облокотился на высокую палку и, слезясь воспаленными веками, глядел на тетушку, весь белый, с тонкой шеей, обмотанной раз десять шерстяным шарфом.
   -- С батюшкой вашим, Михаилом Петровичем, на охоту я ходил, -- проговорил он натужным, тонким голосом, -- волка тогда убил батюшка ваш. Бывало, скажет: "Приведи, Спиридон, мне коня, самого резвого..." Вскочит на него, и -- пошел... Да, я все помню, -- он пожевал лиловыми губами, -- и дедушку вашего, Петра Михайловича, помню... Все помню.
   -- Чайку приходи ко мне попить, Спиридон, -- сказала тетушка ласково, -- давно мы с тобой по душам не толковали...
   -- А я приду, приду, Анна Михайловна... Вот Ми-хайлу Михайловича, прадеда, того не помню...
   -- За что же вы, мужики, такую мне неприятность хотите сделать, -- вздохнув, проговорила тетушка и карандашом провела вдоль разгиба книги, -- чем я провинилась перед вами?
   -- Да мы разве сами-то по себе стали бы озорничать, -- заговорили мужики, -- на прошлой неделе в деревню листки какие-то принесли, ребята листки читали, ну -- и обижаются... Так, говорят, и в листках написано, чтобы беспременно господ -- жечь.
   После этого поговорили о лугах, о сенокосе, о запашке на будущий год, и мужики, простившись, вышли, оставив в комнате крепкий дух овчины и махорки. Тетушка сидела пригорюнясь. Когда вошел Африкан Ильич, заспанный и в расстегнутом жилете, она не спеша рассказала ему, по какому делу приходили мужики.
   -- А пускай их жгут -- гумна застрахованы, -- широко зевая, ответил Африкан Ильич.
   -- Мне не то горько, друг мой, а отношение.
   -- Добротой, ваше превосходительство, добротой до этого мужиков довели. Станет на него Анна Михайловна жаловаться, -- жги ее во все корки. А я вот сейчас к становому поеду.
   -- Нет, вы не ездите, Африкан Ильич.
   -- Нет, уж вы извините, я поеду.
   -- Я бы очень просила вас не ездить.
   Тогда Африкан Ильич расставил ноги и стал орать на ее превосходительство. Но все-таки не уехал. И тетушка, сказав напоследок: "Так-то, ради гнилой соломы нельзя живого человека губить", -- попросила его позвать в контору Машутку.
   Маша прибежала и стала близ тетушки, положив загорелую руку на конторку.
   -- Звали, тетинька?
   -- Вот что, -- погладив ее, сказала Анна Михайловна, -- ты помнишь, что бог всегда знает, кто правду говорит, кто лжет, и за неправду наказывает?
   -- Помню, -- весело ответила Машутка.
   -- Ну, так вот, -- знаешь, а как ты поступаешь?
   -- Разве я врала чего, тетинька?
   -- Нет, не врала, конечно. А вот что... О чем ты е молодым барином нынче утром говорила? А?
   Машутка опустила глаза и ногтем зацарапала конторку.
   -- Николай Михайлович спросил -- сколько мне лет...
   -- Что же ты ему ответила?
   -- Шашнадцать...
   -- Еще что?
   -- А еще спросил -- есть ли у меня полушалка шелковая...
   -- А на это что ты ему ответила?
   -- Сказала, что полушалки нету.
   -- Ну, вот что, -- проговорила тетушка строго, -- молодой барин с тобой все шутит... А ты ему не надоедай, часто на глаза не попадайся. Поняла?
   И Анна Михайловна, закрыв конторские книги и отпустив Машутку, долго еще, покачивая головой, глядела, как за окном в сирени возятся и пищат серые воробьи. "Ох, трудно мне будет, трудно с ними со всеми", -- думала она.
   Когда Анна Михайловна выходила из конторы, в дверях с ней столкнулся Николушка и голосом выздоравливающего человека проговорил:
   -- Тетя, дайте же мне работу, ради бога...
   -- Какую тебе, батюшка, дать работу? Отдохни сперва, отъешься...
   -- Я видел, у вас наверху -- библиотека... Вот ее бы взять и привести в порядок.
   -- Удружишь, друг мой, вперед говорю -- спасибо. Еще дед твой покойный все собирался разобрать книги... Сейчас народ к тебе сгоню, -- обрадованная тетушка поспешила распорядиться насчет людей.

7

   В библиотеке было навалено на пол-аршина пшеницы; пыль густо покрывала шкафы, стекла, карнизы; на поверхности столов расходились следы мышиных лапок.
   Матвей-кучер и девчонки лопатами погнали пшеницу из библиотеки в залу. Поднялось густое облако пыли; лица у всех стали серыми; бегали по пахучему зерну потревоженные мыши; в открытых гнездах шевелились розовые мышата; испуганный голубь летал под потолком, задевая крыльями поломанную хрустальную люстру.
   -- Довольно, -- сказал Николушка, вытирая потное лицо, -- подметите теперь и ступайте...
   В библиотеке открыли окна, и влился в заплесневелую комнату травянистый воздух вечера. Николушка, стоя на лестнице, открыл узкую дверцу первого шкафа, -- оттуда легко посыпалась труха съеденных мышами книг.
   -- Ай! -- крикнула, отряхиваясь, Машутка. Николушка обернулся, девушка стояла под лестницей, поглядывая исподлобья на молодого барина.
   -- Ты зачем тут? -- сказал Николушка и, захватив обеими руками труху, бросил ее в Машутку. -- А это видела?
   -- Только подмели, барин, а вы сорите, -- сказала Машутка, махнула косенкой.
   -- Дай-ка я тебя отряхну.
   Сойдя на несколько ступеней, нагнулся он и, растрепав Машутке волосы, легонько ущипнул ее за шейку под круглым подбородком.
   -- Вот барыне пожалуюсь, -- шепотом сказала Машутка, но не отошла.
   Николушка рассмеялся и, открыв второй шкаф, где не хозяйничали мыши, с трудом вынул из плотной кипы книгу в желтой коже с золотом.
   -- Что с книжками-то сделаете? -- спросила Машутка.
   -- Читать, глупая, буду. Вот слушай: сочинение Ек-картгаузена -- "Семь таинств натуры". А вот "Путешествие Анахарсиса Младшего". Поняла? А вот, -- Николушка сошел с лестницы и сел на нижнюю ступень, читая: -- "Неонила, или Распутная дщерь".
   -- Чего это?
   -- Слушай... "...погубивши в своем жестоком распутстве благородного кавалера виконта де Зарно, тщеславная продолжала гнусные козни, противные столь же людям, сколь и творцу, создавшему сию мерзкую тварь..."
   Машутка, рассматривая картинку, изображающую Неонилу, без рубашки, в постели, лицом вниз, и камеристку около, приготовляющую аппарат для облегчения желудка, и в дверях кавалера де Зарно, придвинулась и дышала Николушке на щеку...
   -- "...но обладала распутная, -- продолжал читать Николушка, -- столь совершенной красотой, что не было земнородного, коий мог бы противопостоять оному соблазну..."
   Машутка дышала так близко и коса ее касалась лица так нежно, что Николушка, взглянув в простенькие глаза девочки, привлек ее и поцеловал в полуоткрытые холодноватые губы.
   Случилось так, что тетушка, желая освежить пыльную залу, отворила балконную дверь и, войдя, увидела Машутку, перекинутую назад, с руками, упирающимися в плечо Николушки, и его, охмелевшего в поцелуе; кругом же -- брошенные книги. Тетушка вскрикнула... Машутка, ахнув, убежала. Николушка же принялся сильно тереть нос.
   -- Николай! -- в волнении ходя по библиотеке, говорила тетушка, -- Маша взята мною на полную ответственность, ей шестнадцать лет. Ты понимаешь?. Я знаю, человек ты молодой, кровь у тебя кипит, Машутка красавица... Да что в самом деле, мало тебе одной бабы! Да как ты догадался только так устроиться... Поклянись сию минуту перед крестом, -- тетушка вынула из-под кофточки связку образков и крестиков, -- на кресте поклянись не трогать Машутку. Не выпущу, пока не дашь честного слова.
   Испуганный Николушка поклялся, и тетушка отвернулась к окну, где в зелени берез, скромный и старенький, горел в закате крест туреневской церкви. В саду гуляли Настя и Раечка.
   Охватив Раису углом пуховой шали за плечи, Настя говорила, близко наклоняясь к девушке:
   -- Вы ему ни словечку не верьте, миленькая... Он мастер чудеса плести: таким несчастненьким представится, -- послушаешь его, послушаешь и заревешь, как дура... Я ведь его весь характер, как стеклышко, знаю... без разговоров -- никак не может, такая у него природа. Для этого мы ведь и сюда приехали, чтобы разговаривать...
   -- Нет, я про то говорю, что несчастный, -- сказала Раиса.
   -- Это он-то несчастный?.. Ах вы, милая, совершенный ребенок... Какой же он несчастный, когда бабы кругом него так и вертятся. -- Настя при этом фыркнула носом. -- Когда я-то его подобрала, -- в него старая женщина, понимаете, влюбилась, и он ее всю обобрал и выгнал, милая, выкинул из дому...
   Раиса отвернула лицо и некоторое время шла молча. Настя искоса поглядывала на нее, потом быстро расстегнула рукав на кофточке, открыла руку до локтя:
   -- Вот, полюбуйтесь, как он со мной поступает... Вы видите -- шрам ужасный, через всю руку... -- Она, почти со слезами, прижалась ртом к розоватой полоске у локтя, пососала ее и сердито одернула рукав. -- Этого шрама ему до смерти не прощу... озвереет, ему -- что человек, что собака... По нему каторга давно плачет... Я на него когда-нибудь в суд подам...
   -- Господи, -- вскрикнула Раечка, -- что вы мне говорите.
   -- А вам-то что? Жалко его?
   -- Не знаю... Неправда все, что вы говорите... Я знаю, что вы нарочно мне говорите...
   -- Так вы, значит, влюбились. Вот что! Так бы вы мне сразу и сказали... Значит, у нас теперь другой разговор начнется...
   Настя уже давно оставила Раисино плечо и теперь уперла руки в бока, сощурилась, но продолжать разговора ей не пришлось. Раиса быстро села на лавочку, нагнулась к коленям, закрыла лицо ладонями и молча вздрагивала плечами...
   Настя глядела на нее, морща нос: плечики у Раисы были худенькие, и вся она, как цыпленок... Настя закурила папироску, глубоко затянулась несколько раз, швырнула ее в траву и, стремительно сев около девушки, обхватила ее за плечи:
   -- Слушайте... Не ревите вы из-за этого черта. Я вам все равно его не отдам, это вы сами знаете... А отдала бы -- так вы все глаза через него проревете. Ладно вам в самом деле.

8

   Николушку отправили в лес -- проветриться. Узнав о том, что мужики собираются тетушку сжечь, он раскричался, вооружился дробовым ружьем, наведя этим великого страху на всех девчонок на кухне, и тетушке стоило больших трудов его уговорить -- отказаться от расправы с мужиками. Ружье она отобрала и сказала:
   -- Вот бы в самом деле съездил, друг мой, осмотрел наши владения. Лес посмотри: Африкан Ильич уверяет, что через пятьдесят лет этот лес будет золотым дном.
   Николушке подали к крыльцу тележку, дребезжащую так, будто она была и кузницей в то же время. Тетушка проводила его до ворот:
   -- Ступай, ступай, батюшка, просвежись...
   Околица оказалась закрытой. Николушка долго кричал, чтобы ему отворили. Наконец из соломенного шалаша вышел согнутый ветхий старичок, снял шапку и глядел на проезжего.
   -- Эй, дед, отворяй! -- сердито закричал Николушка.
   -- Сейчас, сейчас отворю, -- старичок неторопливо снял лыковую петлю и отворил заскрипевшую на разные голоса околицу. -- Откудова ты, милый?..
   Николушка, не ответив, ударил вожжами и покатил под горку, и долго вслед ему глядел старичок, -- плохо видел, а слышать -- давно уже не слышал...
   Лес, про который говорил Африкан Ильич, действительно был когда-то, при дедах Туреневых, могучим, мачтовым бором. С осени отборные мачты перекручивались у комля проволокой, чтобы дерево набухало смолой, делалось крепкое, как железо, -- янтарное, и в январе их рубили. Но теперь Николушка, поминутно вывертывая вожжу из-под репицы ленивой лошаденки, мотающей головой на слепней, увидал лишь тощую сосновую поросль да чахлый, вдоль овражка, орешник, общипанный крестьянскими лошадьми, которые при виде едущего запрыгали на спутанных ногах подальше от дороги.
   -- Эй, молодой человек, где здесь туреневский лес? -- спросил Николушка у подпаска -- мальчика, сидевшего, подпершись на пне...
   -- Чего?
   -- Лес, я у тебя спрашиваю, где, дурак... Наш лес...
   -- А вот он лес, -- сказал мальчик, сдвигая шапку на нос.
   Николушка дернул плечами, доехал до того места, где лесок был погуще, замотал вожжи за облучок и, с трудом вылезши из тележки, пошел по мягкой похрустывающей хвое -- лесному ковру. Кругом были пни, да корявые стволы, да поросль, шумел печально ветер над головой, по синему небу плыли облака. Николушка в тоске перелез через овраг, заросший папоротником, и лег на пригорке, закинув под затылок руки...
   Ах, навсегда ушли хорошие времена -- бессонные ночи, огни проспектов, снег, запах духов и меха, наслаждение тончайшего белья и скользящей шелком черной одежды... Настежь распахнутые привычно испуганным швейцаром хрустальные двери в ресторанный зал, где сразу все нервы натягивает музыка и играет на них пьяными пальцами... Огни люстр, сверкающие камни, теплая прелесть женских плеч... Запотевшее ведро и золотое горлышко, покрытое снежной салфеткой... Пьянящий гул голосов... И в дымной мгле исписанного алмазами зеркала -- красные фраки, летящие смычки, цветы и темные, как мрак души, встревоженной музыкой, черным кофе и сумасшедшим желанием, -- глаза женщины...
   Николушка зажмурился, замотал головой -- и сел в траве; кругом -- пни, чахлые елочки, шумит хвоя над головой... Уныл был туреневский лес... Господи, господи, и здесь -- коротать дни!..
   Николушка перевернулся на живот и грыз травинку. Скверная вещь уединение, да еще -- в лесу, в жаркий полдень... Воспоминания прошлого лезла Николушке в голову, -- вспоминались минуточки, от которых вся кровь закипала... Взять бы такую минуточку и туда, -- в сумасшедшие зрачки глаз, в шорох шелковых юбок, в темноту женского благоухания, -- вниз головой, навек... Перед самым лицом Николушки в траву упала с дерева шишка... Он раскусил травинку и усмехнулся: "Тетушка Анна Михайловна в бумазейной кофте, со своими мышами и религиозными вопросами... Африкан Ильич, храпящий на весь дом после обеда... Комнаты, заваленные пшеницей, книги, съеденные мышами... Настенька, знакомая до последнего родимого пятнышка... Бррр! Будни... Поди воспрянь, работай!.. Ни один человек не воспрянет в такой обстановочке... Болото!.." Совсем близко, за елью, хрустнул сучок. Николушка поспешно обернулся и сквозь ветки увидел розовое платье Раечки... Край этой ситцевой юбочки словно махнул ему из безнадежной мглы... Николушка вскочил, одернул поддевку и подошел к Раисе, -- она спиной к нему, нагнувшись, шарила рукой во мху. Он тихо позвал ее. Она выпрямилась, взглянула, ахнула и уронила из рук гриб...
   -- Вот, приехал посмотреть на наше запустение, -- сказал Николушка, -- а вы что делаете?..
   -- Грибы ищу, -- ответила Раечка, словно с перепугу, тяжело дыша, -- вот набрала грибов, все белые, борошии...
   -- Хорошие грибы... Значит, вы любите грибы?.!
   -- Еще бы...
   -- А я городской житель... Не умею их собирать, наберу еще поганок...
   Раечка вспыхнула, залилась румянцем и засмеялась, немного закинув голову, открыв ровные зубки... Николушка едва мог отвести взгляд от ее нежного горла.
   -- Пойдемте уж вместе, -- сказал он, -- как-нибудь помогу вам...
   -- Ах нет, Николай Михайлович, это для вас совсем не подходящее занятие.
   -- Почему же для вас подходящее, а для меня вдруг не подходящее?..
   -- Ну, вы такой -- столичный, -- сказала Раечка, перекинула с груди на спину косу и пошла...
   Николушка шел рядом с ней, нахмурясь, горько сжав рот...
   -- Ах, Раиса, вы напомнили мне о самом больном, -- сказал он после некоторого молчания, -- лучше не будем говорить обо мне... Эх, все равно, туда и дорога, -- он на ходу сломал сухую ветку, разломал ее и отшвырнул, -- моя жизнь кончена...
   Раиса быстро нагнулась, взяла грибок и сунула его в корзиночку под кленовые листья...
   -- Люди слишком много мне нанесли зла, -- растоптали в моей душе все святое... Что ж -- буду жить здесь, забытый, никому не нужный... И жить-то мне осталось недолго с моей печенью... Пусть!.. Да иногда -- гляжу вот так -- и жалко, -- почему я не крестьянин, здоровый, беззаботный, с топором в руках, -- рублю огромные сосны, летят щепки...
   -- Перестаньте, Николай Михайлович, -- чуть слышно проговорила Раечка, и он увидел, что глаза ее зажмурены и ресницы -- мокрые...
   -- Раиса, Рая, девушка моя, -- крикнул он пылким, самого его удивившим голосом, -- вам жаль меня?.. Сердце мое родное!.. -- И схватил ее за дрожащие, холодные, маленькие руки. -- Да? Да?.. О, помогите мне...
   -- Чем же я могу помочь, я такая глупая, Николай Михайлович...
   -- Любите меня!
   Эти слова вырвались у Николушки в неудержимом порыве, сами собой. Раиса до того растерялась, что бросила лукошко с грибами, раскрыла ротик, слезы на ее синих глазах сразу высохли...
   -- Любите меня, -- повторил Николушка и, опустившись на колени, обхватил Раису, поднял к ней взволнованное лицо. -- Вы можете спасти меня... Вы спасете меня... С первой минуты, как только вы вошли -- светлая, невинная, вся розовая, -- я понял -- сойду с ума... Или -- вы, или -- смерть...
   Часа два спустя Николушка бегал по темному коридору и, растворяя двери, кричал в пустые комнаты:
   -- Тетя... Тетя же... Анна Михайловна, где вы?..
   -- Кто тебя, батюшка, укусил? -- проговорила, наконец, тетушка, высовываясь из дверей угловой, сундучной комнаты...
   -- Мне необходимо с вами говорить...
   -- Господи, помилуй... Да на тебе лица нет! Решительным шагом Николушка вошел в сундучную, полутемную комнату, где пахло мехом, нафталином и мышами, не снимая шапки, сел на сундук и ненавидящими глазами уставился на Настю, которая стояла у окна, у кресла, где они разговаривали с тетушкой...
   -- Уйди, Настя, -- проговорил Николушка и вдруг бешено топнул ногой, -- уходи, тебе говорят...
   -- Ты белены, что ли, объелся, дружочек? -- спросила Настенька, внимательно следя за его взглядом.
   Николушка вскочил, но сел опять. Анна Михайловна с недоумением поворачивала голову то к Николушке, то к Насте.
   -- Если эта женщина не уйдет, я за себя не ручаюсь, -- сказал он, глотая слюну.
   Настя поджала губы, спрятала руки под косынку и вышла...
   -- Анна Михайловна, -- заговорил Николушка, обхватив руками голову, -- тетушка... Вы хотите, чтобы я стал человеком... Вы хотите, чтобы я стал молод, здоров, честно зарабатывал деньги... Но, покуда около меня эта женщина, я -- труп... Она тащит меня в бездну... Она, она виновата в моем позоре...
   -- Подожди, Николай, -- перебила тетушка дрогнувшим от страха голосом, -- говори по-человечески... у меня голова кружится... Что случилось?
   -- Тетушка, я женюсь на Раисе!..

9

   В тетушкиной спальне пахло валерьяной. Анна Михайловна сидела в кресле, повесив нос, голова ее была обмотана компрессом. Около нее -- Африкан Ильич, помалкивая, вздыхал и курил. Изредка вздыхала и тетушка.
   Было после обеда, то время, когда по усадьбам и деревням дремлют куры и собаки, похрапывают люди в тени забора, в сараях, в каретниках; мальчуган какой-нибудь сидит на куче золы, в завязанной узлом на спине рубашонке, и сладко зевает, держа в грязном кулаке заморенного воробья; а где-нибудь в избе молодайка, на сносях, поет однообразно, -- перед ней чашка с теплым квасом, по столу ходят мухи, тошно пахнет луком, сквозь засиженное окно виден все тот же амбар и желтый выгон... Сосет под сердцем у молодайки, негромко растягивает она слова песни, под окном слушает ее свинья, отмахивая искусанным ухом надоедливых мух. Так вот и сейчас на черном крыльце пела Василиса-стряпка такую же песню. Африкан Ильич слушал, молчал и, наконец, сказал с шумным вздохом:
   -- Ох, баба как воет, проклятая... Не открывая глаз, тетушка кивнула.
   Нелегко досталась ей вчерашняя история; Настя, подслушав у дверей Николушкино заявление, ворвалась, как зверь, в сундучную комнату. Николушка при виде ее блестевших глаз потерял присутствие духа и вдруг, обернувшись к тетушке, всхлипнул:
   -- Вот видите!
   Тогда Настя ударила его кулаком по лицу и вцепилась в волосы. Николушка плюнул на нее, махал руками, тетушка самоотверженно проникла между враждующими -- и ей попало; прибежавший Африкан Ильич оторвал Настю от Николушки и унес, и она кричала: "Я твоей шлюхе прическу поправлю". Николушка, мотаясь головой то на тетушкином плече, то на жилете Африкана Ильича, снова рассказал историю своей пропащей жизни... Его отпоили водкой. Далеко за полночь слышны были в старом дому всхлипывания, порой дикие вскрики и монотонный голос отчитывающей тетушки. В тот же вечер Машутка, несмотря на страх к привидениям, бегала под поповское окно и рассказывала потом на кухне, что поп Иван без подрясника, в подштанниках, ходил, как журавль, по горнице и все чего-то бубнил, а Раечка горько плакала, спрятав лицо в подушку.
   Рано поутру тетушка пошла к попу Ивану, но он уже усаживал Раису в старенький тарантас и, холодно объяснив Анне Михайловне безнравственность ее племянника, зачмокал на мерина и уехал, вея, как флюгером, оторванной полой шляпы.
   Тетушка побрела домой, оглядываясь на уезжающих, и вдруг заметила, как навстречу им из-под плотины вылез Николушка и замахал картузом. Поп Иван, привстав, хлестал лошадь. Раечка потянулась было из тележки, но, прижатая поповской рукой, закрылась платочком. От всех этих переживаний у тетушки сделалась мигрень.
   Сдвигая с глаз компресс, Анна Михайловна проговорила слабым голосом:
   -- Грех Ждать награды от людей, друг мой, но все-таки обидно, -- уж очень он неблагодарный...
   -- Н-да, -- сказал Африкан Ильич, -- племянничек ваш действительно -- пенкосниматель...
   -- Подумайте -- во всем обвиняет меня... И Настя на меня сердится, будто я его с Раисой сводила...
   -- Отодрать их обоих, -- вот как я это понимаю...
   -- Ох, нет, только не это, Африкан Ильич.
   -- А если не драть, так что же?
   -- Ума не приложу... Вот как вернется батюшка, -- пойдите к нему, друг мой, и скажите, что я хочу исповедоваться и в воскресенье, если допустит, приму святое причастие.
   Африкан Ильич крякнул, так как был безбожником, но из уважения к тетушке не высказывал своих убеждений. Анна Михайловна опять принялась клевать носом. На черном крыльце пела Василиса все одну и ту же песню. И лучше бы не было этой песни на крещеной Руси.

10

   Прошло два дня. В туреневском дому было спокойно, но молчаливо. За столом не засиживались, -- быстро расходились по комнатам. Анна Михайловна в доброте своей думала, что Николушкин страстный порыв миновал: действительно, Николушка ходил небритый, угрюмый, опустившийся, и только по внимательным взглядам Настеньки, по кривым ее усмешечкам можно было догадываться, что с Николушкой не все обстоит благополучно...
   Так и вышло. К вечеру Николушка надвинул до ушей мягкую фуражку, закурил папироску и вышел из дому. Тетушка спросила -- "ты куда?" Он пожал плечами -- "так, никуда" -- и пошел через плотину на мельницу. Африкан Ильич в это время еще опочивал в сундучной комнате, и тетушку некому было вразумить, что значит -- "никуда"; она не приняла даже во внимание, что не более получаса тому назад сама услала Машутку на мельницу за раками, которых мельников брат и дьячок Константин Палыч ловили бреднем в пруду.
   В конце плотины, из оврага, поднималась двускатная, покрытая лишаями крыша водяной мельницы. За нею, на лугу, в тени огромных и коряжистых осокорей стояли распряженные воза. Еще подалее -- вдоль низкого берега медленно двигались, по колено в воде, дьячок с рыжими развевающимися волосами и -- в воде по грудь -- мельников брат; тащили бредень и кричали: "Куда же глыбже-то?" -- "Лезь, тебе говорят!" -- "Да куда же глыбже-то?" -- "Лезь, тебе говорят, антихрист"...
   Николушка не спеша дошел до мельницы, спустился вниз к водосливу, где по скользким, шелковым от плесени доскам тонким слоем бежала вода; где тяжело и нехотя, все мокрое и почерневшее, в зеленых волосах, скрипя, вертелось водяное колесо; где в зеленоватой полутьме пахло сыростью и дегтем и, сотрясая весь ветхий остов мельницы, скрипели, стучали, крутились деревянные шестерни; где не раз деревенские мальчики, лавливая лягушек на тряпочку, видели сквозь щели мостков, внизу, в омуте, водяного, который сидел на самом дне, ухватив перепончатыми лапами зеленые сваи...
   Николушке торопиться было некуда. Он бросил окурок в пену, под колесо, поднялся по шаткой сквозной лесенке наверх, где в луче света крутилась мучная пыль, легко порхали тяжелые жернова, сыпалась пахучая ржаная мука в сусеки, -- захватил щепоть муки, растер ее между пальцами и вышел за ворота.
   Здесь, на лужку, -- кто в траве, кто на разбитом жернове, -- сидели мужики, до света еще приехавшие с возами, с помолом. Николушка, сделав строгие глаза, приветствовал их баском: "Здорово, ребята!" Из мужиков кое-кто снял шапку; мельник Пров, старый солдат, сказал приветливо: "Садитесь, баринок", -- и подвинулся, уступив на жернове место Николушке...
   -- Так-то оно было, -- продолжал рассказывать Пров, прижимая черным пальцем золу в трубочке, -- нельзя счесть -- сколько он погубил нашего народу... Вышлет генерал Барятинский войск, и все это войско Шамиль погубит... Сколько наших косточек на этом Кавказе легло, -- и-их, братцы мои... Шамиль упорен, а генерал Барятинский еще упорнее: нельзя, говорит, этого допустить, чтобы русский император отступился перед Шамилем.
   -- Досадно это ему, конечно, сделалось, -- сказал один из мужиков, нагнув голову и трогая носок лаптя.
   -- Ну да, вроде как досадно. Собрал генерал Барятинский огромное войско, обложил Шамиля со всех сторон, -- ни ему воды, ни ему пищи: забрался он на самый верх, на гору, с черкесами, и оттуда стреляет, не сдается... Наши поставили лестницы и полезли, и полезли, братцы мои, -- одних убьют, другие лезут... Генерал Барятинский стоит внизу, бороду вот таким манером на обе стороны утюжит, ревет: "Не могу допустить русскому оружию позора..."
   -- Бывают такие задорные, -- сказал тот же мужик.
   -- Долго ли, коротко ли, -- вышли у черкесов все снаряды. Тут наши их и осилили. Взошли на гору и видят -- стоят черкесы кругом, а посреди их -- Шамиль сидит на камне и коран читает. Наши кричат: "Сдавайся!" И что же, брат мой, думаешь -- черкесы эти садятся на коней, -- сядет, завернется в бурку и прыгает в море. А с той горы ему до моря лететь восемнадцать верст... Ну, тут наши солдатики подоспели, наскочили на Шамиля, скрутили ему руки...
   -- Все-таки генерал своего добился, -- опять сказал тот же мужик.
   Николушка сидел на жернове и курил, часто моргая. Дело в том, что он давно уже заметил неподалеку, около возов -- Машутку. Она стояла у телеги, подняв колено и упираясь пяткой в спицу колеса, и весело посматривала в сторону Николушки. На ней была прямая -- черная кофта с желтой оторочкой, -- мода сельца Туренева, -- желтый платочек и красная юбочка.
   -- Н-да-с, -- деловито нахмурившись, проговорил Николушка, -- ну, прощайте, мужички. -- Он лениво поднялся и пошел к возам, расставляя по-кавалерийски ноги.
   Машутка глядела на него смеющимися глазами. Он, -- будто только что ее увидел, -- остановился, покачиваясь:
   -- А, ты здесь?.. Ты что тут делаешь?..
   У Машутки задвигались тоненькие, точно чиркнутые угольком, брови, она приняла босую ногу с колеса и усмехнулась:
   -- Тетинька за раками послали, а эти черти только кричат, ни одного не поймали. -- Она сейчас же затрясла головой и звонко засмеялась, махнула локтем в сторону пруда: -- Дьячок не хочет в воду лезть, говорит -- я лицо духовное.
   Николушка обернулся в сторону широкого, синеватого к вечеру пруда. На истоптанном копытами низком берегу дьячок и мельников брат, низенький мужик, все еще ссорились, вырывая друг у друга бредень. Особенной причины для смеха в этой глупой сцене, конечно, не было. Николушка презрительно поморщился.
   -- А ты вот тут сидишь, -- сказал он с расстановкой, -- смотри -- тетушка тебе задаст. Кого дожидаешься?
   Смеющееся Машуткино лицо вдруг стало серьезным, рот сжался. Тенистыми от ресниц глазами она внимательно, почти сурово, взглянула на Николушку, дернула на лоб платок и пошла, осторожно ступая босыми ногами, и еще раз быстро взглянула на Николушку...
   -- Ах, черт возьми, -- пробормотал он, втягивая особенно ставший почему-то пахучим воздух сквозь ноздри, -- ах, черт!
   Знакомой томительной болью завалило грудь... Стало отчетливо ясно -- какая-то сила подняла его сегодня спозаранку с постели, толкала из комнаты в комнату, в коридор, на кухню, в сад и привела на мельницу...
   Ноги его стали легкими, глаза -- зоркими, все силы его, наливаясь сладостью и огнем, устремились к уходившей по берегу пруда девушке, -- ветер отдувал ее красную юбочку, желтый платок... Давеча, когда она стояла у колеса, ее поднятое колено помутило голову Николушке, -- сейчас желто-зеленая на закате трава стегала ее колени.
   "Плевать на Настю, на тетку", -- с божественной легкостью подумал он и пошел, -- сами ноги погнались по лугу за девушкой. Она обернулась, ее чернобровое личико испуганно задрожало, она пошла быстрее, он побежал. Около гумна, у омета прошлогодней соломы, запыхавшись, он догнал ее и схватил за руку:
   -- Куда ты бежишь?
   -- Пустите, Николай Михайлович, -- проговорила Машутка быстрым шепотом и выдергивала руку, но силы у нее не было.
   -- Слушай, Маша, я с тобой хотел поговорить, -- вот о чем...
   -- Барин, миленький, не говорите...
   -- Дело в следующем... Я больше так не могу... Они меня сгноили... Я сегодня всю ночь не спал... Я на тебе женюсь, честное слово...
   -- Барин, миленький, увидят...
   -- Ничего не увидят... Ты смотри, как темно... Садись вот сюда, в солому... Какая ты прелесть... Когда ты шла по траве -- ты ноги не исцарапала, а?.. Какой у тебя рот... Чего на меня уставилась, Маша, Машенька...
   Совсем темными, косившими от волнения, невидящими глазами Машутка глядела на страшное, красивое, улыбающееся, оскаленное лицо Николушки, -- будто издали слышала его бормотание. Чтобы не дрожал подбородок, она закусила нижнюю губу. И глядя, -- все откидывалась, отстранялась.
   Когда Николушка по берегу пруда бежал за Машуткой, мужики, сидевшие у мельницы, глядели им вслед и говорили:
   -- Ай, баринок-то в нашу кашу мешается.
   -- А женатый.
   -- Ну что же, что женатый... Еще хуже женатый: к сладкому привыкает.
   -- Испортит он девчонку.
   -- Чья такая?
   -- Василисина, -- сирота.
   -- Хорошая девчонка...
   -- Ишь ты, как за ней подрал.
   -- Ест сытно, спит крепко -- чего же ему не гонять.
   -- Прошлым летом у нас одному такому артисту ноги переломали.
   -- Да и этому не мешало бы...
   -- К гумну заворачивает... смекалистый... Там ее, в соломе, и кончит.
   -- Зря все это, нехорошо...
   -- Да уж это совсем зря...
   Двое туреневских парней, лежавшие здесь же, в траве, поднялись и, переглянувшись, побежали через плотину на деревню. Глядя им вслед, мужики говорили:
   -- Побьют они его...
   -- Ну, что же, и побьют -- ничего...
   -- Дорого баринок за сладкое-то заплатит!..

11

   Настя сумерничала, сидя у тусклого окна, в спальне. Узкой холодной рукой она придерживала у ворота пуховый коричневый платок -- подарок тетушки, любившей все коричневое, добротное и скромное. Насте и хотелось и не хотелось спать, на душе было так же тускло, как в этом пыльном окне с едва видными очертаниями кустов, унылых строений, прикрытых покосившимися соломенными крышами, и мутно белевшего в сумерках белья на веревке.
   Вошла тетушка, различимая по огоньку папиросы, села у стены на сундук и проговорила негромко:
   -- Огня-то не зажигаешь?
   -- Нет... так что-то...
   -- Ну, ну. -- Было слышно, как тетушка сдержала зевоту. -- Одна сидишь, Настя?
   -- Да, одна...
   -- То-то я смотрю -- Николушки все нет и нет. Ушел, -- а я думала -- вернулся.
   -- Придет.
   Снаружи к окну поднялся на лапах серый кот, внимательно поглядел через стекло в комнату, убрал одну лапу и другую и скрылся. Настя зашевелилась в кресле.
   -- Не люблю, когда коты в окно заглядывают... У меня подруга была кокотка, до такой степени боялась кошек, -- падала в обморок...
   -- И Машутка еще куда-то провалилась, -- быстро сказала тетушка.
   -- Я раньше очень хорошо жила, -- после молчания проговорила Настя, -- своя квартира: мебель -- голубой атлас, две шубы: одна -- вся в соболях, другая -- норка, сверху -- горностай. Бриллианты какие были. Все, подлец, пропил...
   -- Ах, Настенька...
   -- Конечно -- подлец, самый последний...
   -- Ах, Настенька!..
   -- Что, Анна Михайловна?
   -- Думаю я, Настенька, простить бы вам ему надо...
   -- Ах, будто я ему не прощала... А сюда зачем приехала?.. Знаете -- какие у меня поклонники были?.. Один граф на коленях круг меня ползал, дом на Сергиевской хотел подарить, купчую принес, -- я его с купчей вместе за дверь выкинула, потому что он мне противный был... Прощать!.. У меня до сих пор на теле раны не заживают от его побоев, -- простила... А когда он последнее мое колье в ломбард потащил, -- знала я, что ни копеечки этих денег не увижу... Колье заложил и деньги мои пропил с Сонькой Еврионом, с кокоткой, моей подругой... Я ему всю морду расцарапала, -- простила... Я бы на каторгу за ним пошла, только бы он меня одну любил...
   Настенька оборвала, шмыгнула, стала шарить под собою в кресле носовой платок.
   -- Лучше вы с ним об этом-то прощении потолкуйте, Анна Михайловна... Он только о том и думает теперь, как бы мне мстить, зачем я его от девчонки, от этой Раисы, оторвала... Я теперь знаю, что у него на уме: к вашей Машутке подбирается...
   -- Бог знает, что вы говорите! -- воскликнула тетушка и встала с сундука. -- Извините меня, Настенька, но у вас разнузданное воображение... Я давно к вам приглядываюсь... Трудно, трудно с вами...
   Настя всхлипнула, откинулась в глубь огромного кресла. И, странно, -- лицо ее словно стало светлее, розовее. На коричневых цветках старой обивки все яснее выступал ее тонкий профиль, причудливый свет золотил ее волосы, и вот выступила вся освещенная ее голова с закрытыми глазами...
   -- Что это? -- воскликнула тетушка. -- Свет какой!
   Настя открыла глаза и ахнула: на штукатуренной стене лежал багровый четырехугольник окна.
   -- Огонь! -- крикнула она, срываясь с кресла. Тетушка молча подняла руки к голове. В дому уже хлопали дверями, слышался топот ног, испуганные голоса звали тетушку. Дверь с треском раскрылась, дунуло сквозняком, вошел Африкан Ильич.
   -- Пожар, -- сказал он густым голосом, -- гумна жгут. -- Остановился у окна и глядел на зарево, заложив руки за спину, сутулый и багровый.
   Настя легла на кровать, вниз лицом, в подушки. Тетушка звала в коридоре:
   -- Николушка? Где Николушка? Девки, девчонки, бегите, ищите молодого барина.
   Зарево разгоралось. На дворе осветились бревенчатые стены служб. От кустов легли густые мерцающие тени, у ворот черными силуэтами стояли любопытные... Послышались испуганные голоса:
   -- Идет, идет...
   В дом заскочила одна из девчонок, громко шепча на весь коридор:
   -- Матушка барыня, пришел.
   Тетушка поспешила навстречу и вдруг надрывающимся голосом вскрикнула:
   -- Господи, боже мой!..
   Африкан Ильич повернулся от окна. Настя подняла голову с подушек. Вошел Николушка, без шапки, всклоченный, с белеющей под мышкой из-под разодранного кафтана рубашкой. Рот его был черный, -- разбитый, глаз запух, щека вздута... Он локтем оттолкнул семенившую сбоку его тетушку и повалился на стул...
   -- Всех под суд!.. Перестрелять! -- с воплем выкрикнул он и, быстро нагнувшись, стал выплевывать кровь...
   Тетушка была уже около него с полотенцем и кувшином воды. Настя сидела на кровати, прямая, с вытянутой шеей, и пронзительно глядела страшными глазами на Николушку.
   -- Успокойся, успокойся, друг мой, -- бормотала тетушка, прикладывая мокрое полотенце к Николушкиному лицу, -- надо же, в самом деле, случиться такому несчастью... Кто это тебя?..
   -- Я одному так закатил, -- в зубы!
   -- Ну, ну, хорошо, хорошо, успокойся, батюшка. Африкан Ильич, расставив ноги, заложив руки в карманы, разглядывал Николушку.
   -- Где же все-таки вас так отделали? -- спросил он. -- На гумне, что ли, вы были, у вас -- солома в голове... -- И, нагнувшись к нему, он спросил тихо и строго: -- Машу видели?
   -- Убежала, -- ответил Николушка, -- вырвалась... Африкан Ильич быстро взглянул на тетушку, она сердито замотала щеками и подбородком. Настя, странно улыбаясь, соскочила с кровати, присела перед Николушкой и вкрадчиво, словно даже весело, сказала ему:
   -- Расскажи, Кока, расскажи, как же ты с ней?.. Гумна еще пылали, когда Африкан Ильич вышел в сад. Тонкий дым стлался над влажной травой, багровели стволы берез, поблескивала кое-где влажная листва, черно-красные тени чертили луг, сухая вершина тополя четко рисовалась в небе.
   Старый дом, глядя в дымные луга багровыми окнами, словно поднялся по пояс из темных кущ, оживший, угрюмо нарядный, торжественный, с облупленными шестью колоннами, с полуобвалившимся фронтоном, над которым кружились в свету зарева розовые голуби.
   Во втором этаже, в одном из окон, Африкан Ильич заметил прильнувшее на одну только минуту и затем отшатнувшееся бледное личико. Африкан Ильич поспешно взошел на балкон, взялся за дверь, -- она была приоткрыта, -- вошел в залу, где на пустых штукатуренных стенах лежали, едва шевелясь, китайскими тенями очертания листьев и ветвей, прислушался и пошел, увязая по колено в пшенице, из комнаты в комнату.
   В библиотеке, где валялись у лестницы старые книги, поблескивали стеклянные дверцы и медные уголки, за черным шкафом, в углу, он увидел Машутку, -- она была простоволосая, стояла, втянув голову, глядела, как прижатая крыса. Африкан Ильич взял ее за руку. Она закричала слабо и рванулась. Он взял ее крепче и повел вниз, к тетушке.

12

   Когда Анна Михайловна, у себя в спальне, увидела Машутку, растерзанную, с опущенной низко головой, -- у нее начало дрожать лицо, закатились глаза, она села на пол и часто, часто застонала: с ней сделался сердечный припадок. К утру припадок повторился, послали за земским врачом. В доме все присмирели. Африкан Ильич ходил в одних носках, черный, как туча. Машутка, избитая за волосы Василисой, пряталась по темным пыльным чуланам, которых много было в туреневском дому. Николушка лежал, не вставая с постели, закрывшись с головой, -- не принимал ни питья, ни пищи. Настя бродила, не находя себе места, осунулась, нос у нее заострился, будто все в ней горело, жгло ее огнем...
   На третий день тетушке стало легче, к ней пришел поп Иван, и она провела с ним несколько часов в беседе, никому не ставшей известной. К вечеру Африкан Ильич зашел к Николушке, выдержал минуту молчания, во время которой скручивал папироску и не спеша закуривал ее, затем сказал:
   -- Потрудитесь немедленно встать, привести себя в порядок и пройти к Анне Михайловне в спальню.
   Николушка слабо застонал под одеялом, но все же встал, оделся и, еле волоча ноги, придерживаясь за стены, явился к тетушке и, когда ему знаком разрешили сесть, -- опустился у двери на стул, уронил голову, страдальчески закрыл глаза, окруженные лиловыми кровоподтеками. Африкан Ильич сидел на тетушкиной кровати и курил, щурясь на струйку дыма, тетушка сидела в кресле, сутулая, сморщенная, едва живая...
   -- Во-первых, -- сказала она едва слышным от слабости, но твердым голосом, -- потрудись мне все рассказать... Во-первых, ты должен признаться чистосердечно...
   Николушка начал раскачиваться на стуле и долго не мог произнести ничего, кроме мычания, затем, найдя линию, стал говорить о том, что вся его жизнь -- сплошная борьба и Трагедия: он мечтает о самосовершенстве, о честном и суровом труде, а всевозможные случайности снова и снова толкают его в бездну. Его кровь застывает, душа дремлет в отчаянии, и он жадно тянется к светлому, чистому огоньку, который зажег бы его кровь, пробудил бы его к деятельности... Но каждый раз этот чистый огонек оказывается бесовским наваждением... Третьего дня, например, он пошел к возам, чтобы прогнать Машутку домой, чтобы не болталась зря... А эта девчонка, вместо того чтобы послушаться, принялась так на него смотреть лукаво, так задирала коленку на колесо, что перед ним мгновенно раскрылась бездна...
   -- Тетушка, -- ударив себя в грудь и падая на колени, воскликнул Николушка, -- неужели не понимаете, до какого падения довели меня люди... Протяните же мне руку, поднимите меня из этой бездны...
   Анна Михайловна слушала, опустив нос, закрыв глаза, из-под морщинистых ее век текли редкие, должно быть, горькие слезы...
   Африкан Ильич иногда покашливал, подбадривая этим тетушку. Справившись со своим волнением и горем, она сказала Николушке:
   -- Ступай к себе.
   Он поклонился, сделав даже ручкой, и так как был еще весь в запале разговаривать, то постучался к Насте и говорил с ней до рассвета. Всю ночь скрипели половицы под его шагами, слышался его глухой, бархатистый голос в затихшем туреневском дому. Всю ночь наверху, где лежала пшеница, пищали и бегали мыши. Всю ночь сквозь кусты горело окошко в комнате у Анны Михайловны: стоя на коленях перед нерукотворным спасом, она молилась о том, чтобы господь сошел своим светом в унылую темноту этого ветхого, развалившегося, грешного дома.
   Наутро к чаю Николушка вышел просветленным, -- все завалы души были очищены и выметены за эту ночь. Настя пришла грустная, усталая и тихая. Африкан Ильич, взглянув на них, крякнул и, повернувшись спиной, продолжал пить чай с блюдца. Николушка попросил у него табачку. Африкан Ильич двинул ему табачницу локтем. Настя, разливавшая чай, усмехнулась. Николушка сказал:
   -- Куренье -- дорогая и нездоровая привычка, думаю бросить курить.
   В это время в столовую вошла тетушка, в черной, чепчиком слежавшейся шляпке с лентами под подбородком, и, глядя в угол, сказала:
   -- Николай, собирайся, мы едем...
   У Николушки задрожало блюдце и пролился чай.
   -- Куда, тетенька?..
   -- В монастырь, -- твердо ответила тетушка и, взяв Африкана Ильича за рукав, отвела в сторону для секрета.
   Настя сидела, раскрыв серые глаза, молчала. Николушка водил пальцем по мокрой клеенке...
   -- Возьми с собой самое необходимое, в дороге мы поговорим, -- сказала тетушка и присела к столу -- выпить чашечку перед дорогой.
   Час спустя тетушка и Николушка сели в тарантас на вышитые крестиками подушки. Николушка, в криво надетом картузе, жалобно улыбаясь, помахал Насте рукой в последний раз:
   -- Прощай, миленький.
   Настя стояла на крыльце, закрыв до половины рот пуховым платком, не то плача, не то смеясь. Тетушка сказала:
   -- С богом.
   Лошади тронули. Из-под тарантаса выбежал пес. Закудахтала, бросаясь в сторону, испуганная курица. Уехали.
   Настенька сошла и села на ступени крыльца, облокотясь под платком о колени, подперев подбородок. В синем, синем небе, -- над туреневской усадьбой, над дорогой, на которой на завороте еще раз показался тарантас, над погибающими родовыми лесами, -- плыли белые, равнодушные облака.
   Африкан Ильич, прислонясь к столбику крыльца, курил, вздыхая. Вдруг один глаз у него, отвислый, как у собаки, подмигнул:
   -- Ай, ай, укатали петушка.

Комментарии

   Впервые под названием "Неделя в Туреневе", с подзаголовком -- "Повесть", с иллюстрациями В. П. Белкина напечатана в художественно-литературном ежемесячнике "Аполлон", 1910, No 4, январь.
   В автобиографии А Толстой вспоминал: "Осенью 1909 года я написал первую повесть "Неделя в Туреневе" -- одну из тех, которые впоследствии вошли в книгу "Заволжье", а еще позднее -- в расширенный том "Под старыми липами" -- книгу об эпигонах дворянского быта той части помещиков, которые перемалывались новыми земельными магнатами -- Шехобаловыми. Крепко сидящее на земле дворянство, перешедшее к интенсивным формам хозяйства, -- в моей книжке не затронуто, я не знал его".
   В беседе с начинающими писателями А, Толстой рассказывал, как в 1909 году после творческих поисков, идущих еще в русле подражания, он "напал на собственную тему. Это были рассказы моей матери, моих родственников об уходящем и ушедшем мире разоряющегося дворянства. Мир чудаков, красочных и нелепых. В 1909--1910 годах на фоне наступающего капитализма, перед войной, когда Россия быстро превращалась в полуколониальную державу, -- недавнее прошлое -- эти чудаки предстали передо мной во всем великолепии типов уходящей крепостной эпохи. Это была художественная находка" (Полн. собр. соч., т. 13, стр. 411).
   Уже в рассказах "Архип" и "Смерть Налымовых" писатель использовал некоторые моменты и детали знакомого ему быта поместного дворянства Самарской и Симбирской губерний. Сюжет "Недели в Туреневе" целиком построен на подлинном эпизоде, и почти все персонажи повести имеют своих прототипов.
   В воспоминаниях Марии Леонтьевны Тургеневой -- сестры матери А. Толстого -- рассказывается об одном из ее племянников -- Левушке Комарове Этот повеса, не окончивший шести классов гимназии, "попал, -- как пишет Тургенева, -- в руки одной пожилой дамы из общества... много юношей она сгубила -- приучая их пить и вести рассеянную жизнь" (ЦГАЛИ). Затем его подцепила знаменитая камелия Мунька. Мария Леонтьевна, узнав, что эта пара, продав и заложив все, что у них было, бедствует, с помощью своего друга Евгения Степановича Струкова уговорила их ехать вместе с ней в имение Тургеневе, которым она управляла после смерти отца, еле сводя концы с концами.
   О жизни Л. Н Комарова и Марии Антонович (Муньки) летом 1906 года в Тургеневе Мария Леонтьевна пишет: "...они каждый день выпивали, тонких вин не было, пили водку и играли в карты... что меня поставило в окончательный тупик, это то, что Лева увлекся барышней Гумилевской, которая гостила у тургеневской учительницы".
   А. Толстой хорошо знал Л. Н. Комарова, Е. С. Струкова, несколько раз встречался с Марией Антоновной, много раз бывал в Тургеневе. Образ попа Ивана, насколько можно судить по воспоминаниям Марии Леонтьевны, имеет много общего со священником Григорьевым из другого имения семьи Тургеневых -- Коровино.
   О близости повести к событиям, разыгравшимся в Тургенево летом 1906 года, о сходстве созданных образов с Л. Н. Комаровым, М. Л. Тургеневой, Марией Антоновной, Гумилевской и Е. С. Струковым свидетельствует также одно из писем М. Л. Тургеневой А. Толстому. Вскоре после напечатания "Недели в Туреневе" -- 18 февраля 1910 года -- она писала: "Дорогой Алеханушка, прочла повесть, -- но я не могу быть судьей -- слишком это близко, и те чувства, которые так недавно пережиты и болезненны в душе, затемняют самую повесть. Осталось тяжелое чувство взворошенных, незажитых ран. Но все же и я чувствую тонкий юмор, который во всей повести.
   Одно место в этой повести мне кажется слабым -- это то, что все действующие лица, по-моему, не могли оставаться без действия во время пожара -- они должны были в это время забыть и Николушку и Машутку. Пожар в деревне такое событие угрожающее, что оно заслоняет собой все..." (ЦГАЛИ).
   В конце 1910 года, включая "Неделю в Туреневе" в сборник своих "Повестей и рассказов", выходящий в изд-ве "Шиповник", автор провел небольшую правку текста. В 1916 году на сюжет "Недели в Туреневе" А. Толстым была написана пьеса "Касатка" (см. т. 9 наст. собр. соч.).
   Значительной переработке повесть подверглась в 1921 году Про этот период в автобиографии А. Толстой писал: "...начал большую работу, затянувшуюся на несколько лет: переработку заново всего ценного, что было мной до сих пор написано..."
   В новой редакции повесть под заглавием "Петушок", с подзаголовком "Неделя в Туреневе" и с датировкой "1910--1921 гг." вошла в сборник рассказов и повестей А. Толстого "Китайские тени", изд-во "Огоньки", Берлин, 1922. При переработке несколько изменилась обрисовка двух образов произведения. Писатель усилил черты распущенности и похотливости Николушки, что определило новое заглавие произведения, и сравнительно небольшими штрихами придал характеру тетушки больше твердости. Последнее позволило изменить концовку повести -- заключительную фразу Африкана Ильича, который в первом варианте заявлял -- "Воротятся", -- выражая этим неверие в то, что тетушка взяла в руки племянника и его похождения закончились.
   Для усиления динамичности развития сюжета автор снял такой эпизод, как приезд врача к больной тетушке, и некоторые отступления. Большую работу писатель провел над стилем повести.
   Дальнейшие переиздания "Петушка" выходили с незначительной авторской правкой.
   Печатается по тексту I тома Собрания сочинений Гос. изд-ва "Художественная литература", Л. 1935.
   
   Источник текста: Толстой А. Н. Собрание сочинений в десяти томах. Том 1. -- Москва, Гослитиздат, 1958.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru