Толстой Алексей Николаевич
Логутка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Алексей Толстой.
Логутка

   Я помню ясно, хотя мне было семь лет в то время, как началась беда. Мать и отец стояли на балконе и серьезно глядели туда, где, обозначаясь на горизонте невысокими курганами, лежала степь с прямоугольниками хлебов.
   За курганами на востоке стояла желтоватая мгла, не похожая ни на дым, ни на пыль.
   Отец сказал: "Это -- пыль из Азии", и мне стало страшно. Каждый день с этих пор мать и отец подолгу не уходили с балкона, и ежедневно мгла приближалась, становилась гуще, закрывала полнеба. Трудно было дышать, и солнце, едва поднявшись, уже висело над головой, красное, раскаленное.
   Трава и посевы быстро сохли, в земле появились трещины, иссякающая вода по колодцам стала горько-соленой, и на курганах выступила соль.
   Все, с чем я играл -- деревья, заросли крапивы и лопухов, лужи с головастиками и тенистый пруд, -- все высыхало теперь и горело. Мне было жутко и скучно...
   В то время заехала к нам городская барышня погостить. Побежала в сад, увидела высокую копну, схватила меня и, так как я, присев, уперся, она упала в копну, предполагая, что это: "душистое сено, какая прелесть", и за воротник барышни, в уши, в волоса и глаза набилось колючей пылью пересохшее до горечи сено.
   Разговоры становились все тревожнее; у крыльца появлялись мужики без шапок. Матушка в это время ходила по комнате, заложив руки за спину, все думала и думала, поправляя пенсне на шнурочке.
   Наконец окончилось это долгое, как горячка, лето, и поздней осенью однажды подали к обеду черные щи. Матушка сняла крышку с чугуна, взглянула на отца:
   -- Больше ничего не будет.
   -- Поешь этих щей и запомни, -- сказал мне отец, -- что твои товарищи -- деревенские мальчишки -- сейчас и этого не едят.
   Мне стало жаль деревенских мальчиков, которые ничего не едят; отец же, катая хлебный шарик, дудел марш. Подудев, сказал:
   -- Но как помочь, не знаю.
   
   Снег выпал поздно, потом растаял, и по вновь оголенной земле хватило гололедицей, погубив озимые. Но на льду пруда снег только подъело, он расплылся желтыми пятнами и подернулся коркой.
   Я бегал по пруду, пуская стрелки и не видя против солнца, куда они упадут.
   Запустив стрелу до плотины, я видел между ветел матушку; она шла в черной шубе и оренбургском платке, опустив голову.
   Матушка очень задумалась, и мне стало жалко ее, такую родную и обыкновенную. Я окликнул. Матушка улыбнулась и протянула руку. Потом, взяв меня сзади за кушак, спросила рассеянно, по привычке:
   -- Ты о чем думал? -- Потом: -- Хочешь, пойдем со мной в деревню; помнишь Логутку, твоего товарища, он очень болен.
   Мы взошли по застывшей дороге на изволок, откуда показалась растянутая по берегу реки деревня.
   Серые избы стояли без крыш. Вместо них торчали трубы и стропила кое-где, словно после пожара; а позади на гумнах виднелись только плетни, канавы да голая ива.
   У крайней избы стоял мужик, глядя на дорогу. Матушка его окликнула:
   -- Что, Николай, жива еще кобыла?
   Мужик, держась за кушак, мотнул головой, повернулся и побрел на двор.
   -- Вон кобыла, -- сказал он хриплым голосом и указал под навес, где, подтянутая на подпругах к перекладине, стояла каряя лошадь, опустив большую морду до копыт.
   -- Как-нибудь выживет, -- сказала матушка.
   -- Куда она годна -- падаль, -- ответил мужик, -- теперь я человек нерабочий, -- и он опять заложил руки за кушак. Мы направились наискось через улицу.
   Логуткина мать глядела через окошко; увидев нас, она сморщила высокий лоб, поправила повойник и отвернулась, но, когда мы вступили в темные сени, сама отворила дверь, сказала спокойно:
   -- Пожалуйте, барыня-ягодка, -- и пропустила нас в холодную избу, где у печи я сейчас же заметил дохлого черного поросенка.
   -- Околел черненький, -- сказала Логуткина мать, -- а умный какой был, с нашей собакой в будке жил и на людей кидался.
   -- Ну, а Логутка? -- строго спросила матушка и сейчас же прошла за перегородку, где на деревенской койке, под лоскутным одеялом, лежал, закрыв глаза, мальчик, с волосами белыми, как лен.
   Волосы на виске были потемнее и мокрые, лицо, как у лисички, повернуто к плечу, рот раздвинут, на щеках -- морщины...
   -- Плачет, все плачет он, -- сказала Логуткина мать, -- нелегко ему расставаться, а пузичко ничего не принимает, съест и все назад.
   -- Ты что же это -- хворать выдумал? -- спросила матушка, положив руку Логутке на темя.
   Он пошевелил бровями и наклонил голову к другому плечу.
   -- Чаяла -- подрастет, работать за меня будет, -- сказала Логуткина мать, -- а теперь вижу, пускай его бог приберет...
   И обе они ушли за перегородку, потом совсем из избы.
   Логутка перестал морщиться, открыл глаза, поглядел на меня и сказал:
   -- Поросенок у нас подох, а умел по-собачьему лаять.
   Матушка и Логуткина мать скоро вернулись, ведя давешнего мужика. Он указал корявым пальцем на Логутку, спросил:
   -- Этого парнишку? -- и поднял его вместе с одеялом на руки, а Логуткина мать вдруг зашептала:
   -- Ты не очень его ломай, он больненький.
   -- Не сломаем, -- ответил мужик и пошел впереди нас из избы за ворота, через село к усадьбе, унося Логутку.
   Логутку положили в гостиной и тотчас дали ему чаю. Выпив, он принялся стонать и стошнил все, что съел и выпил.
   
   Матушка просила Логуткину мать остаться на кухне; она посидела у дверей, потом, как рассказывали, махнула рукой и ушла назад на деревню.
   В столовой зажгли лампу; отец, примостясь с краю обеденного стола, щелкал счетами и водил пальцем по приходо-расходной книге. Матушка, отогнув скатерть, расставила аптечные пузырьки и терла мазь в ступке. Очищая фарфоровый пестик, она сказала:
   -- Но как же иначе? Логуткина мать, по-моему, душевно больна: я не представляю, как можно, даже в самых тяжелых условиях, желать смерти ребенка.
   Отец остановил ноготь на книге, приподнял голову и произнес: "угу".
   -- Ты меня осуждаешь, -- продолжала матушка, -- но я и не думаю успокоиться на том, чтобы спасти одного крестьянского мальчика... Во-первых, надо же начать с чего-нибудь... И не всем дано вершить большие дела.
   Отец опять защелкал костяшками, но уже без толку, потом, прищуря глаз, долго глядел на горелку лампы.
   -- Он все равно умрет. Твоя душевная сила расходуется даром. Я нахожу, что подобные поступки есть скрытое самолюбование, тот же эгоизм.
   Так они поссорились. Отец сбегал в библиотеку, принес книги и читал из них опять про тот же, часто им упоминаемый, эгоизм; матушка тоже открывала книгу, но, не прочитав, клала ее на стол. Наконец она отвернулась и заплакала, отец потянулся, чтобы ее обнять, увидел меня в углу дивана и, удивясь, отослал в детскую.
   По пути я заглянул в темную гостиную; месяц светил в окно, заливая пузырчатым светом штукатуренную стену и подушку, на которой, раскрыв глаза, лежал Логутка.
   -- Логутка, -- окликнул я, -- ты отчего не спишь?
   Но он даже не моргнул. В каждом глазу его светилось по месяцу, нос был острый; я собрался окликнуть погромче, но подошла матушка и прошептала, прикрывая дверь:
   -- Не буди, он заснул.
   Я вдруг проснулся, сел на кровати и стал глядеть на полуоткрытую дверь, которая вела в соседнюю с детской библиотеку: оттуда шел желтый свет, ложась на полу углом...
   "Наверно, несчастие, -- подумал я, -- в библиотеке свет", -- и, потянув за собой вязаное одеяло, прокрался к двери и заглянул в узкую комнату с черными шкафами.
   У окна, боком ко мне, перед конторкой стояла матушка, глядя на огонь лампы. Зубами она покусывала вставочку, улыбаясь, или вздыхала; потом, обмакнув перо, наклоняла голову и принималась писать.
   -- Мама, что ты делаешь? -- спросил я шепотом. Она сейчас же оглянулась, словно не видя, потом глаза ее стали ясными. Она подошла, взяла меня за плечи, закутала одеялом, посадила в кресло и сказала:
   -- Разве можно не спать по ночам? Сиди смирно, я тебе дам картинки, -- раскрыла высокий шкаф, сунула мне неинтересную книжку без картинок и вернулась писать, повторяя: -- А теперь не мешай, не мешай мне.
   Я решил, что матушка пишет письмо отцу: они часто, поссорившись, писали так друг другу длинные письма. Вдруг она воскликнула каким-то странным голосом:
   -- Конечно, я заставлю его перед смертью сказать об этом, -- и, перевернув страницы, она принялась читать вслух написанное.
   Вначале было обо мне, как я бегал, краснощекий и здоровый, по пруду, потом как мы встретились с матушкой и пошли на деревню; прочла и про мужика и про черного поросенка, но больше всего про Логутку.
   Но все это я уже знал, многое нашел пропущенным и, соскучась, уснул.
   -- И пузырь здесь, ну, ну, послушаем, -- вдруг над самым ухом страшно громко воскликнул отец. Я изо всей силы раскрыл глаза и увидел его: он садился в кресло, поддерживая на себе ночное белье, чтобы оно не свалилось. Борода его, на две стороны, и волосы были растрепаны, лицо заспано, и он, протирая средним пальцем веки, продолжал:
   -- Это, пожалуй, тоже из области фантастического? Вдруг начать писать рассказ посреди ночи...
   -- Логутка, рассказ называется Логутка, -- проговорила матушка взволнованным голосом, и полное, покрасневшее лицо ее так и осветилось. -- Ты пойми -- вот, наконец, то, чем я могу принести настоящую пользу. Этот рассказ прочтут все и почувствуют, как нужна помощь...
   -- Гм, -- сказал отец, -- впрочем, чего не бывает: читай, я слушаю, -- и он подпер щеку.
   Матушка нагнулась к свету лампы над конторкой, покраснела, украдкой взглянула на отца и начала читать.
   Отец слушал сосредоточенно, сдвинув брови. Но я видел, что ему страшно хочется спать. Он вставал до света и суетился весь день. Постепенно брови его раздвигались: один раз он сразу их поднял и опять опустил, полузакрыв глаза; на скуле появилась выпуклость, словно катался во рту орех, а угол рта и ноздря натянулись... Вдруг он мотнул головой сверху вниз, испугался, сделал необыкновенно внимательные глаза, но, когда я опять взглянул, он уже спокойно спал, опершись на ладонь.
   Матушка читала, покачивая головой. Один раз у нее даже слезы появились, и голос стал глухим.
   -- Ну, вот и рассказ, только я не знаю -- каким сделать конец, -- и обернулась. Отец всхрапывал в кресле.
   Матушка покашляла немного, развернула, свернула и вновь развернула листки и, взяв их за край, разорвала, затем скомкала и швырнула рукопись в угол...
   Отец проснулся в испуге, но матушка, презрительно усмехнувшись, прошла мимо него прочь из библиотеки.
   -- Ну, вот мы с тобой и провинились, -- сказал отец, разглаживая на конторке обрывки рукописи, -- ну, ничего, я перепишу завтра, вот и все... А правда, хороший рассказ... Только, брат, когда встанешь до света, трудно после полуночи слушать рассказы.
   Он запер в конторку рукопись, взял меня за руку, и мы пошли через коридор в спальню к матушке.
   Около двери постояли; отец погрозил мне пальцем и постучался, но в спальне никого не оказалось...
   Мы обошли залу, столовую, заглянули в чулан и под лестницу...
   -- Вот тоже голова с мозгами, -- воскликнул отец, -- мать же в гостиной у Логутки! -- И когда мы осторожно туда заглянули -- увидели матушку, стоящую перед диваном, в лунном свете.
   -- А мы пришли прощенья просить, -- сказал отец, держа меня перед собой за плечи, -- нам рассказ очень понравился.
   -- Тише, -- прошептала матушка, -- он умер.

Комментарии

   Впервые напечатан под названием "Страница из жизни" в газете "Речь", 1912, No 191, 15 июля. В новом варианте вошел в III том Сочинений "Книгоиздательства писателей в Москве", 1-е изд., 1913, 2-е изд., 1917, 3-е изд., 1918.
   При переиздании в 1913 году автором произведены были стилистические исправления, текст в нескольких местах был сокращен (снята была, например, заключительная часть, имевшаяся в газетном тексте, -- о том, как рассказ матушки про крестьянского мальчика был напечатан в газете и она получила письмо одного из читателей, благодарившего ее "за правду"}.
   Под заглавием "Логутка" с дополнительной стилистической правкой рассказ был включен в I том Собрания сочинений изд-ва "Недра", 1929.
   Рассказ "Логутка", в котором описывается неурожай и голод в деревне, носит автобиографический характер, примыкая тематически к позднее написанной А. Толстым повести "Детство Никиты". Писатель вспоминал в своей "Краткой автобиографии" о тех событиях в Поволжье, в Самарской губернии, которыми навеяно было содержание его рассказа:
   "Глубокое впечатление, живущее во мне и по сей день, оставили три голодных года, с 1891 по 1893. Земля тогда лежала растрескавшаяся, зелень преждевременно увядала и облетала. Поля стояли желтыми, сожженными. На горизонте лежал тусклый вал мглы, сжигавший все. В деревнях крыши изб были оголены, солому с них скормили скотине, уцелевший истощенный скот подвязывали подпругами к перекладине..."
   Печатается по тексту I тома Собрания сочинений Гос. изд-ва "Художественная литература", Л. 1935, совпадающему с редакцией 1929 года.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru