Толстой Алексей Николаевич
Трагик

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Алексей Толстой.
Трагик

А. В. Кандаурсвой и К. В. Кандаурову в знак дружбы.

   Заблудился я потому, что ямщик, старый солдат, служил когда-то в Ташкенте и ходил на Аму-Дарью. Всю дорогу, повернув ко мне прикрытое чапаном костлявое равнодушное лицо, пытался он рассказать про давнишнее. Но из всего припомнил только, что на песках растет куст саксаул, такой твердый -- ногу напорешь.
   Должно быть, ему и самому было обидно, что забыл он про чудесную страну, разъезжая на облучке в февральские вьюги, и на мои вопросы отвечал со вздохом: "Запамятовал, барин, а видел много всего".
   Когда же вокруг стемнело и я сказал: "Послушай, мы, кажется, без дороги едем", -- ямщик долго молчал, потом ответил: "Темнота; где ее тут разберешь, дорогу". И уже долго спустя, когда появился впереди нас красноватый огонек, ямщик сказал еще:
   -- Выбились, а я полагал -- замерзнем.
   Завязив лошадей и перепрокинув сани, мы подъехали, наконец, к балкону с колоннами и двумя полукруглыми окошками наверху, откуда шел заманивший нас свет.
   -- Ах, пропасть! Это, барин, -- Чувашки. Доведется нам гнать до села! -- проворчал ямщик, слезая с облучка.
   -- А здесь разве нельзя переждать?
   -- Можно, отчего нельзя.
   Я вылез в снег, а ямщик, сняв рукавицы, захватил из саней сена, отнес на балкон, отпряг коренного, ввел его по ступенькам и за колоннами привязал к дверной ручке.
   -- Он у меня зябкий: пристяжных у саней можно оставить, а коренной очень обидчивый, -- сказал ямщик...
   -- Как ты так распорядился, веди лошадей на конюшню.
   -- Нет, -- ответил он, -- не поведу; в усадьбе один конь, и того в дому держат -- конюшни провалились. Да вы не сомневайтесь, заходите, погреетесь.
   И он повел меня между высоким сугробом и облупленной стеной к небольшому крылечку, через которое мы зашли внутрь, в темноту. Я передвинул кнопку электрического фонарика, и белый, овальным конусом, свет открыл передо мной длинный штукатуренный коридор и в глубине ударился в стеклянную дверь, всю в инее.
   -- Идите прямо, -- сказал ямщик, -- за дверью там у них лесенка устроена. Прямо к Ивану Степанычу попадете, а я около коней покручусь, -- и, уходя, он добавил: -- Разве мыслимо этакий дом натопить? И так половину сада спалили...
   За стеклянной дверью нашел я винтовую лесенку и, треща морозными ступеньками, поднялся наверх в круглую залу с мозаичным замусоренным полом, полуколоннами, подпирающими шатровый потолок, и хрустальной люстрой, задрожавшей от моих шагов.
   Освещенные фонариком, появились между колонн шкафы, полные книг; дверцы одного были раскрыты, и на полу валялись несколько томов: должно быть, их вытаскивали охапкой и они падали по пути. Пока я оглядывался, в глубине левой анфилады комнат хлопнула дверь, раздался гулкий голос, навстречу мне понеслись мягкие поспешные шаги, и я разглядел человека небольшого роста, без шапки и в пальто; ладонью он заслонял на бегу свечку, и, когда остановился неподалеку, свет озарил бритое его оплывшее лицо и черные круглые глаза.
   -- Вот обрадовал! -- воскликнул он необыкновенно задушевным голосом, назвал мою фамилию и принялся трясти свободной рукой за руку. -- Скучища невероятная, и все печи развалились, -- ючусь в угловой, топлю книжками; представьте, бегу сюда, и вдруг встреча. Пожалуйте, дорогой мой...
   Я извинился, объяснил, как попал сюда, и попросил ночлега. Взяв под руку, незнакомец повел меня через парадные комнаты, иногда останавливаясь и поднимая свечу...
   -- Стиль Людовика, -- говорил он, все время обрывая нервный смешок, -- как вы думаете? А впрочем, наплевать, -- все это сгнило, плесень... И, знаете ли, сова даже завелась. Я мышей наловлю в мышеловку и даю совушке. Вот она, смотрите, -- прошептал он, приседая, и указал на верх изразцовой печи, где сидела сова. А с боков печи на облезлых стенах висели портреты, запушенные инеем.
   -- Предки-с! -- радостно воскликнул он. -- Часто беседую с ними от скуки. Этот вот генерал -- петербургская штука, поглядите...
   Он быстро потер ладонью по полотну; из-под нее выступила красная грудь мундира, перехваченного лентой ордена, потом бритый подбородок и губы, тонкие и кривые, как у незнакомца.
   -- Андреевская лента, честное слово... Генерал Кривичев. Предок... Глаза удивительные; я их бумажками заклеиваю... до того неприятны... И похожи на мои. Я ведь -- тоже Кривичев... Иван Степаныч... -- Он помолчал. -- Слыхали, наверно, -- актер. У нас теперь тяжба с Бабичевыми, -- он ткнул пальцем на другой портрет, -- вот с этими. Не можем именья разделить. От Кривичевых сижу я доверенным лицом, не допускаю. А от Бабичевых, -- он втянул голову и хрипло прошептал: -- ведьму прислали, следить за мной... Я ее гвоздем к стене приколочу... Шуток над собой не допущу. Пусть она помнит, кто я... -- Он вдруг посмотрел на меня, улыбнулся добродушно и потащил через залу в коридорчик, где шепнул: -- Тише, не стучите, не разговаривайте... -- И, уже толкаясь, пробежал к дверце, проскользнул вместе со мной внутрь, щелкнул ключом и, ставя свечу на комод, воскликнул радостно: -- Проскочили!
   В комнате было жарко. Я снял с себя тяжелую одежду и огляделся. Комната была низкая и длинная, с двумя полукруглыми окнами в конце; на подоконниках стояли ведерные бутылки с наливкой. К потолку была подвешена простая лампа, освещая рваные ковры на одной стене; напротив -- большой стол, заваленный пестрой, странного вида рухлядью: банками, париками, цветной обувью, медными шлемами, рукоятками мечей; и тут же лежали книги (Иван Степанович, очевидно, жег их все-таки с разбором); в дальнем же углу стоял помост и висела черная, с цветочками, занавеска...
   -- Рабочий кабинет, -- потирая руки, сказал Иван Степанович и указал на стену, где один над другим висели пестрые костюмы, латы и плащи... И, видя, что я все еще недоумеваю, он повторил: -- Вспомните-ка, -- Иван Кривичев -- вместе на пароходе ехали из Рыбинска.
   И тотчас я вспомнил деревянный театр, полуоткрытый сзади, и у тусклой рампы, перед измалеванными кустами, -- коротенькую фигуру короля, в картонной короне, в шелковых отрепьях, с пучком соломы в руке. И как вслед за свистом плохо сделанной бури раздался откуда-то сверху уверенный и наглый свист... И как Лир приподнял брови и кивнул головой, словно говоря: "Ну да, пожалуйста, дайте уж кончу..."
   -- Так вот как! Вы, значит, Кривичев, трагик, -- сказал я. -- Как же сюда попали? Странно.
   -- Странного ничего нет, -- ответил Иван Степанович, подошел к окну, нагнул бутыль, налил два стакана; один предложил мне, другой сейчас же выпил, не вытирая губ. -- Во-первых, милостивый государь, я люблю уединение, И потом я не желаю расточать себя на грязных подмостках. Чего они стоят? Четыре часа безумия, когда сердце готово лопнуть, -- и за это платят деньги. Нет, я -- артист, а не актер. Прошу различать. Актеру -- венки и пошлые рукоплескания, а мне -- лишь потрясение души. К чему зритель? Я давно покинул толпу. Играю для себя... Вот здесь!..
   Он отдернул ситцевую занавеску. За ней, на двух сходящихся стенах, было написано: извергающийся вулкан, два дерева с фонтаном и луна...
   -- Между страстью и меланхолией лежит весь миллион переживаний, -- сказал Иван Степанович. -- Вот мой театр. Играю один классический репертуар... Располагайтесь удобнее... Кажется, я вам еще не надоел.
   Иван Степанович мимоходом выпил еще наливки, сбросил пальто, сел, застенчиво улыбнулся и принялся стаскивать панталоны...
   -- Только не обращайте внимания, -- сказал он. -- У меня -- небольшой подъем сейчас... А я люблю, признаться, эти минуты.
   Он поспешно натянул трико, ботфорты, накинул поверх коричневой своей фуфайки бархатный плащ...
   -- Ни одного бурана не проходит, чтобы кого-нибудь не занесло... Иначе совсем капут... Ведьма заела... Вы еще ее не знаете, -- он вдруг оборвал, подкрался к двери и прислушался. -- Молчит... боится... Я ее сегодня отбрил... -- прошептал он и уставился на меня со страхом. -- Вы что подумали? Бритвой отбрил? Пожалуй, черт знает что еще подумаете...
   Он закрыл глаза, вздрогнул, словно от озноба.
   -- Внизу стряпуха живет, на ночь запирается, такой на нее нападает страх... Очень у нас нехорошо. Никакого нет порядку. Я говорил братьям: "За какие такие грехи отдуваться я должен у вас в пустом дому? За то, что неудавшийся актер, что ли? За это жалеть надо..." А они разочарованного, без участия, без ласки, заперли на смех... Какова человеческая жестокость!.. Да ведь промотался я для искусства... Двадцать два года играл... А знаете, почему оставил сцену? Я трагических любовников играю, а на самом деле не любил ни разу... Вот и решился сначала полюбить, а потом изображать любовь... Я братьям написал: двадцать два года, мол, ошибался, теперь я нашел себя, могу играть... Я пробовал... На этих подмостках до обморока сам себя доводил... Пусть только денег пришлют на выезд.
   Иван Степанович надвинул шляпу с пером на глаза, оперся на эфес шпаги, локтем откинул красный плащ и сердито поглядел на меня.
   -- Думаете: вот влюбился старый дурак, заперли его с ведьмой, так он и в ведьму влюбился. Я бы вас посадил на денек с этой женщиной. Глаз с меня не спускает. Я -- слово, я -- шаг, -- она все в журнал записывает. Исключительно для надругательства. У нее ничего человеческого нет, -- провались она пропадом. Через нее и пью! Пропита! Прожита! Опоганена вся душа!..
   При этих словах Иван Степанович швырнул шляпу, взъерошил полуседые волосы и ступил к подмосткам. Я молчал. Все это вышло у него плохо -- неестественно. Он и сам это заметил. Покачал головой, усмехнулся.
   -- Наигрываю. Сорвался с тона. А?.. -- сказал он. -- Я лучше из Шекспира что-нибудь...
   Он взошел на помост, задумался, схватив подбородок, и потом проговорил странным, иным голосом, от которого у меня сразу закололо по спине:
   -- Офелия, иди в монастырь! Иди в монастырь. Не отпирая дверей... -- Он страшно поднял брови и зашептал: -- А если он, со зверской лаской, ворвется в девичью обитель, ты шаль свяжи на девственной груди и тайно в узел спрячь иглу.
   Иван Степанович вдруг надул щеки, выпустил воздух, сел на ступеньку, уронил голову на руки и заплакал.
   -- Забыл... Все перепутал, -- проговорил он. -- Какая досада!
   
   Вдруг постучались. Иван Степанович сорвался с помоста и, навалившись на дверь, едва проговорил:
   -- Кто здесь?
   -- А я это, -- ответил ямщик, -- промерз.
   Иван Степанович впустил его, совсем уже обсосуленного и запушенного снегом.
   -- Погреться хотел в кухне, а прислуга не отпирает, боится, что ли, -- проговорил он, переминаясь.
   -- Так пей же, пей, пей! -- воскликнул Иван Степанович, суя бутылкой в ямщика.
   Тот степенно посторонился и попросил стаканчик и хлеба. Подав все это, Кривичев вытолкал ямщика и глядел в дверь, пока тот не скрылся совсем.
   -- Я думал, это полиция, -- сказал он наконец, подойдя ко мне. -- Случилась небольшая неприятность. Впрочем, не стоит. О чем бишь я начал? Да. Хотите на коньках покататься? Внизу в зале я отличный каток устроил. Сам воду носил -- поливал паркет; покатаешься, потом из окошка прямо в сад и на речку. Очень удобно. Впрочем, сейчас снегу нанесло. Снег -- как саван, -- заметет, засыплет, и следов нет. Например, человека положить с вечера под пригорком, а утром занесет его ровненько, и так до весны никто не узнает. Я давно об этом все думаю. Так вам не понравился Гамлет? Впрочем, я не играл. О господи!
   Иван Степанович взялся за голову, словно неотступная какая-то мысль гнела его, отпустила на минуту и накидывалась с новой силой.
   -- Она совсем не ведьма, -- сказал он неожиданно, -- она хорошая. Я все вам наврал. Ее сюда из Петербурга прислали. Во избежание скандала. Понимаете ли, из дому ушла с одним актером. С подлецом. Вроде меня. Родила в больнице. Вернулась в Петербург, но домой не пошла, а прямо на улицу. Захватил ночной обход. Личность выяснять принялись. Оказывается, родитель-то ее на самых верхах. Вот с урядником и прислали сюда. И пятьдесят рублей каждое первое число выдают. Какая девушка! Какая жизнь разбита!.. Ох, попался бы мне этот актеришка. Знаете что? Пойдемте лучше к ней.
   Иван Степанович схватил меня за руку, и в глазах его появился как будто ужас. Мне стало неприятно, а он тащил меня со стула, и мы, отворив осторожно дверь, высунулись в коридор. Наискосок была другая двустворчатая дубовая дверца; в щель у пола оттуда шел желтоватый свет; указав на него, Иван Степанович прошептал, тиская мою руку:
   -- Видели... Я так и не потушил... Пусть горит...
   -- Что с вами? Что вы тут наделали? -- закричал я, вырывая руку, но он вцепился, повис на мне, прилип, приговаривая:
   -- Не кричите... Не уходите... Не догадывайтесь. Все равно не выпущу... Вы доносить поскачете... Какое вам дело?.. Мы промежду себя разобрались... Я все объясню... Она меня видеть не могла... Один мой вид ее в истерику приводил... И над искусством издевалась... Я читаю, -- она же у двери висит -- покатывается... Мне потрясения нужны... Величайшие трагедии души... Надо на самом деле увидеть, как под ножом содрогнется... обожаемое существо. Иначе искусства нет... Кабы не ее злоба... я бы никогда не решился... А теперь я -- артист... Я -- гений... Я пешком в Петербург пойду... Я им покажу, как играет Иван Кривичев.,
   Я вырвался наконец, отбежал, помня, что надо захватить шубу, но Иван Степанович ничего не заметил: потный, красный, маленький, в волочащемся плаще и шляпе, огромная тень от пера которой прыгала по стене, он размахивал кулаком, ходил вправо и влево и выкрикивал уже совсем бессвязное...
   Наконец блуждающие глаза его остановились на дубовой двери... Од присел, подкрался и, сделав трагический жест, налег на ручку; ветхие половинки, треснув, разъединились, и раскрылась дверь... Я отвернулся. Но вдруг из глубины послышался усталый, раздраженный голос:
   -- Полно тебе, Иван Степанович, вот дверь сломал... Хоть бы чужого постеснялся...
   И на пороге появилась девушка, высокая, очень худая, с длинным измученным лицом; покатые плечи ее были закутаны в оренбургский платок; волосы на затылке завязаны просто, и только пепельные круги под глазами и длинные, еще не наглядевшиеся на свет глаза ее были прекрасны...
   Иван Степанович сморщился, засопел и стал придвигаться к своей двери... Девушка мне сказала:
   -- Вот так каждый день... Напьется, и у него идея такая, что он меня зарезал... И дождусь когда-нибудь. Неудачник он -- вот все и виноваты... А когда трезвый -- хороший, застенчивый...
   Девушка улыбнулась невесело и сказала Ивану Степановичу:
   -- Ну, уж иди ко мне чай пить... И вы пожалуйте. Я до утра не ложусь.
   -- Машенька, -- проговорил Иван Степанович, -- ты пойми... как я мог удержаться... Вот свежий человек, -- и он обратился ко мне: -- она у меня милая, несчастная...
   -- Иван Степанович! -- перебила Машенька строго.
   -- Да, да, да... Замолчал, замолчал... -- Иван Степаныч притих совсем. Последовал за нами в Машенькину комнату -- белую, чистую, строгую, с хорошим запахом сухих трав. На столе стояли свечи и самовар. Иван Степаныч, сгорбясь, сел в тень и скоро заснул. Машенька с улыбкой взглянула на "его из-за самовара.
   -- Не может отвыкнуть; очень любит свое актерство, -- сказала она, -- уж чего он только ни выкидывал. Пусть поспит. Не будите его.
   В это время вошел ямщик и сказал, что буран полегчал и кони зазябли... Я простился, поблагодарил Машеньку и закачался снова в маленьких санках по ухабам и неверному снегу. В открывшихся тучах стояла круглая луна. Впереди лошадей долго бежал заяц.
   -- А я маленько соврал, -- сказал ямщик, оборотясь, -- в кухню-то достучался... кухарка щами угостила и кашей. Рассказывала: шибко она боится у них жить... Вчера, говорит, барин за барышней с ножом по всему дому бегал... Барин, говорит, у них раньше человеком был, а теперь трагик...

Комментарии

   Впервые напечатан в газете "Русские ведомости", 1913, No 98, 23 апреля. Перепечатывался в III томе Сочинений "Книгоиздательства писателей в Москве", 1-е изд., 1913, 2-е изд., 1917, 3-е изд., 1918. В последующие прижизненные собрания сочинений рассказ не входил.
   Текст рассказа в издании 1913 года переработан автором. Снята вся вступительная часть рассказа (первые пять абзацев), рисовавшая зимний пейзаж и внешний вид ветхого дворянского дома с колоннами. Изменена первоначальная фамилия героя рассказа Ивана Степановича Хлюстова на Кривичев.
   Печатается по тексту III тома Сочинений "Книгоиздательства писателей в Москве", 1917.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru