Толстой Алексей Николаевич
Простая душа

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Алексей Николаевич Толстой.
Простая душа

1

   Катю, портниху, не знали? Очень хорошая была портниха и брала недорого. А уж наговорит, бывало, во время примерки, пока с булавками во рту ползает по полу, -- прикладывает, одергивает, -- узнаете все, что случилось захватывающего на Малой Молчановке. А если начнете бранить, -- отчего обещала и не принесла платье, -- заморгает глазами:
   -- Верю, верю, мадам, вы совершенно вправе сердиться.
   Вывески у Кати не было, жила на Малой Молчановке, в низку, на углу, против Николы на Курьих Ножках, когда войдете в ворота, -- направо ее дверь.
   Катя весь день сидела у окошка, откусывала нитки, встряхивала кудрями, -- кудри свои, не подвитые. Помощница, веснушчатая девочка, наметывала платье на манекене. В комнате две клетки с птицами, картонки, свертки повсюду, перед зеркальцем бумажные розы н карточки на стене.
   Госпожа Бондарева, докторша, всегда -- пойдет гулять -- остановится у окошка, разговаривает:
   -- Катя, опять вы меня обманули, не принесли платья. Вы, Катя, бессовестная.
   -- Извиняюсь, мадам, здравствуйте. Я вас вполне понимаю, что-вы окончательно вправе сердиться.
   Катя небольшого роста, в шелковых чулках, в башмачках с большими бантами, в синей юбке, до того короткой и легкой, что -- бежит по улице с картонками, все на нее косятся: премиленькая фигурка. И всегда, выходя со двора, накидывала синюю же душегрейку с мехом, -- будь хоть июль месяц, -- пекло: мех Кате к глазам.
   А глаза очень были недурны: ясные, иногда чуть-чуть припухшие, не то от слез, не то от бессонной ночи.
   Но судить ее никто не смел. Катя была девушка холостая, одинокая, сама на себя работала, а если и влюблена была постоянно, в особенности по осени и в осенний сезон, то, может быть, и сама не рада была своему такому характеру и делала это совсем не для того, чтобы досаждать заказчицам.

2

   Давно это было, -- летом. Работала Катя домашней портнихой у докторши Бондаревой в Серебряном Бору, на даче "Ландыш".
   С утра вертит машинку, улыбается полотняным строчкам, пожимает плечиками, потом облокотится и глядит в окно. Ах! Воспоминания!
   За окном жара, стонут куры, скрипит гамак, маются между сосен барышни, сестры Бондаревы. За кустами, за забором -- дзынь, дзынь -- прошел кавалерист. Труба заиграла в Фанагорийском полку. Ах! Воспоминания!
   Быстро, быстро крутит Катя машинку. Зовут обедать. Она садится к столу аккуратно, -- руки сложила, губы поджала, -- все, как полагается девушке с самолюбием. Бондарев извиняется перед ней, что в подтяжках, пьет водку, отдуваясь, глядит в суп. Барышни томятся, не хотят кушать, мальчишки Бондаревы, недоступные никакому воспитанию, крошат хлеб, щиплются под столом, от докторши пахнет Валерьяном, одна Катя сидит в мечте. На вопрос: "Еще, Катя, супу?" -- вздрагивает.
   -- Мерси. Аппетиту нет.
   Какая там еда! В шесть часов Катя складывает шитье, отряхивает юбку от ниток и бежит на террасу, зовет Капитолину, горничную, -- она в полном подчинении у Кати и тоже в мечте.
   -- Капитолина, идите брать урок танцев. Капитолина появляется из-за погребицы, на ходу вытирает руки, бросает фартук в акацию. Катя говорит:
   -- Станьте в позицию. Па-де-катр. Слушайте музыку: "Мамаша, купите мне пушку, я буду стрелять" (так подпевали юнкера на балах). Легче, легче, Капитолина. Воздушней. Не так, не так. Боже мой!
   Отстраняет Капитолину и, подобрав юбку, летает по балкону.
   -- И-ах! И-ах! И-ах!
   А вечером, не загаснет еще заря, не высыпят еще звезды над высокими соснами, над Ходынским полем, -- уж несутся издалека звуки вальса. Ту... ту... ту... -- трубят фанагорийцы в медные трубы на берегу Москвы-реки, на кругу, за лесом.
   Катя в газовом шарфе, а с ней Капитолина -- бегут на круг, -- по дороге появляется из темноты высокий юнкер, расставляет ноги, подхватывает под руку бегущую девушку.
   -- Прошу на вальс.
   Ну, как не закружиться голове? И возвращаются Катя с Капитолиной на рассвете, когда догорели в листьях фонарики, затихли шаги, упала роса на траву, на листья.
   Перелезут через плетень. Ложатся в постель. Катя закинет руки, глядит в бревенчатый потолок.
   -- Капитолина, Капитолина, никто не может понять моих чувств.
   В то лето фанагорийцы ушли на войну. Утром рано заиграли трубы в лагерях, и барышни, швейки, горничные, кто в туфлях на босу ногу, кто в накинутой на рубашку шали, простоволосые, иные заплаканные, и все -- печальные -- собрались на поле.
   Медленно, длинной пылящей колонной уходили фанагорийцы. На спинах до самого затылка навьючен скарб, штыки Торчат щетиной, топают тяжелые сапоги, лица строгие, разве крикнет с края кто помоложе: "Эй вы, голубки, прощайте!"
   Верхом на смирной кобыле -- командир, усатый, с подусниками, сидит бодро, глаз не видно из-под бровей. У стремени его шагает командирша, загорелая женщина с мальчиком на руках.
   Вдруг высокий голос запел: "Взвейтесь, соколы, орлами", -- и густая, тысячеголосая грудь подхватила песню. Заплакали женщины, побежали дети вслед. И колонна потонула вдали, в пыли.
   Ушли, -- и назад не вернулся ни один.
   Катя стояла у дороги, и слезы текли у нее из глаз.
   -- Капа, Капа, жить неохота, -- повторяла Катя и медленно вместе с женщинами и детьми вернулась в опустевший Серебряный Бор.
   Заколачивали дачи. Поутру солнце всходило бледное, осеннее. И птицы пели по-иному. Катя купила географическую карту и воткнула булавку в то место, где кровь проливает знакомый юнкер.
   А потом булавочка затерялась, карту засидели мухи. Чуть-чуть не полюбила было с горя близорукого какого-то студента, но сама его бросила. Хотела пойти в милосердные сестры и раздумала, -- побоялась своего характера.
   В домах, где прежде шила, везде горе. Какое уж шитье! Тогда-то Катя переехала на Малую Молчановку, взяла в ученицы веснушчатую девочку Саньку и в комнате над окном повесила двух птиц -- снегиря и перепела: один пел поутру хорошо, другой к вечеру -- скуку развевали.
   Грустное житье. Улицы пустые. На женщинах траур. Галантерейные приказчики стали злые, как собаки. Дороговизна. Проходит зима и лето. Года проходят. И все еще воюют, поделить не могут чего-то. А народу, народу бьют!
   Троих Катя проводила на вокзал за это время. Невеселая была любовь ни с одним, больше от жалости бегала видаться, а ночью не спала, вздыхала, бранила Саньку, чтобы не сопела, не будила птиц.
   Проводит, поскучает, потом прочтет в газетах: убит на поле славы.
   Шьет у окна Катя, мелькает иголкой и думает: "Где это поле славы, где столько народу побито? Посидела бы у этого поля, поплакала".

3

   Однажды Катя пришла великим постом к докторше Бондаревой и только набрала в рот булавок, приготовилась разговаривать, -- в прихожей зазвонил телефон, и сам Бондарев визгливым голосом спрашивает, чуть не лает в трубку:
   -- Что? Быть этого не может! Невероятно! Батенька мой, поздравляю!
   Вбежал в комнату, красный, бороду захватил и в рот сует.
   -- Ну, Катя, -- говорит, -- поздравляю, Катерина Николаевна. Теперь вы свободная гражданка, позвольте пожать руку.
   Потом кинулся к себе в кабинет, двери настежь и видно -- на электрическом кресле сидит пациент, и Бондарев водит по нему железными щетками, не столько водит, сколько в лицо сует, -- пускает искры, кричит:
   -- Дожили, батенька мой, до красного денечка!
   На другой день побежала Катя на Красную площадь глядеть, как пушки возят, как сдаются в Кремле запасные солдаты, как по Никольской ведут приставов без шапок, с порванными погонами, как вешают красный флаг на Минина, как на кучу талого снега взлезла барышня в сбитой шляпке и с саблей и все повторяет тонким голосом: "Товарищи, товарищи..." А что "товарищи", -- за шумом не было слышно.
   Забилось у Кати сердце от всего этого, точно лед растаял. И влюбилась она в университете на митинге в студента. Он стоял у колонны, глядел исподлобья, личико бледное, суровое, а глаза -- как у женщины, палец заложил за мундир, причесан на пробор, чистенький весь и на Катю решительно не обратил никакого внимания.
   Катя на другой день опять в университет побежала, -- его нет. Обегала за две недели все митинги. Досада ее брала -- самолюбие, а едва заметит студенческую фуражку, -- сердце в колени валится. Заказчицам на все упреки отвечала: "Вы совершенно вправе, мадам, сердиться".
   Наконец на Тверском бульваре видит, сидит он. Газету от себя отстранил, думает. Катя села на ту же скамью и дух едва переводит...
   -- Извините, -- говорит, -- что я к вам обращаюсь, я ваше лицо на митинге видела, давно хотела спросить...
   Покраснела, хоть плачь: что хотела спросить -- сама не знает, как дура...
   -- Так уж я и подумала, -- встречу, спрошу, какие мне книжки почитать. Говорят, теперь всем приказано книжки читать, а какие -- не сказывают. Так я к вам, извините...
   Он спросил, кто она, как зовут, спрятал газету в карман.
   -- Приходите ко мне на Бронную. -- Простился вежливо и пошел.
   Жил он в комнате одиноко. У стола на полочке -- книги, за ширмой -- чистая кровать. На рукомойнике -- душистое мыло. Светло, опрятно. Звали его Сергей Сергеевичем.
   Катя в первый же день рассказала ему свою жизнь, плакала. Сергей Сергеевич предложил читать вслух историю французской революции. Бывало, сядет в кресле, наденет очки, перевернет страницу и посмотрит строго. Катя сидит напротив. Так бы и умерла около него. За чтением разговаривали:
   -- Катя, вам нравится Марат?
   -- Что вы, такой кровожадный...
   -- А что вы думаете, Катя, о современных событиях?
   -- Так что же, Сергей Сергеевич, думать-то, -- свободу дали. Теперь все стали сознательные. Я вот давно вас спросить собираюсь -- за какой список подавать? Намедни ко мне в мастерскую заходил один, все повторял: "Гражданка, мы в ваших руках..." -- за него, что ли? Ах, теперь только и жить...
   -- Нет, Катя, из нас мало кто останется в живых...
   -- Ох!
   -- У меня, Катя, предчувствия очень тяжелые...
   -- О-ох!
   В то время над Москвой стояла ясная луна. В ее свете по сырым бульварам бродили парами солдаты с дамами, грызли подсолнухи, целовались. Из темных подвалов выходили швейцары томиться на свет. Подвальные жители высовывались в окошки над тротуарами, глядели вверх неподвижно. По всему городу цвели липы.
   Сергей Сергеевич сидел на окошке. Он был в кителе и качал ногой, затем поднял и опустил плечи.
   -- Какая глупая ночь, Катюша, -- сказал он. -- Оказывается, и во время революции светит луна, пахнут липы.
   Катя стояла близко около него и подумала: "Неужели начинается чудный роман?" И прошептала:
   -- Прекрасный запах.
   Тогда Сергей Сергеевич опустил руку, и Катя заметила, что рука его ползет и вдруг коснулась ее локтя. Катя негромко вздохнула. Он спросил, усмехаясь:
   -- Вы на луну смотрите?
   -- Не знаю.
   -- Вы сегодня странная. (Она смолчала, сердце начало колотиться.) Вы любите музыку?
   Действительно, внизу играли на рояле, -- томилась от луны и революции еще чья-то душа.
   Катя не ответила. Он спрыгнул с окна и стал рядом, так же как и она, -- облокотился. Внизу лежали, поблескивающие с одной стороны от лунного света и темные с другой, крыши, -- множество крыш.
   Сергей Сергеевич осторожно повернулся к Кате. И она повернулась, взглянула в глаза без улыбки, раскрыла губы.
   Тогда между их лицами зазвенел комар, появился золотистой точкой. Сергей Сергеевич усмехнулся и поцеловал Катю в рот. Она, не отрываясь, подняла руки, обхватила ими его шею и закрыла глаза.
   После этой ночи Сергей Сергеевич перестал читать историю французской революции. Его пальцы теперь были в чернилах. Однажды он, покраснев до пота на лбу, прочел ей стихотворение:
   
   И вот любовь рукою смуглой
   Опять стучится в дверь мою.

* * *

   Но все это неожиданно кончилось, оборвалось. Из Рязани пришла телеграмма. Сергей Сергеевич уехал, не успел даже проститься, оставил только записочку: "Случилось страшное несчастье. Прощай. Нежно целую тебя, Катя. Спасибо, милая, за дружбу. Наш дом и все, все сожжено. Что с мамой и сестрами, -- не знаю".
   У Кати остались только листочки со стихами, она носила их под рубашкой. Мурлыкала целый день, сидя за работой, "Пускай могила меня накажет" -- и вела себя очень строго... Это была любовь, как в книжке, и если бы не дороги материи, сшила бы себе траур, -- так было грустно ей на душе и сладко.

4

   А жить становилось все страшней. Начались безобразия по ночам. Ограбили мадам Кошке на Малой Молчановке, -- забрались десять человек в масках, самого Кошке связали, избили, мадам от страха впала в столбняк, ее раздели дочиста. Потом ночью у подъезда ограбили председателя домового комитета, проломили голову. Что ни ночь, то на Малой Молчановке -- шалости и грабежи.
   Катя догадывалась, чьих рук это дело, но пока молчала. К ней повадился шляться под окошко Петька (отец его держал обойную мастерскую), хвастался, показывал золотые часы. Приходил в сумерки с гармоникой, садился с улицы на подоконник, играл "дву-сцеп", -- никак отвязаться было нельзя.
   Потом стал предлагать подарки. Хвалился засыпать деньгами. Катя отказывалась, гнала его с окошка.
   В осеннюю ветреную ночь Катя увидела сон, будто входит к ней Сергей Сергеевич, держится рукой за лоб. Сел на стул, наклонился, белый, как полотно, и кровь у него сочится между пальцами.
   Катя закричала, перепугала Саньку и так начала плакать, будто душа в слезах уходила.
   -- Саня, Санечка, тоска смертная. Жить плохо. Поди, дай мне водицы. Никого на свете нет у меня, Санька, -- и стучала о стакан зубами, -- закопают меня на кладбище, один ветер меня пожалеет.
   На другой день, чуть свет, проснулась она от частой далекой стрельбы. Санька бегала за угол, вернулась такая, что все веснушки проступили.
   -- На Воздвиженке всех режут, девушка, -- и полезла головой под подушку.
   Катя пошла на Арбат. Там стоял народ кучками на углах, слушали, посмеивались, никто ничего не знал.
   Стреляли пушки. Тукали часто, гулко пулеметы. Пролетали пульки с пением. Прогремел грузовик, полный солдат и ружей, за ним побежал студент и влез. Ждали каких-то казаков.
   Худая старуха, вздохнув, сказала Кате:
   -- Большаки под колокольню подкоп ведут. Тысячи народу перебили.
   К вечеру появились патрули и разогнали праздный народ по домам.
   Катя не зажигала огня, сидела впотьмах и слушала. Прошли медленно двое за окном, один проговорил: "Застали на чердаке и прикололи, а интеллигентный был человек". Мелькнула искорка, и неподалеку хлестнуло, как кнутом. Вдруг зачавкало железом, проезжал извозчик. Грубый голос крикнул: "Кто едет?" Стук подков сразу замолк. Катя ждала -- убьют или нет. Но подковы опять зазвякали. Катя сидела, покачиваясь, и задремала понемногу.
   Легкий стук в окно разбудил ее.
   Санька зашептала:
   -- Девушка, лезут к нам, боюся.
   Катя соскочила с постели, подбежала к окну. За ним стоял смутной тенью человек, солдат, с ружьем, один. Он опять постучал осторожно. Катя раскрыла форточку.
   -- Что вам нужно? Спать не даете. Уходите от окна...
   -- Катя, -- сказал солдат насмешливо и повторил ласковее -- Катюша.
   Катя до того испугалась этого голоса, так трястись начали коленки, -- вцепилась в занавеску.
   -- Сергей Сергеевич, миленький, вы ли? Он проговорил все так же тихо:
   -- Нет ли чаю горячего? Мы очень прозябли. Здравствуй, Катюша.
   От стены отделились еще двое. Стали рядом, оперлись на ружья.
   -- Вот бы чайку теперь. Спасибо сказали бы.
   Катя в кухне собрала чай. Осторожно, скрипнув калиткой, прошли все трое, в серых шинелях, в тяжелых грязных сапогах, сели к столу, ружья поставили между колен, повесили картузы на штыки, стали дуть в блюдечки, покрякивать. У всех троих повыше локтя черная нашивка -- углом.
   Сергея Сергеевича узнать было нельзя, -- раздался в плечах, обветрил, оброс кустиками, только лоб остался прежний, белый, чистый. Катя даже сесть около него не смела, -- взглядывала украдкой.
   И не успела налить по второму стакану, -- послышался с улицы свист. Они вскочили, поправили пояса, сумки и вышли.
   В сенях Сергей Сергеевич обернулся, взял Катю за плечи, взглянул в лицо строго и, не целуя, прижал к себе. Никогда Катя не могла забыть запаха солдатской его шинели, ремней, табаку. Не сдержалась, заплакала. Он сказал: "Ну, ну, перестань", поправил картуз, перекинул винтовку и вышел.
   Катя прождала весь следующий день. К вечеру пришел юнкер с запиской от Сергея Сергеевича, попросил кипятку, хлеба и папирос, и, сколько ни отговаривал Катю, она собрала все, что было съестного, и побежала к Никитским воротам.
   Далеко вокруг, озаряя кривые переулки, пылал огромный гагаринский дом. Грохотали залпы. Со всех чердаков, из окон, из-за деревьев выскакивали длинные огненные иглы выстрелов. Иногда темная фигура перебегала от дерева к дереву. На песке бульвара, красном от зарева, поблескивающем корками льда, валялись, как мешки с поклажей, пять-шесть убитых. Катю не хотели пускать, она отвечала:
   -- Найду и найду его, хоть убивайте меня. Приказал чаю принести, и принесу. Пустите.
   Спотыкаясь, скользя по ледяному бульвару, Катя добралась до канавы, вырытой поперек проезда. В ней лежали люди в шинелях. Стреляли из канавы, и с Никитской, и с переулка, -- отовсюду.
   Катя стояла за деревом, глядела на страшный дом. Там в окнах закручивалось пламя и появлялись какие-то люди, точно хотели броситься вниз. Одна фигура застряла в окне, растопырив руки.
   Катя охнула, закричала:
   -- Сергей Сергеевич, где вы?
   Ее не захотели слушать, прогнали, и вдогонку хриплый голос из канавы крикнул:
   -- Не туда идешь, дура, он -- около Чичкина лежит.
   Сергей Сергеевич лежал около лавки Чичкина, у самой стены. Шинель на нем коробилась, как неживая, пыльная. Голова закинута навзничь, рот приоткрыт, из темени по асфальту растекалась темная лужа.
   Катя присела около него и долго, долго глядела в лицо. Оно было не то -- любимое, -- не его лицо. Прах оскаленный. Потом она взяла чайник и пошла обратно. Сняла с плеч, накинула на голову платок, опустила его на глаза.
   Вечером на седьмые сутки Москва погрузилась в желтоватый туман. Затихли выстрелы. Провыл последний снаряд из тумана. И кончилось сражение.
   Утром Катя вышла купить молока. На перекрестке стоял бородатый решительный мужчина в шляпе, рослый, с черными от пороха руками, -- выдавал пропуска. Госпожа Бондарева, -- за эту неделю сморщилась, как гриб, -- подошла к Кате, шепнула:
   -- Смотрите, милая моя, какой стоит с бородищей, -- как же нам жить-то теперь?..

Комментарии

   Впервые под заглавием "Катя" напечатан в сборнике А. Толстого "Наваждение. Рассказы 1917--1918 гг." изд-ва Южно-русского общества "Печатное дело", Одесса, 1919. Под заглавием "Простая душа" впервые вошел в альманах "Литературная мысль", Л. 1925, No 3. Неоднократно включался в сборники произведений автора и собрания сочинений.
   Авторская дата: "1919 г."
   По сравнению с первопечатным текстом рассказа последующие издания его отличаются не только внесенной автором стилистической правкой, но и некоторыми изменениями в содержании. В первопечатном тексте в характеристике Сергея Сергеевича резче выступали черты человека, враждебного революции. В рассказе был иной конец -- сообщалось о дальнейшей жизни Кати в Москве после смерти Сергея Сергеевича и о том, как застрелен был на месте преступления Петька, ставший бандитом.
   Печатается по тексту сборника А. Толстого "Повести и рассказы (1910--1943)", "Советский писатель", М. 1944.

-------------------------------

   Источник текста: А. Н. Толстой. Собрание сочинений в десяти томах. Том 3. Аэлита. Повести и рассказы 1917-1924 -- Москва: Гослитиздат, 1958.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru